«Отбытие нескольких представителей семейства Кряжевых в морской круиз носило столь панически-поспешный характер, что это не могло остаться незамеченным. Князь N – мы не можем прямо указать имя – и вовсе, по слухам, бежал среди ночи, переодетым… в лакея, едва получил букет с вложенной в него запиской! Содержание записки осталось неизвестным. Но можно уверенно утверждать: сведения о крайне неосмотрительном поведении N, приведшем к прямому оскорблению могущественного вельможи, подтверждены. Кто сей господин, мановением руки прервавший череду безнаказанных деяний князя N? Столица в недоумении гадает – и одновременно радуется обретенному покою».
—
Не знаю, где носило Якова четыре дня кряду. Он возникал на минуту, встрепанный и не выспавшийся. Смотрел сквозь меня и ругался – плохо ешь, мало спишь, не следишь за собой… Хотя все это я могла и даже должна была сказать ему! Но я смиренно молчала. Пусть ругается. Я в последнее время научилась понимать выползка. Он боится за меня. Он меня жалеет. Он из-за меня изводится, наверняка пытаясь устранить угрозы сегодняшние и будущие. И он так устал, что просто не может более молчать. Нет, я хочу думать иначе: он научился мне доверять, потому и жалуется. Ругаясь и упрекая, он на самом деле жалуется. И, кроме меня, он более не жалуется никому. С остальными Яков говорит тихо и ровно. Хотя… последние дни он научился доверять пацанам «Черной лилии». Здесь, в их обществе, Яков счастлив. Улыбается. Сердится. Живет в полную силу. Мигом отнимает еду у кого угодно, если замечает и может дотянуться, препирается с Климом, а еще успевает прочесть бумаги, подготовленные Пашкой Шнурком, обдумать, высказать свои соображения. Для него дети Клима важны. За них Яков тоже переживает, и сильно.
Я бы задумалась о странности такого поведения, имей я время для размышлений. Но девочки – все, и особенно Лёля! – желали срочно пошить платья и усвоить основы этикета. Клима некстати озарило, что его пацаны – новая артель, совсем правильная и полезная. Значит, следует соорудить хотя бы наспех устав, систему рангов, закон поощрения и наказания. Все это должна была обдумать и вчерне набросать именно я. Как будто мало перечисленного, рядом бродил Густав и непрестанно бубнил текст письма к маме: он призрак, он не может самостоятельно записать черновик, чтобы после прочесть, обдумать и выправить. Все это делал для бестелесного страдальца Паоло, значит, он тоже сидел рядом и тоже – не молча.
Как я не сошла с ума? Чудом.
Утром пятого дня я решила выспаться, пропустив завтрак. Пустые мечты! На рассвете в спальню вломился Яков. Шваркнул на кровать ворох одежды, велел немедленно быть готовой и ушел гонять запах кофе по соседней комнате. Густав умотал следом и принялся бубнить текст нового письма, который эти два бессонных бодрячка сразу и обсуждали, и записывали, и правили…
Я разозлилась в одно мгновение, проснулась от своей же злости, выкопавшись из-под вороха вещей. Напялила все эти вещи на себя, не вникая в цвет и фасон – на ощупь.
– Готова, тетка-капуста? – уточнил Яков, едва я возникла в дверях со зверским намерением ругаться.
– Да.
Он был такой бледный, что скандал не случился. Я молча села и выпила кофе. Густав смущенно спрятался в тенях. Деликатный… Яков расцвел сонной улыбкой, отнял у меня булочку с маком и скушал. То есть проглотил, не жуя.
– Ты когда отдыхал последний раз? Мы ведь победили, ура и все такое, – упрекнула я.
– Победа – штука утомительная. Но я готов кое-что рассказать и кое-чем поделиться. Такие интересные новые люди и связи! Отчасти помог Микаэле, отчасти сработали старые мои наработки. Но дело сделано. Артели конец. Более тайная и древняя организация схряпала этих выскочек, – Яков понюхал пустую чашку и облизал пальцы. – Я бы тоже схряпал. Хоть что, лишь бы съедобное.
Пришлось добыть припасенный заранее шоколад из комода. И сливки. И две булочки с повидлом. Яков одобрительно помычал, уничтожая запасы. Назвал меня умной. Допил сливки – и переименовал в мудрую. Принялся рыться в комоде, проверяя остатки запасов. Ссыпал в карман горсть изюма, сунул за щеку сухарик.
– Поехали. – Он со вздохом выпрямился, ведь в комоде больше не было съестного. В городе есть уникальное место, где растет редчайший цветок Иньня… тьфу, я старался, но так и не выучился выговаривать. В общем, как-то так он называется. Иня-неиня… Поехали.
– А шуба мне зачем?
Пока яков ел, я толком изучила, во что оказалась сгоряча – аж вспотела! – одета. Ну прав он, капуста, а не барышня… Платье, поверх него войлочное пальто: плотное, но тонкое, таков писк моды нынешнего сезона. На пальто – и как мне удалось? – напялена шуба. Тоже модная, из фигурно щипаной водяной крысы… мы с Лёлей читали о такой в журнале и хихикали. Мол, до чего только не додумаются в столице.
Оглянувшись, я рассмотрела через приоткрытую дверь спальни остатки подарков на кровати: шарфы – две штуки, шапка, еще что-то меховое.
– Это все к чему? Это вообще по какому поводу? Ты ограбил магазин? Или артель для отвода глаз занималась выделкой меха? А кто схряпал артель? Ты на храм наш намекаешь?
– Да, храм. И нет, не занимались они выделкой меха. Зима близко, – Яков зевнул и уткнулся носом в чашку. – Вдруг ты в спячку заляжешь? Это дело требует меха, да-а…
Пришлось отнять чашку, пока он всю ее не вынюхал. И снять шубу – я совсем взмокла, до чего же теплая вещь!
– Пошли. Как я зла! Вдруг подумалось: допустим, мы поженились, что маловероятно. Допустим, как-то утром я вернулась из поездки, а ты в спаленке с раздетой девицей. Так ты б сказал, что…
– Юна, ты же умная. Ты бы не стала спрашивать, а просто дождалась, когда я вынесу мусор, – он мгновенно проснулся и принялся обсуждать выбранную тему. – А вообще… Я не скрытный. Я надежный. Мне можно верить. Просто мои нынешние дела или опасные, или сложные, или ты нипочем не согласишься с принятыми мною решениями. Зачем ругаться? Лучше помолчать.
– Кому лучше?
Мы успели спуститься в главный зал «Лилии», когда меня подкосил этот абсурдный довод. Я чуть не упала! Вцепилась в руку Якова и стала дышать медленно и ровно, уговаривая себя не ругаться громко и долго: дети пока что спят. Хотя эти дети могли бы успешно участвовать и в вооруженном разгроме артели, и в тайном выносе шуб из хорошо охраняемого магазина. Охотно причем, ага.
– Всем лучше? – предположил Яков и насторожился. Понял, что я не верю в такой ответ. – Мне? Нет, мне от моего же молчания не лучше, вот честное слово. Мне хуже! Меня надо пожалеть. Знаешь, как трудно молчать? Попробуй, сразу поймешь. Во, синяки под глазами. Это от молчания. – Он сменил тон, присмотрелся. – Юна, ты сегодня не мерзнешь?
– Значит, шубу ты приволок от большой заботы о моем здоровье.
– Еще я пригнал машину. Поехали.
Я кивнула и не стала развивать тему. Да, Яков каждый день смотрит с каким-то загнанным, затравленным видом. Замечает, наверное, как я бледнею и худею. Хотя на самом деле мне пока не особенно плохо. Я вызвала из-за порога привидение, я немножко мерзну и самую малость страдаю бессонницей. Но совершенно, ни на миг, не жалею о своем решении! Яков меня уважает и просто обязан принять это. Он, в общем-то, принимает. Выражая протест через дарение шуб. Сколько барышень в столице станут возражать против такого протеста? Одна я, пожалуй.
Прекращаю сопеть и думать о том, что прямо теперь бесполезно. Сажусь в машину, позволяя Якову за мной ухаживать. Открывать дверь, придерживать под руку, поправлять край пальто, закрывать дверь…
В салоне жарко. Я заняла место рядом с водителем и порадовалась. За рулем – Яков, а между сиденьями – корзинка с булочками. Вот снова злюсь! Сам голодный, а мне добыл завтрак. Я посопела… и принялась кормить злодея, который заодно и жертва.
Темный город был мокрым после вчерашнего дождя, болезненно-желтым в свете фар. Улицы кутались в газовый туман и все равно мерзли, даже свет фонарей – дрожал. Нахохленные вороны нехотя смотрели на пролетающий мимо автомобиль и сразу прятали головы под крыло… наверное, им не нравился запах топочного угля. Мне – тоже. Город осенью и зимой довольно-таки неуютен. Впрочем, с таким мнением не согласны ни Лёля, ни Паоло, ни Клим. Зато Вася-художник на моей стороне. Он прибыл вчера и весь день рисовал Микаэле. А я остервенело строчила варианты устава «Новой артели», чтобы не рыдать, глядя на старательно-бодрых Лёлю и Йена, на улыбчивого Паоло и беззаботного Ники. И, конечно, на тихого Яркута…
– Яков!
– Ум-м?
– Жуй как следует. Воду где искать? Ты ж подавишься.
Он ткнул пальцем в сторону заднего сиденья. Пришлось перегнуться и рыться на ощупь. Долго… аж затошнило. Зато я нашла морс, компот, два бокала и салфетку. Села удобнее, перебрала добытое, разложила и расставила. Пока возилась, негромко рассказывала про ворон, запах угля и нахохленный город. Это у нас вроде игры. Не знаю почему, но Яков очень любит слушать мою болтовню. Говорит, сам он ничего подобного не замечает. Как-то раз он был в хорошем настроении и рассказал мне о своем способе видеть мир. Ужасно. Я после целую ночь проплакала.
«Запах страха. Ищу причину… слева на три часа карманник, и он почти попался. Теперь окно третьего этажа дома напротив, подозрительная активность. Или случайность, или наблюдение, надо учесть впрок. Шофер автомобиля на дальней стороне улицы: возможно, усы фальшивые. Номер запомнил, опять же впрок. Причин тут стоять у машины нет, нанята она барышней для перевозки покупок, а в салоне всего одна коробка. Что-то нечисто. По нашему делу или нет – проверить. Наблюдение: здесь необычная почва, такую в городе редко замечал – красная, сыпучая, много песка. Впрок запомнить, вдруг такие следы будут замечены», – что-то похожее он бормотал быстро, без выражения. И не было для него запаха цветов, хмурого солнышка под козырьком тучи, танцующего дерева в саду напротив. Яков живет урывками, и в каждой жизни не отдыхает, а постоянно, изо всех сил, бежит к какой-то цели. Вот неугомонный. Ему мешают, его преследуют, его отваживают любыми методами от выбранного пути – а он не унимается.
Недавно Яков признался, что иногда видит мир моими глазами. Это началось в ночь, когда мы летели спасать Паоло. Наверняка причина в Дымке: дэв помог Якову хорошо видеть во время ночного полета, и он был связан со мной.
И еще Яков сказал, что становится счастливым, когда видит мир, как я.
«Из-за тебя мне вдруг захотелось никуда не спешить, никого не преследовать, ни от кого не скрываться. Сесть в сухую траву – и молча смотреть, как распускается цветок рассвета, как вызревает яблоко солнца и катится через весь день – в ловчую корзину ночи», – дорогого стоят подобные слова от Якова, правда? А ведь он еще рассказал мне легенду о ночном проводнике, которому одна мара советовала оглянуться. Тот проводник был выползок, похожий на Якова. Мир, который увидел Яков моими глазами – я очень на это надеюсь! – оказался много больше, чем тренировочное поле с препятствиями, врагами и судьями.
Я и правда знаю: в мире стоит жить. Я не такая упрямая, я совсем не боец, если с Яковом сравнивать. Но я верю в хорошее. Иногда это трудно, но я справляюсь. Если совсем невмоготу, прошу помощи у цветов, закатов и рассветов, тумана… Красота наполняет душу. Это смешные слова для многих, но для меня они – правда.
– Прибыли. – Яков разрушил мою задумчивость. – Дай сюда морс, выпью из бутыли, не ко времени возня. Бесы-беси, я опять забыл название цветка.
– Соври, – милостиво разрешила я.
– Тогда аленький, – заулыбался Яков. – Уже не сердишься?
Я помотала головой, шало наблюдая суету вокруг машины. Ее осматривали, ощупывали, разве что не облизывали. Толпа народу! Все какие-то быстрые и мелкие, не рассмотреть. Сгинули… и мы чинно проехали по дорожке, мягко затормозили у стеклянной стены. Я несколько раз видела большие оранжереи, но эта… Захотелось похвалить Якова. Жить в столице и не посетить такое дивное место – это тяжкое преступление.
– Снежный павильон, – охотно пояснил Яков. – Примыкает к инаньскому посольству и входит в состав группы зданий, выкупленных лично господином Цао Тан Ши.
– Мы что, покинули родную страну? – шепотом удивилась я.
– Мы на нейтральной территории. Как бы не там и не тут. Но все же скорее там. Через ворота редко кому удается… просочиться, – подмигнул Яков. Вздохнул и повернулся ко мне. – Сейчас буду честным. Цао задолжал нашему Микаэле за веер, так он решил. А долг для человека чести с родословной глубиною в семьдесят пять документально подтверждённых поколений, причем дважды восходивших на престол страны… – Яков многозначительно пошевелил бровями. – В общем, такая была причина у нашего близкого знакомства. Прежде я пересекался с кланом Тан в нескольких своих жизнях, я знаю и ценю их возможности и их умение не терять ценностный стержень. Но прежде мы не сходились близко. И вот – сошлись. Пообщались без переводчика, и это большая честь. Цао мало кому позволяет узнать о том, что владеет государственным языком Самарги в совершенстве… хотя произношение так себе, чирикающее. Что дальше? А дальше много чего срослось. Мы похожи. Мы честные и молчаливые, я и Цао.
– Страшно даже представить такое.
Яков говорил, продолжая сидеть на месте водителя, не приоткрыв дверь машины. Значит, разговор не просто так, а для дела. Я кивнула и стала слушать внимательнее. Яков оценил, слегка улыбнулся.
– Я все еще откровенничаю. Ты много ли знаешь о современном положении дел в его стране? Понял, ничего, если дело не касается фарфора и цветов. Там все плохо, Юна. Рабство, воровство и кока внизу, отупевшая и ослепшая несменяемая власть – вверху. Страна вымирает, ее рвут, как дичь на охоте. В деле тайные службы стран Старого Света, с ними в связке промышленники калибра Дюбо, финансисты тоже уши держат топориком… Целая свора клыкастых злодеев. Если я назову это типичной политикой метрополий, ты просто кивни, понимать не надо. Мы с Микаэле обсудили, он сразу вник и ужасно огорчился, что сам не может глубоко вмешаться, а Ники не сладит… пока. В общем, у Цао всего одна жизнь, этого не хватит для большого дела. Мы с ним уверены, что именно в таких случаях полезно стать выползком. Мы почти уверены, что у него получится. Я вспомнил все, что знал. Додумал все, чего не знаю ни я, ни кто-то еще в мире живых.
– Дальше. Я подозреваю, что зря напялила пальто. Оно не бесплатное.
– Юна, приоткрой для него ту дверь. Ты дала темное зрение Васе. Надо сделать что-то подобное, но чуть глубже. Это важно. Страна гибнет, целая страна. И не только она, когда полыхнет в одном месте, остановить пожар станет непосильно никому. Очень прошу, помоги. Очень-очень прошу. Если он станет выползок, ты даже не представляешь, как он щелкнет по носу жадную сволоту лет через… сто? И еще, Юна. Цао будет помнить, что ему помогла ты, он умеет помнить. Отношения Инани и Самарги на сто лет вперед, вот что мы налаживаем.
О свет небесный, как же порою мне сложно понимать Якова. Он сейчас шутит? Он делает намеки, которые бы запросто понял любой из Ин Тарри? Но я – это всего лишь я… Хотя – ему не проще. Он мог бы просто сказать: помоги. Я бы помогла, доверяя его выбору. Почему он так подробно поясняет? Что он не сказал, сказав так много?
– Ты купил пальто? – Я вздохнула. Зачем-то я выбрала именно такой вопрос. Не знаю. Как меня понять, если сама я себя не понимаю… – Яков, в чем дело? Ну, по-настоящему, а?
– Юна, я бы никогда не стал втягивать тебя в сомнительные дела. Это просьба, которую нельзя высказать, ничего не поясняя. Да или нет – твое решение. А пальто – подарок, мой, конечно же. Пошли пить чай. Вон чайный домик. Тебя даже не спросят об одолжении, о таком не спрашивают. Но если решишь помочь, приоткрой дверь. – Яков умоляюще скривился и показал пальцами размер щели. – Вот на столечко.
– Пошли. Впервые прямо просишь о помощи, как я могу спорить? Ты умнее, тебе виднее. И ты не злодей, если присмотреться. Но чай пить не хочу, сразу будем смотреть цветы.
Яков посветлел лицом… и зевнул, испортив торжественность момента. Махнул рукой кому-то. И мы наконец покинули автомобиль. Вежливые слуги проводили нас в дом, бессчетное число раз открыв перед нами раздвижные двери и закрыв их за нами. Ритуал напоминал танец. А дом… он ничего мне не напоминал, он был совсем чуждой постройки. Похожий на склад для хранения ширм, так мне показалось.
Вся затея с Цао завершилась в считанные минуты. Я боялась передумать – а если б начала думать, так бы и вышло! – и потому толком не взглянула не посла. Быстро подвела его к двери в местный подвал: единственной в этом доме надежной двери привычного мне вида! Приоткрыла ее, ощущая сквозняк и старательно рассматривая в недрах сумраков – ту тьму, иную. Пока ветерок трепал прямые волосы Цао, пока посол щурил узкие глаза, удивленно всматриваясь во тьму и не выказывая даже малых признаков страха, я думала, прикидывала и сопоставляла. И в итоге – удивилась приросту своих умений.
Сначала кто-то должен был умереть рядом, чтобы я ощутила порог. Так я одарила ночным зрением Васю.
После мне для дела потребовалась прямая угроза жизни, – так я смогла выдворить одержимого.
А дальше я наращивала навыки куда быстрее! В дом, где устроили ловушку для Паоло, я вошла весьма легко. Якову отдала саблю вовсе без подсказок… А теперь для помощи послу мне довольно мыслей о смерти. Увы, их вдоволь в моей больной голове. Густав бродит рядом. В общем, дав наглядеться в щель приоткрытой двери, я сделала то, что показалось мне важным. Сунула посла лицом в тень, прихватив за шею. Подержала немного и вытянула назад, в живой мир. Мысленно решила: Яков прав, сильный человек, интересный. Не потерял сознание и не закричал, даже не изменился в лице. Лишь кивнул задумчиво и ушел, не позволив слуге придержать себя под локоть. А его ох как качало!
Разобравшись с делами, Яков принялся болтать. Да так беззаботно, что я с каждым его словом все сильнее пугалась. Быть беде, просто так он не способен целое утро оставаться честным и ничем не занятым!
Я бы спросила, что к чему… но боялась, что он замкнется и замолчит. Вдобавок оранжерея потрясала воображение. Я охала, пищала, прыгала, требовала показать то, вон то и еще во-он то… вела себя дико и недопустимо, ежесекундно нарушая любой этикет.
Так называемый аленький цветочек был последним в списке чудес. Яков сразу предупредил, и я ждала… ох, сама не знаю чего, но точно расчудесного и невероятного. Тем более, что Яков усадил меня в круглом зале, заполненном цветущими лианами. На подставках вдоль стен были разложены дольки апельсинов, во влажном теплом воздухе трепыхались огромные бабочки, словно бы ненастоящие, кричаще-яркие. Густав, и тот проникся, прекратил бормотать очередной исправленный текст очередного письма маме и стал играть с бабочками: когда они пролетали сквозь ладонь привидения, пыльца на крыльях вспыхивала особенно ярко.
– Вот он, чудесный цветок перемен, давший название этому залу Снежного павильона, – высокопарно возвестил Яков. – Обернись и узри.
Я обернулась, предвкушая… и обиженно скривилась. Целое утро Яков был честным, это ведь слишком. Не мог он и теперь сохранять серьёзность.
Цветок перемен? Ага, как же. На столике стояла очень красивая ваза, которую стыдно назвать цветочным горшком. В вазе рос… обычный цикорий.
– Цветок перемен, – повторил Яков, и мне показалось, что он вовсе не шутит, хотя нарочито щурится и морщит нос, намекая на сдерживаемый смех. Убрал улыбку, нагнулся, провел пальцами по сухому серому стеблю. – Жизнь обыденна и лишена цвета. Люди жадны и нетерпеливы. Лишь немногие верят, что на серой ветке повседневности однажды распустится цветок, трепетный и синий, как само небо. Радости хрупки. Можно бояться жестокости жизни, а можно верить в ее могучее умение расцвести после холодов и засух… Пошли. Нам пора.
– Яков…
– А?
– Что ты хотел на самом деле сказать? Это о нас? Это о тебе?
– Обо всем, – он пожал плечами. – Я недавно вспомнил, как одна мара, дело было давным-давно, сравнила выползков с можжевельником. Сказала, мы остаемся прежними, минуя сезоны многих жизней. Все души сбрасывают листву. А мы – вечнозеленые. Память она имела в виду под «листвой», старые долги или привязанности? Все это вместе? Я не знаю ответ. Но я был можжевельником очень долго. Я жил быстро и решительно. Как-то я умудрился умереть и вернуться десять раз за десять лет. Моя самая долгая жизнь не продолжалась более тридцати лет. Ни разу я не состарился и не умер естественно, без помощи врагов.
Он смолк, я тоже не решилась что-то сказать или спросить. Мне подобное и в голову не приходило! Умирать каждый год, и так десять лет к ряду. И каждый раз упрямо ползти в жизнь, чтобы тебя били и топтали, сбрасывали в небытие… но даже так не могли отвадить от величайшей жажды: прорасти, пробиться в явь и снова – жить.
– Храм говорит, смирение – это добродетель, – осторожно сообщила я.
– Не будем углубляться в теорию. Я знаю очень много о том, что храм делает на практике, – подмигнул Яков. – И я не богохульствую. Просто я вот такой, хуже сорняка. Меня пропалывали всячески, толку никакого. Но сейчас для меня стал важным и понятным цветок перемен. Я тщательно обдумал каждое слово, которое здесь произнес. Если верить и ждать, то цветок распустится на сухом стебле. И кстати: верить и ждать – это смирение или упрямство?
Я промолчала. Такие вопросы не требуют ответов. Но я уж точно много-много раз все обдумаю, я склонна припрятывать мысли впрок, как Йен прячет сухарики. Яков понял мое молчание, улыбнулся, подал руку и повел по галерее цветущих лиан. Я смотрела на них… и чем громче кричали краски, тем ценнее казался цикорий, оставшийся за спиной, в центре павильона, словно он и правда – главный, а всё прочее лишь мишура.
Когда мы сели в машину, Яков вручил мне крохотную инаньскую шкатулку.
– Откроешь завтра. Обещаешь?
– Обещаю. Не пугай меня, все уже и так… слишком. Теперь мы поедем домой, надеюсь?
– Теперь пора заняться главным. Для этого посол любезно предоставил особняк, охрану и поваров. У него лучшая кухня в городе. Что еще? Я выторговал повара для заведения, откуда Микаэле увел себе в секретари наследника ресторанного дела. Я заботливый и предусмотрительный. Похвали меня.
Пришлось похвалить. Он опять зевал. Он едва держался на ногах от усталости… это сделалось понятно, когда мы доехали до особняка. Кстати, расположенного в соседнем парке, за такой же высокой и ажурной оградой, хотя охраняют его местные, не инаньцы.
Яков провел меня в гостиную на первом этаже и велел ждать. Извинился – дел много, так что я останусь одна на какое-то время. Ушел.
Почти сразу подали чай, закуски незнакомого вида. Я поняла, что голодна и охотно покушала. Попробовала поговорить с Густавом, хотя наши языковые познания слабо пересекаются. Но угадывать смыслы забавно, и мы постепенно увлеклись. Помогал здешний лакей, он оказался говорлив и расположен к гостям, а еще он ничуть не удивился моим нелепым объяснениям по поводу привидения, которое якобы присутствует рядом и что-то говорит, я не знаю, что именно, лишь воспроизвожу звучание по мере сил точно. Лакей то ли верил мне, то ли был идеально вышколен и не спорил с гостями по любым поводам, сколь угодно абсурдным. Так или иначе, мы общалась, написание письма продвигалось… как вдруг Густав вздрогнул, отвернулся – и пропал!
Сразу на меня навалилось… не знаю, что. Жар! Кровь застучала в висках и резко унялась. Сделалось легко, плечи расправились. Руки согрелись, кожа разгладилась и порозовела. Я выпила воды, отдышалась и поняла: это здоровье. Ко мне вернулось полноценное, настоящее здоровье. Дышу свободно, вижу мир ярче прежнего… и, стоит заглянуть в любое зеркало, оно не соврет. У меня внешность и осанка хорошо отдохнувшей и очень молодой барышни. Хотя вчера в зеркале отражалась бледная немочь невнятного возраста. И тусклые волосы секлись, лезли.
– Густав, – шепотом позвала я.
Привидение сгинуло, совсем. Ни отклика, ни тени, ни холодного ветерка из-за порога. Лакей тоже ушел. Я одна. Совсем одна! И – здоровая, полностью. Это странно, весь месяц я должна болеть, минувшие дни – тому доказательство.
– Яков?
Конечно, первым подозреваю его. Если он нашел способ выручить Густава, если этот способ опасный, мне знать не следует. Опять же – лакей. Слишком он кстати оказался говорливым, а исчез и того ловчее.
Открываю дверь в коридор и слушаю особняк. На душе такое творится… словно я вернулась в прошлое и стою в ином доме – в имении Дюбо, той самой ночью. Ведь я опять слышу совершенно все! Шорохи, скрипы, шёпоты, шаги… и звенящий слезами голос поверх мелкой повседневной суеты.
– Густав, мальчик мой!
Сказано на тенгойском, но эти слова нельзя не понять. И что они означают – тем более. Хватаюсь за голову, слабею от страха и крадусь по коридору, по лестнице… на второй этаж. Мимо людей, для которых я вроде привидения – если и видят, то не замечают. Нет указания задерживать меня, а они все – служивые, и у них дело. Ждут сигнала. При оружии.
Я должна была понять! Яков ведь прямо сказал, что здесь – главное дело. Главное! Оно важнее одолжения послу. Важнее оранжереи, шубы и искренности нынешнего утра. Так? Похоже… и, если я права, все окончательно плохо.
Подхожу к двери. Ближний человек кивает мне и открывает, ни о чем не спросив. Он пожилой, кряжистый, и лицо… словно у него беда, очень большая беда, которую никак не исправить.
Вхожу. Полутемный холл. По ту сторону – еще одна дверь, приоткрытая. Тихо приближаюсь, втискиваюсь в щель. Не могу дышать. В голове путаница, путаница…
Теперь вижу всю комнату. И вот то, что мне надо осознать для начала: женщина в сером платье со скромным кружевным воротом обнимает Микаэле. Стоп. Не так. На самом деле она обнимает сына. Микаэле шепчет на тенгойском, и я одна могу узнать все это – тон и темп, манеру речи. Он – Густав! Он Густав, и он снова живет в своем теле. Он более не привидение. Он вернулся в мир живых – телом и душою.
Поворачиваю голову. День делается похож на сонный кошмар. Все, что я вижу, не хочу видеть. И прекратить смотреть, проснуться в холодном поту – даже это не в моей власти. Все куда хуже, это не сон. Это – явь. Ущипни я себя хоть сто раз, от неё не очнусь. Это – явь! Нельзя отрицать ее. Бессмысленно прятаться от себя и делать вид, что я не умею думать, сопоставлять и принимать итог собственных наблюдений и рассуждений.
Напротив кресла Густава, который теперь занимает тело Микаэле… то есть свое тело, установлено еще одно кресло. В нем – Яков. По сторонам от кресла Якова на низких стульчиках сидят две женщины. Не знаю обеих. Лица у них… умиротворенные. А еще на шее у каждой цепочка с крупным знаком солнца. Нет сомнений, это белые живы. А что же Яков? Без сознания. Еще вот важное: в комнате и жарко, и… ярко. Для меня, мары, тут слишком солнечно. Жизнь переливается всеми красками. У жизни праздник приключился. Я щурюсь, тяну от шеи воротник. Подташнивает. Продолжаю смотреть и анализировать.
У стены еще одна участница того, что для Якова «главное дело» дня. Глаза б ее не видели, эту приторную рожу с претензией на смирение. Зачем тут Мари? Зачем?
Хочу орать, бежать прочь и вообще… быть где угодно, лишь бы не здесь. Но – стою на месте и продолжаю поворачивать голову, пока не делаю полный круг, чтобы снова встать лицом к креслу Якова. Мне жарко, а по спине тянет ветерок – тише, дальше, слабее… Недавно кто-то приоткрывал дверь, ту самую. Я знаю лишь одного человека, способного на такое. Вижу его, хочу позвать по имени – Яков! И молчу. Он дремлет, он умаялся и наконец-то сдался усталости. Кажется, я шепчу вслух все эти отговорки. Точно – вслух. Прикусываю язык и смолкаю. За спиной звучно хмыкает Мари. Ей смешно. Она, зараза, торжествует!
Яков вздрагивает, открывает глаза.
– О, вы тоже приглашены, Юна?
Очень хочется завыть в голос. Вычудить что-то нелепое, деревенское. Например, рухнуть на колени, заорать и начать драть волосы на голове. Только это не поможет. Я – мара. Я многое знаю о жизни и смерти. Но сейчас я увидела в комнате праздник жизни и почти упустила иное. Недавно кое-кто ушел за порог – тихо, незаметно… А я стою в ярком празднике жизни, слепо щурюсь и смотрю вслед, наконец нащупав тропу и осознав суть «главного дела». Горло сухое, глаза сухие… дышу, открыв рот. Кошмарно точно понимаю, что именно здесь произошло, чья это затея. Знаю и подельников Якова, вольных и невольных…
Кстати – о добровольцах! Оборачиваюсь к Мари. Мне решительно не на ком сорваться, кроме неё! Ей бы понять – и бежать без оглядки, а она лыбится победно. Пальчиком в меня целит.
– Ты, согласно всем косвенным признакам, и есть так называемая мара. Занятно. Храму это в пользу. Да, я забыла сказать. Обладать даром и тайно использовать его – преступление. Ты поступаешь в ведение моего…
Договорить она не успела. Я не справилась с собою и – сорвалась! В глазах стало темно, и все решения сделались допустимыми. Я хочу знать подробности, и я узнаю их. Немедленно. Без отговорок, умолчаний и двусмысленностей.
– Ты, – целю пальцем в Мари. – Ты! Говори. Для тебя это все – затея храма?
– Отчасти, но я полагаю, дом Ин Тарри участвует паритетно, – торжественно сообщила Мари. – Я составила идеальный план.
– Храм охотно и без зазрения совести использует выползков. Значит, здесь и сейчас…
– Да. Таково предназначение бесей околечных, – высокопарно возвестила Мари.
Я еще успела мельком подумать: она что, совсем дура? Говорить все это мне, таким тоном… Я подумала и окончательно отказалась сдерживаться. В один шаг оказалась рядом с Мари. Дернула ее за ворот, и, как куклу, поволокла к двери. Она притихла от недоумения, даже не сопротивлялась. Рывок – и мы на пороге. И там, за порогом…
Гляжу на хиену, впервые гляжу прямо, без предвзятости человека, привычного к миру живых, к его законам и зрению. Хиена не злая и не добрая, оба эти понятия пусты вне мира людей. Хиена – страж, и ее дело очень важное. Возьмись люди шастать туда-сюда, нарушая законы мироздания, плохо пришлось бы и моему миру, и иным, за иными дверями. Смотрю на хиену… и отпускаю свою боль. Не знаю, как мне простить Якову его молчание в главном деле. Но принимаю итог таким, каков он есть.
Яков прав во многом. Мне больно, но – именно так. Я сама создала причину для «главного дела» этого дня, когда впустила Густава в мир живых. Я не жалела о своем выборе, хотя могла умереть. Я, кажется, именно пригласив Густава, поняла свое место на границе жизни и смерти, свое понимание добра и справедливости. Они теплые, они – важная часть того, что называется жизнью души.
– Я принесу тебе мускус и розовое масло, – говорю хиене. – Я давно должна была понять, что радость нужна каждому. И отдых. И свой свет… Я принесу.
Отступаю на шаг и дергаю обмякшую Мари за шиворот. Она падает навзничь. Некоторое время лежит, тупо созерцая потолок. Раскрывает рот, как полудохлая рыбина… сипит. Моргает. Вот, оттаяла: начинает хрипеть… орет громче, громче, громче! Двигаю стул, сажусь и слушаю. На душе зреет нарыв. Когда лопнет, я тоже смогу орать. Но не здесь, не теперь.
– Ты, хватит. Иначе макну мордой в смерть еще раз.
Говорю негромко, даже не пытаясь перекрыть ор. Она слышит. Не хочет, а все равно слышит. Мы только что оттуда, мы все еще в тени. Для человека с даром живы это ужасно. Ну, примерно как для комнатного цветка – попасть в зимнюю ночь. Брынь! Стекло лопнуло, свеча угасла, и пропал весь твой теплый домашний мирок…
– Замолчи. Я и так на пределе, еще капля, одна капля, и ты поймешь, что покуда побывала на пороге, а можно погрузиться и глубже.
Мари икает, дёргается… и затыкает рот ладонью. Давится, корчится, но молчит.
– Мы не станем обсуждать глупости о том, что мне можно делать по мнению храма, кому я обязана и кому принадлежу. Это именно глупости. Я принадлежу порогу, и лучше вам всем не лезть в тень. Стойте с свете солнечном и молитесь усердно, чтобы я тихо таилась у порога и приглашала на свет… своих знакомых. Можете ли вы убить меня? Да. Но вряд ли это будет бесплатное дельце. И точно уж, никакой выгоды оно не даст, – я усмехнулась, хотя весело мне не было. – К делу. Кто все спланировал? Кто стоит за тобой со стороны храма?
– Я сама. Я хотела…
Давлюсь смехом, и мне очень больно. «Она сама!»… Яков всех обвел вокруг пальца. Не одну меня, всех! Даже Микаэле, что уж говорить о Мари. Это ничтожество он использовал с самого начала! Яков уж точно понимал, что Мари жаждет славы и власти. Когда пришло время, он предложил ей то и другое…
– Убирайся. Захочешь рассказать, что я мара – говори кому угодно. Но спрошу я с тебя. Или хиена спросит. Там, за порогом.
Она икает, дёргается и ползком убирается из комнаты. Замирает у порога, подвывает, трижды пробует пол рукой, икает и всхлипывает… Никак не поверит, что там больше нет тьмы, нет хиены и прочего, что недавно привиделось. Наконец, Мари себя превозмогает и ныряет в щель, мосластые коленки дробно стучат по полу – дальше, дальше. Определенно, в этой жизни мы не встретимся. И храм меня искать не станет. Вряд ли я единственная мара на свете. Но мы все, как я теперь понимаю, люди тихие. Мы предпочитаем тень.
Оборачиваюсь и, морщась и моргая, смотрю в лицо Якова. Привыкаю. Очень больно, но я привыкаю. Сделанного уже не отменить. Я сама говорила Якову, что уважаю его решения. Что доверяю… и разрешаю мне врать, если правда слишком уж болезненна. Как же мне быть теперь? Получается, я подбадривала его, подталкивала к принятию решения.
– Жизнь – точно цикорий. По крайней мере, моя жизнь. Он говорил о сухой ветке, ожидании и надежде. Все это надо обдумать.
– Юна, вам дурно?
Яков все еще ничего не понимает. Вернее, надо думать не так. Для начала буду звать это тело с нынешней душой – «он». Обезличено. Так вот: он видит меня, он совсем очнулся и пробует осмотреться. Он понял бы все и сразу, если бы увидел тело Микаэле-Густава. Но пока что ему мешаю я – стою между креслами, намеренно. Он тоже жертва, и ему тоже надо принимать правду постепенно. Ему будет даже больнее, чем мне.
– Микаэле, как вы себя чувствуете? – закрываю глаза и говорю с… телом Якова. Так проще, не глядя в лицо. Было бы совсем невыносимо смотреть на Якова и называть имя князя Ин Тарри. – Кто вас пригласил сюда? Это очень важно, подумайте. И послушайте свой голос, отвечая.
– Даша.
Он выговаривает слово и задыхается. Наконец-то догадался: голос иной. Причем знакомый. Теперь он молчит, обдумывает.
– Юна, по вашему лицу судя, все уже непоправимо, то есть завершено. И все так, как мне вдруг почудилось.
– Пройдите к зеркалу, убедитесь.
Открываю глаза. Тот, кто теперь занимает тело Якова, настороженно хмурится. Замечает зеркало, встает и идет, все медленнее и медленнее…
– Значит, Даша тоже приняла участие в деле, – говорю я, и мне стыдно. Зачем причинять Микаэле новую боль? Он уж точно не виноват. Он, как и я, жертва решения Якова. Поставлен перед фактом. – Вы так не переживайте. Якова никак нельзя переупрямить. Он сам не справился со своим упрямством, хотя, уверена, он пытался. Я знаю причины его решения. Ужасно, но я согласна во многом. Вы должны жить. Без ваших денег посол Цао не устроит кровавую баню в своей грязной стране и не отмоет тех, кто чудом уцелеет… – Я криво усмехнулась. – Без вашего дара понимать людей и налаживать их дела сорвется затеянное Климом спасение всех детей, сколько бы их ни перелезло через ограду «Лилии».
Я говорила и говорила. Нарыв в душе вскрылся. Я приняла то, что не могу изменить: Яков ушел. Добровольно отдал свое тело Микаэле, чтобы не рухнуло все, что ему дорого. Чтобы я жила в безопасности. Потому что лишь Микаэле способен провести нас по краю и не дать стране ввязаться в большую войну. Яков мне сказал об этом недавно – прямо и грустно… Но даже это не главная причина. Для Якова важна семья. Он и сам, пожалуй, не признает силы этой своей… слабости. Я знаю его сны и его прошлое. Он все еще оборотень Локки. Он не мог позволить нынешнему малышу Йену осиротеть – и получить взрослое прозвище Крысолов.
Я думала много разного, причем одновременно. Мысли лезли – как фарш из мясорубки. Раздавленные, раздробленные, они лезли все сразу через мелкие дырочки – и слипались в ком смиренного, вязкого отчаяния. Я сидела на полу. Смотрела на Якова, то есть теперь уже на Микаэле – со спины. Удачно. Не так больно… а еще – проще замечать перемены. Иную посадку головы, осанку, манеру держать руки. И свет. Над ним всегда – солнце. Сейчас это видно особенно отчетливо. Будто в небесах протаяла лунка, и плотный столп летнего золота рухнул в мир. Князь Ин Тарри полностью прижился в теле.
– Ю-на.
Искажённое произношение? Мое имя звучит так странно, что я сразу оборачиваюсь. Вижу щель потайной двери. Она за портьерой, в углу. Чуть-чуть приоткрылась и ждёт моего решения. Наверняка Яков позаботился. Мой Яков, настоящий, который принял решение – но заранее подумал обо мне, о том, как будет больно, как я захочу тихо сбежать из комнаты пыток… Все так и есть, оставаться здесь – невыносимо! Еще немного, и я не справлюсь с собою. Нет сил снова говорить с Микаэле по поводу внезапно обретенного им права жить долго и счастливо в теле Якова, а значит, быть в неоплатном долгу перед ним и косвенно – передо мной. Даже думать о такой постановке вопроса не желаю.
Быстро пересекаю комнату, скольжу за портьеру. Дверь закрывается за спиной. Оказывается, посол лично явился выручать меня. Сегодня день, когда на щедрости свихнулись буквально все. Плохо дело, я едва держусь, а срываться по-прежнему нельзя.
– Про-водит, – разделяя слово на неравные части, посол умудрился и показать заботу, и отдать приказ. Кивнул и удалился.
Я осталась наедине с каменноликим смуглым человеком. Для инаньца он слишком рослый, да и черты лица… пожалуй, полукровка.
– Зовите меня Илья, – каменное лицо сделалось обычным, едва посол удалился. —Машина у черного хода. Отвезу куда угодно. Буду ждать сколько угодно. Вам наверняка надо многое обдумать.
Я кивнула. Позволила поддеть себя под локоть и вести, забалтывать… лишь бы не оказаться наедине с собою. Сейчас – не могу. Я пока что совершено не способна поверить в чудо. Хотя иного выхода у меня нет, я постепенно справлюсь и поверю. Как сказал Яков, показывая цветок перемен? Серая повседневность и синие цветы чудес. Он всей душой верил, что затеянное дело не подведет черту под нашими отношениями, которых толком и нет… пока. Надо все точно вспомнить. Думать – уже занятие и надежда. Я закрыла глаза, мысленно увидела оранжерею. Круглый зал, бабочек и лианы. Цикорий на столе.
– Илья, сперва надо заехать за вещами. Они остались в «Чёрной лилии». А после на вокзал.
– Вы так быстро решили? – Илья помог мне спуститься по узкой лестнице, придержал дверь. Теперь мы вне дома, в саду. – Давайте немного постоим и отдышимся. Обдумаем еще раз, куда ехать. Спешки нет.
– Думаю, для меня есть подходящее место. Там я справлюсь с худшим и отдышусь. Здесь оставаться нет сил. Я, если подумать, никогда не любила столицу.
Мы теперь стоим за дверью, вне дома… но я по-прежнему слышу весь особняк, от избытка звуков тошнило. Кто-то допрашивает Мари. Кто-то бубнит о правах и законах, и называет имена – Александра и еще одна Александра. Уверена, это белые живы, у которых началась черная полоса в жизни. Смешно подумалось, правда? Вот грохнула дверь, Микаэле сказал «Ники», и такое началось… судя по визгу и писку, даже Йен прибыл. Рада за него. Только мне все равно больно.
Машина посольства оказалась большой и удобной. В ней было все необходимое. Вода, успокоительные капли и ворох носовых платков. А еще – наглухо задернутые шторки. Не хочу никого видеть. Тем более не желаю быть замеченной.
У порога «Лилии» меня ждала Лёля. Давно ждала, успела устать от этого бестолкового занятия. Собралась отругать, вдохнула… увидела мое лицо и выдохнула. Молча сунулась на заднее сиденье, задвинула чемоданчик с вещами мне под ноги. Хмыкнула – и сама тоже забралась в машину.
– Ясно, не просто так кое-кто велел собрать твои вещи. Провожу.
– Не надо.
– Умничать будешь, все равно не пристрелю, не надейся, – хмыкнула Лёля. – Эй, она велела на вокзал?
– Да, – отозвался водитель.
– К бесам ее умные планы. В «Омут» гони. Сперва мы нажремся, напьемся и порыдаем. Падать в обморок я не умею, а вот рыдать – это всегда пожалуйста. Три дня учусь без устали, – с особенной, хмурой гордостью сообщила Лёля.
И я не смогла возразить ни слова. Понятия не имею, для Лёли хуже или лучше – что Микаэле будет жить и будет… князем? Нет, об этом надо думать не мне и не сегодня.
Машина тронулась. Я выпила капли, облилась ими же. Выслушала насмешливые упреки Лёли. Протерла руки, умылась… и поверила, что смогу пережить этот серый день. И следующий, такой же серый. И много дней после… мне требуется время, чтобы понять, какой во всем этом смысл. Ведь должен быть смысл. Даже если я – сухой цикорий в буйной и пестрой оранжерее жизни.
–
Вырезки из газет и журналов года после событий в оранжерее посла
«Теодор Тирт в очередной раз взволновал мир науки, представив фундаментальный труд «Базовые законы очередей. Определения, формулы и упражнения для ума». В итоге на господина Тирта была в буквальном смысле открыта охота издателями научной и прикладной литературы! Сведения о том, что он подписал договор с печатным домом Академии наук Тенгоя звучат весьма достоверно, но пока не подтверждены официально.«Просторы», газета
Напомним: десять лет назад книга скромного конторского клерка (тогда он описывал методы решения аддитивных задач) оказалась подобна взрыву. Ее яростно критиковали, а после со скоростью воистину телеграфной распространяли, переводя на новые и новые языки… Издатель нажил состояние, имя автора в считаные месяцы сделалось синонимом математической гениальности. В то же время его поведение породило массу домыслов. Так, не поддается объяснению желание сего аскета отдавать основную часть гонораров на поддержку бедных студентов. Не менее загадочен источник доходов господина Тирта в период работы над книгой – ведь о таких, как он, и говорят «беден, как храмовая мышь». Наконец, будоражат воображение его ссылки на заслуги соавтора (в титулах книг он значится как М. И. Т.). Год назад во время публичной лекции профессор Голуэрт потребовал предъявить загадочного М. И. Т. и обвинил Тирта в научном плагиате. Скандал не удался: академик Юровский произнёс, положив руку на знак солнца: «Богом клянусь, я знаю полное имя соавтора, и, уверяю, все вы также знаете его. Да откройте любую газету в разделе деловой или светской хроники!». Увы, пояснять свои слова академик отказался. Тайна М. И. Т. остается неразгаданной».
—
«Помольный дом Лукиных» с гордостью сообщает об учреждении кулинарной школы. Прием строго по конкурсу на выпечку. Обучение будет проводиться в усадьбе «Барвинок», предусмотрено три группы для дальнейшей работы в пекарнях нашей страны, в Валейсане и Тенгое».«Яхты и катера», журнал
—
«Как обычно, затея дома Ин Тарри многими заранее порицалась, как бесперспективная, из сугубой зависти. Мы не участвовали в досужей болтовне, но вели учет ставкам мира светского и финансового. В итоге готовы объявить морскую школу Мьерна блистательной удачей года. На одно место в будущем сезоне претендентов уже сейчас более сотни! Нищие острова в осаде, от желающих получить право на проживание местные скоро начнут отстреливаться. Что ж, посмотрим, как золотые князья выкрутятся из ловушки успеха. Обыкновенно в случаях ажиотажа и острой моды решения князя Микаэле бывают эксцентричны до крайности. Оценить их суть нам, скромным обывателям, удается лишь спустя годы».«Переборы сегодня», газета
—
«Новый в наших местах человек, владелец усадьбы „Златоречье“ оказался почтенным господином, хотя досужие сплетни утверждали обратное. Не иначе, черные завистники пустили слух о дурном норове господина Дорзера. К чести нашего нового соседа скажем: он ни разу не подавал в суд на скандалистов и стоически терпел предвзятое отношение. „Однако же все имеет пределы, и далее сам я присмотрю за смутьянами“, – сказал вчера господин Щуров, с недавних пор – купец первой гильдии. Он сделал столь резкое заявление на церемонии закладки первого камня фабрики парашютного шёлку. Чуть позже, закладывая камень в основание городской библиотеки, наградил господина Дорзера знаком почетного гражданина города, отмечая неоценимые его жертвования больнице».«Вольный студентус», листок кампуса Валейсанской технической академии
—
«А вот утритесь, все подтвердилось. Белобрысый шкет, которого всюду сопровождал хмурый брат, ни разу на него не похожий – помните их? Как же, забудешь. Шкет извел покерных мошенников, раздев до подштанников. Его брат обсудил дисциплину с недоумками из боксерского клуба, и тем пришлось обмотать бинтами самую бесполезную часть своих тел – голову. Так вот, шкет – младший отпрыск Ин Тарри. Реально. Староста физиков упаковывал диплом для отправки в Иньесу, там имя указано – Йен. За год мы не раскололи белобрысого, а он расколол курс математики и отбыл. Всем плакать! От радости, в натуре: шкет подарил кампусу бильярдный стол, нашу давнюю мечту! Причем в трех экземплярах!! Еще полтонны книг в придачу. Кто готов упражнять мозги или тело – аллюром на разгрузку!».«Политик аверс», журнал
—
«Весенние кровавые события в промышленных городах Инанского конгломерата привели владельцев концессий к решению ужесточить давление и не делать даже минимальных уступок бастующим. Уже несомненно, бомбардировки с моря состоятся, и это будет мощная акция по усмирению местного населения. „Методы жестоки, у нас нет выбора“, – это подтвержденная цитата из выступления Генриха Дюбо (старшего) на встрече членов закрытого клуба Хорнет. Воззрения, которые бурлят в университетской среде конгломерата к тому провоцируют: они несовместимы с ценностями развитого, прагматичного общества. Они полны нездоровым пафосом и популизмом „коллективного строительства будущего равных“. Трудно не согласиться с господином Дюбо: мы на пороге катастрофы регионального – если не хуже – масштаба. Страна уже превратилась в конгломерат провинций без единой твердой власти. Ведение дел в Инани стало рискованным сверх меры. На этом предгрозовом фоне нелепым диссонансом звучит заявление князя Николо Ин Тарри (неподтвержденное, но весьма вероятное), сделанное в кулуарах Хорнет. Он, якобы, отметил, что не видит проблемы в создании иной модели общества, поскольку острая конкуренция открывает невиданные горизонты. Что ж, сей юноша неопытен и в делах, и тем более в политике, которую обычно дом Ин Тарри старается не затрагивать. Крайнюю досаду вызывает пассивность старшего князя, который утратил хватку и позволяет неродному сыну портить репутацию семьи и чинить прямые убытки. Реакция бирж была немедленной, и, надо думать, потери золотых князей окажутся сокрушительны уже на этой неделе. Кто знает, не увидим ли мы крах древней династии?».«Бизнес реверс», ежедневник
—
«Вчерашний шторм, спровоцированный спорами на полях Хорнет, казался нацеленным на промышленные активы Ин Тарри. Многие азартно играли на понижение. Но уже к закрытию дня на Биржах Старого и Нового света сделалось ясно, что главное правило мира ценных бумаг в силе. Оно простое и до смешного надежное: «Не играйте против золотых князей, особенно если игра – быстрая и крупная». Косвенные данные позволяют предположить отсутствие скоординированной позиции атакующих. Возможно заподозрить и большее: негласный альянс Найзеров и Ин Тарри. Уж точно по итогам дня прирастили капитал именно эти семьи. Пикантности ситуации добавляет то, что оба золотых князя – Николо и Микаэле – физически не могли участвовать в биржевой игре. Старший находился на Мьерне и весь день не использовал телефон и телеграф: а младший вел приватные переговоры с первыми лицами Южного Света, что тоже исключает биржевую активность. Собственно, знание их планов на день и спровоцировало атаку, и добавило азарта нападающим. Мы провели широкое расследование, но вопрос о том, кто же координировал биржевые интересы княжеского дома, не имеет ответа. По оценкам аналитиков, почерк неизвестного игрока не схож с мягкой, но динамичной игрой князя Микаэле или же с осторожной и расчетливой – Николо. На сей раз мы наблюдали стиль авантюрный и грубый. Под словом «грубый» мы подразумеваем итоги: категорическую ликвидацию металлургического пакета семьи Дюбо и тотальную чистку их портовых активов в Инани. Как метко пошутил Густав Оттер, с недавних пор работающий в интересах банковского дома Найзеров, «господам, играющим в колониальное величие, придется купить топливо для отправки кораблей на войну и даже заказать снаряды на стороне. Свои запасы они истратили в бумажных войнах».«Досуг в Трежале», газета
—
«Танцевальные классы Лёли Островой проводят набор детей и наставников. Заявки принимаются в имении «Черная лилия».«Улыбка Рейнуа», подписная рассылка
—
«Первая персональная выставка Василия Миля состоится в Трежале. Гостей поименно будет приглашать князь Паоло Ин Тарри. Широким кругам ценителей остается лишь слабое утешение – каталог выставки будет доступен через нашу рассылку по запросу, после согласования отправки каждого экземпляра представителем художника. По давней традиции закрытых показов, устраиваемых домом Ин Тарри, двенадцать приглашений выставлены на торги, весь полученный доход будет конвертирован в стипендии для молодых художников. Поскольку известная на сегодня верхняя ставка, предложенная за приглашение – сорок семь тысяч, аукцион определенно поможет многим одаренным подросткам.«Лилии и астры», сезонный каталог ботанического сада Трежаля
Доподлинно известно, что «Портрет двуликого» кисти Миля будет показан, хотя он уже перешел в собственность князя Микаэле и значит, вряд ли попадет на художественный рынок в обозримой перспективе».
—
«Для нас остается загадкой причина невероятной щедрости князя Микаэле Ин Тарри, пожелавшего обеспечить сей каталог цветными иллюстрациями, исполненными вручную детьми из приютов. Мы полностью следуем его воле и не меняем цены на цветное издание. Кроме того, размещаем текст, который передан нам для заглавной страницы. Вот он.
«Использую возможность обратиться к Вам через единственное издание, которое, полагаю, Вы непременно прочтете. И Вы, и я вынуждены примириться с его решением. И я желаю в этой связи сказать важнейшее для меня – о жизни и смерти.
О, не сомневаюсь, прогресс науки в ближайшие лет сто поставит третье или четвертое поколение потомков нынешних богатейших людей перед выбором: жить по закону цветов – или же стать можжевельником; пребывать со своим временем – или оторваться от него, счесть нормой личное бессмертие. Я полагаю, выбор удела цветов честнее, пусть и труднее на первый взгляд. А на второй и более глубокий… Определенно, я желаю жить и умереть в своём сезоне, познав весну, лето и осень в отведенный природою срок.
Посудите сами. Продлевая жизнь, невозможно продлить весну или же вернуть ее. Научное или мистическое бессмертие – лишь затянувшаяся осень и хуже, одинокая зима, которая рано или поздно оледенит самое горячее сердце.
Суть моего рассуждения проста: он вернется, он тоже не жаждет мистической вечности. Он вернется к Вам. Посему прекратите бесконечную закупку астр и лилий для чужих садов. Мы ждем Вас. Все клумбы усадьбы по-прежнему в Вашем распоряжении. Как и мысли обитателей усадьбы. Отзовитесь!»
—