Заяц выбил лапой длинную бодрую дробь – разбудил. Марница зевнула, улыбнулась раннему солнышку, запутавшемуся в зелени ивняка. Доброе оно, бледно-золотистое, северное. Глянь на такое разок, и сразу поймёшь: не было опаляющий злой пустыни, быть не могло! Привиделась в страшном сне. Точно помнится самое последнее, уже перед пробуждением происходившее: обещание, нашептанное в ухо голосом Кима, про мамино ожидание и дождик. Такие приятные слова. Обнял ведь сам, по голове погладил и даже, кажется, поцеловал волосы. Хорошо обнял, крепко. С душой. Марница прикрыла глаза и улыбнулась, чувствуя себя совершенно счастливой. Разве дело – мужа себе ловить и силком уговаривать? Конечно, такого мужа, как Кимочка, второго и искать-то без пользы. Один он на всём свете. Один… Как глянет, так чувствуешь себя не княгиней даже… куда поболее. Обычной девушкой, доброй и ласковой. Рука к метательному ножу не тянется, грубые слова уходят, прищур насмешливый расправляется. Он ведь о прошлом вызнавать не станет, к соседям ревновать не возьмётся и сравнивать ни с кем не вздумает.

Заяц помялся, снова выбил дробь и зашуршал в траве. Неторопливо запрыгал в сторонку, туда, где зелень погуще и попышнее. Зелень! Как Кимочка-то страдал: нет леса, одна пустыня кругом, и потому нельзя просто помочь, без риска и без угрозы себе. Нитки из вышивки рвал, бледнел да покачивался. Ясно, отчего: он к тем ниткам добавлял свою душу. Другие и не заметили, а она-то разобрала.

Марница охнула, вскинулась на руках и огляделась. Не во сне пустыня привиделась, в яви! Клык унёс выра, а она увязла в зыбучем песке. Да так увязла, что и вспомнить нет мочи, нет сил даже мысленно впустить заново страх в душу. Не страх, хуже: отчаяние последнего дня. Марница села поудобнее и осторожно повернула ладони вверх, внимательнее вслушиваясь в их боль.

След от собственных ногтей, впившихся в ладони, ещё не разгладился. Ссадина от запястья и до локтя: это Клык нечаянно ударил, вскользь, когда пытался выбраться на холм и бил лапами. Ссадина совсем свежая, но не кровит. Боль тупая, вполне посильная. Значит, не сон? Марница вздрогнула и ощупала тонкую рубаху. За пазухой лежал, как она сама сунула быстрым движением – пояс Кимочкин. Тот самый, сестрой его подаренный, вышитый для свершения судьбы. По краю зелень кудрявая, рядом с ней цветки марника – розовые, лиловые да вечерне-синие в тенях. В середке весёлые зайцы бегут по своим делам хитрой тропкой.

Сказал же: «Я тебя вытащу», – припомнилось. И ещё что-то говорил, она не захотела толком запоминать, потому что Ким теми словами оставлял для себя не особенно много надежды.

Марница нашла взглядом зайца, исправно укорачивающего зажатый в передних лапах сочный ивовый побег. Присмотрелась. Кто разберёт, в обычном она лесу – или в Кимовом, заветном? Зимы тут не ощущается, в тонкой рубахе не холодно. Если лес не прост, то прост ли заяц? Обычный на вид, сколь она разбирается в зверях этих, давно исчезнувших из привычной жизни: серый, пушистый, длинноухий. Мордочка смешная, розовый нос принюхивается к ивняку, широко посаженные тёмные глаза моргают и щурятся, отливают то карим, то лиловым…

То ли не видит её заяц, то ли не желает замечать.

– Нет, ты не мой Кимочка, – сказала Марница зайцу. Тот насторожил одно ухо, но более ничем не обозначил внимания. – Ты простоват для Кимочки.

Заяц ещё раз выбил дробь и одним прыжком нырнул в ивняк. Сгинул. Стало совсем одиноко. Ветерок качнул верхушки дальних сосен, они укоризненно заскрипели, полагая поведение ушастого невежливым. Так решила Марница. Облокотилась на кочку, посидела ещё чуток. Отдышалась от своих тёмных мыслей, болью сжимающих сердце. Где Ким? Жив ли? Ведь свой пояс отдал ей… Домой отослал. Не к добру.

Ивняк снова зашевелился. Из веток, которые услужливо раздвигались и ласково гладили волосы и руки, выбрался пастушок. Молоденький, лет двенадцати на вид. Тощий, вихрастый, рыжий. Личико лукавое, с прищуром – и всё в конопушках. Глаза быстрые, серые, порой голубым взблескивают. Пастушок почесал затылок, глядя на Марницу. Шмыгнул носом.

– Фимочка я, – звонким детским голоском сообщил он. – К тебе послан. Меня вон, за вихры оттаскали, чтобы здороваться выучился. Ну, значит, учусь: здравствуй.

– Тоже заяц? – Марница невольно улыбнулась странному и милому родичу своего Кима. – Мне Тингали говорила о тебе.

– Ох, мамка Тинка шьёт да перешивает, – пожаловался пацан. – Щекотно это, когда иглой да в бок! Ты скажи ей. Щекотно! Неужто нельзя с одного раза спроворить узор толково? Я уж далее сам доучусь. И тётка туча воспитывает. И лес весь старается, науку даёт. Дед Сомра меня тоже не бросает, сказками балует да ягодой задабривает. Мамка бы лучше вышила мне лукошко или там – цветок новый. Чужеземный.

– Тебя прислали жаловаться? – заподозрила подвох Марница.

Рыжий поскреб затылок усерднее прежнего, сморщил нос и нехотя помотал головой. Говорить о деле ему не хотелось. Скажи сразу – и уйдет гостья, и опять сиди учись…

– Я поговорю с Тингали, – пообещала Марница. – Чтобы и цветок вышила, и даже лодочку. Пруд тут есть?

– Пруд есть, но мал, – отозвался пастушок. – Воды бы неплохо вышить поболее. Болото дедово – оно велико, но озерка у нас нету… Беда. – Он виновато дернул плечом. – Ну, не беда… Это я хватанул лишку. У тебя беда – это да, это уж всерьёз, это без мерки горечи и только на донышке малый осадочек надежды. Пропал твой Ким. В лес явился, деду поклонился. Кем хочет, тем обернётся… а только к людям не вернётся.

– Складно, – похвалила Марница. – Его наука?

Рыжий гордо кивнул. Знакомым, резанувшим болью, движением дернул вихры чёлки, пропустил меж пальцами. Хитро подмигнул. Стало окончательно понятно: он и правда видел Кима. Вроде, вздохнуть бы и сбросить груз боли: жив, не сгинул в пустыне. А только не получается пока радости. Как это – к людям не вернётся?

– Толком рассказывай, – попросила Марница. – Что за беда? Он здоров?

– Лес добрый, лес нас лечит, себя не жалеючи, – улыбнулся Фимка. – Ты мамке Тинке скажи: пусть ещё сказочку сошьёт. Лесу в подмогу. Ветла старая вся посохла, и сосна вон – скрипит натужно. Трава на горушке повысохла под корень. Трудно лечили. Но вылечили, как иначе? Только видишь как: по всем законам наш он теперь. Совсем наш. Лесной. Сам в канву нырнул – вернулся, сам Сомру позвал и подмогу получил, сам выдержал бой и лечиться в лес Безвременный явился… Да сверх того просьбу его дедушка исполнил: тебя сюда вот дотянул усом, не бросил на полпути замерзать да замокать. В пустыне не оставил, в песке зыбучем, где людям в то время не было дозволения выжить. Что ещё? В девку болотную не обратил. Жаль… – рыжий снова хитро стрельнул глазами. – Мы бы играли, ты бы меня за пятку хватала, а я верещал. Опять же, хорошая подружка лесовику – девка болотная…

Марница вздрогнула и побледнела. Жить в безвременном болоте и хватать зайцев за пятки ей не казалось интересным. Дома ждёт мамка, родное подворье стоит краше прежнего. Кошка трехцветная моет лапы, обещает дому гостей. Людям надобна людская жизнь, никак не лесная, сказочная. И дети настоящие, а не нашитые нитками на вышивке. Пусть и зовёт этот Фимка мамой Тингали, но ведь это неправда! Точнее, не человечья правда, а детская сказочная, где всё «понарошку»… Ким шагнул во взрослую жизнь, теперь не будет ему здесь покоя и счастья. Или – будет? И зря она пыталась свои мечты о доме вложить в его голову? Силком в невесты напрашивалась…

– Фимочка, вымогатель пушистый, – с оттенком злости в ласковом голосе шепнула Марница, – ты доберёшься когда до дела? Что ещё мне выпросить у твоей мамки, чтобы получить ответ?

Рыжий расплылся в счастливой улыбке, пошарил рукой в густой траве и добыл лукошко, полное ягод. Всяких, на выбор. И малина душистая, и брусника глянцевая, и черника сизая с туманным налетом… Подвинул и рукой показал: угощайся.

– Есть условие, – не стал скрывать он. – Я теперь лесу здешнему приятель не простой, а важный и значимый. Если и не хозяин, не дорос пока что, то заяц точно наиглавнейший. Тинку хочу в гости зазвать. Чтобы пошила и со мной поболтала. Как с большим, без глупого тыканья иголкой в бок. Обещаешь потолковать с ней? Слово дай. Я хоть и мал, но лжу людскую разбираю крепко.

– Слово даю, – сразу согласилась Марница. – Не лжу, а ложь.

– Не учи, не твой черёд, – насмешливо фыркнул мальчишка. Снова дёрнул себя за вихры Кимкиным знакомым до боли движением. – Ладно, не лжа… не ложь. Я тут важный, в своём праве. Дед Сомра сказал: Киму нет дороги назад. Пусть пока что в шкуре побегает, прошлое подзабудет, душу подштопает. Ну да, сказал. А я – заяц. Я на его прямой завет враз свою кривую петлю добавлю. Пусть в шкуре бегает. И память не бережёт… пока что. Но возвернуть забытое сможет, вот какова моя добавка. Ты иди тропочкой к опушке. Неторопливо иди, гляди по сторонам да примечай всяко-разно. Зверья в лесу много. Узнаешь своего Кимочку верно, поясок ему повяжешь, может, он и выберется из тени нашего безвременья.

– И дальше что? – быстро уточнила Марница.

– Как это – что? Дальше тебе ничего уже не прибавить и не исправить, – уперся рыжий. – Силком в дом не потянешь. Мы, зайцы, прыгучи – страсть. Я хоть и мал, но всё продумал крепко. Ты его любишь – из лесу дорогу ему дашь. Он тебя любит – сам к порогу выйдет да узнает.

– Тебя бы, сволочь ушастую, полечить от наглости, – обозлилась Марница, озираясь по сторонам в поисках нужной травки, – хоть крапивой!

– Не догонишь! – звонко рассмеялся пастушок и сиганул в ивняк так резво, что только пятки мелькнули. – Болотница, болотница! Только тронь за пятку, все слова свои заберу назад, и настанет уговору конец!

Его смех пробудил весёлое многозвучное эхо, которое ещё долго взлетало и падало, радуясь ловкой шутке… Марница сжала пояс в ладони. Огляделась, безнадежно и устало. Чужой этот лес. Сказки в нем живут. Вот только стать частью их плетения ничуть не радостно, да и легкости в заячьих уговорах не заметно. Откуда ей знать, запала она Киму в душу – или нет? А ну как она выманит Кима из леса, лишит прошлого, а новое счастье и не сложится, нет его, общего для двоих! Сама всё придумала, сама построила из песка терем… Получается, Киму ответ за то держать? И всего лишь потому, что хитрый рыжий пацан желает запрыгнуть на его место и хозяином леса стать со временем. Хотя какое тут время – в Безвременном лесу?

– Плохой уговор, – тяжело выдохнула Марница. – Нельзя так! Сперва надо его душу спросить, а потом уж мою… Эй, заяц! Не могу я завязать пояс. Получится удавка, а не доброта. Слышишь? Дурак ты покуда, не дорос выплетать сказки. Тебя ещё иголкой колоть и колоть! Так Тинке и скажу: пусть колет без сомнения, пока из щекотки настоящая боль да жалость к живому вырастут.

На ответ Марница не надеялась. Разве такой неугомонный, не знающий укорота пацан второй раз вернётся? Тем более, обозвали и пригрозили отстегать крапивой. Лес возмущенно зашумел, снова качнул листвой то ли укоризненно, то ли сочувственно. Знать бы, на чьей он стороне? Марница сухо усмехнулась своим нелепым мыслям. Кое-как поднялась на ноги, охнула: ниже колена так болят – словно ошпаренные… Все косточки ноют в теле. Но идти надо, из леса чужого выбираться. Только – куда? Ни тропочки, ни дорожки. Только злющая крапива в рост со всех сторон.

– Мстительный пацан, – прищурилась Марница. – Ну, я всерьёз с мамашей Тингали поговорю. Пусть воспитывает.

Пояс оттягивал руку, и Марница сунула его за пазуху, где он и прежде хранился. Горько нахмурилась, окончательно решила идти напрямки и не рассматривать зверей. Киму наверняка в лесу будет лучше. А своя боль… она своя и есть. Ну – не сложилось… Уже сколько раз не складывалось. Может, настоящая любовь в жизни встречается реже, чем говорящие зайцы в волшебном лесу.

Рыжая голова пацана огоньком замелькала в крапиве. Он шипел, охал и всхлипывал, но шёл упрямо. Появился на полянке – глаза полны слез, вся синева в них погасла, а серость стала тусклой, даже болезненной.

– Иди, пожалею, непутевый, – вздохнула Марница, разом утратив остатки злости. Сама подошла, обняла за плечи. – Подуть надо, пройдёт. И чего ты полез в заросли? Я бы сама прекрасно пробралась, мне даже в пользу. Когда кожа ноет, душу меньше щиплет.

– Дед осерчал, – всхлипнул рыжий и звучно шмыгнул носом. – Сказал, нельзя глупо выкладывать петли поверх его решения. И условия от себя нельзя. И что я вымогатель, тоже подтвердил. Только неправда. Я скучаю по Тинке, – серый глаз хитро прищурился. – Тут ещё подуй. Тоже больно – страсть.

– Ну ты и прыщ, – заподозрила Марница. – Все слова у тебя с двойным дном.

Рыжий хихикнул и кивнул. Подобрал свое лукошко и отдал прямо в руки, бережно.

– Угощение, ешь. И слушай… В общем, так сладилось. Дед сказал: не отпустит Кимку. Я сказал: устанет мой визг выслушивать. Он тогда: ладно, два зайца на один лес – всем переполох и расстройство. И еще: ты Кимочку любишь, нельзя этого не видеть, тут я прав. Пусть Ким сам решает. Вот. Иди по тропочке и гляди по сторонам. Узнаешь, верно поясок завяжешь – далее его забота искать тебя. Если ты ему в душу не запала, то не выйдет он к тропке и памяти своей не восстановит… Всё, хватит дуть, дядька ветер уже беспокоится, кто это за его дело взялся без спроса?

– Дедушке передай от меня благодарность за его решение. И тебе, упрямцу, спасибо. Давай в макушку поцелую, вот так.

Рыжий хихикнул, порылся в ивняке, вероятно, содержащем всё, что душе зайца угодно… На сей раз под руку попались теплая куртка и добротное платье грубого шерстяного полотна, какое начесывают из северных пуховых биглей. Марница оделась, ещё раз по всем правилам, глубоко и уважительно, поклонилась рыжему. Немедленно, само собой, задравшему нос при виде такого почтения и уважения…

– Деду потом твоё «спасибо» передам, – задумался нахалёнок. – Он занят. На юге роет себе илистое уютное болото. Там у него новый ученик. Мне потому – послабление. Временное.

– Не понимаю я вашего безвременья. В котором всё равно есть время, – усмехнулась Марница, застегивая куртку, пришедшуюся как раз впору.

– Когда у людей перемены, у нас тоже переворачивается страница. Новые сказки. Новая жизнь. У вас времени отсчёт обновляется, у нас мыслям придается новый вес. Теперь вон, – рыжий завистливо вздохнул, – про ящеров дед думает все свои думы. Я пока не научился перекидываться в ящера. Провожу тебя и бегом к Вузи. Пусть наставляет.

Марница, только-только направившаяся по мягкой травке к тропинке, споткнулась об новость. Даже не задумалась, куда крапива подевалась, какое там! Оглянулась на хитрого мальчишку. Покачала головой.

– Ты мастер не отпускать слушателей.

– Стараюсь, – расцвел рыжий.

– Вузи вроде погиб или ушёл, давным-давно…

– Тот ушёл, другой явился. Ох и шумный! Ведь он заступался за Кима побольше моего, – подмигнул Фимка. – Такой упрямый – страсть! С палкой налетел на деда. Кричал: пусть танцует, ему надо, у него в душе шумят дожди. Что за нелепица про дожди – не разберу. Ты не пояснишь напоследок?

Пацан с надеждой прищурился, потом передумал, расширил глаза и захлопал линялыми ресницами. Марница покачала головой и пригрозила пальцем.

– Если я сяду на пенёк, ты меня до смерти заболтаешь! Ох и лукавый ты лесовик… Пойду.

Марница снова поклонилась. Пацан снова вскинул нос и загордился, даже отвлёкся и забыл выдать новый вопрос, похожий на крюк с наживкой: глотай, глупая рыбка. Я подсеку и ты ещё подергаешься на нитке, свитой из любопытства… Но – нельзя отвлекаться. Лес уже шумит и волнуется. Орешник машет ветками, требует внимание собрать в кулак и с пояском не ошибаться. Нет у неё права на ошибку!

Справа на тропку выскочил крупный заяц. Хитро прищурился. Марница отмахнулась – Фимку ни с кем в этом виде не перепутать! Наглец не расстроился, нырнул в кусты и сгинул. Олень осторожно выглянул из молодой поросли. Гордый, голова породистая, по телу ровный красивый крап, всё как Кимочка рассказывал. Глаза карие, добрые. И такой в них задумчивый покой… Нет, не годится. Всё у этого оленя в жизни складно, и место его тут, и душа его не мечется. Прыгнул расправленной пружиной – и исчез.

Старый седой волк проводил оленя тяжёлым взглядом жёлтых глаз. Волки еще живут в мире, хотя их и не много. Марница помнила, как пять зим назад волки сбились в стаю и загрызли стадо биглей в большой деревне. Чуть не привели людей к погибели: без биглей ни пахоты, ни мяса, ни шерсти… Клык тогда был молод, но по следу волчьего вожака шёл рьяно. По слухам, прежде на волка натравливали псов. Но выры их невзлюбили за шумный лай и преданность людям… Вроде, у Рафтов на их земле ещё есть собаки. Может, снова расплодятся? Мимо седого волка Марница прошла без остановки. Уж скорее она сама в такую шкуру влезет, чем Кимочка с его нежной душой.

На массивное чудище Марница уважительно поглядела снизу вверх. Удивилась его рогам, венчающим огромную голову: в виде сплошных тарелок-костей размером в обхват рук, да ещё с ножами-отростками. Названия зверя Марница не знала, чем он питается и каков по нраву – не ведала. Но вид огромный житель леса имел мирный, и его карий взгляд надолго ввел в недоумение. Спокойный, чуть печальный и мудрый даже, задумчивый и несколько сонный… Ким мог бы так смотреть. Пожалуй… Или – нет? До слез мучительно искать черты человека в столь чуждом. Её Ким человек, почему он мог так перемениться? За что его – и в шкуру? Огромный зверь вздохнул, переступил на высоких ногах. Потёрся шеей о ствол ближней сосны. И отвернулся. В душе ничто не дрогнуло. Проклиная свое неумение слышать неслышимое и видеть невидимое, Марница на негнущихся ногах прошла мимо и более не оглянулась. Не тот зверь. Точнее, всего лишь зверь…

В метнувшейся через тропу белке снова почудился нахаленок Фимка: ему самое то, рыж и говорлив. Большой дикий бык, это название Марница слышала от Кима, показался сразу негодным для подвязывания пояса, иной он.

Марница с ужасом глянула вперед: вон уже опушка, виднеется. Неужели не углядела? Слева мелькнула полянка, земляничник парадно раскинулся, украшенный бусинами алых спелых ягод. Бурую тушу спящего зверя Марница не сразу и приметила в тени под кустами. Опасливо покачала головой: ну и здоров! Кимочка ростом поменьше и куда как полегче сложением. Захотелось отвернуться и пройти дальше, но что-то натянулось в душе, не отпустило. Может, опушка показалась слишком уж близка… Или поясок сделался потяжелее прежнего. Марница осторожно прокралась вплотную к зверю. Спит… Сладко, глубоко, беспробудно. Устал? Вот досада: даже в глаза не глянуть! Видом страшен. Мех длинный и плотный. Бурый. Если припомнить, таков оттенок волос у Кимочки – тоже бурый, разве выцветший изрядно, досветла вылинявший. Видом зверь сильно похож на человека: лапы вроде рук, только с когтями. Ног две и людским они смутно подобны, но покороче в сравнении с телом. Да как по сходству выбирать? Чем заяц похож на Кимочку?

Марница села на кочку и сердито смахнула в ладонь ближнюю ягоду. Земляника оказалась пахучей и сладкой. Припомнилось: Ким любил угощать Тингали. Всякую ягоду он обожал и собирал бережно, в охотку. Марница кончиками пальцев погладила мех. Теплый, приятный на ощупь, хоть и жесткий. Уходить от зверя не хотелось. Дышал он вроде бы как следует – почти знакомо. Поясок лёг в руку охотно и сразу.

– Глупость делаю, – обреченно укорила себя Марница. – Мой Кимка пастушок, а не эдакая гора меха с когтями. Кимочка! Ким!

Зверь не откликнулся и не проснулся. Вроде чуть иначе вздохнул, поглубже – и только. Марница упрямо тряхнула волосами и попробовала приподнять тяжёлую лапу. Положила на колени. Продела снизу руку с пояском. В глазах предательски защипало. То ли от жалости к себе, то ли от новой волны сомнений, подтачивающих остатки решительности. Узелок на поясе получился неплотный. Марница не стала вязать его повторно, бантом. Ну и пусть так. Глупости как ни украшай, умнее они не покажутся. Опять же, решенного не перерешить. Как Ким говорил: сделанное – сделано…

Марница встала и быстро, почти бегом, направилась к опушке. По сторонам она больше не глядела. И не оборачивалась. Зачем?

Едва лес остался позади, небо затянуло серостью, холодный ветер рванул ворот куртки. Бросил за шиворот пригоршню дождевых капель с ветки. Зябко, пасмурно – зима… Даже ледок тонкий, редкий для здешней погоды, дыбится коростой на лужах. Каша полужидкой воды чавкает под ногами. Куда идти? Марница огляделась, усердно кутаясь в дареную куртку. Подумала куда нежнее о нахальном рыжем Фимке, собравшем в путь достойно и с толком. Ягодой угостил да теплой одежкой снабдил. Небось, он и на опушку вывел с умом.

Издали, из стылого тумана, смешанного с дождем, донесся невнятный звук. Стучат упрямо и часто – только люди могут творить свои дела в непогоду, не отгораживаясь ленью и не отдыхая. Марница усмехнулась. Вполне возможно, исполняют очередное батюшкино повеление. Ему и прежде не стоило намекать на преграды на пути к замыслу. А теперь, когда он назвался князем и заполучил полную власть в руки…

Шаг ускорился сам. Подгоняли и холод, и поспешность. Домой! Она устала, она душой иззябла, сомневаясь и выбирая. Ким твердил: мама ждёт и глядит из-под руки. Хорошо бы это было правдой. Мама – она ведь всё поймет. Ей можно уткнуться носом в передник и реветь в голос, не думая, как при этом смотришься.

Ноги резво вынесли из редкого подлеска на дорогу, по ней, утопающей в грязи, то и дело ныряющей в длиннющие лужи, удалось подобраться вплотную к источнику шума, даже не продрогнув до костей. Зато от увиденного сделалось мутно и горько на душе. Кончились сказочки, вот тебе, Маря, быль, как она есть.

Марница сухо и зло усмехнулась. Чего ещё она ждала?

По колено в грязи, иззябшие и понурые, копошатся тантовые куклы. Да, превращать людей в таких вот безвольных и жалких рабов теперь запрещено. Однако же прежде их наделали немало. И тех рабов, до смены закона испробовавших иглы тант, уже лишенных себя, не возбраняется использовать на простых работах. Кормить велено сытно и обращаться с ними без грубости… Порой это исполняется, а порой и нет. Здесь Горнива, край людей. Выры за делами не надзирают. А князь… Ей ли не знать, кем батюшка был по молодости и как он ценит людей: по-своему, по-наемничьи. Куклы неловко поворачиваются, иногда падают и снова поднимаются. Волокут бревна, увязывают веревками, стучат молотками. Жидкая затоптанная до равномерной каши грязь тянется от холма вниз, до самого берега серой зимней большой воды…

Марница прищурилась, разыскивая знакомые приметы. Невесело усмехнулась. Дорога вернула её туда, откуда всё началось летом. Недалече стоялая ныне брошенная и сожженная деревня, староста которой изготавливал таннскую соль и передавал ей для продажи. Позже и саму Марницу продал, помог наемникам точно выведать её дорогу и подготовить засаду. Памятное место. Большая вода совсем рядом, а это – узкий и длинный язык моря, разделяющий здесь Горниву и Ласму. Видимо, задумка со строительством порта как раз теперь превращается в быль, трудом обречённых тантовых кукол.

– Чего встала на дороге, дура лохматая, иди сюда, согрею, – по-хозяйски, с издёвкой, предложил голос наёмника.

Обернувшись на окрик, Марница рассмотрела неторопливо шагающего к ней по грязи мужчину. Рослый, ряха здоровенная, сапоги наилучшие, непромокаемые, да и вся иная одежда добротна. Глядит сально, в руке зажато кнутовище. Как иначе заставить тантовых работать живее? Тут пустой берег, наёмник и его дружки полагают себя полными хозяевами округи, пока не понаехали брэми поважнее. Само собой, плохо одетая девка без оружия, с нелепым лукошком на сгибе локтя, не из их числа.

Марница поставила лукошко на единственное более-менее сухое место – кочку, уцелевшую на обочине. Многообещающе улыбнулась наёмнику. Тот даже засопел, подошел вплотную. Наверное, не в первый раз девки и бабы сюда забредают с самыми разными торговыми предложениями. Сочтя положение дел понятным для себя, наёмник, как и многие иные прежде, успокоился, расслабился. Девка на голову ниже его, улыбается широко. Стоит смирно, ждёт. Тут не нож тянуть надо, а куртку расстегивать и напоказ чесать пузо…

Один удар самый обычный – в пах, второй наотмашь по лицу, но уже вывернутым из пухлой наемничьей руки кнутовищем. Добро пожаловать домой, достойная брэми… Ничего не забыла, и навыки целы, и знакомый прищур презрения сам собою обозначился.

– Забыл сказать «брэми княжна», гнилец, – ласково сообщила Марница воющему в грязи наёмнику. Пнула ногой в брюхо, не жалеючи. – Страфа подай заседланного, немедля. Кто старший над стройкой? Не ной, как баба, слушать тошно.

Марница деловито отстегнула нож с пояса наемника, забрала себе. Глянула ещё разок на тантовых, повнимательнее. Осмотрела берег, подбоченясь и поигрывая кнутовищем. Уже бегут люди. Всполошились и прут аж от дальней постройки, едва различимой в киселе тумана, смешанного с дымом. Муть эта стелется по земле, ползёт на воду, а беду батюшкины воры и сквозь туман видят, и в ночной тьме примечают… Марница хмыкнула. Этот тип людишек она знает. Вот уж кого не пронять сказочками! Только простые средства срабатывают. Страх да боль. Ударь первой, наори и заяви свое право – они сразу придут к должному уважению. Иначе схарчат и костьми не подавятся. Вон: бегут, щеками трясут, серые от недоумения, руки растопырили… То ли за нож хвататься, то ли за игломёт, то ли, смешно сказать, самим веревку тащить и петлю вязать для собственной шеи. Поперёк слова князя здесь никто и не пойдёт, у батюшки с этим теперь, надо думать, вдвое строже против прежнего.

– Где учетные тросны? – рявкнула Марница, не давая бегущим опомниться. Подхватила лукошко и пошла навстречу. – В ту избу несите. Забыли, сколь я ласкова к ворам? Почему у работников руки синие от холода? Где рукавицы? Чем кормите их? Миску того же нацедите мне, проверю на вкус. Это ясно?

– Брэми Марница, – опознал пожилой наёмник, лицо которого Марница смутно припомнила: бывал у батюшки на подворье. – Какая честь для нас… княжна в гости, получается. Всё будет, мигом. Что же вы пешком, без гонца да весточки? Уж мы бы расстарались.

– Ну да, расстарались, – не оспорила Марница, чуть успокоившись и сбавив тон. Ткнула кнутовищем в бугая, встретившего её первым и до сих пор ползающего с подвыванием. – Этого перевести на грязную работу, одну с тантовыми. Чтобы ум копил.

– Как изволите, – не оспорил наёмник, опасливо косясь на странно одетую женщину и недоумевая: оттуда она здесь? Дозоры выставлены, всякая проверка заранее была бы замечена. – Уха у нас славная, не изволите ли…

Марница хлопнула дверью у самого носа наёмника. С отвращением осмотрела сапоги, ещё поутру топтавшие горячий песок и в тот же день отведавшие гнилой зимней грязи, безнадёжно испортившей тонкую кожу. Каким чудом ноги ещё не промокли? Пока недосуг разбираться. Как раз хватило времени нырнуть за большой стол – и дверь уже снова распахнулась. Две дородные поварихи в наспех повязанных не очень чистых передниках приволокли уху, пирожки, сыр… Принялись расставлять и раскладывать на столе, суетливо охая и по очереди выбегая на дождь за новыми блюдами. Наёмник неуверенно сунулся на порог.

– Я тут за старшего, брэми.

– Дальше все слова знаю заранее, – отозвалась Марница. – Не ждали, не готовились, иначе вы бы…

– Точно, – покаянно вздохнул тот, осторожно пристраиваясь на лавке напротив. – Зная ваш добрый нрав, я подумал: может, договоримся? Вы скажите, что исправить, я расстараюсь. Мы не по умыслу делаем негоже, по неразумию. Опять же, за труды в поучении отблагодарим.

– Шкуру бы спустить, – задумалась Марница. – Но приехала я не по ваши души, случайно оказалась тут. Если бы дурак ваш не наговорил мне гадостей с первым же словом, я бы и не ответила так, как ответила. Хорошо. Поверю в неразумение. Тантовых одеть по зиме годно, тепло и чтоб ноги были сухие. Кормить до сыта. Это ясно?

– Понимаю, каждое словечко впрок пишу, – оживился наёмник, расправляя малый клок тросна на краю стола. Сбегал в уголок, добыл из ларца перо и чернила. – Одеть, значит. Оно и верно, едва на ногах держатся. Не углядел.

– Тросны учётные хоть какие есть?

– Брэми, – с душой начал наемник. – Не с чего здесь воровать. Мы не порт строим, малый дозорный двор у воды. Чтобы огонь ночами жечь и отваживать галеры от мелей. У меня в подчинении тантовых – всего полсотни душ. Да ещё наемных из деревень…

– Разжалобил, – зевнула Марница. – Давай так. Ты наведи порядок по своему уму. А я пришлю проверку, не забуду. Через месяц пришлю, это ясно?

– Яснее не бывает, добрая брэми, – просветлел лицом наёмник. – Оно и верно, что на нас время тратить? Батюшка, сказывают, что ни день, вас ждут. Матушка ваша в тоске, на крылечке изволят стоять, даже в лютый дождь…

«Лютый дождь» в сочетании с неподдельным страданием на лице наемника позабавил Марнице. Она ещё разок зевнула. Торопливо доела уху, действительно вкусную. На порог сунулся юркий мужичек, с поклоном передал сверток и исчез. Оказалось – сапоги. Всё рассмотрели, когда свои шкуры спасать надо, они очень глазасты и расторопны – слуги батюшкины…

– Ещё что прикажете? – с должным рвением спросил старший, не решаясь снова сесть на лавку.

– Страфа мне заседлали?

– Дождь сплошной, а ну как вы простынете? – то ли испугался, то ли понадеялся наемник.

– Взваром с малиной отопьюсь, – усмехнулась Марница. Сунула руку в лукошко и нагребла горсть ягод.

Мужик закаменел от недоумения, смешанного с настоящей опаской. Откуда бы среди зимы такому чуду взяться: свежим ягодам, ещё пахнущим тёплым летним лесом? Незнакомым ягодам, вот же диво! Кроме брусники, всё прочие в первый раз увидеть пришлось… Марница заглянула в лукошко. Выбрала две мятых ягоды малины. Выложила в миску, убрав оттуда хлеб в карман, впрок.

– По зернышку посади за домом, – посоветовала она, с любопытством наблюдая, как в наёмнике проступает нечто человечье, ненароком уцелевшее от работящего деревенского мужика. – Это и есть малина.

– Отколь же среди зимы, – охрип тот, двигая миску и жадно рассматривая невидаль, принюхиваясь к запаху. – Душистые… Толковая ягода. Посажу, как же, обязательно. Все зернышки по единому, в рядок.

– Лесовик подарил, – честно ответила Марница. – Его заповедная дубрава начинается недалече. Он кого привечает, тем дарит малину. Но если с топором в лес сунутся или шуметь начнут, огонь жечь…

– Да знаю, – скривился наемник. – Тогда в лучшем случае набегут волки, но бывает и похуже. По осени пожгли деревеньку, так, слух имеется: из лесу сам Ларна вывернулся да столь зверски всем намял бока, что живые упокоенным позавидовали! Да… Три раза я примерялся дать приказ срубить дуб у берега. Но ветерок шумел нехорошо, да и выры ласмские от дальнего берега, вроде, давали посвист злобный. Сей день надумал сосенки свалить по опушке. Так вы оттудова и явились. Опасное здесь место, брэми. Не поверите: воровать боязно!

Марница не поверила, но промолчала. Она здесь – и это тоже надо помнить – одна. Ей разбирать воровство недосуг, ноги мёрзнут, душа просится домой, к мамке под руку. Тантовых теперь, опасаясь проверки, обязательно начнут кормить получше. Вряд ли есть смысл пытаться прямо теперь сделать больше. Не ко времени и не по силам…

Страфа заседлали пегого, не особо рослого и круглобокого, перекормленного, пожилого. Выдали от щедрот толстый плащ, какие рыбаки в дождь носят. Марница прыгнула в седло и покороче прихватила повод. Хмыкнула: в правом кармане плаща отчетливо звякнул металл. «За науку» не забыли заплатить, пытаясь понадёжнее отсрочить проверку… Ну и пусть. Марница устроила лукошко перед собой, махнула рукой наёмнику – да и поехала грязным трактом на восток, чтобы свернуть еще до сумерек к малому трактиру, а назавтра в полдень, если получится, выбраться на большую дорогу, ведущую к столице. Та дорога плавно огибает южный край большой дубравы, которая тянется вдоль границы с Ласмой аж до владений выров ар-Капра.

Клык бешеным своим скоком одолевал такой путь в два дня. Сонный неповоротливый пегий управился за четыре.

Марница въехала в город на поздней вечерней зорьке, когда, по зимнему времени, на улицах уже малолюдно и тихо. Дождя не было, небо висело низкое, хмуро-розовое. Ветви деревьев были совершенно голыми, промытыми от летней пыли до глянца, влажными. Оттенок вечера лежал на коре и словно бы грел её, намекая на скорую весну. Марница даже выгнула бровь в удивлении: таков лес не бывает даже в последние дни второго месяца зимы, хвойника. Он весной пахнет, когда выры празднуют свой малопонятный людям сезон ангра… По сейчас, если она верно вела учёт дням, семнадцатое или восемнадцатое число, самый разгар непогоды! Время, когда отчаявшись дождаться весны, падает в грязь последний лист. Когда сырость двух месяцев непрерывного дождя так размачивает жухлую траву и опавшие листья, что они общей скользкой бурой плесенью застилает поля, унылые и мрачные… Только ели да сосны стоят зелёные, последняя отрада для глаз – потому и зовется месяц хвойником. Неужели дожди шли усерднее обычного, закончились раньше срока и слякоть уже чуть подсохла, ведь лужи куда меньше, чем ожидалось? Да и елки, если припомнить, вдоль тракта стояли празднично-яркие, готовые выстрелить свежей зеленью молодых мягких побегов. Чудно…

Мама стояла на крыльце, точно как пообещал Кимочка. Всплеснула руками, ослабела и присела на ступеньку. Видно, и ей ожидание обошлось непросто. Шутка ли, столько событий в одну зиму скопилось… Будь они водой – не всякая плотина выдержала бы напор!

– Маря, да на тебе лица нет! – охнула мама знакомо, ожидаемо. – Похудела-то как… И черна, как прокопченная. Маря, иди в дом. Эй, там! Живо, примите страфа! Князю-батюшке скажите, радость у нас, Маря приехала, добралась домой. Ну, идём, идём. Маря, сейчас воды нагреют, ты уж платьишко-то перемени с дороги, иззябла ведь, иззябла… А я пока на стол велю собрать. Приехала, вот радость! Мы всю зиму гадали, где пропала, цела ли.

Мама суетилась уютно, сетовала и обнимала, гладила по голове и журила. От тепла дома и покоя, наполнившего душу, плечи почему-то сразу согнулись, накатила слабость. Захотелось плакать и жаловаться, сидеть в халате и ровно ничего не делать… Девки из прислуги, толковые и молчаливые до удивления, споро натаскали воды, помогли раздеться. Подали полотенца после мытья. Принесли новое платье. Княжеское: с кружевом, каменьями и золотой вышивкой. Марнице оно не понравилось, но спорить не осталось никакого желания. Тем более, девки помогли натянуть на ноги толстые пуховые носки и поверх – мягчайшие башмачки валяной шерсти. Проводили до столовой и удалились всё так же молча, даже не перешептываясь и не хихикая у кулак.

– Мам, слуги у вас немые? – изогнула бровь Марница, от порога с удивлением осматривая обновлённую столовую.

Прежде тут собирались наёмники, длинный стол был удобен для гулянок, по сторонам его стояли стульчики, много, все не особо удобные. Только место отца, более высокое и просторное, во главе стола, выделялось из общего однообразия.

Длинный стол исчез, новый – круглый и небольшой – занял место поближе к окнам. Появился очаг с живым огнём, обложенный камнем и украшенный бронзовым узором. Кресел было всего три, для семьи. Князь сидел у самого очага и с удовольствием глядел в огонь: мать угодила его страсти к теплу, переделывая комнату по своему разумению. Марница прошла от дверей и неуверенно, бочком, подвинулась ближе к отцу. Отметила: за зиму он чуть раздобрел, лицо приобрело здоровый цвет, плечи расправились, во взгляде образовалась незнакомая прежде спокойная обстоятельность.

– Приехала? – уточнил князь, качнулся вперед и ловко поймал за руку. Дёрнул, без церемоний роняя к себе в кресло. – Монька, сколько помню себя, не держал тебя на коленках! Ничего, не отощала, зря мать причитает. Вполне справная девка. Не косись на дверь, ожидая Купу, я тоже могу пожалеть тебя. Чем я хуже? Давай, растолкуй: откуда ты взялась посреди леса, да так, что ждали с юга, а явилась с севера. Монька, я тросн твой получил. Жениха подыскала, вроде и сговор уладила, всё – меня не спросясь. Ну да и пусть, не стану упираться. Ар Сорг здесь гостил, про него много говорил. Мол, толковый, выры к нему имеют большое уважение. Это для Горнивы полезно. Да и тебе удобно: мужик он, так я понимаю, до власти не жадный, до княжьих дел не охочий. Тебе укорачивать руки не возьмется, меня не отравит к Пряхе прежде срока…

Из всего, что помнилось в доме, прежним остался только отцов любимый халат – толстый, тёплый, богато расшитый южным узором и украшенный дорогими искристыми камнями. Было ново и непривычно сидеть, ощущая сильную отцову руку, упрямо гнущую к плечу, гладящую по голове. Зато слова звучали хоть и нежданные, но приятные, нужные. Кима здесь, оказывается, готовы принять. Она-то боялась как раз отцовского гнева. Ей ли не знать, сколь ужасен и разрушителен тот гнев!

Трижды батюшка подбирал женихов строптивой дочери. От первого она и сбежала в столицу, ещё девчонкой. Тот плечистый гнилец едва приехав в деревню, едва шагнув на двор материного дома, попытался поймать невесту да прижать у плетня. Чем упрямая дочь отравила второго – о том озверевший батюшка выспрашивал с плеткой, пока молодец стонал и метался по дальним кустам со спущенными штанами. Марница хмыкнула, припомнив переполох. Как же! Очередной бывший выродёр, человек с положением – приближенный помощник самого шаара, обладатель завидного приданого. Помнится, и правда был у него достаточно вместительный сундучок с золотом, награбленным за недлинную жизнь… От третьего бравого хвата, до неразличимости похожего на прочих, она сбежала в лес, спасибо Клыку. Полный месяц пряталась, пока мужик не устал ловить её. После таких женихов Ким смотрится вовсе уж странно. Невысок, ничуть не плечист и сундука с золотом у него нет. Как и наёмничьей лихости, столь ценимой отцом.

– То есть за кого собралась, и ты не возражаешь? – ещё раз уточнила Марница.

– Монька, тебе скоро двадцать три, – рассмеялся отец. – Я тебя сколь мог, столь ломал под себя. Пожалуй, готов признать, что мне надоело. Опять же: а ну как ты прирежешь негожего мужа? Я тебя знаю, ты можешь.

– Могу, – усмехнулась Марница.

– Дурёха, упрямства хватит на трёх умных, – развеселился князь, вцепился колючими пальцами в волосы и пару раз дёрнул. – Поздно вытрясать из тебя дурь. Если бы я Купу не выгнал двадцать с лишним лет назад, всё развернулось бы иначе. Но я выгнал. Можешь считать, разрешаю идти за бестолкового мужика потому, что тем хочу обелить прошлое. Драться этот Ким не горазд, в учётных книгах не смыслит, торга не ведёт, службой княжьей не заинтересован. Такой тебе нравится? Ну и тащи его на горбе до конца дней. Но чтоб всё по закону, чтобы свадьба и гости, желательно – выры. Договорились?

Марница кивнула, куда охотнее устраиваясь щекой на халате. Она готовилась кричать и спорить с отцом до хрипоты, отстаивая свой выбор. Ошиблась…

– Теперь рассказывай толком, почему ты сегодня похожа на кисель, – буркнул князь. – Я знаю тебя. Была бы прежняя, ко мне на коленки не села бы. Вывернулась. Что, так плохо?

Марница кивнула, глянула, как мать заканчивает суетиться и устраивается в своём кресле, гордая, с прямой спиной и видом настоящей княгини. И золота на шее немало, аж тяжело, наверное. Камни в серьгах такие – блики по комнате бегают… Ново всё, непривычно. Этой гордой Купаве и жаловаться неловко, к ней и прижаться боязно: а ну помнёшь дорогое платье? Марница вздохнула и стала рассказывать о дороге через пустоши – коротко, без подробностей. Потом о землях за проливом, о пустыне. Как увидели с холма «странное» и как она подвела всех, глядя на Кима, вместо того, чтобы следить за Холом, как и было велено. Как Киму пришлось её выручать, свою природу снова выворачивать наизнанку, становясь чудом лесным и отказываясь от людского удела. И как его теперь не захотели запросто отпускать из леса. Мать слушала молча, иногда всплескивала руками и мяла платочек. Дважды внимательно приглядывалась к лицу мужа, делала движение – и от дверей появлялась девка, несла князю питье. Тот безропотно глотал, не отвлекаясь от рассказа.

– Узнала я его или нет – не ведаю, – убито закончила Марница. Не сдержавшись, всхлипнула и уткнулась в отцово плечо. – А ну как он вернется не такой? А ну я его и человеком не признаю?

– При твоем-то упрямстве? – рассмеялся тот. – Не явится, сама найдёшь и за шиворот притащишь, я знаю тебя. Даже жаль мужика. Вся порода у вас такая: как вцепитесь, уже не отпустите. Купа вон, на вид тиха и покладиста, но – двадцать лет меня ждала и тем переупрямила мое упрямство… Однако же получается, ты обязана своему Киму жизнью. Это серьезно. Это я уважаю: из зыбучего песка выволочь и домой ко мне доставить целой.

– А не найдётся, так и не беда, – вдруг сказала Купава, и Марница замерла неподвижно, настороженно. – На неделе у нас гостил шаар земель Тадха. С сыном. Тот и собой хорош, и умён, и происходит из достойной семьи.

– Купа, мне уже кисло слушать о нём, – скривился князь. – Да, мужик толковый, мне он по сердцу. Ловок, крепок, деловит… Но по закону Горнивы двух мужей даже нашей Моньке никак нельзя держать в доме. Они ж не страфы, чтоб за бабу драться каждый день! – Князь расхохотался. – К тому же и баба пойдёт в бой. Нет, Купа. Мне жалко его. Ты не видела, каков был второй жених твоей дочки после помолвки. Зеленее листка и слабее младенца. Чем эта бестолочь его опоила, до сего дня не ведаю.

– Но ты обнадежил брэми, – удивилась Купава. – Сказал, сговора у нашей девочки ещё ни с кем нет.

– Пока живого и здорового мужика вот тут не увижу и слов должных от него не услышу, пока наша непутёвая дочура не вымолвит нужного ответа, до тех пор сговора нет. Её по трактирам, я-то знаю, звали гулявой Монькой. За что? А за то, что никто ей не хорош. Сегодня вроде кошки, ластится и мурлыкает, и всё уже «да» и всё точно. Зато завтра так закогтит – месяц лежат пластом. Ножи она кидает метко. И много их носит при себе.

Купава поджала губы и не ответила. Марница покосилась на накрытый стол… и отложила переживания. В общем-то, она неплохо представляла себе мамины доводы, даже и невысказанные вслух. Сверх того знала наверняка: перед сном услышит их самое полное и подробное толкование от самой Купавы. Та придёт со светильничком, сядет у изголовья и будет шептать едва слышно, в обычной своей попытке вложить в голову дочери разумные мысли невзначай, тихо. В полусне, когда та особенно беззащитна и маминому слову перечить не может.

– Говоришь, выры за проливом, на крайнем юге, вполне благосклонны к людям, – задумался о своём отец. – Никакой торговли у нас с тем краем нет.

– С каких пор юг тебе стал интересен? – удивилась Марница.

– Так пустоши пока что ничьи, – хищно улыбнулся князь. – Крепость же в горах, явившаяся после работы вышивальщиков, людская. Да и седловина высоковата для выров, неинтересна им. Я отослал тросн ару Шрону. Прошу дозволить нам восстанавливать прямой тракт на юг, по суше. Если я заручусь поддержкой ар-Рагов, добьюсь своего куда скорее.

– Когда ты успел всё это вызнать да сделать? – удивилась Марница. – Мы там были недавно, если толком посчитать… в десятый день первого месяца зимы, можвеля, мы вышли из столицы. Тридцатого были в порту ар-Шархов, там задержались… Так, надо учесть на галере без малого два дня, да путь в пустыню. От леса я сюда ехала еще четыре. Сегодня, получается, семнадцатый день хвойника… или восемнадцатый.

– Если бы ты с людьми зналась, время бы учла без ошибки, – укорила Купава. – Заморочили тебя эти чуда лесные. Ты за окно глянь! Весна уже дышит. Как раз завтра первый день вырьего сезона ангра. Крапива по огородам буйно прёт. Свежая, молоденькая, и холода ей не помеха. Завтра, – голос матери стал мягче и нежнее, – супчик зелёный сварю. Чашна, свет мой, в точности, как тебе любо. Я сама всё сделаю. Твоему животу оно не в пользу, но порой и побаловать себя можно. Малую мисочку подам.

Марница сидела молча, бессмысленно глядя на угли большого очага. И пыталась смириться с тем, что из жизни выпало две недели времени. Вот уж точно: с чудами поведёшься – не меряй их дела людскими мерками… Почему-то не казалось невозможным и удивительным то, что очнулась в лесу, что в Горниве оказалась в единый миг, хотя сушей и морем от пустыни до дома добираться месяц, самое малое! Теперь по-иному выглядело посещение столицы Горнивы гостями из соседней Тадхи. Прибыли перед началом весны, а ведь именно на прель приходятся все почётные сговоры! Даже странно, что гости уехали. Тем более, Купава им явно благоволила.

Занятая своими мыслями, Марница ела молча, много, даже жадно. Рассеянно кивнула, соглашаясь заночевать на княжеском подворье и только утром к себе ехать – у неё ведь в столице свой дом…

Мама пришла, как и ожидалось, в отведённую дочке комнату, едва та устроилась под одеялом. Поправила его, подбила под спину поплотнее, погладила подушку. Оставила светильник на столике у изголовья и села на край кровати.

– Маря, зачем ты расстраиваешь меня? – тихо и грустно вздохнула она. – Мужа разве выбирают из одной забавы? Из детского упрямства, чтобы непременно насолить отцу родному, поперек воли родительской пойти? Чем тебе нехороши были молодцы? Рослые, пригожие, с немалым достатком, на тебя глядели…

– … как страф на крысу, – зевнула Марница. – Мам, не начинай. Мы уже всё обсудили. Я люблю Кима. Достаток и рост не имеют никакого отношения к этому.

– Ну зачем переиначиваешь, – ещё тише шепнула Купава. В её голосе зазвенела слезинка обиды. – Взять хоть твоего отца. Да, не только рост и достаток… ему ни в чём не могу перечить. Для него всякое дело делать – в радость. Только хорошее в нем и вижу. Ему тот молодец глянулся, из земель Тадха. Разве Чашна может ошибиться? Да и для края было бы полезно. Любовь, Маря, она порой приходит не сразу. Любовь ненадежная основа для семьи. Из неё пирогов не напечёшь и куртку не пошьёшь. Разум и уважение попрочнее будут. Ты бы хоть согласилась поговорить с…

– Он что, ещё в городе? – насторожилась Марница.

– Нет, но ведь можно пригласить, – замялась мама. – Все одно, непонятно, где пропадает твой Ким и явится ли… Неудобно получается, Маря. Княжьим словом уже свадьба дочери на осень обозначена, а жениха и нет. Сговор надобно справить по весне.

– Мам, я уже сплю и ничего не слушаю. Я всё решила. Это ясно?

– Не кричи на меня, – совсем тихо всхлипнула Купава. – Всю жизнь я положила на тебя. Одна растила, да кого? Не девку, страфа боевого… Вся деревня побитая ходила, словами злыми исхлестанная. Это что, позже – хуже. Думаешь, мне про твои трактирные гулянки не сказывали? Да я уже и не знала порой, куда провалиться, лишь бы не слушать! Как Чашна нас, таких, в дом ввел… Святой человек. Ни разу не попрекнул…

Марница тихонько рассмеялась. Отца святым ещё никто не называл! Да так серьезно, истово, нежным шепотом… Словно его гулянки, его воровство и его наёмники, по локоть замаравшие руки в крови – это всё не обсуждалось в Горниве и не осуждалось… Но спорить с притихшей и готовой расплакаться матерью не хотелось. Марница нашла её руку. Погладила пальцы.

– Мам, давай так. Ким вернётся, а потом мы, если хочешь, вместе пригласим в гости твоего запасного жениха. Чтобы он отстал и ни на что рассчитывал.

– А, положим, вот твой Ким… – Купава нехотя выговорила неприятное для себя имя, – он хоть любит тебя? Маря, я тебя знаю. У тебя в глазах огонька нет, одно сомнение. Ты же морок за правду выдать норовишь и себя обмануть в первую голову. Вот мы с папой: как он меня приметил… да я в первый день его имя только шепотом и могла выговорить, так уж пришёлся по сердцу. Ты спокойно поминаешь своего Кима. Маря, может, надо ещё подумать?

– Не мне, – досадливо буркнула Марница. – Ему надо подумать. Все мои сомнения от того, что не знаю, нужна ли ему. Он живёт лесом, а я его сюда, к людям, волоком волоку, насильно. Иди, мам. А то я всерьёз начну плакать.

Купава ещё немного посидела молча, перебирая пальцами по краю одеяла, по вышивке. Вздохнула, напоследок погладила по волосам и ушла, прикрыла дверь. Марница лицом уткнулась в подушку и едва слышно завыла: погостила в доме у родителей… Мамку повидала, как же! И не выплакаться, и не получить утешения. Хоть беги к девкам дворовым да с ними перебирай сплетни. Кто мог подумать, что мама, такая бессловесная, в одну зиму сполна почувствует себя княгиней? Да так дом в руки крепко возьмет, что, того и гляди, грозному князю дворня на неё начнёт жаловаться. Марница выбралась из-под одеяла, прошлепала босиком до стола, погасила светильник. Сложила губы трубочкой и свистнула, словно Клык мог услышать её там, неведомо где. Вот кто надёжный! Можно в перья зарыться и рыдать. Он будет стоять неподвижно, сочувственно клокотать и озираться с пришипом, выискивая злодея, обидевшего хозяйку. Но никогда не возьмется сам указывать ей, как жить и кого вести в дом, а кого гнать за ворота!

Утром Купава дозволила дому проснуться позже обычного, сберегая покой дочери. Но в спаленке Марницу не застала. Разобрала недопустимо громкий шум внизу, на кухне. Спустилась, грозно хмуря тёмные, красиво изогнутые брови. Всплеснула руками, без сил приваливаясь к косяку двери. Монька – она Монька и есть, как имя не переиначивай на мягкий домашний лад… Раздобыла новые штаны. Сидит верхом на лавке, что достойной девице и в голову прийти не должно. Руками размахивает, в голос хохочет, шумит. Развлекает девок. А каких усилий стоило укоротить им языки, ей и дела нет.

– Я ещё знаю сказочки про выра-капитана, – гордо сообщила дочь, закончив прежнюю историю. – Их Ким сплёл в Усени. Мне нравится короткая, как выр испугался спрута и из панциря выпрыгнул от страха.

Марница, само собой, показала сказку сама, словно она и есть тот выр: сиганула с лавки, вывернулась и даже на пол обеими ладонями оперлась, гибко падая и снова отталкиваясь, чтобы встать. Девки захохотали, одна пискнула «голый выр», вторая даже слегка покраснела. Княгиня негромко кашлянула, обращая на себя внимание. Девки вскочили и замолчали.

– Маря, что ты вытворяешь?

– Проверяю, умеют ли разговаривать люди у вас в доме, – упрямо прищурилась дочь. – Ты их застращала до икоты! Мам, если так дальше пойдёт, я всех к себе заберу. Так и знай! Тебе простые люди стали нехороши, я не узнаю тебя! Да тебе теперь тантовые нужны куклы в обслуге! Вот кто молчит и глаза лупит без единой мысли.

– Я дом веду, всё хозяйство, – сразу обиделась Купава. – Негоже, чтобы имя Чашны упоминалось с насмешкой.

– Уважать не перестанут. Батюшка не такой человек, – хмыкнула Марница. – Мам, ну скучно ведь, когда всё делают молча. Вот что, эту хохотушку я у тебя забрала бы. Она смеётся звонко, заливисто. Конопатая, такие удачу в дом приманивают не хуже кошек. Мы её на сметане откормим, станет первая красавица на весь город. Или ты сама откормишь? Пошли, обсудим.

Марница поймала за руку невысокую, красную от смущения девчушку. Потащила из кухни в коридор. Княгиня вздохнула, осмотрела кухню – нет ли где непорядка, позволяющего придраться. Нет… чисто, посуда по местам и даже полотенца висят, как велено, узор весь наружу и на одной высоте. Пришлось гордо разворачиваться и шагать следом за дочерью.

Ну как с ней быть, с бестолковой? Как ей самое простое объяснить: что ты дома своего нового и места княжеского всю зиму боишься до слабости в коленях? Что к смеху прислушиваешься и думаешь: не тебя ли обсуждают? Как же, притащил Чашна из глухой деревни, много их таких здесь бывало. Вдруг так и говорят? Марница обняла конопатую за плечи, вытащила из кармана синюю ленту с вышивкой и всунула ей в кулачок.

– Благодарствую, – восторженно шепнула та, рассматривая подарок.

– Тебе нравится в доме у князя? Тебя кто служить-то прислал? – тормошила девчонку Марница, упрямо не отпуская. Так и втащила в столовую.

– Мамка прислала, – исподлобья зыркнула та, краснея и опуская голову ниже. – Мы тутошние, недалече от города живём. Сказывала: хозяйство у брэми большое. И что к порядку тут приучают крепко.

– Про хозяйку что говорила? – прищурилась Марница.

– Что дюже строга, – конопатая смутилась окончательно. – Но денежку платит честную, без обмана. На приданое можно накопить. Опять же, непотребного в доме не творится. Вот.

Марница скривилась при упоминании приданого, вздохнула. Оглянулась на мать, без смысла перебирающую красивые мелочи, расставленные на малом столике. Конопатая получила ещё одну ленту и убежала, выпорхнула из столовой, как птичка, отпущенная на волю. Дверь прикрыла плотно и по коридору побежала, как учили – не топая и не делая иного шума.

– Ничего про тебя не говорят плохого, уважают они тебя, – негромкого сообщила Марница, глядя в окно. – Хорошие девки. Работящие и не склочные. Весь дом у вас с батюшкой стал славный, спокойный. Только очень уж тихий. Пойду к себе, у меня веселее. Фоська, повариха моя, сразу, с порога, начнёт ругать, да ещё полотенцем огреет по спине. Она звучно ругается, на весь дом. И распустёха я, и дурёха, и криворучка… Ты, мам, не умеешь так ругаться. Ты молча укоряешь, это больно и тяжело.

– Не ведёшь ты дом, Маря, – вздохнула княгиня.

– Не, я в нем бываю редко, – расхохоталась Марница. – Зато Фоська вкусно готовит. Приходи в гости. Вечерком. Или приезжай. Ты теперь, пожалуй, по городу ездишь. Может, оно так и должно: княгиня… Я никак не привыкну к новому. Не по мерке оно мне, не моя это шкура.

– А завтрак? – охнула Купава, бессильно наблюдая, как дочь шагает к двери.

– С батюшкой я уже поздоровалась и домой отпросилась, – крикнула непутёвая дочь, выбираясь в коридор.

Родное подворье встретило самым наилучшим образом. Фоська только-только прибыла с рынка, вплыла во двор вперед хозяйки, оттолкнув её толстой рукой. Басовито хохотнула, боком притиснув Марницу к забору. Пропустила двух посыльных, нанятых донести покупки. И взялась распоряжаться. Когда продукты сложили у двери и в погребе нужным образом, выпроводила посыльных и заложила тяжёлым брусом воротину. Правда, в Фоськиных руках брус не казался тяжёлым.

– Припёрлася, мамкино наказание, батюшкина седина? – руки поварихи сами поползли вверх и уперлись в бока, давая голосу полную свободу. – Где тебя таскали выры, по омутам топили? Опять, извольте глянуть, в штанах, глазищи наглые, а страф вовсе пропал, горемычный… И мужика надлежащего не видать. Весь город гудит: Моньку сбыли с рук, увезут замуж на север, хвала Ткущей! Как же, увезут… Я им сразу ответствовала: ещё поглядим, кто кого укатает. Видали мы энтих женихов, по кустам без порток. Ох, повымерли настоящие-то, хлипок народец стал, плюнь – загнётся.

– Если ты плюнешь, непременно загнётся, – расхохоталась Марница, обнимая необъятную повариху. – Фоська, как я соскучилась. Я ж тебе подарок везла, но не довезла. Ягоды в лукошке, незнакомые. Посадить за домом, ты же ягоды обожаешь. Вот, семена кой-какие уцелели, в тряпице.

– Видно, вкусные были, коль не довезла, распустёха, – буркнула Фоська, улыбаясь. – Ты надолго, или мне и доску разделочную зря ножом не портить?

Прихватила тряпицу, сунула в передник. И поплыла на кухню, через широченную дверь, для неё специально сделанную после перестройки дома – двустворчатой. Трёхцветная кошка мявкнула, посторонилась, с интересом глянула сразу на двух любимых хозяек, присутствующих в доме. Мазнула боком по ногам одной и второй – и прыгнула на забор, побежала по верхушкам досок, заниматься своими делами.

Фоська, само собой, уже портила доску во всю: частый стук ножа слышался постоянно. Что она рубила и что резала, Марница не желала даже думать. Добралась до своей комнаты, рухнула на кровать и раскинула руки. Вот теперь – дома! Ничего лишнего, дорожки на полу обычные, полосатые. Новая волчья шкура у кровати: старая сгорела в пожаре, но Фоська умудрилась купить точно такую на базаре. Резной деревянный круг с гербом ар-Бахта на стене: его, конечно же, привёз Сорг. Давно обещал сделать и доставить. Всё же она теперь вырам не чужая, есть у неё и такая родня, приятно глянуть и вспомнить.

На обед собрались все свои: в доме непутевой Моньки служба такова, что с хозяйкой за одним столом едят и локтями её пихают без зазрения совести. Хотя сидеть не тесно, вся дворня – Фоська да пастух страфий, ныне тоскующий без дела и оттого самостоятельно придумавший пускать чужих птиц на постой за денежку. Половину дохода честно принёс и сам вручил хозяйке. Видела бы Купава, лишилась голоса от такого безобразия. Само собой, ещё за столом сидел управляющий. Новый. Хотя что в нем нового? Фоськиного мужа Марница давно желала увидеть, поскольку до сего дня много слышала о нем от поварихи. И умён, и собою диво как хорош, и в торговом деле наилучший знаток, да и всё прочее… тут Фоськино круглое лицо приобретало мечтательность, а глаза принимались изучать потолок самым тщательным образом. Кто бы мог подумать, что столько неоспоримых достоинств – а кто оспорит слова дородной и шумной поварихи? – умещается в кругленьком проворном мужичонке, ростом ниже плеча жены? Да ещё лысоватом.

– Моя хозяйка, – отхлебнув кваса и гордо глянув на румяную повариху, начал отчёт управляющий, – всему дому тут голова. Закупки после пожара она делала, в точности прежний вид восстанавливала, я не вмешивался. Так мы сразу решили. Я токмо по торговой части, за мной амбар да сарай, двор да иные ваши владения, учёт денежек. Дела у нас не плохи. Тросны я, чтобы недомолвок не копить, показываю вашему батюшке в начале каждого месяца. Или матушке… Вот уж женщина дотошная, во все подробности входит, но приятственно с ней пообщаться. Доход ваш общим решением мы вложили в дело, в новый южный тракт и большие склады в северном порту. Если что не так…

– Да делайте, как делаете, – отмахнулась Марница. – Фось, вечером мама собиралась к нам в гости.

– Вырезку бигля я прикупила, расстегайчиков сообразим, наилучших, – успокоила повариха. – Почки в сметане… ну, это мое дело, сюда ты и не суйся с советами, зашибу. Что подам, то и полопаете. С треском. И за работу с новыми силами приметесь.

Последние слова были сказаны с некоторым нажимом. Пастух и управляющий переглянулись, дружно откланялись и заспешили встать из-за стола. Марница усмехнулась и пошла к себе в комнату.

Было странно оказаться вдруг на отдыхе, совсем без дела. В столице, в Усени, под её рукой во время проверки дел местных шааров было до сотни охраны, пять стражей-выров, десяток учетчиков, писцы, курьеры, личная малая галера с командой. В пути через пустоши тоже заботы не переводились. И вдруг – тишина… Сиди, Маря, у оконца, да гляди на улицу. Жди своего суженого, раз так решила и всех несогласных с тем решением – переупрямила. Оказывается, ничего нет страшнее и труднее ожидания! Не по ней эта доля – когда нельзя уже ничего переменить и ни на что повлиять. Без конца вспоминался тот огромный зверь с грустными карими глазами – а ну как ему следовало повязать поясок? Или белке… Страшнее всего была мысль, которую Марница гнала из головы: может, Ким к тропе и не выходил? Лес ему дорог. В лесу и решил остаться.

Роскошный ужин был съеден под грустные размышления молча и равнодушно, Фоська жалостливо вздыхала, княгиня хмурила брови и пробовала развлекать разговорами. Хотя было видно: и её голова занята посторонним. Три раза уточнила, сколько поварихе платят и можно ли её переманить на княжеское подворье хоть на время приезда гостей. Мясо в подливе ковыряла вилочкой, а потом, забыв приличия – благо, за столом их с дочкой двое – перебирала приправы пальцами, пробуя угадать каждую. Уехала уже в сумерках.

Марница вышла к воротам провожать. С интересом рассмотрела матушкин выезд: пару поджарых рыжих страфов с красными хвостовыми перьями, что и есть лучший признак породы зноймских беговых. Упряжь с серебряной отделкой, легкий крытый возок лакового дерева. Два огромных колеса, дающие мягкий ход даже на ухабах, толстая удобная подушка на двух ездоков, с подлокотниками – такие возки зовутся двуколками. Правила матушка сама, и достаточно ловко. Правда, возле голов упряжных страфов двигался верхом слуга, придерживал тонкий страховочный ремень и присматривал, чтобы кто из людей ненароком не оказался на пути возка и не пострадал.

Пастух тоскливо глядел упряжке вслед: хороши птицы… Вздохнул, предложил хозяйке прогуляться верхом, поскольку взял в постой вороного, породного, а забрать его должны только к ночи, как и тройку тягловых рыжих. Марница отказалась. Спросила полушутливо, не сдают ли и комнаты в её доме, пытаясь увеличить доход. Мужик помялся, виновато потупился и признал: дважды пускали слуг, состоявших при птицах. Но никак не в дом. Сараи добротны, там не холодно и сухо. А на улице оставить человека зимой, когда хлещет дождь и ночь уже задвинула засовы в ближних трактирах – разве по-людски? Марница кивнула, присела на ступеньках широкого крыльца и задумалась, глядя в тёмное небо. Сегодня оно к вечеру сделалось довольно высоким, показало сизый отлив, обещая улучшение погоды и потепление. Кое-где в прорехах туч пробовали затеплиться слабые вечерние звездочки. Припомнились южные ночи, когда звезд было много и каждая – яркая, близкая, переливчатая в потоках поднимающегося от песка горячего воздуха. Мерцают звездочки, колышутся. Ким их показывает, рисует пальцем след, соединяя в созвездия и негромко излагая очередную сказочку. У него и небо полно живых историй… Старое небо он помнит, с забытыми зверями – зайцами, белками, быками. И новое сам рисует. Как раз близ порта ар-Рагов, когда ночью не спали, а шли по пескам, выплел сказочку про вороного страфа, собирающего звездную росу. Помнится, проводнику Вагузи очень понравилось. Он слушал, постукивал пальцами по спине ящера. Потом указал тёмной крепкой рукой в небо и нарисовал свой узор, вместивший самого Вузи. Ящер танцевал во время сезона дождей. Вагузи улыбнулся, провел ладонью от края неба и до края, отмечая сияющую реку матери вод, плачущей слезами горя и радости…

В ворота постучали, отвлекая от размышлений. Марница вздрогнула. Опустила голову, потёрла затекшую шею. Глупо пялиться в небо, затянутое облаками. Перед весной звезд почти не удается рассмотреть. На севере Горнивы так и говорят: не расцвели ещё. Вот начнется месяц прель, выглянут цветки земной зелени – и небо порадуется, отзовётся…

Пастух торопливо миновал двор, зевая и натягивая попавшийся под руку плащ.

– За вороным пришли, – предположил он. – Сказывали: к ночи понадобится, велели приготовить в дорогу.

Марница кивнула. Собралась было встать и уйти в дом, но осталась из любопытства. Интересно ведь глянуть, кто выложил самое малое четыре сотни за вороного – и ставит его на чужой двор, пусть и временно. Обычно таких птиц от себя надолго не отпускают, понимая их цену. Да и привязываются, ведь вороные склонны служить одному хозяину, их даже курьерам в землях ар-Бахта выдают, стараясь не менять без надобности…

За птицами пришли неразговорчивые мрачные люди, больше похожие на наёмников, чем на слуг. Молча отсчитали деньги за постой, молча осмотрели лапы страфов – а как иначе? Первейшее правило, береги ноги, доедешь до места быстро и удачно. Рыжих стали грузить заказанным заранее кормом, засыпая прямо во вьючные сумы и проверяя качество. Опять же толково, рубленая сырая зелень пополам с зерном весной для страфа – лакомство. Вот только всякий вороватый пастух норовит подсунуть старые запасы со дна осенних ям, где зелень уже несвежа и даже гниловата. Глупо платить за такую серебром…

Когда в раскрытые ворота вошёл ещё один человек, Марница и не углядела. Вздрогнула и обернулась, ощутив взгляд. Испуганно онемела, вцепилась вспотевшими руками в колени. Человек был рослым, достаточно светловолосым. Кареглазым, если рискнуть поверить себе в столь поздних сумерках. Глядел на неё тепло, неотрывно и чуть-чуть, одними уголками губ, улыбался. В руках держал – немыслимое по весне дело – букет лесных цветов… Пойди их набери среди дождя, по холоду… Весь день пробегаешь, по одному дергая. Если ты не лесовик.

На прежнего Кима человек был похож так же мало, как и бурый зверь, одаренный пояском.

Стало до озноба страшно. Неужели надо второй раз узнать и не ошибиться? Да что же это за сказочка, прямо бесконечная. Красивый молодец, статный. И цветы хороши…

– Маренька, – тихим низким голосом молвил гость. Улыбнулся и присел на корточки у крыльца, в полушаге. – Маря… Вот и добрался я домой.

Голос был иным, верить в его звучание не хотелось, душа болела, но не отзывалась, а глазам чужак вроде – нравился… Да только глазам Марница и прежде много раз верила, пока не усвоила, что у бабы они слепые: не то примечают, что позже оказывается важным. Рост да стать. Разве они Фоську свели с мужем? Впрочем, уши бабьи и того хуже, шепни ласковое слово – душа и отзовется, потянется за обманом…

Чужак поднялся в рост, обернулся к слугам, застегивающим вьючные сумы. Чуть поклонился, скорее отмечая желание заговорить, чем выказывая приязнь. Выбрал взглядом рослого мужчину, который держал повод вороного.

– Окажи услугу, мил человек. Негоже мне входить в дом, не известив родителей моей невесты. Ты уж шепни словечко княжеским слугам. Хоть и вечер поздний, а надо нам туда идти, пусть ждут.

Говорил он вроде бы по делу и складно, но Марница всё больше замыкалась в себе и даже удивлялась своему упрямому несогласию с каждым словом. И голову не так наклонил, и улыбается слишком уж сладко, и молчит-то иначе, и…

– Ну-ка скажи, что такое малина, – буркнула Марница.

– Ягода, – гость даже нахмурился. – Маря, да что с тобой? Или я зря сюда шёл?

Чувствуя себя страфом, упершимся обеими лапами от избытка норова, как и сетовала мать, Марница всё же тряхнула головой и задала новый вопрос.

– Покажи мне звезду, которую сам назвал глазом страфа.

Мужчина с долей насмешки прищурился, глянул в тёмное небо, ровное, затянутое облаками. Чуть помедлил и указал точку над горизонтом. Вот уж правда: пальцем в небо… Каков вопрос, таков и ответ. Проверяй, Маря, есть ли звезда за тучей! Шутка чужака немного примирила с ним. Хорошо ведь пошутил, и без злости, и с подначкой. Голова загудела, умные мысли попрятались, а глупые вылезли, как поганки после теплого летнего дождика. Да что ж у него спросить-то? И как теперь сомневаться, как требовать ответов?

Кто ещё мог явиться среди ночи на двор с цветами, назваться женихом? И чего ей, непутёвой, еще надобно? Краше прежнего мужик стал, даже мама такого примет охотно…

По улице звонко затопали страфы, несколько. Зазвенел бубенчик. Марница оглянулась, охотно отворачиваясь от сомнительного, выглядящего незнакомо «Кима». Мамина двуколка резво вкатилась во двор, на сей раз правил сам князь. Остановил страфов, заинтересованно подпёр ладонью подбородок.

– Моня, вот за что тебя ценю: скучать не даёшь. Что, этот нравится тебе? Так вот сразу, в один вечер – сговариваемся и с глаз долой?

– Негоже входить в дом невесты, не сказавшись родителям… – завёл уже знакомую речь молодец, кланяясь князю с должным уважением.

– Говорила же, стерпится-слюбится, – расцвела улыбкой Купава.

Марница зажмурилась. Возникло ощущение, что пили она сегодня за ужином что-то такое… крепкое. На чем был настоян взвар трав, Фоська отказалась ответить. Росло подозрение, что целиком и полностью – на сочном бражнике, да еще с пыльцой…

– Позвольте, достойный брэми, – торопил время гость, норовя стать хозяином в доме, – поклониться и слово молвить.

Марница ощутила, что ей в руки всовывают букет лесных цветов. Сделалось очевидно: пора возражать. Только – против чего?

– Папа…

– Какой вечер! – восхитился князь. – Первый раз назвала папой, а то все «батюшка», и с эдакой подначкой, так и хочется в ответ кнутом – да по заднице.

– Чашна, свет мой, да что же это ты говоришь, ведь при гостях, – смутилась Купава.

– Так он в семью лезет нахрапом, пусть привыкает, – упёрся князь. – Я же его терплю на этом дворе. И Монька вон – терпит. Моня, ты чего, кислого объелась? Или сплюнь, или уж скажи хоть что толковое. Не сиди, как на похоронах. Пока, вроде, никто не умер. Ты как, без ножей сегодня? Мирно настроена?

Марница сердито столкнула букет на ступеньки и оглядела двор.

Слуги, пришедшие за своими птицами, глазеют, ослабив повод. Чужие страфы переминаются и шипят на рыжих княжеских. Свой пастух непорядком возле стойл не интересуется. Он любуется зрелищем сговора, пристроившись повыше, на чердачной лесенке, на случай осложнений: удобно и вверх забраться, и вниз спуститься, да и вилы под рукой. У ворот уже невесть откуда набралась толпа – и среди ночи вести в столице распространяются ходко. Пацаны целой стайкой взобрались на забор, мужики степенно стоят полукругом, два толстобоких деревенских бигля волочат брошенные хозяйской рукой веревки: пробрались за ворота и пробуют нахально щипать сено, не для них заготовленное. Расторопная соседка расстаралась, бежит с парой зажженных масляных светильничков, чтобы всем было удобнее глядеть. Девки хихикают, батюшкины наёмники лыбятся во весь рот и соображают: пора ли ловить биглей, или лучше пока брэми Чашне на глаза не лезть? Ну вот, теперь держись, Маря: самой злостной на всю улицу сплетнице, сдавшей за последние два года, подслеповатой и глуховатой, на ухо начали громко пересказывать подробности для дальнейшего распространения. То есть – сговор по всей форме… Потом и не отказаться, толпа всё видела и слышала.

– Позвольте мне… – в третий раз начал говорить молодец, в которого всё сильнее хотелось бросить ножик.

Один-то при себе, за голенищем сапога, – Марница пощупала рукоять и усмехнулась. Чем этот рослый красавчик доказал, что он – Ким? Тем, что явился, когда ждали и назвал малину ягодой. Невеликое дело. Цветов при должном усердии любой способен нарвать, всё же не можвель на дворе, весна дышит… Марница прищурилась, рассматривая гостя внимательнее. Уж так он одет опрятно! Даже, скорее, богато. И пояс не тот, ярким чем-то шит, крикливо и несуразно.

– Не годится, – вслух определила сомнения Марница.

Князь с явным удовольствием хлопнул себя по бедру. Ведь приехал спешно, – запоздало сообразила Марница, – рассчитывая на потеху, и теперь ждал её куда более, чем мирного сговора. Гость дрогнул и обернулся. Княгиня всплеснула руками и потянула из рукава платочек. Рыжие в упряжке ощутили слабину повода и налегли, продвинулись на шаг, в два горла зашипели на чужих страфов.

Толпа у ворот заволновалась. Из задних рядов на свет бесцеремонно пробивался кто-то, и делал это весьма успешно. Так, что теперь все глядели именно на него. Ростом не особо крупного, но очень широкого, бурого и заросшего до глаз.

Не останавливаясь, новый гость прошагал через ворота, прямиком к крыльцу. Зыркнул мелкими тёмными глазами на «жениха», бурый мех на лице чуть шевельнулся.

– И какого, вежливо говоря, гнилого дупла этот дятел делает в моём малиннике? – басом прогудел гость. Обернулся к Марнице, хохочущей, опустив лицо в ладони. – Маря, что ты вытворяешь среди ночи? Это ж ни в сказке сказать, ни в яви понять!

– Я же знал, – возрадовался князь, – меньше двух мужиков на сговоре моей дочки не может быть никак! Купа, ты на какого ставишь?

– Они что, будут ещё и драться? – ужаснулась княгиня, обнимая мужа и ныряя ему под руку.

– Было бы с кем, – отмахнулся новый гость. Прихватил «жениха» за шиворот, приобнял до стонущего выдоха и повёл к воротам, бормоча под нос: – Иди-иди, не лезь на чужую полянку, не по тебе она, я и людям твоим сказывал. Которые взялись цветы целой толпой драть в лесу.

– Моня, – по возможности серьезно и строго сказал Чашна, хотя смех гнул его. – Моня, что сына шаара Тадхи выставили, то мне понятно. Но и меховой мужик ничуть не похож на жениха, какого мне описывал ар Сорг. Может, пояснишь, откуда взялся? Или мы чуток погодим, ночь впереди длинная, глядишь, ещё кто подтянется.

Бурый заросший тип басовито рыкнул, нехорошо прищурился на толпу у ворот. Народ слегка подался, посторонился. Даже бигли замерли с клоками сена на мягких губах, испуганно поджали короткие толстые хвосты и затопали со двора на задних лапах, горбясь и помогая себе передними, но прихваченного в охапку сена не отпуская… Мужик глянул на взятых в постой страфов и дернул подбородком в сторону ворот. Птицы понятливо вздохнули и двинулись по указанному направлению. Хмурые слуги – тоже…

– Эк тебя слушаются, – одобрил князь.

– Да зверьё-то, оно с понятием, – усмехнулся бурый. – За людей не поручусь. Если кто ещё в ночь на двор сунется, ума у него точно нет. Маря, ну что ты сидишь? Я зверски хочу есть. Понимаешь? Зверски. Если ты на стол собрать не в состоянии, какой был смысл в жёны набиваться? Ел бы у деда малину от пуза да рыбку в бочагах ловил… благодать. – Он всем телом обернулся к князю. – Однако ж поздно жаловаться. Поясок ваша дочка мне повязала, я и явился, как на поводке. Не могу без неё, значит. Иначе б не пришёл. Так что поселюсь я тут, как дела нынешние закончу, походные, дающие работу ногам. Звать меня можно Кимом, хотя, помнится, полное имя должно быть подлиньше. Кимор, вроде бы. Ну, поскольку повзрослел я, ныне скорее беру родня, чем зайцу, мёд я люблю. Значит, со временем примусь бортничать, непременно.

– А по всем правилам девку спросить у батюшки? – рискнули потребовать продолжения зрелища из темноты за воротами: светильники соседка унесла.

Бурый оглянулся, кивнул, неторопливо прошёл к воротам и захлопнул сперва одну створку, затем и вторую. Коротким пальцем тыча в каждого, пересчитал пацанов на заборе. Те притихли и вжали головы в плечи. Новый хозяин подворья усмехнулся.

– Сказки утром буду сказывать. Если накормят сытно, то длинные и веселые. Покуда кыш, воробьи!

Когда бурый оглянулся в сторону крыльца, Марницы на пороге уже не было видно: убежала, как и велено, собирать ужин. Князь, вполне довольный тем, что нашёлся человек, способный решительно распоряжаться ничуть не возражающей дочкой, спрыгнул из двуколки и подал руку жене. Фоська, наблюдавшая всё зрелище через окошко, закрыла ставни и тоже заспешила на кухню, зевая и посмеиваясь. Купава усердно мяла платочек и вздыхала, шагая к крыльцу. Пастух распрягал рыжих, угадав желание князя заночевать в гостях. И точно: управляющий бодрым скоком пронесся до люка подпола, поддел, ловко сунулся и добыл кувшин бражной настойки. Оглянулся на нового хозяина, запирающего ворота перекладиной.

– Тросны теперь вам подавать, брэми?

– Маре, – буркнул бурый. – Ничего тут не меняется. До осени, по крайней мере. Садом-огородом твоя жена занимается? – Дождался кивка и продолжил: – вот к ней дело есть. Малинник надо развести, яблонь толковых насадить и медуницы наилучшей. Ростки я дам, с вас место надобно и уход.

– Подворье позади нашего прикупить можно, – прикинул управляющий. – Если мало, слева соседей подвинуть, непутёвые они. Без обиды их переселим, денежками да волей князя.

– Двигай, – одобрил бурый. – Я простор люблю. Да и пчёлы…

– Уж вразумите: это что ещё за невидаль? – удивился управляющий, охотно передавая тяжеленный кувшин с настойкой и повторно ныряя в холод погреба за закуской.

– Забылись пчёлы, стали невидалью, вернутся былью, – пообещал хозяин. – Мёд надо восстановить. Польза в нём для здоровья и удовольствие немалое. Чего более, и не скажу. Ну, идём. Буду по правилам слова говорить, Марьку в жёны просить. Интересно я перелинял, вроде – повзрослел, что ли? Пока сам не соображу. И чего упирался, куда глядел, когда Маря вон – под боком имелась… Надо было на весну свадьбу-то двигать. А не на осень.

За столом уже сидел на почётном месте князь, весело щурился и наблюдал переполох в дочкином хозяйстве. Ни слова не возразил, когда бурый прихватил Марницу под руку и уволок в коридор, плотно прикрыл дверь. Глянул пристально, и Марнице показалось: глаза у него помельче стали, а взгляд – потяжелее. Весь иной, неловко такого назвать зайцем… Привыкать к облику заново придется. Хотя душе спокойно, и никаких нелепых сомнений в ней нет. Ким вернулся иным – да только разве зайцы в лесу хозяева? Это пока лукавые лесовики плетут детские сказочки, они на длинноухих похожи… Большая рука сгребла за плечи, прижала плотнее.

– Маря, давай сразу уговоримся, – буркнул Ким, смиряя свой новый голос, низкий и басовитый. – Что мое – то мое. Замечу, что не на меня глядишь, озверею. Озверею – в лес развернусь и уйду. Молча. Шкура бурая, она очень даже ловко на плечи ложится, Маря. Да вот – слезает трудно. Утром постригусь, усы заведу плетеные, как у Ларны. На человека чуток поболее похож стану. Годится тебе такой мужик?

Марница кротко кивнула, прижимаясь плотнее к новому Киму, торопливо гладя плечо и пытаясь сообразить, как же он есть-то будет с такой дикой бородищей? Кроме глаз на лице ничего и нет незаросшего… В лохматости пропал, сгинул, даже след внешности прежнего пастушка, разве глаза его, чуть лукавые и добрые…

– Ты сказки плести не разучился? – уточнила Марница, хотя ответ уже ничего не менял. Потянулась обнять. – Вот всех устрою и приду проверять.

– Я новых много усвоил, из канвы потянул, – отозвался Ким. – Пошли. Буду сказывать, что следует – но никак не сказки… Твой отец ждёт. А глупости из головы выбрось. Придёт она среди ночи! Ты князю дочка, твое дело честь беречь и меня в озверение не вводить. Так что не липни, сама оттянула свадьбу на осень.

– Раньше тебе и то казалось рановато, – довольно хихикнула Марница.

– Раньше я из лесу явился сестре помогать, а ей, девке глупой, было шестнадцать лет. Теперь вот у меня иная тропка до опушки легла и проводник иной, – вздохнул Ким. – Лес сказок, Маря, потому и безвременный, что каждый в нём черпает то, что готов принять. Я сам зачерпнул, когда в песках змея заломал. И ты добавила, поясок повязывая. Пошли.

– А где теперь Тинка – знаешь?

– Почему бы и не знать? На галере. Носом хлюпает, Ларна её утешает, плывут они. Скоро в Усени пристанут и сюда, может статься, направятся. Тогда к началу преля подоспеют. Десять дней, – заинтересованно буркнул Ким. – Успею ягодник разбить. Да и берлогу надо осмотреть, под себя переделать.

– Берлогу? – хихикнула Марница, открывая дверь.

– Все беры живут в берлогах, – обстоятельно согласился Ким. Сел за стол и глянул на князя. – Так что, сложно говорить, по правилам, или так сойдемся? Всё одно её не упущу.