Строки из писем князя Ин Тарри партнерам и поверенным
«…вы знаете мое правило: не входить в дела такого толка контрольным пакетом. Думать за вас мне недосуг, имя вам вместо щита давать – уж и подавно. Я лишь поддержал вас в момент, когда вы оступились. Я получил свое. Говорить о еще большей выгоде со мною, простите за прямоту, глупо. Я вижу течение вашего дела лучше, чем сами вы. Могу уверить, впереди довольно-таки длинный участок спокойной денежной реки. Добавлю: мне претит ваше упрямое желание плыть, так сказать, на примитивном плоту, якобы проверенном временем… Учитесь меняться и искать новое, и, может статься, тогда я рассмотрю ваш проект».
«Вынужден решительно отказать в любой финансовой поддержке. Беда ваша огромна, это – неумение подбирать людей и затем давать лучшим свободу действовать и принимать решения. Деньгами сия беда не решится. Итак: или вы безоговорочно ставите моего человека в дело с полными правами управляющего на весь кризисный срок, а это пять лет и никак не менее, или – конец переписке. Я не меняю решений из-за того, что вы изволили звать жалостью».
«Любезный друг! Я желаю и далее вас так звать. Но, если вы продолжите знаться с господами, о коих я предупреждал, то с ними и останетесь в дружбе, похожей на рабское служение. Говорю последний раз: нет, я не так слеп, чтобы не видеть вашей привычки искать связи через мзду и подковерные игры. Вы победите в краткой перспективе, о, нет сомнений. Но далее случится то, что я предсказал. Выбор ваш».
«Егорушка, блаженный вы мой, умоляю, прекратите слать отчеты о тратах, мне недосуг их разбирать. Между тем, я не могу не читать ваших писем, ведь всякий раз надеюсь найти в них чертежи и расчеты математические, конструктивные или – в них вы особенно изящны – гидравлические. Егорушка, бросьте учет денег. Это не ваше. Я не жду и через десять лет выгод от любого из поддержанных мною проектов летательных аппаратов. Шлите чертежи, умоляю. Зимой – порадовали, пакет был объемист, а расчеты – интригующе смелы. И то, как вы сработались с крикуном Кростом – восторг. Он ужасен по характеру, он кошмарно жаден… но в то же время он лучший в проектировании планеров. Егорушка, и вот спасибо за полезный отчет: я присылал к вам нового для себя человека, имя ему Яков, именно в надежде узнать ваше мнение. Говорите, ужаснее и полезнее чем даже мой брат? Порадовали. Я так и надеялся».
Темный, мучительный сон постепенно развеялся, но ощущение беды осталось. Оно было едкое, как отрыжка желчью… и первая осознанная мысль тоже оказалась – чистая горечь: нет, это не предчувствие, беда уже разразилась. Поздно искать способ предупредить её. Рассвет озарит последствия и не принесет света, только боль.
– Бинтуй, – прошипел Яркут. Упрямо скривился. – До рассвета еще далеко. Вдруг да переупрямлю?
Юла дернула одеяло на голову и застонала. Вздохнула, нехотя села.
– Ну ночь же, глухая ночь, – тихо упрекнула она. На ощупь разыскала бинты, подтянула ближе корсетный пояс. Повернула будильник с фосфорными стрелками. – Три часа, три! Усердные грабители, и те дрыхнут. Яр, ну не надо…
– Я спрашивал твое мнение? Просто бинтуй.
В ответ – лишь скорбное сопение. Отмолчала, на сколько хватило упрямства, затем поднялась, пошла и зажгла свет. Вернулась. Бинтовать принялась нарочито усердно, с невнятным шипением вместо своих милых присказок – «утречко», «твое сердце ровнее ходиков»… Обычно Юла просыпается первой, и, прижавшись ухом пониже ключицы, слушает пульс. Трется носом. Она в повадках – кошка. Ласковая, очень ласковая, навязчиво ласковая… и готовая в любой миг вывернуться из-под руки.
Появление в доме женщины – стихийное бедствие, – глубокомысленно сказал однажды Норский. С некоторых пор он сыплет изречениями. Не скрывает, что слова чужие, но чьи? Спрашивать бесполезно. Деда Норского не сломили злодеи из банды, где он год был – за своего, покуда не выследил высокого покровителя и всех его сообщников. После впустую бились дознаватели тайной полиции, то ли купленные, то ли урождённые идиоты… Не просто так кличка у внука – Лом. Хоть гни его, хоть руби, проку не будет. Зато если сам на что нацелится – расколет, взломает, свернет!
Яркут поморщился. Некстати сравнения: и без них спина болит. Бинтовка должна помочь. Но Юла проснулась заведенная, и кто виноват – понятно. Отговаривать бесполезно, она того и ждет. Попрёков заготовила вдоволь, чуть не лопается от них, невысказанных.
После особенно резкого движения бинтовки Яркут прикусил язык, зарычал… и смолк.
– Обезболивающее, – забыв злиться, умоляюще предложила Юла. Движения стали мягче. – Есть слабое, не опасное. Яр, давай накапаю, а? Немножечко. Можно втереть в кожу, вовсе безвредно.
– Не так уж мне плохо, – соврал Яркут, с ненавистью глядя на столик у изголовья, сплошь заставленный баночками с порошками и пилюлями. Привыкать к любой дряни, якобы не вызывающей привыкания, он не желал. Довольно и лета, прожитого в полубреду. Сейчас память о том лете не различает явь от морока, живых гостей – от сонных видений… – Юла, не сопи. Все терпимо.
– Ну-ну. «Все терпимо!», сказало яблоко ежу, пока верхом каталося, – хмыкнула Юла.
Яркут благодарно кивнул. Боль и вправду – колючий ежик. Юла не подначивает, она советует: отвлекись, хотя бы через злость. На кого бы озлиться? Ага: пригождается Норский, не зря о нем подумалось! На него можно злиться неустанно. Василий – один из лучших выпускников корпуса. Как он посмел отказался от всех заманчивых назначений! Видите ли, решил остаться при советнике и учить младших. Несказанное вслух яснее слов: пожалел больного. Подставил плечо, будто его просили! И, странное дело, тайная полиция забыла о строптивом выпускнике, прочие ведомства тоже отозвали свои запросы. Хотя чего странного: Курт поучаствовал, если не сам Егор.
Злость закипела в душе бурно, яростно… и оттеснила боль. Егор – ловкий прилипала, хуже репья при братце Мики! С-скотина служивая, ловит хозяйские намеки, как пес – подачки. Хуже только Курт: повадился вместо ответов демонстративно облизываться. Мол, я-то сыт сведениями, а ты – голодай, хозяин не велит тебя волновать. Псина бесячья, правильно Юла дразнит его.
– П-предатели, вс-се, – выдохнул Яркут, когда молчать сделалось непосильно.
– Скоро полегчает. Яр, поругайся еще. Или я сама покричу. Так и так пора вставать.
– Уже, – на выдохе, упрямо не ругаясь и не повышая голос, Яркут сел. Сознание немножко померцало и восстановилось. – Выздоровею, первым делом отметелю Курта. С весны мечтаю!
Именно что с весны! После драки в «Коде» не боль, а неизвестность изводила Яркута до тошноты, до черного гнева: он словно оглох и ослеп. Ни новости, ни даже сплетни не проникали в палату, а позже в квартиру!
– Доброе утро, Юла. Вот мне как стало хорошо после бинтовки. Слышишь?
Мурлыканье в ответ. Яркут осторожно расправил плечи, повернул туда-сюда голову. Ощутил, как боль заползает в обычное «логово» возле почек. Можно дышать и двигаться. Он осторожно облокотился на больную руку… Да: ключица приняла нагрузку, плечевой сустав сработал идеально.
– Юла, я тебя люблю. Какой я постоянный. Каждое утро до бинтовки ненавижу, а после – обожаю. В общем, собирайся. У нас дело.
– Умм… У нас, – отметила Юла. – Завтрак?
– Нет, мы спешим. Пока оденусь, решу, куда – к кому. Или сообщат.
– Я быстрей курсанта, поднятого по тревоге! – Юла вскинулась, снова прильнула к плечу, заглянула в лицо снизу-сбоку, подмигнула: – мой кукушонок.
Юла, полное имя Юлия Кузнецова, словно родилась с правом опекать и распекать «своего» кукушонка. А кто она? Просто сиделка. Так вначале, в больнице, и было. А после – кормление с ложечки, обмороки и ссоры, отупение под обезболивающим… Яркут не заметил, как сложились нынешние отношения. Насторожился лишь в памятный день бегства из больницы, но прогнать не смог. Не до Юлы было! Ранним утром очередное светило хирургии вплыло в палату прежде солнышка. Изрекло: грудную клетку смял не кулак, а паровой молот… Тяжесть поражения ужасающая, состояние позвоночника не дает надежд, и в целом обсуждать выздоровление неуместно. Надо принять реальность. Ключевое слово честных прогнозов – «если». Итак, если лечение сложится удачно, к зиме больной сможет пробовать сидеть без поддержки. Если его ноги не отнимутся, попозже допустимо начать осторожные нагрузки; если получится восстановить работу плеча, хотя бы частично… Яркут слушал, морщился и молчал. А вот Мики – он каждую неделю присутствовал на осмотрах – не стал тратить время, коротким жестом прервал умствования. Глянул на Курта.
«Кирилл! Мы с братом ненавидим больницы. Куки надо вернуть домой, то есть в корпус. Пусть сиделка немедленно подготовит переезд. Далее: я поговорю с Егором, хватит таскать звезды с медицинских небес. Тряхни неявные связи, спроси своего протеже Васю, его дикарей и того человека, что он приводил в больницу… да кого угодно! Воров, военных, сплетников при вокзале, блаженных у храмов. Мне требуется чудо. Вернее, чудак, который не знает слова если. Невменяемый, без образования, лишенный права на практику, каторжанин – все допустимо. Добудь, и я стану звать тебя Куртом», – Микаэле говорил и наблюдал, как светило науки молча багровеет. Мики договорил и любезно улыбнулся – возражайте, я выслушаю. Но светило уже погасло… не справилось с княжеским безразличием и крадучись сгинуло.
В сумерках длинного, болезненного дня Яркут перебрался домой. Носилки качало, все тело было – сплошная боль… и радость. Нет запаха больницы, нет ее серого света, тягучего, как микстура.
Мики первым поднялся в квартирку над казармой старшекурсников, постучал в дверь. С интересом изучил Юлу, когда она открыла и кивнула без подобострастия.
«О, та самая сиделка, протеже курсанта Васи. Вы запаслись упрямством, барышня? Куки порою невыносим, даже и здоровый»… Князь сел и прикрыл глаза. Яркут не знал, надолго ли, он утонул в бреду, и оттуда Юла казалась – настоящей юлой, она бесконечно крутилась у кровати, жужжала… Часы тикали болью в виске. Свет мерк, тени ложились пылью на предметы и лица… Совсем стемнело. Юла зажгла керосинку – кто-то успел сказать ей, что Мики не любит электрического света, когда не работает.
Наконец, на лестнице зашумели шаги, Яркут очнулся и взбодрился. Зрелище того стоило: двое мужиков разбойного вида под локти вволокли косматое недоразумение, похожее на скелет. Поклонились, усадили гостя к столу напротив Мики… и сгинули.
Скелет – сивый в седину, обернутый огромнейшей рубахой, босой – забился к стеночке, поджал ноги. Поскребся, устраиваясь: заозирался, тряся пегой бороденкой, заматерился шепотом, обнимая какую-то бадейку. Тайна содержимого быстро развеялась: запах квашенной капусты пошел гулять по комнате… и Яркут улыбнулся впервые за много дней: не больница. Не больница, ничуть!
«Доброй ночи, доктор. Мой Куки будет ходить?», – князь распахнул глаза, без ошибки угадав профессию «скелета» даже в густых сумерках. Улыбнулся, когда странный пришелец отставил капусту и заковылял к кровати. Терпеливо выждал, пока он читает записи из больницы, трогает и больно щиплет кожу на руках, ногах, шее Яркута. Стучит по гипсу… И после – молчит, замерев у изголовья кровати в нелепой, согнутой позе. Глаза тощего врача созерцают его череп изнутри, а Яркуту видны лишь бельма белков – это смотрится жутковато, нелепо…
«На ноги поставлю, а пойдет ли, спроси у его лени, – лекарь разогнулся, почесал макушку, с интересом изучил ноготь, даже понюхал. Вернулся к столу, подвинул разделочную доску, уже заготовленную Юлой – с огурчиками, салом, колбасками… примерился и в одно движение рассек шмат сала! Скальпель он добыл из рукава. – Сало должно быть толстым, мил человек. А вот люди – худыми! Тебя, прямо скажу, резать удобственно. Ну-ка встань, живот прощупаю. Спиной поворотись, ага… Жаль, здоровый. А раз здоровый, так и вали отсель, на сало зубы не точи, обкрошу». Мики не обиделся, что к столу не приглашен: пожелал приятного аппетита и ушел…
Яркут до сих пор помнил, как было страшно глядеть брату в спину! Мики опирался на стену, горбился. Хуже всего было выражение его лица, мельком замеченное в зеркале. Безмятежное, неуместно светлое. Словно принято решение. Крайнее! Такое, что его не одобрят ни Курт, ни Яркут, если узнают. Если… опять это проклятое словцо!
– Эй, ты кислый или сонный? Руку держи выше, ага? Сейчас я, рывком.
Юла отвлекла от воспоминаний. Натянула на больное предплечье вязанный рукав верблюжьей шерсти с замысловатым шитьем. То ли полезную вещь, то ли суеверие… прощальный подарок Топора. Вот, кстати, еще один жирный повод для злости! Упрямец сгинул прежде Норского, еще до болезни. Собственно, с осени он появлялся в корпусе набегами, и всегда – с ворохом подарков для малышни. Это у них общее, у Топора и Лома, они для младших волчат – добытчики… Зимой Топор не хромал, и это было странно. Хотя что не странно в нем? Лучший на курсе, да что там, уникальный! Стоило слегка поворошить его прошлое, и такое выявилось… углубляться в детали было решительно невозможно. А вот еще довесок к злости: Топор отказался от замечательного назначения. И тоже безнаказанно. Столько всего происходит вокруг, и все молчат. Все. Даже Юла молчит. Кстати: а кто она? Курт уместил прошлое сиделки в два предложения: у неё никого не осталось; её ищут люди Дюбо и не только они. С тех пор Юла крутится рядом. Готовит пересоленные подгорелые каши; ругается так, что врач прекращает нюхать свой драгоценный ноготь! Еще Юла рыдает и чистит сковородки; униженно умоляет местную кухарку поделиться рецептами; делает перевязки, зеленея от вида швов на гнойных ранах… И, не моргнув глазом, пропускает мимо ушей придирки больного.
Яркут сразу переиначил неприятное слуху имя Юлии в прозвище. Юла не оспорила. Она оставалась покорной тихоней, пока молодая зелень весны сохла без дождей и туманов. Но лето раскалилось добела, и кто-то из курсантов первым назвал ее «барышня Гимская»… С того дня Юла начала огрызаться. Яркут слушал – и злился пуще прежнего. Да уж: летом поводы для злости не переводились! Врач отменил пытку на дыбе, которую именовал вытяжкой, и велел Яркуту каждый день ковылять с тростью «до упада». Бинты давили, кожа потела и чесалась. Легкие хрипели, горели огняной болью. Лето тянулось бесконечно! Когда оно перелиняло в осень, Юла победно приволокла двуспальное одеяло – нарочно посреди дня, да через весь плац, на виду у курсантов! Яркут сделал вид, что не знает этой оглушительной сплетни. Он был занят: упражнялся, осторожно нагружая плечо. Настроение выравнивалось, ведь боли сделались умеренными, сон улучшался.
С неделю назад Яркут благодушно признал – вслух! – что Юла попроще и поприятнее иных замороченных барышень с похожими именами. Готовит так себе, но учится. Бинтует, как заправская санитарка. Еще она смешная: присвоила мужчину с первого взгляда и старается защищать его.
– В тебя блажь ударила, так отчего трещит моя башка? – Юла не выдержала молчанки. Отшвырнула куртку, пнула башмак Яркута. – Ну, и куда лезешь? Он князь! У него охрана злее, чем у премьера нашего. И не нашего, чтоб им всем, индюкам! Курт ловкий пес, и иные все, и…
– В одном ты права. Поговорю с Куртом. Соедини.
– Его нет в городе. Вася предупредил.
– Все вы хомяки, аж щеки лопаются от секретов! И чего новостями давитесь, я настолько здоров, что переварю любые, – рявкнул Яркут и добавил тише: – особенно ты. Смотришь в пол, когда молчишь о прошлом. Дай куртку.
– Я расскажу. Но, если можно, попозже.
– Чего ты боишься, глупенькая, – Яркут здоровой рукой подгреб Юлу и поцеловал в шею. – Лом-правдоруб признал, что мы с тобой «смотримся». Так говорил его незабвенный брат о родителях. Понятно?
Кивнула… и обреченно уставилась в пол. От ободрения ей делается хуже, и так – не впервые. Очень кстати звякнул телефон. Юла метнулась, схватила трубку, подала.
– Пакет вам, от Мелка, – не здороваясь, незнакомый голос выговорил условную фразу. – Лесная, пять. Забирать будете сразу?
– Да.
Юла суетливо поправила волосы, сунула револьвер в сумочку, привычно, на ощупь, проверив флажок-предохранитель. Подставила плечо… Но Яркут встал сам, и куртку надел сам, шипя сквозь зубы. Врач, охочий до соленого и квашенного, позавчера после осмотра вдумчиво сожрал две горсти капусты, облизал пальцы, сыто рыгнул… и послал Яркута далеко-далеко, причем единственное цензурное слово в адресе было – симулянт. И Яркут сразу поверил в свое выздоровление. Вот и сейчас: запросто пустил Юлу за руль. Да, плечо болит, но доказывать обратное себе и прочим больше не нужно. Нет больше страха остаться калекой.
Водит Юла по-мужски решительно, это Яркут отметил давно. Вообще, в ней словно две личности: плаксивая княжна и злющая бандитка… Первая знает денежные и родовитые семьи, понимает в акциях, скачках, интересуется поэзией и способна рыдать из-за сломанного ногтя. Вторая – безропотно ютится в крохотной квартирке, нахрапом лезет в ссоры, огрызается с голодной злостью.
– Прибыли, – сообщила Юла, тормозя у нужного дома.
– Пересаживаемся, – Яркут указал на автомобиль, ожидающий в переулке. – В газетах нет суеты?
– Проверяю каждое утро, и в вечерних тоже смотрю. Нет.
– Тем хуже, – помрачнел Яркут, забираясь в салон большого автомобиля и втаскивая Юлу следом. На протестующий жест водителя сухо бросил: – Со мной.
До места добрались быстро. Особняк узнался еще от поворота – самый ненавистный из домов Ин Тарри, с детства памятный запахами больницы… Он звался «Снежная астра» и много лет пустовал, но весной Мики переименовал его, полностью обновил и подарил сыну. Решение показалось Яркуту пустым, принятым ради газетных сплетен и княжеских условностей. Зачем Николо собственная резиденция, если он приехал жить с отцом? Но сейчас в особняке горит свет, суетятся слуги. Охраны много, ее присутствие не пробуют скрывать. Значит, хозяин живет здесь постоянно, а не наездами.
Провожатые помогли миновать прихожую и темный бальный зал, указали нужную лестницу. Перекинулись парой слов с внутренней охраной, оживающей на верхней площадке, и удалились. Яркут нахмурился, кивая этой самой охране: через одного – пацанье из корпуса! Есть и незнакомые, в основном южане. Возраст тот же, не старше шестнадцати-семнадцати.
Советника узнали, вежливо поздоровались… что не отменило полной проверки. Завершив её, один из бывших курсантов указал на дверь приёмной. Очень давно в кабинете за этой самой приемной работал юный Микаэле. Тогда князь едва ковылял… Яркут пацаном каждый день убеждал брата занять кабинет на первом этаже: лестница от приёмной спускается крутая, брести по ней с тростью – трудно. Словно с глухим говорил! Именно эта комната помнила отца Мики, и такой довод был сильнее любых иных. От злости Яркут-пацан гонял княжескую охрану, хотя официально не был ее главой…
Прошло много лет, теперь в приемной устроился глава охраны Николо Ин Тарри. Пока – незнакомый в лицо и по имени, но Яркут заранее сделал предположение о том и другом, шагая через порог. Взглянул и кивнул: он не ошибся. Почти, ведь лицо сильно изменилось.
– Не один я успешно лечусь! Топор, ты красавчиком заделался. Не хромал ты уже в зиму… выходит, не просто так лечился. Желал забраться очень высоко.
– Учитель, – Топор поклонился.
Он всегда оставался непроницаемо-вежлив с наставниками и старшими. Даже после первого покушения на ненавистного советника, полтора года назад. Тогда Топор был вне себя – раззадорен легким ранением и смертельно оскорблен проигрышем в схватке! Но – поклонился почтительно и помолчал, перебарывая гнев. Наверняка он молча ругался… но именно молча. А вслух – отдышался и ровным тоном поблагодарил за опыт. Принял возвращенный советником нож, погладил острие и вроде бы случайно разрезал палец. Не иначе, в этот миг он молча поклялся преуспеть во втором покушении. Дрался Топор яростно и умело, мог и справиться… если б не изуродованные ноги, если б не постоянный голод, и еще – если б его змеиное хладнокровие не дополнялось стойким презрением к необоснованным убийствам.
– Времена переменились. Бешено зол я, а не ты. Увы, нет причин благодарить за опыт, все вы не делитесь им, – проворчал Яркут, бесцеремонно рассматривая бывшего курсанта. – Топор… То есть Юсуф, у тебя под рукой сплошь дети. Наверняка есть причина.
– Артель. Учитель, я расскажу все, когда хозяин дозволит, – прошелестел Юсуф.
Смолк, прикрыв глаза. Значит, более подробный ответ пока недопустим. Яркут тоже молчал, и досадливо думал, глядя на подросшего, окрепшего юношу: кто садистки пощадил его в детстве? Кто бросил малыша в дикой степи, намеренно изуродовав ему ноги? Каким чудом Юсуф выжил, почему ушел так далеко от родной пустыни, на чужой и незнакомый север, в иную страну? Хотя это понятно, его наверняка искали, чтобы добить. Разве допустимо оставлять в живых и без присмотра непризнанного сына самого, пожалуй, загадочного клана пустынных убийц? Вряд ли Николо Ин Тарри знает о прошлом своего слуги. Или – наоборот, он знает все? Не зря у лестницы полно южан.
– Учитель, вы первый поняли, из какого я клана, – словно разобрав мысли, отозвался Юсуф. – От меня отреклись, но кровь сильна, в ней закон чести, один на все поколения, до последнего отпрыска. Мы – служим. Убиваем врага или спасаем полезного человека, уничтожая убийц. Я счастливее всех в клане, мне довелось выбрать хозяина и службу.
– Курт слюнями исходит, слушая, – проворчал Яркут. – Он еще не начал звать Мики хозяином? Надеюсь, нет… Юсуф, мы мило болтаем. Что, есть время?
– Ждем человека. Проходите, хозяин в кабинете. Девушку тоже впущу.
– Юсуф, ты был на юге? – Яркут остановился, обернулся. – И кстати, ты выбрал фамилию? Помню, твое личное дело занятно смотрелось. Юсуф Найденов, и прочерк на месте отчества.
– Фамилия прежняя, спешить нет причин, по вступлении в брак я возьму фамилию жены, это решено, – сразу откликнулся Юсуф. – Отчества нет и не будет. Вы правы, я навестил клан. Был честный бой. Я сломал ногу брату и поджег дом, из которого мою мать выгнали, чтобы она иссохла в песках. Все как вы учили, без кипения крови и неоправданных смертей. Воздаяние, а не месть. У меня добрый хозяин. Сделал подарок слуге до найма, помог выстроить храм в память о маме. Дал время, связи и золото, чтобы разрешить осложнения в семье, важной для меня. Вопросы долгов закрыты деньгами. Вопросы чести – кровью. Хозяин не оспаривал моих решений, я горд и благодарен.
– Юг – это юг, – Яркут приобнял Юлу, шагнул в кабинет. – Топора я не понимал никогда. То есть понимал, но не принимал. Нашел ему место в охране посла. Наилучшее: своя банда, далекое начальство и право плести интриги, стравливать врагов… Да и посол тот – никто, Юсуф был бы хозяином себе и всей миссии. А он?.. Так, хватит сплетен. Ники, утречко. Сказал бы доброе, но сам не верю.
Николо Ин Тарри кивнул, ненадолго отвлекшись от бумаг. Взглядом указал на диван. Он был одет буднично; белая рубашка без шейного платка делала кожу особенно бледной. Яркут поморщился… у нормальных людей утро еще не началось, а этот трагически взрослый мальчик весь в работе. Время сошло с ума, отпрыгнуло назад: фамильное сходство, а вдобавок это выражение лица – сосредоточенность и мягкая, безмерно упрямая готовность отвечать за все в целом мире и не ломаться. Вдобавок за лето Ники стал гораздо более похож на отца. Он не был златовласым в первую встречу. Определенно не был… но память странным образом не желает открывать подробности того облика и настаивает: этот – истинный и неизменный.
Николо методично прочитывал и перекладывал бумаги из правой стопки в левую, делал пометки. Его утренний секретарь – Яркут насторожился, узнав старшего и самого опытного из любимцев Мики – закрыв глаза, целиком отдавался телеграфной беседе.
– Ники, ты завел пса, не выбрав друга? – огорчился Яркут.
– Он друг, хотя на людях прикидывается слугой, – отозвался Николо, отвлекаясь от бумаг. Взгляд стал живым, даже детским, и тотчас снова обострился. – Две недели назад отец велел переехать сюда. Я навел справки. Даны указания относительно всех наследников. Луиса отправили в кругосветное плаванье. Сесиль в Иньесе, введена в полные права наследницы княжества. Её мать – опекун и регент. Паоло… он был в Тагезе, собирался посетить наш горный замок. Не удивляюсь, что новых сведений о нем нет, поскольку мост поднят и замок отрезан от мира.
Николо глянул на секретаря, чуть помолчал. Было очевидно, он верит этому человеку полностью, но не желает нагружать лишним бременем тайн. Секретарь разогнулся от аппарата, шепнул «торги успешны», поклонился Яркуту и вышел из кабинета.
– Я тоже выйду, – предложила Юлия.
– Нет нужды, – жест Николо вернул ее в кресло. – Я в курсе всей истории, и вы не сбежали во время дядиного лечения. Кроме того, увы, от вас потребуется многое… надеюсь, не теперь. И вы при любом исходе этой ситуации останетесь частью моего ближнего круга, обещаю. Поэтому вы остаетесь.
– Спасибо, – голос Юлы дрогнул.
Яркут недоуменно повел бровью: снова намек на тайну. Он бы пожал плечами, но старая привычка слишком болезненна. Пришлось ограничиться поворотом головы, чтобы глядеть на названого племянника прямо, даже пристально. У Ники, как и у его отца, есть привычка при важном разговоре читать отклик в глазах.
– Куки, папа ведь сказал тебе, что я не кровный сын? – резко побледнев, выговорил Николо. Сжал руки, сразу заставил себя расслабиться, откинулся на спинку кресла, не моргая и не отводя взгляд. Дышать он смог, лишь когда Яркут улыбнулся, подбадривая: ничего между нами не поменялось. – Тот ребенок умер в неполных четыре, мать погрязла в балах и не знала. Месяц не появлялась в имении. Не заметила подмены, вернувшись, хотя я почти на год старше! Безумие…
– Знаю. Мики сказал, что искал тебя не для замены. Что ты – родной в самом глубоком смысле. Я не удивился. Я ведь тоже родной, и тоже не по рождению.
– Отец нашел меня в приюте. Я был совсем мал, но помню наш первый разговор дословно. Папа сказал, мы настоящая родня по крови и по духу. Пригласил в семью. Предупредил, судьба всех Ин Тарри непростая и опасная. Пообещал, я смогу выбрать осознанно и отказаться, повзрослев. Он собирался официально усыновить меня. Но так получилось, в ночь смерти Николо мы были в том же городе… папа любил ту женщину и полагал, ей будет больно, хотя она… – мальчик прикрыл глаза и добавил совсем тихо, – глупенькая. Я тоже хотел жить в семье. И чтобы мать. Родная. Папа предупредил: лет семь необходимо прожить вне его дел и его дома. Я часто писал ему. Он почти не отвечал, но мои желания исполнялись.
– Ники, ты Ин Тарри и мой племянник. Всех нас Микаэле собрал в семью, тут нет повода для душевных метаний, он надежнейший человек и предельно искренен с близкими. Не вижу никакой важности в тайне рождения.
– Думаю, это стало важно. Луис приемный сын, официально. Сесиль и Паоло родные, – Николо прикрыл глаза и откинулся в кресле. – Мне страшно за них. Артель уверена, что именно кровь несет дар. Я на виду и рядом, но в безопасности… пока что. Папа намеренно рассказал о моем происхождении тому, кого считает человеком артели.
– Опять артель.
– Здесь собраны средневековые байки, страшные и неуклюжие, – Николо встал, прошел к сейфу, набрал комбинацию и открыл дверцу. – Думаю, тебе пора прочесть. Даже если отец против. Дядька Куки, я не верю в мистику. Когда Курт начинает говорить об одержимых и прочем подобном с Юсуфом, мне кажется, я смотрю дурно поставленную пьесу бездарного автора. Но ты ранен, и вроде бы это сделал настоящий одержимый. В наше время, в столице, белым днем. Вот, все тут.
Николо передал толстую тетрадь и пояснил, что в ней – краткое изложение подтвержденных сведений об артели. Вернулся в кресло и продолжил перекладывать бумаги.
Яркут листал тетрадь, одним взглядом выхватывая общий смысл каждой страницы и тратя чуть больше времени на фразы, зацепившие внимание. Иногда досадливо морщился: на затененной стене таились часы. Шелест их механизма не вызывал значимого раздражения, но добавлял нервозности.
«Прослеживается достоверно на десять веков… Не имеет постоянной географической локализации… Иногда принимает поддержку великих денежных домов, однако в их архивах и истории не значится… Вербует боевые группы в беднейших слоях, предпочитая уличных детей… Издавна пытается наладить связи с храмами, отчасти поддержана, отчасти запрещена и гонима… Активность может пропадать на многие годы, но в период больших войн и особенно при смене формации и уклада жизни проявляется ярко… Структура сложная, полностью выявить ее не удалось, но центральный элемент – майстер – обладает абсолютной властью»… Яркут перевернул последнюю страницу, закрыл тетрадь и замер, вспомнив давний разговор у реки.
– Мики дал тебе дело? Большое? – вслух задумался Яркут. – Ты появился в Трежале раньше, чем он ожидал. Он был насторожен, колебался. Для Мики все это необычно. Если б тогда я меньше пил, я бы больше знал. Увы.
– Земляные деньги теперь мои. – Николо отложил лист и закрыл колпачок вечного пера. – Не думал, что сразу получу полное дело. Ты болел, и я не успел поделиться. Дядька, я хорошо приспособлен к предназначению Ин Тарри. Я толстокожий, а папа – оголенная душа. Я мечтаю однажды дать ему свободу. Увы, то, что папа несчастлив, не умаляет его гениальности в подбрасывании. Знаешь словцо, да?
– Конечно, – улыбнулся Яркут. – Мики говорил, деньги надо ворошить и подбрасывать, чтобы не лежали мертвым грузом. Он сравнивал деньги с водой… пытался примириться с ними.
– Папа не простил золоту того, что оно отняло и продолжает забирать подлинные сокровища его души, – подхватил Николо. – Когда тебя ранили, отдал мне биржу. Понимаешь, теперь у меня и медленные деньги, и быстрые. За медленные отец переживает, в них много пота, от них зависит выживание. Биржу папа называет котлом. Что я должен сварить, имея зерно и кипяток? Почему я, если он – несравненный повар по золоту. Папа…
В приемной вполголоса заговорил Юсуф. Почти сразу дверь кабинета отворилась, и Яркут повел бровью, с трудом удерживаясь от иных жестов – эмоциональных, но болезненных.
Он ожидал увидеть Курта, кого-то из его ближних, самого Мики, его секретаря, управляющего делами семьи – Егора… варианты можно множить. Среди них все равно не найдётся места для бледной девушки в инвалидном кресле. В первый миг Яркут отказался верить глазам. Дарья Ильинична – сестра младшего и наиболее одаренного секретаря Мики. Много работает для дома Ин Тарри. Сперва это был способ занять больную, дать ощущение полезности. Но Мики быстро оценил ее способности, и уж тогда нагрузил по полной. С весны Дарья ведет всю переписку с семьей Ин Лэй, представляющей княжеский дом в аукционном мире, и не только там.
Навещая брата в больнице, Мики рассказал, как сложилось знакомство с Дарьей. Задолго до стычки в «Коде» князь задумал порадовать брата и перевез целиковый склон из степи. Хотел, чтобы у реки, над малым озерком, весной расцвели дикие тюльпаны… Как девушка в инвалидном кресле добралась через парк до озера, как поднялась по склону? Яркут не спросил. Ему хватило основной истории: кресло на колесах опрокинулось бы, но Мики удержал и – стал героем… «В тебя постоянно влюбляются», – сварливо упрекнул Яркут, от души забавляясь княжеским смущением. «Влюбляются в титул, власть и золото. Дашенька не знала, кто я. Мы мило поговорили, выпили чаю в беседке у озера. Я слегка рисовался. Попросил завязать мне галстук, я всегда завидовал Луи в этой мелочи. Куки, ты ведь знаешь, меня впечатляют умные женщины с твердым характером и мягкими манерами… – Микаэле неловко повел рукой. – Ну пойми, лишь два существа женского рода любят меня бескорыстно. Одной семь, она повзрослеет и приобретет практичность. Второй восемьдесят, она хочет выдать за меня внучку. Дашенька третья. Можно сказать, у нее нет соперниц, ведь она не изменила отношение ко мне, узнав имя». Яркут помнил свой ответ: «Трепло ты, когда речь о женщинах. Эх, будь у тебя больше времени…» Брат перебил, поспешно заверив, что при наличии времени выбирал бы тщательно и женился только раз, по взаимному уважению.
После того разговора о Даше доводилось слышать лишь мельком. Она устраивала выставку ценнейших гравюр Дьери, и Мики не нашел изъяна в размещении полотен. Она проводила ревизию галерей, существующих на деньги Ин Тарри, и хладнокровно выявляла нечистых на руку служителей, а Курт продумывал охрану для неё, поскольку воры оказались мстительны.
И вдруг Даша – вот она, на пороге кабинета Николо Ин Тарри. В четыре утра! Лицо девушки бледное до желтизны, по блуждающему, мутному взгляду понятно: сознание готово угаснуть. Но закушенная губа и костяшки пальцев, сжатых на поручнях… Даша и умереть себе не позволит, пока не исполнит дело.
– Хреново все аж до слез. Я выйду, – шепнула Юла.
– Сидите. Вы с дядей, и вы уже увязли в делах семьи, – велел Николо. – Даша, может, сперва врача или хотя бы чаю с травами?
– Нет. Все срочно.
– Ладно. – Николо тронул колокольчик, тотчас в дверях возник Юсуф. – Позови ее. Нужна оценка по наитию, не по логике… и еще нужна поддержка.
Яркут глубоко кивнул, с растущим раздражением сознавая, как же много упустил за лето. Кого это – ее? И обращение: Даша, на ты! Сестра секретаря не гостья. Самое малое – друг семьи, причем из ближнего круга.
– Микаэле пришел на закате. Иногда мы пьем чай в садовом домике, тут нет необычного. Но… он попросил об одолжении, и как, – Даша горько усмехнулась. – Вдруг сказал, что знает о моей влюбленности и верит в меня. Что верить во всем имении более некому. Велел передать конверт тебе и господину Яркуту, тайно. Изложил план: когда сказаться больной и вызвать врача, куда ехать, под каким предлогом отказаться от сопровождения брата. Он продумал тонкие детали. Было страшно слушать.
Даша щелкнула замком сумки, достала конверт и передала Яркуту, он сидел ближе. Без сил откинулась на спинку кресла, и на миг показалось – она завершила дело, отдыхает. Но девушка снова села прямее.
– Просил, если справлюсь, тайно присутствовать в туевом лабиринте в одиннадцать вечера. Выслушать разговор, выждать несколько минут и вернуться в садовый домик, чтобы там устроить приступ недомогания. – Даша закрыла глаза, заговорила короткими фразами. – Микаэле пришел в лабиринт с секретарем. Гости… они явились в имение, как гости. Трое. Старик, женщина и… не знаю, он молчал. Думаю, молодой мужчина. Шаги крупные, уверенные. Князь сразу спросил о сыне. Ему ответили: Паоло в «Домике сов». Секретарь ушел, чтобы сделать звонок. Старик насмехался: и отчего князь верит своим людям, если они уже могут не быть собою. Велел высказать последнее желание, – выдохнула Даша, проваливаясь в обморок.
Яркут ощутил, как утро лишается света, а воздух – живительности. Обвел взглядом кабинет… Удивился: Юсуф снова вошел беззвучно. Стоит возле Даши и с невозможным выражением на лице – оказывается, он умеет быть ласковым – смотрит на незнакомую девочку-южанку. Маленькую, прозрачно-тонкую. Она позади инвалидного кресла, и держит ладони так, словно спина Даши – костер, дающий тепло иззябшим ладоням. Глаза девочки пусты, улыбка блуждает солнечным бликом, такая бывают у блаженных… да еще у белых жив. Настоящих.
– Узлы крепкие, затянуты ровно. Нет путаницы. Князь провел встречу, как пожелал, – молвила южанка, созерцая нездешнее. – Он жив. Но покоя нет, и простого решения нет, нить скользкая, убегает…
Девочка мягко, расслабленно завалилась назад и была подхвачена Юсуфом. Очнулась, запрокинула голову и глянула на спасителя с улыбкой.
– Талик, я не устала. Узор внятный, свежий. Легко разбирать.
– Талик, – проворчал Яркут. – Топор, не имея отчества, ты богат на имена?
– Юсуфом я записался в приюте. Настоящее имя тут, оно не для посторонних.– Юсуф добыл из-под рубашки ленту с вышитым мешочком, показал и сразу убрал. – Талисман, это мое единственное наследство от мамы – и имя, и оберег. Брат и отец не отняли её прощальный подарок. Я учёл их доброту, когда стал взрослый и пришел закрывать долги.
Юсуф держал южанку на руках – бережно, ласково. Смолк, в два шага отнес в свободное кресло, усадил, продолжая поддерживать под спину. Совершенно понятно, – заинтересованно прикинул Яркут, – болтливым Юсуф сделался, чтобы выиграть время. Он не уйдет, пока не уверится, что девочка полностью очнулась. Вот южанка кивнула, улыбнулась… и Юсуф сгинул.
– Вас знаю, – южанка присмотрелась к Яркуту. Оглянулась на бессознательную Дашу. – Успею сказать. Мы, айлат, сплетаем узоры в поле жизни, только в нем. Мы бессильны против удавки смерти, когда она уже накинута. Я знаю: сама жила с удавкой, долго боролась, но никак не справлялась. Талик от рождения в петле тьмы. Ему не просто сломали кости, его прокляли. И вот она, – легкая рука указала на Юлу, – тоже жила с удавкой, есть след. У вас смерть внятно проступает на коже. Но все мы выжили и стали свободны, встретив Юну. Она не айлат, не видит узоры, не спрядает. Что за чудо? Для меня сказала всего-то три слова. Короткие, простые…
– Не понимаю, – насторожился Яркут.
– Агата! Ты – Агата, ну конечно, – Юла подалась вперед. – Ты подросла. И лицо стало живым, спокойным. Такие милые щечки! А была – сушеная хурма. Даже я тебя жалела, хотя я-то…
– Вы знакомы? – нахмурился Яркут.
– Не надо отвлекаться. Наставница сказала: Агате нужен талисман, – айлат прямо смотрела на Яркута, и ее глаза казались огромными, бездонными. – Вася услышал эти слова и решил: она назвала имя Талика. Мы стали связаны, и так возник новый узор, спасительный. Все думают, Юна странная и смотрит в пустоту… Нет, не так. Её сила там, где я ничтожна. Её сила не в жизни, а в смерти. Это все, что просил сказать Талик.
Южанка поднялась, покачнулась… Юсуф, кажется, возник из воздуха. Подхватил, унес. Его место занял врач. Остро запахло нюхательной солью. Даша застонала, попыталась сесть прямее… отчаялась и позволила уложить себя на диван. Жестом отметила готовность продолжить рассказ, и врач удалился.
– Старик называл себя победителем. Злорадствовал, что займет место по праву, – прошептала Даша. – Микаэле странно шутил… мол, не верит в модные книги о людях, чья судьба меняется извне. Нищие просыпаются князьями, слабаки обретают великое предназначение. Еще сказал, что все Ин Тарри верят в бога очень искренне, потому что нельзя быть настоящим Ин Тарри без стержня в душе. Что его отец устроил ловушку, и это помогло надолго. Что смерть – заряженное ружье, которое не следует беззаботно вешать на видное место. Старик долго молчал. После проскрипел: завидуй мертвым, без памяти, денег и имени! Сразу велел третьему, молчаливому, отвезти старика в Трежаль, там нанять извозчика, дать много денег и конверт с адресом. И обязательно позаботиться о стирании.
Даша смолкла, тяжело дыша. Яркут вдруг остро осознал меру отчаяния девушки. Одна в ночи, и приступ болезни не подставной… и нельзя рассказать даже брату, и нельзя упасть в обморок, и никак невозможно провалить дело.
– Даша, ты хорошо держишься. Получается, сам же старик велел отвезти старика, – уточнил Николо. – Точно так?
– Я сразу удивилась, но расслышала все в точности так. Старик добавил, что извозчику надо дать любой конверт, не вскрывая, а прочие конверты сразу сжечь. Микаэле смеялся… советовал отправляться в странствие, чтоб не прослыть безумным. Вдруг серьёзно спросил, каков подвох в деле Паоло. Старик ответил охотно, ему нравилось гордиться обманом, – Даша сникла. Зато вскинулась Юла, принесла воды, нюхательной соли. Добыла платок, вытерла пот со лба и щек Даши. Та снова заставила себя шептать, хотя получалось совсем тихо. – Старик кашлял и кричал: там хиена… хиена мара. Хиена заберёт во тьму… всех, порвет всех, кто полезет за порог. Если повезет, то хиена прикончит и подлеца Курта. Старик буйствовал, звал себя законным владыкой, вернувшимся на престол. А после затих, и мне стало страшно без причины. Руки заледенели. Женщина, третья из гостей, зашептала имя – Михель Герц. Она повторяла так долго… охрипла. Наконец, Микаэле сказал «свершилось». И таким тоном… невозможным для него! Напыщенно, холодно, властно. Микаэле резко приказал кому-то удалиться и не появляться до поры. Кому? Он был там один! Сразу добавил слово… матерное, понимаете? Злорадно, с презрением. Это он-то! И… всё.
В кабинете стало очень тихо. Но почти сразу Юла охнула, зазвенела склянками, сквозь зубы обзывая бессознательную Дашу – втрескавшейся овцой, заводным мотыльком и сопливой бестолочью. Юла всхлипывала, оглядывалась на дверь, на Яркута и Николо… наконец, не выдержала, громко позвала доктора. Вместо него явился Юсуф, поднял Дашу на руки и унес. Юла убежала следом. В кабинет шагнул помощник Юсуфа, собрался укатить коляску – но Яркут жестом велел ничего не трогать и выйти.
Доставленный Дашей конверт требовал внимания. Вскрыв его, Яркут с привычной злостью больного, которому не говорят дурного из лучших побуждений, прочел вслух текст, написанный твердым почерком брата: «умягчитель лени слева три».
– Что это значит? – Николо подошел, сел рядом. Взял бумагу, уронил… у него дрожали пальцы.
– Детская шарада. Мы много играли, пока Мики болел. Я злился, ведь он всегда угадывал. Часто – не глядя в текст. Умение читать самих людей, а не их обещания и намеки, у него было всегда… – Яркут подгреб племянника под руку, притиснул к боку. – Ники, ты ведь слышал, он жив. Что за несчастливая у нас семья! Отец Мики выбрал смерть, спасая наследника. Я давно заподозрил что-то такое… и взял с Мики слово не играть со смертью. У Мики есть мы, и ему никак нельзя сбрасывать со счетов наше мнение. Так я сказал. И он обещал помнить. И ты помни. У Мики есть мы!
– Я стараюсь, дядька, – Ники уткнулся лицом в куртку. – Но я раскис.
– Кому не страшно, тот на голову больной. А ты вполне здоров. С избытком… Вспомнил, шарада про подушку на диване или стуле. Осталось понять, что дает уточнение «слева три», – Яркут огляделся. – Мики не стал бы делать одноходовых намеков. Письмо само по себе указатель, шараду помню лишь я. Письмо привело сюда нужного человека. – Яркут осмотрел сумку Даши, бесцеремонно вытряхнул. – Пустая… Племяш, кресло у неё новое? Кто заказывал?
– Папа лично оговаривал заказ с мастером. Я точно знаю, Даша гордилась.
– Уже что-то. Туевый лабиринт, хиена мара, старик. Что знаешь о них?
– Ничего. Но есть сведения о незнакомом ритуале. В нем участвуют две живы. Произносят похожие имена, и люди меняются телами. Отец ведь не мог согласиться на подмену? Нет, это слишком. Хотя… ради Паоло.
– Меняются телами? Уж тайная полиция знала бы. Так или иначе, Мики жив. Это пока и есть наша надежда: он жив. Думай о себе, как о старшем. Мики оставил тебе много такого, что для Ин Тарри – оружие.
Яркут говорил, рыча от боли. Рывками, неловко, ворочал инвалидное кресло. Он обрадовался, когда Юсуф присел рядом, стал помогать. Вдвоем удалось осмотреть кресло куда скорее. Тайник нашелся под сиденьем, как и указывала шарада. Механизм приводился в действие при нажатии заклепки – третьей слева… Справившись, Яркут извлек плоский ящик, откинул крышку. Добыл бумаги. Николо перебрал их в несколько движений, бледнея и кусая губы.
– Невероятно! Папа открыто назвал меня приемным сыном. Выделил из семьи. Дашу ввел в права опеки. Здесь перечислены активы, проекты. Предметы искусства. Подробности в сейфе банка, – Николо по-детски вцепился в руку Яркута. – Дядька, что происходит?
– Ты умнее меня и понимаешь сам. Он сознательно принял главный удар. Заранее позаботился о тебе. Подробности в сейфе. Юсуф, – Яркут обернулся к бывшему курсанту. – Змея пустынная, хватит гипнотизировать взглядом пол. Он-то неподвижен, а вот у меня руки чешутся.
Юсуф церемонно опустился на колени. Добыл из внутреннего кармана куртки очередной конверт. Передал на вытянутых руках Николо. Быстрым шепотом уточнил, что исполняет приказ старшего хозяина. Микаэле велел отдать конверт, если до рассвета явится с письмом Даша. Исполнить указания из письма следует немедленно по прочтении. Вернуться в особняк надо прежде выхода утренних газет. И, конечно же, автомобили и люди готовы. Охрана и для хозяина, и – взгляд на Яркута – для наставника.
– Все верно. Я займусь Домиком сов. Я знаю туда короткую дорогу, – Яркут пошевелил плечами и сморщился. – Юсуф, ты же умный, обезболивающее заготовил?
– Внизу ждет врач. Тот, кто не знает слова если, – серьёзно кивнул южанин. – Он сохранит за вами полную ясность сознания, мы уже обсудили.
– Домик сов… местечко в пригороде, направление на Луговую. Жизнь странно выкладывает петли. Ники, – Яркут снова приобнял племянника. – Если б не было страшно и больно, ты был бы не человек. Если б сдался и дрожал в углу, предал бы отца. Бойся, но делай это с прямой спиной. И лицо… да, уже лучше. Улыбку поправь. Вот, парадная и пустая, самое то. Ники, станет вовсе худо, покричи на Юсуфа. Он поймет, а прочие сочтут допустимым.
– Ваш выездной костюм в машине, переодеться успеете в пути, хозяин, – Юсуф положил руку на плечо Ники, и это не был жест слуги. Он схоже опекал южанку… – Агата едет с нами. Ее решение. Агата сказала: в имении Микаэле теперь гнилые живки, и без нее никак нельзя появиться там.
– А нам прямо теперь ехать… туда? – удивился Николо, наконец то вскрывая конверт. Прочел письмо, кивнул. – Дядька, днем или вечером снова собираемся в этом кабинете. Я буду знать, кто теперь… кто в его теле. Папа просит сделать одно нехорошее дело, которое посильно полнокровным Ин Тарри, но запрещено нашими правилами в мирное время.
– Значит, особый случай, – не усомнился Яркут.
– Вернусь и расскажу, – пообещал Николо.
Яркут кивнул и вышел. На душе было черно. Брат не оставил даже малой записки своему кукушонку! Словно прошлое перевернулось в злом волшебном зеркале: почти пятнадцать лет назад сам Куки сбежал из дома, не оставив брату ни строчки в утешение.
Вздох разбудил боль. Выдох стравил ее – сквозь зубы, со стоном… Юла сунулась под здоровую руку, помогла опереться и идти быстрее: время тикает, как снаряженная злодеем бомба…
Договор первого из Ин Тарри. Запись в архиве тайной библиотеки в Иньесе
Мы долго передавали эту историю изустно, предпочитая не составлять весьма опасных для хранения записей: ведь они позволили бы внешним людям знать о нас слишком многое и слишком точно. Основание Иньесы, создание и укрепление княжеского дома, построение паритета интересов с крупнейшими денежными домами и правящими династиями – это была большая работа, и она наконец-то позволила нам создать надежное хранилище, выстроить внутренние правила и убедиться в их надежности. И в нашей способности из поколения в поколение быть – Ин Тарри. Истинными, полнокровными.
Я, двенадцатый правитель княжества Иньеса, Луис Гарза Ин Тарри, решился записать первичную историю. Все же слова не всегда удается донести неискаженными. Все же сейчас мы живем и действуем в двух десятках стран, используем в работе три десятка наречий. Так что неискаженные слова изустного предания невозможны, мы давно себя обманываем. И то, что запишу, не есть первичный рассказ, это лишь искаженная многими пересказами на многих наречиях история договора, который создал нас – людей золотой крови. Но запишу первичный текст, как сам понимаю его. Со всеми личными моими домыслами и догадками. По мере роста дара каждый полнокровный придет к неискаженному договору, ведь кровь знает его. А до взросления сгодится и моя запись.
Началось все весьма далеко от нынешнего центра так называемого цивилизованного мира. Вероятное имя первого из нас – Микеле, хотя произношение я искажаю по своей привычке. Однако же имя Микеле, Микаэле, Михель – для нас всегда было особенным, его не давали просто так, и оно – обязывало.
Микеле был вынужден бежать со своим отцом в дикие пустоши, и далее попал на пиратский корабль, чудом уцелел в крушении и оказался выброшен на берег мира вечного лета. Сейчас тот континент зовут Черным, людей с её северной оконечности полагают бездушными и потому продают, как скот… Кто-то из нас займется этой проблемой, полагаю. Рабство искажает души людей, замедляет движение золота и уродует природу общества. Но – я отвлекся.
В то время белых людей не знали в краю вечного лета. Отец Микеле был тяжело болен, он не оправился после кораблекрушения. И доживал свой срок среди диких людей. Приняли его весьма радушно, хотя бы потому, что не сочли опасным и чужим, не обратили в рабство и даже снабдили ничтожным минимумом съестного припаса.
Микеле постепенно привык к чужому миру, выучил язык и усвоил обычаи. Он обладал задатками нашего дара – был наделен острым умом и умел ладить с людьми, общаясь на равных. Он по-своему полюбил дикий край, который после дождей расцветал буйно и празднично. И он болел душою за ту землю, выжигаемую зноем дотла – ежегодно… Гибли звери и птицы, сам посев зерна не имел смысла, ведь воды для полива не было. Люди голодали, терпели каждодневные лишения и не могли развиваться, борясь за выживание.
В знойный сезон великой суши Микеле похоронил отца. Он был в отчаянии – единственный белый человек посреди пекла. Чужой всем. Неспособный улучшить жизнь тех, кто помог ему, не способный спасти себя самого и вернуть в северный край, на полузабытую родину…
Микеле брел по земле, прорезанной трещинами засухи на глубину в локоть и более. Он бредил, и вдобавок миражи в том краю – обычное дело… так или иначе, Микеле увидел облако. Невидаль, чудо – воды в любой ее форме не ждали в ближайшие два месяца. Микеле улыбнулся облаку, формой похожему на круторого быка его северной родины.
– Тебе тоже одиноко. И, даже если прольешься тут до капли, никого не спасешь. Значит, тебе тоже больно.
Так сказал Микеле, и эти слова передавались нашими предками из поколения в поколение очень точно. Они предварили встречу и договор. Микеле добрел до чахлого дерева, скорчился в жалкой тени его стволика. Микеле потерял сознание, он уверен в этом и прямо указывал подобное в своем первом рассказе для сына. «Я был между жизнью и смертью, и там небывалое, нелогичное, меня устраивало. Мой рассудок, весьма привередливый в выборе пищи для рассуждений и ее переваривании, отключился. И я принимал себя и мир безрассудно», – так он говорил о моменте встречи, когда по каменно-твёрдой корке иссушенной земли загрохотали копыта быка.
– Я люблю работу. Пахота – мое счастье, – сказал бык, заслоняя Микеле своей мощной тенью, даруя ему отдых от зноя. – Но этот мир не ведает пашни. Он совершенно дик. Ты прав, мне больно. Никто здесь не покушается на мою волю, а мне – больно.
Микеле внимательно изучил спину быка. В тени она казалась темной, а по кромке горела золотом. Он спросил – это золото? И получил ответ – да. И не испытал жадности или азарта. Рассмеялся, удивляясь тому, как одичал в мире вечного лета. Забыл, что значит дома золото.
– Я тоже люблю работу, – сказал он быку. – Я люблю эту землю, где никто не смотрит косо на меня, чужака, где люди щедро делятся последним и не копят впрок, отбирая у слабых. Я мог бы помочь им. Но это огромная работа. Ей нужны время, золото и еще что-то… чудесное. Как понять, на кого положиться, ведь для исполнения замысла надо пойти туда, в мой мир, и надо вернуться, и еще надо привести с собой безопасных для дикого мира людей.
– Я пробовал дружить с людьми и дал им очень много… чудесного, – вздохнул бык. – Мы все еще общаемся с потомками моего друга, но прежние отношения общности делаются бременем и даже они почти непосильны. Прости, малыш. Я не готов впрячься в новую дружбу.
– А если это будет договор? Договор пахаря и поля, так я назову его. Дай мне умение видеть золото в движении и еще дай умение находить его отражение в людях. Думаю, этого довольно.
– Что ж, ты не жадный. Попробуем. Но учти, договор свяжет нас. Пока ты работаешь, пока исполняешь его, он не в тягость. Только так. Ведь я сохраню волю, а бремя отдам тебе, целиком. Я стану впрягаться в ярмо лишь для пахоты. О, я очень люблю большие поля. Огромные! Я желал бы накормить всех… но люди принимаются делить урожай, едва заподозрив ничтожный излишек. Ты уверен, что не изуродуешь этот дикий мир? И еще. Я одарю тебя, но этим и обременю. Люди охотятся на меня, золотого быка. Они станут охотиться и на людей с каплей золота в крови.
– Люди охотятся на себе подобных и без причины. И я не изуродую этот край, я слишком люблю его, – горячо пообещал Микеле.
– Тогда – договор заключен, маленький друг. Отныне ты принадлежишь к людям Ин Тарри, ты пахарь золотого быка. Я дам тебе чуть больше, чем обещал, но только в этот раз… будем считать это одолжением.
Микеле провалился в черный сон без видений. Когда он очнулся, сидел под огромнейшим дубом, у перепутья дорог перед воротами портового города Иньес, по другую сторону морского пролива, на земле своей северной родины. Под рукой у него был мешок, тяжелый. Полный золотого песка…
Дело, которое начал Микеле, забрало всю его жизнь и было унаследовано двумя поколениями потомков. Оно – первое и одно из величайших наших дел, оно живет и поныне. Микеле отвез в дикий мир наилучшие стальные инструменты. Составил точнейшие чертежи и сметы. Уговорил вождей сорока семи племен – если верно это число, а привирать склонны все, Ин Тарри не исключение.
Десять лет ушло. Десять долгих лет, чтобы сдвинуть с места «плуг» большого дела и начать золотую пахоту. Собрать первых работников, обучить, убедить и снабдить необходимым. Наладить сменность труда. Бессчетное число раз заверить: дело полезное, не пустое.
Микеле мечтал увидеть исполнение своего замысла. Он заключил договор в мистическом для любого человека возрасте тридцати трех лет. Он дожил до восьмидесяти девяти в твердом уме, полным сил. И все же увидел лишь краешек замысла, воплощенного в явь. Огромное, бескрайнее лазурное озеро Тайучи, сейчас именуемое пустынным чудом и морем среди суши. обрело настоящие очертания через сто лет после начала работ. Озеро поит и кормит зверей, птиц и людей. Благословляет дикий мир, наполняет жизнью даже в сезон жесточайших засух. Оно имеет пологое дно и весьма глубоко в средней своей части. За время засух оно почти исчерпывает живительную влагу, чтобы снова наполниться в сезон дождей.
Говорят, птичий взгляд из небесной вышины позволяет заметить, что очертаниями озеро напоминает быка, напряженно тянущего плуг. Впрочем, это мои домыслы. Пока никто из нас не смог найти столь занятного чудака, чтобы тот научил людей летать.
А договор – в силе. Пока мы работаем на благо большого мира, бык впрягается. Пока мы думаем о большом урожае, мы видим золото мира в его движении очень точно и ярко. А еще мы умеем находить себе подобных. Не жадных и не ленивых, с острым умом и готовностью упрямо воплощать в жизнь дела, которые иные сочли бы бредом, миражом, пустой блажью…