На полях дневного плана дел Микаэле Ин Тарри, пометки для секретарей

«Рони! Подборка неплоха, но недостаточна. Меня интересуют и теоретические проработки, и малые группы, и самоучки. Это ваша слабость, вы пробуете оценить выгодность проектов на начальном этапе. Не стоит, данная работа идет на длинном плече, так что рано говорить о финансовом урожае. Покуда мы лишь разбрасываем золото, удобряя почву для произрастания идей».

«Тихон! Не переусердствуйте. Скромному учителю математики не требуется слава, он исчахнет от громогласного признания. Просто обеспечьте полнейшую, пожизненную надежность его места в школе и проследите, чтобы его статьи принимались к публикации незамедлительно и на лучших условиях. И сделайте сводку мнений академиков. Эти господа столь примитивны, что не видят масштаб идеи внеатмосферного полета? Отсортируйте отдельно завистников молчаливых и не очень. Самых энергичных дураков надо попридержать».

«Луи! Отчет по экономике линий дирижаблей разной дальности слишком хорош. Впредь не тратьте драгоценное время своего сна, вникая в детали инженерного толка. Вас не хватит на все проекты, кои мне любопытны. Уже завтра я, вероятно, захочу получить обзор по танкерам. Но это не повод учиться строить их!»

«Илья! Вы уволены. Вы давно переросли уровень секретаря и должны стать партнером дома Ин Тарри. Как-то смиритесь с моим признанием вашего таланта финансиста. Хватит жаться к стеночке, держась за твердое жалование и называя это преданностью. Что за малодушие.»

Большинство людей не осознает огромности своей свободы. Они говорят – и не выбирают слов, делятся информацией – и не продумывают цепочку последствий, впустую тратят время – и не видят в этом беды.

Эту чистейшую драгоценность – изначальную свободу – люди обменивают на низкопробные побрякушки статуса, вещей, знакомств. «Купить городского дикаря проще, чем лесного. Даже бусы не потребуются», – посетовал один из Ин Тарри лет двести назад, заодно назвав себя успешным продавцом побрякушек. А ведь он обладал даром крови наравне с двумя братьями и тетушкой, и уже поэтому оставался относительно свободен.

Единственный взрослый Ин Тарри настоящего времени очнулся ото сна, сразу улыбнулся и лишь затем открыл глаза.

Портьеры заслоняли окна почти целиком. Лишь узкая полоса предрассветья тянулась через комнату, достигала стены и высветляла малую ее часть. Создавала волшебство: эскиз в простой рамке парил в серебристой мгле. Не зря это место для картин – особенное – звалось рассветным. Микаэле всегда тщательно подбирал то, что желал увидеть, пробуждаясь, вступая в новый день. Конечно, об «особом месте» знали вне имения, в большом мире. Смена картин порождала разные домыслы, обычно далекие от истины. Так, три года назад мелькнул слух, что в спальне князя вывешена «Молитва» кисти Рейнуа, и сразу – «Ин Тарри при смерти», – заголосили по улицам разносчики газет… и биржа рухнула.

Эскизу, который вчера занял рассветное место, его автор не дал названия. Настолько спешил отправить карандашный набросок из Иньесы? Пакет имел личную печать маркиза Ин Лэй и сопровождался обычным благодарственным письмом художника к покровителю. За время учебы в академии искусств почерк Василия приобрел твёрдость и стиль. Князь отметил это, рассматривая карандашную надпись, сделанную на обороте эскиза блеклым: «В толпе одни незнакомцы смотрят сквозь других: взгляды пересекаются, но не встречаются. Исключения крайне редки, особенно в сумерках. Он искал встречный взгляд, он помнит о сыне, хотя и». Дальше – ни точек-запятых, ни слов, ни следов их удаления.

Прочтя текст и убедившись, что запись сделана рукой Василия, князь сразу выбрал место для эскиза. И сейчас, поутру, смотрел в путаницу карандашных линий, не желая отпускать сон.

– Доброе утро, папа, – тихо выговорил Микаэле. – Не помню, чтобы звал тебя так, когда было возможно получить отклик. Хоть бы раз не «отец» и «Вы», хоть раз!

В спальне снова стало тихо. Ненадолго: где-то поблизости от этой комнаты утренний секретарь уже готовил чай, укладывал на поднос подборку сведений. Он явится – взгляд на часы – через семь минут. Времени довольно, чтобы прокрутить в памяти сон и понадеяться без причин и доказательств: в иные ночи придут новые сны, такие же теплые, яркие… и снова по самой их кромке летним ветерком скользнет причастность: будто сон оживляет воспоминания не для тебя одного.

Да, маленький художник создал сокровище. Бесценное, и пока неоцененное: вчера оба хранителя трежальской коллекции картин промолчали, изучая эскиз. Во взглядах читалось недоумение. Такую-то мазню – на рассветное место? Линии пьяно пляшут, композиция отсутствует, смысла ни на ноготь! Едва посильно угадать в наслоении штриховки оконную раму или её отражение; вовсе уж невнятен намек на вторичное отражение. «Карандаш он точил, что ли?», – буркнул старший из хранителей. В пять коротких слов он вместил весь свой бунт против хозяина. И, стоит ли сомневаться, о новой картине в спальне князя уже знают содержатели крупнейших аукционных домов и галерей. Значит, загадка грядущей цены работ Василия, чью фамилию еще не успели выведать, уже создала головную боль торгашам мира искусств… Ценность и суть взгляда Василия на мир, его художественная техника – все это пока вне рассмотрения и еще долго останется незамеченным. Наверняка, – Микаэле повел бровью, перебирая имена настоящих ценителей – стоит кому-то их них показать эскиз, чтобы без спешки обсудить игру теней и множественность дрожащих, перетекающих друг в друга отражений. Неведомый, новый способ перенести на бумагу или холст духовное пространство, проявить грань яви и сна, жизни и смерти…

– Друзья Куки всегда волшебники, – шепнул Микаэле и улыбнулся. – Куки…

Снова взгляд на часы. Еще пять минут можно отдыхать на грани надвигающейся яви – и уходящего сна. Лучшего за многие годы.

Для тринадцатилетнего Микаэле понятие «юность» утратило смысл, не успев его обрести. В считанные недели тело исхудало, разучилось самостоятельно ходить, а затем и сидеть. Через два месяца после смерти отца Микаэле Ин Тарри выглядел призраком, по недосмотру не упокоенным в фамильном склепе. Так называемые друзья семьи беззастенчиво рвали фамильное достояние при живом наследнике, а с ними заодно старались управляющие, поверенные, слуги… все видели в Микаэле призрака и ждали с разным выражением лиц, когда он соизволит убраться из мира живых. Но через год появился Куки, уперся – и выволок из небытия.

Куки не интересовался мистическим бредом и не спрашивал о даре крови Ин Тарри. Он умел быть свободным! Финансовые потоки, пронизывающие общество, будто бы не касались Куки. Иногда Микаэле с восторгом называл брата дикарем. Признавался, что завидует… Хотя – зачем? Быть Ин Тарри, как полагают внешние для семьи люди, это врожденная привилегия. Но Микаэле принадлежал к людям внутренним и знал всю правду о крови и даре. Потому хранил тайны княжеского дома особенно бережно. Ведь сам этот дом основан, чтобы укрепить выгодные легенды и сделать малодостоверными опасные истины. Микаэле нес бремя предназначения. А Куки… просто жил!

Во сне удалось снова отметить шестнадцатилетие. В тот год юный князь окреп насколько, чтобы самостоятельно стоять и даже ходить, пусть пока что с тростью. Но и такого здоровья довольно, чтобы праздник приобрел смертельно утомительный размах.

В ночь перед ненавистным торжеством Куки взвалил спящего именинника на спину и уволок. Украл! Названый брат уже тогда был жилистым и очень сильным, хотя – младше на четыре года, и ростом не вышел… Он брал упрямством, всегда. Так что проснулся именинник не под шёпот очередного своего секретаря, а в звенящей природной тишине. Было очень холодно. Микаэле попытался оглядеться, и к ознобу добавилось недоумение: туман простирался всюду, пронизывал одежду, оседал на коже острыми, будто бы ледяными, мурашками. Туман залеплял глаза, затыкал уши и оставлял в мире только серость и холод.

Узкий прищур Куки обозначился близко и резко. Сразу стало легче дышать, захотелось улыбнуться… и расхотелось задавать вопросы.

– Эй, сегодня ты стал совсем взрослый. Будешь пить пиво, – подмигнул Куки. – Я с вечера утопил бутыль под берегом. Холодное.

– И без него не жарко, – попытка Микаэле вести разумные речи была слабой, как и сам голос.

– Отговорочки! Я выбрал место, время и пиво. Вот плед, подушек под спину сунуто аж три штуки. Еще под шею, ага. Гляди, во-он там проявится рассвет. Жди, развожу костер. Ты ни разу не был на рыбалке. Позор, в твои-то годы. Третьего дня я упомянул вареных раков, а ты не облизнулся.

– Куки, разве у меня есть право… облизываться?

– Не могу понять, отчего ты не сбежишь? Или отвернись, пусть воруют! Всяко проще, чем спать по четыре часа и днями напролет любезно выслушивать сволоту, какую прирезать – самое дело. И дышать пылью, и знать, что все врут, воруют и ждут…

Куки ни разу за время знакомства не упоминал смерть. Вот и теперь кстати отвлекся: отсыревшие щепки не желали разгораться, приходилось подкладывать бересту и сушить спички на макушке, тереть о кожу головы, чтобы засалились. Почему огонь надо разжигать именно так, Куки рассказывал подробно и азартно.

Запахло дымком. Рыжее пламя набирало силу, скалилось, отхватывая клочья стылого тумана, и смешивало с горячим дымом… От такого натиска туман терял монотонность, слоился. Вдали медленно, почти неприметно, грелся рассвет. Солнышко пока не справлялось, не могло протопить в серости даже малой лунки. Микаэле мерз и улыбался: он верил в солнце, ведь Куки – рядом.

– Мог взять вино из погреба. Любое из любого.

– Ну ты премудрый, – Куки покрутил пальцем у виска, снова глянул на брата вплотную, нос к носу, и шипя от злости. – Кто на рыбалке пьет вино? Первач – это да, хорошо идет под уху. Запомни на будущее. Я вызнал, кто гонит толковый, сторговался, но одумался. Не успею сварить уху. Твои набегут и шуму дадут.

– Они умеют, – виновато согласился Микаэле.

– Раки готовятся мгновенно. Вообще-то и сейчас есть запас. Но – холодные.

– Корми холодными. А то правда… набегут, – опасливо вслушиваясь, шепнул Микаэле.

В ладони сразу оказалась влажная глиняная кружка. Легкая: наполненная не до краев и небольшая. Что-то сладкое, немного отдающее тиной, было сунуто в зубы. Пришлось торопливо проглотить и запить. Стало теплее на душе. Куки суетился, прилаживал салфетку под подбородок именинника.

– Ты кормишь, и я делаюсь сыт, согреваюсь. А прочая еда имеет мерзкий привкус и ничуть не полезна, – пожаловался Микаэле.

– Если б ты меньше думал, давно бы стал румяным толстяком, – расхохотался Куки, заставляя есть много, давиться и облизываться. – Дыши, воздух сладкий. Тут бы построить домик. На два окна, чтоб мы могли переглядываться. И крышу набекрень. Надоело, что все в твоих домах ровно. И перегонный куб. Знаешь, что за штука? Сказано же, я нашел мастера. Мне не полагается пить, я еще мал. Но испробовал: горит, что твой порох. О! Рассвет.

Солнце пробило серость точно там, куда указал измазанный в золе палец Куки. В голове Микаэле зашумело отчетливее – то ли от двух глотков пива, то ли от слабости, то ли от избытка чувств… Улыбка сделалась шире, тело потеряло вес: Куки ткнул в туман, и вмиг выковырнул из ночи солнышко. Куки стал – бог, он создал судьбу рассвета.

Опять взгляд на часы… Три минуты до появления утреннего секретаря.

Взрослый Микаэле улыбнулся, изучая мешанину линий карандашного эскиза. Сон позволил вспомнить лучшее и оборвался, избавив от продолжения… Не пришлось снова увидеть, как прибежали слуги, как чёрный от дурной крови управляющий имения отвесил Куки пощёчину… и как он – Микаэле Ин Тарри, хозяин бесконечной орды марионеток – запоздало сказал привычным для слуг голосом, всегда ровным и довольно тихим: «Я более не нуждаюсь в ваших услугах». Управляющий побелел, рухнул на колени и стал умолять Куки, именно его, о прощении и заступничестве. Хотя знал, как и прочие куклы: хозяин не меняет решений, а его брат не вмешивается в дела. Шум рос, кто-то затаптывал костер… Мгновенный праздник угас, но рассвет ширился, заполнял мир истинным золотом, и Куки улыбался, запрокинув голову… а прочие вокруг были куклы и не умели оценить небесное богатство. Они дергались, подвешенные на нитках земного золота. Микаэле думал с горечью: «Я хозяин кукольного театра, моих марионеток нельзя оживить, а живых людей невозможно поселить во дворце. Они или делаются куклами, или бунтуют и сбегают»… Каждое утро Микаэле боялся услышать от слуг, что Куки нет в его комнате. Когда случилось неизбежное, пробуждения сделались мучительны. Чуть погодя стала донимать бессонница. Князь подолгу лежал с закрытыми глазами, перемогая боль: брат не вернется. Никогда? Никогда?!

Это проклятие и дар Ин Тарри: в каждом собеседнике при встрече искать «золотые нити». Белые живы и особенно их южная ветвь – айлат – тоже понимают душу, личность – как сплетение многих нитей. Одни нити свиты внутри узора, иные приходят извне и уходят вдаль… Узор существует не сам по себе, он – часть огромного, всемирного произведения искусства под названием Жизнь. Темные живки-наемницы умеют «спустить петлю», намечая прореху в полотнище здоровья, уничтожая радость. Белые мастерицы «поднимают петли», но редко полностью и надежно. Оно и понятно: и живы, и живки дергают нитки вслепую, по личному разумению, примитивному и суеверному. Айлат юга – вот они вроде бы работают точнее и тоньше. Но кто видел хоть одну настоящую айлат – вне храмов Праведного? У святости этого дара черная изнанка: одаренных проклинают и травят за малейшую попытку избежать предназначения. Хотя верно ли ограничивать свет души стенами правил? Можно ли свет зашоривать, понуждая к слепому подчинению? Он угаснет… Говорят, айлат редко доживают до тридцати трех. Загадочный возраст, суть которого Микаэле отчасти сознавал теперь, в этот самый год.

Люди крови Ин Тарри воспринимают золото подробно, зримо. Золото – в самом общем виде, не как металл, а как стихия – пронизывает общество людей, создает бессчетные связи и влияния. Стоит изучить их, и сделается внятно, что для собеседника значит золото: оно – бог, раб, возможность?

Микаэле, потеряв брата, бессчетное число раз касался золотых связей самых разных людей. И – разочаровывался снова и снова… Неужели Куки такой один – вне мира золота? Свободный дикарь, не верящий во власть денег, не оценивший их соблазнов. Человек иной эпохи. Язычник? В древности ведь поклонялись богу грозы и верили: честь важнее жизни, а золото – всего лишь никчемный, мягкий металл.

Хорошо, что брат повзрослел и не изменился в главном. Вернулся и по-прежнему вытворяет невесть что, а еще находит звонких, волшебных людей и великодушно знакомит с ними. Главное, Куки рядом. Стоит не пообедать во время, и он явится. Будет возможно сжать его запястье… и тогда весь огромный, многослойный клубок нитей и влияний золота – пропадёт! Пока под пальцами тепло руки брата, доступна и его свобода. Можно недолго стать просто человеком. Живым до последней клеточки тела.

Дверь приоткрылась. Вежливый юноша стукнул костяшками пальцев по подносу. Помедлил, – он из княжеских секретарей самый младший и тактичный – и скользнул в спальню. Чай, сводки данных и почту он нёс ловко, не глядя. А вот сам дергался и вздыхал – неловко… ему всякий раз стыдно шуметь в такую рань, прерывать сон. Нить души секретаря прочна и упруга, хоть и дает отклик без полноты звука. Зато рядом с этой смиренной душой ощущается нечто яркое. Вероятно, второй человек или группа людей. Семья? Они присутствуют постоянно. Занятная двойственность: сам-то секретарь «серенький».

Нет ничего дурного в подобном определении – «серенький». Ввел его Паоло Людвиг Ин Тарри. Он жил три века назад и обладал уникальной полнотой дара. В тайных архивах княжеского дома уцелели его дневники. А вот в общедоступной истории Кьердора, страны, где Паоло прожил сорок лет, о нем нет упоминаний. Храм Сущего, а равно и мирская власть многих стран, не пожелали помнить, как в считанные годы узаконенная работорговля сделалась преступлением. А ведь рабство могло и должно было питать жадность людей и выстраивать примитивный, медленный метод движения средств в обществе, жадно расширяющем границы цивилизации… Но Паоло добился запрета на работорговлю, используя «сереньких» людей. Книжных, не способных, увы, отстоять справедливость в реальной жизни. Но весьма сильных в толковании писания и мирского закона. «Серенькие» не имеют амбиций, они вполне бескорыстны. И, увы, в них нет яростного свободолюбия дикаря Куки…

– Четыре часа, ваша светлость, – шепнул секретарь.

– Луи, отчего вам кажется уместным сообщать время? – Микаэле напоказ зевнул, глядя на «серенького» секретаря с интересом. – Вы не птичка в часах, чтобы приветствовать меня по указанию секундной стрелки. Извольте входить без стеснения и говорить с порога «доброе утро». Прекратите напыщенно титуловать меня натощак. Так и кажется, что заснул во фраке. Светлость – это князь с правом править. На своей второй родине, в Иньесе, я назначил регента, я ради этого приложил немало сил: женился в третий раз и затем развелся, – Микаэле сел, взял с подноса чашку и отхлебнул. Улыбнулся: Луи тщательно следит за добавлением меда, он помнит, что князь предпочитает белый донник в этот сезон, при такой погоде. – О, донник хорош. Сами заказали?

– Да.

– Итак, светлость, обсудим титул чуть подробнее. Новых стран, набивающихся в родины, мне не надо. Но пройдохи, помимо титулования, шлют еще и портреты принцессок. О! Свежий выводок, – Микаэле покосился на секретер, засыпанный фотографическими карточками с очевидной ретушью. – Тощие, носастые, с жадными глазами. Пожалуй, оплачу ремонт их страны, всяко встанет дешевле, чем перенести полугодовую осаду родни и рекомендателей невест. Да и страна-то поменее острова, который я подарил второй жене в ознаменование нашего взаимного освобождения.

Микаэле вернул пустую чашку на поднос. Помолчал, перебирая почту. Секретарь тоже молчал, его пальцы слегка вздрагивали.

– Доброе утро, – Луи поклонился, не найдя других слов.

Покраснел и отвернулся к окну: он впервые слышал, чтобы князь жаловался и говорил о личном. Микаэле продолжил брюзжать, не очень усердно пряча улыбку. Неиспорченность парнишки казалась милой, прямо-таки редкостной. Луи, определенно, не марионетка, а человек. Каким-то чудом он не сбегает из дворца. Впрочем, это банальное чудо: секретарь отчаянно нуждается. Всякое утро он является в одном и том же сюртуке. Галстуков у него два, оба старые, но узел безупречен. Так и хочется спросить: кто завязывал?

– Луи, – князь оборвал свое бормотание и заговорил сухо, внятно. – Вы работаете полгода. Ни разу не задали вопроса, не высказали мнения. Вы учитываете мои пожелания, если они не противоречат словам Фрола Семеновича. Он посоветовал называть время, когда секундная стрелка завершает круг, то есть ровно в четыре? Он напомнил, что меня следует звать светлостью?

– Да. – Голос секретаря остался ровным, но лицо застыло.

– Вы слишком стараетесь все делать правильно. Формально он нанял вас, – Микаэле поднял указательный палец. – Но своих людей оцениваю я, и только по работе. Ваша вполне хороша. О, если бы я решил дать совет… Луи, однажды вы станете опытным секретарем, научитесь интуитивно угадывать и затем сознательно строить дистанцию, которая удобна и вам, и тому, с кем общаетесь. Но пока вы молоды, а я – это я. Так что нашу с вами дистанцию целиком определяю я. Однако же вы всякий раз делаете шаг назад. Увы, если вам настолько неудобно соблюдать мою дистанцию…

Микаэле несколько картинно развел руками. Секретарь побледнел окончательно… и снова промолчал, и опять поклонился.

– Стоило бы сказать хоть что-то, – предложил Микаэле. – Например, что вы не вполне понимаете совет и потому затрудняетесь воспользоваться им.

– Да.

– Но-но, Луи, мне неудобен ваш постоянный страх, – Микаэле поднял руку, запрещая очередное судорожное и неуместное «да». – Полагаю, это одно из двух или то и другое сразу: вам очень нужны деньги и вы сомневаетесь, годны ли для работы. Итак…

– То… то и другое, – выдавил секретарь.

– Вы один обеспечиваете семью?

– Да.

– Кто-то из близких болен? Вы иногда смотрите на часы и бываете огорчены. Совершенно не тратите денег на себя, хотя ваше жалование позволяет траты.

– Да.

– Луи, это разговор, а не допрос или пытка. Итак, за полгода Фрол Семенович не решил ваши проблемы. Даже не заказал должный набор костюмов. Зато дал ряд указаний… были среди них обязательные?

– Да. Никаких вопросов, не смотреть в глаза, – тихо вымолвил Луи.

– Так. – Микаэле прошел к окну, полностью раздвинул шторы и некоторое время глядел в парк. Вернулся, сел в кресло. С минуту думал, затем щелкнул пальцами и тотчас получил трубку внутреннего телефона, подаваемую по этому жесту. – Луи, соедините на трешку… хм, неужели спит? Кирилл, вы правы. Удалите «всемогущего» по жесткому варианту. Не надо впадать в дикость, я сказал удалите, через «эль»! Это не предполагает использование петли. О, в переносном? Просмотрите окружение, тщательно. Кроме того, решите осложнения в доме личного секретаря. Кирилл, у меня их всего двенадцать, я удивлен, что вы уточнили имя. И крайне удивлен, что вы допустили само наличие осложнений. Это все.

Луи бережно принял трубку и уложил на рычаг. При этом выглядел совсем подавленным.

– Вы не знали, что у меня двенадцать секретарей? Шесть здесь, два в Иньесе и по одному в ключевых для дел точках мира, вот они наиболее ценные, с правом на самостоятельные решения, я лишь получаю уведомления задним числом. Еще у меня семь партнёров, которые прежде были секретарями и переросли этот статус, – улыбка Микаэле стала шире. – Или вы впечатляюще нелюбознательны, или кошмарно запуганы. Верно второе, вижу. Давайте уговоримся. У нас нет причин становиться друзьями, но вы не раб и не слуга, вы компаньон, причем весьма ценный. Ваш острый ум удачно сочетается с мягким характером и адекватными убеждениями. Унгер Ин Тарри… О, с утра я ударился в генеалогию. Так вот, Унгер жил двести лет назад и был занятным бунтарем. Называл подобных вам людей карандашами, рекомендовал затачивать ваш твердый ум до остроты иглы и не ронять вас. Хрупкость – неизбежное свойство карандашного сердечника. Свойство, а вовсе не недостаток.

Микаэле вздохнул и кое-как удержался от подробных пояснений. Унгер – легенда рода, как и Паоло Ин Тарри. Он, едва ли не единственный, безнаказанно отказался от дара крови в пользу брата. Ушел в храм, купив себе место епископа… И такого натворил, провоцируя реформацию, безжалостно разрубая связи веры и власти! Не зря храмовые архивы Тенгоя утверждают, что энергичный епископ был безбожником и, подстрекаемый бесями, творил непотребство. За ересь его и сожгли. Кстати, основной выгодоприобретатель реформ – король – казнь одобрил, тем вернув себе расположение храма. В архивах Тенгоя не уцелели более тонкие слухи. Мол, странная была казнь. Тело горело столь бурно, будто оно – солома, пропитанная и покрытая воском… и казнимый не промолвил ни словечка, будто он кукла. Впрочем, такие слухи неугодны вере… тем более, если они правдивы. Всю вторую свою, тайную, жизнь старик Унгер отдал сбору легенд о древнейшей семье Элиа, чей дар золота в крови был полнее и сложнее дара Ин Тарри. Гибель Элиа он полагал закономерной и желал обезопасить своей род от подобного несчастья. «Золото – бог и бесь, оно слишком много дает и вовсе уж непомерно много забирает в оплату. А мы всего лишь люди и должны оставаться людьми», – писал в дневниках старый Унгер.

– Луи, вы превосходно острый карандаш, вас даже не надобно точить, —

ободрил секретаря Микаэле. – Вас предварительно отобрали из трех тысяч иных за ум, после из ста приемлемых – за характер и трудолюбие. Наконец, вы лучший из трех, с кем говорил я. Учитесь уважать себя. Это тоже дистанция, но уже между вами и теми, кто через вас пожелает выйти на меня. Луи, даю день отдыха. Вам надо многое обдумать. Идите, если нет ко мне ни одного вопроса.

– Один… можно?

– Один с утра – удобно.

– Вы отдыхаете менее четырех часов. Мало едите. Не имеете пристрастий. Зачем же вы… то есть вам… – секретарь запутался и сник. – Простите.

– Есть ли благо в том, чтобы уродиться Ин Тарри? О, вопрос о свободе и долге неразрешим. Я бы охотно оставил себе лишь сферу искусства. Но обсуждать подобное смешно. Это идеальный вариант, когда имеется пять или шесть родичей, способных к делам, и нет повода для соперничества. Упрощу вопрос, вы добросердечны и думали о малом: зачем изнурять себя, имея все? Вот ответ, но учтите, есть дюжина иных, тоже честных. Я желаю сохранить малую толику свободы, исполняя долг, – Микаэле принял у секретаря халат. Затянул пояс, снова сел и продолжил разбор почты. – Увы, я один несу бремя. Склонен видеть его лавиной, причем там, вплотную, – Микаэле указал за спину. – Я стараюсь не оступаться, выверяю тропу. Вопрос «зачем бежать?» лишен смысла: за спиной лавина. Вижу, у вас готов новый вопрос. Как получается, что в семье Ин Тарри много поколений рождаются сильные бегуны? О, я обещал лишь один ответ.

– Неловко нарушать правило одного вопроса, но зачем вам решать мои домашние проблемы? Я всего лишь… никто. И платят мне более чем щедро.

– Вы личный секретарь князя Ин Тарри, вы перешли из временного состава в постоянный, я помню ваше полное имя, Лука Ильич. Меня очаровала ваша манера ставить «Лу. И.» на каждом листке подготовленных данных, чтобы подчеркнуть ответственность за них. Я ценю ваш стиль составления документов. Наконец, я надеюсь, вы долго будете сопровождать мой забег. Никто? – Микаэле предостерегающе покачал указательным пальцем. – Но-но, подобное нельзя думать, вовсе нельзя говорить. Многие бы поменяли министерский портфель на ваш маленький поднос. Увы для них, портфели вас не интересуют. Еще: Луи, из всех секретарей только вы приносите одну чашку. Прочие не забывают взбодрить себя. Чай, кофе, какао, шоколад, сок… решите, что подходит. Работать по три-четыре часа, даже не отхлебнув воды, безрассудно. Ваше здоровье, вашу работоспособность и ваш ум – все это я приобрел, не торгуясь. Идите, я достаточно отругал вас.

Секретарь поклонился, ловким жестом сгреб вскрытые письма, у которых князь загнул уголок, признав их бесполезными. Затем Луи поправил чашку на подносе, выровнял стопку важных писем с пометками по ответам. И стал усердно пятиться, кланяясь и глядя в пол. Махнул рукой и вышел, отвернувшись. Микаэле успел просмотреть первый лист сводки бирж, открытых в то время, пока здесь, в Трежале, – ночь. Перевернул лист…

Дверь резко открылась. На пороге возник Кирилл, или Курт, как он желает называться уже год. Курт являл собою полнейшую противоположность хрупкого юноши с подносом. Широкий, светловолосый, вальяжный до наглости. В неуместной для дворца кожанке, в мятых брюках, к тому же заправленных в стоптанные высокие ботинки.

– Не икай, нюня, – высунувшись в коридор, рявкнул Курт и закрыл дверь со стуком. Откинулся на неё всей спиной и долго глядел на князя, щуря кошачьи светло-зеленые глаза и чуть заметно подергивая левым уголком рта. – Микаэле, я зол и пришел сказать это. Вам известно мое мнение: не стоит тащить в дом блаженных с паперти.

Князь просмотрел второй лист и чуть шевельнул пальцами, отмечая, насколько доволен подбором сведений. Курт хмыкнул, энергично забормотал, кривя губы и произнося слова намеренно невнятно. Звучало похоже на ругательство… впрочем, Курт, чья душа звенела в одной тональности с Куки, всегда был таков. Разве вот теперь, после возвращения брата, его манеры сделались еще хуже. Он нашел образец для подражания.

– Не учите меня выбирать людей, я тоже способен злиться. Кирилл, вы можете составить документ на три страницы, отражающий картину свежих суток мира финансов? Мира! – Микаэле обвел пальцем нечто неопределенное, целя в потолок. – Или вы умеете делать почти мгновенный анализ потоков при неполных данных? Этот мальчик – лучшее, что случилось в моем окружении за минувшие семь лет. Оставлю в стороне его дар математика, куда ценнее то, что Луи – зрячий и памятливый. Ловит неявные, несозданные еще связи. Понимает, что мне важно, подает сведения в их лучшем виде, не сырыми и не пережаренными. Запоминает мои комментарии и постоянно улучшает сводки. Он был бы вполне Ин Тарри, обладай он твердостью характера и волей менять то, что следует менять. Но, вы правы, он блаженный, не более и не менее. Он не умеет бороться, полон страхов, честен до бытовой наивности. У него низкая самооценка. Все это неисправимо.

– Вот! – Курт хлопнул ладонями по коленям и замер в полуприседе, глядя на князя так, словно готов наброситься. – Нюня! Вы сказали это. И еще… когда уже вы согласитесь на мое новое имя? Я пес, разве псов кличут Кириллами? Нет, мама ошиблась.

– Кирилл, – очередной раз игнорируя просьбу, продолжил князь, – занимайтесь отловом хитрых, отсевом жадных, запугиванием наглых… Не пробуйте сделать больше того, что вам дано. Луи вне вашего мировосприятия. Вы правы, ему или на паперть – или в кабинетную науку. После смерти таким ставят бронзовые бюсты в университетах. В биографии указывают с досадой: скончался от голода, не дописав ценнейший труд… О, не дышите через рот, даже если мои рассуждения скучны вам. Отвратительно выглядит.

– Гав-гав, – мирно и вяло выдохнул Курт, прошел через комнату и рухнул в кресло. – Опять назвал меня собакой. Мысленно. Я слышал.

– О! Вы сознались, что читаете мысли. Хотите, разочарую? У вас кошачьи глаза, вот о чем я подумал. Но ладно же… проверим навык обычного чтения: вот лист. Давайте-ка вслух, все же вы изрядно разозлили меня.

Курт нехотя принял лист и стал с заметным отвращением всматриваться в ровные строки, в колонки цифр, пометки, похожие на стенографические. Пожал плечами и невнятно выругался, выглядя чуть менее самоуверенно. Вернул лист.

– Ни беса не ясно.

– Между тем, вот здесь указано: доступен для торга черный кобель Любских. Тот, чьи портретики наводнили замок, один нашелся даже у меня под подушкой.

– Пес? Где цена? – Курт вскочил и вцепился в лист, не просто всматриваясь, но даже вроде бы прощупывая буквы. – Старый хрыч не продает, даже нам, даже с угрозами и мольбами. Бесценная собака. Не лает вовсе, а в разговоре умнее многих людей. Опять же, без злости, без азарта… сплошное внимание и уважение. Рабочая, одним словом.

Не найдя упоминаний Любских и их чудо-пса, Курт отложил лист и покосился на князя с подозрением: не издевается ли?

– Семья Луи велика?

– Сеструха у него, и все. Калека, спину ей перешибло в семь лет. Дурная, вся в брата. Трижды пыталась сгинуть, чтоб не быть обузой. Толково просчитывала и готовила побеги, вот он и дергается, – Курт изобразил на лице слабое подобие заискивающей улыбки. – Могу хвостом повилять. Гав. Что там с песиком?

– Перевези беглянку сюда, немедленно. Посели в садовом домике, все же не дворец, там поуютнее. Выдели обслугу. Луи верни немедленно, – двигая к себе листок с данными, велел князь. – У мальчика чутье к бирже. Если б не робость, был бы завзятый игрок, причем успешный до крайности. Два дня на Любских идет охота, и только в его сводке данные подобраны так, что это стало очевидным.

– Пса торгуют? Воруют? Вымогают?

– Кирилл, я умоляю, скоро пять утра, а ваш мозг беспробудно спит. У них отнимают или шахты, или зерновое дело, или то и другое сразу. Вот сделки, никто иной не стал бы продавать эти бумаги так дешево, значит, их напрочь отрезали от ресурсов.

Курт тупо изучил столбики цифр и значки, подчеркнутые ногтем Микаэле. Рванулся к окну, распахнул обе створки и заорал шепотом, что выглядело воистину смешно: «Блаженный! А ну назад, а ну подь». В комнату ворвался ветер, пахнуло ледяным туманом… На миг Микаэле поверил, что Курт прыгнет через подоконник, третий этаж ему – не помеха. Но неугомонный сдержал себя.

– Клянусь, к семи натяну сбрую, – закрывая окно, пообещал он и поправил воротник. – Ненавижу сюртуки, но вы уж не глядите в спину так остро. Лопатка ноет, будто её ножиком. Не дурень я, но, покуда гостей нет, имею некоторое право.

– Имеете. Вы пришли блажить с недосыпа, или меня надо развлечь, чтобы после уж расстроить? Переходите к горькому, сладкое приготовлено так себе. И ваши манеры… Кирилл, происходя из семьи потомственных музыкантов, трудно стать воистину бесцеремонным. Чего стоит одна ваша перепалка с Куки за право настраивать ореховый «Стентон»? О, если вы собака, то нарисованная большим мастером на чашке инаньского фарфора. Ваше настоящее воспитание проявляется, стоит вам заговорить с милой барышней. В общем, – князь развел руками, – для меня вы не Курт.

– Сегодня речь о немилых барышнях. Ваша первая жена вот-вот явится. В страну въехать ей помогли, отчетец о том имеется. Смотреть станете? Те ж морды, те ж расценки. Вот разница: с ней старший ваш, Николо. Выявил моего человека в вагоне, заговорил с ним и тихо-складно передал, что желает видеть вас. Для тринадцати лет он очень умен.

Князь подошел к окну и некоторое время глядел в темный парк. Почки уже раскрывались листьями, но кроны пока полупрозрачны. Цветов на клумбах мало и они низкорослые. Трава смотрится вольно – еще не кошенная.

– Весна… Скоро зацветет поздняя иньесская сирень на озере, и будет ровно два года, как вернулся Куки, – вздохнул Микаэле. – Я боюсь выглядывать в окно, сезоны так и мелькают. Год назад в начале лета он представил мне девушку и маленького художника. Мне казалось, станем часто обедать вместе… не сложилось. Да, обсудите с поверенным в Иньесе, как наладить охрану Василия. Боюсь, выкрадут или художника, или его картины, – Микаэле виновато покосился на эскиз. – От моего взгляда полотна феноменально дорожают. И передайте девушке Куки, я был бы рад показать эскиз ей. Василий – ее протеже.

– Вообще-то такое дело… они давно расстались. Девица выказала глупый норов, – буркнул Курт и сразу добавил: – Я не следил. Просто знаю, ваш брат был огорчен. И теперь не оправился.

– Странно. Они хорошо смотрелись вместе. Поговорите с девушкой. Мне не важны причины, но хотелось бы понять её настроение. И еще: нет ли внешнего влияния. Кирилл, вот что я признаю, так это ваше воистину собачье чутье на угрозы.

– Понял. Разнюхаю.

Дверь без шума открылась, впуская Луи.

– Ваш отдых разрушен вашим же усердием, – князь указал место у стола. – Любские. Вы тонко отследили сделки. Заметили что-то еще?

– Сестру перевезу, поселю удобно, – скороговоркой сообщил Курт, хлопая секретаря по плечу и чуть не сбрасывая со стула. – Трудись, немочь. Хошь топи, хошь спасай этих гордецов, а только пса отожми. Понял ли?

– Это моя спальня и мой секретарь. Курт, идите уже, – Микаэле, как всегда, назвал это имя при посторонних. Величаво повел рукой, провожая любимчика недобрым взглядом. – Луи, разыщите Любских где угодно.

– Стоило явиться блаженному, и я стал Курт. А выйдет он, и опять начнется фарфор. Полный… инань, – прошипел Курт и удалился.

Секретарь некоторое время молчал, собираясь с мыслями.

– Нелепая идея, но я на всякий случай, – Луи смутился и зашептал, не прекращая привычно, на ощупь, менять телефонную коммутацию: – Мне показалось, двигают ваших соседей. Не по имениям соседей, по делам. Любские в этой части мира на равных с вами в угольном деле. Зайер – в зерновом. Лос-Иньяс поставляют сладкие вина, вовсе малое дело, странно, но вижу осложнения и для них.

– Прошлым летом я атаковал Липских и едва не разорил их, если верить газетчикам, – задумался Микаэле, пока секретарь шептал в трубку, найдя кого-то, способного разбудить Любских в такую рань. – Даже фамилии подобраны, чтобы вспоминался прежний скандал: Любские-Липские… Луи, зреет нечто большое. Опыта у вас нет, но свежий глаз может оказаться полезнее хватки. Кирилл… вы зовете его Куртом – введет в права делового дознавателя, даст людей, поможет. Перетряхните данные, потребные ресурсы учитывать не следует, тем более не надо экономить их. Ценны срочность и точность. Подборку по Липским, весь прошлогодний скандал, вам предоставят. Луи, – князь остро глянул на секретаря. – Не бойтесь показать на кого-то и тем создать ему осложнения. Все перепроверяется, вдобавок мне не нужны обличающие выводы, требуется лишь хорошо обработанное сырье для производства мыслей. У нас, Ин Тарри, древнейший фамильный закон: не ходить во власть, не жалеть о потерях, не мстить. Мы устраняем прямые угрозы своей жизни и свободе. Не более того.

– Но из-за истории с Липскими вы потеряли репутацию и огромные средства, – вздохнул Луи. Он то продолжал беседу с князем, то отворачивался и шептал в трубку, прикрывая ладонью мембрану. Менял коммутацию и, ожидая ответа, снова говорил, в пылу работы забыв о смущении: – Некоторые страны сочли бы, что тех денег им хватит лет на десять.

– Репутация? Пустое, меня обсуждают всякий день. А деньги сродни воде. Сухой год, дождливый… Желая наполнить кувшинчик впрок, вы правы. Но пытаясь держать при себе болота и реки, а равно тучи и туманы? Они живут движением. Только однодневки боятся перемен, только бедные копят, – Микаэле принял трубку, ведь секретарь смог-таки разбудить тех, кому полагалось бессонно и отчаянно искать помощь. – Доброе утро, почтеннейший Симеон Львович. О, ваш возраст отчасти объясняет то, что банкрот вы, а звоню я. Прямо к делу: назовите сумму либо примите неограниченную помощь на срок… скажем, в десять дней. Второе мне удобнее. Приезжайте завтракать, обсудим. О, будьте так добры, захватите с собой знаменитого черного пса. Мой Курт жаждет пообщаться с ним, а я мечтаю наблюдать эту занимательную беседу. Если не секрет, сколько он сулил за собаку? Видите ли, он учит жизни всех, даже меня, а сам не способен украсть носовой платок на службе. Боюсь, вы раззадорили его, и вне службы он… Да, наконец-то рассуждаете здраво, первые ваши слова были резкими. Но я думал о собаке и, предположим, не расслышал их. – Микаэле помолчал. Чуть кивнул. – Позже досконально выверим, кто атакует. О, если б это был я, дело не затянулось бы на три дня. Ах, компенсация… Пес и поиск следа и составляют весь мой интерес в деле.

Микаэле отдал трубку, глядя на неё неодобрительно. Попросил накрыть завтрак в большой столовой. В дверях уже стоял пятнистый от волнения управляющий имения. Вероятно, он только что узнал о своем назначении и проследил, как выдворяют Фрола Всемогущего – это его прозвище вчера упомянул Курт…

– Лавр. Семенович. Лавр. – потея и задыхаясь, кланялся новый управляющий. – Большая столовая, понял вас.

– Мой секретарь за полгода не был обеспечен личным портным, у него нет гардероба, соответствующего протоколу. Три дня на исправление. Учтите пожелания его семьи. Полное одеяние для утренних приемов, включая три рубашки на выбор, извольте доставить сей же час. Любские – неплохие люди, но до смешного манерные. Луи должен переодеться к завтраку.

Сказанное повергло управляющего в дрожь. Микаэле поморщился, уже не сомневаясь: дрессировка людей с некоторых пор стала забавой Фрола, и Луи был его игрушкой. Все знали, но молчали. Платят у князя превосходно, место почетное, а парнишка безродный, ему не привыкать гнуть спину и терпеть скверное обращение. Да и сор из избы… отвратительная пословица, которую многие возводят в ранг закона.

– Для разных работ нужны разные люди. Секретари – редкость куда большая, чем чистые бриллианты в десять карат, а ведь я собираю их не поштучно, а рабочим комплектом. Отчего же мне сложно найти управляющих, коих пруд пруди? – посетовал князь, обращаясь к Луи. – И этот будет воровать. Я не ропщу, такова его природа. Но и ему следует уяснить, где пролегает граница. – Микаэле прямо глянул на Лавра Семеновича. – Не терплю попыток влиять на мое мнение, присваивать моих людей и менять правила в моем доме. Запомните это и не испытывайте судьбу. Вы свободны, Лавр Семенович.

Секретарь судорожно вздохнул, словно его уличили в воровстве. Управляющий удалился, не напоминая о себе ни вздохом, ни словом. Микаэле мельком отметил поведение обоих – закономерное – глядя в окно и нетерпеливо ожидая рассвета. Он тронул связи Лавра и ощутил скуку. Все обыденно: дрожь безмерной жадности и пламя амбиций. После прикосновения к подобному приходится мыть ладони всухую, прогоняя с кончиков пальцев неприятное воспоминание…

Микаэле смотрел за окно с надеждой. Туч нет, золото скоро прольется на парк, на весь город. Недалеко река, высокий берег. Старик гонит первач, используя тот самый куб, привезенный Куки… Раки, пиво и уха в любое утро могут быть поданы.

– Не люблю большую столовую, там эхо, – князь покосился на секретаря. – Луи, а велите заседлать двух коней. Оставлю на вас тягостное: завтрак с Любскими. Обещайте от моего имени помощь, выслушивайте жалобы с вашим неподражаемым долготерпением и торгуйте черного пса. Вам поможет Курт. К десерту вернусь.

– От вашего имени? Как я… – голос Луи пресекся.

Микаэле удалился в смежную комнату, выбрал костюм для верховой езды и быстро облачился. Когда он вернулся, секретарь сидел у стола, дышал тяжело и, кажется, едва смел думать о том, что будет говорить от имени князя и – о ужас! – сидеть за столом вместо князя. Наконец Луи шевельнулся, кое-как взяв себя в руки. Соединился по внутреннему телефону и, заикаясь, попросил седлать. Конечно, конюхов развлек умоляющий тон: «Не сочтите за труд, будьте так любезны»… Стукнула дверь, что-то прошуршало. Князь выглянул в спальню и успел заметить, как удаляется слуга, доставивший вещи для Луи.

– Переодевайтесь, – Микаэле указал на дверь комнаты секретарей, примыкающей к его спальне. – Кормят в имении вкусно, таково мнение всех гостей. Хотя мое… о, не стану портить вам аппетит. Делайте что угодно, можете досмотреть мою бывшую жену от туфелек до декольте, – Микаэле прижмурился, забавляясь. Услышал, как секретарь роняет что-то, охает. – Хотя дело не шуточное, пусть Курт проверит в работе пса. Розали совершенно глупенькая, увы… Определённо, при ней ключ от сейфа. Надо понять, кто передал, как был снят слепок. Хотя в целом всё скучно. Найзеры – самая старомодная семья мира больших денег. Верят в мистику. Им чудится, что в сейфе припрятана склянка с кровью первого Ин Тарри. Или его сушеный мозг? Или философический камень, вынутый из почки-печенки? В общем, что-то заплесневелое. Луи, вы верите в магию денег?

– Да… то есть нет. – Секретарь надел новый костюм и выбрался в княжескую спальню, неловко проверяя пуговицы и поводя плечами. Ссутулился, заметив внимание князя. – Он безумно дорогой, пошит превосходно… но как-то мне неуютно. Простите.

– О, вы начали общаться, рад. Я отчасти верю в особенную силу денег, есть причины. Деньги – стихия, как природная, так и социальная. Я уже сказал, что вижу их водой. Найзеры видят деньги твердью, строго в золотом эквиваленте, вот почему я уважаю их банковское дело. Дюбо полагают деньги огнем, здесь причина нашей слабой совместимости. Прежде была в силе мистическая во всех смыслах фамилия Элиа, они знали деньги, как воздух. Слишком плотная связь. Элиа надышались и смертельно отравились. Я говорю странное?

– Мне нравится, что деньги для вас вода. Не огонь.

– Огонь разжигают те, кто дорвался. Нагребают первые золотые горы на полях войн. Ростовщики. Дельцы. Воры. Начало накопления почти всегда мрачно и страшно. Дюбо молоды в своем богатстве. Если не уймутся, огонь сожжет их. Но прежде они изуродуют многих.

– А Кряжевы?

– В этом поколении ленивы, что ставит в невыгодное положение страну, где мы находимся. Лень хозяина обращается в жадность слуг. Слепота хозяина и того опаснее, его слуги служат не ему. Поверенные Кряжевых именно так и ведут себя, да вы знаете: сами составляли отчет. Деньги утекают из страны, может приключиться… засуха, – Князь оборвал фразу и покачал головой, наблюдая страдания секретаря, без конца поправляющего ворот. – Но-но, Луи, не пытайтесь привыкнуть к вещи с чужого плеча. Дорогие костюмы одним уютны ценою, а других цена давит. Ваш случай второй. Пригласите сестру, она потрудится вместе с портным, и вещи станут домашними. О: закажите ей платья. Как дознаватель, вы получите немалый доход.

Договорив, князь покинул спальню, почти бегом миновал галерею и спустился по узкой боковой лестнице до первого этажа. Пересек бальный зал, распахнул тяжелые двустворчатые двери и азартно прищурился: лакеи рванулась придержать створки – и не успели, они не ждали появления хозяина с черного хода! Еще бы, у парадного заседланные кони грызут удила, зло косят на чужаков – рыжую смирную пару в извозчичьей упряжке. Значит, баронесса Розали уже здесь, расчет точен.

Князь молча прошел мимо бывшей жены. Подгреб сына под руку и повел прочь. Пальцы не дрожали. Хотя… хотя этот жест Микаэле мысленно проделывал раз сто, и неизменно сын выворачивался из-под руки! Еще бы, как принять сразу отцом человека, почти незнакомого в лицо и по голосу? Память о первой встрече не в счет, мимолетное общение после – тоже. Микаэле понимал все это с острой, личной болью. Он тоже прибыл в имение Ин Тарри совсем юным, и тоже принял отца не сразу. А позже, полюбив всей душою, уважая безмерно, так и не назвал отцом.

Сейчас прошлое повторяется, вот только Микаэле вырос и сам теперь – отец, готовый принять сыновье отчуждение… Он может навсегда остаться для Николо непризнанным. И хуже – получить от сына ныне и позже лишь молчаливое презрение.

– Вас учили верховой езде, Николо?

– Я сам брал уроки и буду стараться.

Голос сына ломался из-за возраста и недавней простуды, а вот волнения не было. Плечо под ладонью Микаэле оставалось крепким, спина – прямой, походка – уверенной. А еще были незримые иным связи – золотые и полновесные, натянутые точно и аккуратно, с пониманием дела. Микаэле прикрыл глаза, изучая эти связи: так много, и все плотные, яркие! Воистину, люди крови Ин Тарри сияют, не зря они издали заметны носителям сходного дара. Правда, ничего похожего не доводилось видеть очень давно. Трудно быть единственным взрослым обладателем дара. Трудно и горько.

Князю вдруг припомнилась та девушка, Юна: она при встрече глядела особенным взглядом, в зрачках играли блики света… Юна что-то видела, это несомненно! Но сама оставалась непричастна к золоту. Словно всегда держала руку Куки – и была свободна от бремени… Так почему она отпустила эту руку? И почему дар, если в ней именно такой дар, не наказывает ее за отречение? А если это иной дар – то какой же тогда?

– Есть особенное место, – с усилием отстранив лишние мысли, вымолвил Микаэле. – Я не показываю его посторонним, Николо.

Князь проследил, как сын садится на коня, сам занял седло и направился по боковой дорожке прочь от главной усадьбы. Пока – шагом. Было слышно, как удаляются вздохи Луи: секретарь паниковал, конечно же. Вот громко простучали шаги, Курт смачно прищелкнул языком. В ответ завозмущалась Розали – плаксиво, многословно. «Голос у неё и теперь бархатный», – мельком отметил Микаэле и перевел коня в рысь, чтобы не слышать, как жалко себя ведет женщина, в которую он без памяти влюбился однажды. Да, сразу знал, что будет использован и предан. Что она глупа и жадна. Видел ясно: ее связи с миром денег – канат глупой жадности с якорем тягчайшей самовлюблённости… Но все же ни о чем не жалел. Три года Розали учиняла беспорядок в делах, строила козни за спиной, блистала на балах и бессовестно, неразборчиво флиртовала. Что ж, это была семейная жизнь. Ночной отдых князя увеличился до шести часов, а разбор счетов и сплетен помогал не думать о покинувшем дом брате.

После продажи бумаг из мужнего сейфа Розали ушла легко, ведь она получила все, чего хотела – титул, состояние и известность. Микаэле отпустил ее так же легко. Из-за сына… Расти вне дворца Ин Тарри – значит, иметь хотя бы призрачную надежду на настоящее детство. А то, что случилось позже… Розали до сих пор не знает о трагедии. Никто не знает, кроме Николо. Если мальчик помнит. А он наверняка помнит, все дети крови Ин Тарри обладают памятью, безжалостной в своей полноте.

– Так и будешь звать на вы, полным именем? – тихо спросил сын, и его голос дрогнул. – То есть я тебе… не близок, а просто полезен?

– Важен. Близок. Ты мне родной, ты – моя боль… Но выбирать не мне. Вряд ли легко принять отца, который втянул тебя в мир золота, не дав выбора. И которого не было рядом… всегда.

– Я писал тебе, ты почти не отвечал, но сразу присылал учителей и книги, решал осложнения. Было ясно, ты всё внимательно прочел и наблюдаешь со стороны. Тем более нетрудно понять, зачем я оставлен с ней. Но знаешь… зря, она вечно влипает в истории. А еще переезды, балы и её… друзья. Учителя сбегают: мама косо смотрит на старых и заинтересованно на молодых. Она вынудила меня играть на бирже, её финансы в окончательном упадке. В общем, я настоящий Ин Тарри и хочу получить свое. Время с мамой в прошлом. Она не дала тепла душе и сейчас не помогает развить дар.

– Я надеялся, ты будешь младше и проще, – огорчился Микаэле. – У тебя нет друзей. И ты не улыбаешься.

– Дай мне дело, дай право принимать решения и настраивать связи. Интересны ли мне деньги? Возможно, через год я все брошу, ответив на этот вопрос.

– В любой иной семье несложно начать и бросить, но мы – Ин Тарри. О, ты прав, голос крови в тебе отчетлив, и так было всегда. С первого взгляда я понял и уже не мог отвернуться. Я лгу всем, что не знаю природы нашего дара, не ощущаю его. Но врать себе и тебе – бесполезно. Дело для нас – хомут. Кто впрягся, тот уже не волен бросить.

– Знаю, потому что я – Ин Тарри, – сын серьёзно кивнул. – Не могу решить, проклятие это, долг или дар. У мамы часто бывали Найзеры. Они страшные и жалкие, им деньги – камень на шее. Я видел на балу одного из стариков Дюбо. Он хищный и ловкий, и ему деньги – нож за пазухой, яд… любое оружие, самое грязное. Я издали наблюдал Кряжевых. Спящие медведи, печальное зрелище. Замечал иных, больших и малых. Все они слепые, все погрязли в деньгах, как в болоте. Мы зрячие, ты и я. Не могу понять, мы из-за этого еще страшнее? Неприятно быть… получеловеком, что ли? Но отвернуться и стать спящим медведем еще противнее, – мальчик пожал плечами. – Хотел спросить. Если все наши деньги, как в сказке, станут глиняными черепками, что ты сделаешь?

– О, добавь к черепкам титул и дар крови, тогда смогу в любой день варить уху, смотреть на рассветы, спать по десять часов, если пожелаю. – Микаэле привстал на стременах, глядя вперед. – Там обрыв и река. Любой мой ответ будет отчасти ложным. Я – это я. Нельзя безнаказанно отвернуться от призвания. Нельзя быть успешным, не принося жертв. Все истинные Ин Тарри от рождения ужасающе, болезненно лишены слепоты и восторженности. Золото – вода мира людей. Мы приглядываем за водой: поливаем сохнущие поля, строим дамбы для спасения от наводнений, чистим русла рек. Если мы отказываемся исполнять свою работу, получаем наказание. Мы, – Микаэле грустно улыбнулся, – рабы божьи. Так говорил мой отец. Он извинился передо мной, умирая: я был единственный, кто мог принять дар и бремя. Для меня не оставалось надежды на освобождение. Ты – старший сын, у тебя есть выбор. Еще есть. Жить для себя – это свобода.

– Я и сам понял, что вода. Тебе не жаль для меня этой самой воды? Хватит увиливать от ответа. Или все же я и Луис на одном счету, а Паоло и…

– Все мои дети – мои. Никакие счета тут не могут быть уместны. Николо, ты – старший. И, как мне видится, самый одарённый. Наконец, ты просто хороший человек, в тринадцать лет такое вполне отчетливо заметно всем, и тем более мне. Я горжусь тобою.

Микаэле убедился, что сын цепко держится в седле и перевел коня в галоп. Досада кипела, щедро приправленная горечью – и оставалась плотно накрыта фальшивым покоем жестов, тона речи, выражения лица… Микаэле молча страдал: разговор получается сухой, хотя пообщаться вживую удалось впервые за три года. В уме князь готовил этот разговор, подбирал слова… и вот, не ложатся в канву, не те они, не те!

Туман холодил лицо, ветки мелькали близко, били по плечу, по щеке… И не получалось ощутить, что воздух сладкий. И в рассвет едва верилось. Кони ноздря в ноздрю пронеслись по дорожкам парка, далее лугом, по опушке сосняка – и снова полем над обрывом.

Два окна блеснули в тумане теплым золотом, словно взглянули с радостью на редкого гостя. Микаэле придержал коня.

– Крыша кривая, – удивленно отметил сын. Огляделся. – Правда особенное место.

Дверь покосившейся избушки с треском распахнулась, из неё вывалился, цепляясь за косяк, Куки. Брата покачивало, было заметно издали, как ходит его горло – будто Куки пьет воздух, а не дышит им.

– О, ты пьян с утра? – Микаэле спрыгнул из седла, бросил повод. Помог сыну спешиться и положил руку на его плечо.

– Как можно? С вечера, – Куки наконец заметил брата. Сощурился, рассматривая Николо. – Уже трезвею. Эй, племяш! Иди, научу жизни. Для начала вот, главное: всегда ври ему, что не умеешь ездить верхом. Нагло ври в лицо. Запомнил?

– Зачем? – опешил Николо, с опаской наблюдая, как незнакомец приближается раскачивающейся, неровной походкой.

– Он посадит в седло впереди себя и будет придерживать, то есть обнимать. Он так и хотел, задумав поездку верхом. Вы оба манерные умники, и оба перемудрили: он не сказал прямо, ты не словил намек.

Куки подмигнул, подошел вплотную и за плечи потянул мальчика к себе, приобнял и сразу отстранил, развернул. Поддел под локти, поднял и повесил на шею князя.

– Два мозглявых идиота. Вас надо учить самому простому. Мики, скажи: рад тебя видеть, сынок. Ну!

– Рад, – смутился князь.

– Теперь дальше: «Я тебя ждал, я тебя не отпущу, ты мне нужен, я думал о тебе каждый день, я тебя очень люблю, малыш». Не мычи, ты ж трезвый. Всегда трезвый, аж плакать тянет, до чего ты несчастен, мой хрустальный князь.

– Я… ты мне нужен. – Микаэле обнял сына, как и требовал неугомонный Куки, который по-прежнему гораздо сильнее и упрямее старшего брата.

– Уже лучше, хотя текст не выучен. Эй, родственники, я рад встрече. – Куки коротко обнял обоих и отстранился, ладонью гоняя перед лицом запах перегара и подозрительно принюхиваясь. – Опять нет времени на уху, Мики?

– Увы, – признал Микаэле.

– Повезло тебе. А вот у меня полно времени, – мрачно сообщил Куки и сел в траву. – А, не важно. Разберусь. Эй, племяш, тебя как звать? Вроде бы Николо. То есть Коля. Хочешь, научу ловить рыбу? Его не успел научить, он вырос.

– Ники намерен заняться делами, – пожаловался Микаэле и сел рядом, привалясь к плечу Куки. – Мы уже обсудили. Он… непреклонен.

– Ты опять не словил намек? Перевожу для умных: сын всю дорогу выдумывал, как поддеть тебя, чтобы надежно остаться здесь. Рядом. Я ж говорю, не смыслите вы в рыбалке. Прикормка, наживка, подсечка, выводка и такое-всякое. Искусство! А он пошел на тебя с гарпуном. – Куки похлопал по траве, собирая росу, умыл лицо. Встряхнулся. Чуть менее хмуро глянул на брата. – Забери лошадок и вали назад, на золотую каторгу. К ночи вернешься, мы как раз наловим рыбы. На одном коне вернешься, понял? Я научу пацана, как надо бежать навстречу и кричать «папа!». Это сложно, но расстараюсь. Наверняка он кричать не умеет, как и ты. И «папа»… спорим, он говорит только «отец»? Тьфу. Сами себе жизнь – вдребезги, в крошево, в пыль. Золотую, мать ее, пыль.

Куки запрокинул голову и завыл, изображая волка. Даже кони шарахнулись! Мальчик смотрел на внезапного «дядюшку» с откровенной оторопью и осторожно, немножко испуганно, улыбался. Микаэле тоже смотрел. Он знал, что чудеса не повторяются, и тем более их нельзя выпросить… Но брат расхохотался, сел удобнее, опираясь на руки и чуть покачиваясь. Сощурился, сосредоточился…

– Рассвет! – провозгласил он и прицелил указательный палец в серость тумана.

Сразу стало понятно, что там имеется розоватый отблеск. Николо охнул, всплеснул руками… теперь и он узнал: Куки – бог этого особенного места, повелевающий пробуждением солнца!

Князь отвернулся и нехотя побрел прочь, в серый туман, в длинный день, полный полезных встреч и многоходовых планов. За спиной грелся рассвет, чтобы в лучший миг, выверенный и согласованный с Куки, превратить реку в поток неразменного золота. Это чудо сегодня принадлежит сыну – целиком. И однажды станет его прекрасным сном. Коротким, но ярким. Хорошо бы, в то время сын мог рассказать отцу о своем сне словами или письмом, запросто. Без посредничества эскиза малыша Василия.

– Если все обойдется, – шепнул Микаэле едва слышно. Поморщился и нехотя выговорил слово, которое для многих в его семье стало приговором: – Артель… определенно, они уцелели. А так хотелось верить в лучшее.

Оставлять сына рядом – опасно. С каждым годом угроза растет. То, что погубило отца и после отравило жизнь самого Микаэле, не было случайностью. Увы, тщательное дознание не выявило подлинных корней беды. Оставалось принимать меры, порой наугад. История весеннего ритуала в доме Дюбо наводит на безрадостные мысли, а три списка черных жив, добытые из разных источников, не оставляют сомнений.

С незапамятных времен, когда золото стало мерилом многого в людском обществе, находились такие, кто желал присвоить его любыми способами. Древнейший род одаренных – Элиа – какое-то время успешно поддерживал баланс целей и средств. Увы, люди Элиа постепенно слились с золотом слишком плотно, а что было дальше… о том помнят лишь легенды, хроник и точных записей очевидцев – нет. Но именно от Элиа осталась традиция изображать быка как символ золота.

Сейчас золотым быком за глаза называют самого Микаэле. И желают снять с него шкуру, а лучше – поставить на эту шкуру свое клеймо и вынудить к рабской добыче золота в самых невообразимых объемах… Вроде бы этого и хочет артель: намыть как можно больше золота. Наверное, потому она и зовется артелью. Хотя… нет точных сведений. Есть лишь долгая история противоборства с этой тайной и безжалостной организацией. И сейчас ее люди – рядом.

Микаэле поежился и огляделся, словно мог увидеть врага прямо здесь, в имении.

Очень вероятно, что артель вступила в союз с домом Дюбо.

Вполне возможно, что артель изъяла достояние Липских для своих нужд, очерняя имя Ин Тарри и готовя почву для новых атак, пока лишь финансовых и значит – отвлекающих.

Не исключено, что именно артель заинтересована в наемных живках. И это – уже не для финансовых атак, это иное и боле опасное.

– Я должен его отослать как можно дальше… но не могу. И не хочу.

Микаэле грустно улыбнулся. Он знал, что, отослав Николо, дал бы загадочным врагам знак: у мальчика нет дара крови, он бесполезен дважды, не годен для дела и не дорог для души. Но, поступив так, Микаэле разрушил бы куда больше, чем сберег. Ощущение ошибочности рационального решения стало явным благодаря Куки. Рядом с братом доводы логики удается пересмотреть, и новые, созданные наитием, в конечном счете оказываются выигрышными.

– Я всем лгу, Николо, – прошептал князь. – Даже Куки. Не сказал ему, что мой предок решил остаться в этой стране «в надежде на авось». Самый нелепый из комментариев на полях его дневника. Тот Ин Тарри тоже был Микаэле, вернее – Микаэле Йол Даниэле. Три имени, он был из младшей ветки южной семьи… и он стоял перед схожим кризисом. На его золотой дар охотились яростно, собрав свору загонщиков. Но тот Микаэле смог выжить. Он спас детей и устранил беду. Увы, не уничтожив ее корни… Однако же все, что он сделал, удалось потому, что он полагался «на авось». Порою шел против очевидных решений, диктуемых логикой. Он был прав. На что еще рассчитывать, когда прочее испробовано, а улучшений нет?

Парк остался позади. Микаэле успокоил коня и шагом подъехал к парадному, улыбаясь все шире. На мраморных ступенях сидел Курт, рядом, нос к носу, расположился черный пес. Они беседовали. То есть говорил, конечно, человек. А пес слушал, склонив голову влево и чутко поставив уши….

 

Облачный бык. Притча пустынного племени куреш

 

На зеленом берегу реки, у границы безводных песков, жил пастушок Юса. Он был сирота. Никто не заботился о нем, никто не совестил хозяина стада за жестокость – и Юса трудился без роздыху, жил, как дикая трава. Спал на земле, ел, что придется, шептался с ветром… больше-то поговорить вы не с кем.

Воистину: дружба дороже золота.

Стадо было большое, неспокойное. Юса сбивал ноги в кровь, разыскивая заплутавших овец. Но худший враг Юсы был старый баран: он часто убегал. Однажды Юса пять дней и ночей искал упрямца. Забрел далеко, в незнакомое место. Там скалы сжимали реку, как наездник – бока норовистого коня. Вода яростно бушевала в ущелье… а Юса искал барана. Вот он подобрался к обрыву, нагнулся, пошатнулся – и покатился вниз! Чудом спасся: вцепился в ствол – сосна упала и сделалась мостом над пропастью.

– Доброе дерево, после смерти, и то даёт пользу, – Юса погладил сухую кору. – Спасибо, бабушка сосна. Спасла.

Поклонился, встал… И замер: далеко, на берегу злых песков и засух, что-то светилось. Зарево в сумерках полыхало ярко, и Юса испугался – пожар! Но свет не приближался, да и гарью не пахло. Пастушок еще выждал… и решился: перешел реку по сосне. Ступил на берег, который люди его селения звали проклятым. Полез по скалам, срывая ногти, обдирая кожу. Ночь густела, подниматься в темноте делалось трудно, но зарево разгоралось, освещало кромку обрыва. И вот открылась верхняя площадка. Юса выглянул из-за камней, охнул, заслонил лицо – вот какое яркое было сияние!

Когда Юса присмотрелся, он понял: свет давала шкура быка. Таких огромных и прекрасных быков Юса никогда не видел, даже вообразить не мог. Он щурился и вздыхал, рассматривая могучую шею, глянцевые рога, мощный хребет.

– Пить, – попросил бык.

Быки не разговаривают? Пожалуй, так. Но Юса умел слушать ветер и разобрал просьбу в хриплом выдохе.

До воды было ох как далеко! Юса подумал: трудно придется! И ссыпался вниз, охая и всхлипывая. Бросил в реку кожаный бурдюк, сидя на сосне. Длина верёвки позволила – да, у него был бурдюк, как выжить без столь важного? Как напоить телят и ягнят?

Пять раз ползал Юса к воде. Пять раз поднимал на самый верх тяжелый бурдюк. Когда край солнечного блюда показался над горизонтом, бык поднатужился… и встал!

– Благодарю, малыш. Меня гнали через пески, я был ранен и изнемог, – бык подвинулся ближе, нагнулся… Такой огромный! Юса мог бы пройти под брюхом, почти не пригибаясь.– Ты устал, малыш?

– Нет, – соврал Юса. – Тебе ведь лучше?

– Ты устал, а еще у тебя беда, я вижу… – бык вздохнул и задумался. – Помогу. Хотя помогать людям… хорошего не выходит из такой затеи. Но ты напоил меня. И ты ничего не просил в обмен на доброту. Это правильно, доброту нельзя разменивать. Закрой глаза. Коснись моего рога и назови мое имя – Элиа. А после скажи, чего желаешь.

– Элиа, я рад, что мы познакомились. Меня зовут Юса. – Пастух осторожно погладил гладкий и теплый рог. – Я бы хотел стать тебе другом… но не смею. Так что просто подскажи, где прячется злой баран?

Руку обожгло… Юса отдернул ладонь, распахнул глаза и охнул, не веря увиденному! Он стоял посреди знакомого пастбища, и злой баран кувыркался по траве – будто его кто-то поддел на рога и швырнул без жалости! Но золотого быка не было видно. Только вздох ветра улетал вдаль – «спасибо, друг»…

Так познакомились золотой бык и маленький пастух. С тех пор они часто встречались у водопоя. Бык лежал в донной яме, выставив над водой лишь морду. Юса сидел на камне и выбирал репьи из золотой челки…

Они были счастливы. Но однажды хозяин стада явился тайком пересчитать приплод – он никому не верил и думал, что Юса ворует, ведь сам-то он воровал. Хозяин подкрался и увидел все. Когда Юса увел стадо, он спустился к реке и ощупал, обшарил осоку и камыши. Нашел клок шерсти – колтун с бычьего хвоста.

– Золото! – сразу понял хозяин. И захохотал, и завыл: – золото, золото, золото!

Эхо покатило гулкие валуны жадности, но никто не услышал предложения… А хозяин нанял охотников, устроил хитрую ловушку.

Был вечер, когда случилось страшное. Юса прибежал на шум, он все видел – но ничего не мог изменить. Поздно. Вода текла красная, как кровь, а кровь быка впитывалась в песок – черная, как ночь. Хозяин рычал и хохотал. Охотники плясали и выли. Дикие, безумные люди – они выделывали шкуру и считали выгоду.

– Моя вина. Нельзя золотому быку сходиться с нами, с людьми, – сказал Юса мертвому быку. – Прости… друг. Я мал и слаб. Не смогу даже отомстить.

Юса сгрёб свои вещи – верёвку и бурдюк, войлок и соль – и зашагал прочь. Через пастбище, в скалы, по старой сосне – за реку. И дальше прямиком в мертвые пески. Душа пастуха пересохла от боли, ум ослеп, не осталось ни мыслей, ни слез, ни желания жить. Юса брел, падал и снова брел… силы иссякли, и он упал без памяти.

Солнце сжигало кожу, но не могло высушить боль. У Юсы только-то и был один друг. А теперь ничего не осталось, никого… лишь камень на душе: я виноват, я должен был понять, я знал, как хозяин смотрит на золото…

Ночь закрасила пустыню черным, а чуть погодя навела на пески тонкий лунный узор. И полумертвому Юсе причудился сон… или бред? Юса хотел пить, во сне он наклонился к воде – ледяной, сладкой! По черной с серебром глади плыло отражение быка. Юса узнал мощный загривок, полумесяц рогов, уверенную поступь… Облачный бык брел по небесному лугу на рассвет, и делался розовым, золотым, ярким!

– Ты позволил слепой боли загнать себя в ловушку, друг, – знакомо вздохнул ветерок. – Зачем? Твоей вины нет. Жадность проклинает людей. Хозяин, охотники… они не смогли поделить мою шкуру. Крови стало больше, едва ты ушел. Последний, кто выжил, схватил шкуру и увидел, как она делается обычной. Он сошел с ума.

– Зачем ты рассказал мне все это? – шепотом удивился Юса.

– Не гневайся. Не рви душу болью. Я – великий Элиа, за меня не надо мстить. Золото всегда отражает душу человека, как река отражает небо. Я рад нашей встрече! Я устал отражать жадность, смерть и ложь. Я сделался тяжёл и не мог взлететь. Но ты дорожил мною, ты плакал обо мне, ты не мог меня забыть, друг Юса.

– Ты не умер?

– Золото не ржавеет, не покрывается плесенью, не обращается в пыль от времени… Я всего лишь освободился. Теперь пора снова помочь тебе. Коснись воды и скажи, чего хочешь.

– Элиа, вернись и живи! – попросил Юса, трогая отражение быка в розовой утренней воде.

– Подумай о себе, малыш. А я… плохо ли быть облаком? Никто не сдерет эту шкуру. – Бык строго добавил: – Для жизни загадывай! Не спеши в облачные луга.

– Тогда… есть ли место, где найдутся кров и дело для меня? И чтобы ты навещал. Хоть изредка.

Юса зажмурился, зачерпнул синюю воду из озера сна… и очнулся. Сел, недоуменно озираясь. Кругом – выжженная земля в сетке глубоких трещин. Ни травинки, ни листочка! Юса встал, сделал шаг – и земля зазвенела, она прокалилась и стала тверже обожжённой глины. Юса огляделся: совсем незнакомое место! Но и здесь живут люди. Вон один из них, сидит под мертвым кустом, не способным дать тень. И человек вроде тени – до того высох. И его стадо – овцы, кони… больно глянуть на них. Лежат на боку, и больше им не подняться. Даже тем, кто еще жив.

– Вот, пейте, – Юса подошел, отдал бурдюк человеку, похожему на скелет. Тот вцепился в бурдюк и стал пить, стараясь не пролить ни единой капли. А Юса стоял и думал о своем. Вздохнул и сник: – Вам не нужен пастух, сам вижу. Жаль.

Человек промолчал. Он смотрел сквозь Юсу, и безумие плескалось в его взгляде. Пастушок осторожно, опасливо обернулся… От выжженного горизонта, желтого и пыльного, брел по небу облачный бык. Он был лиловый, грозовой. Заслонил солнце…

– Ты пришел, – тихо порадовался Юса. – Мой друг. Элиа! – он осмелел, закричал во весь голос, замахал руками: – Элиа, я здесь! Как ты хорошо придумал!

Тучевой бык нагнул голову, и весь мир притих, не смея дышать! Ослепительная рогатая молния впилась в сухую землю! Прогрохотал гром, фыркнул ветер и покатил влажный вздох шире, дальше! Опять ударил гром, раскатился дробно и звонко словно по обожжённой глине застучали копыта огромного быка.

– Ты вон какой пастух, – голос незнакомца, которому Юса отдал бурдюк, был хриплым и слабым. – За все золото мира не купить и одной дождинки, мы знаем это в своем отчаянии, как никто другой… С зимы нет дождя. С зимы… целую вечность. Твой бурдюк, о щедрый юноша, стоит своего веса в серебре. Только это бессмысленно, воды – нет… на много дней конного бега – нет! Мы собираем, жалкие капли пополам с глиной со дна последнего источника, который еще не иссох. И вдруг приходишь ты. Я верно расслышал, ты не просил золота и не желал присвоить все, на что укажешь?

– Н-нет, – Юса испугался такого поворота в разговоре.

– Тогда оставайся. Паси овец. Выбирай себе лучших из приплода. Строй дом, – человек отдал Юсе бурдюк и улыбнулся. – Здесь тебе рады, хозяин облачного быка.

– Я не хозяин, я друг, – сразу пояснил Юса.

– Дружба как дождь, ее нельзя купить, – шепнул человек. Встал, торжественно поклонился грозовому Элиа – черному, застящему все небо и жуткому в своем величии. – Добро пожаловать, о великий Элиа. Мы рады принять вас и вашего друга.