Только теперь, в мире большом, настоящем, и стало ясно, сколь смешны мои прежние вышивки… Как берегли меня и добрый дедушка Сомра, и славный мой заяц Кимочка. Канву мне давали новую да ровную. Над такой лишь рукой проведи, чтобы тепло жизни в ней явило себя – и готово дело, и душа поет, и можно шить. Потому всё шитье и выходило игрой, потому и не годилось оно на большее. Мечта, пустой сон, детская простота… Во сне и беду руками разводят, и землянику не в сезон собирают, а когда поесть её хочется всего более.

Чиста канва Безвременного леса. Чиста да ровна… Не путали её ошибки, не рвали перемены, не мочили дожди гнилого обмана. Великие мастерицы создали узор леса. Создали, да так много ему отдали – что и подумать страшно. Экая я простая, решила для себя: я Кимочку вылечила, я душу ему дала полную… Нет, душу ему кто-то иной отдал. Себя не пожалел. Всё детство свое, весь свет, всю радость вложил, ниткой цветной сплёл. Веру в мир добавил, и силу принимать его таким вот, подгнившим да убогим, с людьми погаными да мыслями потертыми – и все равно радоваться, верить и сказки свои выплетать краше прежнего. Это я – заяц до сих пор, я одной ногой в лесу стою и на мир гляжу настороженно из-за крепкого Кимкиного плеча. Это мне глядеть – страшно…

Иглу в руки взять боюсь. Потому там ошибка – она и есть ошибка, назовут негодницей да в шутку потянут за ушко. Новую канву выделят, новых ниток наберут, хоть и убудет от того в лесу ягоды, а в душе у Кимки – радости. Шей, неумеха, трать чужую жизнь и не плати. Мала ещё платить, учишься ещё… Он всегда был взрослым и всегда умел прощать. Ошибки, непонимание, слабость. А я вот и теперь не поумнела и в возраст не вошла. Все такая же. Ошибаюсь, не понимаю и боюсь – аж ноги идти отказываются. Ох, как боюсь!

Не будет иной канвы. Никогда не будет! Я на эту уже не первый день гляжу, знаю, о чем говорю. Одна она на весь мир – канва. Жизни основа, всего мира натяжение и опора. Она и сама – живая. Она меняется, нет в ней старости и смерти, есть обновление. Она, как Кимкин лес, доброте радуется, как солнышку. И сказки ей – вроде зелени… Сила в ней великая, такую силу и не переломить, так вроде должно по правде-то быть. А только люди – они обманщики, не умеют они по правде. И пока силой их дед Сомра не вынудил, всё сплошь обманом и делали. Нет, не каждый так шил. Но нашлись умники. Нашлись… Я не знаю подробнее и точнее, Кимочка о прошлом говорить не хочет, мрачнеет и взглядом стареет. Разок спросила – и не стану более. Зачем? Я на канву гляжу, в ней все есть, в ней людского рода полное обвинение. И след его безоплатной подлости. Сколько же они шили!.. И ведь без ума брались, с простотой не детской даже в неразумии – младенческой.

Шили и поодиночке, и вместе. Вон – горизонт заштопан. Иным такое и не удумать, но я-то вижу! Сборочка на нем, нитка грубая, темная. Здесь всегда дорога была, с тех времен, как людьми правили князья. По дороге и ходили, и гонцов слали. Я так разумею: если сборку выпустить да свободу канве дать, дорога вдвое удлинится. И чем она такая – длинная – князю нехороша сделалась? Воровать-то и на короткой меньше не стали, вот уж что шаар доказал крепко да неоспоримо, всей гнилой жизнью своей, всей чередой гнильцов, до него на место доходное встававших. Ну, да ладно, пусть его, не ко времени разговор.

Потянули нитку, смяли канву – и укоротили дорогу. Замокают складки, нет урожаев. Теснится явь, неможется ей – деревни у дороги не живут, зверь уходит. Зато, как война началась, выры от побережья в самое сердце края и пожаловали. И вот тут все сработало, вдвое дорога и им короче сделалась…

А болото, что мы вчера оставили позади? Ямина, вмятина в канве. Это, надо полагать, позже проковыряли. Всё ту же войну нескладную выправляя, чтобы половчее злодеев клешнятых бить. В болоте топить. Сами его бездонное устроили, сами и увязли. Канва шуток не любит. Мстит-хрустит, рваные лохмотья из себя выбрасывает ядом туманов, болью своей никому не даёт тихого сна, здоровье вытягивает, жизнь укорачивает.

Ну как за канву такую – взяться? Нет у меня даже малого, даже ничтожного права на ошибочку. На работу черновую. На запасную ниточку, не главную, не основную, для пробы в узор внесённую, штрихом пунктирным пущенную. А я ещё спрашивала, есть ли на свете белые нитки! Для меня – нет. Но туточки их нашито да узлами грубыми замотано – куда ни глянь. Черновая работа, поспешная, грубая. И нет более ровной канвы, и нет тепла под рукой, в душе песню рождающего.

Я ведь как надумала, пока Кимка меня по лесу разыскивал? Сидела я, нитки щупала и смекала: для чего мы в мир впущены – вышивальщицы? Ведь не зазря и не без цели. Велик дар, и отвечать за него надобно. Может, я и шить не могу, покуда не найду ответ… Вроде, он и вовсе простой. Чтобы Кимка жил! Не он один и не только он. Сказка чтобы не уходила, душу от детства не отлучала. Чтобы чуды и люди ладили, да понимание меж собой имели. Вместе помогали миру расти да хорошеть.

Только мы и тут не управились по правде. Люди такие. Зачем для мира шить? Кому надобны зайцы из дерюжки, детская забава… можно ведь и взрослое пошить, выгодное да важное. Вон хоть – ту кривую тропочку, что мимо трактира разбойного идет, тихая да гладкая. Так идет, что и не видны на ней люди. Мы с Марницей сидели, если по уму разобраться, возле самого оконца. Кимочку могли бы видеть, да и сами были на виду – а вот нет! Лес кругом, кусты да тишина… даже я ту работу не враз рассмотрела. Для воров ворами она заказана, большим мастером сшита – и не в добро, только в злой умысел все его старания пошли. Нитка к нитке, чисто да ровно: взгляд отвести, звук запутать, внимание отвлечь, ум заморочить. Толкни на ту тропку путника богатого – и пропал человек. С обозом пропал, как в болото с головой сиганул. Ни кругов на воде гнилой, ни разводов…

Пока все, что вижу я, работа малая. И ясно мне: не зря Кимочка к морю ведёт. Там, надо думать, я смогу рассмотреть и большую работу гнильцов, до иглы дорвавшихся. И страшно мне идти, и ноги подгибаются. Как такое избыть? Да разве мне оно – по силам? А только кому ещё? Игла – она не награда и не подарок, её не передашь и не потеряешь даже. Долг она, тяжкий долг и бремя на всю жизнь. Плоха канва? Иной нет. Нитки гнилы? Так не в них дело, душа-то твоя… из неё тянешь, а чем она наполнена – это не к миру, это все только к себе вопросы.

Ох, мысли, ох, и тошно от вас…

– Тингали, – перестань носом шмыгать и брови хмурить, – сердито отчитала Марница. – Морщинка меж бровей заляжет. Вон, как у меня. Тебе она зачем?

– Для взрослости, – так же сердито отозвалась Тинка.

– Для взрослости ум надобен, – хмыкнула Марница. – Он не в морщинах прячется. Прекрати щипать страфа за крыло! Бедняга Клык, терпит и молчит. Что ты из него тянешь?

– Не тяну. Смотрю, как его сшили. Хорошая работа. Для боя делали, но с душой, – осторожно улыбнулась Тингали. – И любовь к живому победила мастера, заказ превратила в живое дело. Иначе сгинули бы страфы вместе с войной стародавней. Маря, душечка, а можно нам отдохнуть сегодня?

– Сегодня? Нужно! – весело подмигнула Марница. – Завтра на развилок выйдем. Влево на Устру дорога, я туда веду вас. Вправо – малый короткий пусть к Хотре. Вот кто бы мне пояснил: как короткой может оказаться кривая дорога? Но она – коротка и легка. Только ходить по ней никто не любит. Душе темно и пяткам жарко.

– Потому канва чуть не лопается там, – буркнула Тингали. – Вот и прошу отдыха. Мало ли, что и как сложится… А я труса праздную. У меня в глазах рябь от чужих ниток. Свои все в колтун спутались.

– Ты мне нитками голову не морочь, – рассмеялась Марница. – Кима донимай, коль совести нет. Думаешь, не вижу, как он от твоих вопросов сутулится?

– Не спрошу более.

– И не спрашивай, – в голосе Марницы появилась угроза. – Это ясно? Не смей ему тень во взгляд поселить. Все твои сомнения того не стоят.

Ким, как много раз и прежде бывало, вынырнул из обнимающих его зеленых ветвей внезапно. Улыбнулся, показал корзинку с грибами. Яснее ясного: бегал да собирал – настроение искал, не грибы. С лесом, пусть и малым, шептался, траву гладил да змей воспитывал. Чтобы детям пятки босые не язвили.

– Кимочка, – заворковала Марница тоном, возможным для неё лишь при общении с Кимом. – Кимочка, мы отдыхать сегодня решили. Ты не в обиде будешь, коли в деревне заночуем, прямо в сарае? Клыка надобно накормить досыта да выгулять, он от шага устал, с его породой покой да неспешность во вред.

– Сарай – замечательно, – оживился Ким. – Сена бы ещё… Сено теперь собирают?

– Собирают, – кивнула Марница. – Крупный скот вымер, но бигли есть и козы целы. Козу и нитками вашими не пронять. Она, паразитка, всё жрет… Я одну чуть не зарезала. На крышу моего подворья залезла – и ну камыш наилучший глодать, словно иного корма нет!

– Не зарезала? – ревниво уточнил Ким.

– Не успела, – прищурилась Марница. – Клыку год как раз исполнился. Мелкий он был, но характер уже выказывал. Как он впился ей лапами в бока, да как голос дал… раз в жизни, а верхом на кривой козе прокатился.

– Кривой?

– Так первым делом страф выклевывает врагу глаз, такой у него обычай, – вздохнула Марница.

– Хищник ты, Клык, – с долей огорчения отметил Ким. – Да ладно, природу не переделать, ты и такой хорош. Маря, много с нас за постой возьмут? Если с сеном. Хорошим, чтобы не гниль, а сухое и душистое.

– Это я с них слуплю, и немало, – хмыкнула Марница. – Вот увидишь. Ещё умолять станут: останься да погости, пирогов отведай… Вон и тропочка. Сворачиваем? Годная тропочка, зерно вдоль проросло, значит, хлеб у них на полях. И амбары имеются.

– Я просился на сеновал, – вздохнул Ким.

Марница не ответила, хмыкнула и свернула с большой дороги на тропку, ведущую через рощу, полем, покатым лугом, в обход озерка – и к деревушке. Приятной, без нарочитой кособокости домиков и гнилых плетней, предлагающих удобство облокотившимся на них. Марница и это вслух высказала: мол, Горнива позади, тут иная земля. Побережье поближе, власти – тоже, шаары гребут, да иногда и оглядываются. Опять же, край принадлежат роду ар-Капра, в котором выры не так богаты, чтобы не следить за доходом: они склонны проверять своё имущество лично.

Говорила Марница на ходу, шагала размашисто, так что про строгость выров высказалась уже у плетня крайней избы. Сгорбленная в извечную селянскую позу борьбы с сорняками пожилая женщина тяжело, со стоном, разогнулась, прижимая одну ладонь к пояснице, а вторую ко лбу. Рассмотрела из тени руки гостей, да и пошла навстречу, неловко приволакивая ногу.

– Вы к старосте, брэми? Тогда…

– Староста сам найдётся, – безмятежно улыбнулась Марница. – У вас, хозяюшка, сеновал имеется?

– Как не быть, – удивилась женщина. Добротный, сын строил. Это ещё когда в город не подался… – женщина ссутулилась и оперлась на плетень. – Негоже нам от земли уходить, не для хороших людей город придуман, вы уж простите меня за такие слова.

– Хоть домой вернулся? – расстроился Ким, добрая душа.

– Вернулся, – губы женщины чуть дрогнули. – В порту он работал, надорвался… теперь и там не надобен, и тут ему тяжко.

– В общем, сеновал есть, – заключила Марница. – Занимаем! А староста, как появится, пусть подходит. Про крыс потолкуем.

– Да про них хоть весь год молчи, всё одно: свою долю с урожая возьмут, – вздохнула женщина без особой надежды.

Толкнула с рогатин жердь, перегораживающую дорогу более чем условно. Улыбнулась гостям, пообещала собрать ужин. Кима поманила: надо для сеновала вещей набрать, на подстилку. И пошла в дом, не любопытствуя. Хотя поглядеть было, на что. Вездесущая ребятня уже глазела. Как же! Вороной страф, без единого светлого пера. Шипит, клокочет, от седла требует себя избавить и так зло клювом щелкает – аж из бурьяна боязно вихры выказать, не то что голые ноги… Впрочем, самый умный и тут нашелся, отполз тихонечко и замелькал поодаль пятками, норовя донести новость до местного старосты.

Тингали стояла перед носом страфа и забавляла своим поведением оставшихся в засаде любителей сплетен. Объясняла боевой птице полным голосом и серьезно: нельзя огород топтать, нельзя воровать и козам глаза выклевывать, чиня ущерб хорошим людям. Клык терпел довольно долго. Потом сердито сунул Тингали свою большую лапу, прямо под ладонь – вот, видишь, и так умею, только отвяжись! Детвора запищала от восторга. Староста, уже высматривающий издали гостей, прибавил шаг.

– Брэми, вы сказали – разговор про крыс? – сразу перешел он к делу. – Это же замечательно!

– Если их много, – кивнула Марница.

– Ох, недобрые у вас шутки, брэми, – покачал головой староста. – Много их, а только хорошего в том и вовсе ничего нет. Пока-то зерно в колосе, так они и там его берут! А уж как обмолотим… – староста безнадежно махнул рукой, указуя в сторону большого тракта. – Да крысы изводят, а кабы они одни! Всяк год оттоль туча приходит. Всяк год, без единого передыху. Аккурат успевает всё загноить, да висит на едином месте неделями, крутит её, пучит. Покуда вся не выльется, и не стронется с места. Пруд наш на вырье море делает похож. Но такую беду не извести, хоть с крысами помогите. Всяко в долгу не останемся. Деньгами не богаты, но ужо пособираем маленько, поднатужимся.

– Слышала я, мастеровое у вас селение, – прищурилась Марница. – Сапоги пастуху моему справить бы. Штаны, рубах хоть две, а то и три. И подружке моей новое платьишко.

– Ага, – вроде бы обрадовался староста. – Так-то оно удобнее нам. Это соберем, это запросто. У хозяйки вашей сын сапожничает. Спину сорвал, но ремесло дедово перенял крепко, тем и живёт. С ним я рассчитаюсь зерном, всё по чести, вы и не хмурьтесь. Да и поле без оплаты вспашем под зиму, – староста остро глянул на Марницу, – коли крыс изведётся много.

– Условия простые, – усмехнулась женщина. – Всю птицу закрыть в сараях, и от заката самим на двор ни ногой. Ставни лучше тоже прикрыть. Амбары, сеновалы наоборот держать настежь. Утром сюда приходите, на работу глянуть. Тогда и по оплате разберемся окончательно. Это ясно?

Староста охотно кивнул: ещё бы, вперёд денег не просят и опасных условий не ставят. Он снова поклонившись строгой брэми и заспешил по тропке к избам: раздавать указания. Сумерки густеют, самое время исполнять условия. Один за другим женские голоса затянули, длинно и напевно, перечисление имен детишек, собирая всех домой. Захлопали ставни, заскрипели дверные петли.

Туман поднялся от пруда, надвинулся на деревню, впитал запахи прелого сена, кислых щей, парного молока, печного дыма. Варево получилось вкусное, домашнее. Ким закончил устилать сено дерюгами, присел на пороге сарая, озираясь и порой проводя рукой по туману – словно спину ему глядя. Под ладонью вихрились завитки, узор менялся, складывался то зайцем, то белкой, то гроздью рябиновой. Тингали хихикала, смотрела и просила: еще. Марница стояла рядом и неуверенно улыбалась. Ей были непонятны такие игры, мешающие быль с небылью. Странны – но приятны, потому что любая затея Кима получается хороша и наполнена душевной теплотой.

– А как мы станем крыс ловить? – осторожно уточнила Тинка. – Я их немножко боюсь.

– Не мы, Клык, – прищурилась Марница. – И вопрос неверный. Как его унять, вот уж задача… Эй, Клык!

Вороной вырвался из-за угла сарая, в клюве – крыса, лапы так и пляшут, нет им покоя. Бросил добычу к ногам хозяйки, гордо вскинулся в прыжке, защелкал клювом, топорща крылья. Марница на крысу глянула с некоторой брезгливостью, подняла за хвост, отнесла на кучу старой соломы. Бросила и указала пальцем.

– Сюда тащи, каких пожелаешь показать, это ясно? Свободен.

Страф восторженно подпрыгнул, распушив крылья сильнее прежнего – и сгинул в ночи. Марница села на порог сарая и подперла щеку рукой.

– Он выучился их таскать наперегонки с нашей кошкой, – грустно вздохнула женщина. – Ни один иной страф этой забавы и не знает, пожалуй. Удавят трех-четырех – и унимаются. Клыку же игра важна, беготня и собственная лихость. Одна беда: если ему почудится, что кто-то хочет его добычу отнять, не пощадит. Потому я и просила старосту позакрывать все двери. Но мы-то Клыку не чужие, нам, наоборот, надо сидеть и восхищаться. Хвалить.

Клык на мгновенье обозначился тенью, мелькнул над кучей соломы в прыжке – и вниз ссыпалось из клюва несколько серых тушек. Тингали хихикнула, громко сказала «ох, и молодец». Поднялась с порога.

– Пойду я, к хозяйке постучусь. Внучка у неё, такая хорошая девочка. Я обещала ей сказку рассказать.

– А… – начала Марница, но задохнулась, заметив короткое движение головы Кима. – Иди, конечно. Кимочка, ты покажешь мне ещё зайцев? Это же были зайцы?

– Зайцы.

– Красивые. Я сюда сяду, можно? – Марница ловко подобрала из-за спины старую куртку хозяйки дома и накинула на плечи – сразу и себе, и Киму.

– Уже села, – отметил Ким. – Чудно мне выплетать для тебя сказки. Они и нужны тебе, и не нужны… Я сперва думал, второго поболее. Но теперь сомневаюсь. – Он повел рукой, рисуя в темном тумане шею страфа. – Не заячьи тебе надобны истории. Вот давай такую расскажу. Про девочку, которая вроде крыла страфова. Иголками ощетинилась, а сама-то мягкая, только этого никто уже и не помнит. Пойди её погладь-приголубь, когда уколоться боязно даже издали.

– Расскажи. Только сперва поясни, почему Тинку одну отослал сказки сказывать?

– Не сказки, – тихо вздохнул Ким. – Она будет пробовать вышивать, Маря. Тут место годное, за развилкой по ту сторону тракта канва стянута, а здесь почти ровна. Вечер хорош, покой в нем льётся, душу лечит. Пусть попробует. Начинать надо с малого, с нескольких стежков. И начинает она удачно, без страха, без пустой лихости.

– Вот не понять мне таких речей. Что начинает? – Марница ловко подсела еще ближе и щекой прижалась к плечу Кима, прикрыла глаза.

– Мир в здоровый его вид приводить, – улыбнулся Ким. – Канву рассматривать, да шить по ней, меняя то, что в душу болью легло и просит изменения. Ну, да ладно, каждому своя работа, своя забота… Жила была девочка Маря, жила она в деревушке малой, прильнувшей плетнями к краю леса старого, обомшелого. И вот однажды…

Марница сидела с прикрытыми глазами. Слова скользили в сознание легкие, как туман. Не находили помех. Ни усмешки сухой – «глупости», ни колючего прищура – «вот еще, сказочка», ни иных отрицаний. Сказка плыла, в тумане рисовались и шея страфа, и замшелый старый лес, и сама она – девочка Мая, неслушница, из дома против маминого слова собравшаяся… Ким говорил неторопливо, бережно подбирал слова, которые тоже – нити. Много чего можно выплести из них, а тем плетением или сломать человека, или выправить… Сам он смотрел в туман. Улыбался страфу, то дело возникающему поодаль и снова пропадающему в ночи. И поглядывал на золотую прожилку света меж створками ставен.

В хозяйском доме не спали. Значит, шитье пошло ладно да правильно… Первое шитье в настоящем мире, где и канва – сама жизнь, и нитки не заемные.

– Папа тебе куклу сделал? – уточнила Тинка.

– Он всяких делает, много, – гордо отозвалась девочка. – И страфа мне сделает. А я тоже расстараюсь. Пояс ему сошью, чтоб спинка не болела.

– И скоро сошьешь?

– Да уже почитай готов, – серьезно сообщила малявка. – Только не украшен. Знаешь, сколь торговцы за цветные нитки требуют? Ну, настоящие, какие не тускнеют… Я к красным на ярмарке так приглядывалась… А только их морским чем-то красят, на ту краску у выра надо договор покупать. За золото…

– Есть у меня нитки. Не много, но есть. Оставить не оставлю, а сама уж с украшением помогу. Красными одними нам никак не обойтись, но мы уж расстараемся.

– Ты так хорошо это сказала, Тингали…

Я кивнула. Может, и впрямь неплохо? Красные нити – они радость, солнышку родня и души рассвет. Красными больного не поднять, но зато они от уныния крепко помогают, особенно в осень, когда серость на мир ползёт, власть в нем хочет захватить. Я погладила канву. Она и такая бывает: самая обыкновенная, из грубого серого полотна. Добротного, в основе шерсть да пух, свито крепко, и души в работу без счёта вложено: для батюшки малявка старалась. Потому и канва ровна, и тепла в ней много. А мне без тепла никак, нельзя ведь через силу мир менять и людей, если они не ждут изменения, отторгают его.

Золотая иголка в пальцы легла сама, и не уколола, и норова не выказала. Нитка в ушко ей так и прыгнула. Сама в работу просится. И как не проситься? Хороший человек этот хозяйкин сын. На Кимочку моего чуть-чуть похож. Глаза у него глубокие, доброту черпай – не вычерпаешь. А только и боли не меньше, горчит его доброта… Нет в доме настоящего достатка, мать одна дрова рубит, одна пашет и на огороде сгибается, сохнет до поры. Как на такое смотреть? И помочь нельзя, утекла сила, сгинула… бывает так: тело по виду то же осталось, а основная его нить, главная, надорвалась. Как подрезали человека. Стонет, дышит тяжело, тряпичный весь – мается, не живёт.

Для начала надобно светлые нитки взять, в тон души его, и заново всю жизненную линию вьюнком веселым, пружинистым, вышить. От кромочки пояса и до кромочки. Упруго так, с завиточками, чтобы ходил да пританцовывал.

А уж после и серьёзную нитку брать, силовую. Темнее она, грубее, в руке увесиста да плотна. Шерстью кажется. В ней покой да уверенность, тепло да надежность. На завитушки их распределить – и зацветет пояс. Обнимет больную спину, согреет.

Сперва, ясное дело, все сыну хозяина покажется игрой. Будет усмехаться да твердить: дочка подарила, оттого и греет. Только и знать не знает, как крепко прав. Разве я одни свои нитки в дело пускаю? А канва чья? Сколь в неё вложено?

Постепенно шитье заработает. Не будем мы спешить, чудеса городить да людей пугать. Ниточки прилягут, обомнутся, да за дело и примутся. Я их впрок шью, как зерно в жирную пахоту сею – игла уходит в кану легко, охотно. Уходит и тянет нитку. И шуршит, сплетает доброту с надеждами, здоровье с грядущей жизнью. Без спешки. Зато надолго. Может, и ещё кому поясок пригодится. Не жадный человек этот хозяйкин сын. С доброй душой отдаст – второй раз моя работа в пользу развернется…

– А тут цветочек будет?

– Ох, задумалась я, – Тингали даже вздрогнула. – Нитки-то кончились… Хорош ли пояс?

– Не бывает лучше, – гордо выдохнула хозяйкина внучка. – Я тебе за него отдарю кошку любимую из крашеных лоскутов. И не спорь! Она тоже наилучшая, её папа давно сделал, в три цвета, как подобает. Вот доберёшься хоть куда – в дом ведь важно сначала кошку пустить, – хитро улыбнулась малявка. – Она и пригодится.

– Тогда нельзя отказаться мне, никак… Спасибо.

Кошка оказалась маленькая, со смешным хвостом, дважды подвергавшимся починке. Из-под правой передней лапы у неё приметно торчало сено: дерюжка нуждалась в усердной штопке. Но мордочка игрушки сразу понравилась Тингали. Глаза из полированного темного дерева, нос – резная половинка ореха. Веселая кошка, и на усы богатая. Достойный подарок. Может, и правда найдётся однажды дом, куда вселятся и кошка, и её новая хозяйка. Приятно так думать.

Тингали уложила сонную внучку хозяйки, укрыла и выскользнула в сени, оттуда – на двор. Летняя короткая ночь уже редела, утро щупало нитки рассвета, выбирая самую первую для шитья парадного неба.

Девушка долго стояла, дышала прохладным туманом и улыбалась. И совсем не страшно по настоящей канве шить. Трудно, но – не страшно. Скорее уж страшно отказаться и не сделать того, что необходимо и возможно. Прижав трехцветную кошку к груди, Тингали зашагала к сараю. Хихикнула, когда рядом – с крыши, что ли, спрыгнул? – явился Клык. Гордо тряхнул головой. И опять в клюве хвосты, много… Надо хвалить. А потом тихо пробираться на сеновал, радуясь запаху травы, шороху её и мягкости. И спать, отдыхать, заслужив сегодня сполна это право.

Утром первым проснулся Ким. Подхватился да и убежал в лес: на росу радоваться и с птицами здороваться. Потом Марница раскрыла веки, долго вспоминала свой сон про мшистый лес и серого зайца. Напилась холодного вчерашнего козьего молока из выделенных хозяйкой запасов, улыбнулась, заботливо укутала спящую Тингали. И выбралась во двор, наспех избавляя спутанные волосы от сухих травинок. Хмыкнула. Соломенную кучу и не видать. Зато имеется Клык. Уже не бегает, и ловить его не пришлось. Стоит, тяжело опустив голову. Смотрит на гору добычи и время от времени вздрагивает горлом.

– Обожрался, игрун? – прищурилась Марница. – Иди, я тебя похвалю. Ты Киму сапоги заработал, пожалуй, самые наилучшие. Не клокочи жалобно, силой тебе мясо в клюв не засовывали. Ох, глаза с поволокой… Что же мне – седло самой тащить? Ты свое брюхо видел? Ты раздулся, Клык! Дай крылья гляну. Ну, так и есть: все иглы выпустил! Боевой страф, эх ты… Их теперь месяц отращивать заново! Ну ладно, не икай. Две-то пары метальных ножей у меня есть. Обойдёмся.

Страф икнул снова, тяжело осел на правую ногу и сунул голову под крыло. Бессонная ночь требовала хоть малой передышки теперь, когда все похвалы получены.

В деревне осторожно скрипнула дверь. Утро, самое время начинать работу – а ну, как еще нельзя показаться на двор? Староста, – одобрительно усмехнулась Марница, – оказался мужиком не трусливым и не ленивым. Проснулся в числе первых и уже протаптывает в росистой траве дорожку к крайней избе. Гору страфовой добычи увидел издали и в лице изменился. Видимо, такого всё же не ожидал. Подошел с гораздо более почтительным, чем вчера, поклоном.

– Эк, вы их… колдовство освоили? – шепотом уточнил он. – Сказки-то сказывают, про дудочку…

– Вот моя дудочка, – ткнула Марница в круглый бок Клыка. – Три дня теперь на еду не взглянет. Хорошо хоть, до города не близок путь. После мясного переедания ни одно трактирное стойло его не примет менее, чем за двойную оплату.

– Я и подумать не мог, сколь полезны страфы, – поразился староста. – Полагал, брэми, они только для курьера и годны, да ещё шаарам помощники, нас стращать… А почему стойло его не примет?

– Вонюч уже к вечеру будет, – просто пояснила Марница. – В городах страфов держат на рубленой траве пополам с зерном и овощами. Не знали? Я тоже не знала раньше. Как завела, много выяснила. Их и глупыми считают, и злыми. А только как вырастишь, так и будет.

– Дорого яйцо-то обошлось? – всерьез заинтересовался староста, пристраиваясь плечом к сараю, для длинного разговора.

– Дорого. Я хотела обязательно породистого, брала в стойлах Ласмы, в южном их питомнике, там лучший молодняк вороных. У рода ар-Бахта несравненные страфы, порода чистая, без вырождения. А вот с юга, из жаркой Кафры, гонят самых мелких. И подсовывают бракованных без всякого зазрения совести.

– Все же сколь уплачено? – не унялся староста.

– Я ругалась с торговцем, как никто иной, – рассмеялась Марница. – Выродёром его обзывала! А только ни одного кархона не сбросил. Готовое прогретое яйцо из гнезда с породной вороной маткой, проклюнувшееся при мне, да еще с осмотром: чтобы птенец тоже вороной и без пестроты, сложения правильного. Такой был уговор. И это обошлось в три сотни золотом.

– Ох, ты ж… – расстроился староста. – Не по нашему достатку.

– Так и не берите вороного. Есть порода зрамских рыжих, – подсказала Марница, с наслаждением обнаружив благодарного собеседника и развивая любимую тему. – От вас неблизко, восточный берег, земли ар-Лимов. Те идут по сотне за яйцо, можно брать и пестрых по половинной цене, они неплохи. Ростом зрамские на треть пониже вороных, для боя не годны, тучноваты и должного азарта не имеют. Зато тяговиты в упряжи. Мне думается, их можно обучить выбирать сорняки. Клык тоже умеет, но ему не интересно. Язык отболтать можно, нахваливая. Потому пока хвалишь – рвет, а как замолчишь…

Марница усмехнулась и развела руками. Староста усердно закивал. Выспросил про питомник близ порта Зрам. Про то, как Клык выучился ловить крыс. Про первый год выращивания страфа и его болезни. Которых – тут староста впал в восторг – практически нет. Не болеют страфы! Могут с иной птицы клеща набрать, могут напиться холодной воды после бега и, что называется, «обезножить», могут повредить лапу, но собственных тяжких недугов, угрожающих мором и утратой вложенных денег, не имеют…

– Пожалуй, страф нам не помешает, – твердо решил староста, вновь изучая гору ночных трофеев Клыка. – Поле они сильно вытаптывают?

– Нет, если обучены ноги ставить нырком, есть такая техника хода. Вам в питомнике всё растолкуют, вы только спрашивайте основательно. Я своего годовалым водила на обучение, месяц он жил у берега, его воспитывали. Правда, это тоже недешево. Так что с сапогами и прочим?

– Уж не обижу, – староста почти расстроился от напоминания. – Как-то и говорить неловко, всё помню, всё улажу сейчас же. Может, ещё заночуете у нас, брэми? Не теперь, так на обратной дороге.

Марница задумчиво пожала плечами. Обратно! Она не знает даже прямого пути. Хотя всё равно приятно оставлять за спиной гостеприимное селение, зовущее в гости не только ради выгоды. Клык очередной раз дернул горлом – напомнил: имеется и выгода в приглашении. Но настроение не испортилось.

В путь собирали всем миром, весело и как-то, правда – от души. Сапоги выделили самые лучшие, рубах надарили аж пять, Ким сиял и благодарил. Люди несли пироги, булочки, тонкие копченые колбаски, коими славится этот край, сухофрукты. Клык тяжело дышал, часто уходил к бадейке – попить, и смотрел на гостинцы неодобрительно. Не сомневался: везти – ему… К полудню суета сборов утихла, и путники двинулись в сторону тракта. Их долго сопровождала малышня, а окончательно отстала лишь на краю леса, напоследок огласив опушку криками.

Развилок лег под ноги и вызвал заминку. Марница уверенно шагнула по большой дороге – на Устру. Но Тингали не двинулась следом. Виновато вздохнула.

– Маря, а можно нам туда? Уж так тропа испорчена, глянуть мне интересно. И боязно: она в натяг, того и гляди, лопнет. Беда может случиться.

Марница покосилась на тяжело шагающего страфа-крысоеда, невыгодного гостя любого трактира. Посмотрела на Кима, любующегося мелким кудрявым подлеском и мягкой травой неторной тропы. Громко вздохнула – и не возразила. Нашла для себя удобный довод: по дороге к Устре немало застав, да и разбойнички, по слухам, лютуют. Наконец, там имеется питомник, не вороных разводят, куда им… Но Клыка как разок увидели, ум потеряли. Весной приезжал смотритель, в ноги кланялся, звал гостить и денег сулил: прямо мечтал от Клыка получить несколько выводков. А ну как узнают безупречного страфа? Тогда запросто слух до Горнивы докатится. Ноги куда охотнее двинулись на нехожую тропу.

Хотра не самый добрый из городов побережья. Там рабский торг, порт грязен, а местный шаар рьян в соблюдении законов. Рядом граница земель ар-Бахта, имеются выры-стражи, как без них? Сидят по трактирам, напиваются белой тагги до непотребства, потом требуют запрещённой законом кланда черной – а после гуляют так, что каменные стены не всякую гулянку выдюживают… Зато вороных страфов в стойлах немало, да и слухов от гостей города намывается полная мера.

– А ведь было однажды то, что ты теперь сказала, – вдруг припомнила Марница. – Тропа лопнула, так? Близ Устры случилось. Бухта у них великолепная, равных ей нет. То есть, прежде не было. Девять лучей-причалов, которые выры гордо именовали усами города. Город-то назвали Устра, словно в укор столице кландовой, Усени… Причалы там были ровнехонькие, как по нитке. И при каждом сразу глубина, и скалы береговые высоки, всякий ветер отбивают, волну гасят… Гасили. Лет двадцать назад лопнула эта красота. Это я сейчас думаю: лопнула. Порт закрыли, всех, кто в нем некстати оказался и лишнее видел, подсадили на тант. Шаара, даже его, не пощадили. Читали на площадях повсеместно указ. Мол, порт разрушен страшным штормом. Устре надо помогать всем миром, а галеры пока что примут Синга да Хотра, на то всем капитанам договоры выправили, дав право входа и стоянки.

– Дальше, – оживился Ким, отвлекаясь от изучения зелени на обочинах.

– Ничего не знаю точно, – отмахнулась Марница. – Мне сплетню смотрители питомника рассказывали. Не вполне они были трезвы. Самая же я видела: усов-причалов ныне в порту лишь пять. И странно они смотрятся, изломами все идут, уступами. Скалы же, прикрывавшие бухту от ветров, словно цветком раскрыты, повалены да развернуты веером от глубокой воды. И еще. Говорят, бухта была невелика, от времен давней войны она такая, это мешало городу развиваться. Но ныне порт стал большой, десять лет назад начали строить три новых причала под дальние грузы.

Марница дернула полу куртки. Собрала в горсть и резко отпустила. Хмыкнула, глянула на Тингали: не так ли лопается нить, важная для тебя и видимая тебе одной? Девушка задумчиво кивнула, не отрицая возможного.

– Шить давно перестали, – тихо сказала она. – Вся работа старая. Добротно сшитому и сносу нет, душа – она не умирает в своих дарах миру. А вот времянки рушатся. Страшно мне, Маря. Я слышу, как стонет нить этой тропы. На одном волоконце она держится. Подгнила. Туча, что старосту так донимает, не зря над развилком висит. Не висит она, она движется – а только в сборке путается. Иначе и не сказать. Я бы осмелилась, пожалуй, разрезать нить, если Кимочка мне поможет да подскажет, как ловчее её выпороть, лесу вред не чиня. Деревне это пойдет в пользу. Но решиться могу, лишь миновав весь путь, за край сборки выйдя. Мало ли, как тропа прыгнет! Может, в порту люди погибли, галеры в щепу развалились, ведь даже прочный скальный камень лег раскрытым цветком…

Марница угрюмо кивнула. Спорить не хотелось. Но было в сказанном нечто тягостное, на долгое время отвратившее от бесед. Вот идет буроволосая девица, босыми ногами переступает по траве, сберегая дареные сапожником туфли. Собой обычный человек, ничем не примечательный. А только власти этой Тинке дано, если вдуматься, столько – что и думать боязно. Вдруг да мысли все до единой верны и точны? И Ким идет, человек простой, улыбчивый, плечо у него крепкое, на таком как сон вчера застиг – так и просыпаться не хотелось, убеждаться: давно сгинул, в лес свой убежал… потому лесу он родня и даже, может, хозяин. И она идет, Монька гулявая, гроза и заступа гнилых деревень, беззаконная торговка таннской солью. Рядом идет, в одном шаге от настоящего чуда. Но, кажется: не догнать и не сравняться. Лопнет ниточка, и не станет мимолетного счастья новой жизни, почудившегося в последние дни. Нет ей с этими людьми общего, нет ниток, годных её душу сшить с их душами, её дела – с их делами. Гнилью рассыплется общность. Той гнилью, какую она сама и налепила вокруг себя.

Марница вздрогнула, обнаружив, что рука Кима лежит на плече. И карие его глаза смотрят настороженно, задумчиво. Тревогу её собирают, приметы беды опознают.

– Отдохнуть пора, – тихо сказал Ким.

– Место нехорошее, нитка трещит, – уперлась Тингали.

– Да пусть хоть лопнет, – поморщился Ким. – На то она и нитка, время ей. Просто идти будем дольше и погоду такую увидим, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни…

– Почему отдыхать? – возмутилась Тингали.

– Потому что заболела наша Маря, – вздохнул Ким, скинул куртку и отдал Марнице, обнял за плечи крепче. – Прости уж, всё – моя вина. Я горазд сказки плести. Поторопился. Сон вчера нарисовал не самый верный. И сегодня за ним вдогон мысли пригнало – тучи грозовые. А тут еще ты, Тинка, с нитками да штопкой. Думаешь, просто ей идти с нами? В наши нелепицы верить и за каждым поворотом подвоха ждать, перелома всему прежнему своему знанию. Она еще молодец, держится. Другая бы метнула тебе, вышивальщице, в спину ножик. Не со зла, просто от недоумения.

– Как это – ножик? – распахнула глаза Тингали, споткнулась, и замерла на месте. – За что?

– А так, – грустно улыбнулся Ким. – Новое, Тинка, никому не нравится. Потому что люди – они в жизнь корнями врастают, как старые деревья. Любое движение им – боль. Обрыв связей, излом привычек. Ты нитку режешь, миру пользы хочешь. А шаару та польза поперек горла: он тропой неторной для своей выгоды, полагаю, рабов гонял. Ты дожди унимаешь и урожай спасаешь, а выры в бешенство впадают. Сырость им – главное счастье. Повезло нам встретить Марю. У неё душа широка, ей не страшно прежние корни рвать, новое принимать. Хотя мы с тобой негодники. Ничего не объясняем и темним, меж собой толкуем, словно не трое нас, а двое.

Тингали всплеснула руками и охнула, да так комично-детски, так беспомощно, что Марница расхохоталась. Сразу стало легче: словно нитка и правда лопнула. Злая нитка, стянутая обидой. Дышать сделалось удобнее, в теплой куртке Кима сполна ощутился уют. Запах земляники снова нашелся. Только озноб не отпустил. Будто и правда она собиралась кидать нож, да на замахе и остановилась, истратив силу в пустое движение.

Ким уже рвал лапник – тот будто сам прыгал ему в руки. Тингали собирала сушняк, закусив губу от усердия и шмыгая носом. А Марница сидела на плаще и ничего не делала. Словно это правильно и можно. Сунули в руку пирог – стала жевать пирог. Страфа без неё расседлали, повод снимали вдвоем и в спор, а она и не мешала, и не помогала. Воду вскипятили, травяной взвар процедили. Полную кружку налили и в руку вложили. Тепло, хорошо, спокойно.

– Да ну вас, с вашими сказками, – вроде сердито усмехнулась Марница, отпившись водичкой. – Спать буду. Просто спать. Вот прямо сейчас. Не то начнете опять узоры вить из кострового дыма, меня допьяну удивлять.

– Сегодня тебе неполезно удивляться, – согласился Ким. Улыбнулся своей удивительной мягкой и доброй улыбкой. – А только сказки, Маря, они сильнее всякого яда. Отравили мы тебя, уж прости… так отравили, что и отвыкнуть не сможешь, раз пристрастилась. Вот к морю выйдем, я тебе спою вырью сказку, про глубины и темное течение. Ох, и сильная она! Я сам, когда первый раз слушал, едва не утонул. Так полно поверил.

– Вырью сказку? – сон сгинул, но сердиться не осталось сил. – Их-то ты откуда знаешь?

– Да я такой прыткий заяц, что и не заяц вовсе, – подмигнул Ким. – Я сказки, как грибы, повсюду выискивать могу. И в лукошко что сложу, то уж мое, то для хороших людей сберегается. Чистится-варится, к новому делу приобщается, новым цветом наливается.

– Тьфу на тебя, обманщик ты, – развеселилась Марница. – Никто меня так лихо не обманывал. В зайцев верю! Не видела никогда, а верю… Ну что за напасть? Я же деловита, я к пользе всё веду. Староста вон – славный человек, про страфов с ним так приятно было говорить. Знаешь, какие у Клыка промеры? Наилучшие! А тебе и не интересно слушать про породы и промеры.

– Очень интересно, как можно сомневаться! – Ким замотал вихрастой головой. – Давай так: сегодня ты мне станешь рассказывать. Не сказку – быль. Только уж подробно и с толком. От самого начала, а не клоками и урывками. Как страфы возникли, что точно знаешь и что угадываешь. Как они на породы разделились, и кто эти породы растит. Ложись вот так, в тепло, к костерку. Вторым плащом укройся. И говори.

Зевок получился сам собой. Марница сердито сморщила нос. Зевнула снова, переборола себя и стала рассказывать. Было на редкость приятно: её слушают. Оказывается, Ким и слушать умеет не хуже, чем сказки выплетать. Карие глаза на зелень леса не отвлекаются, в них искрами костровыми вспыхивает живой интерес. И не молча ведь слушает. Вопросы задает, думает, порой зовет Клыка и уточняет непонятное, указывая на живом страфе: тут ли верный породный знак? И чем так важна форма надколенной чешуи? И почему когти в породе вороных должны быть обязательно такой формы и никак не иной?

А она все ответы знает. Приятно. Сонно, уютно, хорошо…

Утром Кима рядом не оказалось – как обычно. Зато Тингали сидела, по одной веточке подкармливала слабый огонек костра. И задумчиво глядела в угли. А глаза у неё, – подумала Марница, – не как у южанки. Ореховые, узорные, редкой красоты. Внимательные. Смотрят на угли, не праздно любопытствуют – цвет впитывают, форму рассматривают, бегучий синий огонек запоминают.

– Тебе что рассказать про вышивание мое? Мы с Кимочкой поговорили. Надо всё отвечать, что спросишь… Только я ответы плохо знаю. В работе ведь наития больше, чем навыка. Как в любом деле, творимом от души. Почему на сапогах у Кима линия кроя так легла, как она легла? Почему отделка в два тона? А нет ответа, просто сапоги хороши.

– Как же ты одна собираешься весь мир менять? – жалостливо вздохнула Марница.

– Зачем его менять? – удивилась Тингали. – Пусть живет себе. Разве можно прежнее вернуть? Тогда страфы сгинут… Я себе подобного не прощу. Моя работа мелкая, там подштопать да тут чужие колтуны срезать, канву освободить да подновить. А уж расправится она сама, тут превыше моего умение надобно – расправить. Не быстрое дело. Одной его выплетать или не одной… так я не одна. У меня есть Ким и ты. Трое нас уже. Мне кажется, шить не должны все подряд. Это не игра, это вроде долга.

– Точно, хомут на шею, – прищурилась Марница. – И тот еще хомут! Ладно уж, видно, с вами мне нянькаться до конца дней. Пропадете без меня. Страфа взнуздать, и то не годны.

– Пропадём, – весело согласилась Тингали.

Приятно быть полезной и даже в чем-то главной.

Марница быстро причесалась, умылась и позавтракала деревенскими пирогами. Свистнула Клыка, заседлала. Нагрузила припасами. Ким появился на опушке как раз вовремя, к самому отправлению в путь. Вышел задумчивый, пристроился возле Марницы и зашагал себе молча. Пришлось его признать сегодня самым нездоровым, пожалеть и начать тормошить, расспрашивать: что в лесу не сладилось?

– Всё, – пуще прежнего расстроился Ким. Эта нитка – она вроде удавки, что ли. Ягоды сухие висят, грибы гниют, мох стволы душит, солнце ветки сушит. Всё не ладно, как ни поверни. Не зря пословица указывает: шито белыми нитками. Эти белее некуда. Нет в них души, одна холодная корысть. Выпарывать надо. Строго и обязательно. Не ждать обрыва, а прямо сразу выпарывать.

Сказал с нажимом и тихо, в траву глядя. Ладонь раскрыл, добычу показал: сухие ягоды да мох ржавый, даже на цвет – ядовитый… Стряхнул в траву, руку брезгливо вытер о штаны. Марница поняла: дело и правда плохо, раз живому Ким не рад, раз брезгует… Тингали тоже поняла. Погладила бок страфа и пошла себе дальше. Молча пошла, но по сторонам стала глядеть иначе. Внимательно и пристально, прикидывая и обдумывая.

– Кимочка, а выры шить умели? – уточнила она.

– А чем они от людей так отличаются, чтобы не сладить с гадостью? – горько усмехнулся Ким.

– Так не по злобе тут всё белым зашито и узлами понавязано, – предположила Тингали. – Просто неумехи они были, пробу тут учинили. Глянь еще разок. Я вот думаю: точно выры шили. Не по-нашему стежек ложится. Словно не руками уложен. Я и так уже прилаживалась, и сяк – не такими, как мои, руками, и весь сказ! Суша им чужая была, они мяли её не жалеючи. Тут смотри.

Тингали указала вбок и вверх, повела рукой по линии древесных крон, указала на искривленные стволы, все в одну сторону и все чахлые… Ким послушно крутил головой и хмурился.

– Что значит – не со зла? – Марница вставила свой вопрос в разговор.

– То и значит, сослепу уж скорее, – усмехнулся Ким. – Теперь и я согласен. Когда родной узор в работе, он и ремесленнику даётся не вполне мерзко. А по чужому править… Полагаю, люди, когда взялись воды переиначивать, натворили не меньше гадостей. Им море – угроза, источник штормов. Нет для него тепла в душе, нет понимания. Сплошная борьба да отрицание.

– И дальше что?

– Выпарывать в обязательном порядке, – дружно сообщили Ким и Тингали.

– Сейчас?

– Ох, ну я потихоньку, – неуверенно предположила Тингали. – Сперва наметку рискну сделать, чтобы рывка не случилось. Потом разрежу… Никогда не резала. А ну, как унесет нас к развилку?

– Если нить лопнет сама собой, и не туда закинуть может, – помрачнел Ким. – Верно придумала. Делай. Помочь не помогу, но канву чуток придержу да успокою.

Марница весело хлопнула себя по бедру. Наконец-то она увидит то, о чем пока лишь намеками слышала! Шитье. Нитки, золотую иглу. Живую сказку в её движении. Прав Ким: отведав этого сладкого яда – вплетаемых в жизнь чудес – от него нельзя отказаться.

Тингали нашарила нечто на своем новом, в деревне полученном, передничке. Вроде – нитку стряхнула, а в пальцах уже мелькнуло золото, лучиком блеснуло – да и погасло, только раз показавшись. Девушка кинула косу за спину, провела рукой по рукаву, словно волос сняла. И потянула его, и повела. Ветерок качнулся и прошелестел по веткам.

– Шью, вышиваю, – тихо молвил Ким, – покой зашиваю. От беды от недуга, от пустого испуга…

– Пожалуй, так, – ровным незнакомым тоном согласилась Тингали. – Даже точно. От недуга, да, от недуга.

Она прикрыла глаза, и Марница торопливо шагнула ближе, поймала за плечи: а ну, как споткнется? Повела, придерживая и оберегая. Руки Тингали двигались, на них то и дело вспыхивали солнечные зайчики, пускаемые невесть откуда. Что зовутся эти прыгучие блики зайцами, Марница узнала недавно, само собой – от Кима. А увидела их, веселых непосед, лишь теперь. Блики скользили, от их движения слегка кружилась голова, жара дня росла быстрее, чем полагается: солнце-то еще низенько. Хотя… вот прыгнуло в сторону – и словно за макушку зацепилось, там повисло. Светит ярко, траву такой зеленью поит, что глянуть больно. Не бывает столь зеленой травы в были, только на сказочном лугу. Ни гнилинки в ней, ни единой былинки сухой. Шелестит, сама под ноги ложится тропой… и не горят на той тропе пятки. И страха нет.

– Теперь не сорвётся, – улыбнулась Тингали, и улыбка тоже была незнакомая, безмятежная и взрослая. – Ох, не знаю, каким богам молиться. Нет в людях весомой веры в высшее.

– Ты не отвлекайся, – обернулся Ким. – Выры, скажу я тебе, многие еще глубины помнят. Это уж точно… мне дед Сомра так сказал. А нитки тут вырьи.

– Тогда я дедушку и попрошу помочь, – обрадовалась Тингали, становясь привычной девчонкой. – Пусть он решает, он разберется. Дедушка Сомра! Помоги обрезать гладко да ровно.

Ким обнял Марницу за плечи, рванул повод страфа, подгоняя его вплотную к себе. И второй рукой прихватил ладонь Тингали. Никакого ножа Марница не заметила. Тингали аккуратно толкнула пальчиком воздух – и в голове словно вихрь вздыбился, унося мысли и лишая способности верно понимать окружающее. Деревья пошатнулись, испуганно взмахнули ветками… Мелькнуло небо, синее до удивления, пронеслась полосами трава, лохматая, вздыбленная. И тишина заложила уши. Когда стало можно говорить и слышать, когда мир сделался привычным, Марница тяжело, сквозь зубы, выдохнула.

– Какого рожна солнце делает там вот, на закате? – уточнила она.

– Или на восходе, – задумался Ким. – Надобно пообвыкнуть, затылок ломит… Словно меня крепко стукнули. Свет от тени не отличу, утро от вечера… А все же – вечер, теперь разобрался я. Все же кинуло нас сильно, хорошо хоть – не разбросало, я слегка забеспокоился.

– Слегка? У меня на руках синяки от «слегка» не случаются, – расхохоталась Марница. – Оно бы и раскидало, но ты здоров впиваться, аж кость ноет… Это я спасибо сказала, понял?

– Нитка хорошо срезалась, – довольно отметила Тингали, пропуская весь разговор мимо ушей. – Мне сейчас недосуг, закат или рассвет. Все одно: штопать надо. Тут небольшая работа, две щелочки заделать. Я скоренько.

– Всё же закат, – Марница согласилась с Кимом, недоуменно озираясь. – Ким, а где это мы? Место нелепое, зелень густеющая, я такой отродясь не видывала. Вон, глянь: Клык траву ест… Вкусная, значит.

– Мне казалось, ты лучше всех знаешь, где мы и куда идем, – огорчился Ким. – Я тут никогда не бывал. Но, если подумать… Вроде, пониже мы, чем прежде были, с холмов спустились, так лес шепчет, я уже разбираю, осваиваюсь. Вода оттуда вон сбегает, озерки глянь – выявились. Ручей я слышу, говорливый он, звонкий. Камешки огибает, спешит да бурлит. Туда спешит, – Ким махнул рукой. – Полагаю, к морю.

– Эк, ты по-крупному указал, сразу к морю, – обрадовалась Марница. – Давай сушняк искать. Нелепый лес! Весь как есть живой. Неудобно.

– Может, в нём на следующий год малина уродится? – понадеялся Ким. – Я бы не удивился. Идем к ручью. Там и заночуем. Утро вечера светлее, в нем радость дня щедро копится. Утром и решим, куда поспешим. А только по этому лесу – куда угодно полезу. Мне в нем хорошо. Дома я, понимаешь? Он здоровый и понятный.

– Ага, понятный. Мне бы еще выяснить, на каком таком кусту плюшки растут, – прищурилась Марница. – А то наши все уже опали да увяли… я тоже стих могу сложить, вот как! Завтрашний-то день мы продержимся, – добавила она, хлопнув по заседельным сумкам. – А потом будем думать. Трактир нам надобен, в нем кормят и припас продают. Когти страфам правят. Клыку уже полгода их не правили, надо глянуть.

– Тинка умничка, все без единой ошибки сделала, точно и складно, – снова засиял улыбкой Ким. – Вот и ручей. А когти я ему давно посмотрел, не даром напрашивался в пастухи.

Марница кивнула, повела вышивальщицу, не отпуская плеч и оберегая по-прежнему. На малопонятную работу рук Тингали она более не глядела. Зачем? Вокруг так много перемен, их рассматривать интереснее. И слушать – тоже. Звуков в густом живом лесу куда как поболее, чем в любом знакомом. Птицы вскрикивают, потревоженные шумом людского движения. Мелочь незаметная под ногами шуршит, свои тропы прокладывает. Трава шелестит, незнакомые по виду метелки соцветий качает-баюкает… Нет и малого запаха гнили, прелость грибная – она другая, вкусная да приятная.

– А не станем мы искать тропу, – задумалась всерьез Марница, расседлывая Клыка на ровной полянке. – Ким, мы через лес пойдём. На закат, чуток забирая к северу. В порту Устры всех, кто видел странное, подсадили на тант. Скоро на этой тропе тесно сделается от выров, их стражи и рабов. Нам надо выходить к старой тропе, есть такая, в Хотру она прямиком тянется от ближних сел. И скажем там, что едем в Ласму, в земли ар-Бахта, показать Клыка в их главный питомник. Уж я и без сказок наплету такого – не усомнятся. Но первым делом заглянем в Хотру. Слухи надо пособирать.

– Слухи – в твое лукошко грибы, – подмигнул Ким. – В этом важном деле ты лучшая добытчица.

Марница гордо тряхнула волосами. Еще бы! Точно сказано и звучит хорошо, уважительно. У каждого из них есть свои дела, и вместе эти дела могут сложиться в большую пользу.

Вечернее небо синело болезненно и густо, словно отмечало непривычность нового состояния леса, его зеленой ткани, вытянувшейся и разбухшей. Небо хмурилось, сводило темные брови облаков. Ким радовался: гроза, твердил он – это очищение и обновление, новый лес приживается в мире и нравится ему. Ким шутил, улыбался – а сам таскал лапник да укрывал времянку, готовя надежный сухой ночлег. Лес притих, вслушиваясь в перекаты небесной речи. Повелительной, так похожей на говор тетки тучи из Безвременного леса… Ночь наступила сразу, едва качнулся свежестью первый влажный порыв ветра, и тяжелые крупные капли ударили по листьям. Дождь шумел всё громче, ветер рвал негодные листья и выметал гнилой сор из леса. Ким сидел у края толстого елового полога и улыбался. Кому в высверке молний да грохоте грома страх чудится, а кому и привет из родного края…

Утром лес сиял совершенной зеленью, избавленной от пыли, отмытой до последнего листочка. Птицы перекликались, обсуждая ночную непогоду. Кисея теплого тумана поднималась всё выше, делая эхо гулким, а вид сказочным. Путники покинули еловый кров на рассвете, не спеша и не мешкая. Полдень разморил влажной жарой, высветил прогал впереди. К вечеру лес проредился и состарился, привычно запахло гнилью, Клык с сомнением попробовал жухлую траву – и сердито заклокотал, ругая негодный корм. А на закате явила себя тонкая кривоватая тропа, неровно протоптанная по гривке над ручьем. Марница задумчиво почесала затылок.

– Вот уж куда и не думала угодить! Хотра там, – махнула она рукой. – Недалече, дней шесть пути. Кривая дорожка, стянутая ниткой, которую ты, Тинка, распустила, нас на самый север земель ар-Капра закинула, к границе Ласмы. Как шла она изгибом – так нас и метнула, по продолжению своего участка, к северу отклоняющегося… Через гиблое болото, получается. Если есть теперь то болото.

– Канва натянулась, земля выровнялась, – порадовался Ким. Подмигнул Марнице. – Могло и наоборот случиться, если прежде тут холмы лежали, они бы снова спины выгнули. Гроза славная была, она помогла канве расправиться. Идем, поищем трактир, где свежие пироги с булками растут – гостей ждут.

– Тропка эта не для путников издалека, до трактиров нам два дня добираться. А то и три, – вздохнула Марница. – Ну и ладно, ну и пусть. Зато здесь никто нас ни о чем и не спросит.