Глава восьмая.
Последняя воля ары Шарги
Страхи да сомнения – они вроде воды дождевой. Дождя уж нет, а сырость донимает, мурашки по спине гонит… А иногда вроде как засуха приключится с тобой: хоть что делай, а боязни нет.
Вон как недавно: учинила я немыслимое дело, пук нитей срезала, тропу выпрямила, да лес подновила. Одним махом! И ни единая жилочка в душе не дрогнула. Словно так и надо, только так, и никак иначе. Полный день ходила я светлая да легкая, ноги сами носили, песни петь хотелось. А после хлынули в мою душу дожди сомнений. Болото там напрудили. Здоровенное болото…
Доброе ли дело – нитки пороть?
Вот тяну я из своей души выстраданное, в нить вью, да этой нитью и шью. Коли ошиблась, за свою ошибку сама и отвечу, закон Безвременного леса со всякой вышивальщицы спросит, будь она хоть три раза дедушке Сомре любимая внучка. Потому мне не страшно было штопать да шить! Вроде – надо мной рука его, и, коли я права, она погладит по голове теплом солнечного света – молодец. Строгий дед царапнет холодом сердце, в срок обозначая ошибку, укоряя… Но пороть чужие нитки – дело иное. Я же вроде как режу чужую душу! Ладно хоть, знаю: старые нитки, нет на свете тех, кто шил ими. Знаю… А только выры – они не люди. Есть в них иное устроение жизни, не нашего ума, не нашего склада. Ночью я крепко спала, тогда и пришло понимание. И хлынул страх! У выров род в ответе за каждого. Род не умирает, он жив и ныне. А ну, как я подрезала его под корень? А ну, как я иные дела и саму судьбу потомков тех, кто шил по неопытности белыми нитками, поставила под сомнение?
Бывает так. Узел плотно затянут на канве. Его не подцепить, не попортив канву и не порвав нитку. Порвётся она и нырь – в канву, и далече убежит. Повиснет там, путаясь и путая, изнанку создавая работе.
Что с такой напастью делать? Идти да смотреть на неё! Это самое меньшее, в чем мой долг состоит теперь. Я так и сказала Кимочке. Он сперва отмахнулся: лес зеленый да живой ему в радость. А потом задумался. Вдвоем мы полный день молчали, Марницу до кипения доводили. Заботливая она. Ругается, злость напоказ выводит – а сама-то чуть не плачет. Жалко ей нас, много в ней доброты. Только потаённой, не готовой явиться напоказ.
К ночи Кимочка сказал: права я, нельзя изнанку без проверки оставлять. Пороть следует с умом и бережно. Мы вместе ещё раз учинили осмотр канвы. Нашли след той нитки, что сбежала от меня. Тонкий след. Вроде блеска сухой паутинки.
– Всё в жизни связано, всё без обрывов, – вздохнул Ким. – Пожалуй, всякое шитье одного человека за жизнь его складывается в единую работу. Постепенно, незаметно… Я так и не думал прежде. А вот – ошибался. Полотно цельное. Обрезали мы старую вырью нитку. А вышивальщиков-то у них ныне нет! Некому ответить за честь рода, испоганенную древними, некому новую нить вдеть да работу выправить. Пойдёт их шитье выцветать да растрепываться быстрее. Много быстрее.
– Вот уж кого мне не жаль, – хмыкнула Марница. – Выры… Гнилой народ. Пять веков зовут нас рыбьим кормом! Шааров придумали с их беззаконием.
– Я не только про зайцев сказки помню, – отмахнулся Ким. – При храброго воина и про хитрого мужика – тоже. Ни в одной не был добрым да щедрым княжий управляющий. Нет, не при вырах завелась гниль. Мне думается, многие управляющие усидели на своих местах при смене власти, только название обновили. Зачем выров обвинять в том, что на совести у людей? Мы и без них жадны, мы в крайней избе живем, на соседские беды не глядим. Опять же, кто, кроме людей, мог отрезать выров от глубин?
– Ким, ты мудрец, – с долей раздражения вздохнула Марница. – Тебе всех жаль! Тебе всякая крыса часть природы, а не враг урожаю – так получается?
– Одна – часть природы, но стая уже враг, – подмигнул Ким. – Я простоты не люблю, Маря. Однозначности. Твой страф хищник, а разве он плохой? Хотя… спроси о том крыс!
Марница резко остановилась, расхохоталась и безнадежно махнула рукой. Вытерла слезинку, вытянутую смехом. Почесала горло Клыка. Снова пристроилась шагать справа от его бока.
– Ладно же… выры не хорошие и не плохие, пока говорим про всех, так? Тогда я прямо отмечу гнилость кланда. Лично кланда. Он хозяин Горниве, во всех пергаментах именуемой владением рода ар-Сарна. О нем я знаю достаточно. Здесь-то я права! А ты, раз взялся клешнятых защищать, назови мне хоть одного хорошего выра.
– Я пока не знаком ни с одним из нынешних, – увернулся от ответа Ким.
Повисло молчание. Марница глянула на Тингали, та быстро кивнула: мол, и я приметила его хитрую оговорку.
– А не из нынешних?
– Давайте разберёмся с важными делами, – возмутился Ким. – Мы обсуждали выпарывание и его опасность. Выры друг с другом связаны тесно, они в одном поколении все зовутся братьями. И по людским меркам они теперешние… братья близнецы, так сказать будет вполне верно. Ошибка одного может больно ударить других. Это вовсе иначе, чем у людей. Вот беда… Почему мне и в голову не пришло сразу, как опасно пороть?
– Ты уж, полслова сказавши, и вторую половину выговори. Мы ничего не понимаем, – за двоих вразумила Марница. – Тинка вон – еле жива идёт, вину свою на плечах несёт. Того и гляди упадёт… Тьфу, опять стихи. Ха, до чего вредно общаться с тобой!
– Хорошие стихи, со смыслом, – подмигнул Ким. И стал серьёзен. – Ох-хо, как любит говорить дед Сомра. Чтобы вторую часть слова выговорить, как ты изволила это обозначить, мне надобно открыть вам великую тайну рода выров.
– Великую тайну, – вдохновилась Марница. – Дело к ночи, пора устраивать привал. Самое время для сказки. Начинай. Клык, отдых!
Ким быстро снял заседельные сумки и стал раскладывать для ужина жалкие остатки припасов, выданных в деревне. Приготовил ворох лапника, расстелил плащ. Сел, задумчиво играя струйкой дыма. Сегодня из неё охотно скручивались выры. Марница восторженно охала, Тинка счастливо пищала. Страф косил лиловым глазом – и иногда молниеносно бил призрачных врагов клювом. Дымок распадался испуганными прядями.
– Пять веков назад у выров последний раз состоялся нерест, – молвил Ким тихо, без попытки создать сказку. – Почему последний, отдельный длинный разговор… Не для нынешней ночи. Они знали, что обречены. Боялись людей, как могут бояться только обречённые. Постигли наше коварство. О беде своей никому не сказали. Собрали мудрых. Долго думали, как спасти род до времён, когда глубины станут снова доступны. И нашли решение. Пять вышивальщиков у них было. Всего пять, не считая ещё гм… одного, но о нем и речи нет. Имена родов я знаю. Ар-Рафт, ар-Бахта, ар-Лим, ар-Нагга и ар-Сарна. Чьи нитки мы недавно срезали – не ведаю…
– Ты забыл рассказать основное.
– Я думаю, вслух думаю, – Ким ответил непривычно серьезно и без прибауток. – И не спешу… Мы уже со спешкой да озорством спороли узлы, тропу вытянули. В пользу старались, да так преуспели, аж меня запоздалый страх разбирает. Вышивальщики выров работали, не покладая игл. Для боя шил, в основном, ар-Сарна. Может, это и легло тенью на его род. Прочие же готовили сетки, получившие название гнезд. Пока личинки в гнезде, а нитки его сухи и не гниют, пока работа неущербна, как говорят сами выры, до той поры личинки спят. Словно время для них не движется.
– То есть срезанная мною нить может убить все личинки? – побледнела Тинка, хватаясь за голову. – Ох, беда… Кимочка, да я хуже выродёра получаюсь. Не глядя, не разбираясь махнула – и вот…
– Пока что не случилось никакого «вот», – Ким обнял сестру за плечи и погладил по голове. – Пока всё осталось по-старому. Сколь пройдет лет, покуда изнаночная нитка ослабнет, да шитье распадётся, не ведаю. Может, целиком наша жизнь, а может, и того дольше. Опять же: не всё шитье состарится. Только труд одного вышивальщика.
– Тинка, ты выпорола кланда с канвы! – хлопнула себя по коленям Марница, упала на спину и захохотала снова, даже ногами задрыгала. – Кланда! По мне, пусть хоть сколько мир не прост, этого гнильца не жаль! И близнюков его, всю породу гнилую! Ха! Кто производит тант? Кланд. Кто не дает лекарям договоры на морские травы и тем поощряет мор у людей? Снова кланд. Кто не запретил к продаже больную птицу и даже сам велел везти её туда, где пока нет болезни? Кланд!
Марница села, отдышалась, и улыбнулась Тингали. Напоказ, глубоко, поклонилась.
– Выпорола его? С корнем вырвала? И спасибочки тебе, и спи спокойно, сопи в две дырочки! Он хоть и не обучен шить, нынешний, а только людей с канвы ох, как люто жаждет выпороть. Многовато нас… Я при батюшке шааре сколько лет живу, знаю тайные указы. Хорош урожай? Отнять! Детки народились здоровые? Отцов в порт и на тант, нельзя более двух мужиков в доме оставлять. Даже если один – старик, а второй младенец. Всяко я тому пыталась мешать, а меня вот – тоже выпороли с канвы, отдали выродёру в заказ. Горнива вымирает. Вот север Рафтов живёт, да и Ласма вполне сыта была до недавних пор. Может, теперешние выры там – не злодеи.
Марница выдохлась, замолчала. Виновато дернула плечом, признавая вспышку злости недостойной. Повернулась к костру и принялась помешивать жидкое варево из грибов и расплющенного зерна. Тинка жалобно глянула на брата. Тот подмигнул, улыбнулся.
– Выслушала умного человека? Успокоилась? Так и надо, так и верно. Не последний день шьёшь, а кто не ошибается, тот без ума родился, слепым да ленивым: не делает он ничего и дел своих не оценивает. Нам, Тинка, всё одно: быть хорошими да добрыми перед каждым не получится. И пороть придётся ещё – сказать страшно, сколько. Без душевной боли не выходит ни шитье, ни порка.
– Я подумаю да запомню, вопросы в лукошко наберу и к деду Сомре схожу, – вздохнула Тингали. – Он по чести ответит, с мудростью. Так будет правильно. Ким, а выров ты точно рисуешь из дыма? Или придумку выплетаешь?
– Точно.
– Красивые они. Я прежде их и не видывала. Думала: страшные и вовсе уроды. Гнилец – слово гадкое, так зовут негодных. Они не таковы. Ну, по виду, по стати… пожалуй, прав ты, как всегда, Кимочка. Нет в них заведомой злости. А я-то порола со спокойной душой, как за вырами закрепила вину в плетении белых ниток. Поостерегусь впредь судить сразу да споро.
Марница стукнула ложкой по краю котелка, весело отмечая готовность варева. Поужинали не особо сытно, но без прежней мрачности, накопившейся за день молчания. Марница выдала Киму и Тингали пергаменты и пояснила, как следует себя называть и какую причину похода в Хорту указывать. Кого звать брэми, кому кланяться. Весь следующий день упрямо втолковывала правила жизни, спешила и приметно беспокоилась. Вот-вот людные места пойдут, а лесные её знакомцы своей дикостью на беду прямо нарываются! Слугу шаара не враз отличат от самого шаара, и хуже – перепутают с его же рабом… Хорошо хоть, вовремя сообразила: до города проверить, что из законов писаных и неписаных знает Ким, такой мудрый и ловкий. А ничего! Историю выров может изложить, сказку любую выплести, но самого простого, недорослю вбитого со страхом и подзатыльниками – не понимает.
Малая тропа вилась, прыгала по холмам, пряталась в низинках. Деревни то казали солому крыш, то задергивали занавеси зелени и прятались от чужих глаз. Первый трактир, второй, третий… Пустые не в сезон, гостеприимные, деревенские, где всякому дальнему путнику рады, спину гнут и «брэми» шепчут. Только ненадолго это! Вон и главный тракт, жила крупная, силовая – от самого севера, от золотых рудников ар-Рафтов, тянется он до столицы Усени. Пыль на нём никогда не оседает, путники не переводятся.
– Сегодня ночуем в гнилом месте, – сухо и холодно отметила Марница. – Иного нет на пути. До ворот Хотры тянуть – ночь под стеной сидеть, охранников вводить в искушение. Вдруг да страф гнильцам глянется? Или вон – Тинка наша… Негоже. Значит, нет нам иного пути, кроме как в «Рыбий хвост». Тинка! Бестолочь ты глазастая, я кому говорю?
– Маря, не кипи, я слушаю. Всё слушаю и во всём обещаю накрепко слушаться.
– В комнату первым же делом – шасть! Сиди там, словно и нет тебя. Дверь заложи и сиди. Это ясно? Добрые люди воды попросили – а не давай, нет тут добрых людей. Угостить посулили…
– Я поняла. Нет меня.
Марница выдохнула сквозь зубы и ссутулилась. Глянула на Кима почти жалобно.
– Худо мне. На душе камень. Гляди: на север никто не едет. Без сплетен ясно, что дело плохо, со столицей у севера разлад. А что я знаю про «Рыбий хвост»? – Марница снова тяжело вздохнула. – Да то, что его упоминал принявший на меня заказ выродёр. Самое их место, наёмничков! Пришёл под стены, дождался посредника, да и был таков. Ох, хоть в лесу ночуй. А нельзя! Нет тут леса, рощи хилые… Увидят, донесут – и пропали мы, и к вырам на допрос. Прямиком.
– Со мной и в самой хилой роще не рассмотрят, – подмигнул Ким. – Давай по-моему сделаем? Я вас в роще усажу да зеленью прикрою. Сам схожу в трактир, гляну на людей. Если нет вреда явного, угрозы большой, вернусь и позову. Не позову – до утра пересидим. Без костра да варева, зато и без великого страха сверх меры хлебнуть горячего…
Марница охотно кивнула. С новым уважением глянула на Кима. Она-то полагала, ей одной всех беречь в людных краях. Ан нет, лесной житель и тут за бабью спину не прячется, хотя куда как поплечистее герои сникали, едва от привычного делали хоть шаг в сторону. Этот весело щурится и боевитости своей особенной, мягкой да вроде уступчивой, насмешливой да бесстрашной, ничуть не растерял. Шагает, чешет Клыку клюв, глядит по сторонам, косится на низкое солнышко. В тень нырнул – и всех резко потянул, с тропы свел, да так лихо указал малый овражек – словно сто раз по тракту хаживал, все его особенности усвоил до малой складочки, до ничтожной кочки.
Притащил пару крупных веток, вместо пеньков годных. Страфа уговорил беречь хозяйку и никуда, ни ногой! Старую рубаху натянул вместо дареной – да и пошёл себе по дороге. Пастушок, знаток страфов – из Устры гость, вороными ласмской породы интересуется, исполняя хозяйскую волю… Ничего в нём нет подозрительного и странного.
Шагалось Киму легко да весело. За сестру и Марницу он спокоен, не обидят их. Самый малый лес по его просьбе укроет, не выдаст…
Трактир нехотя выказал себя за поворотом тракта. Рука сама потянулась дернуть кудрявые волосы. Верно придумал: оставить своих в укрытии. Негодное место и время дурное, гости в трактире собрались непонятные, сразу видно. Сумерки щиплют из травы серый пух тумана да бросают ветру в пасть. А он туманом не сыт, рвет да клочьями гонит… Уже и то ладно: прятаться удобнее. Ким скользнул в редкие кустарники, с тенью слился и сгинул. Никто на тракте путника и приметить не успел. И не надо того!
У входа – только гляньте: пара вороных страфов привязана. Птицы злые, породистые, такие должны состоять на службе у выров, возить курьеров. Ан, нет: оба без бубенчиков, без знаков вырьево рода на упряжи, хотя с одного стойла, сразу видно – знают они друг дружку. Клювами трутся, перья перебирают – не ругаются, в драку не лезут, хотя оба самцы, чужого бы сразу во враги назначили… Вон как на рыжего лапами машут и клокочут! Он, бедняга, повод до предела натянул и в сторонке хоронится, признавая силу вороных.
Ким прошёл через заросли, торопливо убирающие с его дороги шипы да ветки. Порылся в карманах, кинул вороным по грибку. Поймали, осмотрели угостившего с интересом. Шеи вытянули – здороваться да дружбу предлагать. Хозяину лесному кто откажет из зверья? Только лисица бешеная! А нет теперь лисиц, всех на шапки повывели.
– Не обижайте малыша, – пожурил страфов Ким. – Он не ровня вам. Ну-ка, толком вместе мы припомним, вместе и сообразим: откуда вы прибежали сюда? Понял, с севера, из Ласмы. И хозяева ваши новые, нет у вас веры им, в них нет доброты к вам. Продадут, на золото разменяют. В Устре и продадут, если повод крепок и сорваться с него нельзя… – Ким хитро улыбнулся. – А кому ведомо, крепок ли? Ума не приложу.
Он ещё раз улыбнулся. Скользнул беззвучным ветерком по двору, мимо страфов, которых их седоки полагали, надо думать, надежными сторожами от охочих до сплетен чужаков: не зря привязали у самой двери. Так, что гостю мимо не пройти, не рискнув головой. Утомленные птицы, голодные, седла с них после полного дня бега не сняты. Такие не пожалеют, всю злость на чужаке выместят, в один удар вложат. Смертельный удар! Не зря Марница сказала: лакомая мишень для страфа – макушка… Опять же: шум поднимут. Всякого заметят и хозяину выдадут. Кроме него – лесного жителя, друга любой животине. Ким погладил и рыжего страфа, тот успокоился и сразу сунул голову под крыло – самое время спать, темно уже.
Оглядев заново двор и вслушавшись в шум на кухне, в стук топора на заднем дворе, Ким уверенно шагнул вплотную к стене, примеряясь к плотно сведенным ставням, к узкой щели света меж ними. Нет людей поблизости и сюда никто идти не готов, чтобы тайное выведать. В «Рыбьем хвосте» знают, что можно слушать и слышать, а от чего случается такое несварение желудка, которое уже ничем не лечится, потому что сталь кинжала наемника в брюхе – не переварится.
– Груз хорош, если вы везете то, что указали, – отметил невысокий сухой человек, сидящий к окну спиной. – В уме и без ущерба?
– В уме, – чуть помявшись, отозвался здоровяк напротив. – Как есть в уме, брэми. Мы ужо всяко пробовали, а токмо поостереглись ум-то вытряхнуть. Отступилися, значится. Мы ужо не дурнее дурных. Ох, и тягостно было его провезти через всю ихнюю землю. Ужо как мы усердствовали! Ужо как гнали нас, сколь золота мы извели на шааровых слуг да рабов, глаза им отводя… Такой он дороже, пожалуй – в уме.
– Дороже? – насмешка в спокойном голосе сделалась явной. – Знаю я ваши стоны. Ложь. Вот деньги. Не нравятся они вам, так и не берите. Вторую часть золота выдам в порту. Если в уме.
– Добавить бы следовало, – прогудел с возмущением детина, молчавший до сих пор.
– Так вы денег пока не берите, своей дорогой ступайте. Я догоню – добавлю, – ласково пообещал тот, кого Ким сразу определил в посредники. – Ишь, цену они желают устанавливать. Не будет ни кархона сверх оговоренного! Вы, недоумки, зачем сунулись в город? Стража видела вас, а вороных тем более рассмотрели все, кто не ленив.
– Так не было вас туточки. Мы вечёр глянули – и ну искать…
– И ну по трактирам скакать, баб веселых тискать… А как же груз? – голос высох до полнейшего и с трудом сдерживаемого бешенства. – День потратили впустую! Вас бы рыбам на корм за это. А вы золото просите. Вы на курьерских страфах из стойл ар-Бахтов повсюду разъезжаете, город сплетней о вас гудит. За это тоже приплатить?
– Нет подклювных бубенцов, отколь слуху взяться? А мешок-то, так в комнате он, целехонек, – испуганно отозвался один из тех, кого Ким обозначил для себя наёмниками.
– Неси.
– Нет! – Голос наемника окреп. – Золото на стол – мешок на стол. Токмо так. В порт мы ни ногой, не дурные. На тант вмиг подсадите! Ведома нам ваша, брэми, доброта. До утра вам срок.
Посредник долго молчал, оценивая нечто. Тонкие длинные пальцы постукивали по столешнице, выбивая ритм, годный для резвого хода галеры. Потом мужчина решился и кивнул.
– Не по моему будет, но и не по вашему. Сидите тихо. Мои иглометчики здесь, так что ни единого движения! Я скоро вернусь. Мы обменяем мешок на золото. Не утром, сейчас.
– Мы будем ждать, – охотно пообещал более говорливый наемник. Хмыкнул. – А только нет у вас иглометчиков. Страфы бы…
Посредник шевельнул рукой – и игла вошла в столешницу возле пальцев наёмника.
– Ты сиди. Ровно сиди. Ведь, – голос дрогнул сухом смехом, – знаешь мою доброту… А теперь с умом моим вполне подробно ознакомился. Ох, смотри… я и на память не жалуюсь.
Наемник замер, едва дыша и не рискуя обернуться. Трактирщик – по переднику рабочему ясно, что он – на миг возникший за стойкой, сгинул снова, унёс игломет. Посредник встал и пошёл через зал к боковой двери. На ходу бросил брезгливо:
– Люди ныне в недостатке, любые годны и всё одно – мало их, дел больше… иначе я бы вас прикопал на заднем дворе. Не вынуждайте меня передумать.
Ким усмехнулся, ощупал ставни, глянул вверх. Неудобно… Отвернулся, шагнул к вороным. Торопливо погладил сунутую под руку голову каждого. Прыгнул одним мягким движением, опираясь о толстое бревно для привязи и сразу переступил на ближнее седло, качнулся вперед-вверх, нырнул в приоткрытое оконце чердака. Тесное, неудобное, но – сладил. Недовольно изучил три крупных осиных гнезда под коньком крыши.
– Пчелы вывелись, а трупоеды жируют, – сквозь зубы отметил он, двигаясь через чердак к лестнице. – И с людьми то же. Кто работает, тот до сыта не ест и жизни сладкой не знает.
Пустой коридор предложил на выбор три двери. Лукаво щурясь, Ким помянул деда Сомру – и уверенно шагнул к правой. Присел, рассмотрел тяжелый висячий замок в проушинах. Тронул дерево, прошитое гвоздями. Трещинки послушно увеличились, проушины легли в ладонь целые, Ким переместил их на пол, осторожно учел все гвозди: не выпал ли какой. Дверь качнул без звука, глянул в комнату, темную, пустую и неприбранную. Принюхался с отвращением. Заметил мешок на столе. На миг задумался, щурясь. Удобный мешок: неприметный, пухлый, холщевый. Таких в любом хозяйстве из пяти – пять… Один как раз на чердаке завалялся.
– Груз, значит, – шепнул Ким. – А пусть-ка добряк-посредник догонит и добавит. В пользу пойдёт, в пользу. Какая сказочка занятная, новая да нарядная! Про двух жадных разбойников и три осиных гнезда в подменном мешке…
Очень скоро Ким выбрался с чердака, прыгнув на бревно для привязи страфов и оттуда соскочив наземь. Подергал поводья, с сомнением качнул головой: непрочны… Щелкнул языком, погладил птиц – да и сгинул в кустарнике, унося за спиной мешок. Напоследок приметил: рыжего страфа у привязного бревна нет. На нём, видимо, уехал посредник. Человек неприметный, и страф у него незапоминающийся.
– Да где ж тебя носило, негодяя? – выпалила Марница, едва разобрав голос Кима, тихо позвавшего с дороги.
– Где носило, оттуда уже унесло, – воровато оглянулся бывший заяц. – Ох и поспешать нам надо…
– А воняет чем? – не унялась женщина, усадив Тингали в седло и поднимая Клыка. – Идём, вот горе, сплошные переживания. У меня дрожат руки! У меня! Да я прежде… Да я ничего не боялась.
– Самый сильный страх – за родных, не за себя, – мягко улыбнулся Ким, снова оглядываясь и припускаясь бегом. – Маря, на север нам. И ходом, ходом. До леса дотянем – живы будем.
– Утешил, – огрызнулась Марница, хлопнула себя по бедру, проверяя ножи. – Ишь, отпустила самого толкового в дозор. Он расстарался: вони натащил полон мешок, а страху и вовсе без меры нагреб!
За спиной вырос невнятный дальний шум. Крики, стук, грохот – во влажной ночи звуки разносятся гулко… Зло и отчетливо заклокотали страфы. Их топот стал расти и приближаться. Марница на бегу достала ножи. Ким качнул головой и тихонько рассмеялся. Вороная пара страфов нагоняла путников резвой побежью, уверенно опознавая по запаху след нового, единогласно избранного, хозяина.
– До леса мы теперь запросто доберемся, – пообещал Ким, останавливаясь и придерживая за повод Клыка. – Не точи когти, не враги. Ты же не готов один везти нас троих?
Клык задумчиво моргнул и опустил лапу, занесенную в движении угрозы. Вороные дотопали до Кима, сунулись клювами в его ладонь. И охотно подогнули ноги, разрешая занять седла…
Далее направились побежью, позволившей достичь тракта на удивление скоро. Свернули по пустой ночной дороге к северу. Ким настоял, видя утомление страфов, на быстром шаге. Заверил: никого вблизи нет, птицы спокойны, а лес уже машет своему другу ветками с ближнего холма. Оказался, как всегда, прав. Лес выступил из тумана сразу, нарисовался узором сосновой хвои, приветствовал густым запахом трав. Вороные охотно свернули с дороги и шагнули под ветви. Ким нахмурился, повздыхал, а затем уверенно указал направление к ручью. Когда темнота загустела стоялым киселем, обещанная вода плеснула под лапами страфов.
– Славное место, – обрадовался Ким. – Светляки есть… Надо же, выжили, родные, не сгинули.
Он раскрыл ладонь и светляки сели на неё. И на ветки вокруг – тоже. Стало уютнее. Марница заинтересованно изучила вороную пару страфов, счастливым тоном похвалила Кима за удачную кражу.
– Не воровал, сами прибились птички бесхозные, – глаза Кима лукаво блеснул в полумраке. – Кашу не удалось с кухни взять, не хотел я проверять, сколь там народу прячется да друг за дружкой следит. Один мешок и уволок.
– Самый вонючий, – поморщилась Марница. – На кой ляд нам эта холщевая гниль?
– Это не гниль, – возмутился Ким, бережно опуская мешок в траву и развязывая веревку на горловине. Оттянул холстину, прощупал влажные, сильно подгнившие и несвежие, водоросли, намотанные комком. – Это груз. И он, как было обещано, в уме…
Марница вздрогнула и упала рядом, опираясь на руки и колени. Стала помогать разгребать водоросли, слой за слоем. Охнула, когда под пальцами натянулась толстая сетка, разрезала её одним из своих ножей. Ким стащил мешок до конца и отгреб гниль в сторону. В сетке лежал, плотно и безжалостно свернутый в комок, выр. Усы смяты, левая клешня – крошечная, едва намеченная – разбита, затянута серой пеной. Глаза утонули в складчатых глазницах, мутны и слепы – малыш без сознания… Тингали вытащила из вьюков котелок, сбегала и наполнила водой в ручеёк, вылила на выра и жалобно всхлипнула.
– Умер?
– Скорее, отравлен, – обнадежила Марница без особой уверенности в голосе. – Ким, что-то можно сделать? Ким!
Похититель мешка сгинул в лесу, как всегда, незаметно… Тингали всхлипнула снова и принесла ещё воды. Марница выругалась для порядка, посидела немного. И взялась обихаживать страфов. Расседлывать, проверять, нет ли потертостей на брюхе и спине, целы ли клювы, не сбиты ли лапы. Птицы на заботу отзывались клокотанием: радовались, что хоть кто-то понимает их и жалеет. Опасливо оглядывались на Клыка, который метался туда-сюда по полянке боевитой танцующей походкой. Задирал шею и приплясывал, выпускал когти – претендовал на место вожака.
– Клык, да ну тебя, – отмахнулась Марница. – Ребята есть хотят. Не красуйся, крыс ищи. Или хоть какую жратву. Свободен, это ясно?
Вороной решительно щелкнул клювом и умчался в ночь. Ким, наоборот, возник из мрака и упал на колени рядом с выром. Перевернул его на спину, вытребовал у Марницы нож и стал бережно раздвигать волоски у губ, затем создавать щель в перетирающих пищу пластинах. Сам он морщился и торопливо жевал нечто – явно невкусное. Нагнулся, сцедил вместе со слюной в щель вырьего рта. Нащупал в куртке новые травы и снова стал жевать.
– Ты умеешь лечить выров, – поразилась Марница, вынимая второй нож и пристраиваясь у лапы страфа. – Не дергайся, маленький, когти надо осмотреть. Вон – задир. Завтра ты охромеешь, ясно?
Страф, вовсе не маленький, нагнул голову и изучил опасный задир. Попробовал сточить клювом – безуспешно. Позволил новой хозяйке делать необходимое, моргая и озираясь. Ким уже жевал третий пук травы, давился и морщился пуще прежнего. Маленький выр лежал по-прежнему, обмякший и по виду совсем неживой. Тингали рыдала в голос, терла щёки и лила воду из котелка.
– Толку от меня! Не умею жизненные нитки от обрыва сберегать и заново спрядать.
– Эк ты хватанула, – поразилась Марница. – Не для людей это дело, а для Пряхи одной, всему миру устроительницы. Мы только рвать горазды, мы же вроде детей малых… И по большей части – без жалости рвём, без разумения. Однако ж и мне стыдно назвать гнильцом этого малыша. До чего выродеры дошли! Заказы на младенцев принимают… Их бы самих заказать.
Ким сцедил последнюю порцию слюны пополам с травой. Отнял у Тингали котелок, напился досыта. Отдышался, огляделся. Посидел с прикрытыми глазами.
– А я как раз заказал, – тихо выговорил он. – Мешок-то подменил… Что бы они ни наплели, им не поверят. Посредник и без того мужик злой, а уж как его осы покусают, он и спрашивать не станет.
– Ничего себе, сказочка, – рассмеялась Марница. – Лучшая из твоих, на мой вкус. Потому как мертвый выродёр – большое благо. Гнильцы они. Для них нет уже ничего настоящего в мире.
– Опять ты судишь всех сразу, – устало отметил Ким. Поймал руку сестры. – Тинка, ты уж посиди с ним. Поливай, воды не жалей. Если хоть покажется, что шевельнулся – буди. Мне отдохнуть надо, измаялся я с лечением. Управишься одна?
– Кимочка, я от него ни на шаг.
Марница мигом раскатала плащ и молча помогла Киму улечься, сама же ушла на край поляны, неотступно сопровождаемая страфами. Оба явно были из стойл, выращены в строгости, свободы никогда не знали, к общению и вниманию не привыкли, леса так вовсе – побаивались. Чужой он, дикий, непонятный курьерской рабочей птице… Клык явился из мрака, темнее ночи и важнее кланда. Бросил ничтожным неумехам-собратьям пару кусков мяса – как подаяние. Оттёр соперников от хозяйки и замер, выслушивая похвалы. Лег, распушил крылья, готовясь греть Марницу, устраивающуюся спать.
– Ты за этим, за малышом, точно присмотришь? – зевнула Марница.
– Да, – угрюмо выдохнула Тингали. Вскинулась и строго велела: – Скажи иначе! Ты его мертвым в мыслях назвала. Я слышу!
– Пахнет он, как будто вчера ещё издох… Но я желаю ему здоровья, – нехотя и чуть виновато сообщила Марница, накрылась курткой. – Честно. Он такой жалкий, что плохого и подумать нельзя.
– Он хороший, – уверенно согласилась Тингали. Погладила пальцами панцирь и попыталась расправить ус. – Он справится, его Кимочка лечил, себя не щадил.
Утром Ким проснулся поздно, солнышко уже обвело золотом верхние иглы сосновых крон, и казалось: каждая годится для работы наилучшей вышивальщицы. Шелестят, поблескивают, канву неба чешут, пух тончайших облаков выбирают да в ровные нити выкладывают, чтоб розовым да золотым тоном покрасить… Так светло да радостно, а только нет покоя – Тинка носом шмыгает, не унимается. Пришлось вставать без промедления.
Беда, само собой, была всё та же. Выр за ночь сделался серым, темные жилы сосудов внятной сетью узора проступили под слабым панцирем. Тело выглядело вздувшимся, совсем неживым. Тинка плакала и поливала выра водой вперемежку со слезами, не в силах помочь чем-то ещё. Подняла голову – ореховые глаза все в красных прожилках, нос распух, губы искусаны. Дрожащей рукой показала на панцирь. Ким сел, глянул. И улыбнулся.
– Отстает, да. Но это не плохо. Просто он линяет. Отравили его сильно, и тем ускорили смену панциря. Даже, пожалуй, придётся ему месяц-другой голышом побегать, как у выров называется – мягкотелым.
– То есть… жить будет? – Тинка не поверила в услышанное.
– Сосуды у него выделились, потемнели, – показал Ким. – Хороший знак. Выры на людей мало похожи. Они могут в эдакую спячку впадать… полезную. Интересный малыш. Наёмники его травили, меры в ядах не зная, а он всё за жизнь цепляется. – Ким отошел к краю поляны и присел возле кучи подсохших водорослей, выброшенных вчера из мешка. Принюхался, брезгливо выбрал одну бурую ленту, пожевал и сплюнул. – Яды травянистые я все понимаю, здесь три их. И ещё каменный, из особой соли. Делалось без ума, на взрослого выра. Чтобы паралич его разбил… и чтобы боль донимала, даже и тогда, без сознания. Чтоб сразу и сох, и гнил. Гадкие людишки эти наемники… были.
– Вот-вот, – кивнула Тинка. – Хорошо сказал: были! Не жаль таких.
– В длину он мал, клешни ничтожные, но живучесть у него огромная, – улыбнулся Ким. Задумчиво подергал себя за отросшие кудри, падающие на лоб до глаз. – Хорошо, если весь панцирь сбросит. Можно его подкормить, чем следует, рост ускорить. С гнусного дела пользу получить для малыша. А жить он будет, не сомневайся. Дай-ка гляну, не помочь ли ему спинную пластину сбросить. Пожалуй, душит она малыша. Таннской солью пропиталась и попортилась, засохла и стянулась, не желает лопаться, тормозит линьку.
Подошла Марница, гордо ссыпала в траву ворох грибов. Тряхнула головой – вот я какая, всех могу прокормить и в лесу! Догадливо вынула нож и отдала Киму в протянутую ладонь. Тот повозился над выром, невнятно бормоча и хмурясь. Раздался слабый хруст, хлопок – и Ким разогнулся, держа в руках пустой панцирь. Почти прозрачный, мутно-желтоватый. Тело выра сделалось более плоским и окончательно жалким. Тингали заново полила его водой, удивленно охнула: муть вспенилась, утекла… и под ней обозначилась гладкая кожица, розовато-серая и выглядящая совсем не плохо.
– Симпатяга, – хмыкнула Марница, споро перебирая грибы и складывая годные в сумку. Или выбрасывая, если Ким неуловимо качал головой. – Малыш-голыш… Дети всегда красивые. Даже у выров.
Ким тронул кожу выра, пальцы легли на середину груди и прощупали её сверху вниз, до начала хвоста.
– Определенно, необычный выр, – снова порадовался Ким. – Сердца уже работают, медленно, но ровно. Пять у него сердец, как подобает неущербному. Если так, если неущербный и малого роста, от рождения ему не более года, самое большее – двух. Не понимаю ровно ничего! Как можно украсть личинку из бассейна? И откуда у годовалого развитые зачатки клешней, если они появляются обычно к трем-четырем годам?
Никто на эти умные замечания не ответил. Зато прибежал Клык, заклокотал, довольный собой и проведенным в лесу временем. Два курьерских вороных следовали за вожаком, часто склоняя головы, безоговорочно признавая его главенство. Клык нагнулся над выром, втянул воздух – познакомился – и отвернулся. Бить клювом и не подумал…
– Ха! А говорили, страф всегда нападает на выра, такой у него вложен в голову врожденный закон, – удивилась Марница, пряча свой запоздалый страх: а ну, как её Клык нечаянно погубит малыша? – Вот никому нельзя верить. Кроме Кимочки.
Усы выра слабо дернулись. Тингали вскрикнула от восторга и вылила на серо-розовое тело остатки воды из котелка. Нагнулась, рассматривая странное «лицо». Плоское, лишённое подвижности из-за панцирных пластинок, обычно пригнанных вплотную, но сейчас готовых отвалиться – линька и их не пощадила. На лице помещалась пара глаз, низко расположенных и широко расставленных у самой прорези носа, оба – с похожими на брови пушистыми отростками, а выше их – гнезда глазниц основных глаз. Под носом – борода тонких ворсинок, прячущих рот.
Глаза на стеблях осторожно вынырнули из гнезд и втянулись, снова выросли, заметались, изучая всё вокруг. Усы оживленно встопорщились.
– Да ты совсем очнулся, вот молодец! – восхитилась Тингали. – Доброе утро! Ох, и напугал ты меня! Всю ночь лежал и не дышал. Я воду лью-лью, а пользы и не заметно…
– Напугал? – хрипло и едва слышно уточнил выр. Бровные отростки дрогнули. – Хол не трус, но Хол не хотел пугать.
– Меня Тинкой зовут, – заулыбалась Тингали. – Это Маря, это Клык. Вот Ким, он уволок тебя у злодеев из-под носа. Он ловкий! Самый лучший на свете.
– Самый лучший Шром, – упрямо выдохнул выр. Оба глаза сосредоточились на котелке.
Тинка вскочила, сбегала к ручью и вернулась с водой. Выр неловко перевалился на бок, потом встал на слабые подламывающиеся лапы, сунулся было в котелок – и отпрянул, потащил свое непослушное тело к ручью: пока что работали только три пары рук, задние лапы безжизненно волочились. Тинка вылила воду на спину выра. Кожа вздрогнула, и малыш замер.
– Панцирь, – жалобно пискнул он. Глянул на свою изуродованную клешню и поник. – Теперь у Хола одна клешня…
– Зато усы целы, – со знанием дела успокоил Ким. Подхватил выра на руки и отнес к воде, бережно погрузил, придерживая под лапы. – Отдыхай. Потом расскажешь, как ты угодил в мешок.
– Хол не трус! – возмущенно пискнул выр и сердито развел передними руками. – Я одного сразу укусил за палец, только их было двое. – Выр показал свою изуродованную клешню. – Меня ударили по спине. А потом по клешне, да.
– Отомстили, – вздохнула Тинка. – Гнильцы!
– Гнильцы! – сразу согласился выр. – Но Хол не трус, ничего им не сказал. Хол понимает: нельзя лоцию бухты возле замка ар-Бахта отдавать гнильцам. – Выр помолчал, жалобно сжался. – Было больно. Совсем больно. И даже совсем страшно.
Ким задумчиво оглядел поляну, собранные вещи, отдохнувших страфов.
– Зачем наёмникам лоция бухты? – спросил он самого себя. – Затем, что на это есть у них заказ… А кто нанимает выродёров?
– Выры, – зло хмыкнула Марница. И уточнила неоспоримое для себя: – Кланд! Теперь этот мягкохвостый синюшный урод взялся своих же травить. Ар-Бахты ему в жабрах завязли. Так получается?
– Седлай страфов, – велел Ким. Обернулся к выру. – Хол, мы едем в твою бухту, спешно. Раз требуется лоция, уж не идёт ли туда флот? Вот только дорогу мы плохо знаем. И на землях ар-Бахта нас могут счесть врагами. Получается, по первому-то взгляду, вроде бы именно мы украли тебя.
– Хол всё объяснит, – бодро заверил малыш. – Чуть подумал и добавил: – а где мы?
– У границы земель ар-Бахта, южной границы. Тракт рядом, там.
– Два дня побежью до бухты, – сразу оживился малыш. – Я знаю тихую тропу, да. Совсем тайную, мы с Мальком ходили. Хол лучший лоцман. Хол помнит тропы на воде и на суше. Все помнит, если хоть раз видел. Даже если на карте, издали. Кривая тропа, быстрая. Есть такие – быстрые тропы, да.
– Как не быть, – буркнула Тинка. Рядом с ней уже стоял, подогнув ноги, Клык, привыкший за последнее время к постоянной своей всаднице. – Хол, ты со мной?
– Повод держать дашь? – пискнул выр. – Хол сильный!
– Холу палец в клешню не суй, – подмигнула Киму Марница, усердно пряча улыбку.
– Укушу! – согласился малыш.
Юркнул по траве: уже работали все лапы. Пристроился на седле и восторженно засвистел, когда страф поднялся во весь рост. Пара курьерских присоединилась к Клыку и охотно держалась след в след. Оба сыто клокотали и вздыхали. Мясной ужин им, выращенным в стойлах на зерне и овощах, был в новинку. Сила в птицах играла, побежью они пошли охотно и резво. Хол за высокую переднюю луку седла уцепился ловко, всеми нижними лапами. Верхние остались свободными, и потому выр всерьез изучал приемы управления страфом. Щелкал носом, подражая людскому цоканью языком, дергался вправо-влево, отслеживая движения повода. Иногда высоко задирал глаза на стеблях, глядя в небо, точнее определяясь по солнцу. И пищал снова и снова, какой он великолепный лоцман. После полудня Тингали сдалась, уступила выру право держать повод: сама она Клыком не управляла, если уж разобраться. Просто не мешала ему выбирать дорогу в лесу так, как страф полагал правильным…
Выр за дело взялся серьезно. Пискнул: «Я капитан!», – повысив себя в звании. Еще раз изучил солнце и защёлкал, запищал, дергая повод и настойчиво выправляя путь по своему усмотрению. Сперва все глядели на его детское усердие и умилялись, потом слегка устали от шума и говорливости, но терпели, прощая недавнему страдальцу его суету. Но когда впереди мелькнул прогал и под лапы страфа легла тропа, оценили поведение малыша по-новому.
– И правда, ты отличный лоцман, – похвалил Ким. – Это действительно кривая короткая тропа.
– Какая сборочка аккуратная, – согласилась Тингали. – Кимочка, её толковый мастер делал. Не стянуто чересчур, природе большого вреда не видно. И нитки в цвет, от души… без узелков, без изнанки кривой.
– Выр шил? – уточнил Ким.
– Да, пожалуй, – с долей сомнения вздохнула Тингали. – Когда работа настоящая, разницы и не видать особо.
– Скоро хорошо отдохнём, ночью, – пискнул выр. – Меня тут помнят. Мы с Мальком шаара тут пугали. Новый меня очень-очень знает, да. Уважает!
– Вы пугали его… вдвоем? – осторожно уточнила Марница.
– Ещё был Ларна, но мы пришли первыми и всё вызнали, – выр гордо встопорщил усы. – Я знак подал! Хвостом ударил, да. Мы первыми в особняк вошли, когда смяли шаара.
Женщина закашлялась и чуть придержала страфа. Похлопала ладонью по груди, унимая смех. Снова пристроила своего вороного рядом с Клыком. Подмигнула Киму.
– У малыша ого-го знакомые. Ты о Ларне не наслышан? Дикарь глухой, лесной нелюдим ты, если так. Все знают его! Наипервейший выродёр, за его голову ещё год назад обещана была тысяча кархонов. За указание места пребывания, только места, давали пятьсот!
– Он не выродёр, – возмутился Хол. – Он лекарь. Он Шрома вылечил, да!
– Ого! И еще одно знакомое имя, – усмехнулась Марница. – В Синге, где выры дерутся каждый год, его полагают самым опасным бойцом побережья… Малыш, я начинаю полагать, тебя украли не по ошибке. Ким думал, тебе год от роду.
– Мне, наверное, семь, – пискнул выр. Смущённо повел усами. – Или шесть? Не знаю, и брат не знает, и старый наш не помнит. Я случайно вылупился. Лишний, да… Мелкий. – Усы поникли. – И спина теперь голая.
– Зато панцирь на воздухе не высохнет, нет его, увлажнять не надо, – успокоил Ким. – А прочее наладится, я наберу тебе травок, чтобы рос да креп, чтобы и силу копил, и ум не терял. Все ваши порошки в ларцах – они из моих лесов. Из старых лесов, гнилью не испорченных. Потому и обходятся ныне травы, полагаю, дорого. Мало их…
– Ларец собрать – пятьсот кархонов, – согласился выр. – Дорого. У братьев есть один, единственный на весь род ар-Ютров. Гнилое время. Таннская ядовитая соль дешевле порошка седого уса, да…
Малыш, повторив услышанное мельком от Шрона, расстроился от собственных слов, замолчал. Страфы бежали ровно, солнце грело, летний день разворачивался в полной красоте. Когда жара высушила панцирь неба – так сказал выр, отметив блеклость синевы – был устроен привал в тени. Ким посадил Хола на плечо и унес в лес: показывать настоящие травы, не в порошках. Как растут, как выглядят, чем полезны, когда в полную силу входят… Марница быстро ссыпала в котелок грибы, обмякшие за день в соли, добавила травы, зерно. Принялась готовить обед, сердито сдувая пену.
– Его взял в лес, – хмурилась она, – а меня вот – ни разу.
– Как тебя в лес брать? – насмешливо шевельнула бровью Тингали. – Ты на травы и не глянешь, ты на Кимочку будешь смотреть, я сразу поняла… Ловкости в тебе многовато.
– Уже обсудили, не начинай ссору наново, – отмахнулась Марница.
– Я не затеваю обид, я совет даю, – вздохнула Тингали. – Слова его слушай да делом его увлекайся. Травы показывает? А ты сама о них и спрашивай. Ты, Маря, уж прости меня, на волков охотница. Нож в руку – да в бой, да шкуру снимать поскорее, пока иных охотников рядом нет. Кимочка иной, его и волки не изловят, он прыгучий да ловкий. Сказывала я уже: непросто с ним. Не со зла были слова, а ты не заметила. Ты, Маря, себя показать хочешь. Так уж жизнь научила… Надобно переучиваться, его глазами смотреть.
– С вами и выры мне кажутся хороши, так что я очень даже смотрю, – буркнула Марница, но интерес к ссоре утратила, задумавшись над сказанным.
Варево поспело, когда стало слышно: Ким возвращается. Обычно-то он выныривал из леса без звука и внезапно, но имея на плече выра – можно ли подкрасться? Хол свистел, булькал и шипел, радуясь во всю. Цеплялся за куртку нижними лапами, в каждой руке сжимал росток или корешок. То и дело называл их, поочередно поднимая выше и встряхивая.
– Седой ус! – свистел малыш. – Он же болотная айра, корень сушить следует и тереть! Корень, да! К пользе большой, да-да. Кровь чистит, отраву таннскую выводит. Зверобой желтый. Он же в порошке нам продается под именем меднянка копная! В третий день месяца красного окуня собирать, при ясном небе и неущербье, да. Только цветущий и только верхушки! Всё выучу. Дядьке Шрому ларец сам наполню, чтобы никто его не отравил. Много врагов, надо беречь…
– Дядьке? – удивилась Марница.
– Он меня уважает, – малыш осторожно шевельнул усами. Принюхался к вареву. – Людская еда. Соленая? Вареная? И без рыбы?
Марница тяжело вздохнула. Она привыкла считать выров гнильцами и уродами. Презирать и даже ненавидеть, оттого и поставку таннской соли выродерам не сочла делом гадким. Теперь с содроганием думала: а ну как её солью и травили малыша? Стыдно и горько… Хол был очарователен, его радость так занимала! Его внимание – Тинка права – приносило теплое удовольствие, не зря и Ким потащил малыша с собой, вот уж кто слушать умеет и чужими глазами на мир глядеть, новое в нём примечая и не отрицая…
Выр осторожно толкнул здоровой клешней в руку.
– Людскую еду как варить? Расскажи.
– Всё впитывает, – рассмеялся Ким, устраиваясь возле котелка. – Запоминает дословно.
– Дословно, да, – согласился выр. Нацелил глаза на Тингали. – Мы нашли вырий гриб. Большой! Я весь съел, теперь буду расти, да. Он полезный. Редкий совсем, очень полезный.
Ким доел свою долю варева и поманил выра. Занялся его попорченной клешней, бережно выправляя растрескавшийся слабый панцирь. Видимо, это причиняло боль, потому что малыш терпел, часто и упрямо повторяя, что он не трус. Потом затих, перебирая свои травы. Поднял одну и сунул Киму, вопросительно топорща бровные отростки.
– Подорожная трава, или подорожник, – кивнул тот. – Растёт повсеместно на тропах. И людям раны заживляет, и вырам. Большая в нем сила. Сейчас клешню с двух сторон покроем корой осиновой, от боли да гнили сберегающей. А под неё положим по три листка подорожных. Гладкой стороной наружу, людям же – наоборот.
– Наоборот… – повторил Хол. – И будет у Хола две клешни опять, да? Скоро?
– К зиме, – прикинул Ким. – Пока что мы её – в лубки и к головогруди привяжем, закрепим. И поедем далее.
– Хол готов ехать, – согласился выр и побежал к страфу, сразу опознав Клыка среди прочих.
Курьерский, стоящий ближе, метнулся было, играючи целясь в мелкую добычу – и получил в шею сильный удар серо-сталистым клювом. Клык зашипел ядовито и громко, вздыбил крылья, угрожающе рванул лапой дерн. С лязгом выпустил все три когтя. Отдавать на растерзание своего седока, друга хозяйки? И какой же он после этого боевой страф? Марница одобрительно хмыкнула, выудила из кармана последний завалявшийся кусок сухого пирога и угостила любимца.
Поехали быстро, у шаара на богатом подворье решили не отдыхать. Все вместе убедили выра: жаль времени. Хотя по встревоженному, с нотками упрямства, голосу Марницы было ясно: не любит она шааров и не верит в их доброту. Спать не станет, вся изведется, оберегая путников. Выр один и не осознал несказанного вслух, настаивал и возмущался, желая показать себя достойным и хлебосольным хозяином. Слово «хлебосольный» он выучил у Малька и знал: оно у людей важное.
– Мы в лесу отдохнём, – решил Ким. – Там пониже будет, болотца пойдут. Я тебе покажу белый мох. Он сберегает от каменных, от солевых ядов. Первейшая выру польза. Не знаю, почему такого нет в ваших ларцах.
Этот довод немедленно прекратил споры. На привале Марница высыпала в котелок остатки зерна и сердито вытряхнула пустой мешочек. Отдыхать впроголодь и без крова – её пожелание. Со стороны оно, надо думать, выглядит прихотью. Вон – Тингали с братом шепчется, глазом косит и ладошкой звук приглушает, слова тайной делает. А сама, небось, твердит: совсем наша Маря одичала…
– Маренька, я все устроила, – Тингали гордо перекинула косу на грудь. – Хочешь в темноте ноги по болоту бить и штаны до пояса вымачивать, в тине зазеленять? А и пожалуйста! Они берут тебя с собой. Меня тоже звали, только я спать буду, на сухом да в тепле, уж не серчайте. Устала.
Тингали хитро прищурилась, кутаясь в плащ – и легла у костра. Марница осталась сидеть без движения, очередной раз ругая себя за глупые мысли. Нельзя от Тинки гнилого подвоха ждать, давно понятно… Все её подначки просты да честны. Хотела в лес ночью? Вот тебе и лес, и ночь, и Кимочка в проводники. И выр малолетний – неодолимая защита от бабьих глупостей… Ким, прочтя все мысли на лице Марницы, сочувственно улыбнулся. Вручил сплетённую за день ивовую корзинку. Повёл в болото, собирать белый мох. И было сыро, утомительно, зябко – но интересно…
Утром одна Тингали выглядела отдохнувшей и веселой. Сама заседлала всех страфов, сама на завтрак насобирала ягод и сочных, сладких корней. Мало, голодно – да и пусть, тем быстрее дорожные сборы. Выр свистел уверенно и важно, рассказывал о славном замке ар-Бахта, где рыба всегда жирна, а печень выдержана на солнце. Последнее замечание восторга у людей не вызывало, но малышу не возражали. Дом – он и есть дом, его всякий любит и числит лучшим.
После полудня береговые скалы прочно закрепились рамкой горизонта, придвигаясь достаточно быстро и уверенно. Моря видно не было. Тингали сперва удивлялась такой странности, а потом сообразила: это особенность ловко собранной «на нитку» короткой тропы. Кода сборка закончится, тогда, пожалуй, море явится в один миг и сразу – рядом…
На закате так и получилось. Выр придержал повод страфа, которым наловчился управлять точно и без грубости, к общему с Клыком удовольствию. Вороной сменил усталую побежь на ровный шаг. Выбрался из теснины скал на площадку – и остановился, заклокотал, встопорщил крылья. Он – великий и несравненный. Стоит на вершине скалы и все им должны любоваться…
Выр выглянул из-за шеи страфа, удивляясь общему подавленному молчанию Вид прекрасен, он сам не раз любовался и замирал, восторженно свистел… Как можно не восхищаться морем? Тем более – первый раз его увидев! Такое, на закате, когда все цвета плавятся и льются, когда красота соленых вод полна и совершенна…
– Галеры кланда, – ужаснулся Хол, и вся его спина стала серо-синей. – Они пришли давить личинок, да. Даже без лоции пришли.
– Пока что их держат на дальних подступах, – отметил Ким, успевших рассмотреть гораздо больше. – Но малые лодки уже подошли к стенам. Людей там – как муравьев…
– Тантовых кукол, не людей, – резко поправила Марница. – Я вижу и отсюда по движениям. Плохи дела у ар-Бахта. Эдакая толпа в гости валит без приглашения.
– Ни разу не видела столь тонкой работы, – задумчиво, чуть склонив голову, удивилась Тингали. – Забрано в узел и бантом увязано. Тронь – распустится… большой мастер делал. И не намётка, и не вышивка даже, какие я делаю… чудно!
Девушка вздрогнула, отвлекаясь от видимого лишь ей. Глянула на галеры, на неловко копошащихся у основания больших скал людей. На выров и других людей, обороняющих эти скалы, засевших наверху. Зябко повела плечами.
– Кровь канву мочит… Кимочка, страшно-то как. – Тингали погладила выра по мягкой теплой спине. – Хол, послушай: можно всё это прекратить, если я попаду в замок. Есть способ. Я могу бант распустить, но не отсюда. Он мелкий, доступен только для стоящих на стене. Ты поверь мне, объяснить сложно, но ты уж поверь. Только как нам пройти? Море вон какое, ни тропы, ни мостков…
– Хол лучший лоцман, – сразу заверил выр. Нацелил глаза на Кима. – Верю Тинке! И проведу, да. Вы держитесь за мной. Я свистну, когда вашим страфам дальше не пройти станет. Там ждите лодки или выра. Но в Клыка верю. Он допрыгнет. Клык не трус.
Ким молча кивнул и подобрал повод покороче. Три вороных цепочкой начали спускаться по неприметной тропе в скальной путанице осыпей и провалов. Хол вёл безупречно, ни разу не задумавшись и не притормозив спуска. На мелководье он дал Клыку пройти несколько саженей шагом, привыкая к новым условиям. Страф заинтересованно косил лиловым глазом на воду. Мгновенным движением его голова дважды ныряла ко дну, выуживая рыбину. Ноги ступали по-новому, как удобнее. Марница пригляделась и сообразила: именно «нырком». Не для сбережения полей, значит, придуман такой способ хода, а для боя и бега в глубокой воде.
Выр вытянулся на седле вверх, раздул свои легкие и старательно свистнул. Потом ещё, и ещё. От усердия хвост и спина налились розовостью, темные сосуды выступили ярче. Наконец, со стены замка в ответ махнули тканью. Сложно, меняя цвет полотнища, в несколько движений, четких и раздельных. Выр приободрился, засвистел и задвигался, широко размахивая клешнями. Со стены снова отозвались.
– Там труба дальнозоркая, всё поняли, всё рассмотрели. Ворота откроют, – гордо сообщил выр. – Только они сказали: нельзя туда на страфе, глубоко. Они забыли, что Хол лучший лоцман.
– Ох, меня не спросили, не трусиха ли я, – обреченно вздохнула Тингали. – И правильно, у меня-то выбора нет…
– Тинка не трус, да, – немедленно заверил маленький выр. Подумал и добавил: – Хол не трус. Клык не трус. Мы – неущербные!
Сделав столь смелое и сложное обобщение, Хол перебрался на плечо к Тингали, сел так, чтобы хорошо видеть всё вокруг, потребовал надежно пристегнуть себя или привязать. Потоптался, проверяя удобство. Вцепился в повод, азартно двигая глазами на полностью вытянутых стеблях. Клык перестал охотиться на рыбу и насторожился, подобрался. Ровно натянул повод, вполне доверяя своему «капитану». Выр щёлкнул, зашипел и послал страфа вперед. Марница сжала зубы и кое-как уговорила себя смотреть на то, от чего хотелось закрыть глаза и не видеть, и тем более – не участвовать.
Впереди сотни саженей чистой воды, горящей жидким золотом и ничуть не пригодной для движения страфа. Впереди глубина и скалы, выныривающие из-под поверхности хищными пастями острых камней, с трудом различимых против солнца и коварных вдвойне. А дальше снова вода, и снова скалы. Уже высокие, и на них копошатся тантовые куклы, добравшиеся к самым стенам замка на малых лодках – и наверняка с иглометами… Снизу уже ползут выры, они только что вынырнули и напролом прут вверх – чтобы обезопасить дорогу. Потому что так просил своим тоненьким, еле слышным свистом лоцман Хол – ничтожный детеныш выра, всего-то в руку длиной…
– Напьюсь, если выживу, – мрачно пообещала себе Марница. Вздрогнула и крикнула во всю силу легких: – Тинка, держись за седло, за шею страфа! Клык, того и гляди, не побежью пойдет, а…
– Клык, давай! – пискнул Хол.
Страф переступил и прянул вперед, ловко и почти без брызг, вдевая ноги в волну, складывая лапы острой плотной щепотью. От столь странного хода в седле раскачивало, рвало вверх и кидало вперед, на высокую луку. Сам же страф держал шею ровно, тянул повод и бросался из стороны в сторону по малейшему его перемещению. Хол на плече непрестанно двигался. Тянул и рвал повод, азартно верещал, не умолкая ни на миг: все его друзья не трусы, это важно указать подробно, перечисляя их поименно, затем восторженно свистнуть – и начать свою скороговорку снова…
Вода бурлила уже под самым брюхом Клыка, брызги летели выше его головы, вороной от стремительного бега и собственно от воды находился в полном восторге, клокотал и шипел, перекрывая писк своего лоцмана. Потом он как-то подобрался – и Тинка поняла: вот-вот сменит раскачивающуюся танцующую побежь на то, о чем не успела толком предупредить Марница.
Выр свистнул, махнул свободными руками, показывая Киму и Марнице: дальше дорога не для них.
В первое мгновение Тинке показалось, что страфы всё же умеют летать. Вороной присел, уходя в воду по крылья, – и взвился вверх, поднимаясь над водой на свой полный рост. Золото бликов удалилось, черные крылья хлопнули и растопырились до последнего перышка, рассыпая брызги. Лапы поджались, под самым седлом лязгнули когти, затем ноги стали вытягиваться вперёд, и страф заскользил, словно утратив вес. Он постепенно вытягивал ноги всё дальше и клонил голову к ним, пластаясь над водой. Потом резко сжал щепоти лап, выпустил когти, ныряя в волну, весь словно свернулся, убрал крылья, голова пошла вверх – и Тинка поняла, отплевываясь от брызг: предстоит новый полет. Вцепилась в седло изо всех сил. Пена вскипела у ног Клыка, накрыла его до крыльев, второй волной обдала Тинку с головой, но вороной уже снова рванулся вверх, лязгнул когтями по удобной скале, даже успел сердито встряхнуться, чуть не сбросив седоков… Согнал воду с перьев и снова рухнул в волну, уже по шею. Шагнул ровно и уверенно вперед, ещё и ещё, выбираясь выше. Присел на лапах, снова прыгнул.
Море в представлении Тинки приобрело много нового. Оказывается, оно каменистое, неровное и очень неудобное для бега страфа… но вполне проходимое – как посуху, в общем-то, если с хорошим лоцманом. Каким образом Хол понимал, где именно под расплавом золота находится единственная годная точка опоры? Как умудрялся вывести на неё страфа и договориться с ним, на каком языке? Об этом Тинка старалась не думать. Гораздо важнее удержаться в седле – танцующем, толкающем, неудобном, жестком. А ещё скользком, поскольку оно намокло окончательно…
– Прыгаем! – завизжал Хол.
Тинка вцепилась в мокрую кожу ещё крепче, радуясь, что это знакомое седло. С парой удобных ремней и дырчатыми кожаными вставками – под хват ладоней, всё придумано Кимом для неё – неопытной всадницы, и придумано по настоянию всё той же неугомонной Мареньки, спасибо ей… Клык заклокотал, танцующими движениями разгоняясь в три шага на ничтожных острых верхушках скал, невидимых взгляду. И – прыгнул! Тинка зажмурилась, ощущая, что взлетает над морем – и заодно над седлом. Она слышала, как судорожно хлопают недлинные мокрые крылья страфа, помогая ему хоть немного дольше продержаться над глубиной… Потом последовал удар, выворачивающий из седла вопреки всем усилиям. Клык победно зашипел, его когти лязгнули по камням.
Тинка осторожно открыла один глаз. И ничуть она не тонет, всего-то удобно и мягко качается, словно в сетку пойманная. Так и есть: в сетку из шести длинных рук. Прижата плотно к самой головогруди огромного выра. И несёт её этот выр узкими каменными коридорами вверх, несёт бережно, но стремительно. Сзади, правда, настигает клокочущее негодование Клыка, отставшего в первые мгновения и наверстывающего упущенное теперь.
– Это ар Шрон, – гордо сообщил в самое ухо Хол. – Он хранитель замка и самый мудрый выр всего моря, да.
– Мы уже не надеялись тебя увидеть, Хол, это радость, ты жив… – голос у выра оказался низкий, солидный и чуть необычный, с хриплым прибульком. – Представь гостью-то, невежливо иначе получается. Невежливо, ничуть…
– Её зовут Тингали, и ей надо попасть на стену, – пискнул Хол. – Мы оттуда разнесем всех гнильцов!
– Разнесёте? – удивился выр. – А попробуйте, мы уже второй день во всю силу пытаемся, но без пользы пока что. Ох-хо, многовато их.
Выр миновал ещё один коридор и оказался на открытой площадке, освещенной заходящим солнцем. Впереди явили себя зубцы верхушки стены, черные на фоне сияющего неба. Тинка ощутила под ногами прочное основание и пошатнулась, пытаясь устоять на нем, неподвижном, а в то же время вроде – качающемся и обманчивом. Клык замер рядом, зло щелкая клювом и подставляя для опоры чешуйчатую ногу. Можно привычно обнять и отдышаться.
– Надобно всех ваших… всех, и людей, и выров, я имею в виду, убрать с поверхности, – тихо попросила Тингали. – Пусть нырнут или лучше – на скалы взберутся. И повыше.
Ей, что удивительно, не возразили. Огромный выр скомандовал на незнакомом языке, шипящем и стонущем. Тингали неуверенно шагнула к самому краю площадки. Прищурилась, всматриваясь в тонкое плетение чужой работы.
Узор шитья в свете заката казался золотым, свитым из многих нитей, красивым безупречно и созданным с незнакомой, вызывающей особенное уважение сноровкой: его можно распустить одним движением, без всякого усилия, не причиняя вреда миру… Даже неумеха справится, если сможет рассмотреть, если хотя бы будет точно знать: здесь есть вышивка.
– Ещё разок проверю, – тихо велела себе вышивальщица. – А ну, как поспешу да и оплошаю? Нельзя никак.
– Все уже должны быть на скалах, – прогудел выр.
– Тут надпись вышита, – тихо удивилась Тинка. – Не знаю языка. Но понимаю, вот чудно… Такие разбираю слова, если я правильно их ощущаю: «Пусть ничьи дети не станут заложниками войны». И ниже еще: Шарги. Что это за Шарги, не знаю… Это подпись?
Хол беспокойно завозился на плече и замер, ощутив важность момента. Мир весь словно бы стих и насторожился на полувздохе. Солнце засияло золотом в каждой нити чужого великолепного шиться. Заискрилось, словно игла незнакомого вышивальщика так и не покинула работы, сохраняя её идеальной… Всю душу вложил тот выр, – подумала Тинка. Всю. Потому что хотел последним своим делом защитить детишек. Это так важно – и для выров, оказывается, тоже. Не войну устроить, а родных своих спасти. Кимочка всегда прав: самый большой страх – за близких. И в них – самая большая надежда…
– Дедушка Сомра, – одними губами шепнула Тинка, – помоги развязать верно да ровно…
Протянула вперед руку и одними пальцами бережно погладила бант, заскользила по узорчатой нити. Сборка колыхнулась, нить свободно раздалась, скользя в канве и растворяясь в ней. Большая работа древнего мастера не испортила изнанку, не оставила узлов или пустых, опасных провисающих нитей. Не растянула канву. Ни штопка не требуется, ни выпарывание…
Тинка качнулась назад, села на камни, внезапно ослабев: всё сделано, больше ничего уже не изменить. Видение растаяло. Теперь она могла оценить то, что задумал чужой вышивальщик.
Внизу, под самыми стенами замка, закипела вода, дрогнули скалы, широким полукругом раздались во все стороны. Загудело в их недрах мощное эхо глубинного грохота. Выплеснулась волна, язык пены выкинула – и пошла стеной в море, да такой крепчайшей стеной, что и камням завидно! Темная вода в верхней части налилась золотом на просвет, и толкнула чужие галеры, смяла их, отшвырнула. Гневно забросала пеной, смяла, унесла… Не осталось на ровной глади моря ничего, кроме ближних красивых скал. И выров и людей, защитников этого замка, удивленно озирающихся в поисках врага…
– Где ты прочла слова матери нашего рода? – тихо и удивленно молвил Шрон, отвернувшись от опустевшего моря. – Брэми Тингали, ары Шарги нет с нами сотни лет…
– На вышивке уцелела подпись, – нехотя выдавила Тингали, осознав, что вслух сказала многовато и отпираться поздно, и Кимовы советы про язык за зубами вспоминать тоже поздно. – Тут была вышивка. Особая, как раз для защиты от осады, наверное. Бухта ниткой стянута, скалы сведены в канал. И бантом увязаны… вот. Я теперь так смекаю: всякий из родни её, вашей матушки, мог бы развязать. Только дело забылось.
– Ох-хо, а Борг-то знал, – задумался Шрон. – Когда узнал, тогда и решился погубить Шрома, новое оружие заполучив. Против кланда и всякого иного врага неодолимое. Скажи, брэми, эта вышивка ещё здесь?
– Нет, нитка растаяла, – вздохнула Тингали. – Жаль, красиво было.
– Этого он, пожалуй, не знал, – снова задумался Шрон. – Что оружие-то на один раз… Ещё спрошу, брэми. Что в шитье ары Шарги написано про варсу Сомру и почему наша мать назвала его дедушкой?
– Так про него не было в надписи, – отмахнулась Тингали. – Это я сама сказала, вроде прошения… Он мой дедушка, названый. Канву мира держит, к кому ещё и обратиться-то, большое дело начиная?
Шрон булькнул, осел на плиты двора, с хрустом стукнувшись панцирем брюха. Перебрал лапами, стараясь не завалиться на бок и кое-как привыкая к странности услышанного. Заново, внимательнее прежнего, рассмотрел «внучку» самого варсы. Опять булькнул перехваченным горлом. Жестом попросил одного из стоящих поодаль людей принести бадейку с водой. Дождался, пока жидкость приятно охладит панцирь, успокаивая мысли. Девушка сидела у бойницы и терпеливо ждала, смотрела внимательно и без малейшего страха. Хотя, сразу видно: выра ей видеть внове, такого не скрыть, и она не пытается.
– Когда он назвался твоим дедом? – попробовал уточнить Шрон.
– Ох, как же это я, без Кимочки обсуждаю важное, – всплеснула руками Тингали. – Мой брат, он всё знает лучше моего. Он и Хола лечил, и про вашу беду с личинками все мне разъяснил. Без него нельзя…
– А он-то где? – не стал спорить Шрон.
– На том страфе, вон, – пояснил Хол, пытаясь здоровой клешней и руками распустить узлы. – Отвяжите меня! Отвяжите, мне не надо больше держаться на плече! Где Малёк? Он цел? Где ар Шром?
– Малёк ранен, – начал Шрон и быстро добавил: – Легко. В руку, ты не прыгай так, стена рядом, а выры – они не летают, ничуть… как и люди. Где Шром, не знаю. Он был на скалах, потом вроде нырнул. Жабры у него отказали, как сунулся вторую-то галеру топить, но это поправимо, это его не погубит… Ты беги к брату, в ваш грот. Старик твой, сказать горестно, при смерти. Сам вызвался со Шромом галеры топить, но выносливость уже не та, да и болел он… Из охранения кланда наемные выры окружили его. Юта отбил. До замка доволок, а только плохо дело, дышать старый уже перестаёт, сердца останавливаются… Переживал он за тебя, пусть хоть увидит, что вернулся Хол, что сделал большое дело.
Хол испуганно пискнул и метнулся по площадке, нырнул в провал лестницы. Тингали охнула и схватилась за голову: такая беда, брат умирает! Снова быстро обернулась к стене, поднялась, шагнула ближе. Выглянула: вон они, оба страфа, мнутся на мелкой воде, беспокойно и бестолково. Страх выказывают. Еще бы! К ним два здоровенных выра плывут, и люди у обоих за клешни держатся. Уступили место седокам и подхватили поводья страфов. То вброд, то вплавь, повели птиц в сторону суши. А выры – эдакие непотопляемые самоходные лодки – скользнули к причалу, скрылись, заслоненные стеной.
– Скорее бы, – попросила Тингали брата, словно он мог услышать. – Может, подлечишь…
Шрон тоже подошел к краю площадки – боком и нехотя. Посетовал обстоятельно: он высоты не то, чтобы боится. А только не для выра это занятие, на море сверху глядеть… Уточнил осторожно, почему гостья не опасается выров и странности их, несхожести, не дичится.
– Так Ким не сказывал про вас дурного, – вздохнула Тингали. – Ох, беда! Хол и так натерпелся, а тут – брат умирает…
– Смерть в бою для выра есть высокая честь и большая слава, – твердо заверил Шрон. – Смерть во исполнение долга рода вдвойне достойна. Два дня назад в замке было сорок два выра, не считая нас, семьи ар-Бахта. В боях мы потеряли пятерых, еще семеро лежат в нишах ожидания и едва ли поднимутся. Я скорблю по каждому, но и горжусь – каждым. Не ар-Ютры, скажу уж по совести, в моей душе рану бередят. Юта ар-Рафт едва жив, вот что вовсе плохо. Каменный яд… И Шром им же отравлен. Наши ларцы не имеют противоядия должной силы.
– Ох, так у нас есть такое, пожалуй, – заторопилась Тингали. – Кимочка не зря ночью на болото ходил, белый мох собирать велел.
– Бесценные вы с Кимочкой люди, – осторожно понадеялся Шрон. – Где тот мох и как его применить в дело?
– У Кима, и тут тоже, при седле Клыка, – быстро отозвалась Тингали.
Вскочила на ноги, торопливо расседлала мокрого взъерошенного страфа, передала сумку выру. Клык отошел в сторонку и занялся перебором перьев – делом важным и длительным. Шрон вежливо предложил гостье место на своем панцире и повез её вниз по лестнице, внимательно рассматривая мох, принюхиваясь к новому лекарству. На втором от пристаней ярусе старый выр остановился, увидев медленно бредущего снизу Шрома в сопровождении стража и гостей. Панцирь вороненого оттенка был жестоко промят в двух местах, насквозь прорван на боку. Многострадальный хвост снова дал трещину по плохо заросшему шву. Одна из рук волочилась и не предполагала лечения – только удаление с последующим отращиванием. Зато настроение боевого выра было исключительно хорошим.
– Как их славно смыло, да! – рокотал он. – Вовремя вы, что бы ни было сделано, а впрямь уж, очень я рад! Два дня боев под стенами – вполне достаточно, даже для меня. Я устал и скорблю… Вчера мы потеряли одного стража и двух людей, но сегодня! Было тяжело, было плохо и совсем серьезно. Панцирь нашей обороны дал трещину, да… Мы с Ларной опасались ночи. Я уже собрался поднырнуть и вскрыть брюхо галере, чтобы её в нужном месте затопить и канал совсем закрыть, надолго. И тут знак со стены, и волна, и восторг! Да-а… Жить – вполне приятно. Вы спасли меня от последнего погружения, спасибо.
– Мне казалось, вы всё же чуть мельче, ар, – честно признала Марница, восторженно глазеющая на великана. – С ума сойти! Мне зверски нравятся выры! В жизни бы не поверила. Можно я потрогаю вашу клешню? Ох, след от клинка! Ваш панцирь прочен до изумления… Вы, слышала я, умеете бросать сразу шесть ножей?
– В полном здравии – восемь прицельно и ещё два со специальным налапным креплением, не вполне точно, – согласился Шром, польщенный вниманием. – Теперь пять, не более.
Ким кивнул Шрону и принял из его рук сумку со мхом, тем, что был за седлом Клыка.
– Где раненные?
– Я провожу, – сразу отозвался страж.
– Надо немедленно отослать выров на болото, потребуется еще мох, наверняка, – попросил Ким. – Хол знает дорогу…
– Хол занят, – резко качнула головой Тингали.
– Я тоже знаю дорогу, – вызвалась Марница. – Только едой меня надо обеспечить, это ясно? И без Клыка я ни шагу не ступлю!
Она еще что-то говорила, а Тингали наблюдала с осторожностью неприязненного уважения, как снизу, от причалов, медленно поднимается человек. Опирается на здоровенный, лязгающий по камням, топор – такие, наверняка, и зовутся двуручными… Человек приволакивает перевязанную по бедру ногу. Скалит, сдерживая боль, белые волчьи зубы. Нелепые длинные усы мотаются при каждом шаге, грязные и мокрые. Черные от крови – то ли своей, то ли чужой… Скорее уж второе: потому что человек весь забрызган кровью, черной спекшейся человечьей и зеленовато-бурой слизистой – вырьей. Лица не видать, сплошные разводы, потеки пота и следы движения руки, смахивавшей грязь. Ведь видно: для него вся кровь – не более, чем грязь. Отмоется, переоденется – и лиц зарубленных не вспомнит, не приснятся, не нарушат покоя.
Страшный человек. Достойный уважения в бою, но и страшный – тоже… Не случайно Марница обошла его стороной, спускаясь по лестнице, да ещё и неприязненно дернула плечом, разминувшись.
Тингали оглянулась, пытаясь найти поддержку у брата, но Кима уже не было рядом: ушёл лечить. И знакомого выра по имени Шрон не было. Только неправдоподобно огромный Шром возвышался на ступенях. Человек с топором – рослый и широкоплечий, прямо злой великан из Кимкиных сказок – приближался, вызывая больший страх, чем потрепанный в бою выр… Почему выр кажется неопасным и его участие в бою не вызывает отвращения, Тингали понять не могла, хотя вопрос сам лез в голову. Может быть, причина в чуждости выра? Но скорее в той вышивке, оставленной матерью жителей замка и убедившей сразу и полно: за детей тут бились, спасали самое главное, не просто лили чужую кровь. А за кого дрался этот человек? По виду – наёмник…
Тингали отругала себя: мыслимое ли дело, судить по первому впечатлению! Кимочка бы не одобрил. Только, увы, впечатление – оно как облако. Накрыло с головой, хоть борись, хоть беги, а света в душе уже нет, ушло солнышко, улыбку стёрло и в ином месте, иным людям озаряет светом встречу… А тут, в тени, ты сколь руку не тяни, золотая нитка приязни в ладонь не прыгнет: вся канва вокруг наемника плоха. Смерти в ней много, жизни – мало. Темна душа его, непонятна и, пожалуй, не к добру повернута.
– Сволочи тупые эти тантовые куклы, – пожаловался опасный человек, привалившись плечом к стене. – Шром, они разбили запасную подзорную трубу. В меня целились и промазали, а в трубу попали. Лучше б в меня! Дыркой больше, дыркой меньше… За трубу-то я отплатил им, но поздно. Так и не успел рассмотреть: Хол правда вернулся? – Мужчина усмехнулся и глянул в упор на Тингали, словно ударил злой усмешкой: – Красавица, не надо умирать после боя! На страфе по уши в море сунулась, а теперь вон – еле дышишь. Шром, посади девку на панцирь, что ли. Некрепко она на ногах стоит.
– Я? А чтобы самому проводить её под руку, вежливо, на правах человека? Или так у вас не положено? – удивился выр, безропотно поворачиваясь боком, приглашающе подставляя спину и сооружая стремя из сплетенной пары рук.
– Так она боится меня, – волчья улыбка стала шире. – К тому же кашлял я на вежливость. Передай Шрону: пусть хоть к смерти приговаривает, всё одно, раньше завтрашнего заката не поднимусь наверх. Сдохло мое любопытство. Нет сил радоваться победе и соображать, откуда она взялась. Хочу горячей воды и много жратвы, любой. Если очень много – то воду можно холодную… Спать хочу. И проснувшись, не желаю я хоронить Юту.
Мужчина покачал головой и отвернулся, зашагал вниз. Тингали пару раз без звука открыла рот, потом рассердилась на себя и топнула ногой. Да что за напасть! Не убил ведь её страшный человек одним взглядом!
– Лечат его! Этого… Юту. – Сообщила она спине забрызганного кровью наемника. – Кимочка лечит, значит, справится.
– Вот за эту новость спасибо, – усатый остановился и обернулся. – У наших-то выров ларцы пусты… Мал был запас в нужных ячейках. Чем восстанавливать работу жабр я и не знаю, этот яд у выров считается неизлечимым, тут и от меня пользы ровно никакой. Приятная ошибка, есть на тот яд противоядие, оказывается! Теперь буду спать спокойно. – В серых холодных глазах блеснула насмешка. – Ох-хо, как любит повторять Шрон. Девушка думает: как можно спать, раскроив чей-то череп, и не один, а заодно сплющив чью-то головогрудь? Крепко и сладко, красавица! Живые друзья и мертвые враги – это правильный подбор качеств. Даёт надежду.
Человек отвернулся и снова двинулся вниз по лестнице, гораздо быстрее и увереннее, чем прежде. Тингали осторожно вздохнула. Огляделась, поставила ногу в стремя из пальцев выра и запрыгнула на его спину.
– Ох, тебе не больно везти меня? – испугалась она, рассмотрев вмятину на панцире.
– Мне много где больно, – отозвался Шром. – Но твой вес ничего не меняет. Я его не замечаю, да. Хол правда уцелел? Большая радость! Я сразу сказал: если он не приплыл, в беде, да-а… Надо, однако же, поселить тебя где-то. Я слышал, у людей женщины живут отдельно от чужих мужчин. Давай устрою на верхнем ярусе? Там гроты выров, мой и братьев. Ужасно глупо! Мы – и наверху. Наверху – и гроты. Так придумал один гнилец, мой дохлый родич. Само собой, гроты пустуют. Но тебе понравится там. Мальку вон – сразу глянулось, да. Он человек и мой воспитанник. Он ребенок, значит, его можно селить рядом с тобой… Я верно веду косяк мыслей?
– Верно, – кивнула Тингали.
– Хорошо, рад, – устало вздохнул выр. – Ларна прав: всем нам нужен отдых. Тут, прибыли. Дверь запирается изнутри, это, вроде, так и полагается? – Выр шевельнул бровными отростками. – Странно. Здесь мой грот, Шрома ар-Бахты. Понять бы, какой гнилец по доброй воле полезет ко мне без моего дозволения? Я бы на него глянул, да… Интересно, да. Отдыхай. Пришлю слуг, ужин и коврики. Вы спите на ковриках, я это помню, хотя панцирь гудит и мысли ползают, как улитки. Отдыхай, да… Большой день. Завтра выясню толком, что так кстати всколыхнуло волну.
Выр качнул рукой дверь, вежливо указал другой рукой – проходи. И заспешил прочь по коридору, дробно цокая лапами по полированному камню. Тингали огляделась.
Гротом назывались обширные покои. Первая их комната имела возле стены небольшой бассейн, выстланный узором мозаики и наполненный водой – судя по запаху, морской, свежей. Окон в комнате не устроили, воздух был влажен и прохладен, из двух арок, ведущих в иные помещения – направо и налево – сочился неяркий свет позднего вечера.
– Есть кто дома? – вежливо уточнила Тингали, заподозрив, что про мальчика сказано не зря.
– Есть, – отозвался слабый голос из правой арки. – Только я лежу, мне так велел Шром, я дал слово… Исполняю, а вот… никто не идет, как будто лежать и ничего не знать – легко! Галеры не дошли ещё до стен? Входи, не заставляй кричать.
– Добрый вечер, – поклонилась Тингали, миновав арку и входя в комнату. – Я Тинка, или полным именем Тингали, но меня так не надо звать, слишком уж получается важно.
– Я Малёк, иных имен нет, – улыбнулся мальчик бледными губами. – Садись, кровать широкая. Точнее, настил. Шром сюда, пожалуй, заставил с десяток ковров притащить. Он думает, мне холодно без них. А я привычный, в городе, когда без дома жил, прямо на каменной набережной сладко спал. Ещё не забылось…
Тинка села на ковры, сложенные высокой пушистой стопкой в подобие кровати. Улыбнулась. Мальчик ей сразу глянулся. Худой, смугловатый, с крупными живыми глазами, карими, почти как у Кимочки – разве что потемнее. Да ещё разница опасная: солнечных бликов лукавства во взгляде мало, зато на дне боль и усталость… На вид мальчику лет двенадцать, а может, и чуть поболее – вон, лицо совсем взрослое, а худоба да смуглость обманывают, детство приписывают.
– Нет больше галер, – сразу обнадежила Тинка. – Унесло их. Совсем унесло, как хотела мать выров этого замка. Кто пришёл её детей убивать, те и поплатились. Она мудрая была, зазря никого не обидела.
– Мать выров? – поразился Малек, даже попробовал сесть, побледнел еще более и откинулся на подушки. – Ты её видела? Вот уж чудо…
– Нет, только её работу, защитную, – покачала головой Тингали. – О том завтра пойдёт речь, вечером, когда все отдохнут хоть чуток. Я пока другое скажу. Хол сразу про тебя спросил, потому и передаю: он жив и здоров, только панцирь у него в линьке, малыш переживает. И за старшего брата переживает, умирающего, горе в их семье. Потому скоро не жди, не придёт.
– Хол жив и в замке! – улыбка озарила смуглое лицо, делая его младше и живее. – Хорошо-то как… Точно все галеры смыло?
– Все. И галеры, и тантовых кукол, и выров наёмных. Ар Шрон сказывал Холу: ты легко ранен. Только я что-то сомневаюсь, уж больно бледен.
– Игла попалась ядовитая, – с наигранной бодростью отмахнулся Малёк. – Эти кландовы наёмники – гнильцы! В игломётах у них были иглы с двойной отравой. И для людей вредной, и для выров. А ещё наконечники из тонкой рыбьей кости у некоторых игл. Если под кожей ломаются, сразу от них гниль… – Мальчик сердито дернул одеяло вниз и показал руку, опухшую от плеча до пальцев, синюшную и выглядящую ужасно. – Ранку не видать, а разнесло вон как. Шрон сегодня глянул. Мрачно так буркнул: плохо, что у людей лапы не отрастают заново…
Малек попробовал улыбнуться, но получилось бледно и неубедительно. Сразу сделалось видно: он из последних сил прячет свой страх сделаться калекой. На лучшее уже не рассчитывает. Тингали фыркнула и тряхнула головой, точно так, как умела Марница – враз показала, как мало боится плохого.
– Жизненные нитки я спрядать не умею, зато из малой ранки достать рыбью кость – это запросто, – пообещала она. – Занозы всегда ковыряли иглами. А уж иголка у меня при себе, очень даже подходящая.
– Тогда ковыряй, – развеселился Малек. – Не зря тебя дядька Шром привёл сюда!
– Какой он тебе, человеку, дядька?
– Наилучший! От рабства спас, в семью принял и в общем деле пользу приносить не мешает, ссылаясь на малость лет, – перечислил Малек, быстро снимая повязки. – Готово. Давай, вынимай кость, и не переживай: хуже мне точно не станет.
Золотая иголка легла в ладонь ловко и блеснула лучиком солнца, давно канувшего в море. Обрадовалась новому делу: пользе без вышивания… Кость она нащупала так точно, словно притянулась к ней. И выловила, выволокла из ранки – будто приклеила к себе. Следом за костью потянулся гной, обильно и сразу. Потом сошло немного крови.
– Эдак я к утру встану, – сразу убедил себя Малек. – Спасибо! Повезло нам, без такой иголки много бы народу поумирало.
– Ещё раненые есть? – догадалась Тингали.
– Тебе что, не сказали? Внизу, на первом ярусе, – удивился Малек и помрачнел. – Много… Ларна вовсе плох: две иглы носит, если третью не словил. В ноге да в ладони, те при мне ещё получены, пока я был на стене, значит. Только он упрямый… И здоровья в нем много. Ту, которая в ладони, горячим железом прижег. Но вторую вряд ли достал, глубоко ушла. Мне слуга шепнул, хотя Шром, вот уж точно, велел ничего плохого не рассказывать.
В дверь постучали, громко сообщили: ковры доставлены. Тингали попрощалась с Мальком и побежала к двери. Махнула безразлично – вносите и кладите, где придётся. Потребовала проводить вниз, к раненым. Слуги не возразили, даже обрадовались. Тингали зашагала по гладкому полу, не переставая дивиться виду вырьего замка. Люди в нем служат не за страх, хозяев не хозяевами числят, а почитай – родней… Говорят без умолку, победе радуются: но разве это их победа? Выры с вырами воевали, если рассудить по первому взгляду. Поубивались куклы тантовые, вырами же переиначенные из людей… А только и ей в замке хорошо, и Хол ей не чужой, и Шрон выглядит мудрым, даже «ох-хо» выговаривает знакомо, слышала она уже подобное. Уж Шром и вовсе велик, но опаски нет, видно ведь: он добротой не обделен.
Раненые люди лежали в сухих чистых комнатах, ухоженные и ничуть не забытые победителями-вырами. Более того: те же выры порой появлялись, когда следовало перенести или повернуть больного. Ухаживали за людьми… И радовались, видя успех незнакомого лечения. Тингали тоже улыбалась, перемогая тяжесть новой своей работы. Гнойные раны выглядели страшно, уродовали тело, в лихорадку вгоняли, до бреда доводили. А ведь получены недавно, свежи.
За своими мыслями Тингали не заметила, как прошла все пять больших комнат, вынимая иглой осколки кости. Вздохнула с облегчением: не так много раненых, как ей рисовал страх. И тут за шиворот словно ледяной воды налили. Вспомнился страшный наемник с топором.
– Как же звать его? – нехотя начала припоминать Тингали. – Ларна?
– Именно так, прощения просим, что сами не упомнили, брэми, – всполошился слуга, приставленный помогать новой лекарке. – У себя они, и плохи. Токмо вам туда негоже ходить. Ругаются они ужасно. Топор под рукой держат. То ли себе ногу рубить, то ли нам – головы.
– Как же себе… рубить? – ужаснулась Тингали.
– А нелюдь он, – шепнул одними губами слуга. – Как есть нелюдь, похлеще выра гнилого! Всякое учудить может, боли, почитай, не знает, потому души в нем нет.
Тингали задумчиво пожала плечами. Она и сама недавно точно так судила, а теперь из чужих уст услышала – и сделалось неловко. Человек себя не щадил, большую пользу делу принес, но уважение к нему такое, что и уважением не назвать. Страх один. Привычный и бездумный.
– Ты веди к нему, всё одно – надо. Почему нет души? – уточнила Тингали.
– Дык… – смутился слуга, – почитай десять лет они выров травили и страшной смерти предавали. Яды знают все, даже самые подлые и злые. А яды душу гноят. Только в смерти чужой им радость, а ужо в глаза глянуть – и ясно всё. Зимы давно нет, лед мы только на слово знаем, а он с собой носит серый лед, во взгляде. Северянин он, исконный. Страшная порода. Говаривают, у них в древние времена по полгода зелени не бывало, и души вовсе вымерзали. У него точно так случилося.
Тингали сердито передернула плечами. Пообещала себе выспросить у Кимочки сказку про север: настоящую, узорную и правдивую, чтобы утратили свой вес ложные слова слуги, перестали давить на сердце. Человек без души – такое удобное объяснение смертоносному взгляду, вышибающему дух…
– Тут они обитают, брэми, – поклонился слуга. – А только прошу прощения, позднее время, они от беспокойства могут осерчать и всяко начудить, вы ужо погодите, я стражей позову… а то и самого ара Шрома оповестить осмелюсь.
– Прошлый раз он меня не убил, и теперь обойдется, – упрямо покачала головой Тингали.
И резко стукнула костяшками пальцев в толстую дверь. Подумала: за такими как раз злодеев держать, крепка да бронзой окована…
Почти все слова, загасившие стук, девушка не знала. О смысле их думать не старалась. Слушала голос: в нём по сравнению с прошлым разговором на лестнице стало много боли и мало рассудка. Видимо, яд свое дело творил в полную силу. И точно: злой рычащий бас быстро выдохся, сошёл до кашля.
– Ох, и не совестно? – укорила Тингали, кое-как справляясь с дрожью в голосе. – На весь замок наипервейший ты нелюдь. Лекарем назвался, а разве у такого больные возмогут к здоровью потянуться?
За дверью установилась тишина. Слуга перемялся с ноги на ногу и робко уточнил:
– Брэми Тингали ужо всех лечила, большая в том польза. И вас бы полечила, а токмо я строго указал ей: вы горазды бросать топор в дверь.
В комнате раздалось рычание, слуга отпрянул и прижался к стене. Шаги простучали, Ларна выглянул в щель двери, отмытый дочиста и, как стало видно без грязи и чужой крови, зеленовато-бледный. Серые его глаза насмешливо изучили коридор.
– Рыбий ты корм, – буркнул бывший выродер. – Где трупы? Или я, бросая топор, промахиваюсь? Надо бы проверить, а ну встань там…
– Ох, ты ж… – сжался слуга. И не выдержал взгляда, сгинул за угол. Оттуда крикнул жалобно: – Я ара Шрома приведу, так и знайте! Прямо теперь и приведу!
Ларна уронил голову и почти повис на двери, до белизны пальцев сжимая ручку. Тингали украдкой рассмотрела его: ссутулившийся не так страшен. Волосом светел, видом вполне себе человек, и придуманные волчьи клыки ничуть не торчат, со страха почудилось. В толстый мех кутается: знобит его, прямо крутит. Вскинул голову, отдохнув. Прищурился, готовя новую насмешку. И как она прежде не сообразила: он так прячется от боли…
– И чем же девка среди ночи собралась лечить меня в моей комнате?
– Ох, вот тьфу на тебя! – Обиделась Тингали, ощущая, как уши наливаются краснотой. Сердито толкнула дверь, удивляясь своей злости, мешающей ощутить страх. – Не побегу я, зря старался, ядом травил язык свой поганый. Некуда мне бежать, я всё одно в замке потеряюсь. Сам обратно дойдешь?
– И точно, – вроде чуть смутился выродер. – Вот тьфу на меня… Хотел-то сказать: извини, накричал невесть чего, ты и слов таких, поди, не знаешь, какие я взялся выговаривать. Надоели мне слуги, – пожаловался Ларна, ковыляя через комнату обратно к своему ложу. – Норовят укладывать на рану мокрые тряпки. Пояснял уже: это вырам нужно, а людям бесполезно и даже вредно. Не слушают. Стучат, шумят из-за двери, потом бегут искать Шрома, жалуются. Нет, чтобы оставить в покое.
– Переживают, – предположила Тингали, неуверенно пересекая комнату.
– Нет, всего-то проверяют, не сдох ли, – усмехнулся Ларна. – Еще не сдох… Экая гадость – рыбья кость! Я уже искал-искал её, и всё без толку. Теперь-то поздно искать, да и травы в замке закончились, я отослал человека на берег, утром привезёт… – Ларна тяжело рухнул на свой ковер, сел удобнее и глянул на ночную гостью с интересом. – Чем лечишь-то?
– Иголкой, – окончательно смутилась Тингали, даже покосилась на дверь: а не сбежать ли?
– Чудная ты, сперва лезешь в бой, а после празднуешь труса без всякого повода, чтобы снова невесть что выкинуть через мгновение, – совсем мирно сообщил больной. – Лечи иголкой. Всё лучше, чем топором. Малька уже лечила? Его надо первым, пропадает парнишка.
– Лечила. Первым.
Разговор окончательно угас. Ларна освободил от повязок ногу, и стало видно, как он искал иглу: взрезал ножом больное место, глубоко, и не раз… Представить, что такое человек может учинить с собой сам, по доброй воле, Тингали прежде и не могла.
Стало ещё страшнее, когда Ларна молча разодрал рану, помогая рассмотреть её и выискать опасную кость. Спокойно развел пальцами, и не дрогнули они, и рычать волком жуткий человек не начал, хотя именно этого ждала Тингали.
– Гниль с рыбьих костей быстро губит человека, – ровным тоном пояснил Ларна, наблюдая, как неопытная лекарка зеленеет, и стараясь её отвлечь. – Она норовит прорваться вглубь, а потом уж её и не унять, это как пожар… Сразу не загасишь, позже и не трать воды, пустое дело. У меня, как я смекаю, до утра срок. Потом станет надо думать не о ноге, о жизни… Вот я и злюсь на весь свет, тебе досталось уж заодно, не обижайся.
Ответить не получилось: Тингали побоялась натиска подступающей к горлу тошноты. Сморгнула, гоня запоздалую жалость, подхватила из передника иголку и повела ею, свободно меж пальцами лежащей, над раной. Золотое жало само клюнуло, вглубь нырнуло – словно бы удлинилось. А может, и впрямь выросло? Иглы-то у деда Сомры ничуть не просты, золота, привычного людям, в них и нет, одна видимость, да ещё название удобное, уху понятное…
Ларна наклонился ниже, с интересом наблюдая, как тянется гной. Много гноя, целая длинная нитка. Игла нырнула повторно и снова выволокла отраву.
– Надвое кость развалилась, – кое-как сладила с голосом Тингали. – Вроде, всё…
Разрезанная ножом рана смотрелась и теперь страшно, хотелось её стянуть, облегчить боль.
– Тяжело с тобой, – пожаловалась девушка. – Нет нитей, в руку не ложатся. Кимочку я лечила в Безвременном лесу, так ему любые находила, самые нужные. А для тебя нету… разве вот – жалость. Слабая нитка, тонкая. Ты уж помолчи, порвется и эта – иных не соберу.
Нитка и правда оказалась слабая да короткая. Один тощий хвостик, за иглой тянется жалко, еле виден. На штопку почти и негоден. А заштопать болезнь надо, это видно сразу: иначе подомнёт недуг сильно человека, надолго свалит, хоть гной и вышел из раны. Оно понятно: прочие, получившие ранения, лежали да лечились, а этот ножом себя порезал, железом горячим прижёг – да снова сунулся в бой, словно так и следует…
Ларна на непонятное мелькание золотых бликов над раной смотрел молча и внимательно. Иногда чуть хмурился, думая о своем.
– Всё, кончилась нитка, – пожаловалась Тингали. – И почему ты так много интереса находишь в том, чтобы люди боялись тебя?
– Интереса в том давно нет, есть привычка, – вздохнул Ларна. – Они привыкли бояться, а я – стращать. Малёк тоже ругал… Как тебя звать-то, я и не запомнил. Неудобно без того говорить спасибо.
Дверь с грохотом распахнулась. Шром кое-как, боком, сунулся в узкий для него проём, сердито повел усами.
– Никому от тебя покоя нет! Я думал, снова флот под стенами, зачем еще меня станут будить? Оказалось, ты налаживаешься топор кидать в гостью. – Выр навалился на дверной косяк, осел в проеме и чуть успокоился. – Тингали, он тебя не съел? Уже вижу, не съел, да… Сам-то как, в порядке? – выр навёл оба подвижных глаза на Ларну. – Хромал ты нехорошо.
– Теперь в порядке, – весело прищурился Ларна. – Теперь стану хорошо хромать, даже и не сомневайся. Шром, я исключительно счастлив сегодня. Потому что я прав, а твой мудрый брат ошибся. Все же есть третья сила!
– Ты полагал, что твое любопытство сдохло, сам сказал, громко, – нехотя напомнил Шром. – Я поверил, успокоился, решил: до утра мы все отоспимся без шума… Не сдохло, да. Жаль. Нет тишины. Говори далее, всё равно не уймешься, раз начал.
– Вот она и есть третья сила, – Ларна обличающе ткнул жестким пальцем в плечо вздрогнувшей Тингали. – Игла у неё золотая, шить она умеет. Мы-то думали, таких уже на свете нет, а одна выискалась откуда-то. И что из того следует?
– Что я пошёл отдыхать, – огрызнулся выр, фыркая и медленно пятясь из комнаты в коридор. – Ох, и тесно! Помнится, прежде замок был побольше, ссохся он за последние три года, крепко ссохся. Камни, полагаю, тоже надо водой поливать, как панцирь.
Ларна расхохотался, выслушав жалобу. Тинка тоже невольно улыбнулась, наблюдая, как топчется в дверях выр, скользит лапами по камню пола и сердито щелкает клешнями, с трудом удерживаясь от того, чтобы позволить себе в два-три хороших удара и расширить проём, снеся проклятущую дверь…
– Шром, я сниму твой знак с правого уса, – сообщил Ларна. – Ты мой друг, твой замок мне родной, твое дело – всегда мое… Но теперь я занят. Надо беречь эту непутевую лекарку. Она кланду, как я думаю, скоро покажется поважнее всего рода ар-Бахта. Сперва-то я решил, она сдуру сунулась в воду на страфе, чтобы поскорее доставить Хола на стену, что в нем было спасение замка. А теперь разобрался: это Хол приволок её.
Выр замер и вытянул оба глазных стебля. Изучил Тингали с ног до головы, недоуменно развёл верхней парой рук.
– А я не додумался… Получается, ты устроила волну?
– Отпустила, – уточнила Тингали. – На сборочку её собрала да заготовила ваша матушка, ара Шарги. Давно.
– Интересно, да… – задумался выр, удобнее устраиваясь в коридоре.
По плитам вновь застучали быстрые шаги. Испуганный голос слуги зашептал: «Может, они и выра ужо загубили, крепко были злы, страсть!».
Ларна снова оскалился по-волчьи, привычно, и расхохотался. Шром вздыбил бровные отростки. Тингали поймала себя на том, что ей сделалось весело, неловкость прошла, бояться бывшего выродёра уже не получается…
Ким, опираясь на панцирь почти застрявшего Шрома, заглянул в проём распахнутой двери, и его глаза блеснули лукавством. В злодея лесной хозяин не верил и дурного не ждал. Подмигнул, уточнил громко: не съел его сестру серый волк? Не съел… Оно и понятно, за последние дни отощала, такую надобно кормить, вкусности в ней нет… Ким постепенно продвинулся мимо выра и добрался до ковра, открыл свою сумку, огорченно вздохнул и всё же стал рыться в ней, тощей, почти что пустой.
– Что бы тебе, добрый человек, пораньше шум свой начать? – укорил он Ларну. – Выров я лечил – мох не жалел, людей лечил после – траву щедро расходовал, тебе-то и не оставил. Хотя… Вот есть немного. Труха, а всё лучше, чем ничего.
– Кимочка, ты спас брата Хола? – без особой надежды уточнила Тингали.
– Троих уже точно не спас, – тихо отозвался брат. – Тинка, не всё можно назад вернуть, что из канвы вырвано… Не нам законы переписывать. Уже раз попытались шить без ума да души, одним жадным хотением.
– Да я что, я просто за малыша переживаю, – поникла Тинка.
– А ты иди-ка отдыхать, – велел Ким.
– Второй раз отвезу наверх, сам, – решил Шром. – Снаружи дверь подопру, да. Теперь я понял, надо иметь запор снаружи, он для покоя людей больше пользы несёт, чем запор изнутри, да… Люди себе сами отдыхать мешают, да и мне – тоже.
Ларна усмехнулся, забавляясь вырьими размышлениями. Ещё раз, уже в спину, поблагодарил гостей. Попросил Шрома прикрыть дверь – и рухнул, как подрубленный. То ли в сон, то ли в обморок…
