Враги предают – так это и не предательство, а обычное их поведение. Но если обиду друзья чинят, как такое простить и принять? Я ему всё рассказала, с чистой душой… И ответа ждала такого же. Я двенадцать дней этот тросн запечатанный в руках мяла, он так пальцы жёг – аж больно! Потому я думала: ответ в нём есть, указание полезное, как нам Шрому помочь, как спасти его.

Я быстро додумалась до важного, до очень даже ценного. Вышить я могу очень черный пояс, большую плату со своего хозяина требующий. И, как Ким и сказал, никто не облегчит ту цену. «Никто из ушедших в безвременье», – вот ведь как полностью-то сказал! Я Кимочку знаю, его порой надо слушать до самого тихого вздоха, тишину – и ту ловить… Ни дед Сомра, ни сама Пряха, цену снизить не могут. Они вне нашего мира живут, они канву ткут да держат. Мы для них малы, трудно нам мерку вымерять, уж как выделили, так и ладно. Но мы сами – те, кто живёт и дружбу с хозяином пояса водит – мы вполне свободны помогать ему. Мы вольны на свои плечи валить его ношу и тянуть вместе, и цену платить вскладчину! Вот до чего я додумалась.

Гордая, как обычно, полный день ходила. Юта – и тот посмеиваться стал, на меня глядючи. Особняк его хорош, светел за чист, люди здесь приятные, да и выры не хуже. Кормят вкусно, все блажи с полуслова исполняют. Сиди да учись шить, потому что Ким требует и спуску не даёт. Хол, и тот едва терпит, хотя упрям за двоих и даровит, пожалуй, даже за троих: не зря у него рук втрое более, чем у меня, неумехи…

Гордая я была долго. В полдень, как велел Ларна, показала тросн брату, потому что срок вышел и можно открывать. Ким позвал Юту, всех собрал – и открыл.

Ох, не думала я, что так черно этот выродёр надо мной посмеётся. Ким громко прочёл и сочувственно. На меня глянул без самой малой насмешки, с пониманием.

«Тинка, ты надежный человек».

Вот и всё… И ни слова более. Я так и села, будто подрубили меня. Как он мог? Я поверила ему, я правду рассказала, вот плыл бы теперь к острову, колдуна искать – туда ему и дорога. Ким вздохнул и погладил меня по голове.

– Тинка, не грусти. Он хотел как лучше. Он, пожалуй, так решил: Хол страфу нитку путеводную сплел? Сплел. И ты по этому узору слов настоящий смысл прочитаешь. Только я тебя не учил читать меж строк. И его, шутника, писать меж строк не учил…

Ким задумчиво изогнул бровь и ушёл, держа тросн чуть наотлёт. Быстро вернулся, довольный собою сверх всякой меры. Тросн выглядел немного обгоревшим по краю, да и пах соответственно. Ну как этот выродер мог? Я бы вовек не додумалась греть послание или в воду совать.

– Додумалась бы, хоть и не сразу, – утешительно прогудел Юта, подсовывая мне кубок с соком. – Ты пояс как подаёшь? Через огонь. Он не от тебя прятал слова, от посторонних. Гнильцов кландовых, мало ли их на свете.

– «В день совета хранителей бассейнов мы все будем в столице, это точно. – Прочёл Ким. – Ждите от полудня в бухте. Как бы ни сложилось, найдём способ вас оповестить о том, хороши ли наши дела. Если Шром будет слаб и ранен изрядно, его придется сразу отсылать вниз, к тому тоже будьте готовы».

Ким глянул на меня с новым сочувствием. Виновато улыбнулся.

– А первый текст был поинтереснее, – теперь во взгляде этого нахального зайца ехидство даже и не пряталось…

И вот мы ждем.

Город закрыт, никто нас и не думает пропускать в его внутренние каналы. И сообщений нам никто не шлёт, хотя полдень уже греет макушку в полную силу. Так тяжело на душе. Так мутно и больно! Темно. Словно это я на дно ухожу, словно мой свет меркнет.

Когда Юта рассмотрел галеру Ларны, он подал нам знак тихо и без радости. Стало ещё горше, хорошего и ждать сделалось бесполезно.

Шрома я опознала сразу, хотя страшно было дозволить себе верить, что серая, залитая пеной коросты, масса разбитого панциря и спутанных раздавленных лап – это и есть он, лучший из всех выров… а может, и людей тоже. Малёк сел на палубу и горе принял молча. Хол с отчаянием молодого выра запищал, снова сбив голос на детский, хотя он уже велик: «Шром лучше всех», «Кланду конец»… Но в его суетливом самоуспокоении не было и тени правды. Он тоже глядел на Шрома и боялся, совсем как я.

– Кимочка, как же мы его туда, вниз, одного? – всхлипнула я. – Пропадёт! Я так славно придумала. Вместе цену за пояс его оплатить.

– Что можно, уже оплачено, – тихо отозвался Ким. – Не всё удается сделать вместе. Многое важное и люди, и выры, совершают в одиночку. Меняются они точно – сами… своей силой. Внутри каждого из нас скрытой. Теперь пришло время меняться для Шрома. Ставь парус, Юта. Хол, вспоминай, где древние лоции обозначают настоящую глубину. Нельзя ему уйти в донную нишу и там, в западне, оказаться окруженным со всех сторон мелководьем, где желтой смертью вода отравлена.

– Там разлом донный, – сразу отозвался наш лоцман, обретя полезное дело. Убежал на нос галеры и выставил усы, точно показывая курс.

Скоро к нам на палубу выбрался столичный лоцман, пожилой солидный выр, сразу ушёл к Холу, советоваться и избирать самое надёжное место для погружения. Я сидела, опираясь о плечо Малька. И было мне плохо, потому что я всё это затеяла. Я пояс сшила… Моя плата за его силу – эта вот боль и невозможность ничего повторно изменить в чужой судьбе. А ведь я и Киму поясок дарила, и тому же Ларне! Легко дарила, с улыбкой, потому пустоголовая, и не понимаю, с какой я властью нитками своими связана. И как бережно той властью следует распоряжаться. Моя цена за поясок – эта вот взрослость… Ким сел рядом, обнял за плечи и улыбнулся.

– Не смей хвост поджимать! – строго велел он, повторяя присказку Ларны. – Умнеть – умней, силе своей цену знай, а вот души не жалей и страха не копи. Не та монета – страх, чтобы ею кошель набивать. У Ларны вон учись. Он не дешевле Шрома расплатился! Думаешь, легко выродёру к вырам в грот сунуться?

– Ох…

– То-то, – подмигнул мой умный брат. – Он оставлял тебе весть – не знал, выживет ли, а пугать не хотел. Не со зла он так коротко написал, понимаешь? Берег тебя. Ох, Тинка, как ещё мне за мои сказочки плату придётся внести – ума не приложу! Заварил я кашу, разрешил тебе в мир вернуться. Все его законы теперь по швам трещат, все как есть новым кроем будут перекраиваться. А я и прежние знаю худо, и как новые верно собрать – не ведаю.

Вот и нашлось мне дело: брата утешать. На весь день занятие.

Галера наша двигалась ходко, на веслах народ отдыха не просил и налегал с усердием. Даже с некоторой веселостью. Еще бы, большие боевые выровы корабли стали отставать всё сильнее, тант – он душу из человека вынимает, а что за работа без души? Выры всполошились, даже смех нас разобрал. Кровь глубинная в них всколыхнулась, по двое – по трое стали за борт прыгать и канаты натягивать, увеличивая ход. Думается мне, впервые в жизни эти выры тянули галеры – и было им интересно. Гораздо интереснее, чем стоять на носу в нелепой позе угрозы и сохнуть… посреди моря.

Ветер взялся и задул низом, резко и недобро. Наотмашь ударит по парусу – и сгинет, снова хлестнет – и затаится, словно тать. Юта приказал бросить канаты и вместе с пожилым лоцманом ушёл в воду, чтобы выравнивать наше движение. Хол снова указывал курс один. Делал это уверенно и усом не дрожал, я как-то сразу угадала: мы уже близко от настоящих глубин.

Небо нахмурилось, словно и ему Шром родня, и ему больно прощаться. Море помрачнело, посуровело. Серое сделалось с прозеленью буроватой, словно все оно – вырья кровь… Солнце спустилось ниже, выглянуло из-за края облаков, в узкую щель, блики положило предзакатные.

Хол сложил усы и отвернулся от воды.

– Тут можно, – серьезно сказал он. – Надёжное место. Очень даже бездонное, да. Сам бы нырнул с дядькой. Славно здесь, течение ровное и сильное тянет к югу, мимо скал. Донное оно, вниз тёплую воду влечёт.

Ким кивнул и нахмурился, глянул на меня. На Хола. Снова на меня.

– Нечего вам бездельничать, – распорядился он. – Хол, дай знак Ларне, пусть его галера плотно к борту встаёт.

Бессовестный выродёр, надо должное ему отдать, повел себя славно. По веслу перебежал на нашу палубу, подошёл да извинился. Прямо при всех поклонился и хорошо так сказал, от души: Тинка, виноват. Сам не знал, как дело выйдет, вот и напустил туману… Прости, не серчай.

Простила – и убежала тучка, и сделалось легко, словно иные беды тоже развеялись. Ким велел Шрома на воду спускать бережно и вырам его придержать, а меня перевести на галеру Ларны. И ещё – разойтись хоть на полсотни саженей. Я и Хол – мы вышивальщики, нам надо отгонять беду. Как? А сами должны соображать.

Смолчала. Спорить с ним – себе дороже.

Ларна подхватил на руки, я и испугаться не успела. Перенёс по веслу – как по ровной улице. Меня раньше на руках только Ким иногда носил: вот хоть тогда, когда мы от Сомры возвращались, вопросы свои высказав и ответы получив. У выродёра этого другие руки. Жёсткие, надёжные. Неспокойно мне ощущать их. Уж так крепко держат… хотя вроде – а как надо? В море мы, до берега отсюда только выр доплывет, я – не выр.

Мысли сгинули, как только я возле Шрома села. Погладила его изломанный панцирь. Опять слезы навернулись. Словно навсегда провожаю. Я пояс шила, я тогда ещё эту пустоту в себе ощутила – утрату неизбежную.

– Другой буду… – тихо молвил он, кое-как сосредоточив на мне оба глаза, с трудом двигающиеся на поникших стеблях. – Примешь ли? Вы – люди, вас отталкивает наша чуждость. Матерью Шарги написано на стене замка: этого в нас вы более всего не понимаете, смены возраста… Не узнаешь, расстроюсь.

– Как я могу не узнать тебя? – опять голос дрогнул, словно Шрому и без меня боли мало… – Я ведь из твоей семьи. Я пояс тебе шила. Где он?

Сорг торопливо подал сверток. Растряхнула, не глядя, бережно просунула темную ленту под панцирь, приподнятый усилиями двух незнакомых мне выров. Завязала сама, плотно и надежно Я – вышивальщица. Я знаю, как верно узел положить, чтобы и течение его невзначай не растрепало, и злое чужое шитьё не скинуло…

– Ты обязательно вернись, – попросила я его. – Нельзя иначе. Никак нельзя.

– Знаю, – отозвался Шром. – И что вернусь, знаю. Как исконно мы вверх приходили, в сезон сомга, никак не позже начала его.

Шрон засуетился, я таким беспокойным и расстроенным его ни разу не видела. Про мешки забормотал, про иную защиту при погружении. Ларна отмахнулся.

– Мешки тебя не спасли, я видел, – бросил он. – А шитьё меня вот как выручило. Я, выродёр, более не нахожусь вне закона у выров. Это похлеще, чем спасение от паразитов. Он пройдёт. Тинка всё нужное уже сшила.

Соглашаться было боязно, но глядеть, как Шрома в мешок завязывают – я бы такого и не выдержала. Он слаб, как он там, внизу, выберется из защиты, ставшей ловушкой? Наверное, Шрон подумал о том же, затих. Прыгнул в воду и стал ждать спуска брата. И Сорг прыгнул. Скоро их оказалось семь – выров вокруг Шрома. Качались они на злой короткой волне, сплетенные руками, усами и клешнями. А наша галера уходила всё дальше в сторону, и вторая – Юты – тоже отодвигалась.

Сумерки накатывали волнами, когда тучи набрасывали очередной слой серости на едва видимое солнце, низкое, уже мокнущее в воде и тускнеющее от того всё более. Море темнело, словно мы все погружались. Сам воздух становился влажным и плотным. Дышалось тяжело, сложно.

Канва колебалась, слоилась. Спрут, злодей, рвался к добыче. И не мог прорваться, мне даже смешно сделалось. Я рассмотрела его так близко и хорошо в первый раз: не зря Ким нас уроками своими донимал! Не так древний урод страшен, как – мерзок… Я подпустила его ближе и иглой крепко к канве притянула, вшила в два движения. Скорее и крепче приметала новой ниткой. Он дернулся, но Хол тоже времени не терял.

– Пора! – рявкнул Ларна, каким-то чудом опознав нужное время.

Шрома отпустили, его надтреснутый панцирь качнулся и сгинул, накрытый волной. Следом исчезли все остальные выры – ушли провожать… Я бы, пожалуй, поплакала – но спрут, гнилец такой, не дал. Снова рванулся, злее прежнего. Показал свой клюв, я точно рассмотрела: именно клюв, на чёрную кривую иглу похожий. И на нож – тоже. Этот нож мои нитки стал резать, рвать! Тварь норовила вывернуться и уйти вниз, канву тянула, дыру в ней сделать пробовала. Я успевала только намётку восстанавливать, от всего отрешившись. И радовалась, что нас теперь двое.

Хол отчаянный. Он не мне чета! Он и шить сразу решился, и пороть теперь не побоялся. От спрута только клочья летели! Нитки путались, мешались, мельтешили перед глазами, втягивали в узор черни и гнили, словно в болото… Но мы с Холом держались. И ещё этот выродёр – вцепился невесть с чего в плечи и не отпускал, да вдобавок ругался незнакомыми словами.

Клюв спруту выпорола не я, врать не стану. Хол сломал его. И сразу мы утратили что-то, общность, наверное. Сделалось темнее, тошнота подкатила к горлу.

Небо опрокинулось, глубина его бездонная навалилась и утянула в себя, так запутала, что поверхности и не найти. А поверхность – она и есть наш мир, канва тонкая, малый слой в бездонности чего-то большего… Мне этот слой покидать рано. Я точно знаю. Ни к Пряхе в гости не хочу, ни к дедушке доброму – Сомре. Я стала пальцами шарить, искать хоть какую опору в растворившемся тёмном мире. И нащупала пояс. Мною шитый, знакомый и тёплый. С котятами, мисками и клубками. Домашний, уютный. Ничуть не похожий на своего нынешнего хозяина.

Я открыла глаза: море внизу, небо вверху, всё в мире правильно и законно. Серые глаза Ларны щурятся весело, уверенно.

– Выры вернулись, – тихо ответил он на мой невысказанный вслух вопрос. – Шром прошёл. Они сказали, как в трубу его унесло, и не было в той трубе ни желтой мути, ни паразитов. Только холодная донная вода… Всё хорошо, Тинка. Теперь дело за малым. Ему – грот свой найти. А нам тут наладить жизнь.

Я слабо улыбнулась, позволяя себя кутать в тёплый плащ и поить взваром – то есть ухаживать, как за младенцем. Дело за малым! Хорошо сказал. Из этого малого вся жизнь состоит…

Посмотрим, как-то мы ещё справимся.