Особая группа сыска. Краткая справка для советника Ершова
«Касательно выползков. За последние десять лет нами было после ревизии доступных фактов подтверждено доподлинно семь случаев их появления. Всегда весной, после грозы. Два из семи явились в малолюдных местах, были изловлены заживо храмовыми сыскарями и увезены в неизвестном направлении. Еще один попался в ходе так называемой охоты. Проводили охоту неустановленные лица, причастность к организации сего действа дома Дюбо очень и очень вероятна, документы и опросы свидетелей прилагаются. Выползок был изловлен год назад. Нынешнее его местопребывание неизвестно.
Четыре выползка были убиты селянами при участии жандармов.
Из сказанного следует: принимаемые до сих пор меры по сбережению жизни выползков и их доставке в тайную полицию были недостаточны. Мы прорабатываем более точные указания для жандармерии на местах. Очень кстати была бы помощь лиц, способных выделить значительное вознаграждение. Иногда алчность – лучшая гарантия успеха.
Просим дозволения обсудить выделение средств для награды с господином Юровым, если вы не возражаете против участия дома Ин Тарри в этом деле. Как нам известно после первичного обсуждения темы, господин Юров весьма заинтересован и готов активно содействовать.»
Немногие задумываются о том, причастны ли выползки к роду людскому. Наука осторожно молчит: она сама до смешного молода и ненадёжна в оценках, она постоянно копит факты и сомневается. К тому же ученые склонны отрицать мистику, выводя подобные явления за рамки исследований. Зато храмы и секты всех сортов и мастей спорят о выползках веками, если не тысячелетиями… увы, ответ им не так важен, как поиск удобного толкования вопроса. Это непростое дело: почти все высшие служители хоть в малой степени наделены даром жив, вернее одним из базовых его проявлений – умением затронуть струны душ. Однако затрагивать – мало, если можно управлять! А для такого дела требуются сильные средства.
Что может быть нагляднее устранения засухи или потопа? И стоит ли всем подряд знать, что молебен о дожде окажется успешным, если призвать выползка и «выжать» его; и, наоборот, затяжные дожди прекратятся, если выползка «утопить». Подобных ритуалов немало, они отшлифованы через бессчетные пробы и ошибки. Внесены в тайные книги храма, доступ к которым оговаривают столь же секретные правила.
Выползок Яков знает о рутинно-пыточной сути ритуалов по личному опыту. Сто тридцать лет назад он был «выжат». Следующий раз, покинув нору и спрятавшись, бессильно наблюдал со стороны утопление себе подобного и задавался вопросом: почему нельзя все сделать проще и честнее? Если бы хоть раз храм открыто попросил выползков пожертвовать собой для спасения людей – разве получил бы отказ от всех и непременно? Впрочем, храм полагает выползков бесью околечной, и уже поэтому не оставляет места речам о душе и свободе воли.
Но для выползка вопрос очень даже насущный: а есть ли у меня душа? Все же я – человек или бесь околечная?
Ответ нашелся неожиданно. Совсем простой и окончательный. Выползки – люди! Бывшие люди, которые совершили фатальную ошибку и отчего-то получили шанс исправить ее.
Получив ответ, Яков узнал, что сам вопрос о душе – с подвохом. Он вроде дракона, огромный и коварный! Бесконечно причиняет боль, выжигает изнутри… а еще он неразрешим, то есть – непобедим. Стоило срубить «голову» главного вопроса, как на длинной шее сомнений отрасли новые, многочисленные: всем ли оступившимся дается шанс; сулит он надежду или является изощренным наказанием? А может, сквозь нору выползка тянет долг, не погашенный при жизни? Если так, почему отжатие, утопление и участие в иных ритуалах, а также и принятие необоснованного гнева толпы убивают выползка на время, не избавляя его от бремени изначального долга?
Яков усмехнулся. Многоглавый дракон вопросов, ядовитых и болезненных, не так и страшен. С ним, в отличие от беспамятства и пустоты, можно бороться.
Все прежние явления в мир были похожи на сонный кошмар без надежды на пробуждение. И лишь теперь что-то меняется. С первого дня, с первой минуты эта жизнь – другая, ведь у норы стояла Юна, она смотрела сочувственно… Юна бы, пожалуй, сравнила выползка с цветком, который срезают и снова растят из черенка. Юна бы сказала, что память – это корень души. И еще Юна, даже не задаваясь вопросами о душе и человечности, укоренила выползка в мире, подарив ему имя.
Два года назад выползок стал Яковом. Через несколько дней после памятной грозы в Луговой он удалился на безопасное расстояние от норы и убедился: слежки нет. Направился в столичный пригород, к ближнему из своих многочисленных тайников. Имея опыт десятков смертей и погонь, поневоле научишься выживанию! Уже два века он выстраивал, поддерживал и использовал сеть тайников в областях своего вероятного появления. А еще – завел правило отмечать торжественным ужином успешное врастание в мир.
В первую спокойную ночь новой жизни – с постоянными документами, приличной одеждой и полным кошельком – Яков Янович Локкер заказал столик в модном столичном ресторане. Обсудил с официантом меню, придирчиво выбрал вино. Нашлось занятное – из знакомого погреба, и урожай года, памятного по позапрошлой жизни. Тогда довелось пить вино молодым, оно было дешевое, но яркое. Теперь одна из немногих уцелевших бутылей приобрела значительную выдержку и впечатляющую цену.
Яков ужинал, глубоко дышал, улыбался… всей душою впитывал покой и благополучие. То и другое для выползка мимолетно и фальшиво, а для людей – привычно, хотя тоже ложно. Люди не знают извечности перемен, не накопили опыта…
Столик, один из самый престижных, размещался у воды. Взгляд вдруг оказался магнетически притянут бликами луны, скользнул по поверхности, не нашел опоры – отраженного в озере неба – отяжелел и погрузился во тьму. Проявилось специфическое ощущение: такое сопровождает движение сквозь нору. По спине скользнул холодок… и со дна, навстречу взгляду, всплыла картина прошлого. Яков окаменел, всматриваясь, запоминая и даже – проживая заново. Память щедро вливалась в сознание, полнилась красками, запахами, звуками, движениями души. Яков глотал прошлое, как хмельное вино, и пьянел от восторга: он родился в этом мире! Он – человек, а вовсе не призрак или бесь околечная!
Память сразу отдала последний день человечьей жизни – и смерть. Яков заново перемог отчаяние, вытерпел бессилие, порвал сердце надвое и не смог выбрать, что верно: выжить и предать – или умереть и сохранить верность тогдашним своим идеалам, пусть даже примитивным, детским.
Когда видение угасло, тело выползка корчилось на полу. Левая рука была распорота подвернувшимся под неё ножом, кулак правой сжимал осколки бокала. Над ухом истошно причитал официант: нет, еда не отравлена, надо срочно звать доктора, у гостя эпилепсия!
В тот вечер Яков не натворил глупостей и не выдал себя. Отдышался, дождался врача и вытерпел перевязку, поблагодарил официанта, щедро расплатился по счету и ушел. И после повадился вечерами гулять в безлюдных парках, вглядываться лужи, озера… или гасить свет в спальне и созерцать темные зеркала, оконные стекла. Иногда не помогало, но порой знакомая боль являлась, и Яков спешил выдрать из небытия свежие куски прошлого – всегда кровоточащие отвращением к тому фанатичному пацану, который оказался слаб и выбрал смерть. К недорослю без имени, внешности и характера… Память возвращалась трудно, тот юнец казался призраком – бестелесный, чужой мыслями и делами, решениями и движениями души.
Яков, став выползком, тридцать восемь раз успешно покидал нору. Прятался, боролся с живками, использовал людей и обстоятельства с выгодой для себя. Он научился многому, и обыкновенно первым опознавал врагов, делал противников союзниками и обращал против еще более опасных врагов.
Выползок встраивался в мир людей, но – не жил, лишь изнемогал от бессмысленной и бесконечной борьбы за выживание… И вдруг обрел память, а с ней – смысл.
Яков восстанавливал прошлое того пацана постепенно: его мечты, его окружение, его намерения и ошибки. Каждый новый осколок памяти дополнял мозаику и укреплял в намерении вернуться на испытательное поле судьбы, пройти до конца путь, который оказался непосильным в первой жизни. Увы, Яков не вспомнил своего урожденного имени. Но твердо усвоил, с кем были связаны его жизнь и смерть – те, изначальные, человеческие. Ключевых людей в памяти пока что нашлось двое. Один воодушевил пацана, вооружил идеей, обещал ему новую жизнь… и научил убивать. Второй пытал и отнял жизнь. Оба давно мертвы… Но идея первого не истлела, она по-прежнему вооружает недорослей и учит убивать. Да и второй человек – сам он мертв, но его род не пресекся, не утратил влияния. Значит, есть люди, способные дать ответы на новые вопросы. Многоглавый дракон любопытства встрепенулся, полнясь азартом охоты. Смысл наполнил жизнь красками, сделал плотной, сложной. Каждый день Якова Локкера стал расписан поминутно.
Два имени из прошлого были важны, но имелось третье, не менее ценное – Юна. Пообещав вслух не вовлекать ее в дела и не беспокоить, Яков лукавил: он уж конечно собирался найти, он желал убедиться, что у Юны все хорошо. Он желал по возможности отблагодарить. Все это было два года назад. Давно…
Плотное время настоящей жизни спрессовывало события, встречи, связи. Вот и сегодня утро без остатка истрачено на встречи и знакомства, это каждодневная рутина – надо натягивать сеть связей в столице. Послеполуденное время отведено большому и срочному делу. Для него заготовлены документы, подобраны люди и обстоятельства, выверены сценарии – основной и запасные.
Часы над судебной палатой тихого пригорода отмерили два удара. Обеденное время. Мирное, сонное… удачное, чтобы поднять занавес живой пьесы. Итак, картина первая: большой переполох. Пружиной для него стали сведения, переданные поутру заинтересованным адресатам в тайной полиции. И – закрутилось!
Пять больших автомобилей доставили щеголеватых дознавателей, три пустые кареты распахнули дверцы, ожидая задержанных; с шумом подкатили аж десять разномастных экипажей, набитых городовыми. Людской горох рассыпался по площадке, застучал в парадные ворота больницы…
Яков усмехнулся, наблюдая панику охраны, той самой охраны, которую вчера не удалось подкупить или усыпить. Сегодняшний способ сработал. Стражи больницы для знати, коей сплетни – страшнее чумы, сперва препирались, надменно перечисляли попечителей, но осознали: это заклинание, казавшееся всесильным, на тайную полицию не действует! Ворота оказались распахнуты, дознаватели беспрепятственно вторглись в парк, их авангард сходу захватил главный корпус. Следом, как мародеры за войском, устремились мелкие чины. На улице снова сделалось тихо. Лишь два жандарма терлись в стороне от здешних охранников, надзирая и за ними, и за воротами.
Яков стукнул в переднюю стенку, предлагая вознице, как оговорено заранее, продвинуть экипаж. У самых ворот он распахнул дверцу, спрыгнул наземь и решительно, но без спешки, направился в больницу. Рослый жандарм сунулся было с вопросом, встретил холодный властный взгляд, поежился и торопливо отдал честь, домыслив невысказанное: длинные темные пальто носят надзирающие чины. Облава устроена тайной полицией, значит это – их человек, и очень важный. Прибыл инкогнито: без формы и знаков отличия.
Яков в один взгляд нашел трехэтажный флигель с высокими окнами, закрашенными белым. Отметил краем глаза: да, пока что дознание увязло в главном здании, это предсказуемо и удачно. Но надо бы поспешить.
В холле дежурная сунулась с вопросом, и Яков остановился, глядя сквозь нее. Намеренно четким жестом расстегнул пуговицы, распахнул пальто. Поправил ворот халата. Поморщился, шумно принюхиваясь.
– Профессор Нэймер, – выдерживая жесткий выговор иностранца, представился он. – Почему меня не встретиль?
– Простите, но…
– Тут есть беспорядок. Два часа дня на часы. Тут есть спертый дух, нет вентилляций. Не быть от утро? Вы здесь лечить или… ка-лечить?
Яков обошел дежурную, миновал холл и стал подниматься по лестнице, продолжая негромко критиковать местные порядки. Вот и второй этаж. В коридоре тихо. Санитарам – вчера было установлено, что в комнате при лестнице постоянно находятся двое – хватило опыта, чтобы своевременно оглохнуть. Поворот, еще поворот… Нужная палата видна стразу, к её двери пиявкой прилипла горничная. Та самая: узнаются и поза, и привычка подслушивать, Юна в своих записях все указала точно.
Толстые ковры превосходно глушат звук: горничная отбыла в обморок, не обернувшись. Дежурная сестра в палате разобрала шум, выглянула – и обмякла, придушенная. Поддев тело за ворот халата, Яков нагнулся, прихватил второе и втащил через порог и сестру, и горничную. Свалил беспамятных в углу, прикрыл дверь.
Обитательница палаты стояла у дальней стены. Босая, лицо запрятано в копне нечёсаных волос. Из одежды – только больничная рубашка. В руке зажат осколок чашки.
– Не подходи, урод. Руки порежу.
– Насколько мне известно, вы сообщаете это каждому с тех пор как очнулись, Юлия. – Яков занял стул у кровати, снял шляпу-котелок и положил на подушку, бросил рядом перчатки. – Но для здоровой девушки исключительно верно ценить жизнь. Вы свою очень цените.
– Кто ж такой умный явился, а?
– Вижу, на вас еще не давили всерьез. До недавних пор у них был иной источник сведений, – гость убедился, что девушка слушает, закусив губу и стараясь понять, хотя ей страшно. – Барышня, вы способны сохранять присутствие духа, это удачно. Зовите меня Яков. Отрекомендуюсь так: я многим обязан Юлиане Миран.
– Что с того, мошенник?
– Она – ваш донор. Если вас станут пытать и тем более убьют, ей придется худо. Вот почему я здесь. Даю три минуты. Или вы согласны на побег, или я рискнул зря, прорываясь сюда.
Гость прошел в угол и принялся ворочать бессознательные тела. Стряхнул с горничной – туфли, с дежурной – халат.
– Минута. После уйду, один или с вами. Но прежде решу вопрос, для меня наиважнейший. В теле Юны вас донимали тени, странное движение за окном? Вам казались особенным местом пороги, двери? Вас влекла непомерность простора за гладью зеркала?
– Что за… Ау, ты с головой-то дружишь?
– Ответ в целом ясен. На такой я и надеялся. Не верю, что дар души заразнее ветрянки. Благодарю за честность. Не жду, что вы соизволите высказать благодарность, хотя причин немало. Я нашел вас и смог устроить побег. А ведь с подмены не прошло и двух суток. Итак, ваше решение?
– Прям поверила, что явился спаситель! Я что, дурища базарная? – сквозь зубы выдавила Юлия. – Докажи! Письмецо от отца или еще какой намек. Может, ты вроде оборотня, халатик накинул и ну играть в дружбу. А сам-то отцу враг и мне душегубец.
– Вашему отцу я точно не друг. Но вам я не враг. Доказывать не стану. Или мы вместе покинем палату, или уйду один. Вам я не должен ничего. Но Юна… её пытались убить, вы, возможно, ощутили это? И еще Яркут. Он полез защищать вас или её, так и не разобрался. Три ребра в крошево, еще повреждены ключица, плечо, поясничные позвонки, колено… и это далеко не все последствия. Даже при наилучших врачах он вторые сутки без сознания. И, очнувшись, вряд ли примет помощь посторонней сиделки. Он упрям.
– О боже! Дайте сюда, – Юлия мигом облачилась в халат. Схватила туфли, осмотрела и отшвырнула. Сама стащила башмаки с дежурной. – Велики, и эти тоже, вот бабье мужелапое! Ладно, беру туфли. Ну зачем Яру спасать меня… её? А ты ловок, намеков наплел, чтоб я стала послушной. Отец всегда делает так же.
– Не исключено, что толика вашей энергичности перепала Юне. Гнуснейший обмен тел в указанном случае имел бы хоть какое-то оправдание. Я уверен, вас меняли для лечения, привычка к коке гнездится скорее в сознании, нежели в теле. Да: вы ощущаете себя здоровой? Я не намерен выводить отсюда человека, который не владеет собою. В теле Юны вы не баловались дрянью. Это проверено. И за это я признателен вам.
– Ага, здорова. Одна беда, поглупела и верю пройдохе, – Юлия смахнула слезы, поправила чужой халат. – Это её повадка, Садовой головы. Она всем верила… Ну, я ответила. Давай спасай меня, чего расселся?
– Приведите себя в порядок, – Яков выложил на стол расческу, шпильки, пудру и помаду. – Нас будут проверять. Вот документы на имя Инги Нэймер. Вы племянница и секретарь профессора, коего изображаю я. Иностранка, немая. Ясно?
«Инга» раскрыла рот – и закрыла со стуком зубов. Видимо, прикусила язык, слезы покатились, и Юлия их смахнула быстро, сердито.
– Теперь вижу, вы хотите спастись. Инга нервическая барышня. Тронут хоть пальцем, мычите и царапайтесь… Формальную часть скандала беру на себя.
– Отсюда не сбежать. Юнка так помнит, – выдохнула Юлия, снова поправляя халат и наспех сгребая волосы в кривой хвостик.
– Извольте причесаться аккуратно, – Яков дождался исполнения своего указания, надел котелок, перчатки. Добыл флягу. – Три глотка. Станет дурно, но затем вы успокоитесь. Сами понимаете, второго шанса у нас нет.
Яков сжал плечо Юлии и направил её к двери, по коридору, на лестницу. В нижнем холле уже хозяйничала тайная полиция. При виде незнакомца, неучтённого в планах, люди в форме напряглись.
– Профессор Нэймер, – снова представился Яков. – Вы проводить порядок? Хорошо. Тут нет порядок ничуть. Человек! Вызвать мне возчик, да.
– Документ давай, – выговорил пожилой и – видно по простоватой роже – не особенно важный чин. Он, бедолага, чуть остатков ума не лишился, осознав, что назван «человек», как ничтожнейший служка при трактире. – Эй, замри, дышать забудь! Уж мы проверим всё, ага! Задержим и проверим. Возчик, вон чего захотел. Посторонний в оцеплении, это ж… это…
Полицейский бормотал – и отступал по шажку, продолжая пытаться убого, неумело сломать чужой диктат в разговоре. Поведение укладывалось в ожидания Якова и забавляло предсказуемостью.
– Не есть посторонний. Приглашен консультировать здесь, имя мой больной есть тайна. Я есть профессор Юстас Ингеборг Нэймер, майстер душевного здоровья, да, – задрав подбородок, пролаял Яков. Со щелчком раскрыл корочки тенгойского паспорта, синего с серебряным выпуклым гербом, очень похожего на настоящий. С каждым словом Яков теснил полицейского, пока тот, наконец, не потупил взгляд. – Зеленый аллеэ, двенадцать. Мой адрес есть в посольство. Когда желать меня спросить, давать знать там. Я не есть задержан тут, чужой страна, никак нет.
– Эй, все задержаны, и там, а тут, – запутавшись, вякнул здоровяк. Он был предназначен природой и начальством «стращать и не пущать»… и наконец ощутил свое преимущество в росте, приосанился, цапнул Юлию за локоть. – А ну, замри!
Скорость раздачи пощечин и пронзительность мычания впечатлили даже Якова, готового к этой части представления. Дальнейший международный скандал уложился минуты в три. Яков отрывисто ругался на тенгойском, спеша поднять большой шум до того, как прибудут высшие чины дознания. Их обдурить труднее. Но такое развитие событий маловероятно: Юлия отчаянно визжит и мычит, профессор холодно гневается. Всё достоверно и для окружающих – ново, опасно. Иностранцев хватать не было указаний. Люди из тайной полиции в больницу прибыли спешно именно потому, что старались решить свои дела до того, как явятся иностранные и местные светила, вызванные консультировать побочного отпрыска рода Найзер. Он, кстати, лечится в этом корпусе. Третий этаж – весь для него и его обслуги…
Яков ругался с затаённым удовольствием. Язык Тенгоя он знал в совершенстве, пусть и использовал старое звучание. «Племянница» так вжилась в роль, что от полиции аж клочья летели. Схвативший ее за локоть детина – исцарапанный, с малиновой щекой – давно забился в угол и даже накрыл голову руками.
– Барышня, вы можете гордо именоваться стихийным бедствием. – За воротами Яков сразу поймал извозчика, назвал адрес, уже известный полиции – Зеленая аллея, 12. На ходу Яков озирался, проверял слежку и потихоньку говорил с Юлией, каменной от страха. – Я перестал сожалеть, что выручил вас, хотя пришлось влезть в сомнительное дело, все готовилось спешно и ненадежно.
Яков отпустил экипаж и двинулся по дорожке к особняку. Свернул за угол, не замедляя шага, проследовал к калитке на соседнюю улицу. Остановил нового извозчика. Назвал модный ресторан в самом центре. На месте чуть кивнул служке при дверях и, не замедляя шага, миновал весь зал, нырнул в коридор для обслуги, снова дворами выбрался на соседнюю улочку. Покосился через плечо: Юлия бежала следом, шипя от усердия и злости. Просторные туфли норовили слететь с ног. Усмехнувшись, Яков подал спутнице руку, чуть замедлил шаг. Юркнул в подворотню, пересек малый садик, открыл дверь ключом и закрыл, войдя. Миновал парадное и воспользовался черным ходом, ключ от которого тоже припас заранее. Наконец, в очередном крытом дворике он отпустил плечо Юлии, которую все это время почти нес, не слушая охов и шипящей, шепчущей брани.
Сумка с вещами ждала на своем месте. Юлия охотно приняла легкий плащ, выбрала туфли из числа заготовленных. Схватила сумочку, шляпку. Проследила, как Яков сбрасывает пальто и халат, надевает атласный жилет и поверх – модный сюртук на два тона светлее. Помогла завязать шейный платок, хотя руки дрожали.
– Ваши постоянные документы, – Яков передал новые и забрал прежние. Зашипел, отдирая бакенбарды и стаскивая парик. Упаковал снятые вещи в сумку. – Как же чешется кожа… Итак, вы – барышня Кузнецова. Имя прежнее, иначе выдадите себя, когда рядом окликнут иную Юлию. Идемте, машина за углом.
– Не пойду! Что вообще творится? – Юлия вырвала руку, не позволяя вести себя под локоть. – Ты кто, мошенник? Куда тянешь?
– Желаете сбежать – прошу, сделайте одолжение, – Яков отвернулся и покинул двор. Скоро услышал шаги за спиной. – Не побежите?
– Подлец. Все норовят запугать меня, а ты еще и украл! Индюк надутый.
– Ваша вежливость впечатляет, как и ваше умение быть благодарной.
– Папаша пусть благодарит, – чуть помолчав, девушка добавила тише: – Кто нанял, тот платит. Вот.
Яков завел машину, занял место за рулем. Юлия помялась у дверцы – и тихо скользнула в салон, выбрав кресло рядом с водителем. Довольно долго ехали молча, Яков не глядел на соседку, она ответно делала вид, что его вовсе нет.
– Ну, хватит пытать меня молчанием, – мирно предложила Юлия. – Допустим, я благодарна. Но пока не верю, что к этому есть причина. Что вам не уплачено вперед. Вот. И я хочу знать, куда мы едем.
– Навестим премилое местечко. Там собираются два-три раза в месяц бывшие сыскари и бывшие же воры. Занятно: иногда те и другие пьют в одном зале. Но – не сегодня. Прямо теперь там тихо. Для нас еще важнее то, что после посещения зала любые метки слежения будут стерты с нас.
– И толку? – фыркнула Юлия.
– Сможем говорить свободно. Уже и теперь это допустимо. Начнем с самого начала истории, которая длится более года. Ваш отец, поверенный старшего Липского на бирже, купил вам здоровье, разрушив семейное дело рода. Ваша матушка…
– Мачеха!
– Она считала вас дочкой, а сама была прямой родней Липского-младшего. Пока она дышала, грехи её мужа оставались незамеченными. Её похороны прошли вчера, о чем вы знаете. Далее – новая информация. Вашего отца сразу по оглашении завещания выдали тем, кому он сослужил службу год назад. Они назвались людьми дома Дюбо, это отчасти правда, отчасти ложь. Пока все суетились, я смог найти вас. Ключевыми стали приметы, которые дала Юна. Вы живы и свободны, но, – Яков остановил автомобиль и повернулся к соседке. – У вас более нет состояния, слуг, родни. Некому прибрать за вами, оплатить счета и замять скандалы. То, что на вас надето, составляет всё ваше имущество. Зато у вас есть враги. Они пытали и убили вашего отца. И, повторю снова, я вам не друг. Я действую в интересах Юны.
– О боже, – Юлия закрыла лицо и долго сидела так. – Могли бы подготовить меня.
– Идемте в зал. Налью терновки, от неё боль души смягчается. А беречь вас… Полноте, вы бессовестно пользовались чужим телом. Забрали у Юны мужчину, который был ей, пожалуй, суженным. Смешно звучит, я в такое прежде не верил, – Яков обошел автомобиль, почти силой высадил Юлию. – Время плакать и разбираться в ошибках. Итак, вы закрутили бульварный романчик, шумно бросили ухажера, обеспечив обязательством рассчитаться по вашим долгам. Кого в своей жизни вы жалели и берегли? Нелюбимого отца, презираемую мачеху, зашуганных слуг? Может, Юну или хотя бы Яркута? Нет! Вы уничтожили ее репутацию, лишили ее работы. А ему разбили сердце, бросив со скандалом.
– Я не бросила Яра! Я была в отчаянии… Не могла врать, а правда была опасна, и я отдалилась от него, – срывающимся голосом выкрикнула Юлия и слепо направилась к дому, мимо крыльца. Стукнулась лбом в стену и завыла: – Он – мое все. Но как было терпеть, как? Он смотрел на её лицо, обнимал её тело. А еще мне было стыдно. Слышал, индюк? Да, я воровка. Знаешь, как я завидовала Юнке? У неё нет папаши, который ввел в дом нелюбимую жену, чтобы заполучить её деньги. Сволочь! Сдох, и я навсегда виновата. Все в мире – сволочи! Все, кроме Яра!
– Сядьте, выпейте наливки… теперь воды. Вот бумага. Вам нужны деньги, я посредник. Пишите, что помните о людях, которые меняли вас и Юну. Обещаю, вы помогаете расследованию дела о гибели отца.
– Напишу. Что еще? – Юлия приняла конверт, перебрала крупные купюры, глянула на чек. – Ха, вас нанял кто-то щедрый.
– Ваш отец спрятал документы. Назовите вероятных хранителей. Это спасет им жизнь.
– Снова тайны, – вздохнула Юлия, принимаясь писать. – Хотя зачем мне знать лишнее? Папаша верил только дядьке Кузьме. Он лесничий в провинции, откуда мы родом, – Юлия судорожно вцепилась в кружку, выпила всю воду. – Он добрый, и меня звал «деточка». Пусть выживет. Обещаешь, подлец?
– Ваша грубость сродни шипам розы, Юлия. Я понял теперь… и я обещаю. Пишите подробно, следите за почерком. Я не должен говорить прямо, но бумаги получит Курт, тот самый. Он – ваша надежда выжить, если станет совсем худо.
– А ты… вы?
– Со мной связано много опасного, советую держаться в стороне. Я давно играю, – Яков сухо усмехнулся. – Прежде был слеп, и сослепу научился упорству. Высшие, – Яков глянул в закопченный потолок, – педантичны и неумолимы. Я обречен выползать на треклятое проверочное поле, пока не пройду испытание. Сперва казалось, что такое решение есть чистая жестокость высших. Но теперь я согласен с ними и желаю довести дело до победы. Не важно, с какой попытки. Большое счастье – иметь память и цель.
Юлия вздрогнула, расслышав звук мотора. Стала всматриваться, бледнея: окна мелкие, видно кое-как, а все новое – пугает… Когда в дверях возник Василий Норский, она икнула и отмахнулась, как от привидения.
– Псина бесячья! Чур меня. Да лучше яду выпить, чем… он же… он же меня…
– Василий, знакомьтесь. Юлия во плоти, та самая, – растянув губы в фальшивую улыбку, сообщил Яков. – Будем пока прикрывать её. Для Юны.
– И ладно. Устал злиться на неё, вообще устал, – Василий сполз на скамью, стек всем телом на столешницу и некоторое время молчал. Буркнул, не поднимая головы: – Мои проверили, что велено. Двоих нашли и наладили лечиться. Без шума.
– Хорошо. Юлию я вытащил спешно, деть её некуда. А ведь её ищут, и серьёзно. Разве к советнику в сиделки, но решение спорное, – Яков поджал губы.
– А ничего так, смахивает на месть, – Василий гибко потянулся, сел ровно и устроил локти на столе. – Эй, барышня, отвезу к нему, а дальше сама казнись по полной. Кашу варить обучена? Ссаные порты стирать? Это тебе не свиданки с цветочками, он мужик злой. Он так погонит тебя, аж я пожалею.
– Вася, все же присмотри. Враги у неё сильные.
– В корпус не сунутся, и оттуда новости не утекут, – Норский зевнул, встряхнулся. – По иным делам. Пацана отправил. Он умен крепче многих взрослых, обещал молчать о том, что делал у дома Юны. Дал описание «грузного». Вы правы, другой человек.
– Прыгал с донора на донора, как блоха, – поморщился Яков. – О таком навыке я не слышал. В сумме с историей Юлии и Юны это дает намек на планы моего объекта. Василий, пока новых вводных не будет, я просто думаю вслух. Меня очень беспокоит и занимает тема обмена тел. А еще роль одержимого.
– Юнка его все равно… – Василий покосился на Юлию и смолк. – Яков, спасибо – ну, кстати уж. Видел Топора в больничке. Не узнал. Справный парень, аж нос сворачивать неловко… заново. Хотя по чести если, я не ровня ему. Знаю, злюсь… Он ни разу не ломал мне руки-ноги. А мог всегда. Он вообще… самый мирный злодей на белом свете.
Норский покосился на Юлию, которая глотала слезы, давилась и тихонько ныла, и снова глотала слезы. Пыталась успокоиться и не могла. Получила от Якова платок, спрятала в нем лицо. Плечи задрожали чаще. Василий поморщился, отвернулся.
– А знаете, мы все в корпусе вроде бродячих псов. Кем-то брошены, – громко, раздумчиво сообщил Василий. Сбегал к стойке, мигом приволок графин морса, хлеб, мясо. Сунул Юлии под локоть полотенце вместо платка. Переждал, пока она отсморкается и заговорил снова. – Я сирота. Шалый – сын любовницы. Вьюна из дома погнали, вороват от рождения. Но из всех нас одного Топора и жаль. Он из клана Тумай, а там все, поголовно, убийцы или стражи. Десятки поколений. Служение, традиции и прочее… с молоком матери, как говорится. Он не сирота, не от любовницы, не вор. Но поди ж ты – заячья губа… Как будто стародавние времена и врачей нет. Дикари безмозглые. Лучшего человека забраковали. Жизнь ему оставили, вроде как в наказание. Да еще и ноги перешибли, как подрастать начал… Да уж. – Вася покосился на Юлию, которая не слушала, продолжая всхлипывать, уткнувшись в полотенце. Вздохнул и продолжил рассказ, заполняющий время. – Хуже смерти: ни уважения, ни права на первичный отбор, ни права носить фамилию и звать отца – отцом. За что? Он же лучший. Вслух повторю, хоть и злюсь: в бою на выживание я ему не ровня. И никто из нас. Даже когда он хромал на обе ноги… А только Топор понимает дружбу. Я был бы никакой боец, если б он не учил.
– Хватит нахваливать. Ты занят этим делом уже год. Ты извел своими намеками всех, до кого смог добраться.
– Ну, есть такое дело, постарался, – хитро улыбнулся Василий.
– Ему давно не требуются рекомендации.
– Точно? – оживился Василий. – Слово?
– Слово. Помоги ему подобрать пацанов. Он просил меня попросить об этом тебя. Сложные у вас отношения! Друг за друга горой, а привет передать или узнать о здоровье – без посредника никак. Хорошо хоть, есть у вас Шнурок.
– Да, Пашка такой, умеет людей связывать. Вы первый поняли, что прозвище не от худобы или презрения, – оживился Василий. Помолчал и прочистил горло. – А вот… Ну, сами знаете, о ком спрошено.
– Почти добралась. Место уютное, много цветов и люди хорошие. Надежно: для меня там все как на ладони. Старая закладка гнезда, люди опытные… Ей устроят дельце, которое поможет развить дар. Не опасное, – Яков отмахнулся от очевидного вопроса. – И иные дела подберут, я продумал годные для учебы. Очень жаль, не могу оградить её от бед. Способен только охранять и обучать. Игра движется, скоро такое начнется… Ходи с оружием. Спи с оружием. Навещай Курта. И пацаны для Топора – это очень важно, очень.
Юлия дернула Якова за рукав. Она наплакалась, отсморкалась, поела и успокоилась по-настоящему.
– Хочу научиться стрелять. Пусть учит. Прикажи!
– Василий не подчиняется глупым приказам. Попроси сама.
– Станет он слушать, песья рожа! – Юлия судорожно вздохнула, скомкала полотенце. – Я бы плакала еще, а не могу. Боюсь сойти с ума и кинуться покупать ту дрянь, которую мне прописал подонок-доктор. Не от привычки, которой не осталось. Боюсь его, боюсь тебя. И еще тех, кто убил отца. Ты должен строго приказать довезти меня до места и учить стрелять. Пусть купит мне револьвер понадежнее. Ясно?
– Нет, не ясно. Хватит ломать других через колено, ломай себя. Будет в пользу.
– Отца точно убили? – резко спросила Юлия, отодвинув полотенце.
– Я читал бумаги, – подал голос Василий. – У него был яд, сам проглотил. Его не уродовали. Хоронить можно бы в открытом гробу. Только тело уже сожгли. Кое-кто следы замел.
– Значит, было не очень больно, – шепнула Юлия.
– Он заранее поверил, что надежды нет. Не стал ждать… А ведь его искали, такие силы были брошены. Потерпел бы часок-другой, был бы жив и помог нам. Но, увы, отчаялся. Теперь или смешают с грязью, или оторвут от корней и шваркнут в нору, – усмехнулся Яков.
– Не смей так об отце, – Юлия наконец заплакала. – Он жадный, он от всех откупался… а только нельзя о нем плохо. При мне – нельзя.
– Разве я говорю плохо? Уж я-то понимаю, что он натворил. По себе помню и страх, и ложный выбор, и последствия, – задумчиво выговорил Яков. – Одного не помню: зачем я вообще пошел на ту встречу?
Яков встал, подал руку Юлии. Та привычно, как подобает воспитанной барышне, облокотилась. Хмыкнула, скривилась… и не стала отстраняться.
– Что-то я рассеянный стал. Вот же, по вашему запросу. Был разговор, я настоял. И мы сговорились на сегодня, – Василий потянулся, встряхнулся. Передал Якову сложенный вчетверо листок. – Простое вышло дельце. Все его планы отменены, всё его время свободно. Он вроде как умом тронулся. Сидит у брата, секретарям велел принимать любые решения без согласования. Ну, вам ли не знать! Весь город знает, и если б только Трежаль. В утренних газетах кромешная паника, аж я зачитался, до чего врут складно. «Столичный курьер» надрывается – мол, занемог всерьез, а прочие пошли дальше: и труп его видели, и убийца уже сознался.
Яков быстро прочел несколько строк. Кивнул и убрал листок в карман. Проводил Юлию до автомобиля, усадил.
– Вы почти насильно поставлены теперь на место Юны… Думаю, несладко придется. Рано или поздно раскроется вся картина.
– Знаю, не дремучая дура, – Юлия сникла. – Яр лучше всех, а только прощать он не умеет. Ну и пусть. Выздоровеет, и уж… Эй, закрой дверь, всё. Хватит меня, как лягуху, презрением плющить.
– Я сочувствую. Немного. Совсем немного. Вот столько, – Яков показал узкий зазор меж большим и указательным пальцем. – Прощайте, барышня Юлия. Попробуйте не совершать фатальных ошибок в этой своей жизни. Учтите: не всем дается второй шанс.
Некоторое время Яков провожал автомобиль взглядом. Затем повторно прочел записку, кивнул и отправился жечь её. Стоя у камина в главном зале «Тёрена», переговорил с хозяином заведения, оплатил запрошенное. Велел вернуть в гараж наемный автомобиль и уточнил, вызван ли извозчик. Как обычно, здешние люди исполнили указания тихо и точно.
– Пора, – сказал себе Яков, когда оттягивать дальнейшее сделалось невозможно: – Я строил планы, сам! Но, кажется, исполнять их и не думал. Да именно так: еще утром я полагал, что встреча не состоится, что я увернусь, прикрывшись его отказом. Не вышло. Сбежать бы, но побег тоже невозможен.
«Тоже» – ключевое слово. Яков вздрогнул, словно каленое железо коснулось кожи. Недоуменно изучил руку, даже подул на запястье… И стал исполнять свой же план, неотвратимо приближая опасную встречу – каждым шагом, каждым словом.
Эта встреча до боли напоминала иную, из первой жизни.
Юноша с именем, вспомнить которое не удалось, сам явился на разговор со своим будущим палачом. Хотя мог сбежать. Сейчас, когда тело Якова болталось в тряском экипаже, его душа сделалась бутылью уксуса, ядовито-мерзкого: со дна поднимался мутный осадок озноба, сознание слоилось. Яков обреченно смотрел в стекла плотно зашторенных окон. И видел зыбкий туман незапамятно-давнего вечера. Тогда, в первой жизни, он ехал на встречу с упрямо сжатыми зубами, с ногтями, впившимися в ладони. Трясся в примитивной телеге на больших колесах. Вокруг был лес, ничто не мешало сгинуть в нем… Ничто внешнее. Почему же он доехал до замка и поднялся в каминный зал? Нет в лоскутной памяти ответов. Но, может статься, их даст новая встреча?
Яков прикрыл глаза. Заставил себя разжать зубы и расслабить кулаки. Кто-то однажды сказал ему: обстоятельства повторяются, как сезоны года, такова их природа. Но люди меняются. Ты каждый день – иной человек, потому нет предрешённости и всегда жива надежда. Хорошие слова. Полезные.
– Он не убьет меня, я не убью его, – пообещал себе Яков. – Мы другие люди, для нас жива надежда.
Извозчик доставил к западному вокзалу. Оттуда было вовсе уж просто пешком дойти до больницы – большой, шумной, бесплатной… имеющей такую твердую репутацию, что попасть ко многим здешним врачам полагали удачей и богатейшие люди столицы.
Дежурная встретила улыбкой, сразу узнала и проводила. Она помнила: этот попечитель регулярно навещает хирурга и доплачивает за лечение бедных детей. В том числе – Топора, любимого друга-соперника Василия Норского.
Яков не только платил, он собирал интересные слухи и получал занятные знакомства, а заодно охотно слушал жалобы пожилого врача на лихость мальчишек из корпуса. Вот и сегодня – расплатился, попросил ругать Топора строже, чтобы не лез в новые драки прежде излечения старых ран. С тем и ушел, но больницу не покинул: поднялся на второй этаж, якобы разыскивая знакомого. Часы посещения были выверены заранее. А прочее устроил Норский, он, как обычно, успел всюду: довез и устроил Юлию, убедил Курта и вообще – расчистил дорогу.
Сглотнув сухим горлом, Яков миновал внешнюю охрану в коридоре. Прошел в комнату, дождался, пока внутренняя охрана проверит одежду и имущество, уточнит право на посещение у поручителя. Наконец, был впущен в приемную. И оттуда через порог шагнул в кабинет…
Яков старался контролировать себя, но – споткнулся, даже зажмурился. Было до тошноты противно ощущать собственный животный страх, и тем более показывать его открыто. Увы, он сам пришел за болезненным ответом, и прошлое приступило к пытке, ломая сознание: в светлом кабинете смерклось задолго до вечера, звуки стали гулкими; запах лекарств сменился вонью факелов и горелой плоти… Яков пошатнулся, но устоял.
– Вам дурно? Присаживайтесь.
Голос не имел ничего общего с прошлым, тон – тем более. Яков глубоко вздохнул, на ощупь продвинулся вперед, вцепился в спинку кресла, сел. Прошлое нехотя отодвинулось. Тот пацан давно мертв. Свою короткую жизнь он слепо вверил фанатичной идее… и только под конец попытался открыть глаза рассудка. Пришел к старшему в замке Ин Тарри. Потому что уважал? Хотел любой ценой услышать иное мнение? Или причина была совсем иная? Нет ответов.
Яков рывком поднял голову и сразу, в упор, рассмотрел собеседника. Вздохнул, расслабил плечи… в комнате вроде бы стало светлее и свежее. Ин Тарри, живущий в нынешнее время, ничуть не походил на предка. Да, такой же рослый, златовласый. Но глаза – живые. Лицо усталое, даже измученное. Человеческое. Ни малейшего желания казаться величественным, ни намека на высокомерие.
– Нас слушают? – прямо спросил Яков.
– О да, это ответственное дело исполняет Хват Кириллович, он лучший в сбережении тайн. Ведь Курт сказал ему, что я тоже хозяин, – Микаэле Ин Тарри монотонно выталкивал слова, чтобы заполнить ими пропасть отчаяния. Он не пытался шутить, и, пожалуй, почти не следил за тем, что именно произносит… смолк, прикрыл глаз. Встрепенулся, уделил больше внимания собеседнику. – Мне сообщили: Яков, ни отчества, ни фамилии. Что ж, пусть так. За вас просил некий Норский, он протеже Курта и друг маленького художника Василия. Им обоим верю… и сейчас, когда вижу вас, я рад, – Микаэле поморщился. – Я заинтересован. Вы уникальны на мой взгляд. Тема тоже. Артель, верно?
Князь замолчал, напрягся… сделалось совсем очевидно, его мысли не здесь, он вслушивается в тишину соседней палаты. Равно боится и этой тишины, и любого шума. То и другое может означать ухудшение состояния раненного.
– Ваш брат выживет, – пристально изучив дверь за спиной Микаэле, предрек Яков. – Я бы увидел тень и ощутил близость грани, будь его время на исходе. Нет и малой угрозы. Он очнется уже к ночи. Утром – крайний срок.
– Вы бы увидели, но тени нет, – Микаэле глубоко вздохнул. – Благодарю.
Яков некоторое время молчал, щурясь от того, что намерения и идеи мелькают с пугающей быстротой. Он пришел, ненавидя призрак из прошлого и намереваясь использовать потомка – вслепую, он испытал мгновенную симпатию к Микаэле и сразу отодвинул решение, как эмоциональное и потому неверное. Он вдруг возмечтал вслух сказать главное слово этого дня – наживка… и устыдился такой грубой формулировки. Хотя, если уж предельно честно, для себя самого – да, он здесь потому, что выйти на главную цель без князя в роли наживки, кажется, нельзя.
– Совестливые люди стесняются использовать партнеров, хотя ум советует им быть попроще и не брезговать удобным, но недостойным путем, – отметил Микаэле, пристально изучая собеседника. – Не вижу причин для вас не использовать меня. Однако же вслепую не получится. Я такого не допущу. Мы совершенно посторонние люди, это все упрощает… и усложняет тоже. Давайте попробуем искренность. Будет наверняка больно, зато быстро и эффективно. И это подходит вам. Без амбиций к власти и достатку, но с огромной энергией и ясной целью… О, вы игрок с очень крупными ставками. Жизнь, справедливость, правда или… всего лишь месть. Буду огорчён, если именно месть.
– Жизнь для меня ничтожная ставка. Справедливости по эту сторону порога нет, она за последней дверью. Правда? Пожалуй, мне интересна правда. Я не знаю ее, а желал бы узнать. Что еще? Память. Я жажду вернуть свою память и осознанно принять решение по делу артели. Окончательное решение. – Яков помолчал, обдумывая свои слова и слова Микаэле. Кивнул. – Давайте быстро и болезненно. В моем прошлом есть опыт, из-за которого я бессознательно, панически, избегаю Ин Тарри. Всех. При этом присматриваю за вами, когда получается. Издали… Я осознал свое поведение недавно. Так возник страх перед встречей и потребность преодолеть страх и увидеть вас глаза в глаза. Вы из-за брата отменили дела, и поэтому, – Яков проглотил сухой ком. Прямо глянул на Ин Тарри этого времени, – я согласен быть искренним до неприличия, чего бы это ни стоило мне и вам. Я выползок. В первой жизни, человеком, я попал в плен к Теодору Юргену Ин Тарри. И, хотя я сам пришел к нему и согласился служить, он не позволил… повзрослеть. Мне было двадцать два. Ему пятьдесят. После десяти дней пыток я покончил с собою. И стал выползком. И научился бояться Ин Тарри. Вы видите отношения людей и золота, как я нынешний вижу отношения людей и смерти.
Яков закашлялся и смолк. Быстро нашел взглядом графин, вскочил, прошел в угол, к малому столику. Напился из горлышка. Снова вернулся в кресло. Микаэле ждал в прежней позе, прикрыв глаза.
– Вы безразличны к золоту даже более, чем Куки, – не открывая глаз, сообщил князь. Помолчал и добавил: – Я знаю, мне дано читать новых людей издали. Не всех. Уникальных. Ваше нестяжательство – главная причина того, что мы беседуем наедине, сегодня. Пока не понимаю, что обрекло вас на пытки. Вы тогда не были выползком.
– Я был передовщик. Вам знакомо такое звание старшего над исполнителями в артели? Оно очень старое.
– О да, вы умеете удивить, – Микаэле чуть наклонил голову, нахмурился. – Теодор Юрген… Я не столь хорош в генеалогии Ин Тарри, как принято думать. Очевидно, северная ветвь. Но как давно он жил, где именно? Если это важно.
– Я только что сказал, что был обученным артелью убийцей, одним из лучших, старшим над подобными. Но вы не позвали ни Курта, ни охрану, – Яков почти разозлился. – Мне казалось, отношение не будет столь безмятежным.
– Я опознаю тех, кто мог бы состоять в артели, по косвенной, но мощной жажде золота. В последнее время они ближе, их больше. Вы правы, мне страшно, – Микаэле наклонился вперед, облокотился о столешницу, снова внимательно изучил собеседника, покачал указательным пальцем. – В вас нет жажды. Сейчас артель для вас – или ничто, или враг. А отношение к выползкам… Вас не обидит, если скажу, что таковые безразличны мне?
– Если б я стал безразличен храму, артели и прочей сволоте, жадной до ритуалов и тайн, жилось бы чудесно, – Яков ощутил, что может улыбаться, что руки теплые и дышится легко. – К теме дня. Ваш предок приказал выпытать имя и приметы усредника и всех, кто входил в мое гнездо. Вы знаете, что людей под началом передовщика в старые времена называли гнездом?
– В нашей северной ветви Теодоры через одного, а Юргены так все подряд, – посетовал Микаэле, и Якову показалось, что князь осознанно пробует шутить. Поверил в жизнь для брата? Тема-то у беседы невеселая. – Помните что-то еще? Мало примет.
– Замок Гайорт. Позже те земли стали частью Тенгоя. Усредника, или подрядчика, там и тогда именовали «майстер», почитали великим алхимиком. Он не прятался, окружённый завистью и раболепием. К майстеру шли знатные люди, желая получить долголетие, яд или заем. А вот репутация передовщика, – Яков поморщился, – нас числили оборотнями. Поймав, испытывали огнем и водой. Год назад я едва остался в уме, восстановив в памяти первую пытку. Зато узнал, что попал в подвалы три с половиной века назад.
– О, ну конечно! – Микаэле откинулся в кресле, сплел пальцы, сразу же раскрыл ладони и зачем-то изучил левую, будто в ней лежала записка с ответом. – Слепец Тье, он был ваш мучитель. В семейных дневниках у многих Ин Тарри прозвища, не обязательно лестные. Слепец – общее клеймо бездарей. Яков, рискну пошатнуть вашу веру в кровь Ин Тарри. Мы не все, далеко не все, наделены даром и способны его использовать. Тье был ничтожен по крови, зато мог соперничать с артелью по жадности до золота и власти. Еще он был весьма глуп, не вхож в наш внутренний круг. Потому в архиве нет его дневников, в хрониках рода о нем две строки, не более. Я бы не вспомнил, если бы не Иоганн Юрген Ларс, коротко – Йен. Не скажу точно, кто он был Слепцу – сын, племянник, воспитанник или даже… заложник иного знатного рода в замке Тье? Но в детстве Йен босиком, без медяка денег, бежал от слепца Тье. Следующие лет двадцать его жизни вне любых хроник. А после Йен объявился на юге и выкрал Паоло Людвига. Мальчика притесняли, он был младший сын из пяти, его дар считали неуместным. Йен вырастил Паоло, чье прозвище Блаженный. Он из числа самых полнокровных Ин Тарри всех времен. Йен в дневниках Паоло упоминается как Крысолов. За два десятка лет, пока он жил невидимкой, артель стала гонима на всем просторе от ледяного океана до пекла южных пустынь. Алхимия захирела, сделалась сказкой.
– Йен, – выдохнул Яков и ощутил, как душу рвет боль. Это имя до сего момента не существовало в памяти… Тогда почему для постоянных документов сразу и однозначно было выбрано отчество Янович, такое созвучное? – Йен.
– Возьму инициативу и поделюсь первыми грубыми оценками. Мне проще, я смотрю со стороны, – Микаэле говорил негромко и ровно, глядя в потолок или рассеянно изучая корешки книг в шкафу у дальней стены. – Не искал сведения об артели в столь давнем временном пласте. Майстер, алхимия… недостоверно, так я думал. Уверен, майстер или его ближние сдали вас Слепцу. Допустим, так они установили доверие. А может, их не устраивало то, что вы начали думать. Подозреваю, вы помогли Йену покинуть замок. Рискну добавить: ваше гнездо причастно к методичной травле алхимиков. В Иньесе, в главном архиве рода, есть дневник Йена. Занятнейший, я помню довольно много, хотя пролистывал лишь раз, собирая картину жизни Блаженного. В записях мелькало снова и снова прозвище – Локки. Детали не помню, разве вот: он не участник событий, но Йен постоянно обращался к нему, словно отчитывался… Меня в свое время имя поставило в тупик. Локки, Локо или Локкерг по разным северным легендам – оборотень, вор и совершеннейший мошенник. То ли бог, то ли бесь околечная. У Йена о нем было сказано: наизнанку добрый. О, эти слова я вспомнил точно.
– Везет мне в нынешней жизни, – Яков закрыл лицо ладонями, перемогая тошноту и смятение. Вскинулся, ошарашенно кивнул. – Прозвище нашлось. Мое. Неужто надо менять документы? Если подозрения верны, кое-кто найдет неслучайным мое отчество в сочетании с фамилией.
– Неужели вы – Яков Локки?
– Локкер. Яков Янович Локкер.
– О, и вправду неслучайная случайность, – Микаэле улыбнулся, расправил плечи. – Хоть вы не бог и не бесь, но желания исполняете. Я был в отчаянии, и вы обещали, что Куки выживет. Я не знал, как разгрести завал безответных вопросов, и вы помогли.
– Разве? Пока я лишь убедился: сегодня мы не убьем друг друга ни во имя старой мести, ни ради светлого будущего.
– Но-но, извольте жить, я вошел во вкус и намерен загадать желание. Заветное. Уже ясно, я не способен защитить брата и иных ближних. Добавлю, я давно понял, что отец допустил свою раннюю смерть, защищая меня. Артели не годны малолетние Ин Тарри. Это знаем все мы. Но я не последую крайнему и ложному выбору отца, спасая наследников. Своей смертью я отодвину их от края пропасти на десять или двадцать лет. Если буду жесток и начну уничтожать в окружении всех, кого полагаю причастным к артели, выиграю полвека. Но разрушу себя и не искореню артель.
Яков медленно кивнул. Он наконец сформулировал для себя ответы, которые, возможно, искал еще пацаном в первой жизни.
– Люди, менявшие Юну и Юлию, говорили о возрасте. Что девушки молоды, даже слишком. Люди Дюбо говорили – в холодный резерв и ждать до двадцати лет.
– Мы обсуждали с Куртом. Обмен тел исполним для взрослых, вот наше мнение.
– Я пришел к тому же. Вы сказали, дар в семье не у каждого. Кровь выбирает, кому дать способности?
– О, кровь ничуть не добра. Лишь златоносна, – усмехнулся Микаэле. – Кровь куда строже храмового боженьки, якобы отпускающего грехи даже детоубийцам после слезной исповеди. Мне занятны ваши вопросы. Они наталкивают на одну догадку… Локки, вы ведь любите удить рыбу? Крупную, редкостную и трудноуловимую?
– Интересно, кем надо быть, чтобы использовать вас вслепую?
– Ответ очевиден. Надо быть моим братом. Но Куки никогда такого не сделает.
– Далее по теме. Артель… вернее, западная ее ветвь, ведь была и восточная, лесная. Но давно, даже для Локки – это прошлое. Итак, западная артель существует, чтобы мыть золото и распределять по справедливости, – Яков рассмеялся, осознав, что произносит слова в старом звучании, как привык юноша Локки, ведь для него завет был смыслом жизни и смерти. – Артель сколачивают из фанатиков. Им внушают, что Ин Тарри повинны в неравенстве людей, в голоде и болезнях. Ваш род для Локки был – змей-полоз из северной сказки. Полоз тянул все богатство на себя. Убив змея, артель вернула бы украденное людям. Всем и каждому. Поровну.
Микаэле всплеснул руками и кое-как удержался от резких высказываний. Лежащий у стены пес вздохнул и без злости глянул на гостя, посмевшего огорчить хозяина. Яков, собственно, лишь теперь заметил собаку, черную в тени, неразличимую, пока она не пошевелилась.
– Как я устал от болтовни о равенстве. Все гвозди, доски и нитки надо разделить поровну. Станет хорошо, честно. Вот только без вселенского скандала парус не соткать, корпус не набрать, готовый корабль на воду не спустить. А уж ремонт… вовсе неразрешимое дело, – Микаэле стал серьезен. – Примитивное равенство вещей превозносят мошенники и фанатики. Дальше тоже понятно: отнять, чтобы поделить. Первую часть исполнить проще, чем вторую.
– Я не так молод, как Локки. Артель легко жертвует фанатиками. Иное дело майстер, подрядчик… У него много прозвищ. И, сколько бы слуги дома Ин Тарри ни тянули на свет корень артели, до глубинного его окончания не добирались. Мне кажется, нельзя сохранить тайную организацию с теми же методами и ритуалами, если майстер часто меняется. Хотя Ин Тарри сохраняют свой дар и используют однотипно.
– Наш майстер не ржавеет, – Микаэле погладил широкий перстень с гербом. – Золото постоянно, меняемся лишь мы, люди. Я тоже много думал о природе долгожительства артели, у которой нет твердого базиса.
– Я подозревал, что во главе – выползок. Это объясняло бы исчезновение артели на десятки лет, резкое возобновление активности… но однажды я дал себя изловить для ритуала. Увидел майстера ценою той жизни. Для моего зрения было ясно: он не выползок. Грань смерти для него была далекой и острой. Он не выползок, а нечто обратное. Он отчаянно старался жить и боялся смерти. Не скажу точнее. Нет слов.
– Так, – Микаэле слушал предельно внимательно, и от него такого было трудно отвести взгляд. Он почти светился. – Примечательны записи Юлианы Миран. Одержимый менял тела. Юлиану подменили. Я слушал до вашего прибытия беседу Курта и Юлии. Ритуал детально разработан, исполнители уверены в успехе. Огромнейшее недоумение у меня вызывало то, что подмену использовали в банальном дельце.
– Полгода назад я подумал о том же, осознав, что Юна – иной человек в знакомом теле. Сама подмена не удивила мою глубинную память. Но, увы, я не восстановил свою память и сегодня. Есть лишь уверенность: подмены практикуются давно.
– Вы осторожны в суждениях. Но выводы напрашиваются. Подмена Юны – проверка. Или у них новая пара жив, или новое… гнездо. Учтем и вовлеченность дома Дюбо. Я проверил: имение в Луговой лет двадцать было излюбленным местом отдыха старшего из Дюбо. Он давно отошел от дел, а год назад вовсе пропал. Говорят, странствует. Но это ложь. – Микаэле некоторое время глядел на собеседника пристально, чуть настороженно. – Яков, вы прикидываетесь благоразумным, но это же бессовестная ложь. От вас будет сплошная морока, словно мне мало Куки с его норовом. И знаете… я устал от оголенной искренности. Уверен, это взаимно. Вечереет, пора разойтись, чтобы каждый из нас смог в своем логове уединенно сгрызть сахарную кость сомнений. Мы умеем, нам привычно такое собачье занятие.
Яков кивнул, ощущая растущую легкость, словно душа сделалась воздушным шаром, чей беспечный пассажир сбрасывает новые и новые мешочки с грузом, намереваясь взлететь к самому солнцу.
– Я сошел с ума и не хочу сомневаться. Идея равенства сладка молодому выползку, он умирает снова и снова, перетерпев боль и унижение, и хочет всё это разделить поровну со своими палачами. Я давно не молод. Микаэле, меня не покидает ощущение, что майстер и есть полоз-змей, изначальная цель Локки. Не хочу свести все к мести. Скорее я повторяю шаг за шагом путь того Локки, и на сей раз дойду до сути. Как выманить зверя, мы с вами, кажется, знаем. Вслух не скажу лишнего. Лучше уж я, как и подобает при встрече с вами, затребую деньги. Не обещаю в обмен исполнить заветное желание. Но я умею создавать гнезда. Свежие заложены и развиваются, старые не пустуют, меня не было лет двадцать, я ничего не пропустил. Птенцов много, они требуют корм, а сами гнезда вьются из нитей влияния и информации. Золотых нитей, сами знаете.
Яков смолк, пытаясь сообразить, как же выразить в словах невнятные ощущения. И стоит ли пояснять, как выползки видят жизнь и смерть. Упоминать, что по твоему мнению дар не болезнь вроде ветрянки, он принадлежит не телу, а душе… Что Юлия в теле Юны не стала Юной, не научилась видеть тьму за порогом. Не глаза для такого требуются, а душа.
– Вы неуемны, – заинтересованно отметил Микаэле. – Охота на полоза для вас смысл всех жизней? О, не искушайте, надежды губительны. Вернемся к деньгам. Как быстро желаете получить, готов ли у вас план передачи?
– Одержимый был опытен, заменить такого нелегко. Они истратят два, три месяца. Не стану уточнять, как высчитал срок, я давно наблюдаю активность артели. Думаю, я верно указал надежный запас времени у… гм, у нас.
– У нас. Звучит многообещающе, – Микаэле повел рукой, словно листал книжку. Вероятно, чековую… – Проект передачи средств перешлите через Норского.
– Удобно. Но я не затевал бы разговор из-за пустяка. Корм, знаете ли, тянет на солидную даже для вас сумму, поскольку её надо передать, не привлекая внимание.
– Солидная сумма – не наше понятие, слишком примитивно. Мы оцениваем деньги по эффективной массе. Сами мы, не все, но лучшие, такой оценке не поддаемся, нас не гнут деньги, мы управляемся, хотя и нам сложно, тут требуется сохранять ритм. Для внешних людей мы видим критическую массу денег, которая раздавит их. Дело не всегда в моральных качествах, важны подготовка и ресурсы. Я вижу вашу критическую массу, она… – Микаэле взвел бровь с отчетливой насмешкой, – солидная. Но рискну дать совет. Извольте грузить себя, продумав хранение, распределение и доступ. Запрашивайте с запасом, позже ошибку экономии не исправить, – Микаэле покосился на дверь палаты брата.
– Держите его в неведении как можно дольше, иначе не защитить. И… вы не боитесь, что я возьму так много денег, как только смогу выманить, и сгину?
– О, взять деньги у богатея – не предательство, а безобидная игра. Всякий Локки-мошенник полагает так. Мне убыль не повредит, зато я выявлю вашу суть. Есть польза, нет угрозы. И вы уже златоносны: брат выживет, я поверил и вернусь к делам, – Микаэле с брезгливостью изучил ладонь. – Золото прилипнет уже сегодня. Увы… Отдых требуется всем, мне тоже. Яков, позволите небольшой опыт?
Микаэле обошел стол, оказался рядом. Осторожно накрыл ладонью запястье выползка. Постоял, прикрыв глаза. Кивнул и направился к двери в палату брата.
– Йен часто держал вас за руку, – сказал Микаэле, остановясь вплотную к двери. Обернулся, сложил руки на груди и стал говорить очень ровно, выверяя слова. – Ваша душа и тогда не содержала жадности. Йен рос спокойно, золото не липло… не удивительно, что Паоло Блаженный – его ученик. «Свободу, в отличие от золота, можно и нужно раздать всем поровну». Так он говорил. Полагаю, жизнь и тем более смерть Локки стала пружиной, которая через многие иные шестерни и валы обстоятельств завела сложнейший механизм запрета на работорговлю. Не буду обсуждать, благо ли это. Но так мы, Ин Тарри, смогли приблизить смену способа хозяйствования и значит, ускорили оборот денег. Если бы Блаженный не справился, золото на годы и даже века отяготило бы сундуки и само… сгнило, а гниль взрезают ножом войны. Вот так причудлив мир. Из-за вас, Яков, я скоро заподозрю, что даже для артели есть место в великом плане бога. Пугающая широта воззрений.
– Да уж, – осторожно кивнул Яков.
– Локки дорого заплатил за право говорить со взрослым Ин Тарри о равенстве. Но Теодор был никто, а я заболтал тему, сведя к ниткам и доскам. Золото есть стихия, как вода или огонь… отчасти. Золото неотделимо от общества, и оно не может и не должно распределяться равномерно. Это неэффективно и опасно. Я склонен сравнивать золото с водой. Артель строит обвинение крови Ин Тарри на том, что в мире есть пустыни и океаны. Я отвечу так: бессмысленно вычерпывать океаны ради полива пустынь. Они соленые, вода станет питательна и благословенна, лишь пройдя природный круг. И еще, многие пустыни прежде были дном морским. Все изменчиво, то есть – неравно. Мы, Ин Тарри, не копим золото, а лишь помогаем ему совершать круговорот быстро и с пользой. Локки, я благодарен за встречу. Доведется свидеться снова, приглашу в Иньесу, читать дневник Йена. Это обещание.
Микаэле поклонился, подтверждая серьёзность слов. Отвернулся, толкнул дверь. Черный пес метнулся от стены и прижался к бедру хозяина, чтобы покинуть комнату вместе с ним, принюхиваясь к угрозам, всматриваясь в людей по ту сторону двери. Яков остался сидеть в полутемном кабинете.
Было тихо, лишь часы на стене щелкали и постукивали маятником. В такт этому звуку – казалось Якову – вечер крошил грифель сумерек, неровными полосами растирал по холсту реальности. Слой за слоем, гуще, плотнее… Все делалось серым, смазанным.
«Йен», – едва слышно выговорил Яков. Проморгался, стер слезинку, не веря, что настолько расклеился. Но – обида злее боли! Почему из прошлого запросто выбрались в явь кошмары: ненавистный и лживый Теодор; холодный, как лед, передовщик артели; палач замка – огромный, тестообразный, склонный во время пыток напевать и посвистывать… Почему мерзкие хари опоганили сны, отравили душу, а Йен остался в небытии? Золотой мальчик Йен… Он сам выбрал из толпы друга – хотя разве в то время князья заводили знакомства так запросто? Он целыми днями держал за руку. Хлопал линялыми ресницами, чесал затылок и недоуменно переспрашивал: зачем тебе золото? Но, если надобно, скажи сколько, и не глупи про солидную сумму. Нет такой, вовсе нет. И может, лучше сбежать без единой монетки? Золото – проклятие, оно давит душу, а еще оно ядовитое, травит верность и гноит дружбу…
До момента, пока Микаэле не назвал имя Иоганн, не упомянул прозвища Йен и Локки, весь свет прежней жизни оставался незримым. Свет, ради которого и стоило возвращать прошлое с его болью, ошибками и озарениями. Все прошлое, без изъятий!
– Я обязан вам, Микаэле, – Яков поклонился давно закрытой двери.
Встал, поправил воротник. Некоторое время глядел в оконное стекло, сегодня – обыкновенное, без картин прошлого и бликов воспоминаний… Затем Яков покинул кабинет, не оглядываясь. Возвращённая память вынудила спешить, уплотнила дни. Теперь все стало еще серьёзнее. Йен был урожденным Ин Тарри. Настоящим! Йен, которому не исполнилось и пятнадцати, плохо спал и мало ел, если ему не готовил Локки. И наверняка вырос внешне очень похожим на этого вот Микаэле. Умным, сильным и очень одиноким… Но Микаэле умеет сберегать фальшивое спокойствие даже рядом с палатой брата, израненного одержимым.
Йен был иным. Он делался страшнее лесного пожара, если кто-то затрагивал ближних. Как можно было позволить себе умереть, зная характер Йена? Он наверняка боролся, искал способ спасти… И позже полагал себя виновным, предателем, корнем бед.
– Крысолов, – Яков виновато ссутулился. – Теперь помню. Его не вывели из замка, времени не хватало, а я не хотел рисковать жизнями, это же мое гнездо и мой Йен. Из-за них я пошел к старику. Не было никакого вопроса к нему, я шел с ответом, я сделал свой выбор… но все перепутал, вспоминая.
На улице совсем стемнело, фонари выжигали в ночи рыжие проплешины, туман норовил окольцевать их, делал похожими на монеты. Ни собирать это золото, ни делить поровну нельзя, и это замечательно. Яков покинул больницу. Некоторое время постоял у перекрестка, глядя в сторону вокзала. Сердито отмахнулся от дел – и побрел в темные кварталы пригорода. Там, недалеко – парк, в нем есть пруд… и нет ни единого фонаря.
Черная гладь воды бережно выложена бархатом тумана. Если вглядеться, если очень постараться…
Ночной проводник. Кьердорская легенда
(Легенда давно забыта, ее запись сохранилась лишь в дневнике Крысолова Йена. На полях – пометка: «Локки не мог уйти, не оглянувшись! Это обнадеживает». )
Не стоит людям попадать в гиблый лес, а только живые не ведают грядущего страха, а мертвые уже не могут ничего изменить. Через лес не проложено троп. Каждый торит свою, а она – ускользает, петляет, норовит сгинуть. Тут уж кто кого осилит: тропа путника или путник тропу.
Жил-был сын купца, богатейшего на все долины и перевалы большой Кьерской гряды. От рождения наследник отцовских трудов ел с золотой тарелки, за всю жизнь он ни разу не высказал слов благодарности. Когда батюшка умер, он спустил богатство удивительно быстро. Хотя чему удивляться? Семейного дела не знал, людей не умел ценить, трудиться не желал. Разбазарив кровное, наследник не поменял привычек и жил в долг… а, как пришел срок отдавать, спрыгнул с крепостной стены. То ли пьян был, то ли блажил. «Ваш убыток – ваша забота», – так он крикнул напоследок.
Под стеной скалились камни. Падение, удар… и вмиг все поменялось для должника. Кругом встала вязкая тьма, подобная туману в непроглядной ночи. Чуть приметно светились заросли по опушке. Должник ощупал камни под ногами. Понял: позади – пропасть! Нет иного пути, кроме этого – сквозь колючий шиповник и паутинные полотнища. Должник усмехнулся победно: нет погони! Получается, он всех обманул, и теперь никто не востребует плату по счетам. Вязкая тьма молча впитала людскую усмешку. Выждала… и вот за спиной должника что-то шевельнулось, вздохнуло. Оно было огромное. Ужасное в своей непостижимости. Осознав его, должник завизжал и помчался опрометью, запрыгал зайцем, раздергивая по нитке не одежду – саму душу. Черный лес впитал ее… без следа. И стало тихо в гиблом лесу. Совсем тихо. Как обычно, впрочем.
Жил-был переписчик книг. Однажды он занемог, позвал лекаря и узнал, что недуг его наверняка смертелен. И принялся переписчик перетирать зерно домыслов в жерновах страха. Скоро устал от мыслей, от груза грядущих утрат. «От меня все откажутся. Боль сожрет меня заживо. Лекари все до единого – проходимцы, помощи не дадут, а сбережения вытянут до последнего медяка»… так он рассудил, и добыл яд, и принял… И встал на опушке гиблого леса.
Для него все началось, как и для должника; За спиной – пропасть. Впереди – чащоба непролазная, стылый туман… и незримое нечто, жадно глядящее в душу. Хворый брел, всхлипывал… и скоро устал. Нет надежды в жизни, нет ее и во тьме последней. Так решил. Лег, притих… и слился с гиблым лесом. С тьмою и тишиною. Совсем слился. Без остатка.
Жил-был проводник. Лучший в Кьерских горах, опытный и находчивый, хоть и молодой. Весело жил, ярко. Друзей у него было много, купцы его уважали. Но однажды попался проводник в ловушку: разбойники приневолили его помочь с устройством засады. Ведь кто, как не он, укажет верное место? Кто, как не он, поймет, когда ждать богатый караван… Проводник завел разбойников в скальный лабиринт – и прыгнул с обрыва, прокричав в гулкую долину о приходе врагов. Эхо подхватило крик, разнесло широко. Всполошилась стража на заставах, залаяли псы, горные охотники и пастухи стали перекликаться, готовя общую облаву на разбойников…
А проводник ничего этого не слышал. Он уже стоял на опушке гиблого леса. Нет, он не стоял, он и опушки-то не заметил, он вскочил и помчался через лес. Он даже не понял, куда угодил, просто бежал, спеша предупредить хоть кого о разбойниках… Он рвался через заросли, спешил. Он чуял тропу и в этом особенном лесу, не зря он был лучший горный проводник! Он не оглядывался, не отдыхал, пока не добрался до полянки.
Седая в тумане трава оплетала ноги. Было довольно много света, его давали серебряные цветы вереска. А вот дороги далее не было: ежевичник рос плотной стеной, а за ним угадывалась другая стена – чернее ночи, от неба до земли… В стене была всего-то одна калитка. У калитки сидела женщина. Не молодая и не старая, не седая – и не чернявая. Туманная, ночная.
– Сегодня ты один и добрался на мою поляну, – сказала она. Оглядела проводника и сокрушённо покачала головой. – Торопыга… Хоть бы разок оглянулся! Там ведь прошлое твое! Целая жизнь.
– Я должен был… – начал проводник и смолк, ведь женщина покачала головой.
– Нет на тебе долга. Гиблый лес – не то место, куда следует убегать от жизненных долгов. Тем более, бахвалясь своей ловкостью. Пробовал тут один сунуться, да весь по ниточке раздергался, порвался… Загнала его хиена. Потешилась.
– Но я не мог иначе! Они умеют спрашивать, а если б я ослабел и указал им выход из лабиринта…
– И не о страхе речь. Шел через лес испуганный. Жаль его, – женщина внимательно осмотрела тьму за спиной проводника. – Бывает и непосильное бремя у живых. Я бы помогла… но – не дошел. Не бремя его сгубило, а собственная слабость. В тебе нет такой слабости. За тобой нет долга. Зачем ты отказался от жизни легко, не сожалея и не оглядываясь?
– Честь превыше. Нельзя выживать любой ценой, – не очень уверенно сказал проводник. Подошел, сел в траву рядом с женщиной. – Разве не так?
– Не совсем так. Ты ценил честь, ты высоко ставил свое умение искать тропы, ты дорожил словом и доверием…, но не жизнью. Ты отказался жить – легко. Совсем легко. Да, ты очень молод… – женщина погладила серебряные бутоны вереска, льнущие к ее руке. – Понимаю. Но помочь не смогу. Хиена не видит в тебе света. Порвет.
– Хиена – ваша собака? Я не боюсь собак и даже волков, – проводник показал старый шрам на руке. – Меня рвали, но я оказался упрямее.
– Не собака. Она тут всегда, а я… я иногда прихожу, чтобы поправить изгородь. Она вроде тебя. Кому-то проводник, а кому-то – приговор. Нет, не пропустит. Вот разве научишься ценить жизнь. Постепенно.
Женщина указала взглядом на самую темную и густую часть изгороди, и проводнику почудился узкий лаз, обозначенный вересковыми цветами. Юноша благодарно поклонился… и заметил, как по лицу незнакомки пробежала тень огорчения.
– Это не одолжение, а наказание, малыш. Тебе придется доделать много дел. Перешагнуть много утрат. Отчаяться и заблудиться бессчетное число раз, словно ты опять и опять идешь через гиблый лес.
Женщина смолкла, вглядываясь в заросли. Проводник тоже стал смотреть – и скоро разобрал: приближается человек. Весь встрепанный, нескладный. Идет – и слегка светится. Рядом с ним крадется кошмарное чудище, а человек ему улыбается, что-то рассказывает. Вот он не глядя, на ощупь, нашел калитку, легко толкнул – и пропал за ней, во тьме… словно сквозь стену прошел. Чудище проводило путника до порога, обернулось, обожгло душу проводника ледяными, смертными очами – и нехотя впиталось в стену мрака.
– А этот, он ведь тоже не оглядывался. Ему все можно? – удивился проводник.
– Он не в счет. Блаженный, – пожала плечами женщина. – Хиену зовет лебедушкой, да и видит ее именно так. Он хочет дать людям крылья. Небось, опять с колокольни прыгнул, и опять неудачно… Не смотри так. Он ценит жизнь, только дело ему важнее.
Вдруг изгородь прогнулась изнутри, задрожала. Облетели лепестки с многих цветков, жуткий рев прокатился и улетел во тьму волнами колючего мрака.
– Хиена борется, – пояснила женщина, заметив, как проводник вздрогнул. – Кое-кто с той стороны полез в ваш мир. В нем не было света и хиена его порвала.
– Она зверь или человек?
– Что за вопрос. Здесь не живут звери и люди. Ну что, малыш, отдохнул? Понял мои слова? Когда научишься ценить жизнь – тогда пройдешь вон в ту калиточку. А покуда… полезай. Ох, всего он тебя обдерет, до костей обглодает, этот черный ежевичник. А иного нет тебе пути.
Проводник встал, вежливо поклонился, прощаясь и благодаря за наставления. Зажмурился – и полез в колючую тьму. Ледяные иглы шипов рвали его тело, кусали душу… Но юноша был упрям.
С тех пор много воды сбежало с каменных склонов Кьеры. Новые тропы и дороги легли, прежние травою заросли, осыпались, обвалились. Но до сих пор его можно встретить в горах – ночного проводника. Мирных путников выводит на дорогу, хотя заплутали они безнадежно. Немирных заманивает в лабиринт… Люди, обязанные ему спасением, приносят камни и складывают у слияния троп, на седловине самого высокого перевала. Говорят, однажды камней накопится достаточно, чтобы оплатить цену одной молодой жизни, отданной легко, без сожалений…