«Семья продолжает розыск Густава Оттера. Приметы приводим далее, как и потрет. Конечно, прошло много времени, но мы надеемся на чудо. Вознаграждение за любую информацию по данному делу – 1000 крон безусловно к выплате. Любые полезные сведения, дающие надежду в поиске, будут возмещены сверх указанной суммы, причем с полной щедростью».
—
Сейчас, в сумерках, минувший день кажется клубком нелепых случайностей и колючих глупостей. Так бывает. Причин вроде бы нет, зато последствий – вдоволь! Я поругалась с Лёлей, пошумела с Васей, поиграла в молчанку с Яковом, отказалась откровенничать с Дашей обо всех перечисленных огорчениях и вдобавок клятвенно пообещала самому князю Николо, что напьюсь до потери памяти!
Началась череда недоразумений с утренней ссоры. Обыкновенно Леля в поведении похожа на Юсуфа, вернее на его парадную маску, надеваемую для чужаков, а это – немногословная рассудительность и непрошибаемое спокойствие. Лёля скупо улыбается, язвит и хлестко шутит, не меняя тона. На моей памяти она плакала лишь однажды, в день, когда Федю-хомячка пригласили в семью Ин Тарри. Смеялась, вроде бы, дважды. Оба раза – разговаривая с Климом. Леля кажется мне озером без дна: вода прозрачней хрусталя… а под поверхностью тьма. Любая сказка населяет бездонные озера чудищами. Для их вызова требуются заклинание или жертва. То и другое совместило в себе зеленое платье, перешивку которого я завершила в ночь.
Леля обожает платье, хочет заполучить… но еще вечером пообещала порубить «елку», испортив последнюю примерку, во время которой разбила зеркало и замоталась в штору. Не понимаю причин, но уверена: ладная и миловидная Леля совсем не может принять себя. И ум ей только во вред, Леля отчетливо прослеживает метания своей души, полагает слабостью, хочет побороть… хотя бы скрыть. А душа не поддается.
В общем, Лёля решилась-таки изрезать готовое платье. Пока особняк спал, то есть еще до рассвета, Лёля пошла «на дело» с ножницами наизготовку. Но в пяти шагах от цели ее подкараулил Яков и… торжественно одарил зонтиком. Вещица массивная и стильная, к платью – самое то. Вдобавок с секретом. В полой ручке спрятано упругое жало сизой стали. Две ладони в длину – не просто достает до сердца, но протыкает насквозь даже толстого злодея. Вот такими словами Яков описал свой подарок.
Леля отвлеклась от платья, изучила зонтик. Вздохнула, готовясь что-то сказать… не успела: в комнату ввалился Норский в обнимку с тремя коробками. Он сомневался в размере туфель, зато фасон нахваливал бойчее базарного зазывалы. Леля поджала губы, снова собралась заговорить… но была прервана писклявым «хальт!». Федя теперь представляется Йеном и учит тенгойский с фанатичным упорством, объявив себя основателем и возродителем (вот загнул!) северной ветви княжеского рода Ин Тарри. Кричать старомодное словцо кучеров и горных спасателей он повадился, следуя совету знакомого хётча. Который, кстати уж, тенгойский знает кое-как, и в основном преуспел в ругательствах и приказах…
От писклявого «хальта» Леля вздрогнула. Молча позволила новоявленному отпрыску рода Ин Тарри вложить в ее ладони шляпку и две заколки. Ничего себе утро подарков! Я только руками развела… пустыми.
Не унявшись, хомячок со значением пискнул «айн моментик» – и вытянул из кармана бархатный мешочек. Вытряхнул в горсть изумрудную подвеску, серьги. Сопя от гордости предложил честный обмен: за каждый подарочек по сухарику.
«Безумие какое-то!» – эти простые слова я произнесла вслух, негромко. Казалось бы, ну что в них ужасного? Вот только Лёля – взорвалась! Она кричала, что ничего ей не надо; сморкалась в угол скатерти и всхлипывала со стонами, словно бы от большой боли; внятно и многословно угрожала всем нам, даже Феденьке-Йену… Вмиг разбросала по полу подарки, не унялась и стала метать в нас ножи и вилки, заготовленные для обучения этикету. Причем – прицельно, промахиваясь на ширину мизинца, не более. Столовые приборы быстро закончились, злость – нет, и Леля взялась лупить стену, в кровь рассаживая костяшки пальцев.
Я перепугалась: вокруг девушки клубился смерч тьмы, она не хотела жить, не могла сопротивляться удушающей, горячей боли… Помочь в таком деле я не умею. Но – явилась Агата, и сразу кивнула Якову: он успел подготовить для айлат стул. Села в углу, стала перебирать нити, невидимые нам, лишенным дара айлат. Я нахмурилась, чуя подвох: есть ли в истории с подарками хоть капля случайности?
От последних сомнений избавило вторжение Мари и Машеньки. Обе эти живы гостят в «Астре глори» и оказаться в нашей полудикой «Лилии», на задворках главного особняка, могли только по приглашению. И – я совсем не удивилась! – Яков немедленно предложил обеим стулья. Живы молча заняли два противоположных угла… а я тупо уставилась в последний пустой угол. Зачем Яков понес туда стул? Еще одной живы в нашем распоряжении нет.
Вообще-то люди Ин Тарри разыскивают подходящих обладательниц дара так упорно, как только можно при связях и средствах этой семьи, репутации Яркута и воловьем упорстве Курта. Однако Мари по общему мнению прибыла в «Астру» сама… хотя я заметила: она сразу кивнула Якову, как знакомому. Вторую живу доставили тоже его люди.
– Тот угол ваш, не мешкайте, – велела Мари, не отвлекаясь от прядения.
– Тот ваш, – эхом повторила Машенька.
Я послушно заняла стул и надулась. Ведь используют вслепую!
– Когда душа полна застарелой боли, просто распутывать нити бесполезно, надо многие обрезать и сбрасывать. Но без вас… – начала Машенька.
– … нам пришлось бы сдаться, – Мари довершила мысль. – Юна, сейчас ваша полезность очевидна. Мы скручиваем раздерганные кудели, вяжем узлы и плетем узоры. Принято утверждать для обывателей, что такой работы довольно для успеха…
– … даже в сложных, запущенных случаях. Но мы ограничены полем жизни, мы не способны обработать нити, если их концы уходят в смерть. Мы не умеем жечь пучки гнилых связей и отбеливать полотно памяти. Только при вас и можно похоронить то, что подлежит забвению, – заверила себя и нас Машенька.
Я послушно устроилась в своем углу и притихла. Задумалась. Яркут никому не выдал бы тайну моего дара, и тем более он не мог бы сказать подобного ей – отвратительной Мари. Но и скрыть мои способности невозможно. Значит, живам предоставлена какая-то полуправда. Может, им сообщили, что я помогла спасти Паоло, из-за чего надолго попала за порог смерти? Увы, даже Яков при всей его ловкости не смог бы сделать такую полуправду весомой, не уточнив, что сам он – выползок. А ведь Мари принадлежит к важным и властным людям Храма. Получается, Яков вывел меня из-под удара и подставился сам?
– Живы редко спасают людей, которые не ценят жизнь, – пробормотала Мари, отрешенно щупая незримое. – Смерть безмерна. Осознав ее власть, мы отступаем.
– Стыдно отступать, ведь больные надеются на нас. Только мы воистину бессильны перед свершившимся: прошлое безжалостнее будущего. Переменить его нельзя, а принять порою непосильно. Лёле очень трудно, – Машенька отвлеклась от прядения и смущенно улыбнулась, найдя меня взглядом. – Никакой женщине нельзя быть иголкой без нитки.
– Женщине вредно колоть и протыкать, наш удел – сшивать и украшать, – с обычной для нее патетикой продолжила Мари.
– В Лёле острой силы так же много, как в ноже. Это беда! Или сломается стержень духа, или заржавеет, – огорчилась Машенька. – Люди не оружие, особенно женщины. Люди – они просто люди, хотя это… очень сложно. Я недавно поняла.
– Силу следует сочетать с разумной кротостью и незлобивой мягкостью, какую дарует нам вера, – звонко возвестила Мари.
После этих слов, да еще сказанных так многозначительно, я заподозрила, что Лёлиной истерикой дело не ограничится. Я тоже вот-вот взорвусь. Новоявленные живы невыносимы, особенно пафосная святоша Мари… Стоило ли тащить ее в дом? По-моему – нет! Но Яков и Курт старались для Николо, который выбивается из сил. Юному князю важно верить: отец вернется, худшее удастся исправить. Ники ценит любую помощь. Азартно воспринял идею составления пары жив, способных менять души местами. У артели есть подобные наемницы? Значит, – не раз повторял он, держа за руку Дашу, которая с ним полностью в этой затее солидарна, – и мы построим подобную пару! Но наша пара будет сильнее, ее составят настоящие белые живы. Условия для настройки пары мы предположительно знаем: схожие имена, близкий возраст, готовность по доброй воле обменяться личностями.
И вот – пара создана. Но успех оказался сбывшимся кошмаром. Так я вижу.
«Люди не меняются, если не вовлечь их души в обмен, подобный танцу», – сказала Машенька. Она совсем слаба в логике, но правило происходит не из логики, а из закона душеспасения – это тоже слова Машеньки. Она, выслушав наши с Агатой пояснения, сразу решила: обмен душ изначально предназначался для исцеления. При малокровии больных отправляют пить бычью кровь. Тут – схожая идея: при малодушии брать «духовную кровь» сильных, чтобы укрепить волю слабых. Еще Машенька додумалась, что донор в любой паре – тот, кто личностно сильнее, а не тот, кого назначили на эту роль устроители обмена.
«Донор отдает тепло, поэтому важно, чтобы он имел превосходящую силу духа и нес в себе свет. Только так можно зажечь надежду в отчаянии, веру – в безверии, доброту – в безразличии», – это, конечно же, снова слова Машеньки. Кстати, в паре жив, насколько я вижу, именно она – донор…
Машенька наполнена светом и охотно им делится. Она с малолетства – сестра милосердия в монастырской больнице. Выхаживает безнадежных, снимает проклятия, помогает избежать самопроклятий – а такое часто случается с больными, готовыми сдаться. Когда Машеньку привезли в «Астру глори», она выглядела блаженной. Непрестанно улыбалась, лепетала полусвязно. А еще ходила с палочкой и, смущаясь, просила о помощи – не могла найти столовую, свою комнату, сад… Машенька так привыкла разбирать нити душ, что ее обычное зрение сделалось помехой и стало убывать. В монастыре радовались «доброму» знаку: ослепнув, жива начнет прорицать, станет явленным чудом. Привлечет толпы паломников… не хочу снова затевать разговор о своем отношении к вере. Я ведь верю. Но храм как организация вызывает у меня противоречивые чувства и мысли.
Мари совсем иная. Она полагает себя главной в паре жив. Хотя света в ней мало, а делиться чем-то… разве она знает, как это сделать? Боюсь, она так суха и примитивна, что даже не умеет принять духовный дар Машеньки.
Когда Мари прибыла в «Астру глори», в своем поведении она для стороннего наблюдателя могла показаться схожей с Лёлей, только раз в десять суше, строже. Мари властная, немногословная и неприветливая. Еще бы! Она в закрытом ордене держит «суровую нить». В переводе на язык обычных людей это означает, что она состоит в храмовой полиции; ведает жизнью и смертью тех, кто незаконно использует дар. По-моему, Мари – фанатичка. Яков рассказал, что в юности у неё был огромный дар, а теперь весь «растрепался». Осталось полноценным лишь острое, хищное зрение, которое позволяет оценивать работу других жив. На основании своего зрения Мари без колебаний выносит решения, порою смертоносные…
Стоило живам поселиться в «Астре», и я перестала туда наведываться. Мне по-разному неприятны обе, наивная Машенька – и безжалостная Мари. Агата тоже сторонится их. Зато Даша принимает тепло, она верует – и ей ценны так называемые святые гостьи.
«Вижу твои сомнения. Они обе не вполне человечны, да? У одной душа как облако, бесформенна и оторвана от земли, у другой душа – змеюка ползучая, – сказал однажды Яков. Добавил с горечью, устало: – Нам нельзя быть капризными, время поджимает. И еще. Я сам тоже… в общем, хочу дать им шанс. Отчего бы не попробовать выпрямить то, что криво?»… Я нехотя кивнула. Он виновато улыбнулся. Кажется, он не верил в выпрямление. Но ради Машеньки – надеялся. И я промолчала ради нее. Ослепнуть и прорицать – вы бы кому-то пожелали такой судьбы?
Я не верила, что Мари и Машенька составят пару. Они совсем разные. Я не верила, что они исполнят ритуал, мы слишком мало знаем о деталях обмена душ, хотя кое-какие записи сам Михель Герц передал храму, выторговывая союзничество в борьбе с Николо.
Но я дважды ошиблась. Настройка пары шла быстро и проявлялась ярко. Все началось три недели тому назад, ритуал дал толчок… а дальнейшее происходило спонтанно и непрерывно. Мы вздрагивали, поминали бесов или молились, глядя на мелькание личностей на лицах… Мари и Машенька не просто срастались в пару, они менялись местами снова и снова, уже без ритуала! В теле Машеньки ледяная Мари рыдала и молилась – неистово, непрерывно. Машенька в теле Мари бродила по дому и саду, трогала предметы, рассматривала людей и постоянно разговаривала, задавая сотни вопросов. Она была, как княжна из сказки: проспала сто лет и вдруг пробудилась в иной реальности. Да, если все это стоило начинать – ради неё… Машенька теперь способна мыслить, связно разговаривать и просто радоваться жизни.
Неделю назад живы достигли равновесия. Процесс соединения сил при воздействии стал контролируем. Души более не метались туда-сюда, утвердившись в предназначенных им по рождению телах. А поведение… обе живы довольны новым состоянием. Вот только их теперь не две, а как бы полторы. Если они и не читают мысли друг друга, то угадывают с кошмарной, невозможной точностью. Слушать их разговоры жутковато: одна начинает, вторая подхватывает… и это уж точно не обмен мыслями, это единая нитка рассуждения, неровно, неумело скрученная из двух мнений и взглядов.
– Мы завершили работу, – Мари всегда принимает решения, хотя по дару она ничтожна.
– Лёля отпустит прошлое. Мы вдели нитку, – Машенька улыбнулась. – Так жить труднее, но полезнее. В ней и раньше была главная нитка.
– Страх за малыша, – хмыкнула Мари.
– Доброта, – улыбнулась Машенька.
Живы встали, кивнули друг другу и удалились. Я шепотом высказалась, не стесняясь в выражениях. Вообще-то ругаюсь я редко, но этот марионеточный дуэт… мысленно я зову их – куклы. Мне кажется, они управляются кем-то третьим через незримые нитки: головами крутят одновременно, шагают в такт.
Агата вскочила, метнулась и обняла меня.
– Учитель, теперь понимаете, отчего я упрямо не желала идти в наш храм? Из меня делали бы Машеньку. Слепую, неумную и послушную. Не желаю утонуть в пучине нитей! Хочу видеть людей, дышать и жить. Знать, кому и чему служит мой дар. Понимать его вред и пользу. Нести ответственность.
Сказала, еще крепче обняла напоследок – и убежала. Мне стало легче, ругаться расхотелось. Тем более – погода разгулялась. Дождь, который пузырил лужи два дня, наконец унялся. Солнышко пробилось. Я совсем надумала пойти в «Астру» и посмотреть, как волшебник готовит розы к зимовке. В том имении садом занимается подлинный волшебник, у него ничего не вымерзает, не замокает и не сохнет…
– Яков, а давай прогуляемся. Чинно, – предложила я.
– Не сегодня.
Отвернулся, ушел… и слабенький росток моего хорошего настроения сгнил.
С этого момента день покатился по наклонной! Что было дальше? Камнепад нелепостей, нагромождение колючих обид. Теперь ночь, и я уже плохо помню свои поступки и слова, меня весь день швыряло из злости в радость, бесконечно.
Ах, да: после того, как живы ушли, я сцепилась с Васей Норским. Он взялся было рассуждать о красоте туфелек, таланте мастера, своей ловкости… наверняка пытался нас отвлечь. Леля рассеянно слушала, не сопротивляясь примерке обуви. Кажется, в ее сознании был стерт отрезок времени, когда работали живы.
– Вася, что за секрет у Якова? Намекни, ну пожалуйста, – мягко попросила я.
– Ага, вот и подобрали. Тогда что? Тогда оставшиеся две пары отнесу в общий зал. Вдруг кому из девчонок подойдут, – Вася упорно не заметил меня.
– Вася!
– Ну, заболтался я, дел полно.
– Вася!!
Только ради Лёли я ровным шагом, молча, покинула комнату. И еще – осторожно прикрыла дверь, не ругаясь. Сбежала по лестнице, кипя и шипя… Вася, конечно, попытался сгинуть, но две коробки с вожделенной обувью и десять девчонок, жаждущих примерки… Я настигла молчуна и пихнула в библиотеку, отделив от коробок и толпы. Устроила допрос – он ведь знал, о чем молчит Яков! В допросе я не сильна. Перепробовала в полчаса логику, совесть, старые долги мне, вздохи со всхлипами… Вася всей душою сочувствовал, но молчал… как распоследний Норский.
Разбитая и усталая, я обозвала Васю предателем, отпустила и поплелась в «Астру». Ради Агаты. Ей душно, пока святые гостьи хозяйничают в доме. Особенно – во время обедов. Что ж, могу сказать с полным правом: это было лучшее мое дело за день!
Стол уже накрыли. Агата сидела бледная, улыбалась вымученно. До моего появления единственной приправой к обеду был непрестанный щебет Даши, и каждое слово в нем – восхваление заслуг Мари.
«Безумие какое-то», – осторожно прошептала я. Никто не взорвался. Хорошо, а то я стала побаиваться этой простой фразы. Правдивой: ведь рассудительная и хладнокровная Дарья Ильинична просто свихнулась! Мне ли не знать, она способна одним взглядом застращать любого вора-приказчика и стереть в пыль нахальнейшего газетчика! Куда что подевалось… Даша теперь восторженно-глупа и по-пустому многословна. Она такая пятый день, с тех пор, как ей нашли донора и смогли провести ритуал. Обмен тел был непродолжительным и состоялся после короткого торга с Дарьей Великолепной – старшей из трех сестер Великолепных. Все они выступают в цирке-шапито, в провинциальной и ничуть не блистательной труппе. Дарья посредственная акробатка, к тому же набирающая вес. Она почти бесполезна для выступлений, она неумна и жадна до неприличия. Ритуал ее не взволновал ничуть, а вот возможность выторговать денежку стала звёздным часом всей жизни. Получив свое, Дарья старательно исполнила отведённую ей роль в пробном обмене душ. Провели его, конечно же, Мари и Машенька, а настраивала весь процесс Агата. Могу добавить: айлат была против обмена и указывала, что сходство имен – не повод спешить, что надо бы найти более полную и яркую душу. Но все спешили, и даже Ники не прислушался.
В общем, пять дней назад стало ясно: у нас правда есть пара жив, способная повторить то, что сделали со мной и Юлией. И еще мы убедилась, что обмен душ не вызывает болезни тел. Успех был сокрушительный: каких-то два часа Дарья Великолепная просидела в теле Даши, в ее кресле на колесах. Толком не поняла произошедшего, вернулась в свое тело, пересчитала еще раз денежки и уехала. Дарья Ильинична очнулась в родном теле – и сразу, с первых минут, смогла почувствовать ноги! Она пока не ходит, но это дело времени и занятий с врачами.
Чудесное исцеление объясняет многие перемены в поведении Даши. Но я не хочу понимать и принимать объяснения! Она – сильная, умная, верная семье. Порою чопорно-традиционная во взглядах и даже старомодная. Зато поддерживает Ники буквально во всем… Как она могла ослепнуть и оглохнуть, как посмела изливать всю благодарность на Мари, на неё одну? Донора нашел Курт! Оплатил согласие Дарьи Великолепной, величайшей из цирковых жадин – Ники! Агата держала настройку, это сложнейшая работа! А до того Яков и его люди нашли жив, а еще прежде Курт составил список претенденток… Но им всем нет места в искаженном мире чудес, где волшебствует Мари, а Даша – охает и кланяется.
И еще: перемены начались до ритуала. Начало им положил день, когда Лёля убила живку-наемницу, спасая Клима. Хотя Даша сделала вид, что приняла произошедшее, она упорно не общается с Лёлей. Ха! Она и меня едва замечает, и Якова за глаза кличет нелюдем, и Клима с его гнездом обзывает мошенниками. Что это? Злопамятность – или обостренная, щепетильная справедливость? Не знаю. Не важно. По мнению Даши, мы сознательно и без веских причин допустили гибель живки и, значит, предали Микаэле… Но не буду о грустном.
Как развивался день, начиная с обеда? Я не просто так вспоминаю, я анализирую события… Даша за столом, при всех, попыталась поговорить со мной примирительно и душеспасительно – так это назвала Мари. Ох, как я хотела метнуть ножик в храмовую святошу! Только я не Лёля, промахиваться на ноготь, особенно в ярости, не умею. А ну, как попаду сослепу? Эта Мари – типичная приживалка! Расселась во главе стола и решает в чужом доме: кому, когда, о чем и с кем говорить!
Я не метнула ножик. Я поддерживала беседу словами «о!» и «да-а..», терпеливо душеспасаясь. Дело не в моем долготерпении, а в слове, данном Якову. Он настрого велел: при живах не чудить, о пороге, ледяной норе и темном ветре даже не думать! Не злиться и себя не проявлять. И вот – я сдержала слово. Я сдержала все слова и намерения, порывы и вспышки. Агата по мере сил помогала.
Обед тянулся бесконечно, вырождаясь в чисто женское безделье. Ники не спустился из кабинета, а Федя-Йен выхлебал бульон в одну минуту, нагреб горсть хлеба впрок – и умчался звонить хётчу, чтобы опять целый час молчать в трубку, изредка повизгивая от восторга или похрюкивая от смеха. Все их разговоры такие: длинные, односторонние, никому непонятные. Даша пыталась любыми способами удалить хётча из круга общения Ин Тарри. Ведь клетчатый Эйб – наемный убийца, Даша так и сказала! Но её старания тщетны. Ники не выслушал опекуншу, ему было некогда. Паоло прикинулся иностранцем, не знающим ни слова на языках, известных Даше. Зато милаха Йен был весь внимание… но, едва слова воспитания иссякли, он кивнул… и побежал звонить хётчу, как ни в чем не бывало!
Обед меня истощил, измочалил. Но все в мире конечно. Агата сложила салфетку – и я отодвинула остывший суп. Голодная, размахивая своей салфеткой, как белым флагом, я позорно покинула «Астру». Сбежала в наш развеселый особняк, в затоптанную, обшарпанную, а теперь еще и закопчённую «Лилию». Три дня назад пацаны крепко подпалили пристройку. Едва кто-то раздобыл ящик огненных фонтанов известной инанькой фирмы, дальнейшее стало неизбежно…
С порога, втянув носом воздух, я ощутила припах мокрой гари и пороха. Удручающе: его не дополняли ароматы жареной баранины, чеснока и кинзы. Значит, все уже пообедали. Плечи мои поникли. И тут день попытался исправиться и дать мне шанс на улыбку.
– Юна, я согласен погулять в парке, – Яков подкараулил меня у входа.
А я прошла мимо, словно бы не расслышав сказанного! Я устала от душеспасительных бесед, я бурчала животом и шаталась от голода, то есть была трижды зла. На душе спеклась черная боль: дверь хлопнула за спиной… Он не стал меня догонять? Просто ушел? Захотелось покричать и повыть, как Лёля поутру. Обвинить весь мир в моих бедах. Якова – первого! Ему что, трудно было сказать: виноват, зря так себя вел, теперь честное слово брошу привычку устраивать тайны. И еще: ты достойна доверия, я полагаюсь на тебя…
– Эй, умыкнуть бы Федьку и ходу, правда? – в бок уткнулся крепкий кулачок Лёли. – Бесова мошенница-жизнь. Я знаю ее закон: чем больше сулит, тем злее обирает.
Я охнула, потёрла бок, оглянулась… и снова охнула. Лёля смотрелась роскошно! Новое платье, и поверх – бархатное пальто. Те самые туфли, и подвеска на шее, и серьги в ушах, и зонтик… Еще бы добавить на лицо хоть капельку радости, во взгляд – хоть искру жизни.
– Не полегчало? – я ссутулилась. – А я надеялась.
– Не ври. Ты ненавидишь белых гнид, стала б ты надеяться на них? Нет! И правильно, – Лёля беззвучно пошевелила губами, ругаясь. Похлопала по карману. Вообще-то она курит. Я недавно выяснила. Нет, не так: она курила, но бросила, Федя-Йен строго запретил ей и взял честное слово. – Хоть бы одну затяжку, злость спалить. Ох, как я хочу пристрелить обеих! Одну за дела ее, вторую из жалости.
– Ты притворилась утром? Все слушала и видела, а вовсе не дремала… Ну и выдержка. Даже Вася поверил.
– С хрена б ему верить, он сразу срисовал, что я на нерве. Да уж, у меня веко дрожало, вот дела, – Лёля вздохнула длинно, медленно. – Все, унялась. Говорю, как принято у чванной знати. Эти – и помогли? Ха. Вот тебе одной, по секрету: Агата обвела их вокруг пальца. Всю мышиную возню сбросила через тебя. Знаю я повадки слюнявых мозгокруток, – Лёля презрительно повела плечом. – Зря Васька прикинулся дураком, в чужую игру стал играть. Туфли? Ха! Принес бы штофчик по-тихому, я приняла б водку внутрь, а душу излила наружу. Климу – не могу. Тебе – не стану, нежная ты. А кому еще? Якову? Можно бы, но я опасаюсь его, Яков – это уж край. К тому добавлю, он занят. Он толковый и вкалывает… Николо делает меньше. Вот так вот.
– Я намекну Норскому. Ты права, он не способен пустить сплетню, – признала я… и наконец поняла, что мне сказано. – Лёля, разве можно запросто сбросить нитки? У них дар, они – живы. Белые. Сильные. Они бы заметили…
– Машутка заметила, но смолчала. Может, она не гнида? А вторая… Нет, ей не дамся. Я не муха, чтоб меня ловила и травила крестовая паучиха. Таким, как Мари, нужны исполнители. Палачи храма. Им улучшают зрение, слух, скорость, гибкость. А совесть и прочее вредное затягивают в мертвый узел. – Губы Лёли дернулись в мгновенной гримасе. – Ну и я их… в мёртвый узел. Было дельце… Ненавижу святош. Чистенькие, как опарыши. Скажи Якову: еще раз устроит такую дичь, пожалеет. Зонтом, гад, откупился.
Отвернулась и пошла прочь. Я побежала следом. В голове гудело и грохотало. И от пульса, и от мыслей – особенно. Ничего себе «не подействовала» работа жив! Да я впервые слышу, чтобы Лёля говорила то, что думает! Да она сегодня на человека похожа. Получается, это сделали Машенька и Агата, а Мари плела свое и не справилась? Что же затеял или проверил Яков, когда расставил для нас стулья, а сам притаился, наблюдая со стороны? И что это за намек – про его огромную работу, которая по мнению Лёли больше, чем все дела Ин Тарри?
– Лёля! Стой же. Я готова напиться вот прямо теперь. Даже голодная.
Лёля рассмеялась без всякой радости.
– Тебе нельзя. Яркут вроде нашел старшего князя. Еще нет ясности, толпа народу проверяет адреса, но имеется надежда. Ты помнишь план. Все мы по местам расставлены, и ты в том плане – главная. Трезвая, у порога.
Лёля глянула в потолок, коротко взвыла. Выругалась так же коротко и хлестко. Вцепилась в мой локоть и поволокла – на кухню. Готовила она ужасно. Но спорить было нельзя. И еще, такая еда все равно веселее обеда в «Астре» и полезнее голодовки.
– Лёля, ты взрослее меня по уму и опыту. – Я устала грызть кусок мяса, твердостью превосходящий подметку и такой черный, словно его ваксой натерли. Отдышалась, выпила водички. Попробовала гречневой каши, хрустящей после разогрева. – Почему Яков так ведет себя? Лёля, он очень дорог мне. И я ему. Вот.
– Да уж, лет тебе… Федька старше, – хмыкнула Лёля. Задумалась. – Может, правда напиться с тобой, Васька-то мужик… Тогда из жалости – пивом обойдемся. Ага?
– Ага.
– Ага… заметано. Ладно, вот тебе то, что можно выговорить стрезву. Боюсь я дряни под названием победа. Я видела эти победы раз сто, все были убийственны. И что худшее в победе? Пока она далеко, союзники верны, цели едины и дело ладится… А когда победа рядом, лучшие друзья норовят своим же, идущим впереди, шило в спину сунуть. Победа… она вроде обручального кольца. На одну руку надевается. И кто ей не жених, тот ей соперник.
– Примерно поняла. Сама думаю, когда отсюда ноги делать. Устала от богатых и знаменитых. Но при чем тут мы с Яковом?
– А при том. Он выползок. Да, я знаю, – Лёля усмехнулась устало, уронила голову на руки. – В смысле дел храма я весьма подкована. К тому же Яков меня нашел, в дело взял и еще спас. Я про его расклады много знаю. Кой в чем помогаю. Вот что, поясняю по-простому. Гниде нужны деньги, она сунулась с божественными словами к Ники, Паоло и даже Федьке. Все ее послали так вежливо, что дрянь позеленела от злости… А Даша не послала. Что еще? Выползок ценнее денег. Он выявлен. На нем метка. Его портрет передан, куда следует. Еще дальше. Как думаешь, князья будут спасать нелюдя, им не родного? С храмом рубиться? Не-а, не будут. Не смогут! У них тайна, Микаэле не узаконен в любом теле. Его надо найти. Но, найденный, он сразу сделается заложником, а Мари – вымогателем. Вот тебе примерный расклад. Простенько вроде, а на деле все сложнее и хуже.
От страха я особенно ловко впилась в баранью подметку и отгрызла крупный кусок. Проглотила, подавилась, закашлялась… Отпилась водичкой. Боль в горле прошла. В душе – наоборот.
– И что?
– И ничего. Прямо говорю: ничего у вас не получится. Он знает. Ему, пожалуй, вусмерть больно. Вот он и дергается. Ему сейчас главное – обезопасить тебя от гниды- Мари. Думаю, он нарыл на неё что-то серьезное. В общем, дыши ровно, не дуйся на него и на свиданки не зови. У нас, мать её, победа впереди. Полная ж… радость. Как разгребем всю вонь, так и поймем, кто уцелел и что делать.
– Может, все не так страшно? Ин Тарри вроде не злодеи.
– Разжую для годовалых с соской: Дашке гнида намекнула, что Микаэле можно в легкую узаконить через брак с ней. Дашка ведь опекунша старшего княжьего сына. Понятно?
– То есть Ники не просто так игнорирует обеды.
– Ники очень умный. Бесы, я видела его трижды и втрескалась до беспамяти. Хуже, чем в Клима, – Лёля села ровно, молитвенно сложила руки на груди и улыбнулась непривычно сладко. – Меня уносит, меня от мозгатых парней ну прямо… Знавала я мошенницу, умнейшая была баба, но слабая на… гм, – Лёля обшарила взглядом полки. До меня сразу дошло – пиво ищет! – В общем, ее уносило от военной формы с галунами. Она понимала, что тупеет, но справиться не могла. Приведут ее на допрос, посадят напротив безмозглого дознавателя. И она сама все рассказывает, если на форме галуны и пуговицы начищены. Так и унесло совсем. На каторгу. Беда… а тебя с чего уносит?
– Да как-то…
– Повзрослеешь – разберешься, – подмигнула Лёля.
Говорю же, нелепый день. Весь, с утра до ночи… Я старше Лёли. Она с первого дня дразнит меня заучкой, когда злится. Но по-своему уважает. А сейчас я стала вдруг.. цыплёнком на кухне! Пищу, уворачиваюсь от ощипки, а повариха Лёля – ловка и снисходительна, ведь превосходит во всем. А еще – ничего хорошего не обещает…
– Наелась? Зубы не сломала?
– Да. Нет.
– Люблю короткие ответы. Ну, пошли проверять вечернее расписание. По плану ты – у порога. Калитка в саду уже окончательно назначена порогом. Почему так, спрашивать не стану. Хорошо, что дождя нет. Но – оденься теплее.
И вот они, сумерки безумного дня. Анализировать больше нечего. Я расставила в рядок все события, провела ревизию своих мыслей и знаю, отчего сейчас выгляжу и ощущаю себя истощенной. В чем польза моего знания? В затраченном на ревизию времени. У меня очень много времени, ведь о планах на вечер я не знаю ничего.
Смеркается. Торчу бессменным часовым у калитки. Толком непонятно, как долго мне стоять и будет ли с этого польза. Стараниями Лёли я укутана в огромный пуховый платок, одета в толстенную кофту, пальто и еще плащ поверх всего. Обута в зимние сапоги. Шапка шерстяная, и натянута до носа. Мне вообще не холодно, наоборот – тяжело и жарко. Но я устала злиться еще днем и смиренно принимаю тусклый вечер.
Давно зажгли фонари. Время течет в ночь рекою серо-желтого тумана. Звуки делаются гулки, цвета – расплывчаты. Я по-совиному таращусь и сплю наяву. Далеко, за ночным горизонтом богатейшего пригорода, плещется бессонная суета столицы, отражаясь в низком небе пятнами мутного цвета. Видеть их мерцание неприятно. На душе копится непокой, шорохи настораживают, ветерок лезет за шиворот и выстуживает потную шею.
Совсем стемнело… О чем бы еще подумать? Мерзкая штука – безделье.
– Спишь?
Яков подкрался, прислонился к ограде плечом. Совсем рядом. Смотрю на него… почему днем я не смогла заметить, до чего же он устал? Требовала и требовала: расскажи, пошли гулять, объясни… Очень стыдно.
– Яков. Я тебя извела?
– Ты хорошо держишься. Агате помогаешь. Йену, Лёле… ты молодец. Но я много раз пытался намекнуть, что лучше быть мхом у порога или кошкой на заборе. В деревеньке. В глуши. А ты упрямо, настырнее сорной травы, лезла в столицу. И вот, пустила корни аж в саду Ин Тарри, – он подмигнул. – Почему тебе до нынешнего вечера на было страшно?
– А тебе?
– Мне страшно. За тебя, за Клима, за Йена. За него особенно. Ты ведь знаешь, что значит для меня это имя. И он… похож. Очень. Слишком.
– А за себя хоть чуть-чуть побояться – некогда?
– Я выползок.
– Разве это ответ?
– Тебе не холодно? Собственно, я хотел сказать, мы не зря ждем. Он, видимо, нашелся по-настоящему. Постарайся открывать калитку осторожно. Кому следует, те напоили жив снотворным. Но все же… поаккуратнее. Я помогу. Не волнуйся.
– С той стороны порога нет врагов. Да, там холодно и темно, но разве зимняя ночь хуже летнего дня? Людские предрассудки.
– Ну-ну.
– А сейчас вечер или утро?
– Полночь миновала, но недавно. Ты не устала ждать? Лёля умничка, если бы ты мерзла, время тянулось бы втрое медленнее.
– А как я узнаю, что он – именно он? Ведь я отвечаю за опознание.
– Сама говорила, он солнечный человек. Ночью уж точно заметишь издали.
– А…
– Хватит накручивать себя.
– Давай сбежим, как только он очухается.
– Утром станет видно много разного. Утром и посмотрим, и решим.
Вдали заурчал мотор. Я дернулась, вздохнула… и притихла. Яков не ушел, и вообще не глянул в сторону машины. Скоро мимо прошли трое. Я узнала только Курта. Не видела его месяц. Ужасно осунулся! Хромает, на трость даже не опирается – наваливается всем весом… А мне казалось, в городе тихо. Я газеты просматривала, нет ни словечка про стрельбу, погони и облавы.
– А кто… – хрипло ужаснулась я.
– Одержимые. Было три больших стычки и очень много мелких, с живками и бездарной швалью. – Яков усмехнулся. – Да, обходимся без тебя, и это тоже твоя заслуга. Если открыть флакон с первосортным мускусом, дополненным двумя каплями масла ишимской розы и тремя – бергамота, то Дымка обязательно явится за подношением. Его любимейший рецепт. И любимейшая игра: одержимые дэву занятнее, чем мыши – азартному коту.
– Тебя тоже ранили? Тебя неделю не было!
– На мне зарастает сразу. Ну, если что.
– Если – что?
Яков неопределенно повел бровью и стал глядеть в парк, прижавшись щекой к прутьям ограды. А я смотрела на него и думала: давным-давно, когда глупенькая Юна влюбилась в Яркута, она строила планы на целую жизнь вперед и боялась того, что еще не началось. Ну, что ее бросят через пять лет, через пятнадцать… Что ее не поймут, не оценят, не станут воспринимать всерьез. Что ей не дадут свободы высказываться и действовать. Трудно вспомнить, чего еще боялась та учительница рисования из провинциального пансиона, притворившегося столичным, ведь он почти в городе и почти престижен. Лёля права. Меня не «уносило» при взгляде на Яркута. Я без труда держала себя на коротком поводке, я была правильная и чопорная. А теперь, с Яковом, все гораздо хуже. Меня бы унесло, но выползок принимает меры.
Снова заурчал мотор – ближе, вплотную… затих. Яков зевнул и почесал переносицу. Шепотом пожаловался, что слегка простужен и не хочет чихать, но туман лезет в нос, щекочет. Вдобавок осень… а он не любит запах подгнившего палого листа.
Стали надвигаться шаги. Я разобрала незнакомый голос, и почти сразу услышала другой, знакомый. Яркут посмеивался, болтал без умолку и смысла. На него не похоже. Значит, есть причина.
– Смотри, пора. Решай, открываем или нет? – тихо велел Яков.
Я обернулась. Приближаются трое, Яркута узнаю по фигуре, юноша рядом с ним мне не знаком, а третий их спутник… За пятнадцать шагов лицо разобрать нельзя. Но прочее… как можно сомневаться? Он весь – солнечный! Решительно киваю, но сразу дергаюсь отменить свой поспешный знак: прежний Микаэле носил над головою облако бед, а нынешний светел, как южный полдень. Хотя – правильно, беды теперь целятся в юного князя Николо.
– Агата, все подтверждено, – негромко говорит Яков.
Он понял без слов. Поймал мою руку и положил на ручку двери. Подвинулся, встал за спиной, почти обнимая. На миг стало обидно до слез за это «почти», и опять в ушах отдалось Лёлино «у вас нет будущего».
Солнечный человек приближается, он уже в десяти шагах, в девяти… Яркут споткнулся, посетовал на шнурок и отстал. Вцепился в руку незнакомого мне юноши и ловко задержал его. Теперь к нам шагает лишь Микаэле. Пять шагов. Щурюсь: рост похож на прежний, а лицо совсем незнакомое. Молодое, хотя говорили – он вроде стал стариком, а позже описывали мужчину средних лет, хромого и сивого с залысинами. Три шага. Глаза того, кто приближается, изучают нас. Он по-прежнему безупречно воспитан, он собирается поздороваться, хотя не узнал… Вежливость тоже узнаю, она особенная, искренняя ко всем, располагающая.
– Пора, – шепчет Яков.
Мы вместе нажимаем на ручку, она скользит вниз, давит на язычок замка – и хорошо смазанная калитка подается, открывается без всякого звука. В щель проникает темный ветер… вот он расплескался шире, загулял, разбойно посвистывая и вгоняя под кожу иглы нездешнего льда. Туман дрогнул и отодвинулся, мир стал темнее, прозрачнее и… резче. Микаэле оступился и охнул, остановился, слепо щурясь и глядя в щель калитки. Я тоже посмотрела – и чуть не отпустила дверцу! Спасибо, Яков был внимателен, придержал. Но, судя по боли в раздавленной его пальцами ладони – и он не ожидал подобного зрелища. Это – вне любых умных планов.
В проеме калитки, на самом пороге – призрак! Принять его наличие, поверить глазам нетрудно, я уже видела Винку. Именно этот опыт позволяет мне теперь выявить отличия. Хозяйка «Барвинка» смотрелась более плотной и менее… человеком. Её глаза слегка светились, её волосы раздувал темный ветер, и сама ее фигура парила над землей. А этот… он совсем человек. Юноша в возрасте Клима, вот только бестелесный. Смотрит на нас с усталым отчаянием и не пробует заговорить. Он знает о своем состоянии и уже не рассчитывает быть замеченным.
– Мы видим вас. Представьтесь, пожалуйста, – предложил Яков. – Вероятно, наше дело как-то связано с вами.
Юноша вздрогнул и внимательно изучил лицо Якова, все еще не веря, что слова адресованы ему. Взгляды встретились… и лицо призрака болезненно исказилось. Он заговорил быстро, сбивчиво. Языка этого я не знаю, зато Яков все понимает: кивает, даже вставляет вопросы и уточнения. Разговор затягивается… Трудно вслушиваться в чужую речь, так что я отвлекаюсь, оборачиваюсь к Микаэле. Он все так же неподвижно стоит, хмурится. Ему заметен и неприятен темный ветер. Вот поежился, поднял ворот плаща, чуть наклонил голову, вслушался… Призрака он не может увидеть, он также не слышит его речь, не ощущает присутствие как-то еще. Хмурится: ему странно наблюдать, как Яков говорит с пустотой.
– Ничего себе поворот, – Яков закончил быстрый разговор с призраком, и наконец-то готов пересказать услышанное для меня: – Майстер украл этого парня восемнадцать лет назад. Желал получить тело, но Густав… да, его зовут Густав! Он боролся и не хотел уходить. Он стал таким – не жив и не мертв. Сказал, не желает сдаться и теперь. Это постыдно, уступить негодяю. И еще… его ждет мама. Каждый день. Всегда. Я дважды переспросил произношение, по буквам. Его точное имя Густав Оттер, двойная «т». И это, – Яков указал на Микаэле, – его тело.
– Густав Оттер, – едва слышно повторил Микаэле… покачнулся и сполз на траву, лишившись сознания.
За нашими спинами Яркут охнул и рванулся спасать брата, но сразу натолкнулся на окрик Якова, как на стену. Натянулась опасная тишина. И снова мы стали ждать. Сейчас главную работу выполняю не я, а Агата.
Ночь звенела льдинками нездешней тьмы, выстуживала мне спину и душу… Наконец, Агата шепнула: нити распутаны. Есть след узора наемной живки. Удалось поддеть кончик нити, так что скоро весь узор будет распущен, и тогда память вернется к старшему князю. Пожалуй, уже утром он очнется – собою прежним.
Яков выслушал сказанное и громко попросил всех не вмешиваться до поры: дверь во тьму еще не закрыта. Опять обернулся к призраку, вглядываясь в его лицо. Попробовал протянуть Густаву руку… отдернул, задумался.
– Все сложно. Я бы дал ему руку и помог войти в живой мир, я готов пригласить его, даже понимая последствия. Но я выползок, мне непосильно вытащить оттуда полноценную душу! Меня самого наверняка затянет в нору, и его – следом. Юна, понимаешь? Тебе решать, и прямо теперь, – выдохнул в ухо Яков. – Подать руку и пригласить его вроде бы правильно. Но ты знаешь, что порог нельзя пересечь в обратном направлении без причины и оплаты. Густав, правда, не пересекает, а просто сходит с порога, где простоял восемнадцать лет. Он не там и не здесь, случай особый… а платить все равно придется. Хиена – привратница, которая чтит закон. Помнишь ночь в «Домике сов»? Я заплатил за возврат Паоло, ты подала мне саблю, и я смог найти способ для оплаты обратного… билета. Какой была оплата, сама помнишь.
– Мне разрезать руку до крови, как тогда?
– Он на пороге, все проще. Дай ему руку и потяни на себя. А дальше… сразу такое решение тебя не состарит и не убьет. Но силу начнет забирать по капле, медленно. У нас появится время, месяц или два, чтобы найти способ выручить Густава… или, не справившись, вернуть его на порог и вынудить идти туда, во тьму. – Яков осторожно приблизил ладонь к незримой границе. – Думаю, все же месяц, а не два. Юна, тебе решать. Люди уходят, рано или поздно. Многие не готовы принять свой срок. Это не повод давать им руку и рискнуть своей жизнью… Но его ждет мама. Восемнадцать лет, представляешь?
Призрак быстро заговорил, Яков стал слушать и кивать. Перевел мне: юноша просит всего несколько дней, чтобы поговорить с мамой или хотя бы написать ей письмо. Он не намерен становиться обузой, не желает осложнять кому-то жизнь. Он уже понял, что приглашать его в мир живых опасно. Он готов ждать моего решения на пороге.
– Ты же знаешь, я не оставлю его там, – я обиделась. – Зачем взялся отвечать на вопросы, которых нет? Все ясно. Втащу, а дальше будем разбираться. Тем более, целый месяц в запасе.
Яков тихонько рассмеялся. Обнял меня поверх кокона из плаща, шали, кофты, пальто… Я почти не ощутила его рук. И все равно случилось то, что обещала Лёля: меня – унесло. А когда я отдышалась, уже крепко держала ладонь ошарашенного призрака. Он был по эту сторону порога и тараторил не смолкая. Плакал. Моя решительность, кажется, смутила и даже напугала его.
– Как я понимаю, Густав будет рядом с тобой постоянно. Я попросил его больше молчать и чаще отворачиваться, чтобы не стать назойливым. Что еще? Он благодарен и очень хотел бы поговорить с мамой. Он еще раз подтвердил, что согласен уйти, если ничего нельзя изменить. – Яков криво улыбнулся. – Сильный мальчик. Вот только, если ничего не делать, через месяц он выкачает тебя насухо. Уже теперь ладошки остывают. Знобит?
– Терпимо.
– Слабость?
– Я за весь день съела одну баранью подметку, таков был жутчайший итог Лёлиной доброты. Слабости нет, но желудок болит ужасно. Яков, мы закончили? Унеси меня, накорми меня, пожалей меня. Ладно?
– Ладно. Закрываем дверь. На счет три, и-раз, два, три…
С некоторых пор я полагаю вселенную многоквартирным домом. Мы – люди этого мира – занимаем один из номеров, допустим, десятый на первом этаже. А там, за дверью, за темной прихожей – коридоры, лестницы, множество иных этажей и номеров. За каждой дверью – солнце, мир… жизнь, похожая на нашу или совсем иная. Не знаю в точности. Я не заходила далеко, я только разок побродила в потемках прихожей, не выбираясь в главный коридор. И, надеюсь, еще не скоро попаду в него.
– Закрываем, – сообщил Яков громко.
Ручка калитки со щелчком поднялась, запор звякнул, отделяя нас от парка за оградой – и темного пространства вне мира живых… Сразу потеплело, ледяной ветер унялся. Обычный туман, наоборот, навалился, облепил все вокруг. В этом тумане Густав выглядел еще обыденнее. В тумане ведь все – немножко призраки… Парень вел себя, как живой: озирался, ежился и вздрагивал. Вслушивался в звуки, вдыхал запахи. Еще он старался быть неназойливым, деликатно молчал и глядел мимо нас, в парк.
– Дело сделано.
Едва Яков произнес ключевое слово, к нам рванулись со всех сторон! Нет, не к нам. К беспамятному Микаэле. Яркут добежал первым, обнял брата. Незнакомый парнишка – он прибыл вместе с Микаэле – засуетился рядом. Со стороны особняка прихромал Курт, нагнулся, настороженно всматриваясь в незнакомое лицо. Юсуф возник из ниоткуда – как всегда гибкий и тихий, как всегда готовый к неожиданностям. Принес меховое одеяло. Яркут суетливо укутал брата, подбежали люди с носилками. Вдали и вблизи замелькали фонари: охрана заново проверяла парк, улицу. Словно все кругом не было проверено сто раз за вечер.
Я усмехнулась, растерла ледяные ладони. На душе что-то зрело, и было оно вроде нарыва. Глубинное и болезненное… Полагаю, я начала понимать, что обещанная Лёлей победа – совсем рядом. Старший князь вернулся домой. Мир чуть скрипнул на своей оси – и привычно завертелся вокруг Микаэле. Хочет того князь или нет, мир не спросил. Если утром Микаэле вспомнит себя, я уже не сравню его с южным полуднем. Тучи дел, обязательств и связей накроют золотого человека так привычно и стремительно, как сорняки накрывают и пронизывают плодородную почву. Хотя… есть сравнение поточнее. Оно мелькнуло и пропало, надо бы его вернуть…
– Муравьиная матка. Нет, пчелиная, – сказала я, вспомнив. – Рядовые пчелы собирают золотой мед. А он…
– Без него в улье нет жизни, порядка и обновления, – согласился Яков. – Годное сравнение. Ники подрос и скоро сможет создать свой рой, но отвечать за судьбу всего пчелиного мира без помощи и наставлений отца… Мики сейчас незаменим. Он вообще незаменим, как любой действительно гениальный человек. К тому же у него большая, чуткая душа. Я понял это, впервые поговорив с ним. Незаменимых людей в мире не так и много. Они созидатели. Заменимые без осложнений – все они разрушители, вот досада.
Яков тяжело вздохнул, обнял меня и унес. Это было кстати. Не видеть хозяина и весь пчелиный рой его слуг – облегчение. Чем дальше от них, тем лучше. Словно я боюсь оказаться… покусанной.
– Чем накормить, Юна?
– А напиться мне можно?
– Сварю кисель. Я умею варить очень быстро и не очень вкусно. Но после Лёлиного обеда… у меня есть шанс блеснуть.
– Яков, почему ты совсем не желаешь отвечать на вопросы? Даже безобидные.
– Ответь на один, он потянет другой. И… прости, безобидных нет.
– Яков, соври мне. Ну, что все будет хорошо. Пожалуйста.
– Все будет хорошо, – послушно и старательно соврал выползок.
Дважды соврал: кисель он варил очень вкусный, но – медленно. Я засыпала и просыпалась снова и снова, дожидаясь первой маленькой порции. Стукалась головой об стол, зевала, пыталась сесть ровно и подпереть щеки ладонями – понадежнее, поровнее. В полусне мне было уютно и тепло. Призрак вежливо прятался поодаль, в тенях. Мир притворялся обыкновенным, а я охотно верила в иллюзию. Яков говорил много, но так тихо и монотонно, что я воспринимала сознательно, полноценно, от силы десятую часть сказанного. Слова крутились мотыльками вокруг одной и той же керосиновой лампы смысла: Густава Оттера ждет мама. Ждет восемнадцать лет, и значит она справляется, даже не имея дара плести узоры в жизни или открывать калитку в смерть! Это чудо. Мир полон чудес, непредсказуем, сколько в нем ни проживи… и это – прекрасно.
Я смотрела на Якова. Он однажды сказал, что умирал… сколько же раз? Тридцать восемь, вроде. Или гораздо больше, а тридцать восемь – впустую, не добравшись в жизнь? Он и сам точно не знает. И это не худшее. Очень больно думать: он жил без мамы, друзей и памяти о прошлом. Жил, не зная, человек он или нет, есть у него право быть родным миру – или он случайный назойливый гость, от которого местные вправе избавиться. Упрямо вползал в мир, смотрел в небо и улыбался… Хотя на его месте любой, мне кажется, вырастил бы ядовитые колючки и привык ненавидеть людей, учитывать их долги и придумывать планы мести. Микаэле гений с широкой душой? Может быть. Но для меня дороже и важнее душа Якова, его выбор. Он человек. И для меня – незаменимый… я твердо это знаю.
– Готово, – торжественно сообщил Яков.
Выставил три супницы с киселем: полагаю – мне, себе и призраку. Я вылакала ближнюю порцию, как кошка молоко, не поднимая головы от миски… и сразу задремала. Уже погружаясь в сон глубоко и полностью, я успела впиться ногтями в руку Якова. Глупая надежда… но я улыбалась во сне: вдруг он не сгинет долго, до утра, а лучше – вообще никогда-никогда.
–
Гнездо выползка. Первая смерть. Двадцать лет спустя
Постоялый двор с незамысловатым названием «Перекресток» выглядел внушительно. Каменный, и главные здания в три уровня, и высокая ограда с башенками по сторонам от главных ворот. Конечно, стена – не для отражения осады… если не считать запахи от скотных выгонов – враждебными. С ними стена боролась вполне успешно. То есть при худшем, невыгодном ветре запахи заполняли приземистые строения с комнатами для селян, добирались до дома-крепости, отведенного торговому люду… но не долетали до белокаменных палат, где селилась знать.
Все это Йен оценил, двигаясь в потоке путников и повозок – ближе и ближе к «Перекресту», подобному скале на перекате. У самых стен три дороги сливались и бурлили суетой, то вбрасывая в главные ворота волны гостей, то вымывая оттуда постояльцев, их груз и охрану…
– Теперь наш дар стал одинаково зрячим, – Йен встал на стременах и огляделся. – Как тебе здешние потоки?
– Ничуть не заболочено, – Паоло улыбнулся, и наконец-то его лицо сделалось мальчишеским, совсем юным. – Мощное течение. Красиво, учитель. Это… ваша работа?
– Уже давно не моя. Нильс старается. Он вырос и научился быть зрячим. Знаешь, я вообще думаю, что это наша главная сила, наш способ не вырождаться – дети, принятые в семью. Кто родился в замке и всегда жил в роскоши, кто не видел большой мир и не получал от него оплеух, тот медленно взрослеет, пассивно реагирует и не готов рисковать всем ради своей цели. Порой у него и нет цели. Только страх утратить безопасность, избранность и покой. А еще он смотрит на мир и его людей с высоты своего положения…
– А мне кажется, место рождения вообще не имеет значения. Я вот князь, и что толку? Худшее место в мире – мой родной замок, – поморщился Йен. – Но я понимаю сказанное. Принимать в семью – значит, находить тех, кто уже проявляет дар, а вернее, не ограничивать выбор узким кругом урожденных Ин Тарри. Этот Нильс – у него сильный дар?
– Меньше твоего. Но достаточный для этого княжества и всего восточного торгового пути. Возможно, удастся вас познакомить скоро. Я хочу этого.
Йен шевельнул поводом, предлагая коню принять к обочине и пропустить вереницу повозок. Смирная лошадка Паоло оказалась рядом, стремя в стремя, и Йен улыбнулся воспитаннику. Третьему в жизни – и самому даровитому. Паоло родился в семье Ин Тарри, вернее, был побочным и не вполне законным отпрыском слабой южной ветви. Два года назад Йен официально уведомил старика, по-прежнему скромно занимающего место слуги у поручня княжеского кресла Иньесы: «Он теперь мой воспитанник, причем полнокровный, яркий. Независимо от вашего мнения о том, насколько он опасен и неуправляем, я не уступлю никому право решать судьбу мальчика». Ответом на это письмо, переданное напрямую, из руки в руки, Вороном, могло стать решение по поводу судьбы самого Йена… Шутка ли, второй раз он посмел перечить золотому «пауку»!
Отсылая самого надежного гонца из всех возможных, Йен внутренне подготовился к любому исходу, даже и худшему. Но старик не возразил. Вместо этого начал долгую малопонятную переписку, вроде бы не по делу. Брюзжал и сетовал на падение нравов, заодно требуя настроить потоки названного в письме города или края, отношения его властей и знати. Иногда в письмах содержались пространные вопросы, требующие не ответов, но таких же длинных рассуждений. Через год переписки старик – и это настораживало – принялся откровенно делиться мыслями, переслав шифр и в дальнейшем используя его для всего текста. Ни одолжений, ни приказов – только мысли и планы на будущее. И – ни словечка о воспитаннике, хотя до того старик желал уничтожить Паоло, «как бешеного зверька».
Йен понимал, что мнение старика не переменилось. Был благодарен за одолжение… хотя понимал все точнее его полную цену. Что ж, обоснованную, ведь Паоло – настоящее золото, его дар совершенен. Это очевидно при сравнении с иными, известными Йену, людьми той же крови. Например, у Нильса способность видеть потоки и управлять ими проявлялась умеренно, он точно и ловко поддерживал баланс, но создать новые потоки без помощи и длительной подготовки вряд ли мог.
Позже Йен нашел еще одного мальчика, и тоже неяркого. Зато с избыточной, по мнению Йена, готовностью следовать правилам. Тот юноша уехал в Иньесу, стоило князьям поманить его обещанием личной безопасности и надежного положения в обществе. А вот Паоло… он сиял ослепительно. Увы – Йен украдкой вздохнул – найти Паоло удалось позже, чем следовало. Основные логова и связи артели были на севере и в срединных землях, а еще – вдоль побережья Закатного моря. Хотя трудами Йена артель быстро лишилась покровителей, хотя она уже десять лет вне закона для Храма, хотя основные ее силы обезврежены – довести дело до конца так и не удалось. Тут и там проявляются следы худших и наиболее опасных пособников артели – одержимых. Удалось уничтожить живок, которые их вызывали. Вроде бы – всех… Но сами одержимые затаились. И это угроза, готовая проявить себя внезапно, в любом месте и в любой день.
А пока надо жить, продолжать свои дела, наставлять воспитанника. И еще – искать гнезда. Йен тайно мечтал встретить еще одного старшего, похожего на Локки. И боялся опоздать, ведь любой оборотень однажды может обрасти шерстью – безвозвратно… А как найти его, если ему не важно золото?
Йен умел распознать жадность взрослых охотников артели даже в слабых, неявных связях. Не просто так майстер указал: подбирать вожаками «гнезд» пацанов, которым золото ничуть не ценно. Все такие росли волчатами и вырастали в волков, но не все обладали широтой души Локки. Значит, были способны подобраться к Нильсу и его семье. Могли отравить постаревшего князя Бертрана, у которого нет золотой крови, но есть богатство и хуже – всеобщее уважение, переходящее в обожание. Для голодного фанатика-пацана то и другое – повод вынести приговор.
– Ты сегодня грустный. Устал? – Паоло подвел свою лошадку еще плотнее, тронул учителя за руку, заглянул в глаза.
– Если бы я нашел тебя хотя бы три года назад, ты улыбался бы чаще и ярче, – виновато пробормотал Йен. – Ты выбрал бы какую-то иную цель в жизни. Отделить веру от власти – уже многовато, а ведь ты еще и желаешь начать охоту на ростовщичество, иссушающее денежные потоки… о свет полуденный, да ты фанатик! Вот я всего лишь хочу извести артель и задавить в зародыше большую войну, которая слишком уж многим выгодна.
– То есть ты не фанатик? Даже вера не отрицает войн, – хихикнул Паоло.
– Я всего лишь упрям, я умею отступать и маневрировать.
Паоло протянул многозначительное и очень длинное «ааа-аа» – и не стал дополнять словами. Йен промолчал, продолжая виновато думать свое: «Если бы я нашел тебя до того, как родня окончательно затравила и прежде, чем старик из Иньесы взялся ломать! Увы… Я чуть не опоздал окончательно».
– Три года назад я думал, что золото – зло. Отнимать его можно и нужно, не считаясь с людской болью. Так врачи отнимают гниющие конечности, – Паоло попробовал отвлечь наставника. Старательно улыбнулся, затем развеселился по-настоящему. – Я воображал, что золото – продажная живка. Сожги – и все проклятия сделались пеплом. Сколько же я нагреб… дров! Нагреб и наломал. И как тебе хватило терпения на все мои выходки? Будь я на твоем месте, я бы удавил такого ученика.
– От покорных нельзя ждать многого, – Йен прижмурился и подставил лицо солнцу. – Настоящие Ин Тарри – канатоходцы. Только у нас не канат, а волосяная нить. Свалимся в одну сторону – мы мошенники, сверзимся в другую – мы помешанные на завоеваниях короли. Не важно, в какую сторону падать. Там и там – крошево разбитых надежд. Трудно всю жизнь идти по канату, но ты упрямый, у тебя огромные способности, ты превзойдёшь меня в даре и упорстве. Я счастлив.
– Когда я наконец увидел, что золото – река, я прекратил создавать засухи и прудить болота стоячей мерзости. Кстати уж, именно ты помог мне увидеть ростовщичество вполне определенно – как врага. Изъятое из движения золото гноит людей, губит страны, – Паоло говорил и глядел на дорогу. – Тут хорошо… жизнь кипит. Вон: воришки черпают горстями и ведерками из большой реки, а ей и нет вреда.
Паоло поджал губы, сомневаясь. Затем решился, сложил ладони рупором и крикнул: «Эй, кожевенник! Береги кошель, прямо с пояса режут!». Звонкий юношеский голос на миг перекрыл гул дороги. Многие головы повернулись на шеях, руки потянулись проверить кошели… Карманник сгинул.
«Перекресток» был уже рядом. Йен спрыгнул из седла и пошел, держа коня в поводу. От долгого пребывания в седле болело колено. Опять. Приходилось прилагать усилия, чтобы не дать наблюдательному Паоло оснований для волнения. Малыш и так выведал: это старая рана, одна из трех глубоких, полученных наставником от наемников артели. Явная. А неявные болят куда злее. Хоронить тех, кого собрал в гнездо Локки – вот что страшнее своей смерти! За эти годы ушли многие. Хорошо хоть, Ворон жив. Он и малыш Снегирь, который мечтал стать мельником, как завещал отец – и добился своего. А вот Сыч, братья Бельчата, тихий грамотей Ужик…
– Комнат нет, – пробасил огромный трактирный вышибала.
Он вмиг приметил, что гости одеты небогато, что украшений у обоих нет. Что старший – лет сорока, с изрядной сединой, ловко прячущейся в светлом золоте волос – прихрамывает и выглядит бледным. Того и гляди, заведет разговор о милосердии… а после нахально напросится ночевать без оплаты.
Вышибала заранее выпятил челюсть и нагнал морщин на лоб. Оценил младшего путника и скривился: тощее дитя в дерюжном отребье! Взгляд вороватый, с прищуром. Может, и конь у него краденый? – эта идея проступала на лице вышибалы все отчётливее.
Йен коротким жестом отослал охрану, неприметную – но вполне надежную. Вторым жестом сообщил, что намерен ночевать в «Перекрестке». Наконец, добыл из воздуха золотой, прокрутил в пальцах. Трюку он выучился у Лисенка: хотел сберечь память о его бесшабашности…
– Может, нам повезет? – Йен зажал золотой меж указательным и средним пальцем, глядя на белокаменные палаты для знати. – Нас особенно устроил бы верхний ярус. О, премилая терраса в южном стиле.
Йен добыл из воздуха еще золотой, и еще. Проследил, как вышибала багровеет, потеет… а трактирная служанка уже протискивается мимо него к гостям, распознав настоящую их состоятельность.
– Милости просим, – служанка согнулась в поясном поклоне.
– Опять просят у тебя. То милости, то милостыньки, – едва слышно хихикнул Паоло.
– Вы не смущайтеся, – служанка не разобрала шёпота, но поняла его по-своему. Резко выпрямилась, всадила локоть в бок вышибалы, как шпору в конский бок! – Эй, чё встал? Скакунов прими: княжеские коники-то. Вели упряжных одров из стойл повыгнать, им место в худшем сарае… и ячмень проверь, и не запали красавцев с дороги, ведь не кони – птицы! Милости прошу, гости дорогие.
Йен отдал поводья, перебросил через плечо тощие переметные сумки и зашагал к белокаменным палатам. Паоло, как обычно, терся у левого локтя и иногда дергал край рукава, привлекая внимание. Он любил без слов делиться впечатлениями и знал: Йен точно ловит намеки.
– Нам оно без разницы, есть титул или нету, – вещала служанка. – Вон в прошлом годе маркиз здешний, что Лисом прозывается, изволили жить полный месяц в общей комнате для слуг, а ведь при титуле, при деньгах и у князя нашего в большом почете. В обратку ж медники с болотного краю: как весною упились до непотребства, так и скупили лучшие залы, и велели именовать себя великими князьями. Ну, мы не оспорили. Как скажем – князь, так денежку получаем. Так вот, я к чему: нету титула, не беда. А ежели звать вас прикажете вот прямо королевичами…
– Зовите «дядюшка Яниус», – Йен оглянулся на спутника и хитро прищурился. – А юношу можете звать князем, если он не против.
– Паоло. Просто Паоло, – резко перебил воспитанник.
Служанка взбежала на крыльцо и распахнула двери. Поклонилась… и украдкой вздохнула, пропуская гостей в дом. Не иначе, за королевское титулование она ждала серебрушку. «Гости вроде и не бедные, но какие-то скучные, с непутевой вычудью», – нарисовалось на румяном личике, да так внятно, что вслух и произносить не надо.
– Ужин подайте в наши покои, – велел Йен. – Да: оборотное пиво уже подвезли?
– Мы заранее закупаем, до дня Локки. Но знаете, чтоб так сильно заранее… вот ежели очень уж поискать, – залепетала служанка.
Сделалось понятно, что пива нет, но замена будет подобрана и выдана за «оборотное». Йен грустно вздохнул. Вокруг имени Локки порой копятся случайности, способные ранить душу. Локки умел врать так, что в его слова верили. Все. Даже он сам… как в худший день, когда пообещал уцелеть и даже не простился.
– Поищите, – Йен опустил золотой в подставленную ладошку.
Служанка залилась румянцем, даже слезинку сморгнула – до того была рада долгожданной щедрости гостя.
– Полагаю, скоро кое-кто спросит или господина Яниуса, или господина Йена.
– Провожу сразу ж, – кивнула служанка.
Часто кланяясь, стала пятиться. Золотой жег ладошку, и Йен почти видел, как, затворив дверь, девушка пробует монету на зуб… Едва служанка вышла, он подмигнул Паоло.
– Ты урожденный князь, а назваться титулом не желаешь. Смешно… я заплатил золотом, скрывая истину.
– Нет толку скрывать, я муха, я чую его паутину, – Паоло заметил горку пледов, выбрал самый объемистый и укутался от пяток до глаз. – Пока родня травила приблудным, никому и дела не было. Но я подрос, стал ценным для настоящих управителей дома Ин Тарри. Я золотая муха, мне не улететь на волю.
– Когда мне было пятнадцать, я ненавидел свой дар, – Йен сел в кресло и подвигался, устраиваясь удобнее. – Десять лет спустя… пожалуй, осознал его силу и полезность. Мне потребовалось еще десять, чтобы увидеть правду в делах и мыслях старого паука. То есть подлинного великого князя Ин Тарри.
– Великого, ну да, – Паоло поморщился. – Он крысюк подвальный! Никому не известен в лицо, но тасует колоду королей бледными лапками. Наверное, ему лет сто. Привидение, вот он кто!
– Он очень болен и вряд ли продержится на прежнем месте еще год. Он трудится неустанно, хотя устал давно и безмерно, – медленно выговорил Йен. – Я не принимаю многих его решений… начиная с кьердорской резни, о которой узнал еще пацаном. Тем больнее знать, насколько обоснованно его отчаяние: настоящих Ин Тарри – полнокровных и сделавших свой выбор – единицы.
– Ты говоришь о крови! – Паоло вынырнул из пледа по пояс. – Йен! Наконец-то, ты ведь молчун, хуже меня молчун. Мы все – родня? Я не готов в подобное верить, но я ощущаю связи, и, чем становлюсь старше, тем они очевиднее.
– Чем старше, – пробормотал Йен.
Скривился и все же растер колено. Паоло охнул, метнулся к перемётным сумкам, добыл мазь и принялся возиться, расставляя баночки с мазями, готовя повязку собачьей шерсти. Йен не стал отпираться и врать, что здоров. Откинулся в кресле, подпихнул под шею подушку. Вторую сунул под локоть. Расслабился, обвел взглядом кричаще-пеструю залу, шипя и морщась. То ли от боли – колено не унималось – то ли от вида деревенской, примитивной роскоши. По стенам сплошняком – картины. Огромные. В тяжеленных рамах начищенной меди, неумело притворившейся золотом. Шторы красные, плюшевые, и вышиты королевскими лилиями династии Вальсанов. На обивку диванов пущен коричневый и лиловый бархат со львами династии Тангедор. Словно этого мало, на полу ядовито-зеленый ковер, сплошь затканный фальшивым золотом – это раскинуло лучи солнце дома Ин Тарри…
«Медники были в восторге», – мысленно уверился Йен, вынужденно изучая картины, втиснутые в бойницы неподъемных рам. Боль в колене скоро сделается посильной, а пока… пока надо отвлекаться и не скрипеть зубами.
На большинстве полотен свиноподобные девицы отдыхали на фоне невнятно обозначенной природы. Одетые – дремали или любезничали с подругами, а вот полуголые… молились, причем с тупым сладострастием на румяных рожах. Йен покосился на горку пледов и задумался, забыв о колене: не накрыть ли самые ослепительные образцы художественной бездарности?
– Медники были в восторге, – проследив взгляд наставника, заверил Паоло.
– Да уж… – Йен который раз удивился дословному совпадению своих мыслей и слов Паоло. Прикрыл глаза и вернулся к теме разговора, расслабляясь по-настоящему, ведь колено понемногу согрелось, боль сделалась ровнее и слабее. – Мое мнение таково: мы не родственники. Вернее, дело не в том, связывает ли носителей золотой крови родство, прямое или косвенное. Много ли от него толку? Имеет значение ум, все мы обладаем цепким и гибким умом. Но еще важнее выбор. Мы – хваткие и расчетливые безумцы, – Йен улыбнулся воспитаннику. – Вместо того, чтобы решать личные задачи, мы нацеливаемся на что-то безмерно большое и дальнее. Норовим с помощью золота обустроить рычаг, который повернул бы мир! Мы так заняты своим безумием, что не имеем времени на жадность, зависть и полноценную месть. Еще вот: я уверен, те из нас, кто состоялся, однажды встретили друга или врага. Особенного. Безразличного к золоту и умеющего ценить людей, честь, дружбу. Что-то такое, смешное и детское в понимании королей. Мой главный человек – Локки. Он создал меня своей жизнью и даже смертью.
– А мой… – шепотом начал Паоло, и смолк, и стало понятно, что лучше учителя и друга, чем Йен, ему не сыскать.
С первого дня он звал учителя на «ты». Сперва желая уязвить. Мол, я младше, но я князь, я тебя не уважаю, я лишен манер и воспитания… А после привык. На равных разговаривать оказалось удобно и интересно. Рядом с Паоло Йен порой забывал о разнице в возрасте, и был этому очень рад.
– Ты – особенный случай, – задумался Йен вслух. – Когда я выволок тебя за шкирку из прежней жизни, ты был законченный мошенник. Такого впечатляющего мастера интриг даже я вообразить не мог! Ты как гусеница: желал намотать много слоев лжи и интриг и хоть так отгородиться от своего отчаяния.
– Вообще-то я собирался сплести веревку, чтобы меня удавили принародно, на главной площади, – усмехнулся Паоло. – Ты один и понял… а прочие не поняли, и даже не пробовали меня остановить! Я был пацан, я начал игру, желая, чтоб меня поймали, а они… в драку лезли играть со мной, чтобы нагрести золотишка. И ведь знали уже, чем закончили иные до них.
– Князь Нильс Ин Тарри нашел главного человека жизни – в Лисенке. О свет полуденный, понять бы, как смог рыжий пройдоха повернуть Нильса к его нынешнему рассудительному уму, да еще в сочетании с исключительной порядочностью?
– Ответ без ответа, – Паоло резко погрустнел. – Хочешь меня прогнать?
«Интересно, кем бы он стал, если бы встретил не меня, уже немолодого и слишком скупого в выражении привязанностей – а Локки, по-прежнему юного и безудержного?» – подумал Йен. Отвернулся к окну, избегая изучения картин.
Сразу было понятно, с первого разговора: Паоло особенный, у него тонкая душа, полная светом. Он слишком яркий и легкий для золота, он – облако… или птица. Паоло смотрел на мир удивленно, пристально! Ему золото было – ловчая сеть, и он отчаянно бился в этой сети, раня себя и окружающих. Локки бы увел Паоло в тайгу и дал ему возможность жить, забыв о золоте. Просто жить и быть счастливым. Увы, Локки нет в мире.
«Бог создал людей разными, чтобы вместе мы справились с любым делом, самым непосильным. Бог не мог представить своей душою, наполненной светом, как мы темны и мелки. Мы должны дополнять друг друга, но мы – используем! Я умею использовать, как никто иной. Я использую так, что мне рады пригождаться. Прочие не умеют использовать, но лезут, пыжатся. И – уродуют»… – тогда, при первой встрече, Паоло сидел в убогом сарае – замерзший, голодный. Он до полусмерти устал использовать людей, и был в ужасе от их простоты и слепоты. Он отвернулся от золота… но силу крови не утратил. Это было недопустимо с точки зрения старшего из Ин Тарри. Это вычеркивало Паоло из семьи… а значит, из жизни. Но Ворон увел парнишку из-под носа у наемных убийц, спрятал и помчался в Иньесу с письмом от Йена. А сам Йен сидел рядом с Паоло, молча выслушивал его бесконечную болтовню, перемежаемую руганью и слезами. Много дней Паоло говорил, захлебываясь и икая. Забывая спать и есть… а после смолк, и тогда стал наконец-то слушать, чтобы через полгода начать общаться. Обмениваться мыслями, а не выкрикивать свои – и затыкать уши, пока излагаются чужие.
Едва Ворон вернулся с письмом от «паука», Йену пришлось заняться посредничеством в семейных делах на юге. Паоло был постоянно рядом, тихий, как тень… Завершив дела на юге Йен стал искать для воспитанника его главного человека. Себя он не видел на этом почетном месте. Никаким образом. Нет.
– Твой дядюшка совсем свихнулся на самолюбовании, – Йен прервал затянувшееся молчание. – Увы… когда излом его воли стал очевиден, пошатнулся весь дом Ин Тарри: кому встать на место паука, если избранный им наследник негоден? Да уж, тридцать три – мистический возраст, который называют солнечным. Мы или сгораем, или взрослеем.
– Меня пугает этот разговор, – шепнул Паоло.
– Не надо бояться того, о чем мечтал. Я займу место у подлокотника княжеского кресла Иньесы. Не хочу, но займу, потому что понял бремя своей ответственности: мир на пороге затяжной войны. В обмен на мой выбор ты получил свободу. И, когда тебе потребуются связи и золото семьи, у тебя буду я. Обещаю. Кстати уж, нет сомнения, что я тебе пригожусь… как в сказках говорят. Вмешательство в дела веры гибельно.
– Учитель, – лицо Паоло сделалось белым, как мел. – Не надо. Вам противны кареты, каменные замки…
– Я перерос свои страхи. К тому же мое колено предпочитает покой, – Йен с новым отвращением изучил картины в начищенных рамах. – Приобрету трость и начну ворошить осиное гнездо королей и князей. Я буду не паук, я буду пчельник. Пчельники не жалуют ос.
Паоло постарался улыбнуться, хотя глаза его плакали… Йен хотел еще что-то добавить, но смолк на полуслове. Шум большой дороги вдруг изменился, стих – и накатил новой волной, прямо-таки штормовой! Паоло вскочил и метнулся к окну.
– Там… ух ты! – Лицо раскраснелось, глаза полыхнули радостью, Паоло обернулся на миг и снова уставился в окно. – С ума сойти! Лошадь здоровущая. Человек огромный в седле. Ой! Это же у него рядом… Йен, ты не поверишь, но это же…
– Дикий кабан, – подсказал Йен, наслаждаясь шумом за окном и видом воспитанника, наконец ставшего обычным ребенком. – Здоровущий лесной вепрь. Пять лет назад тот Кабан, что в седле, принес того, что на поводке, из леса. Охотники убили кабаниху, переловили поросят. А один вот – уцелел и смог попасться на глаза кому следует. Не знаю, выжили ли охотники, закон княжества строг к браконьерам. Но поросенок выжил. Он знает свое имя, выполняет команды. Он ручной и очень милый. Так написал мне Кабан… который в седле. Что еще? Кличка вепря – Малыш, он хорош в поиске трюфелей. Правда, с нынешними клыками больше давит, чем добывает.
Йен говорил охотно и 6ез спешки. Щурился от удовольствия, представляя, что теперь творится на дороге и тем более на постоялом дворе! Как же, сам барон явился! Хозяин оборотного пива, праздника, ближних и дальних полей и, наверняка – этого вот «Перекрестка» – тоже. И куда направился, миновав ворота? К нищим, что заселились в княжьи палаты. Сплетен округе хватит на год, не менее.
– Эй, торопыги! – заревел бас со двора.
Заскрипела лестница, застонали добротные полы ближе и ближе. Грохнула дверь – нараспашку! Первым в зал протиснулся вепрь – черный, ростом с теленка, оскаленный неподпиленными клыками. Следом явился и человек-Кабан, заросший бородой по глаза. Страшный более, чем его знаменитая на все княжество «собачка».
Черный вепрь огляделся, рыкнул… и завалился на бок у двери, умильно щеря пасть и намекая – почесаться бы! Барон ласково пнул в подставленное брюхо сапогом, нагнулся и ткнул кулаком. Отвернулся, зашагал к столу. Он нес на ладони, как иные носят тарелочки – бочонок пива. И ворчал басом, непрерывно.
– Ворон… Бесы во хмелю, где Ворон? – Кабан бухнул бочонком по столу. – Что за дела, ты один? Он свихнулся? Тебя ж нельзя отпускать. Ты непутевый. Ты бестолочь, или загнешься, или что-то такое… загнешь.
– У Ворона теперь гнездо, – гордо сообщил Йен. – Еле смог отцепить его от себя. Нельзя вынуждать человека к вечной преданности… Кабан, он уже не так молод, и он смертельно влюбился. Девушка стоила внимания. Надеюсь, скоро он навестит тебя. А пока вот, знакомься. Паоло Ин Тарри. Настоящий князь, голубая кровь и все такое. Южная ветвь. Золото третий год в руки не берет, говорит, жжет кожу. Можешь представить его епископу? Паоло изучает сочетание веры и власти. Его мысли о том, как можно и нужно использовать людей, раз все они несхожи… в нашу прошлую встречу отец Тильман проповедовал о том же. Шепотом, уж слишком на ересь смахивало.
– Думаешь, зазря жгут мучеников? Они ж все как один – дурные, говорят в полный голос, и ведь сплошную ересь, – Кабан прищурил мелкие глазки, изучая Паоло. – Ага. Вроде годный. Батюшка постарел и стал ценить таких вот, умнючих. Мои-то сыновья для него шумноваты. Все четверо, ага… А этот сгодится.
– Значит, дело улажено.
Йен тяжело вздохнул, снова уделив невольное внимание картинам. Паоло сразу метнулся к горке пледов и растряхнул один, второй. Попытался дотянуться до верха рамы и занавесить самую крупную картину. Барон помог. Хмыкнул, рассматривая прочие деревенские шедевры.
– Да уж… знаю пачкуна. Хмель выращивает – любо-дорого. Вот и занимался бы хмелем! – Борода встопорщилась воинственно, и сразу от дверей зарычал чёрный вепрь. Вскочил, бросился к хозяину.
– Он пиво пьет? – понадеялся Паоло и зажмурился… но усидел в кресле, не сбежал, когда вепрь протиснулся мимо, почти сбив с ног.
– Если напьется, даже я не удержу, – прикинул барон. Потерся носом о розовый пятачок, похрюкал тихонько. – Малыш. Да, хороший мой. Послушный. Пива не пьет. Зато как гоняет пьянь! А как на браконьеров охотится, ну? Вдвоем-то мы извели эту шваль, всю и окончательно!
Барон отвернулся от «малыша» и склонился над бочонком, любовно оглаживая дубовый бок.
– Удалось в этом году, очень даже удалось. – Кабан кулаком выбил крышку бочонка и принюхался. Глянул на Паоло. – Сиди, кружки сам принесу. Малыш смирный, но к новым людям ему надобно попривыкнуть. Дай ему руку понюхать. Почеши тут, ага. Дери сильнее, не робей.
Продолжая наставлять Паоло, барон принес кружки мутного стекла, расставил… Наполнил.
– Йен, ты продался в рабство, насовсем? – Негромко и серьезно спросил Кабан. Сел, двинул ближе кружку, не дожидаясь ответа. – Я так и знал! Батюшка давно сказал: люди сами себя на цепь сажают. Я не понял, а после глянул, как живу. Сироты при пивоварне, поверенные, работяги на полях, трактиры по дорогам и в городах… тысяч десять душ. И все от меня зависят. Цепь? А как же. Толстенная. Но в сравнении с твоей – паутинка.
– Паутина не вредна паукам, – поморщился Йен. – Иногда я гадаю: Локки меня и такого бы не счел дичью? Или я давно не стою его внимания?
– Я б сказал, ты дурной и себя не ценишь. Но знаешь… будь дурным! Устал я от умников, которые себя ценят. Большой войны не ждать? – Кабан выпил кружку в три глотка и наполнил опять, разливая прямо из бочонка. – Ты уж расстарайся.
– Среди знати приключится резня, и не одна. Непростое время впереди, – Йен погладил свою кружку. – Оборотное?
– Конечно. Праздник-то как расцвел! К нам аж от моря едут гулять, из столицы толпы валят. Малыша вот в образец возьмем и новый сорт сделаем. Крепкое варить будем, имя ему – Черный вепрь. Как думаешь, годное? Эй, мне «да» не требуется, мне бы записать подробности.
– Сделаю. И людей подберу, и прочее обдумаю, – пообещал Йен, радуясь такой простой и занятной работе.
– Хорошо, – барон выхлебал вторую кружку, вытер бороду огромным вышитым платком, похожим на полотенце. – Вот уж не думал, что с пива Локки я сделаюсь бессовестно богат, – барон на миг притих и остро глянул на Йена. – Ты вызнал, Локки совсем ушел? Ведь нет? Он неугомонный… был.
– Уверен, он вернется, – пообещал Йен. – Одна старая женщина… наша встреча – неслучайная случайность, я был простужен, искал постой. Заметил восхитительный сад, розы по ограде. Хозяйка поведала легенду. После мне приснился сон, будто я – опять ребенок, и опять встречаю Локки. Он приводит меня в семью. Каменный дом в три яруса, но мне не душно и не страшно. Там высокие окна и много света. У меня замечательный отец и много братьев, и никому не важно, приемный я или родной. И все мы свободны в выборе. Правда, что-то темное ворочается на горизонте, но – далеко. Хороший сон. Лучший! Жаль, утром я уехал, меня выгнало в дорогу спешное дело. После вернулся. Помню место, ты ведь знаешь, я не умею путаться в дорожных указаниях. Но я не нашел ни женщины, ни ее сада.
– Ну и славно, – кивнул Кабан. – Верится надежнее. Вот если б нашел сад, если б у той женщины было имя, если б к ней в любой день в гости… тогда ни стрезву, ни спьяну я б не стал надеяться на лучшее.
– Слушай. Это история о ночном проводнике, – Йен отхлебнул пиво и начал рассказ…