Наглядевшись на вырий подводный мир, я и наш, земной, вижу чуток иначе. Интересности в нем примечаю новые, цвета раскладываю на нити тоньше да ловчее. Чудно… Прежде вот – марник казался розовым мне, а теперь гляжу: никакой он не розовый, где глаза-то мои были? Как в такой непутевой простоте бралась шить? Ох, неловко перед Кимочкой. Он твердил, он показывал – а я кивала да по-своему делала, как попроще-попонятнее. Всё в один слой, всё гладью. А разве есть она в настоящем-то мире – гладь? Мама Шрома и его братьев – Шарги – она умнее меня была, верно слои разбирала. И нитки её были не одноцветные, все с переходом, потому нет в мире резких граней, и покоя нет – есть движение.

Взять того же Ларну-выродёра. Вон – идет, упрямо ногу разрабатывает и потому в седле сидеть не желает. Первым взглядом я кого увидала? Не его, какое там… Его я и теперь рассмотреть не могу, не осилю подбор должных ниток, понимание не налажу.

Первым делом углядела я чужие вышивки. Именно так! Что есть мы, люди да выры? Прежде взгляда и до первого слова – мы есть то, что о нас говорят и думают. Марница описывала мне выродёра: страх свой перед ним прятала, а выпячивала лишь завистливое уважение к чужой силе да удали, к славе, на крови взращенной. Вот всё это-то мне и показалось гнилее гнилого. Слава его ровно такова: страхом да завистью вышивали его имя люди. Злостью своей да жадностью… Я на канву глянула – их и рассмотрела. Их, а не человека.

А ведь он – человек. Только слоёв в нем столь понашито, что и сам, поди, путается. Может ночью в лес уйти далече, чтобы мне, бестолковке, найти красивую ветку. Зачем? Какой такой тайный ветерок в его душе зелень качает, листву живую? Не знаю. Потому утром он уже и сам не ведает. Бросит ветку да такое слово скажет обидное, насмешку выплетет – хоть плачь! Спасибо, Кимочка рядом, он умеет унять выродёра. Иначе все жилы бы этот сероглазый вытянул из моей души. Ниток для него нет, он это странным образом очень точно знает – вот и лютует. Сперва подарки дарит, потом сам их мнёт-ломает…

Но второй-то слой я в нем все же потихоньку нахожу. Добрый он. Только доброта его тихая да тайная, иногда невесть во что перерастающая, да такое – аж мороз по коже… Ведь что за два дня в городе Тагриме со стражей учудил – до смерти его не забудут, кто ещё цел! Я-то не видела всего, мне Кимочка что пожелал, то и рассказал. А что не сказал, то я сама поняла, я зайца своего давно знаю, сколь он следы ни путай, от меня не убежит. Опять же: несказанное порой ярче слов выплетается. Мы позавчера утром до ворот ехали – так на Ларну никто глаз поднять не смел! Во всём городе – ни один житель. Спешили они мимо нас, к стенам прижимаясь: к шаару бегом бежали! Как же, шаар добрый, его суд мягок, его приговор легок… Ларна же громко обещал через две недели вернуться и «кое-что проверить». Кимочка смеялся: в трех трактирах разбавленное вино вылили на мостовую, не дожидаясь проверки. Булочник перед всеми повинился: старую муку подмешивал в наилучшие пироги. На колени встал и прощения просил. Разве Ларне их мелкие дела надобны? Только страх – он ужаснее самого Ларны, имя его впереди бежит, само топор точит, само и суд вершит… Нет бывшему выродёру от того радости.

Теперь я точно вижу, не по сердцу Ларне быть ночным кошмаром. Да только прошлого не перешить. Это даже самой сильной вышивальщице не дано. Прошлое своё человек сам кладёт на канву – стежок за стежком, день за деньком… И как узор сплёлся, так и сплёлся. Ты уже иной, а он – вот, яркий да крупный, всего тебя заслоняет. Можно на страх изойти, а можно и это своё прошлое к пользе пристроить. Страхом своим других прикрыть, того же бестолкового шаара, который так долго собирался казнить главу городской охраны, что без него все дело и началось, и закончилось.

Ещё я заметила: глаз у Ларны точный, ниток он не видит, канву не щупает, но суть вещей знает получше моего. Я Кимочку спросила: если бы он пролил крови поменее – мог бы, пожалуй, шить, разве нет? Кимка, само собой, отшутился. Мол, не всякому дано тяжеленным топором рисовать в воздухе невесомый узор, большое это искусство… И добавил: Ларна людей видит, сразу и насквозь. От того взгляд его режет, словно ножик острый. Что тут возразишь? Видит, и ещё как! Малька сероглазый любит, хотя силы в парнишке нет, он еще мал. Ларна его душу рассмотрел, совсем бесскверную душу, и тоже – зрячую… Хола, лоцмана вырского, он уважает. Шрона же почитает, пожалуй. К Шрону он с поклоном обращается и опрометчивые слова на языке успевает удержать.

– Ар, пора обливаться водой, – напомнил Ларна, чуть кивнув Шрону. – Жара вон как зло разошлась, парит и душит, не для выра такая погода. Вам бы в тени полежать. Я с Кимом уже говорил, ночами нам идти сподручнее.

– Ночами… – Шрон тяжело повел поникшими усами. – Ночью я моложе не стану, чего уж там… Не жара меня гнёт, а возраст. Мы, выры, к старости сушу не любим, тяжела она для нас. Тело слабеет, влаги просит да легкости водной жизни. Мне, как-никак, сто тридцать два года осенью исполнится, немалый срок, немалый… Стоило его прожить, чтобы застать нынешнее время. Ты не щурься, не жалей меня попусту, я ещё твою старость увижу. Само собой, если нырнуть смогу и в гротах заснуть, если будет на то воля варсы.

– Чтобы нырнуть, вам нужны все пять сердец, работающие и неущербные, – зло и с нажимом выговорил Ларна. – Это я уже усвоил.

– Верно усвоил, – не замечая сердитости собеседника, согласился выр. Повёл усами и нехотя подал знак к привалу. – В том смысл битв на отмелях, именно в том. Ущербные не могут уйти вниз. Здесь, на суше, нам и трех сердец довольно, и двух… вы так одним обходитесь. Но внизу мир иной. Я читал и стариков слушал. Там холод велик, живительности в воде мало, жабры еле улавливают её, в полную силу работая. Все пять сердец загружены, кровь нашу гонят, тело поддерживая в силе. Что-то в нас меняется, что-то проявляется, чего тут и не знаем за собой. Света там нет, а наш панцирь начинает светиться и усы малые – тоже. Ох-хо, увидеть бы…

– Тогда берегите сердца, – настойчиво посоветовал Ларна.

Ким вынырнул из кустарника рядом, улыбнулся и поманил за собой: озеро нашёл, большое да удобное, можно в глубине отдохнуть, жабрам дать работу. Шрон тяжело поднялся на лапы и побрел за лесным жителем, жалуясь в полголоса на неприятный болотистый привкус пресной воды, на гнилость её и затхлость… Ларна поотстал, глянул снизу вверх на сидящую в седле Тингали.

– Капризничает старик, – усмехнулся он. – А ты непутёвая, брат твой прав. Что язык проглотила? Он тебя слушает, сказала бы: привал, так велел Сомра.

– Я лгать не умею.

– А ты учись, самое бабье дело, – зло посоветовал Ларна и зашагал быстрее.

– И обижаться на тебя не хочу, зря стараешься, – упрямо сообщила Тингали. – Сажи лучше: марник какого цвета?

– Ты из моей души нитки не тяни! Я тебе не Кимка, терпеливец из меня никакой, – вполне серьезно возмутился Ларна. Смолк и прищурился с интересом. – Вечером – сиреневый в синеву вчера был. Ты откуда знаешь, что я на него глядел?

– Не знаю, – отмахнулась Тингали. – Только мне перед Кимочкой совестно. Я всегда марник розовым шила. Я и море хотела сперва, как увидела да мельком оглядела, голубой ниткой наметать… Не той, которая из души, я ведь иногда и просто так вышиваю. Для красоты да навыка. Вот уж спасибо, в Тагриме ты мне всяких ниток раздобыл! Я и не знала, что столь много оттенков прокрашивать люди умеют.

– Купец из меня получился неплохой, – развеселился Ларна. – Как спросил – они со страха великого всё и приволокли. От страха бывает иногда польза. Тебе. Это хорошо… А море голубым шить – прямо кошмар ночной! Разве оно голубое? В один тон? Слепая ты девка, верно Ким сказал: непутевая. Море – оно бывает всякого цвета. – Глаза вспыхнули азартом. – Любого! Черным возьмешься шить – оно таково, даже не сомневайся. В нем ночь растворена и шторм, иной раз света столь мало, пену видишь чёрной, не то, что воду… Особенно снизу, как тонуть пойдешь.

– Ох…

– Но бывает и мирное, светлое, – прищурился Ларна, довольный тем, что застращал достойно «серого волка». – Можно море розовым шить, как марник – оно в тихий вечер таково.

Сказал, отвернулся и пошёл себе, оставшись загадкой и оставив Тингали сидеть в седле, аж ерзая от новых вопросов. Розовое море, чёрное… Поди, пойми, что будет следующий раз сказано!

Девушка спрыгнула со страфа и пошла рядом, заглядывая на Ларну снизу вверх от его плеча и сердито морща лоб.

– Тебе Марница велела так не делать, морщинка заляжет, – припомнил Ларна.

– Подумаешь! Нам ещё далеко идти?

– У Кима спроси, лес – его родня, разве нет? По-моему если, два дня идём, и еще три таким ходом будем тащиться. Зато через пролив переберемся сразу, трое нас да три выра. А там, видимо, сразу начнется опушка леса, который то ли есть в мире, то ли сказка сплошная, хоть для вида прикидывается былью. – Ларна вздохнул, на миг прикрыл глаза. – Раз со страфа спрыгнула, обратно в седло не сядешь, пока новую глупость не спросишь. Давай, не тяни. Зли выродёра.

– Как с тобой разговаривать!

– У всех по-разному получается, но ты их сразу переплюнула.

– Тьфу на тебя, – хихикнула Тингали. Помолчала и осторожно уточнила: – А родня у тебя есть?

– Понятия не имею. Лет пятнадцать не проверял и не тянет туда. – Ларна поскучнел. – Брат первым решил за меня денежку получить, я ему отплатил за то… да ты не хмурься, никого не убил. Хотя стоило бы. Так, кулаком вбил ум поглубже в ребра и ушёл. А что мне вслед кричали, я не слушал. Зачем такое слушать? И зачем таких родней числить?

Тингали надолго замолчала, виновато комкая повод. Озеро уже открылось впереди, следы выров вели в воду тремя цепочками, а на берегу сидел Кимка, мастерил удочку и песенку напевал. Подмигнул Ларне.

– Выра на крючок опасаюсь выудить. Предупредил, чтобы здесь не плавали, обещали в камышах гулять да на глубине… Ключи тут хороши, хрустальные, донные, сладкие. Садись, я тебе звонкую сказочку приготовил, чтобы ты не чесался от Тинкиных комариных укусов. Про синь-озеро расскажу и девку водяную.

– Ой, было бы, что слушать, – сморщила нос Тингали. – Как гнилая баба топила всех. Даже кого полюбила, и того всё одно утопила. Поётся красиво, спору нет. Но про золотого окуня веселее.

– А иди-ка ты, сестра, лесом, и без хвороста не возвращайся, – строго велел Ким, махнул рукой, тропку обозначая. – Иди-иди, крапива кусачая. Не тебе решать, легенды краше или сказочки детские. То в моей власти. Про синь-озеро как раз легенда, северная. Грустная, но справедливая. Князь любовь свою предал, она той же монетой отдарила. Потому всё в мире возвращается. Ошибки – они вроде камня, брошенного в воду. Уже на дно ляжет, и забыть о нем вроде можно, а круги по воде идут, морщат чело озерное.

Пришлось уходить.

Вот ведь заяц ловкий! Все его привечают, всем его глаза карие вливают в душу тепло. Марница вроде мухи жужжала, угождала да липла. Ну да ладно, с ней всё ясно… Но Ларна не лучше! Сидит, в усы улыбается и лицом добреет. Про девку обиженную слушает. Даже подпевает… И для его души ключик нашёл мой Кимочка. А я не вижу ничего в потёмках, кроме жалости нет у меня ниток, как не было – так и нет… Понять бы: с чего я взялась жалеть бывшего выродёра? Он в силе, здоровее выра и всякому врагу – сплошной страх. Собой недурен, девки в городе то от страха пищали, то сами на шею вешались – как же, из героев герой. Я видела: вечером приходили под стену шаарова особняка и Ларну окликали князем. Никаких причин для жалости! Определенно: мне не даётся шитье в много слоев. Вижу, чего нет, а что рассмотреть надобно – не в силах найти. С хворостом не лучше. Кимочка умеет его и под ноги бросить, и спрятать далече. Песня про синь-озеро длинна да тягуча, пока не допоют, меня на берег и не впустит, шутник. Я ведь крапива, я мешаю, насмехаюсь. Как будто этого толстокожего выродера можно пронять!

Ох, Кимка, вроде брат – а мужскую правду выше поставил, Ларна, по его мнению, прав… Спасибо хоть вывел к старой елке с ворохом сухой хвои: под такой отдыхать радостно и мягко. Можно много всякого попередумать. Про наш поход, например. Приключение, как же! Идём – ноги по кочкам бьём. Ничего не происходит. Мальку или Холу как объяснить такое? И как себе самой признаться: страх во мне копится.

Все на меня глядят, надеждой питаются. Словно я мир переменю. А разве так бывает? Ларна тот же – третьей силой назвал. Золотых палочек, на иглы похожих, в подвеску собрал с десяток – и на ус себе привязал. Оберегать меня поклялся. А разве я того стою? Чем я лучше девки озерной, которая всех морочила год за годом… ну вот, это я уже себя жалею.

Страшная штука – жалость, обращенная на себя. Силы выпивает, слезу из глаз точит и мир делает серым, неуютным, а людей – недобрыми. Пришлось встать и заняться делом. Хворост Кимочка попрятал, но я упрямством взяла. По веточке, по малой палочке, а набрала. Костерок займется, огонь затанцует на сухих дровах – и сгорит моя жалость к себе, вся в пепел выйдет, легко на душе сделается. Потому других жалеть можно, а себя никак нельзя. И Кимочка так говорит. Кто себя бережет, у того нет ниток, и игла в руки к тому не ляжет: боли он боится. В мир не вглядывается…

– Тинка!

– Тингали!

Допели про синь-озеро. Наверняка и окуней уже наловили, самое время жечь костер. Надо же, в два голоса шумят. Ладно так, хором. Общий язык нашли, общее уважение. Никогда я Кимочку своего не числила мужчиной, заступником в большом мире, и просто – взрослым. Непутевая я, простоватая. Все в детстве сижу по уши, вылезать не желаю. То зайцем видела его, то смешным старичком с земляничной шапкой, то говорливой белкой. А он совсем другой, я только у Марницы в глазах и рассмотрела, какой. Сейчас возьмись я ему нитки подбирать, ох и иные они в руку лягут… Может, поясок вышить? Настоящий, удобный да красивый. И оберег, и подарок, и размышление. Марница-то права во многом: нельзя мне Кимку держать при себе привязанным. Своя у него судьба в мире. Сказки его большую пользу дают, если даже Ларна от них меняется. Кимочка без нити да иглы вышивает, души узором покрывает.

– Иду, несу, не оголодаете без ужина, певцы озерные, – сообщила Тингали и поволокла хворост по удобной тропке, напрямки.

Все уже ждали. Шрон – и тот лежал в мелкой воде у берега, усами гонял рыбьих мальков и наблюдал за людской суетой. Выглядел отдохнувшим и довольным. Ему нравилось размеренное спокойствие похода, не сулящего больших бед. С возрастом приключения перестают манить азартом и опасностью, иное в них видится: поиск нового и размышления, красота мира, прежде не знакомая. Выр подозвал Тингали и, дождавшись, как усядется на большом валуне над водой, попросил снова рассказать про деда Сомру. А после ужина, когда Ким объявил ночной поход, пришлось заново повторить. Само имя великого выра, произнесенное вслух, радовало старика и добавляло ему сил.

Шли безлюдными местами, иногда – болотистыми, и Тингали запоздало подумала: потому и выбран для похода север владений ар-Бахта, не только за их покой – но и за влажность, столь важную для старого выра. В обещанные Ларной три дня достигли берега и переправились через пролив. К знакомому лесу, который от моря, с серых камней, прежде видеть не доводилось. А он – красив! Дубы вековые широко раскинулись на опушке, отстранив всех и собой любуясь. Золотые сосны по скалам дозором стоят, высоко, уверенно. Рябинник уже румяный, суетится, первую осеннюю обнову на ветру поправляет. Серьги красных ягод надевает, бусы в тон. Шей да радуйся, потому душа поёт – дом свой узнаёт, тот дом, в котором десять лет пролетели в один миг сплошной радостью без забот.

Тингали оглянулась на брата и охнула, и села на камни без сил. Нет на лице у Кима радости, ни единой кровинки – бледен, замер и так нехорошо, некстати, спокоен.

– Что чуешь? – тихо уточнил Ларна, гладя топор и поправляя игломет на плече.

– Гарью тянет, – с болью в голосе отозвался Ким. – Оттуда, со стороны людей… Марница говорила: кланд велел подвинуть поселения от леса. Как бы он худшего не затеял. Безвременного леса ему не сжечь, но дубраву жаль. Древняя она, исконная. Зверю дом и людям польза. Зачем её жечь?

– От страха, – оскалился Ларна. Обернулся к вырам. – Делайте, что требуется. Я пойду, гляну на пожар. Если есть пожар. Может, вчера он был или того ранее.

– Стражи пойдут с Ларной, – сразу велел Шрон.

– Я тоже, – вздохнул Ким, глянув еще разок на мягкую траву поляны. – Тингали и без меня к дедушке пройдет… даже лучше получится, мне в тот лес не надо возвращаться, а ну как не выберусь? Там мой дом… прежний, а нового пока и нет.

Ким отвернулся и пошёл прочь, Ларна заторопился следом, догнал, положил руку на плечо и уже не отпустил.

Странно получается, – подумала Тингали. В Кимкиной душе, наполненной сказками, всякому стоящему человеку или выру находится отзвук и нечто близкое, родное. А вернее сказать: то, что сам он потерял. Вырос человек, жизнью его пообтёрло, вылиняла яркость первой радости – а Ким её наново расцвечивает. Ему каждый листок, каждая веточка, каждый ручей – важнейшее открытие и великая тайна, о любой кочке сказку готов изложить, и не одну. Великий дар.

Шагать по большой солнечной поляне было легко и приятно, трава льнула к ногам и звенела отголосками звуков иного леса, сказочного. Где он? Пойди, пойми… Рядом. Руку протяни – и откроется, и впустит, потому что уже следит и встрече новой рад.

Тингали внимательно огляделась. Вот свет дня, а вот и тень. Обычная на первый взгляд, только канва-то в той тени двойная! Наступи на складку сверху – и у дуба окажешься, как все делают. А поддень край обыденности…

– Дедушка Сомра! – улыбнулась Тингали. – В гости пусти, тут твои родичи, ты время мне по ним выбирал. И спасибо, что не разминулись мы, лучше выров и в мире нет, чем Шром и Шрон. Ну, разве Хол ещё хорош. И Юта… – девушка лукаво прищурилась. – Я про всех расскажу, честно!

Ветерок вздохнул и успокоился, девушка протянула руку, прихватила пальцы Шрона – и шагнула в тень. Дуб сразу подался в сторону и вознесся на вершину холма, а тропа пропиталась влагой и нырнула прямиком к болоту. Тингали зашуршала по брусничнику, нагибаясь и собирая на ходу ягоды. Крупнее да вкуснее нигде не сыскать! Шрон двигался следом, осторожно припадая на лапах, чтобы не рвать дерн.

– Дивное место, – тихо порадовался он. – И болото здешнее чистое, глубокое, хрусталем вода звенит, как и обещал мне Ким.

– Дедушка, а почему надобно ночи ждать? – огорчилась Тингали.

– Потому детям днем глядеть на выров неполезно, если они к тому не готовы, – отозвался знакомый голос. – Ох-хо, скоренько ты обернулась, и гостя привела занятного. Пожалуй, всплыву ради такого случая. Оно и невредно, размяться.

Бочаг впереди раздался, опоясался толстым кольцом цветов синего купа. Еще вырос, полный бездонной темной воды, ровной, ни единым дыханием ветерка не потревоженной.

Сперва явились два глаза вырьих, а после – ох ты, и впрямь зрелище нежданное – стал расти над водой панцирь дедушки. Воронёный, ничуть тоном от Шромова не отличимый. Только крупнее настолько, что и глянуть удивительно. Без плеска вынырнула первая пара клешней, похожих на коряги-выворотни своим размером, украшенных многими костяными шипами. И вторая пара клешней – помельче, поуже и гладких – тоже явилась. Лапы, хвост… Бочаг закрылся, весь синим купом затянулся. Любо-дорого глянуть, как Сомра смотрится на том ковре цветочном. Настоящим болотным хозяином…

– Варса, – благоговейно выдохнул Шрон. – Глупость скажу, не удержусь: теперь и умереть можно, лучше не будет дня в жизни.

– А ты наперед не загадывай, не умно ничуть, – весело посоветовал Сомра, расправляя усы. – Ежели поднатужишься и ты, и все прочие, кому не след панцири жалеть, то и получше день узрите… Ишь – умирать! Глупость, глупость… Не за тем сюда шёл. Тинку привёл, вот славно поступил, по правде древней. Внучку мою, до брусники охочую, я рад видеть. Сядь, проказница. Да толком и сказывай: глянулся тебе большой мир? Или работы испугалась?

– Ещё как глянулся, – кивнула Тингали, запуская обе руки в каменную чашу, явившуюся на привычном месте, справа, откуда брать удобнее. Прожевала бруснику. – Море мне пока непонятно, но я буду стараться. Так, чтобы понять душу и людей, и выров. Иначе не получится моя работа. А ты и тут прав, трусиха я. Дедушка, а ну как не справлюсь?

– Помощника поищи, – посоветовал дед. – Кимка, неслух ушастый, как сбежал, так назад и не явился… Хитёр, я б во второй раз его в мир не выпустил. Фима твой неплох, но покуда ума в нем – одно младенчество, пустяк. Лес его учит, тетка туча старается, да и я наставляю. А он, пострел, с ветром играет, с самым бестолковым и продувным оборванцем. Ты иди, глянь на свою работу. Важно это: увидишь, сколь сама переменилась за прошедшее время. Повзрослела ты, внучка, изрядно повзрослела. Радуешь меня пока что. А Кимке передай: не найдёт тебе помощника, я его за уши в лес откуда захочу, оттуда и втащу. Уже не упрыгает. Ишь, хитрец! Не явился к деду!

Тингали быстро нагребла побольше брусники в мокрый передник, собранный пузырем, поклонилась Шрону и побежала к краю болота, окликая своего вышитого зайца. Старый выр обстоятельно потоптался, лег и осмелился коснуться усами края синей лужайки.

– Нехорошо у нас, – вздохнул он. – Вымираем, нереста нет, второй возраст весь изведён под корень, о третьем и не говорю. Но беда наша главная не в том, мыслю я. Исконные устои утрачены. От людей мы отгородились, настроили их против себя. Сказать мне страшно такое: без малого пять веков при кландах живем! Словно нет ни единого дня мира… С чего начать перемены?

– Ты в те перемены уже погружен выше глаз, – усмехнулся Сомра, – а все спуск к воде разыскиваешь… Смешно. Ты – ар-Бахта, ты доводишься мне прямым, кровным потомком. И не дрожи усами, мне ли не знать, как кровь звенит и отзывается. Делаете вы многое. Только время трудное, да и сил вам если и хватит, то в обрез, вовсе уж в обрез… Нет пользы в моих советах. Себе верь да надежду не теряй. Она важнее всего – надежда. Света лишишься, направление забудешь, унесет тебя течение событий, смоет и на скалы ошибок непоправимых выбросит, ох-хо… Мой лес – безвременный, я держу закон мира и канву выправляю. Вам же нет времени, вот самое тяжкое и страшное. Когда вам силы копить и как друзей выбирать, нет у меня ответа. Только шторм – он чем хорош? Он всё так перемешивает и мчит столь стремительно, что дальнее оказывается ближним, а недостижимое – возможным. Помогу, в чём допустимо, не сомневайся. Но даст панцирь слабину – тогда ужо не моя вина и не моя боль, всё – тебе достанется… Твое время ныне, твое и всех иных, кто живёт в большом мире. Что ты не высказал вслух, то я одобряю. И не трать силы, не переливай смысл в слова, потому смысл – точнее, и он мне люб.

– Как нам глубину открыть, вот главный мой вопрос, – тихо молвил Шрон.

– Два вышивальщика на то понадобится, не сомневайся, никак не меньше. Одной Тинке моря не выправить, древней беды не изжить, – строго сказал Сомра. – И второй у вас есть, потому и сказываю: Кима за уши выдеру, коли он ослеп и нужного не разумеет. Сперва два вышивальщика… Потом легче станет, как тяжелейшую волну шторма осилите, если вы на то годны. Что ещё спросишь? Внучка моя идет, с ней буду далее говорить да радоваться, в ней свет души моей.

Шрон смущенно перебрал усами: вопросов он заготовил много, но отвлекать ими самого варсу от общения с внучкой? Сомра шевельнулся и чуть подался вперед, сплел усы с усами старика, исполняя его заветную мечту – ощутить реальность варсы, прикоснуться и унести с собой это чудо в памяти…

– Возраст, сон в гротах и прочее – лишь смена оболочки, – тихо молвил варса. – Ты мудр и ты справишься. Увы, советы часто несут более вреда, нежели блага. Они лишают самостоятельности. Я сказал достаточно, и я отнюдь не забываю вас, мой род… Тебя видеть мне радостно: мудрость жива в мире. Уже теперь ты думаешь не о мести и войне, но о главном, о переменах в мире и законах, о месте людей и выров, об общности и разнице… Это важные мысли. Ты в панцире первого возраста, но мудрость твоя давно покинула его, переросла, потому не проси советов. Пора самому их учиться давать… или молчать и недоговаривать, это удел видящих далеко. А пока глянь на зайца нового, Фимочку моего. Ты ведь прежде не видел полной-то работы вышивальщицы… Хоть и гуляет эта работа с тобой бок о бок который день.

– Не понимаю, – сокрушённо признал Шрон.

– Ким ведь исходно все же более человек, чем чудо лесное, шитье узорное. Душа в нём полная, – задумчиво вздохнул варса. – Пять лет было сыну той вышивальщицы из рода людей, которая мне в делах помогла столь изрядно. Мальчик – сын её родной – уцелел, в мире людей прожил долгую жизнь. А сама она тут осталась, как и я, тосковала по нему, тянулась да болела. Едва была живая, вся в работу вплелась, до последней нитки души себя истратила на новую канву. Мы удержали закон, но и заплатили за то немало. Себя прежних утратили. Были мы живыми, стали – чудью сказочной… Это и поменьше, и побольше, смотря как глянуть. Но тихим получился наш лес. Скучным… Пока мы зайца не сшили, не вплели в этот лес частицу души Кима, сына княгини людей. Без детей сказкам не цвести, он на лес глядеть стал, мы ото сна очнулись. Такие, каковы теперь есть. Он взрослел душой – и мы всё радовались, хотя понимали: рано или поздно уйдёт, люди сперва сказки слушают, потом повторяют их делами своими, а после уж, к старости, выучиваются толком складывать новые.

– Зачем мне знать…

– Прежде прочего, чтобы ты берёг его, – мягко попросил Сомра. – Дорог он нам всем. А сверх того, это самый, может статься, полезный мой тебе дар – знание. Людям вдруг да понадобится опять князь? Хотя бы и ненадолго, хотя бы и не сам он, а только слава рода его. Поди, докажи, какой князь – настоящий, нет их более. Почти нет… Однако же в Киме живы старая память и древнее право. Мама его, вышивальщица, сшившая Кима-зайца и назвавшая сыном, была княгиней. Её круглая шейная бляха со знаками севера и юга на двух сторонах где-то здесь в траве припрятана, поди пойми, где. Ты под дубом пошарь, как из тени выберешься… а вдруг что блеснет?

Шрон ошарашено замер, пытаясь привыкнуть к подарку. Нежданному и странному! Варса внучкой кличет девушку из рода людей, и просит заботиться о её брате, человеке необычном и не вполне даже – человеке… Обдумать сказанное следует неспешно да подробно. Но – не теперь. Уже прибежала Тингали, упала на кочку и рассмеялась, с рук зайца выпустила – зверя невиданного, пушистого да ловкого.

– Я его перешила, – гордо сообщила она. – Не так душу вкладывала, тепла не пожалела, а мыслей мало отдала, разумения да размышления…

– Получше стал, гораздо, – сразу оценил Сомра. – Сама-то видишь, что взрослеет твоя работа? Что от тебя отделяется да жизнью своей начинает жить, развитие в нем ты наметила.

– Вижу теперь, – серьезно кивнула Тингали. – Но до настоящего мастерства мне пальцы ещё колоть и колоть… Не зря игла порой упирается да учит.

– Не зря, – эхом отозвался Сомра. – Пора вам, гости. Время – оно как пузырь воздушный, из глубины нашего безвременья вырваться норовит. Устал я удерживать его. Идите.

Тингали лукаво улыбнулась и положила на мох небольшую вышивку – ленточку с узором, заранее сшитую, ещё на привалах по дороге из Тагрима. Хихикнула, вскочила да и побежала по тропке. «Тебе понравится, деда», – крикнула напоследок… Сомра усом достал ленту и довольно булькнул.

– Сказочку сшила, надо же… Поусердствовала, Кимкину любимую болотную выплела, про лягушку. Хороший подарок.

Он бережно опустил ленту на синее цветочное поле. Ткань зашевелилась, и Шрон удивленно дернул усами: впитывается во влажный луг, словно и не из ткани создана. Вот уже исчезла без следа.

– Еще одна ниточка в канву мою бесскверную добавилась, – едва слышно шепнул голос варсы.

Шрон оглядел болото: и самого Сомры уже нет, когда сгинуть успел? Пойди теперь, угадай. Старый выр вежливо шевельнул клешнями и побрел по тропке к дубу. Шёл медленно, оглядывал незнакомый лес, чистый да светлый. Травам дивился: сколь их много и все несхожие, в обычном-то мире оскудело разнообразие. На краю тени и солнечного света ждала Тингали, подхватила за руку и бережно вывела из уютного мирка, где до сих пор можно общаться с Сомрой… Заинтересованно присела, подобрала золотую вещицу. Отдала Шрону.

– Не иначе, дедушка нам выложил, его шутка, я сразу приметила.

– Не шутка, а может статься, великая польза, – раздумчиво предположил выр. Бережно убрал бляху в пристроенный на ремнях к основанию нижних рук чехол – вроде кошеля у людей. – Ох-хо, дождь собирается, погода хороша. Ещё бы понять, где теперь Ларна, да и все прочие?

– Солнце к закату клонится, – отметила Тингали. – Дедушка добрый, наверняка нам ждать не придётся, он умеет время поправлять.

– Он бы ещё хоть малую щепоть осторожности вложил в буйную голову этого выродёра, – буркнул Шрон. – Шум слышишь? А пошли-ка мы к морю. Нет у меня права рисковать тобою, вышивальщица.

Тингали спорить не стала, пошла к воде, только оглядывалась часто: за Кима переживала. Куда сгинул, что означал тот запах гари? И во что втравил Кимочку буйный – верно Шрон его назвал – Ларна, который всюду разыщет для топора дело понятное и, сколь он себя лекарем ни называй, ничуть не целительное.

Тронутые рыжиной рябины качнулись, раздались – и на опушку выбрался выр-страж. Шрон замер, прекращая спуск к воде. Свой страж, знакомый – значит, и за спиной у него не враги хрустят сухими ветками: не повёл бы он врагов сюда. Тем более не стал бы их ждать, вежливо придерживая упругие стволики, расширяя тропку. А вид у выра таков, словно он полный день на солнцепеке простоял, да ещё отравленный. Усы висят, глаза втянуты в глазницы. Посторонился, глянул на хранителя и промолчал, словно вину за собой знает…

На поляну выбралась юркая сухая старушка, острым носом повела, щурясь и горбясь, всю округу обшаривая одним взглядом. Тингали невольно дернула плечами, сбрасывая липкую, как паутина, внимательность водянисто-серых глаз. Помнится, в её покинутой деревне из далекого детства такие точно соседушки имелись. Стоит дверь на волос приоткрыть, а они уже знают, и куда идёшь, и во что одета, и какая каша в печи томится. А чего не рассмотрят, о том у них мнение имеется, неоспоримое и до ужаса подробное, обязательно находящее в окружающих вину и примечающее червоточину… Старушка всплеснула руками и заспешила по траве, кланяясь и приговаривая:

– Ох ты ж, сам хранитель, как и сказывали! Милости великой просим, добрый ар, милости вашей, ужо не откажите… – припомнив закон, бесполезный там, где не бывают никогда выры, старушка потупилась и согнулась ниже, не рискуя проявлять вовсе уж наглое любопытство.

Шрон собрался было отозваться, но Тингали выступила вперед и заговорила, не допустив опрометчивого хода событий. Усмехнулась: вот из-за таких старушек выры и недолюбливают людей, возможно. Ей милость нужна, а посочувствуй в малом, взгромоздится на панцирь и потребует везти да подарки дарить, как в Кимочкиной сказке. Пока выры от вежливости очухаются, старушка уже в их родном гроте поселится и объявит себя хозяйкою морскою…

– Какой же милости от хранителя смиренно просит брэми? – резко спросила Тингали, указав старушке место, далее которого ступить невозможно.

– Дозволения переплыть на вашу сторону пролива и там жить, – быстро выговорила старушка. Поправила головной платок и зыркнула на выра, не в силах удержаться от любопытства. – Нет нам тут жизни, извели деревню. Всех нас велено в порт гнать, кто на продажу годен. Остальных же на месте и зарыть. – Старушка охнула, испугавшись собственных слов, ноги подкосились, она упала на колени и толково, по-деревенски протяжно, завыла в голос, раскачиваясь и закатывая глаза: – Уморили! У-мо-ри-ли-и, батюшка ар! Дома пожгли, птицу побили, поля палом спалили… Не дай погибнуть детям малым да нам убогим! Смилуйся!

Шрон он такого зрелища впал в недоумение: прежде опытных плакальщиц, склонных шуметь напоказ, ему не доводилось видеть. Оба глаза на стеблях обратились к Тингали.

– Ей что, больно? Кричит-то надсадно, уши ноют, – тихо молвил выр.

– Нет, она думает, что так вам понятнее, сколь ей плохо, – шепнула Тингали. – Полагаю, её сюда отослали, чтобы Ларне не досаждала… он не терпеливец, ничуть. Вам, ар, отвечать не следует, она тотчас обнаглеет. Я сама выспрошу, что и как. – Девушка перекинула косу на грудь и выпрямилась, расправляя передник. Дождалась, пока вой смолкнет. – Достойный ар говорить привык с шаарами, и никак не меньше. Или хотя бы со старостой вашим.

– Так нет его, девонька, – испуганно охнула старушка, щурясь и невольно собирая по привычке сведения о говорящей: узор платья, возраст, принадлежность к жителям Горнивы или южанам. Снова стала раскачиваться и стонать. – Он-то и есть тать главный, староста наш, люду враг, гнилец, с умом недружный! Ужо Монька как ни бессовестна была, а всё помогала, пироги мои ела да хвалила, хоть половину и бросала страфу своему дикому, дурноезжему… И квасок наш пила, и слову своему хозяйкой была.

– Марница? – заподозрила знакомое имя Тингали.

– Она, – обрадовалась пониманию старушка. Села поудобнее, подоткнула платье и сощурилась, переходя на свойский тон и начиная излагать уже не прошение, а сплетню. – Она же как, бывало? Накричит, страху напустит, важности всякой, а опосля непременно поможет. Сердешная девка, хоть и гулявая, ну да о том все знают. По трактирам шастала и с отребьем зналась…

– Гм…

– Души редкой девица, доброты неописуемой, – сразу поправилась бабка. – Ужо всей деревней мы ей здоровья-то желали. А токмо староста наш из ума весь как есть вышел! К брату ейному сунулся, к Люпсу косопузому. Старостина жинка знала, да смолчала, ума-то нет… – старушка помрачнела и вздохнула. Подвинулась чуть ближе к собеседнице и зачастила: – За золотом он в город сунулси, да там и сгинул, потому Люпс никому ничего не дасть, он хуже страфа, что в клюв попало – то пропало, что в лапу загреб – то и скогтил! Моньку в лес заманил, злой смерти предал! Ох, и горе горькое… Это ж сестру родную, нелюдь, не пощадил.

Старушка снова вошла во вкус изложения истории, застонала, косясь на замершего в неподвижности Шрона и понимая: впечатлила… Выр беспокойно отодвинулся ближе к воде. Глянул сочувственно на стража у края поляны: ясно от чего усы поникли. Всю дорогу через лес бедняга слушал сплетни и вынужден был терпеть, поскольку не нашел от бабки обороны. Не иначе, так сыт оханьем и воем, что хоть теперь нырнул бы, спасаясь от нелепых людей с их дурной манерой сложно говорить о простом.

– Говорите коротко и внятно, встаньте, ар так велит, – строго сказала Тингали. – Почему нет жизни деревне и почему надо уходить за пролив? Горниве вы принадлежите и многого от хранителя Ласмы, земель рода ар-Бахта, просите. С чем пойдёте и чем за добро отплатите?

– Так пожгли нас, – возмутилась старушка невниманию к своим речам. – Как есть пожгли. И согнали нас, горемычных, убогих да голодных, крова лишенных, слезами горючими…

– Короче излагайте, это ясно? – припомнила Тингали любимые слова Марницы.

– Чур меня, чур! Ох, ты ж… – старушка побледнела. – Слово в слово гулявой Моньки присказка.

– Еще раз о ней плохо вспомните, никуда вы не поплывете, – возмутилась Тингали. – Почему лес горел?

– Брэми, потому такой приказ шаара был: пожечь, – вполне внятно и без сложностей объяснила старушка. – Лес пожечь, зло в нем кланд выискал, прям из столицы углядел, гнилец… прощения просим, благородный ар. Нашими руками пожечь. И нас же там же и погубить. Ох, горемыки мы, слова умного не послушали. Как Монька гуля… – Старушка покосилась на собеседницу и поправилась: – Марница, краса-девица, в доброте великой, сказывала: уходите, и детишек уводите, а мы-то и не пошли.

– В целом ясно, – выдохнул изрядно оглохший Шрон. Шепнул Тингали: – Спроси ещё: как она сюда попала? Страж-то смотрится так, словно ядом его травили, ничего уже не соображает от её криков.

– Кто вас сюда направил, брэми?

– Так наиславнейший выродёр послал… То бишь, как же его, – старушка смутилась в титуловании, снова стрельнув взглядом в сторону Шрона, – лекарь знатный, брэми Ларна. Они и сказывали, вежливые они и к старости учтивые: а идите вы, бабушка, лесом, тропкой удобной…

Шрон булькнул смехом, вполне точно представив настоящие слова Ларны и про лес, и про тропку, и в целом про дорогу для нудной старухи. Бабка с подозрением покосилась на догадливого хранителя. Скорбно сжала губы и закончила покороче, без вычурности.

– Велел в ноги пасть и подать прошение о переселении всей деревеньки. Двадцать восемь душ взрослых уцелело нас, да детишек двадцать три. А сами они второго выра упросили плот делать, вот такова их доброта к нам, погорельцам.

– Дозволяю переселяться, – сдался Шрон, понимая, что от старушки иначе не отвязаться. Порылся в сумке, укрепленной у нижних рук, достал знак ар-Бахта и на его оборот нанес несколько царапин лапой. – С этим обратитесь к шаару города Шаргр. Он определит вам место и выделит средства на обустройство. Отдельно черту наношу, – Шрон лязгнул панцирем особенно серьезно и звучно, – о молчании. Если кто из вас о прошлом месте жительства хоть слово вымолвит, сия черта указует: отрезать язык. Ибо в слове том немирье для нас, аров, и неволя для вас, людей.

Старушка испуганно кивнула и промолчала. Приняла с поклоном медную бляху, глубоко припрятала, прежде бережно увязав в вышитую тряпицу. Поклонилась и резво юркнула по знакомой тропе в лес. Страж подошел ближе, вежливо дрогнул усами.

– Вчера мы нашли их, – сказал он, опасливо целя одним глазом в сторону рябинника и проверяя, не подслушивает ли старушка. – Позавчера, как с вами расстались, мы…

– Нас не было в мире два полных дня? – удивился Шрон.

– Дедушка такой, он время двигает, когда надобно, – кивнула Тингали. – Мы бы извелись в ожидании…

– И то, и то… – согласился Шрон. – Значит, два дня. Немало!

– Здесь такое творится, что и сказать тяжело, – осторожно выдохнул страж. – Пока что мы с братом – стражи замка – мало понимаем. Брэми Ларна, как нам думается, знает и угадывает больше. Однако и он, и брэми Ким, после первого боя ушли на юг, нам велели людей вести к морю. Если придётся, переправлять, не дожидаясь их возвращения. Еще сказали вас оповестить, разрешение для людей испросить и убедить ждать вестей у берега. Они обещали быть к ночи.

– Был бой? – бровные отростки Шрона поползли вверх.

– Именно так, – подтвердил выр. – Мы вмешались, потому что людей убивали прямо в их домах. Ларна допросил управлявшего всем наемника. Он был в большом гневе, ар. Потому что снова углядел в том человеке свое подобие. Усы длинные, знаки ар-Бахта на них. Сам злодей рослый, светлоглазый. Сделано всё так, словно напали наемники, приведённые ложным Ларной с нашей стороны пролива.

– Кланд обезумел, – ужаснулся Шрон.

– Брэми Ларна просил передать: он полагает, это не план кланда, – тихо продолжил страж. – Он сказал, что больше похоже на иное. Хотел проверить, жив ли старый шаар и не пытается ли он или его сын собрать наемников, прикрываясь волей кланда.

– Сколько в Горниве выров? – тихо спросил сам у себя Шрон. Потер верхними руками панцирь в задумчивости. – Ар-Сарна тут не живут, им столица милее. Им кажется важным удержать власть там, хотя столица лежит в землях ар-Багга… Невесть где! Собственный замок кланда стоит на восточном берегу, в запустении его бассейн. Главный, как же… Одно название, никак иначе и думать не следует. Все силы кланда в столице, нет сомнений. Положим, стражей-выров в замке с десяток, пусть и полнопанцирных, из безродных, у кого своих замков нет. Именно так я сам указал Ларне, когда он выспрашивал. Тантовых кукол не менее сотни, что толку от тех кукол без грамотного управления? Далее… еще в трех городах выры имеются, по пять-семь, не более. И все? Пожалуй, так. Ох-хо, плохо дело в Горниве. Гниёт власть и закон ветшает.

– Зато выродёры тут вольно живут после того, как их объявят мертвыми, – добавила Тингали. – Ларне так сказал наёмник, которого поймали в Тагриме. И таннскую соль тут производят.

– Верно ты выбрала ветер для парусов мысли, – подхватил Шрон. – Шаару надоело быть рыбьим кормом. Он хочет иного.

– Князем стать, – уверенно закончила мысль Тингали. – А не рановато он выров признал негодными?

– Так посредники выродёров ему не чужие люди, – предположил Шрон. – Про гибель сорока галер узнал, пожалуй, раньше кланда… Только на днях и узнал: вот уж вовсе верно я угадал, как мне думается. От новости такой шаар сильно в собственном мнении возрос да укрепился. Немирье у выров? Ар-Бахта враждуют с ар-Сарной? Хорошо же, вот вам новый повод, бейтесь крепче и до победы, истребляйте друг дружку. А я тем временем накоплю сил и возмечтаю о столице, что мне одна Горнива… – старый выр резко лязгнул клешнями. – Гнилец!

– Шаар? – понятливо вздохнула Тингали.

– Да он-то что, ловкий вор с крепкой хваткой, – отмахнулся Шрон. – Кланд гнилец, нет в нём ни мудрости, ни обычного ума! На собственной земле взрастил заговор, своей же глупостью дал врагу вдоволь золота и силы. Да ещё и знанием обеспечил о наших слабостях и нашей малочисленности. Теперь я иначе понимаю сказанное Сомрой. Нет у нас времени, ох как нет его, песком ошибок да лжи утекло время меж пальцев… Гораздо менее его осталось до подхода большой волны бедствий, чем я смел надеяться. Или мы ту волну одолеем, или она сметёт нас. Если кланд начнёт войну и с нами, и с людьми, вовсе погибнем. Выров станут травить без счёта, на нас сваливая вину. Юг всколыхнётся. Выры оттуда пойдут местью против нас – связавшихся с выродёрами, а людей до кучи сгребут. Когда гнёзда личинок подгнивают, им дают проклюнуться до срока, потому на юге-то выров теперь немало, сотен пять только из молодых, не меньше… Многие ущербны, но и тех в ярости людям будет не под силу остановить, коль они волной пойдут.

– И при любом немирье Горнива обезлюдит, – вздрогнула Тингали. – Не только она.

– Идём к воде, там будем ждать Кима и Ларну, – молвил Шрон спокойно и раздумчиво. Добавил, обращаясь к стражу: – Помоги поскорее собрать плоты и переправить людей. Нас не надо оберегать. Если что – я в бой не полезу, а в воде мне от людей со всяким их оружием вреда не случится.

– Как прикажете, ар, – согласился страж, качнул клешнями и быстро покинул поляну.

Тингали спустилась к воде и села на большой темный валун, прогретый за день глубоко, надежно. Стала глядеть на лес и ждать вестей. Шрон то объявлялся рядом, то нырял – отдыхал и добывал рыбу на ужин.

На камне было уютно и удобно, но скучно. Тингали достала свою работу – недошитый поясок для брата. Придирчиво изучила и взялась за иглу. Странно шить ею, золотой и сказочной, выстраданный и душою выплетенный узор – да обычными нитями. Словно сказка с былью срастается. Каждую нитку приходится по десять раз пропускать через пальцы, цвет её подбирая точно даже из многих подобных, удаляя малейшие неровности скручивания. Да и мысли при шитье надобно направлять не бестолково, а в нужное русло. Не просто так зайцы по узору прыгают: это ловкость их помогает Кимочке, оберегает от беды. И зелень лиственная к пользе, в ней пожелание защиты и покоя, ясности мыслей и уюта. Цветы же шьются сами собой, их и не переделать. Пробовала куп пустить по краю – синий он, нарядный. Не вышло! Марник розовый да лиловый к Кимочке льнёт, и яснее ясного, что не зря. Льнёт, обнимает, зайцев приманивает. И сам цветёт жарче, раскрывается да радуется. Кропотливая работа, а только движется ловко да быстро, привычна она рукам и душе приятна. Закат ещё не убавил дневного света, а готов уже поясок. Тингали оглядела его и осталась довольна. Встала в рост, изучила лес – нет никого, и ветка не шевельнется, и птицы молчат, о Кимочке не поют… Пришлось сесть и снова ждать. Нет ничего тягостнее ожидания без дела!

Пустой пояс – второй – руки сами добыли из заплечного мешка. Ощупали задумчиво. Сколько раз сама себе удивлялась: нет ниток для Ларны. Может, простыми шить начать, так и в душе выявится поболее определенности? Жалость – она тоже бывает разная да говорящая, не пустая. Что более всего задевает в сероглазом? А бесприютность его. Как сказал Ларна тихо да грустно, что дома у него нет и никуда вернуться не тянет, так слезы чуть к горлу не подступили.

Тингали сердито потянула носом, прогоняя свою глупую жалость. Шить надо узор, а не мочить канву слезами! Но сперва выбрать: какой же рисунок хорош для бесприютного? Он – не Кимка, его зайцем в канву и не вплести. Он нынешний себе не мил, пожалуй… Серьезная беда! Но ведь и отступать поздно, пояс-то лежит и канва его чиста, и игла в работу просится. Пришлось выгребать нитки из мешочка все, до последнего хвостика. И перебирать, разыскивая нужные, хотя бы похожие на задумку, способные мысль подсказать, основу для узора. Вместе с нитками из мешка выпал трехцветный дерюжный котенок. Тот самый, подаренный дочкой больного сапожника, ещё по дороге из Горнивы.

– Ух, и чудной узор, – усомнилась Тингали, вцепившись обеими руками в игрушку и рассматривая её. Хитро прищурилась. – А только дарёным вышивкам изнанку не проверяют! Что сделаю, то и будет правильно. Вот.

Придя к столь неоспоримому выводу – а кто оспорит, рядом никого нет – девушка уложила пояс на колени, еще раз осмотрела. Усадила игрушку на камень, погладила по дерюжной спине. И взялась за работу, насмешливо изгибая бровь и порой фыркая от проказливости котят, лезущих в узор без счёта. Да так споро – словно им пояс тоже нравится… Котята все были трехцветными, домашними и ухоженными. Для них стояли тут и там плошки с едой, вились нитки с бантиками. Приманчиво лежали без хозяйского внимания цветные клубки – уже наполовину распущенные игрунами…

Солнышко, висевшее ещё недавно высоко и удобно, коварно заспешило к горизонту, свет убавлялся до обидного быстро, и Тингали торопилась, закусив от усердия губу. Словно надо сшить срочно, непременно теперь, пока мысль в голове свежа и котята все на местах, и уже внесенные в узор, и ещё не намеченные золотой иголкой. Последний успел-таки сбежать: один хвост и попал на кончик пояса. А какого он цвета сшился, уже и не понять: темно…

– Ты хоть теперь меня слышишь? – возмутился у самого уха голос Кима. – Очнись, непутёвая!

– Ох, Кимочка, прости, – вздрогнула Тингали. – Цел, слава всем богам, Сомре-дедушке и самой Пряхе. А как это ты подкрался? Я и не заметила.

– Так я не один подкрался, – рассмеялся Ким. – Вон и Ларна, он с топором крался, после дрова весьма секретно рубил в трёх шагах от твоего камня, да ещё и костер тайком разводил и поддерживал. Мы рыбу запекли, поели и вздремнули. Рассвет скоро! Я уже забеспокоился: вся ты в работу ушла, как нырнула. Потом Шрон, мудрец наш, додумался, посоветовал нам костер пригасить. В темноте ты быстро очухалась.

– Ох, прости, – уши предательски покраснели. – Я пояс шила. Вот, тебе. И ещё второй… время было, вот я и…

Ларна бросил на бордовые свежие угли охапку тонких веток, огонь взметнулся и осветил всех ярко, празднично: Шрона, самого Ларну и брата.

– Не оправдывайся, дари, – подмигнул Ким. – Мы тебе, труженице, за то рыбкой печеной отдарим. Вкусная, сладкая, горячая. Покушай, после в путь будем собираться. Нет времени нам утра ждать.

Ларна ловко поддел обещанное угощение и выложил на широкий зеленый лист. Зевнул, готовясь лечь и вздремнуть. Ясно ведь: подарок для брата.

– Это тебе, – гордо развернула первый пояс Тингали.

Ким долго всматривался, вел пальцем по узору и усмехался, гладя зайцев и задумчиво сторонясь цветков марника. Погрозил сестре пальцем.

– Ох, и неслух ты! Как урок исполнять велю, не можешь сладить. А как забаву учинять – всё тебе по силам и все играючи. Оно конечно, ты у Сомры не без пользы в гостях была, он два дня даром не стал бы тратить. Но сама-то видишь, что узор не в один слой? И что шила ты и душой, и простой ниткой, сразу вдвое?

– Вроде, – осторожно улыбнулась Тингали. – Ох, вот так я… Ты второй глянь. Я его сразу сделала, как-то лег в руки – и не могла бросить, словно прилипла к делу. Ларне вот… Чтобы о доме худого не думал и без дома не холодно ему было. Это я просто так, пояс был пустой. Ну и время было пустое… я и подумала…

Брови сероглазого взлетели верх. Сам он проворно качнулся от огня к камню и отобрал подарок в одно неприметное движение. Ким только и успел охнуть, провожая взглядом пестрый узор, на котором котята вытворяли при движении канвы невесть что… То ли дрались за клубок, то ли играли друг с дружкой.

– Тинка, ты это сделала сегодня, в один вечер? – тихо уточнил Ким, поскользнувшийся на мокрых камнях, но продолжающий провожать пояс взглядом. – Ты хоть знаешь, что ты удумала, чудо мое непутёвое? Ох, ты, поздно пояснять да отменять… вышито и отдано, принято и надето…

– И что с того? – с возросшей веселостью уточнил Ларна, успевший завязать новый пояс поверх прежнего. – Ни одного в узоре нет выра или топора! Превосходный пояс.

– Знать бы ещё цену ему, – тихо и несколько встревожено отозвался Ким. – Ларна, я уж вслух скажу то, что должно Тинке моей знать, а теперь и тебе тоже. Настоящая работа, с душой да мыслью тайной сшитая, она силу имеет полную. Не в нитках ведь сила, а в вышивальщице. Сестренка моя пожелала тебе обрести дом. Но как она тем желанием судьбу твою переменила, мне неведомо. И чем за такую перемену ты заплатишь? Наперед следовало сказать и про силу вышивки, и про вплетенное в неё пожелание. Через костер или иной открытый огонь протянуть на ладонях. Порядок такой. Ты мог принять, а мог и обронить в огонь, и тем от оплаты отказаться… Тинка, запомни и впредь так делай!

– Почему? – теперь уши не горели, бледность залила лицо, и холод страха глянул в душу. – Что я опять натворила?

– Ты желание свое слух не обозначила, – терпеливо пояснил Ким, поднимая сестру на руки и перенося к костру. Погладил по голове, успокаивая. – Ничего, сделанное – сделано, чего уж теперь… Не со зла ты, я понимаю. Только за подарки вышивальщиц порой платят дорого.

– Мне денег не надо! – возмутилась Тингали. – Он нитки добыл, он…

– Так и платить – ему, – тяжело вздохнул Ким. – Я-то вижу: не было для него впереди дома родного. Жизнь его уже окончательно сложилась прежними делами, узко сжалась её дорожка. Обещалось грядущее такое… в движении, что ли, без постоянного приюта. Моря много мне чудилось, леса – мало. Переменить всё враз он согласился, приняв твою работу. Дом будет, если уцелеет сам Ларна, если мимо двери не промахнётся и в том доме поселится. Только даром таких больших перемен Пряха не допускает. И никто иной из ушедших в безвременье цену не снизит, даже твой дедушка Сомра.

– Ты девке ужина не порть, – сердито прищурился Ларна, рассматривая котят на свободных концах завязанного пояса. – Ей теперь и кусок в рот не полезет, тоже удумал – стращать. Мой это пояс. Котята смешные, нравятся они мне. А если надо заплатить, так у меня и без пояса долгов – сам знаешь, сколько. Всю жизнь от них бегать следует, верно ты указал. Только мне не нравится спину должникам показывать. Хороший пояс, Тинка, спасибо за подарок и за мысли добрые. Это не твоё желание в нем, мое. Я бы и через костер принял. Так что не шмыгай носом и ешь спокойно. Получается, не зря я нитки добывал. И ещё куплю, обязательно. Третий пояс шей по всем правилам.

– Третий? – удивленно распахнула глаза Тингали.

– Конечно, – невозмутимо кивнул Ларна. – Шрому. Ты его желание знаешь, самое заветное: в глубину уйти и добраться до дна. Вот и займись. Великое дело, важнейшее. Не ему одному в том польза, всему народу вырьему. И цену за то шитье Шром заплатит любую, уж поверь. С радостью заплатит, потому что нет выбора и нет времени на торг.

Ларна изменился в лице – словно ветерок сдул веселость, складки у губ посуровели. Тингали испуганно сжалась, ближе придвинула лист с рыбой и стала торопливо выбирать кусочки, обжигаясь и облизывая пальцы. Шрон, по новой своей привычке отправившийся после ужина на глубину – умываться – выплыл, прошуршал по песку берега и лег у огня. Оба его глаза на стеблях изучили мешок у бедра Ларны. Бывший выродер оскалился и толкнул холщевый темный ком в тень. Заговорил деловито, совсем сухо.

– Наёмников мы застали в деревне. Пятый день они там чудили. Каждое утро мужиков сгоняли дубраву жечь: таков указ кланда. Не иначе, он что-то вычитал про Безвременный лес, да толком слов и не понял. Решил по простому избавиться от непонятного… А тут новость подоспела, про галеры, сгинувшие у замка ар-Бахта.

– Мы так поняли со слов жителей деревни, – тихо добавил Ким. – Потому что третьего дня поведение наёмников изменилось. Приехал на вороном страфе тот, кого стали звать Ларной. И лютовать принялся в полную силу. Троих, кто косо глянул на него, велел запороть до смерти. Прочим приказал собственные избы жечь. При всех заявил, что теперь это земли ар-Бахта, что поблизости будет торговый порт. В доме старосты поселился, трактиром его назвал. Баб туда согнал: выбирать обслугу, так он это назвал. Знак рода возле крыльца вкопал, пергамент прочёл, якобы Шроном-хранителем подписанный.

Шрон возмущенно булькнул и повёл руками, ощупав оружие, пристроенное на ремнях к головогруди. Его знак вкопал какой-то чужой наёмник! Его именем творил мерзости, людей губил и лес уродовал… Ларна отпихнул мешок ещё дальше в тень.

– Ты не серчай, ар. Оба мы с тобой выходим исключительные мерзавцы. Но гнилец раскаялся, это он твердо мне пообещал… перед смертью. Знак мы сожгли, пергамент у меня, да и голову выродера я в соль уложил, прихватил с собой. Знаешь, пора собирать доказательства. До столицы ведь шум дойдёт. Двух толковых страфов мы с Кимом выбрали да проведали наскоро сборный двор шаара. Не главный, до него далековато. Но тут недалече в перелеске малый строится. Людей на месте застали немного. Но толковых. Все они нам объяснили и на словах, и письменно. Таннскую соль показали и прочий запас ядов. Богатый запас.

– Пока что настоящего войска у шаара нет, – тихо закончил рассказ Ким. – Полторы сотни наёмников, не более того. Зато наёмники серьезные. И оружие заказано на юге, и казармы уже строятся в трех городах. К зиме станет всё гораздо хуже. Большую войну готов начать шаар Горнивы чужими руками. Надеется на то ещё и денег у кланда получить.

– Спешить нам надо домой, – подвел итог Шрон. – Изрядно спешить!