«Свет божий», еженедельник

«Со скорбью великою восприняли мы весть о том, что суд стольного града Трежаля отвел свидетельство белой живы Марианны и оправдал богомерзкую отступницу С., чье полное имя мы не желаем упоминать, сберегая верующих от скверны. Очевидно, что ношение мужских брюк ведет к бесплодию через духовное отрицание женского начала, о чем и свидетельствовала Марианна со всею глубиной веры. Увы, мирской суд погружается в пучину беззакония, ибо закон без Бога – безбожен и темен.

Еще того прискорбнее: в сем годе уже пятый суд отказывает белым живам в вере на слово, требуя так называемых «весомых» доказательств. Под оными понимается одновременное получение единообразных ответов от трех жив, не имеющих возможности слышать друг друга. Теперь подобным образом принимаются указания к поиску пропавших, прорицания о здравии или же смерти, а еще – утверждения о наведении наемными живками порчи, плетении петель смерти и иных запретных узоров.

Увы нам, вопиющая утрата веры, узрим ли завтра солнце, продолжая грешить денно и нощно?»…

По идее человек, видящий тени и инакость, должен верить в Бога. Особенно после встречи с выползком, доказавшей, что мир гораздо шире того, что видят, осязают, слышат люди. Обыкновенные люди. Увы, храм не вдохновляет меня, независимо от имени божьего и версии святого писания. Раньше я держалась чуть в стороне, пассивно уважая саму идею… Но преподавание добавило мрачных красок к восприятию веры, точнее – религии, отправляющей эту самую веру.

Любой светский пансион, школа и даже институт должны выделить время для «упражнений в вере, развивающих учащегося нравственно». Это цитата из методики ведения занятий. Уже вторую весну подряд я изучаю методику и провожу занятия. В прошлом году, перед той историей в Луговой, я относилась к урокам веры с осторожным интересом. Все же новое дело, стоит постараться – и получится из него что-то путное… Пожилая дама, преподающая литературу, смотрела на меня с ностальгическим пониманием. Сухая и логичная наставница в естественных науках, не верующая даже в приметы и счастливый случай – откровенно издевалась… После визита служителей храма и изучения методики под их руководством мы все помирились, собрались в маленьком трактире и лечили нервы: отказаться от уроков нельзя, провести их неправильно – тоже. По итогам надо еще и ведомость заполнить. Как будто широта души и вера оценимы в баллах наравне со знанием книг, умением решать математические задачи или навыком в штриховке… И вот вторая весна и новый урок. Опять пора говорить о канонических основах живописи трех религий.

Если бы не рамки, доведенные до казенного абсурда «методикой», я бы охотно и даже азартно готовилась к занятиям, позволяющим обсудить духоцентричную перспективу. Тема интереснейшая, в ней есть истина, глубокая и непостижимая через логику. С первого года пребывания в столице я стараюсь посещать старые, даже древние, храмы. Не обязательно действующие, мне как раз удобнее заброшенные. Никто не отвлекает, не мешает встать в центре круглого зала с четырьмя крестообразно расположенными внешними пределами… и мысленно взлетать в иное пространство, окольцованное подкупольной росписью. Тусклые краски, слабый свет, утраченные фрагменты рисунка – все это не разрушает чуда, не лишает душу крыльев.

Прошлым летом, изгнанная из Луговой, я обрела нежданную праздность. Времени хватило, чтобы поездить по пригородным станциям, посмотреть храмы вне Трежаля. Тем более, что у меня накопились вопросы и сидеть без дела я не могла: выползок, гнилые цветы… я была угнетена и искала ответы. Или хотя бы успокоение. Я вставала в центре очередного зала, глядела в высь нездешнюю – и мне казалось: лохматый Яков все понял и не сердится, а лысый – спасся и благополучен… Правда, оба не прислали даже малой весточки. Но кто я им, чтобы ждать внимания?

Канон духоцентричности идет против правил светской художественной школы в смысле света и тени, пропорций и перспективы. Но масса искажений не хаотична, она тонко и точно создает особенное пространство. Я знаю инакость, ощущаю нездешний холод и потому не сомневаюсь: те, кто писал канон, были подобны мне. Они наблюдали мир словно бы со стороны, из тени, и мир выглядел для них слоистым и наполненным.

Центром перспективы канон назначает дух божий, души святых, либо – редко, в древних храмах – душу верующего. Круговая роспись отображает блики от лампад людских душ и божьих лучей, перспектива по кругу изменчивая, с многими точками схода и сложно изогнутыми линиями схода. Все странно, неудобно глазу… но, когда роспись впускает зрителя, узор делается объемным, а обыденный мир – плоским.

Канон отражает идею храма Единого о душе. Писание числит душу стержнем личности и «телом сущим», тем отчасти противопоставляя душу – и бренное тело. Точнее, душа – это и есть вечное тело, а тело – одежда, выдаваемая по приходу в мир. От сказанного канон сразу и без пояснений перепрыгивает к выводу: человек, осознав в себе стержень, способен перекраивать свое одеяние – тело. Так происходит излечение через молитву, спасение от голода, холода… Все указанные подвиги успешно вершат герои храмовых легенд… Увы, обычные люди нашего времени как-то не справляются. Нет, я не отрицаю чудо, веру и душу. Но, увы, ни с кем из моих знакомых такого не случалось. Вот и проповедники осторожно сообщают: перекроить тело – это подвиг великих, а малым следует довольствоваться «штопкой дыр» греховных через покаяние, пост и молитву. Храмовые живы помогают штопать, выправляя здоровье и душевное состояние. Но даже без их поддержки люди способны взойти к исцелению, через веру обретя свободу от страхов и соблазнов… Уф, понесло меня! Трудно думать о каноне искренне и без пафоса. Еще труднее говорить о каноне вслух, тем более подросткам.

Мой долг на занятиях, согласно «Методике ведения урока» далек от искренности в изложении мыслей. Надо наизусть пробубнить утвержденный текст со слащавым видом, то есть с «тихим умилением и кротостью». Фразы старозвучные, витиеватые. От точки до точки надо выговаривать их без передышек. И никаких вопросов от учениц! Ибо вопрос содержит сомнение, а сомнение создает первый излом духовного стержня…

Что же делать, я сама изломана в крошево, у меня вопросов – ворох! Прежде всего: какую роль в создании канона сыграли белые живы? Насколько мир для них – духоцентричен? Я перерыла в столичных библиотеках все доступные издания, храмовые и научные. Там многовато противоречий и зауми, но в целом – нет, белые определенно не видят тень, явную для меня! Их способности иные, и хорошо объяснены в рамках южной веры, именующей бога Праведным.

Служители южного храма не изображают бога, святых и даже верующих в их телесной форме. Основу духовной живописи юга создает плетение нити, исполняемое в золоте. Росписи храмов юга – это дивные, завораживающие узоры. И, хотя роль служителей в тех храмах отведена мужчинам – проповедникам и толкователям, женщины тоже вносят важную лепту. В особом почете мастерицы, или айлат. Их выявляют в раннем возрасте, и далее вся их жизнь посвящена плетению золотого кружева, которое считается воплощенной молитвой. Наука мало знает о даре айлат, но есть достоверные свидетельства: при плетении они могут войти в измененное состояние сознания. А созданные ими кружева – излечивают больных, да. Айлат, вероятно, и есть настоящие белые живы. Они трудятся не ради денег и славы.

Тогда еще вопрос: на что способны наемные живки, если в их душах нет света, но есть жадность? Не знаю, но, опять же по косвенным сведениям, обстоятельства жизни для заказчиков, обратившихся к живкам, меняются.

Я много думаю о каноне и даре жив. Но на уроке умолчу о своих мыслях. Мой бунт против «методики» сводится к сбору любимых учениц до занятий.

Сейчас, пока в классе лишь пять девочек, могу быть искренней. Зря я, что ли, принесла фотографии интересных храмов, схемы круговых росписей, свои зарисовки с натуры – аж две толстенные папки материала!

– В общем, я бы обходила живок десятой дорогой, – шепотом закончила я и покосилась на дверь. Быстро сгребла фотографии в папку, завязала тесёмки. Убрала крамолу от греха подалее, в нижний ящик стола. – На этом все. Девочки, вы дали слово прочесть текст урока и раздать его копии каждой ученице класса.

Все головы разом кивнули.

– А вы обещали назвать храмы с лучшими кольцевыми росписями, где от взгляда крылья растут за спиной, – напомнила Агата. – Обещали уже пять раз, учитель!

Как-то наша литераторша проговорилась: Агата из богатой семьи, входящей в могущественный клан юга. Её прячут в холодном Трежале, за две с половиной тысячи верст от родного дома – на чужбине, в краю без твердой и всеобщей веры в Праведного. От рождения Агата была просватана в дружественный клан, но жених скончался еще ребенком. Дальше-хуже: у девочки открылся дар айлат. Золотых храмовых кружев семья плести не пожелала, причин не ведаю… зато понимаю, дело не осталось без последствий. И вот Агата здесь. Прошлым летом девочка не поехала домой. Значит, дело совсем плохо.

Агате двенадцать, она младшая в сборном классе рисования. Милая, серьезная девочка. Но пойти в храм чужой веры и смотреть кольцевые росписи во славу Сущего?

– Мне еще можно, – Агата посмуглела от румянца, потупилась и добавила тише. – В эту весну. Мне очень надо.

Что ж, не стоит лезть в то, чего не знаешь. Я молча подошла к ее мольберту и передала из рук в руки листок, свернутый вдвое. Агата быстро развернула, прочла адреса и улыбнулась. Поймала мою руку и слегка потянула, предлагая нагнуться. Шепнула в ухо, даже я едва разобрала слова: – Я сильная айлат, различаю нити и на ощупь, и по звучанию. Есть звон, хруст и много иного. Есть шелк, хлопок и золото. У вас… не так. Серебро и трава. Необычно. Но так было сразу, я привыкла. Сейчас появилось худое. Как описать? Длинная нитка продета через тень, в ней чистый звон, но еще – боль. Другая нить лежит петлей, она новая и гнилая, это ловушка! Нить дергается, как леска с крючком. Можно обрезать, но опасно, там узнают, там… где-то. Нитка кручёная, людской рукой свитая. Берегитесь.

– Спасибо, – так же шепотом поблагодарила я. Погладила ее по волосам. – Не надо ничего резать. Я думаю, внешние перемены имеют цену.

– Да, только люди обычно хотят менять. – Агата серьёзно кивнула. – Трудно не вмешиваться, когда знаешь о родных. Мама ослабила мою нитку, за это надо платить. В ваших храмах можно просить… – Агата закусила губу и побледнела, – скидку?

– Для мамы можно и даже нужно, я точно знаю, – сказала я так вдохновенно и благостно, что мне бы зачлось, будь мы на духовном уроке. Поморщилась, стряхнула фальшивое настроение. – Из всех узоров самый сильный, как я думаю, на развалинах храма в деревеньке Осоково. Станция так же называется. Это недалеко от Трежаля, но одной ехать нельзя. За день никак не обернуться.

– Спасибо, учитель, – Агата встала и глубоко поклонилась, прижав левую ладонь к груди.

Ответить я не успела, хотя это был поклон большого уважения, уж настолько-то я знаю южные правила жизни. Но – дверь шумно открылась, в класс одна за другой стали входить ученицы. Я вернулась на свое место, вся такая строгая и правильная. Встала, будто кол проглотив, с замиранием сердца уставилась на дверь… но проверяющий не появился. Наверное, решил оценить урок по литературе.

– Текст уж раздают, – на выдохе сообщила я классу, села и благодарно кивнула ученице, быстро прикрывшей дверь. – Прочесть надо. Иначе плохо будет всем. Но, раз никто не проверяет, этим и ограничимся. Вот яркий пример духоцентричности, – я указала на розу в вазе. Честно говоря, понятия не имею, откуда берутся цветы уже третий день. Во всех классах! – Роза. Желающие могут зарисовать. Я пока изложу инаньские правила сборки парадных букетов праздника середины лета. Если успеем, поговорим и о других стилях.

О букетах спрашивают постоянно. Что делать, в пансионе у меня много прозвищ, и лучшее из них – «садовая голова». Слухами о своих подработках я маскирую рассеянность, а за ней прячу то, что действительно стоит прятать. Выползок Яков велел никому не говорить об инакости, холоде и тенях. Вот я и делаю вид, что замираю, уставаясь в одну точку, из-за рассеянности. Но сегодня день светел и тих. Инаньские парадные букеты я готова обсуждать бесконечно, их сборка сродни религии. Канон жесточайший, куча ритуалов, каждая малость имеет смыслы, толкования…

– Ваську бьют, – пропищали под окном.

Кажется, бьют его исключительно во время уроков, и мне приходится снова и снова обрывать пояснения на полуслове, извиняться и бежать, хотя это бесполезно. Отец Василия – мясник: могучий бугай, работает за троих, пьет за семерых, так что денег всегда не хватает, и он выбивает их на опохмел, причем буквально. Его жена не разгибается, а Васька… что может недокормыш тринадцати лет? Звать полицию не велит сама же мамка. «Родимый» вывез её из нищего сельца в столицу, большой подвиг. Здесь, видимо, голодать почетно, даже в сплошных синяках и кровоподтёках.

– Рисуйте сами, – умоляюще предложила я. Уставилась в потолок, молча и горячо умоляя высшие силы не впускать проверяющих в мой класс.

– Идите, я прочту вслух правила, – безмятежно велела Агата.

Я благодарно кивнула, прошла к окну и распахнула его. Перелезла подоконник и стала пробираться вдоль стены, прячась за туями, пригибаясь и минуя окна. На ходу молча перебирала знакомые поводы к грядущей досаде – и спешила, стараясь не думать о худшем. Меня уже предупреждали, что покидать класс недопустимо. И урок этот божий некстати, и другую работу найти ох как трудно… и Ваську отбить не получится. Я ни разу не мясник, я трусливая барышня, только и могу стоять в сторонке, всхлипывая и уговаривая. Шепотом.

Все, выбралась из пансиона, бегу, подобрав юбки, по улице, где меня знает каждая собака. Создаю свежие сплетни о садовой голове.

Зычный голос Васькиного папаши гудит тревожной сиреной, за три переулка можно разобрать каждый звук. И действует схоже: когда воет сирена, все разбегаются…

Обогнув угол булочной, я споткнулась и чуть не села на мостовую. Мясник смотрелся страшнее боевого быка: руки в крови, глаза мутные, ворочается на четвереньках, рычит, иногда запрокидывает голову и орет. И нет ему дела, что жена лежит ничком, без движения. Голова разбита, крови – лужа. Васька скорчился у стены, куда его наверняка отбросил удар папаши-безумца. Пацан весь белый, трясется. И это не страх, с ним что-то дурное приключилось после удара.

– Убьет, если еще не убил, – выговорив свое мнение вслух, я осознала сказанное… и на деревянных ногах пошла прочь.

За угол той же булочной. По улочке, считая доски заборов и ведя по ним пальцем. Надо же на что-то опираться в выборе направления… Васька мне чужой, хотя мы знакомы два года. У мальчика талант к рисованию. Нет, талант – ничтожное слово. Ему надо заниматься, такой дар невозможно пустить прахом. Я вижу, и потому покупаю краски, даю книги, вечерами разрешаю рисовать в классе и рассказываю, что знаю из основ. Но лезть в чужую семью? Вот разобьют мне голову, и поделом. Надо вернуться в класс. «Надо» – хорошее слово, правильное и удобное.

– Барышня, опять вы туточки, – огорчился городовой, твердо зная причину моего появления. Еще бы! Ор такой, что и сюда доносится. – Оно ж не вашего, изволю заметить, ума дельце. Свидетелев нету, нам же – вам же выйдет боком, извольте вон упомнить тот раз, десятого-то дню…

– Я свидетель, – ненавидя свою глупость, я выговорила то, что хотела бы оставить невысказанным. – Кажется, женщина не дышит. И сына он забил, у мальчика припадок.

– А то он не скумекает, где вас искать, – городовой прямо намекнул на последствия. – Баба битая, ей не впервой. Отживет. Идите-ка вы…

– Я свидетель, – меня заклинило, я почти кричала. – А баба уже труп! Совсем, понимаете? У вас средь бела дня – труп. Сбежит убийца, и что тогда?

– Да какой убивец, дело семейственное, тихое…

Городовой был лыс и складчато тучен, как подспущенный воздушный шар. За тридцать лет в жандармерии он не продвинулся в звании далее первого повышения, и сейчас, по дрожащим щекам видать, думал о скорой отставке, как о недосягаемом спасении. Сипел, оседал ниже, наваливался на стол, норовя сделаться невидимкой. «Куда ему до Мергеля!», – ни с того, ни сего досадливо подумала я. Тараканище из Луговой – он пройдоха, но ведь порядок в селе держит, и крепко. А тут…

Бычий рев вызывал дрожь стекол, толстый трус икал, дергался… то есть – сомневался. Поглядывал то на свисток, то на меня, не сгинувшую вопреки добрым советам. Вот вроде бы устал от натянутого молчания, сокрушенно покачал головой и нащупал фуражку. Потная пятерня трижды промахнулась мимо свистка. С четвертой попытки уцепила, но звук не народился. Городового одолела икота. Еще бы, он живет на соседней с мясником улице! На меня нашло помутнение, я хапнула свисток и дунула, что есть мочи. Хотя и мне – икалось.

Скоро четверо здоровенных мужиков в форме, при дубинках пошли на мясника, как стайка диванных собачек – на бойцового пса: крадучись, постанывая и заранее изучая подворотни, годные для бегства. Я, стиснув зубы, плелась следом и удивлялась тому, как мало преступлений случается в округе. При такой-то жандармерии можно резать и жечь всякий день, о ночах не упоминаю. Хотя… это же городовые нижнего звена. Их работа – пригляд и сбор сплетен, их промысел – мелкое мздоимство. Не зря, выслушав, что предстоит, самого хилого они сразу отослали в «волчье логово». Есть такое местечко недалече. Туда и мясник, буйный и беспамятный, не забредет.

Бежать к «волкам» – дело быстрое, но не мгновенное. Вот и плетутся городовые, выжидая, пока их нагонят настоящие бойцы. У, бараны курдючные, жир трясут, злости в них нет настоящей, охотничьей.

О логове и загадочных волках я слышала много раз. Впервые – от наставницы, только прибыв ученицей в пансион. Она указала строго-настрого: не ходи туда ни одна, ни с подругами, ни с охраной – никак и никогда! Сгинешь. Волки иной раз вырываются на волю и вытворяют страшное. Я выслушала, кивнула и приняла как закон. Так что о логове сама ничего не знаю. Вот разве Васька рассказал по случаю, что волки – какие-то особенные недоучки тайной полиции, их собирают из разных мест, может и со всей страны, в закрытое заведение. Бывает, они шасть через ограду – и шалят…

За спиной зашлепали торопливые шаги. Вернулся отправленный к волкам квелый городовой, после бега его сбитое клокочущее дыхание разносится особенно громко. Что он, один явился?

– Бараны, кого ломать можно? – спросил юношеский голос звонко и весело. Сперва я вздрогнула: надо же, не слышно ни дыхания, ни шагов. Ну чисто – волки… А затем мне стало смешно. Не одной мне городовые показались стадом.

– Ломать нужно, – с нажимом уточнил второй голос, совсем детский.

Я обернулась и увидела их. Трое, все – пацаны, по виду им лет по шестнадцать, а то и меньше. Разного роста и сложения, но с похожим прищуром дикарей, которым все можно. Старший, рослый и плотный, поигрывает кастетом и беззастенчиво пялится на меня…

– Тама вон, – проблеял пожилой городовой, чуть не заглотив свисток. – Она сказывала, вот прям труп.

– Доносчица, – хмыкнул старший волк и прошел мимо, толкнув меня плечом.

– Приметная, – шепнул самый тощий в тройке, протираясь рядом и тоже толкая.

А недавно мне казалось, хуже пьяного мясника и страха не бывает… Волки скользнули беззвучно и сразу оказались впереди бараньего стада городовых. Обогнули угол злосчастной булочной, пропали из виду. Один присвистнул, другой выругался. Стало еще страшнее, я побежала – и сразу ярко, крупно увидела Ваську. Он дергал шеей и слепо глядел на мать. Мясник тоже был здесь. Ползал, рычал. Дважды ударил лежачую кулаком, наткнувшись на тело.

– А ведь труп, – сразу приговорил старший волк. – Так, бьем не для забавы, для трезвого допроса. Поняли?

Бритые головы слитно кивнули. Стая окружила добычу и приступила к тому, что я не желала видеть. И не видела в упор. На меня надвинулось смурное облако.

С прошлого лета не доводилось наблюдать явных знаков инакости, я понадеялась, она не вернется. Увы. Душе стало холодно, день состарился и выцвел. Тень от трупа загустела до вязкости, и взгляд в этой вязкости… увяз. Я ослепла! Моргала, не дыша от жути. Тень совсем заледенела и теперь распространяла холод окрест. Лицо кололо зимними иглами, ветерок оттуда перебирал пряди волос. Не знаю, в какой момент пришло понимание: поседею, если не отвернусь.

Сперва не удавалось закрыть глаза, но постепенно я справилась. Зажмурилась, закусила губу и прошла мимо тела, шатаясь и широко разводя руки. Уткнулась в стену. Села, пошарила – и нашла Васькину руку. Обняла его голову и прижала куда-то к животу, чтобы он не мог видеть маму, не чуял холод и не знал о вязкой тени, зиме и темном ветре. Хватит того, что я знаю и едва справляюсь. Закричу, он не выдержит. Он и теперь на пределе. Худо, что молчит. Дергается, весь зажатый – не получается у него вздохнуть и заплакать. Зато я оттаиваю рядом с Васькой, начинаю видеть обычный мир. Васька серый, и как-то… пятнами. Он избит, но душа дает худшую боль, чем тело.

– Васенька, вставай. Пошли в дом, – я поволокла его, откуда только силы взялись. – Надо умыться. Вот так, лицо протереть. Теперь руки. Надо вымыть руки. И умыться, и…

Не знаю, сколько раз я повторяла пустой набор слов, сколько раз умывала Ваську и утирала ему лицо, руки. Набирала в горсти прозрачную тепловатую воду, а с лица Васьки она стекала черная, ледяная… Светлеть вода не желала, сколько бы я ни повторяла умывание. Это вызывало панику, от которой я очнулась, лишь когда меня грубо встряхнули. Увидела: рядом старший волк. Глаза колкие, мелкие. В моем смурном мире они кажутся желтыми, звериными. И слегка светятся.

– Хватит брата прихорашивать, не издохнет. Сказала, покажешь на батю, так показывай. Я запишу. Ты подпишешь. Поняла?

– Сама напишу.

Произнеся два слова, я удивилась. Голос такой ровный… Не мой. Ничуть не мой! Я вмерзла в тень и осталась там, возле трупа. А кто ходит и говорит? Юлиана. Барышня с темными волосами и светлой кожей. Одета в неброское платье, спину держит прямо, словно кол проглотила… А я пялюсь на неё в зеркало. Из зеркала? Вообще-то у меня серые глаза… а у неё – черные. В зеркале отчетливо видно: черные, как дыры во тьму.

– Такие дела не делаются невесть где и невесть как, – продолжила говорить Юлиана, и я заподозрила, что она – это все же я. Где-то в груди вспыхнула растерянность, короткая, как горение спички… Я смолкла. Постаралась собраться с мыслями. – Надо найти врача. Мальчику плохо. У него рука повреждена, видите?

– То есть влезла благодеять в чужой дом, – скривился волк. Так и сказал – «благодеять». Выплюнул это слово, морщась от отвращения. – И меня учишь жить, да? Дура. Тебя саму учить надо. Не заткнешься, займусь.

Васька вдруг перестал дергаться и вцепился в меня, обхватил обеими руками. Он был теплый и отогревал меня, а сейчас еще толкал, поворачивая. Из-за этого я вдруг уставилась в упор на волка… и вылила ему в глаза то, чем была переполнена: холод, вязкость, тень. Прежде не делала такого, да и сейчас оно само выплеснулось. Наверное, от страха. Волк дернулся, отшатнулся. Шепотом выругался… и метнулся прочь из комнаты.

– Идем, – внятно сказал Васька. – В полицию. Отсюда, куда угодно. Идем. Юна, батя же её… совсем?

– Совсем, – ответил волк с улицы.

Голос был странный, хриплый. Такой он вписывался в мой смурной мир.

– Юна, ты добрая, – вдруг на Ваську напала суетливая хозяйственность, он стал озираться и кивать, что-то считая на пальцах. – Хлеба-мяса хватит, ага. Пива надобно купить. Скатерть белую, я так хочу. Гроб. Место на кладбище, переноску и копку, солнечный знак на могилку. Денег дашь? Лицо ей нарисую сам, обряжу покрасивше тоже сам. Есть платок, припрятанный. Но на гроб, скатерть и рытье могилы… Юна, двадцать рублей. Только я не отдам, – Васька сник, обреченно глянул в пол. – Меня сей же день погонят отсюда. Долги у нас. Вот и спешу хоронить.

– Иди, хлопочи, – я сообразила, что так ему будет легче, пусть это и временно. – Записывай расходы на меня. Приходи к ужину, отчет спрошу. Понял?

– Приду. С отчетом, – Васька сжал зубы до скрипа. – Моя вина. Ты пошла звать людей. А я не смог. Он меня шварк к стене… и я ничего не смог! Все видел, а ничего не делал. Юна, получается, я убил её.

– Тебе тринадцать. Твои показания на отца ничего не значат, – внятно сказала я. – Ты не виноват. Вася, запомни накрепко. Ты не виноват.

– Пиво в «Лисьем хвосте» дешевое, и там не разбавляют, – подал голос волк. – Скатерть мои добудут. Казенную, зато совсем белую. И гроб нести поможем, и копать. И готовить. У нас кой-кто ловко месит. И по мясу мастер имеется. Южный, наилучший.

– Приходите на поминки, – деревянно улыбаясь и глядя в пустоту, велел Васька. – Все равно никто больше не придет. И, пока вы тут, меня не погонят.

– Не погонят, – согласился волк.

Васька улыбнулся шире и безумнее, кивнул и побрел через комнату, к двери. Нагнулся, минуя порог, словно боялся задеть притолоку. Я постояла, отдыхая от жути происходящего. И тоже побрела… У меня свой кошмар впереди. Обогнуть тело и тень. Дать показания. А после – вытерпеть объяснения с директрисой пансиона. Провалила я божий урок. Девочки не выдадут, а только все равно тайное станет явным. Дальнейшее знаю заранее: «Наша „Белая сирень“ – благочинное место, где не случается казусов, Юлиана. Вы слышите? Ни-ка-ких, Юлиана. Не смейте ронять престиж своим нелепым поведением. Мы приняли вас из милости, и, если трезво изучить положение дел»…

К ночи я вымоталась так, что позавидовала покойной. Стыдно думать подобное, но я подумала, пока брела домой. Тень по-прежнему висела низко и густо, давила душу. Хорошо хоть, рядом шмыгал носом и виновато молчал Васька, с ним теплее. Надо бы утешить его, но сил не осталось. Он наделал долгов на двадцать семь рублей, хотя волки исполнили все свои обещания и не взяли ни копеечки. Зато городовые бараньим стадом явились на поминки и так жрали, что старший пацан из логова выставил их, прямо пообещав зарубить. Даже я напугалась, хотя не мне было сказано. Жутковатый был этот волк. Южанин, весь какой-то перекошенный, и шрам на лице здоровенный, и глаза колючие, кожа темная, и весь – в тени… как будто смерть с ним рука об руку ходит. Кличка у него тоже немирная – Топор. У другого старшего, который и повязал мясника, прозвище Лом. И зачем мне все это помнить?

– Куда я теперь? – спросил Васька у самого себя, стоя на пороге моей комнаты. – А? Ничей стал. Юль, я завидовал тебе. Думал, хорошо жить без родни. Прости.

– Утром решим. Все утром. Ложись здесь, вот запасное одеяло. Завернись и спи.

– Не могу. Закрою глаза и вижу, как лежит… она. И муха на глазу. Муха. Зеленая.

Ваську затрясло, и я сделала второй раз за день то, чего прежде не умела. Пристально глянула в глаза пацану – и вылила туда тьму. Только тьму, без холода и прочего-разного. Нездешняя тьма – это сплошной покой. Глубокая, как омут, она сразу усыпила Ваську. Пацан еле-еле добрел до диванчика. Позволил себя укладывать, кутать. Сразу задышал медленно, ровно.

Мне остались холод и тот ветерок. Вместе они – бессонница. Я лежала, накрывшись с головой, и дрожала в ознобе. Казалось, что смотреть в окно, через стекло, нельзя. Увидится лишнее. И на дверь глянуть опасно, там – порог, там я споткнулась, ноге стало холодно, она почти отнялась. И по углам что-то шевелится.

Постепенно я вспотела от страха. Дышать стало нечем. Выглянула на минутку из-под одеяла… В окне кровавые блики. И рисуют они то ли явь, то ли сон. Увидела, теперь что остается? Смотрю… Там, за стеклом, пацан, похожий на Лома. Такой же бешеный. И стая недокормышей вокруг него. Он вроде бы ругается, а сам из мешка добывает мясо. Много мяса. Сырого, свежего, меня аж выворачивает от зрелища… но скоро приходит понимание – это добыча, пацан вернулся с охоты. Не злодей он, а кормилец. И вряд ли кто иной принесет пожрать ораве мелюзги. Дети не просто голодные, они дикие, улыбаться не умеют. Хватают мясо, пробуют сырым есть. Старший, который похож на Лома, отбирает, готовит на огне. Говорит со своими волчатами. Заботливый. Я смотрю на блики во тьме… и мне уже не страшно и не холодно. Сон заполняет дыру в моей душе, ведь я смотрю – не одна, я разделяю этот сон, который и не сон, и не явь, а что-то третье.

За минувший год похожих снов было много. Все приносили боль и облегчение, то и другое. Кроме первого, злого: тогда я сидела в «Ерше», рядом был налетчик Яков, а за стеклом в лютой зиме пацан, похожий на Лома, захлебнулся в собственной крови… И только я сопереживала ему, плакала о нем. Сегодня сон лучше. Но все равно – мясо, свежевание дичи, кровь на ноже…

Не будь в доме Васьки, я бы свихнулась за ночь. А так… Утро. Голова гудит, во рту сухо. Лежу одетая, крупно дрожу… и потею. Зубами лязгаю. Живая. Перезимовала. Такое вот ощущение.

– Юна, я выпросил творога у знакомой торговки. Поешь.

Васька трогает за плечо. Выглядываю из-под одеяла. Свежий воздух, хорошо. Осматриваюсь, сажусь. Лицо у Васи спокойное. Глаза глубоко запали, но взгляд живой. Словно он смог оставить в прошлом вчерашний кошмар всего-то за одну ночь.

– Юна, что ты сделала? Были цветные сны. И я хорошо, подробно простился с мамой. На душе легко. Я пообещал ей, что справлюсь. Надо справляться.

Киваю в ответ, я согласна. Рада, что Ваське достался сон получше моего, без крови и волчат. Голова моя – она такая, охотно качается. Неоднократно. Пора унять ее. Мне тоже надо справляться, хотя я никому не обещала. Предстоит много разговоров с директрисой. Но, чем бы они ни закончились, сегодня Васька идет в пансион со мной. Поест, посидит на уроках. Ему нельзя одному. И мне – нельзя… В тени страшно. Думать про волков еще жутче. Лом знает, что у меня можно запросто добыть двадцать рублей. Вечером он провожал нас с Васькой. Зачем? Я обычно верю, что все люди хорошие. Так спокойнее. Но иногда верить трудно…

Старшего из волков – того, который Лом – я встретила десять дней спустя. И всё сложилось не так, как думалось.

Я сидела в кабинете чопорной директрисы и устало терпела очередной разнос: мол, не умею учить, мне переплачивают, от меня одна морока… Я мысленно называю такой разговор длиною в час «малым концертом». Случаются и большие. Спасибо, что гораздо реже малых. Этот концерт начался минут двадцать назад, судя по движению тени от шторы. Я прослушала увертюру – «Юлиана, должно осознавать свое место. Такова основа миропорядка. Сиротам пристало жить в домах, для них предназначенных, мы не попекаем таковых». Теперь разнос двигался к вялой, привычной кульминации – «Ты должна быть для воспитанниц образцом во всем!».

Створку окна со звоном шарахнуло об стену, да так, что стекла чудом уцелели! Штора надулась, хлопнула… когда она опала, в комнате стоял волк. Тот самый Лом.

Директриса завизжала и юркнула за шкаф. Мигом, я не успела понять, как она… переместилась. Только удивилась мельком: за шкафом что, хватило места?

Волк осмотрелся, кивнул мне. Сразу понурился и сокрушенно вздохнул. Потер бритый затылок. Жест напомнил мне Якова. Год назад сады так же взрывались фейерверками сирени, а налетчик-пианист не давал мне пасть духом в смурные дни…

– Юна. Есть дело, – незваный гость уставился в пол. – Одолжи двадцать рублей. Срочно. Край, как надо. Вот.

– Лом… То есть, твое имя случайно, – я взяла себя в руки, причем буквально, цепляясь ладонями за предплечья, – не Василий?

Он сразу кивнул. Я ответно кивнула, шалея от неслучайности обстоятельств, которые невозможно подстроить. Вот так и начинают верить в южного бога и его золотые кружева. Агата говорила про нитку! Мол, через тень продета и дергается. Еще как дергается! Словно меня на год назад подвинуло в канве жизни: тогда малознакомые Яковы, две штуки, взяли у меня по пять рублей каждый. Теперь чужаки-Василии просят по двадцать. Есть причина бояться новой весны. Откуда бы добыть деньги, если сумма по запросам пока незнакомых Георгиев или, скажем, Павлов, снова учетверится? Я поймала себя на том, что невнятно бормочу шепотом. Волк слушает, щурясь от избытка внимания.

– Как тебя… Вася, а ты уверен, что деньги решат дело?

– Да… н-не знаю, – он скользнул через комнату, сел на стул у стены, обычно предлагаемый ученицам. – Ладно, вот тема. Шнурок разбил стекло кое-где. На построении сегодня было велено сознаться. Шнурок чуть не обмочился. Ему хуже смерти, если погонят. Я сказал, что это я. Ну и вот. Или возмещу ущерб, или отчислят. Срок до обеда. Я бы взял… но теперь невозможно. Облава на нас.

– Украл бы, – уточнила я. И подумала: а повезло, что не Топор явился. Того я совсем боюсь. А места за шкафом на двоих не хватит.

– Украл, – он прищурился злее и уже. – Ограбил. Вытряс. Ты допрос не устраивай. Тоже, нашлась заучка.

– Пошли. Поговорим с тем, кому следует возместить ущерб. Не обязательно дело в деньгах. Он может настаивать на извинениях, например. Сомневаюсь, что ты один справишься с таким, – я обернулась к шкафу. – Прошу прощения, могу я идти? Сами видите, дело спешное. И, чем раньше я уйду, тем меньше ущерба оно причинит репутации пансиона.

– И-ии… – просипело из-за шкафа.

Я откланялась, поманила волка… то есть Васю, и пошла к дверям, а то с него сталось бы сигануть в окно. Было стыдно. Со дня похорон всякую ночь я боялась, что меня ограбят. А волки, оказывается, имеют твердые представления о том, что хорошо и что плохо.

– Вася, мне говорили, что вас учат для полиции. То ли тайной, то ли какой-то еще. Меня всегда удивляло, что о вас идет дурная слава. Это неуместно. И деньги. Заведение казенное, разве вам не выплачивают содержание?

Мы миновали длинную галерею, куда выходили двери и внутренние окна пяти больших классов и зала для танцев. Мне стало жарко от запоздалого понимания: стоило сигануть через подоконник, тем более я проделывала подобное не раз! Но именно сегодня в садовой голове барышни Юны буйно расцвела праведность. Плоды сего цветения не заставили себя ждать: я веду волка по благополучному женскому пансиону, куда посторонним вход закрыт. Коридор позади шуршит голосами, заполняется.

– Выплачивают. Все загребал директор, Ну, прежний наш, – Василий не понял моих страданий, и, устав молчать, ответил на давний вопрос резко, отрывисто. – Молодняк понуждал к воровству. Долю брал. Если что, сдавал нас жандармерии. Но к старшим не лез. Жить ему не надоело. Вот так. Было так. Дальше хуже станет, по ходу. Трясут всех. Так трясут, что вдребезги.

– Проверка?

– А то я знаю. Ходят всякие…

– Значит, с ними и следует поговорить.

– Такие не станут слушать.

– Иногда полезно быть взрослой барышней, – мы выбрались за ворота пансиона, и я вздохнула с облегчением, даже улыбнулась. – Уф. Если и уволят, стану бояться этой напасти завтра. Сегодня – свобода. Моя директриса не берет мзду и не понуждает воровать. Она правильная. Такая правильная, аж мне, заучке, тошно.

– Опа… я тебя подставил, – сообразил Василий.

Я отмахнулась и спросила, где искать тех, кто «не станет слушать». Оказалось, мир устроен весьма удобно: и разбитое стекло, и нужные люди пребывают в одном месте. Называется оно «Кода». Сегодня день музыки – всё сводится к ней, даже названия ресторанов. Так я думала, шагая по широкой улице и пытаясь отогнать назойливые мысли о том, зачем влезаю в очередную историю, и опять – чужую. Хотя ответ понятен. Младшего Ваську пожалели волки. Может, потому что он тезка старшего? Или, что вернее, потому что он – сирота, уличный ребенок. Жалостью меня и зацепило. Раз волк Василий способен жалеть, нельзя отвернуться от него. А еще тот пацан из сна и его голодная стайка. Не знаю, в чем их роль, но чую – повлияли.

– Тут, – натянуто выдавил Василий.

Я вздрогнула. Когда отвлекаюсь, бреду и не гляжу, куда. Меня уже, оказывается, под локоть держат. И смотрят на меня, как на ненормальную – с брезгливой и безнадежной жалостью.

– Не, не станут с тобой говорить.

– Проверим. Деньгами-то решить еще успеем, да? До обеда есть время.

– Типа да, – поморщился Василий.

Мы поднялись по мраморным ступеням, огороженным коваными перилами. Миновали витражные двери со сложной мозаикой, любезно распахнутые перед нами и без стука прикрытые за спиной. Ступили на шёлковый ковер, брошенный поверх роскошного наборного паркета… «Кода» потрясла меня. Безумно дорогое заведение, и вовсе не ресторан, а закрытый клуб. Бить в таком окна уж всяко не стоило: двадцать рублей не оплатят и задвижку малой форточки! И люди, которые засели здесь… они, возможно, не разговаривают с барышнями в поношенных платьях. Если бы я сгоряча не наобещала Василию невесть чего, я бы не решилась подойти к лакею, явившемуся встретить нас. Но за спиной – волк, отступать некуда.

– Чего изволите?

– Встретиться с тем, кто выставил требования по возмещению ущерба, – набрав воздуха, выпалила я. – Изволим с ним говорить, да. Непременно.

– Вам назначено?

– До обеда срок. То есть – да.

– Прошу, – жест руки в белой перчатке был плавным и каким-то механическим.

Не люблю дорогие заведения. Они холодные и злые. Свечи на столиках не горят. Камин какой-то ненастоящий, в нем жить можно, до того велик. И цветов нет в общем зале. На столах дурацкие хрустальные пепельницы. Неуютно. Шаги по коврам не производят и малого звука. Это тоже неприятно. Словно мы недостойны права пошуметь!

– Сюда.

Еще одна дверь с витражами. Открывается… Василий заглядывает первым, и сразу делается жалким. Значит, увидел того, кто для него страшнее подлеца-директора. Подумав все это, я шагнула следом, сильно заинтригованная.

– А! – это все, на что меня хватило.

– Ну ё… – ответ получился под стать.

Да что ответ, и без слов меня морально расплющило! Дело о двадцати рублях вдруг разрослось десятикратно: год назад он желал плюнуть в меня, но не смог доплюнуть. Теперь появилась перспектива и переплюнуть, и придушить… и вдобавок испортить жизнь Васе.

– Какое отношение ты имеешь к головорезу? Ты что, и его подвезла на телеге, безлошадная барышня?

– Вы знакомы? – встрял ошарашенный Василий.

– Мы вместе кое-кого пох-пох-хоронили, – с разгона проблеяла я. И попыталась объяснить столь странный ответ, пока у Якова глаза на лоб не вылезли: – я денег дала, ребята закопали. То есть… а, ладно. Тебя уже выпустили? Ты очень зол, да?

– Я очень благодарен, и я уже во всем разобрался. – Тот, кого я знала Яном и Яковом, выглядел совершенно иным человеком, но знакомо тер затылок и щурился. – Похоронили они… однако! У вас есть общие дела кроме закапывания трупов?

– Давай будем считать, что стекло разбила я. Вот в прошлый раз наоборот, вина упала на тебя, – до сознания запоздало добрались слова «очень благодарен». На губах сама собою образовалась улыбка: в меня не плюют! На меня не злятся. Благодать, хочется попрыгать на одной ножке. – В общем, не тирань Васю.

– Кто бы научил тебя заводить знакомства, безопасные для жизни, – задумался Яков. Глянул на Васю остро, холодно. – Марш в казарму, отжиматься до упаду… надеюсь, к закату упаришься.

– И все? – Васино лицо пошло пятнами, он стал дергать головой, озираясь то на меня, то на Якова.

– Иди, Вася. Самое время, знаешь ли, – подсказала я, подтолкнув к двери. Сэкономленные двадцать рублей грели душу. Нет, не в них дело, но сейчас так думать удобнее. Яков не злится. Яков стал осанистый, солидный… Я обернулась и ткнула пальцем в налётчика. – Ага! Благодарен, значит. Смотришься богато. Давай, спаси еще одного Ваську. Я не могу, но ты справишься. Ему жить негде, а у него талант к рисованию. Он гений, и это всерьез. Понимаешь?

– Нет. Но слушаю охотно. Лом! – последнее слово Яков выкрикнул. В дверях сразу возник Василий, вроде бы давно покинувший комнату. – Доставь сюда другого Васю. Кажется, это дело полезнее отжиманий.

– Захвати папку с нарисованной маргариткой на обложке, она в моей комнате на окне, – шепотом добавила я. Бочком подвинулась к столу на шаг, еще на шаг. – Эй, правда не злишься? Я-то злюсь. Я себя за год так обглодала, жуть. Надо было как-то половчее продумать дело. Но я трусиха. Мне в голову ударило: они следят за всеми, а Мергель не выдаст. Глупо, но я положилась на него. Больше-то было не на кого. Вот.

Яков встал и вежливо подвинул мне стул. Я села, пригляделась: одет во все темное, ткань смотрится шикарно и совсем не по-военному. Без знаков отличия, но я не усомнилась, он принадлежит к какой-то службе и имеет высокий чин. Сел, поправил полы костюма. Шейный платок у него – чудо. Никогда не рисовала по шелку, вдруг стало обидно. Надо попробовать…

Жесткие пальцы Якова пощупали воздух – и добыли из него кремовый прямоугольник. Метнули, как игральную карту, чтобы лег передо мной. «Яркут Ё. Гимский, советник». Я прочла три раза. Особенно впечатлило «Ё». Сразу верится, что имя настоящее, оно липнет к налетчику-пианисту крепче клея.

– Я собирался навестить тебя, но сперва надо было урегулировать старые долги. А после… дела в корпусе оказались беспросветно плохи, выбраться не смог. Ни разу за неделю от прибытия сюда, – он виновато развел руками. – Закажу тебе рыбу. Это быстро и вкусно. У нас есть неотложное дело ровно на одну порцию рыбы.

Яков… то есть Яркут, открыл черную папку с золотой кромкой. Взял из ее середины вечное перо и выровнял тонкую стопку бумаги.

– Неправильно начинать с допроса, но и откладывать нельзя, раз мы встретились. Речь о событиях годичной давности. Как узнала, что Дюбо проверяют меня?

– Подслушала. Странно вышло, я не могла услышать. Сколько думаю об этом…

– Не надо вслух. Запиши, и подробно. Обещаю, бумаги не попадут к случайным людям. Прочту, обдумаю и сожгу.

Он подвинул папку и вложил в пальцы перо. Пока я примерялась, двигала папку и думала, с чего начать, Яркут удалился в темный угол. Там прятался столик, почти незаметный за драпировкой глухой шторы. Яков… то есть Яркут, поднял трубку телефона и выговорил несколько шепчущих слов. Я не прислушивалась, я усердно вспоминала и записывала. Еще изредка косилась на Як… Яркута. Многовато у него имен, но тайна «Ё.» донимала меня особо. Что, бывают отчества на Ё? Причем такие, которые недопустимо написать целиком?

Телефон тихо дзинькнул, когда я дописала и перевернула вторую страницу. Как раз принесли рыбу. Ее заказ прошел мимо моего внимания. Я стала есть и заодно перечитывать записи, дополнять, используя поля и оборот. Было вкусно и весело.

– Устройте сегодня, – Яркут долго молчал в трубку, и наконец заговорил. – Непременно. Недолго. Подъеду, мне не сложно подстроиться под любое время. Нет, нас будет трое. Принято.

Он вернулся к столу, сел и уставился на дверь, беззвучно перебирая пальцами правой руки по полированной столешнице. Волновался? Играл на несуществующем рояле? Искал комбинации сейфа?

Оба Василия явились очень скоро. Старший слегка вспотел. Не иначе, всю дорогу бегом тащил младшего на спине. Сразу прошел к столу, аккуратно выложил папку возле моего локтя. Кивнул и вернулся на место у двери.

– Сломанные руки, выбитые зубы, вымогательство, взлом касс и даже один доказанный случай с сейфом, – скучным тоном перечислил Яркут. – Утром я был уверен, что такого курсанта пора отчислить. Но вы взяли чужую вину, а после пять таких же волков… как вы могли докатиться до стайного уклада? Они все заявили, что били стекло. Шестым явился Шнурок, рыдал так, что я вызвал доктора. Да: я спросил имя, и ему потребовалось пять минут, чтобы вспомнить собственные паспортные данные. Одичал. Что еще? У него с утра, – взгляд на меня, кивок на Василия, – был богатый выбор: сбежать, украсть, отказаться от своих же слов, унижаться и просить о помиловании. Но умник смог законно добыть двадцать рублей и… адвокатшу.

– Мне рассказываешь? Зачем? – слушать было интересно. Младший Васька аж рот раскрыл. Старший стоял по струнке, лупил оловянные глаза и делал вид, что ему все равно. Но я не верила. – Посочувствовать? Вот только кому? Тебя не жалко. Сам ты… налетчик.

Старший Васька моргнул и снова уставился в стену. Младший подкрался, жадно глядя на остатки рыбы. Я подвинула тарелку и отдала вилку.

– Я говорю в основном со старшим курсантом Норским. Мне интересно, он знает, что происходит с выпускниками корпуса из-за того уклада, который поддерживается здесь не без его участия? Я – знаю. Семь из десяти попадают через год в охрану… допустим, мест содержания душевнобольных. Уволиться не могут, на них долг за обучение. Еще один стреляется, а двое оставшиеся едут на север в арестантском вагоне.

– Но мы же… – Василий перестал изображать истукана.

– Слабаки. Могли обложить волка общими усилиями, но сами стали волками, – зло и тихо выговорил Яркут. – Один Шнурок и написал жалобу, причем юридически грамотно и по нужному адресу. То есть состряпал донос, да? По вашему мнению, лучше бы промолчал, как все. Норский, попробуйте использовать голову для думанья, а не для битья ею в хрупкие носы горожан. Из-за того, как долго и упрямо все молчали, я застрял в вашем корпусе надолго. Чтобы не отсылать толпу дикарей на север составом с решетчатыми окнами, надо продлить ваше образование. Это даст вам шанс попасть на ту службу, которой вы желаете. Но еще одна кража или пьянка, и я вышвырну виновных, не вникая в причины. Почему? Потому что лично вы весело прожили в Трежале четыре года. Вы ничего не выучили из юридического базиса и общей программы. Вы малоценны. Доброе имя вашего отца, отдавшего стране жизнь, уже не изменит этого факта. Наконец, – Яркут выложил на стол длинное шило, – убийство того, кто вам ненавистен, надо тщательно планировать. Вы наследили, предоставили дознанию главную улику и не создали себе алиби. То есть базис сыска вы тоже не освоили.

– Хоть что-то хорошее скажи, – попросила я, глядя на младшего Васю, готового заплакать.

– Физическая подготовка на уровне. Базис техники боя освоен неравномерно и отличается от того, какой обычно преподают курсантам, но это не его вина. Ни один из сообщников не сдал Норского. Еще у него железная печень, судя по счетам из трактиров. Что из сказанного для идиота шестнадцати лет по-твоему – хорошее? – Яркут демонстративно приподнял бровь. – Курсант, я придумал полезное наказание. Извольте устроить новое покушение, строго до полуночи, после я хотел бы выспаться. Утром, не позднее десяти, подайте рапорт о тактике, ролях участников и выборе оружия. Послезавтра покушаться станет ваш соперник в лидерстве… Топор, если не ошибаюсь. Вы назначаетесь дознавателем. Требуется то же самое: набор команды и работа на результат. Рапорт по дознанию касательно покушения команды Топора мне на стол к десяти вечера. Идите и работайте.

Василий выполнил строевой разворот и удалился, чеканя шаг. Не знаю, сделал он это из уважения, недоумения… или пытался не думать, яростно стуча каблуками. Младший Вася очнулся и наконец проглотил последний кусок рыбы. Закашлялся.

– Выезжаем, пора, – Яркут подвинул мой стул. – Я намерен представить тебя кое-кому. Это серьезное решение. У него очень сложно со временем, так было всегда. Даже когда он был не старше Василия и болел, в день проходило по три встречи. Ужасная жизнь. Гораздо хуже каторги. То ли дело я: развлекался злее Васи-волка, долго и беззаботно. Да и теперь…

Яркут отмахнулся от несказанного и повел меня под локоть. У крыльца ждал автомобиль. Бордовый низ, верх цвета слоновой кости. Прежде я один раз ездила в авто, наемном. Внутри было вонюче и тесно. Сейчас впечатления обновились, а что с Васькой творилось – не рассказать! Он даже высовывался в окно и показывал язык, плюща нос об заднее стекло. Яркут не мешал. Он сел вперед, а мы с Васькой заняли широкий задний диван.

За полированными стеклами сперва замелькали знакомые улицы с плотными рядами домов, а после – ограды с парками и редкими особняками. Я глазела, крутила головой… и пропустила момент, когда мы прибыли на место. Автомобиль замедлился и встал, Яркут открыл нам дверь. Крепко взял меня и Ваську за предплечья и повел.

Помню роскошные клумбы и сад камней – первый раз вживую его рассмотрела, раньше лишь в книгах читала и схемы перечерчивала. Вазы с цветами в стеклянном зале – инаньские, династии Му – были чудо как хороши. Но шторы… я бы заказала на тон темнее, менее плотные, и убрала золотую вышивку. Она дорогая, а смотрится неуместно, пестрит. И ковры, укрывающие лестницу на второй этаж: кто их выбирал? Узор так кричит, аж глазам больно.

– Не надо давать советов, хозяева того не стоят, – тихо выговорил Яркут. Хмыкнул и добавил в самое ухо: – Яков бы сказал, что они барыги. Яков бы почистил им сейфы… профилактически. Обнаглели от жирной жизни. Хотя что они сейчас делают? Побираются кое у кого, умом разживаются впрок.

Сразу захотелось спросить, что учудил бы Ян и кто побирается, но я усердно проглотила вопросы. Не ко времени. А еще… когда он шепчет в ухо, мысли выдувает из головы. Вообще все.

– Десять минут, но прошу сократить по возможности, – строго велел тучный и величавый человек, кивая Яркуту. – Сложный день.

– Он поел?

– Нет… еще нет.

Яркут оскалился и резко остановится. Выдохнул шумно, длинно. Снова посмотрел на того, кто нас торопил.

– Велите принести суп, обязательно не горячий. Как вы можете потакать ему? Он забывает обедать. Я говорил много раз, это недопустимо.

Нас с Васей дернули вперед, почти вбросили через полуоткрытые двустворчатые двери в круглый зал под сияющим прозрачным куполом. В центре зала размещался круглый же стол, и вообще симметрия была избыточной, навязчивой. Но – не раздражала, потому что все внимание сразу забирал человек в кресле у стола.

Я понятия не имела мгновение назад, что в мире обитают такие солнечные люди. Он сиял… а еще – я споткнулась и постаралась не охать – над его головой день был смурной. Кажется, всегда… Так что Яркут прав, златовласого надо кормить супом и вообще оберегать.

– Куки, – на лице солнечного человека блеснула улыбка, и смурная тень отодвинулась, поредела. – Я устал. Хорошо, что ты здесь.

– Суп. Немедленно, – прорычал Яркут.

– О да, – покладисто кивнул златовласый. Оглядел нас с Васей. – У тебя есть близкие люди? Я впечатлен. Садитесь. Сколько времени дал Егор?

– Десять минут. Суп!

– Куки, говорят, ты занялся воспитанием каких-то детей, – вздохнул златовласый. И хитро глянул на Яркута. – Трудно им.

В зал почти бегом явился слуга с подносом, выставил на стол тарелки, похожие на полусферы – можно и пить через край, и кушать ложкой. Позаботился слуга о двоих: принимающем нас человеке и Васе. Златовласый с сомнением глянул в свою тарелку, принюхался.

– Кого там… сварили? Кулинария сродни пыточному делу.

– Цыплёнка. Дохлого, – то ли утешил, то ли напугал Яркут. – Ешь!

От такой насильственной заботы Вася проникся, сразу выпил весь бульон, давясь и задыхаясь. Златовласый проследил и осторожно тронул свою чашку. Покосился на Яркута и мученически выпил содержимое, но только половину. Глянул снова над краем чашки, смущенно пожал плечами и допил остальное.

– Мальчик на тебя не похож, – сообщил очевидное хозяин приема. Между прочим, его самого нам так и не представили. – Расскажи о нем.

– Юна твердит, у пацана дар рисовать. Большой дар. Очень большой. Прозвучало так убедительно, что я решил показать пацана тебе. Вдруг порадуешься.

– Юна, – златовласый улыбнулся мне и охотно принял папку. Чуть прищурился. – Юна, вы редкостное существо. Не заинтересованы в деньгах ни позитивно, ни негативно. То есть вы к деньгам… перпендикулярны. Такая свобода души есть огромная редкость. И она делает рекомендацию по поводу мальчика весомой. Что ж, изучим.

Некоторое время златовласый рассматривал нарисованную маргаритку на обложке, затем шепнул «тёплая». Открыл папку и стал быстро раскладывать наброски в две стопки. Я не так давно подбираю работы Васьки для показа возможному учителю, в папке всего двадцать три эскиза. Не задерживаясь и на миг, друг Яркута отделил те, что созданы до смерти мамы, от новых. Снова взглянул на Васю.

– Дар сродни стихии. Может ровно капать дождиком всю жизнь, стекать в проторенное русло. Но иногда приключается прорыв плотины, шторм или что-то иное, столь же неординарное. Возникает новое русло. Не знаю, что стало вашим личным штормом. Ранние работы дают намек на хороший навык и особенный глаз. А вот эти, новые… молодой человек, вас что-то держит на месте?

– Вася совсем один и сам по себе, – быстро шепнула я.

– Тогда решим сразу. Я оценю три выбранных наброска по десять тысяч, средства выделю в виде содержания и оплаты учебы. Я не добр, я практичен, – златовласый отмахнулся от моего оханья. – Кроме того ставлю два условия. Все работы за время учебы я должен видеть, по каждой приму решение, остаётся она в моем распоряжении или же допустимы продажа, уничтожение, дарение. Это условие не принесет художнику денег, оно – обременение. Но позже я закажу и оплачу картину. Не знаю пока, может, даже портрет Куки.

– Да чтоб тебе! – скривился Яркут.

– Молодой человек, я вынужден предречь вам горькую и трудную жизнь. Вас не поймут и будут критиковать. Не знаю, является ли утешением поздняя слава, она обыкновенно посмертна. Но я намерен по возможности приглядывать за вами. Это снова практичность. Мой род владеет лучшей коллекцией картин именно потому, что успевал всякий раз увидеть ценность до появления ажиотажного спроса. Вы теперь же остаетесь здесь, вами займется маркиз Ин Лэй, мой поверенный в делах, связанных с искусством. Он нечасто бывает в этой стране, вам повезло. – Златовласый обернулся и сказал в сторону, кому-то незримому: – Надо проверить состояние бумаг и уладить долги юноши, если таковые имеются. Через месяц он отбудет в академию. Сделайте пометку для утреннего секретаря, надо обсудить выбор наставника, пусть организует звонок. – Златовласый обернулся и улыбнулся Васе. – Можете идти, Василий. Вам предоставят комнату для отдыха и подберут одежду. О, примите небольшой совет: капризничайте безбожно и неограниченно. Это приветствуется, ведь вас привел Куки.

Вася ошарашенно оглянулся на меня. Бедняга, второй раз за месяц переворачивается весь его мир… А я только и могу погладить по голове, пожелать удачи.

– Юна, – златовласый прямо смотрел на меня. – Вы знакомы с работами Дэйни, конечно же. Вы определенно показывали мальчику весенний цикл. Мне очевидно сильное влияние этого мастера на ранние работы Василия. Тот же взгляд на природу света. Я желаю сделать комментарий. Вряд ли вы знаете, но серия, которой владеют Дюбо, ранняя. Автор позже назвал ее ошибкой. Весна должна отражать пробуждение жизни, но собственное настроение Дэйни в тот период было суицидальным. Полотно за полотном он создавал свет, вернее искал его, трепетный и слабый… буйство красок, а свет – трепетный и слабый. Умирающая весна. Вот точное название серии из семи картин. В последние годы жизни Дэйни обосновался в приморском имении друга и повторил весеннюю тему. Василий обязательно увидит те работы, я позабочусь. Ему будет полезно.

– Умирающая весна? – шепотом поразилась я. Глянула на Яркута. – «Первоцвет»…

– Можешь говорить все, это надежное место, – быстро отозвался лже-налетчик, и взгляд его стал хищным. В дверях мелькнул тот человек, что допустил нас в зал и ограничил время, но Яркут отмахнулся. – Не теперь!

– Это важно, Егор. Пусть ждут, – мягко улыбнулся тот, кто нас принимал, и двери закрылись. – Что такое первоцвет в данном случае?

– Проект дома Дюбо в Луговой, прошлая весна, а точнее, начало лета. Ковер пролесков, отражающий настроение и цветовую гамму работ Дэйни, – совсем коротко изложила я. Глянула на Яркута, зажмурилась и выдавила нехотя, через силу. – Я видела двор с пролесками ночью, после завершения дела. Я не написала этого сегодня, я бы и не сказала никогда и никому, наверное. Но слова об умирающей весне… Все цветы сгнили. Там была сплошная черная смерть. Ледяной сквозняк. Душный туман, ядовитый. И отчаяние. Я смогла с третьей попытки воссоздать умирающий свет Дэйни, и он… он правда умер. – Я открыла глаза и сразу увидела златовласого, он был яркий и внимательный, он ничуть не сомневался в моих нелепых словах. – Что же приключилось?

– Ритуал, но какой именно, не решусь предположить сразу, – задумался тот, кто вызолотил будущее Васьки и не моргнул глазом. – Юна, я благодарен. Понимаю, рассказать подобное непросто. Слова не покинут пределов этого зала, обещаю. Кратко объясню, чтобы вас не мучали вопросы. Искусно, с большой душою подобранные цветы являются фоном для сложного прядения в южном стиле. В имении Дюбо конечно не работала айлат. Там наплели гнили наемные живки, их целью, вероятно, был сбор жизненной силы. К ночи пролески обратились бы в идеальные сухоцветы, если бы дело не содержало недопустимого. Такой след оставил бы ритуал по снятию суицидального настроения. Гниль означает, что живки-наемницы подтолкнули кого-то к смерти и пытались избежать последствий. Положим, укоротили чью-то жизнь или ценой одной жизни продлили другую. Точнее не скажу. Вот разве: отныне не гостите в Луговой.

– Охотно последую совету.

Двери зала снова открылись, и теперь – широко, на обе створки. На пороге возник полноватый человек, он неодобрительно глянул на Яркута и молвил «минута».

– Какие мы разные, Егор. Я, если что, честно зарежу вас, и даже не в спину. А вы, если что, устроите донос, – ласково улыбнулся Яркут. Вскочил, сразу оказался позади кресла златовласого и коротко обнял его за плечи. – Мики, плотно поужинаешь. Будешь гулять час, пешком. Бездельничая! Обещаешь?

– Куки, сегодня это сложно.

– Я жду.

– Постараюсь. Куки, ты жесток. Бросаешь меня, обременив требованием.

– Дай еще неделю, и я постараюсь вечерами выгуливать тебя.

– Рыбалка, – жалобно попросил златовласый.

– Уговор. Но ты сам нарушишь его, ведь так?

– О да, – смутился златовласый.

Резко отстранившись, Яркут метнулся, выдрал меня из-за стола, как сказочную репку – под локти и без предупреждения. Не отпуская, почти понес к дверям. Освободил уже возле лестницы, оглянулся. Полноватый господин ждал этого, стоя поодаль.

– Егор, я позвоню, уточню меню ужина и протяженность прогулки. Вы слушаетесь его. Служба не оправдывает вас. Он хрупкий. Его надлежит кормить строго и методично. И знаете… я вижу прямой ваш умысел в том, куда попал с проверкой. Вы надежно избавились от меня, хотя расстояние от ограды корпуса до порога особняка не превышает десяти верст.

– Если он откажется кушать и гулять, сам вызову вас, – поклонился полноватый. – Вы неуместны, но порою полезны. Засим…

Он откланялся и удалился в круглый зал со стеклянным потолком. Двери оставались открытыми недолго, но я успела заметить гостей, занимающих кресла. Хозяин приема не одарил их улыбкой. Тень над его головой снова сгустилась. Если бы меня не поймали под руку и не потянули прочь, я бы задумалась, что именно увидела, и почему в отношении этого человека всё так отчетливо? Почти успела возникнуть мысль: уж не был ли златовласый однажды при смерти? Но мысль не облеклась в слова, Яков-Ян, став Яркутом, влиял на меня сильнее, чем год назад. Как-то… оглушающе. Хотелось убежать. И еще наговорить гадостей. Тогда он убрал бы руку и вернул мне свободу.

– Пошли. Мерзкий день, все заняты. Ты сорвала уроки, но это улажено. Я отсутствую в казармах, осложняя планирование покушения. Мики предстоит еще пять перемен гостей. Они как блюда. Насыщает первое, прочие вызывают тошноту. Мики не обжора во всех смыслах. Но у него нет выбора. И я рад, Вася оказался сочным десертом. Мелкая картинка с пятнами цвета… мазня-мазней на мой вкус. Но Мики был в восторге.

– Тридцать тысяч за три эскиза? – я вспомнила цену и споткнулась.

Яркут серьёзно кивнул и помог спуститься по лестнице. Некоторое время молчал, изучая шторы и цветы в вазах, мебель и люстры.

– Благодарю за подробности по Луговой. Неожиданно. Все же ритуал… И еще. Я привез тебя к нему, показал многовато личного. Это моя жизнь, Юна. Я нищий, он – принц. Больно, карикатурно. Но так сложилось, точка. Мики очень важен мне. За ним сейчас следует волчье логово. Ты, может статься, на третьем месте. Хотя я жду ночного покушения, как капризное дитя – любимого десерта… Ты предала меня год назад. Да, для моего же блага, но я не умею прощать. Вот только сам я сделал то же самое в отношении Мики. – Скороговоркой вывалив кучу непонятностей, Яркут резко отвернулся и пробормотал едва слышно, вроде бы сам себе: – отвезу до пансиона. Высажу за углом. Сплетен на сегодня довольно.

Он быстро миновал зал, спустился по ступеням и прошел к автомобилю. Опять сел впереди. Я, оставленная сама по себе, поспешила следом, и дверцу мне открыл водитель. Всю дорогу мы молчали. Яркут уткнулся в мои записи и читал их как-то… яростно. Подчеркивал, ставил вопросы. Переворачивал листы и снова читал, и вздыхал. И – ни единого вопроса вслух… Высадил меня водитель. Яркут не кивнул, не повернул головы. Понять его было сложно и год назад. Сейчас – еще хуже. Это другой человек, с другим именем и характером, неудобным, как… ржавая кочерга, завязанная бантиком.

В пансион я вернулась рассеянная, задумчивая. Без удивления кивнула, узнав, что мне полагается поощрение в три рубля за тихое выдворение неуместного гостя.

Ох, как захотелось найти Васю-Лома и помочь ему с покушением! Стратег из меня никакой, но однажды я смогла засадить налетчика в арестантский вагон. Поделом ему. Не поздоровался, не простился. Не представил меня толком златовласому Мики и его мне – тоже. Полное… Ё. Такое б ему имя, дешево отделался с отчеством! Господин Ё… Всем бы стало удобнее звать его, даже ругаться не надо.

Я кипела, бубнила глупости. Когда страх душит, надо говорить, чтобы не кричать. Я совсем одна. Впереди ночь. Не хочу ничего узнать и увидеть. За что мне это – странности, которые и пересказать некому? Не желаю числиться умалишенной. Чем их лечат? По слухам, ледяной водой и током. Жуть.

Ночью мне приснился бестелесный ребенок, весь солнечный. Он мерз на ложе из массивного золота. Ему подавали пищу, которая тотчас делалась золотом – холодным, несъедобным… и он угасал. Я проснулась с криком.

В окно тихонько скреблись. Я буркнула – слышу! Оделась, умылась, открыла. Василий вежливо кивнул и попытался миновать подоконник.

– А через дверь? – сонно возразила я.

– Сплетни, – волк решительно полез в комнату, взяв в зубы тонкую папку серого картона. – Тьфу. Мозоль набил впервые в жизни тут вот… на пальце. И вот, писанина.

Сунул мне папку, прошел к столу, на ходу добывая из кармана круг тонкой колбасы. Огляделся, не нашел ножа и вынул свой… не знаю, откуда. Из воздуха? Сходил за хлебом – принес с собой и оставил в сумке за подоконником. Дополнил натюрморт на столе бутылью чего-то мутно-коричневого. Оказалось – кваса.

– Вася, это что?

– Гостинец. Проверь ошибки, – он подвинул по столу папку. Уронил лицо в ладони. – Выродок. Мы его даже не поцарапали. Изметелил. Насмехался. И говор у него сделался какой-то…

– Вот так: барышня-аа, а я то тута… – припоминая потешного Яна, заныла я. Выпрямилась, поправила волосы и сменила тон, щурясь и усмехаясь. – Или вот: я не вор, я налетчик. Или угоню, или подсяду, тут вам решать. Я добрый, когда оно мне в пользу.

– Нет. Такого не было… пока. Совсем другое, – насторожился Василий. Нахмурился, встал и попробовал изобразить. Он покачивался, нечетко переводил взгляд и иногда резко сгибался, лез ко мне через стол: – Ты ж эта… мутный хорек. Нету в тебе сыскной жилки, смекаешь, ась? Выгнать взашей, а то и раздавить… Пиёна ты загнившая.

Он еще не закончил, я уже уткнулась лбом в стол, рыдая от смеха. Вася насторожился, подвинул мне кружку с квасом.

– Мергель, – выдохнула я. – Есть такой городовой на станции Луговая, полное имя ему Симеон Мерголь. Все думают, он дурак и невежа, нюхает какую-то дрянь, берет мзду. Только он не городовой. Я думаю, он по вашему ведомству проходит, по тайному. В высоком звании. За всеми присматривает и кому надо, отчет отсылает. Вряд ли его можно купить. Даже если ты из семейки Кряжевых или иных подобных.

– Будет свободный день, поеду и гляну, – задумался Василий.

Притих. Стал внимательно наблюдать, как я правлю ошибки в отчете по покушению. Поджимаю губы, вздыхаю.

– Что не так, заучка? Не молчи, я зол до одури. Так зол… еле слова выбираю.

– Сплошной текст, мысли не выделены, – я наконец сообразила: Вася дышит тяжело и говорит медленно, глотая ругательства. Еще он гладит нож. Жутковато! Извел его налетчик-пианист… – Вася, я на твоей стороне. Он кого угодно изведет. И тебя особенно охотно. Отчет ему не понравится. Не названы причины выбора решений. И время: я бы расписала по секундам, из вредности. Пусть-ка проверит, вру или нет. Рисунок так себе. Надо указать расстояния. До стены, до кустов, до ворот… не знаю, до чего еще. И пути отступления. Он говорил про алиби, этого тоже нет. Я в стратегии не сильна, но знаю за Яковом… то есть советником, одно: он памятливый.

– Морока. Переписывал уже пять раз. С… гм. Змей он. Ядовитый.

– Хорек. Мергель звал его хорьком, – злорадно сообщила я.

Василий улыбнулся – ему прямо полегчало! Кивнул, достал из кармана штанов часы на цепочке. Бережно откинул крышку. Мелькнула гравировка, и я заподозрила, что вещь фамильная, с историей. Вон, глянул на циферблат и сразу убрал часы, погладив по крышке.

– Двадцать минут переписать… час – переделать. Успею?

– Старайся. Пиши короткими фразами. Вон словарь на полке, проверяй ошибки. Окно прикрой, уходя. Дверь я запру снаружи. Мой класс уже собирается, пора бежать. Будем рисовать шар и призму, подбирая штриховку. Без Васьки скучно, – пожаловалась я. Быстро подняла крышку подпола, добыла остатки творога. – Гостинец от него, ешь. Он уехал учиться, надолго. Советник Гимский сложный человек, но не подлый. Справишься с покушением и дознанием, станет сильно ругать и тыкать носом в ошибки. Это будет хорошо. А если молча возьмет папку и отвернётся… это будет плохо.

– Сам соображаю, – Василий как-то резковато смолк. Я остановилась на пороге. Он вздохнул и решился задать важный вопрос. – Что ты сделала? Глянула больно и сильно, как… удар дубиной в лоб. И глаза: у тебя же серые, а тогда были чернее сажи. Но ладно, пусть привиделось. А последствия? У меня куриная слепота. Меня должны б отчислить, хотя я вру как заводной. Знаю, все равно выяснят. Я как бешеный надрывался… Учился обходиться без зрения. Все равно за Топором все сшибки после заката. А теперь – вижу. Оно становится сильнее. Даже не зрение, чутье. Людей иной раз знаю за углом, в засаде. Мне бы понять: временно или насовсем?

– Вот как, – я привалилась к дверному косяку. – Вася, сама не знаю. Но пожалуй – насовсем. Захочешь избавиться, и то не пройдет. Я тоже кое от чего хочу отказаться. В храме молилась, хотя не очень верю. К врачу ходила под чужим именем. Искала в библиотеке, что есть научного по теме… Нет упоминаний. Нет лекарства. И дара такого нет. Живки – они на ощупь нитки дергают. Совсем иной дар. Вася, я тоже спрошу. Что тайная полиция имеет на выползков? Вот бы почитать. Есть у них дар? В чем их сила?

– Проверю, поспрашиваю. Одно ясно, Васька из-за тебя стал рисовать пятна, – кивнул старший Василий. – Говорил, мир больше, чем ему думалось. Я глядел на картинки, долго. Есть в них заноза. Мороз по коже, цепляют и тянут…

– Я не специально. Прости.

– Эй, я ж благодарю! Мой отец был сыскарь, дед в разбойника перелинял и так жил, пока не вызнал нужное. Брат погиб, охраняя посольскую почту. А у меня – куриная слепота. Ни на что не годен. Позор и бессилие. Хуже смерти.

Высказавшись, Вася сел, подвинул ближе бумагу и тарелку с колбасой. Взялся за дело, словно я уже ушла. А что? Главное узнал. Самое время поспешить с докладом.

Я заперла дверь и побрела на урок, сутулясь и вздыхая. Что же со мной не так? У кого спросить? Если б я верила, что после вопроса мне помогут избавиться от инакости! Нет же, начнут изучать или хуже, использовать. Как и выползок, я боюсь несвободы. Больше, чем смурных дней, темного ветра и чуждости…

Кстати, сегодня день светел. Облака бегут обычные, и я веду занятия легко, охотно. Девочки немножко шушукаются, но им не скучно. Три урока кряду, а я не устала. Вышла в теплый летний день, вдохнула ветер, прилетевший из-за города – сочный, травянистый и цветочный… Выдохнула с решимостью. И пошла туда, куда ни разу не ходила. Пирожков прикупила по дороге.

Стена корпуса, где учат волков, имеет вид тюремной. Два моих роста, по верху лезвия торчат, битое стекло поблескивает. У ворот домик, в нем пара хмурых здоровенных мужиков в темной форме. Знают мало слов, зато лают их громко: «не положено», «идите отсюда» и еще «вас нет в списке». Я совсем отчаялась, пока сообразила показать кремового цвета карточку с именем Яркута. Волшебство… Каблуки защелкали, слов нашлось сразу много, и все вежливые. Меня проводили до кабинета, обо мне сообщили с придыханием!

– Что, мои волки заняты и новый труп зарыть некому? – устало пошутил Яркут. Разогнулся от горы листков, конвертов и папок. Сразу заметил пирожки, оживился. – Барышня-а, а чей-то у вас тама? А я ить с голоду пухну, ась…

– Ешь, не то издохнешь прежде покушения. Я, собственно, пришла спросить: это опасно? Всю ночь ворочалась. Ушлые детишки у тебя на воспитании.

– В первую неделю было хуже. Сейчас им важны команда и стратегия. Добавлю, я тоже ушлый, – Яркут глотал пирожки пугающе быстро. – Мясо, зелени много. Такие мне нравятся. Еще эти, с грибами.

Трудно выяснить вкусы голодного человека. Ему нравилось все. Прикончив последний пирожок, Яркут воркующие-напевно выговорил: «Так мало гули кушають-да». Не знаю, кого изображал, определенно, с тем человеком я не знакома. Но, пока вслушивалась и гадала… оказалась притиснута к стене. Прежде меня всерьез и со знанием дела не целовали. Это оглушило, задушило и… обидело. Я закаменела.

Яркут вернулся в кресло и стал перебирать бумаги. Впрочем, злился недолго.

– Все с тобой сложно, – буркнул он чуть погодя. – С Мики познакомил. Твоего Ваську пристроил, своего простил, хотя Лому под суд давно пора. Объяснился предельно ясно… чего еще надо? На кой с пирожками явилась?

– Налётчик, – сама не могу понять, когда я оказалась у окна, и почему стою спиной к кабинету и пялюсь в казенный квадрат двора.

– Мне требуется больше слов. Юна, ты достаточного знаешь меня, чтобы понять, я быстро всё решаю.

– Что я знаю? – на душе было… помойно. Только теперь и осознала, именно так! – Что? Три твоих имени? Отчество Ё-твое? Голос, манеру речи, походку, вкусы, отношение к жизни и смерти, всё это – во многих вариантах. Что же остается однозначным? Ты нравишься мне. Толку-то? Мама Васьки-художника потащилась в столицу за молодцем по безумной любви. Все её кости той любовью перемололо, – я выдохнула, огляделась и пошла к дверям, наконец заметив их. – Да ну тебя. Вот сию минуту поняла, я меньше боюсь Ваську-волка с его ножом и злостью, хотя он уже вызнал, где спрятаны мои сбережения.

– Ну меня, – сухо повторил Яркут. По звуку я поняла, он по-прежнему за столом.

– Скажу прямо, – я вцепилась в ручку двери и не желала оборачиваться. Глаза-то мокрые. – Сейчас я одна, мне не надо врать и притворяться, не надо полагаться на человека, которому я не научилась доверять. У меня есть секреты. Мне проще рассказать их Васе, чем тебе. Он уже знает больше, чем ты. Вася не станет передавать кому-то или использовать… если секреты полезны. И еще. Помнишь обещание сыграть на рояле? Вряд ли. Ты не готов помнить, не готов тратить на меня время. Даже сейчас, когда его полагается тратить. Вот и не трать.

Каким чудом удалось прикрыть дверь без стука – не знаю. Помоев на душе… вровень с краем. Боюсь расплескать. Прошлый раз было так же много боли, я вылила ее на Васю, и он стал видеть во тьме. Если вылью не боль, а помои, кого и чем награжу? Не хочу даже угадывать. Мерзко. Иду, держу спину и мысленно умоляю небеса: пусть никто не наткнется на меня, не толкнет, не окликнет…

– Юна, ты как? Смотришься хуже прошлого раза.

– Не смотри. Не подходи. Мало ли.

Вася понял, пристроился сбоку-сзади. Некоторое время шел молча.

– Закрой глаза, будь тут. Найду извозчика, – он бережно подвинул меня за плечи.

Я медленно, на ощупь, изучила стену. Облокотилась боком и сникла, и стала послушно ждать. Руки не дрожали, но это временно. Усталости во мне – уже теперь на пятерых, и каждая мысль догружает новую кипу… Так бросают сено на телегу: давно не видать бортов, а стог растет и растет. Вдруг сделалось понятно, что Яркут намного старше меня. Не по годам, по опыту и взгляду на жизнь. По безжалостности. Он мог бы дословно повторить то, что однажды сказал Мергель: плохо бабе жить одной, ты прилепись, Юлька, если кто рядом окажется, и не выделывайся. Дальнейшее еще яснее: кто лепится, тот и меняет себя. То есть я должна снова и снова ломаться и гнуться, пока не втиснусь в удобную Яркуту форму. Он ведь нравится мне. Даже очень, а может и… совсем.

Только что делать с тенью, смурными днями, прошлогодним выползком, ночным зрением старшего Васи и картинами младшего… с моей прямой спиной, в конце концов! Что делать? Этот вопрос у меня порождает не страх, а боль. Но есть другой вопрос, он провоцирует именно страх. Между людьми натянуты пологи. Границы. Мы не ощущаем их, пока они нерушимы. Яков год назад подсел в шарабан, вплотную, и перешел на ты. Он в первый день знакомства нарушил мои границы, и не одну, а три: проломил удаление от чужака; влез к круг приятельского общения – рукой подать – и это буквально; наконец, дал ощущение локтя и вынудил меня верить, что с ним надежно. Словно мы давно знакомы и можем беззаботно болтать о чем угодно… Яков вошел в доверие, но сам не поверил мне. Иначе, обвиненный в воровстве, он бы искал настоящую причину случившегося, а не плевался. Он ведь очень умный, гораздо умнее меня.

Когда мы встретились в «Коде», я снова ощущала готовность впустить его в круг приятельства, а он опять порушил границы. Было сначала неуютно… а после недопустимо, так мне кажется. Да, у меня нет старших, с которыми полагается знакомиться в подтверждение серьёзных намерений. Но это не дает ему права вламываться в мою жизнь и менять её небрежно. Ведь он знает, я – устрица. Знает, и все равно лезет с ножом. А мне больно. Я сломаюсь, если меня вот так… вскрыть.

– Да, я сама пришла. Хотела понять, смогу ли без запинки выговаривать новое имя и знакома ли вообще с ним, – едва слышно буркнула я и добавила еще тише: – Дура.

Выдохнув со всхлипом, я замерла. Нельзя распускаться, нельзя тонуть в болоте сожалений. А что делать? Попробую думать о чем-то постороннем. Духоцентричная живопись… нет, далековато из моего болота до храмовых небес. Интересно, Агата имела в виду этот случай, упоминая гнилую нитку? Вряд ли, не тот масштаб. Агата сама в беде. Над ней смурная туча, и ветер ей в лицо дует ледяной. Я – знаю. Потому и рассказала о храмах столицы, и пять уроков по инаньским букетам устроила. Отвлекаю малышку, тащу из болота горечи. Увы, ее болото – глубже и страшнее моего нынешнего. Агата милая девочка, такая тоненькая, хрупкая. Ей бы найти защитника. Ну или талисман. Или…

– Юна, о чем ты шепчешь? – негромко спросил Вася. Я вздрогнула от неожиданности, он смущенно засопел в ухо. – Не подкрадывался я. Всегда тихо хожу. Привычка. Что за история с талисманом-то?

– Я это вслух? Ну и ладно. Агата. Она южанка. Моя ученица. Знаешь, – я поймала руку Васи и потянула к себе, как недавно Агата тянула мою руку. И так же шепнула в ухо. – Холод вокруг неё. И тень. Её семья далеко, вестей нет. Но, кажется, там все плохо. Я не понимаю в делах стран по ту сторону Синих гор. По слухам, если их храм признает вину, могут вырезать род под корень. А еще сжечь все нити семьи, есть такой ритуал. Но Агата-то здесь. И глупо верить в страшные сказочки о дикарях.

– Юна, давай пока разберемся с твоей бедой. Идем, осторожно, – Вася приобнял за плечи и повел, уточняя: – Я объяснил, куда ехать, поторговался. Садись. Но учти, с деньгами у меня туго.

– Я уплачу, все правильно. Спасибо. Возишься со мной. Прости, я болтаю, совсем раскисла. Себя жалею, Агату приплела, по Ваське с его мамой до сих пор ночами плачу. Неумная. Мне бы уняться, а не могу.

– Держи. На глаза, так тебе спокойнее, – платок был бережно всунут мне в ладонь. – Эй, зазря потеешь, ты безобидней воробья. Хочешь, Шнурка кликну? Он размазня хуже тебя. Глянь на него, кроху злости сунь ему в душу. Хотя… в вас обоих нет деловой злости, одни слезы. Тьфу, гадость. Да: про Агату даже не думай. Раз нужен ей талисман, дело сладится. Точно нужен?

– Очень, и это обязательно. Спасибо.

Возница покряхтел, без слов торопя нас. Я устроилась в повозке. Пока забиралась, на душе сделалось чуть полегче, словно моя болотина обмелела. Лошадь фыркнула, подковы защелкали ровно и небыстро. Даже с закрытыми глазами знаю, что экипаж узкий, на больших колесах: его раскачивает, неровности ощущаются волнами, без толчков. Звуки приходят и удаляются тоже волнами. Слева донеслось дальнее «пирожки, пирожки»… там рынок, там я и накупила вкусностей кое-кому. «Паника на бирже, в полдень в зале замечен сам князь Ин Тарри, Липские растоптаны», – пищит с обочины разносчик газет. Ему лет семь, и даже с закрытыми глазами я могу представить вихрастого пацаненка, одетого на вырост, улыбчивого… Именно он раз за разом пробирался под окно моего класса и сообщал, что Ваську бьют. Юркий он, вездесущий и не по годам серьёзный. Я подкармливаю его, подтягиваю в правописании и устной речи, даю книги. Его мечта – стать газетчиком и писать хотя бы самые мелкие заметки, а не только кричать заголовки чужих, порою бестолковых… «Ой, вовсе барышня ум порастеряла, откудова едет-то? А ить из логова, а?». «Да-да-да… Оттудова. А слух был, у ей там полюбовник. Шешнадцать годков, ну бесстыдство, а?», – перекликаются две тетки-клумбы. Еще когда я училась, увидела, как по весне они бойко торгуют рассадой для оформления балконов и врут кухарке нашего пансиона, что «от в ладонь росточком будут и процветут до листопаду, навроде лиловеньких розочек». Как можно было не сказать ей, что в горшке – глухая крапива? Три года прошло, а меня помнят, при всякой встрече обливают грязными словами. Жмусь плотнее к спинке экипажа. Не хочу глядеть на сплетниц. Мало ли, вдруг моя злость все же ядовита?

Хлебом запахло. Некому меня окликнуть здесь, у знакомого перекрёстка. Мясник в тюрьме, в его доме новые жильцы, многодетные и вороватые, зато непьющие.

Щебечущие голоса. Девочки из нашего пансиона: бойкие, убегают после занятий, чтобы купить сладкого или посидеть в кафе. Конечно, по полному правилу выходить за ограду не разрешается, но негласно допускаются дневные отлучки на час-два. Улыбаюсь. Я постоянно сбегала, пока училась. Не в кафе, в цветочный магазинчик. Тетушка Инна сперва сердилась, а после разрешила ухаживать за цветами и даже денежку выделила, чтобы я приходила трижды в неделю. Признала, что цветы меня любят: в рассаде – хорошо приживаются, срезанные – не вянут.

Отпустило. Вздыхаю и снова улыбаюсь, совсем спокойно, даже победно. Открываю глаза. Я нашла способ обезвредить яд! Как ни странно, спасибо должна сказать златовласому человеку из особняка. Как его звали? Мики… полного имени так и удалось выяснить. Дэйни написал вторую серию весенних картин, одолев отчаяние. И я одолею. Пролески сгнили? Мне в душу плюнули? Ядовитая зелень обид опадет, слежится и станет перегноем, удобрением. И новые цветы улыбнутся солнышку…

Извозчик взял с меня дешево и отказался от благодарственных. Лом умеет торговаться! Или, что вернее, ему и не приходится. А человек он неплохой. Сказал «с деньгами туго». Значит, не копил для себя то, что брал в чужих домах. Наверняка тратил на младших. Он заботливый и обстоятельный. Не волк, а сторожевой пес. Яркут – вот он волк. Если припомнить, таким я увидела его сразу. Он стоял на рельсе и покачивался с мысков на пятки. Балансировал между городом и лесом, оставаясь ловким хищником в обоих этих мирах.

Дом, где я снимаю комнату, смотрит многооконным фасадом на боковую улочку сквозь зелень собственного садика. Я устроила под окнами клумбы и каждую весну обновляю, хозяева не возражают. Два года назад посадила сирень, которая наконец решилась расцвести. Сама – прутик, а шапка махровая, тяжелая. Кто заселится в мою комнату, сможет наломать букет, просто высунувшись из окна. Сирень умеет не обижаться на грубость людей. Это хорошо.

Бегучие мысли думаются, отстраненные. Словно я скоро уеду. Агата тоже намекала, да и я сама чую: что-то дергается в душе, вот-вот оборвется. Хотя это окно я привыкла считать своим, а это крыльцо…

Яркут сидел на ступеньке, ловко прячась за пуховым шаром. Едва завидел меня – шумно вздохнул… и дунул! Букет перезрелых одуванчиков вмиг облысел, пушинки взвились, чтобы посеребрить клумбу… Та еще шутка! Приживутся, пойди их выведи.

– Не люблю дарить цветы. Они подыхают, а я виноват, – сообщил ушлый тип, который знает и где живу, и когда вернусь домой. Встал, раскачал пучок одуванчиковых стеблей и прицельно зашвырнул в кусты. – Отчасти ты права. Мои секреты при мне, твои – при тебе. Взять хоть историю с пролесками. В показания она не попала. А стоило Мики заговорить о Дэйни… Хотя Мики – это Мики! Жаль, мало у него времени, под жизнеописание Рейнуа ты бы выложила все тайны души. Ну да ладно. Ты права, признаю. Слышишь? Признаю! Да, мы делаем вид, что знакомы. Но я отвез к Мики! Это же был подвиг.

– Упомянул мое имя в разговоре. Это – познакомил? А его имя вообще осталось неназванным. Никогда не поверю, что Мики – полное имя.

– Ты… – Яркут глядел на меня, как на клевер о пяти листиках. – Эй, барышня, газеты на ощупь читаешь? Вот хоть сегодняшнюю.

– Из газет я делаю кульки для рассады. Иногда, редко. Свинец вреден растениям. Еще протираю ими окна, а до того проверяю на предпоследней странице, не нужен ли кому помощник для ухода за клумбами. Бывают полезные объявления и на последней странице: присмотр за цветами, пока хозяева в отъезде, подбор рассады…

– Все не то. Но я понял, у тебя плохое зрение. Почему не носишь очки?

– На нос давят. В пансионе за глаза меня дразнят училкой. Неудачное прозвище, лучше пусть зовут садовой головой.

– Поехали, садовая голова, – Яркут безнадежно отмахнулся. – Накормлю. Все барышни любят сладкое.

– Я вообще-то люблю пиво, светлое и легкое. Но мне нельзя, запах надолго остается. Еще люблю селедку, икру и печень. Спаржу пробовала однажды, и я определенно её оч-чень уважаю.

Яркут озадаченно кивнул, рывком поднялся со ступеньки и потащил меня на улицу, бесцеремонно поддев под локоть. Я не упиралась и не спорила: он пришел кстати. Завтра мы бы уже не смогли поговорить как приятели. Я себя знаю. И он меня, вроде бы, немножко понимает.

На сей раз в автомобиле не было чужого человека – водителя, и мне досталось переднее кресло. Яркут вел резковато, очень быстро. Иногда сигналил прохожим, но без грубости и окриков. Мы петляли по малым улочкам, удаляясь от знакомого мне пригорода. Покидали Трежаль: дома отползали от дороги, обрастали садами, как узорным мхом. Вдали блеснула река, пропала и снова появилась. Булыжник закончился, дорога сделалась пыльная и мягкая. Слегка качало, ветер задувал в окно, которое полностью опустил Яркут. Я подумала и свое тоже опустила. Мы миновали поле и вкатились в лесок, ветки принялись хлестко стегать по капоту – дорожка заузилась до тропинки.

– Ничего сладкого тут нет. Зато коптят сами, и раки свежайшие, – сообщил Яркут, выворачивая руль и одновременно тормозя. Меня прижало к дверце, машина пошла боком и почти сразу остановилась.

Лес словно обрубили одним ударом! Весь – позади. А здесь светло и просторно. Высокий берег, река и слева, и справа: место удивительное, оно похоже на нос корабля. Домик на этом носу как рубка, в два окна. Камышовая крыша нахлобучена низко, немножко набекрень. Пока я оглядывалась, Яркут сбегал, постучал в дверь – она сбоку, мне её не видно – и вернулся с пледом, с огромнейшей плетеной корзиной. Подмигнул и прошел мимо. Я сама пристроилась брести следом.

– А что это за место?

– Выше столицы. Наилучшие рыбные заводи, всегда наготове пиво и закусь. Во-он до той сосны, – мы выбрались на самый косогор, и Яркут глянул вниз по течению, – никаких соседей. Ну и вверх по течению нет лишних глаз верст на тридцать. Белый плёс. Читала бы ты газеты, знала бы, что это значит.

– Заповедник. Семь видов колокольчика, который люди извели в иных местах, еще три вида купавницы, даже «Розовая фея». И какой-то болотный мох. Говорят, вытяжка из него способна довести до бессмертия. Но пока она довела сам мох до вымирания, и только-то, – сообщила я, рассеянно покопавшись в памяти. И наконец начала думать: – А почему нас впустили запросто? Должна быть охрана.

– Юна, ты прикидываешься, или правда можно жить впритык к столице и не интересоваться ничем… столичным? Трежаль – здоровенный город, в нем всего понапихано. Мода, сплетни, политика, биржа, бега, рестораны, клубы, театры, музеи, – нервно перечислил Яркут, расстилая плед и раскладывая припасы. – Странная барышня. Трупы зарываешь с отъявленным головорезом, маленького художника подкармливаешь, меня злишь. Все это можно делать вне столицы.

– Жить тут – не выбор, а случай. В театры хожу, но редко, там дорого и возвращаться ночами, знаешь ли… В музеи хожу. Но обычно в свободный день мы с Васькой забирались с самого утра в какую-нибудь галерею. – Я помогала раскладывать вкусности и пыталась вспомнить, что знаю о заповеднике. – А! Белый плес был императорским заказником два века назад, но его подарили князьям каким-то… нездешним. Это есть в учебнике истории. Я запомнила, потому что показалось странно: тогда в стране была абсолютная монархия, это теперь у нас по общей моде президент и парламент. Ну и вопрос сам колет глаз: как глубоко самодержцу надо было влезть в долги, чтобы отдать лучший лес у столицы, да с дворцом, который ему был – официальная резиденция? Похоже на проигрыш или нарочитое, издевательское наказание за непомерную глупость.

Яркут открыл флягу, налил пиво в кружку вполне умеренного размера. Подал мне. Пошарил в корзине, изучил и отложил две иных. Выбрал пузатый бокал без ножки. Эдакий шар на платформе. Тончайший, наверняка хрустальный. Неуместный здесь, на старом прожженном пледе, постеленном поверх примятой травы. Вещица штучная, сразу видно – вручную сделана мастером. Стоит небось… Ох, ничего я не знаю про Яркута! А ему мои сомнения видны насквозь. Хмыкнул, поставил хрустальную драгоценность на плед, наполнил. Нагнулся и глядит, вздыхая, как стекает пена, как запотевают стенки. Блаженно щурится.

– Казна пустовала, засуха жгла поля пятый год кряду. У западных границ зрела нарывом большая война, грозя перерасти в политическую гангрену и ампутировать огромный кусок территории, и вряд ли один, – раздумчиво сообщил Яркут, почти касаясь носом пивной пены. Облизнулся. – Двоюродный брат императора Алексея был дурак и бабник. Он испортил все, что можно и нельзя, будучи по-родственному отправлен послом с тайной миссией. Династия пошатнулась… но ей великодушно протянули руку помощи. Ей и заодно всей стране купили мир.

– А мир что, можно купить?

– Все зависит от того, сколько денег и кто ими распоряжается. Второе гораздо важнее. Кстати, пиво лучше прошлогоднего. – Яркут облизнулся и продолжил изучать пену, такую плотную, что она почти не оседала. – В так называемом цивилизованном обществе того времени было четыре семьи, которые разжигали или же гасили войны, исходя из своих интересов. Одна влезла по уши во власть и постепенно сдала позиции. Найзеры по-прежнему активны на полях войн, они ушлые ростовщики, всегда были такими. Дюбо тогда лишь входили в силу. Как они превращают сведения в деньги, ты хоть малость, а понимаешь. Ин Тарри, хозяева Белого плеса, самый тихий род, и, пожалуй, самый древний. Они и тогда были немногочисленны, каждый на виду… Но никто не понимал их возможностей и хода мыслей. Зачем подарили нам мир, насмерть поссорившись с Дюбо, ослабив долгосрочный альянс с Найзерами? Я спрашивал Мики, когда был ребенком и впервые прочел о Белом плесе. Он сказал, им понравилось жить здесь. С тех пор кто-то из семьи всегда вырастал в нашей стране и считал её вторым домом.

– Мики, – повторила я, пытаясь сообразить, почему в историю вплелось имя солнечного человека. – Ты умеешь безоговорочно ценить чужое мнение?

– Мнение Мики – да. И я не намерен ничего говорить прямо, о наивная сверх меры барышня. Нравится не понимать очевидного? Изволь, – делаясь немного Яковом, широко ухмыльнулся рассказчик. Обнял бокал обеими ладонями и сразу выхлебал две трети содержимого. – Хорошо.

– Обратно поедешь пьяный?

– Нас отвезут. Пей, ешь, гляди на реку. Вот что я решил. Месяц. Я согласен делать то, что полагаю глупым и смешным, ровно месяц. Променады, рестораны, театры. Держаться за ручки, говорить и вздыхать. Аж заранее скулы сводит! – Он допил пиво и встряхнулся. – Юна, в таких случаях говорят: твой ход. Ясно выражаюсь?

– Вполне. – Стало жарко, я отхлебнула пиво, даже немного расплескала. Действительно вкусное. Яркут подвинул ближе что-то вроде супника, полного очищенной и еще теплой мякотью раков. – А что значит «Ё» на твоей карточке?

– Ёмайгиевич, – фыркнул Яркут. – Ёмайги – имя моего названого отца. Внести его в метрику вместо кровного было не совсем просто. Но помнить того, кто меня продал, не желаю. Ты сказала в первый день: я не умею прощать. Ты во многом права. Юна, почему так? Ты в одном очень даже умная, а в другом…

Он не договорил, и это было хорошо. Это он пожалел меня. Я набрала полную горсть рачьего мяса и стала жевать, облизывая пальцы. Запила пивом. Дышалось на обрыве легко, воздух был сладкий. Ветер сплавлял по течению горячий запах хвои от дальнего бора.

– Кто смотрит на мир из тени, тот видит ярко и искаженно. Вот хоть твой Мики. Он в тени, пока тебя нет рядом. С тобой он делается солнечным в полную силу. Я это вижу, и для меня это волшебство. Сам ты живёшь в пекле полудня. Меня пугает полдень. Слишком ярко. Васька человек раннего утра, вечный ребенок. Василий Норский соткан из позднего вечера, он расчетливый сильный зверь, но не падальщик.

– Не понимаю ни слова, – Яркут нахмурился. Хмыкнул, лег на спину и закинул руки за голову. – Что возвращает нас к первой встрече и меняет мое мнение по поводу стаи птиц. Ты сразу упомянула тень, я не был внимателен. Решил, что болтаешь, пряча страх. Ехать с чужаком через лес – не пустяк. Но там была тень! Что же такое «тень»? Живки, которые по злобе прядут, для тебя в тени? Почуяла прядение?

– Нет. Жив я видела два раза, это не считая Агату. Наемные были в ярком свете, неприятно слепили. Они лисы. Даже когда прячутся, они рыжие и горят. Агата – айлат, она мягко-перламутровая, на грани света и тени. Я всегда боюсь за неё. Хрупкая девочка, очень ответственная. Настоящая белая жива в исконном понимании дара… Это так трудно – быть белой.

– Продолжаю ничего не понимать. Интересно. А кто ты в людском зверинце?

– Я не в зверинце. Я – мох. Леплюсь к порогу, кругом тень и холод. Так мне приснилось, когда убили Васину маму.

– Выдумщица. Хрупкая и вычурная, вроде вот этого бокала, – вздохнул Яркут. – Говоришь странности, чуть не плачешь. Почему?

– Ты не считаешь, что я сумасшедшая?

– Нет. Сумасшедших я видел гораздо больше, чем ты – живок. Еще вопрос. Если в тени была не живка, тогда кто? Почему ты мерзла, если не из страха?

– Почему ты требуешь все и сразу? Почему или просто допрос, или уж с пристрастием?

– Выползок, – Яркут щелкнул пальцами, перекатился на колени, прыжком вскочил и снова сел лягушкой, растопырив локти и глядя на меня в упор. – Выползок! Не икай, я не заинтересован в ловле выползков, даже если ты – стрелка компаса для такого дела. Но я получил ценную информацию. Это возвращает нас к делу Дюбо, их интересу к живкам и ритуалу «Первоцвета». Это добавляет в историю в «Первоцветом» мотив и смысл.

– Не уверена.

Я сглотнула, не зная, стоит ли начинать новый разговор. О встрече с лысым выползком я пока не готова рассказать. Я не прячу сведения от Яркута. Но вдруг я поставлю его под угрозу, вынудив искать ответы? Хватит прошлого раза, не просто так он угодил в вагон арестантов. Помолчав, я оставила встречу с выползком тайной, а вслух изложила подробности разговора, подслушанного ночью в имении Дюбо. Про охоту, дятлов и псарей, которых опрашивали на острове. Еще раз описала ощущение черной гнили на пальцах, кошмарный запах цветочной смерти… И – запнулась! Разбередив память о мерзкой ночи, я вдруг сообразила, почему смогла расслышать голоса, хотя злодеи общались за закрытой дверью, далеко. Я была на пороге! Для меня порог – особенное место. Говорить ли об этом? Я покосилась на Яркута. Он слушал молча, внимательно. При этом собирал вещи в корзину.

– Не договорила, вижу. Обсудим в другой раз еще раз, и еще… с пристрастием. Но пока и сказанного довольно. Я понял, кто сможет проконсультировать по теме ритуала, и теперь будет легче спрашивать, есть подробности, – он вскочил и подал руку. На миг задержался, пока я возилась, поправляя юбку. Склонился к уху. – Барышня, человек ты душевный, но иногда надо и бабу включать. Ну хоть по вечерам, как электрический свет, ась? Подумай впрок. Такое тебе домашнее задание.

Ответ не требовался. Яркут уже бежал к домику и тащил меня, больно прихватив за локоть. Вбросил в дверь… С лёту я саданулась ногой об лавку. Пребольно! Пожилой человек – обитатель домика – вскочил и вытянулся, как умеют военные.

– Ваш шофер прибыл, советник.

– Это моя гостья. Доставить домой. Безопасно и без показухи, – строго велел Яркут. Обернулся ко мне, сунул в руки корзину. Постарался сделать лицо попроще, вышло смешно. – Припасы вот. Вкусные. Доешь дома, барышня. Ты уже поняла, наверное. С налетчиками так: или ты от них бегаешь, или они от тебя.

Кивнул и опрометью умчался. А меня повезли чуть погодя в огромном автомобиле, который даже пах дорого. Оказывается, есть и для такого случая духи… Я сидела на заднем диване, крохотная, как последняя горошина в опустевшем стручке. Держалась за ручку двери, чтобы ощущать себя увереннее. Не трясло и не бросало, ход был на диво плавный. В то же время не укачивало. Шофер высадил меня за углом, в десяти шагах от сплетен… и уехал, лишь когда стукнула калитка, впустив меня в садик.

В крохотной прихожей я скинула башмаки, повесила шаль. Задержалась, уткнувшись лицом в старую кофту и улыбаясь. Очень хорошо и незнакомо – знать, что обо мне думают. Если со мной случится беда, станут искать, выручать. Если уж совсем быть честной, я соврала Яркуту сгоряча. Да, меня пугает то, насколько он взрослый, резкий и… целиковый. Но я не сомневаюсь в нем. Ничуть не сомневаюсь.

Утром в почтовом ящике нашелся конверт. Мои классы распущены раньше срока «по причинам, никак со мною не связанным». Мне полагается возмещение, а к нему в придачу – свободное время.

Я вышла на улицу, пританцовывая. Солнце прыгало зайчиками по молодой листве, металось искрами-мотыльками в оконных стеклах. Душа пела. Впереди – лето. Очень многое переменится, но я не против! Не зря глядела на дом словно со стороны, пришло время покидать его. Еще не знаю как, когда… но это случится.

– Юлиана Миран?

Я вздрогнула и споткнулась: этот сухой, жесткий голос не вписывался в мой счастливый день! И человек, меня позвавший, был неуместен. Весь казенный, лицо серое, невыразительное. В форме жандармерии. Знаки различия я издали не разбираю, но вроде из высоких чинов, на окантовке погон золотой шнур.

– Да, это я. Что-то случилось?

– Пройдемте, барышня. Ваш приятель из корпуса натворил дел. Надо улаживать.

Я охнула, вцепилась в сумочку обеими руками и пошла за казенным человеком. Благо, он позвал всего-то в кафе. Значит, «дела» не безнадежны. Скорее всего, Вася снова назвал меня поручителем.

Жандарм указал на столик в углу. Я села, заставила пальцы отпустить сумку. Кивнула, когда мне любезно подали стакан воды. Снова кивнула, когда предложили выпить и успокоиться. Вода сладковатая, холодная. Родниковая? Я сделала глотков пять. Отставила стакан.

– Слушаю.

– Юлиана, прочтите.

Сзади-сбоку мне подали закрытую папку. Пришлось самой открыть. Руки плохо слушались и как-то ослабели. Опять я волнуюсь ни с чего. Слова расплываются. Моргаю, но дальше первой строки не могу продвинуться, да и смысл текста в голову не лезет. Пробую внимательно прочесть снова, нагибаюсь к бумаге…

– Готова, – шуршат возле уха.

Спине холодно. Что-то не так! Хотя я в кафе, волноваться нет причин, за стеклянной витриной – улица, день, людская суета… нет: уже задвинули штору, стало темнее и страшнее. Открылась дверь в другом конце зала. Меня придерживают за плечи, я ощущаю, но не могу ни кричать, ни сопротивляться. Вся – деревянная. Через зал течёт слепящее сияние. В него укутана девушка, светленькая. Нет, женщина, ей за тридцать. Щурюсь, а вижу все хуже. Она нацеливает палец мне в лоб, она далеко, но кажется, что касается точки меж бровей. И – давит!

– Злата! Злата Юлия, иди ко мне.

Шёпот вползает в уши. Страх отравляет меня, обессиливает. Где-то вдали иной голос, подобный эху, выговаривает: «Юлиана Миран, иди ко мне». Мир слоится, словно наполнен не воздухом, а застоявшейся водой. В мутной придонной жиже гаснут блики-мысли, путаются водоросли-слова. Страхи оплетают душу, тянут на дно…

Закрываю глаза, пробую отгородиться от кошмара наяву. Меня будут искать. Скоро. Надо перетерпеть совсем немножко. Здесь все лгут, Вася ничего не натворил! Он вчера волновался за меня, наверняка зайдет. И Яркут… он занят, но тоже появится. У него много вопросов, так что – скоро. Надо дождаться. Он придет. Он не бросит меня. Он надежный. Сильный. А еще умный.

– Юлиана, – второй голос делается яснее, а первый удаляется: – Злата…

Меня раздергивают, как букет – по веточке. Вот о чем говорила Агата! Вот какую гнилую петлю она заметила. Теперь, вспомнив аналогию, я отчетливо сознаю нитку-голос. И себя – бусину на этой гнилой, но крепко спряденной нитке… Сознание путается, листья мыслей облетают, сохнут… Но я все еще здесь. В темном кафе. Я не сдалась.

– Юлия, – голос делается тише, обрывается кашлем. Женщина, что стоит передо мной, шипит как от боли, отдергивает руку и принимается тереть кисть. – Я устала. Говорили, имена схожи, барышня одинокая, тихая. Все не так! Она надеется на кого-то. А еще она сильная и она… не проста. Ищите другую.

– Нет времени, – шепчет другой голос, новый. – Делай, теперь же.

– Ладно. Тогда второй способ.

Меня бьют по шее. Это не больно, ведь я деревянная. Но удар опрокидывает мир в черноту и тошноту. Там пусто, эхо очень громкое. Я слышу свое имя. Только свое.

***

– Скоро очнется, вопрос получаса. Донор неудобный. Прямо скажу, сложнее работы у меня не было. Вымоталась. Кто её утвердил, почему без выбора, почему нас не спросили? Кто вообще взял негодного донора в резерв? – Голос женский, тот самый, что повторял мое имя и создавал эхо. Звучит устало и раздраженно.

– Она из холодного резерва. У заказчика было много условий. Мы дали гарантии и на лечение, и на коррекцию поведения Юлии. Донор под условия подошел только один. Сирота, без близких подруг, трудолюбива, экономна, тихого нрава… кстати, я не обязан объяснять. Оплата здесь. Надбавка за сложность учтена.

Я приоткрыла глаза, создав тонкую, как нитка, щелочку век. Потолок белый, стена салатовая. Лежу на чем-то мягком, укрыта по горло. Вижу так, что подташнивает. Слишком резко, ярко! Для меня это непривычно, сознание плавится… Хорошо, что в комнате полумрак. В поле зрения двое, они спиной-боком стоят у двери шагах в семи, может – в десяти.

Мужчина рослый, острижен коротко, волосы темные. Одет во что-то просторно-тряпичное, салатовое. Думаю, это халат или накидка. Ног не вижу, подушка под щекой высоко взбита, а шевелиться я пока не намерена.

Женщина светленькая, волосы волнистые, но это работа парикмахера, природно они прямые, довольно слабые. Едва достигают плеч, на кончиках секутся. С ума сойти – я все это вижу за семь шагов! Рост ниже среднего, тело тощее, плечи чуть сутулые. Кожа бледная. Хотелось бы увидеть лицо. Когда меня спасут, я намерена быть полезной и помнить много подробностей. А меня спасут! Я больше не одна. Я не стану отчаиваться.

– Все верно, – женщина пересчитала купюры, убрала в сумочку, повернулась… вижу её в профиль. Мордочка крысиная: покатый лоб и скошенный подбородок. Носик острый, бровки слабые, белесые. Ресниц будто и нет вовсе, до того они короткие и тонкие. Глаза довольно большие в вроде бы круглые. Женщина оглядывается, на миг вижу лицо… и снова затылок. Она удаляется. – Пойду. Но серьёзно, донор проблемный.

– Иди-иди, – мужчина вяло махнул вслед уходящей. Приблизился и сел, его стало плохо видно из-за подушки. Он что-то делал. Кажется, записывал. Точно: хлопнул закрываемой папкой. Повернулся и пробормотал устало, глядя мимо меня, вниз. – Истратили четыре часа на то, что должно было занять пятнадцать минут. Причины неясны. Придурок ударил донора по затылку. Если имеем сотрясение мозга, то чьего? И когда же она очнется?

Мужчина вздохнул, решительно поднялся и направился к двери. На миг я увидела лицо, так резко, что стало нехорошо. Я запомнила, но пока не могла бы описать, нарисовать… а он уже пропал. Стало тихо, никто не спасал меня и не запугивал. Наверняка я в больнице. Цвет стен, неуловимый запах, халаты – все наводит на эту мысль.

Время тянулось, ничего не происходило, я устала лежать неподвижно. Наконец, дверь открылась, вошел доктор. Типичный такой… средних лет, в пенсне, с дневником в одном кармане и кучей блескучих мелочей во втором. Доктор сразу прошел к кровати, сел, подвинув стул. Проверил мой пульс.

– Ну-с, барышня, пора очнуться. Я ваш доктор. Вы – Юлия, вы уже трижды забывали имя, вот и напоминаю. Вы помещены сюда по решению родителей. Лечитесь от пристрастия к коке, исходно прописанной вам нерадивым доктором Роммом для борьбы с мигренями и бессонницей. Сей старик делал вид, что не знаком с трудами нового времени, указующими на угрозы и побочные эффекты некогда модного лекарства… Ну-с, я изложил немало. Будет ли ответ?

Пришлось открыть глаза. Доктор приторно улыбнулся, отмечая мое пробуждение. Сразу убрал с лица радость.

– Теперь скажу то, что не стану после повторять, барышня. Мне щедро уплачено за плохой слух и слабую память. Я решил быть откровенным хоть раз, это моя добрая воля и одолжение вам. Ну-с, слушайте. Как бы вы ни назвали себя, вы – Юлия. Что бы ни рассказали, это следствие приема коки. У вас лишь один способ попасть туда, откуда вас извлекли. Вылечитесь. Юлия не смогла, она упряма и капризна. Сделайте это за нее, и вас вернут. Вас сможет навещать лишь матушка Юлии. Извольте не донимать её нелепыми россказнями, у женщины слабое сердце. Засим подведем черту и забудем всё, что было сказано. – Он улыбнулся прянично-сладко. – Ну-с, Юлия, обсудим лечение. Мне придется рассказать подробно, вы ведь мало что помните.

Патока улыбки доктора действовала на меня, как яд. Я ненавидела его. Вообще мир казался мрачным, негодным для жизни местом. Меня не спешили спасать. Обо мне вообще помнили? Хотелось плакать. Жилы тянула усталость, она же вынуждала нелепо, глубоко зевать. Слушать то, что мне говорил доктор, было невозможно. Мысли мешались. Отчаяние наплывало волнами. Я никому не нужна. До сих пор никто не проверил, цела ли я… Нет надежды отсюда выбраться.

Дверь тихонько открылась и в комнату… стоит называть её палатой, кому я лгу? В палату скользнула худенькая женщина в строгом темно-зеленом платье с превосходно подобранными к нему предметами, от туфель и шарфа до шейного медальона на длинной цепочке. Лицо… о таком говорят – благородное. Классическое, ухоженное, немолодое, но хорошо сохранившееся. Морщинки у глаз есть, но мелкие, веселые. Глубоких складок чопорности в уголках губ нет. Зато усталость – темными тенями на пол-лица. Губы решительно сжаты, спина прямая, а глаза как у больной собаки.

– Доктор, ведь Юленьке лучше? Глазки ясные, такое облегчение.

Она села к кровати, жестом истиной императрицы удалив с этого места врача. Нагнулась ближе, заглянула мне в глаза, сказала: «Доченька»… И я пропала.

Больше не спешу спасаться отсюда. Не хочу ждать помощи и принимать её. За всю мою жизнь в памяти не накопилось ни одного такого взгляда. Я бы позавидовала Юлии, если бы умела завидовать толком и жадно… Но – зачем? Я здесь. Эта женщина видит во мне доченьку. Гладит мой лоб, чуть не плачет. Так тепло. Словно в мире нет теней, словно я – в сиянии полудня и мне посильно ослепительно радоваться, не сгорая дотла. Я улыбнулась и солгала женщине в зеленом, сказав: «Мама. Мамочка».

Не знаю, кто эта Юлия и за что ей такое счастье – каждый день быть рядом с замечательной, может быть лучшей в мире, мамой? Тем более не могу понять, как это она отказалась от своего счастья? Но, раз я теперь здесь, я стану ловкой воровкой. Буду держать за руку эту маму. Немножко капризничать, просить побыть со мной подольше. Ждать, когда она вернется и выпрашивать подарки. Я стану лечиться, раз её Юлия не справилась. И обязательно выздоровею, чтобы она не плакала.

– Мама, – еще раз сказала я.

Она в ответ улыбнулась и все же заплакала. Стала жалко и суетливо искать в сумочке платок, многословно благодарить доктора…

Настоящий шоколад – горький. Мое нынешнее семейное счастье ложное, но – желанное и неподдельное. Оттого горькое вдвойне. Юлия, уже понятно, непочтительная и неласковая дочь. А я просто замена. От огромной плитки лечения дни будут отламываться неровными крошками, горькими до слез. И все же… все же я, не любя сладкое, очень хочу снова и сновать вкушать такой «шоколад».

Не знаю, спасут ли меня. Сейчас я устала и буду спать, копить силы. А мама… моя мама – она останется рядом, чтобы гладить по щеке и поправлять волосы. Всю жизнь я хотела ощутить это прикосновение. Всю свою неприкаянную жизнь с прямой спиной и ложью о самостоятельности…

 

Конец династии Му. Инаньская дворцовая хроника

 

(Шелковый свиток с первичным текстом хранился в архивах закрытого города, но был утрачен. По некоторым сведениям, его передал чужестранцам отступник. Он желал отдать и тайну шелка, но не успел… Дальнейший путь свитка неизвестен. Однако уцелела копия, в настоящее время она хранится в Трежале, в сейфе при библиотеке инаньского посла – старшего мужчины клана Тан, господина Тан Ши. Текст является реликвией, он никогда не переводился с исконного языка и не передавался людям вне клана.)

После долгой смуты настало безвластие. Дети восставали против родителей, брат шел на брата, отцы отрекались от потомства. И многим стало казаться: любые средства хороши, лишь бы кровь не лилась, лишь бы устои окрепли. Вот почему деяния клана Му не вызвали порицания в народе, не стали темой обсуждения ученых, не обеспокоили чиновников. Прежде люди Му не приближались к власти, будучи носителями дара лечить тела и души. Особенной их способностью во времена давние было исцеление от малодушия, чрезмерной робости, порочных пристрастий через плетение двойственных узоров, связующих двух людей с противоположными и по-разному ущербными душами – расточительных со скупыми, трусливых с отчаянными.

В годы смуты клан возглавлял целитель, который, возможно, и сам нуждался в лечении, ибо чрезмерна была его алчность. Пользуясь безвластием, он и иные Му творили запретное без порицания. Угрозами и подкупом шли к власти: укорачивали неугодным жизни, ослепляли рассудительных жадностью, лишали мудрых рассудка и хуже – собственного взгляда на жизнь…

Сочетая узоры силы с узорами словес – лживых и хитрых – воссел на парчовом троне Лао Лан Му. Назвался императором и золотой кистью начертал на багряном шелке имя свое, обведя его сильным узором власти и успеха. И всякий поверил: пусть хотя бы так окрепнет страна, залечит раны свои.

На третий год правления Му в мир пришел его сын Дао Ин. Он был назван наследником десять лет спустя, когда всем сделался очевиден его мощный дар к узорам, сочетаемый с изящнейшей каллиграфией.

Смерть первого императора Му была внезапной и, вероятно, насильственной. Так указывают в тайных свитках многие, кто жил в то время и был причастен к дворцовым делам. Второй император династии унаследовал от отца и дар его, и изъян алчности! В первый день правления новый император начертал указ на желтом шелке и велел даровитым мастерицам вышить полновесный указ нитями пятидесяти оттенков. Восемь лет длился труд. Восемь раз по восемь мастериц сочетали шелка. Так был создан нерушимый указ о тенях и свете.

Оспорить указ, пока он шился, пытались многие ученые, говоря, что свет и тень есть две стороны единого: нельзя разделять начала, нельзя противопоставлять их и тем более – отрицать одно ради другого. Увы, голоса сродни огонькам свечей. Задуй жизнь – и они угаснут с последним ее вздохом… Так сказал Дао Ин Му, и слова его были исполнены верными, и настала тишина.

Когда указ «О тенях и свете жизни» был торжественно вывешен в палате закона, никто из выживших мудрецов не посмел возвысить голос для спора. В избранный гадателями день начали поиск теней. Звезды указали рождение годных, их небесные знаки и стихии. Теней стали собирать во дворец, выделив для них запретный предел. Тени императора – если удавалось найти более одного человека для этой участи – жили, пряча лица, не имея права помнить имя. Они не говорили вслух, ведь тени – безгласны.

Когда третий раз от начала правления Дао Ин Му пришел опасный для него год огненного петуха, состоялось покушение. Сиятельный выжил, но ему едва хватило сил для исполнения ритуала. Именно в год петуха сущность Дао Ина была впервые перелита в новый сосуд – в тело тени. Так указ о тенях исполнился, и далее ритуалы повторялись снова и снова: причиной для их проведения становились покушения и болезни или старость Дао Ина. Приходил срок, и дворцовые шу-нань переносили сущность императора в новый телесный сосуд (Примечание на полях: обозначающий мастеров плетения дома Му двусоставный знак «шу-нань» близок к современному «лекарь», но уже никак нельзя дать для него исчерпывающего толкования. Нет понимания по типу дара и его развитию. Сочеталось ли переливание с лекарским мастерством? Нет ответа).

После переливания тень, на миг очнувшись в изношенном теле сиятельного, исчезала: ее отдавали огню, соорудив для завершающей части ритуала чугунную беседку-печь. Дао Ин Му всегда наблюдал, как сгорает тень.

При династии Му слова «да правит сиятельный сто лет, и еще сто, и еще» обрели подлинное значение. Дао Ин Му сделался бессмертен и бессменен. Он правил два века и пережил шестьдесят девять покушений. Успехом увенчалось семидесятое, подготовленное союзом кланов, а точнее силами братьев Тан из клана полководцев и нареченной невесты младшего из них, единственной дочери клана мудрых – Ши.

Младший сын клана Тан стал тенью императора, хотя мог избежать сей участи. Он отрекся от будущего, от самой жизни. Девица Ши вошла во дворец наложницей. Старший сын рода Тан отказался от управления армиями юга – император полагал власть Танов слишком весомой – и возглавил столичный гарнизон, отданный ему, полководцу, словно бы в насмешку…

Наложница Ду Ши оказалась мудрой и решительной. Пользуясь всяческими средствами, она достигла большого тайного влияния во дворце. Именно она свела воедино все возможности и подготовила главное.

В день очередного ритуала переливания тень отдал свое молодое тело императору, очнулся в его израненном теле, встал и сам направился к раскаленной докрасна чугунной беседке. Он уже встал на дорожку из горячих углей и вдруг обернулся, сохраняя невозможное, непостижимое спокойствие на лице.

– Стариком ты стал еще в первой жизни. Вот почему в новых телах ты бездетен, – сказал младший сын семьи Тан, и придворные пали ниц в безмерном ужасе. Ведь нельзя прямо обратиться к императору и никак невозможно сказать ему «ты»! Но Тень пребывал в теле сиятельного… и, кто знает, не обладал ли толикой его величия? Тан продолжил: – Ты сгнил изнутри, отравленный страхом смерти. Ты начинаешь войны, посылая смерти щедрые дары жизней. Ты пируешь, когда подданные голодают. Смеха ради побиваешь камнями младенцев… бесишься от злобы и зависти к нам, людям одной жизни. За порогом для нас – обновление и свет, а для тебя – лишь тьма и пепел.

– Убейте его, – сказал император, который до тех пор молчал, окаменев от наглости тени.

– Я уже иду в смерть… то есть в жизнь, – тень рассмеялся, отвернулся и пошел в высокое пламя. Последние его слова были: – Нерушимый указ дал нам одну жизнь на двоих. Воистину – великий дар!

И сгорел мятежный Тан, отдав свое тело императору, как отдавали многие до него, ведь указ о тенях нерушим. И слова его не имели особенного, тайного смысла.

Так думали все. Так было восемь раз по восемь дней. Когда истекло это время, император упал – бездыханный. Шу-нань, стража, лекари и мудрецы три дня искали причину, пока она не проступила на теле пятнами: такие дает лишь мистический медленный яд, составленный из спор черной немочи, высушенных и сбереженных на пыльце горного цветка Ин. Без запаха и вкуса… без противоядия. Каждый, кто касался теплого еще тела властителя, прожил не более восьми раз по восемь дней.

Болезнь широко распространилась во дворце, но не покинула его стен: за день до ритуала в городе разразилась смута, и ворота двора были заперты изнутри.

Смерть Дао Ин Му исчерпала нерушимость указа о тенях. И более того: в несколько месяцев сам клан Му сделался тенью, сгинул… В запертом дворце умерли шу-нань, верные министры, лекари и ученые – все, кто соприкасался с телом императора.

Городская смута утихла быстро. Старший сын семьи Тан был главой гарнизона и позаботился об этом. Он не стремился занять трон, но имя его было названо звездочетами и повторно – учеными… Есть причины думать, что произошло это при участии наложницы Ду. Именно она держала в руках все нити заговора. Она помогла устроить неудачное покушение, вынудив Му провести ритуал. Она выверила сроки и передала яд последней тени. А ведь тенью был Тан Со Ши, ее нареченный жених…

Вот так, жертвой мужчины, трудами его брата и умом его нареченной невесты было прекращено губительное для страны правление кровавого Му.

В третий день весны старший сын семьи Тан, славный полководец Ин Ляо Тан, известный походами на врага и охраной границ, взошел на престол. Первым указом новый император вернул в страну исконные устои. Были отпущены с миром все тени, впрок собранные в тайном месте. Они прожили остаток жизни людьми. Их дети присягнули клану Тан в вечной верности: они снова носили имена, они могли почитать отцов своих!

Первый император династии Тан правил двадцать семь лет, он соединил страну, расширил границы и утвердил закон. При нем население увеличилось на треть, а территория приросла двукратно. Император пролил много крови, но остался в памяти людской как «Непобедимый Ин», и мало кто роптал на его жестокость.

Первый император Тан взял в жены наложницу Ду, последнюю из древнего и малочисленного клана Ши, и тем соединил два клана, и далее в хрониках именовался Ин Ши Тан – глава двух кланов. Император возвел жену в полные права дочери неба, сделав равной себе во власти, и правила она твердой рукою, пока муж укреплял границы. Власть была передана сыну Непобедимого Ина при жизни отца, и старость первый император Тан провел, как сам того желал – в постоянном движении, осматривая и укрепляя границы.

Похоронены супруги Тан по их завещанию в скромной усыпальнице за столичной стеной, на вершине сторожевого кургана, где прежде рассеивали прах теней, сожженных алчным Му.

На памятном камне выбито: «Хотя время непобедимо, люди не терпят поражения, следуя закону перемен».

Воистину, жизнь и смерть – двуединая целостность.