Не ведаю, что иные рассмотрели, когда Кимочка шагнул от нас прочь по песку и дёрнул нитки с вышивки… Я уже у всех спросила. Нет, не помнят толком. Уж точно они не ощутили сполна страха, какой мне достался. И так едва жива лежала, нитками души поделившись. Всё, что накопилось для леса, отдай, – так велел брат. Я и отдала. С корнем вырвала, с болью, без остаточка. Словно в душу впустила пустыню эту сыпучую, жестокую к нам, людям. В ней жар и холод равно недружественны живому. Да если бы только они! Как нитки я вырвала, что-то во мне изменилось. Словно я надломила себя… Нет, не так. Скорее я сделалась вроде выра, линяющего и лишённого на время своего панциря. Нахлынула беззащитность – хоть кричи. Я бы и кричала, да только Ларна, спасибо ему, рядом сидел и держал за руку. Хорошо держал, крепко. Как родной. С ним страх не имеет надо мной полной власти, Ларна меня не отдает сомнениям, как скала не отдаёт траву на растерзание буре, прикрывает и тенью от зноя одаривает.

В моей оголенной беззащитности имелась и своя польза. Все ощущения обострились до предела. Я обычно как канву вижу? Одним лишь наитием, словно бы в тумане. Более на ощупь, чем взглядом. Отдав нитки и ослабев, я обрела чуткость. Всей кожей, всеми этими утраченными и ещё теплыми нитями души я вплелась в мир… Он кричал и стонал. А я слышала и тоже страдала.

Страшна была пустыня вне круга, быстро обозначаемого и выделяемого нитками, вырываемыми из вышивки.

Пустыня колыхалась и дрожала, как марево жаркого дня. В ней оставалось всё меньше надёжности закона мироздания, должным образом скрученного Пряхой из кудели изначального. Я это первый раз ощутила не так давно, по осени. Поняла хоть на миг, в чем её работа состоит, когда проводила Шрома в глубины и глянула на канву словно бы извне.

Мир огромен и непознаваем. В нем всё есть, и даже такое, что людям никогда не будет доступно, слишком оно чужое нам. Не враждебное даже, просто иное. Пряха из кудели неявленного бережно выбирает тонкие волокна и скручивает их, создает годный для нас закон. Чтобы вода была мокрой и насыщала при питье, чтобы солнце грело, но не сжигало, чтобы воздухом дышалось легко. И совсем уж непонятное мне, неумехе, она тоже даёт. Суть явленному определяет. Вес камню, мягкость шерсти, теплоту улыбке. Миру закон и людям – тоже. Далее уже Ткущая нитку принимает в работу и даёт нам ровную канву, чтобы небыль отделить от были, но не лишить нас радости веры в чудо и вдохновения мечты.

Сложно? Пожалуй. А вот рассветная пустыня была пугающе холодна и чужда. Канва в ней расплывалась гнилью, лохматилась рваными прядями основы. Колебалась, впитывая быль и просеивая её песком в изнанку свою – в неявленное. Где и закона нет, и жизнь ещё не рождена. Там безвременье, но иное, чем в Кимочкином лесу. Какое-то последнее… Крайнее.

Когда брат шагнул на гнилую канву, душа моя отозвалась болью, словно я собрала его в последнюю дорогу, нитками не одарила, а вооружила на бой. Безнадёжный и все же неизбежный. Он сеял траву, всходящую ростками безвременного леса. И сам всё глубже проваливался в канву, позволял ей впитывать себя и менять. Сдирать с плеч человечий облик, уже приросший крепко и мною любимый, родной до последней чёрточки. Только в зыбкой гнилой канве он уцелеть не мог.

Ким шагнул прочь и сам себя отдал прошлому. Позвал безвременье, к деду Сомре обратился, корни леса потянул… Упросил их канву заплетать по мере сил и держать закон явленный, чтобы и наша лужайка зелени была цела, и то, что рвалось и угрожало, не добралось до нас, не втиснулось в щель, не испоганило мир. А если и явилось, то пусть могучим и опасным, но хотя бы – постижимым, подчиняющимся нашему закону.

Ларна мне сказал, что видел Кима, идущего вниз с холма. Человеком видел, только тень его выглядела необычно. Лохматой и слишком уж большой. Я иное чуяла. Ничего в нём прежнего не осталось. Сгинул мой заяц, веселый и беззаботный. Пропал знакомый мне гибкий пастушок, потому что заросла тропинка в детство, он отвернулся и ушёл совсем. К новому ушёл. Непосильное дело взвалил на плечи, взрослое и большое…

Может статься, все мы не одну жизнь проживаем, если решаемся меняться и расти – как выры. Сбрасывать старые панцири, слабые и малые. Наращивать новые, годные для куда более серьезного испытания. Если так глянуть, так что я делаю – вышивальщица? Я помогаю людям линять… Я сшила пояс Ларне, мечту ему обозначила. И он пошёл в новый путь, отвернулся от прошлого и многое оставил за спиной. Ценил славу и забавлялся тем, что равных ему нет в бою. Азарт видел в причинении смерти и возвышении своём над поверженным врагом. Находил интерес в золоте и власти, даруемых страхом. И что? Отвернулся и всё отдал.

Мой поясок – только малый светильничек вдалеке. Не дает он силы пройти путь перемен и даже не облегчает дорогу. Способен только обозначить направление и каплю надежды заронить в душу. Сшила я его, справилась, – значит, есть впереди то, к чему человек втайне от себя самого стремился. Существует и достижимо. Но видеть свет вдали и добраться до окошка, где он теплится – не одно и то же… То-то и оно! Я не указываю коротких дорог. И легких тоже. Мои подарки – ох, как дороги они в оплате! Сильным они в пользу, а слабым, Ларна первым понял, вышивка вроде камня на шее. Согнет к земле или вовсе утопит.

Киму я вышила совсем особый пояс. Много раз думала и пыталась понять: зачем он такой? Вот мой заяц, рядом, уже десять лет рядом и кажется – в том не будет перемены. Он за мной, непутевой, даже из леса вышел против воли деда Сомры. Отвернулся от жизни, в которой нет счета годам. А я сшила опушку дубравы и зайца, бегущего обратно в лес! Себя-то Киму не обмануть, да и меня тоже. Почему в узоре заяц стремится в лес? Да знаю я, не хочу знать, а вот знаю: душа Кимочки трудно разворачивается к людям. Смотрит он на нас чуть со стороны. Мудрый, лукавый, внимательный… сказок у него полное лукошко. Сидит на опушке, у самой кромки тени Безвременного леса, и спиной свой ощущает родной лес, и шёпот его слышит, и поддержку его принимает… Не находит силы ни меня бросить в мире, где так много угроз, ни отказаться вовсе от надежды однажды вернуться туда, где был полновластным хозяином лесу. Рвётся надвое и страдает.

Я поясок сшила и обе дороги указала в нём, так мне теперь думается. Зайцу – в лес возвращение. Киму же, если он человеком желает стать, иной путь – к людям. К дому своему, к теплу душевному и малому местечку в мире, откуда он не сможет глядеть на нас со стороны. Сам таким же станет, обрастёт каждодневными заботами. Захочет ли? Не ведаю. Марнице надо о том думать. Не зря я, сама того сознательно не разбирая, сшила цветки розовые да лиловые, зайца отгораживающие от леса… Сильное шитье получилось.

По дорожке моего вышитого пояска Ким и шагнул на гнилую канву, по ней и ушёл, не опасаясь зыбучей хмари неявленного. К лесу родному потянулся, силу его призвал и сам в него влился.

Человек может что? Нелепой железкой клинка размахивать. Ким иное вознамерился сделать, непосильное. Южные люди убили свои сказки. Свою воду отдали песку сухому, свою душу развеяли в труху. Изошли целиком на злобу. А злоба да месть не дают ростков, не зовут весну жизни, они – засуха. Вот пустыня и умерла. Смерть её стала последней сказкой, кошмаром, затянувшимся надолго и опасным, разрушающим саму канву. Закон по волоконцу начал распадаться. Жизнь и смерть – два начала. Не враги они, просто противоположности. Но вышивальщики юга, древние и неразумные, потянули из пустоты своих гнилых душ белые нитки. Белые – не пропитанные краской живых мыслей и чувств, стремлений и надежд. Ничего в них не было, кроме лжи. Кроме насмешки ничтожеств, возомнивших за собой право решать и судить. Ах, доброта? Да полноте, нет её в мире, золото купит вам больше, оскудела рука дающего. Ах, любовь? Ха-ха, во всяком городе той любви ночью на улицах пруд пруди, и золото не надобно, серебра хватит для оплаты. Дружба? Ну да, по общей выгоде или против общего врага…

Если не оставить людям права примириться с врагом, права отдать без надежды на возмещение, права принять удар, сберегая более дорогое, чем жизнь – оскудеет канва наших надежд. Оскудеет, истончится и лопнет. Ткущая посмотрит на мир людей, выбравших самые простые дороги и отказавшихся расти душой – и отвернётся. Мало ли у неё иных дел? Может, наша канва далеко не одна в работе. Да и Пряха… Зачем тратить пряжу на нас, отказавших нищему в куске хлеба, на восход взирающих без радости и улыбки?

Без внимания Пряхи и Ткущей, иных, им подобных, мир станет гнить да тускнеть. Ну и что? Канва растреплется. Впитает людей, растворит саму память о нас. И тогда высшие дадут миру новый закон. Заселят иной край теми, среди кого найдутся умеющие радоваться солнцу и находить красоту в капле росы. Живые должны быть способны оставаться разными и уважать различия…

Мой Ким ушёл по тропочке к лесу, чтобы там взять силу и залатать канву. Потому что он полагал: мы пока не так уж и плохи. Мы умеем быть людьми и вырами, интересными Пряхе и Ткущей. Мы взращиваем в душах надежды, и готовы выбирать очень трудные дороги. Ким спускался с холма… и я не могла его рассмотреть толком. В нём жил день, наше право приходить в мир. А снизу, из прорехи канвы, вспоротой и висящей белыми рваными нитками лжи, поднималась тьма последней ночи.

Не знаю, можно ли выдержать такой бой одному. Я половину сказанного сама придумала, я ведь не так умна, чтобы знать наверняка… Я только ощущаю нитки, порой сшиваю их в новый узор, угадывая его по мере сил полно и верно. Только по-моему, жизнь и смерть не могут пребывать во вражде. Они – две половинки закона нашего мира. Им полагается чередоваться, как сезонам года. Кима все полнее затягивало в канву, он становился частью поединка, не имеющего конца, вечного. И я с ужасом смотрела на то, что не могла изменить. Ким врастал в пески, рассыпался в пыль и возрождался, чтобы мы сохранили право на свой закон. Он согласился заплатить слишком высокую цену. Безнадёжную для себя.

Но потом Вагузи выпросил у меня платок и вмешался. У людей есть право говорить за себя. Не все на юге гнилые! Толковые люди сберегли сказки и душу не иссушили. Им по силам раскрашивать новым узором белые нитки жадных мстительных глупцов минувшего времени. Оживлять надежду и выплетать из неё небыль, канву для были…

Всё это я думала, когда нас жёг день.

Первый в моей взрослой жизни день без Кима. Я почти бредила, я ощущала себя старым деревом с огромным дуплом. Моя душа опустела и не могла принять свою пустоту. Как мне жить в мире без Кима, пусть и зарастил мир на сей раз свою рану, прореху в канве? Как мне принять то, что брат ушёл в лес едва живой, потрепанный боем, забывший то, чем жил вне опушки безвременья? Куда идти нам всем? Я шила пояса и пыталась восстановить порядок, нарушенный давным-давно. Но сама-то я шла по тропке, удобно выплетенной Кимом. Он был моими совестью, мудростью, смелостью. Он – вся моя семья, наконец! Куда теперь деться? Как найти силы встать и идти, когда вечер погасит ярость светила? Что исправлять? Ким, теперь я твёрдо знаю, тоже шил. Нитками своей души он обозначал нам дорогу. Мы не задумывались, пользовались и забывали благодарить…

Кимочка как-то раз сказал, завершив одну из своих сказок: люди не ценят того, что ещё не утратили. И это порой делает их несчастными и слепыми, и хуже того – жестокими. Я брала у Кима и не возвращала. Я даже, стыдно сказать, злилась, когда он пробовал уделить самое малое внимание Маре. Хоть плачь. Только жарко в пустыне и так сухо – слез нет. Горло кашлем заходится.

В ранних сумерках я, как сказали бы выры, пересохла в своём отчаянии до последней крайности. Мне уже почудился шуршащий ток песка, насмешливо поглощающего меня, не способную жить в одиночестве утраты. Но оказалось, песок шумел по иной причине. Он чуть смещался под ногами нашего проводника.

Я сморгнула от недоумения: да точно, он! Вагузи…

Вышивка на платке Вагузи за время боя выцвела до неразличимости. Превратилась в едва заметную игру полутонов, зато эти узоры менялись и жили – постоянно. Он сел рядом, улыбнулся, блеснул белыми до голубизны зубами.

– Ты же ушёл к Пряхе, – шепотом уточнила я.

– Слишком далеко туда добираться, я сунулся было, но глянул: Ким тут один, плохо ему. Опять же, о чем можно просить женщину, если ещё не расцвел сезон дождей и танцы не объявлены? – нахально подмигнул проводник. – Я взял палки и побежал убивать тьму. Хорошо убил. Надёжно. Вузи остался доволен и согласился снова быть с нами.

– Ты сейчас здесь, точно? – ещё сильнее засомневалась я.

– Здесь. Точно, но не знаю, я ли, – он снова блеснул своими бесподобными зубами. – Проводник вам не понадобится, мой вузиби выведет вас, куда следует. У меня теперь очень много дел, я, пожалуй, и не вернусь в прибрежные земли до сезона дождей. Так и скажи ару Ронге. Он пусть передаст моему племени. Я служу Вузи. Я, как верно заметил Ларна, его колдун. Мне нравится колдовать! Ким научил меня.

– Ким?

– Конечно! Самое сильное колдовство – оживление душ людей. Он умеет. Я учусь. Надо много сказок сделать и вплести в жизнь. Чтобы дети росли и зелень наступала на пески. Чтобы тут опять наполнилось озеро и большая река потекла от дальних гор на юге. Я знаю, там горы. Я туда бегал и ещё пойду. Белые вершины, с которых вода не стекает, она называется – лед.

– Без вузиби пойдёшь?

– Зачем мне, сыну Вузи, пусть и приёмному, – хитро подмигнул он, – ящер? Сам не без хвоста… Когда он мне нужен или когда просто хочется побегать. Зря ты не согласилась в жёны пойти. Мое озеро будет не хуже северного Безвременного леса. И красиво, и пустыне в пользу, и её людям в радость. Тебе от деда Сомры привет.

– Так ты… умер? – ужаснулась я.

– Ушёл в канву, – он широко распахнул свои глазищи, огромные и нахально-веселые. – Здесь всё иначе, мне нравится. Ты на память не жалуешься? Тогда слушай дальше. Передай старшему Вагузи: хватит всем дурить головы! Пусть танцует под дождем и берёт себе жену, которую давно выбрал. Откуда у колдуна сила, если он один по песку бродит и сохнет? Еще передай: дожди будут длинные, пусть готовятся. Из низин уходят всерьез, ценное уносят на холмы. Пищу запасают впрок, на месяц хотя бы. Перемены не проходят без осложнений. Первые годы будут трудными. Зато после жара отодвинется, давая место для жизни.

– Как мой Кимочка? Он уцелел?

– Ты отпусти его, это твоя часть платы – взрослеть и самой учиться переставлять ноги. – Вагузи снова улыбнулся. – Но я большой колдун, главный на юге. Я помогу тебе, добрая нхати. Ты мне подарила платок. Я тебе подарю палку. Чтобы училась убивать в себе тьму.

– Ага, сама я той палкой и убьюсь.

– Это сильная палка, моя, колдуна и сына Вузи, – важно пояснил проводник. – Копьё. Хочешь, так зови – копьё. А хочешь – палка… Сложная вещь. Сильная.

Вагузи пошарил в песке и вытащил легкую палку. Три локтя длины, вся лаком покрыта, золотистая, суставчатая, в сплошном черном рисунке танцующих ящеров. С красивыми бронзовыми наконечниками, круглыми, блестящими. Я сразу почему-то представила, как Ларна меня учит, и как я этим вот шариком получаю по затылку, да так крепко, что звезды вижу в ясном дневном небе. Сероглазый щурится и насмешливо поясняет в своей любимой манере. Мол, надёжный ты человек, Тинка. Нет в палке колдовства, а ты все равно искрами из глаз сыплешь, обратное норовишь доказать, чтобы не обижать хорошего человека Вагузи, подарившего безделицу.

– Спасибо, – неуверенно поблагодарила я, заранее почесав затылок.

– Если стукнуть по песку, может статься, явится ящер и довезёт, куда надо, – предположил Вагузи, и в его темных глазищах заплясали рыжие закатные смешинки – солнечные блики. – Но может и не явиться. Я большой чёрный колдун, я извозом не занимаюсь. Только важной помощью, в крайней нужде. Зато если и не по песку стукнуть, но в большой беде пребывая, тоже подействует как-нибудь. Так что учись убивать тьму. Ларну попроси, это важно.

– Что значит, как-нибудь подействует? – насторожилась я. – Ох, болтун ты!

– Я только учусь плести сказки, – не смутился проводник. – На твоей участи и проверю, как мои слова отзовутся, какое эхо дадут. А пока прощай, пора мне. Гляди, как закат прожарил у пустыни спину! Красота. Побегу, южных людей навестить хочу. – Он отвернулся, гибким танцующим шагом заскользил в закат, стал чёрным узором на горящей бронзе запада. Уже неразборчиво, словно вслух разговаривая с собой, добавил: – Мир-то велик! Изрядно велик, мы все лишь часть его, есть и другие земли. Кое-где вымер люд, а вот за горами ещё живут. Помогать надо. Плохо там, сыро и холодно.

– На юге – холодно? – опешила я.

Глянула в спину Вагузи из-под руки, щурясь и часто смаргивая. А спины-то человечьей и нет… Только ящер течёт по склону холма, алый с золотом он, и рядом бежит, не отстает, его чёрная гибкая тень.

– Ларна! – охнула я.

И прикусила язык. Крепко же я берусь за ум! Взрослею, самостоятельно переставляю ноги, как же… Едва слезла с Кимочкиной шеи, как выискала себе нового защитника. Да такого защитника, что имя само лезет на язык. И произнести чуть неловко, по спине опять мурашки поползут от простого ожидания его взгляда, странного, пристального. Глянет – под руку нырнуть захочется или носом в плечо уткнуться. Только разве это дело? Кто я ему, чтобы помыкать, как родными не помыкают? А только без него ещё хуже, чем без Кимочки…

– Что тебе, беспокойница? – зевнул Ларна, пристраиваясь рядом и протягивая чашку с водой. Глянул на палку и удивленно дрогнул уголками рта.

– Вагузи подарил, сказал то ли палка, то ли копьё. – Ответила я на невысказанный вслух вопрос. – Он тут был. След есть?

Ларна покачал головой, потом указал на палку и расхохотался.

– След есть. И ещё будет! Тинка, отметится синяками след, как я не догадался! Велел убивать тьму? У меня брать уроки?

– Да, – признавать сказанное колдуном не хотелось. Ларна ведь про синяки ничуть не ошибается, наверняка. – Ящером убежал… Ларна, я что, за день перегрелась и невидаль вижу? Здоровенным таким ящером, вон туда юркнул – и сгинул.

– Тинка, – Ларна посерьёзнел и плеснул ещё воды в чашку. – Ты постоянно невидаль видишь, разве не так? Ты думаешь такое, что иным не влезет в голову. Я полагал раньше, что на жизнь надо глядеть проще. Мысли мои были короче, а сомнения я считал признаком слабости. Искал третью силу, злодея-колдуна, чтобы зарубить его топором, просто и без затей. И что? Я нашёл колдуна! Сильного, злоязыкого, с темной кожей и хитрющими глазищами… дрался с ним, вот след на руке. Но убивать не пробовал. Он мне почти что друг. Я теперь тоже много думаю, Тинка. И невидаль вижу. Мне нравится моя новая жизнь. – Ларна хитро подмигнул, отчего я сразу насторожилась, ожидая подвоха. – Ты что вышила мне на поясе? Обещание дома, котят да клубки…

– Но я только…

– Тинка, не оправдывайся, рановато, – он уже открыто смеялся. – Ты что городила про невидаль? Ящеры в пустыне – это обычная быль. Настоящая небыль – я без топора и в собственном доме. Тинка, я даже примерно не могу представить, чем занять выродёра Ларну, чтобы он имел мирный достаток и не скучал. Не подскажешь?

– Понимаешь, я ведь шью, когда ещё и мысли словами не обросли!

– Во-во, не обросли, – вздохнул он, покосился на меня опасливо. Отвернулся, глянул в закат. – Вузи тоже не думал, что явится в мир в новом воплощении, что начнет сказки выплетать. Тинка, учти: я не потащусь ради всех котят мира в Безвременный лес, я тут желаю жить. Чтобы дом был из сосны с запахом смолы. Чтобы берег рядом и море…

– Разве это зависит от меня?

– Почему бы и нет, – на сей раз насмешка в голосе сделалась очевидна. Ларна повернулся к северу. – Север там, и море там, и сосны там. Значит, нам – туда! Брэми Тингали, хватит ныть и поджимать хвост! Вставай, собирай навес. Наш бестолковый проводник сгинул, мечтая о танцах и синеглазых девках, коих он, как мне думается, будет забалтывать теперь сказками наглее прежнего. Но нам-то кто укажет тропу к лачуге Барты?

– Он сказал, его вузиби отведёт, – припомнила я.

– Непутевая вышивальщица, вот что следовало говорить прежде всего иного, – назидательно укорил Ларна.

Нацедил миску воды с настоем трав из пузатого кувшина, сберегающего прохладу и каким-то чудом ещё не разбитого за дорогу. Кликнул Малька, пошёл будить и поливать Хола, едва живого и, как и во все прежние дни в песках, после дневной жары утратившего способность двигаться и даже толком осознавать себя. Надо отдать ему должное: не жаловался ни разу. Хотя о море и прохладе тосковал люто… Сегодня, сверх того, полагал себя виновным в бедах минувшего вечера.

– Хол предал всех, – хрипло булькнул он, напившись и смочив дыхательное горло. – Хол погубил Кима, он не достоин более называться полным именем. Он позор своего рода, да… Ему следует высохнуть здесь, в наказание.

– Каждому бы роду – да такой вот позор, с руками б отрывали, – заверил Ларна. – Не причитай. Тинку я воспитал, теперь примусь за тебя. В пески так далеко не забирался даже Ронга, хотя ему напекло до красноты панцирь ещё в детстве. Но ты пошёл, и до сих пор не сделался никому обузой. Это подвиг.

Хол осторожно приподнял из глазниц влажные, покрытые свежим маслом, стебли глаз. Обратил взор на Ларну, стараясь рассмотреть насмешку в сказанном. Не нашел её и чуть успокоился. Повернулся на бок, подставляя брюхо для увлажнения. Шевельнул жабрами, процеживая выливаемую в щель воду и хоть немного увлажняя их.

– Не подвиг, я просто терпеливый, – осторожно уточнил он.

– К морю поворачиваем, – обнадежил северянин. – Домой, так я полагаю. Не наш это край, Хол. Верно?

– Да, – шепнул выр, тоскливо оглядывая холмы песка, рыжие в подпалинах теней. – Не поверите, я разлюбил печень, выдержанную на солнце. Не хочу помнить о сухости и жаре. Нырнуть бы… Я не жалуюсь, просто думаю вслух, да.

– Точно, я тоже нырну, как только доберемся до моря, – поддержал Ларна. – Хол, у тебя как легкие, окрепли? Можешь для двоих дышать? Мы бы в глубину, там сперва прохладно, а после и вовсе холодно. И сумерки славные, сизо-бурые, с зеленью и голубизной, с чернью и перламутром…

– Могу вышивку сделать, – осторожно предложил Хол. – Просто так, без ниток души. Для утешения глаз. Устал от песка. Да…

Ларна кивнул, похвалил затею. Я уже справилась с пологом, тяжёлым и непослушным. Малёк помог свернуть ткань и погрузить на вьючного ящера. Страфы, переживающие жару не вполне хорошо, шли налегке. Клык от меня не удалялся, шипел и жалобно вздыхал – переживал, что бросил хозяйку, исполняя её же приказ. Страдал: Марницы нет нигде поблизости. Он бегал и искал, я разобрала это по усталому дыханию, по тяжёлой поступи лап. Днем бегал! Ведь любовь и преданность – они гонят пуще неволи, понукают злее кнута. Я бы тоже побежала Кима искать куда угодно. Только нет его здесь. Я чую… И слезы опять щиплют сухие веки.

– Тингали, – начал Ларна строго и бодро, то есть очень опасным тоном, не предвещающим хорошего. – Где палка? Ты надула губы, ты шмыгаешь носом. Ты сдалась тьме сомнений. Надо убивать её!

– Я не умею, – надежды на действенность отговорки не было, но я хотя бы попыталась…

– Синяки получать можно и без большого опыта, они только краше выходят, неожиданные, – развеселился этот злодей. – Запоминай первые три движения, они – твой урок на сегодня. Нет! Не пробуй начать жаловаться на жару и усталость. Глянь на Хола, он терпит. Дай палку. Приветствие, – Ларна показал коротко, ловким и точным движением. – Теперь первое движение: прямой блок, второе – выпад, третье – перехват палки. И всё с самого начала. Поняла?

– Нет!

– До утра сделаешь пятьсот раз, – ровным назидательным тоном сказал Ларна, – и поймёшь. В крайнем случае, продолжим добиваться понимания завтра. Начинай. Нет, руки в приветствии выше, до уровня глаз. Вытянуть, держать. Ты что, не уважаешь Вузи? Таким блоком не удержать и пушинку. Мягче, без рывков. Тингали, это не выпад, это просто носом в песок, спину ящера я покидать не просил… Держи руку, залезай. Не ушиблась? Тогда не охай, бери палку и продолжай, я тебе не Кимочка, на нытье не откликаюсь.

– Выродёр!

Он расхохотался и кивнул. Показал руками, как я должна исполнить приветствие, отвернулся. Палка уже после десятой попытки повторить три движения стала заметно тяжелее. Пришлось закусить губу и терпеть… А для облегчения урока – думать. Странно я отношусь к Ларне. Сперва боялась его, потом пришло отторжение, близкое к оторопи. Заговорить с ним было невыносимо трудно. Помнится, Малёк шепнул мне, что глаза Ларны – два клинка, вырезающие у трусов сердце. Поздновато сказал: я уже освоилась. Присмотрелась повнимательнее, даже поясок сшила. Может, взгляд у него и тяжёл, но все же он – как выр. Панцирь крепок, а под ним-то душа. Не гниль, именно душа… Не боюсь я его насмешек. Потому что он сам за насмешками страх прячет. Он без Кима стал один за нас отвечать, путь избирать и защиту обеспечивать. Палку мою рассматривал – аж щурился от радости. Как же, сам Вузи дал, значит, добавил надежды на то, что из какой-то еще не накопившейся беды я выпутаюсь. Интересно, каков будет дом Ларны? Велик или мал? На берегу…

– Ой!

Искры из глаз. Как же больно – бронзовым шаром по скуле! Не знаю, убился ли страх, но зубы клацнули, посторенние мысли рассыпались и погасли… Ненадолго темнота сделалась окончательной и беспросветной. Потом я очнулась. Ларна баюкал на руках, как младенца. Малёк молча готовил примочку из трав. Хол сидел на спине своего ящера и держал злополучную палку. Заинтересованно перебирал по ней руками и пытался понять, как можно исполнить урок, если у тебя три пары верхних лап, годных для удара?

– Уже лучше получается у тебя, – обнадежил он. – Лучше, да.

– Руки сильно гудят? – уточнил Ларна. – Эх ты, вышивальщица… Великовата тебе эта иголка. Ничего, зато поймёшь, каково твоим врагам будет, если ты по ним нечаянно попадёшь. Ты, воспитанная Кимом в безнадёжной доброте, а точнее – испорченная им, намеренно способна только промахнуться…

Отвечать не хотелось. Вместе с болью и усталостью во мне копилась злость, росла с перового учебного движения палки. Но теперь сгинула, следа не оставила. Все-таки, получается, убилась она ударом? Чудо? Вряд ли. Сижу я уже который раз у Ларны на руках. И дышу еле-еле. Сильные у него руки, жёсткие. Грубости в них нет, но почему-то по спине иногда холодок крадётся. Хочется невесть чего и совсем непонятного. То ли носом в плечо уткнуться, то ли вырваться и убежать… Непутёвая я, Ким верно говорил.

– Ещё десять движений, и я буду считать, что урок удался, хотя ты и вторую сотню повторов едва начала, – почти просительно сказал Ларна. – Хорошо?

– Плохо!

– Раз есть силы спорить, пятнадцать движений.

Больше мне не хотелось уткнуться в его плечо. Я оттолкнулась от каменно-крепкой груди насмешника, спрыгнула в песок и мрачно отобрала палку у Хола. Вечером эта палка казалась мне легкой. Вспомнить странно! Руки крупно и некрасиво дрожали, то, что я делала, на урок походило все меньше. Но Ларна молчал и не ругался – и за то спасибо. Отобрал палку, бросил Мальку.

– Тебе три сотни по честному счету, – коротко велел он совсем другим тоном, приказным.

– Да, брэми, – отозвался исполнительный помощник капитана.

Довольно долго я лежала на спине ящера и глядела, как моя палка ровно и красиво движется. Со стороны всё выглядело просто. Но теперь я понимала, почему Малёк потеет. И сочувствовала ему по-настоящему. Малёк в пустыне чувствует себя лучше всех. Кожа его сделалась темно-бронзовой, парню нравится жара. Он тут почти родной… Не то что то мы, северяне.

Ларна ехал рядом, иногда поправлял тёплый платок у меня на плече. Странное место – пустыня. Жара вечера сменяется холодом тусклой поздней ночи. Пески оживают, змеи шуршат, неведомые мелкие ползающие и летающие зверушки занимаются своими делами, непостижимыми для людей. Спасибо, не кусают и под лапы ящеров не лезут. Я полагаю, их безразличие к нам – еще один подарок Вузи…

– Тинка, расскажи, что ты успела себе понапридумывать про вчерашний бой Кима, – попросил Ларна. – Я ведь знаю, у тебя в голове много мыслей. Странных мыслей, таких больше ни у кого нет. Разве что – у Кима. Я внимательно слушал ваши с ним беседы.

– Подслушивал!

– Не придирайся к словам, расскажи. Пожалуйста. Я знаю, он выбирал дорогу только после ваших разговоров. Мы скоро доберемся в порт. И куда далее? Можно поплыть к востоку, мимо берега ар-Лимов, к замку ар-Сарна и оттуда озерами – в Горниву, в Нивль, столицу князя Чашны. Можно на запад, знакомыми водами, до Усени. Или сразу в замок ар-Бахта? Или за остров выров ар-Фанга, в пустое море, где подводные кипуны выплёвывают желтую муть, ядовитую для выров… Много путей, выбор за мной, – он усмехнулся без особой радости. – Завалить полнопанцирного выра в прежние годы мне было куда проще. Вот выр – вот мешок золота. Ни жалости, ни сожалений, ни мыслей посторонних, на которых поскользнуться можно вернее, чем на покрытых слизью камнях… Выров я даже не ненавидел, а вас всех – семьей считаю.

– У меня странные мысли, не по делу они.

– Знаю, – не оспорил он. – Тинка, я как послушал вашу болтовню, так и понял: вышивать должны женщины и блаженные. Только в ваших головах путаются нитки мыслей, в узоры ложатся и друг с дружкой сплетаются без явного и объяснимого повода. Нет обычного для меня: причина, собранные сведения, размышления, решение, новая цель. Возможные пути и средства, союзники и сроки… Никакого наития. Никакого отступления от явного, всё точно и выверено. Ровно наоборот у тебя. Сплошные допущения и ощущения. Их мне и отдай. Прочее добавлю сам.

– Хорошо, я тебе всё лукошко мыслей отдам, спутанных, как есть, – виновато вздохнула я, втайне радуясь, что могу поделиться. – С чего начать? Канва – она была на том холме рваная. Белыми нитками попорченная. И я подумала…

Загадочный человек – Ларна. Всё же я его довольно давно знаю, вместе прошли пустоши, после боя его видела, и на галере, капитаном в шторм, пусть не самый сильный. И в столице, когда в нас стреляли. Но умудряется он снова и снова удивлять. Я полагала, мои глупости про заботы Пряхи и доброту, про золото и иные меры закона, ему ничуть не важны и неблизки. Да и рассказчица я – не чета Киму. Запинаюсь. Слова подбираю по десять раз, словно нитки в узор. Путаюсь, начинаю снова. Другой бы сказал: прекрати, непутевая! Небыль и невидаль – и те понятнее и ближе твоих домыслов. Но Ларна слушал, хмурился от усердия, разбирая мои «нитки». Закончила пересказ своих сомнений и домыслов я только поутру. Он кивнул.

– Давай я скажу, как понял, – предложил он. – Ким жив, иначе ты рыдала бы в голос, ты чуешь его… Значит, уцелела и Маря. Два здоровенных валуна боли с души – да под горку, какое облегчение! Ладно же, далее. Лопнул твой панцирь, так сказала? Значит, надо искать новое дело, по возросшим силам. Повзрослела ты чуток, для большего стала годна. На восток мы не поплывем, в Горниву спешить не следует. Как и вообще, спешить не надо. Вопрос упростился: запад и кипуны – или Усень? Помнится, Ким советовал гнилые дела древних разбирать по порядку. Значит, до шитья людей, затеявших отравление моря, ещё не время дотрагиваться. Оно прежде иного совершено и разбираться должно последним… или в стороне от прочего.

– Неужели из моих глупостей можно так ловко выстроить путь? – восхитилась я.

– Не без головной боли, – прищурился он, – но можно. В столицу отправимся, Тинка. Шрон переживает. С ним поговорим. Далее или в Горниву, или прямиком на север, к ар-Карсам. Надо глянуть, что за напасть – серые туманы, гноящие север. А пока что спи. Полог я сам раскину, отдыхай. Копи силы. Вечером дам новый урок для работы с палкой.

Вот уж напутствовал к отдыху! От мысли о новом уроке синяк на скуле заныл вдвое больнее. Но я прогнала колыхнувшуюся обиду и постаралась заснуть. То ли жара сегодня ослабла, то ли мы притерпелись, но спалось на редкость хорошо. До самого вечера. Зато когда я попробовала шевельнуться и сесть… Скула уже и не болела, пойди разбери эту малую боль! Руки ныли, спину прокалывала тянущая боль, пальцы едва гнулись. Проклятущая палка Вузи изгоняла тьму слишком уж ловко. Вся тьма при этом копилась перед глазами, сплошным облаком дурноты.

– Ларна, я сдаюсь, – жаловаться было даже не стыдно. – Лучше сразу умереть, чем убивать тьму медленно и долго. Видимо, я пропитана ею.

– Ничего, справишься, – не стал насмешничать он. Усадил меня на спину заседланного ящера. – Сегодня простой урок. Двадцать повторов вчерашнего, потом добавляем новые движения, всего два, вот такие широкие махи. Давай-давай, Ким гордится тобою издали.

Сразил наповал. Ким гордится! Я уже собралась возразить… и проглотила свои доводы. Он прав. Как я смею быть обузой? Ведь двух вздохов по времени не продержусь, если на нас нападут! Они, бедолаги, от меня на шаг отойти опасаются, даже Малёк мне покровитель и защитник. В город вон, не выпускают одну никогда. Надо учиться.

До полуночи палка отяжелела ужасно, я не могла её поднять до уровня глаз для приветствия. Охотно отдала Мальку, едва Ларна сжалился и счёл урок завершённым. Указал рукой вперёд, встал в рост на спине вузиби.

– Нас встречают! Видишь факелы там, на холме? И щетину кустарника… Первый родник, самый дальний от побережья, Тинка! Его очищает и оберегает Барта, такова служба бывшего выродёра. Мне рассказал Ронга.

– Его удалили от моря, чтобы не сбежал на север, – хмуро буркнул Малёк.

– Нет, хранитель ар-Раг сказал: пусть учится очищать воду от песка и ила. Тогда он и душу свою очистит, – отозвался Ларна. – Мне нравятся здешние выры. Почти как наши, семья ар-Бахта. Скоро мы увидим, помогло ли лечение Барте.

Ящеры зашипели, оживились. Кажется, ощутили впереди воду: сразу ускорили движение, перешли с шага на неудобное подобие побежи, выворачивающею седло из-под всадника. Огонек приближался быстро, с нового холма стало видно: он не один. Правее и левее горят ещё звездочки. Живые, путеводные. Нас ждут, нам помогают не заблудиться и не пропасть в песках.

Встретил нас смуглый до черноты мужчина, улыбнулся, затараторил быстро и весело на незнакомом наречии. Сунул Ларне в руки кувшин с холодной водой. Сам ощупал взглядом всех седоков и охнул, горестно сгорбился, рассмотрев пустое седло вузиби проводника. Достал витую ракушку. Дунув в неё, пустил гулять над песками жалобный стон. Загасил факел и отвернулся, молча повёл нас. К воде и привалу…

До рассвета мы как раз устроились в тени больших пологов, где заранее приготовили пищу и даже набрали так много воды, что хватило обмыться с головы до пят. Мне помогала уже знакомая красивая женщина с высокой прической из косичек, жена Барты. Молча помогала, сосредоточенно и подчеркнуто-вежливо.

– Он отругал тебя? – посочувствовала я. – Ну, за то, что ты его попила сонным зельем. Так Ким сказал.

– Сильно обидела мужа, против его слова пошла, – женщина сморгнула слезинку. – Бросил он меня… Значит, скоро вернёт отцу. Скажет: плохая жена, с первым мужем танцевала, но детей ему не родила, тьма в ней была большая. Второй от смерти уберёг и взял в дом, так ты и его обманула. Он уже говорил, что я глупая и что из-за меня на его голову пал позор. Что вы назад не вернётесь, нет пути из песков. И тогда всё будет нашей виной. Моей. Как такое перешагнуть?

Она согнулась и тихо села, закрыв голову руками, словно спасалась от града ударов. Не плакала, страдала молча и от того ещё более мучительно. Я торопливо пролезла головой в круглый ворот, нырнула в широкое одеяние, какое тут носят и мужчины, и женщины – только в цвете и узоре различие. Поправила ткань, села рядом с женщиной. Руки у неё тонкие, будто высохли в жаре. Кожа плотная, прохладная, гладкая. Словно ей не более лет, чем мне.

– Не бросит. Мы вернулись. И ещё. Что бы он ни говорил, мы бы всё равно ушли в пески. Нет на вас вины.

Она досадливо отмахнулась и торопливо возразила на родном наречии. Нахмурилась, всплеснула руками. Я только теперь заметила: ни одного браслета на запястьях! Странно. У всех южан, кого я в Арагже вижу, есть украшения. Много, звенят и шумят. Если подумать, и в прическе её нет украшений…

– Он не виноват. Я виновата. Только я. Сама ухожу в пески. Скажи ему: тьму унесла и нет более горечи и привкуса лжи в водах нашего ручья, совсем нет. Детям не придётся отвечать перед Вузи за мою вину.

Ох, чудно устроена моя голова. Прав Ларна, иным никогда не удумать то, что мне само в глаза лезет. Теперь как раз я представила себе на миг подробно, в красках, как эта милая женщина топает по песку. Навстречу ей спешит Вагузи, с палкой. Помогать убивать тьму. Домой пригонит – бегом… Я засмеялась, удивляя жену Барты. За руку потащила её к краю полога. Указала на пески.

– Иди. Ох, насажает тебе Вузи синяков! Вот, гляди: это из меня тьму изгоняла его палка. Тебе ещё хлеще достанется. Мужа бросить, детей, дом… Иди, он живо воспитает. Я ваш язык не знаю, зато он всё подробно скажет тебе. С выражением.

– Вузи ящер, он не говорит, он только ведет хвостом узор жизни на песке, пока не оборвет движение, впуская в него смерть, – осторожно возразила женщина, но в пески не пошла. – Откуда ты можешь знать его?

– И ты знаешь! Ты с Кимом ругалась, а Вузи – тогда он еще не слился со своей тьмой – тут сидел и злил Ларну.

– Тьму надо убивать, нельзя слиться с ней, – укорила меня женщина. – Ты всё путаешь, белая северная нхати… ты не знаешь наш закон.

– В каждом живут день и ночь. День – твоя любовь к мужу, забота, дом, дети… Ночь – тоже твоя любовь к нему, только во вред переходящая. Ещё жадность и обида, опасения, что бросит и уйдет домой, на север. Хорошо я объясняю?

– Может, и так… – усомнилась она. Осторожно указала на пустыню. – Так я пойду. Убью тьму.

– Нет, тебе не туда. Там ты погибнешь. Сгинут и свет, и тьма. Вот подумай: мы все будем тебя искать, Барта станет страдать и ругаться, дети начнут плакать, звать маму. Сплошная тьма. Не изживёшь ты её, понятно? Иди домой. Сейчас Барта зол, он весь – пустыня. Пусть он и убивает вашу с ним тьму. Нечего по мелочам лезть к Вузи. Иди, извиняйся и мирись с мужем. Он твой личный ящер… Ох, что я горожу?

Ларна, о котором я как раз подумала: «лишь бы не услышал», отодвинул край полога моей палкой и заинтересованно, с достойной Вагузи наглостью, рассмотрел жену Барты. Та даже покраснела – точнее, побурела, учитывая смуглость кожи. Злодей прищурился, провел бронзовым шариком наконечника палки по ткани её одежды от ворота и до бедра.

– Иди мирись, – посоветовал он. – Я бы с такой бабой и сам охотно гм… поубивал тьму. И нечего кусать губы! Сама уходишь от мужа в пески. Вот ка-ак догоню за ближним холмом, так и без Вузи не соскучишься. Тинкины мысли странно путаются, но все вокруг верного решения, что я и ценю. Она сказала точно: боишься, что муж уйдёт на север, ведь отпустили его ар-Раги. И тут вы поругались. Ты решила: он гонит тебя, ему нужна другая жена, как ты сказала? Северная…

– Нхати, – подсказала я непонятное слово, прощая Ларне его мерзкое поведение.

И даже то, что моя палка до сих пор бессовестно льнула к смуглому телу, поставленная поперек, в простом блоке, и подчеркивающая грудь женщины, на редкость полную и высокую для её худобы и возраста. Всё же двух детей подняла, да в этой пустыне… Ларна мне подмигнул.

– Тинка, вот до чего доводит ваша бабья глупость! Ящером с его законами прикрылась, чтобы сбежать от главного страха, пусть и убьёт её этот побег. Ей лучше смерть, чем изгнание из дома. Держи её за лохмы и если что, лупи палкой от имени Вузи. Пойду, поговорю с её ненаглядным выродёром.

Женщина дернулась, охнула – и палка ловко пихнула её назад, в тень полога. Ларна насмешливо взвёл бровь. Передал палку мне. Как будто бы я смогу держать и бить… Впрочем, жена Барты моей безобидности не разглядела. Поникла, обняла руками колени. Ужас как не люблю в женщинах этой послушности чужой воле! Красивая, неглупая, а состарилась в единый миг… Потянулась к просторной рубахе Ларны, осторожно тронула край.

– Не надо обижать его. В вас сила есть, брэми. Не надо, умоляю. Он тоже сильный, он от обиды и сломаться может. Не ходите, так лучше. Ему плохо у нас, жарко и тяжело. Он домой хочет плыть, верно. На том берегу нельзя гордиться женой из пустыни, он сам сказал. В большом каменном городе я засохну ещё страшнее, чем в песках. И мужу причиню позор.

Ларна от злости даже оскалился. Давно я не видела у него этой ухмылки, уже и подзабыла, как она неприятна. Развернулся и пошёл к лачуге, ровно пошёл, сосредоточенно, ни единого лишнего движения. Женщина всхлипнула. Я испуганно ойкнула. Когда он так злится, он и прибить ненароком может…

– Малёк! Хол!

Оба явились почти сразу, вынырнули из-под тканины, разделяющей полог для мытья на мужскую и женскую половины. Я сунула палку Мальку и попросила никуда не отпускать женщину. Она и не пыталась убежать, замерла безвольно, голову уронила…

До лачуги я домчалась так быстро, как будто песок пек пятки. Собственно, он и пек, утро уже разгорается, только глупая северная нхати могла высунуться из тени босиком. И вдвойне глупой она должна быть, чтобы лезть под руку обозлённому Ларне. Хотя… если он зол, то почему хохочет? Я с разбегу толкнула хлипкую дверь. Закрыла за собой и блаженно потопталась горячими пятками на коврике, плетёном из травы. Спина Ларны была прямо перед моим носом. Барту я не могла видеть. Я, как-никак, на голову с лишком ниже сероглазого. Даже прыгать и вставать на цыпочки бесполезно. Сунулась в бок – он выдвинул локоть.

– Не бабье дело лезть в мужские разговоры. Усвоила?

– Тьфу на тебя! Я думала, ты убиваешь его.

– Хотела поучиться на практике? – оживился злодей, обернулся и заинтересованно изучил мои голые ноги. – О-о, Тингали, испечённая в песке. Блюдо редкое, но сегодня как раз имеется… выгнать бы тебя, но жалко. Ладно уж, гляди. Семейная жизнь – загадка. Баба убивается, норовит в пески уходить, оберегает его от бед, а он нажрался, как последний…

Ларна от злости оскалился ещё отчетливее, но порцию незнакомых мне ругательных слов проглотил. Шагнул в сторону. Ох…

Почему-то я полагала, что все выродеры похожи на Ларну. Высоки и широкоплечи, насмешливы и непобедимы, умны и несносны. Иначе на кой по ним женщины убиваться? И что? И как, вот уж верно заметил Ларна, понять: за что красавица со смуглой кожей любит мужа? Это обрюзгшее существо с редкими седыми волосёнками, на котором кожа висит, как купленная на вырост рубаха. Гнилец валяется в вонючей луже исторгнутого вместе с выпитым вчерашнего ужина. Лучше бы я не смотрела. Тошнота подступила к горлу, сразу нахлынули запахи этой лачуги… Ларна заботливо поддел под локоть, мешая споткнуться. Я качнулась к нему, потому что Барта пошевелился, заныл невнятно, сделал попытку сесть. Перевалился на бок и мутными водянистыми глазами в багровых опухолях век прищурился на нас.

– А-а, покойники, – безразлично буркнул пьяница. – Совесть мою выматывать явились? С-сволочи. Ненавижу!

Он пошарил рукой под покрывалом, достал длинный нож и неторопливо, не поднимаясь, принялся целиться в Ларну. Тот отобрал, не дожидаясь броска. Брезгливо кинул клинок у порога. Ткнул пальцем в сандалии.

– Тинка, хватит икать и шумно хлопать глазищами! Надень вот и принеси воды. Живо!

Спорить я не стала. Пусть приказывает, ему виднее, что в таком нелепом случае надо делать. У меня в голове мысли роятся мошкарой, и одна другой дурнее. Злые, кусачие.

Прибил бы Ларна этого гнильца – и дело с концом! Даже в пустыне его жене умирать легче, чем возвращаться в обгаженный дом…

А вдруг он лупит её? Бывает ведь и такое.

Наконец, кому он в Усени нужен, старый обрюзглый гнилец? Ах, его с радостью примет синеглазая нхати. Ищите дуру! Такие раз в сто лет рождаются, никак не чаще. И одна-единственная вон – сидит под присмотром Малька и Хола. И что эта южанка в нём нашла?

Пока я добежала до наших бурдюков с водой, пока вернулась – мысли подвыцвели, злость улеглась. Тошнота тоже. Осталось недоумение. Как сказал Ларна? «Шумно хлопаю глазами». Вот ещё глупость!

Вернувшись, я застала хозяина лачуги на её пороге. До трезвости ему было – как нам до Горнивы… Однако же он, образно выражаясь, брёл в нужном направлении, и Ларна его за шиворот – направлял. Молча отобрал у меня бурдюк, умыл пьяного, напоил и вылил остатки воды ему на голову.

– Хоть помнишь повод для пьянки? – уточнил Ларна.

– Не ори, – шепотом попросил Барта. – До чего шумный покойник… Повод помню. Я же не пьян. Никак не получается упиться так, чтобы вы не зудели в ухо про свою кончину и мою вину. Всех вас сожрали зыбучие пески. Почему я не сказал, что нельзя идти? Потому что трус. Моя жена все решила за меня, до чего я докатился… Она знает, что я трус. Как нам теперь жить? Вы сдохли, она ушла, я прогнал её. Детей отослал… послал к вырам. И к их вырьей матери. Гнилая продажная девка эта совесть! Я её и продал, и сгноил, а она всё дергается. Всё норовит отравить мне жизнь.

Ларна вздохнул, с сомнением глянул на седого. Поморщился, взвалил того на плечо и понес к нашему пологу. Я побежала следом, прихватив пустой бурдюк.

– Сегодня что, сегодня он похмелился, – задумчиво буркнул Ларна. – А вот завтра… Много новых слов выучишь, Тинка. Очень много. Или заткнуть ему пасть?

– Зачем?

– Мы забираем вонючую дрянь с собой, – поморщился Ларна. – Может, у моря он одумается скорее. Опять же, кажется, он отослал туда детей. К берегу. Ну вот, наслаждайся, наблюдая воссоединение семьи.

Он свалил Барту к ногам его жены, всхлипнувшей и испуганно пискнувшей. Женщина, впрочем, немедленно узнала мужа, подхватилась, убежала. Вернулась с водой и тряпками. Села заботливо протирать лицо пьяному, торопливо и негромко что-то ему втолковывая на своем наречии.

– Уезжаете с нами, – распорядился Ларна. – Вещи собери, если есть. Где дети?

– В порту, он велел отослать, я дала деньги, сколько у нас было, всё устроила, – отозвалась женщина.

– Протрезвеет, обязательно спрошу у него, как воспитывают таких безропотных жен, – задумался Ларна. Оглянулся на меня. – Тинка, учись. Вот так надо относиться к мужу. Даже если он хрипит, как бигль с перерезанным горлом и воняет злее гнилого выра. Но жена вздыхает над ним, гладит патлы, льёт настоечку по капельке в горлышко. Семейное счастье…

– Ужас!

– Мала ты судить, – уперся Ларна. Хитро прищурился. – А ну скажи: есть у тебя нитки, чтобы хоть что в их жизни переменить или там – подправить? Ты ведь легко пробиваешься на жалость, ты слаба к слабакам.

– Тьфу на тебя!

Он довольно, сыто прищурился. Знает, почему я злюсь. Почему использовала единственное своё ругательство вместо ответа. Нет ниток! И жалости нет. Как будто он прав, и эти двое живут вполне складно. Да, по-своему, невесть как и негоже по моим меркам, но не мне их менять, не мне лезть в их семью. Мала я ещё судить, Ларна прав.

– Вы отвезете мужа на север, за пролив? – грустно уточнила жена Барты. Дождалась моего кивка. – Хорошо. Он так и хотел – домой. Я провожу его.

– Валяй, провожай, – усмехнулся Ларна. – Нескучно будет ехать. Как протрезвеет, начнёт валяться у тебя в ногах и каяться. Или я уже ничего не понимаю в людях. Он пьёт много?

– Он не пьёт! Его все уважают, даже старший Вагузи, – всерьёз расстроилась женщина. – Это моя вина. Я направила вас в пески, позор на его голову обрушила…

– Пряха, да что за гнусь! На новый круг жалобы пошли, – ужаснулся Ларна. – Тьфу на вас обоих, верно Тинка сказала! Сидите тихо и не лезьте мне на глаза.

К вечеру мы собрались в новый поход, большим караваном, с пологами на седлах страфов. То есть – в тени и при хорошем настроении. На север! К морю! Даже Хол оживился, начал озираться и болтать, интересоваться происходящим. Еще бы! Теперь воды вдоволь, его панцирь поливают часто и обильно. Ларна снял упряжь с вузиби нашего бывшего проводника, отпустил ящера в пески. Тот чуть постоял, глядя на нас. Отвернулся, неторопливо пошёл на холм.

Как и прошлый раз, двигались мы очень быстро, в полночь сменили вузиби и страфов. К рассвету Хол засвистел, восторженно вдыхая качнувшийся от моря соленый ветерок… Почти сразу показался, вырос из теней, Ронга. Загудел низким басом, поочередно приветствуя нас. Подошел даже к Барте, хотя тот отзывался на любые вопросы исключительно грязно и невнятно. Я всё сильнее подозревала: его смиренная жена прихватила в лачуге флягу с выпивкой и цедила мужу по малой чашечке, делая его головную боль терпимой, а самого Барту – несносным…

В лучах рассвета мы добрались до порта. Клык метнулся к родной галере, прыгнул на палубу. Оббежал её. Торопливо заглянул в люк трюма, удачно приоткрытый, и обреченно осел на лапах, нахохлился: нет хозяйки и тут… Остаётся только сунуть голову под крыло и не обращать на нас внимания. Что он и сделал. По-прежнему пьяного Барту оставили в трюме, моряков убедили никуда не отпускать его упрямую жену и найти отправленных в порт детей.

Хол нырнул, Ларна тоже, как и обещал. Меня покатал на спине Ронга, чтобы подышала и умылась морской водой. Хорошо… Когда все мы освежились и чуть отдохнули, ар-Раг на правах хозяина земель торжественно пригласил нас в свой замок, указав рукой на светлые стены, видимые с воды. Само собой, никто не возразил. До самых ворот мы шли, переговариваясь и улыбаясь, снова находя юг красивым и приятным…

Я споткнулась и позабыла свою беззаботность, едва шагнув на двор замка. Потому что там, у первой ступени лестницы, стояли выры. Явно чужие этому дому, настороженные и вооружённые. На верхней ступени тоже скопились выры, хозяева замка. Четверо, ведь их старый в Усени теперь живёт, он у Шрона в малом совете. Прочие все здесь и все со светлыми панцирями, крупные, похожие на Ронгу, бегущего рядом со мной.

Панцири чужаков были бурыми, головогрудь украшал удивительный узор лазури и багрянца. Ронга качнулся ко мне ближе и негромко буркнул «ар-Зарра». Удержал за плечи руками и сам остановился, со щелчками выводя клешни в боевое положение – как у всех прочих во дворе…

– Теперь вы так встречаете гостей? – сердито прогудел старый ар-Зарра.

Я сразу поняла, что старый – окраска панциря у него блеклая. Иглы кое-где наросли длинные, кривоватые. Поверхность бугристая и шершавая. В ней селится мох, я такой у Шрона видела, пока его не начали чистить щётками, каждую неделю. Старый – это по меркам выров серьезно. Ему даже возражать неловко, а уж угрожать клешнями… Вон, Ронга смущённо осел на камни и опустил усы в знак признания вины. Да и прочие поутихли, перестали метаться и булькать от раздражения. Все ар-Раги поочередно поздоровались с гостем. Убрали клешни за выступы панциря, в мирное положение.

– Мы к вам прибыли, едва узнали, что здесь находится выродёр Ларна, – сказал старый. – Просим выдать его нам.

Ронга тоскливо загудел, снова щелкнул клешнями, расправляя их для боя. Я задохнулась, ощущая, как камни уходят из-под ног. Неужели прошлое всегда будет преследовать его? Вопреки переменам, миру с вырами, моему пояску, вышитому котятами и клубками… Ар-Раги зашумели, нестройно и взволнованно. Гости ощетинились оружием.

Ларна громко кашлянул, обращая на себя внимание. Вот злодей, хоть бы для виду побледнел… Иногда я бываю на него в большой обиде за его лихость. Я едва жива, а он – вроде бы веселится.

– Ларна здесь, это как раз я, – сообщил он. – Только я, как вы знаете, достойные ары, забросил прежнее ремесло. Топор вон – и тот оставил на галере… но могу послать за ним.

– Нам топор не надобен, – оживился старый, поворачиваясь к Ларне и вежливо качая усами. – К вам имеется дело. Срочное, весьма. Боялись опоздать. У нас малая галера в порту. Я всё поясню на ходу. Лучше на бегу, уж пожалуйста…

Ронга оживился, сгрёб усталого Хола и бросил себе на спину. Туда же закинул Малька. Меня, пользуясь моей временной немотой изумления, сгреб старый ар-Зарра и устроил на своей спине. И мы отбыли назад, в порт – скорым бегом. Я успела по пути отдышаться и прийти в себя. Заметила, что у старого панцирь неполный. На хвосте нет двух пластин, в целом же размер тела велик и клешни внушают уважение. Его родня – три выра – тоже не маленькие, все под две сажени, все без труда дышат воздухом и бегут, а ведь слабые легкие – один из верных признаков тяжёлой ущербности. Значит, они серьезные бойцы, пусть у каждого и найдётся изъян в панцире или лапах, если вглядеться. Мне как-то Шрон сказал: детской глупости в вырьем преклонении перед полнопанцирными больше, чем настоящего уважения. Разве панцирь делает выра мудрым и позволяет его душе стать широкой, а способностям – раскрыться? Хол невелик, но стал лучшим лоцманом севера и вышивальщиком. Сорг неполнопанцирный, но уважают его так же, как Шрона – умён и с людьми ладит… Жаф стар и слаб, но мудр, это всем известно. Я украдкой погладила лазурь узора головогруди старика.

– Красиво? – гордо булькнул он. – Воды возле нашего острова летом лазурные и ласковые. Там где мелко, рыжий песок и красный гранит… Полагаю, цвет панциря сильно зависит от места обитания. Я так сказал ару Шрону. Он задумался.

– Зачем вам понадобился Ларна? – шепотом уточнила я. – Плохого вы ведь ему не сделаете?

Само собой, этот выродёр всё расслышал и засмеялся. Старый тоже сдержанно булькнул, шевельнул усами.

– Напомнила, правильно. Наше дело, я не изложил его! Я приплыл из столицы Усени на отдых домой, охотился на глубинах, вспоминал молодость, так сказать… Над самой желтой мутью шёл, рассматривал её и гадал: неужели скоро она сгинет? Увлёкся. Скалозуб зашёл в хвост. Большой, сажени четыре. Брат успел заметить его. Меня берегут. Всегда провожают на охоту… Он настоящий боевой выр. Не оплошал, но и враг у него был серьёзный, уволок вниз. В желтую смерть, да ещё и три раны, сквозной пролом спинного панциря, – старый ненадолго замолчал, переживая заново боль. Мы уже двигались по городу. Впереди блеснула вода бухты. Старый снова заговорил. – Он ещё жив. Мы сделали, что смогли. Но этого мало, он корчится, и боль его непонятна нам. Я вспомнил про Ларну. Он выродёр и спас Жафа, это все знают. Вроде бы и Шрома он лечил…

Выр ускорил бег и глянул обоими глазами на стеблях на Ларну.

– Вы ведь его лечили, брэми? И займетесь моим братом?

– Странные пошли заказы выродёрам, – хмыкнул Ларна. – Займусь, конечно. Он в воде?

– Да, так ему легче. За кормой. Мы построили из брёвен нечто вроде рамки с дощатой решёткой пола… он иногда выбирается на воздух. Но чаще отлеживается в воде. – Старый подумал и добавил: – Вам, брэми, глубина по головогрудь… то есть по грудь. Это важно? Удобно?

– Хол, ныряем вместе, будешь мне дышать, – приказал Ларна. – Тинка, Малёк! Бегом на галеру, тащите мой мешок и два ларца с запасами лекарств. Топор прихватите, мало ли, что… Ещё может понадобиться длинный нож, и не забудьте хорошее точило.

Ронга перебросил Хола на панцирь старого и подхватил меня, не тратя времени на церемонии. И правильно, потому что я опять онемела от недоумения. Выры плывут с острова ар-Зарра, требуют выдать им выродёра чтобы… просить его о лечении. Неужели всё же мир меняется? И сильно! Пока я путалась в мыслях и бестолково суетилась, Малёк добыл топор и сунул мне оба ларца. Мы помчались снова. Голова гудела. А как же закон? Посадили на спину – родней признали. Я что, теперь трём замкам выров – родня? Или надо меньше думать и принимать спешку, как исключение из принятых правил, как особый случай? Скорее всего. Однако же вряд ли впредь выры ар-Зарра станут дурно отзываться о своем, пусть и не вполне законном, брате Ларне. И другим не позволят трепать его имя попусту…

Пока мы бегали, Ларна уже нырнул, его штаны и рубаха остались лежать на причале. Значит, ушёл надолго: Хол дышал для него, позволяя осматривать раненого под водой, не всплывая. То есть все мы – наблюдатели – пока не видели ровно ничего интересного. Зато нас много и становится все больше.

От замка, дробно клацая по камням, прибежали ар-Раги. Все, да еще и пять стражей – любопытство их подгоняло, это объяснимо. С соседних галер глазели люди, на набережной копились горожане. Три стража порта приплыли и заняли места у самых углов деревянной рамки.

Имя Ларны шуршало по толпе, однако на сей раз его упоминали без страха, с явным уважением. Ар-Зарра пусть и не ближние, но соседи. Их остров расположен к северо-востоку. Там, как мне сказал Ронга, очень удобный порт и сильный торговый город. Хоть и далековато от берега большой земли, но на главном течении. Да и за стоянку галер берут малые деньги, в отличие от достаточно жадных ар-Лимов. Помимо прочего, у ар-Зарров спокойно, люди без предубеждения относятся к вырам – и наоборот. Стражи замка охраняют заодно и склады купцов, что тоже удобно и надёжно. Наконец, остров красив, его посещают ради одного удовольствия увидеть лазурь мелкой воды и красный гранит скал в яркой свежей зелени. При всем сказанном богатство ар-Зарров, измеряемое в золоте и влиянии, невелико. Только с приходом Шрона на место златоусого старый этой семьи – один из двух – вошёл в совет, что несколько усилило позиции рода. Понятно, потеря полнопанцирного молодого бойца для них очень тяжела. Но, что мне понравилось, о выгоде выры не думали. Они переживали за брата всерьёз. На поиски Ларны их погнала боль раненого, а не планы выхода на отмели Синги в больших осенних боях…

– Пять сердец, полное здоровье, – страдал на берегу старый, обращаясь то ко мне, то к Ронге. – Он мог бежать целый день без остановки, или плыть и тянуть груз. Теперь два гребка – и всё, виснут усы, сознание мутится. Не понимаю, что за напасть. Уж мы и таггу с купром смешивали, давали. Применяли лотосы, на мхе толченые. Хоть и вредно это, но боль-то унять… И жирными рыбьими спинками кормили, и монетную печень добывали ему, побаловать. Умирает… Едва узнаёт нас, плох. Больно ему, жалуется, что жарко. Что легкие горят, а кровь густа. Что панцирь давит. Бредит… Просит клешни оторвать, тяжелы. Так мне бы надо оторвать, я полез, куда не следует. И задумался не ко времени, беду проглядел.

Старый поник, замолчал. Ларна вынырнул, встряхнулся, фыркнул, протёр глаза. Встал в рост и огляделся. Рядом всплыл Хол, выворачивая нос в обычное положение, убирая внутрь гибкую дыхательную трубку, удобную для снабжения воздухом нас – людей.

– Хвост обработан хорошо, там всё заживает без осложнений. Головогрудь меня тоже не беспокоит, – задумчиво сказал Ларна. – Но четвёртая пластина… Я их так считаю: две срослись в головогрудь. Третья плотно сливается с четвёртой, у Шрома они разделены и гибкость тела наибольшая, у вашего брата срослись и создали очень мощный панцирь… Рыба пробила его. Скалозуб – он и есть скалозуб, ужасающая прочность хвата челюстей. Трещину вы залатали. Вроде, всё ладно. Но я бы попытался вскрыть. Мне видится, что именно там угнездилась его боль, под панцирем. Разрешаете делать прорез на пластине? Или дозволяете снять полностью спинную, хотя это выбьет его из схваток на отмелях года на два…

– Как надо, так и лечи, – быстро отозвался старый. – Мы испробовали всё. Он умирает. Не знаю, можно ли это изменить. Но винить тебя мы не станем ни в чём, вот уж точно.

– Тогда снимаем пластину, – кивнул Ларна. – Лотос в тагге ему дайте, пусть спит и наблюдает глубины. Надо выволочь на воздух до хвоста. Сюда, предположим. Есть у меня одно подозрение, но пока нет уверенности, что верное. У вас, выров, кровь иначе течёт, чем у людей. Наша вся в сосуды собрана, ваша же имеет прижаберные полости, где свободно… гм… плещется. Хочу проверить эти полости. Не знаю, останется ли рабочим после вмешательства третье сердце. Тут, под самым панцирем. Но я буду стараться…

Выры выслушали молча, не переставая выполнять указания: готовить напиток, поить раненого и вытаскивать его тушу на бревна. Изредка все косились на топор. Я тоже, честно говоря. Мое воображение то и дело рисовало Ларну, с волчьим оскалом вырубающего пластину. Кровь, брызги, ужас, тошнота… Но сероглазый взял только тонкий нож, проверил его остроту. Подточил, снова и снова придирчиво проверяя на ногте. Прополоскал в морской воде.

– Тинка, не стой без дела. Попроси помощи у деда Сомры, – велел он. – Иди сюда. Нитки его жизни ощущаешь? Хоть как-то, хоть примерно! Лишних узлов и чужого гноя нет?

Вот спросил! Это же выр, а не канва… Хотя я сама недавно утверждала, что все люди и выры есть часть канвы, и без нас мир был бы иным. Значит, как Ларна любит повторять, поздно поджимать хвост. Газами я не замечала ничего странного. Оглянулась на Хола. Он понял, приблизился, замер в воде по другую сторону от тела. Тонкие суставчатые пальцы заскользили по бурому панцирю. Я положила руки и тоже повела ладони сверху вниз.

– Злость спрута чую, какого вшили в канву люди, древние, – отметил Хол. – Все, кто плавает глубоко, её знают. Жёлтая муть словно сама тянется к нам. Шрон так говорил. И я видел, едва успел вверх уйти, да.

– Злость – причина, мне надо то, к чему она привела, – буркнул Ларна, склоняясь к панцирю и рассматривая стык пластин. – Ищите, должно быть нечто. Комок, я полагаю. Мне бы знать, подвижен ли он? И понять поточнее, где резать. Полость велика. Тянется отсюда и досюда. На втором боку такая же, на брюхе они сходятся, там силён ток крови от жабр, в нём подводное дыхание. Вскрою обе полости, он потеряет много крови. Может не выжить, слаб.

Ларна разогнулся, постоял, щурясь на солнце. Тяжело вздохнул, наше молчание его угнетало.

– Тинка, как говорил твой брат? Шью-вышиваю, здоровье добавляю… дальше как? Беду выявляю… нет, это я от себя.

– Говори от себя, – тихо попросила я. – Не важны слова. Мне надо знать, что помощь есть и мне верят. Можешь непутёвой обозвать.

– Да хоть десять раз, – усмехнулся Ларна. Но не обозвал, и говорил так тепло, ласково. За плечи обнял, поддержал. – Я попрошу своего Синеглазого бога, какой гоняет тучи и поигрывает громами. Пряху попрошу, Сомру. Ты, Тинка, у них на особом счету. Потому что ты дурнее той южанки. Для всех найдутся у тебя в душе нитки, и оплачиваются они не золотом… хотя могла бы озолотиться. Только дар меняется на золото один раз и уходит, я уверен. Ищи, не сомневайся. Тебе не откажут в помощи. И Холу не откажут.

Хорошо сказал. Мы с Холом прямо улыбнулись, ощутили эту свою общую улыбку – она как цветок на канве распустилась, новую нитку приязни и понимания вплела в узор мира. И мы поймали то, что просил найти Ларна.

– Оно внизу, – сказал Хол. – Справа. Тут.

– Два комка, – добавила я. – Ниже и глубже неподвижный. В нем большой вред. Выше и почти у самого панциря второй. Пока в нём нет вреда. Но есть сильная боль, и время на исходе, гниль копится.

Ларна довольно хмыкнул. Бережно усадил меня, подозвал Ронгу и велел держать меня под спину, он знает: вглядываться в канву нелегко. Я довольно быстро отдышалась, как раз успела рассмотреть, как Ларна плавно, с малой кривизной, изогнул лезвие ножа. Такое оно легко пролезало под панцирь и резало ткань у самого его основания, рыхлую, распадающуюся тонкими волокнами. Само тело не затрагивала – крови почти не было, только несколько капель у кромки пластины.

– Малёк, руку заводи внутрь и оттягивай мягкое тело, – велел Ларна. – Ронга, осторожно поддень край и чуть приподнимай сюда, под углом… хорошо.

Пластина снялась в считанные взмахи ножа. Выры на берегу и в воде от удивления забулькали, я возгордилась работой Ларны. А что? Мне можно, я свое дело закончила. Сижу и глазею, зато он не отвлекается, сосредоточенно щурится и никого не слушает. Серо-розовое тело выра чуть вздрагивает, оно рыхлое, похожее на тесто. Как мне показалось, это тело себя едва держит – панцирь такой туше необходим. Ларна попросил топор, в два коротких точных движения наметил трещины на правом боку выра. Стал срезать выделенную узкую дольку бокового панциря, избранную для удаления. Закончив, попросил полить выра и подточить нож, присел, прощупывая тело.

– Тут жилы. Их не трогать, – бормотал этот выродёр. – Здесь копится сила, поперёк резать нельзя. По волокнам пройдём, разберём пучками. И далее надо попасть сюда… Ладно же. Давайте нож. Готовьте нитки из жил и толстую иголку, сапожную. Порошок подорожника, серый донник из ларца и белый мох, Хол. Надо поливать и по мере сил останавливать кровь. Ронга, мне потребуются все твои шесть рук. Как полезу в полость, будешь зажимать прореху. Не получится – придётся останавливать ближнее сердце. Не хотелось бы… Нож привяжите на ремешок.

– Я дедушку Сомру уже прошу, – пискнула я ослабевшим голосом, ощущая себя очень маленькой и не способной сделать ничего взрослого для Ларны и раненого выра.

Ларна не отозвался. Он резал тело выра уверенно, быстро. Хол без суеты протирал тело, засыпал раны порошком. Юта разводил кромки и держал, как указано. В какой-то момент Ларна задумался, оценивая глубину надреза. Кивнул, отложил нож и ввёл в щель ладонь. Движением пальцев нечто подцепил – выр даже во сне изогнулся от боли – и резко вырвал. Что он достал, я не успела понять и рассмотреть. Длиной оно было не более пяди, тёмное с прожелтью, густо покрытое гноящейся вырьей кровью. И, кажется, подвижное. Тошнота вынудила меня отвернуться: на редкость мерзкое зрелище, из живого существа достают нечто, его жрущее и убивающее. Я услышала хруст, обернулась… и поняла, что уже поздно разбираться, кто или что вредило выру. Ларна раздавил эту гнусь прямо на бревне, в локте от моих ног. Пришлось опять дышать и морщиться, виновато признавая свою неготовность наблюдать за выродёром, потрошащим выра. А как иначе назвать дело Ларны? Не зря именно его искали и звали. Пожалуй, сами выры хуже знают, как вскрыть панцирь, что под ним находится и где в точности. Они по природе – водные жители, а резать можно, как я думаю, только на берегу. Опять же, наши руки, человечьи, с мягкой чувствительной кожей для такого дела куда получше приспособлены, чем суставчатые жёсткие пальцы самих выров.

Пока я думала и отпивалась водичкой, по просьбе Ронги переданной во фляге с берега, выродёр не прекращал работы. Зашил рану и начал второй надрез выше, у самой середины голой спины выра. Рука двигалась уверенно. Щель в тканях тела делалась всё глубже. Дойдя до стенки полости, Ларна сообщил об этом и ненадолго остановился. Сунулся в воду, промыл руки до самых плеч. В одной повязке на бедрах он смотрелся странно. Полосатый. На лице загар, затем белый след от моего платка, дарёного. Снова светлое тело под рубахой. Ноги загорелые, а стопы белые.

Удивительно, какие люди разные! Возьмись кто выявлять неущербных… да с ума сойти можно! Малёк гибок и тонок, но вполне хорош и силён. Ким тоже не широк. Но Ларна – особый случай. Мне на него глядеть даже чуть неловко. Уж очень он… неущербный. Я прежде как-то и не задумывалась. Насмешливую злость в глазах рассмотрела после первого боя, она там накопилась пополам с усталостью и болью. Славу выродёра, на страхе и тайне замешанную, ещё до встречи узнала, с чужих слов… Его жёсткую доброту позже разглядела и признала. Но целиком Ларну, человека – я, оказывается, и не воспринимала. Как-то по-детски глядела на него. Из-за братова плеча, что ли… Теперь вот иначе вижу того, кто однажды обещал оберегать меня от всяких бед, и свое слово держит. Гляжу в его спину, по которой сила гонит длинные, как морская волна, бугры жил, примечаю старые шрамы. Летопись его выродёрства? Или они ещё старше, из детства…

Он ведь и рыбаком был, и шааровой собственностью, и учеником столичных выров. Кем он только не был, так-то точнее. Одни гнутся от тяжести обстоятельств, как тот пьяный грязный тип – Барта. Другие – полнейшую неущербность приобретают. Мне тут, у воды, хорошо слышно, что на берегу шепчут зеваки. Девки вон – отдельной страфьей стайкой сбились, охают, вздыхают. С первого взгляда опознали то, что я не рассмотрела за столько времени! Мужскую красоту северянина. Особенную, в которой сила и ловкость переплетаются со сказками о знаменитом выродёре… Что девки надумали, я знаю. Опять явятся под окна, станут князем величать, вздыхать и в город на гулянку выманивать. Странно, но в этом мне чудятся какая-то обида и несправедливость. Хотя если разобраться…

Додумать мысль не удалось.

Ларна склонился над выром, позвал Ронгу, велел ему быть наготове и Мальку – держать нитки и иглу. Хол сам подвинулся ближе, вполз на панцирь больного со стороны головогруди, чтобы и порошки сыпать удобно, и Ларне под руку не попадать. Нож уже снова подточили и отмыли, передали в протянутую руку выродёра. Он одним движением рассёк стенку полости, буро-зелёная кровь, мелко пенясь, выперла из раны, Ларна качнулся вперёд, лег на край панциря и буквально нырнул в рану – до плеча запустил руку. Да с ножом! Ронга всеми шестью своими руками зажимал разрез, булькая носом от усердия и помогая себе усами. Хол сыпал тонкой струйкой тёмный порошок, останавливающий кровотечение из открытых ран. Ларна выругался, извернулся, пролез ещё дальше, аж плечо в разрезе скрылось, лёг щекой на голую вырью спину. Хищно усмехнулся, по спине снова загуляли волны – рука что-то нащупала и теперь ловила.

– Готово, сейчас зашьём рану, – заверил выродёр, не двигаясь. – Чего смотрите? Тяните меня, как рыбаки тянут улов… за вторую руку, ещё можно прихватить поперёк спины. Главное, дёргайте порезче.

Два стража выбрались из воды и немедленно исполнили указание. Выдернули Ларну в стоячее положение, помогли не оступиться.

– Держи, визжать будешь после, когда разрешу, – приказал Ларна и сунул мне в руки бесконечно мерзкое нечто – копию того, расплющенного о бревно.

– Ой-й, – начала я визжать досрочно, но устыдилась и смолкла.

Мерзость была на ощупь подобна вздутой гусенице-переростку, длинная, со множеством перетяжечек. Она шевелилась и норовила выскользнуть из руки. Но я держала, потому что я точно знаю: Ларна и правда может взглядом вырезать сердце трусу. И не взглядом – тоже… пусть эти, на берегу, визжат, и чем громче, тем меньше им достанется внимания и уважения со стороны выродёра. Мне-то, оказывается, его уважение очень даже требуется, раз я управляюсь с собой. Губу закусила – теперь ощущаю это, отпустило меня, прошёл первый страх, во рту солено сделалось. И губе больно… Зато я справилась. Больше на гадость и не гляжу, платок с плеч стащила и в него увязала, обеими ладонями держу. Через ткань не так противно. Могу осмотреться по сторонам. Ларна уже выудил нож из раны – за ремешок. Нагнулся мыть руки, выры ему полили – целиком облили, так точнее. Даже мне досталось, весь подол до пояса мокрый, ну и пусть.

Ронга по-прежнему зажимает всеми руками рану, из которой кровь сперва выплеснулась мутной густой волной, а потом стала сочиться слабее. Хол сердито булькнул, сам схватился за иглу. Но Ларна отобрал, снова осторожно, но быстро ввел ладонь в разрез и стал шить там, на ощупь. Теперь я уверена: никто не знает, что находится у выров под панцирем так точно, как он…

Сперва кровь уходила обильно, вдоль руки Ларны текла, это казалось страшно и безнадежно. Но постепенно потёки сделались слабее. Второй шов Ларна положил сверху, эту его работу могли видеть все. Закончив шить, выродёр подмигнул мне, и я разглядела, как изрядно он устал. Качнулся вперед, буквально упал в воду, нырнул, выплеснулся, встряхнулся – брызги с волос полетели во все стороны. Натянул длинное просторное одеяние, липнущее к мокрому телу.

– Тинка, я горжусь собой, – заявил он бодро. – Я тоже вышивальщик! Видела, как я его? Ниткой! Не зеленей, отдай бяку, и не плачь, она не обидит тебя.

– Я не маленькая!

– Тогда держи сама, тащи на берег, – согласился злодей, немедленно обратив против меня мои же слова. – Ронга, я думаю так: это паразит. Шрон говорил о таких, давно. Я запомнил: в желтой мути живут и норовят забраться вам под панцирь.

Ларна бесцеремонно влез на спину выра, зевнул и указал рукой в сторону берега.

– Вези меня туда, к заказчику. Тинка, тебя доставят стражи. Держи бяку над водой.

– Паразит!

– Кто? – сразу догадался Ларна. – Я? Ох, Тинка, всё-то ты путаешь! Я – выродёр. Это другой род занятий. Паразиты сами лезут под панцирь, чтобы жрать. Я выдираю их оттуда при большом скоплении зрителей и делаюсь голодным… К тому же я лежу на панцире, сверху. Видишь, сколько отличий?

Он веселился – я-то вижу – из последних сил. Оглянулся на меня, понял, что обмануть не получилось, устало ссутулился. До берега нас дотащили одновременно. Я сунула паразита в тряпке под локоть, не так он и страшен. Поймала за ухо первого попавшегося смуглого пацана, вложила ему в руку золотой и указала на трактир. Ближний, дорогой, у самой набережной, мне Ронга про него говорил ещё на галере, когда мы плыли с севера и не знали, что это такое – пустыня. Пацан широко раскрыл глаза и забормотал невнятное, на местном наречии. Показала жестами: пить, есть. Ткнула пальцем в Ларну. Заулыбался, бегом припустился, гордый собою. Только пятки замелькали.

– Брат будет жить? – осторожно спросил старый выр, не смевший вмешаться и даже не пустивший родню вблизи глянуть, как Ларна режет, чтобы не полезли с советами и расспросами…

– Самая большая угроза для него теперь, – усмехнулся Ларна, даже не пытаясь слезть со спины Ронги, – это пристрастие к тагге с лотосом. Как давно даете это средство? Насколько часто?

– Неделю, – быстро отозвался старый. – Через день и только на время сна, я знаю, чаще никак нельзя. Сегодня вот выделили поболее.

– Тогда обойдётся, – зевнул Ларна. – Завтра он должен прийти в сознание. До рассвета ещё, пожалуй. Сразу дайте знать мне… Ничего себе! Тинка, твоя работа? Надо же, без палки всех наладила к пользе.

Ларна теперь во все глаза глядел на трех рослых темнокожих женщин с заполненными съестным плоскими подносами на головах. Как они несли и не роняли? Я поёжилась: того и гляди, меня заставят повторить с целью «убивания тьмы» и воспитания полезных навыков боя…

Отправленный мною за припасами пацаненок вышагивал впереди женщин и звонко кричал нечто, переходя от усердия в высокий противный писк. Я разобрала только слово «нхати» – явно ко мне относящееся. В руке мальчик держал золотой кархон и размахивал им, показывая всем. Ронга шевельнул усами.

– Трактирщик не желает принимать деньги, – сообщил выр. – Он намерен сегодня кормить всех на набережной за свой счёт. Потому что ты – нхати, чужая здесь, гостья. Ты не имеешь права быть щедрее хозяев. Мы, люди и выры земли Арагжа, оказали помощь соседям, их брат выжил. Значит, это наш праздник. Так он кричит. В честь ар-Зарра праздник, и в честь вас, людей севера, которые помогли несравненному Вузи выиграть бой.

– Быстро у вас распространяются слухи, – не удивился Ларна.

– Как и везде… Погоди, я тоже должен покричать, мне хранитель клешнями указание дал.

Ронга привстал повыше на лапах и загудел, зашипел, забулькал на искаженном вырьим произношением местном наречии. Его поняли без ошибки, ответили хором выкриков, сливающихся в общий праздничный шум. Кто-то уже катил по улице к набережной барабаны – пять штук, один другого крупнее. Самый большой, поставленный на бок, в этом положении имел две сажени в высоту! Он солидно гудел и рокотал на неровностях. Ронга осел и отдышался.

– Мы внесём свою лепту в праздник, оплатим напитки и наловим вдоволь рыбы, – пояснил выр свои слова на местном наречии.

Женщины скользящей походкой миновали коридор, выделенный для них толпой. Сняли с голов подносы и красивыми одинаковыми движениями установили их перед Ларной, поклонились, заулыбались, звеня браслетами и поправляя бусы на груди, затем исполнили обеими руками единый сложный быстрый жест. Мальчишка торжественно всунул мне в ладонь монету и удалился. Я на него и не глядела. Я злилась! Во-первых, ещё с десяток местных красавиц повторили тот же жест, вроде бы скромно приопустив ресницы, но в то же время искоса поглядывая на Ларну самым наглым образом. Ох, чую: его уже произвели в князья и сейчас сообщали о своем полнейшем расположении… Во-вторых, я по-прежнему держала «бяку» в своем платке, он стал похож на вонючую скользкую тряпку и наверняка безнадежно испорчен. Но это никого не беспокоит.

Ларна быстро и без церемоний сожрал рыбину, запечённую в глине, – я это блюдо знаю, очень вкусное, особенно с южными приправами. Народ взирал и умилялся тому, как выродёр чавкает, торопится и облизывает пальцы… Как жадно запивает местным красноватым мутным пивом, по усам течет, на землю капает, но так, вроде, и надо.

– Вкусно! – с набитым ртом сообщил Ларна. – Спасибо. Будем гулять, покуда не упадем. Ронга, так и передай. Но сперва мне и вырам надо посовещаться уединенно, у края пристани. Тинка, пошли. Ронга, ты готов рискнуть панцирем ради проверки моих соображений?

– Охотно, – отозвался выр и уже на бегу торопливо изложил на местном наречии ответ Ларны.

На краю пристани Ларна соскользнул со спины выра, уселся, наконец-то отобрал у меня сверток с паразитом. Развязал, показал всем вырам содержимое, на вид – нечто вроде гусеницы, правильно я догадалась. Только пошире и покороче.

– На воздухе долго не протянет, солнечного света боится, как и говорил Шрон: глядите, он уже подыхает. Надо уложить в соль и доставить Шрону. Пока что проверим, что за штуковина… Зубов нет, – отметил Ларна, изучая вяло шевелящуюся гадость. – Рот небольшой, глядите сами. Мягкотелая, без панциря и костей. Лап нет. Плавники едва обозначены. Ни скорости, ни маневра, ни возможности жить в глубинах, как я полагаю. Однако же эта штука умудряется портить вам панцирь. Как? Сейчас я отпущу её на клешню Ронги. Не на спину: в самом крайнем случае потерять клешню не так страшно, как претерпеть снятие пластины панциря. Я не знаю, как быстро паразит прогрызает вашу броню и чем орудует. Но извлечь его я уже смог однажды… даже дважды.

– Обнадёжил, – усмехнулся Ронга, но клешню подставил сразу и без сомнений. – Сажай.

Ларна прополоскал паразита в миске с морской водой, поданной вырами по его просьбе. И уложил эту гадость на клешню. Теперь сделалось можно рассмотреть в подробностях: буро-желтое тело, норовящее распластаться на панцире, льнущее к нему. Присосалось своим беззубым ртом, но, по всему понятно, не способно прогрызть броню. Мы ждали долго, молча. Паразит ничуть не углубился в панцирь. Дважды он переползал, выбирая местечко поудобнее, смещаясь к стыку клешни с основанием. За собой оставлял светлые круги «укусов». После третьей попытки окончательно ослабел, свернулся, как личинка жука, и затих… Трудно было поверить, что недавно он и ещё один такой же едва не убили крупного, почти с Ронгу размером, выра. Ларна уложил паразита в соль, закрыл ёмкость. Склонился над клешней Ронги, кончиком ножа ковырнул белесый след укуса.

– Панцирь тут хрупкий, крошится, – отметил выродёр. – Но глубина повреждения ничтожна, не толще плотного листка тросна. Что это значит? Он не может портить вам панцирь вне моря. Водится он только там, где разлита отрава, которую вы именуете жёлтой смертью. В ней, видимо, и есть сила гнильца. Тинка, ты не заметила ничего? В смысле канвы и ниток…

– Злость в нем вшитая, она не настоящая, а прочее без искажений. Не будь злости, он бы на всякую крупную рыбу норовил сесть, а не гонялся за вырами. Так я думаю.

– Хорошо думаешь… заодно начинай соображать, как из него выпороть злость. Ведь так Ким называл вашу работу?

Я кивнула. Сама понимаю, что придется поработать. И немало. Сборку удалить, которая тропу короче делает – нетрудно, если есть навык. Убрать так называемый мираж, искажающий видимое и заодно меняющий расстояния, сложнее. Но всё это мелочь в сравнении с тем, во что вложены общие людские устремления. Ложные, пропитанные злостью, мстительные. Гнилые изначально. В пустыне в первый раз я увидела подобное. Разъедающее саму канву…

– Тингали, сегодня я не заставлял тебя делать урок с палкой, – припомнил Ларна. – Идём, надо проведать нашу галеру и прихватить палку.

– Праздник же, – возмутилась я.

Но меня никто не слушал… Ларна поднялся на ноги, потянулся, ухватил меня за руку, Ронгу – за клешню, и потащил нас по причалу к галере.

– Расскажи про барабаны, – попросил Ларна. – Почему большой поставили в стороне и почему он не звучит? Отчего никто не играет на нём?

– Глазастый ты, хоть у тебя всего два глаза, – похвалил Ронга. – Это главный барабан, посвященный Вузи. В него дозволяется бить только умеючи. Особым образом.

– Так пусть бьют особым, – не оспорил Ларна.

– Некому! Племена песков придут к берегу недели через две, не раньше. Здешние, городские, полного правила не освоили. Оно сложное. Ему с младенчества обучают детей вождя и тех, кого именуют Вагузи. Таких сейчас нет в городе. Очень жаль, – вздохнул Ронга. – Когда рокочут все барабаны, даже мои пять сердец вздрагивают и замирают от восторга.

– У меня на борту есть нужный человек, – тоном капитана, гордого за свою команду, заявил Ларна. – Жена Барты разве не дочь вождя?

– Она не согласится, – огорченно отмахнулся Ронга. – Её не признаёт племя. Ваши, людские отношения мне не понятны. Не было мальков в первом браке – ну и что? Её-то вина какова? Даже если муж – сын вождя соседнего племени и лучший воин песков. Мы очень разозлились, когда узнали. Что за гнилость! Отказался от жены, отвёл её назад к отцу и обвинил не пойми в чём. Если бы Барта её не отбил, погубили бы, совсем погубили.

Надо же! Я искоса глянула на Ларну, он мне подмигнул: мол, не суди о людях легко. Мала ещё… Получается, прав. Этот гадкий пьяный старик когда-то был иным… И его жена помнит прежнее. Умудряется видеть и теперь того Барту, сильного и молодого, которого не способны рассмотреть мы.

На галере было тихо, надраивающий палубу моряк сразу пояснил Ларне: его помощник Малёк всех отпустил в город, кроме малой вахты. Трое заняты уборкой, двое отдыхают, повар готовит ужин для тех, кто на борту. Гости капитана – пьяный брэми и его жена – как устроились в трюме, так и не появляются оттуда. Клык на борту, спит. Ларна кивнул, прошёл к трюмному люку, заглянул внутрь, добыл мою палку. Без церемоний выволок за руку жену Барты.

– Без тебя пропадает праздник, – буркнул он, глядя на берег. – Большой барабан не разговаривает. Вузи опечалится. Он сильно уважает танцы.

Женщина решительно замотала головой, косички прически растрепались, несколько змейками упали на шею. Ларна нахмурился. Прикрыл трюмный люк. Сел, облокотился на мою палку.

– Обоснуй.

– К барабану Вузи допускаются только те, кто признан племенем и не отдан вождем… – начала перечислять условия женщина, сердито заправляя косички.

– Разучилась управляться с барабаном? – прищурился Ларна. – Про вождя ты мне не пой, его тут нет. Город – тоже племя, Ронга почти что князь, он согласен.

– Но мой муж…

– Послал тебя к вырьей матери, – хмыкнул Ларна. – Не упирайся. Галера моя. Я тут неизбежно прав, я капитан. Считай, что вносишь плату за перевозку Барты на север.

Женщина поникла. Всё, что касалось благополучия мужа, не могло обсуждаться. Раз так надо для него…

– У меня нет бус анагри, нет повязки вузари, нет палки бата, – начала жалобно перечислять смуглая красавица, умоляюще глядя на грозного капитана. – Нет, совсем. Как без них подойти к барабану Вузи?

Ронга с шелестом сорвался с места и умчался так быстро, как умеют только молодые выры полной неущербности. Мы только-только обернулись – а топот его лап уже стихал на набережной, вдали. Очень скоро звук снова возник, а с ним и Ронга – он тащил в верхних руках плетёную корзину. Большую, и вид этой корзины не понравился женщине.

– Нам, вырам замка, первый барабан подарил один из Вагузи, давно, лет триста назад, – пояснил Ронга. – С тех пор его подновляют и меняют по мере необходимости. Корзину тоже осматривают. Всё в ней должно найтись. Только я названий вещей не выучил. Бери и проверяй. Если чего не хватает, я нынешнему старшему Вагузи запрещу здороваться со мной за ус.

– Всё есть, кроме палки, – не солгала жена Барты.

Ларна глянул на меня. Я охотно кивнула. И лаковая палка с танцующими чёрными ящерами оказалась на время отдана жене Барты. Женщина покорно кивнула. Собрала в охапку шуршащее и звенящее содержимое корзины и удалилась в трюм. Вернулась она очень скоро. Я ахнула, Ронга булькнул, Ларна заинтересованно хмыкнул.

Одеждой назвать то, что содержалось в корзине, едва ли было возможно. И одетой южанку – тем более. На шее бусы, много нитей, сложно переплетённых одна с другой, на них нанизаны ракушки и золотые бляшки с узором ящеров. Всё это парадное снаряжение позвякивает, чуть колышется, закрывает тело от ключиц и до пупка. На низком, застегнутом на бёдрах, многозвенном тяжелом поясе укреплены кольца, от них начинаются тонкие цепочки, плотно унизанные золотыми бляшками. Впереди и сзади цепочки длинные, до колена. Чем ближе к боку, тем они короче, самые малые удерживают всего одну подвеску… Женщина нагнулась, подбирая лаковую палку, прислоненную к корзине. И я окончательно убедилась: кроме этих ниток, цепочек и бляшек на ней ровно ничего не надето. Да хоть озолоти меня, я в таком не покажусь на людях. Путь даже оно смотрится убийственно великолепно: вон, у Ларны глаза заблестели. А моряк как замер с тряпкой в руках, так и стоит, выжимает с неё грязную воду на палубу, только что выскобленную и вымытую…

– Клык! – рявкнул капитан, как всегда не позволивший себе долго пребывать в неразумном состоянии.

Страф выдернул голову из-под крыла, пару раз щёлкнул клювом, поднялся на свои высоченные лапы и в два шага оказался рядом. Ларна указал на южанку и на меня.

– Охраняй обеих, ясно? Тинку нельзя отпускать одну на берег. Это чудо в бусах – тоже… На Ронгу надежды мало, он впечатлительный, начнёт танцевать – только держись. Всю воду перебаламутит, или я ничего не понимаю в вырах.

– А ты? – испугалась я. – Ты… не с нами?

– Я занят. Мне надо ещё чуток повыродёрствовать, – прищурился Ларна. – Всё, вперёд. Большой барабан ждёт вас. Народ волнуется. Я всей душой понимаю народ. Определённо, без большого барабана праздник – не праздник. Готов сказать заранее: такая женщина просто обязана выбить хоть какой дождик из скупердяя Вузи.

– Не сезон, – побурела от смущения красавица, впечатлённая похвалой.

– Да вашему новому Вузи всегда сезон, было бы, с кем танцевать. Идите, сказано же!

Страф подогнул колени и вопросительно глянул на меня. Привык катать и теперь пытается хоть так вернуть себе частицу утраченного покоя – через обычное. Я спорить не стала, забралась на чешуйчатую спину, погладила перья шеи. Клык умный. Ему не требуется повод, он знает слова «право» и «лево», понимает похлопывание по шее и движения коленей. Встал – и я взглянула на праздник с высоты полной сажени его роста, а ведь это – только до седла…

Клык шагал следом за женщиной, удерживая голову, вооруженную мощным клювом, точно над её макушкой. Смотрелось это внушительно. Боевые страфы – вообще редкость, а уж с ростом и выучкой Клыка… невидаль! Мы двигались по широкому пустому коридору. Народ сперва удивлялся непонятному, оглядывался, охал, принимался окончательно раздевать глазами барабанщицу. Почти сразу замечал Клыка – и отодвигался под его немигающим лиловым взором.

– Ох, как неловко… Я так и не спросила: как тебя зовут? – виновато уточнила я.

– Тнари рахни Барта, – тихо отозвалась женщина. Чуть помолчала и со слезами в голосе добавила. – Только теперь, пожалуй, я не имею права носить его имя. Он прогнал. Уже второй муж признал меня негодной женой. Как можно допускать меня к барабану? Не призову дождь раньше срока, это понятно. Так ещё и в срок не пойдёт он, вот беда. Я очень старалась быть хорошей женой, только как угодить столь важному и мудрому человеку, как брэми Барта? Язык его выучила, обычаи усвоила. Стол у нас в доме был, салфетки, вилки. Я сшила себе платье, какое носят настоящие нхати. И ещё передник. Он ругался. Велел снять. Тогда уже я сильно разозлила его, назвал глупой. Позже ещё хуже. Пробовала высветлить волосы, он совсем заругался. Сказал, из меня никогда не получится нхати.

Женщина поникла. Страф возмущённо зашипел, озираясь, нет ли поблизости обидчика. Народ отступил, опасаясь гнева вороного. Я оглянулась: меня буквально донимала мысль о Ларне. Да и нитки тянулись от Тнари к галере. Хорошо видны и старые, и новые: разных оттенков, разлохмаченные, смятые, надорванные. Некоторые совсем на волоске удерживаются… Понять бы, почему так: иногда я вижу нитки очень ясно, и для обстоятельств, и для людей. А порой как ни приглядываюсь – не могу заметить их. Ким сказал, что эти связи меж людьми – вроде паутинки лесной. Иногда солнышко светит, и она видна вся, а в иное время оборвёшь, рукой смахнёшь – и не заметишь… Я снова воровато оглянулась – и чуток подкрутила самые слабые нитки. Мне не положено, мое дело – шить, а не лезть в чужие дела. Только и им двоим зачем помнить глупые обиды? По канве такой памяти новый узор никак не вышить…

Палуба галеры уже почти скрылась из глаз, когда я рассмотрела Ларну. Капитан за шиворот волок из трюма пьяного. Стало весело и тепло на душе. Не одна я лезу в чужие нитки. Ещё бы! Двое детей у Тнари. Ларна же, кажется, вознамерился всех котят пристроить в жизни удачно и сытно – так я вышила для него на поясе.

Больше я назад не оглядывалась. Главный барабан уже показался, люди на пристани притихли, расчистили дорожку до самого помоста, невысокого, из особых круглых палок. На них, наверное, звук лучше получается – нельзя такой здоровенный барабан прямо на землю положить. Его, что интересно, ещё и закрепили за кольца на ободе – накрепко, врастяжку. Чтобы не сдвинулся ни на ноготь.

– Перестань переживать, выпрями спину, – строго, подражая тону Ларны, сказала я. – Тнари, ты на празднике важнее всех! Нельзя портить людям настроение. На тебя глядят. Улыбайся.

– Думаешь, легко чувствовать себя голой? – тихо пожаловалась она. – Я пятнадцать лет прожила в доме мужа, по обычаю севера… совсем отвыкла от племени. Целая жизнь – пятнадцать лет… Барта добрый. Он берёг меня. Там бы я уже старухой стала – в песках. Он вволю давал мне воды и научил смазывать кожу маслом. Днём запрещал работать. Когда дети были маленькие, я совсем бездельничала, он нанял слугу. Вот какой у меня муж… был.

– Если бы он видел, как ты плачешь, он бы отругал тебя. А ну немедленно улыбайся! Я тебе такую палку дала! Самого Вузи подарок!

Женщина охнула и заново стала рассматривать узор ящеров. У самого помоста из толпы, распихав всех, возник Ронга. Когда и куда он пропал, не ведаю – побежал ведь с нами от галеры! Выр привстал на хвосте. Выстроил из рук и лап своеобразную лестницу. И загудел на весь город.

– Теперь у вас будет полный праздник, потому что город заимел свою барабанщицу! Выры замка ар-Раг признают за ней право! Так решил хранитель.

Тнари удивленно пожала плечами, но было заметно, что новость её обрадовала. Я подавилась очередным оханьем. Давно следовало сообразить: на таком здоровенном барабане невозможно играть, как играют на малых. Тнари по лапам и рукам выра ловко взбежала на край большого круга натянутой кожи. Её наряд зазвенел от движения. Люди притихли. Ронга шевельнул усами, указывая, кому расступиться, пропуская к помосту рослых, глянцевых, словно маслом облитых, обладателей более мелких барабанов. Я запоздало подумала: а ведь оглохну… Да и Клык невесть что решит. Заранее погладила его по шее, прихватила перья покрепче – стой, нет угрозы, не шипи и не ищи врага! Вороной повыше поднял голову, рассматривая всю толпу. Он, пожалуй, и отсюда видит палубу галеры…

Барабан степенно, низко и негромко, вздохнул под стопами Тнари, направившейся к самой его середине. Там женщина ненадолго замерла, слушая эхо гудения. Повернулась лицом к морю – то есть и ко мне тоже. Глаза закрыты, выражение странное, сосредоточенное и полубезумное. Рот чуть приоткрыт, дыхание частое, грудь вздрагивает, плечи двигаются в такт дыханию. Моя палка порхает в смуглой руке, крутится, бронза шариков на концах взблескивает. Пальцы ног щупают кожу барабана, словно привыкают к ней.

Тнари резко, со свистом, выдохнула, вскинула на миг лицо вверх, переступила мягко, шире расставляя ноги и чуть приседая. Повторила движение, настраиваясь на его ритм, простой и медленный. Золото украшений зашуршало ровнее, увереннее. Барабан осторожно отозвался. Женщина распахнула глаза, совсем чёрные, не разобрать, где зрачок. Резко повернула голову влево, вправо. Косички метнулись, выбиваясь из прически, но теперь она не пыталась поправлять волосы.

Взгляд скользнул по застывшим у помоста обладателям малых барабанов. Палка повелительно выбрала одного, второго, третьего. Все послушно отстучали руками указанный ритм. Сохранили его, пока большой барабан задавал новый, и снова бронзовый шарик на конце палки выбирал для него исполнителей.

Тнари выглядела совершенно не похожей на себя. Я не могла поверить, что эта женщина собиралась уйти в пески. Что она несколько мгновений назад – плакала… Словно подменили человека! Каждое движение восхитительно, ни одной ошибки, и слушаются её все, и смотрят на неё, потому что невозможно уже оторвать взгляд. Бессчётные золотые бляшки, ракушки, цепочки и нитки колышутся и звенят. Тёмное легкое тело движется, изгибается, змеи косичек скользят по плечам. И я сама ощущаю, как все мы начинаем дышать в такт. Одним вздохом – целая толпа.

Может, у неё и нет золотой иголки, может, она и не умеет вышивать, как я. Но сейчас и здесь её власть больше. Я кожей ощущаю, как выравнивается канва, как общая радость праздника натягивает её, выглаживает, обновляет, удаляя накопленные за год складки усталости и боли. Само небо становится синее и глубже, потому что оно – чаша, а внизу мы единой душой ждём глотка воды…

Не думаю, что любая, обученная переставлять ноги в такт, может так владеть общим вниманием. Не думаю – потому что уже не могу выделить себя из толпы. Мы дышим, когда нам прикажет порхающая и ткущая узор танца палка с чёрными ящерами. Наши сердца бьются, влившись в ритм барабана праздника, рокочущего все громче.

Звук заполняет город, он ползёт над водой, ширится, и даже волны слушаются его… Мой Клык переступает лапами и дергает головой вверх-вниз, клокочет, ему хорошо и он даже, пожалуй, – счастлив! Я тоже двигаюсь на его спине, вскидываю руки, как каждый в толпе, со стоном вздыхаю, выгибаюсь, – и небо опрокидывается на меня. Синее, огромное, прохладное. И в нём плывет раскаленное добела яростное солнце… исходит паром, создающим белый облачный след.

И снова я гляжу вперед. Голова кружится от резкого движения, кажется – барабан пританцовывает, а не Клык…

Тнари похожа на ящерицу, как я раньше не видела этого? Она – гибкая, бронзовая, в сверкающей и шуршащей чешуе золотых украшений. Она глянцевая от пота, капли сбегают по коже, словно дождь уже отозвался…

Дышать всё труднее, учащающийся рокот накрывает с головой, пропитывает и заполняет. Вбирает в себя и наваливается новой тяжёлой волной.

Чаще. Быстрее. Громче, яростнее…

Вдруг – тишина, такая короткая, что снова не вздохнуть… Она только-только успела зазвенеть в ушах, обдать холодком ползущего по спине восторга – и снова обрушился рокот. Стих, опять нахлынул. То жар, то холод, то бешеная радость, то изнеможение…

И наконец, тишина…. Ватная, вязкая, окончательная. Опустошающая. Даже воздух замер. Только пот струйкой сбегает по спине, щекочет…

Тнари стоит в самой середине барабана, склонив голову. Мокрые косички прилипли к коже, закрывают лицо. Видно, как она тяжело, со всхлипом, дышит. Легкие плечи вздрагивают, бессильно и устало никнут, снова вздрагивают… На звонкую кожу барабана падает капля пота.

Кап. Кап…

Толпа вздыхает и недоверчиво, медленно, поднимает глаза к небу. Неужели из этих редких белых пушинок, и на облака-то не похожих, может пойти дождь? На месяц раньше срока! Путь он и будет коротким. Случайным – и все равно невозможным!

– Накрывайте барабаны, – из-за моей спины, от набережной, командует неизменно уверенный голос Ларны. – Чего раззявали рты? Дождь торопится, стучит, эка невидаль? Ваш Вузи на танцы оч-чень даже падкий мужик, хорошо отбивает ритм. Скоро ливанёт всерьёз!

Клык перестал приплясывать, широко расправил крылья, похлопал ими, сложил и потянулся всей шеей к барабану, клокоча и приветствуя Тнари, которая теперь нравится ему больше прежнего. Женщина неуверенно ступила вперед, так тихо и мягко, что барабан не отозвался. На втором шаге она дотянулась до шеи Клыка и оперлась о неё.

Ронга, мокрый и восторженно булькающий, растолкал всех и метнулся к барабану. Когда он исчез отсюда, я не знаю. Не видела… Но Ларна опять не ошибся: выр отмечал праздник в воде и нырял вдохновенно. Подхватил Тнари в охапку, стащил с помоста и уже не отпустил, поддерживая двумя верхними парами рук.

– Никто не умеет так, я видел пять танцующих и говорящих с барабанами, ты лучше всех, с тобой вообще нельзя сравнивать! Они, прочие, просто топают ногами! – бормотал Ронга. Замер и встряхнул послушную, обессиленную танцем Тнари. – Садись на хвост. Все ар-Раги согласны. Не ради праздников, просто ты нравишься нам. Ты толковый выр!

Из толпы выбрался рослый мужчина, блеснул яркой улыбкой. Я вмиг онемела от изумления. Он осторожно вынул из руки Тнари палку. Вернул мне, широко распахнул глаза и снова улыбнулся.

– Запомнила сказку? – спросил колдун. – Про мою палку и призвание дождя?

– Ты… ты…

– Я, я, – передразнил неизменно наглый и весёлый колдун. – Тихо! Нельзя так шуметь, кто не узнал меня, тому и не положено, не заслужил… Сказку расскажи в трактире. Ещё старшему Вагузи расскажи, он явится завтра. Целиком изложи, с продолжением.

Подмигнул, снова улыбнулся, указал раскрытой ладонью в сторону набережной – и сгинул в толпе. Я оглянулась. «Продолжение», слегка пошатываясь и хмуря лоб, двигалось, оберегаемое от напора толпы крепкими руками и плечами Ларны. Не знаю, чем и как можно столь быстро довести окончательно пьяного человека хотя бы до подобия трезвости. Я ещё мала, чтобы знать – так и Ларна говорит. Зато сам он безупречно управился с задачей. Барта не стал смотреться лучше, кожа по-прежнему висела, рыхлая и нездоровая, желтоватая. Тени под глазами залегли глубокие и надолго. Походка давала повод заподозрить наличие шторма – его качало, и сильно. Однако бывший выродёр глядел и говорил вполне осознанно.

– Это моя жена, – возмущенно бормотал он, распихивая людей. – Моя! Жена! Она устала, нам пора домой… Как нас занесло в город, ума не приложу… Тнари, ты слышишь меня? Какой был грохот! Я едва жив, голова гудит. Глазеют, сволота… Так бы и врезал!

– Надо быть снисходительным, – подсказал Ларна, плечом отодвигая очередного маловменяемого поклонника танцев на барабане, лопочущего что-то восторженное и кланяющегося Тнари в ноги. – Ты сам собрался на север, ты прогнал жену. К вырьей матери послал, не знаю, где это, но полагаю, далеко. Помнишь?

– Нет, – Барта решительным жестом отстранил от себя нового смуглого поклонника жены и заодно все утверждения Ларны. – Это моя жена! Не мути мне голову, там и так мутно… муторно… Тнари! Иди сюда, сказал же! Накинь вот хоть это на плечи. Глазеют, дикари… прибил бы, ей-ей. Ар Ронга, простите, н-не узнал.

– Я убедил вашу бывшую жену, – ровным тоном заверил выр, не желая глядеть на Барту, – стать частью семьи Раг и моей сестрой. Если она пожелает, в качестве одной из хозяек замка она там примет вас и выслушает. Завтра. Никак не раньше. Тнари рэм-Раг, нам пора в домой. Ты устала, требуется отдых. Наш город благодарит тебя и наш брат – хранитель замка – тоже. Вот твой платок. Садись на хвост, я отвезу домой.

Тнари качнулась было в сторону мужа, но выр оказался быстр: укутал с головы до ног в тонкий, почти прозрачный, узорный платок. Закинул на свою спину и увез, распихивая толпу двумя парами рук и третьей удерживая «сестру». Барта охнул, покачнулся и попробовал пополнить мой словарный запас несколькими интересными выражениями, но Ларна ткнул его локтем в бок, выбил дыхание и снова дружески приобнял за плечи.

– Доигрался? Выры увезли её. Надо думать, к вырьей матери, точно по твоему заказу… Всё, не рыдай, не баба. Пошли обратно на галеру. Завтра возьмём штурмом замок и воссоединим вашу нелепую семью, если даже нас не пустят в ворота.

– Да пошел ты, – обозлился Барта. – Не лезь. Лучше бы ты сдох в пустошах, ещё на том берегу! Я бы не пил, не страдал и не поссорился с женой. Она у-то-ми-тель-но, – Барта старательно выговорил слово, – простодушна. Я иногда не выдерживаю. Хорошая баба, красивая, толковая, теплая… Но её нельзя даже в баню послать!

– Посылал? – заинтересовался Ларна.

– Ха! Полгода выведывала, что такое баня. Потом соорудила какую-то глупость из веток и старых тряпок. Пошла туда жить… Притащил за косы обратно. Говорю: от тебя на стенку можно залезть, заканчивай ты с этим своим дикарством! Утром проснулся – голова болит… Она сидит и прилаживает веревочные ступеньки, чтобы я мог лезть на стенку.

Ларна остановился и рассмеялся. Я, честно говоря, тоже не могла себе представить такой окончательной исполнительности…

– Вот, Тингали, – назидательно сказал Ларна. – Так жена должна внимать каждому слову мужа. И он полезет на стенку!

Барта тоскливо застонал. Я согнулась от хохота, Ларна тоже веселился во всю. Отсмеявшись, снова поддел протрезвевшего под локоть и повел к галере.

– Я добыл её в честном бою, – злился тот. – Самая красивая баба на всю пустыню! Да ладно пустыня, в Усени похожих нет… Так оказывается, она ещё и танцует. Баню строила, ступеньки эти дурацкие лепила на стену. И ни слова о важном! Да как танцует, пить не надо, чтобы пьяным стать… – Барта сменил тон и мрачно добавил: – Всех порежу, они глазели. Моя жена! Мне одному танцы и глядеть.

– До трезвости ещё далеко, – заподозрил Ларна. – В трюм, под замок… Вот же пакостник ревнивый! Ты вообще зачем пьёшь?

– После лихорадки начал, – очень трезво и грустно сообщил тот. – Лет пять назад… покусала меня какая-то гнусь. Я пожелтел и стал гнуться, сохнуть. Наря лечила травками, что для местных хороши. Не помогало. Позвали Вагузи, старшего. Он сказал: пить мгару и настаивать на ней травы. Мгара эта оказалась на поверку покрепче бражной настойки. Пока я вылечился, уже привык. Наря, дурища, убрала бы во время… так нет, она во всём потакает мне.

– Тинка учти и это, впрок: мы, мужики, ни в чем по пьяни не бываем виноваты, – прищурился Ларна. – Пить он потянулся сам, а вина лежит на совести жены. Сказать правду о пустыне и своей трусости в себе сил не нашёл, а ту же жену послал умирать в пески. Слабак. Не возьму его на галеру. Сдам Ронге на воспитание. Бросит пить, образумится, окрепнет – тогда пусть семья ар-Раг решает, годен ли такой паразит их сестре в печенки… Тьфу. В мужья.

– Она моя…

Мы уже добрались до галеры, Ларна толчком сбросил старого выродёра на падубу. Навис над ним и заорал полным своим голосом, от какого, полагаю, буря стихает и глохнет. Не со злости шумел – просто решил так пугануть и вразумить.

– Ты! Её! Выгнал! Всерьёз! По полному здешнему обряду! Понял, пьянь беспамятная?

Барта сел, бледнея и наконец-то трезвея по-настоящему. Глянул на свои дрожащие руки, ощупал запястье, где виднелся светлый след от браслета. Видимо – свадебного, скорее всего – снятого и выброшенного в невменяемом состоянии…

– Это я что: точно как её первый муж, прогнал Нарьку из дома? – тихо и испуганно охнул Барта. – Она ж могла тронуться умом… Пойди теперь найди браслет. Я верно понял: она стала вырам сестра? Пропал я… Второй раз не пойдёт за меня. После таких танцев, да при толпе, да в городе.

Мы с Ларной дружно кивнули. Бывший муж Тнари вцепился в жиденькие остатки своих волос и усердно их рванул…

– Я был здоровый, высокий и сильный, она мне обязана всем…

– Эту песню я уже прослушал от начала и до конца. Тебе, высокий и здоровый, опять пришло время хлебнуть настойки. Ты бьёшь на жалость и воешь от нутряной тянущей боли, – сообщил Ларна без малейшего сострадания в голосе. – Это лечится терпением. Кляп в пасть и веревка на руки. Эй, вахта! Глаз не спускать с нашего… гм… женишка. По его милости, того и гляди, застрянем в порту ещё на неделю, пока я не подберу лечение.

Барту увели в трюм. Я глянула было в сторону берега, но прямо перед носом, закрывая весь обзор, уже располагалась палка Вузи.

– Но праздник…

– Ты видела, что вытворяла с этой палкой Тнари? Осознала, сколь далека от совершенства? – с напускной строгостью спросил Ларна. Вложил мне в руку палку. – Две сотни повторений того, что ты уже знаешь. Не вздыхай! Подумай о хорошем: ты одетая и не на барабане, без толпы зевак. Эй, вахта! Приглядывайте, пусть брэми Тингали упражняется усердно. Как закончит, накормить ужином и проводить до замка выров. Мимо праздника!

Я почти успела пожаловаться на столь вопиющую несправедливость, но в тёмном небе заворочался гром. Зарокотал длинным перебором звуков, до оторопи сходных с самым первым, неторопливым, ритмом барабана Тнари. Я поёжилась. Помнится, увлекшись вышивкой, пообещала я выйти замуж за Вагузи. Он в городе… кажется. Пойди теперь точно скажи, что вытворяет этот ящер! И ящер ли он? Хорошо хоть, дождь едва каплет, под таким танцы, полагаю, не считаются свадебными… Будто разобрав мои мысли, дождь усилился. Ларна закинул голову, рассмеялся, прочесал пальцами мокрые волосы, потемневшие, разбитые на мелкие кудрявые пряди. Стащил через голову длинную рубаху местного покроя. И пошёл по сходням в город в одной повязке на бедрах. Кажется, все тут празднуют именно в таком виде…

Небо потемнело всерьез, с севера навалился ветер, расчесал дождевые серые пряди, густые, тяжёлые. Во всю запахло пылью, душной жарой и растопленной морской солью. От горячей земли, от набережных и причалов, даже от палубы, поднимался белой кисеей пар. Укутывал, душный и липкий. Теплые крупные капли лупили по плечам, спине, целыми горстями бросали воду. Я вымокла до нитки в несколько мгновений. Погладила палку Вузи и тихо, одними губами, шепнула «спасибо». Теперь у Тнари нет причин гнуть плечи и стыдиться себя из-за чужих наветов. Она – настоящая барабанщица, признанная самим Вузи, поскольку совершила чудо и вызвала дождь на месяц прежде срока. Палка в руках чуть заметно дрогнула. Я на краткое мгновенье ощутила, насколько она не проста. Кажется древесиной, а на самом-то деле свита, спрессована из самых сильных ниток, подобных тем, какими я шью. Узора разобрать не могу, он постоянно течёт и меняется. В большую часть времени выплетает из ниток изначального всего лишь подобие палки с бронзовыми шариками на концах… Чем ещё способен стать подарок Вузи, лучше мне не знать. Он ведь пояснил: изменится его палка только в самом крайнем случае…

Я вздохнула, поудобнее расставила стопы на мокрой и немного скользкой палубе. Если палка не деревянная, от влаги она не замокнет, а после не рассохнется от жары. Ларна, как всегда, прав. Нет мне места на празднике, там сегодня танцует сам Вузи. Надо исполнять урок. Убивать в себе тьму. Её многовато накопилось, сама удивляюсь… ну какое у меня есть право злиться на девушек, улыбавшихся Ларне? И как мне не совестно припоминать, каков сам капитан со спины, какая у него походка и как бегут под кожей волны жил.

Блок, выпад, ещё выпад. Широкие взмахи, и короткий отдых во время приветствия. Долой посторонние мысли! Я убиваю тьму.

После двух сотен повторов тьма убилась вся. Мыслей не осталось, сил тоже. Я кое-как отдышалась, слушая сердце, возомнившее себя барабаном. Оно ухало в груди и отдавало звоном в уши… Сумерки уже затенили город, пар стёк к воде и накрыл её одеялом, да так, что самой воды и не видать. Я тоскливо вздохнула, припоминая, как Ким рисовал пальцем узор на тумане и тот оживал, помогая плести сказку. Клык подобрался поближе, потёрся клювом о плечо. Я охотно поделила свой ужин на двоих. Ему отдала жаркое, а сама слопала рыбину, облизываясь и жадно прихлебывая местным сладким соком. Говорят, добывается из орехов. А те орехи на деревьях растут. Ну все не так, как у нас на севере, дома.

– Скоро станет прохладнее, мы пойдем домой, на север, Клык, – пообещала я, почёсывая мелкие чешуйки под горлом птицы. – Там нас ждут. Я очень в это верю. Мой Ким ждет, живой-здоровый… и твоя хозяйка тоже. Проводишь меня до замка, страж? Или даже покатаешь?

Клык заклокотал и охотно подогнул ноги. Он был весь мокрый после дождя. Смешной, всклокоченный… Поднялся, неторопливо побрёл по пустым улицам, не ускоряя шага и не отрываясь далеко от сопровождающих нас двух моряков. Барабаны рокотали и гудели у воды, во влажном воздухе звук разносился далеко, гулко. Люди смеялись, пели, звонко хлопали в ладоши. Дождь, это благословение небес, посланное свыше и принятое с должным восторгом, кончился давно, ещё на первой сотне повторов движений урока. Но успел он вымыть из города пыль. И даже осадил удушливый жар. Стало свежо, особенно в мокрой насквозь рубахе. Влажная ночь шелестела незнакомо, загадочно. По широким листьям ползли капли, шлепались ниже, на иные ветки. Звонко цокали по камням. Земля, впервые за долгое время напившись воды, впитывала её, шуршала и пощёлкивала, продолжая «глотать» влагу и отдавать её траве, корням деревьев. Птицы пробовали голос, готовясь к сезону дождей, брачному, праздничному для всего живого на юге, как я понимаю теперь.

У ворот нас встретил выр-страж. Моряки раскланялись с ним и торопливо удалились, рассчитывая на обратном пути хоть одним глазком взглянуть на праздник. Мы с Клыком миновали ворота. И замерли. Несколько ярких масляных ламп освещали двор. На камнях сидела Тнари, улыбалась и перебирала цветы. Негромко, сосредоточенно, бормотала себе под нос. Вслушивалась в сказанное, вздыхала и начинала говорить снова…

– Доброй ночи, – поздоровалась я, спрыгивая со спины Клыка.

– Дождливой, – восторженно улыбнулась она. – Мне сказал брат Ронга: он полагает, на юге выры и люди так хорошо понимают друг друга, потому что для нас вода – высшая ценность, общая. Я теперь очень богатая, нхати. У меня пять братьев и ещё старый в семье! – женщина гордо показала мне руку с растопыренными пальцами, засмеялась, тряхнула ворохом свободно рассыпанных по спине косичек. – Пять сильных братьев! Все считают меня роднёй, и все мне рады. Отсюда меня не прогонят, как из племени, я поняла точно. Сразу!

Она погладила лепестки огромных, незнакомых мне и удивительных цветков. Выбрала ярко-алый, сунула стебелек за ухо. Покрутила в пальцах белый с золотом, пристроила его стебель под браслет на предплечье.

– Барабанщице, вызвавшей дождь, приносят в дар цветы этого дождя, – совершенно счастливым голосом выдохнула женщина. – У нас быстро распускаются цветы, если есть вода. Вузи благоволит мне. Смотри, сколько подарков у Тнари! Утром придет Барта… – тут голос сошёл до едва слышного шепота. – И я… я скажу! Прямо сразу скажу, я решила. Скажу: ты лучше всех, но больше я не стану позволять тебе смеяться надо мной! Я не буду давать тебе мгару. Ни единой чашки, даже самой маленькой! И танцевать ты не запретишь мне. Так скажу. Обязательно. Я обещала Ронге, что скажу. Значит, скажу… – Она тяжело вздохнула и добыла из волос цветок. Протянула мне, повела рукой в сложном жесте. – Положи в тарелку с водой, нхати. Это первый в твоей жизни цветок утма. Если повезёт, он подарит тебе сон о важном.

– Спасибо.

– Идём, Ронга велел приготовить гостям комнаты. Я сама выбрала для тебя большую, с видом на море. Все вы, северные люди, тянетесь душой к тому берегу, холодному. Мой Барта долго тянулся к нему. Потом забыл прошлое… оказывается, не совсем, – расстроилась Тнари. – Хотя я колдовала. Зашивала в швы его рубашек корни травы, чтобы привязать к нашей жизни. Дочери дала имя, какое он выбрал, северное. Но сама научила её разговору с барабаном, чтобы её душа не тянулась к холоду. Я хитрая. Отдыхай. Завтра вы все будете говорить с братьями, долго, важно… Потом уплывёте. Но Барту не возьмете с собой, я знаю! Ведь так?

– Точно.

Она кивнула и ушла – ступала беззвучно, с прямой спиной. Руки то взлетали, вспоминая безумие танца и радуясь дождю, то опадали, словно устыдившись разговорчивости новеньких, подаренных вырами, золотых браслетов… Цветок я послушно уложила в воду и рухнула на кровать, не рассмотрев комнаты и даже не проверив, что за вид открывается на море.

Сон, подаренный алым цветком, оказался тревожным. В чем его смысл, я не знаю.

Выр, двигаясь болезненно раскачивающейся поступью, с низко опущенными в боевое положение клешнями, догнал второго выра. Ночь мешала рассмотреть подробно внешность обоих. Но бежавший первым не спасался и не оборонялся, его совершенно не обеспокоил звук дробного топота лап. Догнавший же резко впечатал клешню в панцирь сородича. Раздался хруст, горло умирающего выра булькнуло, но второй удар, тычком в бок, порвал его легкое.

В тишине, ужасной и вязкой, тело стало оседать на камни… нет: на обожжённые ровные кирпичи, я такие видела в Усени. Буро-зелёная кровь вспенилась, потекла на мостовую. Выр заскреб лапами… Убийца деловито срезал с его головогруди сумку. Зло заскрипел клешнями – и в два рыка удалил убитому усы. Затем развернулся, стремительно умчался в темноту, высоко, на собственный спинной панцирь, закидывая замаранную в крови клешню. Стало тихо.

Я ощущала, как люди затаились за прикрытыми ставнями. Они слышали шум, но не пожелали открыть окон. Так спокойнее. Кто меньше видит, тот крепче спит. Не понимаю этой присказки! Выр ещё жил, его ещё можно было попытаться спасти… Но люди за закрытыми ставнями все, дружно, предпочли не вмешаться, тем становясь немножко, самую малость – убийцами.

Вдали застучали по мостовой лапы стража, обходящего дозором город. Он ничего не знал и не мог заметить. Его никто не позвал. Умирающий из последних сил дёрнулся… И я закричала, пытаясь хотя бы вызвать помощь! Ночь была душной, чернота забивала рот, как вонючая тряпка. Я давилась, я захлебывалась и умирала…

– Тинка! Тинка, очнись! Все хорошо, все живы, давно уже день… Тихо, успокойся, я здесь.

– Ларна, – вздохнула я, окончательно просыпаясь и обнимая его крепкую руку. – Ларна, как страшно! Там выр убил выра. И никто не помог, не выглянул даже…

– Где убил?

– В Усени.

– Когда?

– Не знаю. Ночью.

– Небо видела? Звезды, месяц? – спросил серьезно, я улыбнулась, не открывая глаз. Он всегда верит мне, понимает, когда я всерьез кричу, а не прячусь от детских ночных страхов…

– Месяц совсем молодой.

– Или оно только что произошло, или того хуже, ещё не случилось, но скоро произойдёт, – грустно отметил Ларна. – Так или иначе, нам никак не отправить весть Шрону. Ладно же… Зато я знаю, что именно в столицу мы и пойдём полным ходом.

Я кивнула и открыла глаза. Ой… Закрыла и снова открыла. Лучше не стало. Собственно, Ларне бы надо лежать, и скорее всего – без сознания. При смерти даже. Левый глаз заплыл и не открывается. На скуле свежий шов, готовый стать новой особой приметой – шрамом. На шее порез. Дальше синяк, и не один… И рука плотно перетянута тканью. Мне сделалось дурно, я резко села в кровати, удерживая руку Ларны – не перевязанную, почти здоровую…

– Ты… да как же это? Кто-то на нас…

– Тинка, не причитай, – весело оскалился капитан, зашипел, облизнул разбитую губу. – Обещал же: будем гулять, пока не упадём…

– Ты…

– Точно, это я, – заверил Ларна. Распахнул дверь и вышел на широкую крытую галерею. —Тебе приготовили всё, что следует. Мойся, переодевайся. Я пока что на море погляжу и что след, порасскажу. Слышь, как я складно начал? У Кима учусь!

– Чего тут складного, на тебе живого места нет! – я вскочила, огляделась, юркнула в бочку с водой, ополоснулась и торопливо натянула длинную рубаху.

– Ты не видела, каков уполз колдун! – гордо сообщил Ларна. – Можно сказать, я оторвал хвост этому хитрому ящеру.

– Зачем? – Я намочила большое полотенце, слега отжала и потащила его, тяжёлое и холодное, Ларне. – Приложи… хоть куда.

Он расхохотался такому широкому определению больных мест. И набросил полотенце на спину. Зевнул. Оглядел мой жалкий сочувствующий вид. Широко распахнул глаза, подражая привычке Вагузи.

– Сразу опознал его, со спины, издали. Гляжу – танцует. И не один, сама понимаешь… Ничего такого безобразного, танцует вежливо. Даже руки не тянет, куда не надо. Только девочке-то ещё до твоего возраста расти и расти. Я решил пояснить ему свою позицию по поводу отношений в целом и гулянок с малолетками в частности. Собственно, обосновывал до утра… Сошлись на том, что он будет отращивать хвост три года.

– Ой… так он же колдун и вообще не вполне человек с недавних пор. Как ты мог его…

– С трудом, – признал Ларна, ощупывая свежий шов на скуле. – Тинка, я вполне даже разобрался в канве и её выкрутасах. Если я прав по самому главному счету, то он победить не может. Теперь это доказано на делом. Ещё намочи полотенце, мне понравилось, не жарко. – Он бросил мне полотенце и потянулся, повел плечами. – Ты проспала полдня. Ты упустила примирение Барты с женой, все сопли и всхлипы. Одно радует: пьяницу обещал вылечить сам старший Вагузи. Толковый мужик, меня он уже подлатал. Даже уплывать жаль, я начинаю понимать прелесть юга.

– Как уплывать? А неделя отдыха и всё такое…

– В Усени умер или вот-вот умрёт выр, – радость в голосе Ларны высохла, как вода вчерашнего дождя. – Я не знаю, что это значит и так ли я понял твой сон. Но уверен: Шрону может понадобиться помощь. Идём.

Во дворе нас ждали обитатели замка. Вчерашний пьяница нежно гладил плечо жены, заодно одергивал пониже рукав её рубахи. Тнари гордо поправляла новенький браслет, обозначающий её вполне законное замужество. Ронга отдыхал, пил таггу. Его старший брат что-то важное обсуждал с рослым мужчиной, черным, как головешка… Сообщение Ларны все выслушали молча. Тнари виновато вздохнула.

– Я надеялась, цветок пошлёт другой сон. Странно, обычно он дает то, что важно для девушки, но этот выр не родной… не брат. Не жених. И даже не враг, так зачем он снился?

– Тем более надо выяснить, – задумался хранитель замка. – Стражи окажут помощь, будут тянуть галеру сегодня и завтра. Брэми Тингали, брэми Ларна… отпускаю вас неохотно и надеюсь, ненадолго. Вы просто обязаны навестить нас снова. Обещаете? Мы будем ждать вас в гости. Надолго, а не на пару дней и один дождь.

– Обязательно вернёмся, но едва ли скоро, – вздохнул Ларна, растирая шишку на затылке. Поклонился рослому мужчине. – Вагузи, ты обещал приглядеть за ними. За обоими! Не давай им спуску.

– Постараюсь. На правах старшего, – отозвался тот, в ком я запоздало опознала второго местного колдуна, оставшегося вполне даже человеком… наверное.

Ларна кивнул. Сгрёб меня в охапку и посадил боком на спину Клыка – тот тоже ждал во дворе. Сам капитан побежал рядом с вороным. Вслед нам кричали, напутствовали и советовали, но мы уже видели море. Впервые я поняла, почему говорят – оно зовет и манит. Так и было! Мы ещё спускались к причалам, но в душе уже отплыли и приняли то, что нам пора на север… что этот берег остаётся позади. Вот и набережная, и сходни галеры.

Когда мы вышли в море и даже самая высокая башня замка исчезла из вида, я вспомнила важное и подсела к Ларне, упрямо гребущему наравне с остальными. Он так часто делает. Особенно желая избежать разговоров.

– Ты обычно не лезешь в чужие дела просто так. Ну танцевал Вузи с какой-то девушкой. Так он не злодей, он просто…

– Тинка, ты заметила правильно, не злодей. И если бы просто танцевал и с какой-то, я бы отвернулся и тоже… гм… потанцевал.

– Н-не понимаю, – я ощутила, как розовеют уши. Потанцевал бы он! Ну что я сейчас подумала? Ну с какой стати?

– Тинка, дочке этого пьяного выродера четырнадцать, – серьезно сообщил Ларна. – Она унаследовала мамину красоту. Ты её не видела, я видел… теперь вполне понимаю Барту, отвоевавшего себе жену и поселившегося в пустыне. Где нет людей. И никто не глазеет.

– Ну и что! Вузи порядочный человек, он…

– Он не человек! – рявкнул Ларна. Добавил тише и ровнее. – Я так и сказал ему. Что нельзя тайком и что нельзя всех ставить перед фактом, и что не время. Что сказки хороши, пока они чуть лучше жизни, а он норовит их вывалять в грязи. Тоже мне, дорвался до права решать и судить! Это был дождь Тнари. И нечего портить его. Тут он обиделся, привёл ответные доводы.

Ларна подмигнул мне и показал на свой свежий шрам. Я хихикнула. Мне стало интересно: можно ли сломать палку, которая только на вид деревянная, но состоит из плетения нитей души и сказок… Спросила у Ларны, хоть он и не Ким, откуда бы ему знать ответ?

– Так на палках мы тоже объяснялись. Я сломал обе, – усмехнулся он. – Вот щепкой по скуле и задело. Вроде отметины, чтобы впредь думал крепче, прежде, чем соваться в чужой уклад со своими северными советами. В общем, Тинка, через три года эта сказочка чем-то закончится, не ранее. Я послал его к Сомре за советом.

– Правильно. Только мало ли, кто с кем танцует. Я так понимаю, это не обязывает…

– Тингали, наш наглец Вузи учился наречию севера у Барты. Потом в городе, у выров, ведь Барта выставил его из дома. Не знаешь, почему? Я вот не сомневаюсь в своих предположениях… у неё душа южанки, она внешне вся в маму, но кое-что от папы-северянина ей все же досталось.

– Умение есть вилкой?

– Глаза у неё не чёрные и не карие, – задумчиво сообщил Ларна. Покосился на меня с отчетливой насмешкой. – Дальше рассказывать сказочку, или угадала уже сама?

– Только не синие, – охнула я. – Тогда он точно…

– Скорее фиолетовые, – уточнил Ларна. Глянул на парус, на ходовые канаты, натянутые помогающими нам вырами. – Ладно же… ты-то чего сидишь без дела? Я убил в себе тьму на три года вперед. Ты пока не расстаралась так усердно. Бери палку и работай. Не то позовут танцевать, а ты и не отобьёшься.

В ночь мне приснился сон хуже прежнего. Опять безумный выр мчался, чтобы смять ни в чем не повинного сородича. Небольшого, почти не вооруженного. Он подбегал все ближе и ближе. Я кричала, рвала гнилые нитки, уже не думая, опасно ли это и есть ли за мной право. И видела все одно – яд злобы в глазах выра, острые колья ловушки, смазанные ядом… Гнилость, ложь, подлость.

Опять я проснулась от того, что меня тормошил и спасал Ларна. Всё ему рассказала. И даже тогда, разделённое с капитаном, впечатление от сна осталось мучительным. Не столько даже ярость и безумие незнакомого выра донимали меня, как безнадежность прочего – ядов, злобы и розни. Я будто тонула в них, задыхалась. Хол, которого Ларна, оказывается, просил приглядывать за мной, нехотя признал: что-то такое есть в сне, невнятные нитки, сложные, связывают его со мной, со всеми нами. Увы, поймать хоть самый кончик и разобрать – не удалось…

С утра я вцепилась в палку с узором танцующих ящеров сама, без понуканий. Хватит уже отсиживаться за широкой спиной Ларны. Должна и сама хоть недолго, а продержаться, если что. Знать бы, – а собственно, что?

До ночи я так намахалась палкой, что рухнула в сон без видений. Утром боевитости стало поменьше, боль уняла её. Но Ларна слушать моих жалоб не захотел. Показал новые движения, заставил нас с Мальком работать вдвоём. И я поняла, что оставшиеся до столичного порта дни будут трудными. Спорить с капитаном на его галере не дозволено даже мне. То есть спорить-то я могу, но прав будет Ларна. Как сам он сказал – «неизбежно». Я это хорошо запомнила…