Все мы в этой жизни наемники. Разве нет? До поры можно прятаться за мамкиной юбкой или спиной старшего брата, отца… Если есть семья и есть эти спины, можно прятаться, уклоняясь от своего найма. Отказываться от выбора. То есть уступать это право иным. Становиться рабом на торжище. Кто за веревку потянет, тот и определит путь, участь, место в жизни. Отказ от выбора – тоже выбор, а утраченная свобода – плата за него.

Он всегда выбирал сам. Дома было иногда сытно и благополучно, а иногда и голодно, это отложилось в памяти. Поблёкло со временем, утратило детали. Тогда он такую жизнь считал довольно обычной, вот и весь сказ. Чем набивалось за столом брюхо и как вымерялось благополучие, это взрослому по детским воспоминаниям уже и не восстановить… Зато помнится: тогда он впервые выбрал.

Был вечер, родители сидели у очага. Море шумело и норовило подобраться поближе, порвать старые сети. Он собирал, опасливо поглядывая на седину вспененных волн: большой шторм копится, опасный. Надо успеть. Сарай принял ворох пахнущих водорослями мокрых снастей, лодка прочертила брюхом длинный путь по песку. Он устал, тогда эта работа казалась тяжелой. Он побрёл к дому. Каждый шаг приближал к теплому сиянию жилья. Мутноватый лучинный свет едва пробивался через старые слюдяные пластинки, бережно уставленные в толстую неуклюжую раму.

Смоляная ночь густела. Ветер уже взмок от усердия, выкапывая ямы меж волнами, и добился изрядной их глубины. Хмарь упала на берег, наполнила воздух. Кривые, рваные порции дождевой влаги били в спину и гнали припозднившегося к родному порогу.

Он уткнулся в стену возле окна и замер ненадолго, стараясь отдышаться.

– Ты ещё спрашиваешь, кого отдадим? – в голосе отца звучала злость. – Я тебя с этим прихвостнем в дом принял, разве такое можно забыть!

– Он не выдержит, – жалобно посетовала мать. – А второго всё одно отберут, он в деда твоего пошел, негож для юга видом и статью, я говорила с…

– Бабьи сплетни, – рявкнул отец, и, даже не видя его, трудно было усомниться: шея горит бурой злостью прилива крови. И упрямства… – Ужин давай, забыла своё место в доме?

Мать засуетилась, смолкла на полуслове.

А он сел под окном и задумался…

Позже часто пытался разобрать толком и по совести: чего было более в том нелепом решении? Лихости мальчишеской? Зависти брату, смуглому и худощавому, но все равно старшему в семье и знающему море так, что его улов всегда – вдвое против твоего? Ревности к тому же брату, который увидит шааров двор, а затем и большой город? Покажет себя! И однажды, пожалуй, вернётся домой героем. Приедет богато одетый, а то и вовсе верхом на страфе и со слугой, с кошелем золота, с ворохом историй о дальних землях… Вернётся, чтобы застать родичей в неизменности их удручающе простой и тяжелой жизни.

Или было и иное? Ведь знал: мать любила того южанина, и до сих пор по нему плакала. В дом второго мужа она вошла без радости, от отчаяния: не прокормиться одной бабе у моря, да ещё с младенцем… Наверняка имелось и детское, упрямое и нелепое: а вот уйду – и тогда она сразу поймет, кого потеряла! Плакать станет обо мне, младшем, и любить меня будет сильнее, чем брата.

Но, что бы ни толкнуло его от дома, это был – выбор. Глупый, слепой, фальшивый насквозь, но собственный.

Он ушёл из дома налегке, прихватив только старый мешок с десятком мелких сушеных рыбин и круглой тыквой, наполненной водой и заткнутой деревянной пробкой… Ушёл, чтобы на дворе шаара узнать первый урок большого найма. Судьба – наниматель злой и жадный, норовит вместо золота подсунуть стёртую медь, а на обороте договора украдкой сделать несколько пометок с «особыми условиями».

Он спешил за славой и мечтал однажды вернуться домой победителем. А оказался рабом, собственностью шаара, как и следовало бы ожидать, подумав толком и сопоставив всё без детской слепоты и веры в сказочки для простаков…

Он наказал судьбу за первый свой найм, разорвав договор: сбежал по дороге в порт. И узнал второе правило. У нанимателя длинные руки; чтобы с ним тягаться, надо иметь не только норов и ловкость, но сверх того много иного… А если сил для спора нет, придётся платить неустойку.

Позже он много раз выбирал свой путь и выяснял, какое гнусное существо судьба – наниматель, благоволящий к ловким наёмникам, к самым неразборчивым в средствах. Он научился платить нужной монетой и торговаться. Усвоил: обманывают все, и за собственную спину можно быть спокойным, только когда сзади каменная скала, но никак не люди…

Когда, пять лет спустя, он все же вернулся домой, именно отъевшийся степенный брат, новый глава семьи, отослал своего сына к шаару, чтобы сообщить о беглеце и получить обещанную награду. Жалких три кархона! Он и это учёл: нельзя позволять так дешево оценивать себя.

Год назад он знал все правила найма и полагал себя хозяином своей судьбы. Но быстро оказался в подвалах замка, приговорённым к гибели и опять – проигравшим. Словно нет исхода из круга лжи, где правила меняются слишком часто, и всегда не в твою пользу… Но и это знание было ошибкой.

Живые друзья надёжнее бездушных скал за спиной. И они иногда – не все и не каждый раз, наверное, но и того довольно – не предают и не отказываются от сделанного выбора. Который может погубить и их самих, и его – Ларну, вставшего рядом и взявшегося за чужое, в общем-то, дело… Но вместе можно переспорить лукавого нанимателя.

Настоящие договоры у судьбы есть, но цена по ним страшна: жизнь. И не только твоя, но и тех, кто тебе стал дорог… Настоящие договоры никогда не размениваются на золото, только на боль души. И на страх. Он-то думал, что давно избавился от этой глупости – от страха. Теперь что ни день, боится всё сильнее, за каждого, кого впустил в своё сердце, казавшееся давно заброшенной сиротской лачугой… Но снова обжитое, подновлённое.

А ещё он заподозрил, что есть в мире по крайней мере одно существо, которого боится сама судьба. Это Шром ар-Бахта, обладатель самого крупного и крепкого во всём свете панциря из непоколебимых убеждений и заблуждений.

Шром – друг, которого он, Ларна, не готов потерять…

– Не будем мы штурмовать замок рода ар-Сарна, – ровным голосом сообщил Шром, едва услышал об идее похода мести. – Личинки не отвечают за взрослых гнильцов. И никак иначе, да.

– Не надо давить их, – тяжело вздохнул Ларна, уставший пояснять по сотому, наверное, разу очевидное для себя. – Я говорю о стратегии ведения войны. Понимаешь? Зримая угроза ценному для рода твоих врагов могла бы способствовать твоей безопасности в столице.

– Ты говоришь вроде бы умно, но сам не понимаешь важного, – вздохнул Шром. – Мы с братьями всё обсудили. Мы не хотим просто сменить кланда с мягким хвостом на кланда же – но полнопанцирного. Нам надо гораздо больше.

– Что именно? – тяжело вздохнул Ларна.

– Для начала вызвать его на поединок и раздавить, – оживился Шром. – Обязательно при полном соблюдении старых традиций вызова, да. Без обмана и без сомнительных недомолвок. Это важно. Мне нужен честный бой! Только так я могу стать бесспорным победителем и объявить конец войне с людьми. Выбрать новых советников. Обрести поддержку, да. И далее исполнять то, что не смог старик ар-Рафт. Тот, кого я не пощадил в своём первом бою… Спасибо Юте, мы знаем его мысли, записи уцелели. Мудрец был, мудрец. Погиб по моей вине, это требует искупления, да.

– Ты безнадёжен, при столь безграничных наивности и разборчивости у тебя нет возможности победить на суше, где правила лгут, а союзники предают, – вздохнул Ларна. – Но такого я тебя и люблю… Значит, ты прав, даже если я не понимаю твоей правоты.

– Стоит дать тебе отоспаться, и ты перестаешь рычать гадости, да, – бодро прогудел Шром. – Идём. Я готов отвезти тебя в главный зал на своём панцире. Это высокая честь даже для наилучшего человека, не уличенного в выродёрстве, да.

– Я не езжу верхом на друзьях! Да ты с ума…

– Ага, голос не потерял, – булькнул смехом Шрон. – Не багровей, словно тебя ошпарили. Садись. Твоя нога выглядит ровно так, словно выросла из этих штанов и требует их линьки. А ну, как лопнут по швам? Да при этой… Тинке. При женщинах – стыдно, я усвоил, да. Не понимаю такого правила, но усвоил.

– Шром. а где ваши женщины? – прищурился Ларна. – И не начинай про тайну!

– Не тайна, горе… – вздохнул Шром. – Нет нереста… нет без глубин, да. Мы со Шроном додумались: выры пошли войной на север, потому что надеялись на холода. Думали, там удастся то, что невозможно в этих теплых водах. Кипуны и всё такое… Но не получилось, нет.

– Ты полагаешь, что объяснил?

– Не всё, – бровные отростки насмешливо дрогнули. – Но я наказал тебя, да. Ты не сел на панцирь. Я не сказал главного.

– Если я даже допущу для себя по причине хромоты поездку по замку верхом на выре, ты изобретёшь новую отговорку, – буркнул Ларна. Лязгнул топором, подтягивая его ближе. Упрямо встал и захромал к двери. – Нет, я доберусь сам. Я здоров. Меня вылечила эта смешная девчонка с ореховыми глазами, в которых поровну намешано страха и лихости. Она и Ким… Мы слушали её брата вчера весь вечер. Я верю в каждое его слово, и я теперь дважды счастлив. В мире живет Шром, мой несравненный друг. И в том же мире, вопреки злой судьбе и коварному гнильцу-случаю есть третья сила. А может, и не третья. Единственная сила, которая готова хоть что-то менять не ради себя самой. Ради нас, недоумков… Нога моя цела, я смогу оберегать всё, что теперь считаю самым ценным.

– Всё не сможешь, – посочувствовал Шром. – Я остаюсь в замке. Ты уходишь.

– Я оставляю тебе Малька, Хола и эту несносную девку с метательными ножами и страфом. Либо ты позаботишься о них, либо они – о тебе. Я спокоен.

– Да?

– Нет! – зло выдохнул Ларна. – Доволен ответом?

– Очень. Мне нравится, когда ты говоришь то, что на душе лежит, а не то, что копится в твоей голове, – отозвался Шром. – Не понимаю, как люди дошли до такой мысли: что они думают головой? Это нелепо. У меня нет головы, нет шеи, но я тоже думаю. Спина и головогрудь, вот средоточение мудрости, да-а…

– Но мы и без того придумали подзорную трубу, сталь и галеры, – отмахнулся Ларна, ковыляя по лестнице и в уме учитывая ступени. – Вы не любите изобретать. Хотя лучшие из вас склонны быть мудрыми в старости, того не могу оспорить. Но вот думать, изобретать и собирать руками – это наше, людское. Сухопутное. Можешь сам убедиться: пять веков жизни под вашим управлением ничего не добавили к знаниям людей и выров. Нет улучшения в галерах, утрачен секрет стали на юге, а как создать подзорную трубу, подзабыли уже и на севере. Даже лекарства для вас придумали люди!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Нас бы надо смешать как-то поумнее, людей да выров, – усмехнулся Ларна. – Чтобы склонная к традициям и уединению мудрость Шрона дополнялась гибкостью ума людей и нашим умением изобретать новое. Возьми в пример Хола. Он рос вне вашего народа и его законов, он наблюдал за берегом и учился у людей… И он самый интересный детеныш всего твоего замка… Восемьдесят три.

– Что?

– Ступеньки считаю, – нехотя признался Ларна.

И замолчал, продолжая подъём. В главный зал он вошёл, опираясь на топор, гордый собой и совершенно обессиленный. Рухнул в кресло, радуясь наличию в замке удобной мебели. Прикрыл глаза и попытался убедить себя, что не устал, что только плотно сомкнутые веки и есть причина темноты… Нельзя допускать даже мысль о слабости! Он обязан оберегать Тингали, самое ценное существо этого мира. Потому что такие – незаменимы. Такие приходят слишком редко, и судьба к ним бывает, увы, жестока, ему ли не знать повадок великого держателя договоров и покровителя сделок – брэми по имени Случай…

– Ты всё же идешь с нами, – нехотя отметил Шрон.

– Как и обещал, я добрался сюда на своих ногах, – оскалился Ларна. – Значит, и дальше не отстану. Вы учли хоть часть моих советов?

– Конечно. Морем до Тагрима, – отозвался старый выр. – Там побеседуем с шааром, наше прибытие будет выглядеть оправданным после бедствий в порту. От города два дня вверх по течению реки на веслах, малой галерой. На границе с ар-Рафтами берём страфов и оттуда идём на восток, к берегу. Переправляемся на земли ар-Сарны в самой их безлюдной части. И попадаем прямиком в лес, которого вовсе и нет в мире. – Выр благоговейно воздел руки. – Неужели я смогу говорить с ним, с нашим варсой?

– Ничего нельзя сказать заранее, – отозвался Ким, отвлекаясь от пергамента, который он аккуратно заполнял мелким ровным почерком, внося сведения о полезных вырам травах. – Дед Сомра только Тинке обещал ответы, даже мне может не отозваться. Осерчал он, как я из леса сбежал.

– Кимочка, не может он на тебя сердиться, ты же был прав, – всплеснула руками Тингали. – Без тебя мы бы все пропали.

Ларна усмехнулся, глядя на хрупкого и не особенно высокого защитника вышивальщицы. Промолчал, обернулся к Марнице – человеку понятному и интересному. Той, кому можно со спокойной душой оставить наёмников, наспех набранных на берегу и не вполне надёжных. Под её приглядом шаары не забалуют. Сперва-то, само собой, попробуют – раз Ларна ушёл и вблизи его не видать. А потом быстро примут новое и страшное: брэми Марница ничем не лучше… или – не хуже?

– Не забалуют, – точно разобрала женщина несказанное вслух, тряхнула темными кудрями. – А забалуют, так и я развлекусь. Поезжай спокойно. Но учти: хоть волос упадет с головы моей милой Тинки – и я умудрюсь получить за твою две тысячи кархонов, цену, объявленную месяц назад… Это ясно?

Ларна прикрыл глаза и промолчал. Пустые угрозы, обоим это известно одинаково хорошо. И препираются они для порядка, чувствуя странную родственность душ. Они, как выразился Ким – хищники. Существуют в мире, чтобы изводить крыс и сберегать зерно… Только так и не более, пока не сходят с ума и не сбиваются в стаи.

Почему он прежде, без лукавых подначек брата Тингали, не сообразил, что в любом договоре с судьбой есть это, главное – задача, а не цена в золоте? И почему он полагал, что судьба обманщица, а не сам он, никогда не выбиравший врагов по их подлости? И никогда не допускал ведь, что в мире есть ещё и те, кого надо беречь…

В большое кресло без звука сел, пристроился к самому боку Малёк, уткнулся в плечо и вздохнул, не тая слез. Раненная рука выглядела неплохо, опухоль спала, озноб ушёл. Но до полноценного выздоровления далеко. Малек и сам знал, что никак не мешало страдать: его оставляют в замке, хотя самое интересное, наверняка, будет там, на севере…

– Но я же могу сидеть на страфе, велика ли в том работа, – попытался еще раз поспорить мальчик.

– Ты готов оставить Шрома одного? Даже с трещиной в панцире, даже с больными жабрами, которые лечить две недели, и это самое меньшее?.. – удивился Ларна. И добавил второй довод, уже неоспоримый. – Ты готов бросить Хола, когда он хоронит брата?

Малек вздохнул ещё тяжелее и не отозвался. Хола он не мог бросить. Сюда-то пришёл ненадолго, и снова побредет вниз, к малышу, серому от горя. Теперь род ар-Ютров славен, и честь его неоспоримо высока. Но и горе – велико… В пожилых вырах порой просыпается мудрость, которая делает их для рода и всего замка не просто значимыми – незаменимыми. Старик Ютр не зря остался без ларца с порошками, от него очень и очень хотел избавиться прежний хранитель Борг, опасаясь того уважения, которое питали к советнику замка все стражи…

Шрон перебрал в последний раз пергаменты, указал слугам и стражам на два больших сундука, уложил в сумку ларец. Беспокойно повел усами, глядя на Сорга.

– Тебе пока что хранителем-то быть. Шрома береги, лечить его надобно и до глупостей с боями не допускать, это уж никак. Ох-хо, и ещё Юту береги, немало оставляю тебе забот, тяжело уходить в такое время. Письма для южных родов выров заготовлены, травы лечебные собираются, замок и галеры…

– Ты уже говорил, я все помню, – успокоил Сорг. – Сами поосторожнее. Мне больно думать, что вы должны оказаться на землях ар-Сарна, даже и тайно, даже и возле самого берега.

Шрон нехотя повел клешнями и подставил сплетенные руки, предлагая Тингали место у себя на спине. Девушка спорить не стала. Уселась на удобном панцире, поближе к спинному глазу. Заглянула в него, уже привычно полагая вторым лицом выра – необычным, но вполне настоящим.

– Ещё раз скажи про деда своего названого, в подробностях, – немедленно велел Шрон.

– Неужто с пяти-то прежних рассказов наизусть не заучил, – булькнул Шром. – Так я пойду с вами, у меня память хороша, да.

– Лечи панцирь! – дружно откликнулись Сорг и Шрон. Старик сердито встопорщил усы. – А ты говори, брэми. Мне уж так приятно слышать: цел он и канву держит. Наиважнейшее дело, наиважнейшее. И вас во время должное в дорогу определил, иначе наш замок был бы смят… Вся наша с братьями нелепая возня свелась бы к мести, не более. А что месть? Она гнильцам в пользу, месть как раз оправдывает опоганенный ими, переписанный закон. А наш род та же месть до скончания века опорочит. Так что он сказал, твой дедушка?

Тингали улыбнулась и стала очередной раз неторопливо повторять: дед Сомра в болоте живёт, и всему лесу Безвременному он заступник и управитель. Канва у него наилучшая, ровная да гладкая. И закон его старанием миру новый дан, нерушимый: шить можно только своей душой. А если она гнила, так в гнили собственной, в злости, и задохнётся взявший иглу в руки, потому что почерпнутое у мира да через душу пропущено и к ней возвращается. Или пользу несет, или погибель…

Шрон спускался всё ниже коридорами, к самой пристани. Он слушал, не забывая порой вставлять: «Так оно ныне, хорошо»…

Новая галера, недавно спущенная на воду и подаренная Ларне, весело взблескивала светлотой незатертой палубы, весла в уключинах не скрипели, парус показывал полную яркость узора ар-Бахта. Кормовой столб с гербом возвышался гордо, сработанный не наспех, а по полному правилу выров.

Шрон устроился на носу галеры, наблюдая за работой команды. Ларна уже снова числил себя капитаном, весело скалился и покрикивал: море для него было домом родным, любимой стихией. Да и день удался. Волна мелкая и ровная, как чешуя селедки, серебром льется, жиром дня лениво лоснится. Ветерок тянет с юга тепло, рыбу гонит к берегу. Мелкие высокие облака выстроились в призрачный косяк и плывут себе, никакими сетями их не уловить – вот они и плещутся, радуются, свет пропускают сквозь свои белые облачные хвосты – пучками сияния, красиво да нарядно.

Два самых рослых стража заняли места наблюдателей за кормой. Ким уселся дремать у мачты. Галера чуть шевельнулась, обретя свободу. Старый рыбак махнул прощально Мальку, тоскливо переминающемуся на пристани, виновато развел руками – и сел на его место, выстукивать ритм гребли.

– А кто тут рыбий корм, кто уснул и зарос ленью? – рявкнул Ларна, падая на одну из лавок и упрямо пристраиваясь к работе, словно и не слышал, что ему строго велено отдыхать.

Весла без плеска ушли в воду – и галера скользнула прочь от замка. Одна, без сопровождения. Так и ходят вдоль своих-то берегов. До Тагрима два дня не особо поспешного пути, и чужих в море быть не может. Потому что, устроив шум возле берега, где сходятся границы и интересы ар-Рафтов и ар-Бахта, даже самый глупый противник, и тот догадается сбежать. Да поскорее: пока выры в воду не прыгнули и на отмелях не объявились… А позже от них уж никак не увернуться!

Ларна хмурился и торопил ритм гребли. Все перечисленные доводы он выслушал молча, еще в замке. И опять же молча кивнул, соглашаясь. Потому что оборона бассейна с личинками для выров – это дело жизни и чести. Как можно теперь, после столь тяжелых боев, ослаблять ещё более замок, уводя с собой боевые галеры и здоровых стражей? Да никак… Вот и приходится рисковать. Да ещё и обходиться без толкового лоцмана…

Тингали закончила пересказ истории про деда Сомру, сползла с панциря, вежливо поклонилась выру и пошла по галере, щурясь против солнца и неуверенно переступая по палубе. Села осторожно на край скамьи возле Ларны, держась по возможности далеко от него. Сердито кинула косу на грудь.

– Что спросить хотел?

– Думаю слишком шумно? – усмехнулся тот в усы. – Сколь много незнакомых слов ты разобрала в моем молчании?

– В спину тычешь взглядом, как иглой, – пожаловалась девушка. – Невнятный ты. Сколь ниток ни подбираю, а не ведаю, какие тебе годятся… Бывают люди – вон, как Малек – у них что лицо вышивки жизни, что изнанка, едины. Открытые они, яркие да видные. Ох, вот ты совсем не таков. Я сперва, уж прости, думала вовсе дурное: гнили на канве много… А нет, сложнее всё. Я пока глупая, не узнала шитья-то многослойного, хотя Кимочка сколь учил, сколь пояснял да в голову мою вкладывал. Настоящий узор, вроде сберегавшего замок выров, только многослойный и шьется. Непростые в нём мысли завиты, условия установлены неоднозначные, хитроумные. – Тингали виновато провела руками по переднику, расправляя его. – Мне такого не осилить. Видишь: я узор распустила, он галеры смял да выбросил, врагов вымел с поля водного, а своих-то никого и не задел. А если бы тот узор со злым умыслом потянули, затевая месть входящим в гавань без войны, он бы и не отозвался… или даже наказал гнильца, взявшегося за нитку по злобе.

Ларна задумчиво нахмурился. Шитьё сперва показалось ему боевым искусством. И привело в восторг. Вчера он громче всех шумел и требовал немедленно нашить новых узоров, приводящих замок к полной безопасности. Довёл Тингали чуть не до слез… И только когда подустал надсаживать горло, выслушал пояснения её брата. Хитреца того ещё: Кима на испуг не взять, хоть с виду и тощий, и в возраст не вошёл, и оружие вроде не носит. Ларна попробовал привычно пугануть – а кареглазый только посмеивался да сыпал в ответ прибаутками… Пришлось его выслушать. Узнать неожиданное: нового боевого шиться в мире более не случится очень долго, а может, и вовсе никогда… И без того нашито да навязано столько – успеть бы хоть самое опасное распутать. Но сперва просто понять. Вышивальщиц никогда не бывает много, не для боя они – для крайней нужды, для спасения от общих бед…

Сегодня Тингали сидела рядом и молчала о чем-то своём. Пойди, сообрази, о чем, когда у неё в голове нет прямых мыслей, одни узоры и завитушки…

– Унялся я, – буркнул Ларна. – Топором стану обходиться, на кой мне девичья игла в бою? Цветочки шей, и то польза… Не стану более повторять вчерашнего. Лучше скажи: как ты видишь море? Чуешь в нем вырью погибель, глубинный яд?

Тингали задумчиво глянула на синюю гладь в серебряной ряби мелких бликов. Трудный вопрос. Не потому, что нет ответа, а потому, что ответ подобен во многом Ларне… Или Шрону. Каждому из них – по-своему. Слоёв много. Только вглядишься, себя похвалишь да и решишь: вот она, правда полная, как и подобает ей быть. Обрадуешься. А набежит ветерок – и унесет морок, и нет твоей правды, только текучая вода, глубокая, без дна и опоры, насмешливо подмигивает бликами.

– Канва мне на суше и видна, и понята. Я к ней привыкла, с детства вижу да ощущаю, – тихо отозвалась Тингали. – Не проще она, пожалуй. Но привычнее. Ветерок качнётся – а мне и не боязно нить запутать… Потому что рядом Кимка есть. Понимаешь? Я его глазами мир вижу, его привычкой лесу верю. В море нет мне знакомого и нет рассказчика, здесь не живут не то что привычные сказки – тут и быль мне неведома! Здесь всё чужое. Всё! Канва течёт, меж пальцев убегает, от взгляда уворачивается. Гнили в ней много. Пучков ниток да умыслов гадчайших. Выпоротых узоров, криво да неловко убранных… от таких прорехи хуже, чем от самого шитья. А вот правды, исконной основы – я ничуть не вижу… Не могу узнать под наслоениями.

– То есть узор прямо тут, – Ларна указал подбородком на палубу.

– Не бывает он «тут», – терпеливо пояснила Тингали. – Нет в моей работе такого – места явленного… Возьмись ты про родных вспомнить – тебе надобно их видеть, рукой трогать по лицу? Глаза закроешь, да и явятся, это куда проще, чем домой бежать… А кого в памяти нет, того и найти нельзя, хоть всю землю истопчи в поисках. Канва – она не натянутая ткань паруса, не гладь моря в бликах… скорее уж всё прочее. Что душу греет да тревожит. Запах моря, или соль, как вон та – от волны след на досках. Солнышка улыбка, хмурость тучки. То, что в душу укладывается, там делается тканью настроения да шитьём памяти…

– А проще – никак?

– Проще уже пробовали, – огорчилась Тингали. – Да так преуспели, что я и рассмотреть сделанного не в силах. Есть тут работа людская. Много, вся без доброты. А за какую нить потянуть, чтобы её убрать, не навредив никому?

Девушка согнулась и закрыла руками лицо. Ларна сердито глянул на море, такое безобидное, не накопившее ни единого облака угрозы шторма, не выметнувшее вслед галере или навстречу ей ни единого дальнего паруса беды… Но, поди ты – вышивальщице оно без радости.

– Смерти много и старого отчаяния, – тихо пожаловалась Тингали. – Выры умирали. И сам дед Сомра тут не так силен, как на суше… Трудно ему держать канву, болью она отравлена да измята. Большой болью.

От мачты подошёл Ким и сел прямо на доски, прищурился, всматриваясь в лицо сестры. Поймал в ладони её руку. Стал негромко, напевно, вести историю, не знакомую никому из людей. Гребцы теперь старались двигать весла ровнее и не плескать вовсе, чтобы слова не погасли, не растворились в иных звуках. Не впитались в пряди ветра, норовящего пуховым пером смести их к носу корабля, где слушает так же молча и сосредоточенно выр Шрон…

Три возраста у выров, – начал Ким, задумчиво улыбаясь, подмигнул и уточнил: тут важно не сказку сперва выплести, а с былью познакомить. Возрастов – три, и ничуть не менее. Оттого люди вырам непонятны. С первых дней общения были загадкой странной, опасной. Как люди приходят в мир, так и живут в нем, не зная сна перерождения, не ведая великой чести участия в выборе? Не понимая своего долга перед родом…

Выр обретает разум позже человека, и поначалу его душа проста и толстошкура, как и его панцирное тело. Бой – главная радость и смысл жизни. Бой – первый выбор. Не выр выбирает бой, а бой – выра… Тот, кто уродился слабым, кто не имеет ловкости и силы, мужества и воли, не накопил прочности панциря и не отрастил клешней, чьи сердца малочисленны и слабы – тот не должен жить долго. Люди, увидевшие смертные бои – ежегодный обычай выров первого возраста – уверовали в безграничную жестокость земноводных. В кровавую их природу, требующую рвать подобных себе и упиваться властью над ними. А разве дети людей в пять-семь лет ведают страх смерти и боль утраты? Разве им дано судить тонко и взросло? Разве любая простота – не жестока своей слепой легковесностью суждений? Мир в детстве прост, как полдень для взора, ослепленного бликами. Черное в нем есть, черное да белое… и более ничего.

Когда выры устают от боя? Нет на то точной границы, обозначенной годами жизни. А только всегда случалось так: в один день азарт сменялся задумчивостью, ярость – жалостью, а собственная сила более не пьянила, не полнила кровь жаждой вымерять её, сравнивая с чужой. Первая взрослость входила в душу выра. Взгляд его обращался к иному, прежде не существовавшему и не важному ничуть… В юности выр познает щедрость души. Он учится звать своих родичей братьями. И это родство даёт новое, важное для его души. Порой непонятное людям – чувство общности…

Выр, переросший воинственность, с удивлением смотрит на людей, одиноко бредущих по дорогам своей сухопутной жизни. Лишенных помощи и отказывающих другим в поддержке. То, что иногда люди решаются открыть для себя и назвать дружбой, для выра есть важнейшая часть познания и взросления. Пока, само собой, не проснется любопытство – и не уведёт в дальнее странствие по волнам и под ними, в большой самостоятельный путь обретения взрослости… за которой много позже может неторопливо раскрыться и мудрость.

– Хм… с кем же мы воевали пятьсот лет назад? – нахмурился Ларна.

– В основном с недорослями, – пояснил Шрон, двигаясь по палубе и включаясь в разговор. – Взрослые ушли на глубину, да так и не вернулись, почти что все, вот уж была беда, ох-хо… А без старших кто уймёт молодняк? Нашли общего врага и пошли крушить… Кланду на момент объявления войны было неполных двадцать лет! Боец на отмелях, малёк, только и взрослости – рост и клешни покрупнее, чем у прочих… Покуда не дозрел до старости первый толковый мудрец, война и не иссякла.

– А вышивальщицы вырьи? – удивилась Тингали. – Они были взрослыми!

– Моя мать, Шарги, мать всех выров рода ар-Бахта, ныне живущих и готовых родиться, была взрослой, – почтительно согласился Шрон. – Я нашёл записи, очень старался и разыскал… она мудрой была, спрятала главное от глупых недорослей. Люди ей помогли: замазали наше письмо узорное, клешнями творимое в камне, так, что стена сделалась ровной, пойди, отыщи ответ… А только я нашёл, я тоже не детеныш, хорошо подумал, где искать – и нашёл. Она снизу поднялась сильно больная. Отравленная. Ох-хо… Когда младшие захватили замок, в него выбралась из моря и более стен не покидала. Сказка это, что за спиной кланда были пять вышивальщиков. Глупая сказка, он возил гербы родов, в которых ещё жили матери, вот как надо верно говорить-то… Наша мама жила в замке и шила гнезда. Жабры её отказали, сушу она полюбила и часто бывала там, зелень ей нравилась. А только о глубинах плакала душа. Мать рода ар-Сарна иной оказалась, многих детей она утратила, страшно и мучительно умирали младшие. Месть за погибших взросла в душе их матери, желание увидеть, как люди хоронят детей… Так разошлись пути наших матерей, так угасла общность понимания жизни. Пока не явился Сомра… ох-хо, варса смог остановить худшее, себя не жалеючи.

Выр поник усами, замолчал.

Ким подмигнул сестре и снова заговорил. Он смотрел в море и рассказывал теперь уже сказку. Вырью сказку о мальке, обретающем разум. О его скитаниях в чернильно-густой тьме глубин, о страшном спруте с клювом, о свирепой хищной рыбе, о ядовитом живом цветке. Тингали слушала и часто кивала, водила ладонями по переднику, расправляя его, словно нащупала малый кусочек канвы. А может, так и было: глубина безмерна, но посели в ней сказку – и тьма её озарится светом понимания и сопереживания. Вон – цветок-то оказался вовсе не страшен, малёк с ним подружился и прогнал спрута, и нашёл путь наверх, через безмерную в своей огромности толщу вод, вслед за танцующими пузырьками воздуха… И рыба его не догнала, и увидел он гладь вырьего неба – поверхности. И гибкие бока серебряных бликов, и сияющие пучки света. Наконец, сперва пугающее, а потом восхитительное, хоть и незнакомое – солнце…

– Хорошо рассказал, – одобрил Шрон. – Ох-хо, старая сказка, добротной выделки, глубинной. Я туда, где света нет вовсе, и не погружался. Хотя и на сорока саженях уже темновато, как вверх идёшь – душа поет, иначе и не сказать. Мир цветком раскрывается, внизу-то темно, видно мало, словно в чашечке его находишься, а чем выше – тем шире соцветие, и сияют перламутром лепестки, и солнце греет радостью. А ещё есть ветер, как здесь. Люди его течением зовут, потому сами в нем не текли, могучести не осознали. Ветер всякий интересен, только глубинный ныне ядовит…

Тингали неуверенно улыбнулась. Снова глянула на море, щурясь и осторожно трогая ткань передника. Слова постепенно сложатся в понимание, – осознала она. Море станет ближе, и тогда сквозь слои обмана да злости проступит канва, сделается возможно рассмотреть её. Настоящую.

Ларна поморщился, поманил сменщика и сполз со скамьи, на руках перебрался к Киму. Лёг, глянул на парус, уловивший попутный ветер. Серые глаза утратили обычную свою холодность, впитали синеву неба. И северянин стал говорить, удивляясь своей разговорчивости. А куда деваться? Обещал охранять вышивальщицу – изволь! Ей требуется порой очень странная помощь. Вон – желает преуспеть в понимании моря. Он с малолетства в море, всяким его повидал. Как человек, само собой. Ему вырьи глубины чужды, зато поверхность близка и любима, а ещё – небо над ней, иногда вычищенное ветром до синевы без единого пера облачного, а порой такое, что и глянуть страшно – черное, гневливое…

Глупый и слабый ищет врага в море, копит страх. Сильный радуется, как… Ларна расхохотался, подмигнул Шрону – как молодой выр на мелководье. Боя хочет! Почуяв шторм, не гребёт к берегу, а упрямо лезет на глубину, чтобы ветер послушать да промокнуть до нитки, вычерпывая воду из лодки. Чтобы парус изодрать в клочья, а упрямство – целым оставить… Потому, что слабому море ничего не покажет и не расскажет. Зато он-то крепко знает: голосом шторма сам северный бог говорит. Немногословный он, муж создающей канву Пряхи, детям её – людям – отец суровый, но справедливый. Иногда он выглядывает из-за туч, кажет свой бешеный синий глаз, порой и бороду его узнать можно в облачной кутерьме. Как не верить в такого бога? Он, Ларна, дважды в море тонул, сдуру сунувшись, без опыта и запасного паруса. Но выжил – синеглазый не отказал в милости.

– Синеглазый, – улыбнулась Тингали.

– Сегодня – да, – весело согласился Ким. – А вот шторм грянет – ох, как он иным сделается! Глаз моря…

– Шрон, если попрошу меня на поверхности подержать, – осторожно выговорила Тингали, – это можно? Мне бы пощупать, вблизи глянуть. А то всё мое море – одна поездка на страфе… Хол хорошо смотрел, и я кое-что поняла, вы тоже много сказали. Только пока оно в душу упало, но не проросло.

– Можно? – возмущенно булькнул старик. – Нужно! И отвезу, и покажу, и даже могу нырнуть. Умеем мы утаскивать людей в глубину, про то даже мама наша писала, словно важнее важного это умение… Сейчас я подумаю, сейчас. Трубку надобно заготовить толстую. Это чтобы легкие мои тебе служили, а жабры – нам на двоих. Саженей на пять уйдем, далее вам, людям, без привычки и нельзя. Никак нельзя… Но поймёшь много: воды плотность и теплоту, холод глубин, обнимающий и манящий, свет ваш и нашу радость падения в тень…

Ларна сморщился, неловко поднимаясь с досок. Дохромал до трюма, порылся в сундуке и выбрал холщевые штаны, рубаху, пояс. Бережно достал из мягкой ткани медную трубку, остаток обрамления дальнозоркого стекла. Кивнул Тингали, приглашая в трюм.

– Переодевайся. В переднике да платье нырять невозможно. И не вздыхай, раз Марница ходит в штанах, и тебе не во вред будет разок натянуть их. Это не самое дурное, чему можно у неё научиться.

Неуверенно выбравшись на палубу в мужском наряде, Тингали застала вовсе уж странные приготовления. Ким соорудил ей зажим для носа, мешающий дышать. Ларна тем временем, скалясь особенно зверски от нахлынувшей веселости, обрядил выра в упряжь. Шрон топтался, советовал, пряжки звякали, веревки и ремни неловко терлись. Весла сохли: вся команда давала советы капитану, то есть – бездельничала, галера двигалась лишь под влиянием слабого ветерка, чуть изгибающего парус. Упряжь оказалось страховкой для неё, Тинки – добровольной утопленницы… Стало немного страшновато. Но – поздно! Привязали, ещё десять раз объяснили, мол, дышать только через трубку, а вот бояться ничего не следует, нет угрозы – кроме самого страха.

Шрон бережно обнял и перевалился за борт.

Само собой, для Тингали сперва один страх из этой затеи и получился. Вода плеснула, вспенилась, накрыла с головой, трубка сразу потерялась, и тонуть сделалось слишком уж просто… Но Шрон всплыл и вытолкнул девушку к поверхности, сердито фыркнул. Заново, сам, приладил трубку, похвалив Ларну, привязавшего её на длинную страховочную веревку. Тингали уже не ждала от затеи хорошего, ощущала себя всеобщим посмешищем – и трусихой… Нырнуть хотелось не ради красоты моря, а просто чтобы не горели уши, чтобы смотрящие с борта не разбирали подробностей позора. Выр убедился, что неумеха пробует хотя бы судорожно вдыхать воздух и суматошно кивает – мол, понимаю…

Шрон указал вниз суставчатыми пальцами и начал загибать их по одному, отсчитывая время.

– Не жмурься, растеряешь всю красоту моря, – рявкнул с борта Ларна. И ехидно напомнил: – Ты сама сунулась туда, разве нет? Зато теперь, в негодный момент, по обычаю вашему бабскому, поджала хвост…

Вот кому кричать-то в радость! Сам страха не ведает, – со смесью раздражения и уважения подумала Тингали. Выр потянул вниз, вода залила шею, дернула тяжелую намокшую косу, поползла выше по лицу – и сомкнулась над макушкой. Глаза упрямо закрылись. Трубка, безжалостно смятая Ларной для удобства, по его же совету плотно прихваченная губами, показалась неудобной, дышать хотелось носом – но Ким тоже старался не зря, заглушки устанавливая: нос не дышал. Залитые водой уши оглохли.

Тело безвольно колебалось в слабом движении воды, и только руки выра помогали Тингали поверить: она не тонет и не гибнет, она сама этого хотела и теперь получает запрошенное – учится чувствовать канву моря.

Чуть погодя девушке удалось убедить себя: воздуха хватает! И привкус горечи на трубке не мерзкий, ко всему можно привыкнуть. И дыхание выра чистое, ровное – под неё подстроенное. Воздух сам вдувается в горло – тогда тело чуть тянет вверх, а потом снова вниз, когда Шрон вдыхает, забирая её выдох… Вот и веки удалось уговорить не жмуриться. Сразу распахнулось небо, сияющее, перламутровое, текущее бликами волн, играющее непрерывной рябью ветерка. А ниже – синь да зелень, тени бегучие, свет льющийся… Рыбки, играющие с ним в прятки: то пропадают, то вспыхивают радужной яркостью чешуи.

Прорисовались тонкие нити водорослей, лентами лежащие на воде, сминаемые легкой тканью волн. И бок галеры возник совсем рядом – руку протяни, и коснешься. Там, за свежеосмолёнными, надежно уплотненными от течи досками, в горсти корпуса покоился мир людей, их маленькая суша, качающаяся на волнах, вёрткая – и послушная…

Глухота прошла, уши поверили, что так странно и непривычно они все же слышат этот чужой мир. Захотелось улыбнуться… Пузырь радости вырвался – и умчался к поверхности. Шрон сердито погрозил пальцами: не шали!

– Пообвыкла? – спросил выр, всплыв. – Тогда слушай. Плохо мы с трубкой придумали. Надо по-старому делать, как у Шарги написано… Матери казалось очень важным научить людей красоте моря. Ты мне не мешай, хорошо? Я дурного не сделаю. Я ведь, если разобраться, деду Сомре родня, значит, и тебе не чужой… дядюшка, пожалуй.

Шрон перетер клешней веревку, страхующую медную дыхательную трубку от утопления, снял зажим с носа Тингали. И забросил обе бесполезные вещи на галеру. Его вырье лицо дернулось, пришло в движение, две пластины чуть разошлись, нос вывернулся и удлинился, делаясь похожим на живую трубку… Выр придвинулся, плотно соединяя края носа с кожей лица Тингали. Стало можно дышать удобнее. Выр снова указал вниз и сразу же нырнул, вода накрыла с головой – а страх, испытанный в первый раз, так и не появился… Даже когда Шрон пошел в глубину, осторожно загребая лапами и выравнивая движение хвостом, поворачиваясь мягко и плавно. Проплыла и сгинула из поля зрения галера, блеснуло солнце, тень набежала, снова галера показала свой бок… Получилось необычно – как кружение в хороводе, воспоминание совсем уж раннего детства. При третьем повороте стало заметно: галера отдалилась вверх.

Вода обнимала тело всё плотнее, настойчиво толкала вверх – домой, к свету, туда, где и подобает жить людям. Выр упорно грёб и тянул ниже – в холодный полумрак родного ему мира. Хотелось раздвоиться, следовать как воле воды и опасений, так и велению своего неуемного любопытства…

Шрон лег на бок, и глубина сделалась видна. Вовсе и не бездонная. Вон оно – дно, край отмели совсем рядом… Камни взблескивают, ловят лучики далекого солнышка. Здесь, в воде, они все похожи на драгоценности, отполированы до гладкости и показывают свой рисунок, на суше скрытый под сухой серостью. Песок дышит и двигается, свет по нему ползет сеткой ряби, тянет пойманную в невод тень галеры. Живые водоросли танцуют, изгибаются, постепенно становится очевидно: и правда колышет их подводный ветер! Холодный, он дует снизу и чешет космы водорослей, придирчиво выбирая выпавшие волоски и отбрасывая их вверх.

А ниже глубина начинается, от отмели скатывается в тень всё круче. Синеет ночью, не ведающей рассветов. Тингали вздрогнула: на миг ей почудилось, что мир словно бы обрел резкость, и тогда в нём проявилась канва. Иная, чем на суше. Подобная этим вот водорослям. Они наверху ничуть не таковы, как здесь – дома. Едва утратят поддержку родной стихии, выброшенные мокрым комом на песок – высохнут, всю красоту из них солнышко выпарит, погубит гибкость, умение танцевать… Цвета не пощадит, свежести. В мире суши водоросли – мусор, гниль, серость береговая… А здесь они – лес, густотравная поляна, прибежище для рыб. Тингали улыбнулась, протянула руку и попробовала коснуться канвы. Ощутила упругость и теплоту, а рядом – провалы шрамов старого искажения, боль. Много боли, гораздо больше, чем увиделось сверху, с борта галеры! Боль делала глубину всё более тягостной для взора, боль душила, потому что в красоту жизни кто-то злой грубо вшил ядовитые мёртвые нити… Не узор и не вышивку, а гадчайшую путаницу гнилой петляющей нитки, виснущей на изнанке узлами и длинными пустыми хвостами. Эти нитки тянули старую гниль, мяли канву – и делали давнее зло ещё опаснее. Как такое выпороть, если оно – сопротивляется и норовит отомстить? Вон – душит, снизу подбирается, налитое ледяной злобой, могучее. Вроде спрута из Кимкиной сказки.

Канва дернулась, Тингали охнула и поникла, темнота ядовитого прошлого окутала – да и не захотела отпустить. Словно сетью уловила, взялась обматывать гнилью своей, в сумрак затаскивать.

Очнулась Тингали на палубе. Солнце сушило рубаху, стягивало кожу, кололо воспаленные веки. И это было хорошо! Потому что здесь, дома, рядом с Кимом – а вот его рука, ладошку сжимает – никакие спруты не страшны. Под затылок поддержал, в рот влил прохладное питье.

– Видела канву, – без сомнений молвил Ким.

– Ох, и страшна людская злоба, – пожаловалась Тингали. – Шили, смертью да местью отравленные… Мёртвые сами были внутри, в душе – древние вышивальщицы. Шитье их и теперь упокоиться не желает. Вроде хищника оно сделалось.

– Именно так, – согласился Ким, помогая сесть. – И хищник тот силён. Рыбы в глубину уходят, потом возвращаются, а выры не могут прорваться. Я со Шроном говорил, и он подтвердил: именно так. Он сам долго удивлялся на отмелях. Пока не согласился признать худшее: на выров охотится эта хищная древняя мерзость.

– Кимочка, так ведь она ненастоящая, – жалобно отмахнулась Тингали. – Она вроде сказок твоих, только видом страшна. И то для тех, кто разглядит, вроде меня. Как же она всем вредить может?

– Так ведь и мои сказки не бессильные, – грустно улыбнулся Ким. – То, что душа плетёт, неотделимо от мира живых. Вот они и наплели… Пойди теперь, расплети! Знаешь, что написала мать рода ар-Бахта на стене замка? Вот что:

«Зря мы рассказывали людям свои сказки. Из них и соорудили ловчую сеть кошмаров, прорвать которую не под силу ни мне, ни всем нам, матерям выров, вместе. Нельзя одолеть зло иным злом, а на доброту к людям даже у меня маловато сил. Может, в иное время найдутся те, кто одолеет отравленную взаимными обидами пропасть лжи. Пока же она гибельна и могущественна».

– Разве я одна справлюсь?

– Ты не одна. У тебя дедушка – сам Сомра, а братик – заяц Кимка, – подмигнул брат, и знакомое лукавство вспыхнуло в карих глазах золотыми бликами. – Тебя уважает Шром, да и Ларна оберегает. Они – нынешняя сказка, а кое-кому и кошмар ночной… пострашнее всякого спрута. – Ким задумчиво глянул на мокрую палубу. – В одном ты права. Нам бы не помешал выр, умеющий шить… Вдвоём вам стало бы сподручнее.

Тингали виновато пожала плечами: откуда бы такому чуду взяться? Да разве чудеса из известного ларца вынимаются? Они возникают – когда и ждать их нет причины… А порой хоть зови, хоть плачь – не идут, даже не глядят в твою сторону.

Ветерок принес запах, отвлекший немедленно от размышлений. Уху старого рыбака нахваливали в крепости ар-Бахта все, даже стражи-выры, прежде не уважавшие вареной пищи. И теперь эта самая уха готовилась рядом, в большом котле. Тингали облизнулась, снова принюхалась. Завертела головой, удивляясь отсутствию на палубе выра и капитана. Ким рассмеялся и пояснил: само собой, Ларна уже внизу. Уговорил Шрона показать изнанку моря. Видимо, ещё не нагляделся…

Рыбак подал миску с ухой. Тингали быстро опустошила её, похваливая. И зевнула. Слишком много впечатлений для одного дня! Ким охотно согласился, подхватил на руки и унес в трюм, уложил отдыхать на запасной парус. Веки сомкнулись немедленно, и сон потянул в глубину. Но отсюда было не страшно изучать её кошмары. Потому что ладони бортов крепки, да и Кимкина рука рядом. Черный, беспросветно гнилой спрут людской злобы метался по канве моря, волочил за собой шлейф ядовитого рыжего тумана. Ждал на глубине каждого выра, отважившегося пойти вниз – домой. Как его, злодея древнего, изловить? Где та нитка, за которую его можно хоть на привязь посадить? Гнуснейшая работа, но за века своей вывернутой мертвой жизни накопила она страшную силу… Всякий выр верит в непобедимость желтой смерти. Такая вера только помогает кошмару сделаться не сказочкой – а самой что ни есть былью…

– Эй, у барабана! Пальцы сберегаешь? – знакомый голос капитана рявкнул, как показалось Тингали, над самым ухом.

Девушка вздрогнула и резко села.

Тот же трюм, широкая полоска света в щели чуть приоткрытого люка. Вода под килем журчит весело, проворно. Вёсла чуть поскрипывают: понятно, что пальцев никто не бережёт, ход быстрый. Тингали попыталась встать – и охнула, нащупав рукой ракушки. Не иначе, для неё собраны: в сетке лежат, у самой руки. Крупные, красивые, все разные, а вперемежку с ними камешки… Представить себе, что набрал их капитан, страшный Ларна – было невозможно. Но Тингали представила, заулыбалась, прихватила сетку и поспешила на палубу – рассматривать добычу при солнышке. Выглянула из люка – и снова охнула. Берег-то вот он, рядом!

Скалы парадно-белые в темном узоре мхов да кустарника. Течение тащит галеру быстро – и не только течение, видны три каната, уходящие в воду. Все выры там, за бортом – и все работают, помогают вёсельникам. Скалы бессильно расступаются, признавая убогость своей ловушки, годной лишь для слабых – и возникает впереди город.

– Горазда ты спать, – насмешливо сообщил капитан, мельком оглянувшись и снова наклоняясь над бортом. – А проснулась в срок, вот он – Тагрим. Не оглядывайся, не гонит нас никто. Просто плыть в полсилы мне скучно… Я поговорил с вырами, мы решили освоить приёмы совместной работы в узких скальных коридорах. Для боя полезно, для проводки ценных грузов. Левый борт! Вырам – сигнал. Суши весла, канаты перекинуть! Парус долой… поворот. Эй, с баграми! Заснули?

Тингали замерла в проёме люка, наблюдая, как мечутся по палубе люди, исполняя волю Ларны. На корме барабанщик бьет по уходящему в воду длинному бревну, давая прежде не существовавший на галерах сигнал скрытым под поверхностью вырам. Вот провисают прежде натянутые канаты, их в одно мгновение перекидывают на новые блоки, крепят – и второй удар по бревну восстанавливает натяжение. Падает парус, и галера, зарываясь носом в волну и кренясь, почти ложится на борт… Стоять страшно, палуба пляшет – а Ларна, снова похожий на серого волка, щурит злые глазищи и скалится: весело ему! Нравится ему, что светлый бок скалы рядом проходит – рукой можно тронуть! Люди с баграми, впрочем, стараются как раз оттолкнуть скалу и сберечь борт…

– Шрон усами показал: прямо, более нет мелей, – это уже голос Кима, брат сидит на самом носу галеры.

– Сигнал, канаты на нос, по обоим бортам ровно подать… полный ход! – Ларна развеселился пуще прежнего. – С лентяев лично спущу шкуру! Кислорожих за борт, мы входим в порт, у нас знак ар-Бахта на корме, а вы будто нахлебались уксуса! Наддай! Меня шаар ждать не станет, а мне повидать его надобно.

Тингали выбралась на палубу и осторожно прошла к Киму. Крепко вцепилась в веревку и с интересом стала смотреть, какая несусветная суета творится на быстро приближающемся причале. Люди мечутся, кто-то пытается наспех подмести доски, кто-то уже тащит ковер, иные руками указывают и за головы держатся: малые лодки не успевают убрать… Два выра неловко перебирают лапами, не решив для себя: плыть к галере для досмотра или ждать на берегу?

– Сигнал, канаты на корму, табань… и проверим, хорошо ли я рассчитал наш ход, – приказал Ларна.

– По-моему, мы врежемся, – тихо шепнула Тингали брату.

– Девку за борт, если начнет пищать, – мстительно сообщил капитан за спиной.

Очутился рядом, щурясь и азартно скаля зубы в улыбке. Любимый топор уже под рукой. Подмигнул Киму. Указал на белые высокие стены большого особняка.

– Шаарово гнездышко. А тут, у самого причала, курьерские страфы… Поедешь со мной?

– Отчего не прокатиться, на людей не глянуть, – охотно отозвался Ким.

Ларна обернулся к Тингали, резко приказал: от Шрона ни на шаг! Поймал за плечи и придержал: галера заскребла бортом по причальным бревнам, канаты на корме жалобно застонали… и обвисли. Ларна прыгнул на причал, не ожидая сходней, зашипел, припадая на больную ногу. Без спора оперся на подставленное Кимом плечо – когда брат успел оказаться там, на суше, Тингали и не уследила…

– Страфов сюда, пока прошу добром! – прорычал Ларна, поспешая к невзрачному строению чуть в стороне от причала. – Эй, сонные! Жить надоело?

Не надоело: белый до синевы служка уже тащил за поводья пару вороных, опасливо вздрагивающих и приседающих от перекатов капитанского баса.

Ларна оглянулся, убеждаясь: девушка послушно отошла от борта, а Шрон уже выбрался из воды и спешит к ней. Можно не беспокоиться.

– Вон те две галеры – ар-Рафтов, – указал Ларна рукой направо, поясняя Киму. – Видишь, лучший причал, обычно выры только туда и швартуются. А я избрал пустой, чтобы с ходу да поскорее…

Он снова припал на больную ногу и неловко опустился в седло вороного. Рванул повод, торопя птицу. Курьерский, привычный к людской поспешности, сердито заклокотал, но не ослушался. Взял с места резвой побежью, не жалуясь на тяжесть седока, не тормозя на поворотах, где для таких, как он, имеются мощные столбы, врытые на две сажени в грунт: прихвати лапой да разворачивайся, не уродуя стен… За спиной в тесноте улицы метнулся, отражаясь от стен, запоздалый звук топота лап страфов и поодаль, еще у причалов, – шелест вырьих шагов: Шрон отослал за капитаном одного из стражей замка ар-Бахта.

Ещё один поворот, чуть не выбросивший Ларну из седла, – и вот они, в конце длинного подъема, ворота особняка, похожие высотой и острыми головками бронзовых заклепок на крепостные, оборонительные. Само собой – заперто…

– Дурачье, от страфа запирать деревянные ворота, – презрительно оскалился Ларна.

Усмешка сделалась злее, капитан концом повода хлестнул вороного по перьям, тот неловко запрыгал, переходя с побежи на непривычный ему скок. Ларна рявкнул во всю мощь голоса, Ким улыбнулся и добавил от себя пару тихих слов – попросил и разъяснил. Страфы подобрались, ещё наддали, вперед вырвался рослый, несущий более легкого Кима, прыгнул, впился клювом и выпущенными когтями в древесину. В два шага лап одолел без малого три сажени высоты ворот – и рухнул во двор, растопырив ничтожные свои крылья. Следом свалился и второй курьерский, припал на лапах низко, брюхом даже коснулся плит – но удержался от позорного падения на бок.

Ларна одобрительно погладил вороного по шее и расхохотался, наблюдая вполне закономерную картину бестолково организованного бегства, когда и кары дожидаться невозможно, и золото бросить – ума и решительности не хватает…

Галеру, само собой, приметили ещё в узостях скал. Сразу начали сборы – да так и не успели их завершить. Восемь верховых страфов у бревна привязаны кучно, люди в куртках со знаками городской стражи торопливо перегружают в седельные сумки самое ценное. Увидели гостей – выронили из рук бесполезный груз, начали нашаривать игломёты за спиной и неуверенно переглядываться. Рослый мужчина, с первого взгляда определённый Ларной к числу наказуемых наиболее жестоко, выругался и дал знак к атаке, ему-то всё происходящее, похоже, не в радость, надеется успеть ускользнуть…

Ларна сжал коленями бока птицы, вынуждая страфа выпустить иглы с крыльев. Хищно усмехнулся: оказывается, миролюбец Ким всё же позаимствовал у Марницы метательные ножи! И безошибочно пристроил обе пары, четверым злодеям отключая вооруженные руки… Ловок!

Страф взвился в прыжке, уходя из-под удара иглометов, и в два скачка донёс Ларну до самых дверей, делая стрельбу бесполезной – вот он враг, на расстоянии вытянутой руки… Капитан грузно рухнул из седла, обухом топора с маху опираясь на плечо того самого стража, в котором опознал опытным глазом начальственную выправку. Под ударом плечо подломилось, человек мешком сник на плиты двора. Пользуясь короткой тишиной, Ларна задал свой любимый вопрос:

– Ну, и кто я?

– Ларна, – сипло выдохнул последний обладатель игломета, не раненный, но торопливо ведущий оружие вниз. – Выров выродёр… то есть…

– Интересно определил, – зычно похвалил Ларна, щурясь и поигрывая топором. Вынул из пояса иглу, прошедшую близко к телу и застрявшую в коже ремней. С усмешкой бросил на плиты, тяжелым взглядом обвел двор. Он не сомневался: стража возражать не посмеет, тем более – по длинному подъему к воротам уже взметнулся звук дальнего пока цокота лап. Это выр спешит вверх от поворота улицы. Его слышат… и скоро увидят. – Я замку ар-Бахта друг. Лекарем при аре Шроме состою. Прибыл сюда излечивать шаара от гнилости. Вы наняты служить городу? Вот и не встревайте в то, что городу не к пользе. Кто не в дозоре, живо в казарму, рыбий вы корм! Глядишь, до ночи и не сгниете… А ну, оружие на плиты и резвее ногами, да раненых заберите с собой, недосуг мне ныне лечением заняться. Дозорные! Со двора никого не выпускать, слышали меня?

Ларна лязгнул топором по камням и побрел к двери. Крепкой, точеной из средней части цельного ствола, без швов, в одну сплошную пластину. Сверх того немалые деньги истрачены на усиление железными полосами. Бывший выродер примерился к запору и удивленно дернул вверх бровь: открыто. С сомнением оглянулся на страфов, гружёных шааровым добром. Хмыкнул и зашагал через большой зал, далее по лестнице, покосившись на стонущих от страха в ближней комнате первого этажа женщин, бессильно и безнадежно обнимающих детвору. Похоже по всему, что эти – жена да нянька. Грязное дело: затевая побег, шаар, получается, о семье и не подумал? То ли прознал уже, что Ларна детей не трогает, то ли хуже гнильца себя показывает – не ведает к родной крови приязни, то ли…

Следом двигался Ким, и это было приятно: капитан, слегка удивляясь самому себе, накрепко верил в невысокого и весьма тощего лесного жителя. Ощущал покой, не отвлекался, чтобы озираться и сберегать спину. Под руку удобно попался слуга, высунувшийся на лестницу с небольшим сундучком, бережно прижимаемым обеими руками к груди.

– Где хозяин? – ласково уточнил Ларна, взглядом превращая несчастного в камень.

Слуга молча уронил сундук на ногу, сжался от боли и сник, хватая ртом воздух, и сипло, без слов, хрипя на выдохе. Ларец ссыпался по ступеням, из-под треснувшей крышки брызнули во все стороны золотые перстеньки да цветные бусины…

Ларна усмехнулся, сгреб обмякшего слугу за шиворот и развернулся в одно движение. Зашагал вниз по лестнице. Ему слов не требуется. Каждый своё главное дело знает, и это дело – его, Ларны, нет сомнений. Он страх чует, словно запах тот страх имеет, цвет и форму. И страх – течет, сам помогает в нужную сторону шаг направить. В отчаянии бессловесного взгляда прочесть нужный ответ…

Слугу Ларна вышвырнул во двор, прицелив спиной на страфье привязное бревно. Да так, чтобы дух напрочь вышибить, а страх покрепче вселить. Указал Киму подбородком – мол, держи. Сам Ларна неторопливо полез в карман, достал тонкий кожаный жгут. Задумчиво рассмотрел, расправил, пока слуга переживал первый приступ нахлынувшего ужаса.

Ларна чуть помолчал и затем громко, для всех, кто хоронится за ставнями, пояснил:

– Если он убил шаара, то рубить надобно шею, дело ясное. Если он или кто иной, с кем он в сговоре, закрыл шаара в подвал да позарился на золото, рубить следует обе руки выше плеча, тут вот, а перетягивать жгутом – здесь. Ну, а, положим, он мелкий вор, главного мы упустили… Тогда рубим ниже локтя, только одну кисть. На землях рода ар-Бахта законы построены умно и тяжесть вины учитывают. – Ларна глянул на серого от страха мужика, уже не способного стоять на ногах и рявкнул: – Где шаар, гнилец? Пока хозяин в доме и силен, слуги не тянут ларцов из его комнат в свои сундуки!

– Ничуточки я не воровал! – голос сорвался на всхлип. – Вниз снести хотел…

– Ну да, мне подарить? – вполне мирно хмыкнул Ларна. Задумался на миг. – Дело-то ясное. А что голос прорезался – уже хорошо, говорливые у меня быстро отвыкают от лжи. Кто пригнал страфов?

– Глава городской стражи, – выдохнул слуга. – Приказ от славного нашего брэми шаара показал. Я все видел, и как золото из кладовой потащили – тоже. Ну, и не устоял, не казните, я же только перепрятать хотел, от греха, за хозяйское добро радея…

– Экий ты человек славный, – одобрил Ларна, усмехаясь в усы. – Радеешь… Оно и заметно, без доброты подобную ряху не отожрать. Бери игломёт, добродей, собирай слуг да стереги баб шааровых, детвору и добро этого дома. Не устережешь, вернусь и спрошу, как с убийцы. Понял ли?

Слуга судорожно кивнул. Подхватил с камней двора брошенный охраной игломет и заковылял к двери. Ларна, не оборачиваясь, уже спешил через двор к казармам. От порога на него обреченно глядел один из охранников, легко раненый в руку иглой страфа. Сам поклонился и сам начал разговор.

– Приказ был настоящий, брэми. Я знаю почерк шаара. Только странный приказ: всё золото из дома забрать, пергаменты учетные тоже. Срочно доставить к дальним от порта воротам. И тех, кто препятствовать станет, считать врагами. Пять страфов тут было, при дозорных, на шестом приехал брэми Лорф с приказом, те два – заводные, под груз… Надежный человек Лорф, позволю себе заметить, служит в городе уже десять лет. Сказал – срочное дело. Но как вы явились, мы и начали сомневаться. Вас-то мы знаем по описанию, и что у ар-Бахта ныне служите – тоже ведаем. Но ведь прямой приказ у нас был!

– Понимаю, и судить мне недосуг, хорошо бы шаар ваш нашелся и сам рассказал, что к чему, – прищурился Ларна. – Тех, кто цел, собери во дворе. Где дальние ворота, я знаю… Кого попроворнее выбери, пусть бежит немедля, надо передать весть в главные казармы: город перекрыть и всех жителей, независимо от знатности, держать по домам. Всех, понял ли? На галере сам хранитель Шрон, власть в городе сейчас в его руках. Он сюда, полагаю, скоро явится. Кто из вас ранен и в дозор не годен, тем до его прибытия беречь шаарову родню и груз страфов. Доставившего приказ – в погреб, стеречь надежнее золота. О произошедшем тут доложить ару Шрону в подробностях. Ворота открыть.

– Исполним, – кивнул страж.

Над воротами показались глаза выра, вытянутые на стеблях. Ларна махнул ему – сюда. Быстро выбрал из страфов самого рослого и сильного, отвязал, небрежно срезал ремни и скинул сумки на плиты двора. Устроился поудобнее в седле, покосился на Кима.

– Поедем, покажу, как следует двигаться по городу на страфах, – усмехнулся Ларна. – Напрямки. Ты шепни им, что следует. А то меня они опасаются, тебе же – доверяют.

Выр перевалился через верх ворот и с грохотом упал на лапы, спружинил, повел усами, выискивая врага. Внимательно выслушал про груз в сумках и обещал стеречь неукоснительно. Ларна погладил крыло страфа, пробуя не пугать его, а ободрить. Птица чуть склонила голову, вслушиваясь в тихий говор Кима, заплясала, щелкая клювом и выражая готовность помогать всеми силами.

Ларна бережно, без рывка, натянул повод и выслал страфа вперед, прямо по деревянной двери, благо – толщина велика и когтям дает надежную опору. Один прыжок на навес крыльца, оттуда – на основную крышу. Теперь под лапами звонко лопалась черепица, но страф двигался без остановки и беспокойства не проявлял. Скорее заинтересованность: ему сразу понравилось чувствовать себя летающим и видеть город – у своих лап… Ларна натягивал повод плотно, хмурился и припоминал расположение улиц. Все же пять лет тут не бывал, с той памятной дождливой осени, когда столичный посредник заказал выра из рода ар-Капра. Толкового крепкого бойца, гибель которого на границе владений ар-Рафт, нет сомнения, изрядно подпортила отношения двух замков. Что кланду было только к пользе: на соседних с землями ар-Капра владениях стоит столица. И слушать северян столь близкие к столице подданные не должны, их удел – внимать кланду и верить в его мудрость, ощущать его поддержку в тяжбе, длящейся уже четыре года…

Вороной двигался всё увереннее. Страф клокотал, радовался и ничуть не опасался изрядной высоты крыш: дома в центральной части Тагрима выстроены в три, а то и четыре яруса, крыши с большим покатом.

Пока именуемая Золотым усом улица выгибается попутно – пологой дугой от порта вверх, к главной площади – бежать по крышам удобно: узкие боковые переулочки страф перемахивает в одно движение, даже не задумываясь о них… Зато Ким с интересом глядит вниз, где замирают люди, наблюдая немыслимое зрелище. Пусть смотрит: сразу поймет, почему выбран такой путь.

Золотой ус в нижней части своей широк, но запружен в десятках мест почти что наглухо. Ближе к порту – обозами неторопливо спускающихся и поднимающихся торговцев, ругающихся друг с другом, зло нахлестывающих рыжих невысоких страфов и упряжных биглей. Далее же перегорожена заставой, закрывающей путь всем, кроме пеших – вот она мелькнула, пара столбов да цепь поперек мостовой, и при той цепи городская стража. Пятна лиц, запрокинутых вверх, недоумевающих, оставшихся позади…

Улица сделалась теснее, дома сдвинулись покучнее. Остатки прохода здесь нагло загромождены трактирщиками – столы вынесены прямо на середину мостовой, для удобства заманивания посетителей.

Тагрим – город богатый, золото из шахт ар-Рафтов не всё течет морем мимо, и по суше двигаются обозы, некоторые тут разгружаются, давая работу ювелирам. Из Горнивы сюда везут мёд да древесину, зная, что на севере строевого леса нет: словно напасть какая скручивает и гнёт сосны уже к ста годам, делая их хилыми, негодными даже на невысокие мачты… Ар-Бахта с соседями в ладу, торговле не мешают ничуть, охотно закупая наилучшую северную сталь и иной товар: сухопутной торговлей в замке уже два десятка лет ведает Сорг ар-Бахта, и возросший достаток Тогрима – его заслуга, нет сомнения… Он же устроил тут заказник и дозволил продавать на север несравненных вороных страфов, выдал договоры торговцам крашеными тканями со сложным многоцветным узором – это гордость островных владений рода. Даже далёкие южные соседи охотно прибывают в Тагрим, везут ячмень, который гниль пощадила, в отличие от пшеницы и ржи. И самоцветы южные везут, и травы лечебные, и зерна каффа – гордость юга…

Ларна свистнул, привлекая внимание страфов, шевельнул поводом – и вороные перемахнули хребет крыш, сбежали по скату, запрыгали ниже, спускаясь к мостовой улицы Серебряного уса, начинающейся с неприметной щели меж двух каменных стен и расширяющейся, но всё равно более узкой, чем Золотая улица. Ей ширина и не требуется: Серебряный ус огибает центральную площадь, он всегда малолюден. Здесь селится знать: шаарова родня, отошедшие от дел и успевшие на них неплохо заработать капитаны торговых галер, купцы, ювелиры.

Страфы рванулись резвее по привычной им мостовой. Ким пристроился рядом.

– Что дальше, капитан?

– Калиточку удобную в стене знаю, – усмехнулся Ларна. – Моим топором она вполне даже ловко открывается. За той калиткой перелесок, и выведет он нас без всякого шума к главной дороге. Глянем, кто поджидает там вороных с грузом золота… много ли их, куда направляются. Тогда и решим, что дальше. Полагаю, должны успеть. А ты ловок: игломет подобрал на шааровом дворе.

– И ножи со стены в нижнем зале снял, парадные, неудобные, но мне и они сгодятся, – улыбнулся Ким.

Впереди показалась ещё одна застава: пара столбов для привязи вороных, цепь поперек улицы и сонный охранник, присевший на скамью полдничать с миской похлебки… звякнувшей по камням мостовой, едва дозорный обернулся на звук бега двух страфов. Молодой парнишка, усы ещё пухом пробиваются… Он только и успел испуганно охнуть – да голову повернуть, провожая взглядом страшных чужаков. Ларна резко осадил страфа, вернулся, навис над непутевым дозорным, готовым растечься по мостовой вслед за похлебкой.

– Плохо поставлена служба, – рявкнул Ларна. – Доложи толком: кого пропускал с утра? Верховые были? Курьеры выровы?

– Один, только что… брэми, – сипло выдавил страж, не в силах оторвать взгляд от расчехленного топора.

– Сменщика зови, город перекрыт, приказ выра Шрона, – ещё жестче указал Ларна. – Всем по домам сидеть, а по этой улице и вовсе никому нет прохода, я точно знаю. Сам соображать должен, куда она ведет, гнилая ты чешуя… Почему пропустил?

– Так шааров курьер же… – виновато развел руками парнишка. – И знак должный у него был…

– А нас пускаешь почему? – хитро прищурился Ларна, дернул повод, разворачивая страфа и снова пуская побежью. – Вернусь – выпорю, так и знай, личинка!

Улица резко вильнула влево, сжалась до размеров одной плитки – и запетляла меж высоких стен, лишенных окон. Без страфа, пешком, по ней двигаться невозможно: для птиц предусмотрены ступеньки, редкие и на разной высоте. Ларна тропку знал и вороные – тоже.

– Калиткой пользуются курьеры, – Ким вслух высказал очевидное.

– Ага, – рассмеялся капитан, – и вся городская грязь тоже. Кинут страже мелочь – и шлют вести да золотишко в обход ворот. Я сперва хотел зарубить парня, но похлебка у него… брал бы мзду, не отощал бы на старой селедке пополам с крупой. Но выпороть следует обязательно.

Ким рассмеялся. Вороные сбавили ход до шага, перебрались через последнюю высокую стенку и привычно, без особой команды, подогнули ноги, ссаживая верховых на небольшой площадке в глухом колодце стен. Обещанная Ларной калитка была невысока, сработана из цельного дерева, ничуть не дешевле шааровых ворот. Капитан пристроился было рубить, хмурясь и ругая упущенное время. Но Ким погладил древесину, пошептал – и вынул одну за другой бронзовые клепки, словно ничто их и не держало. Ларна налег плечом, выпихивая лишенную петель дверь наружу. Та жалобно охнула, подалась. Капитан с интересом осмотрел висячий замок, прилаженный снаружи.

– Так не делают обычно, в стене есть два сквозных штыря, у курьеров имеется тайный ключ, чтобы оттуда закрыть – а отсюда снова открыть, уже следующему курьеру… значит, заперли от погони?

– Друзей за спиной не оставили, уж точно, – согласился Ким.

Улыбнулся близкому лесу – и в ответ качнулся ветерок, погладил лицо, ветки восторженно всплеснули листвой, опознавая друга. Ким чуть склонил голову, вслушиваясь в зеленый гомон, невнятный людям.

– След я тут не потеряю, всякий лес мне – родной. Не к дороге они пошли, Ларна. Точнее, один-то к дороге, тот, кто у калитки снаружи ждал. А второй из города выбрался и двинулся прямиком далее. Вон – сосна мне кивает, мимо он проехал и там вправо принял.

– Золото у ворот ждут воры, – прищурился Ларна. – Мне они не интересны, будь хоть вырам враги, хоть просто ловкачи из торговых… Не к спеху ловить их, да и золота им не видать. Нам по следу, полагаю, двигаться надо. Как думаешь?

– И моя душа туда тянется, – кивнул Ким. – Только уж не серчай, поеду первым. Мне в лесу так сподручнее. Мы не по следу двинемся, есть покороче путь.

Вороные приняли седоков и заспешили, удивляясь удобству невесть откуда взявшейся тропки: сама под лапы ложится, мягкая да ровная. Ким всматривался в зелень, гладил на ходу ветки и настороженно изучал высокие дальние деревья. Порой чуть шевелил повод – и тропка петляла, слушаясь не хуже страфа.

Приметная сосна осталась далеко слева, кроны большого леса сомкнулись над головами, но Ким и тут не усомнился в одному ему ведомых указаниях. Вороные бежали, порой плотно протискиваясь через заросли низкого кустарника, пока повод не указал: далее шагом. Просвет малой поляны блеснул впереди, и Ким обернулся к спутнику.

– Жильё. Мне так представляется, людей немного, большой суеты птицы не поднимают. В избушке трое, никак не более. Двое в засаде, один поправее от края поляны на толстой ветке, а второй полевее зарылся в мох, над ним мошкара, это и тебе хорошо видно.

– Тогда к нему и поеду здороваться, – не стал спорить Ларна. Хлопнул себя по больной ноге и виновато вздохнул: – Не горазд я пока что прыгать по веткам.

Ким молча согласился, спешился и скользнул по траве, за дерево шагнул – да и сгинул без следа, на зависть бывшему выродёру… Ларна обогнул поляну по широкой дуге, примерился к кочке, над которой вился рой кровососов. Чуть выждал, не надеясь на полноту скрытности своих действий и давая время Киму управиться первым. Пустил страфа побежью и свалился из седла на голову дозорного, успевшего лишь сдавленно охнуть… и затихшего насовсем.

Ларна вытер нож и двинулся к избе, морщась и стараясь не хромать. Подумал с благодарностью: без кимовых трав да наговоров дней десять бы валялся бревном, не чуя больной ноги. А так – ходит, наступает уверенно. Правда, каждый шаг – как по сковороде горячей, да и колено норовит подломиться, но ведь не подламывается. Ким возник у самого порога избы, шагнул из-за угла и замер, в карих глазах настороженность спокойная, серьезная, без обычных его смешинок. Из-за спины выглядывают уже два страфа: свой и, видимо, тот, на котором прибыл сюда курьер с весточкой из города.

– Ты подписывай, да спасибо не забудь сказать, что пока с тобой одним занимаюсь, – лениво рокотал бас за дверью. – Баба твоя у меня, с утра забрал из города. Чуток помедлишь – кликну, приведут. Тогда уж не обессудь, ей локоток и раскрошим. Твой-то нам ещё нужен, одумаешься – от худшего родню успеешь спасти.

– Выродёра не переделать ничем, – второй голос оказался совсем слаб, едва слышен. – Говорили, ты забыл прошлое, служишь роду ар-Бахта, безвинных и детей не трогаешь. А только себе одному ты служишь. Золото я отдал, неужто мало? Нет у меня более ничего, ни в доме, ни в городской казне… Хоть глоток воды дай. Не выр я, чтобы под пыткой сидеть тут.

– Невелика разница, – усмехнулся бас. – Тебя заказал племянник прежнего шаара, оплатил побогаче, чем за клешнятых обычно дают. Он-то знает: великий Ларна задёшево не работает. Я теперь всем шаарам здешним – первейший хозяин. Припомни, как следует: наверняка есть у тебя ещё золотишко. Или у родни… Нежто бабу не жаль?

– Прочтите сообщение, брэми, – тихо и настойчиво попросил третий голос. – Это срочно. Я из города еле ус…

– Замолчи, – рявкнул бас. Смолк ненадолго. Послышалось шуршание пергамента. – Ну что, свою часть сделки ты исполнил, брэми шаар. Дай подумаю, может, и заслужил ты быструю смерть от знаменитого топора моего.

Ларна ошарашено тряхнул головой и обернулся к Киму, в глазах копилось темное недоумение и злое возмущение: его славой поддельные выродёры уже добывают золото! Лесной житель развел руками: решай сам, что делать и как. По избе простучали торопливые шаги, Ким толкнул страфов и скрылся за углом, Ларна посторонился за открывающуюся дверь. Два человека вышли и тихо забормотали друг другу в ухо, настороженно глядя в сторону, как они полагали, города.

– Точно галера выров? – прошептал лже-Ларна. – Плохо. Чую: вовсе плохо, уходить надо. Что с золотом?

– Он не успел, да особо и не спешил, он же недоумок, решил нам в дорогу охрану выдать, чтобы золото при своих людях придержать, пока договор не исполнен, – сердито отозвался гонец. – Про шаара спрашивал… Ну, чтобы голову в мешке, как договаривались.

Ларна ощутил, что дольше слушать нет ни смысла, ни интереса. Подтолкнул плечом дверь, позволяя ей шумно хлопнуть. Оба наёмника – а Ларна не усомнился в их основном занятии – пригнулись и вздрогнули. Гонец потянулся к поясу за ножом и охнул, клонясь еще ниже: Ким использовал один из дорогих кинжалов со стены дома шаара. Второй наемник замер, мрачно глядя на того, кого осмелился копировать. Ларна тоже изучил подделку с интересом. Рост немалый, плечи хороши, усы короткие, но заплетены похоже – в две косицы. Знаки ар-Бахта взблескивают золотом на обеих…

Лже-Ларна быстро глянул на перетянутую повязкой ногу капитана, подобрался и попытался метнуть большое тело за угол избы – к лесу, к засаде, откуда могут подсобить или хотя бы задержать ненадолго противника… Ларна резко выдохнул, жалуясь на боль в ноге – едва успел топором подрубить проворные здоровые ноги беглеца. Кость правой хрустнула, левая уцелела, и Ларна сокрушенно покачал головой, падая на колено и сердито выдыхая сквозь зубы. Перехватил топор, обухом примерился по предплечьям наёмника – незачем рисковать. Переждал длинный крик. Сел поудобнее, вцепился в волосы, развернул к себе лицо, бледное и сразу ставшее жалким.

– Приветствую, – тихо и даже проникновенно сказал Ларна. – Это я, твоя совесть… Говорят, злодеи очень страдают от совести. Для тебя будет именно так. И не быстро, и мучительно. Пора готовиться к встрече с синеглазым северным богом. В грехах каяться.

– Ларна… – хрипло ужаснулся ложный выродёр, бледнея ещё более.

– Есть у меня небольшой интерес, – прищурился Ларна. – Кто дал выродёрам вороных страфов и подписал им подорожную? Двух вороных страфов, довольно давно, я обоих осмотрел три дня назад возле замка ар-Бахта. Пастуха вызвал опытного, он опознал птиц: из стойл этого города, курьерские. И второй вопрос. Кто заказал кражу лоцмана Хола, малька выра, увезённого в мешке на тех страфах? Если знаешь ответы, прочего и не спрошу… Времени у меня нет, чтобы десять дней с тобой, гнильцом, возиться. А меньше истратить, неполно мучая тебя, для роли совести – несолидно… Грехов на тебе много, понимаешь?

Ким брезгливо поморщился, подбросил на ладони нож, уточняя развесовку, открыл дверь и сунулся внутрь, пригибаясь и осматриваясь. Нет более врагов… Ким шагнул за порог, звякнул чем-то глиняным, судя по звуку. Вода судорожно забулькала в горле шаара – так предположил Ларна, не желая отвлекаться от своего занятия. Он смотрел только на рослого бугая с переломанными руками и гонца, испуганно замершего рядом – и не смеющего пошевельнуться.

– Страфов… – через боль выдохнул выродер, – дал глава охраны. Он дальний родич бывшего шаара, в порту долю имел… много потерял. Как ар-Рафты своего человека посадили над городом, всем плохо стало. Про выра ничего не знаю. Я тут всего неделю. Я не сам выбрал имя, меня наняли, поймите, брэми. Это наша работа, вы сами служили кланду, а может, и теперь служите. Только дороже моего берёте. Сказано было посредником: назваться – и…

Выродер обмяк, глаза закатились и помутнели, лицо ткнулось в траву: Ларна брезгливо отпустил волосы на затылке полумертвого врага. Глянул на его ногу, разрубленную ниже колена, на кровь, вытекающую, неровно, толчками и уже обильно пропитавшую траву. Прикинул, как мало жизни осталось в большом теле, и прищурился, переключая внимание на сжавшегося в ужасе гонца.

– Кто посредник? Не молчи, могу решить, что как раз ты…

– Купец, – быстро отозвался мужчина. – Лес из Горнивы привёз, назвался Торопеем, живет в трактире «Красный окунь». У него знак кланда, платит щедро.

– Что ж вы слева-то дополнительный заказ взяли? – усмехнулся Ларна. – На шаара ведь он нападать не велел, я уверен. Долго думали держать пленного в избенке?

– Три дня, пять, семь… – гонец устало сник. – Из него можно много золота добыть, если с умом. Мы решили: сгрести поболее – да ходу, да залечь в Горниве… Там шаар половину возьмёт с нас и обоих перед кландом объявит мертвыми. Проверено, ему выр не указ. – Мужчина осторожно покосился на Ларну. – Десять тысяч кархонов у нас уже есть: казна города и денежки шаара. Всё бери, расскажу и покажу, людей назову. Только отпусти. Сам тем же занимался, неужто…

– Занимался я совсем не тем же, – досадливо поморщился Ларна. Потом повел бровью и усмехнулся. – Но резон в твоих словах есть. Золото вернуть надо. Свободы тебе не обещаю, но жизнь – пожалуй… В порту пристрою под надзором, колоду пристегну на ногу. Должен же кто-то выгребать гниль с причалов. А дальше не мое дело, может, выры тебя и помилуют позже за давностью лет, если сам забудешь о прошлом. Выры – они не люди, они порой умеют прощать. Я говорю про семью ар-Бахта. В земли кланда тебе теперь лучше не возвращаться. Пострашнее меня узнаешь страх.

Гонец глянул в спокойные серые глаза и содрогнулся, часто закивал, даже попробовал благодарить, не глядя на лже-Ларну, лежащего лицом вниз и уже вполне мертвого. Закусил губу, когда кожаный шнур без жалости стянул локти.

Ким выбрался из избы, подставляя плечо еле ползущему худому человеку. Тот свалился на пороге: ноги подкосились, он оперся на косяк и замер, прикрыв глаза и тяжело дыша. Ким заново нырнул в избу, вынес воду в глиняной кружке, брызнул в лицо, дал напиться. Сел рядом в траву.

– Голодом морили, и воды не давали, – с болью в голосе пояснил он. – Ох, и тошно мне, ох, и не хочется в город из леса уходить… А ну, как разучусь я сказки сплетать, этой жизни наглядевшись?

– Не разучишься, – весело оскалился Ларна. – А если откажешься глядеть, тогда и конец твоим сказкам, погаснет вся их сила. Поверь… Я сам верю, потому мне твои истории в радость, чему я сильно удивляюсь. Пора нам, пожалуй. Шрон там топочет и переживает, да и прочие тоже.

Ким согласно кивнул, подозвал страфов. Усадил в седло шаара, пленника, помог Ларне – и зашагал пешком, гладя траву и рассеянно щурясь на солнышко.

Шаар некоторое время молчал, поглядывая на настоящего Ларну с нескрываемым ужасом: еще бы, и поддельный был страшен, а от этого чего ждать, вовсе уж непонятно. Едет рядом, под спину бережно поддерживает. И откупиться уже нечем, и куда везут – спрашивать не хочется.

– Как вы, брэми, решились управлять городом, ума не приложу, – раздумчиво посетовал Ларна, утомленный переглядками. – Много я повидал шааров, и могу сказать сразу: скушать вас обязаны были быстро, это вежливо выражаясь… Нет в вас звериного чутья. И врагам спины ломать вы ничуть не обучены.

– Я не тать лесной, – почти жалобно отозвался шаар. – Зачем мне такие повадки? Мой дед в ювелирном цехе Тагрима был первейшим оценщиком. Отец мастер, да и я не бездельник. Уважение движет людьми, а не страх.

– То-то они уважительно вас спрашивали про золото, – прищурился Ларна. – Нет, одним уважением, брэми, и в гильдии обойтись тяжело. Не по силам навалили вы работу на себя. Вернёмся в город – что станете делать с главой охраны, если я, злой выродер, не займусь им? Пальчиком погрозите да отошлёте домой… А он возьмет игломет и нацелит не в вас, а в жену вашу или в ребенка, чтобы ударить больнее. Ничего выры не смыслят в людях, если поставили вас над городом.

– Поставили… а желаю ли того, забыли спросить, – сдался шаар, чуть спокойнее опираясь спиной на руку Ларны. – Ары из рода Рафт давние партнёры нашей семьи, невозможно было отказать, никак невозможно. Мы в рудники ездим, породу оцениваем, родня наша в их землях вольно живет. Как такое не помнить? Гата ар-Рафт еле жив был, когда меня позвали к нему. Сказал: надо учинить полную проверку купцам и порту. В делах учёта я силен, вот и согласился. Воровство быстро обозначилось. Сюда я угодил и того скорее. Вечером дома спать лег – утром здесь очнулся.

Шаар сник и замолчал. Ларна сердито потёр шею и глянул на Кима.

– Что же получается, допустишь воров до власти – они справятся: и себе урвут кус, и хозяину оставят долю, если не глупы. Порядочный же шаар сам загнется и семью погубит, а сверх того в считанные недели пустит город на разграбление. Ким, я что, зря рубил руки на побережье?

– Порядочность нельзя путать со слабохарактерностью, – задумчиво предположил Ким. – Слишком быстро всё произошло, брэми и моргнуть не успел, как в беду угодил. Кланд густо заварил суп, ар-Рафты ошпарились, ар-Бахта и вовсе в иную сторону глядели, бросили город без помощи. Разве можно одного человека поменять и на лучшее надеяться? В любой из моих сказок герои друзьями обзаводятся, всяк в своем деле силен, всяк на своем месте хорош, а в одиночку только помирать и остаётся. Взялся бы ты, Ларна, за новое занятие. Вот тебе город, – Ким указал на мелькнувшие в прогале ветвей стены. – Устраивай в нём жизнь по своему разумению, выплетай новую быль… А я к ней сказочку пристрою, чтобы опору ей дать.

– Странные вы, – удивился шаар. – О чем говорите, и не понять. Дом мой цел?

– И дом цел, и семья, и даже золото городское сыщется, – пообещал Ларна. – Только надолго ли? Ты ведь не сказал, что намерен делать с главой охраны. Оно, конечно, я могу самолично выволочь его за шиворот на главную площадь – да зарубить. От меня того и ждут. Только потом я уеду, страх ослабеет, и уважение к тебе снова окажется беспомощным. Странный ты шаар, интересный да беззащитный. Жаль тебя… Думай, пока есть время. Приедем – или из города в земли ар-Рафтов уходи спешно, или уж привыкай, что власть – она не только уважение да ум, но порой и кулак, и топор. Эх, город хороший, жаль такой опять ворам отдавать…

Шаар молча кивнул и поник, рассматривая стены Тагрима вдали. На манеру Ларны переходить с вежливого «вы» на сочувствующе-покровительственное и даже чуть насмешливое «ты» шаар не обиделся, но от слов знаменитого выродёра пришёл в глубокую задумчивость. Между тем, стелющаяся под лапы страфов тропинка ловко выбралась на опушку, скользнула вниз с холма, вливаясь в большую дорогу. Стало видно: у ворот сердито переминается, поводя клешнями, крупный серо-узорчатый выр, от него в обе стороны осторожно расступаются, остерегаясь встать ближе, люди в одежде городской охраны. Выр заметил страфов, несолидно побежал навстречу, опустившись на все лапы.

– Конжа, ты цел? – уточнил серо-узорчатый, тронув усами руку шаара. – Мне Шрон только что передал: нет тебя в городе, и дом твой в беде. А я говорил брату, нельзя тебя без наших-то стражей оставлять… пропадешь. У ар-Бахта на весь Тогрим три выра, и все в порту заняты, оплошали мы.

Выр развернул глаза к Ларне, чуть помолчал, изучая его. Перемялся на лапах, качнул клешнями, нехотя, явно через силу, приветствуя.

– Ты бойца ар-Капра тут замучил, пять лет назад, – утвердительно и ровно сказал выр. – Нет такому делу прощения! Но братья иначе решили, им слово Шрома дороже обид. Юта с тобой разговаривает, значит, и мне подобает. А только знай: ар-Капра ни слова не проронят. И твои старые дела Шрому да Шрону поперек дороги цепь натянут, когда выры ар-Бахта пойдут в столицу. Крепкую цепь, и чем порвать такую, не ведаю. Да не одна она, не одна…

– Кланд, получается, не виноват, – прищурился Ларна, – только я один гнилец, вырий враг?

– Не так, – качнул усами выр. – Менять гнилого кланда на Шрома, заступившегося за выродёра, мало кто пожелает. Пока ты ему полезен, а что далее будет – о том тебе надо думать, раз ар-Бахта слишком беспечны, что не замечают явного.

Выр отвернулся и снова сосредоточил внимание на шааре, человеке для ар-Рафтов важном и положительном, наделенном доверием. Ким дернул себя за кудрявые волосы, уже собрался что-то сказать – но смолчал. Ларна тоже нахохлился в седле, потер больную ногу. Зло прищурился на охрану, по обыкновению каменеющую под его взглядом.

Красивый город Тагрим, но радости от его красоты никто более не находил, отягощенный старыми ошибками и новыми бедами…