«Купец второй гильдии Степан Щуров сообщает о своем искреннем намерении изучить тенгойский язык. Для такого дела он подыскивает наставника. Оплата достойная. Особое условие: сугубое, переходящее в полную безмятежность, терпение. Сверх того готовность давать уроки в любое удобное для господина Щурова время дня и ночи. Дополнительное условие: запрет на распитие крепких вин, даже если сам наниматель будет к тому склонять преусердно».
—
На станцию «Переборы» снизошло двенадцатое по счету тихое утро. Некоторые жители даже выразили неудовольствие: раньше-то и ярмарки не были надобны, и скоморохи, Щуров так вжаривал, только держись. Страшно, да. Но ведь и интересно! А теперь? Скукота. Осталось одно – наблюдать за поездами.
Пробило пять часов. У темного западного горизонта возник гул. Зло и остро сверкнул электрический глаз и стал надвигаться, ослепляя. Это мчал Одноглазый Бес, скорый дальний, прозванный так за громадность черного паровоза, бешеный ход и, конечно, за особенную, по тенгойской моде устроенную, одиночную фару-прожектор.
Одноглазый на пути от столицы Тенгоя до здешней столицы – Трежаля – делал лишь одну остановку, на границе Самарги. Мимо «Переборов» он пролетал дважды в месяц. Сегодня, как обычно, Бес миновал станцию, не тормозя: гаркнул жутким басом, напустил пара – и сгинул в осеннем тумане.
Для многих Бес воплощал мощь прогресса, рядом с ним «Переборы» вдруг делались провинциальны и старомодны. «Сам Щуров – лишь купец второй гильдии, а мы и вовсе пыль дорожная», – думали некоторые, провожая взглядом Беса…
А вот и Мелкий Бес подал голос. Прозвище к нему пристало, конечно, из-за предписанной графиком привычки являться следом за Одноглазым. Казенное название у паровоза скучное: НК-18, и дело его малое – каждодневная пригородная перевозка. В иные дни Малого Беса вроде и не замечали. Лишь в сравнении с великолепием скорого он ранил тщеславие переборских обывателей, а то и Щурову портил сон.
Мелкий Бес притормаживал всегда издали, заблаговременно. Устало пыхтел, старчески скрипел. Наконец, замирал у перрона, распахнув беззубые рты дверей – словно засыпал… Люди сновали туда-сюда, перекликаясь, суетясь. Мелкий Бес первый забирал утренних пассажиров и вез в столицу. Он же высыпал на короткий переборский перрон горсть небогатых путников с дальних станций, все больше – щуровских работников.
Вот и сегодня: утро ранее – нет толчеи, нет шума, темно и холодно… но торговые ряды просыпаются. Лавочники принимаются топить самовары, кое-кто ленится и выкладывает вчерашние плюшки, а иные спешат подать свежие. Продавцы говорят друг другу неизменное во веки вечные заклинание от соседского сглаза: «Ну нет торговли, ну вовсе убыточный день»…
– Я бы кое-что поменял. Не возражаете? – вдруг предлагает негромкий, прикашливающий голос.
И тот лавочник, кому задан вопрос, ощущает себя избранником судьбы.
Загадочного человека все на станции зовут Лексеем. Именно так, без отчества и чуть фамильярно: следом за Щуровым, по его привычке. Сам купец, кстати, пока что крепко спит и проснётся часам к семи. Но гость его, по слухам, вовсе не отдыхает! Первый случай на памяти станции: воловье упорство Щурова надломилось. Клялся умотать гостя, так закидать делами, чтобы сдох под их грузом… а сам запросил передышки! От удивления поговорил с сыном, подробно и без крика. Выслушал дочь, хотя прежде надсаживался при первом ее слове: бабе место на кухне, даже если она – не чужая и не глупая, но пусть-ка помолчит… А теперь – чудеса. Дочери позволил войти в дело и обустраивать салоны женской моды, как она давно желала. Сына мирно отпустил в Тенгой – прямо сегодня Одноглазый заберет его из столицы. Глянет Степан Степанович на родные «Переборы» из окна купе – и умчится на чужбину. Закупать станки, свое дело вести, силами с отцом меряться. Лексей устроил все эти наиважнейшие перемены, он уж конечно знает тонкие детали и сочные подробности, но расспросы учинить никто не посмел. Себе дороже любопытство, о котором Степан неизбежно узнает.
Вот и получается: Лексей, никем не спрошенный о заветном, сегодня, как и в прежние дни, бродит по перрону и ближним улицам, рассматривает торговые ряды, словно первый раз в жизни видит нечто подобное и очень рад. Улыбается – ну чисто дитя… и ему в ответ начинают улыбаться.
– Меняйте, – шепчет очередной лавочник, молитвенно сложив руки. – Все меняйте!
Когда Лексей впервые задал свой вопрос, с ним спорили. Но, поддавшись уговорам чужака, продали вдвое против обычного. Похожая история случилась на следующее утро со следующим лавочником. После третьего торгового чуда никто уже не сомневался в Лексее, и его появления ждали, затаив дыхание. Зазывали, здороваясь издали, уговаривали наперебой – зайди, хоть словцо шепни, глянь. Времени-то мало, проснется Щуров, и, если не застанет любезного друга, вся станция вздрогнет.
Разговоры торговцев с Лексеем всякий раз складываются по-разному. Тетке Глаше, лотошнице, он исправил извечное деловое невезение в один миг. Что-то шепнул на ухо, даже не пробуя ее знаменитые пирожки… дождался смущенного кивка – и все! Абаза-кожевенника наоборот, долго-долго мирил с его родичем, трактирным служкой. Что втолковывал им обоим после – не сознались, сколь их ни спрашивали. А только дело у Абаза пошло. С юрким пацаном, разносчиком газет, Лексей сидел два дня, сверяя расписание поездов и выясняя, какие газеты доставляют на станцию, а какие можно было бы прихватить из столицы, и даже ходил договариваться с машинистами и почтовиками – в обед, бросив щуровские дела. И журналы, и заказ книг обсудил, и новое дело – доставку по домам, вместе с молоком или пирожками, это уже для всей работящей малышни на станции копеечный приработок… Вот уж в тот раз никто слова злого не сказал и завистью не мучился: газетный парнишка усерден и приветлив, он один кормит семью после гибели отца, с ног валится, а живет впроголодь. То есть жил: уже третий день он не верит себе, считая денежки. Норовит всучить Лексею половину прибыли. А тот принял оговоренное вознаграждение в первый день и отшучивается: не интересны процентные деньги, в них нет новизны. Что это значит? Пойди пойми…
В нынешнее утро Лексей взялся перевешивать дверь и править вывеску в чайной, зажатой меж лабазом и обувной мастерской. Пошептался с хозяином, похвалил чай, поругал скатерти, слишком длинные и грязные. И пошел себе дальше. Как обычно – а его привычки уже знали – остановился пролистать газеты. Он не покупал, лишь просматривал. Да так быстро… все гадали: ему что, картинки нравятся? Или разыскивает тайный знак?
В общем, все шло своим чередом, пока Лексею в локоть не вцепилась девчонка лет двенадцати. Нездешняя. Только и приметили переборские сплетники: тощая, бледная, одета на деревенский лад.
– Деда спаси!
– Сядь. Говори толком, – сразу согласился Лексей.
Выслушал очень внимательно. Взял девочку за руку и повел в дом Щурова. Хозяин уже проснулся и чаевничал. Глянул на гостя – и раздумчиво кивнул.
– Уходишь.
– Умеете вы видеть людей. Большой дар.
– Да будет уже нахваливать, я трезв, – вздохнул Степан. – Третьего дня понял, что уйдешь. Пора… Я разогнулся, новую жизнь начинаю. А ты… кто бы ты ни был, а только тесно тебе в «Переборах». Ничего не припомнил о прошлом?
– Душа ленится вспоминать. Я тоже вроде бы разогнулся и стал свободен. От чего – не ведаю, – задумчиво признал Лексей.
– На вот, за мое вытрезвление, – Щуров передал конверт. – Как оговорено, а только продешевил ты.
– О, не в деньгах дело, а в деле деньги, – рассмеялся Лексей.
– Витиевато… Что ж, иди. Не повезу сам, и провожать никого не пошлю. Приметный ты. Если ищут, то через моих людей вызнают лишнее. И напоследок скажу, – Степан нахмурился. – Ты не видишь, такое нельзя заметить на себе. В сарае со мной возился старик. Сегодняшний Лексей моложе того старика лет на… десять? А примерно так, да. Кашель попритих. И волосы. Особенно – волосы. Был ты седой, а сделался сивый с рыжиной. В общем, пора тебе уходить.
– Пора. Может, свидимся однажды, – Лексей серьёзно поклонился. – Прощай. Благодарю за теплый прием.
– Прощай. За идейку с дорогой отдельное спасибо. И про склады на объездной подумаю. Эх, раззадорился я, вот дотянусь до столицы, другого калибра стану.
– Станешь.
Лексей убрал конверт, еще раз поклонился и вышел. Девочка семенила рядом, настороженно озираясь. На улицах было еще пусто, и никто в «Переборах» не проследил даже из любопытства, куда ушел загадочный Лексей. Конечно, Щуров все знал, но вслух о своих мыслях поговорил лишь с собою самим. Звякнул чайной чашкой в бок второй чашки, поставленной для Лексея. И буркнул: «Дед Фрол бате был первый советчик, как не испробовать крайнее средство? Прочее уж все в ход пустил, и зазря. Авось, сей редкий вычудок устроит чудо».
Вычудок, коего в «Переборах» знали Лексеем, миновал последний дом на окраине, прошёл по тропке мимо огородов до опушки и там пристроился на пеньке сухой березы, кем-то заготовленной впрок: сучья обрубили, а ствол попилить не успели.
– Итак, барышня Ольга, самое время сесть на пенек и съесть пирожок, – Лексей отдал девочке узелок, полученный еще на перроне у знакомой торговки. Достал конверт Степана, улыбнулся, проверив содержимое. – Большого ума человек. Денег дал, как оговорено, от щедрот добавил полезное – новые документы. О, имя занятное! Оленька, я теперь зовусь Степаном Удачиным. Душевно. Конечно, если он ограничился указанным… Оленька, у вас манеры барышни строгого воспитания. И речь грамотная, рассудительная. Вы знакомы с людьми дома Щуровых?
– Да. Дядя Степа… он мне не родня по крови, но все равно как дядюшка, знаю его, сколько себя помню. Он вчера гостил у нас. Велел мне одеться в деревенское, найти вас на станции, попросить слезно. Еще сказал, если не удумаете способ вывернуться, то и нет такого способа, – прошептала девочка. Села и притихла.
– О, премудрый купец дал мне новое дело! Славно. Положусь на его осмотрительность. Итак, ваш дедушка – управляющий в доме Юровых.
– Эти самые Юровы завладели землями. Заповедными. Златоречье, слышали о таком? Продали землю как-то хитро, поменяли всё в бумагах, и сделалось можно лес валить и завод ставить. А когда неправда выявилась, дедушку назначили виновным. И теперь ему смерть… даже дядя Степа сказал: безнадежно. Он уже полгода помогает, пока дело тянется… адвокатов нашел, хлопотал, а только нет надежды. Неделю назад сказал, что заберет меня в дом. Совсем нет надежды, – шепнула девочка. – Все на деда заготовлено: документы, свидетели и улики. Дело громкое. В столичной газете упомянуто. Мне дед пояснил, как мы последний раз виделись, что Юровы – двурушники. Такой у них промысел, но дед поздно понял. Юровых нанимают, чтобы прихватить ценное и запетлять след. А суд у деда через пять дней. Нельзя ничего исправить. Я понимаю, я уже большая. Но дядя Степа сказал, вдруг вы…
– Значит, требуется быстрое решение. Логика или право не помогут, на логику и право они ответят силой и ложью. Будем искать нечто нелогичное.
– А как звать вас? Дядька звал Лексеем.
– Теперь я Степан, – бывший гость Степана Щурова пожал плечами. – Но мне и это имя не подходит. То ли жмет, то ли наоборот, широко, и я тону в нем. Нет, не Степан я стану, себя вспомнив.
– А кто?
– Самому занятно, – улыбнулся так называемый Степан. – Ну, пошли. Говорили, в перелеске повозка?
– Вон там, за оврагом да горкою. А дядя Степа предупреждал, вы хромаете. А вы не хромаете.
– Это же хорошо.
– Еще как! Далеко идти-то. Я и палку припасла. Там, за корягою.
– Вы заботливы. А бумаг деда не припасли? Ехать нам час или два, верно?
– Верно. Все верно, и бумаги есть, и ехать два часа. Как угадываете?
– Загадка легкая. Боюсь, с делом вашего дедушки так просто не справлюсь.
Оля доела второй пирожок, старательно вытерла руки и так же старательно завязала остатки угощения в узелок. Повела гостя к повозке. Отдала бумаги в твердых корочках. Села к кучеру, спросила у Степана, удобно ли он устроился… ответа не получила: страницы мелькали, тихо шурша. Степан что-то быстро сверял, кивал, глядел то в небо, то зачем-то себе в пустую ладонь… Повозка катилась по лесной дорожке, через поле, вдоль ручья, снова лесом и полем.
Степан очнулся резко. Сказал «О!», вздрогнул.
– Тряско? – посочувствовала Оля.
– Нет ли поблизости промыслов? Нам бы такого мастера, кто посуду расписывает или шкатулки сооружает. Требуется работа высокого уровня, обязательно сделанная руками, не фабричная. Лучше бы вашим дедом, лично, но сойдет и чужое.
– Деда режет картины в целиковом дереве. Времени у него немного, а дарит он легко. У дяди Степы дюжина картин накоплена, он ругается, что в растопку пустит… а только зря шумит: очень он дедовыми картинками гордится. Там люди в старинной одежде. Дядя Степа пошивом занят, такое дело перешло ему от отца. Мой деда много лет трудился, по деревням ездил и все точно повторял в резьбе: от платка головного до башмаков. И еще картинки карандашные с пояснениями. Вот…
– От Степана мы уехали. Думайте, Оленька: что из сильных работ не раздарено и находится здесь, в доме деда?
– Сразу и не соображу… хотя – рыба! Все породы, какие водятся в здешних реках и прудах. Да, еще имеется большущая картина. «Пароход пробирается по реке». Имя того парохода вроде бы «Тендрог». Деда видел его и очень был поражен.
– Пароход и рыба. Как же мне сложить из них дедово спасение?
Степан задумался. Молчал долго, отрешенно. Когда повозка уже катила вдоль ограды имения Юровых, тихонько рассмеялся.
– Боюсь, мое вмешательство может оказаться слишком злодейским. Еще и ненадежное оно, но уж если сработает…
– Для деды злодейское? Зачем?
– Нет, не для деда – для Юровых. Оленька, вы, возможно, слышали высказывание древнего инаньского мудреца: «В схватке псов побеждает волк».
– Вы о чем вообще? Ни слова не поняла.
– О, кажется, я сказал на их языке, точнее, на северном диалекте, – удивился Степан. – Я знаю оба диалекта… хм. Пока это, впрочем, не важно. Перевожу: в схватке псов побеждает волк. Еще так говорят о креветках и рыбаке, о двух сильных лосях и третьем безрогом. У разных народов разные герои. Суть одна.
– Нет в ближнем лесу ни волков, ни лосей.
– Ваш дед – как раз и есть волк, его травят. Наше дело – повернуть охоту так, чтобы о нем хотя бы забыли.
– Вот уж точно!
– Несите картину с рыбой. Одну… нет, две. Дед дома?
– Нет. Забрали уже месяц как, держат за решеткою. Говорят, насовсем.
– Тогда у вас попрошу прощения. Буду писать письма от его имени, ему не показав. Принесите образец дедовой росписи. Да: еще нужен альбом со здешними видами и карта заповедных земель, если есть таковая.
– И все? А деньги, подробные бумаги от следствия, от наших адвокатов…
– Не надо. Переоденьтесь, прямо теперь мы отправляемся в город. Дело опасное. Не побоитесь? Одному мне трудно управиться.
– Так ведь для деда! Я все для него сделаю!
Выпалив обещание, Оля убежала. Ей хватило получаса, чтобы надеть нарядное платье, тонкое пальто поверх и упаковать запрошенные чужаком вещи в добротный кожаный чемоданчик. Тащить его, довольно громоздкий, было непросто, но девочка старалась. Степан ждал у повозки, принял чемодан и сразу открыл, изучил картины, забрал листок с письмом деда и еще две долговые расписки.
– Три автографа, более чем достаточно. – Он улыбнулся кучеру. – Говорите, от станции «Вязы» через час идет удобный поезд в Трежаль. Успеем?
Кучер закивал и стал суетливо пояснять подробности. Было видно: загадочный дед ему – человек важный и близкий, в виновность которого веры нет. По дороге кучер признался: вообще в имении никто не понимает, отчего столичные дознаватели злы и безмерно упрямы. Назначили сразу виновного – и ни в какую не меняют взглядов…
К полудню барышня Ольга Флерова и ее опекун Степан Удачин сошли с поезда на западном столичном вокзале. Наняли извозчика и отправились в довольно дорогую гостиницу. Устроившись, сходили в ближние магазины и купили много полезного для дела: дорогую упаковочную бумагу, еще более дорогую писчую и для рисования; тушь пяти цветов, набор перьев и кистей; пачку разных газет. Вернувшись в номер, Оля долго, с подозрением, рассматривала гору покупок.
– Это все… поможет деду?
– Не отвлекайте меня. Займитесь делом, – велел Степан, быстро листая газеты. – Упакуйте картину так, чтобы самой понравилось. Возьмите деньги, вот. Спуститесь и поговорите со здешними людьми. Требуется заказать комнату в ресторане, я написал адрес. На сегодня, на шесть вечера. И начните с этого дела, весьма трудного и исключительно важного. Нам надо попасть в ресторан любой ценой. Хоть взятку им суйте, хоть смертью угрожайте. Вам все понятно? Справитесь?
– Да, но…
– О, как можно все успеть до пяти? Я в некотором недоумении, – раскладывая бумагу и перья, расставляя плошки с чернилами – густыми и разведёнными водой – посетовал Степан. Решительно растер ладони. – Приступим. Родной язык ему – валейсанский, в том портовом городе на границе с Кьердором чаще говорят на валейсанском. Однако годен ли тут родной? Хм, кьердорский тоже не подойдет. Мы не подхалимы, а деловые партнеры. Для деловой переписки в Старом Свете он определенно использует тенгойский.
– Кому подойдет? В чем?
Шёпотом удивилась Оля… но Степан не ответил, даже не услышал! Он быстро и ровно заполнял страницу текстом. Ольга постояла за спиной у странного незнакомца, глядя, как он пишет без единой помарки. Ровно – будто по линеечке. Когда Степан начал второй лист, Оля вышла на цыпочках, прикрыла дверь… еще постояла в коридоре, пожала плечами. Чуть не надумала звонить дядьке Щурову и спрашивать: уж не мошенник ли его тезка и друг? Но отмахнулась от подозрений. А если и мошенник! Честные свидетели отступились, опытные адвокаты не помогли. Зато Степан не сомневается, не впадает в отчаяние и что-то делает…
– Был бы он мошенник, потребовал бы много денег, – заверила себя Оля.
К ее огромному удивлению, получить столик в указанном Степаном ресторане оказалось невероятно трудно. Пришлось самой стать мошенницей и слезно врать в телефонную трубку о памятном ужине, семейной традиции и прямой вине ресторана, якобы потерявшего бумажку с заблаговременным заказом.
В пять картина была упакована. Степан тоже завершил задуманное, сложил листки в плотную папку и растер затылок. Стал завязывать шейный платок, напевая и щурясь заинтересованно, в явном предвкушении что-то занятного.
– Пора. У нас есть места, барышня?
– Да. Уши горят, стыдно-то как. Я сказала, день рождения у меня, а дедушка болен, а они перепутали… и еще я плакала.
– Вы превосходно справились, мое уважение.
– А зачем все это?
– Учтите главное, – сказал Степан, уже заняв место в экипаже очередного извозчика и назвав адрес. – Вы мало знаете о деле, но вы уж всяко убеждены: ваш дед желал исполнить мечту всей жизни, ради чего писал трижды господину Дорзеру. Эйбу Дорзеру. Третье письмо он составил с моей помощью. Первое было отправлено год назад на адрес в Тенгое. Второе полгода назад на адрес в Валейсане. Третье вернулось невскрытым неделю назад, на какой адрес оно было отослано, вы не знаете.
– Я запомнила. Степан, а мы с вами мошенники?
– О, ничуть. Мы не получим с дела денежной выгоды… наверное, – задумался Степан. – Уж я точно не получу.
– На месте, барин, – прокричал извозчик.
Степан первым покинул экипаж и подал руку девочке. Вместе они прошли по аллее и вступили в первый зал ресторана, на удивление тихий и пустой. Сразу были оттеснены в уголок, и далее в малую отдельную комнату. Оля смущенно жалась к боку спутника, потрясенная великолепием места и раздавленная лощеной небрежностью официантов, глядящих на гостей с нарочитым презрением.
– Как-то здесь все… не ухожено, – посетовал Степан, бегло оглядев комнату. Нахмурился, растер лоб. Устроился за столом, двумя пальцами поднял салфетку, словно сомневаясь, чистая ли она. Бросил на колени. – Три года без обновления. Три? Оля, определенно я прав, и значит, я что-то вспоминаю. У меня, несомненно, весьма хорошая зрительная память. Любезный, – Степан подозвал ближнего официанта, брезгливо изучая меню, – как же вам удалось три-то ошибки на одну страницу уместить? Угря вы подаете на родном и тенгойском, а вот на иньесском тот же угорь именуется каракатицею. О, меню на трех языках – это же нелепо, вы что, изволите экономить на бумаге?
– Как это… каракатица? – побелел официант. И шепотом добавил: – Мы надеялись заполучить очень важного гостя, вот и добавили… переводчик был весьма опытен, я так слышал.
Степан быстро пролистал меню. Щелчком пальцев привычно потребовал чего-то, не поясняя словами. Поморщился и тяжело вздохнул, когда официант заметался, не понимая указание. – Перо. Я понимаю природу сей досадной ошибки. Иньеса мала, язык княжества схож с наречиями соседей, так что путаница случается весьма часто. Но ваш переводчик был преизрядным неучем.
Получив перо, Степан глянул на старшего официанта, уже явившегося проверить, что за происшествие с нежданными, неудобными гостями.
– Могу поправить прямо в этом меню?
– Извольте… признательны будем, – прошептал официант, подавая перо.
– О, не стоит, дело пустяшное. И надо ввести очень важную поправку вот тут: в Иньесе принято указывать породу быков и место их выращивания, когда подаются блюда княжеского стола. У вас таких три.
– Так местное мясо-то, – ужаснулся повар, ведь прибежал уже и он! – Свежего забою, откорм наилучший, браться Буровы поставляют…
– Вот давайте их и укажем. Мясо всегда местное и свежее, это не нарушает традиций, – успокоил повара Степан.
– Буровых мой дед немножко знает, – пискнула Ольга. – Село того же имени, Буровка. А порода у скота… мне говорили. Не помню.
– Валейсанская черная, – сообщил повар.
– Вот теперь все по правилам княжеского дома, – Степан дописал строку и вывел в конце, на хвостике буквы «я», сложный узор. Изучил его с некоторым недоумением, пожал плечами. – И что это я? Ах, да. Мы с барышней будем кушать угря, я выбрал.
Повар кивнул. Старший официант поклонился и забрал меню, переписанное на треть. Степан отложил перо и потер ладони.
– Я бы попросил об одолжении. Барышня желает передать подарок вашему нынешнему важному гостю. Просто детский подарок. Уверяю, раздражения это не вызовет.
Степан указал на картину, дополнил просьбу мягкой улыбкой… и сверток нехотя, но забрали. Скоро из комнаты ушли все посторонние. Ольга едва дышала, недоуменно рассматривая своего «опекуна». Степан рассеянно глядел в темный парк за окном.
– Теперь остается лишь ждать. Надеюсь, наша рыбка не сорвется с крючка.
– Картина и есть крюк? А рыбка… тот, Эйб Дорзер? Вы знаете его? А почему вы меня – на вы, я же маленькая? Как-то это…
– О, нехорошо переходить на ты, не получив доверия. Покуда его маловато, я вижу. Хотя… я сам себе не очень верю. Я бывал в этом ресторане, много раз, – задумался Степан. – Но я решительно не помню обстановку комнаты. Парк – помню. Меню – помню! Текстура бумаги особенная. Кажется, мне она нравилась.
– А этого вот Эйба – тоже помните?
– О нем я прочел в газетах. Я искал подходящего злодея. Эйб – опасный хищник мира денег, его кличка «хётч». Так называют породу псов, состоящих на треть из зубастой пасти, бойцовых. Порода же поименована по звуку захлопывания челюстей. Эйб неизменно ужинает в этом ресторане, посещая Трежаль. Его страсть – телятина валейсанской породы… Это я понял из газет. Именно там выбрал трех злодеев. Эйб самый сильный и удачный для нашего дела. Если не сложится с ним, станем дразнить Норберта Хоффа. О нем знаю меньше, увы… Эйб идеален. Если вцепится этот хётч, порвет всех.
– А ему-то зачем… рвать? – тихо уточнила Оля, косясь на дверь с растущим опасением.
– Амбиции. Привычка. Интерес. Честолюбивая мечта. О, если мы поговорим, все сложится. Но первый шаг – его. Так что ждем. Да: полная деловая кличка Эйба – Клетчатый хётч. Он обожает желтые и оранжевые костюмы в клетку. Можно решить из цвета и прочего, что он позёр и пустышка, однако же нет, не так. Полагаю, он выбрал нарочитый, почти клоунский стиль… из своеобразного чувства юмора. А еще ему удобно казаться позером, простаком и неучем.
В дверь стукнули. Не дожидаясь разрешения войти, открыли и вошли сами. Два великана в черном, у обоих лица боксеров, – отметил Степан, изучая художественные изломы многократно травмированных носов и прикидывая, как было бы занятно нарисовать портреты в карандаше… нет, лучше в угле, будет грубее, и характернее.
– Хозяин сказал: вести к нему, – утробным басом прогудел левый монстр.
– Тогда позаботьтесь переместить нашего угря на ваш стол, – Степан сложил салфетку и встал, подал руку Ольге. – Идемте.
Эйб гулял широко: весь зал с видом на пруд был в его распоряжении, да и смежные пустовали. Только в отдельных кабинетах, кажется, ютились малозначительные гости ресторана. Причем снаружи их двери подпирали плечом однообразно-огромные боксеры и борцы. Одного Степан узнал – видел портрет в газете. Значит, человек известный в столице, и его работа в охране стоит недешево.
– Хозяин желает узнать породу рыбы, – с порога сообщил вертлявый переводчик Эйба, одетый более канареечно, чем это вообще возможно. Даже платок, торчавший из кармана – ярко-желтый!
– Красавка, – шепнула Ольга.
– Хозяин желает спросить: а водится ли в здешних прудах упомянутая красавка? – обличающим тоном провизжал переводчик.
– Садитесь, Оленька, – игнорируя крикуна, Степан провел девочку к столу и подвинул ей стул. Поклонился маленькому человеку в огромном кресле и остался стоять, положив руку на спинку стула Ольги. Заговорил на валейсанском, игнорируя переводчика. – Господин Дорзер, это весьма грустная для маленькой барышни история. Ее дед проявил безмерное честолюбие и возмечтал работать на вас. Он служил в доме Юровых и вел межевание границ заповедных земель, когда впервые подумал о вас и стал строить безумные планы. Прошу простить его, но таковы люди… прыгают выше головы. На землях Златоречья – а так именуются и усадьба, и обширная лесистая долина – есть холмы и даже каменная гора. С горы течет чистейший ручей, в него можно запустить красавку, форель и любую иную, редкую в наших равнинных местах, рыбу. Красавку вы можете знать под названием крумела. Дед этой девочки мечтал: передам Златоречье сильному хозяину, и расцветет его слава превыше «Белого плеса» князей Ин Тарри, поднадоевшего всем. Там, по совести если, кроме леса ничего и нет. В «Плесе» из рыбы лишь обычный речной набор – щука, карась… сом. А горный ручей – природный аквариум, вы ведь знаете как хороша красавка в сезон нереста.
– Карту покажи, – вдруг велел маленький хётч.
Степан поклонился и передал папку, содержимое которой готовил весь день. Там был и рукописный план дела, и рисунки горного склона, и список пород рыб, и черновой проект размещения усадьбы на краю заповедника под условие вытеснения соседей – и даже примерный проект автомобильной дороги до столицы.
– Год назад. Почему я не знал? – Клетчатый коротыш всем телом развернулся к ближнему из гигантов-охранников и заорал: – Ну? Было письмо? Было? Мал-чать! Ты, – клетчатый глянул на переводчика. – Спроси девчонку: что знает. Сам переведи, ему нет веры.
Оля выслушала вопрос и старательно повторила то, что заранее было велено – про три письма без ответа. И что третье – вот оно, в папке, наконец доставлено.
– Золотые сосны, – читая описание лесов, буркнул клетчатый. – Я слышал, такие только в «Плесе» и растут. Слово премудрое… реликт.
– В долине Златолесья тоже растут, но всего в одном месте. Еще имеется уникальный дуб возрастом в полторы тысячи лет, и даже не один, в составе рощи таких же древних деревьев, – быстро откликнулся Степан. – И красивейшая равнина ледниковых камней, посмотрите рисунок и план. Похоже на север Тенгоя, но компактнее и зрелищнее.
– Что хочет ее дед за подготовленный план?
– Ничего. Получить земли теперь невозможно. Юровы оказались посредниками у побочного отпрыска Кряжевых. Его интерес – передать заповедник под завод. Будут производить бумагу, как я понял.
– Загаживать мои озера? – тихо уточнил хётч. И еще тише добавил: – всякую дрянь пихать в мой ручей с моей крумелой?
– Но, видите ли, по досадной случайности почта не добралась, и теперь…
– Ты, – клетчатый обернулся к самому смуглому гиганту из охраны. – Гараж Юровых сжечь. Дотла, да? Ты понял. Супер! В полицию сдаться двоим, я оплачу и адвоката, и пребывание на каторге, оно будет недолгим. Людей из гаража вывести… на первый раз. Юровым передать устно: не уймутся, им же хуже, а мне – лучше. Не жди их ответа. Готовь список их дел вне Самарги: долги, счета и недвижимость, акции… и побольше грязного белья. – Хётч оглянулся на Степана. – А ты сядь и ешь, ты ж не в охране. Хочу подробности. Дорогу до столицы считал? Выкуп смежных имений считал? Кто соседи?
– В общих чертах. Я лишь переводчик.
– Дед барышни, – клетчатый уставился на Ольгу. – Сюда его, сразу. Мне уезжать через пять дней, время – деньги.
– Увы, он попал под суд, – вздохнул Степан, старательно избегая нарочитого огорчения на лице и в тоне. – Юровы выставили его виновником…
– А как иначе? Всем нужны пленные на войне, заложники и языки, – усмехнулся клетчатый. Гордо добавил: – особенно когда враг силен. Ты и ты. Доставить гостя в мой нынешний особняк. Украдёте его из тюрьмы или вызволите законно, не важно. Позвоните, кому следует, пусть замнет дело. Дознавателя предупредить всерьез. К утру управитесь, оценю – супер. Барышню и ее опекуна тоже ко мне, под охрану. Нет! – Клетчатый нагнул голову, остро и азартно изучая Степана. – Ты. Ты знаешь тенгойский и валейсанский лучше моего бездельника. Примкнешь к своре на все пять дней охоты в Трежале. Ты смог войти сюда и втравил меня в затратное дело, как пожелал. Было – супер. Но теперь я втравлю тебя в мое дело, чтобы тоже стало супер.
– Я рад, что вы рады, – Степан чуть кивнул. – За свою работу возьму тысячу золотых крон. Меньше с уважаемого человека… не супер. Условие: прозрачные переговоры.
– Для прочего есть черные псы, – усмехнулся хётч. – Девочка пусть идет. Детям надлежит рано ложиться и крепко спать.
– Степан, – пискнула Оля, когда ее бережно поддели под локоть.
– Утром проснетесь, а дедушка рядом, – улыбнулся Степан. – Идите. Все у нас хорошо и складно.
Оля медленно кивнула и отвернулась. Пошла прочь, часто оглядываясь. Она выглядела бледнее себя утренней. Кусала губы, слезинки смахивала… на пороге уперлась, вцепилась в дверь и крикнула: «Буду звать на ты, дядя Степа» – и скрылась в коридоре.
– Зачем я нанят? – уточнил Степан, едва закрылась дверь.
– Ты умен, ты ведь сразу понял, кто я, да, мистер Стейп? Я – бойцовый хётч семьи Найзер, когда у них есть сочная вырезка, чтобы кормить меня. Я вхожу в дела любых иных денежных семей, если сам того пожелаю. Мне интересны заказы Эбботов и Корпов, они платят вперед и не меняют условия. У меня есть постоянные партнеры, с одним из таких прямо теперь случился… как же мне сказали? Слово короткое, как шило, и от него пучит. Да: казус, – Эйб поморщился, рассматривая мясо с кровью на своей тарелке, нетронутое. – Заменить. Остыло. Кусок тощий и сухой. И вы все – вон! Жёлтого дурака выпороть, лгал, что знает дело.
Люди вышли. Переводчик повизгивал под локтем одного из огромных охранников, жалко сучил ногами и был похож на таракана – желто-черный, усатый… сплющенный.
– Казус, мать его, – выдохнул Эйб. – Знаешь, Стейп, для меня дело дрянь. Я ехал воевать с Ин Тарри. Я был так рад… супер! Такой враг, это же честь и вызов. Война не в полную силу, грызня напоказ. Натан Игер заказчик.
– Игер, это самая умная и хваткая поросль дома Дюбо в Новом Свете, – кивнул Степан.
– Да, так. Мой приятель, вместе ходим на охоту. На уток, не на людей, что ты морщишься… Натан решил, что младший князь разинул пасть на его танкеры, у Натана интерес в большом нефтяном деле. Натану сказали много разного, все звучало достоверно. Час назад он позвонил: все ложь, гаси войну, мирись со щенком. Мирись? – клетчатый вскочил, подпрыгнув на полметра. Сразу сделалось понятно, он не просто маленького роста, а совсем коротышка. В смешных башмаках на подошве толщиной в ладонь. – Я хётч, как я могу предлагать мясо? Отнимать и рвать, вот это – супер!
– Трудный день, – посочувствовал Степан. – Дружба требует жертв.
– Вроде того… Так вот, Стэйп: напиши текст на здешнем языке. Я должен не просить и извиняться, а требовать и угрожать, – коротышка сел, устало сник. – Даже если мне велено быть вежливым. Да уж… пять дней подготовки псу под хвост. Я был зол. Ты кстати дал врага, ты умный. Но и я не глуп, Стейп. Я вижу, ты написал план за деда девчонки. Три письма за год пропало? Ха! Но – пусть будет три, сделаю вид, что верю. Я всласть поиграю с Юровым, вытащу старика… дам ему место управляющего. Пусть строит особняк, надоело ютиться по наемным. Езжу сюда двадцать раз в год, а не завел ни бара с набором выпивки, ни выезда. Тем более нет горы и дуба. Как его? Реликт. Супер.
– Вы, смею надеяться, еще не сожгли гараж юного князя?
– Успел отметить… активность.
– Почему младший из семьи? Я читал газеты и понял, в княжеском доме раздор. Пока что свет ставит на старшего, а деловые люди колеблются.
– Старший показал себя брехливым псом. Мы думали, он вышвырнул щенка из всех дел и порвет, а он оказался – беззубый. Зато щенок, – клетчатый благожелательно глянул на официанта, пошевелил носом, склонился, изучая огромный кус почти сырого мяса, – приблудный. Я ценю приблудных, сам такой. Породистые не прогрызали зубами путь, не знали боя насмерть. Я дам две тысячи крон, Стэйп. Напишешь текст такого замирения, чтобы супер. Я всегда – победитель. Понял?
– Бумаги по делу я получу сегодня?
– Нет бумаг. Все на словах. Прямо теперь обсудим, я наедаюсь медленно.
– Тогда приступим. С кем будет разговор?
– С их управляющим, Егером… Игером? Бесы, что за имена у здешних… ударяют их куда-то под хвост.
– Егор, я понял. Не соглашайтесь, это занижает ваш статус. Говорите только с князем. Пусть найдет время. Если желаете, я позвоню его секретарю и теперь же оговорю новые условия.
– Не заставляй меня сказать вслух…
– Но-но, стоит ли сомневаться. Вас должен принять князь. Вы теперь не на войне. Переговоры о мире делает ваш статус иным. О, скажу точнее: переговоры надо начать с установления статуса. Я позвоню и решу вопрос.
– Супер. Решай. Но пойду я без тебя. Стэйп, у меня постоянная стая, я новых морд не терплю. Так что пиши как следует, с пояснениями. Кстати уж, долго ты писал тот план, для девчонки?
– Долго, – Степан задумался, взвешивая правильный для оглашения срок, солидный, но не особенно долгий. – Две недели.
– Мне сделаешь за день. Супер? Или шкуру спущу.
– Суть договора?
– Пусть войдет в дело по танкерам. Нам требуется его имя и его поддержка. Деньги тоже, но побочно. Он как ты, пусть пишет план. Его планы – супер.
– То есть мы составляем договор о намерениях.
– Сам понял, зачем катаешь костлявые слова?
– Срок гарантированного нерасторжения их стороной?
– Пять лет. Супер – это десять, так мне сказано. Но я не дурак. Натан и трем годам будет рад, как дитя – конфетке.
– Тогда кушайте, а я обдумаю черновик. – Степан улыбнулся, двигая ближе порцию угря. – Будет супер, Эйб. Как вам идея взять гарантией клипер? Сами войдите в дело, сейчас это возможно. У юного князя, как пишут газеты, сгорели любимые игрушки.
– Говорят, я сжег. Но, если я люблю жечь, не надо записывать на меня всё! Нет, не я. Жечь реликт – не супер.
– Пусть отстроит заново корабль и подарит вам, чтобы вы решили, как с ним быть дальше. Пока будет строить, сделку не расторгнет. Вы вложитесь в его игрушки, он – в ваши дела. Эйб, общий интерес с Ин Тарри – это ваша игра, а не вашего друга, вот что важно осознавать.
– Пиши. Что-то тут есть. Пиши толком.
– На местном и на валейсанском, подстрочником.
– Под чем? А, понял. Пиши. – Эйб Дорзер длинно и задумчиво глянул на своего нового переводчика. – Откуда ты взялся, Стэйп? Очень странно, что я не знаю человека, стоящего две тысячи крон. Бесы, я дам три, если ты умеешь пожизненно молчать о сделках. Я, странное дело, не хочу угрожать тебе. Не супер.
– Провалы в памяти, вот моя беда. Может, через неделю я не вспомню вас и девочку Ольгу, а тем более ее деда. О: вы можете сделать мне новые документы? Тогда я забуду не только вас, но и нынешнего себя – Стэйпа.
Клетчатый хётч откинулся на спинку кресла и надолго задумался, прицелив в потолок вилку с нанизанным куском мяса.
– Да ты бесценный человек! – решил он наконец. – Все можешь и ничего не помнишь? Супер.
–
Выползок, первая жизнь. Смерть
– Они спорили, можно ли выманить нас, если… – Лисенок сжался и опустил голову. Прошептал тихо, так тихо, что его услышали лишь Йен и Ворон, сидящие напротив: – Если голову насадить на пику и выставить на площади. Если вот так страшно показать нам, что он мертв.
– Ясно, – выговорил Ворон, чтобы помочь Лисенку очнуться.
Йен тоже хотел сказать хоть слово, но не смог. Мир вдруг сделался сплошной золотой паутиной, вязкой и клейкой, и сам Йен стал мухой, наглухо увязанной и намертво отравленной. По дрожащим ближним нитям подбирался паук, его внимание леденило душу, и любая борьба была бесполезна. Зачем теперь дар, который и прежде-то был проклятием? Зачем сама жизнь, если она пуста. Локки нет в живых. Нет – и это окончательно, необратимо. Нет воздуха, света и тепла. Есть лишь золотые нити, более мерзкие, чем любая удавка…
Лисенок шевельнулся, судорожно вздохнул. Ворон подал ему кружку с водой, помог напиться. И стал держать за руку, ведь Лисенку сейчас не лучше, для него тоже нет воздуха, света и тепла. Локки однажды рассказал другу Йену о рыжем пройдохе, которого ненавидел весь родной город. Лисенок был с городом в общем-то согласен, но меняться не хотел и не умел. В первый год он воровал у Локки, тогда еще Волка, каждую ночь – то деньги, то ножик, то ключ или вовсе ничтожную безделушку из кармана. Что угодно – но каждую ночь! А утром таился, делая вид, что спит, и ждал побоев, ругани, презрения. Но Волк лишь хохотал и похваливал: ловок, справился…
– Только ничего они не решили. Те, из столицы, на огласку не идут, – едва слышно закончил рассказ Лисенок.
Он вдруг вскинулся и жалко, фальшиво улыбнулся, не осознавая этого движения – но выпрашивая всем своим видом насмешку или недоверие. Так ему стало бы легче, хоть на миг… Но все молчали. Лисенок сник, закрыл лицо ладонями, скорчился.
– Тебе нельзя возвращаться в город, на тебя охота, – Йен разлепил губы и сказал совсем уж бессмысленное, известное всем.
– Да ну их, слепых! Вернусь и гляну! – оскалился Лисенок. – Я мог ошибиться, правда. Я наверняка ошибся. Всякое бывает. Этот разговор вообще ничего не значит, можно обсуждать что угодно, даже если он жив… еще пока.
Лисенок шептал тише и тише, и никак не мог уняться. Ворон сел рядом, вплотную у правого бока. Положил руку на плечо, подождал, пока иссякнут слова и всхлипы, погладил рыжие жёсткие волосы, намеренно засаленные, запорошенные сажей: описания Лисенка действительно есть у любого стражника в городе, и цвет волос указан особо, это яркая примета. Но приметить ловкого пройдоху даже она не помогает… Ворон приобнял легкое жилистое тело, дрожащее, как в лихорадке.
Йен теперь сидел напротив, совсем один на широкой лавке, и ощущал себя мертвым. Удивлялся: а почему он не падает, продолжает дышать и даже шевелит руками? Водит тощими своими, паучьими пальчиками, не умеющими дрожать даже теперь. Как будто им и всему телу – не важно, жив ли Локки.
– Ты не ошибся, ты прежде ни разу не ошибался в главном, – внятно сказал Ворон. Голос звучал ровно, это пугало больше крика. – Значит, мы не успели. Значит, нам осталась лишь месть.
– Они намеренно путают нас. Я могу устроиться на черную княжью кухню, на нижнюю, – сразу предложил Снегирь. – Там кой-кто помнит моего покойного папашу. Ну и вызнаю толком, что и как. Не может быть, чтобы… никак не может.
Йен повернул голову, сощурился и припомнил, глядя на Снегиря: да, это его прозвище. Подходящее для румяного и бойкого парнишки. Он из младших, в гнездо попал совсем недавно. До того жил в верхнем городе близ княжеского замка. В один день осиротел и оказался выброшен на улицу. К ночи замерз и отчаялся, но «добрые дяди» утешили, дали корку хлеба, позвали на большой праздник, где много еды. Он обрадовался и пошел, куда повели… но не дошел: Волк зарезал добряков в темном переулке. Снегирь рассказывал, как дрожал и ждал смерти, пока Волк ругался, протирая нож рубахой одного из убитых: «Ты вовсе без ума? Они с помойки, ты что, не слышал о них? Людоеды». Снегирь сполз по стеночке, зажал рот обеими руками. Его бы все равно вырвало… если б плесневой корки хлеба хватило на рвоту. Он слышал о выродках с городской помойки, но полагал россказни взрослых – байкой. Не могут ведь люди до подобного дойти! Не могут, правда? Снегирь давился сухой рвотой, сполна понимая, кем стал бы «на празднике» – пищей! Он жался в угол и думал, как страшен нынешний спаситель, если запросто порешил злодеев, один! «Экий ты румяный. Ну чисто Снегирь, – Волк нагнулся, рассматривая сиротку. Сбросил с плеч куртку, укутал. – Со мной неспокойно, а только один ты или сдохнешь, или одичаешь. Ты пока что птаха, безобидная и беззащитная. Последнее время мне птахи кажутся не худшей породой людей»… С того дня Снегирь полагал Волка если не богом, то уж наверняка святым. Поэтому не терял присутствия духа после рассказа Лисенка. Не мог поверить, что всемогущий Волк – мертв.
– Худшая слабость – обман самого себя, – вымолвил Ворон. Обвел взглядом гнездо – два десятка тихих, жмущихся друг к дружке, малышей и подростков. Всех, кого успел собрать для разговора. – Волк мертв. Мы… осиротели.
Ворон прикрыл глаза. Не согнулся, не утратил спокойствия: он уже все для себя решил, и потому был готов действовать.
– Я могу сказать? Хотя я чужой тут, и из-за меня… – осторожно начал Йен.
– Он привел тебя, как любого из нас. Он никогда не рассуждал, опасно ли спасать кого-то. На тебе нет вины, у тебя есть право голоса, – не открывая глаз, сообщил Ворон. – Но говори о деле. Жив – не жив… не мусоль ложь, правдой она не сделается.
– О деле, – эхом отозвался Йен. – Прости, я скажу страшное. Князя нельзя убивать. То есть, – Йен заспешил, ведь Ворон распахнул глаза и зарычал! – Нельзя прямо теперь. Выслушай, умоляю. Я постараюсь коротко. Если совсем упростить, то последние три года я менял баланс в княжестве. Усиливал гильдии и храм, чтобы они могли влиять на князя и знать. Думаю, я перестарался, перемены сочли опасными. Вот почему князь отдал меня королю. Если меня не привезут в столицу, а князь выживет, он окажется в опале и долго, пять лет или даже семь, будет отстаивать право на власть. Все это время княжество проживет относительно мирно, пусть и бедно, с притеснениями и поборами. Но если мы убьем князя… на нас объявят охоту всюду, безжалостно.
– Боишься смерти? – Ворон презрительно сощурился.
– Дослушай. Короли никогда не говорят того, что имеют в виду. Охоту объявят на нас. Но как это сделают? Нас назовут или чернокнижниками, или оборотнями. И возьмутся жечь и рубить всех рыжих, – Йен глянул на Лисенка, затем на Ворона, – или всех, у которых брови срастаются на переносице. Когда трупов накопится три или четыре десятка, нас возненавидит весь этот край!
Йен задохнулся и смолк. Увидел в своих руках кружку – ту самую, из которой прежде Ворон поил Лисенка. Очень удивился. Неужели его правда слушают? Ворон – великий человек! Такая выдержка.
– Спасибо, – Йен вернул кружку. – Не важно, поймают нас или нет. Жечь будут все равно. Их цель – местные храмы, гильдии и неугодная знать. Кровь пустят не для забавы, а для зачина великой резни. Золото очень удобно добывать через войну. Княжество богато, оно лежит на границе трех стран с большими армиями, которые давно рвутся в бой. У князя нет законного наследника.
Йен смолк и некоторое время смотрел с отвращением на свои бессильные, перебинтованные во много слоёв ноги. Под железными башмаками нарывы копились давно, брести, а затем и ползти через город в дом Кабана, пришлось в чужой обуви, и вот результат… Йен поднял голову и глянул прямо в глаза Ворону. Еще раз удивился: как Локки умел найти и собрать в гнездо таких людей? Никто иной не стал бы слушать. Все слова – яд, и каждое непонятно, ведь для Ворона город – чужое место, он в мире города ничего толком не смыслит, а деньги презирает, ничуть не понимая их подлинной роли.
– Ты рвешь мне душу, но ты, возможно, в чем-то прав. Волк бы не одобрил того, что сожжет дома и выгонит на улицу много новых сирот, – нехотя выговорил Ворон. – Дальше. Пока не понимаю, куда клонишь.
– Он князь. Его надо убить так, чтобы за подлость заплатил он сам, а не все люди, которые живут на его земле. Ворон, я могу казаться тебе трусом и подлецом. Я сам себе таким и кажусь. Мне Локки – единственная семья, даже больше, чем семья… а я прошу не трогать выродка, который его… Но я вот такой. Прости.
Ворон долго молчал. Лисенок испуганно смотрел то на него, то на Йена. Снегирь вдруг поверил в худшее и заплакал тихо и горько. Кто-то еще из младших всхлипнул…
– Давай подробнее, – потребовал Ворон.
– Артель. – Йен растер затылок и сосредоточился. – Они нашли Локки и привезли сюда его и вас. Зачем? Разве трудно устроить охоту на меня с помощью местных? Я много думал. И мне делалось все страшнее. Локки, ты и Кабан. Для вас троих золото не существует. Любой из вас годен, любой для меня – капкан. Вы так отличаетесь, что я бы попался с первого взгляда. Артель знала. И я попался. Все, как они хотели.
– Согласен, – Ворон задумался, подался вперед. – Дальше.
– Я умею управлять золотом во всех его видах. Артель хочет управлять мною, но это непросто. Локки… ради его спасения я бы пошел на любую сделку. – Йен сморгнул слезы и разозлился на себя, прикусил губу. – Я до такого умею додуматься, что делаюсь себе противен. Вот самое жуткое, что я заподозрил: князь не убивал Локки. Из столицы не было такого приказа. Его пытали, да. Хотели узнать, где вы и тем более я. Локки предвидел это. Он сдался… и выиграл для нас время. Много, мы успели найти предателей в гнезде, переправить малышню в безопасное место, предупредить тех, кто помогал нам. Локки с самого начала так и хотел… Он не ждал, что мы спасем его.
– Ты…
– Если ударишь, мне станет легче, – тихо попросил Йен. Сморщился, как от горького и хрипло выдохнул: – Но я не замолчу и скажу прямо, что думаю. Он терпел, пока время было нам в пользу. А сегодня понял, что больше нельзя терпеть. Это… вредно для нас. Локки принял решение. Умер.
Ворон все же ударил – резко, и не ладонью, а кулаком. Йен ослеп, стало очень больно и страшно, запахло кровью… но душа не ощутила и малого облечения. И слезы не пришли. Как будто глаза совсем сухие, и едва ворочаются в опухших глазницах.
– Я не знаю, как еще остановить тебя, – упрямо выговорил Йен, стирая кровь с подбородка. – Я бы хотел молчать о том, что понял. Но не могу. Локки решил за тебя и за меня, за всех. Он совсем не подумал о себе. Он, если по честному, не подумал и о нас, ведь у нас есть право на выбор! А теперь мы должны выжить, чтобы он… хотя бы не зря. Мы должны вернуться сюда сильными и задавить всю мерзость, полностью: князя, артель и тех, кто уже готовит сундуки для золота войны. Это займет много времени и будет куда труднее, чем убить князя. Если тебе не годится такой путь, я пойду один. Но подумай еще раз! Живой Снегирь и мертвые людоеды. Если начнется резня, а за ней война… будет наоборот.
– И ты предлагаешь тихо уйти? – Лисенок вдруг зашипел, в его глазах замерцало звериное бешенство. Он рассмеялся, задыхаясь. – Ты… тебя надо было прикончить! Давно. Сразу.
– Надо было, – согласился Йен. – Только поздно.
– Как плохо. Без Кабана никто мне не врежет, – безжизненным голосом сообщил Ворон. Опять обнял Лисенка, надолго притих и затем сказал иным тоном, спокойно и грустно. – Я подумал о Кабане и его гнезде. Они живут здесь, вросли. Этого не изменить. Значит, Йен прав. Ужасно.
– Мы можем убить палача, – подумав, предложил Йен. – Из-за мелкой дряни война не начнется. Но князь устрашится и будет ждать покушения каждый день.
– Первые умные слова за день, – криво усмехнулся Ворон.
– Я думаю, Локки… тело в пустых подвалах над винным погребом. Туда никого не пускают, и теперь стало особенно строго, – Лисенок встрепенулся, сморщил нос и сощурился, глядя на Йена. – Сжечь погреба можно, да? Правда, с ними заодно ползамка погорит.
– Никто не насадит его голову на кол и не выставит на площади, – Йен улыбнулся.
Лисенок вывернулся из-под руки Ворона, вскочил и засуетился, осматриваясь.
– До утра подожгу, успею, – бормотал он. – Уходите, пора. Я догоню.
Он вдруг замер, глядя на Йена.
– Обойдется, – пообещал тот, пробуя угадать новый страх рыжего. – Самый влиятельный человек храма в княжестве – светлейший отец Тильман. Он происходит из сильного княжеского рода, знатностью равен владетелю земель. У него под рукой войско храма, он умело толкует божью волю. Когда он был юношей, похоронил младшего брата и ушел в храм. Этот брат ему был… как мне – Локки. У Кабана теперь имя, как у того покойного брата. Я сам подбирал ему одежду для первой встречи с отцом Тильманом, сам выучил его каждому слову, и даже выговор поправил. Нет, Кабана не тронут.
Пока Йен отрицательно качал головой, Лисёнок сгинул… его умение пропадать и появляться казалось волшебным. Йен смущенно пожал плечами, глянул на Ворона.
– Уходим, – окончательно решил тот. Добыл из кошеля медную денежку, долго рассматривал. – Придется мне научиться городской охоте, где эти вот штуки и приманка, и капкан, и добыча. Я совсем их не понимаю и потому отрицаю. Но я буду стараться. Чтобы убить князя по-твоему, надо освоить. И мне, – Ворон остро глянул на детей гнезда, – и вам. Потому что мы вернемся и полностью решим дело. Даю слово.
Ворон не спеша добыл из ножен кинжал, разрезал ладонь и протянул вперед. Йен не знал, что полагается делать в ответ, дернулся было к кинжалу, но Ворон поймал его руку и просто сжал своей, окровавленной.
– Мы вернемся.
– Мы вернемся, – эхом отозвался Йен.