Глава I

Австрия. 2024 год.

…С раннего вечера за маленькими, крашенными в милую розово-белую краску окнами, разразилась просто невиданная за последние двадцать лет гроза. Ветер дерзко и залихватски драл кроны испуганных деревьев. Обхватив верхушки, восторженно грыз их красу, их гордость — кучерявые и любовно уложенные парикмахером-солнцем зелёные «кудри». Он задорно тряс обладателей аккуратных «причёсок», словно желая целиком вынуть из них их «опилочную» душу. И весело гнал по безлюдным улицам полученные с них в виде щедрого «откупного» ветки и листья по земле, подбрасывая их ворохом и нещадно пиная, словно расшалившийся мальчишка ногами пустую коробку.

Редкие яркие огни ещё работающих магазинов и единственной заправочной станции вносили некое умиротворение в тревожное ожидание, застигнувшее городок.

Небо, словно непосильной беременностью, было отягощено стремительно скользящей низкой облачностью.

Хлынувший внезапно холодный ливень яростно и злобно хлестал ледяными иглами капель стёкла и крыши, словно силясь пробить их насквозь и ворваться в жилища. Предгорья обычно ярких и зелёных Альп сейчас выглядели серо и сурово, словно построенные к последнему решающему бою седые солдаты. Вдоль его вершин всё тот же ветер теперь разнузданно гнал тяжелогружёные влагой тучи.

Перед мирно светящимся экраном, на маленьком пухлом диване в уютном домике, сидела пожилая супружеская пара. Ярко горел камин, бросая такие домашние блики на умилительные обои стен.

Дородный мужчина клевал носом и тихо храпел, иногда, впрочем, делая это так громко, что сам, встрепенувшись, на миг выпрямлялся и недоумённо приоткрывал закисшие глаза. Затем, осоловело оглянувшись вокруг и обнаружив, что причин просыпаться и тревожиться за что-то на ближайшие пять минут не имеется, снова неторопливо впадал в зыбкую явь чуткого сна.

Его сухонькая, невысокая супруга, укутав вечно зябнущее тельце в плед, вязала, временами прерывая это занятие, затеянное для собственного «успокоения», и прислушивалась одновременно к завыванию бури за окном и к бормотанию телевизионной передачи. За просмотром которой и уснул так сладко её муж.

Впрочем, так происходило в последние годы постоянно. Едва супруг оказывался перед телевизором, из него будто выползал коварный бесёнок сновидений, и муженёк послушно отдавался в его власть. Засыпал уже на третьей минуте показа. Будь это сериал или футбольный матч.

Изредка она, раздосадованная тем, что вынуждена вздрагивать от постоянного страха одна, когда её весьма упитанному супругу абсолютно не мешают ни какофония бури за окном, ни работающий телевизор, она в сердцах толкала локтем столь бесстрашного спящего:

— Ганс, да посмотри же ты, наконец, какая нынче разыгралась непогода!

Тот громко и раскатисто всхрюкивал от неожиданности, сонно приоткрывал глаза, зевал и послушно, заученно говорил:

— Да, дорогая… видимо, всё это к дождю, — и снова стремительно впадал в объятия Морфея.

Старушка нервно дергала и рвала нить, что служило новым поводом для гневного бормотания и тихих нападок на никак не слушающего её Ганса.

После очередного такого «выпада» фрау Гибберт раздражённо встала и прошлёпала к окну. Распахнув занавески на крошечном оконце, она взглянула за стекло и покачала головой:

— Прямо форменное безобразие какое-то происходит! Нет, ну вы посмотрите на это! Не к добру, что ли? — всплеснула тоненькими ручонками.

В этот момент грозную черноту небосвода разорвало беззвучное, ослепительное белое сияние.

Ожидая особо сильного раската близкого грома, фрау моментально втянула голову в птичьи плечи, но вместо положенного раскатистого грохота низкую облачность стремительным золотым росчерком разорвал пылающий факелом след падающего предмета.

Пламенеющий болид исчез без звука за вершинами гор, и лишь спустя почти минуту оттуда донёсся приглушённый расстоянием несильный хлопок, словно удумала соседка вытряхивать половик среди ночи. В том, что на землю залетел именно предмет, фрау не сомневалась. Она была наслышана о метеоритах, падающих с неба частях спутников и прочего «космического мусора», коего, говорят, скопилось на небе за прошедшие десятилетия освоения космоса уже немало.

— Проклятые Советы! Сколько же они туда своих ракет загнали, что теперь они валятся и валятся на голову мирным бюргерам?! — держась за сердце, прошептала испуганная старушенция. Хотя уже давно не было ни Советского Союза, ни даже СНГ, все напасти мира они с мужем, по укоренившейся смолоду привычке, старательно и дружно списывали на СССР, величая все понятия о России по старой памяти имён и определений. Таких, как «воттка, матрошка, метветт, баллалаэка, Горбаттчов, Сибир, Сталингратт».

Задёрнув с испуганным айканьем занавеску, бабуля ещё долго не могла успокоиться. Постояв с бьющимся сердечком спиной к окну, пошла затем на кухню за водой и таблеткой «от волнения» и при этом не сразу заметила, что экран телевизора перестал давать картинку.

Вернувшись в комнату, фрау обнаружила мужа всё так же беззаботно храпящим, а телевизор показывающим мельтешащее «молоко». И превратившимся тем самым в полного союзника мужа по покою.

Потому она совсем уж преисполнилась возмущения и, уперев руки в боки, злорадно приготовилась к началу затяжного акта, призванного таки загнать, в наказание за «чёрствость» к её переживаниям, несчастного заспанного супруга на щедро поливаемую ливнем крышу для починки внезапно отказавшей древней антенны.

Выгнав жалобно постанывающего и очумелого от сна супруга в ненастье, фрау решительно протопала к телефону и сообщила в полицию обо всём увиденном. Спустя почти сутки местные газеты напечатали небольшое сообщение, что минувшей ночью на территории Словении упал небольшой метеорит, образовав кратер около двадцати метров в диаметре. На месте падения самого метеорита обнаружено не было.

По предположению, его остатки ушли глубоко под землю. Некоторые же высказали уверенность, что это мог быть обломок космического вещества, распылившегося при соударении. Например, кусок льда от остатков кометы. Как бы там ни было, событию не стали придавать огромного значения.

По крайней мере, к тому моменту отправлять научную экспедицию на место падения не спешили. В стране и так хватало экономических проблем, чтобы тратить деньги на изучение пришельца из космоса. Взяв на заметку происшествие, его изучение отложили до «лучших времён», вполне разумно предположив, что уж что-что, а обломки сверхпрочных сплавов, преодолевших миллиарды или триллионы километров пустоты, уж как-нибудь переживут ещё пару-тройку лет, пока ими вновь не заинтересуются те, кому «положено»…

Австрия. 2030 год

 

…Тяжёлое крупное тело в застёгнутом на «молнию» пакете швырнули в кузов. Оно гулко стукнулось о мятое и грязное, покрытое смесью сухой земляной трухи, песка и ржавчины, дно «будки». И ещё долго мерно колыхалось в пикапе, успокаиваясь постепенно, словно наполненный до краёв жидкостью воздушный шарик.

Удивительно, но некоторые из трупов не коченели, а наоборот, со временем становились всё мягче, всё водянистее. Словно перезрелый, гниющий изнутри плод, чудом сохраняющий нетронутой порчей внешнюю оболочку.

— А ведь это уже двенадцатый, громила! За последние-то двое суток… Прямо эпидемия какая-то… Полный «пакет акций». «Полный пакет акций, распродажа по дешёвке! Сэр, купите полный пакет акций!» — дурашливо и пронзительно загорланил он, паяничая. Рыжий, как апельсин, Акомо, привалившийся к корпусу машины, словно ожидая реакции на свои актёрские «таланты», вопросительно глянул на резко и до дурноты пахнущего прогоркло — кислым потом Тика, без видимых усилий просовывающего подобранного грузного, высокого мертвяка дальше по кузову. Для этого Тику пришлось вытянуть своё тело во всю его немалую длину. До некоторой степени пот работающего великана отдавал то ли каким-то газом, то ли купоросом, рождая на саднящих от этого зубах привкус меди, но безалаберный, неунывающий латинос, как упрямо называли его здесь, уже привык к подобному дискомфорту.

Итальянец по отцу, он родился в Мексике. Мать его была латиноамериканкой. Этакая «огнеопасная» смесь вышла. Лет пяти от роду его семья перебралась назад — уже сюда, в новую и незнакомую, утраченную ими Италию. Имея на то время кое-какие накопления и связи, отец умудрился пробраться назад, в Европу, в то время, пока в ней, ещё не одуревшей от наплыва всяческого человеческого мусора, ещё были «распахнуты двери», и откуда их предки сорвались почти сто лет назад в поисках воли и сказочных богатств Нового Света.

На этом удача семьи и закончилась.

Спустя год после переезда отец погиб в автомобильной аварии, грянул нешуточный кризис, начались пертурбации стран с раздроблением на мелкие «герцогства» и обретением «независимости» друг от друга, ранее живущих в едином строю и под единым флагом. Долги и инфляция быстро «съели» скромные накопления, и жизнь семьи из относительно благополучной быстро превратилась в ад. Акомо рос, взрослел и зверел уже в трудных реалиях. Настоящее его имя — Джакомо — превратилось в Акомо с лёгкой руки его самого же.

Мечтая в детстве о лучшей жизни, он как-то услышал передачу про Джорджа Вашингтона. С тех пор он грезил о подобной громкой и блистательной карьере, а чтобы как-то сгладить свои итальянские имя и фамилию, ещё в школе он как-то подписал своё сочинение на «индейский» лад — «Дж. Акомо». Учитель поднял его на смех, однако среди детворы это имя так и прилепилось к нему вместе с прозвищем Индеец.

Школу он так и не окончил, бросив занятия на уровне шестого класса и предпочтя достигать богатства куда более быстрым, как он считал, преступным промыслом. Его отец, должно быть, переворачивался в гробу с завидным постоянством, словно шнек в мясорубке, поскольку Индеец, явно по далёкому зову крови, вступил на тропу преступности. Именно таким образом далёкие предки Акомо когда-то и сколотили состояние, доставшееся его не по традициям тихому и спокойному отцу в наследство вместе с небольшим, ветхим уже заводом по переработке отходов нефтяного производства и парафина.

Не желая ни учиться, ни вкалывать от зари до зари, Индеец влился в ряды местной группировки. Будучи по природе крепким и бесшабашным малым, он ввязывался в любые потасовки и сомнительные предприятия, завоевав себе славу опасного задиры и хорошего бойца. На этой новой «ниве» Акомо не раз латал и штопал доктор Арьяри, имевший доходную врачебную практику в районе.

Мать Акомо знавала ещё покойного отца доктора, поэтому молодому грабителю и вымогателю удалось стать пациентом эскулапа-итальянца. Трогать того боялись, поскольку у Арьяри был обширный «блат» как среди криминального мира, так и среди «законников». А в связи с этим больше половины налётчиков и рэкетиров города ходили у него в должниках, «починяясь» в долг после неудачных стычек с полицией и неудавшихся «операций по обогащению». Ну, и разборки между группировками зачастую наводняли приёмную доктора стонущим, кровоточащим и синеющим прямо на глазах молодняком.

Да и к кому ж ты ещё пойдёшь, будучи нашпигованным пулями или с резаной раной, как не к тому, кто не выдаст, а поможет? Не в больницу же, где к тебе сразу же приставят дотошного полицейского?

Неизвестно, чем ещё, кроме «шапошного» знакомства, пронырливый, острый на язык и непоседливый малолетний бандит приглянулся почтенному земляку, однако именно Арьяри рекомендовал Акомо мистеру Гарперу как «редкостную скотину, не останавливающуюся и перед убийством, но могущую оказаться полезной». И, перебравшись западнее, «привёз» с собой Акомо.

Тот, кто его нанимал и платил, — чтоб его мать спала плохо! — сразу же жёстко и кратко поставил Акомо в известность, чтобы «он, Акомо Сальваро, привыкал ко всему, что увидит или даже почувствует с этого времени вокруг себя, если не хочет привыкать к тесноте собственной уютной могилы. А увидев что-либо необычное, странное и непонятное, либо сразу обо всём «забывал», либо терпел и молчал».

Поиграв рукой в лайковой перчатке с зажатым в ней здоровым «бульдогом», он, словно раздумывая о чём-то, не спеша наставил в лоб Акомо ствол. Подержал несколько секунд, туманно глядя куда-то поверх головы Сальваро. Затем, будто вспомнив о чём-то важном, вдруг потерял интерес к замершему перед ним, но не выдающим признаков страха человеком. Резко развернулся и направился к выходу, пряча пистолет за пояс и сопровождаемый своей мощной охраной. В довершение всего он, проходя мимо стоящего у входа стеклянного стола, швырнул на него нехилую пачку банкнот.

«Это вам», — рассеянно бросил на ходу, сделав неопределённый жест рукою, и исчез за дверьми, оставив Рыжего Акомо в растерянности. Тупо вертящим пачку купюр. На неё они с его престарелой матерью могли безбедно и сытно прожить почти год.

Таких деньжищ Индейцу не заработать и за семь лет упорной «пахоты» в местном порту на выгрузке судов, где платили довольно-таки неплохо. А уж неорганизованным разбоем и подавно.

Акомо понимал, что это — аванс, и его придётся отработать. Так что, воняй сегодня и всегда тонх даже дохлой горелой свиньёй, меченной старым скунсом, он сносил бы всё это молча и ещё бы нахваливал «амбре» своего несуразного и занудливого, довольно-таки немногословного, «напарника». В конце концов, ему крайне хорошо платили, в том числе, наверное, и за это. Дела Акомо неплохим шагом шли в гору, и рисковать местом и головой ему не улыбалось…

— И что? — нечувствительный к юмору напарник юркого крепыша повернул к нему косматую крупную голову из сумрачной глубины фургона.

— Ну, значит, всё! Все «апостолы» теперь в сборе. Вся партия. Ну, апостолов же было двенадцать. Это из Библии…

Огромный, как башня, гориллообразный тонх ничем более не ответил, как завозился внутри тесного для него фургона, отодвигаясь назад и поудобнее укладывая труп, отчего мощный и устойчивый автомобиль зашатался, словно при землетрясении. Того и гляди — опрокинется. И лишь ещё через две минуты Тик соизволил ответить, — бросил глухо фразу и равнодушно вслед ей пожал плечами:

— Я не знаю, что такое твоя «библия».

Недалеко цокнуло и рассыпалось по асфальту с характерным сухим треском автомобильное стекло. Затем натужно заскрипела и гулко бахнула какая-то большая дверь, створка. По всей видимости, мелкие ночные воришки вышли на промысел.

Вполне может быть, обчищают чью-то фуру, безалаберно брошенную после рейса в переулке беспечным дальнобойщиком, пока он решил пройтись по местным девочкам. Индеец было напрягся, однако тонх совершенно спокойно заканчивал своё дело. Он здесь явно никого не боялся. Ещё бы — с такими размерами…

Уложив труп и неловко пятясь назад, он раньше времени попытался выпрямиться и встать на ноги. И немного не рассчитал. Его горбатая спина с тупым небольшим «гребнем» между лопаток врезалась в верхнюю потолочную раму задней двери. — Опять!!! — взревел Тик, корчась и дрожа от боли и гнева.

— Ага, и это уже третий раз со вчерашнего утра!!! У тебя там уже скоро будет три горба, Тик. Как у новой разновидности верблюда, — ехидно хохотнув, прокомментировал сие событие жующий яблоко Сальваро. — А что думаешь, напарник, — не поехать ли нам присмотреть тебе седло?

Рёв разгневанного на весь мир чудища огласил окрестные дворы. Испуганный взвизг и скулёж приблудной молодой собаки, улепётывающей с поджатым хвостом в темноту переулка, перекрыл стук распахиваемого окна, клацанье взводимого курка и гневный окрик спросонья:

— Вы там заткнётесь, ублюдки?! Или вам там нужно объяснить по поводу тишины в квартале?

Акомо взвился, отшвырнул огрызок, и хотел было ответить этому педику, как следует, что конкретно он думает по его поводу и по поводу прошлого его мамочки. Для чего даже стал выдирать для этого из-за пояса пистолет, однако тонх одним взмахом закрыл ему ладонью рот, перекрыв при этом почти всё лицо. А заодно и доступ воздуха к лёгким.

— Не ори, придурок… Не ори и не остри больше по моему поводу… Не связывайся с тем низшим и не влезай ни в какие выяснения отношений без указаний тебе на это. Тебе нравится твоя работа? Точнее, деньги, что тебе за это платит мистер Гарпер? — Выпучивший глаза и не дышащий, «подловленный» гигантом аккурат на выдохе, человек не успел набрать воздуха на ответ «оконному крикуну».

И сейчас он повис, извиваясь на огромной «лапе» Тика, безуспешно пытаясь обеими руками освободить свои рот и нос от захвата.

Вцепившись в ладонь тонха, он силился хоть немного разжать его пальцы и ослабить давление. Он напрочь забыл о пистолете, поскольку инстинктивно чувствовал, что как только он сделает попытку выхватить оружие, тонх просто сильнее и быстро сдавит пальцы…

Остаться в заплёванной и загаженной подворотне с расплющенной мокрым орешком головой ему не хотелось. Оставалось лишь вынести экзекуцию до конца в надежде на то, что горилла «оттает» и не станет убивать «своего» за здорово живёшь.

В висках отчаянно молотило, грудь разрывалась от нарастающей кровянистой боли. Каждый удар всё затормаживающего ход сердца горьким стальным шаром отдавался в горле, словно в трахеи входил и выходил толстый рвущий гортань поршень. Радужные сполохи в глазах превратились в мелькающий калейдоскоп в руках бесящегося ребёнка. Шея потрескивала медленно растягивающимися позвонками.

Тонх же без каких-либо видимых усилий держал его, весящего почти девяносто килограммов, одной рукой на весу, внимательно вглядываясь во всё расширяющиеся зрачки этого человека.

А если учесть, что великан отличался неспешностью и старательной рассудительностью речи человека, словно заново учащегося говорить после полувека молчания…

То выходило, что мучения не дышащий Акомо испытывал уже серьёзные.

Лёгкие настойчиво рвались выпрыгнуть на грязный тротуар, чтобы с истошными криками умчаться подальше. Туда, где есть хоть какой-нибудь воздух.

— Ты ведь не хочешь, чтобы мне вдруг пришло на ум звонить мистеру Гарперу, говорить ему о том, что ты нарушаешь условия Соглашения? И получить от него какие-либо «инструкции» на твой счёт… Ты ведь тоже подписал наше Соглашение, Акомо? — Тонх приблизил своё непропорциональное лицо к лицу Сальваро и дохнул на него жутким запахом своих внутренностей. Глаза Тика при этом нехорошо и хищно блеснули.

Акомо из последних сил ускользающего сознания замычал и поспешно закивал головой. После этого, последнего, усилия, держащийся на самой грани Акомо начал всё-таки «уплывать». Закатывая белки, он начал конвульсивно сокращаться всем телом.

— Вот и хорошо, что ты всё-таки об этом вспомнил… — в голосе громилы послышалось подобие удовлетворения. И только после этого он разжал пальцы.

Выпустив «жертву», тонх, не оборачиваясь, тяжело зашагал к кабине. Остановившись перед капотом напротив пассажирской двери, он с невозмутимым видом стал ждать, пока распластавшийся на асфальте Сальваро очухается.

Тот, право, обладал завидной живучестью кошки. Уже через несколько секунд он сделал судорожный резкий вдох ртом и начал приходить в себя. Поднявшись на нетвёрдых ногах, он опёрся одной рукою о стену и начал надсадно кашлять.

А спустя ещё минуту с небольшим, вдохнув несколько раз подряд уже полной грудью, «пострадавший» на пока ещё негнущихся конечностях, но уже с неведомо отчего довольно сияющей физиономией, направился вслед за Тиком. При этом, с трудом закуривая, он вернулся к прерванной ранее Тиком тираде так, словно никогда и не прерывал своей смешливой болтовни по «вынужденным обстоятельствам»:

— А вот хребтом ты шибанулся просто конкретно, спору нет! — Затягиваясь, Акомо старался унять последнюю предательскую неприятную дрожь в руках. — Ладно, ты не сердись, я пошутил тогда. Извини, — он растирал ноющую шею. — Это всё потому, что ты сильно уж здоровый. Впрочем, тебе ещё повезло! Наши всё больше головой пробуют на прочность эту железяку. Забываются, ну, как в своих джипах пригибаться надо, когда багажники после шоппинга раскрывают, и резко подают назад… Кто лбом многострадальным, кто макушкой, — до крови. Так у тех всё больше рога растут. Ну, ты не завидуй, — это в основном после серии таких ударов. Да и жёны…, сявки грудастые, активно помогают…, - то с затратами на покупки, то с рогами, — Сальваро тихонько заржал. — Загрузят тёлки свои засратые пожитки, закидают быстро кучей в багажник пакетики, коробочки там всякие, собачек этих своих долбанных… туда же — швырь, сами в машину — прыг, и уже перед зеркалом малюются. А мужики всё, как дураки — аккуратно уложат, упакуют, расставят и — бабах!!! — Резкий и подвижный, он вечно жестикулировал, ни секунды не стоял на месте. Видимо, неуёмная энергия помогала ему восстанавливать рефлексы и состояние организма почти мгновенно. Казалось, он уже напрочь забыл о происшедшем минуту назад.

Пнув от души колесо машины, он продолжал, уже снова вовсю кривляясь и вращая глазами:

— Мат сразу стоит — только уши зажимай! Всех родственников чёрта вспомнят. А с виду — культурные вроде все. В костюмах, набриолиненные, как педики. Все прям при блатате, при понтах и при бабках, ну вылитый Голливуд! А потом давай орать, звать скорую помощь, спасателей, менеджеров магазина, страховых агентов… Суматоха-аа! Словно из-за дерьмовой лиловой шишки насмерть убились. Как вспомню этих снобов богатеньких, которые грузят, грузят, грузят свои покупки, а ты голодный третий, а то и пятый день… Так и подмывало подойти и ножом кому-нибудь из них в печень двинуть! Кошелёк у него, пока он в машине, как свинья под дубом, роется, хвать — и бежим, бывало… — Рыжий ублюдок, посмеиваясь, вылупил глаза, стиснул и выставил перед собою кулак, разглядывая его в упор, словно наяву представляя, как широкий зазубренный тесак в его руках ковыряет тело состоятельной жертвы.

Ржание, выпендрёж и постоянные идиотские выходки неуёмного Акомо всегда раздражали немногословного тонха. И он иногда рычал на своего излишне гуттаперчевого напарника. Тот примолкал, но ненадолго.

Но в этот раз тонх отчего-то промолчал и, лишь бросив раздражённый взгляд на небритого шалопая, пихнул его в спину:

— Поехали, кретин, — от такого, даже слабого, толчка Индеец отлетел прямо к своей стороне кабины. Поёживаясь и бормоча тихо, сквозь зубы, проклятия в адрес «бессердечной обезьяны», он с психом рванул дверь машины и уселся за руль. Грохнув дверью так, что вокруг в домах задрожали стёкла, он пинком завёл машину и выскочил ошпаренным котом из подворотни.

Как только взвизгнувший шинами пикап скрылся за ближайшим поворотом, из темноты двора в сторону шоссе шагнула высокая мощная фигура в длинном чёрном плаще.

Постояв немного и глядя вслед унёсшемуся авто, она внимательно посмотрела на то место, откуда только что забрали труп. Так же тихо, как и появилась, фигура отступила назад и скрылась в изрезанных сквозными проходами кварталах.

…Угрюмо молчащий тонх, вцепившись костистой «лапищей» в боковой поручень, уставился в пространство впереди себя, не откликаясь и не реагируя при этом на реплики крутящего баранку Акомо. Очевидно, видя исключительно для себя одного то, что другим видеть и ощущать было попросту недоступно. Его мысли словно витали где-то очень далеко, оставив на земле лишь внешнюю оболочку.

Однако, как уже убеждался не раз мулат, тонх в любой момент был готов отреагировать на любую ситуацию. Отреагировать молниеносно и смертельно. Для того, чтобы Тик имел возможность сидеть в машине, кабину фургона пришлось соединить с его будкой. И теперь огромный Тик сидел значительно дальше двери, чем это полагалось обычному человеку. И производил впечатление этакой горы, которая не в состоянии быстро обернуться на свой собственный зад. Однако Акомо по опыту знал, что это впечатление обманчиво…

Несмотря на свои габариты, двигался тонх стремительно, как кошка.

И даже быстрее…

Автомобиль с надписью «Ритуальные услуги Пакерта» летел по ночному сонному городу, и неунывающий итальянец тихо насвистывал незатейливую мелодию. Надвигающаяся гроза, вычернив до невозможности небосвод, наполняла его суетящимися жирными клубами, словно тужащимися в родах и старающимися выдавить из себя ставшие обременительными для них тугие струи последнего, должно быть, в этом году ливня. Здорово холодало, и дождь в любой момент при таком раскладе мог перейти в снегопад. Росчерки фиолетово-белых молний резкой дугой электросварки располосовывали небо. Далёкий гром, напоминающий ворчание недовольного жизнью носорога, изредка нарушал тишину засыпающих кварталов. Тик словно вжимался в сиденье при приближении к грозовому фронту.

К удивлению латинос, тонх боялся грозы! Словно напуганные ею в детстве дети. Он начал беспрестанно поглядывать на небо, отмечая быстрыми глазами места наиболее частых и ярких вспышек.

— Направо! — внезапно резко скомандовал Тик, и заблудившийся в своих собственных запутанных мыслях человек, едва не перевернув машину, резко закинул в поворот руль. С трудом вписавшись в пределы дороги и едва не задев столбов, Сальваро выровнял таки автомобиль и несколько ошалело посмотрел на Тика. Он только собирался выдать тонху особо ядовитую тираду по поводу умения того «прокладывать маршрут», как раздавшееся сзади лёгкое шипение и треск, закончившиеся глухим ударом, заставили его поперхнуться и умолкнуть. Аккурат в то место, где они должны были бы проехать несколько секунд назад, ударил толстый «рукав» молнии, разодрав ослепительным светом окрестности. Езжай они по прежнему маршруту, быть бы им зажаренными, подобно курам гриль. Вместе с нечувствительным уже к боли мертвяком!

Побелевший как известь, Акомо притормозил и уставился на всё так же смотрящего в пустоту невидящим взором Тика.

— Как ты… всё это…? — Мулат испытывал нечто вроде восхищения, смешанного со страхом, при виде того, что тонх так точно и своевременно предугадал гибельное для них обоих событие. — Вот это, мать его так, фокус!

— Заткнись и поехали. Время не ждёт. Его нужно положить в раствор, пока он не вспух. — Тонха, казалось, ничего не могло смутить. Миновавшая опасность снова сделала его прежним — непроницаемым и меланхоличным.

— Поехали, не вопрос! Только говори, куда сейчас? — Обычно настроенному по принципу «мне всё глубоко по фигу» итальянцу сейчас было как-то не по себе. Одно дело, когда напарник раз за разом удивляет тебя внешностью и силой, а другое, когда он к тому же может предчувствовать смерть и избежать её…

Акомо довольно быстро привык к некоторым странностям своего «партнёра» и его «сородичей», у которых, как выражался доктор Арьяри, «причиной несколько необычной внешности стало фамильное уродство, дефект гена, нарушение естественной и привычной цепочки ДНК». Что такое гены и ДНК, Сальваро понимал довольно смутно.

Но до него дошло то главное, что ни Тик, ни мистер Гарпер не любили, когда кто-нибудь слишком часто и активно интересовался, откуда здесь взялись эти угрюмые гиганты, которые занимались непонятно чем. Памятуя о «напутственном слове» Гарпера, Акомо старался особо не вдаваться в некоторые подробности их с Тиком занятий. И ему самому приходилось уже несколько раз убирать с дороги тех, кто каким-то образом начинал проявлять непозволительное, с точки зрения Гарпера, любопытство.

Как мимоходом, словно для ушей Сальваро, доктор пояснил, что «они тут занимаются проблемами внезапных смертей рода Уроако», которые (смерти эти) уж что-то слишком рьяно взялись за странных существ и за людей, с которыми они имели дело. Оно и правда, странности начались с самого начала. Вопреки своим ожиданиям, итальянец оказался почти сразу же засаженным за руль этого фургона, денно и нощно собирающего по закоулкам трупы в компании с Тиком.

И всё бы ничего, вот только «сбор» этот выглядел тоже странно. Всё происходило, как в лихорадке, и за последние двое суток урывками спящий итальянец слегка выдохся. Где и при каких обстоятельствах погибали те, за кем он разъезжал по городу, подбирая, словно мусор, Акомо не знал. Он, завывая на широких улицах утробной сиреной, прибывал на место, когда труп был уже упакован в мешок. Тик вызывал его по рации, он приезжал, ждал, пока тонх сам загрузит обычно неподъёмные дохлые туши, и они ехали уже по другому маршруту.

Потом он высаживал Тика по его требованию в каком-либо месте, а через время снова подъезжал по его же звонку и по названному им адресу. Там его вновь ждал очередной труп, уже упакованный. Причём эти вызовы и поездки происходили исключительно ночью. По нескольку раз за ночь. Лишь однажды им пришлось забирать тело по светлому времени. Тогда они летели на место, как угорелые.

Когда же пару раз Акомо совершенно случайно удалось увидеть содержимое мешков, и он заикнулся об этом, чем-то взбешённый Тик прижал его к стене и угрожающим голосом тихо произнёс:

— Запомни, жалкое слабое создание, всё, что ты видел, должно умереть вместе с тобой. Пока ты жив, ты не должен даже вспоминать об этом при ком-то постороннем… Я тебе скажу, так и быть, потому как вижу, что ты именно из тех отбросов, которые и нужны для дела… И чем меньше вопросов ты будешь задавать в дальнейшем, тем больше пользы самому себе ты принесёшь сознательно. Не так ли?

И тогда он узнал, что род Тика — это род народа тонхов. Редкое племя, чудом сохранившееся в отдалённых уголках планеты. Они всячески избегали общения с остальным миром, пока однажды мистеру Гарперу не удалось наладить с ними контакт. Переселившись отчасти сюда почти три года назад, они начали внезапно умирать. Не желая пугать народ, мистер Гарпер приказал своим «шестёркам» собирать умерших по ночам, а доктору Арьяри — выяснить причину смертности Уроако. Как считал он, это был некий вирус.

…Тик говорил не спеша, старательно подбирая слова, словно язык ему был плохо знаком. По сути, так оно, видимо, и было. Потому его монолог и растянулся на добрых полчаса.

Нельзя сказать, что в душе Акомо всё стало на свои места, но объяснением Тика он, вроде бы, удовлетворился. Поэтому сделал вид, что ничего сверхъестественного вокруг него не происходит. И что нет ничего удивительного в том, что делается вокруг с его, Акомо, участием. Сопричастность к некоей тайне так и подмывала кинуться к репортёрам, продать информацию подороже. Но вместе с тем он был наслышан о «фантазиях» и возможностях мистера Гарпера, а посему знал, что деньги, полученные им за распространение информации подобного рода и набитые в выпотрошенное брюхо, принесут ему в этом случае столь же мало пользы, как и капельница трупу. Так как понимал, что, прячась от мистера Гарпера, всю жизнь под покровительством полиции не высидишь. Особо имея за плечами такие «делишки», что…

И потому он с горестными вздохами поборол своё искушение сделаться миллионером быстро и разом. Тем более, что накануне по телевизору показали фильм про Иуду. Сделав выводы, мулат выбрал синицу в руке. И, как он убеждал сам себя, не прогадал.

В то время, как его бывшие друзья получали немалые срока и наводняли кладбища, он был, в какой-то мере, вне досягаемости полиции и при этом богател. В своём понимании, конечно.

Потому и оставался всё ещё надёжным человеком, без споров, сомнений и колебаний. Выработавшееся к этому времени умение подчиняться и выполнять приказы сработало и на этот раз:

— Тик, куда едем-то, всё-таки? В «холодильник»?

Тонх помедлил секунду и выдал:

— Давай в лабораторию. В последние часы происходит что-то странное.

 

Глава II

Выгрузив мешок с телом, Тик утопал с ним в помещение. Через двадцать минут к крыльцу лихо подкатили Арьяри с двумя тучными «ассистентами», появившимися в окружении Гарпера совсем недавно, и на деле оказавшихся докторами-профессорами каких-то там наук. Прибыл лично и вылизанный, как сучка на выданье, мистер Гарпер в сопровождении здоровенных телохранителей. Закрыв за собою двери, все они быстро и дружно прошли в лабораторию.

Акомо усмехнулся осторожно, оглядывая этот излишне суетливый «крестный ход», залез в кабину, послушал всякую слащавую дрянь по радио, выкурил несколько сигарет. От нечего делать поплевал на улицу, считая, сколько раз попадёт его плевок в столбик ограды… По крыше машины забарабанили крупные капли, разгоняясь до состояния хорошего дождя. Вскоре стёкла машины стало заливать. Резко стало прохладнее. Он включил зажигание и печку. На ум снова пришли сегодняшние события. С чего вдруг так разнервничался сегодня этот косматый гамадрил? Обычно такой невозмутимый и уравновешенный? Будь Тик обычным, современным человеком, Акомо бы его понял. Стрессы там, депрессии, проблемы. С тёлкой нелады, импотенция, бизнес забуксовал… Но с чего аборигенам каких-то затерянных и полудиких племён так беспокоиться о своих умерших родичах, таскаться с ними по не афишируемым нигде лабораториям, да ещё и тасоваться с такими, как Гарпер?

Что их может связывать — своего рода гангстера в законе и не таких уж доверчивых и наивных дикарей? Понятно, что первый намерен сделать из них сенсацию, хапнув при этом по максимуму. Ну, а те?

Видимо, Гарпер первоначально рассчитывал, что, обучив их языку и проведя нечто вроде адаптации, представит миру эдакую сенсацию: затерянный мир, новый народ, ну и так далее. Но что-то пошло не так, и «гости» стали дохнуть, как мухи. За два дня, и правда, — целый выводок! Вот весело бы было, если б они перемёрли и со стуком начали валиться на пол прямо посреди пышной презентации! Гарпер усрался бы точно! Хотя тогда он, Сальваро, лишится такой клёвой работёнки… Этого бы ему не хотелось.

Так что пусть уж там «доктора» эти побыстрее определят, чем там эти дикари уродливые болеют, что ли? А с другой стороны, неужели этих варваров удалось за три года выучить языку и научить всему, что положено по минимуму соображать современному человеку? Ну, машину Тик не водит, по крайней мере, Акомо ни разу не видел этого. Но рассуждает здраво! Хотя — да кто его знает, что там сейчас за методики есть?

Вон, говорят, что даже чужой язык сейчас за какие-то сраные две недели через воздействие на мозги учат! О как!

Тут Акомо внезапно и так некстати вспомнил, что мать давно уже его просит притащить ей кота. Чтобы ей, видите ли, не было скучно, пока он «на работе»! Ненавидя животных и связанных с ними блох и запахи в доме, Сальваро всё же не нашёл в себе сил отказать матери.

И сейчас он вспомнил, что за углом в прошлый приезд видел бегающих по двору совсем ещё маленьких и неловких котят. Очевидно, где-то рядом окотилась кошка. Проклиная необходимость вылезать из машины и гоняться по дождю за котами, которых, к тому, ещё предстояло отыскать и выманить из их «лежбища», Акомо захлопнул дверь и потащился по направлению закутка во дворе.

В слабом свете отблесков окон лаборатории он увидел суетящуюся у гаражей мелюзгу. Те, вопреки логике и здравому смыслу, задрав тоненькие хвостики, таскались по улице, пищали и мокли вместо того, чтобы сбиться в кучку под каким-нибудь гаражом. Матери их нигде видно не было. Видимо, где-то гоняла крыс или шарила по помойкам.

Потом Акомо сообразил, что в этом месте раньше стояли какие-то деревянные ящики, в которых эта мелочь пузатая и жила. Ящики вывезли, пожалев котят и оставив их здесь, а не выбросив на помойку, но вот протиснуться под гаражи им сейчас не удавалось, под ними бурлила вода, натекающая с въездных площадок. Акомо это обстоятельство было как нельзя более на руку.

Быстро подбежав, он успел схватить без разбору одного из кинувшихся было на коротеньких лапках врассыпную животных, и моментально сунуть его за пазуху. Не будучи ещё слишком понимающими, котята пока не стали дикими в полном смысле этого слова. Поэтому небольшой протест в виде короткого «мяу» — и всё. Ни гневного тебе шипения, ни разодранных в кровь рук. Ну и славно.

«Тик будет недоволен, ну да ладно, — попрошу завезти кота домой сразу. Забегу на секунду и швырну за дверь. Пусть маман сама там разбирается. Всё равно едем почти мимо», — подумал Акомо, помимо своей воли почёсывая притаившегося на груди котёнка за ушком. Тот попытался даже изобразить первое довольное урчание. Нот в голосе ему ещё явно недоставало.

Проходя обратно к машине, Индеец неожиданно для себя увидел, что освещённое окно лаборатории ещё и приоткрыто. Поскольку оно находилось выше его роста, видеть что-либо не представлялось возможным.

Но «имеющий уши да услышит», верно?

Стараясь не шуметь, он тихо подошёл к окну и прислушался. Поначалу звук голосов походил на гул пчелиного роя, однако затем в нём стали прорисовываться отдельные, эпизодические осмысленные комбинации.

— Я говорю Вам, мистер Гарпер, что это напоминает целенаправленное убийство. Столько случаев за неполную неделю — это не совпадение.

— Совершенно с Вами согласен, господин Роек, — голос доктора выделялся чётче других. Видимо, он находился ближе всех к окну.

— Хорошо. Почему вы так решили, господа? — Гарпер, собственной персоной.

— Мистер Гарпер, если мой друг, доктор Фогель, счёл бы возможным пояснить…

Заинтригованный Акомо напряг слух.

— Видите ли, мистер Гарпер, — начал новый голос, очевидно, принадлежавший этой самой жирной Птичке, — если я, как специалист по военной хирургии, всё ещё что-либо понимаю в характере ранений и видах вызванных ими смерти, коих я повидал на своём веку немало, то эти…м-м-м…господа погибали именно от оружия. Именно от оружия, причём выбранного совсем не изобретательно. Особенность их организмов такова, что…

— Там кто-то есть! — Голос Тика прервал рассуждения «специалиста по смертям».

Акомо подпрыгнул на месте. Чёрт!!! Куда, что?! Мгновенно оценив ситуация, понял: оставаться здесь! Ловить котов! Он кинулся ко всё ещё блукавшим под дождём котятам и стал изображать кипучую деятельность, гоняясь за ними по всему дворику и больше топоча для виду ногами, чем реально их ловя…

К тому моменту, когда во двор выскочили Гарпер, Тик и двое охранников, сыплющий вполголоса проклятиями Сальваро набил мокрыми, орущими и перепуганными котами полную пазуху. В одной руке он тоже сжимал мокрый пищащий комок. Окликнувшие его охранники застали его в положении «на карачках», в котором он старательно и суетливо «ловил» последнего «из могикан» — рыжего откормленного пузанка, которого загнал в угол. Его снова окликнули. Схватив животное всей пятернёй поперёк тельца, Сальваро обернулся, словно только услышал своё имя. Сделав удивлённые глаза, он затем смутился и, поднимаясь с промокших колен, развел извиняющееся руками и сказал:

— А я тут вот… мама попросила котёнка ей принести. Так я их и…ловлю тут…

— А зачем ты их целую связку набрал? — Голос Гарпера носил ироничный оттенок, и в нём вроде бы не пахло никакими подозрениями. Создавалось впечатление, что группа собравшихся на пьянку друзей зашла попутно проведать своего товарища, где и застала его за смешными заботами по сельскому хозяйству.

— Так я хотел в машине их… ну, перебрать, чтобы именно кота. А то кошка, знаете ли, мистер Гарпер, она ведь, сволочь, как наплодит… Мать у меня больная, вот и просила… — Разводя руками с зажатыми в них брыкающимися котятами, мокрый и вроде бы растерянный, Акомо выглядел вполне натурально беззащитно и жалко. Он и старался выглядеть естественно в такой ситуации.

Любящий сын, ради материнского каприза месящий коленями воду на проливном дожде…

— Мистер Сальваро, мы будем крайне Вам благодарны, если, очистив двор от котов, Вы посидите всё-таки в машине и больше не будете мокнуть, простывая понемногу под столь злым дождём. Видите ли, моя фирма никому не платит «больничных»…

Заботливый тон Гарпера при последних словах сменился на угрожающий, и латинос на миг покрылся холодной испариной. Ему вовсе не улыбалось получить неудобоваримый «горчичник» в печень или голову.

— Конечно, мистер Гарпер…, как Вам будет угодно… — лепетание Акомо быстро оборвалось, словно язык внезапно потерял чувствительность.

Стоящий под услужливо подставляемым охранником зонтом Гарпер, «отчитав» Акомо, улыбнулся одними губами его оправданиям и покивал с таким видом, словно понимал его вынужденную причуду. Затем он повернулся, чтобы уйти.

Однако водитель труповоза успел заметить, что босс прячет в карман пистолет. Видимо, дай им всем латинос повод или породи в них хоть каплю сомнения, они все разом нажимали бы на курки до тех пор, пока Сальваро не превратился бы в единый, пробитый пулями организм, накрепко замешанный вместе с выловленными им котами.

Тик глянул на мулата, как ему показалось, с оттенком брезгливости к дураку, и вся процессия вновь втянулась в помещение. Сальваро перевёл дух. Затем, словно опомнившись, расшвырял этих котят по двору, несильно наподдав особо неторопливым под мокрые пушистые задницы ногой. Потом спохватился, хапнул не успевшего далеко удрать рыжего и заглянул тому под хвост.

«Кот, слава деве Марии! А то б сортировать мне их тут до утра!» — промокший и злой, Акомо забрался в машину, стуча зубами. Вода с него стекала довольно обильно. Мокрый, как полная воды губка, котёнок уже не орал, а лишь испуганно таращил глазёнки.

— Парень, а ведь ты мне, считай, жизнь спас! — Акомо счёл, что это был хороший знак, пусть даже и при плохих обстоятельствах. К тому же кот был рыжим. — Денежный, значится? А вот и будешь ты Вито. Жизнь, значится…

Вытерев валявшейся на полу кабины тряпкой дрожавшего мелкой трясучкой котёнка, Акомо снял с себя куртку и стал ждать окончания «совещания», заодно постепенно просыхая сам. Рыжий, как и сам Акомо, котёнок забрался к нему на плечо и затих, словно потрясённый пережитым. Человек же продолжил свои прерванные ранее размышления, оценивая уже новые факторы.

Услышанное его озадачило, но не настолько, чтобы шокировать. Если уж убивают министров, президентов, покушаются на святыни Церкви, то почему бы кому-то не пришло в голову и завалить несколько вонючек-уродов, подобных Тику?

Вылети на меня такое ночью из подворотни, ха-ха, да я б его собственным помётом непроизвольно застрелил бы! А уж если брать по характеру…

Ну, что тут греха таить, такие крутые беспредельщики, как Тик, заслуживают, и даже не одной, смерти. Так что, на взгляд Акомо, особой беды в том, что пришибли несколько представителей неотёсанной «дичи», не было.

Пусть вон Служба Безопасности Гарпера теперь следит за ними, и тщательнее пасёт их, что ли? Или пусть завозят и воспитывают новых! С этими мыслями Сальваро закрыл глаза и попытался уснуть. Навеваемое печкой тепло расслабляло и манило в сон. Спустя пять минут он уже слегка всхрапывал.

 

Глава III

— В том-то и дело, господа, что, как я и сказал до этого, наши «подопечные»… — тут Фогель украдкой посмотрел в сторону задумчиво перекладывающего на столе хирургический инструментарий Тика, — наши, скажем так, гости, очень хорошо защищены от многих внешних поражающих факторов, воздействия которых на простого человека быстро стали бы для последнего губительными.

Фогель почти перебежал к висящему на стене ватману, на котором оказались тщательно и со знанием дела выполненные для сравнения рядом рисунки скелетов тонха и человека. Достав из кармана ручку, он, словно на лекции в университете, стал водить ею по рисункам, сопровождая объяснения беспрерывным показыванием того, о чём велась речь.

— Нет сомнений, господа, что первые три жертвы испытали на себе достаточно длительное воздействие огнестрельного оружия, судя по многочисленным гематомам на теле и внутренним «кровоизлияниям». Если эти жизнетворные жидкости наших… друзей, заполняющие полости их тел по несколько другим… э-э-э… устройствам, чем наши привычные вены, можно вообще назвать кровью, в человеческом понимании этого слова…

Вообразите себе некое подобие наших лёгких, только в более плотном состоянии и с меньшими «порами» и «ячейками», покрывающие целиком мышцы этих существ и пропускающих сквозь себя несущие кислород…воды. Да, так будет вернее. Густые и активные воды.

Так вот, даже сильные порезы рук, ног и торса не в состоянии заставить это тело истечь «кровью», как если бы когда человеку удаётся перерезать артерии или вены ножом. Очень, очень действенная система «кровоснабжения» с КПД не менее девяноста семи процентов! В то время, как человеческие лёгкие еле преодолевают рубеж в пятьдесят четыре процента. — Казалось, профессор испытывает неподдельное удовольствие и восторг, рассказывая взахлёб об уникальности сего гуманоида.

— Если будет повреждён какой-то участок, остальные не перестают функционировать и с успехом выполняют свои задачи. Правда и то, что в силу именно этих особенностей тонх после смерти крайне быстро превращается в сосуд, наполненный довольно агрессивной по своему составу жидкостью, в состав которой входят некоторые летучие эфиры и метанол.

И именно по этой причине тело тонха разлагается куда быстрее человеческого. Буквально через пару недель его тело «растает» окончательно, обнажив сквозь некоторое время ещё сохраняющуюся и подсыхающую кожу почти чистый костяк, сухожилия и некоторые другие органы, о которых я сейчас расскажу. Судя по «дублёности» этой кожи, климат родной планеты тонха довольно сух и ветренен. Впрочем, это мы знаем и из их рассказов.

При всём этом тонха трудно убить режущим оружием. И наставить ему «синяков» в нашем понимании просто невозможно. А цвет их кожи к моменту смерти позволил определить наличие на них этих «синяков», «кровоподтёков», если и это слово применимо в данном случае, только в процессе весьма затруднённого вскрытия.

В них, как я увидел, было выпущено в упор по два, если не три, магазина автомата, не меньше. Прежде чем тонхи впали в состояние двигательной «неактивности». Говоря по-другому, потеряли сознание.

Не всюду сумев пробить естественной защиты, пули всё же нанесли тяжёлые травматические повреждения ударно-механического характера нескольким важным внутренним органам. Именно там, где тоже под костным «покрывалом» всё та же плотная кожистая «плёнка», но уже другого назначения, своего рода наша селезёнка, только распространённая на семьдесят пять процентов торса и по прочности не уступающая сложенной втрое лёгкой кевларовой ткани.

Именно там пули и произвели свои мощные неоднократные удары, вызывая сотрясения и сбой в работе органов и нервных узлов организма, что и послужило настоящей причиной их преждевременной смерти.

Сами понимаете, что все наши усилия по спасению того единственного существа, ещё боровшегося за жизнь, когда его привезли, не могли принести тех результатов, которые могли бы дать лишь хорошая клиника и обширная терапия. К сожалению, нам данный вид «сервиса» по вполне понятным причинам пока недоступен.

— Всё это скоро уже снова будет в вашем распоряжении, господа, вместе с персоналом, что вы укажете, и вполне достаточным финансированием, — перебил его Гарпер, нервно отстукивающий пальцами по никелю тумбочки.

Фогель благодарно прижал руку к груди и продолжал:

— Поэтому мы потеряли и этого несчастного, которого, при известных усилиях, мы могли хотя бы попытаться спасти. Особенно там, откуда нам с коллегами пришлось спешно ретироваться, выполнив первую часть исследований.

Отдавая должное живучести господ тонхов, я всё-таки утверждаю, что их пытались банально убить именно из автоматического оружия. И эти попытки всё-таки удавались. Правда, будь они защищены дополнительно, к примеру, бронежилетом, этого можно было бы избежать. И, к тому же, нападавший был один. Это я говорю с уверенностью, судя по характеру произведённых им выстрелов.

Удивляет его настойчивость, поскольку как-то нелогично было убивать таким образом существ, почти не поддающихся обычному стрелковому оружию. Это как-то… расточительно, что ли? И не гарантированно. В этом смысле тонх — непревзойдённая, уникальная и по-своему страшная, пусть и живая, но машина, предназначенная для существования в самых тяжёлых условиях. К тому крайне трудно убиваемая.

Живой танк, если хотите….

Доктор некоторое время жевал губами, а затем продолжил, будто в раздумье относительно правдивости и реалистичности собственных слов:

— По правде сказать, убивать их можно, применяя тяжелое вооружение. Крупнокалиберный пулемёт калибра 12,7 миллиметров, не меньше… Гранатомёт, я думаю… Снаряд, разорвавшийся вблизи. С лёгкими вариациями тут делать почти нечего, если не быть увешанным на каждого из убиваемых подсумками с патронами, словно на продажу. Однако же, как ни странно, мы увидели и другую смерть этих созданий… Более непонятную и противоестественную.

— Хорошо, мы теперь смогли узнать их во всей их красе. А что с остальными? — Крутящий в пальцах взятый со стола карандаш Гарпер глянул на Фогеля с выражением, говорящим о граничащем с некоторым недоверием внимании.

— Остальные… — Врач слегка пожал плечами. — Как раз об этом и хочу рассказать. Дальше убийца почему-то поменял тактику.

Поняв, видимо, что тратить слабые патроны на долгое добивание жертв, привлекая грохотом нескончаемых выстрелов ненужное ему внимание, неразумно. К сожалению, даже столь прочные организмы тонхов оказались недостаточно крепки и защищены от удара того же примитивного тяжёлого лома — подумать только, какое варварство! — к примеру, по затылку или по лбу, как это произошло с тонхом Неркугом, ставшим первой жертвой смертельного удара. Не одного «обычного» удара, и даже не трёх, согласен. Но, тем не менее, именно подобным образом были убиты ещё двое.

Надо признать, удары были нанесены существом или человеком недюжинной, нечеловеческой силы. Поражает эта сила и та скорость, с которой они наносились жертвам. Потому как уж нам-то ведь доподлинно уже известно, какой реакцией и живучестью наделены тонхи.

То или тот, кто их наносил, махал тяжеленным орудием с такой же лёгкостью, с какой штангист-тяжеловес в состоянии размахивать тонюсенькой рапирой. Даже несравненно быстрее и легче, смею вас всех заверить. И оно не так просто, это существо. Видимо, ему вполне по силам поспорить даже с тонхом.

Пропустив даже первый удар, тот же Неркуг мог бы вполне успешно защищаться от более слабого и не знающего возможностей наших гостей человека, пусть даже и крепкого, перехватив лом на повторном замахе незнакомца, и свернуть тому одним следующим же движением шею. Однако на деле вышло, будто на беднягу могучие удары сыпались с частотою горошин, летящих со стола на пол. Удары наносились перекрестно, прямо, сверху, снизу, по диагонали и с боков. Что очень напоминает старинную технику ударов топором или двусторонней секирой.

И тому ничего более не оставалось, как просто стараться изо всех сил защитить свою голову, судя по повреждениям мышц и костей на руках и лице. Руки он пытался подставлять под удары. По всей видимости, он попросту ошалел от того натиска, которому подвергся. И всё его внимание наверняка было занято целиком тем, чтобы попросту выжить.

Конечно, отдавая дань уважения погибшим, нужно попутно сказать, что они погибли, так ни разу и не крикнув и не позвав на помощь. Так вот, напасть, и уж тем более, убить нападавшего самому, у Неркуга и второй жертвы не было ни малейшей возможности. Нападавший не дал им такого шанса.

Его натиск должен был быть поистине страшен. Эдакое мелькающее крепкой увесистой сталью торнадо. И это тоже странно. Тем более странно, что какого-то особого вида оружия, создающего (имитирующего) подобные удары, схожие с механическим силовым воздействием столь тяжёлого стального предмета даже отдалённо, нами до сих пор не создано. Я могу это заявить со всей долей ответственности.

Это не пневматический пистолет, стреляющий медными шариками размером со спичечную головку. Такими ударами, при достаточной крепости оружия нападения, можно исковеркать танк! Так что версия применения какого-то необычного «ударного» вооружения исключена. Это было сделано именно чрезмерно мощными руками, молотящими несчастного со всех сторон…

При этих словах до этого слушавший с напряжённым «лицом» Тик не выдержал и недовольно заворчал:

— Человек, ты явно переоцениваешь собственное зрение и знания. Это было бы физически невозможно. Ни один человек, как и многие другие существа, не способны так прижать тонха, чтобы тот не нашёл возможности его хотя бы попробовать атаковать. А тем более — позволить забить себя до смерти, не предприняв даже одной ответной атаки…

— Да, мистер Тик, мы все однажды были свидетелями того, как, с какой лёгкостью и проворством Вы разорвали пасть тому огромному, но неосторожному крокодилу, что имел глупость напасть на Вас, приняв Вас за зебу или курчонка. В тот день Вы продемонстрировали нам свои физические возможности сполна.

И после этого случая я охотно верю, что Вам и Вашим родственникам вполне по силам одолеть и более крупных и агрессивных существ, которых Вы наверняка встречали в своей жизни и которых, к счастью для нас, здесь живущих, мало на этой планете.

Думаю, даже такое чудовище далёкого прошлого Земли как «тираннозаурус Рекс» постыдно сбежало бы, наткнувшись на Вас во влажных джунглях. Тем не менее, уважаемый Тик, крокодил — всего лишь тупое животное, уступающее Вам, как выяснилось, и в силе, и в скорости реакции. А атаковало Вашего брата именно разумное существо. Это действительно так.

Ни одно животное не в состоянии пробраться через охрану, напасть и убить, не оставляя следов своего присутствия. Никаких следов когтей, зубов, шерсти, наконец. Исключая труп. Ваш родственник мёртв. Как и Ваш брат Гекр, мистер Тик. Кто-то, почти не уступающий вашему народу в силе и сноровке, продолжает убивать вас. А то и превосходящий вас. И делает это с завидным постоянством и известной долей удачи.

Это — самый, что ни на есть, упрямый факт! Как это ни прискорбно осознавать и признавать. И я не думаю, что их убивал какой-то там разумный и хитрый «боевой робот», механизм, который можно сделать гораздо сильнее и живучее вас. Их просто нет пока на этой планете. Да и при всей своей силе он будет просто неразумным железом, которое можно обмануть или как-то победить.

Это «работало» существо живое, и оно действовало одно, иначе попытки убийства состоялись бы массово и за один, весьма короткий, промежуток времени. И я уже вижу, что оно представляет для всех вас реальную угрозу.

— …Это мог быть Маакуа. Мы называем Его «Последний из Кара Оакана». «Пришедший из Бездны». И избегаем называть Его по имени, стараясь называть «Оно». Только Ему под силу свалить любого тонха. — Тон ранее упрямо возражавшего Тика, сейчас, однако, не выражал уже той уверенности, в которой постоянно пребывали эти могучие существа. Он лишь с силой сжимал и разжимал огромные кулаки. До треска в суставах.

— Это наш Ужас. Единственная реальная сила, ещё способная… напугать…, да, и остановить Уроако и других тонхов. Только Оно способно голыми руками одолеть нас в прямом бою. Сломать тонху хребет и уйти, не погибнув Само. — Было видно, что Тику нелегко даются признания подобного рода.

— Но позвольте, уважаемый, я готов поклясться в том, что Ваших родственников и других тонхов убило не Ваше мифическое божество с раскалёнными там ноздрями или чем-то ещё, а обычные предметы, имеющие самое что ни на есть земное происхождение! И держали их явно разумные руки, а не руки существа, которого многие из вас, как вы признаётесь, ни разу и не видели в жизни. Вряд ли ваше «оно» явилось бы к покойным, дико размахивая вокруг головы обычным ломом или вооружившись нашим автоматом!

Тик резко поднял голову:

— Я требую от всех присутствующих проявлять уважение к нашим верованиям! Какими бы странными они вам не казались. Ибо ваша вера кажется нам ещё более убогой и глупой… — Тонх немного помолчал, остывая, потом продолжил:

— Это могло быть молодое Оно! Оно рождается непосредственно из собственной Смерти, «растёт» и набирается сил, как любое живое существо, если Его не остановить в зачатке. Хотя мы уже явно разучились это делать. Несколько десятков ваших веков назад нам с огромными усилиями и жертвами впервые удалось уничтожить Его, и наши предки видели Его, мёртвого и поверженного, воочию, так же, как я вижу всех вас! Но даже будучи «мёртвым», Оно продолжает быть опасным и мстительным. Потому что практически никогда это не умирает до конца. И мы точно знаем, что время от времени Оно где-то нарождается вновь. Мы не знаем, где, для чего и как. Это всякий раз случается по-новому. Такое создаётся впечатление, что Оно уже живёт там, куда бы мы ни кинулись… Но Оно существует и убивает нас давно. Это своего рода наша кара.

— Как наш Дьявол, видимо? — Гарпер, казалось, был заинтригован.

Тик задумался на мгновение:

— Нет, не думаю. Я слышал, как и говорил уже, о вашей вере, о её странностях, но нас Оно убивает скорее в виде платы за саму возможность жить и двигаться в этой Вселенной. Иногда мне кажется, что это — «комиссия», как вы говорите, за наше долголетие, силу и свободу выбирать место, где бы нам хотелось появиться. Своего рода дань…

— Ого! Жестокое же у вас божество! — Роек, казалось, был поражён. — Жертвопринятие. Нет, требование, сбор жертв! Надо же… Убивать, чтобы разрешить жить…

 

Глава IV

Тонх приподнял брови в некоторой задумчивости. Потом еле кивнул как бы в знак согласия с такой выдвинутой концепцией.

— Что-то вроде того. Оно — вечный Скиталец Бесконечности, и является тогда, когда Разум Бесконечности, очевидно, сочтёт, что пришло чьё-то время из Детей Звёздных Озёр принять и испить гнева Первозданного из чаши в руках Его. У Него нет Дома. Нет рода, нет привязанностей.

Оно одиноко и беспощадно. Оно многолико, говорили нам, и возрождается всякий раз, при желании, в новом обличье. Но одно Ему нравится особенно. В нём Оно и приходило к нам. Проходит много, очень много времени, прежде чем нам удаётся Его снова убить. Мы сделали это уже дважды.

…Но не думаю, что сможем сделать это и сейчас. Нас осталось мало, а Оно… учится, наверное… А до этого, прежде чем погибнуть или, вернее, укрыться в Своём Бессмертии, — Оно всякий раз собирает с нас обильную жатву. Именно поэтому нам пришлось спешно спасать свой народ. В моём народе ещё живы разрозненные остатки какой-то… лег-ген-дыы… — Тик с трудом выговорил это слово.

— В ней говорится, что много-много времени назад мой народ совершил великое преступление, за которое мы и были Им, Его появлением, наказаны. Какое это было преступление — в ней не упоминается. Уже тогда мы крепко стояли несравненно выше вас. В то время, пока вы только пытались слезть с ваших «деревьев», мы уже прошли несколько Звёздных Озёр. Нам были доступны другие, до сих пор ещё не знакомые вам Миры и звёзды. Но однажды разгневанная Бесконечность Энергий, которую вы, люди, называете почему-то Вселенной, принесла с пролетающей кометой Это.

В те времена у нас уже давно не существовало религии в полном понимании этого слова. Мы верили в силу кипящих энергий Бесконечности, при этом активно данную энергию покоряя и используя. Поэтому, увидев Это, бесформенной живой на вид массой упавшее в наших владениях, мы подступились к Нему с твёрдым намерением хоть разобрать его на молекулы, но узнать, из чего же Оно состоит. И что Оно тут делает.

Тогда мы не совсем понимали, что творим. И ничего не боялись. Поскольку не понимали, что Оно — это Посланец Бесконечности Энергий. Её Знак. Воля.

Но с того дня мы убедились, что нашему могуществу может быть положен реальный конец. Мы ничего не смогли сделать с Этим существом, преодолевшим не один ваш бесконечный «парсек», прежде чем оказаться на нашем пороге.

Мы так и не смогли ни вскрыть Его, не изучить изнутри. Всё наше оборудование показало, что Это — некая живая субстанция, которая упорно не желала отзываться нашим призывам и указаниям на желание общаться.

Впервые за много времени нам, любимцам Силы и Величия, было отказано в…»аудиенции». Отказано дерзко и без объяснения причин. Впрочем, очень скоро мы сочли его неразумным и потеряли к Нему всякий интерес, как высшее существо постепенно теряет интерес к… к…. — Тонх запутался, не находя аналогий.

— Ну, как к разговаривающей птице? К попугаю. — Арьяри попытался подсказать эту аналогию.

— Да, наверное. Вы показывали мне этих болтливых, но оказавшихся на деле глупыми, птиц. Так, скорее всего, и было. Неизвестный предмет решили на всякий случай уничтожить.

И тогда началось то, от чего нам пришлось со временем дойти даже до ваших «дверей»… Существо убило тех, кто попытался убить Его самого. Как — мы не знаем до сих пор. Мы нашли их полностью «высосанными». Их пустые тела лежали кругом Этого.

Ещё раз мы попробовали подступиться к Нему, и снова погибло множество сильных и полных жизни тонхов, несмотря на все наши приготовления и предосторожности. С тех пор начались и вовсе непонятные и страшные вещи. Наш Дом стал быстро умирать. Конечно, для вас, коротко живущих, это выглядело бы иначе. Это растянулось бы для вас на многие-многие поколения. Наши же глаза видели этот процесс более стремительным.

Мы стали умирать сами.

Умирать, не прожив и трети отпущенных нам… да, скажу так — «лет». Умирала и сама планета. Мы не могли понять, в чём дело. И тогда наши учёные вспомнили о ранее имевшихся и затёртых временем традициях Веры. В которой описывались какие-то события, связанные по смыслу с нашими.

Как говорили, эту Веру к нам принесли со Звёзд, ещё когда мы сами были «малыми детьми Бесконечности Энергий». Однако в эту версию никто и никогда, как говорят, особо не верил. Да, тогда мы от страха решили добровольно принять, создать себе Веру. Мы приняли за её основу предания и ту — Звёздную.

Непонятную, незнакомую. Странную.

Мы учились этой вере и создавали, дополняли её по ходу верования. Мы сделали Это своим божеством. Мы возвели Ему храмы и посвящали красивые слова и жертвы. Это был наш забытый за бесконечное множество времён с тех пор, когда мы осознали себя силой, страх. Мы вновь научились бояться Неизвестности.

Мы не боялись Бесконечности, не боялись Звёздных Озёр и поражали врагов, расширяя свой мир. Однако не смогли уберечь от страха и гибели наш собственный Звёздный Дом. Вы называете это «планетой».

День ото дня Дом становился всё более неприветливым, агрессивным и беспощадным к своим Детям. А когда мы решили покинуть свой Дом и погрузились в корабли, оплакивая его, мы вдруг обнаружили, что вслед за нашим Флотом в Большой космос поднялось и Это.

Нами овладел ужас.

Куда бы мы ни следовали, Это летело в пространство вслед за нами в отдалении, но всегда видимое. Не приближаясь и не удаляясь. Словно сгоняя нас в какое-то одно, известное лишь Ему, место…

Мы пытались разделиться, для чего наиболее отважные из нас вызвались увести за собой Это и, возможно, погибнуть. Но вскоре мы обнаруживали, что постепенно вновь сходимся в какой-нибудь точке Бесконечной Энергии. С этим мы ничего не могли поделать. Какие бы координаты мы не выбирали, нас словно привязанных за…нитку, вновь «стягивало» в одну армаду.

Оно вело, погоняло нас.

Гоня нас, словно пастух неразумных низших, впереди Себя и неотступно следуя за нами. Обуреваемые ужасом и страхом, мы всячески укрепляли и развивали Веру, пели Ему хвалебные песни, стараясь задобрить Его. На какое-то время показалось, что наши проблемы с Ним закончились, пока мы не прибыли к одному из Звёздных Озёр. По-вашему, это «созвездие». Его название на вашем языке я не знаю. Но оно практически не видно вашим учёным.

Мы высадились на неизвестный нам Дом и перебили большую часть местных существ, чтобы освободить себе жизненное пространство. Остальные стали нашими Преданными. Собираясь там и обосноваться, мы думали, что вконец избавились от Него. Но спустя несколько ваших «лет» Оно вновь было замечено нами в Бесконечности. Очень близко от нас…

Мы не успели ни погрузиться в подъёмные челноки, ни тем более уйти с орбиты. Там, на этом Доме, Оно и преградило нам путь. Мы почувствовали, что должно произойти Нечто решающее.

Замерев неподвижной массой, Оно ждало.

Наши предки разделились во мнении. Одни настаивали на покорности Вере, другие, молодые, рвались в битву. Все понимали, что мы почти обречены, как народ. И мы приняли свой последний Бой.

…Это был самый трудный и страшный бой в нашей истории. Оно приняло облик живого существа. И назвало Себя. Мы знаем его как Маакуа. Или «Последний из Кара Оакана». На нашем языке «Кара Оакана» означает Великую Расу, из которой якобы и пошёл наш собственный Народ.

…Вставая с поверхности Дома с оружием в руках, Оно назвалось нам на нашем языке своим полным именем — Маакуа Геар Эпое. Что означало «Единственный и любимый, избранный из всех». Многие из нас тогда испугались по-настоящему. Никому из нас не доводилось видеть, как бесформенная Материя преображается во вполне осязаемое тело…

Я хочу сказать, что своими формами Оно отчего-то более напоминало вас, нежели нас. Но Его лицо представляло собой что-то напоминающее маску неведомого нам зверя. Кажется, наиболее близок к этому изображению был зверь в пустой и самой жаркой вашей местности, которого я случайно видел в ваших странных приборах, по которому вы смотрите всякие… изображения. Это животное питается мясом других животных, убиваемых им.

Но я не уверен, что правильно увидел и понял. Оно было крупнее нас, но нас смущало не это. Ибо в Нём бушевала дикая, Основодарящая Сила.

Тонхи — лучшие воины в этом секторе Бесконечности Энергий, называемом вами Галактикой. Лишь дважды за всё наше Время мы сталкивались в ней с почти равными нам. И всё-таки побеждали.

В третий раз мы отступили.

Далёкая Раса Труаргхов на краю вашего Звёздного Озера разбила нас наголову, но не стала уничтожать полностью. Они подарили нам шанс возродить себя в ответ на нашу клятву никогда более не появляться в их Секторе.

Мы ушли и честно забыли туда дорогу. Кроме этого поражения, о котором все стараются не вспоминать, мы никогда более не проигрывали. Но в этот раз и мы дрогнули. Мы дрогнули и… и обратились в бегство.

Мы не убегали и не отступали даже тогда, когда Великие Воины Труаргхи, сражаться с которыми было для нас великой Честью, зажали нас в своих горах и долинах. Но тогда нас убивали множество воинов, и убивали сотнями тысяч за вашу неделю. Оно же одно убивало нас тысячами за ваш «час» и не знало устали. Куда бы мы не бросились, Оно настигало нас всюду, и крушило нас, словно презренных хрупких насекомых.

Его Первая Сила была воистину ужасающа. Казалось, ей не будет конца. У нас нет оружия, называемого вами «огнестрельным». Мы сражаемся оружием, которое зовётся у вас почему-то «холодным». Мы называем его Оружием Имени. Это оружие, сделанное для каждого его хозяина на всю его жизнь, живёт с ним рядом и рядом с ним умирает. В вашей истории, как я видел, оказались весьма похожие, хотя и несравненно меньшие и худшие, прообразы нашего оружия, которое не имело и, наверное, до сих пор не имеет себе равных в ближней Бесконечности.

Потому как сделано оно из нашего материала, превосходящего все известные материалы других Домов. И оно за время боя становится почти горячим.

Кроме него, у нас хватало разного другого вооружения, использующего силу Энергий и Звёзд. Хотя для Личного Боя мы используем лишь Оружие Имени. Такое же держало в руках и Оно.

Но в тот День Битвы мы обрушили на Него всё, чем располагали. И всё равно гибли без числа. Это продолжалось по вашим меркам три месяца. И тогда, когда уже казалось, что мы просто обречены исчезнуть, как Народ, Оно неожиданно стало всё-таки терять силы. Его удары и защита слабели. В результате мы смогли Его уничтожить, убить, залить «кровью», как вы говорите, большого числа лучших своих воинов, заплатив за это такую страшную цену, о которой даже не смели потом и задуматься.

Семь с лишним миллионов жизней, если говорить вашими числами. Мои предки, не веря глазам, стояли над Его тающим «телом», превращающимся из истекающего ало-золотой, как бы назвали бы вы этот цвет, именно кровью Существа в небольшой… комочек, наверное.

В камень.

Похожий на небольшой… астероид. Куда меньший, чем Он был изначально.

Тогда никто из предков так и не решился даже прикоснуться к Нему. Даже к, как нам казалось, мёртвому и остывшему. Оно действительно источало холод Бесконечности. Мы отчего-то чувствовали, что это ещё не конец. Наши Вопрошающие Веры сказали нам, что, убив Его, а не покорившись Ему, мы вновь сотворили нечто страшное, хотя и во многие разы меньшее зло, чем Далёкие наши Отцы Дома. И что нам теперь не стоит ждать ничего хорошего от этой «победы».

Мы поспешили убраться даже из этого, последнего своего пристанища. Некоторые клялись, что видели, как в момент нашего взлёта «астероид» тоже начал, словно с великим усилием, приподниматься над поверхностью покидаемого нами Дома. Однако время шло, и никакой погони мы не обнаруживали, как ни старались прощупать сектора Звёздной Дороги. Несколько коротких отрезков нашего времени мы не слышали о Нём ничего. Но однажды Оно объявилось вновь. И снова начало убивать нас, но уже не столь массово. Поскольку нас осталось уже не так много, как до встречи с Ним, Оно делало это теперь со вкусом и не спеша, словно… словно… — Тик наморщил лоб, подбирая подобающее выражение.

— Смакуя? — Роек попробовал облегчить задачу Тику. Тот прислушался к звучанию, порылся в своей обширной памяти:

— Пожалуй. То есть, с наслаждением, да. Верно. Выборочно. Словно намеренно вызывая каждого из нас на Личный Бой. И при этом Оно словно намеренно сражалось с нами на равных. Не применяя всей своей Силы. Как будто кто-то сознательно умерил Его дикую, необузданную мощь. Мы сперва решили, что таким образом кто-то неведомый решил дать нам шанс.

Мы дрались, как семь сложенных вместе Энергий. Но мы всё равно погибали. Оно превосходило нас в личном умении и силе. Поэтому все перестали принимать Его вызов на Личный Бой и атаковали только большим числом.

Лишь единожды сразу трём сотням тонхов удалось подло, не скрою, сразить Его, навалившись на него в тот момент, когда Оно не было к этому готово. Когда Оно «спало». И снова Оно, умирая, свернулось в подобие затаившего обиду на наше коварство камня.

…Теперь мы бежали уже без оглядки. Всё дальше и дальше. Делая лишь краткие остановки, по сто — двести ваших лет, на новых Домах, чтобы запастись самым необходимым в свой нескончаемый Путь. И немного отдохнуть.

И всякий раз мы тревожно оглядывали Секторы и Озёра Звёзд, страшась увидеть, как Оно вновь неумолимо настигает нас…

Так мы и бежали, моля Его пощадить нас и не преследовать больше. Пока не потеряли даже само Знание о дороге в собственный Дом и не оказались в вашем, таком крохотном для нас, Мире.

Мы не стали полностью уничтожать вас, так как уже догадывались, что Его появление — это своего рода расплата за наши прошлые Победы и, как Оно якобы однажды намекнуло нашим Вопрошающим Веры, неведомые нам преступления предков.

Мы лишь уничтожили некоторых из вас, видевших наш Приход, и заперли себя на долгое время холодного сна на самом жестоком месте вашего Дома, — там, где льды образуют толстую старую Материю из древних Энергий.

Пока вы, выросшие и научившиеся понимать себя и других, не нашли нас по всё-таки сохранившимся вашим летописям или преданиям. Я правильно называю эти вещи? Видимо, тогда мы убили не всех, кто видел нас… Может, мы были недостаточно осторожны и оказались недостаточно быстры, чтобы скрыть свой след во Вселенной, и Оно нашло вас и нас, и всё это время жило и ждало своего часа, плавая среди сна звёзд, рядом с нами? И теперь Оно снова убивает нас? Кто знает…

Тик растерянно, как показалось присутствующим, умолк. Все потрясённо молчали. Не каждый день слышишь откровения чуждого тебе разума. Тем более чуждого, чем больше проникаешься тем временем и непостижимым разуму расстоянием, что отделяло нас от их Звёздных Начал…

Тишину нарушил Гарпер, который знал о тонхах несравненно больше остальных. Он всегда был чужд романтики и сентиментальности:

— Мистер Тик, Вы с неполной тысячей Вашего народа и Правителем просидели сонными цаплями в тех льдах почти шесть тысяч земных лет. До этого вы, если верить соотношению наших и ваших времён, пробыли в космосе почти три с половиной тысячи лет. Здесь, после своего пробуждения, вы уже почти пять лет. Местных лет.

Понимаю, что для вас этот срок — что наша неделя от вечера среды до утра пятницы. — Явно чувствовалось, что Питер с трудом сдерживает нарастающее в нём раздражение. — И всё-таки… Всё это время вы вовсю пользовались нашей помощью и поддержкой во всех мыслимых и немыслимых вариантах. Я, рискуя в своей земной жизни всем, всячески скрывал ваше существование, помогал во всех ваших просьбах и потребностях, тратил собственные деньги и всеобщий фонд государств Европы, для чего привлёк к этому лучшие умы, технологии и политические силы этой варварской, с вашей точки зрения, планеты.

И разве за это время мы, даже сообща, нашли точное подтверждение Его существования на планете? На этом континенте хотя бы?! Мистер Тик, в своё время основным условием нашего с Вами Соглашения, в которое оказались втянуты многие и многие уважаемые, по-нашему, разумеется, пониманию, люди и организации, являлось и оказание нам некоторых ответных «услуг» с вашей стороны. Подтвердив его, все вы обязались вместе с вашим правителем Эгорсом, если так можно назвать его титул, оказать и нам некоторые услуги. Выполняя в течение пяти лет (а это для жителя Земли немалый срок, Вы понимаете, верно?) ваши условия и просьбы, мы уже вправе рассчитывать на некоторую компенсацию наших воистину огромных затрат и ответное, с вашей стороны, полноценное получение, простите мне это слово, тех обещанных вещей и факторов, которые вы гарантировали. Скоро грозит разразиться скандал, в ходе которого могут открыться некоторые невероятные и опасные для многих вещи, которые никто не будет уже в состоянии больше хранить втайне от целого ряда государств.

Я имел честь объяснять Вам однажды, что такое наш «политический скандал», и чем они имеют свойство заканчиваться для некоторых людей. Так ведь, мистер Тик? — Тонх еле заметно кивнул.

— Скажите, так я вправе рассчитывать на Ваши обещания и их исполнение по-прежнему? — Голос нахмурившегося Гарпера был почти непочтителен. Тик вновь устало согласно помотал головой и, неопределённо приподняв устало поникшие плечи, заставив провисший горб шевельнуться. Казалось, тонх внезапно постарел ещё на сотню лет.

Погрузившись в собственные мысли, Тик словно отстранился от участия в обсуждении дальнейших вопросов, предоставив тем самым право решать проблему людям.

Гарпер, удовлетворённо кивнув, с деловитым видом повернулся к Фогелю, скромно и отрешённо протиравшему очки в ожидании окончания этого внезапно вспыхнувшего спора. Что и говорить, — мистер Питер неплохо «развёл» тонха…

— Отлично, мистер Тик. Вы весьма порадовали меня таким ответом. А теперь продолжайте, прошу Вас, доктор Герхард. — Было видно, что мозг Гарпера напряжённо анализирует полученную им новую, во многом неожиданную для других, информацию.

Герхард Фогель вновь водрузил на нос очки с уже стерильно чистыми стёклами, учитывая ту тщательность и время, что он их обрабатывал, собрал разбежавшиеся во время исповеди тонха мысли, глянул мельком на свои конспекты и продолжил:

— Так вот, господа. Шейные позвонки убитых, должен отметить, пострадали лишь в малой степени и лишь у одного из убитых подобным образом. Стоит вновь повторить, что конституция тонхов уникальна и потрясает своей продуманностью и надёжностью «конструкций». — Увидев некое доминирование Гарпера в сегодняшнем «собрании», Фогель осмелел и стал позволять себе более смелые определения. — Например, в среднем толщина позвоночного столба у «взрослой», зрелой мужской особи тонха в районе основания шеи колеблется от семи до девяти сантиметров, поясничного же отдела — вообще до четырнадцати-пятнадцати! Он почти треугольной конфигурации, срезанной «вершиной» направлен в сторону внутренностей, и в высоту от слегка выпуклого наружу «основания» до «вершины» не бывает менее ста миллиметров. При этом он начисто лишён лишних отростков и прочих тягостных и уязвимых «премудростей», свойственных человеческому телу.

Однако имеет и свои, исключительно собственные, «навороты». — Фогель вновь перенёс указку на скелеты.

— Так, руки тонха посредством дополнительных костей, местами, в процессе эволюции, очевидно, приросших к костям грудины, соединены небольшими и крепкими остаточными «суставами» прямо на груди! Это обеспечивает дополнительное распределение мощности усилий «рук», являющихся в таком своём начальном исполнении почти горизонтально устроенными конечностями жука. Просто удивительно видеть такое… И тем не менее, это — не жуки, в привычном нам понимании.

Всё это «костное великолепие» покрыто внушительным щитом из поразительно прочных, жёстких мышц, позволяющих передвигаться в условиях нашего тяготения изумительно легко.

Горло вообще заслуживает отдельных слов.

Кроме крайне трудно ломаемой шеи, оно защищено спереди «набором» жёстких колец, опоясывающих трахеи и пищевод и заканчивающихся в районе нижней части скул. К которым и крепится разветвлёнными пучками сухожилий и мышц по принципу «паутины». По сути, это — сплошной «кадык», только настолько крепкий и вместе с тем эластичный, что разбить его даже довольно сильным ударом не представляется возможным.

Хочу сказать интересную вещь: если тонху удастся-таки перерезать горло, его «лёгкие» будут дышать самостоятельно. Через любое прорезаемое вами в горле или теле отверстие. Через которое вы никогда не дождётесь «крови», поскольку, в отличие от дурацки в этом плане устроенного человека, все «кровонесущие» ткани горла тонха укрыты внутри его шеи — сзади, вдоль позвонков, в специальных «трубках» из прочных тканей. Вот так вот.

Питаться тонх в подобном случае не сможет, конечно. Какое-то время. Пока не срастутся, причём довольно быстро, его гортань и пищевод. Хотя, как вы увидите дальше, тонх не пострадает от голода за это время абсолютно.

Вместо привычных нам рёбер — толстенные, широкие, лопатковидные, подвижные относительно друг друга пластины, словно пластины броненосца, внахлёст закрывающие грудину и значительную часть боковин торса. Точно такая же картина с задними «рёбрами» тонха.

На живот «наползает» широкий «язык» кости, защищающей органы пищеварения и выделения.

Этот «бронежилет», господа, оставляет крайне немного места на теле гуманоида реально открытыми. При этом костяные пластины устроены так, что захоти тонх, к примеру, присесть, они послушно сдвигаются вглубь друг друга подобно вееру, либо расходятся где-то в стороны, подобно складчатым жабрам окуня или щуки.

Подобная «броня» спереди и сзади делает внутренние органы тонха практически неуязвимыми для сабельных атак, господа. — Герхард улыбнулся собственной шутке, глядя на всех поверх очков. — А вот таз, господа, у них практически отсутствует, в нашем понимании. Вместо этого нижняя часть позвоночника переходит в мощный костяной массив, к которому в глубоких «пазухах» крепятся кости позвоночника и «бедра». Всё это взаимосвязано сложной системой сухожилий, по крепости напоминающей…твёрдый пластик!

Сухожилия, которым позавидовали бы и носорог, и крупные морские раковины, чьи невероятно крепкие суставы тонхи переплюнули соответственно вдвое или втрое… — Профессор перевёл дух. Складывалось впечатление, что он и сам не прочь стать обладателем столь грандиозного и могучего строения тела.

— Все эти крепкие «узлы» активно смазываются жировым составом. Считаемая же нами за небольшой «горб» субстанция на спине этих существ — не что иное, как второстепенный нервный узел, отвечающий за жизнедеятельность мускулатуры. Заметьте, не мозга! И своего рода накопитель жидкости, заменяющей им нашу костную смазку.

Пожалуй, это единственно болезненный орган на теле, однако стрелять в него или резать его бессмысленно. Поскольку он не жизненно важен для тонха, к тому же он также неплохо прикрыт кожистой субстанцией, эластичной, но по прочности не уступающей толстой буйволовой коже.

В отличие от нас, у которых система пищеварения устроена крайне расточительно, именно там у тонха ещё и аккумулированы и некоторые питательные вещества, обеспечивающие тому существование без пищи длительное время.

Нет, господа, они не имеют ничего общего с нашими верблюдами в этом смысле. Уж скорее, с гусями, тело которых вырабатывает жир для смазки перьев, господа! Именно этот орган, оказывается, отвечает за смазку костных «деталей» организма. И расщепляет себе, не спеша, то необходимое для этого количества жира и питательных веществ, от которого зависит двигательная активность тонха.

И вот парадокс: чем активнее, скажем, тонх машет своим двуручным топором, тем меньше у него расход энергии! Организм включает некий прибор «энергосбережения». В зависимости от положения тела и нагрузок, которые надолго выпадают на долю тонха, данная субстанция имеет ещё и свойство понемногу перемещаться по организму, принимая наиболее приемлемую форму для носителя. И там не наш безвольный и бесполезный жир, господа. Среди тонхов, как ни странно, не наблюдается жирных и неуклюжих личностей, подобно нам, страдающих лишним весом и одышкой…

Тут Роек и Фогель вроде как разочарованно переглянулись. Уж их-то конституция точно вызывала несоответствие и несхожесть с мощными, но стройными по-своему тонхами. Вздохнув, Герхард как-то обиженно продолжил:

— Там — подобие клейковины, обильно сдобренной глюкозой и танином. Как нам удалось понять, танин позволяет организму этих существ поддерживать крепость собственных костей. Своего рода тонх — симбиоз ящера, паука и человекообразного, приобретшего, для полного счастья, внешнюю неуязвимость черепахи и мощь бронтозавра. Всё в теле тонха предназначено прежде всего на преодоление огромных нагрузок, и по своим устройству и сути оно куда мощнее, активнее, выносливее и практичнее человеческого. Грубее, но более практично. Более эргономично и неуязвимо.

С таким позвоночником и устройством костяка, к примеру, можно, простите, абсолютно безнаказанно для здоровья таскать на себе по горам грузы до двух с половиной — трёх тонн… Но, как следует из имеемой нами и ими земной практики, их мозг, — этот самый уязвимый в любом живом организме орган, — даже будучи заключённым в самую уникальную и прочную из всех возможных в природе сочетаний, костную коробку и плотную кожистую оболочку, всё же имеет свойства повреждаться и опосредованно, как и у человечества.

Как при ударе по основанию черепа, так и по остальным частям головы. В данном случае — лобной, височной, теменной и затылочной долям. Конечно, сила смертельного удара для тонха и человека просто несоразмеримы.

«Тонкорунного» человека порой достаточно треснуть малым молоточком по голове и сыграть ему туш, в то время как для того же тонха это будет всё равно, что лёгкий удар «пикающего» детского надувного молоточка по наковальне.

В нашем случае несколько наиболее сильных, видимо, просто неотразимых, ударов всё же достигли цели. Отчего чрезвычайно жёсткая и прочная мембрана вокруг мозга просто лопнула, и вытекшая из-под неё густая желеобразная жидкость — своего рода гидравлический амортизатор и питательная среда, мало схожая по консистенции с межпозвоночной жидкостью человека, поскольку в несколько раз гуще — и позволила своим отсутствием причинить мозгу непоправимые разрушения…

Своего рода, вышло нечто вроде нашего кровоизлияния. Однако не в сам мозг, а в подчерепное пространство. Чтобы оценить живучесть наших друзей, — тут Фогель снова бросил быстрый взгляд на равнодушного ко всему Тика, — то для сравнения скажу следующее.

Чтобы осуществить подобный разрыв мембраны, нашему Неизвестному пришлось нанести удар, по весу равный не менее, чем семи — десяти тоннам. То есть, примерно по четыреста — пятьсот килограммов на квадратный сантиметр площади головы.

Это приблизительно равно давлению столба воды на голову человека без скафандра на глубине примерно в семьдесят-сто метров. А следовательно, это мощнее механического пресса где-то в два с половиной, три раза.

Точнее не скажу, не моя специфика.

Это всем даёт представление о силе удара и о способности этому удару противостоять? Сотрясения мозга, несовместимые с жизнью, — вот так непривычно и нелепо, на фоне всего узнанного нами, можно охарактеризовать причину смерти этих неуязвимых, по сути, существ. Особенно учитывая их способность защищаться и скорость, с какой они это проделывают. Все способности этого народа можно считать естественными, принимая во внимание, что раса рождена на планете, сила тяготения которой почти в четыре раза превышает Земную.

То есть, даже на Юпитере и Сатурне эти парни чувствовали бы себя в самый раз. Если б там был кислород. Который они, кстати, потребляют и усваивают в одну целую семь десятых раза активнее и экономнее человека.

В связи со столь обширными возможностями к восстановлению их организмов такие досадные недоразумения, как надломы костей рук, по крепости не уступающих металлизированному кремню, сломанные пальцы и пробитые надбровные дуги, почти расплющенное лёгкое и вытекший при ударах глаз, в расчёт можно смело не брать.

От этого, в отличие от людей, тонхи не умирают и особо калеками не остаются, а попросту восстанавливаются, регенерируются, как я смог выяснить и могу судить. Кроме глаз, пожалуй. Кто бы ни создал эту идеальную «машину убийства» на заре времён, она безукоризненна и живуча, как ни одно другое знакомое нам живое существо. Ваши же люди, мистер Гарпер, были просто застрелены, быстро и пошло. Им, понятно, за глаза хватило и по паре обычных маленьких пуль в нашу слабую человеческую грудь. — Фогель развёл виновато руками.

 

Глава V

— Это я и сам знаю, доктор. Меня волнуют последние трупы. Эти двое. — он показал головой в сторону выхода.

— Мистер Гарпер, — голос профессора Роека был тих и вкрадчив, — именно поэтому мы позвонили Вам позавчера. Именно поэтому!

— Да, и именно поэтому я бросил все дела по дальнейшему плановому развёртыванию проекта и прилетел сюда чуть ли не впереди этого долбанного самолёта! — Гарпер отчего-то нервничал. — Надеюсь, уж это-то хотя бы стоило того, чтобы прерывать мои планы…

— О-о-о, мистер Питер, это того, безусловно, стоило. Ибо прямо при Вас мы сейчас и здесь произведём вскрытие обоих тел. Если Вы не возражаете, конечно. Мы решили дождаться Вашего прилёта. Потому как Вам следует увидеть всё своими глазами.

Будет интересно, если можно так выразиться в отношении ковыряния в повреждённых внутренностях. — Гарпер согласно кивнул.

— То, что высказал в качестве предположения доктор Фогель относительно погибшего позавчера, с виду и на первый, даже самый беглый взгляд, применимо и к сегодняшнему случаю… — Говоря это, чех одновременно натягивал перчатки. То же делали и Арьяри с Птичкой.

Затем вся эта процессия двинулась к ряду дверей в конце помещения. За одной из них находилась комната глубокой заморозки. Именно там и дожидались два последних трупа «активных действий» над их останками.

В своё время это помещение было предназначено для обработки овощей и фруктов. Гарпер выкупил его и превратил в неприметную с виду, но оснащённую по последнему слову техники лабораторию.

Мрачный, как туча, Тик помог вытянуть оба тела и поместить их на столы, видимо прогнувшиеся от возложенных на них масс. После чего вновь замер сфинксом.

Сами огромные, как слонята, охранники потрясённо переглянулись. Будучи всё равно не в пример меньше Тика, они и не предполагали, что эти странные существа весят к тому же столь много.

Пожалуй, такого веса им было не сдвинуть с места и вдвоём. Тем не менее, Тик поднимал и переносил их, словно те весили не больше мелковатой доступной местной девчонки, которых они сами иногда с лёгкостью таскали прямо с пляжа в постели номеров на курортах Таити.

Сила, вес, размер и живучесть тонхов шокировала. Не будь с ними уверенного в себе Гарпера, они чувствовали бы себя голыми малышами, с водяными пистолетиками в руках стоящими против взбешённого мамонта.

И понимали, что, взбреди Тику или ему подобным в голову «пошалить» при споре с мистером Питером, они ничем не смогли бы тому помочь. Разве что отсрочить его смерть на несколько секунд, достаточных для того, чтобы тонх мог отвлечься, дабы попутно прихлопнуть лишнюю пару назойливых людишек. Здесь их сила, впечатляющая многих людей, никакой роли не играла.

Попробуй завалить дико прыгающую и машущую пропеллерами рук бронированную башню из рогатки!

Разговаривая с высоко несущим себя тонхом неуважительным тоном, Гарпер, несомненно, рисковал. Если не принимать во внимание имевшиеся у них договорённостей, подробностей которых «сторожевые псы», естественно, не знали, но которые, очевидно, давали Питеру право требовать.

Между тем профессора с помощью доктора подвергли оба тела некоему подобию термической обработки, позволяющей освободить их ткани от воздействия мороза. Кожа, ставшая после смерти обладателей коричнево-серой, темных тонов, носила ещё следы инея. Затем тела влажно заблестели под мощным феном и стали оставлять лужицы воды на идеально чистом полу.

Роек бросил под ноги какой-то найденный халат и раздражённо растер мокрые пятна. Кинув на обнажённые, громоздкие и мощные, словно качки-динозавры, трупы взгляд, Питер заметил на груди каждого из них, чуть в разных местах, совсем крохотное подобие отверстий, которые были изначально не замечены им из-за обильно покрывающих останки кристаллоподобных хлопьев крупной изморози.

Арьяри тем временем раскладывал инструменты. Нет, не те, которыми проводят вскрытие обычных людей, а нечто куда более массивное и мощное. Взвизгнув, тонко заверещала машинка для трепанации черепа. Именно ею Фогель намеревался вскрывать тела.

Тик отвернулся, чтобы не видеть тех издевательств, как он считал, над телами погибших сородичей. У них не было и понятия, что же это такое — вскрытие. К чему это, если причина их смерти, скажем, в бою и так бывала ясна, или когда она явилась следствием банальной и далёкой старости?

Своих мёртвых они обычно в знак памяти и скорби съедали. Поначалу Тик яростно протестовал против вскрытия — грубого вмешательства «не по назначению» в целостность тел тонхов, погибающих уже и здесь неожиданно много и часто.

Отрывая или отрезая от умерших куски плоти и поедая их среди родственников умерших, сами тонхи никогда не проникали внутрь их тел, не трогая груди и животов.

Остатки оголённых костей с нетронутыми рёбрами и половыми органами они просто сбрасывали со скал в предназначенных для этого местах.

Разлагались их тела поразительно быстро. Когда от огрызков трупов оставались лишь белесые костяки, их руками переламывали на составные части и опускали в контейнере из камня на глубину в океан.

Вот такова была процедура «погребения». Древняя, как сам их мир. Поэтому поначалу возникло недоразумение: как же всё-таки поступать с погибшими. Однако Арьяри после долгих разговоров каким-то образом удалось убедить Тика на вскрытия, сославшись на особую необходимость выяснить истинные причины смертей и выйти на след тех, кто уничтожает тонхов.

Тот, скрепя сердце, выторговал у Эгорса разрешение на «унижение» тел, «вынужденных являть свету своё внутреннее Сокровение», как высказался по этому поводу Глава тонхов. К вопросу погребения тел решили вернуться позже, предварительно растолковав тонхам, что здесь не принято разбрасываться трупами по окрестностям, даже ради столь почётных «гостей», и с целью сохранять и впредь тайну их пребывания на этой планете. До поры их поместили в жидкий азот и «законсервировали».

…Тем временем Герхард начал разрезать толстую и неподатливую плоть мертвеца. Пройдя с некоторым нажимом кожу, чья толщина в совокупности с эпителием и первичным подкожным жировым слоем составляла не менее семи миллиметров, он «наскочил» зубчатой пилой на упоминаемую им «мембрану».

Увязая в её волокнах, пила начала надсаживаться. Приотпуская её и ослабляя нажим, Фогель вгрызался в кость и рвался во внутренности покойника.

Не желая видеть подобного, Тик вышел на улицу.

Между тем в воздухе разливался удушливый запах метана, сдобренного сладковатой горечью и запахом разминаемых в ладонях листьев бузины. Сходство с запахом распиливаемой кости человека было, но довольно слабое.

Во все стороны из трупа внезапно рванулись брызги жидкостей, костяное крошево и мелкие частицы «кровеносной» системы тонха. Из-под грудины стала выступать и сочиться буро-глинистая, пузыристая густая жидкость, расползаясь по груди трупа и столешнице.

Так выглядела «перебродившая» «кровь» тонха. Увлечённо ворочая яростно визжащей пилой в грудине, Фогель старательно расширял пропил, стремясь вскрыть тело «квадратным сечением». То есть пытался «выкорчевать» из груди трупа квадратный кусок кости и мышц, чтобы иметь возможность добраться до синевато-жёлтых внутренностей и обеспечить к ним свободный доступ.

Его лицо взмокло, и крупный пот, стекая, падал в пропил и смешивался с выделениями мёртвого тела. Не выдержав такого зрелища, охранники старались отвернуться. Наконец, одного из них стошнило, и он рванулся в сторону туалета. Второй, бледный и с широко распахнутыми от душевного усилия глазами, всё ещё держался. Однако с содроганием прикрывал глаза всякий раз, когда пила в руках Фогеля взвизгивала особенно надсадно, увязая в слоях кожистой плёнки и жёсткости сухожилий и костей.

Охраннику в такие моменты казалось, что грязная, вся в этой мерзкой жиже, пила проходит ему по нижнему ряду зубов, вгрызаясь глубоко в дёсны.

Гарпер держался молодцом. Не сказать, что ему была приятна эта «экзекуция», во время которой лишь врач и профессор увлечённо помогали «мяснику» Герхарду, с блеском воодушевления в глазах кромсающему исходящую вонью, жидкостями, пыльным крошевом костей и плоти тушу.

Однако он понимал, что он ни словом, ни жестом не должен выдать своих слабостей. Поэтому Питер Ван Гарпер мужественно и стойко ждал окончания работы «пилорамы доктора Фогеля», скрестив на груди руки, присев на край стола и напустив на себя скучающий вид.

Закуривая, он на несколько секунд устало опустил глаза, и в этот момент пила смолкла.

— Мистер Гарпер, взгляните-ка вот на это… — Роек старательно что-то извлекал из распанаханного чуть ли не пополам тела, вооружившись щипцами и безо всякого отвращения погрузившись в грудину чуть ли не по самую шею.

«Червь науки, чтоб тебе! Ради науки своей и в дерьмо с ногами влезете»… — брезгливо подумалось Питеру. Он оторвался от стола и направился к торжествующим профессорам. Арьяри скромно стоял в сторонке, предоставив отпраздновать заслуженный триумф его законным обладателям. Хотя именно он подтянул их в своё время для работы с Гарпером.

На ладони Роек держал шарик размером с некрупного майского жука. Где-то около восьми миллиметров в диаметре. Он отблёскивал чем-то отдалённо напоминающим полированную легированную сталь.

— Что это, мистер Роек? Пуля? Стальная?

— И да, и нет, мистер Гарпер. Очень давно я читал некую фантастику, в которой описывались такие пули, которые изготавливал герой — существо с далёких звёзд. Ими он и убивал таких существ, как тонхи, мистер Гарпер. Кстати, они там были описаны с некоторым известным сходством…

Через месяц с небольшим после выхода книги в свет автор внезапно пропал. Поиски не дали результатов. Вы знаете, идея моя, само собой, сумасшедшая. Но как только я поделился ею с профессором Фогелем, он вдруг поддержал меня. Оказалось, он так же читал ту книгу. В наше время многие сходили с ума по фантастике. И мы оказались не исключением. Однажды уверовав, как говорится… Поэтому еле дождались Вашего приезда, чтобы проверить самую, пожалуй, бредовую идею в нашей жизни. Я молю Бога и боюсь, что это окажется именно тем, что я думал…

С этими словами он промыл под струёй воды «пулю» и бросил её в стакан с какой-то слегка желтоватой жидкостью. Стакан этот стоял на лабораторном столе давно, накрытый каким-то колпаком из стекла.

— Серная кислота, — пояснил Гарперу свои действия Роек. — Кое с какой ещё дрянью. Концентрат.

Пару минут с помещённым в стакан предметом ничего не происходило. Затем блеск его помутнел и стал сереть, на несколько секунд приобрёл оттенок «синего металлика», словно его прокалили в тысеградусной печи.

После этого цвет стал «сползать» с шарика, растворяясь с дымным следом и вместе с тем открывая второй слой — с кусочками какого-то другого металла бело-оранжевого цвета, обнажая отчего-то почти прозрачную неровную полость, в которой угадывалось нечто туманное, пронизанное толстой «нитью» чёрного металла, словно иглой.

Роек и Фогель торжествующе вскрикнули. Бросившись к стакану, они выплеснули реагенты в специальный фарфоровый раструб, торчащий из стены наподобие писсуара. После чего с предосторожностями выкатили из стакана в раковину содержимое. Пустив воду, ещё секунд тридцать полоскали его, не отрывая горящих возбуждённым огнём глаз.

— Есть… — тихий торжествующий шёпот Фогеля прервал журчание водяной струи. Закрыв кран, он с величайшим почтением и каким-то благоговением взял платком обломки чего-то непонятного, какого-то огрызка, что раньше выглядело пулей из прочной стали.

— Что это у Вас, профессор? — не выдержал Питер.

— Мистер Гарпер…разрешите представить Вам… гениальнейшее изобретение обречённого человечества — энергетическую пулю. — Голос Роека предательски дрожал.

 

Глава VI

— Что Вы мелете, доктор Роек?! Какая ещё, к чертям собачьим, «энергетическая» пуля? — изумлению Питера не было предела.

— Посмотрите сами. И внимательно выслушайте нас… Как видите, не всегда фантастика «с душком» носит характер нелепой, отвлечённой от реалий выдумки.

Вспомните хотя бы Жюля Верна: предсказанные и описанные им полёты в космос его «космических кораблей», его «подводные лодки», практически по описаниям которых впоследствии строились настоящие!

И тогда, возможно, Вы хотя бы отчасти проникнетесь нашей правотой. К сожалению, «зарядить» её наново нам не по силам. Но если бы удалось это сделать, то, в зависимости от «накачки», этим предметом можно было б «прострелить» всё — от стены крепости до брони любого, самого крепкого танка или бункера на этой планете. Именно для этого её и создавали, мистер Питер. И эта — ещё из очень, очень слабых, «рядовых»…

Не верящий своим ушам миллионер осторожно подошёл и, поборов отвращение, взял совсем недавно извлечённый из мёртвого тела предмет, который и начал пристально рассматривать.

— Что же это, чёрт возьми, такое? Бриллиант? — Гарпер увидел обнажившиеся внутренности пули, из которых проглядывало то, что он через призму жидкости принял было за рваную пустоту.

— Алмаз, или что-то вроде того, мистер Гарпер. Мы не знаем. Искусственно выращенный в особых условиях сверхкрепкий камень. Выращенный в космосе, милейший.

— Где?! — не поверил Гарпер. — На орбите?

— Мистер Гарпер, не удивляйтесь, если мы скажем Вам, что камни ТАКОГО класса и с ТАКИМИ возможностями человечество вырастить пока не в состоянии. Ни на Земле, ни на орбите, как Вы выразились. Это гость из ГЛУБОКОГО космоса.

Мы тоже выращиваем камни, кристаллы. Но показатели этого образца в несколько сотен и тысяч раз превышают все возможные, которые только удались человечеству на сегодняшний день. Им самим можно резать любую сталь, словно масло.

И только камень с ТАКИМИ характеристиками способен нести в себе то, для чего его и создавали.

— Погодите, док! — Питер частенько перебивал Роека невежливо и очень часто просто грубо. Однако тот терпеливо сносил все его выходки, поскольку тот платил за самое ценное — за возможность ЗНАТЬ.

— Почему же тогда этот таинственный Некто, что создал эти невероятные, как Вы говорите, «пули», вот так просто взял, да и оставил их в этом полужидком дерь… гм, я хотел сказать, в этих… телах? Если верить Вам, сие «изделие» по сути есть бесценно? Так?

— Да, мистер Гарпер. Это так. — Роек начинал понимать, к чему клонит собеседник.

— Так вот, доктор. С чего бы нашему «мистеру Х» разбрасываться ими, словно чистящей гнездо сойке — прелыми орехами, и не собирать их потом, хотя бы с точки зрения конспирации? Ведь это не простой копеечный цинк, свинец, олово или даже презренное золото, в конце концов?!

Франц подёргал себя за губу, несколько секунд задумчиво глядя на разгорячённого Питера, словно решая, а стоит ли вообще посвящать того в особенно сокровенные собственные открытия, а потом изрёк, словно и сам не был уверен в силе своих убеждений:

— Видите ли, мистер Гарпер… Мы предполагаем, что он делает это нарочно.

— Нарочно?! Бог с Вами, док! Вы больны, не иначе… У него их что — три вагона, Вы хотите сказать?

— Я лишь хочу сказать, что это — знак. Уведомление, если хотите. Для нас, для тонхов… Он знает, что их немного. Знает, что мы им всячески помогаем. И мы знаем так же, что он вполне умеет справляться с ними и без этих… штук.

Скорее всего, это своего рода «визитка». Рассчитанная на то, чтобы напугать чужаков, а заодно и нас. Угрозой масштабного применения «пуль» заставить тонхов убраться отсюда. Заставить людей «отвалить» по-доброму в сторонку. Чтобы Ему не пришлось взяться всерьёз и за нас…

Это визитка того, кого знают тонхи. Или о ком догадываются, но пока молчат. Мне кажется, об этом стоит спросить их самих. Уверен, что они могут поведать нам ещё немало интересного. Этот «кто-то» не слишком скрывает своих намерений в их отношении, поскольку ничего не боится. Кто знает, чем эти «звёздные скитальцы» насолили этому Некто или его окружению? Должно признать, что уничтожает он тонхов довольно-таки… э-э-э… профессионально, что ли? И с чётко прослеживающимся упорством, чтобы быть случайностью…

Да, «неэкономно», если можно так выразиться в отношении столь грандиозной вещи. Однако, как я полагаю, раз есть тонхи, значит, есть и те, кому они не нравятся или мешают. Где-нибудь в обозримом космосе. Кто-то хочет, чтобы они оставили Землю и свалили куда-нибудь в другое место. И они приехали к ним «в гости». Или прислали космического киллера. С весьма тривиальной целью… Большего мы предположить не можем.

— Чёрт, этого мне ещё не хватало! Межзвёздные разборки, борьба за передел планеты между космическими дельцами накануне того, что мои планы вот-вот сбудутся… Я, конечно, в своё время был узнать, что мы не одиноки во Вселенной. Но чтобы настолько?! — Гарпер озадаченно покрутил головой и снова накинулся на немца:

— Тогда, разрази меня гром, я не понимаю, отчего Вы, Роек, сказали, что пуля изобретена человеком?! То есть, получается, — на Земле!

— Изобретена — да. Описана. Придумана. Предугадана, скорее. Предчувствована, если хотите! Людвигом фон Сирвенгом. Тем писателем. Почти сорок пять лет назад. В теории. А сделана она может быть только в условиях глубокого космоса.

— С чего Вы так решили?

— Вы обратили внимание на покрытие пули? — Толстый палец профессора осторожно ткнул в предмет.

— А именно на второй её слой. — Вмешавшийся Фогель решил тоже принять участие в беседе и разъяснить подробности. Для чего он бесцеремонно забрал у ошарашенного Гарпера пулю и увлёк его за локоть к столу, под яркую лампу, около которой стоял поражённый не менее своего нанимателя Арьяри.

— А что необычного в этом слое? Мне показалось, что это обычная медь. Как в земных пулях старого образца.

— Медь, говорите? Это чистый вольфрам, мистер Гарпер. Смешанный с чистейшей, как слеза Ангела, медью. Соединённый с высокой чистоты материалом, по своим качествам близкому к графитам. В своей совокупности — Сверхпроводник всего, что взбредёт в голову сквозь него пропустить. Вы в курсе, что в земных условиях эти металлы и материалы никак не удаётся «слить» вместе?

Как небо и землю нам не под силу перемешать, превратить в одно целое.

К тому времени, когда раскалится вольфрам, медь попросту выгорает. Если же бросать порошок графита в расплавленный вольфрам, он улетучивается, не успевая толком и долететь до своего собрата. Эдакого «триметалла» со свойствами исключительного «электрода» никак не выходит. А уж если случайно удавалось всё же запихать медь и графит в вольфрам, они сгорали дотла уже там, в его жарких «объятьях». Вот такие фишки, мистер Гарпер!

— Хорошо, док, а чем же знаменит первый слой? Ну, тот, что слез почти сразу?

— А тем, мистер Гарпер, что разгадать его полный состав мы не сможем никогда. Поверьте мне. Вы можете представить себе такое идеальное и непостижимое вещество, как «железный» лёд?

Миллионер ошарашено глянул на учёного. Тот мучительно пытался провести ещё ряд аналогий с чем-нибудь, чтобы сделать свои пояснения максимально доступными не человеку науки.

— Вы и не сможете его себе представить. Как мы не смогли подвергнуть его анализу. Даже в наших суперсовременных лабораториях. А уж у вояк, вы знаете, всё на высоте…

Так вот — видеть его можно. «Растворить» в агрессивной жидкости — да. А вот дальше… Дальше начинается вовсе непонятное. Расплавить его, как и просто нагреть, не удаётся. Это же лёд. Понимаете? АБСОЛЮТНЫЙ, неземной, лёд. Чем сильнее грели, тем холоднее он становился. Парадокс, правда? — Фогель держал Гарпера за пуговицу и заглядывал тому в глаза. При этом говорил тихо и будто с душевнобольным. Впрочем, несколько сбитый с толку Питер не обращал внимания на такую фамильярность.

— А расколоть, распилить, даже взорвать и прочее — тоже никак. Ведь это же и МЕТАЛЛ, мистер Гарпер, не так ли? Только тоже — самый АБСОЛЮТНЫЙ. Крепче просто не бывает. И это при том, что толщина напыления, если можно так его рассматривать, несколько тысячных долей микрона. Почти ничто. С точки зрения относительности, его, этого слоя, не существует и вовсе! Такое ощущение, что «пулю» пронесли сквозь абсолютный холод, который оставил на нём лишь своё призрачное дыхание…

Это — своего рода игра воображения, словно мираж, возникающий при преломлении лучей света при прохождении их сквозь атмосферу. Мы не должны его даже видеть!!! Понимаете?! Зато сила притяжения в нём электронов, молекул и атомов даже при этом в несколько сотен раз выше, чем у любого металла на Земле. Как и расстояние между ними.

То есть его плотность выше, чем у любого материала, который мы хотели бы, вознамерились и смогли бы вдруг создать! Это всё, что нам удалось установить методом «научного тыка» за целый месяц упорной работы. Вдумайтесь: в сотни, сотни раз! Представьте, какими характеристиками она будет обладать, увеличьте вы покрытие хотя бы до десятой доли миллиметра?! И внутренний, второй, слой раза в три, ну хотя бы? Такой пулей, размером с маленький арбуз, можно разносить вдребезги, в пыль, планеты. Уничтожать чёрные дыры средних размеров, если увеличить тело снаряда до пределов, скажем, журнального столика, а его заряд — в соответствии с назначением. Антиматерией или «насыщенным», абсолютным вакуумом. В зависимости от вашего каприза.

А эту… Ею не стреляли, мистер Гарпер… Эту просто БРОСИЛИ в тело тонха. Представляете?! Просто небрежно, еле-еле, походя, бросили! Не прикладывая ни усилий, ни стараний… Словно семечку! Словно разжали тонкие, изящные пальцы, отпуская в падение к земле невесомую крошку…

Поверьте мне, человечество никогда — хвала Богу! — никогда не сможет РЕАЛЬНО изготовить подобного чудовищного по своей силе оружия… Ибо оно не сможет его контролировать. Потому что ничего мощнее этого, в известной нам и доступной нашему пониманию Вселенной, уже не существует. Атомное, водородное оружие против этого — мухобойка против Солнца. Чистая, не замутнённая ничем, собственно сама Энергия. Ядро всех начал! Абсолютное оружие, созданное самим Миром против себя же самого. Основа основ мироздания — созидание и уничтожение — из одного, по сути, однородного, вещества.

Только находящегося на разных полюсах Относительности, Пространства, Энергии и Времени! Согнанная буквально в точку из неведомой по пределам разбега бесконечности и сжатая в узком пространстве горошины. Которую никак нельзя высвобождать, ибо, вырвавшаяся на волю, она «схлопнет» Мир в самого себя…

После чего остаётся полное, всеобъемлющее НИЧТО… Вот что такое действие этого оружия, мистер Гарпер…

Маленькая пуля, способная поразить подобие сердца одного бронированного чудища или разнести на промокашки континент. В зависимости от поставленной ей задачи и степени заряда. И амбиций того, кто выпускает её «из ствола на волю»…

Изготовив подобное, вы можете требовать к своим ногам эту самую, притихшую в страхе, Вселенную… Ибо только там бушуют энергии, достаточные для изготовления и накачки самого срединного стержня, состоящего на самом деле ни из чего другого, как концентрата нейтральной материи, пыли и «околоплодных вод» только-только зарождающихся звёзд, даже для создания такой маленькой «пули», как эта…

Такое подвластно разве что Богу, мистер Гарпер!

А нам пока ход туда заказан. Во всяком случае, до тех пор, пока у Вас или у кого-то ещё не появятся свежие «идеи», которые в состоянии реализовать Ваши новые «друзья», тонхи.

…Знаете, — Фогель вдруг ещё понизил голос, — а ведь когда полковник полиции, расследовавший дело об исчезновении Сирвенга, навёл справки во всех доступных полиции мощного государства картотеках и базах данных за последние семьдесят лет, он выяснил, что такой человек — ни с такой фамилией, ни с такой внешностью, ни с такими отпечатками пальцев — никогда не жил. Нигде. В целом мире. И тем более не был писателем.

Ни одно издание не могло вспомнить, чтобы оно вообще печатало ТУ самую книгу. А когда полковник однажды листал журнал, и на глаза ему попался портрет Николая Коперника, он чуть не упал в обморок. Вы не слыхали об этом? Да-да, ведь он узнал в нём именно того писателя, которого всем миром искали семь лет… Странно, не правда ли? И хотите напоследок совет, мистер Гарпер? — тот как-то рассеянно кивнул в знак согласия, обдумывая всё сказанное профессором, словно прикидывая, — уж не спятил ли, случаем, тот.

— Что бы Вы ни задумали, мистер Питер, я по-отечески Вам советую: откажитесь. Откажитесь от своей затеи! Пока не стало поздно. Довольствуйтесь тем, что у Вас уже есть. Или же делайте всё это как можно скорее. И пропадите куда-нибудь. Надолго.

Всё равно, куда — в горы, на Луну, в пустыню Гоби… Лишь бы надолго и далеко. Окружите себя охраной, войсками, танками…, ракетами, наконец… Хотя… Всё это будет смешно и бесполезно.

Потому, что если сюда пришёл Тот, кто так легко убивает тонхов, этих космических плотоядных ящеров с холодным и загадочным разумом, и кто принёс с собою запросто, в кармане, ТАКИЕ вот «пули», которые в снаряжённом состоянии следует держать друг от друга на расстоянии звёздных скоплений, не меньше…

Уверяю Вас, здесь совсем скоро всем нам станет даже не до науки…

Гарпер уставился на Герхарда с таким видом, словно только что осознал, как его самого зовут. Внезапно какой-то удар сотряс здание. Во дворе раздались тяжкие звуки ударов, которые тут же смолкли, перейдя в тяжёлый топот. Со стороны двери раздалось сдавленное, полное муки, переходящее в подобие воя рычание.

За секунду до этого хлопнула входная дверь. В помещение ударил мощный запах озона и потянуло ледяным дыханием Бездны…

Все недоумённо обернулись. Побелевший, словно меловая статуя, съёжившийся в проёме Тик словно в отчаянии прикрывал лицо когтистой лапой. В его теле полыхало крохотное Солнце, рвущее торс трещинами, и из-под «протуберанцев» которого расплывалась бурая жижа…

…Всё в помещении, что было металлическим, обернулось толстыми змейками разрядов. Державшийся за край смотрового стола Арьяри вспыхнул голубым сиянием и упал замертво. Трупы на столах затрясло, словно от разряда реаниматорских «подушек», и над ними взвился густой серый дымок. Стёкла помещения и его стеклянная начинка — колбы, реторты, шкафы — разлетелись мелкими осколками и осыпались на пол. В помещении мигнул и погас свет. Вслед за этим установилась гробовая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием остывающего металла столов и нервным сопением застывших, перепуганных насмерть людей…

…Какой-то шум во дворе… Что за чертовня? Сальваро открывает недоумённо веки. Дождь прекратился. Ничего не понимая, успевает краем зрения заметить какую-то вспышку, затем вторую в помещении лаборатории. Сварку они там затеяли, что ли?!

Через пару секунд разбитое боковое стекло разлетелось вдребезги. Что-то непомерно сильное, безжалостное, рвануло и оторвало «с мясом» петель и замка дверь автомобиля. Кувыркаясь на высоте метров десяти, дверь полетела в сторону гаражей и исчезла за ними, рухнув на землю с грохотом падающей по ступеням чугунной ванны.

Похоже, та же сила рванула его на себя из кабины. Оказавшись на высоте четырёх с лишним, почти пяти метров, Акомо инстинктивно заорал от негодования и подкрадывающегося страха. Лишь тогда он стал просыпаться окончательно. И тут заметил, что его, как мяч на поднятой вверх руке, держит какой-то мрачный тип в чёрном плаще, здоровый и несокрушимый, как башня. Точнее, тёмный силуэт на тёмном фоне. Лица не видно. «Тик!» — почему-то внезапно пронеслось в мозгу человека. Гадкая грязная обезьяна не простила ему его вечной болтливости, вечных насмешек, этого инцидента в подворотне и решила пристукнуть в отместку.

Он сошёл с ума! Гарпер же его…

Додумать мулат не успел. Его грубо и непочтительно с силой швырнуло оземь. Пребольно треснувшись, чуть не убившийся сразу Акомо, корчась от боли, кашляя выбитыми зубами и кровью от немилосердно ушибленных внутренностей, протянул к силуэту руку, словно защищаясь или моля оставить его в покое.

Падая, мулат вдребезги разбил себе лицо. Быстро глянув в сторону непередаваемого по размерам громилы из-под заливаемых кровью век, скорчившийся и совсем оглушённый от удара, Акомо к своему ужасу увидел, как над головой странного незнакомца застыл на мгновение огромный, закрывающий половину неба, тускло поблёскивающий топор.

Это не Тик! Тик будет куда меньше и слабее этого монстра… Вероятно, и сам тонх уже мёртв. Сейчас вот и его зарубит это непонятное жестокое существо! Перерубит вместе с бетоном двора! На миг ему представилась эта жуткая картина — вбитые в края бетона измочаленные половинки его тела…

И тогда он дико закричал, но уже от ужаса, громко, отчаянно и тоскливо, собрав в крике всю оставшуюся в теле силу расшибленных, вдыхающих уже с большим трудом лёгких…

Топор замер в середине полёта.

«Человек… ты был… с Ними…» — существо констатировало это равнодушно. Оно не объясняло этим причину его смерти, нет. Оно словно отмечало вслух время на циферблате часов, мимоходом раздумывая, ложиться ли сегодня ему спать пораньше.

Голос, прозвучавший в сознании, напоминал далёкий рокот неукротимого прибоя. В нём словно притаилась сила и угроза неминуемого. Медленно опустился вдоль силуэта занесённый было топор. Нет, не топор. Средневековая огромная, неподъёмная для человека, обоюдоострая секира. Весом, наверное, в несколько тонн… Заточенная, чувствовалась, настолько, что разрубила бы пополам мёрзлого кашалота, сразу, до доски, всего и вдоль, даже не почувствовав его под собою. Одним своим весом.

Вместе с тем в ней чувствовалось и нечто такое, от чего у Акомо зашевелились на голове волосы и по коже продрал мороз… В этих толстенных, огромных, неимоверно мощных древних лезвиях было собрано и сосредоточено всё…

Мощь космоса, древность мироздания, кровь неведомо как и когда погибших цивилизаций.

«Господи, спаси меня… и сохрани, спаси и сохрани…» — казалось, мозги Акомо заклинило на этой фразе. Голову гангстера грозило разорвать от ревущего в его мозгу урагана. Урагана, услужливо разворачивающего перед мулатом картины бесконечного Хаоса, скручивающего перед его взором хрупкие миры в непосильные для них, страшные и непереносимые, жгуты мощи. В серебряные петли из окружающих их мегатонн частиц дикой, первобытной Силы.

В лицо Акомо требовательно заглядывали и надменно хохотали проносящие скользящей вереницей звёзды, его стегало бичами холода среди битв Света и Тьмы. По слабеющему телу его хлёстко стучали градины неведомых веществ, его пронзали насквозь неизвестные частицы, выжигая внутренности ревущим ледяным пламенем странного, невиданного на Земле синтеза…

Над ним издевалась и глумилась Великая и Неоглядная Пустота, из которой он выпал, подобно глупому птенцу, миллиарды, триллионы лет назад. Бедняга чувствовал себя нагим новорожденным убожеством, раздираемым на молекулы презирающим его слабость Космосом…

Возвышающийся над всей этой фантасмагорией Чёрный незнакомец подавлял. Мулат испытывал непреодолимое желание пасть перед ним ниц.

Охватившее его чувство собственного ничтожества, недостойного даже вылизывать звёздную пыль с этих пришедших из неведомого Далека ног, заставляло тело распластаться на брюхе и униженно заскулить.

Однако сковавший Акомо ледяной ужас не позволял ему даже моргнуть. Уткнувшись лицом в колени, он лишь неосознанно раскачивался от боли, дрожал и холодел от ужаса. В том, что Существо — Истинный житель и почти владелец всех этих Звёзд и Пространств, Акомо более ни на секунду не усомнился. Такая мощь и холод может исходить только от ангела, не меньше. В сознание начало украдкой пробираться яркое, далёкое и тёплое свечение. Неведомое и прекрасное словно медленно и всепрощающе простёрло над ним руку.

Мир на мгновение полыхнул…

…Акомо умирал. Ему вдруг перестало быть страшно и больно. Всё, что минуту назад казалось ему кошмаром, теперь обретало познаваемый им в последние моменты бытия Смысл…

Существо стояло, холодно и безучастно взирая на него с высоты своего роста. Акомо с застывшими глазами истово молился одними губами, не смея более нарушать начавшую обволакивать его тишину…

Так продолжалось не больше минуты. Затем Существо медленно повернулось и двинулось со двора, прочь от сжавшегося в комочек, словно плод в тесной утробе, Акомо. Проплыв — по-другому не скажешь — несколько метров, оно остановилось, медленно полуобернулось одной «головой» в сторону распростёртого на земле кучки пристыженного мусора, названного им же «человеком».

«Тебе пора…, Творение». Затем снова величественно, и с какой-то непередаваемой, но ощущаемой даже Акомо странной тоской, оно растворилось в темноте, оставив после себя предгрозовой запах свежескошенной травы…

Мир для Акомо стал меркнуть. Первая вспышка рассвета застала его тело распростёртым на спине. Его так и не закрывшиеся глаза были устремлены в очищающееся от туч небо. Разбитый, окровавленный рот человека, на губах которого уже засыхала кровавая пена, украшала кривая, спокойная и загадочная улыбка знающего…

 

Глава VII

…Казалось невероятным и странным, но я чётко помнил тот момент. В день, когда меня, словно ударом огромного бича, вырвало из объятий такого уютного Мира и, круча и подбрасывая, понесло в пучину паров клубящейся серой Пустоты. Долгое, затяжное и бесконечное, мучительное и однообразное «падение» в Ничто.

Странно, но я ощущал и чувствовал себя! Словно находился в себе, будучи растворённым в собственной целостности, неделимости напрочь.

И вырвать, выковырять меня оттуда кому бы то ни было, казалось, не представлялось возможным. Моя сущность бурно протестовала против этого непредвиденного, нелогичного, нереального поворота событий, а тело рвало на куски от непереносимой, нечеловеческой боли.

Всё моё внутреннее «Я» восставало против происходившего во мне и вокруг меня. Цепко впившись в ускользающее по капле сознание, душа ломала ногти от напряжения, силясь удержать улетучивающиеся капли собственного жизнеощущения.

Выгибаясь дугой, крутясь и дёргаясь, на миг цепенея, затем словно взрываясь и сокращая гудящие струной мышцы, несуществующее уже «тело» захлёбывалось истерикой, но не отдавало, не отпускало свою последнюю в этой Пустоте живую консистенцию, в которую им было влито столько усилий при рождении…

Казалось, сама серая Тьма вокруг меня была искренне и неприятно поражена моим упорством. Её призывное, зовущее «о-о-уом-м-м-м-м-м-м-м», тянущееся на монотонной бесконечной тоне, вдруг сменило тональность, как будто обнаружив в себе нечто, вспоровшее собой край её всесильной, непобедимой плоти.

И мой ещё совершенно живой слух вдруг взрезал визг взбешенной от боли Материи…

…Дохнув на меня свирепым жаром, Пустота негодующе приблизило ко мне на миг «облако» лица без признаков лика… Что-то огромное и непостижимо равнодушное словно поймало меня, как муху в кулак, сжало в бесплотных объятьях, приостановив моё нелепое кувыркание сквозь Вечность и через полное отсутствие Определённости.

Мне на один краткий миг показалось, что вот сейчас меня изучают, пристально, но беспристрастно. Словно вынутую из зубов мясную жилу, когда раздумывают — съесть этот щедрый остаток завтрака или же выкинуть. Словно результатом решения являлась именно величина и пищевая ценность объедка.

И когда я понял, что будет сделан Выбор — сейчас или никогда, я протестующе и с вызовом закричал…

Я бился в конвульсиях гнева, брыкался и посылал этим криком проклятия тем обстоятельствам и той слепой Силе, которая смеет играть мною, как пушинкой, попавшей в водоворот всепоглощающего торнадо Вечного движения.

Силе, которая вырывала из меня ощущение Реальности и собственного осознания. Драла и вытягивала медленно, словно кусок сырого каучука из общей плотной массы, всё тянула и тянула, с интересом наблюдая, как растягиваются и рвутся одна за другой нити, ещё держащие меня в состоянии единения с моим Миром.

Я словно смотрел на этот процесс со стороны. И когда Пустоте оставалась всего одна, последняя и самая срединная нить, тогда, собрав все силы, я с чувственным упоением гордой обречённости и ненависти ко Всеуничтожающему дерзко «плюнул» в это липкое, мерзкое Ничто…

…На несколько секунд, хотя я чувствовал, что Время здесь абсолютно неуместная единица, воцарилась Молчание. Словно холодная каракатица, Оно втянуло назад свои скользкие щупальца, отпустив меня и подвесив среди невесомой Относительности… Силясь пошевелить своими, словно воображаемыми, членами, я вдруг обнаружил, что не в состоянии сделать этого. Всё, что мне осталось, это возможность рассуждать. Словно меня прибили, как бабочку к доске, чтобы неспешно сделав замах, не промахнуться и размазать меня по стеклу мироздания…

Приготовившись к своему Окончательному концу, моя душа сжалась в ожидании удара из пустоты. Мне казалось, что оскорблённая моей неуместной, смешной смелостью и кощунством Пустота отодвинула свою карающую длань куда-то далеко, за грань серого Небытия, чтобы через миг с рубящим свистом вернуться и нанести мне первый сокрушительный удар, окончательно превращающий слабую оболочку в требуху из мяса и костей, а вторым — распылить меня и мою жалкую восставшую душу на кровяные атомы…

Мне не было страшно. Я не испытывал более ничего. Мне была недоступна более даже ненависть и злость. Всё, что я мог сделать в этой ситуации, вместо меня сделало моё существующее независимо сознание. Оно послало последний призыв. Призыв и «прости» тому, что оставил я на грешной Земле. Тем немногим, кто мог бы счесть моё отсутствие за истинное горе.

Сжав мысленно зубы, я приготовился к своей, уже окончательной, Смерти.

…Удивительная субстанция — Душа. Её земное существование полно страданий и страхов перед Неизбежным. Она боится смерти, заискивающе заглядывает её чучелу в лицо и молит не спешить на встречу.

Когда же она сталкивается с нею в Пределах, её прихода она ждёт с тем ледяным спокойствием собственника, что отличает господина, ждущего посланного за сигарами слугу. Взирая на постоянно меняющиеся сумеречные кружева, что плетёт вокруг неё изменчивая и не ведающая застывших констант Вечность, Душа дожидается Смерти как личного оплачиваемого поводыря, который, суетливо и угодливо оглядываясь, спешит за руку доставить Душу в означенное и предначертанное ей от рождения место.

Именно так я ждал прихода Конца. Однако вместо обрывающей Сознание расправы передо мною неожиданно возникло и стало расти матово-белое свечение. Настолько спокойное, уверенное в себе и несильное, что было похоже поначалу на лёгкий ночной туман, еле различимый на фоне разлитых чернил неба.

Однако при его властном и неторопливом появлении серая мгла в панике прянула в стороны, словно трусливый и часто поротый розгами ученик при появлении своего Учителя, освобождая тому дорогу и занимая при нём границы пристойной и молчаливой почтительности.

У меня было ощущение, что я растворяюсь в этом свете, и что всё моё существо целиком превратилось в два органа чувств — слух и зрение. Что я отныне бестелесно существую в симбиозе двух этих величайших подарков человечеству. Именно им, и ничему другому, люди обязаны свое любовью к Жизни и познанию её красоты.

Именно они питают нашу жажду жить. Отвечают за наши праведность и греховность, ибо, не видя предмета вожделения, его линий и форм, не видя и не слыша исходящей то него сладостной музыки внутренней сути, мы обделены возможностью выбора — искус или стоичество… Жажда обладания или сознательный отказ от соблазна.

Именно зрение и слух приходят с человеком в мир первыми и оставляют лишь в самый последний его момент. И сейчас, находясь перед самим Светом, я буквально слышал и видел его неспешный величественный пульс. Я весь превратился в комок восприятия. А Свет не рассматривал, Он слушал меня!!! Слушал мозг, сердце, душу… и будто прощупывал мои синапсы. Прикосновения великого и терпеливого Тепла, сопровождающиеся чувством непередаваемой эйфории ласкового Покоя…

В этот период испуганно затрепетало, застыло и отступило всё. Не было более ни пустоты, ни осознания нелепости и нереальности происходящего, которое отказывался до этого понимать беснующийся мозг. Меня обволакивало Неизвестное, что могло заставить повиноваться себе само Ничто.

И, словно сделав какой-то вывод, Свет на мгновение вспучился и нестерпимо воссиял мне в лицо, а затем стал отступать, уменьшаясь до предела едва различимого и заметного контраста среди укрощённой и притихшей серости Бесконечного.

«Выбор сделан… Пусть же состоится Предначертанное»… Я скорее ощутил, нежели услышал это. Повелительно прозвучавшее на уровне неуловимого дыхания Сфер. На миг окружающее ослепило меня отражением бесконечным числом Солнц, а затем лопнуло, взорвав мои зрачки триллионами осколков. Я окончательно, полностью, безвозвратно ослеп…

Последнее, что запечатлел мозг на грани окончательного вскипания, была густая кровавая пелена, застлавшая мне очистившееся покрывало Вселенной, на которой были вытканы такие огромные, нестерпимо мерцающие расплавленным серебром звёзды… Сознание в последний момент успело пискнуть мне, что я наконец-то умер…

…Понимание себя возвращалось мучительно. В ушах назойливо гудели турбины и пикал сигнал тревоги. С трудом открыв глаза, я понял, что гудят вовсе не двигатели, а вентилятор охлаждения на приборе, от которого ко мне в разных направлениях тянулись проводки и шланги. А пикает так тревожно синусоида моих сердечных сокращений. В свете вечереющего дня присматриваюсь к окружающей обстановке. Аппаратура несколько необычная и самая, видимо, современная.

Я в больнице. Это ясно, как божий день. Вот только что я тут делаю?! Если я не сошёл с ума, мне казалось, что ещё два дня назад я где-то шатался, что-то делал… Вспомнить бы, что. Или мне всё это снилось? Тогда сны — какие-то дурацкие. Я против неведомых созданий, голый, прокрадываюсь на какие-то богатые виллы, убиваю какую-то охрану, забираю её автоматы, долго разбираюсь с чудищами, потом где-то прячусь… В каких-то то ли подвалах, то ли канализации… И выбираюсь наружу по ночам и лишь затем, чтобы лишить жизни ещё одного уродца. Бред воспалённого мозга, не иначе! Кстати, который сегодня день?! В памяти услужливо щёлкает: седьмое июня. Именно в этот день меня нашпиговали свинцом по самые брови. Сколько же я был в отключке? И самое главное — как им удалось?

Насколько я помню «разрывы» и фонтанчики крови на своём теле, с такими ранами не то, что не живут. С таким, по-моему, даже не хоронят. Если я правильно понимаю, целыми на мне оставались, наверное, лишь пальцы.

Ноги… А ноги?! Нахожу их глазами и приподнимаю в удивлении брови. Словно не найдя кроватки побольше, меня уложили в какое-то подобие детской люльки… Отчего-то мои крупные, волосатые ноги торчат в разные стороны за пределы этой «люли» более, чем на метр! Вот это, я понимаю, сервис! И здесь кладут на кровати и тумбочки в коридорах… Удивительно, что для меня вообще нашлась отдельная палата, а не «предбанник» туалета. Прислушиваюсь к себе и пытаюсь шевелить ногами. Обнаружив их в чувствительности, пытаюсь потянуться. Первым же движением отламываю спинку кровати.

Мать моя женщина! Теперь разговоров и визга не оберёшься…

С чего везде так — поломают сами, притулят на соплях, а претензии и непомерный счёт потом предъявят тому, кто случайно задел всё это недоразумение?!

Первым порывом — встать и приладить чёртов огрызок на место, пока сюда вслед грохоту не забежал кто-нибудь не в меру скандальный и крикливый.

Оглядываю себя. К венам ведут пару капельниц, на морде маска с кислородом… На груди и запястьях проводки. Всё это обильно украшено кляксами молодой, розовой кожи свежезатянувшихся ран… Ого! Не менее полутора десятков сморщенных «пыжиков» в разных местах, причём все уже со снятыми швами. Не меньше месяца, значит, валяюсь.

Ну, хоть это, да выяснил. Значит, сейчас конец июля. Примерно так. Ну, июль так июль. Поднимаю руку, чтобы повыдирать из себя всё это техногенное великолепие. Сбоку раздаётся крепкое «кр-рак!» Недоуменно поворачиваю голову и взгляд натыкается на ошмётки кожаного ремня, широкой полосой которого я был, оказывается, пристёгнут. Что за бред?! Словно волосинку. Перевожу глаза на левую руку и пытаюсь повторить движение. «Хр-рясь»…

Холодею. Первый, сочтённый мною за глюк, эпизод можно было списать на какой-нибудь поганый симптом. Мало ли что привидится «возвращенцу» с того света. Однако факт подтверждается, и он есть факт!

Второй обрывок отпускает мою руку чуть выше запястья. На лбу выступает испарина. Мысли мечутся в панике, словно крысы, в банку с которыми внезапно прыснули фосгеном. И тут, словно молотом, по голове ухает какими-то смутными образами, обрывками памяти, куда на секунду заглядывает подсознание и снова торопливо захлопывает дверь, не дав ухватить какую-то суть, что-то очень и очень важное…

Спустя минуту немного успокаиваюсь. А что, собственно, такого? Сейчас вдруг начинает казаться вполне естественным некоторая новизна в моём существовании. Снимаю с себя рывком всю путаницу проводов и «кишок». Прибор начинает истошно верещать.

Не обращая уже на него ровным счётом никакого внимания, рывком сажусь в кровати и пытаюсь встать на ноги.

Внезапно кровать подо мною с треском и горестным стоном проваливается, словно «хрупает» слабыми боками и разлетается вдребезги пластмассовый детский горшочек, на который с размаху падает толстозадая тётя…

Мне на голову взлетает и накрывает краем простыня. В раздражении сбрасываю её с себя. В коридоре раздаётся топот спешащих ног, и, прежде чем я успеваю выбраться и встать из груды этого хлама, распахивается дверь, в помещение врываются…и замирают в растерянности люди в белых халатах.

Видимо, выгляжу я довольно необычно, сидя квочкой среди клубков скомканного тряпья и руин инвентарной мебели, потому как раздаётся удивлённый вскрик. Наконец, я справляюсь с горой этого постельного мусора и здороваюсь:

— Добрый вечер!

И тут замечаю отчего-то просто вытянувшиеся лица и словно не верящие собственным глазам личности. Тем временем я по инерции уже начатого движения встаю. Господи, до чего же они мелкие! Словно детсад какой-то! Можно списать, конечно, и на дефект не пришедшего в себя зрения, но почему они мне чуть не по пояс?!

И тут замечаю, что сам-то я едва не упираюсь макушкой в потолок. Во «галюны»!… Снизу на меня в ужасе взирают четыре пары вытаращенных глаз, которые не дают мне возможности оглядеться как следует. Снова неожиданность — ведь я же голый!

Рву с пола простыню и пытаюсь прикрыть наготу, поскольку молоденькая сестричка, почти практиканта, раскрыв рот, вытаращенными глазами смотрит мне прямо на срамное место. Торопливо запахиваюсь в маленький обрубок ткани и протягиваю седовласому доктору руку:

— Спасибо, что вернули к жизни! Долго я был в отключке?

Вместо того, чтобы пожать её, доктор пятится к стене, отталкивая остальных и опрокидывая стулья. Внезапно единовременный ор охватывает присутствующих, и они, словно опомнившись, кидаются со всех ног обратно в коридор.

Мелькающая среди бегущих тел коротенькая юбочка смазливой «практикантки» то и дело тормозит всех остальных рвущихся в дверной проём.

И, даже спасая тело хозяйки, голова постоянно оборачивается на мой торс ниже пупа, словно на мне нет и других частей тела… Её что — в монастыре воспитывали? Не видела обнажённого мужского достоинства?! По нынешним временам девушки уже таковы, что они как раз таки с раннего нежного возраста реже видят кукол, чем подобные «игрушки»…

Уже совсем ошалев от подобного набора шокирующих факторов, ошарашено качаю головой и натыкаюсь взглядом на большое зеркало. В нём отражаюсь я — от середины голени до нижнего среза мышц груди… Что за цирк тут, вообще?! Какому идиоту взбрело вешать зеркало чуть выше уровня пола? Ищу глазами хоть какое-то подобие одежды.

Однако вместо этого взгляд натыкается на металлический столик. На нём, перекинутый от середины, стоит календарь. Подхожу, жутко скрипя полами. Повернув пирамидку к себе, вглядываюсь в дату. Внезапно пол начинает уходить из-под ног. На небольшом клочке картона в рамке из пояска пластика с передвижным «окошком» значится:

7, МАЙ 2030…

 

Глава VIII

…Я не знаю, сколько я пролежал на прохладном полу, однако состояние уровня освещённости за окном почти не изменилось. Думаю, минуты три, ну от силы, пять! Однако за окнами что-то неуловимо изменилось. Если подсознание, вновь услужливо подсказывающее мне что-то, не врёт, то в момент моего падения в обморок за окном посвистывали птицы. Теперь же тишину расправляющего плечи вечера разрезали вдалеке столь знакомые звуки сирен «сил правопорядка»…

Голова настойчиво возвращает меня к более глобальным и странным проблемам. И первая из них состоит в том, что я каким-то непостижимым образом оказался за двадцать лет от дома. Если верить дате, мне сегодня должно быть ровно шестьдесят. День в день.

С днём рождения тебя, идиот! Как же тебя угораздило?! Хотя стоп! Кто сказал, что это так? Осторожно, словно боясь обмануться, поворачиваю голову к зеркалу. Сидя на полу, это делать удобнее. Именно на такой высоте я вижу своё лицо. Из зеркала на меня уверенно и холодно смотрит тридцатипятилетний мужчина с чёрными и длинными волосами…

Боже мой… Я ли вообще это?! Так молодо выгляжу в свои-то годы! Приятно сознавать…

Перевожу глаза на свое тело. Отлично слепленное тело, тело выдающегося атлета, слепок безупречных форм и линий могучих, эластичных мышц…вот только почему даже мне оно кажется теперь несуразно огромным?!

За окном продолжают истошно завывать сирены, однако они теперь уже ближе, почти у самого здания. На кого это они там так кидаются? И тут меня осеняет: это ведь за мной! Этот концерт организован в мою честь!

Однако другая, наивная, половина мозга протестующе стыдит: разве кому-то взбредёт в голову вызывать легавых на едва пришедшего в себя человека, пусть даже и сломавшего «спросонок» кроватку и представшего «ню» перед забежавшим по тревоге аппаратуры персоналом?! Не за вурдалака же они меня приняли?

Стоп!!!

Я вскакиваю и уже бросаюсь к зеркалу вплотную. Став перед ним на колени и пригнувшись, впиваюсь в своё собственное отображение. И тут до меня начинает кое-что доходить… Где прежние короткие тёмные, с проседью, волосы? Где карие, с вечной краснотой от хронического недосыпания, глаза?! Где большой, с горбинкою, нос, трижды ломанный в бесконечных потасовках молодости?! Из зеркала на меня тупо и ошарашено пялится красивое, но такое чуждое мне лицо… Господи, что же это… Ведь это не я, в привычном для себя самого виде…

А если присовокупить к этому мой исполинский рост и здоровье кормленого Титана, вполне можно предположить, что испугались меня не зря!

И ужас врачей, убедившихся неожиданно для себя, что в кроватке не «дядя Пью», а дегенерат с бычьим здоровьем, невесть зачем забравшийся в постельку больного, и непонятно ещё куда девший бедного Петрушу…

Он вполне понятен…

Тогда это очень многое, если не всё, объясняет! Даже потрясение «сестрички», узревшей мои пропорционально телу возросшие мужские «качества»…

Мои мысли самым наглым образом обрываются визгом автомобильных шин, заглохшей сиреной, хлопаньем дверей и топотом бегущих явно к зданию множества ног. Откуда-то я знаю, что их там не менее семи. Так это всё-таки за мной…

Совершенно неожиданно для меня разум стремительной каплей скрывается за завесой серого мрака, тело распрямляется само, и в груди взрывается огненный ком. Шипя и потрескивая, пламя, текущее по венам коварным зверем, быстрым броском расплёскивается по жилам. Пелена необоснованного, нелогичного гнева застилает глаза. Его природа мне непонятна, однако в эти минуты я отчего-то не задаюсь подобным вопросом. Словно из глубины тёмных вод, в меня вонзилось, втянуло свисающую плоть, вползло и выжидающе приготовилось эффективно и страшно защищать меня некое существо, сгребя в кучку и на время потасовки отодвинув в дальний уголок моё собственное, прежнее «я». Сами собой в голове возникли прообразы мыслей: «Значит, сегодня мне следует встретить гостей? Что ж, я жду»…

Первых двух я и встретил. Простым толчком двери.

Снеся её с петель, мой локоть успел пробить к тому же перегородку, попутно врезаясь вместе с обломками пластика и наполняющего его хлама в лицо одного из них. Странно, я бил, словно нехотя, словно отмахивался от назойливой мухи, однако их разметало по коридору, как корзину с теннисными мячиками от доброго пинка.

Тело словно двигалось само, с тщательно отмеренной силой и рефлексами, которым позавидовал бы любой из живущих. Вспоминая прежние навыки и прогрессируя в изобретении новых приёмов избиения прямо на ходу, я «срубил» ещё нескольких.

Точно зная, что не убил их.

И хотя им предстояло провести не один месяц в этой же, наверное, больнице, никто из них не умрёт от получаемых страшных, но не смертельных травм. Это я откуда-то знал совершенно точно.

Когда я шагнул в коридор, мой слух резанула чужая речь. Если судить по интонации, мне что-то там приказывали… То ли стоять. То ли лечь. И настырно подкрепили свои слова несколькими выстрелами поверх головы. Призванными, видимо, заставить меня испуганно упасть на пол.

Как бы не так, милые мои…

Вместо этого, уйдя с предполагаемой линии огня, я моментально ногами вышиб их вместе с уже более крепкими входными дверями на улицу именно в тот момент, когда они всё-таки подняли прицельную стрельбу…

Сожаления и угрызений совести по поводу случившегося я не испытывал.

Когда последние из орущих и стреляющих недоумков оказались распростёртыми на травке газонов в неловких и неестественных позах, не свойственных находящимся в здравой памяти людям, я зашагал по коридору в поисках каких-либо тряпок, которыми я смог бы прикрыть свою наготу. Их размер мне не подходил.

Когда боевой «запал» стал внезапно угасать, я вдруг заметил, что одеты они в странную, незнакомую мне даже визуально, форму. И с некоторым изумлением осознал, что это всё же полицейские. Да, именно полицейские были разбросаны в столь творческом беспорядке по дорожкам и лужайкам…

Я оказался к тому же в чужой стране. Это я прочувствовал. Отсюда незнакомая речь, странная форма, непонимание моих слов персоналом… Я анализировал свои впечатления, шагая по этажам и заглядывая в разные двери. И оторопело остановился, когда до меня дошло, что я не помню, совершенно не помню, ни как меня зовут, ни откуда я сам.

Вокруг визжали и бегали пациенты, медперсонал и посетители больных, словно в их спокойный дом заглянуло заражённое чумой и покрытое гнилостными язвами плотоядное чудовище. А я продолжал находиться под впечатлением сделанного только что открытия. Лишь когда мне в спину дважды что-то тупо ударило, я словно очнулся. Медленно поворачиваясь к источнику беспокойства, я «словил» на себя ещё пару горячих злых «желудей».

Раскорячив для устойчивости ноги, в нескольких шагах от меня стояла пара перепуганных насмерть парней, держащих перед собой на дрожащих вытянутых руках пузатенькие, короткорылые пистолеты.

Характерные куртки, рубашки и морды. Охрана больницы.

Видимо, получив приказ не соваться под ноги «стражам порядка», «профессионалам», они остались и отсиживаясь в сторонке, пока я крушил полицейских. Теперь же, заметив их, бесславно разлёгшихся вокруг здания, и замирая от страха, ребята дерзнули попытаться выполнить свою работу честно и до конца. Остыв, я не желал их калечить. Поэтому просто поднял палец и погрозил им. В ответ на это их оружие просто взорвалось истерическими выстрелами. В меня.

Я их понимал. Нелегко для нервов и удержания разума на поводке видеть, как абсолютного нагого, пусть даже и огромного, человека не берут пули… И оставаться при этом спокойным, пока у тебя в барабане оставались ещё патроны. Поэтому, ошалев, парни устроили из меня форменный тир…

…Оружие исправно гремело, пули свистели, больные и персонал бегали, орали и завывали от страха, как сумасшедшие. Всё было, как полагается.

Вся эта одуревшая под огнём масса сбилась липким клубком по углам. Помещение заволокло гарью и копотью выстрелов. И когда из облака вонючих пороховых газов не спеша выступил я, челюсти охранников дружно клацнули… Подойдя к ним, пятящимися в растерянности, на расстояние пары шагов, я делаю равнодушно и пошло:

— Бу… — Мои выпученные глаза и негромкий голос, словно «выстреливший» губами это небольшое слово, стегают их наотмашь, словно стальной плёткой по лицам.

Не думаю, что хоть раз ещё до этого или после они бегали быстрее.

Разом завизжав от обуявшего их ужаса, «герои» развернулись на месте одним прыжком и вприпрыжку помчались вниз по лестнице, толкая и отпихивая друг друга, падая и кувыркаясь через голову.

Так они и скатились куда-то в район подвала. Когда внизу замерли их топот и горестные вопли, я осмотрел себя. Это было потрясающе и вместе с тем страшно. Страшно самому осознавать, что крупнокалиберные пули практически не оставили на мне никаких следов. Кроме розоватых пятен, смешавшихся с такого же цвета затянутыми шрамами от тех же пуль, но полученных когда-то в моём, сейчас незнакомом мне прошлом…

Впрочем, нет! Я обнаруживаю под левой стороной лёгких, ближе к подмышке, последнюю затягивающуюся, закрывающуюся рану…

Словно поверхность неимоверно тягучей, густой жидкости упрямо сворачивала в единое целое бережно и неторопливо свою материю, повреждённую чьим-то резким броском камня в её недра…

Господи, что же я теперь такое?! Чувствую, как от увиденного учащаются дыхание и сердцебиение.

Но уже в следующий момент в мозгу словно что-то или кто-то снова перекрывает кран моей просыпающейся излишней впечатлительности. Всё это неважно, говорит оно. Мне нечего опасаться и некого бояться. Мне многое по плечу. Следует найти хоть какую-нибудь одежду и уходить отсюда…

Подчиняясь этим доводам и найдя их самыми разумными на данный момент, слегка приподнимаю брови и делаю удивлённый жест головой, склонив её набок. Словно принимая происходящее как некую данность, не подлежащую обсуждению и осмыслению. Есть — и пользуйся. Остальное неважно, это точно. Наконец мне на глаза попадаются плотные, широченные и длинные шторы какого-то кабинета. Судя по всему, ординаторская. Срываю их и обматываю вокруг чресл. Эта проблема хотя бы отчасти решена. Выгляжу я, конечно, как сбежавший из первых веков, с «концертов» Нерона римский патриций, но вот поделать с этим пока ничего не могу.

Куда ж теперь, интересно? За окном, между тем, уже темно.

Мне прекрасно известно, что ждёт меня там, на улице. Словно собака блохами, в столь странном виде, мне придётся быть увешанным висящими на мне полицейскими через каждый квартал.

Эти бдительные кретины, насколько у меня сохранились ассоциативные воспоминания, обычно не дают проходу никому, кто хоть чуть пугает их самих или всякий раз истерически обссыкающихся при виде им непонятного и неординарного жителей. Которые, столкнувшись даже с избитым в хлам человеком, у коего торчит из головы топор, вместо «скорой» вызывают ему первым делом полицию. А уж те, подлетая на машинах толпами, наставляют первым делом на несчастного пистолеты, опасаясь за свои драгоценные шкуры.

И если «клиент» не умер ранее от побоев и ран, то рисковал дать дуба уже от ора и приказов не менее перепуганных видом окровавленной жертвы «блюстителей», не торопящихся отправить того в больницу, пока он не подчинится и не уляжется ничком на тротуар. Возможно, в последний раз в своей жизни.

И чем страшнее выглядит пострадавший, тем дольше он обречён «подчиняться», пока полицейский отважится хотя бы потыкать в него издалека палкой, предварительно вызвав в подмогу для «разрешения проблемной ситуации» половину сил города, включая электриков и пожарных.

Мне же как-то не с руки усеивать городок телами придурковатых и недалёких «стражей». Всё, что мне нужно, это малоприметное, надёжное и отдалённое убежище, где можно перевести дух и собраться с мыслями. Собрать их в кучу и родить что-то более приемлемое, чем беготня голышом по этажам и разбивание голов и носов полицейским.

Я полностью в дерьме, это понятно. И мне многое предстоит понять и выяснить, прежде чем я снова обрету хотя бы подобие душевного спокойствия…

И решу, что же мне предстоит дальше делать?! И в чём, собственно говоря, дело…

Перво-наперво, само собой, мне следует одеться. А во-вторых… Список слишком длинен. Даже не стану утомляться его перечислением.

Шагаю из дрожащего студнем ужаса здания больницы и слышу, как вдали вновь разорались сирены. Похоже, теперь сюда слетятся уже те, кто попробует для верности расстрелять меня из танка. Пойду-ка я отсюда, ребята…

Ограда вокруг больницы как-то не представляется мне серьёзным препятствием. Словно специально для меня приготовленный, за стеной — скудно освещаемый парой далёких фонарей «мусорный» задворок.

Как в кино, здесь так же стоят и воняют вдоль стен набитые до отказа контейнеры. Видимо, здесь расположены кафешки и ресторанчики. Их отходами уже с вечера и полны бачки. Странно, но я не чувствую чувства голода. Учитывая, сколько лет я пробыл «голодным»…

Будто у меня напрочь отсутствует желудок. И что ещё более странно, меня не трогают и не смущают царящие здесь «ароматы». Будто не слышу.

Я временами прислушиваюсь к себе, столь новому и непривычному. В том, что мозг и мышление остались именно МОИМИ, я отчего-то ни на минуту не сомневаюсь. Отчего-то уверен…

А вот всё остальное… Может, мне пересадили голову?! Так, погоди, идиот… Погоди… Где тогда шов? И где тогда, чёрт их дери, они взяли столь неуязвимое тело?! Не могли ж они так испугаться потом собственного творения? И уж тем более, уж не рассчитывали ли они на то, что я, такой совершенный, могучий и живучий, не проснусь? Цена подобного эксперимента равна тогда грошику.

Рассуждая таким образом, я тихо и практически неслышно скольжу вдоль стены к выходу из тупика. Там, застыв спящим уродцем, стоит кургузый грузовичок. Судя по всему, он почти труп. Но что-то говорит мне, что уж одну-то поездку он для меня родит. Даже если после этого он умрёт как транспорт и изделие навеки.

Я оживляюсь. «МАН», старый и потрёпанный теперь, он был олицетворением мощи и сияющей красоты как раз в ТОМ времени, о котором я сейчас так мало помню… Уж его-то, старого и неприкаянного работягу, я знаю. Правда, теперь он кажется мне куда меньше, чем когда-то, но не думаю, что я совсем уж в него не влезу! Оглянувшись по сторонам, я совсем уже было собрался двинуться дальше к своей намеченной цели, как сперва почувствовал живое, а потом уже услыхал их голоса:

— Это уже двенадцатый, громила! За последние-то двое суток!

Я замер. Не то, чтобы мне стоило кого-то всерьёз здесь опасаться, но устраивать на каждом перекрёстке маленькое автономное кладбище не следовало. Так я буду терять время и задерживать сам себя. Хоть я и не знаю конечной своей цели в этом мире, мне почему-то ясно, как день, что следует двигаться к выезду из города. Что именно там я найду многие ответы на свои многочисленные вопросы.

Тем временем со стороны маленького ответвления из тупика в переулок, которого я сразу не заметил, доносилось какой-то приглушённое движение, словно что-то куда-то тащили и бросали.

— И что? — мой слух резануло нечто, далёким отголоском жившее в моей подсознательной памяти. Что это — наваждение или что-то важное?

— Ну, значит, все «апостолы» теперь в сборе. Вся партия. Ну, апостолов же было двенадцать. Это из Библии.

Лёгкая пауза, и:

— Я не знаю, что такое «библия».

Всё. Я вспомнил.

Это именно тот, нужный мне, голос. Именно тот, который неизвестно по какой причине мне столь ненавистен. Я не знаю, не помню пока корня причин, по которым мой мозг начинает заволакивать туман бессердечной истребительной жестокости.

По затылку ползёт неведомый, абсолютно не контролируемый холод. Он замораживает мой разум. Он отгоняет из мозга кровь, заставляя её лихорадочно метаться по телу в поисках безопасного для неё убежища.

Я чувствую, я явственно ощущаю, как она вся, словно гонимый хищником запыхавшийся зверёк, забивается куда-то к центру тела, ближе к животу, к его передней части.

…Вытесняя кровь, холод распределяется по всему телу, будя собою неведомые, неизвестно где притаившиеся до этого момента во мне энергии. Ползущее по рукам и ногам злобное покалывание наполняет мышцы первобытной мощью. Словно я ещё увеличиваюсь в размерах, раздаюсь, разбухаю и расту…

Остатком собственного сознания замечаю, что моё тело действительно приняло угрожающие пределы. И вместе с этим ко мне приходит уверенность и абсолютное спокойствие. Я ЗНАЮ, что и как я должен сейчас делать. И понимаю, что оказался здесь не зря. Что те два дня и гора трупов, увозимых странным существом, так похожим на убиваемых мною во «сне» чудищ, и человеком, загадочным образом переплетены между собой. Что именно волею какого-то предусмотренного кем-то случая я оказался именно здесь. И всё, что мне нужно сделать и совершить, начинается именно отсюда.

Всё, что мне нужно и необходимо, находится там — в этом куске глупо смотрящего на мир разбитыми фарами угрюмого от старости железа.

Меня влечёт туда, и я просто подчиняюсь. Подхожу к машине не спеша и размеренно. Те двое не уйдут, не денутся от меня никуда. Им это просто не по силам. Разбиваю стекло кабины и открываю дверь. Когда возникнет необходимость, я смогу быстро сесть за руль и завести эту рухлядь.

Я уверен, что она заведётся в любом случае, даже если её аккумулятор сдох или попросту отсутствует. И даже если в ней не будет ни пинты бензина. Что питает эту уверенность, я не задумываюсь. Всё, что мне сейчас нужно делать, это выполнять свои предчувствия. Следовать им.

Для этого я открываю заднюю дверь металлического контейнера, укреплённого на платформе фуры. Скорее, почти отламываю её от проржавевших петель вместе с огромным замком, приросшим к поворотной рукояти на комьях окиси и ржавчины. Опускаю исковерканную створку на землю и поднимаю глаза внутрь.

Да, там лежит именно то, за чем, видимо, я сюда и пришёл. Не собираюсь размышлять, как оно сюда попало, кем было положено и почему, до сих пор, на ЭТО никто не покусился. Лишь взяв лежащий в кузове большой свёрток за край, и потянув его на себя, я понял причину, по которой эту фуру обходили стороной даже не гнушавшиеся куском металла бомжи.

От тяжеленного свёртка, на деле не имевшего для меня особого веса, тянуло Мощью разрушения и Смертью.

Рождёнными чужой, неведомой мне волей на немыслимых окраинах Вселенной…

…Как чуткое на опасные предметы и явления животное избегает странных, негативных мест, так и ЭТО место инстинктивно обходили стороной те, кому не было назначено на роду видеть и брать то, что не им дано право иметь.

После того, как вынимаю из кузова его содержимое, предназначенное никому более, как только мне, я неторопливо облачаюсь в удивительной работы чёрный костюм и плащ, найденные мною завёрнутыми в прообраз парусины. И как будто делаю это каждый день, надеваю так удачно подобранный по мне пояс с непонятными пока предметами, вставленными в подобие патронташа. На плечи несколько секунд непосильным грузом давит вся масса Вселенной, заключённая в тяжёлых и плотных складках. Внезапно они сжимаются, сокращаются наподобие потревоженной в движении улитки, захватив моё тело в чудовищной силы тиски. Словно меня старается сжать да проверить на прочность и правомочность ношения этих вещей гигантский удав. Я не сопротивляюсь, ибо это бесполезно, так велика мощь этих «клещей». Но чувствую, как понемногу начинают неметь мышцы и трещать кости. В моём черепе кто-то равнодушный к страху лихорадочно шарит раздвоенным языком, едва не касаясь замерших перед ним полушарий смертоносными зубами, с которых в любую секунду готова сорваться капля губительного яда…

Ещё несколько секунд аспид будто прислушивается к стуку моего сердца, и я чувствую, как щекочет мне мозг ледяное дыхание его бронированной головы, покрытой прочнейшими чешуйками…

А потом одеяние словно распознаёт своего законного носителя. Неведомый страж моего облачения смущённо ослабляет стальные кольца и убирается в неведомую нору в Пространстве, извиняющимся тоном шипя и словно торопясь скрыться от возможного наказания за излишне тщательный и долгий анализ. Словно и не было его вериг, — «змей» моментально ослабляет железную хватку. Сползая вниз, по пути своего движения он покорно и услужливо разглаживает каждую морщинку ткани, — и вот его широкий след растворился в эфире. Моё тело дышит лёгкостью и уютом. Я поднимаю глаза кверху и медленно, с наслаждением вбираю в себя тревожную мглу, которой начинает вдруг напитываться разбухающее на глазах тучами небо.

Там, в вышине, накаливается незримая нить, признавшая во мне хозяина положения и теперь шустрым пауком-ткачом тянущая сквозь себя кипящие энергии бездны…

Она вся, без остатка, принадлежит сейчас мне. Она собрана для меня со всех досягаемых секторов этого жалкого по своим размерам куска мира.

…Послушная и покорная, планета перенимает её на руки и передаёт мне без остатка бережно, словно опасаясь расплескать драгоценную влагу. И словно упорному, преследующему жертву псу, мне становится полностью ясна моя Задача.

…Запахнув полы «приручённого» плаща, делаю шаг в темноту притихшего в ужасе переулка…

 

Глава IX

— Наагрэр Эгорс, у меня для Вас плохие вести… — неслышно вошедший тонх опустился неподалёку на колени и виновато склонил голову, нервно втягивая ноздрями спёртый воздух.

— Говори, Доленгран, мне уже трудно чем-либо испортить моё последнее «настроение».

Говоривший это слабо улыбнулся и открыл глаза.

Случайному наблюдателю показалось бы, что он спал. Или дремал после обеда. Однако ни то, ни другое не соответствовало бы действительности. Эгорс проживал себя наново. В мыслях своих и воспоминаниях. Словно отыскивая в прошедших периодах то, чем после его кончины мог бы гордиться или позориться род. Эгорс пытался сохранить бессмертие Имени. Для чего пролистывал память в поисках доблести и величия собственных дел. Если их будет достаточно, его Имя гордо переживёт ещё много поколений.

Накануне смерти тела тонхи не спят и почти не принимают пищу. Только воду. Отчего силы их тают ещё стремительнее. Организм сжигает себя в ускоренном режиме.

Старый крупный тонх полусидел недвижимым чучелом в постели, опираясь на подложенные под него со всех сторон подушки. Его скрипучий голос звучал сегодня уже более слабо, чем даже земную неделю назад. Глядя на эту развалину, никто бы не поверил, что каких-то два земных года назад это существо легко гнуло и вязало в узел толстостенные трубы. Теперь же его основным времяпрепровождением являлось чтение земных книг.

Одна из них, толстая и увесистая, лежала сейчас поверх прикрывавшего тонха одеяла. Вошедший бросил мимолётный взгляд на название. «Совсем разум покинул престарелого Наагрэр, раз он стал изучать религию дикарей», — лёгкое неодобрение промелькнуло в его мыслях.

Наагрэр, то есть Правитель, Властитель, Глава, если говорить земными категориями и понятиями, а на языке тонхов — Ведущий во тьме, находил довольно приятными, притягательными и удобными некоторые человеческие предметы, пищу и вещи. Они до некоторой степени даже вошли в ранее почти спартанский обиход «гостивших» здесь тонхов. В частности, мягкая надувная постель. И все эти связанные с нею принадлежности. Они до некоторой степени делали существование даже приятным. Однако не любовь к удобствам окончательно загнала его на это обустроенное, словно для больного короля, ложе.

Эгорс и в самом деле угасал.

Его жизнь подходила к концу, собираясь ставить на листе его бытия жирную точку. Как и большинство тонхов, не ведающих, через какое время им суждено отбыть в последний свой Путь, Наагрэр старел стремительно. Так уж неожиданно сложилось в их народе. Тонх мог прожить около трёхсот-четырёхсот лет, и начать постепенно сдавать. Чтобы лет через пятьдесят прийти к логическому концу. А мог остановиться буквально посреди кипящей на поле войны схватки, почувствовав, что в его тело только что «ударила молния старости». Словно электрический разряд, пронзающий плоть и по пути следования разрушающий все жизненно важные органы.

Такой тонх, отступив на шаг, поднимал скрещенные руки ко лбу, и его враг, приложив к «сердцу» секиру в знак уважения к внезапно «выпавшему» из боя и жизни противнику, отправлялся искать себе другого соперника на поле брани.

И тогда из полного сил бойца, превратившись за пару земных месяцев в дрожащий от немощи студень, тонх отправлялся к праотцам. Пройдя процесс от преждевременного старения до скоропостижной кончины.

Эта особенность жителей далёких звёзд, казалось, являлась своего рода данью природе за своё отменное здоровье и теперь уже весьма относительное долголетие.

Если верить их летописям, раньше подобного почти не случалось. Но в последние несколько десятков тысяч лет оно стало преследовать тонхов. Так случилось после того, когда они впервые убили Это…

Никто из них не знал, где и в какие именно годы тонху теперь может наступить на горло старость и сковать чело смерть.

В отличие от землян, имевших хотя бы приблизительный возрастной ориентир для возможности присмотреть себе место будущего упокоения, тонх мог превратиться в руины, даже будучи практически подростком. Такое, к счастью, бывало не часто, но всё-таки и это уже случалось. Раньше.

Теперь же это стало приобретать размах растущего к постоянству прогрессирования, чередующегося с периодами ремиссии, грозя перерасти в тенденцию. Периоды ремиссий, «отбрасывания» осложнений назад, когда казалось, что это была всего лишь некая временная вспышка проблемы, становились всё короче. И служили своего рода сигналом к тому, что генная структура и генофонд нации начинали давать сбой, меняться.

Тонхи впервые почувствовали, что начали вырождаться, как народ. Тысячелетия лишений, скитаний, кровосмешения, сражений и подавляющего волю нации страха давали о себе знать именно столь нелепым образом…

Это всё тоже было составляющей невесёлых размышлений Эгорса. Народ отчаянно нуждался в новом, постоянном Доме. Обрети они его, всё можно было бы преодолеть. Эта «планета» была хороша всем, вот только слегка смущало такое местное явление, как «зи-ма». Холод полюса страшнее, чем эта же «зима» на континентах. Но тоже не очень уютное для теплолюбивого народа явление. Ничего, тонхи сильны и живучи. Здесь в избытке воды, пищи. Почвы для её воспроизведения.

Если б им удалось здесь закрепиться… Уж к сезонам холодов этого Дома они бы как-нибудь приспособились…

Думая об этом, Правитель готовился умереть. Точно так же умер и его отец. Пришло время Эгорса. Родившийся в космосе и проведший почти шесть тысяч земных лет в ледовом плену полюса Земли, не знавший собственной Родины, он мог считаться, по идее, почти землянином. Однако сказать ему об этом значило смертельно обидеть.

Он жил и умирал, как тонх. Однако нужно отвлечься от своих старческих мыслей. Советник слишком долго ждёт его ответного слова. Это неприемлемо и унизительно даже для Верного.

— Доленгран, ты ведь пришёл сообщить мне, что погиб наш достойный Тик?

— Да, Ведущий во тьме. Он погиб вчера. «Застрелен», как сказал мне Гарпер. Что-то мощное, смертоносное пробило его славное тело и убило на месте. Это случилось в их лаборатории. Подробностей мне узнать не удалось, несмотря на все мои старания. Кроме него, там умер и врач дикарей. И тот, кто всюду сопровождал Тика. Этот умер жестоко и даже несуразно. Акомо, — кажется, его звали так, — не был особо близок к Тику. И тем не менее, он тоже мёртв. Превратился в кусок кровоточащего мяса и переломанных костей.

Нам сказали, что его сильно били. Мне так же говорили недавно, что на этом Доме есть оружие, способное убивать крупных зверей, пробивать этот дрянной местный металл. Его используют воины этого Дома в своих трусливых и смешных Битвах Слабых.

Но, тем не менее, из него, вероятно, можно так же убить и тонха. Примитивное оружие, которое Питер назвал «огнем стреляющим», чей принцип почему-то на деле основан не на применении самого огня, как может показаться. А на моментальном сжигании некоего вида топлива в полом и замкнутом твёрдом цилиндре. Гильзе. Так они её называют. Из неё вылетает другой твёрдый предмет, называемый «пулей». Будучи крупной, при наличии большого числа сухого топлива в цилиндре она, как они говорят, способна разогнаться до большой скорости и обрести силу, достаточную, чтобы пробить даже тело тонха. Кто убил этих людей и «застрелил» Тика, им пока выяснить не удалось.

Глава задумчиво пожевал запавшими щеками с остатками губ, словно пробуя ими состояние уже активно гниющих, непрерывно крошащихся костяных пластин и выступавших прямо из них обломков подобия клыков, в совокупности заменявших тонхам резцы и остальные зубы. Затем медленно и с хрипом теряющей чувствительность гортани произнёс:

— Любая Смерть земных низших, как и смерть тех и многих других варваров до этого, не станет для нас такой трагедией, как потеря такого умного и полезного тонха, каким был Тик. Какими были остальные Воины до него, остановившиеся на своём Пути здесь. Мы по-прежнему не знаем, отчего и как они умерли.

Те, кого земные называют врачами, обещали рассказать мне и остальным Высоким, что явилось истинной причиной гибели наших храбрых воинов. Возможно, это какая-то новая болезнь, упомянуть о которой земные дикари забыли или не пожелали… Кто их поймёт, варваров? Для этого я и дал Тику столь трудное для меня согласие на это «вскрытие». Потому как плохо, когда погибают на этой «планете» последние тонхи… Всему виной эти «врачи». А главный смутьян в этом деле — какой-то новый «врач», Роек, пусть его Путь закончится мучительным бесславием!

Однако нужно признать, что весьма скоро слухи о происходящих событиях проникнут в массы дикарей, и все они, живущие на этом Доме, всполошатся. Тогда наше присутствие здесь станет достоянием многих. И уже тогда нас ждут далеко не лучшие времена. Поэтому пусть уж лучше позором проникновения в Сокровенное покроются несколько мёртвых, чем покроются звёздной пылью пока ещё живые… На мне лежит и до конца моего Пути будет лежать тяжкое бремя этого решения. — Эгорс прикрыл ладонями виски.

— Я недавно, буквально незадолго до тебя, мой Верный, побеседовал с этим выскочкой и дерзким грубгхгом Питером. Кажется, на их поганом языке грубгхг означает что-то вроде «собака». Чем-то напоминает мне это животное обитателя Грайвда из Звёздного Озера Проокервал. Только там это, как ты помнишь, милый и удивительно разумный зверь, а здесь — довольно мерзкое по запаху и виду животное, лижущее языком свои грязные гениталии и органы выделения. К тому же полное маленьких прыгающий насекомых на коже и паразитов внутри. Так вот, эта «собака» требует от меня исполнить данные ему когда-то мною столь опрометчивые обещания. — Наагрэр притворно вздохнул и исподтишка глянул на нахмурившегося помощника, желая проследить его реакцию. Надбровные дуги Доленграна зашевелились, заставляя гневно сужаться его веки.

— Мой повелитель, нам не следует идти у них в поводу! Вашей вины в том нет, что Вы, желая добра народу тонхов, пошли с ними тогда на разговор и какую-либо сделку. Даже если, находясь в тяжелой для нас всех ситуации, Вам пришлось бы пообещать им подарить и доставить по кускам на эту планету соседнее Звёздное Озеро. Тогда нам нужно, крайне нужно было выжить! Теперь же, я считаю, тонхам не пристало торговаться и держать слово перед низшими животными! — Выпалив это, возмущённый «коварством» примитивных аборигенов Доленгран продолжал уже более рассудительно:

— Они помогли нам неплохо. Не будь их, мы вымерли бы уже, как народ. Но аппетиты дикарей непомерно велики и постоянно растут, сколько им не дай знаний и технологий. Мы убедились в этом за столь короткий период. Мы дали им не так много и не то, что бы им по-настоящему хотелось, это правда. Но для любого тонха будет просто унизительно изо всех сил помогать этому гадкому животному Гарперу наводить здесь новый порядок. Помогать менять сложившийся расклад сил на планете в угоду маленького, жалкого существа, которое собирается за наш счёт и с нашей помощью утвердиться над этим миром…

Не проще ли нам самим навязать им наши, совершенно новые и неожиданные для них всех, условия?!

…Старик, если можно так назвать тающего Эгорса, прикрыв снова глаза и слушая своего «консультанта», неспешно и едва уловимо кивал головой, словно раздумывая о чём-то. Несмотря на отсутствующий при этом вид, он втайне думал точно так же. Однако врождённая осторожность заставляла его взвесить и проверить все возможные варианты.

Поэтому после некоторого молчания он начал разговор издалека…

— Мой Верный тонх, люди при нашем поползновении на собственные условия и их комфорт могут оказать нам яростное сопротивление. Умирая, даже презренная крыса, коими так полна эта затрапезная планета, и которых мы впервые увидели здесь, говорят, может быть опасна. Они уже далеко не те одетые в шкуры животных варвары, которых мы шесть лонов назад разогнали простой ультразвуковой пушкой для зондирования. Они в своём непрерывном, торопливом и жадном развитии продвинулись далеко вперёд. Как в умении воевать, так и в развитии хитрости и коварства… В то время, пока мы, скованные спасительным холодом сна, пребывали в состоянии застоя, они стали так развиты, что вскоре, незаметно для Бесконечности Энергий, превратятся в поганую болезнь, плесень Звёздных Озёр. Болезнь, которой неведомы честь, доблесть настоящих воинов и незнакомо чувство меры. Вспомни ту эпидемию, которая чуть не убила тебя и многих проснувшихся? — Напряжённо слушавший Главу тонх угрюмо кивнул. — На языке земных она называется «чума». А сколько ещё оказалось местной заразы, к которой мы были абсолютно не готовы?

— Ведущий, но ведь теперь мы, как говорят земные, «привиты» против всех их наиболее опасных болезней. И в состоянии сами их изготавливать в любом нужном количестве! Мы знаем об их мире так много, больше их самих… Иногда мне кажется, что о своей несчастной Родине мы знаем куда меньше! — Голос говорившего подрагивал от переполнявших его разум эмоций.

Ладони Советника судорожно сжимались.

В глазах Эгорса блеснул луч лукавства. «Если б люди могли ещё и научиться разбираться в эмоциях и истинном значении взглядов тонхов, они б не стали столь наглы и самоуверенны с нами», — подумалось «старику» с удовольствием и затаённым злорадством.

— Значит, мой дорогой Верный, у нас теперь есть всё, чтобы спокойно пребывать на поверхности, а не сидеть, словно трусливые фаи, во льдах? — Вкрадчивость голоса Эргоса была сориентирована таким образом, что собеседнику, будь он хоть трижды проницателен, в нём послышалось бы лишь удовлетворение состоявшимся фактом и желание лишний раз укрепиться в уверенности этого.

Наагрэр словно высказывал своё одобрение тем, что его народ теперь неуязвим для человеческих болезней и микроорганизмов планеты. Глупые и жадные «люди», движимые желаниями обладания технологий и власти, сами сделали всё, чтобы народ тонхов прижился здесь, и прижился довольно вольготно.

— О да, Ведущий! — на смену озабоченности в голос Доленграна пришёл энтузиазм. — Теперь все наши воины и члены рода смогли бы жить наверху, а не среди неприветливых ледовых глыб.

— И что бы вы все сделали в первую очередь, выбравшись на поверхность, о мой гордый народ? — Казалось, нервная система Главы напряжена до предела ожиданием ответа.

Доленгран ответил не сразу, словно боясь своим ответом прогневать Главу:

— Мы попробовали бы устроиться на этой планете, Правитель…

— И? — ирония в голосе Ведущего подстегнула Верного до того состояния, того порога общения, за которым из почтения и сдерживаемых эмоций начиналась дерзость:

— И для того, чтобы иметь возможность здесь устроиться, мы готовы вырезать население этого маленького мирка!

— Это ты почерпнул из собственных размышлений и мечтаний, мой любезный Доленгран? Такой ничтожно малой кучкой воинов покуситься на ресурсы целой планеты и вызвать на бой всё её население? Это значит — погубить последнюю надежду на возрождение. Вы бы ввязались в бой. Не сомневаюсь. И в конце концов проиграли бы. Неполный лон наших воинов против не знающих и боящихся Бесконечности, крутящихся в допотопных лодках у дверей собственного Дома, но уже научившихся убивать варваров? Это даже не смешно. Эти воины — последние из рода на многие Озёра. Пусть даже эти воины — лучшие из лучших среди известных нам Звёздных Озёр. Даже если это тонхи!!! — Казалось, каркающая насмешка Эгорса в состоянии была изничтожить Советника.

— Это решение Совета воинов, мой Глава… — Тонх склонил гриву и замер в почтительном поклоне. Для тонха, постоянно живущего войной, решение Совета воинов — повод для принятия его «постановлений» к сведению при вынесении судьбоносны решений. Даже для Ведущего…

Поэтому Эгорс, изобразив деланное удивление на «лице», словно эта новость стала для него своего рода открытием, сделал минутную паузу, словно обдумывая ответ. Всё это время Доленгран не поднимал головы. Он понимал, что авторитет Ведущего всё ещё настолько высок, а ум и гений его настолько искусны и изощрены, что при желании Глава в состоянии не оставить камня на камне от любого «вердикта» и намерений любого «Совета». При этом даже не прибегая к помощи Мыслящих и Вопрошающих.

— Значит, лоны сна настолько освежили усталые головы, вернули моему Народу храбрость и решимость, что он даже столь малым числом дерзнул высунуть свой замороженный нос из ледяной норы, куда спрятался от гнева Его, и замахнуться на этот мир заточенным торенором? Видимо, чтобы погибнуть всем родом и разом покончить с собою? Много, много лонов назад наши побеждённые соперники, род Нооргердр, покинул Родину и ушёл. Канул в неизвестность. Войны прекратились. Но вместе с ними ушла часть каждого тонха. Мы победили, стали полновластными хозяевами Дома, но столь недальновидно обрекли этим тонхов на свою дальнейшую Судьбу. Многие наши беды берут своё начало именно из того Исхода. Нас уже тогда стало меньше. И потому мы, сами о том не подозревая, стали слабее.

Возможно, где-нибудь в далёких и неизвестных нам Секторах Бесконечности теперь живут наши собственные родовые Изгнанники. Наши собственные тела, разрубленные нами же пополам…

Может быть, они выжили и добрались туда, где они обрели свой новый Дом. А может, во время долгого Пути безжалостная Бесконечность распылила их на атомы. Может быть, они утратили свою воинственность и стали обрабатывать почву Дома, на который пришли. Может быть… И там теперь живёт часть нас, так неразумно разбрасывающихся собственными силой и целостностью.

Но там, откуда мы пришли… И теперь здесь… Теперь нас почти нет и здесь… — Тихий и задумчивый скрежет уже отказывающихся служить связок прервал молчание.

— А что же говорят по этому поводу Вопрошающие Веры? Разве не предостерегают ли они вас от подобной опрометчивости и беспредельной глупости?

— Мой Высший, Вопрошающие уверены, что нам удалось благополучно пережить Бремя Смертей. Так же, как и Его следа нет нигде во всём обозримом Пределе. Как они думают, за столько времён Оно, будь Ему известно, где мы, настигло бы нас. Именно на основании их выводов Совет Воинов тонхов решил, что… что, обладая нашим оружием и нашими возможностями, тонхи в состоянии овладеть этой отсталой планетой… — Доленгран благоразумно умолчал, что для получения «нужного» ответа он очень долго убеждал Вопрошающих, пообещав в случае победы построить для Веры множество Храмов, силой и убеждением обращая немногих выживших земных в Истинную Веру тонхов.

А так же обеспечить владельцам Храмов «режим наибольшего благоприятствования», как сказали бы местные…

Брови Ведущего поползли вверх:

— Мой верный и храбрый народ решит исход этой битвы, обрушив на головы несчастных дикарей всю нашу главную мощь? А не кажется ли вам, что после применения нашего оружия от этой планеты даже нам самим, коих пусть и немного, но и то — мало что останется?! Потому как население этой Земли составляет более семи миллиардов жителей, как сказал мне этот варвар — Питер! По нашему счёту, это семь больших лодеров! Вдумайтесь в это число!

Нас даже в лучшие времена, что я помню, не было и самой малой части от их числа! Я не говорю о временах нашего давнего, древнего, но канувшего в прошлое величия, когда мы были воистину неисчислимы. Это тогда нас были сотни больших лодеров. А сейчас… Сейчас нас нет и половины малого лодера, даже половины лоро! Низшие смеялись бы над этой цифрой, — пятьдесят миллионов! Пятьдесят миллионов — ровно столько тонхов впервые покинуло наш собственный Дом, и сколько же нас осталось? Никогда ещё нас не было так мало. Как не было и такого ничтожного числа некоторых наших достойных противников, чьи кости украшают теперь склоны их куда больших по размеру Домов, чем этот утлый крохотный мир… И их, и нас было неисчислимое множество. В кипевших между нами битвах целые планеты оказывались заваленными телами! А мы не считали своих потерь ради права стать победителями. Но здесь, — другое дело. Здесь нам не будет совсем уж тесно, ибо могучие и громоздкие существа, подобные тонхам, для которых необходимы большие жизненные пространства и площади почвы для обеспечения пропитания, уже давно не живут миллиардами, сидя друг на друге, подобно колониям насекомых!!! — Сорвавшись на крик, Наагрэр задохнулся и умолк, потом попытался успокоиться…

— …Когда мы покидали наш самый последний Временный Дом, от которого мы и дошли уже до Земли, нас было всего два лоренха. По меркам местных — кучка. Пять миллионов, смешно сказать. Но даже этого числа хватало тогда для того, чтобы одну из больших долей этого мира заселить довольно густо. Здесь, куда мы пришли едва ли не одной неполной пригоршней, нам, чтобы уничтожить всех этих бесчисленных полуразумных паразитов, — нам придётся подорвать, перевернуть вверх изнанкой и выжечь дотла всю планетную кору на глубину сорока ростов тонха — от полюса до полюса. Вы это понимаете?!

Либо залить этот крохотный мирок водой, коей здесь так неразумно много на поверхности! Здесь придётся устроить катастрофу, близкую по размерам к гибели самого Дома! Ибо они везде, всюду, а размер этой планеты слишком мал для свершения подобного! И что потом вы намерены делать, сидя на этих руинах?! — удивлению и гневу Правителя не было конца.

Не для того они прятались на этой крохотной площадке среди звёзд, чтобы уничтожать, в конечном итоге, и этот, последний за лоны лет поиска, Дом, и жить среди безводной, «перепаханной» чуть ли не до ядра, выжженной пустыни, заваленной обломками гор…

— Глупцы… Недалёкие и наивные фаи! — Правитель рычал от негодования и понимания мрачности будущих перспектив.

— Мой Ведущий, мы продумали всё. То, что они не являются целостным Народом, нам очень на руку. Они разделены и несогласованны, расколоты на враждующие внутри собственного дома Рода.

Их территории поделены на так называемые «страны». — Прислушивающийся Глава, всё ещё насупленный, бросал внимательные взгляды на Советника, словно оценивая логичность и верность его выводов. — Импульсное излучение выборочно убьёт только те места, где сосредоточены их главные армии…

Мы не станем сжигать Землю, как это происходило с десятками других Домов, мы дадим самую, самую малую его мощность. Их организмы и не предназначены для больших доз. Они вымрут за очень короткое время. Их оружие мы выведем из строя энергополями. Основные массы населения их «городов» мы банально высушим, обезводим ударами вспомогательных установок. Не особо задевая живой и плодородный почвенный слой.

На их беду, их организмы слишком зависят от воды. Почти целиком состоя из неё.

Остальных уцелевших, если таковые будут, — простых варваров, — кто решит ещё сопротивляться, мы понемногу перебьём уже сами. Чтобы дать вволю отведать их слабой «крови» торенорам наших воинов… — Советник смотрел на Эгорса почти умоляюще. Тот не отвёл мутных глаз.

Напротив, он уже внимательно и твёрдо смотрел на Верного, затем, словно окончательно убедившись в том, что тот говорит дело, кивнул согласно головой и дал знак Доленграну встать с колен. Поманил к себе движением ладони и протянул к нему слабеющую руку:

— Доленгран, сын мой… До сегодняшнего дня ты был достойным Верным. Скоро ты отнесешь моё тело на Скалу Пира. И, сокрыв от глаз этого Мира мои уставшие кости, займёшь моё место. Ты горяч, но вместе с тем и умён, я это вижу. И надеюсь, что ты будешь достоин моего Имени.

Скажи, сколько тонхов мы явили дикарям в нашем крохотном боевом модуле, когда они «отыскали» нас с нашей же помощью? — подобие улыбки мелькнуло на трескающихся и сочащихся гноем губах, растягивая вширь обвислые щеки Властителя. Он начинал уже задыхаться. Ещё несколько земных часов — и можно спокойно отдохнуть, погрузившись в Сны Тихой Бесконечности.

В этих вечных снах будет их родина. В десяток раз большая, чем этот карлик Земля. Вечно тёплый, величественный и гордый Транеор. Потерянная навеки колыбель тонхов…

— Пятьсот, мой Отец. Я сделал всё, как ты велел. Они «нашли» именно тот модуль прикрытия, что сел последним. Затем мы разбудили тебя и Вопрошающих. Всего девятьсот семьдесят тонхов. Всё, что от нас осталось… — Доленгран грустно и бережно держал руки отца в своих ладонях. Он сделает всё, чтобы тело отца на Пиру прощания выглядело молодым. Лучшие куски он раздаст Совету и Вопрошающим. Так велит обычай. Правую руку Отца он съест сам. Как символ переходящей к нему власти и перенимаемой отцовской мудрости.

В то, что он уже мудр и не по годам прозорлив, сам Доленгран верил безоглядно и слепо. Он сокрушался лишь об одном, — великого народа тонхов больше нет.

Как рассказывали ему и воинам Вопрошающие, к этому Дому с разных сторон Бесконечности Энергий их рвалось пять миллионов. Однако, в силу преследования Им и в схватках с разными обитателями Звёздных Озёр, их народ быстро таял. К пределам этого далёкого, затерянного в бесконечности Озера Слабого Света, они прибыли числом около полутора миллионов. Что произошло потом — об этом Старшие предпочитали молчать. Они врубились во льды Земли и затаились, заснули на шесть лонов. Пока их не «нашли» по предусмотренному Отцом плану. Числом менее тысячи. Это было всё, что осталось от некогда могучего, гордого народа…

Та жалкая кучка, которой ему предстоит теперь повелевать, вынуждена теперь выходить на бой с землянами не с Личным оружием, а уничтожать их, словно трусы, из установок кораблей…

Где ему было знать, что весь последний земной год Глава ждал этого разговора. И теперь, с усилием усталости от вновь пережитого, собрав воедино расползающиеся мысли, Эгорс, опираясь на руку сына, сел в кровати и с придыханием произнёс:

— Мой Сын, пришло время открыть тебе то, что так… тщательно я и ещё двое самых мудрых Вопрошающих хранили в наших умах.

Если б Бесконечность дала мне ещё время жить, то мы подготовились бы гораздо лучше. Но я уже стою глазами в Её сторону, а Вопрошающие поклялись никогда и никому без особой на то причины не передавать того, что знают от своих предков, так и живущих и умирающих в этих проклятых Бездной льдах, тщательно пряча все эти лоны наш род от Его всевидящих глаз…

Даже тебе они не сказали бы этого, прости…

Среди них есть Мыслящий. Даже мне они не указали, кто именно из них. Но именно его память хранит всё то, что надлежит знать Роду Уроако, когда «грядёт этот час». Прости, я перенял это глупое выражение у местных. Оно звучит интересно… — Эгорс виновато улыбнулся. — У них можно научиться таким вот и всяким другим забавным штукам…

Чело Главы снова омрачилось:

— Не спрашивай у меня имён тех, кто хранит тайны Рода. Ибо если я не смог сказать тебе обо всём сам, значит, обстоятельства сложились так, что ещё не пришло время. Или то, что мы проиграли. И что я не смог, не нашёл в себе смелости и сил поднять к жизни и этим погубить то, что так долго берёг. От Него.

— Что же это, Отец?! Что потребовало от вас таких жертв?

Наагрэр, мотая от усилия головой, шумно втянул в себя воздух, которого ему уже катастрофически не хватало, и негромко произнёс:

— Тебе следует искать это на… самой оконечности планеты. На противоположном её полюсе. Подробно ты всё узнаешь, когда отдашь моё тело Бездне. В моей правой руке, на кости, сделан рисунок местности. Ищи, мой Сын. Там…

Голос Властителя захлебнулся в припадке одышки и стал совсем тихим. Эгорсу всё чаще приходилось делать передышку между репликами. Собравшись с силами, он вновь натужно засипел:

— Там… в капсулах, в толще этого враждебного нам льда…, спят долгим сном наши воины. Триста пятьдесят лонов сильных тонхов…

С ними двести лонов женщин и подростков женского пола, могущих сражаться и уже способных рожать… Они и дадут жизнь нашим потомкам. От тех Воинов, которые уцелеют в битвах. На кораблях есть некоторые важные для вас данные… и боевые Существа. Около полутора лонов. Они не столь неуязвимы для варваров, чтобы обеспечить вам полную безопасность, но они всё же помогут нам… сохранить много жизней. Не гнушайтесь пускать их в дело там, где тонхам будет угрожать наибольшая опасность.

— Знай, это — последний резерв нашего народа. Остальные, что числом были больше, растерялись по пути сюда… — Наагрэр снова замолчал, собираясь с силами. Он упрямо помотал головой, будто отгоняя наступающую слабость, затем продолжил, нахмурив лоб, словно в тяжести пришедших воспоминаний:

— Мы с надеждой ждали их два полных временных лона. Но они… Они так и не пришли к этому порогу… Очевидно, Оно всё-таки настигло их там, среди чужих нам звёзд…

Они стали Звёздной пылью, стали теми жертвами, которые, приняв свой последний бой, дали нам бесценную возможность скрыться. Увлёкшись избиением наших основных сил, Оно, видимо, завязло в бою и всё-таки упустило нас, совсем немногочисленных.

Распорядись же этой последней надеждой тонхов так, чтобы мои потомки населяли не один Дом, не одно Звёздное Озеро. Береги каждого из них. Это… всё, что досталось тебе от некогда могучих нас… после Него…

Наагрэр качнулся в постели, словно его позвоночник отказывался служить, будучи не в силах более держать грузное тело вертикально. Он удержался лишь благодаря могучей руке сына, за которую хватался из последних сил.

Последним усилием, перед тем как утомлённо повалиться навзничь, Наагрэр по возможности утекающей жизни торжественным голосом произнёс:

— Мой Сын, я… ухожу к Пустоте Звёзд. Я постараюсь не задерживать долгожданную свободу моего народа своей Смертью… Приготовь моё тело в Путь, даже если я буду ещё дышать. А затем… затем сразу же подними корабли великих тонхов в небо этого глупого и столь недалёкого в свое раздробленности Дома…

Он в истощении закрыл глаза и опрокинулся на спину. Доленгран почтительно, но мимолётно коснулся лбом его холодеющих щёк и поторопился к выходу. Его грудь распирала радость предстоящего…

…Смерть для тонха никогда не была чем-то трагичным. Напротив, стремление воссоединиться с Бесконечностью, перед которой восторженно трепетали их души, словно подгоняло их организмы. И среди них не было востребовано долгое прощание.

Доленгран выходил от умирающего ликующим. Пятьсот тысяч таких воинов, как тонхи — это было даже много для такого Дома, как скромная в своих размерах и разобщённости слабых сил Земля…

И потому он не придал значения слабому жесту Наагрэр, словно из последних сил тщетно пытающегося сказать что-то важное стремительно покидающему его сыну. Рука старика беспомощно пала на так и лежащую с ним рядом книгу…

Доленгран, как и прочие, как и сам Наагрэр, так и не был поставлен в известность относительно некоторых новых фактов, которые совсем недавно стали известны Гарперу и Тику. Фактов, которые могли бы весьма охладить его пыл. Даже испугать.

Да и кто сообщил бы о них? Тик был мёртв. А Гарпер…

Да разве стал бы он делиться с тонхами тем, что где-то рядом бродит некто, отщипывающий им головы, словно курчонкам?! И что он принёс с собой то, что может помешать его, как он считал, совместным с тонхами, планам?

Питер теперь не поделился бы этими, как он думал, его личными, приватными и крайне выгодными для него самого знаниями ни с другими людьми, ни тем более с тонхами.

…Даже за всё золото этого мира…

 

Глава X

Это место подходило мне просто идеально. По всем параметрам. В этом мире, и в этих странах тем более, почти не осталось безнадзорных и «ничейных» мест, земель и помещений. Практически каждая «конура» или райский уголок принадлежал кому-нибудь.

И тем не менее, я нашёл такое место. В глухих и труднодоступных предгорьях.

Полуразрушенная, поросшая мхом и травой на крыше хижина, некогда начавшая было даже гореть. По всей видимости, нечто вроде заброшенного охотничьего домика, стоявшего на краю лесного массива, упирающегося в глубокую пропасть. За которой через очередной хребет начиналась граница со Словенией. Там иногда мелькали высоко в небе истребители или раздавался гул секущих воздух шустрых пропеллеров.

То, что я нахожусь в Австрии, я уже понял. По упаковкам продуктов и рекламным надписям с адресами и реквизитами фирм на бортах грузовых автомашин.

Сначала мне показалось, что меня занесло в Германию. Но затем по этим факторам и по некоторым особенностям местного диалекта, наморщив лоб, я догадался, что немецкий здесь явно несколько «обработан». Как и в Дании. На свой собственный, местный лад.

Происшедшее два дня назад или ранее осознавалось с трудом. Отчасти в это не верилось. Не воспринималось мозгом то, что я стал убийцей.

Нет, я не помнил всех подробностей своих действий. Так, кое-какие обрывки. Но от этого мне не становилось легче. Поскольку всплывающие буквально по крупицам, эти подробности были очень кровавыми…

Первой моей мыслью, когда я буквально очнулся в угнанном мною джипе, который я, видимо, совершенно спокойно и без пошлых «человеческих» мыслей об ответственности, «взял» с какой-то стоянки, походя опрокинув наземь настырную охрану, было сдаться в полицию. А потом внезапно для себя я понял, что это попросту невозможно!

С ужасом я был вынужден признать, что отныне я не властен над собою, как живая сущность, как личность. Даже если допустить, что я сейчас же добровольно явлюсь в отделение и напишу слёзную явку с повинной, дам себя замотать толстенными цепями по самую макушку, неведомая, пугающая меня самого сила, спящая во мне, в нужный ей момент просто заставит меня, моё не принадлежащее уже мне до конца тело, освободиться.

При этом будут жертвы. Немалые, если учесть «рвение» тех, кто с радостью наденет на меня наручники. И тогда я вообще окажусь в постоянном поиске, драке, арестах, убийствах при регулярном «освобождении» и бегах.

В конце концов, на меня, может, и плюнут, а может, и постараются найти управу — то есть прибить любой ценой как крайне опасную для мира личность. Поскольку я находился в состоянии страшной вседозволенности и абсолютного равнодушия к земным проблемам не всё время, а лишь на период, необходимый кому-то для совершения изощрённого убийства мною кого-то, такая перспектива отношений с местным Законом или, храни Боже, с объединёнными против моей персоны усилиями ряда государств, меня почему-то не устраивала…

С одной стороны, меня, хотя и боялся я себе в этом признаться, восхищала собственная неуязвимость и те ощущения величия, что падали на меня в моменты «преображения», но вместе с тем я, придя в себя, исходил потом от страха осознания полной собственной подчинённости неведомому Игроку…

Я был игрушкой чьих-то рук, инструментом чьей-то могучей, непреодолимой Воли. Куклой, которой в спину вставили ключик и заставили дёргаться, тащась туда, куда ей абсолютно не было нужно, и к тому же делать то, что она с вечера и не планировала.

…Тщательно, продуманно сделанной, смертоносной и неудержимой в своём стремлении достигать поставленной задачи, игрушкой.

Та часть мозга, которая, по идее, должна отвечать за осознанность и знание истинной цели совершаемых телом поступков, была словно отключена, обесточена. Словно кто-то, прозорливый и знающий, аккуратно и тщательно перекусил провода, ведущие к ненужному, отработавшему ресурс блоку во вполне сносно действующем всём остальном механизме. Эдакие «лишние», зачем-то засунутые производителями, «детали», без которых механизм может существовать без особого ущерба для производимой им работы в целом.

Я помнил, что я нёс смерть. Но ни кем был тот, кто умирал под моими руками, ни конечной целей и первородных причин их смерти я пока не осознавал. Враг — и всё. враг должен умереть, кем бы он ни был. Именно это меня пугало более всего! Одно дело знать, за что ты разливаешь вёдрами кровь. А другое — «выкашивать поляну» ради непонятных тебе идей, и при этом не ведать, кто, что и за что, по какой причине.

Нужно сказать, что не сойти с ума от подобного «раздвоения» мне так же явно помогало Нечто, с интонацией превосходного психолога нашёптывающего мне в сознание другие «истины», общий смысл которых сводится примерно к следующему:

«Твои действия правильны и логичны. То, что ты делаешь, должно быть делаемо тобою без раздумий и колебаний».

Вот и всё. Все доводы.

На какое-то время совесть забивалась в глухой угол и спокойно там засыпала, пока мой упрямый мозг её не находил, не расковыривал то наглухо запечатанное убежище и не начинал вновь теребить её за уши.

Тогда она раздражённо зевала и начинала заученно и монотонно бубнить о когда-то услышанном, впитанном с ростом тела, — «этические нормы, Закон, ответственность за совершаемое»… Одним словом, «кво лицет ёви — нон лицет бови»… Снова мучения, и снова — хлопанье дверью, жёсткие шаги Проверяющего по коридорам и гневный окрик: «Опять?! Тебе же, кажется, уже говорили!!!».

И так — день за днём.

Это выматывало. С одной стороны, хотелось плюнуть на все сомнения и уверить самого себя в собственной непогрешимости и исключительности. По сути, я был неуязвим. Скорее всего, в обычном моём, «гражданском» состоянии, этой «неубиваемости» был определённый предел. А вот в состоянии «берсерка», как я его мысленно обозвал… Честно говоря, предела ЭТОМУ состоянию я себе даже не представлял. Наверное, всё-таки и в нём существовали какие-то способы остановить меня? Не знаю…

…Мою память временами тревожили моменты каких-то воспоминаний на уровне обрывков ярких картин. Вот я, если я могу судить о себе в таком состоянии со стороны, с невесть где взятым автоматом пытаюсь «расковырять» на куски точно такие же тела, как и тело последнего убитого мною гиганта со странной внешностью. Пули тогда упорно не желали их смерти. Лишь разогрев ствол как следует и поменяв не один магазин, мне удавалось вытрясти их них душу.

И при этом я так и не увидел их крови. Как у обычных людей, находившихся при них неотлучно, и при моём появлении молниеносно выхватывавших оружие. Правда, я оказывался всё равно быстрее. Эти умирали мгновенно, загадив мозгами и кровью полы и стены, даже не успев выстрелить, как и полагается живому существу в их положении против меня.

А вот в смерти их «подопечных» приходилось убеждаться дополнительно. Лишь довольно длительное время не видя и не чувствуя их дыхания, я мог уйти, подержав ещё для верности их рты и ноздри закрытыми.

…Вот — тоже я, но на этот раз отчего-то вооружённый дурацким огромным ломом, размахиваю им с силой безумного кузнеца и со сноровкой заправского мастера боевого шеста, владеющего им уже на уровне подсознания.

Жертвы сопротивляются наступающей на них гибели, как могут… И даже в том странном боевом состоянии я бывал, можно сказать, несколько удивлён их крайне долго выбиваемой из них живучестью…

Их кости трещали, головы телепались, словно у китайского болванчика…, их целиком страшно сотрясало от каждого моего удара. Но они хрипели, трещали, стонали, извивались от боли, захлёбывались какой-то жидкостью… и жили.

Жили и изредка даже пытались атаковать.

…Я усиливал натиск, во мне просыпалась отдающая привкусом странной смеси ледяной «пыли» и серебра ярость. И они послушно складывались, падая к моим ногам с выступающей из ноздрей жёлтой гадостью…

Однако я сильнее всего помню их — трёх самых последних. Становясь с каждым разом словно сильнее, я сражался с ними уже голыми руками, за несколько ударов попросту выколачивая из них всяческую способность к сопротивлению. А затем, словно в вату, впихивал в их обмякшие тела какие-то странные горошины. Их свет нестерпимо резал мне глаза, а их убивал на месте.

Последний, увидев в моих руках Это, бросился было наутёк, и весьма шустро, так что мне пришлось «догнать» его, швырнув ему в спину этот сгусток энергии. Да-да, я явственно ощущал то, как распирает от мощи эти крохотные частицы Космоса, в которых бурлили яростные потоки неведомых никому из живущих Сил…

Откуда взялось это ощущение, я не могу сказать. Когда я смотрел на них и брал в руки в состоянии «покоя», они были не опаснее мухобойки. И ничто в них не проявляло себя, как оружие, чья мощь явно превосходила суммарно десяток-другой огромных водородных бомб. Откуда я чувствовал верность этого сравнения, тоже не мог понять и сам.

Однажды мне внезапно пришла в голову мысль, что работает это исчадие… неизвестно чего именно тогда, когда я «перекидываюсь», как это можно выразить…

Видимо, я являюсь для них, спящих в своём беспредельном могуществе, своего рода катализатором, детонатором, активатором, возбудителем, наконец. Как и я сам, до того момента, когда не становлюсь «нужным»…

Тогда и они «просыпаются»… и начинают готовиться «действовать».

Как бы ни хотелось мне избавиться от них, от всех разом, выбросив в пропасть, все девять оставшихся, или попросту сунув их в ближайший мусорный бак, что-то гневно «подсказывало» мне, что делать этого ни в коем случае нельзя!

Что, сделав подобное, я создам кошмарную, непоправимую ситуацию, по сравнению с которой все мои прочие «спецоперации» по убиению неизвестных мне существ и прочие мои «подвиги» будут просто невинной шалостью.

И я с тоской убирал их на место — в подобие металлического цельного ремня с круглыми отверстиями для них. Они входили в них с лёгким щелчком. Как бы я ни тряс этот «ремень», не стукал им о колено и, чего греха таить, о камни, они не выпадали. Это меня удивляло.

Однако стоило мне, горя желанием просто понять их суть и полюбоваться на них, поднести к ним руку, они послушно оказывались в ладони, словно выражая собою полную готовность разнести для меня мир на составляющие. В такие моменты в моей руке возникало едва уловимое щекотание и покалывание. Словно я и они были «настроены» друг на друга, как половинки магнита на притяжение.

…Но, когда я подходил к ним с «агрессивными» намерениями вроде мыслей об их месте на помойке или о желании расковырять их ради удовлетворения первобытного, обычного дурацкого любопытства идиота-человека, как дружественный мне «магнит» поворачивался своей другой стороной. «Отталкивая» меня и «визжа» в ушах на неестественно высокой ноте. Точно такие же «протестующие крики» они издавали, едва меня начинало, словно неразумную обезьяну, подмывать глянуть на них в «действии».

Без ведома того, кто погружал меня в купель всепоглощающей Мощи…

Похоже, их словно «закодировали» на меня. И с каждым днём я убеждался в этом всё больше. Чем дольше мы находились вместе, тем сильнее становился я. И ко мне словно «привыкали» они. В мою голову закрадывались подозрения, что мы взаимно «приручали» друг друга. Я их — для полного раскрытия своей затаённой Силы. Они ж меня — для того, чтобы я проникался «родством» с ними и более не помышлял «послать» их подальше. И подспудно подпитывая меня энергией. Прося меня донести их, сохранить до нужного времени. Как-то необъяснимо я это чувствовал.

И ещё я заметил некоторую странность. То место, куда я пришёл вместе с ними, покинули даже насекомые и птицы, словно испугавшись чего-то. Как не видел я вблизи ни одного «туриста» или других людей.

Хотя, если судить по привлекательности местности, она должна просто кишеть всякого рода «паломниками». Создавалось впечатление, что эти твари обеспечивали мне ещё и полное инкогнито в этом месте…

Не знаю, как же мне точно к ним относиться, как к партнёрам или же как к сторожу, к надзирателю своему и тюремщику? Впрочем, я и без того действительно уже начинаю относиться к ним, как к чему-то живому, привычному и даже… жизненно мне необходимому, что ли?!

Бред какой-то, ей-богу…

Помещаю на место эту почти зеркальную, невесомую «дробину» и перевожу дух. После контакта с её поверхностью меня словно продирает мороз, из тела улетучивается усталость. Странно, что я никогда не чувствую в полной мере своего огромного, нечеловеческого размера и веса. Двигаюсь и ощущаю я себя удивительно легко, стремительно… и так, словно меня налаживали, регулировали и смазывали лучшие механики Вселенной.

Никакого тебе хруста суставов, затекающих от долгого сидения ног, болящих мышц или тяжёлой головы по утрам. Думаю, что если я вусмерть напьюсь накануне, мне даже не икнётся спозаранку. Просто странно. Тоже «их» заслуга?

Нет, я не против, конечно, не против такого чудесного своего состояния. Однако…

Однако вроде как и не совсем живой. «Человек, — как говорил какой-то подзабытый по имени мною сатирик, — если встал и понял, что у него ничего не болит, значит, уже умер»…

…Пожалуй, пора заняться обедом и туалетом. Даже если ты — чудовище, каких мало, не стоит ходить голодным, грязным одеждой и с немытым телом. Воды я наносил себе в берлогу только что. Дров вокруг полно. Очаг восстановил. Это не в диковинку и не в напряг для меня, сильного, как сто быков.

А вот, если честно сказать, стремительно грабить банк, разбивая вдребезги его решётки, сейфы, кассы и двери, и расшвыривая по сторонам бесчувственными кеглями переполошенную моим «торжественным входом» охрану, с целью «взять немного денюжек на карманные расходы» в супермаркетах, мне пришлось впервые.

Теперь меня однозначно «ищут». Интересно, какими ещё описаниями, кроме как «он был огромным, как гора, с пудовыми кулачищами, метался туда-сюда по помещению, и всё это время непрерывно бил меня, Ганса, Дитриха и Томаса, так что лица его мы абсолютно не помним», располагает полиция?

С таким же успехом можно искать в залитых наполовину водой джунглях Амазонии говорящую на идише пиявку. Те вертолёты, что барражируют вдоль границы, теперь явно высматривают громилу, который, по их мнению, уже сдуру прётся через горы с сумками, под завязку набитыми крадеными деньгами.

Миллиона полтора или два — столько я, кажется, и взял. Или они всерьёз рассчитывают, что вскоре тот, мнимый бандит, с бородой и «фомкой» подмышкой, решится на это? А то, что я буквально под их носом, им, бедолагам, и невдомёк.

Думая об этом, я невольно улыбаюсь.

Потому как обед у меня сегодня, на эти деньги и через купленные про запас деликатесы, должен выйти, что надо…

 

Глава XI

…Двигатель упорно не хотел остывать. Остывать, чтобы двигать машину дальше. Это было странным. Обычно безотказные и выносливые, в этот раз одна из авто — старая модель «Гранд Чероки» — закапризничала. Стала «чудить» мотором.

Второй экипаж терпеливо и без нытья ждал, пока «первый» остынет. Лить всякий раз на раскалённый радиатор вёдрами воду нельзя, да и слишком расточительно. Кстати, её тут попросту не было в таком количестве. В избытке был лишь песок, камни и нещадное солнце. Впрочем, последнее должно было закатиться за оплавленный горизонт примерно через час. Затем на пустыню должна упасть ночь, принеся с собой почти холод. В минувшую ночь они вот даже клацали зубами, устраиваясь на ночлег.

— Джи, а может, так и сделаем? Что это мы, как идиоты, тащимся по солнцепёку, насилуем машину, сами мучаемся? Давайте дождёмся ночи. По холодку и докатим, а? Тут осталось-то какие-то полторы сотни миль до Нуакшота! К рассвету и доберёмся. А там и передохнём, и машины проверим. — Говоря это, Рене, канадский француз, уныло морщился на пышущее жаром небо, на котором вот уже несколько дней он не видел ни тучки. Да и откуда бы им тут взяться? В Канаде сейчас куда приятнее… На озёрах или в тайге. Вот куда следовало бы ехать летом! А сюда — милости просим по зиме, когда осточертеют лыжи…

— Если б ты меня тогда послушал, дурья твоя башка, то мы б не парились на солнце. Нужно было брать обе машины с кондиционерами! Ехали бы с комфортом. — Круглолицый колобок Чик беззлобно бурчал, пытаясь сплюнуть сухим ртом, полным мелкой песчаной пыли. — Так ты ж на нас сэкономил, крохобор… Хотя в деньгах я тебя особо не ограничивал, учти!

— На такой жаре да в полной машине кондиционер создал бы для нас настоящую влажную сауну, не больше, Чик! — Француз пытался оправдаться. В сущности, так бы оно и было. — Поэтому зачем тратить лишние деньги, если всё равно пришлось бы ехать с настежь открытыми окнами?

Чик выслушал отповедь с выражением твердолобой уверенности в собственной правоте, однако развивать тему не стал:

— Всё равно, ты — недальновидный эгоист и крохобор, так и знай! Дай мне, наконец, сюда воды, Рене! Мочи нет моей уже терпеть, я беспрестанно пить хочу!

— Чем больше пьёшь, Чик, тем сильнее жажда. Здесь так. Я читал. — Сухопарый Рене, почти ни капли не потеющий, словно высохший на пыльном ветру камыш, протянул Чику очередную канистру. Тот припал к ней, словно половину жизни его жестоко одолевала непреходящая жажда.

— В гробу я видел все эти твои «премудрости пустынника»! — Чик с трудом переводил дух между огромными глотками. Он наставил на Рене короткий грязный палец: — Не по мне это всё. Вся эта «грамота путешественника». Все эти Танталовы муки. Я привык пить много даже дома. Даже зимой, на улице, и сидя по горло в ледяной воде! Понял? А уж тут… — да тут для себя, любимого, я готов везти за собой на верёвке озеро!!!

— Тогда ещё заодно и сортир, Чик! Рене, пусть ему пьёт, всё одно оно тут же выпаривается с потом…

Длинный и хорошо сложенный Джи, которого друзья окрестили за склонность к путешествиям Ковбоем, привалившийся к колесу с противоположной от солнца стороны, пытался дремать, надвинув на глаза сомбреро.

— Возблагодарим же Бога, господа, и на том, что Чик из-за обильного потоотделения нас, как это бывает дома, каждые три минуты не тормошит и не просит остановиться, чтобы где попало отлить! Или до умопомрачения искали бы мы тут достойные Его Светлости кусты, где он мог бы обоссаться от души. Вот дома мы, говорю… Все летят по вечернему Манхэттену по бабам, а мы всё ссым да ссым за каждым углом… — Джи словно в отчаянии воздел руки к небу.

Грянул дикий хохот. Второй экипаж, прислушивавшийся к разговору, утирал слёзы. Мокрый от пота чуть не до самых колен Чик действительно беспрерывно потел и пыхтел, как лошадь, на которой вприпрыжку и зараз вспахали не один гектар.

Нортон презрительно фыркнул:

— Зато мне на ходу не так жарко, мокрым-то! Это вы, сухозадые, ни фига не понимаете!

— Так то ж на ходу… А пока ж мы стоим, и ты просто бездарно потеешь и подсыхаешь, дорогой! А если мы поедем совсем быстро, то ты на ходу замёрзнешь… — Улыбающийся Рене никак не оставлял толстяка в покое.

Если б не Чик, эта «экспедиция» любителей экстрима не состоялась бы. Именно этот парень, преуспевающий брокер с Сити, профинансировал значительную её недостающую часть.

При этом на каждой стоянке нагружая машины питьевой водой так и потребляя её столько, что все стали опасаться, что его убьёт водянка или откажут почки.

Впрочем, если верить другу Чика, Джи Хуберу, тот мог выпить или съесть безо всяких для организма осложнений столько, сколько «хватило бы половине этой Африки на завтрак». При этом Чик жаловался не на тяготы этого «сафари», а на то, что «вода постоянно теплее мочи». В остальном Чик всех удивлял, будучи неожиданно выносливым и сильным для своей рыхлой формы.

— Скажите ещё спасибо, что он не взял с собой пива и солёных орешков, которых он может съесть и выпить наравне со слоном. При этом он ещё б умудрился облапошить при дележе и слона, сожрав и выпив заодно и его долю. После них мы бы вообще не отъезжали от каждого водопоя или случайной лужи неделями… — Снова народ покатывался от смеха, а Джи по-доброму посмеивался, наблюдая за тем, как толстяк в очередной раз прикладывается к канистре, сам коротко похохатывая от шуток друга.

Помогало не обижаться Чику на подкалывания и ещё одна его особенность — огромное до невозможности самомнение:

— Да пошёл ты, дохлый хвощ! Ты же мне просто завидуешь! Тоже мне — борец за права обездоленных слонов… Орешков он зажал, скупердяй хренов! — Добряку Чику трудно было испортить настроение. Поэтому он жил ровно и без потрясений, чем немало удивлял друзей. Что бы ни случилось, Чик Нортон никогда не унывал, не убивался и не нервничал. Он почти всегда улыбался и сохранял на лице выражение беззаботной флегматичности. Оттого и старел и седел, наверное, гораздо медленнее других своих друзей и ретивых, нервных сослуживцев, после размена третьего десятка словно обмакнувшихся головой в банку с известью. И, теребя мешки под глазами и складки залегающих морщин, начинавших со всё растущим интересом посматривать на рекламу клиник пластической хирургии лица…

Вот и сейчас он всё так же активно поправил мятую бандану, проверил рот на способность выдать долгожданный плевок, утёр сей рот рукой…

И, довольный собой, покатился к другому экипажу.

Смешно передвигая при этом толстыми ножками в коротеньких шортиках. Почти засеменил, переваливаясь и не расставаясь с канистрой воды, держа её пухлыми ладошками.

— Давайте двигайте, наверное, парни. Не ждите нас. Мы, видите ли, как выяснилось, дураки, мы сэкономили тут мал-мала на транспорте… — Чик отвесил потешный поклон, шаркнул ножкой. — Чего и вы с нами паритесь? Не помрём! Ночью, говорят там мне некоторые «специалисты», мы «нагоним». — Он обернулся при этих словах в сторону зевающего Рене. — Видимо, имея ввиду, что с наступлением прохлады они гуртом попросту впрягутся в эти «сани» и помчат меня с ветерком… А вы пока там номера и для нас тоже снимите, сервис подготовите там, — жрачки, срачки, девки чтоб нас уже ждали рачки-и-и… эх! — Чик с задорным гиканьем изобразил характерные движения руками и бёдрами. — Ну, чего смотрите? Давайте, дуйте отсюда, не майтесь тут с нами, дураками! Пошёл!!! — И с видом повелителя задорно шлёпнул мягкой ладонью по корпусу машины.

Там переглянулись, слегка пожали плечами. Двигатель «Ровера» взревел.

— Пошёл, пошёл!!!

Колёса с места вспороли песчаное тело дороги.

— Эй, эй!!! Воды, воды мне оставьте! Там напьётесь! — Опомнившийся Чик в панике заорал и закашлял, замахал ручками и кинулся, переваливаясь, за «вторым». Уже отъезжающий было и разгонявшийся джип резко тормознул, выбросив в лицо Чика облако удушливой пыли и выхлопа.

…Когда машина, из которой Чику передали три канистры с водой, почти весь наличный запас, рванула с места, все снова грохнули смехом, потому как Нортон так и остался стоять на месте с дико запылённой физиономией. На которой едва-едва блестели и растерянно моргали спрятавшиеся глубоко в щеках запорошенные свинячьи пуговки-глаза.

Потому, как теперь перед Чиком остро стояла очередная дилемма — потратить драгоценную влагу на умывание и чистку, или же оставить её на требования прожорливой жажды?! Чик недоумённо посматривал на сваленные кучей канистры и свою усыпанную пылью тушу, что-то тщательно прикидывая. В конце концов, он нашёл для себя идеальный компромисс, бодро растирая по красной морде и шее пыль абсолютно сухим платком, Чик одновременно с наслаждением припал к горлышку канистры. Затем, широко расставляя руки и осторожно переступая через россыпи камней коротенькими ножками в сандалиях и гетрах, с важностью генерала протопал в тень от машины. Нимало не смущаясь озорными взглядами товарищей, он неловко упал на ягодицы, пытаясь присесть. Потом поёрзал, улёгся на свою широкую спину, положив предварительно сопровождавшую его всюду верную канистру под голову, прикрыл лицо куцей панамой и собрался, как он выразился, «во сне не спеша пождать ночь»…

…Приборная панель патрульного истребителя мигала и уютно горела разноцветными огоньками. За стеклом колпака была непроглядная полярная ночь. Пилот сверился с показаниями датчиков высоты и курса, оторвав для этого взор от проплывающей внизу панорамы серо-белого ледового покрывала буквально лишь на несколько секунд.

Подняв обратно глаза, он оторопел. Впереди по курсу перед ним внезапно вырастала искристая «туманность». Едва успев уклониться от того, чтобы не влететь прямо в середину этого бесконечного, непонятного «тумана», капитан Ван Хольд тут же переложил истребитель на широкий разворот, чтобы внимательнее рассмотреть то, что так странно и внезапно преградило ему путь.

Инструкции предписывали ему немедленно докладывать о любых изменениях ситуации, однако капитан решил проверить всё наверняка, чтобы иметь возможность составить чётко сформулированное донесение. Он повёл машину по широкому кругу, недоверчиво держась на почтительном расстоянии от непонятного явления. Если судить по высоте полёта истребителя, столб белого вещества взметнулся на несколько километров.

«Уж не русские ли затеяли здесь подводный взрыв для испытания какого-нибудь своего нового оружия?» — мысли капитана пытались вычленить из сумятицы виденного, надумываемого и происходящего на деле здравое зерно.

Будет глупо, если «это» окажется своего рода миражом, а он доложит об этом руководству и дежурному офицеру связи… «Какое-нибудь преломление лучей, естественное природное явление в верхних слоях атмосферы, и так далее»… Капитану не хотелось быть поднятым на смех. Тем временем самолёт совершал уже четвёртый круг. «Туман» понемногу рассеивался. Точнее, он оседал. Капитан теперь видел это чётко. Да, именно оседал. Как после взрыва. И понемногу глазам лётчика представала необычная картина. Открывающееся внизу зрелище казалось нереальным, навеянным наркотиками, бредом…

Пилот часто смотрел фантастику. И вот теперь перед его взором внизу словно оживала одна из виденных им сцен нереального, невообразимого и чуждого к пониманию, немыслимого спектакля. Только там, внизу, были не декорации фильма, а что-то ощутимо живое и до безобразия настоящее…

Словно в дурном сне, он заворожено и с содроганием наблюдал, как с поверхности разбуженного океана, взламывая собою седые от древности толщи льдов, помнивших ещё гибель динозавров, поднимается сине-голубая, отливающая неровным лунным светом, «медуза».

Огромная, словно город средних размеров.

Своей формой она напоминала стеклянные муляжи полушарий явно нечеловеческого мозга. Верхняя часть его казалась рельефным, придавленным сверху куполом, доступным для обозрения, под которым словно что-то перекатывалось и переливалось, вроде отвратительной, скользкой, постоянно двигающейся и флюоресцирующей прозрачной жижи, как это происходит наподобие химической реакции в брюшке светлячка. По её неприятному на вид бугристому «телу» будто пробегала мелкая мутноватая рябь, — то стекали с корпуса воды глубинных слоёв океана, насыщенные тысячелетними донными отложениями.

Словно старая и неловкая жаба после тяжёлой зимовки, предмет медлительно крутился и копошился во вздыбившихся вертикально льдах, как если бы силился освободиться из их сурового плена. Его окружало пульсирующее, похожее на набирающее силу силового поля свечение, которое разгоралось бело-голубым всё ярче, всё ослепительнее…

Было похоже, что вода вокруг монстра вскипела. Так оно и было. Неведомые установки и силы упрямо топили льды. В морозное небо ударили могучие струи солёного пара, которые, достигнув определённой высоты, начали возвращаться на землю тоннами пушистого снега, перемешанного с льдистыми иглами микро-сосулек. Из-за чего видимость несколько ухудшилась, и «медуза» стала казаться ещё более ирреалистичной, призрачной и загадочной. Боковины этого «чудища» теперь были усеяны ещё и появившимися круглыми приплюснутыми «пузырями», отливающими красно-водянистым рассеянным светом. Словно глаза циклопа.

Временами в некоторых местах по этому, постепенно оживающему воплощению древнего кошмара, пробегали подобия электрических разрядов. Разворачиваясь понемногу относительно собственной оси, эта громадина словно сонно озиралась по сторонам в поисках своей, первой за тысячи лет сна, жертвы.

У взирающего на всё это человека зашевелились, несмотря на наличие плотно прилегающего шлема, волосы на голове…

Ему вдруг показалось, что один из этих «глаз» цепко ухватил, зафиксировал его на высоте, и что тварь теперь его «ведёт», зорко вглядывается жадным плотоядным зрачком в его разом заледеневшую душу, перебирает его по составляющим, при этом брезгливо и пренебрежительно фыркая, разочарованное. А затем словно оттолкнуло, отбросило ненужную субстанцию в сторону, как использованную ветошь…

Капитан дрожащим голосом стал вызывать Базу. Однако связи не было. Эфир был полон писка и издевательского свиста на разных частотах. И ни единого осмысленного звука.

Внезапно машина зубодробительно завибрировала, и лётчику пришлось отвлечься, чтобы схватить штурвал покрепче, попытаться перевести самолёт на ручное управление. Времени повторно послать в эфир сообщение больше не оставалось, к тому же лётчик элементарно оторопел и растерялся — слишком уж необычное зрелище разворачивалось внизу…

…Выворачивая человеку суставы, штурвал резко рвануло вниз и в сторону на девяносто градусов. Уже заваливаясь в крутое безысходное пике, пытающийся выровнять и спасти машину пилот успел на миг увидеть, как льды внизу на краткий миг полыхнули ярко-розовым. Мир для него померк…

Лишь где-то на Аляске, в помещении, набитом аппаратурой, посреди монотонного потрескивания помех в недрах мощных приёмников, в наушниках оператора станции наземного слежения Воздушных Сил Северной группировки НАТО неожиданно раздался душераздирающий человеческий крик, сменившийся тут же истерическим визгом словно сходящего с ума эфира.

В него примешивался утробный рёв пожирающего добычу разъярённого саблезубого тигра. Не мешкая ни секунды, раздались парные глухие удары, сопровождающиеся «всхлипами» и гулкими разрывами с частыми хлопками, словно там лопались перегретые над паром гигантские пузыри. Вслед за этим наступила гнетущая тишина.

…Практически оглохший оператор рывком содрал с головы наушники, и ещё долго с силой сжимал пульсирующие болью виски дрожащими ладонями. Из ушей оператора проступала и тоненькой струйкой сочилась по шее и рукам густая, тёмная кровь…

…Ночное дежурство на полярной станции всегда отличается однообразием и скукой. В то время, когда остальные уютно дрыхнут в мягких постелях, ты тут дуреешь в одиночестве и борешься со сном…

Механик Алан Гросс налил себе очередную чашку горького кофе и вновь прислушался к работе генераторов.

Сегодня его вахта. И он должен уделять особое внимание энергообеспечению станции. Морозы стояли нешуточные, и случись что, особенно в ненастье, они обречены здесь замёрзнуть насмерть прежде, чем подоспеет помощь. Особенно, если остановятся и сдохнут эти самые генераторы. Хорошо, если к такому моменту на улице будет тишь да благодать, как вот сегодня, например. Тогда за сутки с небольшим с Большой Земли на воздушном транспорте могут обернуться. А уж если, храни Боже, завьюжит, то никак не менее двух с половиной, а то и трёх недель ждать придётся. Если к тому времени, пока к ним доберутся по льдам, тут останется, кому ждать этой самой помощи…

Можно, конечно, запалить здесь всё к чёртовой матери и замёрзнуть чуть позже, пока не прогорит станция и вся припасённая на сезон солярка. Однако на таком морозе даже большой костёр на открытом воздухе так же бесполезен, как и стакан лишней воды в море. Наличие даже тонких стен даёт увеличение тепла в помещении в разы. Но сама по себе солярка горит не слишком жарко, разве что поджечь всё хранилище. И не будешь же наглухо запираться в боксах, чтобы угореть от такого дизельного «костерка»?! Поэтому уж лучше лишний раз уделить время для осмотра, чем примерзать спиной ко льду и заснуть на съедение какому-нибудь особо везучему медведю.

Некоторое время назад ему вдруг почудилось, что механизмы тянут с натугой и перебоями. Вроде всё пока в порядке, свет горит, в боксах тепло, однако вот уже минут десять ему казалось, что и в самом воздухе катастрофически не хватает даже того малого количества кислорода, которое скупо рассеяно на полюсах планеты. Чувство дискомфорта не покидало Алана, лёгкие работали как-то уж чересчур напряжённо.

Однако, списав это на усталость и последствия переутомления, он оделся и решил всё-таки пройтись по станции к генераторному блоку. Лично проверить и поучаствовать, так сказать. Благо, что погода с вечера стояла на редкость ясная и видимость была отменная. Фонари на станции горели. Поэтому он не рисковал заблудиться в круговерти пурги или брести по ней, держась за верёвку, словно слепой. Снаружи трещал шестидесятиградусный мороз и мигали в небе огромные звёзды.

В такую погоду они, как правило, выбираются наружу не более, чем на пятнадцать-двадцать минут — взять пробы и сделать по-быстрому замеры. Больше находиться там не рекомендовал врач.

Впрочем, особо выползать на такой холод никому не хотелось и без этих советов. Куда приятней попивать чай в «гостиной» станции за книгой или телевизором, чем пытаться проглотить замерзающие на лету сопли. Сковывая дыхание, стужа подхватывала выдох даже через шерстяную маску и навешивала вокруг рта ледяную бахрому.

…Генераторный бокс встретил Алана ровным тарахтением. Выпрямитель напряжения деловито пощёлкивал, усердно выполняя свою работу. Лампы благодаря его стараниям не мигали, высокоточная аппаратура станции чувствовала себя вполне вольготно. Резервное оборудование находилось в режиме ожидания, и не было похоже, чтобы оно было способно не сработать, если что…

Кажется, всё-таки всё в полном порядке. Ну, и слава Богу…

Уже закрывая дверь за собою на замок, Алан скорее ощутил, чем увидел, что за его спиной происходит нечто необычное. Быстро обернувшись и ожидая нос к носу столкнуться с главной живой опасностью этих мест — белым медведем, он запоздало подумал, что по глупости своей вышел без карабина. «На крайний случай постараюсь успеть нырнуть обратно в дизельную и включу сирену. Этот гад либо испугается и удерёт, либо прибегут на звук наши с оружием и зададут ему перцу», — мелькнуло в мозгу, пока глаза лихорадочно шарили вокруг. Однако, внимательно всмотревшись в ближайшую окружающую его снежную пустыню, он убедился, что непосредственно в ней ничего опасного не оказалось. Зато значительно правее вдалеке разворачивалось небывалое по силе зрелище. Чтобы видеть его лучше, Алан вышел из освещаемого периметра «двора» станции, чтобы свет фонарей не мешал глазам…

…Чёрное, как антрацит, небо словно превращалась в медленно раскаляющуюся лампу галогенного прожектора. Розовые, первоначально рассеянные «облака» беспорядочно грудились высоко на горизонте, словно затевая игру в салочки.

Алан растерялся. Облака на полюсе? В полярную ночь?! Механик зачем-то даже недоверчиво протёр глаза. Но видение не исчезало, и он, хмыкнув, решил поверить своему зрению. Облака же, тем временем, не обращая ни на что внимания, беспокойно задвигались туда-сюда над некоей точкой, словно они были разумными и ждали, оберегали и ревностно охраняли что-то неимоверно ценное, что вот-вот должно появиться там на свет. И, постепенно перестраиваясь в ряд, словно солдаты, облака двинулись затем по почти правильному кольцу…

Всё более упорядочиваясь по ходу движения, они начали «приветственно» мерцать этим своим розовым светом, к которому вскоре прибавились рваные «салюты» равномерных голубых и белых сполохов. Словно там «отдавали честь» чему-то великому могучие и покорные своему властителю силы.

Восторженный Алан не верил своим глазам. Много раз он наблюдал уже северное сияние, но такого потрясающего зрелища ни он, ни его товарищи, да и никто другой, пожалуй, в мире, до сих пор ни разу не видели. Он хотел уже было кинуться за камерой, чтобы заснять всё это великолепие, когда по льду прокатился негромкий, протяжный и тревожный гул…

— Господи Боже… — прошептал Алан. Неужели это на дне пробуждается вулкан?! Это означало сейсмическую активность, разломы и перемещение ледяных масс и, по сути, гибель станции. Учёные не раз предупреждали о подобной угрозе. И утверждали, что последствия «детонирования» соседей одного из просыпающегося на дне моря «беспокойного гордеца» способны быть самыми плачевными как для экологии планеты, так и для человечества в целом…

Срочно, непременно будить всех! Им нужно немедленно предупредить Большую Землю, правительство, да весь мир, чёрт его всё подери!!!

Алан развернулся и совсем уже было собрался бежать обратно, в радиорубку, однако навстречу ему уже мчались разбуженные сотрясением и гулом льда люди. Одеваясь на ходу и прыгая на месте, пытаясь попасть ногой в унты. Рональд Гиль первым оказался возле Алана, хотя по пути умудрился пару раз растянуться на снегу.

— Мать его так, Алан! — заорал он на ходу, разом забыв о том, что в такой мороз, да на бегу, крики на воздухе могут привести, как минимум, к пневмонии. — Что, чёрт дери, у нас здесь происходит, мне кто-нибудь это скажет?! — впопыхах Рон не одел даже шапки и теперь прикрывал уши рукавицами.

— Похоже, что просыпается подводная вулканическая деятельность… — от пребывания на холоде и растерянности голос Алана подсел, но Рон его понял.

— Вот это, я понимаю, «растут тропические фрукты на техническом снегу»… — похоже, Рон не на шутку испугался. — И что же всем нам, мать его так и этак, теперь делать-то?!

Вокруг начали собираться взволнованные и перепуганные таким неординарным событием люди.

Эдвардс, Паркер, Норренссон, Аксель, Бри…

Все недоумённо уставились на то, чем совсем недавно так искренне и наивно залюбовался, было, Алан.

По льду вновь прошёл равномерный гул, а затем лёд конвульсивно задёргался, мелко завибрировал. Будто его дёргали и толкали с разных сторон пьяные великаны. Кто-то заорал матерно и присел в испуге на корточки, упершись руками в землю. Алан видел вокруг выпученные от страха глаза. Да и сам он, должно быть, выглядел сейчас не лучше.

Кучка клацающих от страха зубами ничтожеств посреди великого скорбного одиночества Полюса.

— У меня такое впечатление, что там, подо льдом, кто-то ворочается во сне, огромный, как Луна… — Норренссон с выражением смешанного с ужасом удивления на конопатом лице рассматривал под собою лёд, широко при этом расставив ноги, словно сквозь его толщу надеялся разглядеть хоть что-то.

Все притихли, как будто швед сказал им то, что и так на деле являлось правдой.

Некоторое время ничего не происходило, а затем все увидели, как там, за несколько десятков километров от места расположения станции, в небо взметнулись ядовито-жёлтые, длинные протуберанцы пламени, словно там вставало прямо из вод перепутавшее всё на свете Солнце.

Люди попросту онемели. А тем временем протуберанцы плавно опали и сменились выплывшими из-за горизонта широкими лучами бледно-голубого света. Целых шесть лучей, блуждающих по усыпанному молчаливыми звёздами небу. Световая феерия продолжала своё безумное и поистине неописуемое по величественности представление…

Там, где недавно царило ледяное безмолвие, теперь рокотала «гроза», высвечивающая ледовые торосы резкими тенями на фоне вспыхивающий беспрерывно молний. Словно космос вот-вот собирался разразиться небывалым по силе ливнем, дабы излить его на мёртвые просторы равнодушных ко всему снегов…

Не зная, что и думать, обитатели станции плотнее сжались в комок, словно в этом надеялись обрести единство и побороть страх.

Внезапно лёд изнутри словно могуче напрягся. Его состояние внешне практически никак не изменилось, но царящие в нём невидимые процессы, будто по незримым нитям, передавались в нервы людей и заставляли сердца мелко трепетать от избытка адреналина. Взмывать и падать вниз, в пустоту тревожного предчувствия. Последовавший за тем резкий, громовой короткий удар снизу свалил с ног всех, кто наблюдал, затаив дыхание, за тем, что отказывался понимать и принимать разум.

Громкие крики отчаяния и ужаса огласили морозный воздух.

Лёд вдалеке будто взорвался…

Словно кто-то грамотно и направленно заложил в строго определённое, тщательно рассчитанное место, несколько килотонн взрывчатки, и поджег шнур. В небо взметнулись сотни тысяч тонн ледяного крошева, словно прянули от прожорливого подводного хищника тучные косяки рыб. На некоторое время плотный занавес белесой пыли закрыл тот сектор горизонта. Затем, искрясь и переливаясь бесчисленным множеством искорок от крохотных кристаллов, она покорно и игриво оседала, украшая и удивляя своим мерцанием молчаливые небеса.

Вставшие на дыбы и начавшие крошиться и падать с высоты километровые, толстенные льдины были видны отсюда, словно они находились на соседнем дворе. Грохот и удары льда сам о себя стояли невообразимые. Больше получаса продолжалась эта вакханалия внезапной гибели холодных пород.

Люди даже не замечали, что некоторые из них уже получили опасные для органов обморожения. Они позабыли обо всём.

Словно застигнутые гипнозом на месте, они, не отрываясь ни на минуту, всё смотрели и смотрели на удивительное буйство Севера.

И лишь тогда, когда почти целиком улеглось безумие растревоженной впервые за десятки миллионов лет ледяной стихии, из образовавшейся «полыньи» на свободу выглянуло то, от вида чего у всех присутствующих «зрителей» возникло стойкое желание, как по волшебству, оказаться за сотни тысяч километров отсюда…

Там, среди выпущенных на свободу вод океана, вспучилось к небу огромное, светящееся холодным светом явно металлическое Нечто, вздымающееся над миром беспредельным и уверенным в своей мощи исполином.

Словно вздохнув перед прыжком, оно величаво и неторопливо стало поднимать свою тушу над побеждённым им Полюсом. Миллионы тонн воды, поднятых этим «явлением в свет», рванулись от его боков в стороны, сметая на своём пути тысячелетние торосы, как спичечные коробки; смывая снежный покров, проламывая местами своей массой ледовый панцирь.

Окрестности на многие десятки и даже сотни километров озарились призрачным светом, словно повсюду в этом Богом забытом краю наставили столбов с довольно ярким освещением.

Замерев и застыв, не в силах сдвинуться с места, люди только и делали, что смотрели во все глаза на гордое, величественное, торжественное шествие над их планетой материи чуждого им мира.

…Последним, что узрели люди, было сияющее мириадами голубых огней, которые облепили огромное, цвета воронова крыла, закрывающее собой половину неба брюхо Корабля. Его истинные размеры трудно было себе представить.

Как успел растерянно подумать потрясённый руководитель станции Паркер, его диаметр составлял приблизительно пятьдесят километров. Вслед за этим на них обрушился удар высокой волны.

Цунами в Арктике наяву не видел ещё никто.

Словно сама природа противилась тому, чтобы кто-то мог уличить её в столь некорректном поступке, который так не свойственен этим климатическим условиям. Поэтому она тщательно «прибралась» за собой, уничтожив единственных свидетелей её позора, смыв их вместе с жалкими строениями и протащив останки сотни километров до тех мест, где плескались грудью в льды открытые воды морей.

Там она расслабленно слилась с ними, значительно уменьшив свою первоначальную ярость. И благополучно скрыла следы своего преступления против преданного ею же человечества. Больше никто не укажет точно место, где стояла маленькая научная станция.

Рельеф ледового поля сильно изменился.

Лишь ещё какое-то время незатянутая рана «полыньи» будет служить немым укором того, что планета истово помогала родам неведомого чудовища…

 

Глава XII

…Две величественные тёмные тени в ниспадающих одеяниях стояли передо мною в отблеске костра, перед которым я проводил свой тихий вечер. Отсвет пламени как бы растворялся в них, увязал в складках их «одежды» и промахивался, озадаченно припадал к земле и будто бил хвостом, словно гневный хищник, а затем снова «выстреливал» всё новыми и новыми бестелесными вспышками в этих странных и неуместных здесь в такое приятное время суток «визитёров».

Казалось, что огонь бросался на мою защиту. Бросался, ощетинившись копьями грозных острий, от которых в испуге отшатывалось бы всё живое.

Раз за разом стихия будто нападала на пришлых, гневно вздымаясь, и опадая в бессилии поразить тех, против кого она яростно восставала, стремясь собственной энергией победить дыхание холодных звёзд, исходившее от сотканных из бездушного, неживого Ничто, созданий. Костёр удивлённо фыркал и шипел на ветру, когда его оторванные от основной матрицы летучие посланцы без пользы растворялись среди молекул, атакуемых им. Становясь их сутью, охотно вбираемой, неотъемлемой их частью.

Я укоризненно покачал головой, цокнув при этом языком, и огонь пристыжено стёк по незримым канатам воздуха в своё первородное лоно. Озадаченно втянув обратно в себя плети жара, он уменьшился в своих размерах и вновь растёкся по раскалённым до белизны угольях. Словно разом присмиревший пёс, послушно разлёгшийся у ног жёсткого хозяина.

Очевидно, и без моего вмешательства поняв бессмысленность своей затеи, огонь примирился с Ними, признав за «своих» тех, кто и без того состоял из всех известных миру стихий и измерений. И уже более не кидался на них, подобно обкуренному хомячку на медведя.

Настоящих Лиц Теней видно не было. Их скрывали тьма и игра света, рисуя причудливо некие стандарты размытых пастельных форм, по отдельным штрихам позволяющим воображению «дорисовать» подобие привычных в этом мире линий…

Создавалось впечатление, что они завязали свои лица платками, как Зорро. А блики пламени довершали картину, угодливо подавая вашей фантазии фантомы едва угадываемых светящихся глаз, словно отражающих сполохи пламени.

Хотя я откуда-то совершенно точно знал, что стоящие предо мною не являются людьми в рамках нашего ассоциативного восприятия. И не имеют должных сопутствовать этому сходству черт. И каждый из них не был ими по сути своего истинного происхождения.

Они появились предо мною неслышно, словно привидения. Я как-то пропустил их «материализацию», отвлекшись на перемешивание углей, однако воспринял их «визит» спокойно.

В этот раз.

Случись это со мною в «моём», прежнем измерении, я бы огласил лес воплями и, наверное, сиганул бы прямо в пропасть, перепутав с перепугу направления. Прямо сквозь них, стоящих как раз неподалёку от её края.

Теперь же я лишь взглянул в их сторону, словно на нечто само собой со мною разумеющееся. И молча протянул им шампур с жареным мясом. Они никак не отреагировали на этот мой, пожалуй, самый миролюбивый жест за последнее время.

Я пожал плечами. Как хотят. Видимо, они не питаются ничем, кроме эфира. Хотя зря. Мясо было действительно хорошее…

— Привет, Тени. — Я намеревался всё-таки узнать, чем заслужил подобную честь.

— Здравствуй, Высокое Существо.

Гм-м, у них даже голоса есть… Это интересно. Не завывания и стенания, как в каком-нибудь историческом замке, а ГОЛОС!

Правда, слегка безжизненный и бесцветный, но на то они и Тени, чтобы не плясать и не дурачиться тут, приходя к вам далеко за полночь…

— Чем обязан? — Не хочу выглядеть идиотом, но иначе я разговаривать с кем-либо не могу. Без иронии.

Ну, в смысле, когда я не «торкаюсь» этим своим «могуществом». А вот в обычном своём состоянии… Будь ты хоть трижды Тень, ну, не переходить же мне на древнюю выспренность латыни?!

Мол, «примите, о величайшие из величайших, заверения в совершеннейшем моём почтении», ну и так далее.

Так что уж пусть примут меня, каков есть.

Тем более, что я не знаю, какую цель преследуют те, кто так легко и столь точно нашёл меня здесь. Ну, а если не нравится что — так я никого на пикник не звал. Дорога свободна. А у меня мясо вот — остывает…

— Мы пришли сказать Тебе, Высокое Существо, что Начатое ранее должно завершиться. Врата раскрыты, и Недостойное Жить — на свободе.

Ну, что ты с ними поделаешь? Я скривился. Они всё-таки говорят на этой пародии нормального языка. Вычурность и цветистость фраз просто раздражительна.

— Ребята, вы сами не из Лувра середины семнадцатого века? Подарите словарик ваших выражений и украшенную бантами шпагу?

Готов заключить пари, когда они переглянулись, на их «лицах» на миг мелькнуло выражение изумления! Типа, туда ли мы попали?!

А чего вы, спрашивается, ждали? Ответного пения высоким слогом расфуфыренного, надутого индюка?

— Ладно, господа. Я пошутил, извините. Я бы представился вам, но уж простите, я не помню ни своего прошлого имени, ни знаю настоящего.

— У Тебя больше нет Имени, Существо, в привычном для Тебя понимании. Так же, как и у нас. Мы принесли Тебя к Его взору в тот момент, когда Ты боролся со Смертью. И там Ты навсегда потерял, оставил обычное своё Имя.

Ого, да они разумные!

Я-то начал уже предполагать, что они не более чем банальная голограмма, посланная, спроецированная сюда, чтобы передать мне пару глупых, напыщенных фраз, и всё. А они, вишь, мыслят. Самостоятельно.

Санитары-трупоносцы? Так получается? Непонятно пока только, куда они меня несли, зачем…

— А кто же вы сами, Тени?

Они молчали секунд тридцать. Я уж думал, что они заснули, вырубились. И ожидал услыхать даже раскатистый храп в их парном исполнении. Когда «второй», до этого не раскрывавший «рта», выдал:

— Мы те, кто был до Тебя, Высокое Существо. В своё время каждый из нас так же был Существом, наделённым определённой Властью и Силой. Правда, куда меньшими, чем сейчас обладаешь Ты.

— Ого! А теперь? — Мне теперь становилось действительно интересно. И куда-то вдруг пропадала моя ирония.

— Мы не можем говорить и мыслить теми же категориями, что и ты, Высокий. Нам не знакомы и чужды они. Но мы постараемся говорить так, чтобы Ты нас понимал. Да, Ты прав. Мы теперь действительно Тени. «Приставленные» к Тебе.

— Следить?! — Мне очень не понравилась мысль, что меня будут «пасти», как жиреющую овцу на горном лугу…

— Нет, помогать Тебе по Воле Твоей и Его Воле.

— Как же, если не секрет? Ведь вы — Тени! Нематериальное разве в состоянии помочь материальному?! Будете рубить вместе со мною сплеча, например?

— В нас есть лишь Наследие былого величия. Мы сами не в состоянии пользоваться им. Мы — Тени. Но мы сможем передать её Тебе. Мы — Носители прежней своей Силы.

— Аккумуляторы, резерв, значится… — Я был озадачен. Крепко же за мной наблюдают. — И как часто я могу ею пользоваться?

— Лишь дважды. Каждый из нас в состоянии отдать Тебе свою Силу лишь раз. После этого наша Смерть станет для нас постоянством.

— Во как…

Лёгкий игривый ветерок шевелил порывами их одеяния и мои волосы. Они стояли недвижно и как-то… покорно, наверное…

Над землёю висела прохладная, изумительная тишина. Костерок уютно потрескивал, плюя искрами в усыпанное озорными созвездиями небо… Вечер был нереально, божественно прекрасен. Подобные ощущения человеку удаётся испытать крайне редко.

Проникнуться, раствориться в природе, сливаясь с её восторгом, радостью, счастьем кипящей в ней жизни… И тишины.

Всё больше мы воспринимаем тот же ночной костёр как очередную, запланированную работу, результатом которой станет банальный шашлык, окрики на собственных детей и сжигание мусора после себя. Но сегодня…

Сегодня я отчего-то чувствовал, впитывал и поглощал Бытие так, словно я был наиболее счастливой и доброй Его частью, призванной рассеивать вокруг себя само блаженство существования, осыпать мир щедрыми искрами, красками, частицами благоговейного трепета…

Набрав полную грудь восхитительного, пьянящего простором и свободой воздуха, я вдруг почувствовал, что моя душа готова воспарить, крича и ликуя, над этим, с такой любовью и таким тщанием созданным Миром…

Мне показалось, что именно в этот момент я проникся реальной торжественностью момента и уважением к Теням, к их словам и всему тому, что они принесли с собою.

С чего это я тут, правда, распоясался?

Тени, можно сказать, извещают меня о том, что после того, как я для собственной пользы отниму их последнее призрачное существование, они превратятся в межзвёздную пыль. Вряд ли о них останется даже память. Неизвестные, безликие Воины чьей-то Воли, обречённые на полное и, возможно, совершенно незаслуженное, забвение…

— Когда я могу это сделать? — Отчего это мой голос стал так глух и взволнован?

— В любое время. Когда Ты почувствуешь, что Тебе необходима наша немедленная помощь. Время и ситуацию Ты вправе выбирать сам. Мы подчинимся Тебе в любом случае. — Мне почудилось, или в голосе Второго промелькнула неизбывная тоска, рвущая с криком безнадёжности Пространство, какая-то беспредельная, невысказанная печаль?!

Я задумался. Казалось, что их силуэты до предела накачаны болью, от которой не избавиться, никогда не испить, до самого конца Времён. Болью отброшенной в Небытие, использованной Материи, чьей задачей была единственно устроить появление меня…

Я — глупец, раз не могу даже достойно встретит тех, кто принёс мне самих себя на блюде жертвенности…

— А если я так и не востребую вашу Силу?

— Тогда мы имеем шанс снова родиться в своих мирах, Высокий. Но только тогда, когда будет выполнена поставленная Задача. Мы не смогли… — Второй умолк, словно в удручении.

Я смотрел в пламя.

Пляшущие в нём чертята кривлялись и паясничали. Сочным плодом всё так же вызревала прелестная, неописуемая по красоте ночь, полная звезд и неземного очарования. Зачем я здесь? Почему ЭТО всё со мной? Поднимаю голову к Теням:

— Хорошо. Как же мне вас позвать, если мне потребуется ваша помощь?

— Я Норг. На языке моего народа — Свет. Рядом со мною — Тереапт. Его называли бы на его звёздах Восходящим или Избранным. Ты уже понял, что нас собирают отовсюду, из всех подчинённых Ему миров…

— Да, я это чувствовал. Ещё тогда, в Ничто… Ну, а у меня есть Имя, которым меня нарекли…ну, при «рождении»…, сами понимаете…?

— Есть. Для Того, кто послал нас, и для других Причастных Ты — Аолитт.

— Звучит, спасибо… Хотя для моего понимания и восприятия звучит довольно странно и непривычно. Я понимаю, — Высшие сферы, законы Игры…, всё такое… В чём же Правила? Цель? Итог, наконец?!

— Нет никакой Игры, Существо. Есть Задача. Она более реальна и важна, чем то, что Ты даже можешь представить.

— В чём же суть? Есть идея — её воплощают. Разве не так? Я хочу понять!

— Высокий, нам не дано права приоткрывать завесу будущего. Ты сам должен всё узнать и почувствовать, иначе конечная Цель так и останется недостигнутой…

— Вот тебе раз! Как же я узнаю?

— Нам разрешили ответить на некоторые Твои вопросы, Существо, однако так далеко наши полномочия не распространяются. Мы целиком выполнили свою Миссию и должны уходить… Кроме того, что мы Тебе сказали, мы должны передать Тебе Это. — С этими словами Норг достал из-за «спины» что-то огромное, завёрнутое в явно дорогую ткань.

— Береги его. Его металл и Энергия бесценны. Им мы сражались. Тебе повезло, Высокое Существо. Ты остался в своём Мире. К Тебе лишь прибыл одаряющий смертных Светоч Жизни, чтобы дать Тебе шанс восстать оттуда, где Ты оказался. И таким, кем Ты стал, Высокий…

Я внезапно вспомнил свои «видения» перед тем, как очнулся в больнице Граца.

— Так это…?

— Да, это был Выбор. Твоя непокорная, непримиримая воля, Существо, и определила Его Выбор. Ты остался жить. И не просто жить, как Ты уже понял…

— Да, да… — мне стало кое-что проясняться, и это ввергло меня в некоторое смятение.

— Прости, нам следует идти, Высокий. Мы будем исправно и покорно ждать Твоего зова. Всегда, когда бы Ты нас не призвал…

Они медленно повернулись и стали таять в воздухе. Мне всё-таки стало немного не по себе при виде этого, подобная вольность с Материей просто так не усваивается разумом, ещё так недавно бывшим самым по-человечески простым…

— Норг!!! — Он будто неохотно обернулся. Его «товарищ» замер над пропастью, приостановив свой «уход» и словно терпеливо дожидаясь Второго.

— Я слушаю Тебя, Высокий…

Я несколько мгновений колебался, затем поднял на него совершенно спокойные глаза. После того, как я принял решение, мне стало легче, словно я избавлялся от подарка, один вид которого будет ломать мне сердце всю жизнь, как немой укор за чьё-то разбитое счастье:

— Я никогда не попрошу вас отдать мне вашу Силу. Будь что будет.

— Тогда Ты можешь проиграть Битву, Существо. Мы погибали потому, что могли рассчитывать лишь на свои собственные возможности. Тебе же, пока есть мы, будет легче. Впрочем, это теперь Твоё право и Твоя ответственность. Однако всё же подумай…

Я упрямо набычился:

— Я не приму столь кровавого и постыдного для меня Дара. Живите, Тени…

Я готов отрубить себе палец, если я был не прав, и Норг тогда не улыбнулся мне одним краешком губ… В его «глазах» при этом мелькнуло что-то вроде… мимолётной благодарности?

…Впрочем, всё это могло быть игрою света среди плотного покрывала тьмы… Плодом моего воспалённого воображения. И всё же, всё же…

— Благодарю Тебя, Существо, за подаренный нам шанс… Я буду желать одного, чтобы Ты не проиграл благодаря своей воистину бесконечной доброте… — Он отвесил мне едва уловимый поклон головы. — Прощай, Высокий. Твой Путь тяжелее нашего, ибо Час настал… И помни: даже отказавшись от нас, Ты не можешь проиграть. Не имеешь права. Потому как Ты — последний из Нас. Больше Попыток никогда не будет…

Он крайне медленно вновь развернулся в сторону ждущего его Тереапта. Ветерок усилился, и уже только напрягая зрение до рези в глазах, я различал их тонкие контуры, едва различимый в бархате ночного воздуха абрис.

Они уходили, словно разносимые по кусочкам ветром, оставив меня наедине со столь невесёлым известием напоследок…

Не удержавшись, я всё-таки снова негромко его позвал:

— Норг…

— Да, Существо… — это доносилось уже слабо, устало и очень издалека. Очевидно, чтобы балансировать на грани реалий и затягивающего их Ничто, он прикладывал воистину неимоверные усилия.

— Последний вопрос… Ты вправе сказать мне, что значит моё имя?

Молчание начало приобретать уже ту грань, за которой стало понятно, что он ушёл. Ушёл, не отвечая.

Я уже перестал ждать. Когда вдруг… еле уловимо для слуха до меня долетело, донеслось, с шёпотом ветра в кроне осин, с беззвучно и величаво осыпающимся на Землю со звёзд, в виде незримого плача небес, тонким серебром:

— Аолитт и значит Высокий, человек… Имя дано Тебе было — Ангел…

 

Глава XIII

Сонный рассвет грозился вот-вот воспламениться кипящим маслом над нестерпимо раскалённым протвенем. Джи вёл машину, зевая и мотая головой, чтобы стряхнуть с себя остатки сна. Как бы там ни было, они все раздрыхлись тогда не на шутку. Ночная прохлада не отпускала их из своих объятий, и они сдались её неге. Уснули, что называется, на совесть, разморенные и утомлённые предыдущей дневной жарой. Словно и не собирались ехать по ночи вдогонку умчавшимся на «Ровере» вперёд попутчикам.

Когда же их незадолго до полуночи попытался растолкать Рене, его беззлобно послали. Когда тот спросонок не понял, куда же именно, ему охотно пояснили, что «в чащу, за грибами». Тот подумал несколько секунд, затем ответил какой-то колкостью, снова сам упал на спину и захрапел. Мол, раз не надо вам, я — крайний, что ли?!

Теперь вот приходилось гнать, «убегая» как можно дальше от того места, где они застряли, до наступления пекла.

Машина шла ходко, как ни в чём ни бывало, словно и не была виновата в том, что по причине её «выкаблучиваний» они до сих пор ещё не вкусили хоть отдалённых прелестей цивилизации.

Небо светлело как-то резко, не по графику. Джи даже усомнился, правильно ли идут его хвалёные наручные часы, не отстают ли, «наевшись» вездесущей пыли. Однако часы на борту джипа показывали точно такое же время. А пелена света на горизонте тем временем разрасталась. Пока не дошла до уровня, вызывающего резь в глазах.

Джи остановил автомашину и решил разбудить остальных, чьи сонно головы телепались на расслабленных шеях в такт размеренного покачивания авто, изредка дёргаясь несильно, когда Джи налетал на какой-нибудь камешек.

— Эй, а ну-ка продрали глаза, люд! Тут что-то прямо непонятное такое творится… Даже машину толком не могу вести. Взгляните!

Чик недоумённо заморгал, когда ладонь Джи треснула его по спине. Распихав нещадно, в свою очередь, яростно мычащего в протестах француза, как будто передав этим эстафету, толстяк потянулся было за водой. Но предусмотрительный Мони попрятал воду ещё с момента, когда они погрузились в машину, в действительности опасаясь, что по ночной прохладе Чик станет часто прикладываться к воде, пока не выдует её окончательно, а потом и вправду запросится «по-малому». «Я не собираюсь утром чистить зубы песком, если он выдует всё», — робко заявил он Ковбою, кивком головы указывая на захрапевшего Нортона. Тот его поддержал.

Однако настырный, как голодная носуха, Чик перерыл всё, но нашёл. На удивление, пить он много не стал, а предпочёл всё-таки умыться. Что делал он в пути обычно крайне неохотно, поскольку здесь ему не стоило спешить по утрам на работу.

…Когда вслед за остальными выбрался, спотыкаясь и с ещё полузакрытыми глазами, недовольный всем на свете Рене, Джи успел уже слегка размяться, а маклер сиял умытой физиономией, шурша пакетами в чреве сумок в надежде позавтракать крекерами. Однако, когда отсвет «восхода» стал приобретать и вовсе странный синеватый оттенок, даже Чик счёл необходимым оторваться от упаковок с провизией. Рене и Джи уже вовсю пялились в ту сторону, откуда лилось это, словно слегка разбавленное искусственным ультрафиолетом, зарево.

— Там что, — процедурный кабинет «кварцуют»?! — изумлению Чика не было предела. — До рассвета по «графику» ещё больше часа! И свет уж больно странный какой-то…

С ним тут же согласились. Правда, Мони временами «выпадал», клюя носом даже стоя.

Свечение пропало так же внезапно, как и началось. Тьма вновь мгновенно сгустилась над досыпающей пустыней, словно всё виденное им просто почудилось.

Приятели недоумённо переглянулись.

— Что это там ещё за фокусы?! — Рене будто внезапно проснулся, когда до него стало доходить неестественность происходящего. Он с треском захлопнул зевающую пасть и недоумённо уставился, часто моргая, в темноту, в которой только что со свистом пропало это, уже было обещанное ему, утро!

— Это снова крокодил солнце в небе проглотил! — много читавший в детстве, Чик даже в такой странной ситуации исхитрился познакомить всех с переводом сказок Чуковского. Вышло несколько мрачновато, но почти в тему.

Однако не пришедший ещё окончательно в себя Рене глянул на него, как на ненормального. Какие крокодилы в небе, да по утрам, если тут такое?!

Троица явно пребывала в растерянности. Двигаться дальше? Или подождать, пока непонятное явление вновь не проявит себя или более не повторится, и тогда решать — драпать отсюда, вывалив язык и лихо загребая ногтями ног песок, или потихоньку и осторожно продолжать движение?

Внезапно горизонт невыносимо полыхнул розовым.

На миг словно ослепнув, Рене и Джи вскрикнули и прикрыли глаза. Чик, который в это время стоял к ним спиной и намеревался достать из наполненных всяким мусором и вещами глубин кабины изрядно измятую панаму, этой участи избежал. И именно он, повернувшись от неожиданности обратно, был единственным свидетелем, как на землю вдалеке падала крохотная огненно-рыжая капля…

— …Господи, помилуй, это же… — голос Чика предательски задрожал.

— Что там такое, Чик? — Рене и Джи, отчаянно трущие слезящиеся глаза, крайне постепенно начинали видеть пока ещё совсем смутные очертания предметов.

— Ребята…, мне кажется, ребята…, что это… Точно, мля, мужики…, это конец нашего траханного мира… — еле шевеля губами, Чик вспоминал всё, что слышал, знал, читал или помнил про ядерный удар.

— Что?! Ты не мог бы выплюнуть кашу изо рта? — Джи, разъярённый тем, что вместо нормальных объяснений из уст толстяка едва слышится какое-то невнятное, глупое и бессвязное бормотание, в то время как он ни черта не видит сам, перешёл на повышенные тона.

Однако Нортон не обратил на его тон ровно никакого внимания. Он осел на песок с таким видом, будто у него разом умерли все родственники, его банк в этот же миг лопнул, а его самого вот-вот придут арестовывать за неуплату налогов.

Чик выглядел так, словно на него свалились разом все мыслимые в этом мире беды. По его убеждению, именно так всё и было. Какие ж ещё нужны, на хрен, неприятности, если в сорока-пятидесяти километрах от тебя, как ему показалось, на землю упала горящей смолой ракета?!

— Молитесь, идиоты… — сам не понимая, почему, Чик торжественно назвал друзей именно так. — Сёйчас вам уже не придётся идти умываться…

— Чик, твою мать! Да что происходит-то?! — Рене начал поддаваться панике, слыша убитые выражения друга, но сфокусировать на нём зрения ещё полностью не мог. Утирая беспрестанно выжимающие слёзы глаза, он отчаянно моргал и кривился, силясь сконцентрироваться сквозь капельную, дрожащую пелену солоноватой влаги, на Нортоне, уныло сидящем на почти остывшем за ночь песке, словно еврей в дни исхода оных из Египта. Но вместо него ему пока являлось размытое пятно.

— Думаю, секунды через три ты всё как следует узнаешь. Ракеты. Ядерные… — И внезапно голос Нортона окреп:

— Сволочи! Угробить такой мир, говнюки! Когда же вы, твари, наиграетесь в свою войну, в свою политику?! — он в бессильном отчаянии погрозил небу кулаком и уронил голову на руки.

Не смея верить ушам, Рене и Джи напряглись в ожидании смерти. Испугаться они не успевали. Они тоже имели понятие, с какой сокрушительной скоростью и убийственной силой движутся ударная и раскалённая «огненная» волна после атомного взрыва. Так что смерть не отнимет много времени. И не будет столь мучительной, как, скажем, от ножа.

Однако время шло, — пять, десять… тридцать секунд…

Чик поднял голову в надежде ещё успеть заметить растущий «гриб». Отчего-то ему казалось крайне важным — увидит он его перед смертью или нет.

Глупая мысль, глупые ассоциации на пороге вечности. На долю секунды Чику стало даже неловко за столь дикое, несуразное желание за неполную минуту до гибели. «Не мать вспомнил, не молодость свою помянул, придурок, а пыль атомную увидеть возжелал», — в его голове мысли носились, натыкаясь друг на друга и падая, словно не в меру разошедшиеся в старании новички на катке…

Но самым поразительным казалось то, что никто из них за всё время ожидания не закричал. От ужаса, от безысходности, от предчувствия неизбежной кончины…

Однако ничего такого, что могло сказать о том, что над Африкой взошёл радиоактивный восход из магмы, над горизонтом не было и что-то не собиралось являться.

Вместо ожидаемого столба взрыва над тем местом, куда предположительно падала боеголовка, висело лёгкое марево из странного свечения. Еле уловимого, почти незаметного. Если не присматриваться, его почти не было видно. Этого, отдающего лёгким намёком на зелёный, света. Почти миража.

— Ничего не понимаю… Не разорваться оно не могло… Позднее соударение? Ушла куда-то дальше? — Чик бессвязно бормотал, словно умалишённый под церковью. — Ничего не понимаю…

Ковбой и Рене, уже почти совсем обретшие способность видеть, как оказалось, тоже не отрывали глаз от горизонта. Словно тоже жаждали увидеть несущуюся на асфальтовом катке им прямо в морды смерть…

— Похоже, Чик, вода уже стала бить тебе в голову не хуже виски… — Рене выразительно постучал себя по лбу, давая понять, какого он мнения о выходке Нортона. — Или это утренняя моча стучится в мозги?

Чик не отреагировал на реплику француза, лишь досадливо поморщился, словно при виде вконец обнаглевшего таракана, попытавшегося подвинуть его ногу со своей дороги.

— Конец света, я так понимаю, откладывается? — Джи словно тоже решил подлить масла в костёр над головой Чика.

— Идиоты, я видел это! Видел, понимаете?! — Чик нервно подпрыгнул. — Как вас сейчас! И даже лучше!

— Ну, не ори так, чего ты? — Джи никогда не видел Чика столь разъярённым. Тот сопел и бычился, будто оскорблённый прилюдно мамонт.

— Сейчас доедем и посмотрим, что там…, - Джи неловко пытался сгладить ситуацию.

Внезапно налетевший порыв ветра поднял струйки песка наподобие крохотных смерчей и унёс их вдаль, однако оставив после себя стойкий странный запах. Запах чего-то неотвратимого и страшного.

Того, что заставило сердце сжаться и начать слепо тыкаться мокрым и холодным носом во все уголки тела, надеясь найти там пристанище и забиться подальше от прихлынувшего на него ужаса…

Друзья потрясённо переглянулись. Каждый втайне надеялся, что это ему почудилось, однако на лицах всех троих было явственно написано то, что пережили они разом, в один и тот же миг, вместе.

— Мне что-то… Э, не-еет, не хочется туда мне ехать, мужики… — Рене передёрнул плечами. — Там что-то не так… Вам не кажется?

Джи и Чик напряжённо кивнули, соглашаясь. Француз выразил их общие мысли. Не сговариваясь, они повернулись в сторону машины. Назад, назад! Обратно, через Западную Сахару, в Марокко! К чёрту Мавританию, к чёрту Сенегал, в который они так стремились… Туда, где можно сесть на самолёт или судно, немедленно отплывающее в сторону Штатов!!! Вот куда нужно стремиться теперь. Там, впереди, происходило что-то непонятное. Может, война, может, техногенная катастрофа…

Не хватало ещё получить пулю или наглотаться всякой гадости, которой так богата ныне Африка, куда стянули чуть ли не две трети отходов и опасных производств мира! Теперь они были почти уверены, что впереди их не ждёт ничего хорошего, и так прекрасно начавшееся путешествие грозит перерасти в нечто неприятное.

Так что задерживаться здесь, пожалуй, не стоит. Иначе потом можно и остаться здесь навсегда…

Поэтому они, словно по команде, тут же двинулись к машине.

— Рене, что у нас с топливом? — Джи осмотрел резину. Предстояло, возможно, драть отсюда куда быстрее, чем они добирались в эти места.

— Уж с чем-чем, а с этим вроде порядок, хвала Всевышнему… До самого Рабата, конечно, не хватит, но пересечь Западную — вполне. — Француз торопливо копался в вещах, разыскивая в этой куче собственные солнцезащитные очки.

— Нафиг, в Агадире заправимся, если что. Давайте-ка отсюда сматываться, ребята… Чует моя задница, что там, — Чик нервно указал в направлении растущего над горизонтом белого марева, — там, я думаю, нас не особо приветливо встретят…

Ещё не взошло солнце, и то, что отливало во всё ещё царствующей темноте белым, могло нести в себе, чёрт его знает, какую опасность…

Не говоря больше ни слова, Джи завёл джип и развернул его в обратную сторону. Постоянно оглядываясь назад, друзья словно с тревогой ждали чего-то пакостного, что плотоядно кинется им вслед.

Когда вертящий беспрестанно головой Чик в очередной раз повернул голову вглубь материка, на едва достижимом глаза расстоянии вновь повторилось то розовое сияние, что так напугало его какие-то пятнадцать минут назад.

— Смотрите, смотрите! — Чик орал, словно резаный, тыча пальцем в горизонт. — Опять!!!

Было ясно, что предыдущее происшествие не было чем-то одинарным, случайным или естественным. И, словно в подтверждение этого, ещё в двух местах, на самой грани восприятия зрительного нерва, мир встречал розовеющую «модель» рассвета…

Провожая глазами затухающие колебаниями сполохи, Джи неторопливо, словно боясь привлечь чьё-то опасное внимание, потянулся за мобильником. То же самое почти сразу же сделал и Рене. Каково же было их разочарование, когда вместо шкалы уровня сигнала и названия оператора сотовой связи им в лицо глянула надпись «Отсутствие сети»… Связи не было! Так и этак потрусив, постукав и чуть не куснув зубами телефоны, приятели убедились, что на сегодня «звонок далёкой маме» откладывается.

— Да что же это, мать так его растак, такое?! — Чик уже трясся, словно в лихорадке, торопливо расстёгивая сумку с ноутбуком. Рене, тем временем, догадался включить радио. Он перегнулся через переднее сиденье и резко крутанул ручку регулятора, однако по ушам всех долбанули лишь свист и шипение радиопомех.

Наконец, вдоволь и безрезультатно поупражнявшись в поиске работающих станций, сопровождаемый нетерпеливыми взглядами Джи, он наткнулся на какую-то волну, на которой истерично вещали на арабском. Речь неизвестного диктора отличалась торопливостью, он говорил взахлёб, с придыханием, словно убегая от чего-то непостижимого и страшного.

Затем внезапно передача прервалась, снабдив напоследок эфир глухим постукиванием и каким-то шипением, словно выпускали под огромным давлением воздух из могучей шины.

Тем временем Нортон, суетливо подсоединяющий провода и всякие прибамбасы к компьютеру, застучал на его клавиатуре пароль входа.

Со свистом и рёвом разрезая воздух, из темноты вынырнули и пронеслись низко над землёй стремительные летающие машины. Их работающие на пределе двигатели выбрасывали реактивные струи, на секунду слабо осветившие окрестности в дополнение к свету фар.

Джип обдало едва уловимым теплом и запахом сгорающей разом целой уймы топлива. Начертив в светлеющем небе широкую белесую «петлю», воздушные силы словно замерли на несколько секунд в нерешительности, а затем поменяли курс и рванулись в сторону последнего свечения.

Даже сквозь корпуса аппаратов для Чика будто чувствовалась растерянность и замешательство лётчиков. Очевидно, поднятые по тревоге, они получили вполне конкретное задание и направление движения. Однако, пока они шли к заданной точке, непонятное явление приобретало разнонаправленный размах. И теперь пилоты явно гадали, куда стремиться в первую очередь. Вероятно, рассудив, что наибольшую опасность представляют из себя последние вспышки, координатор полёта бросил машины к месту самых последних по времени событий.

Едва начав удаляться, самолёты как-то неуверенно попытались набрать высоту, а затем стали «зарываться» носом. Потрясённые приятели наблюдали за этим, не глуша по забывчивости мотора. На миг их охватило чувство защищённости, показалось, что их мнимое одиночество против ощетинившейся загадками пустыни целиком контролируемо бдительным оком военных. Теперь же, видя, как внезапно стали терять высоту боевые машины, они ошеломлённо смотрели, как цеплялись за жизнь потерявшие контроль за самолётами лётчики…

Озарив небеса ослепительными вспышками истеричных попыток форсажа, аппараты на глазах изумлённой и напуганной троицы тяжко рухнули в пески в нескольких километрах от их «пункта наблюдения». Воздух потрясло стакатто череды разрывов.

Побледневшие так, что это угадывалось даже в сумраке, путешественники подавленно вскрикнули. Падение без видимых причин — это не просто хлопанье о песок одиночной машины, вызванное неполадками технического характера или препятствием.

Рухнуло шесть самолётов, причём разом…

Рене негромко и неумело молился, еле шевеля губами. Выросший в семье искренне верующих, он с детства воспламенел подобием тайной ненависти к религии, которой в доме было насыщено всё — от входных дверей, над которыми висели иконы, до тёмного чулана, в который его бабка, иммигрантка из России, зачем-то засунула целую кипу образов, вырванных из религиозных журналов, расклеив часть их по стенам.

Теперь же он внезапно вспомнил и с детства позабытые молитвы, и о том, что на небе есть Тот, кто видит всё вокруг. И под которым ходит он, Рене Мони…

Чик вдруг всхлипнул, будто вот-вот расплачется. Горящий экраном ноутбук лежал на заднем сидении пока без дела. Застывшая заставка входа во Всемирную коммуникативно — информационную Сеть, заменившую собою недавно пресловутый калечный Интернет, настырно заморгала.

Словно преодолевая себя, Чик опустил глаза на монитор, кажущийся живым окном на фоне мёртвой пустыни, и заторможено набрал комбинацию. Удовлетворённо рыгнув включёнными динамиками, Сеть приглашающее вывалила перечень предоставляемых услуг. Дрожащими пальцами, не сразу попадая курсором на нужную страницу, Чик щёлкнул вызов «Блиц-новости планеты».

Данный раздел непрерывно и круглосуточно пополнялся любыми, самыми ничтожными новостями мира — от родов кошки премьера Норвегии до взрыва сверхновой. Причём сделать это был вправе любой, кто не был ленив. Всё, что он посчитает нужным или важным сообщить миру.

Чтобы разобраться в тесном сплетении действительно новостей и бреда полоумных посетителей Сети, существовала система поиска, подразделяемая на «Официоз» и «Разные». В этом «информационном мусорном ведре» можно было копаться до бесконечности, в зависимости от ваших предпочтений.

На мониторе мелькнула и заиграла красками политическая карта континента. В границах каждой страны мигали цифры. То количество новостей, которое явили миру относительно каждой из них посетители Сети за прошедшие сутки. Всё остальное можно было раскопать в Архиве. За любое число. Любой час. В принципе, просто и гениально. Вводи в выпрыгивающую строку наименование страны и время — и получай. Довольно быстро и удобно.

Система опрокинула на пользователя цистерну всяческого информационного хлама и застыла, словно высунувшая преданно язык собака, терпеливо ждущая повода угодить хозяину.

Забежав в раздел «Страны и континенты», Чик уточнил: «Африка. Западная Сахара. Мавритания. Сенегал». На «табло» пустыни красным цветом горела череда цифр.

Блеснув соцветием названного сектора континента, Система предложила уточнить время. Неверными движениями негнущихся пальцев Нортон вывел цифры: 04–00 — 04–40.

К его несказанному удивлению, на указанный промежуток времени высветилось лишь четыре сообщения.

Первое было посвящено дню рождения какого-то политического деятеля Мавритании, второе посвящалось открытию автосалона в Рабате, а третье…

Эту новость бросил в эфир семь минут назад некто, кто явно имеет прямое отношение либо к военщине, либо к космическому агентству какой-нибудь европейской страны. Сообщения носили характер, присущий панике.

Непослушными губами Чик прочёл вслух:

«В 4 часа 22 минуты местного времени над территорией Мавритании произошёл «взрыв» неизвестного происхождения! В результате вспышки в воздухе над этой страной атмосфера окрасилась в странные розовые тона. Остывая, вспышка перешла в золотисто-зелёное свечение. Территория, накрытая этим явлением, оценивается около семисот километров в диаметре! Связь с Рабатом утеряна!!!»

Последнее было вовсе без указания времени, словно писавший пребывал в состоянии шока:

«Подобные вспышки замечены над Мали, Алжиром, Марокко и Тунисом!!! Военные ведомства стран подняты по тревоге. Насколько известно, Военно-воздушные Силы Алжира предприняли попытку разведки, для чего подняли в воздух несколько боевых истребителей. Об их судьбе ничего не известно. Как-либо прокомментировать случившееся НАТО не в состоянии».

Далее следовала ссылка на снимки. Торопливо раскрыв их, Чик онемел. Огромные территории, накрытые подобием полупрозрачного зонтичного цветка розового цвета, с боков которого к земле тянулись подобия тонких дымных струй, щупалец, будто истекающих из медузоподобного облака правильной формы, в центре которого, словно «глаз» урагана, темнело круглое зеленоватое пятно. Сквозь неплотности расползающейся в атмосфере «медузы» явственно было видно, что по земле распространяется весьма похожая на ударную волну субстанция. Её небольшие завихрения мутно-жёлтой формы словно искрились пылинками кристаллического осадка…

Насколько можно было судить по снимкам, разрывы «медуз» происходил на высоте от трёх до пяти километров.

Присмотревшись внимательнее, Чик повернул немного ноутбук.

Под другим углом зрения на фоне черноты воздуха и редких огоньков городов отчётливо проступала чудовищная расплывчатая тень, из середины которой к земле стремился узкий, бледно-золотистый луч…

Возможно, это было игрой воображения или возникло благодаря искажению изображения на мониторе, но по непонятному наитию Чик счёл, что и это пятно, и почти невидимый луч имеют прямое отношение к этим «медузам».

Быстро перейдя на «Обратную связь с автором», толстяк отстучал запрос:

«Откуда снимки? Со спутника? Есть ли связь с подвергнувшимися «разрывам» территориями?»

Ковырнув эфир, Система выдала: «Пользователь прервал передачу. Соединение невозможно».

Чик нервно хмыкнул. Застывшие в ожидании какого-то релиза Нортона Джи и Рене явно чувствовали себя, словно на раскалённых угольях.

Теребя ноут, Чик пытался найти подобные сообщения из Европы или других стран. Но вот странность, более нигде (!) не проскальзывало ничего подобного!

— Господи, народ, да мы тут что, в полной изоляции?! — Чик поднял внезапно вспотевшее лицо к Рене. — Мы ЭТО видели, какой-то спутник явно зафиксировал, а весь остальной мир…

В это время монитор мелькнул и злорадно озарился полным «молоком». Система дала сбой или сдохла?

Прервав объяснения, Нортон бросился восстанавливать соединение. Ковбой попытался плотнее вставить разъёмник блока питания в «прикуриватель» машины. Но всё было напрасно. Сеть была мертва. Не реагировала она на попытки входа даже банальным отбрехиванием: «Посещение Вами Системы в настоящий момент невозможно по возникшим техническим причинам»…

— Боже… — Толстяк отрешённо вперился в пространство.

Джекки, с десяток секунд понаблюдав на эту картину, придвинулся лицом к Чику и замахал перед ним ладонью:

— Нортон, ты ещё с нами? Ты вообще можешь нам сказать, что ты там наковырял, или мы так и будем тупо сидеть тут, как пингвины на утёсе?

Словно под воздействием гипноза, Чик сглотнул комок и медленно и монотонно забубнил:

— Спутники связи сдохли, Джи… Мы видели то, что видели. Самолёты ведь упали? Упали! Остальной мир, выходит, даже и не догадывается о том, что конкретно здесь происходит… Такого просто не может быть… Каким образом ОНО это сделало? Всё, всё исчезло сразу… Словно и не было никогда… Нет, это абсурд какой-то…

И, словно внезапно очнувшись от транса, Нортон истерически заорал на опешившего от неожиданности Джи:

— Гони, ковбой Джонни! Гони коня, пока нам, как ирокезам, не поджарило здесь задницы!!! Я не знаю, что это было, но… Но уж лучше нам быть отсюда подальше… Так что уж лучше ты реально ГОНИ!!! К океану, только туда…

…Сереющее рассветное небо изумлённо наблюдало, как в направлении Западной Сахары сломя голову, словно выпущенное из пращи, на пределе сил двигателя мчалось окутанное огромным облаком мелкой пыли авто, словно за ним гнались все демоны ада.

Через полчаса, как мимо каменистой расщелины пронеслись огромные колёса, вздымающие целые тучи песка, на камни выползла ящерица, словно измученная непосильным трудом или издевательствами любителей живности.

Моргнув несколько раз подслеповатыми глазками, пресмыкающееся стало производить ртом странные движения, словно его вот-вот вырвет. Конвульсивно содрогающаяся глотка наконец исторгла из себя комки бурой слизи вперемежку с прожилками крови. Напрягшись, животное задрожало всем телом, словно его лихорадило, словно оно собиралось преодолеть какой-то чуждый ему внутренний процесс.

Затем, будто осознав бесплодность каких-то одной ей понятных попыток, ящерица измождено и с некоторым, казалось, облегчением прильнула к прохладному камню. Расслабила тело. Сомкнув веки, она стала похожа на изваяние. Через минуту пульсация под её гортанью затихла, а затем совсем прекратилось. Провожающее взглядом меркнущие звёзды солнце ненадолго отвлеклось. Когда же светило снова обратило свой взгляд на Землю, оно согревало уже мёртвое тельце…

 

Глава XIV

Часы в помещении показывали семь сорок утра. В помещении отдела связи и слежения царила лёгкая паника. Осциллограф сходил с ума уже битый час. Его табло покрывали непрерывные сполохи, словно на шкале работающего в ритме «поп» эквалайзера. Зевающий и поёживающийся Брэндон Дик, сержант армии, старательно крутил рукоятки настройки, но картинка не менялась. Будто воздушное пространство планеты, прощупываемое чуткими приборами, танцевало пьяный брейк, разнуздано и самозабвенно. Никакие принимаемые лучшими специалистами Центра оперативной связи на РЛС меры не давали результата. А недавно замолчала и связь. Вся и сразу. Любая. Сигнал отсутствовал. Мобильные телефоны не находили сети…

Тогда Дик, на несколько мгновений задержав руку у тумблера и старательно провентилировав лёгкие, включил резервный микрофон дальней аварийной спецсвязи. Так диктовала инструкция, и Брэндон не собирался отступать от неё ни на йоту. Набрав в грудь побольше воздуха и стараясь, чтобы голос прозвучал решительно и тревожно, он чётко рявкнул в мембрану:

— «Снежный Орёл», ответьте! Говорит «Полярная Сова»! Ситуация номер один! Повторяю, — ситуация номер один! Отсутствие контроля над воздушным пространством квадрата… — Брэндон диктовал тщательно и чётко, следуя накрепко заученным инструкциям.

Голос его, слегка искажаемый допотопной одноканальной техникой, тем не менее десятками лет служащей верой и правдой в экстренных ситуациях, когда накрывалась тазом радиочастотная и прочая связь, подхватывался попутно по нарастающей другими далёкими операторами. И нёсся дальше по обычным бронированным подземным кабелям к конкретной точке назначения — Главному Пункту командования ВВС и космическим силам НАТО.

Передатчик откашлялся и сонно захрипел:

— Говорит «Снежный Орёл». Вас понял, «Полярная Сова». Повторяю, вас понял…

Его ближайший «сосед» старательно и дословно подтвердил полноту полученного им сообщения согласно всего начального текста.

Спустя некоторое время по такой же обратной согласованной цепочке должны прийти указания к действию, либо определённые рекомендации и решения, а пока можно расслабиться и наконец-то спокойно приготовить себе кофе.

Брэндон расслабленно отложил в сторону наушники, потянулся до хруста, встал и подошёл к кофейному аппарату. Перед ним уже суетился пузатый Робинсон.

В его руках дымилась огромная персональная чашка двойного «эспрессо». Отхлёбывая из неё, толстяк сделал неопределённый приветственный жест рукой и замычал, дуя в напиток:

— Слышь, Брэндон…, у меня такое впечатление, что кто-то намеренно сыплет нам соли в стакан. Где-то, кто-то, что-то… явно испытывает, а у нас тут из-за этого весь бардак и творится. Сто пудов даю! — При этих словах Джим отхлебнул и недоумённо уставился в чашку. — Бурда какая-то сегодня, а не кофе… Кто засыпал его вообще в аппарат?! Ноги бы тому вырвал! И где закупили такую низкосортную дрянь?

Годами сохранявшаяся к этому человеку неосознанная, подспудная антипатия, как правило, не позволяла Дику поболтать с ним и посетовать на жизнь, однако сегодня ему вдруг захотелось быть добрее к тупому бедолаге Робинсону. Почему бы и не перекинуться парой фраз, пока есть немного времени?

Не успел Дик в ответ открыть рот, как в помещение с треском распахиваемой двери влетел чем-то жутко взволнованный дежурный отдела коммуникационного контроля:

— Джим, тебе нужно срочно пройти в радиоцентр. Там что-то с радистом — «слухачом». Не поймём: то ли апоплексический удар, то ли инсульт… В крови вся башка… Рация молчит, словно сбой какой-то. Замени там, пока его осмотрит медик, да попробуй настроить волну.

Разочарованно крякнув, Робинсон поставил на край стола едва початую чашку с кофе и принялся не спеша оправлять мятую униформу и приглаживать свои вечно жирные волосы, словно шёл он не по тревоге, а на свидание к жене генерала.

За эту неуместную при столь вечно сальном виде «франтоватость» реально ухоженный, но неженатый Дик так же недолюбливал состоящего в браке неряху Робинсона. Словно тот считал себя красавцем, каких свет не видывал.

Переходя в течение смены из отдела в отдел по делам службы, Джим подолгу прилизывался перед зеркалом, словно дома оно у него отсутствовало напрочь. При этом он уделял своей внешности столько времени, словно чистоплотность была у него в крови. На деле же он всегда выглядел чуть чище лесного кабана по дождливой осени.

Впрочем, ему всё сходило с рук — и постоянный неряшливый вид, и некоторая неторопливость движений и действий, поскольку Робинсон был гражданским специалистом, а не кадровым военным, как, например, он, Дик.

Иначе не избежать бы ему и гауптвахты, и нарядов, и понижений по службе, будь он хотя бы младшим сержантом… А так… — да плевать он хотел на всякие там «срочности» и приказы! Ему никто особо и не имел права их раздавать. Может, разве что генералу Томсону он подчинился бы несколько быстрее. Поскольку именно от него и зависела благополучная жизнь этого барбоса. Короче говоря, Робинсон был законченной, вполне состоявшейся свиньёй. Хряком с хорошим окладом и льготами. Гражданской свиньёй, и точка!

Закончив, наконец, со своим показательным «туалетом», чем он немало позлил дежурного офицера, Джим вновь с достоинством и не торопясь взял со стола свою недопитую чашку и потянулся к ручке двери. И уже совсем было собрался открыть её, когда одноэтажное здание до самого фундамента потряс мощный удар.

Правую часть строения приподняло и с треском осадило снова. Стены дали многочисленные трещины. С них полетела на пол отколовшаяся пластами штукатурка, с потолка ломающимися сухариками посыпались плитки подвесного потолка, треснули и брызнули стеклом лампы дневного света. Заискрила проводка, вызвав короткое замыкание. Погас свет. Опрокинулись и застучали по полу приборы и предметы канцелярии. Зашатался, но устоял массивный напольный сейф. В облаке поднятой пыли кашляли и недоумённо матерились перепуганные люди. Спустя три секунды вспыхнуло аварийное освещение.

Обжегшийся кофе Робинсон орал, словно ему отдавили член. Впрочем, на его штанине рядом с ширинкой красноречиво расплывалось коричневое мокрое пятно. Так что причины блажить у него были самые, что ни на есть, красноречивые и весомые. Джим тряс штанину и шипел, болезненно скуля и морщась.

Дик каким-то образом умудрился не устоять, свалиться с ног, и теперь он пытался подняться между столов, барахтаясь среди опрокинутых стульев и присыпавших его бумаг и стеновой побелки.

Во дворе внезапно истошно завыла сирена, призывая всех к сборам на плацу. Исландия — не лучшее место на Земле, чтобы выскакивать в это время года на улицу по тревоге, однако делать было нечего.

«Мы в армии, чёрт побери, поэтому извольте, сержант Брэндон, — марш для начала за верхней одеждой и табельным оружием!» — Проклиная всё на свете, слегка испуганный и растерянный, Дик вскочил, наконец, на ноги и, натыкаясь в известково-штуктурном облаке на предметы и углы, бросился в другое помещение, куда, опережая его, уже выкатывались остальные.

Тут и там раздавались недоумённые возгласы и вопросы:

— Что случилось?!

— Эй, кто-нибудь мне скажет, что это было?

— Сэр, Вы не объясните моим людям, что это всё значит?!

Однако все вопросы так и оставались подвешенными в пыльном воздухе. Все растерянно пожимали плечами, не в состоянии хоть как-то разумно обосновать происходящее. Все, включая забегавших, словно натёртых жгучим перцем, кадровых военных, пребывали в полном неведении…

На улице стоял крепкий предутренний морозец, и над выбегающими изо всех дверей людьми висело облако пара, словно все они только что вывалились из разогретой бани.

Если судить по тому, что здание было весьма приземистым, а сотрясение его при этом оказалось просто страшным, удар был нешуточной силы. Дик уже прикидывал, с кем или с чем им придётся столкнуться в этом Богом забытом районе, где и террористов не должно быть по определению!

Это где-то там, на тёплом Ближнем Востоке, изредка в Европе и Штатах, мирную суету городов омрачали взрывы и были жертвы. А здесь… Откуда бы всему этому здесь взяться, на краю земли?!

Всё это было неожиданно, нелогично и как-то… подло, наверное, по отношению именно к нему, Дику.

Не зря ведь он в своё время втайне радовался тому, что по окончании университета попал служить именно сюда — в эту тишину и неспешность, безопасность и сытую устроенность монотонного армейского быта.

А теперь, выходит, и здесь возможны подобные проблемы?! Дик что-то не мог припомнить, чтобы на Базе или в её окрестностях было чему взрываться с такой силой, да ещё в такой близости от наземного пункта связи. Значит, это либо нападение, либо теракт?! Боже правый, только этого им тут не хватало!

По территории части, не слишком ярко освещаемой прожекторами, в клубах медленно оседающей пыли, густо замешанной на предрассветных сумерках, бегало и орало с полсотни офицеров и рядовых.

Иногда люди натыкались друг на друга впопыхах, и тогда к отрывистым командам и бессвязным выкрикам примешивались весьма крепкие выражения. Как оказалось, весь персонал станции уже высыпал в панике на улицу. Теперь растерянный и полуоглушенный люд метался, не зная, что предпринять и как реагировать на случившееся. Сутолоку усиливал непонятный шум, нарастающий откуда-то с юга.

Внезапно на столбах ожили постоянно до этого дня молчавшие репродукторы. Дик с трудом узнал взволнованный голос майора Треги:

— Боевая тревога! Боевая тревога! Всему наличному обслуживающему и техническому составу немедленно спуститься в Резервный пункт! Боевым расчётам — готовность номер один! Повторяю, боевая тревога…

На миг опешившие люди притихли, а затем с новой силой загалдели, лихорадочно соображая, в какой же именно стороне находится этот самый вход в убежище, и гадая, что же стало причиной принятия столь экстренных мер?!

Потом, словно опомнившись и осознав, что просто так, если не угрожает реальная опасность, в убежище не приглашают, разом ломанулась в сторону группы призывно машущих руками, включёнными красными фонарями и выкрикивающих какие-то слова солдат, сгрудившихся у приземистого здания. В котором, видимо, и был замаскирован вход в Резервный бункер спецсвязи.

Солдаты как раз отпирали воротца неказистой халабуды, стены и крышевое перекрытие которой оказались неожиданно очень толстыми…

Руководил всем этим войсковой капитан Хора. Он и ещё несколько офицеров и были теми лицами, которые ведали действиями на случай экстренного открытия бункера. Именно им и доверило руководство знания о Резерве.

Из ходивших разрозненных слухов и домыслов Дик знал, что если придётся задействовать Бункер, как они его называли, то выйти из него можно будет только в двух случаях. Либо по прошествии года и более, на которые запрограммированы механизмы дверей, либо по прибытии специальной команды, которая разблокирует и откроет эти самые могучие двери.

В любом случае, конструкция Резерва предусматривала возможность автономного полуторагодичного существования Отдела оперативной связи Командования в полной сохранности и изоляции на случай экстренных ситуаций, вроде всеобщей планетоуничтожающей войны или масштабных природных катаклизмов. Так им вскользь поясняли на весьма поверхностном инструктаже по этому поводу.

Правда, никто, кроме специально назначенных лиц, не имел туда права доступа в обычное время. А в момент задействования бункера к ним переходило и командование данной «точкой», имевшей собой одной-единственной целью обеспечение бесперебойной связи между группировками наземных действующих армии, флота, авиации и Центром.

Ходили также слухи, что неподалёку от их станции базируется группировка ПВО и шахты с пусковыми установками. Что уж можно с них было запустить — и так было всем понятно. Правда, разговоры и домыслы на эту тему всячески пресекались на корню. Как поясняли «спецы» Службы Безопасности, «если к этому придёт время — всё узнаете». И добавляли нехотя: «если будет нужно».

Похоже, именно это время теперь и наступило. Внезапно и негаданно.

Ещё ничего не понимающие, страшащиеся дальнейшего хода развития событий люди, словно рассыпанные ребёнком бусы, посыпались по крутым ступеням вниз, где в тускло освещённых коридорах их почти пинками заставляли «растекаться» по помещениям согласно внутреннего служебного расписания несколько решительно и неуступчиво настроенных солдат.

Правда, иногда случалось, что в то или иное помещение случайно заталкивали не того специалиста, тот начинал протестующе блеять, и тогда злой окрик капитана Хоры заставлял последнего испуганно жаться к стенке, дожидаясь возможности перейти в нужный ему сектор. В коридоре звучали резкие, отрывистые команды, стучали каблуки, порывисто и зло щёлкали выключатели отсеков.

Атмосфера была насыщена паникой и растерянностью, близкой к тихой истерии.

Её началу препятствовала жёсткая линия поведения Хоры и его солдат. Как только очередной перепуганный субъект с выпученными рыбой глазами и отвисшей челюстью вваливался из «предбанника» в основной коридор, как его моментально «вычисляли», давали чувствительного тычка и в самое ухо злобно орали: «Номер, фамилия, отдел, специальность!», и закидывали ещё целым ворохом других перекрёстных фраз, по делу и просто так, лишь чтобы встряхнуть готовое забиться в падучей истеричное убожество.

И пока офигевший от подобного натиска паникёр, вначале заикаясь, а затем всё бойчее, отвечал на эти и массу других быстро задаваемых вопросов, он успевал подзабыть обо всём, что не касалось необходимости отчитываться перед вопрошающими его о своей профессиональной деятельности, годах правления Гувера или дне рождения его приснопамятной мамочки. Так что дальше его пропихивали уже почти пришедшим в себя, удивлённым, недоумевающим, ни хрена не помнящим и не понимающим.

Но почти успокоенным.

Однако некоторым, особо неугомонным личностям, солдатам приходилось с порога крепкой рукой давать под дых.

Их различали моментально по вздрагивающим губам и подбородку, по затуманенным начинающими выступать слезами глазам. Удар всякий раз оказывался довольно увесистым и профессиональным, но скрупулёзно рассчитанным на жизнестойкость и крепость каждой отдельной личности. Чтобы он не стал для них смертельным или калечащим.

Как только битые начинали хапать судорожно раскрытым ртом воздух, им, не отходя, что называется, от кассы, залепляли увесистую пощёчину. И этим уже окончательно «закрепляли результат», приводили в чувство.

После такой, столь «тёплой» встречи они, словно по волшебству, моментально успокаивались, сосредоточенные лишь на том, чтобы восстановить дыхание и преодолеть желудочные спазмы. Всё остальное начинало занимать этих страдальцев уже меньше всего на свете. Поскольку на их долю выпадало решать двуединую задачу сразу. Они одновременно старались удержать в желудках недавний сытный завтрак и унять протяжное гудение в телепающейся от щедрой оплеухи голове.

Их, приобретших весьма кисленькое выражение лиц, заботливо усаживали под стеночку «отдыхать», потрепав успокаивающе и дружески напоследок за плечо. Мол, с кем не бывает, прости… И тут же накидывались на очередного прибывающего, внимательно вглядываясь в него, в его состояние…

Глядя на эти показательные экзекуции, остальное «население» так же почти притихло, и в подземелье мало-помалу уже воцарялось относительное спокойствие. Впрочем, всё это касалось исключительно гражданских и полувоенных специалистов, то есть не имеющих непосредственного отношения к строевой службе с оружием, а просиживающих форменные штаны в конторах и за пультами Базы выпускников военных академий, и вольнонаёмных. Все до единого закалённые «полевые» вояки были настроены решительно, и будто привыкли к подобному, происходящему в их жизни чуть ли не каждый день.

Они не спеша, организованно и безо всякой суеты, вливались мелкими бегущими шагами в Бункер, притормаживали, переходя в дверях на «холостой» бег на месте и не забывая при этом на ходу негромко называть свою фамилию отмечающему их в списке лейтенанту. По всей видимости, воины заранее выстроились на улице именно по алфавиту, поскольку карандаш лейтенанта чиркал по бумаге практически беспрерывно, глаза его от листа не отрывались, и даже секундных заминок абсолютно не было.

Как только последний боец выстроился вдоль стен по левую сторону, тут же началась уже всеобщая перекличка, и Дик зычным голосом, подсознательно и привычно, выкрикнул своё «Я, сэр!». И процедура пошла дальше по утверждённому кем-то заранее плану. Сержант рассеянно обводил взглядом всё, что его сейчас окружало. Отмечая в памяти наиболее приметные моменты.

В общей сложности, в убежище набилось около сотни человек разных специалистов и техников, и около полутора сотен солдат и офицеров «войскового сопровождения». Полторы тысячи бойцов оставалось на поверхности, прикрывая отход персонала станции, и в дальнейшем — сдерживая, по возможности и необходимости, посягательства возможного противника на убежище. Их задача была прозаичной и печальной. Им предстояло пожертвовать собой ради продолжения функционирования Базы…

Дик и остальные, торопливо оборачиваясь на входе, видели, как деловито и сноровисто остававшиеся на поверхности боевые расчёты занимали позиции по расписанию, все в полной амуниции и при полном вооружении.

Царившие же здесь, в убежище, сутолока и суета лишь на первый взгляд казались неуправляемыми и бестолковыми. Однако привычные, отработанные действия спецкоманды обеспечения свели всё действо к минимуму по времени. Не прошло и трёх минут, как в коридоре на несколько мгновений коротко и негромко завыла тягучая сирена, оповещающая о начале закрытия ворот, и невидимые моторы глухо загудели, начав сдвигать толстенные створки…

Те, кто в этот момент оставался в коридоре, и кто выглядывал в проёмы дверей секторов, с ужасом, с тоской и замиранием сердца смотрели, как неторопливо смыкаются тяжёлые, массивные двойные переборки, словно на века отрезающие их от внешнего мира, от солнца, от свободы… От их оставшихся где-то далеко родных и близких. От привычной им жизни и уклада. Можно сказать, от всего их прошлого…

Когда до полного смыкания стали оставалось не более сорока-пятидесяти сантиметров, к проёму подбежал запыхавшийся лейтенант Бэйк. Уж неизвестно, чем занимался он всё это время, однако он чертовски сильно сюда опоздал. Вместо того, чтобы занять уже своё место среди персонала, его угораздило оказаться не там, где следовало.

Он растерянно посмотрел, как ему отрезается путь к остальным, и внезапно предпринял безумную попытку прорваться в убежище. Повернувшись боком, он попытался по-быстрому протиснуться между всё замедляющими ход двойными створками. В этот момент несколько крупных бойцов, стоящих спиной к основной массе загнанного внутрь персонала, внезапно резко сдёрнули со стены ранее в сутолоке никем не замеченное подобие симбиоза короткого толстого шеста с ухватом, увенчанного на конце «пятаком» диаметром около десяти-двенадцати сантиметров. Сразу несколько человек ухватило его покрепче. Направив концом во всё уменьшающийся проём. «Пятаком» вперёд.

За пару секунд до этого Хора мгновенно нажал на какую-то пузатую кнопку на стене, и стал удерживать её, полуобернувшись в сторону проёма, в котором суетливо копошился Бэйк, торопливо стараясь судорожными рывками пропихнуть себя внутрь. Двигатели дверей натужно загудели, притормаживая створки…, и в этот момент Хора дважды быстро выстрелил между массивами стали…

Прямо в голову Бэйка, который преодолел, протискивая, подобно мыши, собственное тощее тело, уже больше половины расстояния.

Раздалось дружное уханье, и бойцы с каким-то ожесточением вогнали «шест» в его оседающий труп, вытолкнув его мощным ударом наружу, за пределы створок дверей. После чего Хора тут же отпустил кнопку, моторы благодарно выдохнули… и принялись за своё прерванное было занятие. А выпроставшие из щели этот импровизированный «кий» бойцы половинным составом резко развернулись лицом к ошалевшей от увиденного толпе, вскинули спрятанные под накидками автоматы и направили их на людей. Другая половина при этом продолжала настороженно держать на прицеле вход…

— Всем стоять на месте! — Голос Хоры был спокоен и непреклонен. Уверенность его тона сказала людям о том, что он получил чёткие инструкции на все непредвиденные случаи и на остальной распорядок работы Убежища в целом. И он просто теперь последовательно выполнял свою работу.

Начав, правда, с убийства. Но таковы, видимо, и были эти самые «распоряжения и инструкции», которыми он столь тщательно руководствовался…

— С данного момента командование Базой переходит к полковнику Ларсену. Вплоть до поступления новых подробных на то указаний. Прошу персонал после окончания моего «вводного инструктажа» занять свои посты согласно штатного расписания, которое вам сейчас выдадут. С сегодняшнего дня работа станции переходит на новый, аварийный режим работы. Впредь до выяснения обстоятельств, могущих позволить нам выход на поверхность. Если таковых не предвидится, мы будем оставаться здесь ровно столько, сколько от нас потребуют страна и обстоятельства…

— Чтобы у кого-то не возникало мысли о панике или иных «непродуманных» действиях, здесь находится специально обученная группа, которая призвана обеспечивать должный порядок и дисциплину. Им дано право стрелять в любого, кто будет иметь неосторожность или глупость на совершение этих самых «каких-либо действий», могущих нарушить плановые мероприятия и устойчивую работу станции и Резерва в целом. Надеюсь, у них не возникнет необходимости лишать кого-то здесь жизни. Я закончил. Сержант Донкен, раздайте персоналу инструкции, планы и задания на ближайший период — первичный период становления работ. Группа «Си», займите ваши посты!

Четверо сержантов, из числа простых бывших связистов, разом шагнули из комнаты слева. Дик и прочие с изумлением узнали, что эти четверо оказались ни много, ни мало операторами пускового пульта!

Когда эта четвёрка в сопровождении двух автоматчиков быстрым шагом проследовала мимо остолбеневшего народа и спустилась в небольшую «каморку» с бронированной дверью, её закрыл за ними на задвижку совсем молодой сержант Дэвис, после чего он повернулся к ней спиной, расставил пошире ноги и занял перед нею пост. Его бычью шею так же опоясывал ремень автомата, на котором он тут же передёрнул затвор. Кадык сержанта сделал глотательное движение, а рукав непроизвольно потянулся ко лбу, утирая обильно скатывающийся по вискам пот…

Как было видно через толстое стекло двери, ту же сцену с оружием и занятием «обороны» повторили и вошедшие внутрь отсека бойцы. Группа «Си», по слухам, являлась пусковой командой ядерного «щита». Им, и только им, доверялись в случае возможной атаки «ключи» и пароли установок…

На этом короткое «представление» закончилось, и капитан Хора тоном, не допускающим возражений, «порекомендовал» всем разойтись по рабочим местам и «заняться подготовкой оборудования к выходу в аварийный режим работы».

Как только Дик по разнарядке всё того же вездесущего капитана потерянно вошёл в свой, предназначенный для работы «бокс», наверху раздались глухие удары, слышимые даже через многометровую толщу бетона, свинца и уплотнённого грунта.

Лампы освещения мигнули, и едва не погаснув, начали с усилием раскаляться вновь. Все завертели головами, словно ожидая, что вот-вот на их головы обрушится тысячетонная лавина бетона и земли, однако всё смолкло и более не повторялось. Осторожно и с некоторой опаской люди расходились каждый по отведённым им секторам. Там они постепенно успокаивались и начинали не спеша и с некоторым трепетом отрешённо щёлкать массивными тумблерами, клацать толстыми и крупными кнопками, которые были созданы и рассчитаны словно на века хранения или работы. По сути, так оно и задумывалось при строительстве. Что бы ни случилось, здесь ничто не должно было сломаться или повредиться по нелепой случайности или от воздействия времени. Пока люди не были в состоянии целиком настроиться на рабочий лад. Слишком сильно было потрясение от пережитого. Дик, как старший смены, вошёл в помещение последним и обвёл взглядом наличный состав.

В его «подотчётном» боксе уже включили огромные мониторы и систему слежения лишь Губер и Мерфи. Оба теперь заворожено всматривались в них. Над ними сгрудились около полутора десятков специалистов, на время позабывших обо всём, что им предписано было делать на данный момент. Там явно происходило что-то интересное, и Дик не удержался от соблазна взглянуть по-быстрому на это.

На огромные, вполне современные мониторы Резерва были выведены крайне надёжные камеры наружного наблюдения, тщательно замаскированные и по максимуму укреплённые от воздействия практически любых повреждающих факторов. Пожалуй, даже ядерный удар они смогли бы вынести без особого вреда для себя. Во всяком случае, половина из них, продублированных запасными, уцелеет наверняка. Что помогало бы находящимся под землёй вести визуальные наблюдения за прилегающей территорией.

Как только Дик чуть всмотрелся, он увидел, что так сильно приковало внимание связистов…Ему никогда более не забыть этого зрелища! Само по себе казалось небывалым и невозможным то, что происходило наверху на самом деле. Мозг недоумённо взбрыкивал и отказывался воспринимать увиденное.

Представлялось невероятным, что в современном мире, наполненном массой всеуничтожающего оружия, кто-то посмеет напасть на глобальный военный союз, пусть даже и на его небольшое подразделение, обособленное и удалённое от основных сил Блока. Но это было действительно нападение! Состоявшееся и, по-видимому, успешное! Молниеносное, масштабное и массированное.

Насколько хватало глаз, поверхность покрытой сугробами и настом земли была окутана призрачным чёрно-серым смогом, из которого неторопливо «наступали» пока ещё далёкие и редкие числом громоздкие фигуры, поливающие каким-то розовым излучением окрестности. Пробежав лихорадочно глазами экран, Дик успел насчитать всего семь силуэтов…

Судя по всему, прорываемая врагом оборона дрогнула довольно быстро. Тут и там лежали мёртвые тела. Создавалось впечатление, что их грубо и по-шустрому выпотрошили. Отстреливающиеся группы уцелевших солдат уже пятились, торопливо опустошая магазины. Насколько можно было судить, их плотный ответный огонь не приносил совершенно никакого результата. Затем Мерфи переключился непослушными пальцами на следующий сектор, и все увидели, как небольшая группа бойцов, вооружённая тяжёлым стрелковым оружием и миномётами, возглавляемая молоденьким лейтенантом, всё же пытается зацепиться за маленький плацдарм на самом краю атакуемой части.

Сжавшийся в нервный комок Мерфи дал максимальный «наезд» камеры, и стало видно, что у этих солдат что-то получается. Плотный огонь из тяжёлого вооружения заставил одну из ещё далёких странных фигур замедлить ход, а затем и вовсе пропасть в облаках нескольких мощных разрывов, окутавших её контуры. Затем горение охватило и второй объект. Некоторое время он ещё продолжал неровно двигаться, шатаясь и ворочаясь в объявшем его столбе пламени. Затем рвануло, и во все стороны полетели крупные предметы, за секунду до этого составляющие единое целое огромного организма.

Звуки видеосистема не передавала, однако по ликующим потным, прокопчённым лицам воинов было видно, что предшествующее столь удачным попаданиям отчаяние сменилось радостными криками. В помещении тоже грянул дружный восторженный рёв, в мгновение ока сменившийся горестным воплем.

Группу обороняющихся тут же в ответ дважды накрыло чем-то непонятным, каким-то струящимся маревом, что попросту посекло их тела на куски и раскидало по сторонам на несколько десятков шагов. Даже сквозь мглу скоротечного, непривычного простому смертному боя было видно, как утоптанный снег щедро обагрился кровью и затейливо украсился ошмётками мяса и внутренностями…

Кого-то шумно и со всхлипом вырвало прямо на пол. У большинства в глазах стояли слёзы. Одна из немногих женщин, Мэри Финстоун, медленно оседала на пол, трагически закатив глаза. Джуди Флеминг, пышнотелая чернокожая американка, билась в углу в тихой истерике…

— Твою мать… Что же это такое?! Кто это все там такие? Что там происходит, в самом деле?! — никто не услышал, как в бокс, привлечённый криками и бурными выражениями эмоций, вошёл Хора.

Теперь он, также простояв некоторое время молча за спинами собравшихся, не менее остальных был потрясён и сбит с толку открывавшейся картиной схватки. Шумно дыша, он сжимал и разжимал гневно кулаки, словно сам был готов вот-вот открыть эти самые ворота и ринуться на помощь погибающим на морозе батальонам.

Однако он с слишком глубоко впитал в кожу понятие «приказ», чтобы сделать подобную глупость. Именно по этой причине он принуждал себя оставаться на месте, являясь лишь пассивным наблюдателем. Да и невозможно было отворить створки. Пожалуй, именно это обстоятельство угнетало Хору более всего. Было видно, что эта внутренняя борьба и осознание собственной беспомощности стоит ему немалых усилий, когда он видел скоропостижную и бесславную гибель своих сослуживцев. Их нещадное избиение…

Отчаянно клацая клавишами клавиатуры, трясущийся левреткой малыш Мерфи, не отрывая горящих глаз от монитора, «пробежался» по секторам наблюдения. Повсюду была та же самая картина. Так и не успевшая войти в бой немногочисленная техника нещадно горела. Ряды обороняющихся катастрофически таяли.

По всей видимости, личному составу был отдан единый приказ отходить, и жалкие остатки части, постепенно соединяясь в одном месте, начали откатываться с занимаемых позиций. По большому счёту, отходить им было, в общем-то, и некуда. Никаких особых укрытий природного или искусственного характера, где можно было бы зацепиться и упереться в ожесточённой обороне, на местности не было, и солдаты были заведомо обречены. Очевидно, они уже отчётливо понимали это, но что-то удерживало их от элементарного трусливого бегства.

Неизвестно, играло ли тут роль пресловутое понятие о гордости, чести, долге, либо простое человеческое упорство обречённых всё ещё заставляло людей отчаянно огрызаться почти бесполезным огнём. В это время все, кто находился под толщей земли, вцепившись в поручни кресел и в края столов, в собственные рубашки на вороте и друг другу в плечи, беззвучно молились за тех, кто защищал их изо всех своих сил…

Тем временем атакующие приблизились уже настолько, что можно было уже разглядеть, что же из себя представляли эти столь неожиданно, вероломно и молниеносно напавшие странные «войска».

Внезапно вынырнувший из проблесков рассветной пелены, перемешанной с чадом горящих строений «солдат» противника породил новый вопль наблюдавших, замешанный уже на недоумении, потрясении и ужасе осознания непривычности, чуждости форм и основ движущей им «жизни»…

Казалось, прямо на камеру из больного смертью тумана надвигалось какое-то форменное чудище из кошмарных снов! Приплюснутая сверху и заострённая книзу голова, образовывающая своей формой треугольник, и обрамлённая бахромой довольно длинных «щупальцев», с крупными фасетчатыми глазами или очками, с «костяной» матовой макушкой. Отсутствие рта, ноздрей и носа компенсировалось подобием толстого морщинистого «хребта» посредине лица от уровня надбровных дуг лобной части до «подбородка»…

Широкое мощное тело, слегка сутулое, наклоненное немного вперёд и всё словно в переплетении смеси почерневших лохматых водорослей и верёвкообразных, толстых жил. Всё это дикое «великолепие» словно тонуло в чёрном рваном подобии «тряпья», из-под которого местами проглядывали пластины металла. Плечи и верхние конечности венчали подобия воронёных коротких стволов или непонятного назначения установок, выполняющих, по всей видимости, роль вооружения. В остальном оно было похоже обликом на человеческую фигуру. Двигалось оно размеренно и неспешно, словно уверенное в неумолимости и неуязвимости собственного превосходства.

Размер чудовища поражал. Оно было высотой около трёх метров. Солдаты на его фоне казались малолетними детьми. Оторванное до середины «руки» сочление телепалось в локте на толстенном подобии человеческих жил, перемешанных с похожими на оборванные провода нитями. Словно не обращая внимания на «увечье», монстр внимательно поводил головой по сторонам, как будто хладнокровно выискивая для себя новые жертвы. На какое-то время он, как показалось собравшимся, задержал свой холодный, мёртвый взор прямо на камере наблюдения…

Все сжались в трепетном ожидании гибельного удара, мечтая лишь об одном, чтобы это страшилище не обнаружило их. Всем привиделось, что они стоят перед ним чуть ли не нагишом, как на ладони, на открытой местности, а не сидят глубоко под землёй, при этом сразу забыв, что смотрят они на происходящее сквозь крохотную линзу камеры, удалённой от ближайшего существа не менее, чем на триста метров…

И тут враг обнаружил остатки группировки прикрытия…

В это время со стороны отступающего отряда выстрелила ручная реактивная установка. Вырвавшийся из неё снаряд, оставляя дымный след, рванулся в сторону приостановившегося на несколько мгновений «противника». Он нашёл на своём пути широкую, явно бронированную грудь, на которой и вспенился мощным разрывом. Приободрённые этим неожиданным повторением успеха люди торжествующе набрали было воздуха в грудь, чтобы выразить своё восхищение храбростью бьющихся со страшным противником бойцов, когда стремительно развивающиеся события перевернули ход дальнейших в диаметрально противоположном направлении.

По подземелью пронеслось дружное, на одной ноте и одном выдохе, истеричное «Не-е-ет!!!», когда от плеч исполина, почти одновременно с поразившим его прямым ударом, отделилась… и с тугой ослепительной вспышкой мстительно понеслась на кучку растерянных людей радужная оболочка. Похожая на плотный и не полый мыльный пузырь. Она расцвела над ними хищным подводным цветком и целиком скрыла бойцов в облаке золотистой, будто пыльцовой, вспышки…

Когда рассеялись и опали последние протуберанцы мимолётно полыхнувшего огня, скорее всего, воспламенившего сам кислород в воздухе вокруг солдат, взору потрясённых наблюдателей предстала кошмарная картина.

На оплавившемся до оголённых камней пятачке, теперь начисто лишённом снега и льда, лежали иссохшие тела с пергаментной, натянутой, как на раму из хрупких костей, кожей. Как-то разом «истлевшая» одежда сейчас трепалась поднятым ветром, словно умирающие чахлые былинки меж валунов суровой северной степи.

Истончённые черепа кремово-пепельного цвета с оскаленными и приоткрытыми в скорбном страдании ртами утопали в шлемах, словно детская голова в котелке не по размеру… Пустые глазницы трупов смотрели на мир жалобно и с укором. Немигающие взоры успевших укрыться в убежище видели остатки кистей, всё так же сжимавших несколько деформированное оружие. Группы прикрытия более не существовало. Она буквально за пятнадцать минут стала частью пейзажа, составной деталью этого невероятного спектакля безумия…

Поверженный гигант догорал немного правее, куда его отбросило ударом снаряда.

Повсюду виднелись следы разрушений и трупы, трупы, трупы… Бездыханные и перекорёженные тела густо усеивали окрестности. Снег с заинтересованностью продвинутого модника, со знанием искушённого щёголя, примерял к себе новый цвет, которым местами было густо залито его покрывало. Эдакое кровавое «домино», багровые «пятнашки» среди хаоса и царства Смерти…

И над всем этим ревел, царил и безраздельно властвовал свирепый, стремительный и неукротимый ветер, поднятый самым неведомым образом и всё набирающий силу. Он стал для начала срывать с мёртвых тел лоскуты пережаренной, пересохшей разом защитной ткани, а затем постепенно, словно разгоняясь до скорости немыслимого урагана, стал «раскатывать» по тонкому слою и сами скелеты. Быстро выдувая их в виде тончайшей, невесомой пыли и унося в неизвестность вперемежку с какими-то частицами, очень напоминающими кварцевый песок. Словно сама природа прилежно зачищала этот участок планеты от самой памяти о человечестве…

…Поначалу все, оцепеневшие и не могущие вымолвить ни слова, тупо и молча наблюдали за происходящим, словно стайка беззащитных животных следила из-под корней дерева за разгулявшейся стихией. А затем кто-то громко и пронзительно вскрикнул, заметив, как стал сползать, будто молниеносно и без таяния улетучиваясь, даже снег со скудной каменистой почвы. Его словно выпаривало, выдувая вместе с содержимым межкаменных пазух, где столетиями скапливался мелкий мусор и редкий в этих местах песок…

Остановившиеся уже неподалёку от самого входа в убежище «существа», не видя более для себя живых и иных целей, молчаливо и равнодушно взирали на процесс «генеральной уборки», устроенный ветром и какими-то ещё неведомыми силами. Затем, словно по команде, развернулись в обратном направлении и медленно растворились в поднятом вихре. Ещё некоторое время на камнях редкими яркими сполохами вспыхивал остов поверженного монстра, но вскоре ветер прибил пламя, заодно нещадно придавливая к земле и жирный шлейф чёрного дыма.

Постепенно стих и странный ураган, унеся с собой почти целиком останки тел и гарь пожарищ.

Над чадящими обломками того, что совсем недавно было основательной, современной и чертовски хорошо оснащённой Базой, постепенно установилась мёртвая тишина. Лишь изредка нарушаемая хлопаньем на слабом ветру распахнутых рам покинутых второпях полуразрушенных строений…

 

Глава XV

Бензин у них так и не закончился. По законам всемирного свинства, которые живы и действуют, он выходит именно тогда, когда до заправки и обратно особо не добежишь с канистрой. А вот это «западло» произошло примерно за семьдесят километров от океана. У них оторвало переднее колесо. Вырвало напрочь вместе с валом из коробки передач.

То есть, произошло именно то, чего не мог никто даже и предполагать. С трудом удержав несущийся на бешенной скорости агрегат, воющий от негодования и злости Джи каким-то чудом спас их от многократного переворачивания. То есть, от неминуемой гибели. Теперь ему самому жутко хотелось кого-нибудь убить…

Очевидно, не особо разбирающемуся в машинах Рене не следовало всё же поручать её покупку. Он, пребывая в свойственном всем без исключения французам состоянии лёгкой и весёлой беспечности, явно не потрудился объяснить владельцу той свалки отбросов машинерии, куда именно они отправляются. И для каких целей им нужна подобная машина. Что именно ей предстоит.

А стоило бы. Может, тогда бы тот кретин, всё-таки запоздало, но вспомнив о наличии совести, подобрал ему что-нибудь хоть чуть покрепче и понадёжнее. А так… Механик явно подумал, что для неспешной перевозки навоза где-нибудь в Оклахоме или Техасе этот аппарат ещё вполне сгодится. Безусловно, когда-то этот аппарат был совершенным, идеальным образцом для подражания всем автомобилестроителям.

Выносливый, проходимый, мощный и неприхотливый, «Гранд Чироки Лимитед» создан именно для сверхтяжёлых переходов. Теперь же французу попросту подсунули отживший свой век, наверняка побывавший в серьёзной аварии и кое-как подлатанный «экипаж», повидавший виды и виды видов.

Чтобы предпринять такой безумный шаг, как путешествие к ближайшей ремонтной базе и обратно, нужно было снарядить целую экспедицию, и снарядить по уму. А так же обладать полным отсутствием этого самого ума, чтобы не понимать, что такого «марш-броска» им не выдержать. Это было бы куда убийственнее простого похода налегке в одну сторону, так о чём было тогда особо переживать?!

Руководствуясь именно этими соображениями, Джи успокаивал себя, как мог, чтобы не почесать кулаки о неумытую физиономию Рене, до которого так и не дошло, что, если бы не хладнокровие, мастерство и удача Хубера, уже на рассвете они украшали бы своими бездыханными телами праздничный стол падальщиков…

Очевидно, виною всему был и обуявший их всех страх. Машину гнали на пределе, разгоняя её по безбрежному простору пустыни до максимально возможной скорости. Джи, не контролируя при этом степень нажатия на педаль газа, попросту «утопил» её до отказа в пол. И бензин также — попросту и в значительной степени без пользы — «вылетал» в горячем климате «в трубу».

И всё же подвёло их не то, чего они все боялись.

Теперь он остывал, их заглохший, неравномерно потрескивающий двигатель, всю эту злосчастную дорогу неудавшегося бегства отработавший исправно и без капризов, словно и ему передался ужас людей. Он более не грелся и не давал сбоев.

Он будто сам перепугался и разом позабыл о том, что совсем ещё недавно кипел и капризничал, словно накрашенная деревенская девка. И тоже честно спасался бегством, унося на себе ошалевших от пережитого людей.

Джи наворачивал круги вокруг охромевшей машины и почти вслух приводил себе всё новые и новые доводы. Отчасти, чтобы успокоиться, отчасти, чтобы хоть что-то придумать путёвого в данной ситуации. Мысли на ум шли всё более отвратительные…

Надо было признать, что, пускаясь в столь отчаянное и поспешное обратное бегство, никто из троих мужчин даже и не подумал о том, что же станет с ними, если джип вновь начнёт выпендриваться? Но, как видимо, Бог в этот раз дал им шанс. И ничто не тормозило их продвижения, вплоть до этого банального момента. Хотя по дороге с таким древним «Грандом» вполне могла произойти масса других, не менее гадких неприятностей.

Вот вышло бы всё то же топливо. Всё, до капли! И тогда бы даже цистерна бензина, заливаемая в прожорливые баки, не сдвинула бы это авто с места. Разве что произошло бы чудо. Инжектор надёжно хапнул бы воздуха, и машину можно было бы мучить до посинения, пытаясь запустить движок и гоняя стартёр до опустошения аккумулятора. Полетел бы ремень. Заклинило бы от перегрева двигатель. Да мало ли ещё горя можно хапнуть с техникой в пустыне?! И тогда толкайте, братцы, свои сани сами. Полные пожитков, без которых не считаете возможным обойтись.

Впрочем, Хубер и не собирался этого делать. Он просто быстро принял решение — повышвыривал все вещи на песок, а затем туда же и тем же, самым бесцеремонным образом, им были за шкирки отправлены и моментально скисшие Чик и Рене, обречённо торчащие сусликами в кабине. Брякнувшись оземь, флегматичный Нортон что-то забубнил вполголоса, но не стал далее развивать тему и выяснять, по какому праву с ним обходятся столь жёстко и непочтительно.

Очевидно, он понимал, что в данной ситуации нужен и имеет право распоряжаться и действовать именно тот, кто решительнее и умнее, сильнее духом и опытнее других. Кроме того, этот «кто-то» сейчас очень взбешён, а драться он, Чик Нортон, не умеет. Уж лучше благоразумно промолчать, дабы не схлопотать по морде от лучшего друга в минуту его не самого радужного настроения.

«Надо признать», — подумал Нортон, — «повод у него для этого самый, что ни на есть, весомый. Если доберёмся до океана, нам ещё может предстоять договориться о возможности удрать отсюда. Дай-то Бог, чтобы в этом мире деньги ещё играли хоть какую-то роль! Я бы за ценой не постоял… А то в свете последних событий может произойти такой обвал рынка, что впору будет платить только крашенными ракушками! И хорошо бы, если попадётся цивилизованный капитан судна, согласного взять нас на борт… Иначе придётся кланяться какой-нибудь мартышке на дырявой довоенной фелуке, чтобы та перебросила контрабандными морскими тропами в Европу. И ведь лучше Джи никто из нас там и не договорится»…

Это Чик понимал очень даже хорошо. Из всех троих талантом торговаться и выгодно обстряпывать тёмные делишки среди отбросов общества владел лишь выросший на улице Ковбой.

Поэтому, смиренно почесав ушибленный бок, толстяк шустро и без демонстрации оскорбленного достоинства отполз на карачках в сторону от широко вышагивающего вокруг джипа злого Ковбоя, приволакивая за собою по песку мёртвую тушку ноутбука. Почувствовав себя в относительной безопасности, он уселся уже гораздо комфортнее и по старой привычке уложил компьютер себе на колени.

Затем, словно опомнившись, недоумённо глянул на него, на уныло притихший, сконфуженный своим вынужденным бессилием «Чироки», на белое от солнца небо… и тут же просиял, словно в его сумасбродную и шальную, но такую грамотную голову, пришла внезапная идея…

Француз же, напротив, попытался поначалу запротестовать, что-то проблеял лёжа насчёт неприкосновенности личности и откровенного хамства неприличных окружающих, но Джи так глянул на него, что Рене поперхнулся на полуслове, так что Хуберу не пришлось даже сказать ему дежурного «заткнись».

Бросив рюкзак соотечественника Дюбуа ему почти в лицо, Ковбой решительно повернулся к Нортону, чтобы прочесть уже тому крепкую мораль по поводу вводимого отныне ограничения питья на протяжении всего дальнейшего пути…, и тут же позабыл обо всём.

Как ни крути, а при всех своих собственных недостатках Чик был и оставался гением. При наличии желания он мог бы стать хакером. Богатым и неуловимым хакером. Его знания и наитие делали его поистине финансовым волшебником на бирже. Лишь нелюбовь к конфликтам с Законом останавливала его многочисленные «таланты» на той грани, за которой начиналось не просто приличное обогащение, а уже преступление. И всё-таки Чик был гением!

Он оставался им даже в том случае, когда он, ради интереса к самому процессу «творчества», забывался в том, в каком мире он живёт, что и сколько в нём стоит, и что кроме него и его «хобби», существуют прихоти, права и собственность других людей, чьи вещи он имел иногда скверную привычку без их разрешения курочить. Сейчас он, например, увлечённо ковырял дорогущие мобильники Хубера и Мони, однако «по забывчивости», видимо, не стал потрошить свой собственный потрёпанный «Эрикссон».

Вывалив от переизбытка усердия язык и выпучив глаза, он деловито выдирал внутренности аппаратов, что называется, с кишками, при всём этом нимало не заботясь и не задумываясь о том, что у без спросу «арендованных» им предметов есть законные хозяева. Более того, собственники!

Однако по предыдущему опыту общения с Чиком Хубер знал, что Нортон не выжил из ума. И не просто так гробит дорогостоящий эксклюзив.

Как правило, он собирал всегда нечто необычное, интересное, пусть и не всегда находящее каждодневное практическое применение. Поэтому на гневно раздувающегося, чтобы истерично разораться Рене, он шикнул, а затем предостерегающе поднял перед его лицом палец.

Тот немного ещё пошипел, поскрипел гневно зубами, страшно надув щёки, но затем успокоился и сам стал более внимательно, со всё возрастающим интересом присматриваться к тому, что творит их пухлый друг. Что-то подсказало ему, что там творится нечто важное и стоящее, чему не стоило бы сейчас мешать.

А посмотреть было на что…

Пожалуй, ещё никто в мире не мастерил столь странного и непонятного устройства. Распотрошив за секунды все их бесполезные сейчас телефоны, Чик добрался и до собственного компьютера. Не жалея его, он навалился на него с таким остервенением, словно то был повинен во всех бедах его рода.

Сняв, а точнее, грубо взломав ножом его нижнюю стенку, он отложил все эти поверженные обломки в сторону и резво вскочил на ноги. Рванувшись к багажнику, он вывернул его буквально наизнанку. На песок вновь с ожесточением полетело оставшееся в нём невостребованное Джи при «сортировке» барахло. И этот поток не прекращался ни на секунду, пока Нортон не собрал в отдельную кучку всё, что счёл нужным. Но и на этом он ещё не угомонился.

Он бросил Хуберу огромную отвёртку со словами:

— Радио! — И устремился уже к капоту джипа. Открыв крышку, Нортон стал торопливо и с какой-то неуёмной жадностью выдирать оттуда какие-то провода, скинул клеммы с аккумулятора и зачем-то вывернул его прямо на песок. Затем подозвал обалдевшего от такой непонятной активности Рене и кое-что показал ему в кабине и двигателе авто.

Джи покорно приготовил для себя пассатижи и ключи, уже заведомо зная, что неугомонный и деятельный в таких случаях Нортон и его в обязательном порядке припряжёт к тому, чтобы создать из хлама очередной свой «шедевр».

…Когда через четыре с лишним часа как-то разом осунувшийся Чик в последний раз устало вытер панамой со лба льющийся градом пот, недоумевающему взору двух его друзей предстала следующая картина: пустынную равнину украшал остов раскуроченного полноприводного автомобиля, от двигателя которого к аккумулятору тянулись «потроха».

А на песке раскинулась, пожалуй, самая грандиозная и нелепая конструкция, которая когда-либо создавалась человеком в горячечном кокаиновом бреду.

Возлежа на почти добром десятке квадратных метров, она поражала воображение одновременной простотой и замысловатостью, кажущейся несовместимостью деталей и несуразностью изначального замысла её больного на голову творца. Над всем этим горделиво возвышался взмокший и пересыпанный налипающей на кожу пылью маклер, с видом всезнающего Карлссона, «починяющего» Малышу его разгромленную паровую машину. Или средневекового Кулибина, пытающегося из современных, разносортных и абсолютно не знакомых ему деталей смастерить свой первый в жизни «перпетуум мобиле».

И что было самым странным — за всё это время Чик лишь дважды попросил воды. При этом пил он экономно, не проливая ни капли, словно сразу же, без споров и уговоров, проникся идеей о необходимости жесткой экономии живительной влаги. А затем тут же возвращался к своей непонятной работе.

Шаг за шагом он, вроде и не ведая усталости, упорно и как-то одержимо приближался к одному ему понятной, «окончательной версии» сооружения.

Выглядело же теперь всё это дикое нагромождение не сочетаемых с виду предметов так, словно ничего не соображающий в работе механизмов фантазёр — ребёнок наивно затеял создание чего-то «технического», в надежде на то, что оно порадует его своей волшебной работой. Причём затеял он всё это из кусочков пластилина, случайных железяк, разнокалиберных проводков и спичек.

Хотя здесь, за исключением того же пластилина и спичек, действительно присутствовало практически всё. И пучки проводов, соединяющих тут и там схемы и схемки. Провода и проводки, вместо олова спаянные на платах расплавленными на зажигалках и жгутах бумаги крохотными каплями свинца. Наносимого на платы булавкой и варварски взятого «по чуть-чуть» из каждого отсека аккумулятора, служащего теперь основным источником питания всей «конструкции». И радиоприемник, позаимствованный, а по-иному — просто по-быстрому выковырянный из машины, соединённый теперь самым странным, замысловатым образом с ноутбуком и платами «сотиков».

В конструкции были задействованы также СИМ-карты телефонов, микросхема компьютера управления джипа, и даже обе половины его «кенгурятника», «разведённые» наподобие антенных «усов» по песку, к которым тоже тянулись вездесущие и нескончаемые провода. Чик заставил их демонтировать сей «причиндал», категорически заявив, что без него «вся затея не стоит и усохшего глаза корюшки». Причём Джи и Рене стоило немалых, просто огромных усилий разломать стальную прочную конструкцию для этого на две половины — при помощи молотка и корпуса двигателя в качестве наковальни. Предварительно пришлось сплющивать молотком толстые трубы, а затем переламывать их, качая вдвоём туда-сюда. Едва не размолотив в хлам блок мотора, они справились.

В сооружении присутствовала даже пара случайно уцелевших в багажнике алюминиевых банок, обмотанных проводами и подсоединённых куда-то вглубь компьютера. Их появление на свет Нортон встретил особыми криками радости. Создавая это недоразумение инженерной мысли, Чик попутно что-то беспощадно ломал, где, как он выражался, «надо», и что-то «перенастраивал» в имеющейся технике методом тыка отвёрткой и укусами стареньких пассатижей…

При любом раскладе, по всем канонам и законам физики, механики, электроники и прочих «умных» наук это чудовищное нагромождение всевозможного радиотехнического мусора не имело права работать!

Нортон же абсолютно спокойно, со спартанской выдержкой и какой-то возвышенной уверенностью в непогрешимости собственных действий, накинул клеммы на обкраденный аккумулятор, и щёлкнул позаимствованным всё у того же несчастного джипа тумблером…

— Мы сейчас находимся не слишком далеко от экватора. Над ним в космосе всегда вертелось много… спутников связи. И наших, и всяких… — Продолжая колдовать над своим «детищем», Чик вполголоса бормотал им сбивчивые объяснения. — Сейчас попробуем родить…

Недоверчивость во взгляде француза, всё это время явно сквозившая сквозь принудительный трудовой «порыв» троицы, лишь усилилась, когда из вырванных из дверей машины динамиков раздалось уже знакомое им всем шипение. Работу радио пробовали проверять всю дорогу, пока у француза и Нортона хватало терпения, и пока их не сморил сон. Всё тогда было безрезультатно. Эфир и сейчас упорно показывал смачный кукиш из смеси молчания и треска «разрядов».

Вот и теперь, как только радио включилось, ничего приятного поначалу не происходило, и Рене уже собрался от души наорать на «придурошного» Чика, заставившего их потерять зазря столько драгоценного времени на палящем зное.

Потерять, вместо того, чтобы понемногу, но приближаться к заветному и столь желанному спасению. В том, что им нужно было стремиться именно к спасению, никто из них ни на секунду даже не усомнился.

Француз уже склонен был счесть Чика свихнувшимся от страха и переживаний, когда в раскалённом воздухе что-то резко пикнуло, засопело и на вполне французском языке подростковым голосом выдало:

— …какие-то помехи всё время. Странно! «Гомер» не смог пробиться, а уж у него аппараты — о-го-го! «Феникс» сканировал частоты всю ночь — и ничего…

Возникла небольшая пауза, после которой Хубер заорал радостно:

— Получилось, клянусь койотом! Чик, ты просто безумный гений! — Он бросился тискать толстяка в объятьях, приплясывая вокруг него, как будто сам был ненормальным.

Усталый, но довольный собою Нортон не спешил с выражениями эмоций и важным жестом предупреждающе выставил ладонь, мол, тише! Как раз в это время радио вновь заговорило более взрослым баском:

— Если бы их накрыли пеленгом, то и нас бы заодно. Частота-то у всех одна. Нет, здесь что-то другое. Вояки бы нам ещё вчера по куполу настучали, если что… Монреаль на связь выходит и квебекские парни наведывались. Дрезден только что отметился. Орёл и Пхеньян. У них вроде всё нормально. А вот Дубаи и Абу-Даби молчат, будто поперхнулись…

— «Лис», я тогда не знаю, что и думать…

Округливший глаза Рене переводил их с одного друга на другого:

— Да ведь это Канада! Что за канал?!

Чик наморщил лоб и потёр пальцем переносицу:

— Видишь ли, это любительский канал, в МВ — частотах. Судя по всему, это что-то вроде той же всемирной сети навроде Интернета, но архаичной. Правда, некоторым нравится играть «в голос». Вот и балуют ребята.

— Погоди, Чик… Они что-то за военных говорили… — Джи присел перед Нортоном на корточки.

— Да? Видимо, я прослушал.

— А мы можем с ними связаться? Ну, вроде как вступить в их игру?

Чик пожевал губами и задумался.

— Пожалуй, можно. Я для начала настроюсь на ноут, это важнее, я думаю. А там, попутно, через переговорные устройства мобильников, и поговорим…

Он, кряхтя и елозя задом по песку, пересел, а точнее, переполз к компьютеру, из которого торчал ворох всякой чуждой его первоначальному строению технологической дряни. И начал выстукивать одному ему понятные комбинации цифр и буквенных символов.

Иногда прерываясь, он что-то быстренько подкручивал в радио, при этом хмуря недовольно брови и давая указания Рене и Ковбою передвигать так и сяк импровизированные «антенны». Натоптавшись на месте и поползав вдосталь по песку, парни уже отчаялись найти хоть какую-нибудь устраивающую Чика точку. Наконец он зычно и властно крикнул «Стоп!», да так громко, что ворочавший свой обломок защитного каркаса Хубер запнулся и чуть было не упал от неожиданности. Поставив снова осторожно железяку на песок, он по нетерпеливому, сердитому знаку Чика отошёл подальше, чтобы не «фонить», и замер, отчего-то боясь даже сильно дышать, словно потоками воздуха остерегался спугнуть волну, отогнать её от «приёмного устройства».

На челе и порозовевших щеках Нортона заиграли блики счастливой улыбки. Он сияющим победным взором вперился в экран и что-то нашёптывал себе под нос, словно зачарованный собственной самодостаточностью.

Спустя несколько секунд он уже довольно мурлыкал, чуть не пуская липкие слюни счастья. Затем, будто натолкнувшись на невидимую стену, его лицо перекосило мучительное выражение отчаяния. Словно он старался, силился вспомнить что-то важное, но не мог. На мгновение в его глазах мелькнула тень растерянности. Чик не любил, когда он чего-либо не знал, не помнил или не мог вдруг вспомнить.

Внезапно толстяк облегчённо хлопнул себя по лбу и завопил:

— Ну как я мог про ЭТО — да забыть?! Джи, Рене… дайте скорее мне мою сумку! Ту, маленькую… ну скорее!!!

Знаменитый «туесок» Нортона, с которым он не пожелал расстаться даже в пустыне, нашёлся среди сброшенного наземь скарба не сразу. Всё это время его обладатель нервно подпрыгивал на заднице, словно его жалили невидимые осы.

Вырвав грубо и с нетерпением из рук Рене кожаное подобие несессера, Нортон возбуждённо зарылся в него чуть ли не по шею.

— Не то, нет…, и это не то… Неужели нету?! О, нет, Господи…

Сумка их друга всегда была доверху полна какими-то «флэшками», мини-дисками, «мини-хардами», шнурами и прочим мелким, «полезным» лишь для него одного хламом. Так, что он мог бы, при желании, сеять этот реквизит горстями.

Наконец он издал победный вопль дикого павиана, обнаружившего самку в городских джунглях, и высунул нос из недр своего «хранилища».

В его руках красовалась причудливая «загогулина», в которой лишь с трудом можно было угадать ТRЕЕP-вставку.

Недавно разработанный мощный накопитель информации, способный вполне самостоятельно функционировать во взаимодействии с любым из «мыслящих» или «подчиняемых» технологических и электронных устройств. Своего рода свободно перепрограммируемый «вкладыш», призванный обрабатывать и упорядочивать заносимую на него информацию. Присоединяй клавиатуру — и получай легко управляемую машину логического мышления. Скачает, сохранит, отыщет, обработает, отсеет, добавит, переведёт в любой новый формат и приспособит к новым условиям использования. Блеск!

Ходили слухи, что была создана военными для собственных нужд, но утечка информации из военного ведомства позволила «содрать» её и сделать «гражданский» вариант, лишь слегка изменив некоторые несущественные принципы. Дико дорогая и пока ещё редкая штука.

Суетливо пытаясь вставить её в предлагаемый ноутбуком разъём, Чик даже ругался от нетерпения сквозь зубы…

Когда же на монитор выскочила заставка о готовности устройства к работе, брокер облегчённо выдохнул. Как ни странно, ему казалось, что из-за воздействия непонятных полей вся информация будет утеряна, если даже не произойдёт вообще непонятного, устройства просто забунтуют на вводе.

Вздохнув, умник опустил руки на клавиатуру и вывел на монитор список программ. Щёлкнув клавишами, выбрал и открыл загадочную страничку. Из расширяющегося, вздувающегося земным шаром «окна» заставки выскользнуло изображение. На нём угадывалась Земля. Планета, снятая во вращении, из космоса. Под белыми кудряшками облачности и циклонов стыдливо прятались континенты. Неестественная с такой высоты синева океанов резала глаза.

Чик бодренько отстучал на клавиатуре двумя руками дублируемый пароль доступа, который до этого не мог вспомнить, и перед его изумлёнными напарниками возникла и приблизилась Америка. Точнее, контуры и общий вид континента, явно отснятый с высоты нескольких десятков, если не сотен, километров.

Нортон что-то подрегулировал на панели «ручной мышью», и изображения стали «проплывать», словно они летели над ними в самолёте. Стали видны пятнышки городов.

— Африка… дай же мне Африку, дорогая… Мне бы взглянуть на это чудо, да поближе… — Увлечённо причитающий речитативом на манер рэпа толстяк был откровенно счастлив. Он поднял затуманенные глаза к парням и, блаженно покачивая головою, словно наркоман в трансе, благоговейно произнёс:

— «Нэнси»… Лучшая в мире военная программа активного слежения. Это не графика, а реальное изображение, парни. Это словно безупречно, со вкусом отснятое цифровое видео. Только ко всему ещё и до предела точно обработанное и сфокусированное. Работает в «он-лайн» режиме со всеми военными и гражданскими спутниками. Годичная разработка. При соединении с любым проходящим над вами дружественным спутником сразу же копирует для вас все последние данные…, обновляет весь информационный архив, корректирует изменения, происшедшие на поверхности планеты за время, которое вы не включались в её пространство…

Вплоть до того, какой трактор передвинул фермер где-нибудь в Айове за неделю, или сколько раз пробежала собака дяди Пака от будки до забора, где она мочится, за последние сутки. Позволяет видеть любой предмет на поверхности Земли размером от горошины чёрного перца. И сможет увеличить его в сотни раз. Сохраняя при этом должную чёткость и резкость. Вплоть до каждой отдельной хвоинки на ели, до морщинок на веках у людей… С помощью программы я смогу подать о нас сигнал, узнать, где и что происходит, куда лучше двигаться. С нею даже можно управлять ведением боя, передвижением солдат, полётом комара, если потребуется. Да хоть посадкой семян в почву, всё здесь, как на ладони… Мы почти спасены, ребята!!!

— Чик, я всегда знал, что ты нас вытащишь из любой задницы… — Рене не скрывал своего удивления от увиденного. — Где же ты выкопал такое чудо?!

— Рене, ты забыл, кем и где я работаю… Точнее, вы не знаете и сотой доли всего… В числе моих клиентов полно высоких чинов армии. За то, чтобы ими «занимался» именно я, они порой чуть не дерутся. А порой «делятся» мною, как продажной девкой, и тут ничего не поделаешь. Для того, чтобы я помогал им избежать последствий кризисов, разорения и мошенничества как со стороны конкурентов, биржи, так и со стороны собственного государства, они готовы перевернуть для меня мир. Каждый в силу своей компетенции. Или в силу компетенции своих друзей из разных ведомств. А друзей у них — о-го-го! Представляешь, какая это мощь, силища?! Море, океан, вселенная неисчерпаемых возможностей! Всё, что во власти кучки избранных на этой планете — всё становится тебе доступным…

Что тут можно сказать ещё… Эти люди — держатели основной массы финансов страны. Да и большей части бюджета многих, многих стран. Особо стран «третьего мира». Я старательно, и пока выгодно и грамотно — слава Богу! — создаю и размещаю их капиталы, делаю им их шальные, нереальные деньги, а они оказывают мне «маленькие» услуги… Вроде этой, «презентованной» мне «по случаю», копии секретной программы, которая, кроме высших военных чинов, есть ещё разве что у самого президента и первых лиц Америки. Или вроде того «одолжения», чтобы меня кто не ограбил, не обидел, не «прижал»…, или чтобы я не пропал где-нибудь в подобном месте. — Чик виновато повёл вокруг себя руками, однако в глазах его светилась радуга торжества.

— Всё, о чём бы я ни попросил…, - в разумных пределах, естественно…, - мне в этом не бывает отказа. За нами обязательно прилетят, мужики, как только кое-кто получит от меня сигнал. Для этой программы, для её обладателей и их доверенных лиц создана специальная группа реагирования. В неё входят несколько сотен суперподготовленных солдат спецназа. Поверьте, они куда круче отряда «Дельта»… У меня же есть персональный позывной, я помню его наизусть. Точнее, наново вспомнил. Только что. Поэтому, нравится это кому-то или нет, при получении позывного они обязаны поднять всех на уши и прибыть в указанное место. Даже если на него будут падать камни и ядерные заряды.

Поскольку это значит, что в этом месте терпит бедствие весьма важная, очень ценная персона. Их долг — спасти эту «персону» и тех, кто с нею, и на кого она укажет перстом. Будь это роскошная блондинка, пьяный «в сиську» лорд, перепачканный глиной землекоп или беззубая старуха с букетом одуванчиков. Любой ценой. Вот так!

Правда, нам по любому придётся тут провялиться собственными силами и на солнышке несколько дней. Зато я смогу дать «им» максимально точные координаты. Уж поверь, сюда явятся войска, если потребуется… — Чик самодовольно ухмыльнулся. — Им куда проще и выгоднее, чтобы я был жив и целёхонек, чем если с моей головы упадёт хоть один волос.

Голос его стал звучать тише, и казалось, что Чик постепенно погружается в грёзы о том сладостном и всеобъемлющем величии, которое столь свободно дарило ему его «крутое» окружение.

— Это как так? — Недоверчивый голос Ковбоя слегка отвлёк толстого брокера от его приятных дум. Казалось, Джи не мог поверить в реальность того, что наболтал им Нортон.

Одно дело — заколачивать бабки, быть продвинутым в компьютерах и многих других мелочах. Это знали о своём друге все. Это было на виду и «не пахло». А другое — когда посреди пустыни, в чужой стране, вдруг из неба посыплются им на голову солдаты с их же далёкой Родины?! Ради маленького, невзрачного человечка, который и умываться-то не всегда по выходным удосуживается!

Это впечатляло, безусловно. Но казалось слишком расточительным, а потому слишком невероятным, чтобы быть правдой.

Да что Чик — всамделишный министр, что ли?!

Очевидно, мысли Хубера были написаны на его лбу жирным шрифтом, потому как Чик покровительственно улыбнулся ему и заметил:

— Джи, да не парься ты. Я говорю правду. Я отмываю для них столько казённых денег, перерабатываю их в огромные личные барыши для них, что, пропади я хоть на день, у них начнутся огромные, ни с чем не сравнимые беды. Деньги-то завязаны, они крутятся… А случись что? Ну, скажем, Конгресс захочет произвести ревизию, пригласят счётную палату. А ремиссия? А интерес налоговой, ФБР? Их же нужно будет срочно изъять, вернуть, вновь разместить на счетах Министерства Обороны… Вроде бы там и лежали всегда… — Он ухмыльнулся. — А меня вдруг нет как нет. Я пропадаю пропадом в засратой пустыне, рядом с каким-нибудь вонючим бедуином, припадая пересохшим горлом к горлышку тыквы, из которой не выжать и капли влаги?! И подыхаю, уткнувшись мордой в песок… Вместо того, чтобы денно и нощно быть на связи и на страже их пухнущих день ото дня капиталов. В чистенькой рубашке и под кондиционером…

Ты представляешь, что с ними всеми будет?! — Нортон нервно хихикнул. — Да во всём Национальном парке не хватит деревьев и столбов, чтобы их всех, кормящихся в наглую от казны, перевешать! И вояк, и ЦРУ, и Конгресс… Ты думаешь, на какие деньги крутятся и богатеют многие бизнесмены национального масштаба, политики, ФБР, руководители Департаментов, всякие мошенники и шулера на биржах? На свои? Да, как бы не так! — Похоже, для парня это была больная, но приятная для обсуждения тема.

Рене и Джи заворожено слушали. Перед ними вырисовывался абсолютно другой Чик, — солидный, важный хранитель чужого благосостояния, которого страшно и полой плаща зацепить, входя в метро. А они и не ведали. Ну, увалень, ну гений. А он вон как высоко вскарабкался… Да он если оттуда плюнет — плевком просто расшибёт! С такой высоты-то!

На некоторое время они даже забыли о своих сиюминутных неприятностях. А брокер всё вещал:

— Так вот, денежки эти все из Бюджета. Что на нужды обороны были выделены. И крутят их всей дружной компанией… Якобы кредиты берут на развитие… А на самом деле — просто черпают их без спроса у государства. И «развиваются». Зачастую даже не отдавая. А списывая на различные программы, — социальные, научные, исследовательские, благотворительные или гуманитарные. Вот когда в две тысячи двадцатом организовали какое-то хитрое ведомство по якобы изучению контактов с НЛО, туда бесследно и безо всяких отчётов растворилось около шестисот миллиардов. Ну, по крайней мере, без серьёзных отчётов. Вроде как дешёвую бумажку подсунули, как расписку от бомжа. Поняли? Это вам не котлеты и МакДоналдс! А я… Меня ещё из Лихайского Университета тогда Министерство Обороны себе выторговало. Я у них практику проходил, а потом… Потом стал ведущим экономистом. Ну, а потом они меня на биржу фондовую и сосватали. Как своего «представителя». Я им «столблю» и перехватываю наиболее выгодные сделки, контракты, проекты… Вот так, ребята! Я им нужен живым, и не иначе! А как нас заберут, а я в этом теперь уверен… — так про то, что я рассказал, не вздумайте болтать. Если хотите каждый день вовремя домой возвращаться…

Потрясённые друзья стояли, словно огретые обухом. Не всякий раз услышишь подобное. Между ними словно пролегла холодная стена отчуждения. Её появление было навеяно рабской привычкой человека, знающего свой шесток перед могуществом денег и силой того, кто ими заправляет.

Однако Чик, словно предвидя подобное, подмигнул товарищам и закончил мысль на мажорной ноте:

— Парни, для меня вы по-прежнему — лучшие друзья. Всё, что принадлежит мне, принадлежит и вам. Поэтому забудьте о том, что сейчас услышали, и давайте подумаем пока о том, как нам тут обустроиться получше, пока в далёкой Америке соберутся кинуться нас, несчастных, спасать!

На миг Нортону показалось, что Хубер вздохнул с облегчением.

Сочтя разговоры законченными, Чик вновь углубился в свой компьютер, чтобы постараться определить их точное местоположение. В то время как остальные разбрелись по «стоянке», не зная ещё толком, за что и хвататься.

То тут, то там валялись разбросанные вещи. Как-то неохотно и потерянно они собирали их, лениво разглядывая и рассеянно думая о том, что нужно бы соорудить из имеющегося хлама подобие шатра от солнца. А стоит ли затеваться?

Энергия куда-то пропала. Известие о том, что их вот-вот спасут, что вот-вот на горизонте затрепещут могучие винты, поднимающие в воздух надёжную и слаженную армейскую группу, как-то сразу расслабило всех. Всё пережитое, весь кошмар предыдущих суток показался чем-то нереальным, далёким, неважным и не опасным. И чего ломились, как ненормальные, спрашивается? Грозы испугались? Ну, пусть это даже и взрывы были какие-то, на заводах, на рудниках, к примеру… Пусть бы даже и война. Пустыня большая, спрятаться от воюющих есть где. Могли б и не торопясь узнать, что да как. А не сидеть теперь тут, подобно тупым цаплям на высохшем болоте… А Чик — ну надо же… Вельможей прямо оказался!

Примерно такого плана были самостоятельные рассуждения и Рене, и Ковбоя. Между собою они при этом не разговаривали, однако мысли их текли в одинаковом направлении.

Увлёкшись подобными размышлениями, они совершенно неожиданно для себя услышали, как сквозь сон, удивлённое восклицание Чика. Неторопливо развернувшись, они двинулись в его сторону, уже не ожидая увидеть или услышать чего-то абсолютно нового для себя или необычного. Всё, что могло их потрясти и повергнуть в шок, они на сегодня уже получили.

Однако вид слегка растерянного друга несколько обеспокоил их, и они ускорили шаги.

Застыв, словно в оторопи, бледный Нортон вперился в монитор. Он то и дело как-то странно подёргивал плечом и шеей, словно она у него затекла.

Приблизившись, мужчины заглянули к нему через плечо. На экране светилась Африка. Точнее, её сегмент, в котором где-то находились и они. Отчётливо виднелась лазурный урез океанического простора, а над местами, на которые был наведён курсор, высвечивались мелкими буквами названия стран: Марокко, Тунис, Нигер, Алжир, Мали, Мавритания, Сенегал, Гвинея…

На первый взгляд, ничего необычного. Но, присмотревшись, они неожиданно поняли, что вызвало эмоции Чика: чуть правее и ниже по континенту территории выглядели цветастыми лоскутками. Словно разрисованная красками карта. А то, что вызвало подобие шока даже у не особо впечатлительного Чика, отливало светлым серо-стальным цветом, среди которого мерцали во множестве крохотные светло-сиреневые очаги. Словно там сонно догорали зажжённые и позабытые в школьной лаборатории на ночь спиртовки…

Палец Чика так и застыл, подрагивая, на панели движения курсора, словно не смея двигаться дальше. Действительно, Нортон именно боялся дать приближение, «наехать» на объект. Случайно шевельнув пальцем, он нечаянно сдвинул «фиксатор высоты» и увеличения масштаба в программе. Постепенно расширяясь в стороны, на друзей «поехал» вид сухой, выжженной до черноты земли, среди которой стали вырисовываться пока ещё мелкие, но уже явно видимые руины городов…

Людей охватила паника. Что-то ужасающее и беспощадное превратило и без того обделённый природой континент в жалкую пародию на бывшую, пусть не всегда гостеприимную, но землю. В том, что ни на этих просторах, ни в этих примитивных или богатых некогда городах и деревнях более нет ни одной живой души, сомневаться не приходилось.

Вид местности был величественно ужасен… И созерцать это спокойно было невыносимо.

Инстинктивно все трое со стоном отвели или на мгновение опустили глаза. И потому не сразу заметили, как моргнул серым экран, и вместо предыдущей картинки на её место медленно и зловеще материализовалась другая.

Спутник, видимо, выйдя из зоны наблюдения, «передал» эстафету своему собрату. Только теперь вместо опалённой пустыни и пересохших оазисов на мониторе вырисовывался заснеженный полуостров.

На нём синим пятном выделялась махина рукотворного характера. Камера самостоятельно дала увеличение. Насколько хватало глаз, тело полуострова почернело от каких-то существ. Ошалело глядящие в экран горе-путешественники узрели, что картинка стала внезапно тускнеть, потом заморгала виновато…, и на смену её пришли какие-то знаки, огненно-карминовым цветом перечеркнувшие периметр монитора.

Даже одного взгляда на них было достаточно, чтобы и непосвящённый понял, это — не земной язык. Подобные «буквы» нельзя было отнести ни к одному виду письменности. От них веяло ужасом и холодом. Это был чуждый, незнакомый и неведомый язык. И, словно рассеивая последние сомнения в истинности своего происхождения, экран озарился розовой вспышкой, перерастающей в хищный «букет» — абсолютно точную копию того, что видели в пустыне Чик, Джи и Рене. И из динамиков неторопливо зазвучал жёсткий, сухой голос. Голос чужака…

Чик опомнился первым. Что-то клацнув кнопками клавиатуры, он отшвырнул ноутбук и на всё ещё не слушающихся ногах попытался вскочить, однако слабость в коленях не дала ему этого сделать. Рухнув обратно, словно подкошенный и взметнув облако мелкой пыли, толстяк тут же волчком перевернулся на живот и уже на четвереньках проворно засеменил к распростёртым на песке останкам мобильников. Крутанув ручку радиоприёмника и наклонившись к крохотным их микрофонам, насколько позволял живот, он стал истерически выкрикивать в пространство:

— Всем, кто меня слышит! Всем, кто слышит! Частота 2655 Герц, позывной «Стальное Небо»! Пароль доступа BY-2RG-77-FG! Повторяю, пароль доступа BY-2RG-77-FG… Позывной «Стальное Небо»! Для генерала Джефферсона! Срочное сообщение! Повторяю…

Чик кричал не совсем понятные слова ещё долго, пока, наконец, эфир не ожил и не каркнул раздражённо:

— Приём сообщения. «Стальное Небо», подтвердите пароль доступа…

Рене снова воззрился рассеянно в экран, затем как-то странно всхлипнул, словно ему в печень вонзилась стрела, приподнялся зачем-то на носки… и рухнул в обморок на распекаемый солнцем песок, широко раскинув руки и вперив невидящие глаза в струящийся невыносимо знойным маревом зенит…

 

Глава XVI

Ревущая перегретыми дизелями колонна упрямо рвалась вперёд. Запах катастрофически быстро тающей в баках солярки, панического страха и едкого солдатского пота властвовал над окрестностями. Канада замерла в предвкушении первых устойчивых снегопадов.

Генерал Ройсон в изнеможении откинулся на сиденье «Хаммера». Всё, что он видел вокруг себя, подавляло его и крайне угнетало. Похоже, это даже не конец его карьере. Это — конец, гибель чего-то большего, чем просто уничтоженный корпус морской пехоты. Разбитые, жалкие остатки армии попросту спасались бегством. Это нельзя было назвать отступлением. Никакого плана или стратегии именно на этот случай не было. Предполагалось, что неизвестного врага нужно остановить. Остановить любой ценой. И что для этого придётся сражаться до последнего. Однако ничего из этих намерений не удалось выполнить.

Всё, всё полетело к чертям. И планы, и наработки, и вся секретность, скрытность операции были провалены с треском.

О каком «сражении» можно вести речь, если вся мощь собранного «боевого кулака» была сметена за неполную пару минут?! О какой секретности можно говорить, если они были для атаки чужаков, как на ладони?! Несмотря на густые очаги леса, в которых была расквартирована ставка и стояли части резерва.

То, что «свалилось» на них с разъярённого неба, невозможно было назвать врагом. Противником в любом смысле этого слова. Их расшвыряли, растоптали, словно новорождённых щенков. Словно перед ними выросла туча рассерженной, беспощадно пожирающей людей саранчи. Когда на горизонте, в виду у изготовившейся по всем правилам воинского искусства к сражению армии взметнулась далёкая, но стремительно растущая серая стая, по рядам войсковых соединений прокатился потрясённый вздох. Ещё не зная точно, что мчится им навстречу, большинство солдат, с присущим любому живому существу инстинктивным чутьём приближающейся смерти, ударилось в панику.

Как часто бывает, человеку не приходится говорить о том, в какой день и час он умрёт. Его собственные «биологические часы» и инстинкт услужливо подскажут ему об этом сами. Именно сейчас липкий страх, обнявший за плечи приготовившихся к бою воинов, гаденько нашёптывал им в ухо о том, что их час настал.

Лишь чудом командирам удалось предотвратить массовое неосознанное бегство и заставить личный состав вновь взяться дрожащими руками за оружие. Однако, в конечном итоге, это никому из них не помогло.

Всё случилось быстро и настолько впечатляюще, эффектно, что даже видавшие виды ветераны побледнели от неожиданности и ужаса…

Их практически безнаказанно атаковало не менее сотни странных по форме летающих аппаратов, размером со средний грузовик, за тёмными плафонами которых нельзя было разглядеть даже силуэтов лётчиков. Презрев все известные законы физики и земного притяжения, все привычные и принятые манеры ведения боя и воздушного маневрирования, эти «шершни», как сразу же окрестили их бойцы, вытворяли в воздухе на своих крохотных подобиях самолётов такое, что никогда, ни при каких обстоятельствах не смогут выполнить и лучшие асы этого мира…

Придя к рубежам обороны правильным клином, они тут же затеяли в воздухе невероятное мельтешение, как ночные мотыльки вокруг горящей лампы. Хаотичность их движения была просто поразительна. Небо словно заклубилось, отягощённое их присутствием.

Казалось, что из подобного движения нельзя не только нанести мало-мальски прицельный удар, но даже выпутаться из этих кульбитов невозможно без того, чтобы не рухнуть камнем вниз! Однако, как вскоре увидели все присутствующие, некие, явно неведомые земной науке особенности конструкции, или иные факторы, позволяли аппаратам творить невозможное.

Несмотря на плотный, просто шквальный заградительный огонь, которым запоздало встретил их атаку капитан Сахас, потери нападающих были ничтожно малы в сравнении с той кровавой резнёй, которой они подвергли оказавшиеся беспомощными батальоны…

Злобно шипя двигателями на форсаже, аппараты принялись за дело, как заправские мясники.

Они не стреляли, нет. В том понимании этого действа, каким оно привычно всем и каждому. Они безупречно точными и экономными «посылами» молниеносных ударов уничтожали людей и технику, вгоняя в их ряды свои «снаряды», словно опытные специалисты акупунктуры, вводящие иглы в до микрон рассчитанные точки.

Подобия «мыльных пузырей», розово-белых шаров размером с теннисный мяч или чуть более, со страшной скоростью вырывающиеся из «шершней», оставляя мимолётный росчерк грозового цвета, накрывали группы людей и места сосредоточения боевой техники и солдат. Казалось, боевая армада попала в лавку к буйному сумасшедшему мяснику. В воздух взлетало и горело всё — ещё живое, трепещущее мясо солдат, обломки вооружения и фортификационных сооружений, ноги, руки, мозги и брызги крови. Галлоны горячей, выбрасывающей в морозное утро плюмажи шустрого пара, крови! Наблюдать за всем этим было просто невозможно…

Разгромив за считанные секунды крупные скопления, «самолётики» стали гоняться даже за одиночками. Похоже, в счёт убоя шёл общий «валовой эффект». Раненых или контуженных попросту не было. Всё, чего касался хоть краем «разрыв» такого «подарка», превращалось в рваное, ветхое, растрёпанное по ниткам одеяло. Мёртвое и рыхлое.

Тела, металл, дерево, пластик, резина… Всё разлеталось, дробилось и корежилось, рвалось на куски и ошмётки составляющей его материи. Танки и прочую технику попросту вбивало в землю, вколачивало невидимыми молотами в камни, словно стремилось перемещать их вместе и создать однородную массу из несоединимых, по сути, элементов. Иногда, словно в насмешку, неизвестные пилоты «развлекались», выпустив разом, словно имели одинаковый для всех прицел и скорость нажатия на гашетку, несколько «шаров» под днища танков и бронемашин, они взрывами заставляли тех подлетать на несколько десятков метров в высоту. Чтобы оттуда, кружась и переворачиваясь, словно подбрасываемые монетки, стальные, тяжеленные боевые машины унизительно и беспомощно падали на землю, разлетаясь сплющенными кусками…

На весь этот «балет» с ужасом взирали пока ещё живые солдаты резерва и командование. Нет, уже никто более и не помышлял о сопротивлении! Разинув в неслышном крике рты, бойцы падали ниц или старались отползти от эпицентра обстрела. Как можно сопротивляться сокрушительной неизбежности, имеющей, к тому же, неизвестное лицо?! Бросив всякие мысли о том, чтобы сражаться, люди попробовали организованно отступить.

Вокруг них вскипел ад…

Словно не желая отпускать несчастные жертвы, не досмотревшие всю премьеру до конца, пилоты устроили вокруг них «огненное шоу». Прочертив разрывами полный круг, враг замкнул оглушённый и вконец потерянный корпус в кольцо. Будто намекая на то, чтобы ни одна живая душа не посмела и думать о том, чтобы сбежать отсюда. Земля по периметру запылала, и генерал с болью подумал, что теперь они, как львы в цирке. И по прихоти стрелков они должны теперь прыгать через этот огненный круг…

В воздух снова, в который уже раз, поднималось всё и вся. Перепаханная на глубину нескольких метров, измельчённая до состояния песка, «сдобренная» техническим «мусором», истерзанная почва сгребала в себя, осыпаясь при новых взрывах, окровавленные «мешки» с мясом и костями, словно торопясь похоронить как можно больше убитых, не оставить их на поругание времени и падальщикам. Точно знала, что этим заняться будет некому. Точно этим оказывала своим гибнущим детям ту единственную услугу, которую могла предложить на данный момент.

Пожалуй, даже она не могла бы погрести всех, кто усеивал её сегодня столь густо и кроваво.

То, что они обречены, было ясно и безо всяких сложных выводов. Несколько случайно и, видимо, просто чудом сбитых ими неуправляемыми ракетами вражеских машин, взорвалось с ярким хлопком прямо в небе, словно начинённая магниевым составом картонка. На землю упали лишь какие-то жалкие хлопья, продолжающие гореть искристым пламенем посреди бранного поля, усеянного боевым хламом и изуродованными до неузнаваемости трупами.

Генералу на миг подумалось, что так взрываются водород и гелий. Возможно, именно ими и были заправлены «шершни».

Всё время скоротечного избиения человеческой живой силы и техники генерал простоял с непокрытой головою у входа в передвижной командный пункт, расположенный на бронированном грузовике. Вокруг него испуганными собачонками жались младшие командиры и штабисты. Как только на расположение войск накинулись эти «стервятники», пропала связь. Им никто не придёт на помощь. Ройсон равнодушно отшвырнул рацию и тяжело уставился на собственные начищенные ботинки. Блеск их среди вакханалии смерти показался ему кощунственным.

Ветерок порывами трепал его редкие волосы. С замиранием сердца и тоской смотрел командующий, как бездарно и зря гибнет огромное число его прекрасных и храбрых во всех других ситуациях солдат. Во всех других, кроме этой.

Здесь их смелость, опыт, умение и отвага не играли никакой роли. Он чувствовал, что понемногу сходит с ума…

Его душило понимание того, что он бессилен хоть что-то сделать, что-то изменить. Здесь было бессмысленно кричать, брызгать в гневе слюной, отдавать какие бы то ни было приказы или требовать чего-то от уничтожаемых безжалостной, и практически неуязвимой силой, людей. Их вырезали, как неразумный, беззащитный скот, цинично и буднично смешав с почвой внутренности и обломки так и не вступившего в бой тяжёлого вооружения.

И потому голову его разрывало при мысли, что никак, ну никак он не может всё это прекратить, как не в состоянии он ничем помочь собственным солдатам, принимающим там поистине мученическую смерть с покорностью обречённых…

Очевидно, вдоволь натешившись, противник решил, что на сей раз он натворил бед вполне достаточно. По тому, как стали стихать разрывы, и по похожим на «сборы» перемещениям воздушной армады, можно было видеть, что представление окончено.

Словно насмехаясь над распростёртым на ставшем рыхлой пылью плато человеческим воинством, воздушный флот выстроился «свиньёй» и, совершив оборот каждого объекта вокруг собственной оси, не спеша двинулся восвояси.

Не успел он отлететь на половину расстояния, от которого показался вначале, как низко в небе загудела и задиристо пронеслась в их сторону пара сотен стремительных машин.

Авиация решила всё же ввязаться в драку. Очевидно, каким-то образом ВВС Блока отреагировало, хотя в военном ведомстве, и уж в эру современности, с её бюрократизмом, для принятия подобного решения требовалось немало времени. Вероятно, не имея связи с корпусом генерала Ройсона, в Штабе не на шутку переполошились и двинули в сторону плацдарма ударную авиацию.

«Вы опоздали на наши и поспешили на собственные похороны, ребята», — генерал со вздохом опустил взгляд. То, что последует за этим, он теперь знал наверняка. Эту часть трагедии можно пропустить. Ему незачем смотреть на ещё одно безумное пиршество иродов…

По крайней мере, ему удастся хотя бы отвести жалкие остатки своей части. Воспользовавшись гибелью самолетов, он сможет спасти горстку людей. Неравноценный обмен с точки зрения экономики, но иного выхода у генерала не оставалось. Как не оставалось у него ни сил, ни боевых ресурсов вновь ввязываться в драку, чтобы помочь и без того заранее «списанным» лётчикам…

С огромным трудом собрав в колонну уцелевших в этой мясорубке, Ройсон приказал выступать. Куда и зачем, он абсолютно не представлял. Всё равно, куда бежать. Куда угодно, лишь бы подальше от этого проклятого, нереального в своей чудовищности места!

Туда, где можно просто упасть на землю и перевести дух, унять дрожь и попытаться привести мысли и чувства в относительный порядок. Дать прийти в себя разом поседевшим от пережитого бойцам.

Генерал был готов держать пари, что две трети из оставшихся более никогда не найдут в себе сил повторно встретиться с этим, да и с любым другим, противником. Их проще будет возвести на эшафот, чем вновь заставить пережить подобный кошмар. Теперь до конца жизни многих из них будет мучить одно и то же видение. Иными словами, они более не бойцы…

Что-то в линиях летающих аппаратов, в их возможностях, в вооружении говорило Ройсону, прозванному за глаза «Умником», что это не могут быть земные машины. Похоже, к аналогичному выводу пришли и многие из тех, кто сейчас мчался с генералом по бездорожью, уходя всё дальше от такого страшного места.

Уже отбывая в спешном беспорядке с места гибели корпуса, генерал и все остальные невольно обернулись. Как если бы в душе каждого теплилась надежда на то, что удвоенные силы воинственно настроенных земных лётчиков в состоянии одолеть шустрый рой технически и огневой мощью превосходящего их многократно противника.

Но практика показала, что отныне надеждам не суждено сбываться. Обычное земное оружие и в этом случае оказалось практически бессильным.

По всей вероятности, это вскоре осознали и сами пилоты, однако отступить им просто не дали…

Сереющее сумеречное небо окрасилось сполохами быстрых разрывов. В нём будто запылали первые костры. Грохот далёкого боя, в котором неизвестные асы нашли для себя новые жертвы, наполнился истошным рёвом гибнущих истребителей.

И надвигающаяся вечерняя облачность разразилась нежданным рукотворным звездопадом…

 

Глава XVII

Горы тягостно и горестно стонали.

В их вечную, неспешную песнь, которую они ласково и бережно дарили благодарно слушающим их небесам со времён сотворения мира, с утра ворвалось, грубо вмешалось что-то непривычное, принесшее с особою неожиданный разлад в оптимистичный нотный строй.

Долгими и тихими осенними ночами я слушал эту великую Музыку Сфер.

С замиранием сердца, словно наново открывая для себя всё, на что так и не обратил внимания в прошлой жизни. Временами меня одолевала смертельная тоска, острое, непреодолимое сожаление о том, что та, кажущаяся уже нереальной, вымышленной жизнь, о которой у меня ещё оставались размытые, неясные и в основном невесёлые обрывки воспоминаний, так обделила меня в своей ласке. Наука слышать и благоговеть перед красотами мира была познана мною внезапно, в одну ночь, словно бы я осторожно открыл вручённым мне ключом некий, тонкой работы загадочный шкаф, доверху наполненный непередаваемо Прекрасным.

Удивительное дело: то, что ранее оставалось для меня недоступным, к чему я ранее был от природы невосприимчив и равнодушен, вдруг распахнуло для меня свои невообразимо чарующие горизонты.

Я поражённо внимал и впитывал в себя всё, к чему столь мягко и неназойливо подтолкнул, привёл и приобщил меня этот чей-то нежданный, щедрый и добрый подарок. Я упивался созвучиями всего бессмертного и всесильного, в высшей степени одаренного чьим-то талантом Композитора. Не раз я осознанно и с великим облегчением словно очищающегося сердца, без стеснения, ронял скупую слезу.

Вселенная прислушивалась, завороженная, а затем томно и с протяжной нежностью отзывалась на этот деликатный и умиротворяющий зов одинокой, но величественной и многообещающей Флейты Сладострастия…

Изначально меня буквально оглушил шквал новых ощущений. Я словно вошёл в концертный зал, в котором правила бал истинная Музыка. Вошёл из-за звуконепроницаемых дверей, за которыми долгие десятилетия кряду нерешительно и робко топтался в тихом и унылом фойе.

И внезапно для самого себя понял, что всё это время страдал хронической глухотой, а всё, что было создано до сего дня человечеством, по сравнению с этим величием Мирового Оркестра — просто наивное пиликанье затерянного в траве кузнечика…

Как оказалось, Вселенная и Земля полны чарующих, несравненных и необычных в своём великолепии звуков. Полны мощной, дивной музыки и её потрясающей гармонии. Колебаний, вибраций, касаний неосязаемых струн и тембров, наполненных всеми оттенками людских и иных, незнакомых человеку страстей, неведомых и непривычных оттенков и нюансов звучания. Голосами и шумами, создающими в сознании фантастические, нереальные и причудливые зрительные образы. Отблесками призрачных и невесомых фигур, дирижирующих всем этим сверхчувствительным и бесконечно слаженным, чутким и тонким к любым, самым тончайшим дуновениям эфира, оркестром. За реальность существования которых можно вечно спорить с твердолобыми скептиками.

Но я-то их видел! В некоторые, особенно откровенные мгновения душевного подъёма я был склонен считать, что эти гениальные и одухотворённые призраки Бесконечности куда реальнее нас, толстокожих и бесчувственных чурбаков, упёрто и мрачно стоящих в трясине собственного суетного бытия, и по-животному глупо, напыщенно и бездарно топчущих этот прелестный оазис Галактики, эту крохотную жемчужину космоса…

…Сегодня горы с самого утра настойчиво трубили тревогу. Их тягучие жалобы вызывали диссонанс всеобщего спокойствия, дерзко резонировали с привычной окружающей умиротворённостью.

Но, как я ни прислушивался, кроме общей обеспокоенности ворочающей стылыми боками озабоченной атмосферы, ничего не чувствовал.

Всю последнюю неделю не было ничего такого, что указывало бы мне на то, что я — существо необычное, экстраординарное, страшное. Моё пугающее даже меня самого второе «я» мирно посапывало далеко отсюда. Порой мне начинало казаться, что всё, о чём я помнил и уже узнал, не более, чем дурной сон.

Несколько раз я, чтобы убедиться, что не сплю, треснул даже сам себя по голове кулаком. Ничего положительного, кроме жуткого звона в собственном котелке, так и не произошло.

Я был отчего-то уверен: где-то и именно сегодня произошло нечто, что в корне изменит привычное существование этого мира. Однако не слышал ни «зова», ни любого другого «сигнала», призывающего меня к каким-либо действиям. Я всячески «потужился» различными органами своих чувств, но всё без толку.

Поболтавшись немного для успокоения по лесу, я по здравому рассуждению решил, что мир, по-видимому, на этот раз обойдётся без моего участия и вмешательства. Что же мне теперь, всякий раз, уподобившись Супермену, лететь туда, где у кого-то отняли чупа-чупс?! Не то, чтобы мне было лень или недосуг.

Уж явно я не был ничем «занят», если прямо и честно сказать об этом. Просто сам по себе напрашивался вывод, что происходящее где-то там, в неведомых и недоступных разуму далях, пока не носит характер экстренного.

Мир с чем-то мучительно борется, да и пусть его. Организм, лишённый необходимости сражаться с внешней угрозой и пичкаемый лекарствами по всякому ничтожному поводу, в любом случае обречён на гибель, как только зазевается врач.

Да, я знал врагов этого мира. Да, я по-прежнему считал себя его неотъемлемой частицей и любил его, несмотря на нынешнюю его чуждость мне по времени и состоянию. Любил его, такого, каким он сейчас для меня был, и любил вполне достаточно, чтобы не желать ему зла. Но что-то властно и холодно нашёптывало мне о том, что все горести и беды этой крохотной колыбели для меня — лишь сторонняя данность, привычная рутина, своего рода работа. Которую нужно делать лишь тогда, когда к тому возникает совершенно крайняя необходимость.

Что я должен считать себя некоей отрешённой единицей, не входящей в состав живущей в этом времени общечеловеческой семьи. Не обязанной по собственной инициативе или велению сердца ли, совести хвататься за утыканную гвоздями дубину. И мчаться, угрожающе размахивая ею, в сторону любого происшествия на её тесной жилой площади. Вроде драки или межгосударственной усобицы.

Я был немало удивлён подобным нынешним подходом Неведомого к своей персоне. Но, привыкший уже изрядно к некоторым странностям в своей жизни, пожимал плечами и старался не обращать на всё это особого внимания. Мол, мало ли что может почудиться изнывающему от безделья и одиночества индивидууму?

Как раз для того, чтобы хоть немного скрасить своё необщительное и монотонное существование, я вчера осторожно наведался в небольшой городок в соседней долине. Само собой, ночью. Словно трусливый заяц. Словно тать. И приобрёл, а точнее, просто украл, забрал, отнял — как хотите — для своей первой личности, этой весьма скучающей по коммуникациям персоны, весьма полезный «набор» в виде генератора, телевизора, радиоприёмника, DVD и всего того, что в том районе попало мне под руку. То есть дисков, газет, журналов и книг. То, что всё это было на австрийском или английском языке, меня с недавних пор абсолютно не смущало. Я неожиданно для самого себя обнаружил, что стал понимать эти языки. Впрочем, я понимал все языки, наречия и сленги, которыми оказалась столь богата наша планета. Первоначально сие открытие повергло меня в глубокий шок, когда я осознал однажды, что свободно читаю и понимаю надписи на наполовину выцветших маршрутных стендах, расставленных по туристическим тропам, когда-то пролегавшим в моём районе.

Произошло и обнаружилось это совершенно случайно. И когда до меня дошло то, что я, даже не зацикливаясь на этом, подсознательно пробегаю, походя, глазами тексты на японском и шведском языках, словно на родных…

Тут уж, признаюсь, у меня несколько приподнялись волосы на голове, несмотря на всю их немалую длину. Несколько секунд замешательства, граничащего с паникой — и всё. Принял это, как должное. Я вновь флегматично двинулся дальше, таща на себе вязанку свежесрубленных дров. Все происходящие со мною незаметные, но крайне поразительные метаморфозы подозрительно быстро укладывались в моём сознании в спокойный сон с заливистым храпом. Словно они всю жизнь были мне присущи, и при этом я знаком был с каждой из них лишь шапошно.

Так вот, ограбив внаглую, в подобие кавалерийского набега или погрома, несколько лавок подряд, я умудрился смыться ещё до приезда полиции. Впрочем, особо «сигнализировать» там оказалось и некому. Придя на место, я для начала совершил неприличный акт вынужденного насилия, вырубив всех, кого, на их беду, нашёл в поре бодрствования и кто мог ещё поднять среди ночи такую ненужную мне панику. От проводов электрической подстанции, сторожей, охранников… — и до зевающих напропалую седоков притаившейся в парковой алее патрульной машины. А уж потом беззастенчиво и спокойно погрузил в собственное авто всё, чего так жадно пожелала моя беспокойная натура.

Я представляю себе, сколько новой суеты породил мой новый акт разбоя. Уверен, что некоторые офисы этой улочки были битком набиты наружной следящей техникой. Но что можно сказать о громиле с наглухо измазанным чёрной сажей лицом?! Ну, я думаю, что вскоре они прозреют, почешут макушку, затем немного в паху, и начнут прочёсывать в том числе и все окрестные горы.

Но, во-первых, я от них пока далеко. И не в их районе ответственности. Доберутся сюда они не скоро. А во-вторых, меня не покидало ощущение, что весьма скоро меня здесь уже не будет.

И удалым полисменам, буде сюда такие и заявятся, наконец, достанется прелестное наследство в виде обжитого и со вкусом обставленного, но пустого и бесхозного домика.

Поэтому я со снисходительной улыбкой, пережевывая бутерброд с ветчиной и сыром, следил по телевизору за репортажем «с места происшествия». Как всегда, там врали безбожно, безнаказанно и нагло. Если верить словам грозно нахмуренного шефа полиции, «они уже вышли на след преступной группировки, совершившей дерзкое ограбление»…и так далее по тексту.

Когда б за умение брехать и вешать лапшу на уши раздавали медали, любой шеф полиции или милиции города или страны к вечеру бы плотно прижимался мордой к асфальту, не будучи в силах оторвать от него грудь, тяжко увешанную регалиями. Поэтому, поразвлекавшись ещё немного просмотром полицейской хроники и полудетских новостей, я переключился на познавательный канал. Надо сказать, тема была интересной. Тайна Тунгусского метеорита, вот уже более столетия усиленно муссируемая научными кругами и всякого рода любителями, мне всегда импонировала.

Потягивая превосходный гранатовый сок, сдобренный сочными жаренными королевскими креветками, я с интересом уставился в экран. Какой-то рыжий и прыщавый тип в заглаженном до сальных пятен пиджаке гундося вещал о новой теории в отношении сего странного космического события.

Я прислушался:

— …и тогда мы с профессором Траумелем вполне обоснованно предположили, что космическое тело имело заострённый «нос». Пожалуй, общая форма «метеорита» должна быть и по остальным параметрам строения в целом правильной. Однако судить об этом со стопроцентной долей вероятности как раз пока и не представляется возможным. Недавнее событие в Австрии позволяет провести некую параллель между подобными случаями. Там так же, как и в Сибири, небесное тело зарылось глубоко в землю.

Такое происходит крайне редко, но существенно усложняет процесс их поисков и изучения.

Возможно, Тунгусское «чудо» ушло на глубину более пятисот метров, что можно утверждать, исходя из размеров природной катастрофы, учинённой «пришельцем». То есть, «метеорит» имел размеры не менее ста, ста пятидесяти метров в поперечнике. Мои коллеги из Массачусетского университета полагают, что его диаметр был не менее пятисот метров. Не буду пока оспаривать их концепцию, однако интересно другое. Временные вспышки энергетической активности местности, пока не объяснимые и загадочные, ставят в тупик научное сообщество…

Хм, а в этом что-то есть… Я не имею ввиду самое последнее падение «камушка» в вылизанный до блеска огород Европы. Таким образом, видимо, я и появился здесь. Что-то наталкивало меня именно на эту мысль. Раз я был где-то ТАМ, среди звёзд, то единственным логическим объяснением моего «прихода» на порог планеты может служить полёт. С дальнейшим падением раскалённого, пылающего болида с жуткой высоты. Не с местного ж кладбища я выполз?!

Насколько я могу судить по обрывкам воспоминаний, прибили меня где-то на войне в России. Правда, оставался незакрытым и невыясненным ещё один вопрос: как я выбрался из этого «космического яйца»? Откровенно говоря, мне почему-то претило рассуждать на эту тему. Словно в моей голове на это было наложено табу так же, как и на вопрос «Откуда взялся Бог?».

Ну, в самом деле, не станешь же составлять собственное генеалогическое древо?! Кто и кого когда «родил»…

По логике вещей, «родиться» наново, в земном понимании этого слова, я никак не мог. Новых местных мамы, как и отца вкупе с суетливыми и заботливыми родственниками, у меня не было.

Я ПОЯВИЛСЯ, и все дела.

Уже в том виде и облике, в котором сам же себя в один прекрасный вечер и обнаружил. Вряд ли у меня было ещё и босоногое детство в этом промежутке времени, прошедшем с поры моей последней смерти…

Я горделиво улыбнулся собственному каламбуру. Не хило сказано!

Так вот, по всей видимости, я просто «воскрес». Из ниоткуда. Но поскольку всем давно известен закон сохранения и превращения энергий, соткаться из воздуха здесь, на планете, начисто лишённой чудес и сказочного волшебства, я не мог. Как не мог бы быть чьим бы то ни было ребёнком. Мои размеры…

Пожалуй, моя маман, будь она у меня…, и мой папуля…, и вся родословная братия — они тоже обязаны были б быть гигантами. Да и я в самом сопливом возрасте был бы похож больше на рослого мужика с умом грудничка, чем на соответствующего естественным законам природы карапуза. А это уже уродство. А уродство в этом мире тщательно наблюдается. Врачами или хранителями музеев.

Посмертно…

И на них ходят поглазеть ротозеи. Однако реакция людей в больнице… и некоторые другие факторы — они говорят о том, что я — полная и совершенная неожиданность для местной «флоры и фауны». Вроде пришельца со звёзд. Что не так уж и далеко от истины.

Я «родился» среди сияний мыслящей магмы и бешенства ревущего пламени. Пришёл в новый мир, что называется, ногами вперёд. Оттуда я и прибыл, словно курьер, в некоей «капсуле». Думаю, это единственное логичное объяснение моего нынешнего существования и присутствия здесь…

Далее на меня почему-то всегда нападала странная апатия, как только я доходил до этой фазы рассуждений. Словно за этим «порогом» начиналось нечто омерзительное и ужасное, о чём не принято говорить в приличном обществе. И мой мозг сдавался на милость отупения и флегматичности, принудительно окутывающих меня убаюкивающим покрывалом. Ну, появился ты и появился. А как — неважно. Ведь верно, дорогой?

А вот что касается Тунгусского «гостя»… Тут я что — волен был рассуждать, сколь моей душе угодно? Или же…

Прислушавшись к ощущениям, я «тронул», а затем настойчиво «потеребил» невидимую пуповину, в моём воображении постоянно связывающую меня с этим миром, и уходящую своим бесконечным вторым концом куда-то за серое марево атмосферы, и мысленно вопросил: «Могу ли?»

Ответом было полное равнодушия молчание, будто мне на сей раз позволяли безнаказанно сымпровизировать на вольную тему. Поняв, что данный вид мыслей не явится чем-то неординарным, подлежащим немедленному пресечению, и что он не входит в компетенцию Неведомого, я устроился поудобнее в собственноручно сколоченном кресле и погрузился в созерцание Истины. По крайней мере, к поиску её хотя бы примерного отражения в зеркале имеющейся и наблюдаемой мною действительности.

Если провести, как вякнул тот телевизионный умник, хотя бы отдалённую аналогию между этими двумя событиями, то выходило, что моему «визиту» сюда тоже предшествовало, могло предшествовать, что-то такое, на что мне стоило б обратить самое пристальное внимание. На что же именно?

Допустим, я пришёл сюда с некоей целью. Понятной полностью лишь тем, кто мною сюда «выстрелил» в «односторонней ракете». При этом выдав мне, как я понимаю, билет в одном направлении.

Ну, что же, хорошо! Я здесь. Хоть мне это и не очень нравится. А дальше?

Если верить всё той же логике, моё появление в этом, в общем-то благополучном, мире вызвано тем, что здесь скоро будут развиваться или уже развиваются некоторые события, с которыми не в состоянии будут справиться собственные, «местные» силы. И к чему я должен буду приложить руку, да?

Ну, предположим, это так.

И те странные существа, которых я не столь давно прекрасно упаковал к закапыванию, как и те обычные граждане преступной наружности из людского сообщества, состоящие при них, несут в себе определённую опасность для общества.

Но, насколько я мог судить, они, как и я, тоже появились не на игровой полянке детского сада, а на арене довольно мощной техногенной цивилизации. И их, вроде бы, не настолько много, чтобы прилично научившееся убивать всё живое, агрессивное и неуёмное человечество, в конце концов самостоятельно не свернуло им шею. Тогда зачем здесь понадобился всё тот же я?!

Это уже второй вопрос. На ту же, по сути, тему.

Далее. Если уж я сиганул сюда таким образом, то кто прогарантирует, что из сотен и тысяч случаев падения метеоритов хотя бы в одном из них не прибыло на Землю ещё что-то, что преследует какую-то свою цель? Хотя какую именно?!

Поохотиться на человека? Космическое сафари?

Чушь какая-то… Это из кино всё больше. И вообще, что делают здесь эти, похожие на переростков гипергорилл, чужаки? Не припомню, чтобы природа планеты когда-либо порождала подобных монстров! Вывод один: они здесь пришлые. Чужая, чуждая форма жизни. Но их немного. Вряд ли их больше нескольких сотен. И для того, чтобы устроить им здесь весёлую жизнь, всесильной Пустоте, любящей, очевидно, делать высокие ставки в игре, потребовалось «будить» меня после тридцатилетия «сна»?!

Я почувствовал, что снова захожу в тупик…

Хорошо, пусть даже так.

Если предположить даже, что они будут настолько неуловимы, коварны, жизнестойки, что всё человечество окончательно притомится гоняться за ними по лесам и огородам, впустую сверкая пушками и сталью, и что всё-таки здесь потребовался бы Я… То выплывает следующая закавыка — как же появились здесь ОНИ? Судя по тому, что в мире царит относительное спокойствие, не свойственное истерии, проявляемой при состоявшемся «контакте», о котором грезят чуть ли не все — от младенца до пенсионера, об их существовании не догадывается никто, кроме тех, кому это знать положено? По долгу ли службы, по случайному стечению обстоятельств…

Выходит, что эти обезьяны, наделённые жутко крепким телом и свирепым нравом, здесь тайком? Ну, и пусть бы их, мало ли, может, готовят понемногу свой «выход на бис» перед массами…

Тогда где их корабль? Не на метле же они преодолели эти гигантские расстояния? Это не велосипед, что можно спрятать в стоге сена где-нибудь в Кукуевке. Тут, пожалуй, потребуется не одно Марсово поле, чтобы их могучее приземление не превратилось в планетарную катастрофу. А такого события ПВО любой страны отпраздновать отнюдь не откажется… Разве только они не прибыли на Землю в наспех сколоченном деревянном каноэ.

Минуточку!

Что-то ассоциативное мелькнуло в моём взбудораженном мозгу…

Каноэ, корабль… судно… челнок… чёлн… лодка… Лодка?!

— Господи, не может быть… — я отказывался верить ходу собственной мысли. Проводить аналогии с подобным по меньшей мере — кощунство и богохульство.

Однако в голове настойчиво пищало и брыкалось что-то, отдалённо напоминающее близкое озарение, догадку.

— Каноэ… Ноэ… Ной… — Я подпрыгнул и чуть не заорал в голос: — Это же Ковчег, или я идиот, каких мало!!!

Так, нужно успокоиться. Нужно унять лихорадку первооткрывателя, и всё ещё раз тщательно взвесить.

Нужно снова и снова, шаг за шагом, проанализировать всё случайно пришедшее в голову, и по крупинке выцарапывать ногтем из общего сумбура стоящую информацию…

Даже домыслы, даже несуществующие, на первый взгляд, фактики…

Именно таким образом из кажущейся бредом идеи всегда рождались открытия и гениальные изобретения. Не претендуя всё же на место Эдиссона или Фарадея, я рассчитывал найти ту неуловимую нить последовательности и логичности событий, в которой хотя бы возможно разглядеть рациональное зерно.

Поэтому я буду «просеивать» весь информационный, мыслительный и случайно поспевший к порогу интеллектуальный мусор, пока не выберу для себя несколько логических направлений вполне осмысленного поиска.

По какому-то капризу памяти я осознал, что именно этому я учился где-то и когда-то. В прошлом. Что-то похожее на военную академию.

Делая себе кофе, я непрестанно бормотал себе под нос:

— Арарат, Ной, потоп… Ковчег… Хм, а что из этого? Библейский потоп… Библия!

Я остановился так резко, что чуть не выплеснул содержимое всей чашки на пол, и оторопело уставился перед собой:

— Видения святого Иезекииля… Боже правый, эти черти, которых я прибил тогда к полу… Как же там в тексте?! «И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния»… Они так похожи на животных… Куда больше, чем на людей.

Словно громом поражённый, я почти повалился всем своим весом на диван, жалобно чирикнувший подо мною раздавленными в хлам пружинами.

— Эти твари двигаются стремительнее гадюк, это точно! Уж не знаю, что сделало меня быстрее их самих, но если верить остальному: «И я видел: и вот бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь… и сияние вокруг него»…

Если учесть, что в моё время масса умников постаралась каждый по-своему пересчитать хронологию событий, описываемых в Библии, то выходит, что… А что же выходит?!

А выходило вот что. Если решиться на грех и подумать, что наивному Иезекиилю привиделся не сам Господь, личным свиданием с которым что-то уж совсем часто хвастались всякие полоумные и немытые годами «святоши», переквалифицировавшиеся в поборников веры из вчерашних душегубов, то выходило, что этот козлобородый старец наблюдал посадку этих негодяев…

Ну да, именно в пустыне… или же где-то на Севере.

Удалив на время приближающую к прототипу аллегорию описываемых им образов, попробуем рассчитать примерное место событий…

Скажем так, из той пустыни, где объедался своими упитанными акридами глазастый баюн, можно нередко наблюдать северное сияние. Следовательно, при некоторых особенностях атмосферы Земли из-за разницы холодных и раскалённых масс воздуха прозрачность, помноженная на эффект рассеивания, «растягивания» далёкого объекта, «проецирования» его на «полотно» неба… И на эффект «линзового» увеличения, «миража», то получится… Хм, выходит, что прямая видимость посадки огромного межзвёздного корабля-матки вполне достигала окрестностей как Египта, Скандинавии, оконечностей Африки, так и современного Перу… Иначе откуда бы в преданиях индейцев, северян, негров и тех же египтян столько сходств с библейскими преданиями?! Пусть и в разных словесных, литературных, сравнительных зрительных и ассоциативных транскрипциях!

Там скакнул с неба великан Один, потрясая огромным топором, там объявился Ра и иже с ним. Тоже не шибко симпатичные. А в Библии — «подобие лиц их — лице человека и льва»…

И ведь в мордах этих существ, что стали моими «визави», что-то многовато сходства и с обезьяной, и с каким-то хищником. Одни глаза их чего стоят. Кошачьи какие-то, это правда…

Время же эти столь разные источники указывают практически один в один.

Вот тут стоп!

Потоп ведь был куда как в другое время, если верить написанному. И если принять во внимание, что выводящие торопливые каракули «хронисты» того времени не переврали с перепугу чего-нибудь.

Снова внезапный порыв ветра в голове, и в памяти услужливо всплывают события моего времени. Бесчисленные утверждения учёных о том, что планета разумна, что она долго хранит в той же атмосфере некие подобия «фото» давно происшедших событий. Как глаз человека. Что он узрел перед смертью, то запечатлено в виде «снимка» на его сетчатке. Отсюда и видения массовых средневековых баталий на «экране» неба, и наблюдения за плывущими под скудными парусами давным-давно истлевшими судёнышками неизвестных и канувших в Лету рас…

А что, если «видения» эти самые и были действительно таковыми, просто «отложенными» во времени? И едва не поперхнувшийся своей вечерней высокобелковой трапезой старикан попросту видел то, что всплыло спустя несколько десятков веков?!

По всей видимости, так оно и могло быть! Очевидно, как день, что эти мерзавцы приземлялись на планету и прогуливались по ней уже в далёкой древности. Пока человек ходил раком в поисках кореньев. А потом…

Потом грянул потоп.

И ведь самое главное, что возможность сесть у них оставалась только одна. На полюсе. При такой скорости и с таким углом выхода на орбиту в принципе возможна лишь «касательная» вариация посадки. Правильно, это полюс! А поскольку «макушка мира» наклонена в сторону Солнца, выбранного в качестве «звезды конечного назначения», то и вышли они на него именно со стороны середины нашего звёздного скопления. Скорее всего, совершенно случайно.

И обалдели, обнаружив буквально под носом обитаемый мир, пригодный для посадки. Торможение и сама посадка на самую логически подсказываемую точку планеты.

Северный полюс. При этом — проще некуда. Поднятые ударом могучих сил воды океанов. И в результате дядюшка Ной вынужден, по предупреждению откуда-то свыше, готовиться к «великой стирке», связанной с прибытием «дорогих гостей». В которой благополучно и счастливо тонет, практически полностью, и так пока ещё немногочисленное население планеты…

А чтобы такое стало возможным, воды должно быть поистине много. Чертовски много. Чтобы устроить такой «дождик», что скрылись континенты, потребовалось бы согнать в тучи влагу всех океанов. Что теоретически и практически невозможно.

Ну не осушились же они при этом разом до дна, чтобы их вновь залило?! А вот откуда взять столько водицы? Вот именно. Таяние льдов, причём с одновременным, быстрым и мощным выпариванием влаги в атмосферу. Ибо только практически молниеносное наполнение атмосферы могло дать ТАКОЕ, практически разовое, количество осадков. И цунами. Высоченные, не чета нынешним.

Причём, если произвести несложные расчеты, станет ясно, что одних лишь запасов Северного полюса маловато на указываемую в источниках толщу воды. Высота Арарата никак не меньше трёх тысяч метров, верно? А ведь пристал ковчег практически в аккурат на его вершину…

Нетрудно понять, что задействован был в шоу и второй полюс планеты… Значит… Это значит, что кораблей было два! И садились они практически одновременно.

Лишь в силу удалённости Южного полюса от Европы, Америки и Палестины вторую «птичку» из давневремённых дикарей, наших предков, никто не видел. Но она там была.

И была явно не на поверхности. И не одна. Для таких кораблей, скорее всего, предусмотрен немалый «флот сопровождения». И составлен он отнюдь не из картофелеуборочных мялок или комбайнов по заготовке ватрушек…

Насколько я могу судить, брюхо таких «рыб» должно быть забито ими до отказа. Недаром в газетах и по телевидению постоянно трубили о том, что в водах северных морей и Атлантики что-то «таки есть, эдакое огромное». Что видно из космоса.

По всей видимости, это могли быть именно ИХ корабли. Дремлющие в своей первозданной мощи, пронесённой Бог знает через сколько световых лет, если не тысячелетий…

Эти твари ушли под лёд, насмерть «умыв» перед этим всю планету… И удавами дожидались своего часа. И теперь, как божий день, ясно, что их там куда больше, чем нам тут хотелось бы. Армиями и армадами в гости на чай не ходят, знаете ли…

Вот таков был сценарий их «праздничного визита». Я чувствовал, что прав. И прав не на сто, а на тысячу процентов.

А если учесть, что они и до сих пор здесь, значит… Это значит, что они и не покидали Землю. Вот почему их прибытие не зафиксировано нигде. Ни в каких анналах современности. Только в Библии. И только вскользь. И записаны там эти «свидетельства» в тех «детских» выражениях, что были понятны тёмному большинству населения во все века, предшествовавшие технологическому скачку цивилизации.

И теперь уже явно напрашивался вывод о том, что со всеми этими событиями каким-то образом всё же связан и Господин Тунгус. Что-то не столь давно прибыло в нём на эту Землю. Что?

Раз «прибыл» я, то отчего же не прибыть подобной «попуткой» кому-то или чему-то, что они так давно и долго ждали. Что могла содержать та громоздкая «небесная посылка»? И кто знает, не отыскали ли они её ранее нас?!

Так что же за всем этим должно последовать?

Контакт? Долгожданный диалог цивилизаций? Вряд ли бы сторона, прибывшая на Землю с подобной, практически официальной целью, не заявила бы тут же о том, что Некто уничтожает их народ. Вроде меня.

Тут бы подняли такой хай, что даже мне вряд ли удалось бы к ним тогда подобраться. Даже после самого первого трупа. А так — тишина стоит такая, словно я переехал самокатом кошку, прибежавшую из соседнего города…

Тогда что?

Я рассеянно перевёл глаза на экран. Там шёл крутой боевик: в смятении металась по полю чья-то пехота, избиваемая безжалостно и талантливо успешно атакующими частями её противника.

Ответ пялился на меня с экрана, на котором талантливый режиссёр тонко обыграл и искусно воссоздал картину повсюду царствующей смерти. Моя голова словно сказала мне ласково о том, что я — большая умница и на правильном пути. Однако это отчего-то меня ни капли не утешало. Загадок на самом деле стало только больше, и я ни на йоту не приблизился к их решению.

Пожалуй, никогда ранее не было моей душе так пусто и тоскливо.

А горы надрывались уже от горестного плача…

 

Глава XVIII

Прошли положенные трое суток для решения вопроса о сохранении или аннулировании статуса убежища. По инструкции, если в течение этого времени от командования не поступало известий и указаний, Бункер переходил на боевой режим. Это значило, что на его территории вводилось Чрезвычайное положение и законы военного времени.

Дик старательно заполнил очередной формуляр и отложил его в сторону. Им приходилось становиться на довольно-таки скудное довольствие. Для чего необходимо было написать гору бумаг и пройти целую дурацкую процедуру. Питание было предложено не слишком роскошное и однообразное: концентраты, сухие белковые смеси и сушёные продукты из разряда военного пайка в экстренных условиях.

«Ничего против этого не поделаешь. Будем жрать. Кто будет против — термитная печь Убежища переработает. Здесь никого перевоспитывать не будут», — Дик невольно поёжился. «Нужно выжить, а там наедимся всего, чего утроба пожелает. Как выйдем отсюда. Если выйдем. Ну, этот идиот Робинсон способен довести до падучей кого угодно».

Так уж получилось, что среди персонала оказался и пройдоха Джим Робинсон. Естественно, куда ж без него! Специалист, чтоб ему пусто…

Пожалуй, Дик предпочёл бы остаться наверху, чем полтора года, без возможности «отдыха», ежедневно видеть рожу кудахтающего без умолку Джима. И не дай Бог быть при этом с ним в одном боксе!

Отчего-то тот воспылал прямо-таки братской любовью именно к Дику. Не проходило и дня, чтобы он не пытался докучать вопросами и неуместной заботой. Нет, ничего предосудительного в плане сексуальной ориентации!

Просто неведомо по какой причине Робинсон взял «опекунство» над Диком. Причём делал это так, словно чернокожий оставался его единственным и самым любимым родственником на свете. И чем сильнее, чем активнее были попытки Джима сблизиться с Диком в товарищеском плане, тем более отвратительным казался тому стареющий «братишка».

Тяжело вздохнув, Дик едва успел подумать о том, что, пожалуй, «нет на свете радости полезней, чем отсутствие Джима и любых болезней», как дверь тихонько отворилась, и в образовавшуюся щель просунулась улыбающаяся шире ковша экскаватора рожа «специалиста дальней спецсвязи»…

— Ты?! — Дик едва не задохнулся от неожиданности, — так быстро на мысли о ком-то не являлся ещё никто на его памяти.

«Прямо как чёрт, помяни, и появится из воздуха тут же!» — он ошарашено покачал головой.

— Привет! А что, ты тут ждал девушку на свидание? Не рад? — Рыхлая скотина изобразила на лоснящейся физиономии умильное удивление задетой добродетели.

— Как же не радоваться, прямо свет в оконце… — пробурчал невнятно сержант, старательно делая вид, что крайне заинтересован лежащим перед ним листком с данными позывных. При этом не заостряя внимания на том, что разглядывает его вверх ногами.

Казалось, втискивающийся в подпёртую стулом дверь отсека Джим не обратил никакого внимания на жалкую уловку Брэндона.

Он с порога бодро взял быка за рога:

— Друг мой! — При этих словах чернокожего покоробило. — Отныне мы с тобою — «единый рабочий организм»! — Поднятый вверх грязный палец должен был, видимо, символизировать важность момента.

— Хорошо, хоть не «внутренний орган», Джимми… — унынию Дика не было предела. Вот и доигрался в мысли! Накаркал, одним словом. Сам себе накаркал!

Подавив мучительный стон, Брэндон решил впредь в общении сдерживаться, дабы не нахамить. Скорее всего, капитану Хора это не понравится. И придётся иметь немало неприятных минут в общении с ним. Как ни крути, а работу придётся делать. Даже в паре с таким занудой.

…Ранний скудный «завтрак» оптимизмом не заряжал. Уже первые три дня подобного «питания» породили у изнеженных качественной пищей людей массу изжог и запоров. Вместе с ними приходило и незаметное привыкание к рациону.

После того, как размоченную водою «пищу», а именно белково-зерновые пресные брикеты, наскоро закинули в позёвывающие рты, в помещение внезапно вошел полковник Ларсен. Здоровенный, как битюг, он, тем не менее, был довольно культурным и грамотным человеком, что в корне опровергало бытующее повсеместно мнение, что чем здоровее и кряжистее мужик, вояка или спортсмен, тем мельче при нём мозг. Если говорить начистоту, так оно чаще всего и бывает. Так что полковник был, скорее, приятным и редким исключением из общих правил. Однако глаза его, наряду с тактом и умом, светились ещё и серой сталью жестокой решительности. У него на всё было лишь одно верное мнение, — его собственное.

Тому, кто собирался поспорить с полковником Ларсеном, потребовалось бы для начала мало-мальски продуктивного разговора положить его на лопатки. Или лицом в землю. Возможно, лёжа на полу, с заломленной до отказа за спину рукой, он бы и выслушал кого-нибудь относительно какого-либо предмета спора…

При его появлении шумно задвигались отодвигаемые при вставании стулья, однако он успокаивающим жестом протянул вперёд широченную ладонь:

— Прошу всех сидеть. У меня довольно краткое сообщение, поэтому не хочу отрывать у вас много времени. Сегодня после обеда всех, здесь присутствующих, примут врачи. Возможно, это «мероприятие» затянется на несколько дней, однако я настаиваю на том, чтобы к нему все отнеслись крайне серьёзно. И ответили на все вопросы, какими бы они ни показались вам странными. Надеюсь, трудных вопросов ко мне, — он подчеркнул это слово «мне», — по данному поводу не будет? — Он вопрошающе обвёл взглядом «столовую».

Хм, много ли нашлось бы желающих порасспросить полковника подробнее?! Даже о том, откуда здесь взялись врачи. Насколько все помнили, никакой поликлиники или больницы поблизости не было. На базе располагался маленький лазарет, при нём ошивались два медбрата, которые при более серьёзных, чем порез пальца, ранах везли пострадавшего в госпиталь, находящийся за семнадцать километров от части.

Хотя в прищуренных глазах начальника Бункера и светилось подобие понимания удава, с любезной улыбкой ждущего от жертвы краткого интервью по поводу особенностей пищеварительной системы пресмыкающихся, однако здесь никто не купился на этот ленивый взгляд крокодила из-под приспущенных век. Аудитория безмолвствовала.

Ларсен утвердительно и даже удовлетворённо кивнул головой:

— Хорошо, я так и думал. Тогда я сообщу вам всем ещё кое-что. По рекомендации тех же врачей мы начали добавлять в напитки и пищу препараты, снижающие в организме индивидуума сексуальное влечение. Эта вынужденная мера, я думаю, вам вполне понятна. Уверен, что все вы также понимаете всю неуместность инсинуаций с половыми отношениями. В убежище всего лишь сорок женщин… И мне не нужны здесь ни поножовщина за кусок… — Ларсен на секунду запнулся, словно вспомнив, что он таки не в казармах, и почти сразу подыскал подходящее слово: — За кусочек удовольствия. Ни ночная беготня по чужим постелям с последующими сценами глупой ревности, ни новый Бульвар Красных фонарей. Это касается и вас, милые и ненаглядные наши дамы, — он повернулся к женским столикам и окинул их цепким взглядом из-под слегка нахмуренных бровей. Под его взором кое-кто стыдливо потупился. Очевидно, не все из женской половины рассчитывали здесь на столь «нерадушный приём»…

— Поэтому принятие данных напитков и препаратов обязательно для всех. — Во время его речи ничто не нарушило тишины. Полковник попытался бодро улыбнуться:

— Зато в этих напитках содержится очень много полезных веществ и аминокислот, в том числе в него добавлены компоненты, поддерживающие ваш высокий тонус на протяжении всего дня. Приятного аппетита!

Ларсен резко развернулся на каблуках и вышел, сопровождаемый вооружёнными солдатами. Дик ухмыльнулся и вернулся к «чаю» — эдакой едва тёплой, мутноватой жижице с «энергетиками», в которой так же грустно и уныло плавал слабо растворённый ксилит. Вот так новость… Средство от «стоячки» и допинг в одной кружке! Он принюхался с интересом. Нельзя сказать, чтобы пахло чем-то резким.

Пожалуй, всё же стоит выпить это. Всё равно на такой работе, как у них с Робинсоном, чаще будет хотеться спать, чем секса! А иначе до ужина без борьбы со сном не дотянуть. А вот кофе отныне стал страшным дефицитом…

Потянув для приличия ещё несколько секунд, сержант одним махом осушил почти холодную кружку.

…Все три предыдущих дня эфир молчал. Как не показывали также никакого движения ни радары, ни установки высотного слежения.

Бункер безуспешно пытался выйти на руководство. Все эти дни Джимми, напялив наушники, безуспешно вслушивался в пространство. Очень часто он с психом срывал их с головы и отбрасывал в сторону, устало тёр глаза и вполголоса ругался.

Не было, как он говорил, успокоившись, даже атмосферных помех и разрядов. Абсолютная, гнетущая и совершенная в своей глубине, тишина. Тишина могилы. И было неясно, где именно сейчас она реальнее — здесь, в Убежище, или там, за недремлющими зрачками камер наружного наблюдения. То ли они в могиле, то ли мир.

Как это ни странно, мир снаружи был пуст. Не было видно абсолютно никакого движения. Лишь снежная мгла и бушующие по-зимнему свирепые метели, которые уже вконец укрыли картины причинённых разрушений и гибели. Словно и не было ничего, о чём могло бы напоминать занесённое сугробами поле. В отсутствие уборки снег обнаглел до крайности и стёр с земли сами свидетельства о человеке и его деятельности.

Несмотря на заданный полковником темп и объём работ, людей, даже сквозь изнеможение и постоянную сонливость, понемногу охватывала всепроникающая паника. Собираясь на перерыв, тихо и уныло делились мыслями. Их суть постоянно сводилась к следующему. Вокруг абсолютно ничего не происходило. Никакого движения. Ни людей, ни животных, ни птиц. И некоторые начали испуганно судачить о том, что всему на планете пришёл конец. Что не выжил на многие тысячи миль никто. И они теперь обречены сидеть здесь эти полтора года, а может, и больше. При этом безо всякой гарантии на то, что по выходе их не ждёт опустевший, страшный и голодный мир, в котором нет ничего, что могло бы их выручить. Они признавались сами себе в том, что им не дано прожить вне тех условий, к которым они привыкли. И пугались оттого ещё больше…

Уже поползли пока ещё нестройные, но набирающие сторонников слухи о том, что их специально загнали сюда, как генофонд, как «базу» человеческого материала, послужащего в дальнейшем основой для возрождения исчезнувшего населения Земли. И хотя они слабо представляли себя в роли новых прародителей человечества, способных в новых условиях лишь спариться, но никак не выносить, сохранить, прокормить и обогреть грядущее потомство, версия упорно не умирала и становилась среди некоторых даже модной. Это была наиболее молодая и «безбашенная» часть личного состава. Сама идея подобного «заселения» им сильно импонировала.

Однако подавляющее большинство впало в уныние. Пораженческие настроения схватили Бункер в крепкие клешни. Всюду слышались судорожные и тяжёлые вздохи, народ выдвигал варианты смерти их «сообщества», один страшнее другого. И вовсю строились догадки о том, кто же всё-таки были те жуткие существа, что так внезапно и легко сломали их столь вольготную прежнюю жизнь? В том, что это были именно неземные существа, не сомневалось более половины. Остальные склонялись к мысли, что это разновидность боевых роботов, и прикрикивали на первых, украдкой покручивая пальцами у виска. И продолжали долдонить о каких-то новых разработках противника, причём вполне земного происхождения.

И те, и другие спорили друг с другом до хрипоты, приводя огромное количество всяких доводов в пользу именно своей теории. Пока ещё споры не носили характера ожесточённой схватки противных сторон. Зато бросалось в глаза, что ни та, ни другая стороны не приходили отчего-то в священный трепет от того, что это был всё же инопланетный разум либо высокотехнологичные изделия, доселе не встречавшиеся. Во всяком случае, оптимистов контакта, о котором столь долго мечтало человечество, в Убежище что-то не наблюдалось.

Создавалось впечатление, будто всё это было знакомо всем до оскомины, словно с этим люди сталкивались ежедневно.

И короткими ночами, в свободные от работы смен, женщины устало и отчаянно рыдали в не высыхающие от слёз подушки.

…Сегодня Робинсон был с самого обеда какой-то странный. Он внезапно и как-то незаметно перестал психовать, прилежно и спокойно сидел в застывшем состоянии и «слушал» сканирование частоты за частотой, которое упрямо производила бездушная и неутомимая машина. Глаза на его лице, небритом пару дней и густо покрытом мелкими бисеринками пота, смотрели перед собою прямо и слегка отрешённо. Зрачки уставились в одну точку на панели прибора. Словно их хозяин был погружён в какие-то долгие воспоминания. В помещениях, несмотря на старания вентиляционной системы, было душновато. Температуру добавляли нервные мысли людей и работающее оборудование.

Ровно в полдень Джимми снял наушники, отложил их и поднялся. Слегка помотав головой, он с каким-то виноватым видом слегка развёл руками и молча прошагал в столовую. Это было на него непохоже. Чтобы говорун Джимми вот так просто и без напоминаний промолчал?! Дик недоумённо смотрел на Робинсона и прикидывал, не начиналась ли у того какая-нибудь новая форма клаустрофобии, выраженная полным молчанием вместо присущей ей паники и ора?

А может, Джимми-неряха попросту чувствовал перед коллегами некое чувство вины за собственное бессилие услышать и принести им приятную весть, а именно позывные вышедшего на связь Центра?

Меланхолично пережёвывающий свою порцию Джимми о чём-то рассеянно думал. В то время, как исподтишка наблюдающий за ним Брэндон не переставал дивиться произошедшим с фанфароном переменам и всё ждал, когда же этот велеречивый и скандальный павлин опомнится, встрепенётся, расправит перья и залопочет очередной свой бред.

Однако надеждам чернокожего сержанта не суждено было сбыться. Всё также, не размыкая уст, Робинсон очистил миску до дна, поднялся и отнёс её на «мойку», где её попросту протёрли едва влажной тряпкой, вымоченной в растворе хлорной извести, и засунули вместе с другой накопившейся посудой в пропарочный шкаф. Посуду в Убежище стерилизовали паром, экономя воду и при этом оберегая «население» от возможности кишечных и иных заболеваний.

Затем «слухач» всё так же спокойно и без суеты направился на своё рабочее место, и вновь погрузился в свою, одному ему понятную, нирвану.

Понятно. Не хочет первым идти к врачам. Как и все мужики, не страдающие реальными заболеваниями, Джимми ненавидел «пустые», как они считали, походы по эскулапам. Чего туда тащиться, если ничего не болит?! Эту точку зрения разделял и Дик, однако, он понимал, что тянуть резину не выйдет, Ларсен не из тех, кто забывает проверить собственные приказы…

Сержант порылся в памяти и припомнил, как незадолго до нападения на Базу он видел на её территории пару субъектов весьма «врачебной» наружности. И похоже, что именно их физиономии мелькнули в толпе при «загрузке» убежища. Куда их потом определили, он не знал. Да и не хотел знать. Положены врачи — пусть будут врачи. Не ему же лично их кормить и обрабатывать!

Поэтому, отнеся и свою тарелку, Дик собирался уже, было, направить стопы в шестой бокс, где, как он прикинул, и находятся эти «лекари-между-ног», как он презрительно называл врачей-мужчин, которые, как он считал, по жизни были все тайными гинекологами. Или, во всяком случае, тихо мечтали ими стать. Все, даже простые терапевты. По его мнению, это было занятие, недостойное настоящего мужика. И посему торопился побыстрее от их внимания избавиться, поёживаясь и покрываясь мурашками от мыслей о том, что их грязные и, как он считал, вечно немытые после «опытов с гинекологией» руки будут его ощупывать и мять.

Дик понимал, что это — своеобразная мания, но ничего не мог с собой поделать. Он повернул направо, туда, где застыли у входа в бокс трое автоматчиков по полной выкладке. В «шестом» располагались наиболее ответственные сектора, а потому они тщательнейшим образом охранялись. Сержант почти дошёл до входа и приготовился уже кивнуть охранявшим его солдатам, как какой-то неровный гул в его оставшемся за спиной секторе привлёк его внимание. Что случилось? Разгорелся скандал? Он прислушался. Похоже, там кто-то радостно о чём-то вопил. Досадуя на то, что не услышал чего-то интересного, Дик резко изменил направление и двинулся к себе. Там приплясывала в коридоре дородная Финстоун, кинувшаяся тут же в поцелуи с Диком.

— Есть сигнал, Дик! — Мэри, заливаясь слезами радости, засыпала лицо сержанта поцелуями, стиснув его щёки. И при этом умудрялась смеяться и произносить слова.

Еле вырвавшись из тесных объятий пышнотелой красавицы, смущённый Дик узнал, что только что Робинсон тихим и каким-то бесцветным голосом доложил окружающим, что им услышан сигнал. Сеанс связи был очень коротким, но Джимми успел услышать и послать ответный позывной. И узнал, что местность над ними безопасна, и что к ним посылают «специальную» группу, целью которой было вызволить их из подземного плена. Им был передан приказ о том, чтобы они отключили гидравлику дверей и набрали комбинацию цифр, позволяющих команде спасателей пробиться к воротам без излишней суеты со взломом. И информация, что группа должна находиться уже где-то на подходе.

«Слухач» исправно записал всё на плёнку и вручил её Мерфи, который сломя голову помчался искать капитана Хору, оглашая коридоры и боксы пронзительными криками счастья.

А затем Джимми вновь скис и заново ушёл в созерцание сероватых неровностей стен и мигающих лампочек, не снимая при этом наушников. Более того, он даже как-то устало прилёг на сложенные по-ученически руки, словно приём передачи вымотал его окончательно.

Впрочем, его теперь и не трогали. Все были слишком возбуждены известием, чтобы придавать значение состоянию спеца. Хочет отдыхать — пусть отдыхает, раз не разделяет со всеми столь долгожданного состояния эйфории.

Лишь только крайне внимательный и не склонный к излишней экспрессивности человек мог бы, да и то лишь присмотревшись, обнаружить, что глаза Джимми были глазами мёртвого человека, подёрнутыми поволокою безразличия к сущему. И лишь постоянно меняющие ширину зрачки на внезапно ставшем бледным и бескровным лице нервно и яростно пульсировали, словно в такт неведомым сигналам, передаваемым в его мозг с частотою позабытой на Земле Морзе…

 

Глава XIX

— Наагрэр Доленгран, Твой план был гениален. Он работает и приносит свои плоды, как Ты и предрекал нам. Совет воинов выражает Тебе свою преданность и одобрение, ибо уже видит грядущий Свет великих побед. Дикари уже сметены нашими кораблями и Зависимыми с части территорий, где Ты собирался обустроить плацдармы, и мы можем переходить к следующей фазе… — Говоривший это молодой могучий тонх стоял на одном колене, положив протянутую руку ладонью на пол и опустив голову в знак вечной и безграничной покорности Ведущему.

Тот, к кому он обращался, сидел посреди тёмного и приземистого помещения на грубом аналоге земного кресла, сделанного из материала, напоминающего ноздреватый пластик или искусственную пемзу. При этом он держал высушенную сморщенную руку, с длинными когтистыми пальцами и пятнами старческой болезни вен, отрезанную или отрубленную точно у середины предплечья. Со стороны казалось, что молодой Владыка тонхов заботливо баюкает её, изредка задумчиво поднося к лицу кончики её омертвевших когтей и проводя ими по собственной коже, словно царапая легонько. Затем прижимал её целиком к груди, поглаживая ладонью. Сегодня, в честь Прощания с отцом, лицо Владыки было украшено подобием боевой раскраски, в которой преобладали белые и синие цвета. Длинные пряди Правителя были уложены разновидностью мелких «косичек», в которые были искусно вплетены неизвестные на Земле узкие, продолговатые камни с золотым отливом. Одним словом, вид у Ведущего был самым что ни на есть торжественным. С точки зрения тонхов, разумеется…

На взгляд же землянина, повелитель звёздного воинства выглядел вычурно и словно одетым для «креативной» молодёжной вечеринки, имея одновременно вид попсового идола.

Доленгран поднял будто подёрнутые туманными грёзами глаза на Верного Бекика, что замер у его ног, и холодно констатировал:

— Ты должен был привести Вопрошающих. Где же они?

Воин осмелился бросить мимолётный взгляд на Правителя и кротко ответить:

— Они ждут лишь Твоего зова, Наагрэр…

Ведущий удивлённо скривил губу и процедил:

— Пригласи их, и пусть они поторапливаются.

Торопливо вскочив, Бекик поспешил к створкам овальных дверей, которые при его приближении услужливо распахнулись. Система жизнеобеспечения корабля работала всё так же безотказно, как и при выходе из родного дока, несмотря на тысячелетия скитаний и дальнейшего заточения в океане этого отсталого и наивного Дома. В чём был секрет этого долголетия, и что управляло разными устройствами по всему Кораблю-матке, было загадкой для всех.

Для всех без исключения. Утратив за тысячелетия знания о многих вещах, тонхи воспринимали теперь их работу как нечто волшебное, однако разобраться в хитросплетениях механизмов и питающих их установок не решались.

Пожалуй, лишь Вопрошающие до некоторой степени владели многими тайнами тонхов, в том числе и некоторыми познаниями о Корабле, и как раз сейчас Наагрэр собирался допросить их обо всём этом и о многом другом с пристрастием.

Ему нужны были многие, очень многие недостающие звенья какой-то странной, но действенной цепи в судьбе и жизни тонхов, увиденной и предугаданной им в действиях отца ещё в юности.

Доленгран был умён, наблюдателен и любознателен, и он чувствовал, что даже покойный отец, чью руку он сейчас неотрывно держал при себе, как талисман, многого ему не договорил. Может, тому виной выступила его смерть, а может, и недоверие? Не к нему, не к своему сыну, нет…

Ибо отец любил его, и сын платил ему за это сполна верностью, сыновней привязанностью. Насколько это было возможно у тонхов, чьи чувства редко пробуждались до высот, превышающих потребность в войне, в завоеваниях и служении Роду.

И Доленгран, и его отец — они оба были наделены тем, что за давностью и древностью почти утратили тонхи. Они с отцом знали, что такое любовь.

Не та любовь, которая свойственна существам с тонкой нервной организацией и которая правит, верховодит этими существами всю их сознательную жизнь, определяет их бытие и сознание.

Нет, скорее, это было подобие возможности испытывать некую теплоту и благодарность за взаимную заботу.

Род платил холодностью за право главенствовать во Вселенной. И словно в противовес всему, именно «династиям» были присущи проявления чувств. Точнее, подобия чувств, если сравнивать их с человеческими.

По странному капризу судьбы или же, наоборот, по её мудрому повелению, именно из тонхов, умеющих чувствовать, сопереживать, и выходили Ведущие. Как ранее — отошедший за Вечные Пределы Эгорс, как сейчас — сам Доленгран.

Вероятно, именно им и была присуща та гибкость наделённого более богатыми оттенками бытия ума, которая часто превыше сухой и жестокой мудрости простого бойца…

У ног Наагрэр тёрлось странное и нелепое создание, чья толстенная шкура отливала фиолетовым. Её складки маслянисто поблескивали. Едва на тридцать пять — сорок сантиметров приподнимаясь над полом на коротеньких и толстых ножках, тварь, тем не менее, была сильна и свирепа. Что чувствовалось по размерам головы и украшающих её мощные челюсти клыков. Бугрившиеся и нервно перекатывающиеся под непробиваемой, на первый взгляд, кожей мышцы говорили о том, что это ходячее недоразумение богов отличается нравом жестоким и неукротимым, а также крайне неутомимо и быстро. По внешнему виду животное, если его можно было так назвать, сильно смахивало на стоящего на четырёх лапах перекормленного до ужаса демона. Только без крыльев. Зато его плечи, широченный загривок и спину вдоль всего толстого хребта украшали короткие, но толстые и слегка загнутые назад шипы. Одного взора на них было достаточно, чтобы начать опасаться за их смертельную ядовитость в минуты ярости владельца.

Пожалуй, попади сейчас в этот зал средневековый священник либо верующий, он с криком упал бы в обморок, так и решив, что наяву узрел самого чёрта. Гневно поблёскивающие, глубоко посаженные маленькие рубиновые глазки украшали его слегка вытянутую морду, снабжённую слабым намёком на короткий хоботок с двумя широкими отверстиями ноздрей. Тварь беззастенчиво чесала бока об обутые в толстые «сапоги» ноги Правителя, нимало не смущаясь его высоким статусом.

В ответ на это проявление «нежности» Наагрэр опустил к её «носу» останки мёртвой руки. Шумно втянув знакомый запах, «чёрт» издал жалобный, короткий тихий рёв, после чего засуетился виновато и заморгал на хозяина близко сидящими бусинками глаз.

— И ты это понимаешь, глупое создание? — Доленгран почти с грустью посмотрел на пергамент кожи. — Он оставил нас с тобою, ноах. Оставил раньше, чем мне бы того хотелось…

Видимо, воспоминания о прежнем владельце были ещё свежи, и бывшая забава и своеобразная «псина» Эгорса, теперь ошивающаяся у ног его преемника, притихла и лишь изредка взрыкивала негромко, словно грустно и ворчливо рассуждая сама с собою о превратностях Судьбы…

В это время в зал неторопливо и с высоко поднятыми головами вошли шестеро, одетых в своего рода хламиду, ниспадающую на пол. Их возраст и безусловная дряхлость бросались в глаза. И хотя этим руинам памяти о былой мощи ещё несколько земных десятилетий не угрожал Предел, назвать их полными сил уже не поворачивался язык. Собрание, скопище ветхой кровожадности и ушедшего величия.

Досадливо поморщившись, Наагрэр прямо с ходу, не дожидаясь, пока Вопрошающие достаточно приблизятся, начал:

— Я призвал вас, Вопрошающие Уроако, чтобы задать и вам самим несколько важных для всех нас вопросов. Ответы на них, возможно, прольют свет на множество тайн нашего Рода и дадут нам возможность кое-что наново познать и воспользоваться тем, что мы считаем безвозвратно утерянным. Я допускаю, что в прежних условиях ваши тайны и уважение к вам были гарантией вашей неприкосновенности. Но сегодня другие реалии. И мы, стоящие сейчас на пороге либо полной гибели, либо нового витка в развитии после возрождения, нуждаемся в откровениях ваших тайников ума. В их полном раскрытии и толковании. Чтобы предупредить любой уход от прямого и правдивого ответа, я вынужден предупредить каждого из вас: чтобы достичь цели, я не остановлюсь даже перед вашим смертным позором…

Правитель тонхов умолк и вызывающе воззрился на вошедших. На их лицах не дрогнул ни один мускул. Тонха нелегко запугать гибелью, ибо к ней он всегда стремится во славу и жизнь Рода. Но угроза смертного позора… Презрение всех потомков, бесславие и забвение… Пожалуй, им всем следовало бы задуматься. Доленгран знал это и поэтому решил бить наверняка, сразу, а не играя с «железными стариками» в «слепые» шахматы.

Однако он при этом неплохо знал самих Вопрошающих, чтобы рассчитывать на лёгкую и скорую победу. Они были трудными и достойными противниками. И чтобы сломить их сопротивление и кичливость, требовалось что-то неординарное.

Гибкость их ума не уступала уму его отца. Оттого они так же, как и отец Эгорс, принадлежали к касте Избранных Бесконечной Энергией.

Неприкосновенность тела и постоянство сана на них особенно не распространялась, их причастие к Вере не давало им иммунитета против воли Рода, Совета Воинов или Наагрэр. Однако они были в состоянии позаботиться о себе сами. В их арсенале было много уловок и «фокусов», выдачей которых за ужасную тайну или жуткое «откровение» можно было бы купить себе спокойствие до самой кончины.

Правда, перспектива посмертного проклятия Рода так же тягостна для тонха, как и позор перед самой его кончиной. Их потомкам не дадут достойно жить и умирать. Они станут отверженными. Правитель знал, куда следует бить даже тонха…

Все эти факторы были известны Наагрэр, однако сегодня ему предстояла нелёгкая схватка за право снятия замков со знаний с самым коварным и опытным противником — мудростью и терпением не боящейся смерти Старости.

Старший из шестёрки выступил вперёд и почтительно склонил голову.

— Наагрэр Доленгран, мы знаем о Твоём уме и признаём, что Ты достоин занимать место Отца Твоего. Однако не говорил ли тебе сам прежде уважаемый нами твой Отец, что…

— Он сказал мне всё, мудрые Вопрошающие. И предупредил о том, что не вправе сам рассказать о том, что мне было бы крайне полезно знать. И намекнул на то, что по собственной воле вы ничего мне не скажете.

Однако он ничего не упомянул о том, что я не могу узнать всё это сам… То есть «спросить» вас об этом. «Попросить» вас о маленькой услуге Роду Уроако. Ведь вы не откажете Роду в моём лице, да ещё и в такой полезной малости? — Подобие улыбки тронуло тонкие губы Правителя. Он встал с «кресла» и медленно стал спускаться с возвышения, на котором оно стояло.

Наряду с неординарным мышлением и способностью испытывать почти высокие чувства, Доленграну, даже лучше отца, удавалось придать речи оттенок убийственной иронии. При этом его мимика была развита куда лучше любого из тонхов. Она-то и позволяла ему передавать своё истинное настроение не только весомостью слов и показательностью поступков…

Обойдя неспешно вокруг озадаченно примолкших служителей Веры, он насмешливо оглядел их слегка растерянные лица. Ещё бы! Ни его Отец, ни Верные его, ни тем более другие тонхи никогда не беседовали с ними столь неуважительно.

Им явно хотелось возвысить голос, потребовать от Правителя почтительности, коленопреклонения, скромности и учтивости в речах! Правитель словно читал это в их мыслях. Но странное дело, этот юнец, едва переступивший порог младых ногтей, подавлял их…

«Ну, что же», — подумалось Доленграну, — «вам придётся к этому привыкнуть»…

У него не было времени и желания ни миндальничать с Вопрошающими, ни состязаться с ними в словесных прениях, буквально выпрашивая по крупицам то, о чём ему нужно было знать немедленно и в максимально полном, достоверном объёме.

Поэтому он вынужден поступать именно так, как поступал. На кону стояло будущее Рода Уроако.

— Мои ненаглядные мудрецы, — Наагрэр резко приблизил лицо к Старшему, — четыре земных недели, целых четыре ДОЛГИХ земных недели мне придётся ждать, пока непостижимо мудрая и логичная аппаратура приведёт в чувство, вернёт к полноценной жизни и превратит из полусухого материала в живых тонхов ту, пока ещё безвольную требуху, которой набиты до отказа чрева обоих МОИХ Кораблей…

Всё это время их зыбкие покой и безопасность будут обеспечивать неполные полторы тысячи боевых машин и с сотню тонхов, которые будут не заняты на восстановлении тел своих соплеменников. Настолько ли я правильно осведомлён, если знаю, что ведь это именно вы, Великая шестёрка, вместе с моим отцом, пробудили к жизни первых МОИХ (Доленгран вновь подчеркнул это слово) «воинов», а на деле — лишь обслуживающих установки Техников? Что истинных Воинов, способных своей тяжёлой поступью растоптать любой одинокий и не очень мир, здесь сейчас не более полутора земных сотен?!

Мне нужно говорить вам, о преисполненные своего чванливого величия и «истинной» Веры, что всё это время, которым мы все здесь так неразумно не дорожим, и которое в обычной нашей жизни протечёт значительно быстрее, сегодня является нашим врагом?

Для варваров, населяющих эту планету, для этих коротко живущих, три-четыре их «недели» — это период, вполне достаточный для того, чтобы доставить нам массу неприятностей…

Чем они, я уверен, сейчас и займутся. Когда мы столь шумным и остроумным способом разбудили их примитивный суетливый муравейник, они не оставят нас в покое до тех пор, пока либо не уничтожат нас, либо их самих не погибнет столько, что у них пропадёт всяческая охота на нас нападать. Я уверен, что их храбрость иссякнет быстрее, чем решимость, но! — Доленгран ткнул пальцем в сторону чернеющего проёма выхода. — Им достаточно нанести по одному, я подчеркну, ПО ОДНОМУ! удачному удару, чтобы Род Уроако перестал существовать. Это удары по Кораблям. Которые в момент «родов» будут столь же беззащитны, как и сами жители этого Дома, на который нас занесла Бесконечность.

Куда угодно удары — по энергоустановкам, по двигателям, по самим Капсулам, в которых будут стремиться к Свету наши братья… И, кроме того, нам не следует забывать о Нём… — При этих словах Шестеро прикрыли трепетно глаза, словно суеверный человек в молитве, просящий недопущения упомянутого кем-то всуе кошмара.

Наагрэр и сам сделал некий «отпугивающий» жест возле висков, словно отгоняя собственные негативные мысли и прося Вселенную не допустить того, чего он так страстно опасался. После чего продолжал, вздохнув негромко:

— Мы поднялись в атмосферу этой «планеты» для того, чтобы первыми ударами рассеять оборону местных и обеспечить себе более или менее спокойное место, чтобы дать возможность нашим Техникам выполнить свою работу. Вся энергия наших обеих Звёздных Матерей, насколько мне известно, будет практически без остатка задействована на возвращение к жизни их собственных Детей, спящих долгим сном в чревах.

Всё это время двигатели Кораблей будут отдавать делу рождения Воинов всю свою полную мощность. И они будут при этом очень, очень уязвимы… — Властитель задумался на секунду. Потом, словно к нему внезапно пришло новое, неординарное решение, кивнул решительно головою:

— Знаете, сейчас я даже снизойду того, чтобы обратиться за подтверждением своей правоты к низшему. Пусть и его никчёмные и глупые уста дадут вам пищу для зрелых размышлений. Его тщательно «готовили» к нашему «разговору», и возможно, он уже готов подтвердить все мои слова своими речами. И прошу вас прислушаться к его мычанию повнимательнее. То, что вы услышите, не мой «заказ», призванный быть лишним аргументом. Этот индивид как раз из тех, кто знает о возможностях нападения и защиты жителей планеты весьма немало. Приведите ко мне это существо! — зычно крикнул он куда-то в глубину залы.

Не успел отгреметь раскатами эха его голос, как со стороны бесконечных коридоров межзвёздной «матки» загрохотали тяжкие шаги. Спустя несколько секунд в залу влетел головой вперёд, скользя животом по каменному полу, человек.

Совершив напоследок замысловатый пируэт в виде «вертушки», раскинув при этом нелепо руки и ноги, человек перевернулся, подобно кошке, на спину и грохнулся ею аккурат об основание «помоста».

Во время его стремительного «полёта» за ним по пятам следовали двое рослых тонхов, которые тут же подхватили обмякшее тело под руки и основательно встряхнули.

Судорожно замычав от новой боли и шока, захлёбываясь истошным криком, человек разлепил залитые засохшей кровью глаза и недоумённо уставился на окружающих. Ему здесь пока явно ничто не угрожало, но он всё кричал, хрипя и давясь свистящим кашлем. А потом стал пытаться резкими рывками освободиться из крепко держащих его конечностей.

В его крике слышалась непередаваемая мука и что-то отдалённо похожее на гнев. Бессильный гнев существа, страстно желающего, но не могущего отомстить своим могучим обидчикам. Похожий на крик обижаемого ребёнка, доведённого до злобной истерики издевательствами более сильного и жестокого подростка, на которого он вновь и вновь безрезультатно бросается со сжатыми кулачками в гордой надежде геройски отстоять своё маленькое, избитое тело…

Он кричал и рвался, пока один из тонхов не «погасил» его полоумного крика, несильно стукнув по позвоночнику чуть пониже холки. Жертва сдавленно всхлипнула и обречённо затихла, со скорбным отчаянием сжавшись в дурно пахнущий прогорклой кровью, несвежей мочой и рвотой комок, затравленно перебегающий воспалёнными, пылающими лихорадкой глазами по присутствующим, словно ожидая продолжения боли и мучений. Человек тяжело и с присвистом дышал, потом по его телу прошла болезненная судорога, и его со стоном вырвало.

Судя по его истерзанному внешнему виду, его действительно недавно пытали. Нет, не для того, чтобы что-то вызнать. А так, ради удовольствия. Как старательно и со скрытым садистским удовлетворением люди полосуют лезвием ползущего безмолвного и беззащитного жука, отсекая ему постепенно то ус, то сустав лапы, то жвало.

Жук страдает молча и торопится, стараясь убежать подальше от этой непонятной, неведомой муки, чтобы сохранить в целости максимум своего крохотного тела, однако неумолимая и упорная в своём бессердечии рука настигает его повсюду, куда бы тот ни кинулся в поисках спасения.

И кромсает, кромсает…

Так же было и с этим куском человеческого материала. Очевидно, он вырубился от боли где-то в бездонных, беспредельных чревах Корабля, забывшись на время тяжким мучительным сном замордованного надсмотрщиком, измочаленного за день каторжника.

И вряд ли он даже почувствовал, что его вытащили, точно тряпичную куклу, из того угла, куда он инстинктивно забился, и что его протащили некоторое расстояние. И очнулся уже лишь в тот момент, когда его с силой швырнули к ногам собравшихся.

— Отпустите его. — Казалось, голос Ведущего вдруг потеплел. Казалось, что ещё чуть-чуть, и он проникнется жалостью к униженному и исковерканному созданию, распростёртому в собственной блевотине на полу. Поскольку тонхи, как только прозвучали первые звуки приказа, немедленно бросили мужчину прямо в лужу его собственных экскрементов.

— Мистер Гарпер, здравствуйте же! Мы с Вами пока не имели чести быть лично знакомыми, но я почему-то уверен, что Вы должны быть несказанно рады нашей встрече, ведь это для нас Вы так старались в своё время! — Доленгран даже присел на корточки напротив дрожащего, словно от непереносимого холода, узника. Как будто некоторое сочувствие промелькнуло в его тоне.

— Вас не удивляет, что мы так быстро нашли место, где Вы столь опрометчиво пытались спрятаться от нашей заботливой «опеки»?

Услыхав, словно во сне, своё имя, человек поднял с усилием конвульсивно подрагивающую голову, и с трудом сфокусировал на обезьяноподобном «лице» говорившего свой взгляд. Его колыхало, тело ходило от слабости и дурноты ходуном, как если бы в нём разом работали несколько окончательно разлаженных механизмов продольного и поперечного колебания.

— Здравс…ствуй, вонюч. чее ж. животное…, - Гарпер натужно закашлялся, с усилием сел и сплюнул сгустком больной, бордово-фиолетовой крови прямо под ноги Ведущему. Прямо сквозь прорехи выбитых зубов. Очевидно, его внутренности были так же сильно повреждены. И лишь некая незримая грань, не позволяющая перерасти сложным внутренним травматическим нарушениям в необратимые, удерживала его от быстрой смерти. Что и говорить, тонхи хорошо узнали и усвоили анатомию человеческих существ. И знали, как и куда бить, чтобы не лишить «гомо сапиенс» жизни сразу.

И ещё, пожалуй, врождённое упорство, упрямство, внезапно всколыхнувшийся внутри сердца гнев, да неуёмная жажда жизни не давали вчерашнему успешному гангстеру и прозорливому бизнесмену сломаться окончательно…

— Ну, зачем же Вы так, мистер «крутой»? Так, кажется, на местном диалекте звучит Ваш «социальный статус»? Взгляните на своё нынешнее положение! Где же Ваш, столь любимый Вами ранее, внешний лоск? Где та уверенность в себе, с которой Вы распоряжались собственной жизнью и жизнью своих соплеменников? Вы более не имеете привычки пускать дым изо рта? Странно… Я вижу перед собою другого, непривычного миру мистера Гарпера. Вы хамите мне в моём доме, являетесь сюда в своём теперешнем непотребном виде и при этом ещё загадили своими нечистотами мой же уникальный пол… А ведь этот пол, как и всё, что здесь Вас окружает, милейший, преодолели такие непостижимые Вашему разуму расстояния, чтобы попасть на вашу ничтожную планету, что в науке её не найдётся даже таких цифр! Мне кажется, Вам стоило бы быть немного более уважительным к вещам и предметам, которые Вас окружают, и о которых ваше племя имеет ещё меньшее представление, чем о собственном, слабом и презренном, теле… — Создавалось впечатление, что Наагрэр изумлён, но при этом сдержан и лоялен, словно превосходно воспитанный сиятельный лорд к разнузданному гостю его поместья.

И ненавязчиво, почти вежливо корит того, надеясь воззвать к благоразумию недотёпы, позорящего в глазах общества собственное лицо.

— Ваше поведение, дорогой мой Питер, меня шокирует, и должен Вам заметить, что в Вашем теперешнем положении…

Нечего сказать, Ведущий столь превосходно овладел земным наречием и «понятиями» этого мира, которыми теперь столь мастерски и оперировал, что его речь была безупречна и доходчива даже для самого придирчивого филолога. Если не видеть физиономии говорящего да исключить из внимания жёсткий гортанный «привкус» произношения, легко было ошибиться, утверждая, что речь произносит не инопланетный монстр, а басовитый человек, до тонкостей знающий риторику, логику, схоластику, как науки, а так же грамматику, лексику и фразеологию земного языка.

Что же, высоко стоящей на лестнице развития цивилизации, в лице непринуждённого трёпа Наагрэр, нужно было отдать должное, она по максимуму быстро и детально ассимилировалась к существующим условиям. И даже язык не стал для неё той помехой, которая делает барьер взаимопонимания непреодолимым.

Однако Питер уже не слушал высокопарного монолога Доленграна. В его голове вновь помутнело, и к горлу коварно подкатывала проклятая тошнота. Насколько он мог сам по себе судить, к его сильнейшему сотрясению мозга и выкрошенным пенькам зубов весьма «удачно» примешаны ещё и сломанные рёбра, растянутые сухожилия и мышцы рук и ног, порванные ноздри и качественно отбитый «ливер».

Борясь с неприятными до умопомрачения ощущениями, он нашёл в себе силы перебить благозвучные и саркастические разглагольствования тонха:

— Чего тебе от меня нужно, научившаяся болтать обезьяна? Не денег же и не власти в парламенте, если я правильно понимаю твою «шизу», которую ты тут мне несёшь? Я сам вижу своё «теперешнее положение», гамадрил… Так что давай, отбарабань мне что-нибудь поконкретнее. А то мне очень, просто непереносимо, плохо. Веришь? Твои колорадские жуки, эти подонки с гадким запахом из мерзкого рта, меня совсем замордовали. И если я не сдохну тут от твоего «гостеприимства» к утру, быть может, я ещё смогу уловить, чего хочет от меня Ваше Блошиное Величество… А если нет — тогда отнесите меня обратно, откуда взяли, а то мне придётся обрыгать и твои царственные коленки…

Выдав столь длинную для своего нынешнего состояния речь, Гарпер с трудом перевёл дух. Было видно, каких чисто физических усилий стоила ему его «отповедь». Придя в себя, он вышел из безумных полугрёз, и страх, преследовавший его в неспокойном сне, в его кровавом кошмаре, улетучился.

Наяву он был прежним, настоящим Питером Гарпером — несгибаемым, жёстким и властным. Несмотря на своё безнадёжное и униженное «теперешнее положение», на побои и непереносимую, порою, боль.

Услыхав оскорбительную тираду человека, Шестеро Вопрошающих гневно и негодующе заворчали и попятились от него, как от чумного. Воины, наоборот, сделали решительный шаг к полусидящему на полу человеку, будто намереваясь немедленно наказать того за непочтительность, однако заинтригованный такой непокорностью и несломленностью Правитель сделал всем нетерпеливый знак рукой:

— Тихо! — В помещении действительно воцарилась гнетущая тишина. Верховный словно находил забавным бесплодное упорство забитого слабого существа.

Прищурившись, тонх долго внимательно вглядывался в оплывшее и быстро синеющее от перенесенных ранее ударов лицо дельца. Затем медленно и с расстановкой выдал:

— К Вашему сведению, мистер Планетарная Храбрость, мои глашатаи Веры и мои Воины крайне недовольны Вашим поведением… Мне кажется, все мы здесь искренне и неподдельно огорчены тем, что Вы имеете наглость оскорблять своими глупыми речами расу, значительно превосходящую вас в развитии так же, как вы — упомянутых Вами обезьян…

— А мне как-то начхать на ваши переживания, знаешь ли… Ну, если ты, конечно, хочешь, то можешь извиниться за меня перед ними. А по мне… Перечешутся, если что не так! — Гангстер смачно высморкался обильной сукровицей из сломанного носа. Обрывки едва затянувшихся «крыльев» ноздрей защипало, они снова начали кровоточить. Лицо Питера несколько досадливо перекосило от боли в сломанных хрящах и от того, что это усилие вновь заставило колоколом загудеть и так не утихающий перезвон бубенчиков в трещащей голове.

Он звучно и витиевато выругался. Подумав, он вновь плюнул тягучей розовой слюной на пол и неожиданно громко икнул. Вопрошающие зашипели. Воины переглянулись.

Создавалось впечатление, что Питер, едва не падающий от болевого шока в обморок, черпает в своём отчаянном и задиристом хамстве столь необходимое ему сейчас мужество и силы. Будто он решил хотя бы умереть, не скуля, а с достоинством, как и подобает настоящему мужчине, раз уж он не в состоянии физически справиться с теми, кто нависал сейчас над ним угрюмыми и непреодолимыми скалами.

Впрочем, подобные мысли о поведении человека могли прийти в голову лишь землянину, да и то поднаторевшему в искусстве словесных пикировок, знакомому с классикой издевательства над соперником. Пусть данное мастерство и оттачивалось кем-то на пороге собственной непредсказуемой Смерти. Умение посмеяться над врагом, пожалуй, принадлежало здесь в полной мере лишь человечеству. Да ещё, наверное, что-то слабо, но всё-таки смыслил в этом ещё сам Доленгран. Потому как его шея и уши внезапно приобрели серый оттенок, как если бы в него под давлением накачали табачного дыма…

Для остального, подавляющего большинства тонхов издевательства и бравада Гарпера оставались не более, чем показателем то ли непонимания человеком того, что от него хотят, либо элементарным отказом говорить с Наагрэр о том, что тот хочет узнать. Вся остальная сокрытая в словах человека ирония и оттенки скрытого в речи смысла оставалась для них «тайной клинописью», выведенной в припадке «озарения» рукою сумасшедшего, дауна, не знающего даже собственного алфавита…

Не обращая ровно никакого внимания на начинающего терять терпение Доленграна, Гарпер будто с неподдельным интересом придирчиво разглядывал сквозь щелки век свой «повреждённый тюнинг». Будто оценивая намётанным глазом степень и размер нанесённого ему физического и иного ущерба, к компенсации которого он намерен был вчинить тонхам иск. И будто лишь только отсутствие под рукою шустрого адвоката делало этот процесс отложенным на неопределенный срок…

— Твари, такой костюм мне изгадили… Где мои часы, вороватые скунсы?! — он поднял полный негодования взгляд на Правителя. Тот всё это время явно пытался совладать с собою.

Этому куску примитивной материи удалось вывести из себя даже невозмутимого Доленграна. Тому уже нестерпимо хотелось раздавить, растоптать ногами этого слизняка, это ничтожество, осмеливающееся так открыто и нагло гадить его, Ведущего, в его же Доме, прямо на глазах Верных и Вопрошающих! И так уже Наагрэр краем зрения замечал, что более искушённые в таких делах Шестеро бросают друг на друга и на него недвусмысленные и удивлённые взгляды…

И лишь нежелание давать волю гневу на глазах у подданных, что было равносильно признанию самого факта спора амёбы с гением, не позволяло Доленграну наброситься на осмелившегося ему перечить наглеца.

Самое интересное, что на это же твёрдо рассчитывал и сам Гарпер. Будучи искушённым в делах подобного рода, он вовсю играл с тонхом, будучи практически уверенным, что ему пока что почти ничего не грозит. А потому старался отыграться за нанесённые увечья и причиняемую боль хотя бы словесно.

Ничего не подозревающий Наагрэр справился с собой, после чего не спеша набрал воздуха и чётко произнёс негромким, но твёрдым тоном:

— Человек, я хочу, чтобы ты усвоил раз и навсегда: ты будешь жить до тех пор, пока я сочту саму необходимость твоего существования логичной и оправданной. Однако если тебе ещё раз взбредёт в орган, заменяющий вам, низшим, нормальную голову, хоть одна мысль, попирающая достоинство и гордость тонха, клянусь, твоя смерть будет для тебя куда желаннее тех мук, которым я в состоянии тебя подвергнуть… — Доленгран шумно выдохнул через ноздри.

— Я задам тебе несколько вопросов, и если ты не хочешь кричать от боли и мучений долго, пока не потеряешь голос и память, мне лучше услыхать от тебя ответы на эти вопросы. Я делаю тебе честь, общаясь с тобою, и лишь память о твоих прошлых заслугах перед нами не даёт мне тут же приказать окончательно превратить тебя в кучу отходов. Мёртвую материю со скверным запахом и видом. Ты понимаешь меня, червь, недоразвитое существо, промах и недосмотр Бесконечности? — Тонх нервно хрустнул суставами рук.

— Хорошо, спрашивай, — неожиданно легко согласился Питер. Он уже почти возлежал на полу, опираясь лишь на локоть. Подобно римскому патрицию, присутствующему на званом пиру. Если бы не эта боль… А что, если?

— Только вот одно условие — мне должны снять мою боль. Иначе я не могу нормально рассуждать. Ещё ляпну не то, что ты хочешь услышать со своими дружками…

Правитель сделал вид, что не заметил сарказма в голосе человека, и что обдумывает сказанное ему. А затем произнёс, словно нехотя:

— Боль тебе снимут. Однако, если я почувствую, что ты говоришь нам ложь, я лишь усилю её. — Правитель сделал знак, и один из Воинов, стоявших до этого, подобно истуканам, подошёл к разлёгшемуся почти с комфортом Гарперу.

Достав из подобия поясной сумки какой-то прибор, он приложил его к затылку дельца. Раздалось монотонное гудение, а затем голову человека пронзила мимолётная болезненная судорога. После чего разум стал проясняться.

Отняв от головы прибор, тонх отступил на шаг и снова замер, словно его облили моментально схватывающимся бетоном.

С удивлением покрутив головою, Питер убедился, что его тело словно онемело и потеряло всякую чувствительность. А в голове поселилась пьянящая эйфория. Вроде лёгкого наркотического опьянения. Пожалуй, бей его сейчас хоть кувалдами, он бы в ответ только глупо хихикал. Не то, чтобы боль навсегда ушла. Нет, она притаилась где-то на задворках сознания и нервных окончаний, но это было куда лучше того, что он испытывал менее чем минуту назад…

Наагрэр кивнул:

— Этого твоему телу хватит на ваши шестнадцать часов. Ты даже сможешь после этого поспать без мучений. И если ты не будешь дальше доставлять мне хлопот своим глупым языком, я прикажу повторять тебе процедуру время от времени. Однако впредь не рассчитывай на это, если ты вновь начнёшь говорить всякий бред и оскорблять своими погаными речами мой народ…

Питер послушно и торопливо закивал головою:

— Идёт, царь. Буду паинькой. Валяй, задавай вопросы!

 

Глава XX

Казалось, тонха нимало не удивила неожиданная готовность человека говорить в нужном ему, Ведущему, ключе. Словно он ни на секунду не сомневался в конечном итоге их «дружеской беседы».

Прежде, чем продолжить, Ведущий не торопясь проследовал на свой «насест», как его тут же мысленно окрестил Гарпер. Что и говорить, сволочью Питер был редкостной, однако, чего у него нельзя было отнять, так это чувства юмора, работающего на хозяина стремительно и плодотворно. Даже в самые, казалось бы, неподходящие моменты. Такие, как сейчас, например. От чьей-то случайной воли зависела его жизнь, а сидящий в нём озорной и неуёмный бес не давал покоя его зубоскальству.

Питера так и подмывало сопровождать, подобно Арлекину, саркастическими и едкими комментариями каждый момент происходящего, каждый шаг тонхов. Но он научился и сдерживать себя.

Не всегда, например, было уместно шутить с «тузами» общества при решении каких-нибудь принципиально важных «вопросов». Как вот для этих орангутанов, например, когда он выбивал под их «ассимиляцию» и «культурное вживление в земное сообщество» преогромные средства с правительств разных стран.

Правда, где теперь будут те правительства, которым им было столько обещано и с которых он скачал столько денег? Похоже, что теперь и спросить, с него, Питера Аскольда Гарпера, особо и некому? Забавно… А вот эти твари, ох, и ошибка же с ними вышла! Приютили на свою голову, выходит? Обогрели, что называется, змей в серпентарии.

Интересно, что там вообще «на улице» творится? Наверное, политический кризис или война по всей Европе и в Штатах в самом разгаре…

Тем временем Верховный тонх с видимым удовольствием уселся сам и дал знак присаживаться остальным. То, на что послушно примостили свои тощие зады остальные Шестеро, отдалённо походило на валуны, к которым по недоразумению присобачили кривоватые поручни. Причём с такими низкими «спинками», скорее напоминающими свёрнутые в трубку шерстяные одеяла, что поневоле возжелаешь сидеть просто на обычном табурете. Зато уж восседали они на них с поистине царственным видом. Глядя на это, делец чуть не фыркнул — стая облачённых в подобия рубища макак-переростков в амфитеатре Истории.

Подавив в себе очередной злой, рвущийся на волю оскорбительный выкрик по этому поводу, Гарпер отполз назад, к отливающей синеватым металлом стене, к которой молча и прислонился. На удивление, «металл» оказался тёплым и приятно шершавым. В отличие от стен помещения, где его держали.

Насколько Питер помнил, те стены были жутко холодными и какими-то «мёртвыми». Они словно бы пили силы избитой и покалеченной жертвы. Создавалось странное ощущение, что они живые. Как и всё, что начиняло Корабль. В том, что он на корабле, Гарпер не сомневался ни на секунду, хотя и не помнил, как здесь оказался. Когда за ним «пришли», единственное, что он успел мельком увидеть — молниеносная гибель его охранников. Их словно сломало пополам и отшвырнуло в сторону. Не дав даже удивиться или испугаться, Питера «ушли» из сознания. И полностью пришёл он в себя лишь здесь. Под всё теми же увесистыми ударами тонхов…

Меж тем Наагрэр уже просиживал свой «трон», подперев подбородок и щёку длинной конечностью. Словно режиссёр, снисходительно присматривающийся к из рук вон плохой игре актёров на пробах фильма.

Удовлетворившись выдержанной паузой, во время которой его внешне жалкий пленник переводил дух от недавно терзавших его физических мучений и неудобств, а Вопрошающие заинтересованно тянули шеи в их сторону, Доленгран лениво и устало начал:

— Скажи нам, примитивное существо, что тебе известно о каких-либо военных возможностях или хитростях человечества, могущих помешать нам благополучно решать наши, столь важные для нас, задачи? Я имею ввиду возможность наличия у вас какого-либо мощного или уникального оружия, которое каким-то образом до сих пор осталось нам неизвестным. Такого оружия, которое в состоянии причинить нам непоправимый или существенный вред. Что-то ещё, в корне отличающееся от так называемого вами «атомного» оружия, об истинном лице и скрытых возможностях которого вы не имеете даже самого отдалённого представления.

Оно нам не страшно, и при его применении вы прежде всего будете убивать самих себя, что очень даже весьма нам на руку. Всё, чему вы научились, неразумные создания, так это взрывать его в собственном доме, уничтожая его первичными гибельными «плодами» собственный же генофонд.

Так и быть, мы намерены и готовы охотно помочь вам и в этом, раз вам так безразлично собственное будущее, наивные и недалёкие черви. Как видишь, я не скрываю от тебя даже своих опасений и истинных намерений… Мы ведь, как ни крути, всё ещё партнёры? — Плохо скрываемая усмешка в голосе была призвана ещё раз указать слабому созданию на то, что его жизнь находится в прямой зависимости даже от разницы в настроении владыки неземных полчищ.

Повеселевший и приободрившийся при отступлении боли Гарпер почесал кончик носа, облизал распухшим языком пересохшие и потрескавшиеся губы, а затем, словно в раздумье, задрал голову к странному по своей форме потолку, чьи настоящие контуры скрывало причудливое освещение. И медленно произнёс, будто взвешивая весомость и достоверность каждого собственного слова:

— Насколько мне известно, ничего подобного у нас нет. Атомное, или ядерное, оружие, пожалуй, это всё, чем мы располагаем. Что-то мощнее? Уникальное? Пожалуй, что тоже нет. Вряд ли…

«Ага, раскрашенный удод, так я тебе и расскажу обо всём, что знаю. Есть ещё и бактериологическое, и отравляющее, и уже некоторые намётки в области радиоволн и разработки молекулярного…

Обгадишься ты всё это знать!»

…Каким бы ни был Питер негодяем с точки зрения земного Закона, всё же он был представителем человечества. Ныне униженного в своём хозяйском праве, попираемого незваными «гостями». Делец не знал точно и конкретно, что творится за тяжеловесным и трудноуязвимым корпусом межзвёздной махины, но легко мог себе это представить…

Разоренные города, выжженные территории, разбитые армии, голод, холод, пожары, мародёрство, бегство, паника и разброд среди уцелевшего населения. Пока ещё уцелевшего, поправился Гарпер.

Первые же удары, которые нанесли пришельцы по Земле, были настолько ошеломляющими и потрясающими, что у Питера было мало иллюзий относительно возможности выживания вида, как и о сколь бы то ни было мощном и действенном сопротивлении с его стороны.

Как и следовало ожидать, каждая из атакуемых пришельцами стран и территорий оказывались один на один со всей безумной в своей мощи армадой тонхов.

К сожалению, человеческие существа оказались в очередной раз, как и всегда, не готовы к сплочённому противостоянию. Любой проблеме, любой угрозе. Как это не раз и не два уже бывало, всякая страна оказывалась предоставлена сама себе именно на самый страшный первичный период беды, которая внезапно и дерзко толкала ногами её двери.

Так случилось и теперь. Тем более теперь! Поскольку тонхи, по возможности, сделали всё, чтобы человечество оказалось в шоке и в растерянности. Начиная от тайны собственного «воскрешения» из тьмы веков, внезапности нападения в самых неожиданных и разных, никак не связанных по территориальности местах и заканчивая организацией сумбура со связью, который давал им огромное преимущество перед военной машиной планеты. И пусть эта «машина» была рассредоточена, рассыпана, разбросана по всему миру, всё ещё оставалась надежда на то, что те, кто в силу должностей и власти ведает всей этой разобранной «мировой дубинкой», соберутся с мыслями, наладят связь, установят взаимодействие и сделают правильные выводы. Преодолев ступор и испуг, объединят усилия и не намочат штанов.

И упрутся всей своей силой и с отчаянием вымирающего вида в единственную имеющуюся в их распоряжении точку опоры, которая у них имеется, в собственный Звёздный Дом, как сказали бы тонхи…

Упрутся и опрокинут в океаны и в пропасти планеты мерзкую и ненасытную силу, явившуюся открутить голову человечеству. Упрутся и умрут, если потребуется. Ибо вечно жить рабами, как втайне надеялся Питер, человек не станет и не сможет…

Да и не нужны особо тонхам здесь рабы. Одно дело, когда твой раб абсолютно дик и неразумен, пуглив и послушен, вжимающий голову в плечи и угодливо сутулящийся при каждом случайном взгляде хозяина.

А другое, когда это — лишь совсем недавно потерявшие собственные цивилизованные начала побеждённые, втайне мечтающие о свободе и исподволь её торжество готовящие. И потихоньку убивающие по дальним углам «рабовладельцев».

Бунты, короткие и кровопролитные «очаговые» сражения. Саботаж и вредительство. Побеги и диверсии.

Такое неспокойное «правление», правление с оглядкой, не могло бы устроить захватчиков. Значит, выход один. Полное уничтожение аборигенов. Тут и гадать и строить предположения относительно судьбы рода людского не стоит. И так всё ясно. «Гулянья» военной машины тонхов по Земле показали серьёзность их намерений.

При этом в дело ещё не вступали «живые» ресурсы тонхов, славящиеся своей кровожадностью и холодной жестокостью. В чём Питер успел уже убедиться из опыта общения с тонхами, и ныне — на собственной «тонкокорой» сущности.

Находясь в заточении, на грани полузабытья и сознания в своей «каморке», и борясь с причиняющими страдания повреждениями организма, Гарпер однажды почувствовал вдруг возникшие перегрузки и сделал вывод, что «матка» поднялась в атмосферу. А потом он слышал, как неровно, время от времени, тонко и протяжно гудел корпус корабля, и сделал выводы, что эти звуки вызваны работой неведомых силовых установок. А по лёгким вибрирующим содроганиям пола и стен внезапно понял, что это производятся «выстрелы». Чем и каким образом, он не знал, но по тому, как потрескивал вокруг него разряжённый воздух и как пахло незнакомым газом, он понимал, что задействованы основные резервы этих энергоустановок. Несравненно более мощные, чем любой имеющийся на планете механизм. Куда мощнее атомного реактора.

Пришельцы старательно и деловито уродовали его планету. Превращали её в пепел. От осознания этого факта ему стало тогда дурно. Волосы зашевелились на его голове и на теле. Ему хотелось зарыдать и завыть. В голове не укладывалось, что всё это происходит здесь, с ним и на самом деле. И он всё ждал, ждал и надеялся, что вот-вот он проснётся и обнаружит, что всё это лишь кошмарный сон после весёлой пирушки, во время которой он спьяну вёл с кем-то жаркие беседы на фантастическую тему «звёздных войн»…

…Насколько он мог судить по состоянию царившего на корабле редкого движения, пришельцев было всё ещё лишь несколько сотен. Как и в самом начале их «знакомства». И лишь пару дней назад он узнал о том, что этих тварей много. Чертовски много. О том, что планете нанесён ряд сокрушительных ударов, и что готовится их массовое «пробуждение», мимоходом сообщил ему всё тот же Доленгран, воодушевлённый лёгкостью первых побед над ничего не подозревающими людьми.

Точнее, лёгкостью первого коварства.

В этот момент Питер был готов удавиться в своей «камере». Ведь именно его стараниями это отродье с враждебных звёзд обрело здесь новую родину и получило возможность укрепиться, «встать на ноги» после тысячелетий гонений.

Господи, уж лучше бы ваше «Оно» вас нашло тогда и настигло. И растёрло в порошок, предварительно разорвав в клочья! Тогда бы всё, всё осталось бы даже неизвестным расслабленно живущей Земле…

Какое тогда было бы дело её жителем до того, что где-то в пугающе далёких глубинах Вселенной гибнет раса, чья пята может ступить на их безмятежный островок спокойствия?! Убеждённая в своей затерянности и неуязвимости Земля так и плыла бы в океане бесконечности, наивно и безнадёжно мечтая о «хороших», «правильных» контактах с чужим «разумом»…

— Хорошо, «господин» Гарпер. Я думаю, в этом Вы правы. Насколько известно нашему Роду, вы — наиболее отсталое племя, когда-либо встречавшееся нам среди хаоса и блеска Звёздных Островов. — Насмешливый голос Правителя вырвал Питера из объятий собственных грустных рассуждений.

— Поэтому будем считать, что ты либо не знаешь, примат, о собственном Доме столько, сколько бахвалился, либо у вас действительно так же плохо с обороной, как и с разумом. — Как-то разом перейдя на «ты», Владетель словно окончательно отмёл последние признаки игры в вежливость.

Наклонившись вперёд, Наагрэр изучал реакцию человека. Однако на лице того не дрогнул и мускул. Хотя о какой «игре мышц» можно говорить, когда лицо представляет собой оплывший кусок расплавленного в микроволновой печи сыра? «Лунный пирог» физиономии выражал лишь одно «чувство» — горестного подслеповатого прищура.

— Да, Наагрэр, так оно, видимо, и есть… — Гарпер впервые назвал тонха его титулом. Голос его прозвучал совсем уж хрипло. Слова давались с трудом.

Куда с большей готовностью и ретивостью «гений проделок» воспользовался бы топором или бензопилой… Эх, кабы сейчас сюда того неизвестного «добродетеля», что с такой лёгкостью измочалил «подданых» этой макаки! Вот уж повеселились бы все тогда от души…

Однако на деле пленный отвесил некое подобие потешного поклона головой. При этом потихоньку заскрежетав зубами…

Тонх издал звук, похожий на недоверчивое хмыканье, и продолжил допрос:

— Тогда напряги тот несовершенный материал, который вы зовёте мозгом, и вспомни, не известно ли тебе чего-нибудь о том, что касается смерти моих Воинов, над решением проблемы которой вы так долго и старательно бились? С вашими «врачами»…

Фогель и Роек, так, как я понимаю, их зовут? Вы хотя бы приблизительно смогли узнать это? Хотя чего мне ждать от столь глупой и мелкой «науки», как ваша… — Доленгран презрительно фыркнул. Получилось очень даже похоже на выражение этого вида эмоций человеком.

И тут Питер решил рискнуть. Скорее всего, им двигало острое желание отомстить тонхам, ошеломив их, увидеть выражение растерянности на их самоуверенных, непробиваемых в своей уверенности, мордах.

Отомстить за всё, что пережил сам, за то, что переживало человечество в эти страшные для себя дни…

В нём проснулось агрессивное упрямство. Упрямство человеческой расы, сумевшей выжить и пронести свет крохотного разума сквозь тёмные эпохи Прошлого, сквозь гибельные влияния Судьбы и Времени. И любимой Богом настолько, чтобы самому в собственном гневе не стереть человека с лица Мира…

…Его уверенность питала именно эта надежда, что сам Бог не допустит убиения его чад. Откуда взялась эта уверенность, Питер не знал. И как Он это сделает, землянин не ведал. Но подсознательно верил в Справедливость, исходящую из Возмездия.

Поэтому он медленно и угрожающе поднял на Правителя совершенно спокойные и полные открытой, нескрываемой ненависти глаза:

— Знаешь…, чмо…, ты мне так же противен, «царёк обезьян», как и моя, оказавшаяся столь позорно беззащитной раса вам, разряженным павлинам из неведомой нам выгребной ямы Вселенной…

Волею Неба вы, словно железные чурбаны, сделаны крепче башкой, чем мы. Это — факт, не спорю. Вас трудно удавить на поганой осине, хотя вы этого более чем заслуживаете. Ты волен убить меня, бронированная жаба, у меня не достанет сил постоять за себя, это верно. Ты превосходишь меня в силе, чудовище, кикимора из межгалактических болот.

И ты кичишься этим своим превосходством, которое есть не более, чем превосходство рождённого под «тяжёлой» звездой тела. Однако знай, гнида межзвёздная, что в этот мир, куда вы так трусливо удрали от собственного Ужаса, вслед за вами уже пришло Нечто, что способно раздавить и вас, как вонючего клопа! Насколько я успел узнать, вы не настолько могучи и неуязвимы, сильны и бессмертны, мудры и прозорливы, умны и всемогущи, как из себя изображаете…

Твой прихлёбыш Тик, которого я тогда чуть не пинал ногами, — да, я понимаю, что это именно он доносил тебе обо всех моих делах…

Но и перед нами он разболтался как-то раз не на шутку и поведал нам, неразумным, о вашем собственном позоре…

И то, как вы, отважные «небесные самураи», не раз и не два умудрялись храбро наложить в штаны, и как с перепугу вы размазали собственное же дерьмо по всему пути своего следования.

Именно по следам вашей засохшей размазни, по вашему помёту, вас, я думаю, и нашли. Твоих засранцев убил тот, чьё имя вызывает у вас неудержимые корчи внизу живота. Всех. До единого. Мы тут ни при чём, о великий вождь племени Запачканных Рейтуз! Это дело рук Маакуа! Так что знай, глава Непобедимых и Несокрушимых Дристунов: столь нелюбимое вами Оно уже здесь! Тот, кто постоянно портит вам пищеварение… — Человек перевёл дух и нервно сглотнул.

Это не было проявлением опасения наказания за собственные слова. Скорее, он собирался с силами перед тем, как выдать врагу в лицо главную, сокрушительную мысль. И он, презрительно и торжествующе прищурившись, насколько это позволяло выразить заплывшее лицо, закончил на высокой ноте, ибо знал, что присутствующие здесь «экземпляры» тонхов не чужды звучания определённых смысловых оттенков в голосе:

— Ваш кошмар, ублюдки, посланный нам нашим же Богом, не иначе, сейчас спокойно и терпеливо дожидается вас и всех ваших хвалёных Воинов у дверей нашего крохотного мира… Валяйте, просыпайтесь, высовывайте из своей навозной жижи нос! Милости просим на нашу примитивную, но действенную земную плаху, сволочи!!! — Последние слова Гарпер выкрикнул на пределе связок, с торжеством отчаяния, словно человек, уверенный, что за его возможные мучения и последующую за ними смерть жестоко, чудовищно отомстят…

…Казалось, повисшая тишина трещала беспредельно скопившимся электричеством. Миллиарды, триллионы вольт вспарывали голубыми молниями пустоту воцарившегося ледяного молчания.

Вопрошающе сидели отупевшими истуканами, вытянувшись седыми мордами и тараща округлившиеся глаза.

Наагрэр вцепился заточенными когтями в собственные коленные суставы и всё никак не мог закрыть ворота распахнутого настежь рта. Он будто порывался что-то сказать, передать, донести до всех, однако вместо речи его рот издавал какие-то бессвязные глупые звуки, а подбородок очень даже натурально вздрагивал.

Казалось, его вот-вот хватит удар. Жилы на шее Доленграна вздулись, грозя просто лопнуть от наполнившего их внезапно давления жидкостей, ему явно не хватало дыхания. Но не дерзкие слова так задели, так «возбудили» Наагрэр.

Нет, он разом забыл об их значении, как только начал улавливать в речи аборигена истинный смысл того, к чему тот вёл…

И теперь, с приходом понимания сказанного, перед тонхом будто разверзлась живая, разумная, ненасытная пропасть. Готовая пожрать и переварить его вместе с его не ожившими пока «легионами».

Ничто, ни одна другая новость, событие или планетарная катастрофа, не смогло бы произвести на Властителя такого убийственного впечатления и воздействия, как одно-единственное имя. Он словно втрое сократился в размерах и ссохся в «кресле» до габаритов насмерть перепуганной мыши.

Не лучше выглядели и остальные. Создавалось впечатление, будто на вечер собственной хвалебной песни сусликов, происходящий в зале с одним входом-выходом, именно через него заглянул «на огонёк» голодный лис…

Прерванное на полуслове, на полутоне веселье наглухо забило глотку всем ликующим…

Питер подумал, что сейчас кто-нибудь из собравшихся попросту умрёт на месте или хлопнется в обморок. По крайней мере, именно так они все здесь и выглядели. Даже безмолвные и бесстрастные Воины, всё это время простоявшие истуканами, выглядели бледно. У них словно вырвали сердце, а вместе с ним — и всю смелость.

Теперь они, скорее, напоминали понурых тряпичных кукол, которых забывчивый хозяин оставил преть в сыром сарае.

Не верящий собственным глазам человек начал хрипло смеяться.

…Грозные, могучие, непрошибаемые и чуть ли не вечные тонхи… — они сейчас походили более на малолетних детей, потерявшихся среди шумного торжища.

Растерянные, мигом утратившие собственное величие.

Жалкие и унылые, будто услышавшие самый строгий из приговоров, возможных в суде. Землянин засмеялся. Открыто, с вызовом и злорадством.

Вначале тихо, затем всё громче и громче, хохотал он, подобно Мефистофелю, который праздновал своё долгожданное, но закономерное торжество над пороками человечества.

Его слова возымели именно то шокирующее воздействие, на которое он втайне и рассчитывал. Не веря тогда до конца бедолаге Тику, он никогда и подумать бы не мог, насколько окажется правдивым рассказ ныне принудительно упокоенного тонха!

И насколько же были правы, дьявол их дери, этот негодяй Роек, да и этот учёный пройдоха Фогель, как же хороши были их выводы и слова!!! Фогель, так тонко, так дальновидно предупреждающий его, Гарпера, о том, чтобы он поскорее уносил ноги… «Ибо совсем скоро нам всем здесь станет не до науки»…

Не до науки им будет, да?! А куда мне он советовал удрать? На Луну, кажется?! Тоже мне, нашёл место для спасения…

И вот странность, словно зачарованные, ему начали несмело вторить почти все, кто наблюдал за его поведением. Мало похожие на смех звуки стали вырываться из глоток Вопрошающих и самого Ведущего. Пасти растянулись в подобии ухмылок, обнажая серые пластины костей-«зубов»…

Человек на секунду недоумённо притих, поражённый этим явлением. Но нет, ему не показалось!

Даже Воины, будто на сеансе гипнотизёра, начали, подобно собакам, подрагивать губами, растягивая их и обнажая крупные резцы. Это походило на массовый психоз, коллективное помешательство. Никогда прежде человек не видел тонха улыбающимся, не то чтобы смеющимся!

Тогда захлёбывающийся от смеха человек завалился набок и теперь просто всхлипывал от изнеможения на полу. Скоро сила его лёгких пошла на убыль. Закрыв глаза, он теперь еле слышно похохатывал, словно умалишённый. С ним началось подобие тихой истерики.

Первым пришёл в себя высокий, седой тонх. Тот, кто заговорил с Наагрэр, и чья мантия отливала едва заметным золотом на красном фоне грубого материала, из которого была сделана.

Гневно ударив ладонью в ладонь, он громко и отчётливо произнёс:

— Опомнитесь, тонхи! — И решительно встал во весь свой немалый, внушительный рост.

— Наагрэр Доленгран! Придите в разум! Хранители веры!!! — он старательно и резко призывал всех к порядку, и понемногу в зале воцарялось спокойствие. На него недоумённо уставились, словно не помня, зачем и по какой причине все тут собрались. Потом лица обрели осмысленное выражение, и Вопрошающий поспешил озвучить свои собственные мысли, но уже на языке тонхов:

— Весть для нас самая ужасная, и не стоит уменьшать её значение для Рода. Даже если презренный примат наполовину нам солгал, нам стоит поспешить и защитить Уроако!

Уже справившийся с собою окончательно Доленгран устало пожал плечами:

— Дикарь прав, мои Верные…, и вы, мудрые… Преонар, разве не пытались наши предки отстоять свою гордость в боях с Ним? И не потому ли мы теперь здесь? Здесь, потому что дальше бежать у нас уже просто нет ни сил, ни ресурсов, ни желания. Чрева Кораблей пусты. Наши тела расслаблены. Наш Род спит, словно уставшая Бесконечность…

Разве не здесь нам придётся принять свой последний Бой и окончить свой Путь? — Воистину, невесёлый тон Правителя мог бы вызвать сочувствие у не знающего тонхов. — Прихватив с собою заодно и всех варваров этого Мира в качестве посмертного приза… — Глава равнодушно прикрыл веки и приложил расслабленную кисть ко лбу.

Вопрошающий приосанился и неспешно, с достоинством и одновременным благоговением преклонил колено:

— Мой Наагрэр… Я говорю с тобою от имени всех Вопрошающих. Мне, Преонару Риэльдру, единственному из всех живущих Вопрошающих, дано право раскрыть печати молчания Рода Уроако для его же пользы. Пришло время, мой Правитель. И от имени всех нас, пронесших Веру и Знание через мрак и сияние Бесконечности, я говорю: наш Путь закончится здесь. Не стоит недооценивать значение этой планеты для тонхов.

Да, она мала. Но именно здесь и должен был закончиться Путь, Великий… Так говорят наши источники. Сюда и лежал наш воистину беспредельный Путь, и он был избран нами не случайно. Ибо именно здесь, на этом берегу Бесконечности, нам было предначертано обрести покой и заложить основание нового Дома и обитаемого мира тонхов… И именно этот Дом нам придётся и нужно защищать отчаяннее и злее других Домов, на которых побывала за время скитаний наша нога.

Поверь мне, Наагрэр, нам есть теперь, чем встретить Его, и чем подарить Ему вечное Забвение. Именно здесь, на этой невзрачной Земле, ждёт нас наше спасение, пришедшее вслед за нами, но позже, намного позже нас… Оно было послано нам благодарной Бесконечностью в награду за предыдущие лоны нашей неугасимой Веры. Нам стоило бы отыскать здесь, на небольшой Земле, наш самый великий Дар… — Тонх благочестиво замолчал, уверенно глядя на Ведущего глазами праведника.

Доленгран присматривался к стоящему на колене Верному, словно только сейчас окончательно убедился в верности собственных подозрений и надежд. Затем он медленно встал и торжественно протянул руку в сторону умолкшего Преонара:

— Твой приход, Мыслящий, всё-таки состоялся… Я долго ждал твоего появления…

Внезапно голос его задрожал и сорвался:

— О Бесконечность, отец! Зачем ты не подсказал мне всего этого?! Всего, что нас ждёт!!! — Наагрэр яростно потряс головою, с силою сжимая виски, а затем, словно спохватившись, выдержал паузу, и более спокойно продолжил в прежнем тоне:

— Прими же знак моего благоволения и почтительности к Знающему. И пусть мудрые слова твои и дела дадут тонхам новую жизнь! Здесь, или в другом месте, но Род Уроако будет жить… Так иди и делай то, для чего ты изначально предназначил свою жизнь!

Группа Вопрошающих во главе с обретённым Мыслящим, отпустив лёгкие полупоклоны, степенно удалилась из помещения.

Доленгран поднял лицо к потолку и приказал:

— Найдите и доставьте мне этих Роека и Фогеля. Немедленно. Где бы они ни были.

Затем, словно вспомнив ещё о чём-то и быстро глянув в сторону, Глава обнаружил Гарпера лежащим в полном истощении и без сознания. «Надо же, мы пятый их день «забываем» давать ему пищу», — Глава усмехнулся.

Уже сходя с помоста, он походя кинул замершим Воинам через плечо, не останавливаясь:

— Уберите это. И пусть его тело не тронет более никто. Накормить варвара. В воде и снятии боли не отказывать. Пусть придёт в себя. Более того, позаботьтесь, чтобы этот кусок материи видел всё, что происходит на его Доме. Этот дикарь ещё может нам пригодиться. И даже очень, очень скоро…

 

Глава XXI

Прошедшая ночь доставила мне немало самых дурацких хлопот. Во-первых, мне не давало заснуть непонятное чувство гнетущего беспокойства, растущее час от часу ближе к полуночи. Проворочавшись без малого три часа и так и не уснув, я встал в час ночи и прошлёпал на «кухню», решив приготовить себе «внеплановый» кофе.

Сон-то сбежал. Как и всё-таки провороненный мною кофе. Как я ни старался, уследить за его буйным нравом не смог.

В довершение всего, протирая затем залитую напитком чугунную плиту дровяной печи, я умудрился опрокинуть на пол с лавки ведро с водою. В результате мне, наряду с собиранием с пола пролитой воды, выпало на долю устроить заодно небольшую ночную уборку. Что ни в коей мере не способствовало поднятию моего настроения.

А во-вторых, на мой приветливо горящий в ночи огонёк внезапно слетелась целая стайка незваных «гостей». Разного плана, рода занятий, и являющихся полными антиподами друг другу.

Едва только я рассеянно вышел на улицу, чтобы после мытья полов выплеснуть в морозную темноту грязную воду из ведра, как на меня горохом посыпались какие-то крупные, отчего-то очень раздражённые бородачи с перекошенными от злобы и невроза лицами.

Они облепили меня, словно лилипуты Гулливера, немало удивив меня своим количеством и повышенной озлобленностью. По всей видимости, у ребят не задалось что-то с самого утра с желудочно-кишечным трактом, и их нервное и агрессивное поведение явилось следствием непреходящей диареи. А может, как раз таки наоборот, именно застарелые запоры определяли степень их постоянной, непреходящей ненависти к миру и ко мне в частности…

Очевидно, из темноты да на свет, они что-то не сразу сообразили насчёт моих габаритов и нормах поведения при встрече муравья с горою, потому сгоряча повисли на мне подобно сявкам на медведе, старательно охаживая меня отнюдь не маленькими для обычных людей кулаками и смрадно дыша мне в затылок перегаром и чесноком.

Видимо, ребята всерьёз понадеялись свалить меня в несколько ударов, и будь на моём месте кто другой, так оно б и случилось. В их несуразном поведении и манере входить чувствовалась серьёзная, долговременная практика.

Скорее всего, весьма регулярно удачная. При других обстоятельствах.

А так — вышел полный конфуз. Мне почему-то совсем не хотелось почувствовать боли от их неловких тычков и упасть замертво, как все их предыдущие жертвы. В том, что они у них были, бородачи сомневаться не давали.

Парни старались вовсю, сопя и матерясь хуже маленьких детей.

Правда, их первый грозный порыв существенно поугас, когда я стряхнул их и мимоходом ненароком зашиб насмерть двоих «великанов». Этих особенно ретивых в части попыток нанесения мне жестоких побоев и, судя по виду, самых ограниченных разумом. Эдаких дегенеративных «дур-машин». Они отдали жизни за торжество справедливости первыми.

Оставшиеся четверо придурков оторопело уставились на меня, так и стоящего в светлом проёме двери. Поскольку вся эта свалка происходила прямо на пороге.

Пока до них дошло, что я в два с лишним раза крупнее…

Пока сбегали убедиться, что парняги больше не встанут и не разопьют с ними «по маленькой», прошло около минуты.

Всё это время я терпеливо мёрз и ждал, пока искорка их соображения несколько раз слепо проследует по загадочным тропам мышления, привычным ей путём, от анального отверстия до макушки.

Первым «опомнился» рыжий громила в джинсовой тёплой куртке и крохотной шапчонке на огромной башке. Он выхватил откуда-то из несвежих штанов пистолет и наставил его мне прямо под нос:

— А ну стоять, ур-род! — истошно заголосил он, лихорадочно облизывая губы и суетливо переминаясь с ноги на ногу.

Правила ведения схватки требовали, чтобы он надвигался на меня бесстрашно и с понтами, куда большими, чем у короля Бульонии. Однако он отчего-то не торопился.

Я его понимал.

Когда идёшь на дело в полной уверенности, что твоих кулаков более чем достаточно для нормального человека, пусть даже и с крайне крепким здоровьем, да ещё и с толпой подобных тебе «горилл», поневоле испытываешь чувство счастливой «спортивной» безнаказанности.

Однако, когда перед тобою вместо ожидаемого рыхлого бюргера или даже дюжего сложения туриста предстаёт ТАКОЕ, легко напустить шустрых «мурашек» в штаны.

Как и всем самоуверенным идиотам подобного рода, оружие в собственных руках кажется им великой и неоспоримой панацеей от любых неудач, средством для исправления ситуации, когда дело пахнет безнадёжностью и позором.

Им обычно пользуются такие подонки, когда видят, что руками им не справиться.

Держа вас на прицеле, они уже мнят себя владыками мира.

Поэтому, зная всё это, я предвкушающе хмыкнул и решил их слегка «разубедить»…

Мне не удалось сделать бы из них праведников, открой я для них даже шикарный молельный дом, где им ещё и платили бы огромную зарплату за исправление поведения.

Я в этом был уверен более, чем в собственном здоровье, потому ни с кем из них не стал особо церемониться.

И кроме того, мне совсем не нравится, когда в ноздри тычут холодным стволом. Так и простыть до гайморита недолго.

…Может быть, силы наши и были неравны, и игра велась с моей стороны не совсем по спортивным правилам, но отчего-то мне подумалось, что сам расклад, количественное соотношение сил были самым что ни на есть честными.

А как иначе? Не думаю, что у них присутствовали уже хотя бы такие понятия о чести, как у меня.

Поэтому я, не задавая им лишних вопросов типа «а что вы тут делаете, ребята» и «что вам здесь, негодяям, нужно», сделал лёгкое и плавное движение в сторону. Утекающее движение.

Я не горел желанием кричать и звать на помощь, и безо всякого сожаления и по-простому самолично «приложил к делу руки».

…Когда я несколько успокоился, полянку перед моим домиком украшали шесть хладных трупов, принявших самые причудливые и неестественные позы.

Если бы мне вздумалось просидеть тут до Рождества, я, пожалуй, украсил бы ими самую большую ель в округе, развешав их по веткам в назидание вороватым сойкам. Предварительно обмотав идиотов цветной бумагой на манер китайских фонариков.

Уверен, что праздник удался бы на славу…

…Едва только я закончил сию нешумную экзекуцию, оказав обществу ещё одну, столь полезную услугу в деле очищения улиц от лихого люда, как внизу, в долине, замелькали блики полицейских «мигалок». Ага, так вот как и по какой причине оказались здесь эти добры молодцы…

Видимо, они сматывались от преследования, от севшей им «на хвост» полиции, и вдруг среди чёрного, как смоль, леса обнаружили окошки избушки, да ещё и ярко освещёнными. По ходу дела решили либо пересидеть опасность, либо взять заложников. Вот и заглянули ко мне на свою беду, сердешные…

В их сумках я при беглом осмотре обнаружил немало награбленного добра, и основную их часть составляли «камушки». Пожалуй, они накануне очень «удачно зашли» в крупный ювелирный магазин. А оттуда их уже гнали до самых гор стражи порядка, практически своевременно примчавшиеся на истошные вопли скрытой сигнализации.

Они тоже скоро будут здесь.

Парад мундиров и эполет на плацу перед лесным срубом не входил в мои планы. Так что мне приходилось отчаянно поторапливаться.

Я сгрёб эти, уже начинавшие коченеть «отруби», в охапку и потащил их вместе с их добычей вглубь леса. Пусть там, в тишине и покое, и «попилят» награбленное.

Думаю, примеченный мною ранее небольшой овраг идеально подойдёт для того, чтобы наполнить его этими синюшными бурдюками мёртвых кишок. Лучшей «гостиницы» я придумать им пока не в состоянии. По крайней мере, на эту ночь. А вот что будет утром…

Пожалуй, мне стоило так же подумать и о себе. Об уместности собственного присутствия в этих местах. И о местах, что находятся гораздо дальше этих лесов. Где воздух чист и свеж. «Где природа тиха и невинна»…

Короче, я вдруг подумал о своём быстром и полном отсутствии здесь!

Этих горемык ножа и кинжала рано или поздно найдут, не по следам, так по запаху, и тогда полиция захочет побеседовать с тем, кто уложил «поспать» эти шесть неслабых тел. Криминалист даст нужное заключение, и перед оперативниками встанет та ещё задача: поговорить «по душам» с (цитирую) «физически крепким, высоким человеком; крепким настолько, чтобы лишь голыми руками спустить в сортир шестерых дюжих жлобов».

По округе обязательно начнутся тщательнейшие поиски. Любознательность присуща некоторым полицейским даже поболе, чем сусликам. А нюхом такие индивидуумы ничем не уступят свинье, отыскивающей дефицитные ныне трюфели.

И тогда окажется, что не так уж сильно спрятан в роще мой домик. Про него всё-таки вспомнят. Придут, вытрут вежливо ноги о половичок и застучат деликатно в дверку.

И мне что-то не хочется удивлять следователей и «оперов» собственной персоной, сидящей на печке с видом «я только что вошёл, поспал, и ничего про себя не знаю».

Мало того, что я сам по себе, мягко говоря, необычен, так при мне ещё немало «интересных» вещей. А тут ещё кто-нибудь невзначай вспомнит приметы «огромного парня», вроде как проходящего по другим нашумевшим эпизодам в городках Долины…

Какая-нибудь дотошная гнида достанет из пиджачка рулетку и захочет поиграть в плотника, чтобы узнать мою «длину», да чтобы сравнить с анализом видеозаписи…

И тогда окажется, что у меня ведь ни документов, ни прошлого, ни настоящего…, а на руках — наверняка ведь ряд преступлений!

Ого!!! Заранее предвижу хитроватый взгляд какого-нибудь начальника участка. Уж навесят на меня всё, что не раскрыли за последние триста-пятьсот лет. Перспектива ещё та!

Меня наверняка же захотят картинно «задержать». Мол, «до выяснения обстоятельств»…

А я отродясь не имею привычки подчиняться подобным глупостям… Помню почему-то это ещё из той жизни…

Тогда в меня сперва в меня полетят глупые пули. Потом вслед за ними поскачут по окровавленным полам головы…

И тогда мои собственные недавние мысли относительно «полезности постоянных контактов и развития всестороннего взаимодействия с полицией» станут явью.

Уж чего-чего, а этого мне только и не доставало…

В любом случае, может статься и так, что сперва «фараоны» наткнутся на меня, а уж потом вспомнят и о тех, за кем они так увлечённо гнались изначально.

С чего-то я был уверен, что моя персона, со всеми своими «странностями», заинтересует их куда больше, чем явная бесперспективность скачек по ночным горам за шайкой рядовых супостатов. Я — своего рода сенсация и безо всего такого.

А если к этому присовокупить мои «преступные наклонности»… Да за одно только моё фото на лагерном стенде можно из курсанта академии взлететь до генерала!

Ни тот, ни другой вариант, ни ещё какой неблагоприятный исход меня не устраивали. Поэтому я мысленно похвалил себя за правильность сделанных выводов и ещё более ускорил шаг…

Избавившись от своего «сонма мёртвых», я влетел в избушку и начал свои торопливые сборы. Особого барахла у меня не было, разве что увесистый свёрток и кое-какие личные вещи. Ах, да, ещё и «кошелёк» в форме вместительной спортивной сумки. Вот и весь «багаж». Собираясь в любую дорогу, возьмите с собою главное — увесистый бумажник. В нём вы всегда найдёте всё, что необходимо в путешествии — от зубочисток до свежего костюма и самолёта. Это первая заповедь Путешественника.

Машину я завёл загодя. Теперь она негромко тарахтела далеко за двором, отравляя окрестности выхлопными газами. Думаю, лес это как-нибудь переживёт. А вот оставить после себя запахи свежей соляры, значит, дать полиции наколку, что я смылся только что и нахожусь совсем недалеко. Думаю, они весьма обрадуются и надавят на газ.

Ввиду этих обстоятельств я разогревал авто не в сарае, а на улице, причём вытолкав её далеко за пределы участка, на котором стоял домик.

Скорее всего, на дорогах будут облавы и обыски, и машины станут останавливать пачками. Дорожная полиция заморится махать жезлами.

Так что мне нужно будет переть по бездорожью, аки разъяренному слону по саванне.

Хорошо, что я благоразумно и загодя подготовил джип к подобным «гонкам». Запас горючего позволял пересечь страну безо всяких проблем. Два запасных колеса, наборы «сухих пайков», достаточное количество воды и всякой украденной недавно мелочи делали путешествие по максимуму автономным.

На крайний случай, напугаю по дороге ещё пару-тройку злачных мест, нокаутирую несколько ретивых или флегматичных граждан и разживусь необходимым, пока «хранители сокровищ» будут в отключке.

Уж не знаю, дурак я или нет, но в дальнейшем я собирался платить за украденное в валюте. Скорее всего, именно на эти цели я и обчистил банк. Похоже, что это во мне говорила совесть. Предприниматель не должен страдать из-за моего неуёмного аппетита. Пусть уж за все мои удовольствия платят банки. У них денег всё равно куры не клюют. Заплатить в открытую я не в состоянии, так что пусть уж всё выглядит, как эдакое «робингудство».

Что поделать, таковы реалии моего существования.

Сейчас я ничем не отличался от любого из бандитов, ударившегося после совершения преступления в бега. Правда, наши с ними цели были несколько разные. Что-то оставалось ещё неясным и по поводу задач, но я по-прежнему был преисполнен в этом плане нездорового энтузиазма.

Уж кого-кого, а меня явно найдут, чем занять, чтобы не пришлось заскучать и бесславно закиснуть в праздности и лени!

…Дорога просто издевалась над моими водительскими навыками. Она петляла, крутилась, вздыбливалась и ныряла сама под себя, вообще, выворачивалась наизнанку, будто ей дали отдельное задание ушатать меня до состояния риз.

Надо сказать, ей это почти удавалось. Потому я, как мог, утешал себя ранним завтраком, а точнее, попытками ухватить кусочек пищи, лишь в те краткие мгновения, когда эта проклятая козья тропа на несколько секунд принимала более-менее пристойнее, то есть прямое, направление.

Я двигался к неясной самому себе конечной цели почти голодным, невыспавшимся и злым.

Как беспокойный герой, которому некогда поспать и поесть за бесконечной чередой подвигов.

Правду сказать, я за последнее время так и не увидел для себя никаких ориентиров на их совершение, и ничто не нарушало моего недавнего сытого покоя, которым я себя так удачно окружил.

Теперь же я ехал в неизвестном для себя направлении и абсолютно без мыслей и понятий, где и как я теперь должен обосноваться. Грубо говоря, я просто дубоголово пёр по бездорожью в надежде на то, что до этого ни разу не подводившее чувство направления приведёт меня именно туда, куда надо.

Именно таким образом я «набрёл» на то, первое своё «местечко». Теперь я с затаённой грустью думал о нём, как о чём-то бесконечно родном и привычном. Что и говорить, я оставил там частичку своей души, пусть даже и это понятие для меня оставалось в этом мире почти относительным. Настолько с любовью и тщанием я оборудовал своё «гнездо».

Наверняка я прожил бы ещё какое-то время там. Хотя кто знает, долго ли? Находясь в цивилизованном обществе всемирной «подотчётности», невозможно пробегать всю жизнь по лесам, словно голозадый йети, без «аусвайса» и прочих «радостей» не в меру развитого в этом плане человеческого сообщества.

И к тому же с такой рожей, как у меня. Что интересно, меня охватывают сомнения, когда я начинаю думать о самой возможности хотя бы сфотографироваться на «пачпорт».

Представляю себе, какой радостный переполох поднимется, захоти я зайти, например, в ателье. В «развитом» капиталистическом обществе всё необычное и пугающее подлежит немедленному оповещению полиции.

Потому мне было крайне трудно даже одеться, уж простите за прямоту. Украденная ткань и нитки вкупе с портативной швейной машинкой — вот и вся добыча на эту тему. Поэтому обшивать мне пришлось себя самому, кстати.

К счастью, мои получавшиеся повседневные «наряды» оценивать было некому. Окрестным куницам и белкам, единственным моим постоянным соседям, было на моё тряпьё глубоко наплевать.

А таскать на себе ежедневно то, что я обнаружил в свёртке из «МАНа», мне казалось кощунством. Что не говори, а великолепной выделки ткань и кожу, из которых и состояло то одеяние, и следовало одевать лишь в ТЕ моменты, для которых они и предназначались.

Я долго ломал голову над тем, куда же девается кровь с «боевого комплекта», пока не заметил случайно, что плащ и рубашка впитывают их, словно пиявка…

Надо сказать, зрелище довольно жуткое для обычного человека. К счастью, я в то время пребывал в своей «отключке».

А в остальном мой внешний вид меня вполне устраивал. К тому же я имел откуда-то кое-какие навыки в вопросе кроя и ремонта одежды.

Поэтому, прихватывая в магазинах самое огромное в нескольких экземплярах, тачал для себя более-менее приемлемые рубища. Конечно, показаться в них где-либо в городе или даже селе, значит, быть отмеченным вдвойне.

Так что, как ни крути, ход «в люди» мне был категорически заказан. Как минимум, в меня на каждом шагу тыкали бы пальцем и разевали рты.

Так что увы и ах!

Я не засветился бы разве что на ночном кладбище, ибо покойникам не свойственно любопытство. Эти обстоятельства меня по-своему бесили в редкие моменты подобных агрессивных раздумий. Хотя, если честно, я не могу сказать, что мне особо требовалось «общество».

Ещё из той жизни я подсознательно помнил, что в душе я — законченный и совершенный одиночка. Вполне самодостаточный и нелюдимый тип.

Однако сам факт собственного «заточения» нет-нет, да возмущал меня.

Само собою, весь остаток дней просидеть на уступе скалы, подобно нахохлившейся на весь мир горгулье, совсем не показываясь на глаза людям, трудновато.

А с другой стороны, мне никто не мешает и не набивается сунуть нос в моё прелестное уединение. Так чего же мне всё-таки не хватало? Контактов какого рода?

Ну, допустим, всё последнее время все мои вынужденные контакты с людьми либо начинались, либо оканчивались печально.

То есть их отвозили либо в морг, либо в психушку на реабилитацию. И было похоже, что сие «общение» становится устойчивой тенденцией.

По-моему, Кинг Конгу в этом плане везло несравненно больше. Его нарядили в попону, в корону и выставили для всеобщего всемирного восхищения.

Я же становился для этого мира всего лишь пугалом. Обычный человек успевал обгадиться при моём виде трижды, прежде чем обретал способность говорить или бегать.

А раз я пугаю население и даже обычно флегматичных окрестных коров, после чего те перестают доиться и орут по ночам, то вполне резонно я временами начинал думать: на кой чёрт мне сдалась ТАКАЯ жизнь?!

Если моей единственной целью в этом обозримом пространстве являлось планомерное уничтожение явно негуманоидных существ, то тогда почему мне до сих пор не дают полнокровную «работу», в конце концов?!

Раз уж я призван на роль чьего-то палача, так предоставьте мне оборудованное рабочее место, социальный пакет и исправный по всем статьям инструментарий! И обеспечьте мне постоянный, стабильный фронт работ. А не бросайте заточенную лучше сабли тяпку на произвол судьбы и где попало! Наступить ведь недолго…

Или уже не осталось никого из них? Тогда что прикажете мне делать дальше? Идти сдаваться полиции и работать на рудниках, благо здоровьем не обижен?!

…Так вот, фыркая и злясь, я по-прежнему едва успевал выбирать наиболее приемлемые для езды куски тропы, считая головою о крышу кабины колдобины, ныряя в рытвины и подпрыгивая на ухабах.

Когда впереди замаячил просвет и я понял, что выезжаю на знаменитые высокогорные луга, решил остановиться и осмотреться. Для чего стал принимать левее, где на фоне по ночному синего неба чернели силуэты гор. И они молчали уже третьи сутки.

Словно кто-то огромный и величественный, не спавший десять тысяч лет, разбуженный и раздражённый их завыванием, встал с топчана и заткнул им грязною тряпкой рты.

И совсем уже было я заглушил двигатель, когда моё внимание привлекло слабое сияние справа. Нет, скорее, мягкое и рассеянное свечение. Словно на краю чащи светились гнилушки.

Первой мыслью моей было попросту отметить это событие, как приятное и забавное порождение природы, и я начал было даже утрачивать к нему интерес, как что-то уже привычное по предыдущему, памятное по обрывкам видений шевельнуло мои спящие «вторые» нервные центры. Я более заинтересованно повернул голову в сторону исходившего из-за деревьев света и обнаружил, что световое пятно ширится, медленно растёт и вроде даже неуловимо пульсирует. Его игра словно носила некий осмысленный подтекст. Оно словно манило и звало.

Меня!

Тогда я решительно повернул ключ, заглушив машину, дёрнул «ручник», и стал не спеша и без особо резких движений выбираться из неё, словно не в силах решить, какой из «сторон» мироздания принадлежит это странное явление.

Не успев сделать нескольких шагов, я почувствовал, как прихлынуло и захватило всё моё существо подзабытое, было, «ЭТО»…

Словно искушённый в охоте зверь, подкравшийся из чащи, «оно» набросилось на меня, словно оголодавший хищник.

Из района затылка по телу полилось знакомое уже мне покалывание, наполняя тело упругостью и мучительно быстро растущим весом и размером. Оно рвалось к моему мозгу, нервно подрагивая каждой своей, жаждущей меня, своей законной пищи, клеточкой. Остановившись в какой-то, одной ей известной и определённой точке, оно настороженно замерло, словно принюхиваясь и не в силах пока решить — «взорвать» ли уже меня изнутри болью отупляющей мощи или же повременить до той поры, пока я сам не выясню для себя, насколько враждебно, «дружественно» или нейтрально для меня всё происходящее.

Было такое ощущение, словно тело, сердце и сосудистая система катастрофически не успевали за ростом нагрузок, на плечи давила приличная тяжесть. А затем в меня словно впустили струю компенсирующего давление воздуха. Я чувствовал непомерную величину вливаемых в меня сил, но вместе с тем они не были ни обременительны, ни угрожающи, ни неуклюжи.

Я словно наливался густой, упругой ртутью и приобретал невиданные физические размеры. Разум мой балансировал на тонкой незримой грани восприятия существующей реальности бытия и сполохов постепенно нарастающей отчуждённости.

Все тяготы, беды и радости ЭТОГО мира для меня становились несущественными. Я будто превращался в стороннего наблюдателя в собственном доме.

Пред глазами полыхнули тысячью солнц многокрасочные «радуги», острота зрения возросла тысячекратно. Скорее, я теперь «чувствовал» глазами и «угадывал» происходящее, нежели видел, в привычном понимании этого слова. Слух резануло нарастающим рёвом цунами, и теперь я готов был поклясться, что слышу тарахтящее от частоты дыхание комара, торопливо летящего от меня за сотни метров…

Перемены становились настолько стремительными и разительными, что я не успевал даже сообразить, как мне следовало бы на все метаморфозы реагировать. Всё просто ШЛО.

Своим, непонятным мне чередом, и по странному стечению ли обстоятельств, или сыграло роль подсознание, «видевшее» это уже не раз, но я не могу утверждать, что поддался панике. По крайней мере, до того момента, как…

Невзначай впервые в такие моменты взглянув на самого себя, для чего мне понадобилось оторвать глаза от источника моего непосредственного интереса, я увидел своё собственное тело в этот «переходной» момент, в котором оно и зависло в «раздумье»…

Тут же некое размашистое чувство, весьма отдалённо смахивающее на потрясение и шок одновременно, на долю секунды затмило мой заметавшийся в панике мозг. Моя впечатлительность, буде у меня её всегда было столь мало, и та испуганно пискнула и спрятала побелевший нос в мгновение ока вырытую ею же нору.

Потому как для моей собственной, «новой» самооценки я выглядел воистину впечатляюще. И впервые мог наблюдать за собственным преображением воочию…

Пожалуй, лишь в фантастических фильмах можно было бы видеть, как сквозь полупрозрачность серо-голубого «тумана» кожи видны пульсирующие вены и перекатывающиеся тугими желваками мышцы. Огромные узлы, горы мускул, которым позавидовал бы и Геркулес. Античный герой, волею Юпитера превращённый в подобие оборотня в полнолуние, просто обалдел бы.

Особенно, если бы он вдруг узрел, как под напором гигантского, стремительно растущего торса трещит и лопается на нём крепкая джинсовая ткань, и сквозь её нитяные обрывки прорывается на волю бушующая, неукротимая плоть.

Я смотрел на собственное «не Я» оторопело и никак не мог взять в толк, наяву ли всё это, или я нахожусь в той шизоидной фазе сна, отвечающей за мнимую полуявь, из которой прут и прут ночные ирреальные кошмары…

…А потом мне на секунду стало действительно страшно…

Пожалуй, лишь тот «личностный капкан», которым полновесно наделил мою вторую «сущность» доселе неизвестный мне шутник, приводящий меня в это нынешнее чудовищное состояние, позволял мне не сойти в тот же миг с ума.

Уверен, что подобного зрелища, особенно на палитре собственного тела, не выдержит никто из обычных людей. Разве только тот, кто уже и так сумасшедший…

Однако моя, привычная мне в повседневной жизни натуральность, сумела пробиться сквозь барьер тотального контроля лишь на краткий миг, а затем пелена умиротворения, упавшая на мой рассудок, превратила все впечатления и мысли в обыденность, заставила умолкнуть все лишние эмоции и мысли…

Я находился в полном сознании и трезвом уме. Всё на этот раз, как я понимал и мог оценивать, происходило словно нарочито медленно и торжественно. Будто с тем, чтобы я сам мог в полной мере ощутить и оценить бремя и величие своего «триумфа».

Запомнить и отложить в памяти каждый их оттенок, каждое движение и событие, отражающие моё отнюдь не будничное преображение.

Словно тот, кто ставил сей неописуемый и грандиозный спектакль, оставил мой «выход» для меня же самого на закуску, как последний штрих в непонятной мне до сих пор, но поистине великой Пьесе Перемен.

…Меня словно до бровей накачали обезболивающим в совокупности с депрессантами и кинули в пылающее жерло действительности. При этом я абсолютно спокойно мог наблюдать за происходящим, не теряя рассудительности, способности адекватно реагировать на происходящее и делать вполне осмысленные выводы и движения.

Иными словами, я помнил всё. Весь процесс, от мелочей начал и до понимания глобальности затеянных деяний.

Надо отметить, что вместе с бесконечно готовым восклицать по поводу необычности момента удивлением из головы попутно выветрились все впечатления прошлых дней. Всё стало неважно, будто всё встало на те места, откуда и должно изначально расти.

Самое странное заключалось в том, что я сам начал считать своё нынешнее состояние единственно правильным и естественным из всех возможных…

И чётко осознавал, что вот оно и пришло — долгожданное время действовать.

К вящему своему удовольствию, я вдруг осознал, что всё, что мне предстоит отныне сделать, есть правильно и справедливо. И что всё, что происходит со мною, есть лишь логическое завершение давно и скорбно разыгранной кем-то партии Жизни.

…Подняв внимательную голову и прислушавшись, моя совесть одобрительно заворчала и, спрыгнув решительно с полатей, с готовностью пристроилась рядом, изготовившись к совместному «походу».

Поэтому я без сомнений и колебаний открыл, а точнее, просто отломил крышку багажника машины, отбросил в сторону дверцу и достал свёрток. Не могу передать, с каким тайным, тихим наслаждением я облачался в эту крайне удобную, словно по мне сшитую, одежду…

Я находил её совершенной.

Казалось, каждая её складка понимает и чувствует меня лучше, чем тысяча умудрённых повсеместным дебилизмом психиатров. Чем миллион искушённых гейш и массажисток.

Я не чувствовал её веса. Она была будто соткана из лоскутов небесных сфер, из невесомого шёлка облаков и неги первых лучей на восходе.

Она ласкала моё могучее тело, словно мать дитя, и примиряла меня с жестокой и неразумной действительностью Бытия.

Ровно колыбель, она вбирала меня и защищала в своих объятьях.

Когда же я достал и поднял перед лицом на согнутой в локте руке не виданное более одного раза никем из живых оружие, вгляделся в тонкую, едва уловимую лазурь его безупречного зеркала, я впервые осознал, что сила Миров есть ничто по сравнению с совершенством Права дарить или отнимать Источник. Саму жизнь.

И что мерилом этой доверенной мне Правоты на данный момент служит именно то, что так приятно и уверенно отягощает мою руку…

…Словно зачарованный, я не мог оторвать глаз от этого Совершенства, от сочетаний изящества, мощи, исключительной функциональности и чёткости линий. Это было совершенное, непостижимо ПРАВИЛЬНОЕ оружие.

Из перламутровых глубин его необычного, неземного блеска на меня глянула и дохнула леденящим равнодушием неведомая и непознанная разумными существами Изнанка сверхдальней Вселенной, в заунывном покое и пении которой любовались собою и величаво плыли к собственному забвению бесконечно далёкие, дикие, необузданные и бесчувственные звёзды…

…Когда я выпрямился на поляне во весь свой рост, держа в руке средоточие неземной, ужасающей мощи, я представлял собой образец спокойствия и холодной, равнодушной решимости.

На мгновение мне даже показалось, что даже гордый лес облегчённо вздохнул, ласково зашумел и покорно склонился предо мною в почтительном поклоне.

И последним, чем мигнуло моё сознание, было остро возникшее понимание того, что тот, «первый» я, словно пристально наблюдает за происходящим, почти с одобрением во взоре провожая спину уходящую по Зову «вторую» свою половину…

Вот в таком состоянии я и двинулся в сторону всё расширяющегося ареала света. Уже безо всяких колебаний. Думаю, встреть я там вместо загадочного светоча фары тяжёлых танков, прошёл бы сквозь их броню, даже не оцарапавшись.

Я шёл, почти зная, что именно там увижу.

Медленно, но беспрестанно вращаясь, посреди огромной поляны, освещаемой внезапно выглянувшей луною, зависла разросшаяся до неприличных размеров сфера. По её молочно-кристалльным бокам пробегали едва уловимые глазом сполохи тончайших разрядов. В глубине голубела туманная «муть» ядра.

Её периметр опоясывало подобие золотистого обруча. Будучи неподвижным, он как бы составлял основание для вращения всей «фигуры». Около трёх метров в поперечнике, сфера выглядела живой. Она непрерывно вспучивалась клубами «тумана», переливалась внутри себя подобием невесомого «желе», как если б в ней варили разноцветный газовый концентрат, который никак не хотел смешиваться в однородный по составу компонент.

За плотными сгустками «дыма», перетекающего из светло-серой в светло-фиолетовую окраску, двигались сноровистыми, шустрыми рыбками неясные тени, которые будто прятались от случайного наблюдателя,

Подчиняясь собственному наитию, я протянул руку и погрузил её в нервное шевеление светящейся массы. Поначалу она прянула от меня, как от антипода, и я почувствовал болезненные, «стреляющие» неземным холодом удары в области сердца, сфера будто защищалась от меня. Как и обязана была, судя по всему, защищать себя, своё содержимое, от любых враждебных ей элементов.

Уверен, что для простого человека, окажись он случайно в этом месте и сунь он так же руку в тело этой субстанции, первый же подобный «толчок» космического мороза стал бы смертельным. Его сердце превратилось в кусок льда ранее, чем он смог бы моргнуть.

Для меня же эта защита оказалась не смертельна.

Более того, очевидно, «распознав» меня, сфера суетливо заволновалась, будто принося извинения за недостойный и агрессивный приём, и сменила туманность и неясность очертаний на отливающую лёгкой синевой прозрачность.

Приостановив вращение, она стала «наползать» на меня, быстро раздуваясь до состояния, достаточного для того, чтобы я оказался внутри. Глаза резанула вспышка ярчайшего света, и я словно оказался стоящим в вакууме, среди абсолютной черноты космоса. А в струящемся перед лицом мареве «экрана» с неровными краями я увидел вращающуюся во всём своём великолепии планету…

Своей прагматичной стороною новой натуры я понимал, что нет этого «экрана», что изображения «накладываются» прямо на моё сознание, а «экран» и его вид есть не более, чем привычная пониманию ассоциация, навеваемая нашими глубоко сидящими в подкорке представлениями о демонстрационной наглядности плоскостей, их информационной «несущей». Эта особенность обусловлена нашей, человеческой, ограниченностью к способности восприятия пространства многомерным.

Ибо с рождения и до самой смерти человек живёт на плоскости. На плоскости он пишет, спит, ест, рисует, смотрит кино, картины, работает, болеет, умирает, наконец…

Поэтому моя не дремлющая человеческая составляющая, которой позволили быть сторонним наблюдателем, видела привычный во всех смыслах «экран». Словно в огромном «всеземном» кинотеатре.

Второй же «я» просто черпал видения из сознания, куда их услужливо проецировала Сфера. С огромной быстротой она демонстрировала мне различные видения.

Перед моим мысленным взором проносились картины рождения этого мира. Я видел взлёт и падение цивилизаций, рождение и гибель систем, сотворение и крушение ценностей.

От начала человеческого пути, начиная с первых, робких его шагов, и до того дня, когда в этот мир пришло нечто, положившее начало кровоточащей червоточине грядущего Конца.

Когда «картинка» передо мною замедлилась и весь небосклон заняла тёмная громада коричнево-серого тела, я приказал «кадрам» остановиться. И долго, очень долго изучал это порождение чуждого разума…

…Я был прав. Эти чудовища обрели свои «схроны» именно на Полюсах.

Ещё не отгремели библейские события, ещё только человек изобрел и научился применять колесо, а их тени уже замаячили на горизонте Судьбы…

Я видел первый, порождённый их приходом «гнев богов», коим сочли собственное уничтожение наши предки; видел ужасающие картины Всемирного потопа, вызванного ИХ «закапыванием» в донный ил океанов и морей.

Наблюдал последующее неимоверно трудное возрождение человечества из грязи и болот. И впервые увидел в подробностях ИХ лица…

Из моей груди непроизвольно вырвалось подобие гневного рычания. Всепоглощающая ненависть залила мой мозг раскалённой лавой, заставляя «первого» испуганно попятиться…

И, наконец, моему сосредоточенно внимающему взору представили несколько картин недалекого прошлого и настоящего такой незнакомой Земли.

Словно доказанную научную теорию, воспринял я последние «кадры». То, что не так давно сам уже понял и «вычислил» в общих чертах.

Сфера лишь косвенно подтвердила некоторые мои догадки, а также добавила некоторые недостающие детали.

Но непонятного всё же было куда больше. И всё говорило о том, что выстраивать цепочку закономерностей и причинной зависимости мне ещё только предстоит. Мне словно задавали многоступенчатую и затейливую головоломку, назначив в ней изначально лишь одно Известное. А именно — лица тех, за кем, как чувствовал, я и пришёл в этот странный и уже незнакомый мне мир…

Сбросив мне в заключение несколько не совсем пока понятных изображений, «экран» стал меркнуть, словно осыпаясь с лёгким шелестом в пространство серебристой патиной мелких частиц.

И когда изображение «погасло», ушло, космическая «ночь» вновь окрасилась лишь естественною иссиня-чёрной пеленою действительности. Тогда я «вызвал» Сферу.

Закрыв на миг глаза, я вновь открыл их уже перед её «внутренностями». Всё так же она с едва уловимым гудением кружилась вокруг меня, опоясанная «обручем». Словно сдерживаемая от дальнейшего разлёта субстанция, удерживаемая от распространения по планете некоей строгой жёсткою силой.

Однако точно в её середине, на подсвеченной слабым серебристо-жёлтым светом траве, завивалась бледно-зелёная призрачная спираль, кружащаяся в быстром и бесшумном танце вокруг собственной оси. Её сопровождали миллионы крохотных золотых искорок, поднимающихся по ней в вихре вращения и бесследно растворяющиеся чуть выше вершины своей «хозяйки».

Некоторое время пороившись над её «макушкой», словно прощаясь со своим таким прекрасным, беззаботным существованием. Своей формой «спираль» напоминала оплывшую сверху витую новогоднюю свечу, как угодливо подсказал мне этот вечно настороженный «пассажир» внутри моего решительного Я.

Спираль как-то нелогично вырастала прямо из земли и обрывалась слегка размытым изломом на высоте трёх метров от поверхности зелёного покрова.

Мой потрясённый «сторонний наблюдатель» что-то растерянно промямлил про «портал», очевидно, по старой, примитивной памяти укоренившихся в нём выдуманных, фантастических понятий и отвлечённых от действительности определений человечества. Очевидно, начитался в свою прошлую бытность книг.

Не могу сказать, откуда, но в отличие от него, открывшего поражённо рот, я точно ЗНАЛ, что сия странная на вид «спираль» — это Великий Мост.

Мост в некие дали, посещение коих, скорее всего, входит в мои дальнейшие задачи и кем-то продуманные за меня планы. Что-то шепнуло моему телу: просто подчинись неизбежному, и я, не раздумывая и не колеблясь более ни мгновения, шагнул в сторону уже набирающей обороты «свечи».

Моя рука вновь спокойно и уверенно, словно зная о безопасности данного шага, коснулась завитых жгутов Силы, меня рвануло на них с бешеной яростью, как на шнек огромной мясорубки, оплело вокруг вращающейся спирали, растянуло нещадно, ломая и выворачивая с хрустом члены.

Воздух взревел голосами тысяч торнадо. Задрожала почва под моими ногами, и неистовый жар жадно и восторженно дохнул в меня так долго сдерживаемыми страстями…

Перепуганный «первый» что-то предупреждающе закричал, но было поздно.

Я ещё успел метнуть на него один гневный взгляд, как набравшая безумный разгон «центрифуга» торжествующе взвыла, меня рвануло, разрывая на длинные окровавленные нити, внутрь, и мир для обоих моих Начал померк…

 

СПРАВКА:

Тунгусский метеороид, или Тунгусский метеорит (Тунгусский феномен) — гипотетическое тело, вероятно, кометного происхождения. Послужило, предположительно, причиной мощного воздушного взрыва, произошедшего в районе реки Подкаменная Тунгуска 17(30) июня 1908 года в 7 часов 14,5+0,8 минут по местному времени (0 ч 14,5 мин по Гринвичу). Мощность взрыва оценивается в пределах от 10–40 мегатонн, что соответствует энергии крупной водородной бомбы. Около 7 часов утра над территорией бассейна Енисея с юго-востока на северо-запад пролетел большой огненный шар. Полёт закончился взрывом на высоте от 7000 до 10000 метров над почти незаселённым районом тайги. Взрывная волна была зафиксирована обсерваториями по всему миру, в том числе в западном полушарии. В результате взрыва были повалены деревья на территории более 2000 км? стёкла были выбиты в нескольких сотнях километров от эпицентра. В течение нескольких дней на огромной территории — от Атлантики до центральной Сибири — наблюдалось интенсивное свечение неба и светящиеся облака. В Лондоне, например, было достаточно светло, чтобы читать на улице газету. Единственный человек, находившийся в той местности поблизости, — охотник, проживавший на самой границе зоны взрыва, — был сметен ударной волной с порога своей хижины, однако остался в живых. В район катастрофы были направлены несколько исследовательских экспедиций, начиная с экспедиции 1927 года под руководством Л. А. Кулик. Вещества гипотетического «Тунгусского метеорита» не было найдено в сколь-нибудь значительном количестве; однако были обнаружены микроскопические силикатные и магнетитовые шарики, а также повышенное содержание некоторых других элементов, указывающих на явно космическое происхождение вещества…

 

Глава I

…Старый Кафых едва не плакал. Последний месяц его семья очень голодала. Не шёл зверь в силки, хоть ты тресни. И рыба словно вымерла. Пора, давно пора б ей было затеяться на переход в верховья, в поход к сытым и спокойным глубинам, — сибирская осень короче даже её весны. А и она подходило к концу. Не запасут на зиму рыбы — будет совсем, совсем плохо. На одном мясе в этом суровом климате человек не может жить хорошо. А потому запасали, сушили да солили всё, до чего могли дотянуться за мимолётное и буйное лето. «Жир рыбы — нужно, мясо рыбы — очень, очень нужно»…

И без того небольшое оленье стадо, что завёл давным-давно ещё пращур Кафыха в «личное хозяйство, пригнав с сородичами несколько десятков животных с бескрайних просторов тундры, и которое прекрасно обжилось на разнотравье полян и долин вековой тайги, за предыдущую суровую зиму сильно уменьшилось. Злой волк и рысь, словно в насмешку над людьми, обнаглели, стали среди ночи почти открыто нападать на находящееся за крепкими заборами поголовье, и сожрали по зиме много. Обезумевшие от страха животные метались по загону, за невысоким частоколом которого, отделившим очень большой кусок таёжных проплешин, бродили голодные звери. И часто просто перепрыгнувшие его олени становились лёгкой добычей хищников. Подстерегали они поголовье и на выпасе, потому как олень — не корова, взаперти быстро чахнет. И как ни старались люди, умудрялись-таки звери нет-нет, а задрать пасущегося олешку… Болел, опять же, олень очень. Шибко болел, странно. Усыхал в три дня, отказывался от пищи и рвал кровью. Потому и умер олень тоже много. Кафых даже не знал точно, сколько. Счёт — очень трудно для семьи простого охотника. Родились олени, росли, снова рождались… — и шли им на одежду, оружие и в пищу; на вид их было много, и потому нет нужды их вечно пересчитывать. У рода Тынух и без того забот хватало…

…Напрасно беспокойный отец подымал своих многочисленных сыновей ни свет, ни заря. Напрасно гнал их перед зябким рассветом, студёным утром, в подёрнутую туманом воду седой реки. В залитые обильной холодной росою леса по её берегам. Проклятая Тунгуска никак не хотела выгнать рыбу из-под «тёплых» камней и топляка, что заполонил, запрудил низовые разливы вечно холодной и хмурой Подкаменной. Не хотела никак река заставить её подниматься вверх по своим мглисто-рыжим тугим водам.

Уж и так, и этак он молил седого и грозного Пра Хаару, неведомого и могучего Духа, почитать которого завещал ему ещё его отец, а отцу — дед. А деду…

Из далёкого далека времён пришла к их предкам эта странная, немного пугающая, но горячо хранимая ими «вера». И говорил ему прадед незадолго до того, как собирался призвать к себе Красные руки Пра Хаары:

— Кафых, сколько б лун не охотился ты на песца и колонка, всё время помни о том, что наш род только и принадлежит, что «нашему», и только нашему, Духу. Целиком, до последнего ребёнка, что рождался или будет рождаться под этим серым и не слишком ласковым небом. Не принимай из рук белых людей всех подношений, не тянись к их образу жизни. Знай, что наша жизнь, — среди родных мест, и идти должна так, как жили предки наши, ибо это — самая правильная, самая настоящая, жизнь. Потому как многие из народа нашего, что поверили белым людям и стали пытаться быть, как они, закончили плохо. Дурманная вода и болезни этих людей, их бестолковые, хоть и красивые, вещи, что делают жизнь на первый взгляд интереснее, но потом подводят охотника в трудную минуту, либо отвлекают его от настоящих дел, — всё это ослабило и погубило многих из наших оказавшихся ленивыми и доверчивыми родов. Живи ж так, как жили наши предки, храни их обычаи и веру. Не слушай никого, кто отговаривал бы тебя, ибо те, кто перестал жить по образу предков, испортились и скоро вымрут, как родившиеся вдруг перед самыми морозами суетливые комары. И никому не говори при этом лишнего, не объясняй долго своего поведения. Соблюдай все прежние и коренные обычаи своего народа, но не иди навстречу обещаемой «хорошей» жизни белых людей, и не забывай чтить в душе и в жилище своём по-настоящему лишь Пра, оставлять ему долю всякой из своей добычи, не давай ему голодать. Даже если доля Духа в худшие дни твои будет размером с голову маленькой глупой ряпушки. Потому как именно он завещал нам эти слова, и пощадил ещё моего прадеда в минуту своего ужасного гнева, и не отправил его в Вечную Стужу Хоаргра… Он — Дух Великий и могучий, и он — главный из всех. Наш народ, словно маленькие и неразумные соседские дети, желающие задобрить дом, куда ходят играть, и не разумеющие величия и значимости главы-отца, приносят и оставляют дары его собственным чадам. А мы…, - мы чтим именно Его самого, как Главу Рода всех духов. Ибо выбрал Он нас в тот Страшный и Великий день…

Старик закашлялся и с присвистом отхаркал на розово-красный от закатного солнца холодный песок оставшуюся от перенесённой несильной простуды мокроту.

Казалось, он уже устал жить. И ждёт уже не дождётся окончания своего жестокого земного века.

…Род их пращура Тынуха все считали проклятым, подозревая в связи со злыми духами земли и огня. Потому как жили его члены далеко не по возрастным меркам местного населения, — долго жили. Было много их теперь, — на несколько дней пути по тайге можно встретить было большие семьи крепких людей, что звались по роду Тынуха, и что сильны, сыты и радостны были в доле своей. Где было много сильных, здоровых и выносливых мужчин, что обильно и разнообразно кормили домашних и женщин своих. Которые, в свою очередь, радовали их своею красотой, давали им многочисленное потомство и сами редко болели.

Не раз и не два возликовал за свою жизнь Кафых тому, что оказался столь послушен он воле и наказам старейшин рода. Что сохранил он для своих предками завещанные основы и правила жизни. Казалось, их не берёт ничто. Ни лихорадка, ни болезнь весеннего клеща, ни «огонь грудной», сжигавший человека к сорока пяти его вёснам.

Их женщины сохраняли свежесть лица, радость и молодость тела ещё много, много лет спустя после того, как угасали и высыхали, покрывались безобразными складками старческих морщин первые красавицы ближайших родов Эгнуга, Итхыга, Кытхыба, Йейеркурга…

Словно хранил и оберегал их род кто-то неумолимый и грозный, кого остерегались даже хвори.

Породниться с детьми Тынуха считалось большой и мало кому даваемой удачей, но редко кто на это отваживался в силу боязни оказаться «причастным» к силам зла. И только дальние родственники, Ыйячхыги, посмеиваясь, сватали дочерей и принимали в семью сыновей Тынуха.

Им-то что? Наверное, «своих» злое коварство духов не задевало…

Дети обоих родов от этих браков рождались здоровыми, на удивление крепкими. И почти все они выживали, порождая злобную и тихую зависть немногочисленных, разбросанных по окрестностям, «соседей».

У тех смертность по некоторым годам превышала приплод.

И добычей богатой все эти десятилетия славились и радовались потомки этого Тынуха. Всегда их стада были тучны. Всегда полны были лодки и плетёные «улиткой» застрежи жирной, крупной и вкусной рыбы муксун, мелких и сладких на вкус рыб ряпушка, хариус. Казалось, река была послушной слугою рода. Редко их охотники приходили и из леса с пустыми руками. Всегда их заплечные торбы оказывались набитыми то перелётной гусём, уткой. То крупным и откормленным зайцем, то куницей и белкой, то глухарём да тетеревом… А и приходя почти пустыми, лишь снисходительно смеялись сегодняшней неудаче, словно радуясь тому, что зверь сегодня «отдыхал» от их метких стрел, ружей и копий; словно извинялся он, виновато зализывая раны, обходя их многочисленные силки, настороженные ловушки и ямы. А прогулки по пламенеющему осенней листвою или по робко возрождающемуся весеннему лесу лишь развлекали их, давая возможность, вместо дичи, попутно набрать грибов, ягод, трав полезных и приятных. Осмотреть свои владения, присмотреть новые места охоты и рыбной ловли…

Что и говорить — разговоров в тайге об этом «чуде» в недрах рода издревле было немало. Испуганных, и завистливых. И даже нет-нет, а летели тихо из чащи в охотников Тынуха трусливые злобные стрелы и дротики…

Разорялись и обкрадывались их ловушки…

Но тем всё было нипочём. Не брали их стрелы, летели мимо, да вновь и вновь исправно бежал зверь к их засадам, брал приманку, угождал в яму, в капкан…

Оттого и рос, и крепчал род. И всё сильнее становился, и захоти он вскоре диктовать здесь свою волю, уже мало бы нашлось желающих стать на его пути.

Уж больно вольготно гостила в их жилищах капризная и сытая Удача…

И вот этой весной всё словно оборвалось. И если по лету не особо ещё тревожился Кафых, списывая скудость даров природы на временные факторы, то уже к осени его беспокойство разрослось не на шутку.

Первым тревожным сигналом послужила смерть молодой красавицы Тяэхе, с замужеством которой род связывал определённые надежды.

Накануне она ходила в лес собирать кору с деревьев. Зимою из неё можно делать терпкий настой, позволяющий организму справляться с мясной и рыбной «диетой».

А вернувшись, прилегла без сил на подстилку, да изошла холодным потом. Пришедшая звать её к ужину сестра не смогла несчастную добудиться…

…Угасшая в три дня, молодая, полная сил и задора девушка умерла молча, во сне, так и не придя в себя после того, как в разгар дня ей внезапно стало дурно. К вечеру же земля в лесу и вокруг стойбища обильно покрылась синевато-серым, «злым», как сказал пожилой охотник Тонур, инеем. Толстым, странно крепким слоем льдисто-прозрачных, острейших игл.

Следующим утром охотники, посовещавшись, решили не выходить в лес, а провести день дома, и остались, перетягивая наново обувь и с какой-то опаской поглядывая на затянутый уже «зимними» шкурами вход…

…За три дня, что провела она в бреду и метаниях, Тяэхе покрылась странными красноватыми пятнами, в то время как кожа её приобрела неестественную прозрачность, сквозь которые были видны постепенно спадающиеся чёрные вены.

Незадолго до кончины её несколько раз стошнило, и она начала задыхаться. Поспешившая к ней было мать поправила в изголовье больной набитые чешуёю шкуры, затем наклонилась, что-то заметив на их слежавшихся поверхностях…, и отступила в смятении, держа в руках большую часть волосяного покрова с головы дочери…

В тот вечер, когда занемогла Тяэхе, окружающий лес светился странным, блуждающим светом.

И в ту же ночь, в которую ей суждено было оставить мир, ударил первый нешуточный мороз.

Вышедший из чума в едва нарождавшийся рассвет старейшина рода Нерггых, едва втянув подрагивающими ноздрями стылый воздух, тут же торопливо, насколько позволяли его негнущиеся от артроза суставы, бросился к чуму Кафыха, приволакивая левую ногу и заплетаясь ей в порослях заиндевевшего лишайника.

Лихорадочно колотя корявым посохом из старой пихты, что испокон веку росла на берегах реки, а в день Сошествия Дикого Огня устояла, не легла под его жадным языком, старейшина подпрыгивал от нетерпения.

В свои средние года, в силу перенесённого увечья не смогший более охотиться, а потому освоивший искусство шамана, Нерггых был хорошим советчиком рода. Особых талантов в виде «замораживания» природы или заговаривания зверя, как это мог делать его учитель, — очень искусный Еырых, — он не выказывал, однако беду или удачу бывший охотник чуял отменно.

Сегодня ему спалось совсем плохо, и если б не растирания из смеси жира тайменя и «горе-гриба», мелко пережёванного для него заботливой женой, он и вовсе не сомкнул бы глаз.

Но совсем недавно его разбудил тонкий, слабый, но чувственный рёв мучающейся, будто в капкане, атмосферы.

Как если б кто-то измывался над детёнышем нерпы, коих старик повидал и перебил в своё время немало, доходя с белыми людьми до берегов Большой воды, что зовётся Байкалом, и до самого моря.

Безоглядно верившие ему, а потому и привыкшие к его ранним визитам с предсказаниями на день, «семейные» Кафыха были, тем не менее, изумлены столь ранним вторжением шамана в их утренний сон.

Охотники — сыновья во главе с отцом и с другими мужчинами рода буквально недавно ушли на берег реки, и в чуме оставались лишь сладко посапывающие жёны да малолетняя поросль от года и до четырнадцати.

А потому к явно сбрендившему «чародею» мать Кафыха отправила «для разговора» самого старшего из оставшихся в чуме внуков, — Йяргмыра.

Отчаянно зевая, почёсываясь и ёжась, кутающийся в покрывающее худое, но жилистое тело «одеяло» из шкуры волка юноша вышел на мороз. Выслушал упавшие из уст шамана вместе с паром гневные слова, вытаращил закисшие со сна глазёнки…, и бегом, даже не одеваясь теплее, как был, рванул по следам ушедших старших.

…Сегодня улов можно было бы назвать даже хорошим, да вот только рыба, вынимаемая в лодку из прибрежных ловушек, была почти снулой. Она покорно и тихо разевала жабры, еле поводя грустными глазами, и что-то в её виде не понравилось людям.

Её вялость и излишняя мягкость тела, его податливость, были как-то непривычны. Обычно сильные и стремительные, до последнего боровшиеся за жизнь особи сегодня выглядели так, будто их долго отбивали палкой на камнях.

Казалось, ещё немного — и они развалятся на части.

Старший сын растерянно обернулся из воды и показал Кафыху очень крупный «хвост», безвольно обвисший в его руках, а затем, запустив под отливающую синевой чешую пальцы, несильным движением отделил грязно-розовую, явно больную плоть, от кости. Просто вырвал приличных размеров клок из бока даже не дёрнувшегося тайменя. Из околопозвоночного пространства потекла редкая чёрная жижа, зловоние которой заставило держащего её охотника брезгливо отбросить тушу прочь…

…Рыба за одну ночь сгнила в застрежах заживо.

Это так расстроило главу семейства, что он в сердцах бросил оземь грубо выделанные «мешки» из шкур падших оленей, приготовленные было им для улова, и присел на крупный рыжий валун, не обращая никакого внимания на то, что его покатый «череп» был покрыт коркой взмокревшего на рассвете от испарений с реки льда.

Едва он собрался открыть рот, чтобы громко и горестно пожаловаться небу на судьбу, как услышал, что по скрипучим и цокотящим голышам берега к нему кто-то спешит.

Сын его от второй жены, бегущий по хаотичному нагромождению валунов и россыпям мелкой гальки, закричал издали и замахал им руками.

Перепуганный вид и наспех наброшенные «одеяния» ребёнка всполошили Кафыха не на шутку. Его продрало до глубины сердца морозом при одной лишь мысли о том, что и на стойбище приключилась новая, неведомая доселе, беда.

Глава рода в изнеможении прикрыл глаза. Он словно пытался справиться с собой, наново внушить себе вколоченную с детства мысль, что невзгоды и лишения мужчина должен встречать с каменным лицом и выражением покорности воле духов. То есть спокойно. Твёрдо и без лишних эмоций.

И он встретил сына напускной хмурой уверенностью во взгляде. Однако тот, разгорячённый бегом, даже не заметил искусственной суровости родителя:

— Отец! Нерггых послал меня к тебе… Сказал он, — беги со всех ног, Йяргмыр, к отцу, — пришло время найти Камень Пра… Быстрее, совсем быстро, сказал он…

…Давно, ой как давно Кафых так не бегал, как сегодняшним утром, торопясь к одному ему известному в лесу месту…

 

Глава II

Робинсон умирал тяжело.

В горячечном бреду он не раз переходил с нормального человеческого языка на какую-то тарабарщину, то визгливо выкрикивая непонятные слова скороговоркой, то устало и монотонно бормоча их вполголоса. При этом дёргая мокрой от обильного, холодного пота головой так, словно намеревался её себе оторвать.

Во избежание неприятных для него самого последствий всё ещё упрямо верящие в его исцеление, но казавшиеся какими-то потерянными медики привязали несчастного «распятьем», и теперь неузнаваемо похудевшего Джима выворачивало на койке так, будто сидящие в нём злобные черти вознамерились явить миру его изнанку.

Свет в помещении был давно выключен, поскольку врачи говорили, что он беспокоит и без того тяжёлого больного, и лишь неширокая полоса его проникала теперь через полуоткрытую дверь из коридора.

Дик ещё раз поправил одеяло, которое Джим с завидным постоянством умудрялся скидывать на пол, и повернулся к выходу, чтобы идти на пост. Дел для всех предстояло много, — «группа вызволения», как окрестили их в Убежище, была вроде бы на подходе, и предстояло много маеты с подготовкой. Он вышел из «палаты» и направился к себе.

Пьянящее предвкушение уже близкого свидания с небом и свежим воздухом наполняло всё вокруг. Даже Хора был улыбчив и почти приветлив со всеми. Он словно забыл о том, что на его глазах погибла его часть, и почти каждому находил слова одобрения.

Теперь всё свободное время он старался проводить вблизи Дика. Это чтобы нет-нет, а иметь возможность первым после него услышать «новости» от спешащих по снежным полям страны «специалистов разблокировки». С дверей группы «Си» даже сняли охранение, и теперь парни могли свободно перемещаться в пределах отсека, не нажимая всякий раз звонок и не заморачиваясь на игре «покажи лицо — руки — пропуск — проходи».

Однажды Хора, правда, обмолвился о том, что «это было бы ужасно представить, что все члены «группы вызволения» вдруг в одночасье погибли»…

Дика при этих словах передёрнуло. Просидеть здесь полтора года — это куда сложнее, чем пару лет напряжённой службы крайне редко видеть по-настоящему хорошую погоду.

А потому он мысленно согласился с капитаном.

…Сегодня спать отчего-то не хотелось, и Дик, провалявшись без сна почти час, решил немного почитать в пустом зале столовой. Взяв с полки пыльный томик с какими-то стародавними рассказами прошлого века, он встал, прошёл к выходу и осторожно попытался прикрыть дверь в свой спальный бокс, где всё ещё раскатисто храпели те, кому предстояло заступать в послеполуночную смену.

Что-то в механизме замка заело, и он принялся потихоньку крутить ручкой, чтобы «собачка» замка вышла из закусившей её квадратной прорези накладной планки. Наконец, мстительно громко щёлкнув, она поддалась, и Дик смог прикрыть полотно дверей.

Раздражённо подумав, что стоило бы сказать об этой пакости ремонтникам, Брэндон, ещё раз для успокоения подёргав ручку, повернулся, чтобы идти… и нос к носу столкнулся с Джимми…

— Ты?! — первым, что пришло оторопевшему от неожиданности сержанту в голову, был этот дурацкий во всех смыслах вопрос. Кто ещё мог быть столь похожим на больного, как не сам больной? Конечно, это был Робинсон, — в несвежей больничной пижаме и с растрёпанными патлами вечно сальных и спутанных сейчас в беспорядке влажных волос, однако взгляд его был твёрд и осмыслен. Даже жесток, если так можно было сказать о взгляде человека, больше недели проведшим в забытьи. Он стоял твёрдо, с равнодушием дремлющей кобры глядя Дикки прямо в глаза. Он не отступил, пропуская его, и лишь слегка криво ухмыльнулся, словно понимая, какой испуг пережил его напарник. Было в его взоре что-то такое, что не присуще разгильдяю Джимми…

— Господи, Джимми! Ты что тут делаешь?! Кто тебя развязал? Тебе нужно лежать, лежать, Джим… Врачи мне говорили, что постельный режим для тебя… — Брэндон осёкся, внезапно для себя узрев, как на краткий миг в затуманенном взоре больного блеснул луч тщательно таимого коварства…

Впрочем, спокойное, непроницаемое лицо его сменного связиста ничем не выдавало каких-либо признаков помешательства или связанных с ним иных расстройств. И Дик решил, что ему померещилось. Да, скорее всего, просто показалось…

От неожиданности.

Это осунувшееся чудо с синяками под глубоко запавшими воспалёнными глазами, в грязно-жёлтых белках которых почти чёрными пятнами запеклась кровь из лопнувших капилляров, — всё тот же их несуразный неряха Робинсон, просто всё ещё не пришедший в себя и пока пребывающий, наверное, где-то далеко, в собственных заоблачных далях.

— Рад, что ты пришёл в себя, напарник, — сержант улыбнулся тому несколько виновато и предпринял попытку обойти замершего перед ним истуканом больного.

Тот всё так же упрямо смотрел ему в глаза, не двигаясь и не произнося ни слова.

Однако, когда Дик взял немного левее и шагнул в нужную ему сторону, почти одновременно с ним поднявшийся с больничной койки тоже повернулся. Оборотившийся на ходу связист увидел, что Джим идёт за ним странной, не свойственной ему походкой, — словно скользит кошкой над поверхностью пола, так легка и неслышна была его поступь.

…Списав эту странность передвижения некогда тучного и неловкого «гражданского» на резко уменьшившийся вес напарника, что позволило тому чувствовать себя и двигаться несравненно лучше прежнего, раздражённый «приставучестью» Робинсона связист прибавил ходу и решительным шагом направился по тускло освещаемому коридору в тишину столовой.

Джимми, кажется, всё же отстал.

«Наверное, уже успел обнаружить по пути что-нибудь более интересное для своего внимания, чем занятый и вроде как даже незнакомый ему парень, которому недосуг проводить время с только что очухавшимся «овощем», — подумал сержант, улыбаясь про себя и толкая ногой двери. «Может, задержался у стенда с инструкциями? Ему, пожалуй, будет полезно освежить память после недели пребывания в состоянии безмозглого чурбана».

Он уже совсем было вошёл в проём приоткрытой им двери, когда будто издалека, из полумрака, оставшегося за спиною, глухо и ворчливо, почти надменно, донеслось:

— Открой двери, Хаара давно этого ждёт…

Дик засмеялся и решил ещё немного задержаться, чтобы незлобиво посмеяться над причудами пребывающего в ещё болезненной прострации товарища, сочтя эту ситуацию наверняка более забавной, чем найденная им в скудной библиотеке Убежища книга.

— Не Харара, Джимми! Скорее, Хора, милейший! Хо-ра… — Сержант зачем-то повторил имя капитана по слогам, как если б надеялся всерьёз оживить память выздоравливающего.

— Открой, открой Хаара… — Джим медленно двигался к нему, не мигая и внимательно всматриваясь в лицо связиста. Голос его теперь был просителен и вкрадчив.

Сержанту стало как-то не по себе, потому как не единожды слышал он о неуёмной силе идиотов. Он тревожно оглянулся, осматривая коридор на предмет наличия в нём кого-либо ещё. Но тот, являясь лишь переходным, не подлежал тщательной охране. А посему был пуст, лишь монотонное гудение ламп под приземистым потолком наполняло помещение едва уловимой нотой тревожного ожидания.

Голос…

Этот голос показался Дику странно знакомым, и в то же время он не был голосом бедняги Робинсона.

Брэндон почувствовал, что странно близок к панике. Казалось, ещё немного, и он станет звать на помощь, если это ходячее недоразумение подойдёт ближе. Честное слово, он будет орать в голос, потому как Робинсон его…пугал!

Да-да, именно такое чувство вдруг начало полнить Брэндона, который, словно заворожённый, наблюдал за крадущимся по над стенами Джимом.

Потом, словно спохватившись, сержант помотал головой, крепко зажмурив глаза и будто отгоняя наваждение.

«Какого чёрта?!» — спросил он сам себя, будто досадуя за минутную слабость. «Человек буквально встал со смертного одра, ну чудит, понятное дело… А я уже и мамку, и карательный отряд звать вознамерился».

И чтобы вновь обрести душевное равновесие, Дик решил быть с Джимом построже:

— Господин Робинсон, — говорят, упоминание фамилии больного в режиме официоза помогает быстро привести последнего в чувство. Тот словно просыпается, недоумённо озираясь вокруг, и стыдливо краснеет, как нашкодивший школьник.

Очевидно, подсознательная память хранит самые важные и яркие отрывки неадекватного поведения, и в момент «пробуждения» она услужливо «подкладывает свинью» хозяину, вываливая на блюдо одновременно с осознанием просыпающейся совести ворох «неудобных» воспоминаний.

Дик был немного «подкован» в вопросах прикладной психологии, — во всяком случае, так считал он сам. И сейчас решил провести небольшой «тренинг» с Джимми, уже внутренне ухмыляясь и предвкушая, как стушуется и заелозит очухавшийся Робинсон перед его суровым тоном и грозным взглядом…

— Господин Робинсон, если мне не изменяет память, в данный момент Вы должны находиться в противоположном крыле, на своей койке. А заботу о капитане Хора, который, к Вашему сведению и к нашему удовольствию, находится по эту сторону дверей, предоставьте мне… Поэтому я требую немедленно прийти в себя, развернуться на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом отправиться на своё лечебное место!

— И-и раз! — говоря это, Дик не мог сдержать улыбки, в собственном воображении рисуя самого себя эдаким закалённым в боях с «буйными» психиатром.

— Идём бодрее, спим веселее…

Однако последнюю фразу сержант произносил уже менее уверенным тоном.

Поскольку всё то время, пока он бодро разглагольствовал, это странное создание, всё меньше и меньше, на взгляд связиста, походившее на такого привычного Джима, неспешно, но целенаправленно продолжало своё решительное движение. И теперь оно стояло почти перед ним, пялясь мутными глазами ему в лицо, и с абсолютным, олимпийским спокойствием явно пропустило мимо ушей всё, ему адресованное.

Робинсон не просто проигнорировал сказанное, он даже критически и как-то насмешливо оглядел тощую фигуру Дика во время этого монолога.

Более того, Джимми раскрыл рот и отрешённо произнёс:

— «Полярная Сова», обеспечьте взаимодействие с группой. Сообщите коды вашего внешнего доступа… Погода не позволяет осуществить перелёт непосредственно к месту. Выдвигаемся пешим порядком…

При этих словах связист чуть не вскрикнул от неожиданности. Так вот чей голос напоминал ему голос Джимми! Голос майора Пристлоу, руководителя группы, шедшей на выручку запертым в Убежище…

Эту передачу Дик лично принимал пять дней назад. И уже вышли все разумные сроки, по которым специалисты должны были б прибыть на место. Однако они всё не появлялись, а бодрый голос майора, время от времени выходящий в эфир и повторявший, чтобы в бункере «крепились». Группа, мол, немного застряла в невероятно сильных и глубоких снегах…

Горло Дика перехватило. Внезапное озарение, страшная загадка плеснулись в границах его мозга горячей волной.

Это он, Джимми, «вещал» в пустом эфире, выдавая голосом майора «сеансы кратковременной связи». А самой группы, как можно было и ожидать, либо давно нет в живых, либо так никогда и не было!

…Незадолго до атаки неведомых существ он читал в Сети откровенную белиберду о «касте потенциально Спящих», якобы разбросанных по миру и имеющих единственной для себя целью обеспечение «коридоров» для грядущего пришествия на планету чуждого и чёрствого разума…

Автор взахлёб расписывал возможности этих самых «коридорных», снабдив их для пущей убедительности экстрасенсорными способностями и мёртвым разумом, управляющим неживым уже телом. Эдакие модернизированные зомби…

Тогда это показалось ему просто смешным, ибо автор-новичок, с некоторой помпой разместивший на литературном сайте своё откровенно слабенькое «произведение», был со всех сторон засыпан насмешками, весьма скоро стыдливо удалил его и сбежал с ресурса под улюлюканье «продвинутых» и маститых.

Однако теперь…

Теперь он, Дик Брэндон, стоял перед кем-то, по словам того же злосчастного писаки, весьма похожим на «начертанных» им Спящих, и при этом он явственно убеждается в том, что…

Чёрт, чёрт! — этот урод, в глазах которого действительно напрочь отсутствует человеческий разум, «вёл передачу», будучи прикованным к постели?!

Силой мысли, или каким ещё способом?!

Господи, сохрани нас всех…

Почему же так уныло и предательски пуст коридор? Где охрана, где все остальные?!

Неужели эту картину никто больше не наблюдает, и неужели он, Дик Брэндон, не спит? А всё происходящее с ним — жуткая, нереальная явь?!

…Вжавшийся в стену Дик не смел и дохнуть, в то время как тело Робинсона рассматривало его внимательно и неторопливо, отвалив челюсть и слегка закатив блеклые зрачки.

И при тусклом свете Дик вблизи явственно увидел, что лицо Джимми, если так можно ещё было называть эту кошмарную куклу, подёрнуто изнутри признаками тщательно сдерживаемого неведомыми силами глубокого некроза…

Похоже, то, что стояло перед ним, уже ни убить, ни даже оглушить нельзя.

— Ты… Спящий? — Сержанту и самому было невдомёк, зачем и почему он задал этот вопрос.

Но «кукла», как он мысленно успел окрестить про себя ходячий полутруп, слегка оживилась и облизнула губы синюшным языком:

— Да-ааа, человек… Я — Спящий. Меня нарекли Доланом. И мне дарована возможность оказать последнюю услугу Хаара в этом мире… Открой… ворота…, человек-ккк… — Его голос сорвался на свистящий хрип, как будто в глубине груди полетели какие-то настройки.

— Я… я не могу… — Дик пытался мышью протиснуться по стене мимо смердящего ему прямо в лицо Джимми. Вернее, Спящего. — Только капитан…, он… может…

— Он… знает? — «Кукла» проявляла признаки заинтересованности, и неожиданно для себя самого Брэндон осознал, что он всё ещё способен удивляться тому, что мёртвое, по сути, тело всё ещё способно вести «беседу» со смыслом.

Тембр голоса, несомненно, Робинсону не принадлежал, тогда кто же и каким образом заставил это убогое подобие человека «мыслить», двигаться и говорить?!

Кажется, мальчишка с сайта писал что-то про «подкачку» Спящих со стороны «гостей», про поддержку их жизнедеятельности на высоком физическом уровне… до тех пор, пока «зомби» не выполнит возложенную на него задачу.

Как вдруг понял Дик, на «белково-технологическую модель», — так, кажется, называл их тот фантазёр, — оставшуюся от настоящего Робинсона, выпала задача обеспечить доступ в их Убежище извне!

Сколько же таких вот «робинсонов» и «доланов» может сейчас оказаться в самых разных, неожиданных для людей местах?!

По каким параметрам, а главное, как отбирались и создавались эти «предатели поневоле»?

И тут до связиста дошло, что «процесс» начался и пошёл именно в тот миг, когда Джимми в тот день, проклятый день, включил передатчик и вышел в эфир…

И этот процесс, этот «сеанс», продолжался даже на больничной койке, не прерываясь ни на минуту…

Отсюда и странные, непонятные слова, которые время от времени бормотал и выкрикивал бедолага, — они были своего рода посылаемым ему прямо в мозг «кодом».

Брэндон с каким-то мимолётным облегчением вдруг подумал: какое ж, всё-таки, счастье, что именно в тот день за пульт не сел он сам…

Очевидно, настроенные на частоты радиоволн сигналы просто произвольно находили тех, кто имел несчастье надеть наушники и включить передатчик.

«Господи, спаси и помилуй… Военная и гражданская службы, — все они «висят на волне»… Эта массированная атака породила не одного, не сотню, а не одну тысячу таких вот Спящих»…

Самое же парадоксальное состояло в том, что ни по одному каналу к ним не поступило никаких извещений о том, что…

…Дик бешено вращал глазами, трясся и тихонько поскуливал от страха. В его голове широко развернулась и приветственно замахала огромным полотнищем картина гибели мира.

Значит, те Существа, уничтожившие часть…, эти вот Спящие, или как их там… Всё это не фантастика, не отголоски каких-то тайных земных дел?!

Значит, столь часто описываемое и чуть ли не с ликованием желаемое глупыми землянами Вторжение всё-таки состоялось…

Мозг Дика отказывался в это верить, но перед ним стоял некий факт, отрицать реальность которого он не мог. Просто не мог…

…Всё это время «кукла» молча наблюдала за метаниями человеческого разума, и когда Брэндон, застонав и выронив из подмышки книгу, прикрыл лицо ладонями, она утвердительно кивнула:

— Ты всё верно понял, человек. Долан видит. И Долан должен сделать то, для чего его взял из тьмы Хаара…

…Последнее, что успел почувствовать Дик, было взорвавшееся в груди огненное облако боли…

…Равномерное гудение корабля оставляло в голове Питера звучное, нескончаемо тягучее «бооооооомммм», словно он был пауком, по глупости свившим свою паутину прямо в главном колоколе какого-нибудь собора.

Эти несколько суток, прошедшие с момента его «сольного выступления», его не били, даже соизволили накормить. Впрочем, «накормить» тем, чем, по мнению межзвёздного таракана, должен «хорошо и полезно» питаться обычный землянин: в рацион входил плохо очищенный, сырой и уже липкий от выступившего крахмала картофель. Кусок какой-то гадкой и безвкусной рыбы (сырой же). Хотя нет, не совсем. Похоже, её на несколько секунд всё же опустили в кипяток? Может быть. Да, была ещё небольшая миска непонятного белкового варева, по виду напоминавшего мутный молочный кисель с одуряющим запахом неделю не смытого, но щедро и густо засыпанного хлоркой унитаза! Всё это донельзя удивлённый Питер перебирал, как торговка на рынке, раскладывая на коленях, как если б сам себе не верил, что всё это «продовольственное великолепие» вообще можно есть. Создавалось впечатление, что лесных свиней и гиппопотамов в зоопарках кормят куда лучше…

Картошку и рыбу дуреющий от щедрости «угощения» Гарпер, после некоторой внутренней борьбы, всё же с остервенением сгрыз, — не пропадать же добру после нескольких суток непрерывных попыток договориться с не на шутку боевитым желудком. А вот «бурду» он, поборовшись ещё немного с жадными криками ополоумевшего при виде еды организма, с отвращением решительно выплеснул прямо в коридор через «прутья» силового поля. Спустя секунду туда же отправилась и миска. Та взорвалась, словно фугас. Жидкость же, зашипев, напоследок нешуточно полыхнула и испарилась, обдав человека на прощание облаком тошнотворных угарных запахов, этих вечных друзей мусорщиков, от которых взвыла носоглотка и отчаянно запротестовали глаза. Разум, к его счастью, окончательно победил.

«Слава Богу, что не стал я жрать взахлёб эту муть», — подумалось ему с каким-то несказанным облегчением и затаённым злорадством.

Не хватало ещё хапнуть оттуда какой-нибудь гадости. Чёрт же его знает, что там плавало, в этом «рассоле»…

Эти «стряпчие» могли что и подсыпать, с них станется. А он не стал есть сие «горячее горючее», и теперь был жутко доволен собственной персоной, проявившей столь героическую «стойкость».

«Потрапезничав» таким образом, пару минут он честно старался удержать всю эту неудобоваримую дрянь в себе, и так некстати вдруг вспомнил при этом Гулливера, заботливо «кормимого» грязной и вонючей обезьяной на крыше в стране Великанов. Аналогии с его ситуацией были настолько налицо…

«Господи…, и взбредёт же в голову такое в самый неподходящий момент» — думал он, обессилено отползая от смрадной лужи, созданной весёлыми усилиями его, тут же охотно одобрившего эти весьма гадкие воспоминания и сравнения, желудка.

Как ни странно, но чувство голода если не совсем пропало, то очень неплохо притупилось. Очевидно, весьма благоразумно решив, что лучше «чистая» диета, чем «питание» чем попало в широко и жадно распахнутый рот прямо из жерла мусоропровода, «едок» в Гарпере отправился на боковую. Оставив при этом своего истекающего ледяным потом «кормильца» обалдело икающим и сидящим на почти горячем полу…

Спустя пять минут его начало охватывать приятное оцепенение. Обессиленный организм, получивший незадолго до «завтрака» очередной, даже не просимый Питером «укол», настойчиво потребовал для себя уже если не пищи, то хотя бы сна. Длительного, полноценного и без нервных пробуждений.

Так и сидя на полу, прислонившись спиною к мелко вибрирующей стене, Питер стал клевать носом. Его лихорадило даже сквозь дремоту. Странное нервное состояние, замешанное на дурном внутреннем самочувствии, выворачивавшем его внутренности в тошноте и резях в области печени и желудка, досаждали ему наравне с духотою в этой камере. Иногда его тело ни с того, ни сего «прошивала» непонятная боль от макушки до пят, и тогда он вскидывался, очумело озирался, и вновь, успокоившись, ненадолго погружался в бездонный и маетной колодец неровных, отрывистых сновидений. Это выматывало. Питер сквозь пелену этой прострации пытался гадать, откуда в нём такие дурацкие ощущения. Он видел единственное объяснение своего нездорового состояния в том, что били его уж слишком тщательно, задев жизненно важные органы. И теперь они из чувства бессилия мстили хозяину, не имея возможности высказаться в адрес его палачей.

В один из таких вот весьма болезненно отзывающихся в мозгу «подхватов», когда ему на миг почудилось, что за ним пришли, он испуганно обернулся в сторону проёма, и сквозь едва разомкнутые веки слипающихся глаз заметил какую-то тонкую и высокую фигуру, одиноко и молчаливо стоящую за голубым частоколом «решётки».

Первая ленивая мысль, чуть шевельнувшая в полудрёме отбитыми боками, забурчала на него злобно, повелевая не заниматься хернёй и продолжать, продолжать погружение в нирвану спасительного сна.

«Чего ещё ты там узрел, спрашивается? Померещится, понимаешь ли, с голодухи, и ты уже тут как тут, торчком, как суслик у норки… Спи, давай!» Казалось, она сейчас решительно встанет и даст вечно занятому и деятельному хозяину тумаков — за всё его прошлое недосыпание и вечную усталость.

Находящийся под «плавающим» гипнозом неуёмного жирдяя Морфея человек с готовностью согласно кивнул, и совсем уж было собрался прилечь да вытянуться в сладкой истоме честно заработанного сна праведника, как другая появившаяся в дверях его сознания мысль, тут же, с порога, отпустившая мощного «леща» заспанной и мгновенно притихшей в испуге сестре, наорала на него:

«Ты чего, совсем раскис?! Разлеглись тут! Там же кто-то есть, смотри!»

Проклиная в голос их обеих, измученный Гарпер приподнялся на локте, продрал дико болящие глаза и уставился невидящим взором туда, где несколько секунд назад ему померещился некто.

Как и следовало ожидать, там никого не наблюдалось, и взбешённый собственной доверчивостью, «покупкой» на такие мерзкие «шутки», Питер собрался уже послать к чёрту всех, — и мысли, и желания, — да улечься в уголок поплотнее, как что-то, замеченное самым краем рассерженного сознания, приковало его взгляд.

…Перед «решёткой» с его стороны лежал свёрток. Да-да, самый настоящий свёрток, отливающий подсвеченной синим отливом белизной. И был он довольно добрых размеров. Потратив пару секунд на прикидку вероятности собственного сумасшествия и возможности начала появления разного рода «видений», пленник всё же решился проверить эту теорию на практике. Хотя затем, чтобы уже окончательно успокоиться на предмет наличия при нём либо ума, либо «шизы». Для чего он решительно и не поднимаясь с четверенек, вяло направился к непонятному предмету.

Каково же было его удивление, когда, приблизившись не совсем привычным для себя способом к этому «видению», он ещё издали начал понимать, что это неведомое что-то, принесённое и невесть как брошенное сюда кем-то, есть ничто иное, как бесформенное нечто, завёрнутое в материю. Обычную земную тряпку. Правда, судя по цвету, новую и чистую.

Выведя такое гениальное умозаключение, человек остановился в раздумьях перед тем, что тихо и вроде бы безопасно лежало на полу.

Как любопытный, но уже пуганый зверёк, Гарпер пробовал свёрток рукою издалека и тут же резко отдёргивал руку, не решаясь сперва взять его и сразу же исследовать. Он потрогал его, должно, с десяток раз, прежде чем убедился, что вроде бы не спит. И уверился, что из свёртка не вылезет вдруг какая-нибудь злая сволочь, имеющая своей гадкой целью растрепать его на нитки.

И только тогда он решился взять его в руки.

Что-то очень знакомое на ощупь и непонятно тёплое, влажное и податливое.

Торопливо развернув сей «подарок», Питер едва не вскрикнул от радости и удивления: на большом листе серой обёрточной бумаги, старательно и аккуратно завёрнутой вместе с тканью, покоился увесистый кусок тёплого, сочного и такого аппетитного на вид мяса, по виду говядины, что несчастный, не раздумывая ни секунды, тут же впился в него непроизвольно клацнувшими зубами. Рвал на части, торопливо и жадно, давясь и проглатывая его кусками. При этом в первые два десятка секунд он нимало не озаботился никакими предположениями о том, кто же тот добряк, что прислал такую щедрую и своевременную «посылку». Что будет с его организмом, не видевшим пищи почти неделю. Что это за мясо и как же его умудрились сюда «засунуть».

И лишь когда от «блюда» оставалась едва ли половина, а довольно урчащие теперь голодные гиены внутри него несколько подобрели и отвлеклись, он почувствовал себя несколько лучше и смог начать соображать более-менее нормально.

С некоторым усилием проглатывая очередной кусок почти непрожёванных волокон, он недоумённо озирался на так никуда и не пропавшие линии защиты, что прикрывали арочный проём его «тюрьмы», и пытался сообразить, — кто же был тот таинственный незнакомец, что так быстро и без шума ушёл, не желая назвать себя и дождаться излияний его благодарности?

Как и ожидалось, никаких толковых мыслей по этому поводу у Гарпера так и не возникло. Ну какие могут быть мысли у блохи, затерянной в чреве чужеродного космического скитальца, приготовившего распылить её собственный дом на молекулы?! Особенно насчёт каких-либо «союзников», «друзей» или…

Тут Гарпер даже рассмеялся хриплым смехом, представив себе на миг, как по борту корабля, грозно насупив брови, шляется некая отважная группа захвата, посланная внезапно сбрендившим правительством какой-нибудь чересчур уж отважной страны, решившей в одиночку накостылять по шее пришельцам. Ну, а заодно и подкормить мясцом находящегося в розыске по линии Интерпола всех цивилизованных стран дядюшку Питера. Это, значит, чтоб представить его перед судом не в край исхудавшим, чтоб его шустрые и языкатые адвокаты не подняли шума об издевательствах, царящих в тюрьмах….

Хе-хе!

Отсмеявшись, он вновь глянул в ту сторону, откуда пять минут назад взял свёрток, и едва не поперхнулся.

Как оказалось, в пылу «атаки» на пищу он и не заметил, что на полу, чуть левее того места, откуда он торопливо схватил вожделённый продукт, лежит ещё и продолговатый футляр из чёрного бархата. Размером примерно с маленькую фляжку для коньяка.

Если первый «подарок» его несказанно порадовал и удивил, то второй заинтриговал сверх всякой меры, как существо пытливое и думающее.

На оружие это похоже не было, да и что тут можно было сделать, к примеру, с пистолетом, если там мог бы вдруг оказаться именно он, судя по размерам футляра? Против тонхов, пожалуй, здесь нужна бы базука, да чтобы по персональному заряду на каждого…

Движимый чувством недоумения, Питер потянулся к вещи и подхватил её, чтобы тут же спрятать под рубашку. И настороженно оглядеться. А ну, как кто из обезьян вдруг сюда заглянет, на поднятые-то им шумы счастливой пирушки, — чавканье да довольное сопение? Да и поинтересуется причинами столь праздничного настроения «клиента»? И могут ведь, гады, подвесив его кверху ягодицами, вытрясти из него «запрет», то есть мясо. И надают как следует, презрев установки шефа! Дескать, нашли у арестанта то, что иметь ему не полагается.

А уж узрев какую-то «игрушку» в его руках, сдуру показавшуюся им опасной, могут и башку, не задавая лишних вопросов, проломить своими дубинами… Отчего-то он был уверен, что в этом плане тюремные устои и правила всюду одинаковы.

«Грёбаные питекантропы», — сам сейчас очень сильно смахивающий на раздражённую и не в меру суетящуюся обезьяну, Гарпер, преодолевая ноющую боль в горячих на ощупь суставах, торопливо «поскакал» в свой затемнённый угол, чтобы там, в относительной, по его мнению, безопасности, «распечатать» этот неожиданный и странный «презент».

Его руки предательски подрагивали, когда он сдирал с вещицы её мягкую оболочку. И когда на свет появилось содержимое, с его уст едва не сорвался громкий стон разочарования…

…В своих разом вспотевших ладонях бывший делец держал дешёвенькое, копеечное зеркальце на небольшой пластмассовой рукояти. И из него, из центра обступающей Гарпера тьмы, на расстроенного человека смотрела рожа ну вылитой, окончательно и бесповоротно спившейся макаки, не брившейся и не мывшей свалявшейся лохматой шкуры как минимум две недели. Точнее она просто не помнила…

«Вот так подарок, мать твою! Мать же… так твою!!! Я, безусловно, и сам знаю, что выгляжу несколько хуже князя Лихтенштейн, но так если уж ты, зараза, прислал мне этот осколок, то тогда мог бы озаботиться ещё сюда же, до кучи, и обмылком с лезвием!!! Раз уж ты так печёшься о моём желудке и внешнем виде, козлина!»

Охватившее Питера внезапное бешенство едва не заставило расколотить это недоразумение, эту насмешку дарителя, о стены узилища, однако что-то в сохранившемся уголке сознания, отвечающего за холодность и непредвзятость логической оценки событий, жёстко и властно сказало ему «стоп!».

Выработанная с годами необходимость думать, переросшая затем в настоятельную потребность анализировать и способность сопоставлять увиденное и услышанное с первопричинами явлений, всегда были его коньком.

А потому он уставился на этот, казалось бы, несуразный и нелепый в этом месте объект, напряжённо решая, что ж именно хотел этим сказать тот, кто принёс сюда сие глупое изделие? Не для того ж, наверное, чтобы Гарпер причесался перед ним грязной пятернёй?

И не заявить же в него тупо, в самом деле, «свет мой, зеркальце, скажи»?!

Зеркало… Что он, Питер Гарпер, знает о зеркалах? Он стал быстро пролистывать книгу своих обширных знаний по разным вопросам, — от естественных наук до разного рода прикладных «течений», — и по истечении трёх минут понял, что ничто из приходящего на ум не подходит к его ситуации. Ну, разве что действительно, — расколотить его вдребезги…, и когда прижмёт, вскрыть себе осколками вены…

Ну, а с другой стороны? Не для того ж его поддержал пищей таинственный незнакомец, чтобы крепкий духом землянин помер тут сытым, умытым и улыбающимся? Это можно было сделать и открытым методом. Просто прийти и щедрой рукою принести массу разного «инструментария», по-доброму посоветовав ему на прощание вскрыть «по выбору» самому себе глотку…

Что-то не вязалось даже в этой странной цепи событий и фактов, но что — Питер никак не мог ухватить.

И тут что-то отдалённо забрезжило на самой границе чувств, отвечающих даже не за логику и знания, а за элементарную наблюдательность. Зеркало… Отражение…

Господи, да ведь тонхам оно даже не знакомо, такое явление! Он успел увидеть в их помещениях много чего непонятного, величественного, подавляющего, впечатляющего и грандиозного, но нигде не заметил даже и намёка на присутствие именно зеркал!

Хорошо, это уже что-то…

«Ну, а дальше? Не творить же мне тут с ним боевого заклятия, в самом деле?! Рыча, топоча и приплясывая, тряся тут головою, как обкуренный шаман…».

Мафиози очень сердило то обстоятельство, что он всё ещё топтался на одном месте, не имея возможности сдвинуться в своих рассуждениях дальше того факта, что недра корабля не носят в себе признаков «отражающего стекла».

То, что наблюдал здесь Питер, походило даже не на стекло в обычном его понимании. Своего рода кристаллическая плоскость, больше смахивающая на застывший сверхпрочный силикат. Но никак не на продукт термического соединения кварцитов, глин и тяжёлых металлов.

В какой-то мере «стёкла» тонхов казались почти живой материей, и Питер готов был поклясться, что при необходимости оно обладали способностью к регенерации.

К примеру, если во время полёта обзорный экран корабля пробивал метеорит…

Точнее он сказать не мог, но…

Но почему ж зеркало, и почему именно здесь?!

Гарпер застонал, настолько мучительно желаемой была для него разгадка. Нет, он не спешил в своих размышлениях. Судя по всему, времени у него пока более чем достаточно. Эти гады все пока не проснулись, и его пока не трогают.

Но что может быть завтра? Если незнакомец бросил его сюда именно сегодня, значит, именно сегодня-завтра им следует воспользоваться. Да нет, ну конечно же, не побриться, идиот!

Он намекает, что мне следует… Следует что? Что следует сделать любому узнику поневоле? Конечно же, выйти из заточения!

Выйти… Хм, это, безусловно, со всех сторон весьма дельная мысль, но как?!

Проём перекрыт надёжно, и там, где в земной жизни везде и всюду применялись решётки, здесь голубели тонкие, но крайне эффективные силовые линии.

Сидел бы я на Земле, я бы ещё понял, что и как, если б мне подбросили напильник. А так…

Напильник?!

Тут пленник перевёл взгляд на «двери», и в его мозгу стали появляться намётки, тонкие шаблоны постепенно складывающихся в мозаику ассоциаций.

Напильник. Решётка. Пилить. Ломать, рушить, рвать зубами её, наконец!

Он в бессильной злобе ударил себя по колену: «Отключить бы эту стерву, и я через секунду был бы на свободе!»

Стоп!!! Отключить… Зеркалом?!

Погодите, погодите… Самое главное качество зеркал — их отражающая и искривляющая изображение способность…

Твою мать, ну конечно же! Если есть луч, значит, его можно отразить!

А «отразить» в данном случае могло и означать «отключить», создать разрыв в «цепи»!

Вот только как это сделать?

Питера лихорадило. Осенившая его догадка не давала покоя, но торопиться особо не стоило. Наверное, у него был всего один-единственный шанс, и провала ему не хотелось. Скорее всего, система, «запирающая» проём, снабжена не только убийственным полем, но и какими-нибудь другими «сюрпризами». Вроде оповещения о тревоге. Датчиков слежения. Хотя неизвестно, нужно ли это здесь вообще, при наличии такого сторожа, тонхам?

Поместив его сюда и даже не приставив охраны, они явно уверены: он отсюда не сбежит.

«А вот это теперь вопрос ещё тот», — злорадно подумал пленник, невольно осматривая помещение в поисках притаившихся «глазков» и датчиков.

Теперь, когда он немного подкрепился и приобрёл смешное, но, очевидно, действенное «оружие», самочувствие и настроение Питера Гарпера пребывало на другой высоте, чем находилось до этого.

И он преисполнился мрачной решимости сломать себе зубы о стены, но выбраться из этого каменного мешка.

А потому он встал со своего места, расправил затёкшие члены и не спеша, вразвалочку, словно прогуливаясь, подошёл почти вплотную к «решётке», доверчиво и наивно светившейся своим смертоносным светом, близким по спектру к свету далёких звёзд…

…Чёрный бархат скатерти, усыпанный раскалёнными чаинками, что настырно прожигали и прожигали дорогущую ткань, когда он, Рене Мони, курил дома с друзьями байховый чай, наслушавшись басен сверстников, в которых чаю приписывались некие дурманящие свойства…

И затем — постоянная, связанная с этим «курением», тягучая жажда…

Они скрутили тогда, помнится, огромную «козью ножку» и набили её до отказа мелкими сухими частичками, и он начал потрескивать и стрелять, этот чёртов чай, падая на мачехину скатерть и руки курильщиков…

Как они тогда вскрикивали от нестерпимой боли и хохотали, как малые дети, над собственной легковерностью и глупостью…

Вспомнив это, Рене тихонько засмеялся, переходя постепенно в ту фазу, когда так трудно бывает остановиться самому, и тело твоё сотрясается от озноба, оставшегося после того, как стихнет этот внезапный припадок…

…Озноб. Почему так холодно вокруг?! Француз поёжился и неожиданно для себя обнаружил, что сидит прислоненным к колесу машины, а над его головою распростёрся бескрайний купол небесного шатра, к которому мелкими гвоздями кто-то усердный и чрезмерно исполнительный густо приколотил такие разные, но одинаково прекрасные и ослепительные звёзды…

Перед ним, в полутора метрах, на песке стояла жестяная банка, из которой торчал горящий дымным пламенем фитиль, смастерённый, скорее всего, Ковбоем, — из верёвки буксирного конца. В банке, судя по ударившему в нос парня запаху, было машинное масло, слитое из бесполезного теперь двигателя. В смеси с остатками солярки из бака. Пока она была, для освещения гоняли движок. Впрочем, фары не зажигали, словно боясь привлечь внимание чего-то страшного. Обходились светильниками кабины, вынесенными при помощи проводов на улицу. А теперь вот — «ладанка»…

Горело и чадило это подобие лампы сильно, но света, даваемого им, едва хватало на то, чтобы рассеять мглу немногим более чем на метр от самой себя.

За границей же освещаемого ею круга властвовала непроглядная ночь.

Едва обретя способность различать предметы в окружающей его почти кромешной тьме, Мони разглядел почти напротив своего лица напряжённые физиономии тех, в которых он уже угадывал знакомые черты:

— Хубер, Чик… — он слабо улыбнулся им, как заботливым родным, склонившимся над постелью больного школьника.

Каково же было его разочарование, когда вместо ответного счастливого зубоскальства на него грубо и нетерпеливо прикрикнули:

— Твою мать, Рене! Если б не Чик, я не стал бы тут тебя нянчить! Придушил бы — и дело с концом….

Ворчливый тон Ковбоя вмиг развеял грёзы тонкорунного Мони, и он обеспокоенно привстал на колени:

— Я что, был в отключке, парни? И как долго?

— Так почитай, ночь давно уже. Едва ли не сутки провалялся. — Даже вечно беспечный Чик выглядел сейчас усталым и… несколько похудевшим, что ли? — Думали, умер уже! Или в коме.

— Ты чего, как девка, в обморок-то брякнулся, а? — В отличие от более дипломатичного Нортона, Джи абсолютно не считал нужным разводить тут слюни по поводу излишней впечатлительности друга. Которого, не скрываясь, считал неженкой и слабаком.

Рене округлил глаза. Теперь он вспомнил.

— Я… я обезьяну там увидел! Огромную морду, странную такую обезьяну… И она говорила. Представляешь, Чик, — говорящая обезьяна?! — Мони потряс руками перед лицом, разводя их в стороны примерно на размер львиной хари, словно этим жестом надеялся заменить недостаток лексикона в данный момент. — От такая, во! Странная такая тварь, как будто…, как будто не местная она, вот!

Тут он вспомнил и те непонятные буквы:

— Джи, это что же, обезьяний язык был? — Казалось, ему самому не верится в то, что такое вообще возможно.

— Скорее, да, чем нет, мой друг. И если ты сейчас не подымешь с песка своей задницы, и если за нами не прилетят, как грозился некто рекомый Нортон, то ты тоже скоро заговоришь на нём. Бегло. — Даже в темноте было видно, как раздражён и озадачен Ковбой.

— Как так заговорю? — Француз непонимающе уставился на друзей. — Ради чего мне говорить с ними, да ещё на их языке?

Неожиданная мысль повергла его в глубокий шок:

— Чик, ради всего святого, скажи, что это не те события, что в этом, ну…

Нортон досадливо поморщился, но все же счёл возможным «просветить» товарища:

— Нет, Рене, это не по сюжету «Планета обезьян», если ты про ту древнюю киношную белиберду. Тут… — он примолк, словно не зная решая, переживёт ли с ужасом смотрящий на него хлюпик неприятную во всех отношениях новость. И вывалить ли её ему на голову всю сразу или давать дозировано?

Коррективы в его весьма терпеливые мыслительные процессы внёс нетерпеливый рёв того же Ковбоя, заставивший подпрыгнуть и без того нервного юношу:

— Ты совсем окосел, дебил?! Ты что, не понял? Ты видел явно неземное существо, сам же говоришь! И я, и Чик — мы оба — считаем, что эта тварь, что ты увидел первым, перед тем, как опрокинуться кверху ботами… И те сотни «муравьёв» на снегу — всё это ино-плане-тяне, понял?!

Губы Мони задрожали, словно он был готов вот-вот расплакаться, и лишь хлёсткая затрещина, выданная неожиданно не кем-нибудь, а Чиком, заставила его от неожиданности спохватиться и взять себя в руки. Уж от кого угодно можно было б этого ожидать, но чтобы от такого миролюбивого увальня, как Нортон…

Если уж и он настроен так решительно и серьёзно, пожалуй, стоит впредь стараться держать себя в узде. Дабы не нарваться на неприятности похуже.

Примерно так рассуждал сейчас Рене, в то время как его собственный язык шептал невероятные, невозможные вещи:

— Боже правый, Чик, Джи… Неужели это вторжение…

Угрюмый, как облапошенный более молодыми собратьями при охоте на рыбной реке медведь, Чик неохотно и со странной примесью раздражения в голосе бросил:

— Скорее всего, да. Вторжение. И если то, что мы видели в атмосфере, вкупе с падениями самолётов, фото из космоса и видениями на мониторе — правда, то мы в полной заднице, брат. Не в смысле мы втроём, хотя и это уж куда вероятней, а все. Понимаешь, — все! Вся планета. Потому как я даже не знаю, что смогут противопоставить этому наши бравые вояки…

Нахохлившийся рядом с ним Джи виновато хлюпнул носом, как будто это по его недосмотру на планете появились неведомые «обезьяны».

— Откуда же взялись они, Чик? — Рене еле слышал сам себя, настолько невообразимой и нереальной казалась ему вся эта ситуация. Когда угодно, в необозримом будущем, и уж наверняка без их, троих товарищей, участия должна была состояться эта встреча.

С чуждым разумом, о котором прожужжали миру все уши эти чокнутые уфологи.

Не сегодня, не таким же образом, и не так же страшно?! Накликали, паскуды!!! Контакты им подавай!

— Откуда ж мне знать, Рене? Я тут пытался кое-что прикинуть, так у меня вот вышло, что, — Чик почесал в затылке, как будто и сам опасался оглашать собственные мысли, — вышло, что их лохань никак не меньше семи, а то и двенадцати километров в диаметре. Не меньше, понимаешь?! Целый посёлок, городок летел, и ПВО не могли его не видеть… Да и просто невооружённым глазом его можно было б наблюдать ещё задолго до приземления. Хоть днём, а тем более — ночью. Да от него такое свечение должно было исходить ещё за несколько сотен миллионов, миллиардов миль от Земли… А когда оно начало бы окончательно тормозить примерно в десяти — пятнадцати миллионах миль от Земли, свету было б столько, что можно было б книгу читать, сидя на улице! Это ж колоссальные энергии, колоссальный разброс рассекаемой материи и отражаемого солнечного света! Это вам не «Шаттл», не «Прогресс», коими мы когда-то кичились, и которые до сих пор остаются почти неизменными как в размерах, так и в возможностях. Это — межзвёздная арба, и набита она не пюре в тюбиках, а сотнями, возможно, тысячами этих существ…

Чик на несколько мгновений умолк. Его будто и самого поражали сделанные им же выводы.

— Вы только подумайте, — это миллионы, многие миллионы тонн груза! Не считая веса самого корабля. Какой же мощности должны быть двигатели этой «матки», чтобы хотя бы поднять эту махину с поверхности планеты, не говоря уже о том, чтобы преодолеть кучу световых лет и потом заставить приземлиться! При старте такой «колесницы» почва должна выгорать в пыль на глубину не меньше ста метров! Да и одно только торможение заставляет двигатели выдавать для такой массы безумные усилия… Думаю, я не ошибусь, если скажу, что… — тут он задрал глаза к небу, быстро шевеля губами и смешно дёргая носом, — …что масса корабля… будет…, будет… никак не меньше семи миллиардовов тонн!!! Это примерно одна десятитысячная свободной массы Луны…, если не ошибаюсь. Луны, «взвешенной» в том состоянии невесомости, в котором она пребывает, и при той силе её притяжения.

Притихшие и ошалевшие Джи и Рене никак не могли взять в толк, вообразить себе такого веса.

— И какой же мощности должен быть движок у этой небесной таратайки? — Мерящий всё в мире на соотносительность с моторной техникой Ковбой и сам понимал, какой детский, наивный вопрос он задал, однако Чик, к его удивлению, спокойно и не торопясь стал прикидывать:

— Конечно, точно сказать сложно, но если перевести единицу принятой номинальной мощности в твоих «лошадок», то я думаю, что это приблизительно… приблизительно… сто сорок семь, помноженное на десять в… в четыреста пятидесятой степени. Лошадиных сил. Вот так, я считаю. — Он глянул на Джи, сделавшегося от таких цифр каким-то жалким и крохотным.

— А это… сколько? Ну, хоть примерно…, - наконец, тупо выдавил тот, потому как в его голове попросту не существовало такого количества полочек для укладки на них столь длинных рядов цифр и бесконечных нулей…

Бесконечное терпение Чика, за которое так любили его все смешливые и задиристые друзья, на сей раз играло ту же роль понимающего человека, разжевывающего нечесаному кроманьонцу основы современного бухгалтерского учёта:

— Скажем, если выстроить в ряд всех этих м-мм… ломовых лошадей, то они могли бы растянуться примерно от Земли до Меркурия. В пятьсот тридцать три ряда. Это где-то тысяча четыреста… Нет, две тысячи сто сорок семь упряжек по восемьсот семнадцать триллионов голов. Через каждые десять тысяч километров. Вот… — Нортон перевёл дух. — Они были бы видны на ночном небе едва ли не так же, как Млечный Путь. Даже, скорее всего, точь-в-точь повторяя его. По размерам и степени видимости. И при этом, Джи, если дать им надлежащую точку опоры, они бы весело потащили нашу старуху планету, да ещё за компанию с Марсом и Плутоном, сквозь Галактики, не напрягаясь и не обрывая постромок. Вот что такое «моторчик» этой гондолы, Джи.

Ковбой был сражён. Никогда в жизни ему не пришло бы в голову, что существуют такие табуны. Точнее, такие мощности, способные тащить на себе целую планету! И как только Чик умудряется оперировать в мозгу такими цифрами…

— Да уж, — еле выдавил он из себя. — Силища!

— Это что, Джи. Вот если б это чудище упечаталось с размаху, на полном ходу, о Землю, от неё не осталось бы даже мелкой трухи. Я имею ввиду не сам звездолёт, а нашу планету. Астероид, имеющий диаметром один, ну два километра, и летящий со средней скоростью в шестьдесят километров в секунду, наносит при столкновении планете такого класса, как Земля, огромный, трудно восполнимый ущерб, исчислять и ощущать который можно тысячелетиями. А то и миллионами лет. А это… Ну, ребята… Тут даже страшно и думать!

Чик поёжился. Действительно, было зябко. Даже пить не хотелось. С ужасом взирающий же на него Мони тоже — и думать забыл, что всего несколько минут назад он очнулся с ощущением дикой жажды.

— Продолжай, Чик. Пожалуйста… — Словно не наслушавшийся вдоволь в детстве кошмарных сказок, Хубер с замиранием сердца внимал разглагольствованиям друга.

Мир, огромный и страшный, словно открывался для него с новой, доселе незнакомой, стороны. Кто бы мог подумать, что он, этот самый мир, куда величественнее и сильнее его самого, Джи…

— Да что тут ещё можно продолжать, Ковбой? Ты вот в состоянии понять, что значит скорость света, к примеру? — Тот отрицательно помотал головою. Какая «скорость света», язву ей в печенку?! Её ж не отразить на привычном его глазу спидометре. А Нортон тем временем продолжал:

— Ну, а межзвёздный корабль должен развивать скорость несравненно большую, чтобы хоть куда-то долететь, прежде чем износиться настолько самому, что можно развалиться хламом прямо в космосе, и прежде, чем передохнут последние члены его команды. Это ясно. Потому как если представить себе, что они даже погружены в анабиоз, то есть в «замороженный сон», или как ещё сказать? Ну, короче, — они замороженными должны лететь, в любом случае. Иначе на корабле сменится не одна тысяча поколений, прежде чем они долетят до первой пригодной к жилью планеты. Такой, как Земля.

То есть, скорость света, равную примерно трёмстам тысячам километров в секунду, нужно умножить ещё как минимум на три. То есть около миллиона километров в секунду. Иначе нечего даже делать в космосе, особенно с нашими предельными «скоростями» в восемь — четырнадцать, ну максимум семнадцать километров в секунду. Однако я уверен, что скорости таких кораблей, имеющих такие вот двигатели, способны развивать скорости в интервале от пятидесяти до ста пятидесяти скоростей луча света. То есть, вместо восьми минут пути от Земли к Солнцу, до которого что-то вроде ста пятидесяти двух миллионов километров, к нему можно было б добраться за десяти до трёх секунд. Я уверен, что этим кораблям удаётся «сдвигать» пространство. Как описано во второй части теории относительности Энштейна. Той, что он, как поговаривают в военных и научных структурах и кругах, уничтожил незадолго до своей смерти. Вот так, Джи. Вот так вот, Рене! — И Чик с видом победителя плотнее натянул на себя тонкое пончо, в которое укутался с заходом солнца.

Трое горе-путешественников сидели тесной кучкой перед остовом машины, вокруг которой так и были всё ещё разложены безумные творения Чика.

Им оставалось только ждать. Сколь долго — никто из них, даже сам Чик, сказать не мог.

Подаренная им было надежда то вдруг угасала, то вспыхивала с новой силой.

Иногда ими овладевал страх, что всё, чего они ждут, не всерьёз. Что никто и ни при каких обстоятельствах не придёт за ними, как бы ни выспренно всё до этого прозвучало.

Казалось, что они остались одни в этом мире, что они — единственные обитатели покорённой, выжженной планеты, и за порогом обступившей их настороженной и жадно дышащей им в затылки ненасытной темноты уже разверста бездонная гибельная пропасть…

Тогда они украдкой друг от друга пугливо озирались, словно боясь увидеть, как из непроглядного мрака выступит, скрипя и пошатываясь в бесконечности своих бессмысленных странствий, что-то до невозможности величественное, неумолимое и жуткое. То, что походя сгребёт их костлявой ладонью, как перезрелые, засохшие ягоды, и запихнёт в сухую, жаркую и вечно пламенеющую адским голодом пасть, перемелет равнодушными валунами в жерновах безысходности и неотвратимости…

Пожрёт их без мыслей и не прислушиваясь к крикам гибнущих в пламенном смерче Душ.

И двинется бесчувственным, ветер смерти несущим Странником в развевающихся ветхих одеждах дальше, подчищая и опустошая планету, как пчеловод, выбирающий ульи свои; как бредёт по речным перекатам уродливого вида великан, переворачивающий прибрежные камни в поисках мало-мальски съестного…

…В тягостном молчании прошло около получаса, в течение которого то и дело вздрагивающие от каждого шороха люди прислушивались к окружающему их ландшафту. Сквозь шум и шелест медленно, но неуклонно путешествующих по пустыне вечных песков, сквозь потрескивание и лёгкий присвист ветра в щелях между пластин радиатора и редких нагромождений пористых камней им слышались то долгожданное трепетание могучих пропеллеров за горизонтом, то отчаянные крики обречённых на муки существ…

Нервное напряжение людей передалось, казалось, и самой пустыне. Притихший совсем было Джи резко вскинул голову и принюхался, чем несказанно удивил своих друзей:

— Жасмином пахнет, мужики… Зуб даю! И ещё чем-то знакомым. Тонко так, еле чувствую… Но жасмином, клянусь! У матери в саду был жасмин, так я его запах на всю жизнь запомнил, ни с чем не спутаю…

Мони, сидевший всё это время в позе олицетворенного отчаяния, выдал нервный смешок:

— Если начинаешь сходить с ума, так и скажи. Присоединимся. Всё не так грустно всем будет…

— Тю на тебя, придурок! Скликаешь беду тут… — Джи передёрнуло. — Я тебе точно говорю, — жасмин это. Сам знаю, что тут его не может быть, а вот пахнет. Жасмин и озон, травой свежескошенной несёт, точно! Точно… Как после грозы в парке! Не тебе меня в этом учить, тётя, ты ж только запах коньяка да бабских духов различаешь, лягушатник хренов!

Рене открыл было рот, чтобы достойно ответить на выпад Ковбоя, на миг даже забыв о терзавших его минуту назад страхах, как обернувшийся куда-то в сторону Чик внезапно толкнул их обоих руками:

— Заткнитесь, вы оба! Смотрите… — И он указал подрагивающим пальцем куда-то в темноту.

Там, метрах в ста от них, над песком зависло и слабо засветилось, заискрилось крохотными мотыльками золотых спор невесомое облако. Сперва неуверенно, а затем всё быстрее и быстрее крутилось оно волчком, упорядочиваясь в прообраз веретена. И вскоре можно было ощутить даже едва уловимые колебания воздуха, с каждой секундой делающиеся всё сильнее, всё порывистее, пока не превратились в несильный, ровный ветерок, осторожно лижущий тонкий слой беспокойного песка, рвущегося прочь от возмутителя его плавного «течения». Песок словно убегал, утекал пронырливой змеёй, спасался от неведомой силы, старающейся поломать, перенаправить его сложившийся веками поток.

Вокруг «веретена» словно бы стали клубком наматываться широкие светящиеся нити, будто выныривающие из ниоткуда, и устремляющиеся по спирали этого направленного вращения, — вверх, вдогонку за основным телом.

И тело облака росло, пухло, начав заливать окрестности серебристым сиянием, отчего песок начал казаться абсолютно мёртвым и враждебным. И до обоняния теперь уже всех присутствующих явственно долетели запахи жасмина, на рассвете роняющего в траву тяжёлые дождевые капли из своих свежих соцветий…

Рене неожиданно заорал, как полоумный, и развернулся, чтобы бежать, но упал, запнувшись о тут и там разбросанные предметы и вещи, и быстро заполз под машину, волоча за собою прицепившийся к его ноге рюкзак Хубера.

Тот же, вместе с Чиком, широко открывшим рот, очумело пялился на странное явление, не делая попыток ни сбежать, ни даже укрыться.

Казалось, им до смерти было важно досмотреть это зрелище до конца, а там — хоть потоп.

Вероятнее всего, в этом воздушном вихре, в его совсем не материальном теле, таилось что-то такое, что заставляло людей не отрывать взора. Даже Рене, едва забившись в закуток, уже не мог отвести глаз от разворачивающегося перед ними невероятного, невиданного доселе действа.

…Веретено, вращаясь и колеблясь размытыми в движении силовыми полями, быстро обрело форму яйца, всё уплотняясь и разрастаясь в размерах, затем неожиданно взвилось вершиной вверх, вытянувшись, словно толстая игла, метров до десяти в высоту. На миг замерло…

…Вспыхнув ослепительно, словно десять солнц, оно исторгло в атмосферу резкий запах озона и порыв ветра такой силы, что наблюдающих это Джи и Чика швырнуло на песок, разметало, как воткнутые в него хилые былинки…

Раздался сильный, резкий хлопок, будто в небе лопнула гигантская шина, и во все стороны из сферы рванулись тугие струи холодного серебряного пламени, как если б разом заработали сотни шутих.

…Субстанция вновь обрела расплывчатые изначальные формы, но теперь в них неистово метались и быстро угасали тонкие фиолетовые молнии.

Мерцающее облако заиграло всеми цветами радуги, перетекая из спектра в спектр, потом как-то сразу померкло, словно остывающий в костре уголёк…

И рассыпалось, опало на песок мириадами еле различимых капель гаснущего белесо-жемчужного тумана.

…Ослеплённые, почти оглушённые падением и заворожённые величественностью зрелища люди уже не видели, как из середины, из самого ядра стремительно гибнущей материи с некоторым трудом выступило что-то, — с крайне рваными краями и размытым абрисом. Оно постояло, будто в раздумье, оглядывая свои начавшие быстро оконтуриваться члены, и через несколько секунд в их сторону решительно шагнуло высокое и мощное тёмное Существо…

 

Глава III

Тот самый, «нужный» луч, Гарпер нашёл не сразу. Довольно хитрое устройство, генерирующее его и «проецирующее» на проём через вмонтированные в самый верх арки подобия расставленных веером линз, находилось в коридоре под потолком слева, под углом к помещению, где он томился. В крайне неудобном даже для наблюдения за ним месте, не говоря уже о том, чтобы пытаться хоть как-то оперировать его работой.

Едва видимый, тонкий как игла луч, проходя через приёмное устройство над самым входом снаружи, преобразовывался уже в голубой. Очевидно, синий и его оттенки в виде носителей имели более мощные передающие характеристики.

Усиливали поражающий эффект преграды. Других объяснений подобной окраски Питер для себя самого придумать не смог.

Да и не особо его интересовали все эти подробности. Ему было важно решить другую проблему, а именно: как правильно «поймать» нужный поток поля и «замкнуть» контур. Для того, чтобы освободить себе путь к бегству, и при этом не быть поджаренным, если что-то пойдёт не так.

О том, что будет с ним в этом случае, как и о том, что он будет делать, выйдя отсюда, он предпочитал не думать. Как часто бывало, понадеялся на случай, не раз и не два выручавший его в жизни.

Да и просто надирало его проверить, для чего же неизвестный ему пока «даритель» подбросил эти вещи. Ещё немалый кусок говядины, недоеденный им накануне, приятно и надёжно отягощал карман, словно являясь своего рода гарантией довольно комфортного существования на некоторое время. Правда, воды не было ни капли, но Гарпер дерзко и бесшабашно рассчитывал, что уж как-нибудь, да решит эту проблему. Да и стоит ли в стане врага заморачиваться на таких мелочах, как отсутствие определённых конечных целей, направления и должных запасов! Мелочи — они повсюду мелочи. Главное — есть ближайшая цель. Иначе пока подготовишься, уйдёт всё отпущенное фортуной время.

А потому пленник всё своё внимание и время отдал изучению решётки, изучая и пытаясь понять принципы её работы. Была бы возможность просунуть меж силовых «нитей» голову, или хотя бы руку, без опасения вызвать срабатывание, — всё могло б пойти куда быстрее и продуктивней. А так… Простое и малоактивное разглядывание, попытки сопоставить увиденное да сделать чисто теоретические выводы. Похоже, что у него, как и у сапёра, есть право лишь на одну ошибку.

Тут он обнаружил, что синие лучи упираются в едва видимую полоску серебристого метала, проложенного по периметру проёма, как бы «замыкаясь» на ней. Как на контроллере. Пропал луч, не дошёл до проверяющего устройства — значит, система получает сигнал. И что-то предпринимает. Что? Да попросту шарахает усиленным импульсом по возникающей на пути луча преграде, вот что! И превращает её в горку дымящихся угольков… Как в случае с миской, которую он тогда бросил вслед за вылитыми помоями. Так, ради развлечения. Та исчезла с форсажем гудящего пламени, как стартующая ракета. А потом грохнула. И разлетевшиеся повсюду брызги расплавленного металла едва не зацепили обалдевшего метателя. Хотя, вполне возможно, что на металл решётка реагирует куда сильнее, чем на органику. Всё же отражающая, как и поглощающая, как и фоновая способность металлов, — они куда выше, чем у того же человеческого тела…

Над этим тоже стоит подумать. А так же стоило бы снять на всякий случай ремень, пряжка которого была серебряной…

…В его голову, пока он в раздумьях вынимал ремень из брючных петель, пришла крайне полезная мысль, неожиданно подсказавшая ему, что совсем не обязательно пробовать результаты на себе самом. Ведь есть же у него в активе кое-какие вещи, лишиться которых куда менее трагично, чем лишиться головы! Например, те же пуговицы. На брюках, на жилете. Человек порылся в карманах. Вот, ещё чудом завалялась пластиковая карта! Здесь она может принести свою единственную пользу. И сломанная пополам авторучка, и даже картонный коробок мягких спичек с названием посещаемого Гарпером клуба… Всё пойдёт в ход, увеличивая его, Питера, шансы на успех. Неизвестно, сколько попыток ему необходимо сделать, чтобы убедиться, что проход и в самом деле будет безопасен. И ещё более неизвестна составляющая, которая определит, сколько ж ему их просто дадут сделать. До того момента, как какой-нибудь шибко грамотный наблюдающий не обнаружит его попыток прорваться на свободу. Кто ж его знает, есть ли тут система оповещения на предмет обнаружения фактов прерывания цепи?

Отмахнувшись от всех этих мыслей, Гарпер торопливо оборвал с себя почти все пуговицы, оставив лишь пару на штанах. Не бегать же ему потом, действительно, по кораблю, придерживая руками падающие брюки?! Ширинка — да мать её так, здесь до эстетики его вида никому нет никакого дела. Будь он хоть в висящей на нём мешком шкуре до пят, в сандалиях на босу ногу и с картонными крыльями. В принципе, брюки, как и вообще остальную одежду, можно вообще снять, оставшись в одних трусах. Здесь тепло, даже жарко. Да и бегать, коли придётся, будет не в пример легче. Однако же, если удастся вырваться, на улице он быстренько об этом пожалеет. Снаружи всё-таки зима. И ему не мешало бы подумать ещё и о том, чтоб найти что-нибудь потеплее тонкой рубашки здесь, в недрах звездолёта…

Впрочем, об этом потом, потом…

Ещё немного поразмыслив, человек всё же стянул с себя брюки и осторожно выдрал из каждой штанины шелковый подклад. В смысле функциональности он ему там без надобности, а потому — долой подкладку и с жилета!

Получив таким образом три куска тонкой и прочной материи, Питер связал их вместе в длину, скрутив в виде бечевы. Получилось что-то около двух с половиной метров мягкой формации. Почти верёвка, если учесть, что материал, пошедший в своё время на его одежду, был очень высокого качества, не китайский ширпотреб. Во всяком случае, его небольшой вес он выдержит. Обмотав полученный канатик вокруг пояса и хорошенько закрепив узлом, мафиози приступил к разуванию. Ботинки на каблуках — вещь, безусловно, шикарная. В них удобно, спору нет, появиться где-нибудь в ресторане. Однако грохот, поднимаемый ими тут, способен будет поднять на уши всю здешнюю охрану.

А потому, положив ботинок на колени, Питер пристроил каблук другого к каблуку первого так, словно образовав замок. Один каблук служил для другого как бы опорой и «зацепом» скобой.

Старательно примерившись, человек начал молотить ребром плотно сжатого кулака по одному их них, стараясь сбить. Ох, не зря всё же фирма «Жан Барран» имела столь дорогую рекламу и репутацию…

Лишь где-то с десятого удара, почти отбив себе руку, пленнику удалось надорвать основания каблуков; и лишь сделав ещё и двухминутный перерыв, тряся ноющей кистью, Питеру удалось отвоевать у обуви сии лишние детали. Прошитая по периметру подошва не пострадала ни на йоту. Что немало порадовало Питера. Потому как, не выдержи кожа или клеевой и шовный материалы разрывной нагрузки, ему пришлось бы шлёпать в драных онучах, на кои и стали похожи столь тщательно и безжалостно «обработанные» им тупоносые ботинки за три тысячи долларов.

Затем Питер воровато и до рези в ушах прислушался. Было даже удивительно, что на поднятую им возню никто не отреагировал, не пришёл поинтересоваться, чем таким непонятным занят пленник, уродуя собственное одеяние. Однако это позволяло надеяться как на то, что за ним никто визуально не наблюдает, так и на то, что сейчас тонхам просто не до него. Ободрённый такими выводами, он шустро содрал с себя ставшие уже липкими от долгого ношения носки и старательно натянул их на остовы обуви. Более бесшумное передвижение было ему обеспечено.

Тут его мозг пронзила крайне занимательная мысль. Занимательная и неожиданная настолько, что он тут же отбросил в сторону дурно пахнущую обувь и подскочил ко входу, старательно вглядываясь в излучающий прибор и пытаясь отыскать в нём признаки столь взволновавшей его догадки. Так и есть! Придирчиво рассмотрев небольшую, размером с портсигар, коробочку, имевшую пару небольших и неудобных на вид подобий регуляторов, и прикреплённую к похожему на металл материалу потолка, Гарпер не обнаружил никаких проводов или заменяющих их элементов, что могли бы питать сие изделие. А значит, оно представляло из себя переносное устройство, при помощи которого можно было защитить любое помещение на выбор. Возможно, коробочка имела что-то вроде автономного источника питания. Не сказать, что это были бы батарейки, нет. Видимо, у тонхов на сей счёт существовали какие-то иные способы заставить работать прибор длительное время, поддерживая его необходимую мощность. Предела возможностей этого источника питания Питеру знать было не дано, но вспыхнувшая наивная надежда позволяла думать, что это…

Да, возможно, что это было б какое-никакое, но оружие! Пленник тихо возликовал. Если ему удастся выбраться, и если оно не сдохнет в процессе его «экспериментов», то вполне имеет смысл попытаться прихватить его с собою. Неизвестно, убивает ли оно тонхов, но, как подумалось Питеру, уж парализовать, оставить ожог или просто отбросить, оглушить, — коробочка вполне на всё это способна. Может же она убить его, раз уж они поставили её здесь? Или, по крайней мере, надолго привести в «нерабочее» состояние. Ха-ха! А ведь очень даже может статься, что после того, как этот раскрашенный, словно собравшийся на бал кроманьонец Доленгран приказал оттащить его в узилище, откуда потом и изъяли для свидания с Наагрэр его бесчувственное тело, сторожа существенно поубавили мощность. Ведь было же сказано, что он, Питер, может ещё понадобиться! Скорее всего, тонхи рассчитывали на то, что человек об этом и не догадывается. Каким образом можно было бы быть ещё полезным этим тварям, Питер не мог себе и представить, но мысль сия несказанно его порадовала. Ещё бы! Теперь у него есть куда больше шансов проскочить и выжить, чем до последней встречи в том зале! И тогда визит неизвестного очень даже своевременен. Как и то, что он принёс с собою и передал в камеру, могло пригодиться как раз в том случае, если мощность прибора действительно уменьшена! Иначе…

Иначе Гарперу ни за что не удалось бы вырваться! Видимо, передавший пищу и зеркало об этом знает. Так вот в чём дело…

Радости узника не было предела. Значит, шансы есть, и они очень высоки. С этими мыслями он кинулся назад, к своим приготовлениям. Вывернув лихорадочно и вырвав льняные карманы брюк, он напялил их себе на ноги вместо носков. Те, более эластичные и длинные, куда лучше подходили на роль «глушителей» его походки. Прикинув ещё кое-что, Питер отодрал внутренние узкие куски плотной материи с изнанки передней части жилета, и в несколько секунд обмотал ими себе запястья, создав что-то вроде напульсников. Как у боксёров или штангистов. Так увереннее чувствуют себя кисти, если им придётся выдерживать повышенные нагрузки. Нет, вступать в кулачные сражения с тонхами он отнюдь не собирался, не тот класс. А вот залезть куда-то, повиснуть на руках или ещё что… Вот как раз для таких дел они порой незаменимы. Предохраняют суставы от растяжений и пусть незначительно, но повышают мускульную силу рук в общем и крепость запястий в частности.

Наконец, последнее, что он сделал, это вынул из кармана жилета уложенное туда мясо и снял с него тряпку. Вздохнув, он решился и быстро съел кусок, поскольку отягощать себя даже лишними граммами ему не хотелось, да и сомнительно было, чтобы ему в пылу возможной погони удалось бы отобедать. Скорее, побегав тут без воды, он не сможет прожевать и кусочка. Управившись, таким вот образом, с едой, он свернул тряпицу и напялил её себе на голову наподобие банданы. Теперь пот не так будет заливать ему глаза, придись ему бывать в местах, где ещё жарче, чем здесь. Чёртовы теплолюбивые резусы устроили себе тут форменную баню, и Питер действительно с трудом удерживался от жгучего желания сорвать с себя изрядно взопревшую, и ставшей от этого некомфортной и обременительной, несвежую одежду.

Быстро обувшись, он встал на ноги. И едва не прыснул, взглянув на себя во взятое в руки зеркало. Видок ещё тот, надо сказать. Эдакий спецназовец со Шри-Ланки, крайне потрёпанный в боях за горящие чайные плантации.

Чумазый, как индус, заросший и неряшливый, с воспалёнными глазами, весь в какой-то чёрной саже, в рванье и в дикого вида обувке, Питер не мог смотреть без улыбки на своё отражение. Будь он в несколько другом месте, не сдержался бы, захохотал. Насколько позволяло освещение, он видел в отраженном мире мумию, собравшуюся немного повоевать или заглянуть на карнавал мощей в ночную ратушу.

Зайди вдруг сюда хоть кто-то из его прежнего его окружения, Питеру пришлось бы его удавить. Чтобы тот не разнёс потом сплетен о жуткого вида шефе, павшем так низко и потерявшим в плену, очевидно, последние мозги и самоуважение.

…Подготовившись таким образом, он подошёл к светящейся решётке, вздохнул, осенил себя крестным знамением, что делал в своей жизни крайне редко, и приготовился начать.

…Всё оказалось не так страшно, как он рисовал себе в самом начале. Но гораздо сложнее и тягомотнее. «Поймав» первый же попавшийся синий луч, он «поднял» его зеркалом вверх на высоту собственного роста. И обнаружил, что тот стал бледнеть! А так же то, что оставшиеся четырнадцать лучей, помедлив пару секунд, тут же отклонились от своих осей и поспешили закрыть брешь, начав быстро смещаться в сторону образовавшейся «пробоины». Питер едва успел отдёрнуть руку с зеркалом, поскольку скользнувшие навстречу друг другу лучи могли задеть её. Ага, значит, они настроены таким образом, чтобы помогать друг другу в случае внезапного отказа одной из линз! Эта мысль что-то не добавила ему энтузиазма, и на некоторое время погрузила в пучину полной растерянности. Он так и уставился на зеркало, не зная, что ему и делать. Пробовать поймать начальный, командный луч? Высоко. Неудобно. Не дотянуться ему до него без риска быть задетым синими, заградительными лучами. Хм, а что если сразу несколько синих отразить? Смогут ли они тогда справляться со своей работой? Всё в жизни подчинено либо логике действия, либо набору абсолютных случайностей, делающих ситуацию зачастую поистине идиотской, но как раз таки подходящей для выполнения тех или иных задач. Ну, вот в данном случае, например. В состоянии ли несколько оставшихся лучей перекрыть проём настолько, чтобы он, сухопарый и жилистый, не смог проскочить?

Питер немного повертел зеркало в руке. Единственная возможность проверить — это «дать» лучам несколько зеркал. Выдать всем сёстрам по серёжкам. Иначе говоря, зеркало следует попросту… разбить.

Гарпер метнулся обратно, подхватил с полу валявшиеся каблуки и, используя их в качестве молота и наковальни, нанёс несколько прицельных ударов по зеркальной поверхности. Та охотно пошла трещинами, расколовшись примерно на шесть крупных кусков треугольной и почти квадратной формы. Торопливо выбив их из державшей рамки, Гарпер собрал выпавшие кусочки и поспешил к проёму. К этому времени его одолела мрачная решимость — либо он вырвется, либо будет мёртв. Нахождение в заточении ему опротивело настолько, что он был готов броситься на тонхов с голыми руками. Уж лучше быть мёртвым человеком, чем вот так, как хомяку, в клетке!

А поэтому он с минимумом предосторожностей стал быстро подкладывать под лучи осколки зеркал, действуя пустой рамкой в качестве лопаточки, пропихивающей острые стекляшки под основания этих лучей. Как и следовало ожидать, те тут же заметались, лихорадочно перекрывая недостающие звенья защиты, и по мере того, как под них Питером подкладывались всё новые и новые кусочки зеркал, они принимали форму перекрещивающейся сетки, где под разными углами один луч пересекал «зону ответственности» пострадавшего от вмешательства человека соседа…

Добившись от охраняющих проём лучей чего-то отдалённо похожего на кривого плетения рыболовную сеть с крупной непропорциональной ячеёй, Гарпер отступил назад и достал из кармана жилета приготовленный им хлам…

Скользя по полу, в сторону решётки полетели первые две пуговицы. Они промчались с едва уловимым шелестом по настилу пола, достигли границы решётки, сравнялись с её «демаркационной» линией…и исчезли в ослепительной вспышке. Наружу вылетели лишь крохотные зольные ошмётки почти начисто выгоревшей пластмассы. Метнувшиеся им навстречу ближайшие лучи хлестнули по ним точно и коротко, на миг потемнев в своей ярости… и тут же быстро вернулись на своё прежнее место в «сети»…

Гарпер зло выругался. Работает, сволочь, и ничуть не хуже, как если б всё находилось в изначальном положении! Выходило, что лучи, эти гады, почти разумны, и вдобавок контролируют даже не занимаемое собою пустое пространство?! То есть обладают объёмным слежением! Это открытие никак не входило в его планы, и никак не пересекалось с его сложившимися было впечатлениями об особенностях работы системы охраны. Конечно, можно рискнуть и попробовать прыгнуть так, безо всяких там подготовок. Но что-то удерживало его от подобного шага, говоря, что мало приятного будет для него оказаться на той стороне хорошо обжаренной гузкой. Толку от этого было немного. Разве что только дойти до того, что решиться элементарно и банально покончить жизнь самоубийством, и долго корчиться потом от боли, вызывая презрение тонхов…

…Он подкорректировал положение зеркал, максимально далеко раздвинув ячейки «сети», и одновременно, всей полной горстью, швырнул в сторону решётки весь наличный запас мелких предметов в надежде обнаружить брешь в её «обороне».

Лучи исполнили витиеватое танго, перекручиваясь в немыслимых вариациях и расстреливая пролетающие сквозь их зону предметы…

Ни один, даже самый крохотный пустяк из его коллекции, не покинул пределов помещения невредимым. Все оказались в коридоре расплавленными, испарились с хлопушкой дымка, как пластиковая банковская карта, либо оказались повреждёнными настолько, что даже узнать хотя бы приблизительно в покорёженных, спёкшихся и изуродованных комочках их первоначального вида не представлялось возможным. Как ту пряжку с его недешёвого ремня. Она превратилась в подобие замысловатого нэцкэ.

Система работала. Работала, падла, невзирая ни на что, и превращала материалы как минимум в горячую тянучку.

Питер устало прислонился к стене. Ему вдруг захотелось сдаться, уступить, но настойчиво грызущая горло гордость шипела и плевалась в ухо, что этот вариант ему пока не подходил, как единственно возможный. Для порядка следовало б ещё побороться. Поэтому он растерянно переводил взгляд с решётки на лежащие под её лучами осколки, но не знал теперь уже, что и делать. Так он и стоял до тех пор, пока не прошло первое оцепенение, вызванное столь неприятными открытиями, произошедшими пять минут назад.

Мать твою, ведь должно ж быть какое-то решение! Выходит, что тот, кто подкинул Гарперу свои «подарки», либо издевался и наблюдал теперь, как лезет сейчас из шкуры человек, пытаясь разрешить не решаемое. Либо он вознамерился убедиться в том, что Питер, как существо, претендующее на звание разумного, в состоянии разобраться с головоломкой самостоятельно. Либо знал это с самого начала. На секунду ему стало стыдно. Словно он — подопытный неразумный кролик, тыкающийся влажным носом в углы своей клетки. И за его глупыми прыжками и суетливыми «обнюхиваниями» следит с усмешкой кто-то с холодным и непонятным ему разумом. В том, что «даритель» не человек, Питер отчего-то не сомневался. Какого б человека приютили в святая святых тонхи?! Разве что в выпотрошенном виде, в банке с реактивами…

Проклятые лучи! Они словно учатся, когда в их работу начинают вмешиваться… В первый раз, перед тем как среагировать, лучи словно осторожно попробовали на вкус то, что подсунул им Гарпер. И это им не понравилось. Им действительно не понравилось, что на их пути возникла преграда. Что утеряна взаимосвязь направленного луча с приёмником сигнала, с этой вот полосою в полу и стенах. И тут Питер аж подпрыгнул: ну конечно же! Если они так хотят иметь устойчивый контакт с этой своей ненаглядной полоской, нужно… дать им его! Но дать именно в той последовательности, которая удобна ему, Питеру. Он лихорадочно соображал:

«Если всё остальное, кроме зеркала, отражающего лучи, и этим доставляющего им определённый дискомфорт в работе системы, при прохождении через их строй уничтожается, — следовательно, при попытке прохода не зеркала возникает полное размыкание в цепи, и умная система начинает «искать» новое место контакта, то есть свободное пространство металлической нити. Если при этом масса или объём тела или предмета превышают какой-то установленный программой предел, прибор управления даёт команду на его немедленное уничтожение, чтобы не «заморачиваться» слишком долго на поиске нового места контакта и не терять при этом драгоценных долей секунд, во время которых такое шустрое существо, как, допустим, тонх, могло бы удрать. А система, таким образом, не выполнить своей задачи.

Та-а-ак…, дальше. Предположим, зеркало, не обладающее на самом деле полной прозрачностью, но и не являющееся абсолютно непроницаемым для лучей предметом, почти не имеет в глазах системы веса, воспринимаясь ею за что-то вроде непонятной субстанции вроде пылевого облака, но при этом вносит в работу системы непредусмотренный программой разлад. И тогда лучи не «стреляют», накачиваясь дополнительной мощностью, а просто ищут новое место своего замыкания на контур. Не садить же им в собственные нижние контактные группы! Сквозь эту самую «пыль». Очевидно, конструкторы системы так же не были знакомы со свойствами зеркального стекла, как и все остальные тонхи. А потому незнакомец, зная это, и принёс мне именно его! Выходит, в обычном своём состоянии лучи — прежде всего не более, чем световой контур, — светящийся и не опаснее новорожденной мухи. Но! Но…, - стоит лишь появиться серьёзной, на взгляд программы, преграде, как она в миллисекунды направляет в решётку мощный разряд, соответствующий по накалу массе предмета… Не больше и не меньше, вполне достаточный для того, чтобы данный предмет уничтожить. И тут же следует «выстрел». Моя первостепенная задача — оставить для начала решётку в её обычном, «холостом» состоянии, не «заряженным» оружием…»

Он чувствовал, что близок к истине, и казалось, что вот-вот решение выплывет наружу. Он начинал проявлять нетерпение, а нетерпение — главный враг логики и верного результата. С момента начала его приготовлений прошло не более часа, однако Гарперу казалось, что он ковыряется тут целую вечность.

Поймав себя на этих мыслях, пленник несколько раз глубоко вдохнул, успокаивая нервную систему, затем прислушался к царящей в коридоре относительной тишине. Та по-прежнему не выдавала никаких посторонних звуков, кроме тех обычных, уже и так привычных слуху человека.

«Всё заново. Предположим, нужно начать с самих основ. То есть с того, чтобы вновь выяснить, например, что нужно системе, чтобы она так и продолжала находиться в стадии покоя? Прежде всего, уверенность в том, что никто и ничто не делает попыток покинуть вверенный ей периметр. Раз. Эту уверенность она черпает в постоянстве контакта с металлической кромкой проёма. Два. И как только перед этой их взаимной «любовью» возникает преграда, система активно стремится её уничтожить. Это три. Теперь. Зеркало ей, безусловно, не по вкусу, но в силу каких-то причин она не желает по нему палить. Может, даже и подозревает, что сделанный ею «выстрел» способен уничтожить её самоё…

Тут Питер чуть не закричал от восторга. Есть, чёрт его всё побери, есть! Как же он сразу до этого не додумался?! Двойное зеркало! Оно будет практически не зеркалом, а почти плотным телом для луча! Самоликвидация системы явно не предусмотрена, а потому она — не враг себе, но и не настолько же она умна, дьявол её разорви, чтобы в собственном старании удержать узника распознать главную опасность для самой себя?! То есть вовремя именно распознать, прочитать и грамотно, верно вычислить степень светопроницаемости этого странного для неё предмета. А, соответственно, и силу посылаемого для его уничтожения заряда. И чем выше прибору покажется масса…

…Это стоило проверить и попробовать, и пленник бросился на колени, собирать разбросанные осколки. Взяв один из них, он подвинул его, как и прежде, под луч, — отражающей стороною вверх. Лучи, как и положено им, отрепетированным дурням, завозились, и начали своё смещение. Питер выждал, когда они, отклонившись примерно на десять сантиметров от зеркального куска, замрут, а затем схватил второй осколок, перевернул его серебристым напылением вниз… и с помощью всё того же обода, используя его рукоять, положил, даже нет, — сбросил осколок прямо на первый…

Тот лёг неровно, образовав совсем крохотное затемненное пятно места совмещения, но времени что-то исправлять не было. И Питер бросился, что было сил, в сторону…

…Вздрогнув и едва заметно мигнув, чуть помедлившие лучи рванулись на прежнее место, система остервенело, истерически взвыла от нагнетаемого ею в саму себя усилия, словно обманутый в своих ожиданиях голодный хищник…

Раздался шипящий хлёсткий удар, отражённый луч с присущей ему адской старательностью развалил в клочья часть армированного свода и собственные, заключённые в нём глупые электронные потроха. Во все стороны, шурша и кувыркаясь, полетели куски обшивки и какие-то лёгкие ячеистые блоки. Ещё раз разочарованно и будто извиняющееся мигнув, лучи виновато погасли. Цепь системы перестала функционировать. Ещё толком не придя в себя, ликующий и вопящий от торжества Питер подорвался с пола и бросился в клубящийся сизым дымом проём. Подпрыгнул на ходу, что есть силы… и неожиданно для самого, каким-то чудом избежав в сизом тумане попадания руки под по-прежнему исходящий из неё луч, легко оторвал «коробочку» от потолка. Бросился вперёд, туда, где пространство коридора ещё не заволокло неожиданно резко пахнущим дымом, он на несколько секунд остановился и стал разглядывать своё новое приобретение. На приборе действительно оказалось два переключателя. Судя по положению клавиш, одна из них включала и выключала прибор, и Питер тут же нажал на неё, отведя линзу в сторону. Луч с готовностью погас. Тёплая на ощупь, коробка содержала второй рычажок, передвигать который можно было влево, выставлять по центру и устанавливать «вправо». Сейчас лапка находилась в положении «влево», и Гарпер вполне резонно предположил, что правое положение означает максимальную мощность. Среднее — среднюю. И он не преминул воспользоваться возможностью это проверить.

Направив прибор на какой-то небольшой выступ стены, край которого был явно металлическим, он резко передвинул рычаг на положение «включено». Вылетевший из линзы луч упёрся точно в металлическую окантовку, начал раскаляться до рыже-белого цвета, в коробке раздалось гудение…

Три секунды спустя яркая вспышка озарила помещение. Металл шустро потёк по стене. Питер выключил прибор.

Понимая, что за три секунды в случае атаки его успеют размазать по стенкам, он решительно двинул рычажок до отказа вправо. И следующий же луч, резвым демоном рванувшийся наружу, разнёс в щепы и распотрошил на молекулы уродливого вида огромный барельеф в стенной нише. Как показалось перепуганному Гарперу, тот не был даже металлом. Скорее, подобие крепкого искусственного камня. Выходило, что в зависимости от установленной мощности, прибор реагировал как на структуру уничтожаемого материала, так и на его массу. Меньше масса — быстрее «убивается» предмет. Больше мощность — и прибору по барабану, что перед ним, — дерево, камень, вата или металл. Мудро, страшно и… действенно. Питер сам себе казался сейчас гением. Ещё бы — мало того, что сумел вырваться, так ещё и стал обладателем весьма серьёзной «игрушки». Конечно, такой «машинкой» разобрать корабль по частям ему не под силу, однако дать отпор живой силе он, кажется, в состоянии. Оставалось лишь надеяться, что скорости реакции тонхов окажется недостаточно, чтобы уйти от прямых «выстрелов», иначе Гарпер гарантированно покойник…

…Он только собрался оглядеться и решить, в какую же сторону ему стоило бы двигаться, как внезапно из дальней ниши, что терялась в полумраке коридора справа, раздался подозрительно громкий шорох. Питер одним прыжком развернулся, изготовившись поджарить любого, кто лишь попробует высунуть оттуда нос, однако вместо появления полчищ врагов до его слуха донеслись какие-то негромкие звуки, напоминающие хлопки в сухие ладошки, а потом раздалось хриплое карканье, будто это старый ворон учился говорить человеческим голосом. На коверканном, но вполне понятном английском из темноты прозвучало:

— Браво, человек… Я так надеялся, что ты справишься, и ты не подвёл, не обманул моих ожиданий. Не стреляй, Питер ван Гарпер. Здесь меня все знают как Клоффта, хотя я и не тонх. Я тот, кто принёс тебе сегодня твою свободу. И я выхожу к тебе…

…Доктор Роек, утерев грязный пот с небритого, заросшего кучерявой бородой лица, поправил на лбу сползающие и треснувшие солнцезащитные очки, и протянул Фогелю кусок начинавшей уже понемногу портиться ветчины. Уцелевший телохранитель Питера, напросившийся им в попутчики, и которого они взяли тогда с собой как охрану, ужинать был не в состоянии. Парень умирал. Разорванный косой крестьянина живот, пробитые внутренности, разбитая разгневанной толпою голова — не лучший повод для жизни. Сцепившись по дороге сюда с худосочным мужичонкой из-за сущего пустяка, получил ранение брюшной полости. Неведомо откуда наскочившие подельники владельца косы его почти добили. Успевшие удрать от потасовки и спрятаться врачи с превеликим трудом приволокли его сюда, окровавленного и без сил. Теперь он лежал в углу и даже уже не стонал. Мертвенная бледность его лица, налёт восковой желтизны на обтянутых кожей скулах да заострившийся нос среди впалых щёк — что ещё нужно видеть опытным врачам, чтобы поставить единственно верный в этих случаях диагноз? А потому они со спокойной совестью разделили между собой вечерний рацион, — половину упаковки датской ветчины и по два сухаря, получившихся из прихваченных с собою большой упаковки булочек с кунжутом.

Это была их почти последняя ветчина, из тех нескольких упаковок, что они смогли ещё вместе с этим парнем стянуть под шумок, под носом у грабящих полки громил, в разрушенном универмаге в Любляне. Сам город напоминал сумасшедший муравейник. Сотни тысяч снявшихся с места людей, бегущих из других городов и стран, тащивших свои дурацкие пожитки на себе и везущие их на едва продвигавшихся по лабиринтам забитых транспортом улиц машинах…

Сотни же тысяч в эти же города прибывающих. И видя, как бегут из них местные жители, пришлые поддавались всеобщей панике и тоже хотели спешить дальше. В результате — шум, гам, крики, гудки машин, плач, невообразимая сутолока, кровавые драки за право и саму возможность проехать, вырваться на дорогу из города. Грабежи и мародёрство. Массовые убийства и самоубийства на почве психозов и помешательства. Неспособность жалких остатков растерянных полицейских, которые, как и остальные граждане, в большинстве своём предпочли спасать свои собственные семьи, установить простейший порядок. Зачастую полицейских, пытавшихся регулировать процесс эвакуации, озверевшая и до предела напуганная толпа разрывала на куски чаще, чем остолопов, чьи неловкие и неумелые манёвры как раз и приводили к ужасным заторам. Тех просто объединёнными усилиями переворачивали прямо в машинах в ближайший кювет или на тротуар. Или попросту заталкивали на газоны. Так они там и стояли, с ужасом взирая всей семьёй на еле двигающиеся мимо них потоки машин, понимая, что вернуться на дорогу им предстоит очень и очень нескоро.

Пыльные, напуганные до беспамятства и измученные, попадались среди коренного населения жители западной Европы.

Европа в большинстве своём лежала в руинах. Немногие, чудом уцелевшие немцы, французы, англичане и швейцарцы, почти единицы норвежцев, датчан и ирландцев, что смогли, что сумели добраться до отрогов Альп и границ Трансильвании. Они были больше похожи на оборванных, заросших и немытых Гаврошей, чем на некогда состоятельных и благополучных граждан зажиточных стран. Единицами и неполными семьями, в основном пешком, пробивались они в эти края. Лишённые практически всего, что на родине составляло основу их спокойного бытия.

Неся с собою страшные подробности опустошения и бедствий, в несколько часов превращавших целые страны в пустыни, покрытые огромными, как холмы, кучами горелого бетона и щебня, оплавленного стекла и завёрнутого немыслимыми узлами металла. Под этими искусственными горами покоились миллионы. Десятки, сотни миллионов тех, кто или тихо спал под ничего не подозревающим в первые часы вторжения небом, либо был застигнут в разгар дня вот так, как эти запрудившие и без того тесные границы Средиземноморья и Адриатики беженцы. И сгинул в пучине всепоглощающего огня.

Правительства пали. Армий больше не существовало. В покинутых и выбитых под корень главных, центральных районах стран и в наиболее экономически и стратегически важных регионах царило дикое, нереальное запустение. Удары наносились грамотно, словно по картам, на которых были чётко очерчены ареалы основ могущества и процветания каждой страны. Немногие уцелевшие, в основном жители отдалённых городков и маленьких деревень, не затронутых пятном массированных ударов, потихоньку организовывались в подобия коммун, деля то немногое, чем располагали. Либо сбивались в стаи вроде тех, кто предпочитал насилие и разбой всем другим формам организации общества.

Кровавый передел и без того невеликой, оставшейся в руках людей собственности, происходил быстро и жестоко.

За скудные запасы пищи, одежды, топлива и воды сражались уже не на шутку. Оплавленная, обеспложенная до глубины в несколько метров почва почти не имела шансов взрастить урожая, и люди, понимая это, рыскали по своим и чужим окрестностям в поисках продуктов из магазинов, со складов и портов. Пытаясь запастись впрок на столько лет, скольким числа никто и не знал. Нарываясь куда чаще на пулю, тяжеленный цеп, обрезок трубы и топор, на дубину, биту и унизанные гвоздями палки, чем на ещё не разграбленные кладовые.

Пришлые несли с собою собственный укоренившийся в душах и сердцах страх, боль и ужас слухов и россказней. Добавляя его в общую сумятицу на местах.

Именно они, эти не раз и не два пересказанные, обрастающие новыми подробностями и фактами слухи, были основной причиной повсеместной массовой паники. Рассказывали разное. То ли о том, что пришельцы, чьи малые корабли наступательного флота и наземные силы видели уцелевшие, ловят выживших и едят их. Варят из недавно умерших какой-то кисель и принимают его, как чай. Что земных женщин после рейда по местам, где могли уцелеть населённые пункты, эти неукротимые чудища забирают в плен, производя тщательный отбор. Туда же отправляют и немногочисленных наиболее полноценных и сильных мужчин, при этом всех грузят на корабли и вывозят куда-то. По непроверенным данным, на север.

Что сильно обмелевшие реки и чаши практически выпаренных водоёмов в некоторых местах забиты варёно-жаренными трупами под завязку. Что леса остались лишь там, где вместо плазмы применялось другое странное оружие, выбивавшее лишь разумную и вообще живую составляющую.

Что много раз видели, как осмелившиеся выступить против инопланетных монстров военные части легко и быстро вырезались подчистую, как котята, потому что в нужный момент техника вдруг отказывала, и солдатам приходилось сражаться с «обезьянами» практически врукопашную. После сражений, на полях которых оставалось совсем немного мёртвых пришельцев, тела всех погибших, если они не были раскиданы по мелким частям, собирали и грузили в их «десантные» корабли то ли какие-то машины, то ли искусственные существа.

Тела своих погибших воинов, числом, как правило, не более одного, ну двух десятков, победители съедали на месте и забирали с собою лишь их обглоданные кости… Якобы кто-то видел, как эти самые кости бросали потом с кораблей то ли в океаны и моря, то ли в пропасти…

Всё это Роек и Фогель слушали с интересом и пониманием сути происходящего. Уж кому, как не им, было знать, что в этих баснях правда, а что — банальный вымысел перепуганного видом лошади туземца.

Вестей из Юго-Восточной Азии, Евразии, Африки, Америки и Австралии не было. Что происходило там, никто не знал и даже не догадывался. Всяческая связь отсутствовала напрочь. Радио и телевидение будто и вовсе никогда не существовали. Если верить «знающим», часть военной машины мира закопалась под землю и чего-то выжидала, наблюдая за происходящим из убежищ, будучи не в состоянии оказать достойного сопротивления мощи пришельцев. Не в состоянии помочь жителям собственных стран. Любые попытки эвакуации или мобилизации жителей сводились на «нет» огромными площадями поражения, по которым наносились удары. В аду плазменного излучения гибли и те, кто пытался спастись, и те, кто порывался хоть как-то это спасение наладить…

Выходило, что пришельцы в первую очередь старательно чистили наиболее густонаселённые части света. Те, которые вплотную примыкали к выбранному ими месту своей дислокации. И которые могли бы, дай им время, попытаться организовать подобие сопротивления. Какого-то своего, особого рода порядка, захватчики пока нигде наладить не пытались. Однако это могло вот-вот случиться, начаться в ближайшем будущем. Согнав в одно какое-то место огромные массы народа, практически лишённого надежды на военное вмешательство для их спасения, и ради желания жить готового на всё, тонхи вполне могли в этих местах объявиться и начать отсеивание тех, кто в будущем образует костяк их рабочего скота.

По всей видимости, так оно и будет, считали Роек с Фогелем. Наблюдали и делали весьма верные выводы о том, что уже создан определённый порядок уничтожения территорий, совершаемый с небольшими перерывами, вполне достаточными по времени для того, чтобы наиболее сильная и молодая часть жителей оставленных «на закуску» стран снялась с насиженных мест. Чтобы притопала своими ногами в какое-то кажущееся им единственно возможным «безопасным» место, оставив в обречённых землях и по дороге больных, старых и слабых. Эта «метода» говорила как раз о том, что тонхи попросту разумно и без собственного участия сгоняют своё «стадо» в нужный им загон.

И что отсюда они, спокойно высадившись, рассчитывают начать повторное заселение планеты уцелевшими аборигенами, но уже по собственному разумению. Скорее всего, исходя из критериев достаточности количества наличествующей рабочей силы, оставленной жить, на единицу площади проживания самих тонхов. Которые не собирались надрываться каторжными трудами на возделывании почвы, выращивании мяса или в рудниках, имея на то неплохие воспроизводимые ресурсы самих покорённых.

Как разумели профессора, это был довольно-таки мудрый способ колонизации захватываемых планет, очевидно практикуемый тонхами на всём их пути сюда за прошедшие тысячелетия. Они, видимо, прибывали вот так к орбите планеты, отстающей от них в развитии и мощи, выбивали местных «зверьков», а затем распределяли их по планете с максимальной для себя выгодой. Заставляя вкалывать на себя население и высасывая наиболее ценные планетарные ресурсы. После чего уходили. Никто бы не удивился, если бы узнал, что разорённую и опустошённую планету, к которой тонхи утратили всяческий интерес, зачастую попросту уничтожали. Ради садистского удовольствия или чтобы замести следы собственного на ней пребывания…

Выходило, что эти обезьяньи морды весьма удачно соединяли для своей пользы банальный межгалактический разбой, прикрываемый громкими целями, и то паническое бегство от собственных страхов, о котором так трогательно поведал кучке избранных сгинувший Тик в минуту временного расстройства своей отнюдь не слабой психики.

…Из многих мелких стран не спасся никто. Ватикан, Лихтенштейн, Люксембург… Все они за секунду сгинули в пучине атак вместе с их жителями, не оставив о себе даже воспоминаний. Разве что пару облачков пара.

Почему-то пока не задело Португалию, и теперь некоторые поговаривали о необходимости бежать туда, с тоскою поглядывая в ту сторону через отроги покрываемых снегом гор. В это время сама Португалия спешно вооружала население и минировала границы в истовой попытке защитить свои пределы от наплыва чрезмерно большого числа беженцев…

…Самая большая странность состояла в том, что в отличие от всей массы спешащего в неизвестность народа, Фогель и Роек шли не в ту сторону, куда все так рвались, а наоборот, — в противоположном направлении. Как раз туда, где уже отгремели раскаты чужих страшных громов. Туда, где было, с точки зрения возможности погибнуть, безопаснее всего.

Уничтожив большую часть Европы и не спеша приступив к огромным кускам вроде России, Индии, Штатов и Китая, тонхи не имели пока никаких намерений торчать там, где ими были произведены практически корневые изменения сложившейся планетарной истории. То есть посреди практически выжженных территорий. А поскольку государства восточной зоны и сами США — это в основном страны с ядерным потенциалом, то их до поры до времени дразнить не стоит. А то они наверняка, даже вероятней всего, попробуют им воспользоваться. И не у своих границ и берегов, а попытаются накрыть тонхов именно там, куда те будут стремиться основной своей массой. То есть, здесь, на Балканах, в Южной Америке и в Южной Африке, где климатические пояса наиболее приемлемы для их проживания. Вполне возможно, здешнюю и тамошнюю «зачистку» страны с ядерным потенциалом будут производить менее гуманно, чем, скажем, это было бы на севере России. Теперь, во всеобщем бедламе и неразберихе, что русским, что китайцам всё равно, что о них подумают хорваты, румыны, венгры или македонцы. То есть, метая адские снаряды в центр Европы, можно не церемониться так, как с собственными территориями. Своя рубашка ведь ближе к телу. Так, кажется, говорят в России?

А потому без зазрения совести, объединившись даже с Индией и Китаем, Россия может нанести удар. И вполне очевидно, что куда безопаснее будет оказаться в этом случае, к примеру, в той же почившей Дании, чью заупокойную ветчину они сейчас потребляют, чем в Болгарии, Сербии, упомянутой Португалии или Греции, что пока получили временную отсрочку. Даже если тонхам будет наплевать на сбившуюся в тесное стадо часть человечества, выскочившее диким конём у них из-под носа, и они не пойдут добивать его сюда, всё равно через несколько недель здесь начнётся такой масштабный тарарам, что уж лучше быть от него подальше. Мор, голод, болезни, сумасшествие, кровь… Пока ещё слишком напуганные впечатлением почти планетарной катастрофы люди больше озабочены не столько пищей и удобствами, сколько молят небо о спасении цивилизации как таковой. Да и пищи, худо-бедно, но пока хватает. Пока её даже раздают растерянные правительства стран, вынужденно приютивших беженцев. Пока все здесь в едином порыве ещё молятся со священниками об избавлении, и личное несколько отложено в корзину будущих кровавых перемен…

Но совсем недалёк тот день, когда это самое личное возобладает и здесь, и в любом другом месте, и потихоньку звереющий народ начнёт собираться вместе не для того, чтобы поддержать ближнего и спеть осанну, а тёмной ночью подкараулить одиночку или парочку. Потому как очень, очень скоро люди начнут поглядывать друг на друга со всё возрастающим гастрономическим интересом…

Здесь всего этого будет в переизбытке. Потому доктора собирались быть от этого подальше. Здесь скоро любой из присутствующих станет либо жертвой, либо охотником. И то, что пока ещё не сотворили с планетой тонхи, человечество довершит само…

А там, на практически пустых просторах уже покорённой Европы, ты хозяин. Владыка. Пусть почти пустыни, ну и что? Там ещё много чего осталось. Всего не вывезешь, всего не отыщешь и не съешь в одночасье. Тем более при той панике и после таких атак…

Он, Фогель, да и Роек, конечно, знали несколько «злачных местечек», где можно прожить вполне вольготно и даже припеваючи. Туда они и добирались, покинув гудящую, как растревоженный улей, границу со Словенией больше двух недель назад. Фогель тогда втайне рассчитывал, что им удастся протащить туда же и пару-другую благодарных девочек. Он даже присмотрел на дорогах после Граца, ведущих к границе, по пути оттуда, несколько особо смазливых мордашек и фигурок, измученно бредущих в компании с родителями или понуро сидящих у костров со случайными попутчиками. И уже предвкушающее облизывался, представляя себе, каково будет с ними сладко на старости лет, особенно учитывая тот факт, что девушки будут обязаны им жизнью и довольствием. Миру-то конец, как ни крути. А жить и кушать хочется всем, от красавец до страшненьких.

И он открыл уж было тогда на эту щекочущую его гормоны тему дискуссию с коллегой.

Однако Роек, к его безмерному удивлению, неожиданно упёрся. Он высказал своё удивление тайными мыслями коллеги, чем немало смутил добропорядочного доктора, все сексуальные фантазии которого разгорелись в силу того, что тому не везло с женщинами. Герхард, запинаясь и краснея, сбивчиво объяснил это ухмылявшемуся Роеку, представляя свои планы как желание решить свою деликатную проблему за счёт «нуждающихся в поддержке одиноких дам». Добавив, потупив глаза, что «их столько красивых и юных вокруг». Однако Франц наотрез отказался тащить с собою «батальон сиволапых и глупых клуш», как он выразился в сердцах, мотивировав это тем, что «девочек можно найти и там, на месте». И что будь они хоть с рогами и свиной харей, их сугубо сексуальной принадлежности это никак не умаляет. Как и желания угодить своим «спасителям».

— Самка остаётся самкой всегда, коллега, особенно в условиях бесхозности и бескормицы. В условиях, когда пользуют её все, а вот кормить не порывается никто. Будь она по размерам пупсиком, болонкой или коровой под два центнера весом, — она балласт. Просто пока они все ещё об этом не знают. Они всегда охотно и с радостью раздвинут ноги для того, кто принесёт ей на измятое ложе парящее свежее мясо. То есть, для удачливого охотника. А вот вырыть колодец или нарубить дров, дотащить домой мешок добытой пищи или отогнать палкой злую собаку…

…Тут, милый мой Герхард, одних юных изящных ягодиц, полных губёшек, плоского загорелого животика и торчащих торчком пирамидок груди в красную пупырышку ветрянки явно маловато, не находите? Тут вечно будут звать Вас. Хе-хе! И бросив все свои, не менее тяжкие дела, Вы будете дни напролёт сострадательно ползать за ними следом, бесконечно слушая и утешая, помогая нести им зонт из картона да ридикюль с тушью из золы, и при этом ещё как-то умудряться выполнять за них то, что по праву отныне возникающего «равенства» им было Вами же и поручено… Говоря грубо, откатываясь по лестнице развития к состоянию первобытного стареющего мачо, Вы станете прекрасным, совершенным, законченным подкаблучником новой формации. «А-ля визит тонха». Полное ничтожество на фоне вечной непосильной занятости непонятными нормальному разуму проблемами женской половины. Вы уж не обессудьте, товарищ Вы мой дорогой, но таскать для вас всех пищу и стирать портки после ваших сексуальных «пикников» я не собираюсь. Как и моя женщина, которую я намерен отыскать исключительно для практичных целей выживания. И, если вдруг доведётся, для продолжения рода человеческого. Мне отчего-то кажется, коллега, что нам будут нужны скорее неказистые, но крупные, выносливые и сильные женщины, чем весь этот недоощипанный, лохмато-накрученный курятник, чьи основные и главные прелести и достоинства таятся исключительно между тонких, привыкших к «шпилькам» и педикюру, ног. Чей перечень главных ценностей не выходит за рамки вечно ухоженных и блестящих волос, гладко выбритых ног и кружевных трусиков. «Все в восторге от тебя!», «Ведь Вы этого достойны?», не так ли? Вы всё ещё намерены тащить с собою изнеженных сучек, не привыкших ходить дальше собственного сортира, с которыми мы рискуем просто никуда не дойти? Тогда можете остаться с ними прямо здесь, Фогель. Чтобы избежать ждущих Вас в дальнейшем мучений. Потому как даже мы, уже изрядно похудевшие, почти старцы, будем двигаться не в пример тише и быстрее, чем если будем обременены этим визжащим и стонущим человеческим мусором! Вдобавок ко всему их уже сейчас нужно будет начать кормить. Вы готовы начать недоедать ради того, чтобы вдосталь кормить четыре с половиной килограмма каждой из их грудей? Готовы ввязываться в потасовки с молодыми, горячими балбесами, которых мы можем встретить, и которым отчего-то взбрендит в голову, что рядом с ними эти сучки будут смотреться лучше? Спустя неделю он сам — или пристрелит их, чтобы не объедали и не жаловались, не ныли бесконечно. Или скопом отдаст за половину пачки сигарет соседу-мародёру. Он-то, — молодой, наглый и горячий, — быстро найдёт способ с ними по-хозяйски управиться. А вот Вы… Вы, дружище, будете терпеть и нянчить их всю дорогу так, что, зная Ваш мягкий характер, я могу предсказать до часа, когда они усядутся Вам на шею, и Вы попрёте их, издыхая, до самого того момента, пока не упадёте без сил. Или вполне можете схлопотать пулю почти сразу же, как только засветитесь с ними в первых придорожных кустах, куда будете всю дорогу водить их «пописать» и «покакать»…

Роек умолк.

Озадаченный и подавленный Фогель, в чьей голове тут же, по ходу развития мыслей Роека, ярко и красочно рисовались все эти описываемые им картины, начисто лишился своих сексуально возвышенных фантазий. Он понимал, что товарищ прав. И наживать колотьё в боку, спасая бегством в ускоренном темпе собственную жизнь — это одно. А вот бег по пересечённой местности, призом за который станет в лучшем случае пуля, да ради пары смазливых «дырочек» — это, уж увольте, несколько другой коленкор…

Он тогда устало и покорно кивнул, не забыв присовокупить мрачное «Да-ааа»…

Чёрт возьми, его друг прав. Старый я болван, не по рылу маску примеряю! Похоже, прежние понятия и ценности обречены на гибель, как и оказавшаяся на деле никчёмной красота. Остаток жизни многим людям придётся прожить не среди этой красоты и сексуальности, а в окружении практичности и целесообразности. И с этим ничего нельзя поделать. Особенно, если очень хочется выжить…

…Видимо, и сейчас он вспомнил тот разговор, потому как непроизвольно повторил вслух ту же самую короткую фразу, ознаменовавшую конец их тогдашнего диалога, когда вещал один только Роек, а он, Фогель, лишь озадаченно кряхтел и мучительно морщился…

Слышавший это Роек улыбнулся, привстал со своего места в промозглом полуразрушенном подвале на окраине Вены, где они вдвоём с Фогелем вот уже пару часов, как «привальничали», быстро глянул на окончательно затихшего в углу парня и сказал:

— Поднимайте свою усталую задницу, коллега. И не забудьте перетрясти мешок нашего уже покойного друга. В нём, мне кажется, есть ещё немного пищи. Понесём по очереди. Через пять-семь дней, если ничего особенного не произойдёт, мы будем уже в Чехии. Точнее, в том, что от неё осталось. А там ещё пару недель — и мы у цели.

Он повернулся к выходу. Выглянул осторожно на улицу. Там поразительно быстро темнело. Пожалуй, минут через десять идти придётся уже в полной темноте. Оно и к лучшему. Чем меньше народу будет их видеть, тем выше вероятность успеха. Крупный снег покрывал пепелища, прихорашивая город, словно невесту вампира к венцу. Этот снег будет идти ещё долго. Такое грубое и мощное вмешательство в хрупкое планетарное равновесие не могло пройти даром. Экологическое и природное альбедо Земли нарушилось. Теперь следовало ожидать диких и злых плясок природы, выражаемых чередованием беспричинного тепла зимою и чувствительного холода поздней весной и ранней осенью. Воздух стал грязным, как и воды, как и почва. Содержащиеся в них элементы периодической таблицы под воздействием необычного, незнакомого на Земле оружия тонхов вступали меж собой в самые адские взаимодействия, образуя неестественные для земной реальности соединения. Стоило ждать множественных смертей, мутаций и болезней. Которые, будучи помноженными на скорое, очень скорое воздействие возросшей «местной» радиации, тоже неплохо «прополют» человечество. Выживут самые сильные… и самые умные. Вроде них.

…Морозец всё крепчал. Роек застегнул у подбородка поплотнее толстую куртку, проверил, насколько удобно сидит на спине его ноша, и совсем уж собрался выйти под мертвенно-серое небо.

Потом, будто вспомнив что-то важное, обернулся к приподнимающемуся с некоторым трудом и берущему обе сумки на плечи Фогелю:

— Надеюсь, Вы не потеряли наши экземпляры? — Фогель отрицательно помотал головой и похлопал себя по поясу:

— Здесь они, здесь. Никуда не денутся. Зашиты и перевязаны.

— Хорошо. Берегите их. А ещё лучше дайте их сюда. — Доктор принял от коллеги узелок, упрятал во внутренний карман, натянул поглубже свой егерский шерстяной картуз. Отщёлкнул, придирчиво осмотрел и со смачным стуком вогнал обратно снаряжённый магазин. Потом передвинул предохранитель и передёрнул затвор автомата. — Сдаётся мне, наидражайший мой друг, что они ещё сыграют свою роль в последнем спектакле для этого несчастного мира. — И он, подняв перед собою злой тупорылый ствол, решительно шагнул в ночь, в разыгрывающуюся не на шутку порошу…

 

Глава IV

…Наагрэр стоял перед обширной панорамой звёздного Сектора. Где-то там, в её нижнем левом углу, затерялось среди прочих светил крохотное местное Солнце. Казалось диким, что столь далёкие друг от друга языки и понятия могли иногда, случайно, иметь столь общие словесные корни. Общие внешне, но имеющие в себе абсолютно противоположный смысл. «Солнце» на языке древних аборигенов Дома означало нечто вроде ласкового, светлого, тёплого существа, основополагающего фактора самой жизни на Земле. В языке же тонхов слово «солнцар» означало нечто вроде жуткой кровавой мести, местной «вендетты», как пояснили ему её значение некоторые пленные.

В последние дни Доленгран всё чаще вспоминал непонятную ему прихоть отца, по которой он не расставался с земной «книгой» даже на смертном ложе. Нынешний Наагрэр даже отыскал эту «книгу» и взял её в руки. Открыв, долго всматривался в вычурную вязь чужого шрифта. Отчего-то отцу особенно нравился этот, стилизованный под древность, стиль письма местных. Будто он видел в нём некий скрытый смысл. Нечто заложенное в него, надёжно зашифрованное от непосвящённых.

Странное и непонятное изделие, состоящее из такого непрочного и сомнительного качества, в силу своей тонкости, сборища самостоятельных плоских и хрупких тел. Называемых почему-то «листами». Хотя ничего общего с одеянием деревьев они не имели. Даже отдалённо. И этот, так и не понятый в смысле своём Доленграном, хотя он и научился сносно читать на земном языке, текст. Состоящий из набора загадочных, непонятных, недоступных прямому и логичному уму тонха фраз.

«Книги» тонхов, если их можно было так назвать и сравнивать с человеческими, являли собою странный симбиоз. В памяти поколений и в истории его народа сохранилось лишь одно-единственное, но воистину величественное свидетельство ранней, а возможно, и первой, письменности. И находилось оно на прародине тонхов. Это была огромная равнина, вся уставленная, насколько хватало глаз, бесчисленными каменными стелами высотою со здешнее двенадцатиэтажное жилище низших. И на них, на этих плитах, небольшими знаками, под изображением самого древнего и грозного их Бога — Ииегуро — было каким-то непонятным, очевидно, давно ушедшим из обихода древним языком, запечатлены скрижали тонхов. Венчали всё это колоссальное скопление практически вечных плит несколько полуразрушенных сооружений, стоявших по углам долины. Полностью расшифровать этот непонятный им древний язык тонхи так и не смогли, невзирая на долгие изыскания. Предположив, что это был язык самого Бога, учёные мужи отступились от стел и оставили их в покое, придав статус величайшего памятника нации. Тем не менее, неведомо как к ним попавшие, но личные пластины каждого из тонхов хранили эти призрачные, немного размытые изображения: бескрайние просторы каменных скрижалей, невероятно большие угловые постройки, и фигура Бога. В отдельном рисунке. А вот что было потом…

…Теперь уже, вероятно, никто и никогда не узнает, каким образом у тонхов появились их «пластины знаний». Сделанные из поразительно крепкого материала, они содержали в себе море информации, являясь сами по себе экраном для чтения и письма, хранилищем величественного объёма знаний народа и каждого его владельца в отдельности. Громоздкие, несовершенные и неуклюжие подобия этих «пластин», совсем недавно появившихся у землян, он видел. Но это были энергозависимые, капризные и малопродуктивные создания, целиком и полностью живущие мыслями самих аборигенов. Их же собственные пластины вели почти самостоятельную жизнь, являясь удачным дополнением и без того обширного мозга тонхов.

Понятия «читать книгу» или от нечего делать просматривать «пластины» у них не существовало. Не были они «читателями» в земном понимании этого слова. Скорее, пластины служили для них источником необходимой информации сиюминутного краткого пользования, а так же накопителями новых знаний и данных. Что было в промежутке между стелами и пластинами, не могли сказать даже Вопрошающие. Казалось, эта информация была напрочь стёрта из памяти нации. То ли намеренно, то ли случайно.

Нигде и никогда, никто из ранее и ныне живущих тонхов не обнаружил ничего, что свидетельствовало бы о том, что были и промежуточные варианты фиксирования мыслей и знаний. Казалось, что пластины были с самой зари времён. Кто изобрёл их, каким образом они работают, кем и как они заполнялись знаниями, оставалось полной тайной. Наагрэр вообще не единожды задумывался о том, что в истории тонхов слишком много «провалов», белых пятен. Восполнить которые им, скорее всего, не дано. Слишком много непонятного и странного. Даже сам Ииегуро был странным на вид. В нём было так же мало от тонха, как и от любого другого существа. Он имел крылья и похожую на острия оболочку вокруг необычной головы. Несколько его рук словно держали Бесконечность. Его застывшие в камне лицо неизвестного зверя и его напряжённые движения были резки и угрожающи. Казалось, он гневается на Дом, на своих собственных детей, этот непостижимый и непонятный Первый Бог тонхов…

…Слишком многое утеряно, слишком давно и далеко тонхи от Дома. Даже то, где находится этот самый Дом, никто из них уже и не знает…

Ведущий испытывал нечто вроде затаённой зависти к примитивным существам, которые сейчас там, на поверхности этой планеты, униженно барахтались в грязи у его ног, умываясь своею слабой кровью. Во всяком случае, они погибали «дома». На родной им планете. Это чувство так незнакомо тонхам! В них умерло само стремление иметь постоянное пристанище. Место этого чувства в их сознании с незапамятных времён прочно заняла тяга к покорению. К торжеству собственного народа над населёнными Пределами. И в своём начальном стремлении утвердиться в Бесконечности, а затем и спасая собственные жизни, они уходили всё дальше и дальше, теряя не только бойцов, но и Хранителей знаний. И через много, много поколений эти знания всё же стёрлись из памяти его народа…

…Что хотел сказать ему тогда Отец, когда последние нити жизни вырывались из его немощного тела? Доленгран готов был присягнуть, что он имел ввиду эту проклятую Книгу. Его рука — сейчас Верховный помнил это точно — в последние мгновения хваталась именно за неё, а застывшая в глазах мука невысказанных слов будто жгла ему внутренности…

Доленгран оторвался от своих невесёлых размышлений и созерцания Звёздных Озёр.

За спиной Ведущего его внимания уже давно и терпеливо дожидался Командующий. Синнарг. Наагрэр не хотелось поворачиваться к нему, не хотелось обрывать жгутов собственного горького уединения, казавшегося ему едва ли не приятным, но он знал, что где-то требуются его решения.

И всё ещё стоя лицом к панораме, он подал голос:

— Говори, с чем ты пришёл ко мне, Дэнгур?

Стоящий на колене немолодой тонх тут же с готовностью начал докладывать:

— Человеческое стадо согнано в местность, называемую Балканами. Оно заперто в горах и готово быть разделённым. Лон лонов низших определены по твоему приказу в сооружениях, находящихся на поверхности и в подкорке Дома, и называемых низшими «убежищами», «бункерами» и «базами». Спящие практически всюду выполнили свою задачу. Правда, нам непонятно, почему, получив наши сигналы, они твердили о каком-то Хаара…

При этих словах Наагрэр вздрогнул. Но постарался не подать виду, что имя это, донесённое до него Преонаром, Мыслящим, ему знакомо. Тем временем Верный продолжал:

— Как и было запланировано, Спящих, находящихся в открываемых ими объектах, мы уничтожали. Как и тех из слабых низших, кто ещё находился в них. Кто избежал атак Спящих. Остальных подвергали осмотру и сортировали. В целом низшие на Балканах также готовы пройти процедуру отбора. Значительная часть этой «поверхности» Дома не представляет угрозы. Их «европа» и «африка» основательно зачищены. Другие крупные «поверхности» уже так же подвергаются первым эффективным мерам.

— Понятно. Вы нашли для меня этих «докторов», или как их там? Фогеля и Роека?

Дэнгур склонил голову ещё ниже:

— О нет, мой Великий. Они словно растворились, затерялись на просторах Дома. Но мы прилагаем все усилия…

Доленгран сверкнул зрачками, словно собирался наброситься на военачальника, принёсшего ему такую дурную весть. Одну из всех неприятную, но наиболее значимую. Что значит вся эта глупая возня, если будет утеряно то, в чём, как подозревал Ведущий, очень неплохо осведомлены презренные эскулапы?! В частности, в истинных причинах смерти могучих тонхов…

— Найти. Пусть даже для этого придётся убить на этой планете ещё несколько поверхностей…

— Да, мой Высший…

Верный продолжал оставаться на месте, словно извиняясь за то, что он ещё не закончил.

— Что ещё ты хотел мне сказать, мой Синнарг?

Тонх прикрыл глаза в знак покорности вождю, которому придётся выслушать ещё одну не слишком оптимистичную новость:

— В некоторых местах, Великий, мы столкнулись с организованным сопротивлением. Это впервые со времени начала. Очевидно, низшие смогли организоваться и понять, что им грозит полное истребление, как вида. Возможно, они будут сражаться до последнего. А у нас пока не так много воинов и машин…

Доленгран скрипнул зубами:

— Ты имеешь ввиду эти «россию», «америку» и другие крупные образования? Этого следовало ожидать. — Доленгран с силой сжал кулак. — Хотя первого соседа той же «америки» мы благополучно умыли кровью…

— Это было одно из первых сражений, Ведущий. Они его проиграли, но снова нашли в себе силы начать оборону. Пока им удаётся не так много, но у нас появились убитые и раненые, а наш флот стал более уязвим для их оружия…

— Что ты несёшь, презренный?! Они должны были бежать без оглядки и броситься в свои океаны, это ведь даже не те из наиболее отсталых, но более крепких по сравнению с людьми, рас! У них нет способов противостоять нам!

— Они уже не бегут, Высокий… Они вцепились в свои территории и, похоже, копят силы. И у них кое-что есть. Этого оружия немного, но оно… Ему вполне по силам убить нашего пилота. По нашим воинам они из него не стреляют. Очевидно, экземпляры единичны и несовершенны. А поскольку наш флот в отсутствие основной массы воинов наносит им пока куда больший урон, они и выбирают его в качестве мишени.

— Хм… Что же это за оружие? И почему нам о нём ничего неизвестно?!

Командующий помолчал, потом продолжил более взвешенно:

— Мы пока не знаем природы действия этого оружия. По внешнему эффекту оно напоминает наше, но имеет не охватывающее, а точечное воздействие. Но даже и так оно довольно губительно… Насколько мы можем догадываться, его работа основана на преобразовании энергии расщепления ядра материи в луч…

Доленгран хрустнул суставами рук. Ему не нравилось услышанное, но пока он не знал, как с этим можно бороться.

— …Шесть лонов ледового плена. Масса упущенных возможностей… О Бесконечность, если бы не проклятый тобою Маакуа…, - мы размазали бы их, как фекалии, по лицу Земли ещё тогда!!! Пока они ещё даже не знали, что такое дубина… — Ведущий помотал головою, будто недоумевая, — как можно было упустить такое благословенное время?

— Узнайте всё, что сможете, об этом оружии. Станет ли это серьёзной помехой нашим основным планам?

— Да, мой Наагрэр, если эти поверхности, на которые мы только сейчас обрушили свои первые удары, начнут разом и массово применять их оружие расщепления атомных ядер. Мы не ожидали, что его здесь, на этом Доме, может быть так много. От него могут в некоторой степени пострадать верные тебе тонхи и наши Звёздные Пристанища. Их резервы вне Звёздных Озёр небезграничны, а малые атакующие модули уже на пределе. Им нужна срочная подпитка от Матерей. Мы более не в состоянии вести прежнее по мощи наступление. А почти все мощности и разум Матерей задействованы на пробуждение. Им пока нечего дать своим нуждающимся в силе детям…

— Насколько завершён Процесс Пробуждения в их чревах? — Доленгран уже нахмурил брови.

— Им требуется ещё как минимум пятнадцать земных оборотов светила. После этого, ты сам знаешь, нужно ещё двадцать его оборотов, чтобы воины смогли вернуть свою силу в прежнее состояние. Для землян это большой промежуток времени, мой Высший. Вопрошающие и участвовавшие в битве командиры предполагают, что может случиться всякое…

Наагрэр немного подумал, раздражённо разглядывая склонившегося перед ним Верного:

— Низшие называют такую ситуацию «парадоксом». Когда более могучий воин оказывается практически беззащитным перед крохотным насекомым. Войдя победителями, мы теперь трусливо оглядываемся, словно боясь, что нам подло разрубят спину… Изначально мне докладывали, что нам не страшны усилия низших. Ты говоришь мне обратное. Из всего этого я могу сделать лишь единственный вывод: события повернулись так, что недостаток Энергии и состояние основной массы воинов делает нас уязвимыми…

Наагрэр уже совладал с собой. Принятое им в порыве гнева решение словно сняло с него огромный груз. Он дал Командующему знак позволения подняться, а затем обронил, уже неспешно идя мимо него к выходу:

— Значит, придётся ускорить нашу «ассимиляцию» на этом отсталом куске звёздной материи. Как и весь остальной процесс. Сделаем его грубее, но действеннее. Раз низшие так рассчитывают на мощь своего оружия, задействуем это оружие против них же самих. Разбавив, усилив его действие собственными возможностями. Пусть это станет для них последним подарком. Отзовите модули и воинов из будущей зоны поражений. Приготовьте всё необходимое для возможной атаки из наших основных установок. Возможно, для этого придётся пожертвовать частью наших воинов, но мне нужно иметь возможность поднять в атмосферу хотя бы одну из Матерей. В виде ударного резерва на случай обострения ситуации с низшими. Скорее, пусть это будет корабль сопровождения. Для него требуется гораздо меньше энергии. У низших «много оружия», говоришь? Раз у них его «так много», мы досыта накормим им их же самих… После наших выборочных ударов из атмосферы всё их хвалёное оружие детонирует разом. «Европу» и «африку» мы не тронем. Там и в «убежищах» уже сосредоточено вполне достаточное для наших нужд число низших. Остальные — ни к чему. А пока нам крайне нужны несколько спокойных земных дней. Прекратите атаки на войска низших и сосредоточьтесь на поисках «врачей». Прекратить также удары по большим «поверхностям». Создадим для них иллюзию удовлетворения достигнутым. Они клюнут, потому как всё ж не в их интересах устраивать самим себе планетарную катастрофу. Вместо этого займитесь тем, чтобы тайно погрузить на корабль сопровождения всех активных воинов и максимально возможное количество капсул. Я допускаю, что пробы ради они запустят какое-то количество своих «ракет» в дело. Для обеспечения безопасности на Матке оставить среднюю группу прикрытия из числа тех, кто максимально готов к бою. Презренные животные не дают нам вернуть к жизни всех? Что же, — мы, как ящеры, пожертвуем какой-то своей частью и вырвем своё тело из их капкана. Мы удовлетворимся тем, чем сможем, но Землю придётся «почистить» полностью. Мне не хотелось столь кровавых поступков, но низшие не оставляют нам выбора. Столь беспокойные рабы мне не нужны. Когда Матка напитает второе Пристанище, ей следует ждать меня с Мыслящим и Вопрошающими на орбите. Если эта планета не выдержит нашего удара, мы уйдём дальше. Туда, где нас ждут более достойные и величественные Дома. Выстоит — сгодится и этот. Я назову его именем отца и дам приказ садить второй корабль. Я пожертвую Маткой, половиной своих воинов и всеми возможностями тонхов, но не допущу, чтобы жалкие твари диктовали мне свои условия. В любом случае — этот Дом либо будет принадлежать лишь нам… Либо никому больше. Обеспечьте несколько нужных мне спокойных земных дней. Каким хотите способом.

Синнарг покорно кивнул в знак того, что всё сказанное будет незамедлительно выполнено.

Прежде чем совсем выйти из зала, Доленгран добавил:

— И тщательно снарядите мне малый модуль для полёта вглубь одной из пока уцелевших территорий. Установите на нём экранирующую опасные излучения ёмкость…

…То самое место показывал ему отец. А тому — его отец, деду — прадед… А уж самому Тынуху показывал сам Хаара.

Все поколения рода Тынуха прожили почти осёдло, как научил их великий Пра. Он рассказал пращуру про то, как правильно питаться и предохраняться от болезней, какие точки на теле есть для того, чтобы лечить многие хвори и не давать другим из них овладеть властью над телом. Подарил знания правильно предсказывать погоду и доживать до глубокой старости. Научил приманивать зверя короткими словами и мыслью… Много ещё чего дал роду Пра, задержавшись после появления, избрав Тынуха и беседуя на Своём кратком земном пути с его ещё глупой головою. Даже рассказал ему о настоящем устройстве верхнего мира и мира их, людей. О страшных войнах, бушующих даже там, среди пугающей чёрной бесконечности. Научил шаманов совсем другим — новым и незнакомым — заклинаниям на странном языке, чтобы те могли быть по-настоящему мудрыми и могущественными. Не в пример бессильным и бесполезным, но так любящим щедрые подношения хитрецам-шаманам соседей…

Он сделал Тынуха по-настоящему умным и сильным, даровав ему большой внутренний огонь, наделив светом своей Силы, потому и дожил Тынух до своих праправнуков. Не умер, едва подняв на руках первого внука…

И теперь род перенял от предка эту особенность. И не уставал благодарить древнего своего, столь щедрого к ним, Духа.

Повелел Хаара хранить в большой, великой тайне эти знания, не являть никому ни таинства пляски, ни тем более заклинаний шаманов. Ни то, как лечатся и как «чистят души» члены рода. И в благодарность за это просил совсем немного. Показал пращуру место в тайге, где, как сказал Он, в «большом красном камне» будут покоиться и ждать Часа его могучие Руки, готовящиеся победить. Сказал, что шаман рода будет знать время, когда настанет пора явить Солнцу Его могилу и то, что в ней будет храниться. Повелел также никогда и никому не пытаться рисовать Его лица и тела. И ушёл в ночь, запретив Тынуху и его семье следить и следовать за Ним. Как сказал Он тогда прародителю, с Его появлением это место будет иметь очень большую силу, и человек, или зверь, приближающийся к нему часто, может умереть мучительной смертью. Лишь спустя несколько дней пришёл Тынух с сыновьями туда, куда указал Дух, и спрятал Его тело. И вот уже много, много лет хранил род Тынуха тайну, доверенную ему могущественным и добрым Духом. А сегодня шаман принёс роду весть об изъявлённой воле Пра быть извлечённым Хранилищу его Души. Это значило, что Душу Пра что-то разбудило, и Он требует теперь, чтобы Кафых исполнил Его волю, — достал и явил под Солнце красный камень. И унёс его в урочище Дууй-хурт. То есть туда, где много лет назад Он и появился среди тайги. Туда, где до сих пор лежит и никак не может полностью умереть поваленная могучей силой небесного огня вековая тайга. Это страшное место, и никто из людей туда не ходит. Боятся. И правильно делают. Место, где на землю спустился Великий Пра, не для того, чтобы по нему вот так запросто шатались все, кому ни лень. Мудрый и грозный Хаара старательно защитил место своего земного «рождения», и теперь и зверь, и местный охотник обходят это место далеко-далеко. Даже рыбу никто там не ловит, хотя те двое охотников из другого рода, что пренебрегли по отчаянной смелости предупреждения старших, рассказывали незадолго до того, как унесла их Белая Дева, что рыбы там несметное количество. Что вся она крупна и жирна не в меру. Но никто из умных членов рода Тынуха не прельстился их рассказами. Покивали головами согласно, словно собирались и сами туда наведаться, да проводили грустными взглядами тех, кто был обречён. Уж они-то точно знали, что место это — особенное, и не собирались гневить Красных рук Пра…

Только ещё глупые белые люди были там несколько раз, а потом многих из них тоже не стало. Умерли, как говорили они сами ещё Ойвыху, его деду-шаману… Кафых тоже боится идти к месту сна Пра, но у него на шее давно, ещё с тех времён, как отец и старики рода посвятили его в охотники, висит маленькая и тяжёлая «шишка» из непонятного серого металла, подаренная Тынуху самим Хаара. Напоминает она Кафыху почему-то новорождённого ребёнка, свернувшегося калачиком и спрятавшим в подмышки ручки…

И уж она, говорил Пра, эта «шишка», и должна уберечь того, кто придёт за Хранилищем Его рук. И тех, кто может пойти с ним. А потому Кафых поспешает почти безбоязненно, опасаясь лишь помедлить с исполнением воли Пра. Пришла пора отплатить Хаара за все блага, столь щедро и долго даруемые им роду…

…Кафых с сыновьями спустя целых семь часов, почти не останавливаясь, словно гнались за лакомой добычей, добежали до скалистой гряды, в которой когда-то очень давно была глубокая природная расщелина. Туда-то и упрятал Тынух Камень Сердца Пра, как он называл своё Хранилище. Выгнали с сынами оттуда молодую медведицу и убили её в честном поединке. После чего Тынух принёс её лучшие части в жертву Духу. Затем упрятал Пра, да и завалил с сыновьями эту расщелину камнем. Завалил и засыпал скудной прискальной почвой. И много, много дней его сыновья, и мужья дочерей, и братья его, и братья мужей дочерей, многие мужчины рода — все охраняли покой Пра, не подпуская к месту Его Сна никого, даже зайца и лису. До тех пор, пока не слежалась земля, не пробились на ней первые робкие ростки чахлого полесья…

И все, кроме самого Тынуха, долго болели потом. Едва не умерли. Но Дух Пра Хаара не дал им уйти за заходящим Солнцем. Оставил жить всех, и даже дал крепкое потомство. Шаман рода много работал тогда, много беседовал с Духом Пра. И лечил, лечил тогда мужчин рода по Его тайным советам, даваемым голове шамана прямо из скалы, где Он и покоился…

Вот потому совсем без страха принялись они срывать со скалы слежавшуюся за долгие, долгие годы землю, выкорчёвывать выросший на ней лесной молодняк, разбирать и разбивать камни, откидывая их в стороны. Знали, что не сделает им ничего дурного Дух их рода.

Пра повелел лишь унести Его отсюда, и не велел прятать повторно. А потому не имело больше смысла скрывать этот древний «схрон». Правда, за лесом во время работы всё равно присматривали, дабы не наскочили вдруг нежданно любопытные соседи. И хотя вероятность этого была крайне мала, — как-никак, это были охотничьи угодья рода Кафыха, и шарить по ним открыто значило нарываться на скандал с сильным родом, — подстраховаться всё равно не мешало. Ни к чему непосвящённым было знать, что именно ищут и куда понесут найденное Кафых и его сыновья…

…Когда на свет появилась многослойная берестяная туеса, укутанная в пропитанную кедровой смолой оленью шкуру, Кафых судорожно вздохнул, облизал разом пересохшие губы и даже побледнел от волнения. Вот оно, главное сокровище рода, которому они обязаны и своими насмешками над Седой Старухой, над Яйнчийгуйшы, уносящей души охотников и воинов, своим благоденствием и своей необычной долголетней удачей. Все эти годы, что прошли со времени сокрытия Пра от солнечного света.

Кафых никогда не видел того, что скрывал этот увязанный жилами оленя узел, но по рассказам предков знал, что в нём должен был спать крупный камень, по виду очень похожий на тот, что белые называют рубином. И что он непостоянен в своём великолепии. Он похож на брюшко огромного комара, напившегося алой крови хрустальной прозрачности. Внутри него, говорил прадед, если смотреть в него долго и пристально, идёт мелкий, но такой искристый, звёздный снег… В нём неприкаянно бродят густые и едва уловимые тени далёки, давно погибших больших и древних миров, возникают и гибнут маленькие миры… Да вспыхивают и мерцают неведомые Дороги тёмного Подлунного Пути. По которым из далёкого далека и пришёл на Землю Великий Пра…

Он тяжел и силён, этот камень Сердца Хаара. Прадед говорил, что сила его подобна огромному и чёрному Небесному зверю, что пожирает сотнями звёзды, что может проглотить неосторожную и вечно любопытную Луну, и даже не заметить этого. И что даже иголок на соснах во всех лесах большой Земли, всех листьев на её деревьях, всех камней в её реках и на её горах не хватит для того, чтобы сложив всех их вместе, узнать число звёзд, за которыми и жил давно-давно Великий Дух…

Откуда всё это знал прадед, он так и не сказал, но Кафых ему верил, верил безоглядно.

Когда он, ещё совсем молодой, слушал это, ему хотелось подвывать от страха и осознания величия Пра. Его волосы словно рвались из темени, а сердце, что тарахтело в груди, как ополоумевшая сойка, трещащая на сосне ранней весною, обещало Кафыху остановиться навсегда. Лишь спустя годы он немного привык к этим мыслям, но сейчас… Сейчас он будто наново переживал тот чёрный осенний вечер, освещаемый шумящим на порывистом, пронизывающем ветру костром. Вспоминал моментами видневшееся в его рваных сполохах сухое, сморщенное и строгое лицо главного шамана рода, — его прадеда, который, опершись на талисман рода — корявую клюку из Вечно Мёртвого леса, замогильным голосом вещал:

«Сила и Ужас Пра велики, Кафых. И никто, и ничто во всей «обитаемой Вселенной» (старик очень гордился тем, что от Хаара его род знал это странное название Небесного Одеяла) не может Ему противостоять. Его нельзя ни победить, ни убить. Его сила, Его великая и беспредельная Сила способна рождать и убивать Миры. Такую силу, говорил Он, нельзя оставить просто так, на виду у глупых, коварных и жадных людей, которых он всегда презирал. Презирал и мог сделать пылью, захоти Он в тот час и вообще когда-нибудь, этого…

С затаённой обидой Он говорил о нас, о людях; говорил о других неведомых существах, что жили и живут под другими Солнцами. Хотя наш пращур и не мог знать истинной причины Его печали и гнева. Чем маленький человек мог так не угодить Великому Духу, так огорчить Его, способного одним дыханием разрушить гору, Пра так и не сказал. Только горько смеялся в ответ на вопросы предка…

Лишь нас и выбрал Он в День своего Огненного рождения, потому что наш предок, как сказал нам Пра, был единственным из видевших Его, но не умершим от страха. Подобравшим горячий и источавший слёзы Камень, и принесшим в стойбище, где шаман рода по его приказу зарезал оленя и несколько дней творил благодатное колдовство над узилищем Пра. Тынух чувствовал «душу» Камня, что молила его об укрытии «от глаз людских и ока неба». А потому долго, несколько зим и вёсен, «кормил» его кровью животных, никому не показывая. А когда вышел однажды на волю из Камня Пра, предложил он предку награду за эту помощь. Но ничего не просил у Него при этом в дар Тынух, лишь пожал плечами. Ничего не просил Тынух и в награду за то, что найдёт он пристанище Сердцу уставшего в пути Духа.

А говорил с ним и всё спрашивал храбрый наш пращур Тынух в тот День лишь о далёких мирах и Его собственном величии…

И удивился, возликовал тогда Хаара предку, и избрал тогда Он наш род, как Род Хранителей Сердца Его. Наделил род даром Удачи и длительного благоденствия. И завещал нам в День Великий, что «придёт со странным снегом после смерти девственницы, и когда вода в реке отдаст людям кровь грязную, кровь больную и опасную»… Завещал Он в тот же день немедля разбудить Его, освободить из плена тёмного, но не звать, не оставлять нигде и не беспокоить Камень. А отнести Камень к месту, что зовётся Дууй-хурт. И оставить там среди поляны, на которой растут красные низкие растения, что и зимой не умирают под снегом… Ибо только там, где так быстро и страшно родили Его над Землёю острые и могучие звёзды, и где нашёл его Тынух, Он восстанет в силе своей и величии, когда род возлюбленного Им Тынуха исполнит данное Ему Слово»…

…Лишь только сейчас, сопоставив эти три события — смерть девушки, колючие иглы необычного «снега» и утреннее происшествие с рыбой — Кафых перепугался не на шутку и понял, что сегодня, именно сегодня — это и был тот, предречённый, День. И все напасти, все неприятности, свалившиеся за последнее время, были ничто иное, как свидетельство того, что День этот вот-вот настанет…

А он-то и не смог догадаться, за суетою повседневности и от расстройства забыв напрочь о Пророчестве… Проморгал, к своему стыду, прошляпил… Хорошо, что шаман у них всё же хороший, не пьяница, не полный дурак… Пра не простил бы ему и роду, если б такой день он, болван эдакий, пропустил…

Всё то время, пока в тесной расщелине топтались, поднимая и осторожно, по настоянию отца, выносили прочь из мрака поросший мхом какой-то большой комок, лежавший на заботливо сложенных высокой чашей камнях, Кафых нетерпеливо приплясывал и дрожал. Лишь когда на стылую землю, кряхтя, Ячкык и Туйрхур опустили нечто бесформенное и неприглядное на вид, он почти взял себя в руки, чтобы приступить к самому главному…

…Кафых отогнал всех прочь, кинулся к огромному, толстому свёртку, что извлекли из освобождённого пролома вдвоём его сыновья, как кокон невиданного насекомого. Осмотрел тщательно, смахивая осторожно с него престарелые мхи, трясущимися руками выхватил нож и самолично стал разрезать почти сопревшие, некогда крепкие жилы, стягивающие шкуры вокруг этой скрытой под ними ценности. Шкуры давно перепрели. Рванул на себя полуистлевшие, затхло и кисло пахнущие, липкие от раскисшей уже в густой кисель смолы гнилые лоскуты, густо перемешанные с выпавшими из них ломкими волосками. Потом обнажил он почти чёрные от влаги и старости прошедших лет лохмотья берестяных листов. Кроша и растирая их враз ставшими непослушными и потными ладонями, Кафых освобождал торопливо и взахлёб то, чему сегодня надлежало, наконец, явить себя этому крохотному и жалкому, против силы Небес, миру…

…Когда последние куски и крошки трухлявых останков ставшей совсем рыхлой коры упали на землю, весь перемазанный остатками «кокона» и тягучей смоляной жижей глава рода обнаружил, что под ними скрывалось подобие грубого чёрного холста. Холста, отчего-то лишь едва-едва тронутого грибком от тесного соприкосновения с сырой субстанцией верхней «упаковки», но не ветхого. Он, благоговея и с гулко стучащим сердцем, весь покрывшись холодной испариной, сопя и приоткрыв рот, начал медленно и торжественно разворачивать последнее «одеяние». Под которым уже совсем явственно чувствовался плотный, крепкий своими округлостями предмет. Зачарованно наблюдавшие за всем этим действом сыновья, казалось, даже не дышали. Выпучив глаза, они робко топтались в сторонке, вытянув шеи и вцепившись в одежду друг друга, словно черпая таким образом уверенность в своём испуганном единении.

Но когда на свет появилось отливающее странным серебристым металлом «яйцо», размером с крупную лосиную голову, среди них прокатился потрясённый вздох изумления. Не ведая и не понимая до этого, зачем они разбирали склон лесной скалы, подчиняясь лишь указанием сильно взволнованного, почти разгневанного отчего-то отца, теперь они были изумлены и словно обрадованы его находке. В их глазах отражалось какое-то неосознанное торжество. Словно они, помимо своей воли, оказались причастны к чему-то великому, нетленному. И хотя они не знали истинного величия найденного, по внешнему виду раболепно разглядывающего предмет главы они поняли и решили, что действительно нашли нечто удивительно ценное, чему мало есть достойного для сравнения в целом свете. И что право владения каким-то неведомым образом было закреплено за их родом очень давно. Уж больно точно привёл их к этому месту отец, словно знал о нём всю свою долгую жизнь. Несмело и осторожно вынул Кафых из плена растерзанного «кокона» этот предмет, и не удержался, прижал его благоговейно к груди. Замер, уйдя мыслями в безмолвные благодарные речи…

…Обратный путь для них будет нескор. Требовалось непременно выполнить волю Пра и отнести его к указанному Им месту. А потому Кафых немедля послал самого старшего и среднего из своих сыновей домой за провиантом и кое-какими вещами для всех. Путь предстоял неблизкий, и пускаться в него неподготовленными было глупо. А поскольку нести с собою в становище Великий Камень, который, очевидно, и покоился внутри «яйца», либо идти с ним ещё куда-либо, кроме как исключительно к урочищу, пророчество и наставления самого Хаара запрещали, то глава рода решил: ждать возвращения детей именно здесь. Чтобы отсюда ж и тронуться в далёкий путь.

Он, не выпуская из рук драгоценной находки, приказал сыновьям разбить временное пристанище, собрать хороший костёр, и вообще, — подготовиться к «холодному» ночлегу; после чего устало и с чувством исполненного долга присел, обнимая и баюкая руками Хранилище, и закурил смесь табака и чейрын-травы. Потом устроился поудобнее на срубленном лапнике, прислонился спиной к скале, закрыл мечтательно и глаза и, раскачиваясь телом, предался своим размышлениям и воспоминаниям о том, что говорил ему его прадед. Обо всём удивительном, творящемся за тонким Небесным Одеялом; о том, что живущие под ним люди так и не знают толком ничего о величии и странностях другого, такого незнакомого им, мира…

…Я чувствовал себя так, словно участвовал в конкурсе верёвок. Витых, скрученных, перевитых, распущенных и завязанных в морские узлы. И занял исключительно первые места во всех номинациях. Никогда ещё со времени своей «новой» жизни мне не довелось испытать неприятных ощущений. Это было первым, и походило на то, как если б меня прокрутили с неделю в центрифуге. Меня немного шатало, ломило всё моё тело. Голова вытворяла такие выкрутасы, словно ей играло в футбол стадо неумелых слонов, больше топтавшихся по мячу, чем пинавших его.

Правда, спустя буквально полторы минуты, как мне показалось в своём субъективном ощущении времени, всё это начало пропадать, и я внезапно обнаружил себя стоящим перед кучкой насмерть перепуганных бедолаг, взиравших на меня с разных точек своего песчаного «ложа». Насколько я мог судить, их отправило в «разлёт» в момент моей материализации, а потом я ещё какое-то время брёл уже прямо на них. Не знаю, не помню я этого, однако если это именно те, кто мне нужен, значит, на свете всё не так уж плохо технически устроено. Очевидно, волшебство, если можно так назвать всё, что меня окружало с первых секунд появления в этом времени, работало куда точнее и безотказнее живущей самостоятельной, но непонятной даже её создателям жизнью, земной техники. И меня швырнуло прямо к цели. Слава Богу, что не настолько точно, чтобы приземлиться им ногами прямо на головы. И вот ещё одна странность — после того, как я побывал внутри сферы, у меня осталось подсознательное ощущение того, что она теперь «завязана» на меня так же, как и всё остальное, что я имел или к чему прикасался. Как верный пёсик, — стоит только свистнуть…

Не могу сказать, как я сам в тот момент к этому отнёсся, потому как именно в это время первая и весьма упитанная фигура, гордо стоящая на карачках посреди этого песчаного царства, набитым до отказа песком ртом уверенно пропищала мне куда-то в область голени:

— Этого просто не может быть… Физика тела не может позволить такие выкрутасы с живой материей… Мираж.

Затем фигура оглушительно чихнула, разметав вокруг жирного сыра бледного лица целое облако песчаной пыли и едва не оторвав себе этим чихом голову. Затем послала кому-то смачное проклятье и уже спокойно, но совсем уж глупо, спросила:

— Ты дух? — и в ожидании такого же тупого, я думаю, ответа она обалдело уставилась на меня запорошенной до самых бровей круглой растерянной моськой.

Теперь я точно знал, что передо мною не обкурившиеся и ограбленные до нитки бедуины, а нормальные ребята, не в трусах до колен, а во вполне современных шортах. Бедуины не рассуждают о физике тела и теории относительности. И хотя их физиономии не выглядели на презентацию дома Версаче, узнать даже в темноте их европейские черты можно было и по недельной небритости. Правда то, что особо сознательным выглядел лишь один толстяк. Двое других, один из которых едва виднелся из-под руин полноприводного автомобиля, а другой просто разевал на меня рот, производили впечатление крестьян российской глубинки, купивших первый раз в своей жизни билет на древнюю электричку до Москвы. Но невесть как, неведомым ветром, занесённых из непролазной грязи Черноземья в суходол пустыни. И не наблюдая нигде родных, привольно растущих лебеды и непобедимой амброзии, как-то потрясённо притихших…

Я отчего-то при этих словах сильно на него разозлился за то, что такой большой мальчик верит в потусторонние глупости, в то время как я явился, можно сказать, по архиважному делу. И совсем уже было собрался примериться к его далеко не голодному затылку, как вовремя опомнился, и это значило, что я совершенно пришёл в себя. И то сказать, — манера моего появления для неокрепших и непривычных к таким зрелищам землян, вкупе с упавшими на них с небес гориллами с неведомых планет, заставляла быстро и существенно пересмотреть многие представления о ранее считавшемся небылицами. Впору ребятам было поверить уже и в появление бабы Яги на ступе. Надо отдать должное мужикам, особенно этому румяному пончику, что при моём появлении они не покончили с собою от страха. А тон последнего вопроса толстяка и вообще сказал мне о том, что парни уже почти успели привыкнуть ко всякого рода странностям. Человек современный быстро осваивается там, где в средние века при моём появлении подняли бы такой вой и истерику, с всепланетным покаянием да размахиванием кадилом и «крестилом», на всю Вселенную… Даже на дальних звёздах в тот момент узнали бы, что некто полупьяный Йоган узрел в огороде за сортиром мелкого жуликоватого демона…

А потому я, во-первых, был искреннее благодарен судьбе за то, что меня послали на разборки не куда-нибудь в Испанию времён буйного расцвета инквизиции, а в более чем современное, даже по моим меркам, время. Тут всё же как-то можно объясниться, что ты — не Леший во плоти, и даже продуктивно пошутить, прежде чем начать разговор:

— Ага. Дух. Буду третьим, ищу двух… Судя по всему, вы уже своё перебрали, мил человек… Духи Вам уже являются. А потому велено Вам больше не наливать. Я тут сугубо по делу, поэтому смените эту дикую позу и примите уж, пожалуйста, подобающее венцу природы положение… И захлопните, пожалуйста, вашу прелестную пасть! — Последнее относилось уже к худому и жилистому жигану, что следил за мною распахнутыми настежь глазами, за каждым моим движением, так и не закрывая широко разверстого рта.

Наверное, если б я начал завывать вычурно наподобие привидения, у него и то было бы меньше поводов падать в обморок. Потому как заговорившее нормальным английским чудище, явившееся ему, в его воображении, явно в пламени Преисподней, напугало его куда сильнее. Он молча и абсолютно неумело, чем выдавал в себе тот факт, что далеко не ежедневно и крайне редко он предаётся подобному занятию, поднёс сложенные щепотью пальцы ко лбу, потом опустил их к пупу…и зачастил…

Скорее всего, его-то мама была ярой католичкой, и всю свою забитую жизнь надрывалась от бесполезного усердия привить непутёвому сыну хотя бы зачатки веры. Потому как он, похоже, готов был истово и абсолютно молча, — быть может, и вообще впервые в жизни, — креститься до следующего рассвета. Я недовольно рыкнул на него, поскольку моё состояние не обещало приятного времяпрепровождения, и он так же быстро успокоился, как и возбудился на молитву, да к тому же действительно закрыл рот с такой готовностью и таким хлопком, что мне на миг показалось, что во имя порядка и дисциплины он перемолол собственные зубы в порошок…

Впрочем, спустя мгновение он бодро и почти по-военному протявкал:

— Я Джим. Это — Чик. А тот, что под машиной прячется, Рене будет.

И умолк, с какой-то потерянной угодливостью глядя на меня.

Так что, во-вторых, я был несказанно рад тому обстоятельству, что их лица полностью совпадали с теми «картинками», что выдавала мне незадолго до прибытия сфера…

…Когда тихо и тоскливо матерящегося от ужаса Рене эти двое довольно грубо и непочтительно выволокли за ноги из-под машины, при этом он всё норовил уцепиться за какую-нибудь деталь, — собрание, можно сказать, было готово считаться открытым.

— Я не могу вам представиться, потому как сам не знаю собственного имени. Так уж получилось. Но вы можете звать меня Ангелом. По крайней мере, некоторые утверждают, что меня именно так и зовут…

Мужики переглянулись.

…К тому времени, когда мы закончили знакомство и прояснили некоторые взаимные вопросы, я понимал, что передо мною в лице Чика своего рода гений. Возможно, именно с ним приятнее всего будет иметь дело.

Я честно признался ему, что не знаю, для чего Сфера показала мне их физиономии и избрала их для нашего с ними знакомства, но почти оптимистично добавил:

— Раз уж я здесь, попробуем просто вести разговор, из которого, может, и разберёмся, что всё это могло значить.

Уже давно взошло солнце и первые волны жара начали свою ежедневную деятельность по переплавке живой материи в сухостой, мы рассказали друг о друге всё, что могли, ни на йоту не приблизившись к чему-то общему, что могло бы нас связывать. Мы всё ещё сидели кружком, будто члены Круглого стола, и никак не могли прийти к каким-либо единым мыслям и выводам. Чика и Рене до основания потрясло то, что я явился сюда по зову чего-то неведомого и могущественного. Хубера же, как ни странно, более всего занимало то, какими в моё время были машины и женщины.

… - Многие страны лежат в руинах, и их жители либо рассеяны по миру, либо стали пыльной трухой. Думаю, вам троим ещё повезло. Мало того, что вы здесь, а потому живы, так вдобавок ещё и не видели всех этих ужасов. Всё происходит по одному сценарию. Выбор страны по одним им понятным принципам, удар излучением… и добивание уцелевших либо собственной живой силой, явно ради развлечения, либо малыми флотами «лётных эскадрилий».

— Вы всё это видели лично? — Рене всю беседу так и провёл, — с поджатыми к подбородку ногами и убитым видом. Того и гляди — расплачется. Хотя понять его было можно. Скорее всего, его родных на этом свете более нет. И так трудно было принять ему эту реальность, в которой рядом с ним сидел и жевал сушёную говядину гость из прошлого. Который, если верить его собственным словам, суть есть истинное чудовище…

Впрочем, это же можно было сказать и о Чике с Джимом. Штаты пока ещё не легли под тореноры тонхов, но к этому всё шло. И то, что там мало кто уцелеет, если не сказать, что не уцелеет никто, так же ясно и верно, как и то, что я — наделённый дикими возможностями артефакт из двадцатого века. Это моих новых «друзей» поражало, пожалуй, даже больше, чем факт наличия на Земле инопланетного разума, невесть зачем стирающего саму память о населявшем её человечестве…

— Нет, Мони. Это показала мне сфера. Но я легко могу себе всё представить и так. Когда обладаешь такими возможностями, подмывает пустить их в ход. Что тонхи и делают крайне активно. Они торопятся, это видно. Но вот что заставляет их так поспешать с перетиранием землян в порошок, мне не ясно.

— Может быть, Ваше присутствие? — увитый сухими мускулами сверчок вконец осмелел и разговорился.

— Вряд ли, Джи. Да, я убил некоторых из них. Но отчего-то мне кажется, и об этом смутно дала понять сфера, что здесь, на Земле, я не для того, чтобы вызывать их на драку в чистом поле. Мне не сокрушить ни их армады, ни их кораблей. Я откуда-то знаю, что они меня жутко боятся, принимая, очевидно, за кого-то другого. За того, кто вселил когда-то — и сделал это явно не единожды — ужас в из звериные души. Но я…, - тут мне приходилось признаваться в этом скорее самому себе, нежели им, — я слабее Того, настоящего, кого боятся тонхи. Судя по всему, я просто напоминаю им то существо, которое являлось к ним когда-то со звёзд. Скорее, внешне. Я это видел, когда приходил по их души. Хотя мне приходилось и попотеть, отправляя их к их собственной рогатой бабушке, спьяну согрешившей с гадюкой. Они даже особо не сопротивлялись, увидев меня. Словно впадали в какой-то ступор. Видимо, от ужаса… Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что у меня какая-то другая задача, нежели гоняться за тонхами по городам и весям, тюкая их по головам поодиночке и малыми группами. Может быть, через пару тысяч лет мне таким макаром и удалось бы очистить от них планету, но в последнее время что-то даёт мне понять, что это — не моя задача. Что уготовано для меня — я не могу пока себе даже представить. Есть кое-какие мысли, но они пока слишком близки скорее к догадкам, чем к фактам и знаниям. То, что я оказался среди вас, должно иметь какой-то смысл, и нам следует его поискать. Я уверен, разгадка моего появления здесь имеется. Тот, кто меня вернул в мир, и доставившая меня сюда Сфера, не могут ошибаться…

Чай у Джи получился просто отвратительный, но за неимением лучшего приходилось пить то, что он сварил из мутно-солёной местной воды.

Всё то время, пока он колдовал над костром, Ковбой украдкой и с каким-то уважением смотрел на лежавший рядом со мною длинный свёрток.

— Что в нём? — он неожиданно указал на него пальцем. — Оружие?

При этих словах его глаза разгорелись тем пламенем, что выдаёт безумную страсть их владельца ко всему стреляющему, особенно если оно при этом ещё и необычно, роскошно и мощно по действию, по своей поражающей способности. Кровожадное любопытство неудовлетворённого желания стрелять при каждом удобном случае. Ради разрешения спора, ради утверждения собственных амбиций, за недостатком иных аргументов… Да просто ради самой возможности нажимать на курок, слушая грохочущую музыку пороховых децибел… Это сродни частому сожалению индивида о его рождении «не в то время», брюзжанием и вздохами о котором он умудряется достать всех. Не во время героических эпопей и эпох завоеваний, мол, я родился… Какая жалость!

Я усмехнулся.

Современный человек, да как и люди во все остальные времена — все они предполагают сходу, что некто, путешествующий в одиночку, не таскает с собою лыж или валторну в чехле, чтобы пиликать на ней в минуты душевного подъёма на привалах. Тем более человек, выглядящий, как воин. Спутать меня со странствующим монахом было невозможно при всём желании. В своём одеянии, при своих размерах и физической форме я выглядел именно как воин. А потому предположить, что в чехле лежит именно оружие, было делом элементарной логики.

— Ты поверишь, если я скажу, что в душе являюсь финским лесорубом, а в чехле — мой фирменный и любимый колун?

Лицо Джи обиженно вытянулось, а Чик засмеялся негромко, словно оценив, как его друга надели на кол уязвлённого самолюбия.

— Да, Джим, это оружие. Ты прав. Но я им доселе ни разу не пользовался. И пока даже не могу предположить, зачем оно мне придано. Потому как угрожать им — угрожал, но ни разу не пустил его в ход. Словно что-то не даёт мне сделать этого. Не даёт осквернить его, что ли… Будто предназначено оно для чего-то особенного, ради чего стоить поберечь, не распылять бездарно его силу. Это тоже одна из загадок, что для меня самого крайне интересно разрешить…

— …Там топор. Скорее, даже секира. Обоюдоострая, страшная и огромная, как межконтинентальная ракета. — Сказавший это Нортон, внезапно перестав смеяться, смотрел на меня очень серьёзно и внимательно. Казалось, его взгляд буравил меня с целью во что бы то ни стало выяснить верность собственной догадки.

— Я знаю, кто Вы, чужак… Я знаю, как по-настоящему тебя зовут. Вы — Аолитт. — При этих словах я поперхнулся чаем, а толстяк продолжал как-то грустно, но очень уж уверенно:

— Вы были когда-то предсказаны, Ангел. Предсказаны нам, тупому и недалёкому человечеству, что как всегда, не пожелало усмотреть в пророчествах знающих собственную горестную судьбу. Не пожелало, потому как свинья звёзд не видит… — Чик уныло хмыкнул себе в нос. — Мы не любим читать, не любим думать, не любим искать аналогий и ненавидим делать из них выводы. Если только они не касаются завтрашней денежной выгоды. Но Вас предсказала сперва Библия, потом — так называемые «свитки Мёртвого моря», а потом… — маклер порылся в памяти, — да, точно! Его звали фон Сирвенгом. Несуществующий нигде, ни в каких анналах, писатель — фантаст и предсказатель-тень. Вы очень точно там описаны, я теперь это вижу. Скажите, энергетические пули… — они при Вас?

Чик глянул на меня так, словно пытался вывести меня на чистую воду, уличить во лжи, в каком-то шарлатанстве. А с другой стороны, его глаза отчаянно молили меня о том, чтобы я это сказал…

— Пули? — я был немного удивлён. Как тем, что моё появление на планете, моё второе «рождение» не было столь уж неожиданным, а было чуть ли не ожидаемым событием для небольшой массы тех, кто читал этого самого Сирвенга. Так и тем, что у меня спрашивали некие «пули».

— Чик, я не имею никакого огнестрельного оружия. А уж тем более патронов к нему. В ваше время имеются прообразы энергетического вооружения? — Мой тон не оставлял сомнений в том, что я слышу о таком впервые. Чик ожесточённо потряс головою. Значит, нет. Нет такого оружия. Уж кто-кто, а этот миляга с глазами всезнающего ленивца должен был располагать такой информацией. Внезапно меня осенило:

— Погоди. У меня есть кое-какие вещи, обладающие страшной мощью, — с этими словами я распахнул полу плаща, словно стародавний торговец дефицитом на «блошином» рынке, и ненадолго явил их взорам пенал с рядком лежащими в нём девятью предметами, — и если это ты сможешь назвать пулями, тогда да, — я их имею…

Даже при мимолётном взгляде на мой «патронташ», так небрежно, словно окорок в мясном отделе, расположившийся на моих чреслах, Нортон мгновенно побелел, как полотно, и даже слегка качнулся назад, словно его «повело» от дурноты…

— Спаси нас всех, Господи… Это действительно правда… — только и прошептали его бескровные губы. — Вы Алиотт, Высокий…, и в этом нет никаких, никаких сомнений…

Он как-то торжественно и неспешно привстал, сопровождаемый удивлёнными глазами товарищей, и произнёс дрожащим и срывающимся голосом, будто лицезрел одну из главных святынь Вселенной:

— Приветствую Вас, Высокий; приветствую Ангела, несущего Печать Бога Живого… — С этими словами Нортон почтительно склонился передо мною, слегка растерянным и смущённым.

Как заворожённые его примером, подорвались с песка и вытянулись передо мною, не мигая и лихорадочно двигая кадыками, Рене и Джи. Очень вероятно, что они и не в полной мере понимали причин столь высоким стилем выраженного мне почтения, однако уж если даже их умный и столь важный Чик счёл необходимым так себя повести, то им и сам Бог велел кивать мне угодливо и соглашаться во всём с всезнающим Нортоном…

Чик явно не знал, куда себя деть, а наблюдавшие за его нервным поведением друзья и вовсе не решались не то чтобы присесть или иначе разрядить обстановку, но даже чихнуть, похоже, казалось им кощунственным в моём присутствии. До них тоже вдруг дошёл смысл сказанного их напарником слов, и теперь на их лицах медленно и неумолимо расползалась меловая лужа испуга. Не хватало, чтобы тут началась истерика. Поэтому я взял инициативу в свои руки и произнёс насколько мог ободряюще и по-простецки:

— Мужики, всё это так…наверное. Но давайте вы лучше присядете? У меня масса вопросов, и терять время на все эти… реверансы не будем. Давайте, чувствуйте себя, как дома!

Судя по виду Чика, мои слова в его глазах были чуть ли не святотатством, и ему, видимо, очень хотелось начать спорить со мною о не понимаемом мною же собственном величии и святости, и он уже почти набрал было в грудь воздуха…

Однако вовремя вспомнил, наверное, с кем он собрался тут вести диспут, недоумённо моргнул, как если б осознавал собственную горячность, как-то обмяк и тихо присел на песок. Туда тут же с готовностью и из последних сил попадали Ковбой и Мони. Видимо, ребятам было до того не по себе, что Рене тут же припал к бутыли с тёплой водою, глотая её, словно голодный кашалот креветок. А Джим нервно закурил, не сразу сумев зажечь спичку трясущимися руками. Когда ж это ему всё-таки удалось, он задымил сигаретой непрерывно, не выпуская её из плотно сжатых губ. Курил, как дышал бы загнанный кролик.

Минутное молчание грозило было затянуться, когда Чик, до этого сидевший недвижно и зачем-то прикрывший веки, начал цитировать странным речитативом:

«Трое удалились в пустыню. И были застигнуты там, и узрели они в день, начертанный от смерти человеков состоявшейся, сияние гнева небес. И видели саму ту Смерть, идущую хозяином от снежного края Земли… И чудо оставило их жить, чтобы поклониться им для пришедшего Ангела, что явился им по стопам Двух Ушедших пред Ним, и возник Он к ним из ночи в нестерпимом сиянии. И был с Ангелом Высоким меч, что остановит верховное Зло в день полного торжества его. И нёс Высокий завещанную Печать Небес, что откроет древние Врата, и впустит на Землю ожидавшее часа Воинство великое, и в Земле — Первое. Воинство, что пронесло в себе сквозь терпение и бесконечность времени Слово присягнувших, и зерно кары, однажды обещанной… Воинство более древнее, чем сама хранимая Земля, и все звёзды её. И были начертаны имена на всей Печати, что составляли её сущности, как то: «Печать Греха», «Печать Верности», «Печать Долга», «Печать Предательства», «Печать Познания», «Печать Прощения», «Печать Отваги», «Печать Войны», «Печать Раба», «Печать Покорности», «Печать Зла». И на главной Печати начертано было имя — «Сила, Выбор, Печаль». И не было равных ни в Упорядоченном, ни в Хосе двенадцати её округлостям. И само сияние великих Небес в тот день могло окончательно померкнуть, когда б не стала хоть одна из частей Печати в место своё…»

Закончив так же внезапно, как и начав, Нортон открыл глаза, глянул на меня в упор и произнёс:

— Он хорошо знал «свитки», этот Сирвенг. И перевёл их почти слово в слово. Ватикан рвал и метал тогда. Как же, — хранимые от человечества за семью замками, они вдруг стали достоянием масс… Хотя, по их собственным признаниям, ни один из «свитков» никогда не покидал пределов хранилища Церкви. Одна беда была им на руку, — мало кто читал его тогда. Издав единственный тираж, он пропал, а чуть позже неведомым образом исчезла из библиотек и продажи его книга. Когда народ, заинтригованный начинавшейся шумихой, кинулся искать, оказалось, что и самого автора, и его творения, и след простыл…

Я напряжённо слушал, пока улавливая далеко не всё из его болтовни, но что-то подспудно осознавая. Он словно читал мои путающиеся мысли, потому как тут же начал давать пояснения:

— Ангел — это Вы, Аолитт. Это и Ваше имя, и Ваш статус. Вы пришли к нам в пустыне, нас трое, и атака состоялась. Теперь мы знаем, что наши «пастухи» и убийцы зовутся тонхами. — Он шумно втянул ноздрями воздух. — Удары мы видели, и еле спаслись. Чудо налицо. И видели, что основались они где-то среди снегов…

— На полюсах, — я вставил своё слово.

— На полюсах, — тут же с готовностью согласился Чик. — А тут ещё налицо и Ваше появление во вспышке из этого… кокона. Ну, сферы, точнее… «В сиянии», то есть. И при Вас — оружие. Пусть не меч, но всё-таки…

Теперь я понимал больше. Некто, мне незнакомый, не так давно предсказал весь нынешний сценарий. Или не весь? На свою беду, я в своё время столь же мало увлекался фантастикой. Как жокей, помешанный исключительно на скачках, обычно вяло интересуется вопросами разведения нутрий и фикусов. Может, где-то в других книгах и близким к фантастике источниках и было нечто подобное? И, прочти я тогда это, мне было бы легче предопределять, предугадывать ход событий, а не шарить палкой впотьмах, гадая, — что же для меня уготовили на завтра?

… - Вот насчёт имён печати я несколько не уверен. Что это вообще такое? Может, на них что-то написано? — Нортон вопросительно пожал плечами. — Или нет?

— Нет, на них нету ни-че-го. Это абсолютно «голые» шары идеальной формы, безо всяких признаков письменности. Знакомой или незнакомой.

Рене и Джи сидели ни живы, ни мертвы. Не смея ни пошевелиться, ни почесаться, ни шмыгнуть носом. Ну как же! На их глазах словно решалась судьба мира, и они при этом присутствовали! Да уже одно это можно всю оставшуюся жизнь ставить себе в заслугу перед потомками!

И Чик, их неряха Чик, вот так запросто об этом беседует! И с кем? С существом, пришедшим с самих Вселенских далей!!! Было видно, что парни просто не верят собственным ушам и глазам. И если бы не Нортон, они решили бы, что сходят с ума.

…Моя категоричность слегка разочаровала Чика. Однако он, помедлив, продолжил с прежней нотой уверенности в голосе:

— По поводу имён, мне кажется, ещё предстоит выяснить. Но ведь Печатей двенадцать? — эта истина, как я понял, не вызывала у него ни малейшего намёка на сомнения. Ну, а разве я мог бы свалиться к ним с количеством «шариков» в кармане хоть на одну сотую доли меньшим?! Не знаю уж, почему, но в эту секунду мне захотелось провалиться сквозь землю. Дело в том, что я истратил три из них. Истратил, как мне теперь уже казалось, глупо и бездарно, такие вещи…

И я с трудом разжал губы, чтобы признаться сидящему передо мною человеку:

— Девять. Понимаешь, их у меня только девять. Двенадцать — было. Ты в этом прав, Чик…

Тот ошалело уставился на меня, будто я признался ему в хладнокровном убийстве собственных детей, и потрясённо прошептал:

— Ну, как же так… Ведь это… Вы потеряли их?! — Не знаю, показалось ли мне, или он и в самом деле готов был схватить меня за грудки?

— Как же теперь узнать, чьи имена носили утерянные печати?!

Честно говоря, тут слегка поплохело уже и мне. Этот, столь быстро увлекавшийся идеей человек, способен был ввести в ступор своим напором кого угодно. Мне захотелось начать оправдываться. Ну, никак, никак я не мог ведь тогда предположить, что эти потешные шарики такие ценные. Это если верить выражению ужаса, написанному на лице враз задохнувшегося Нортона. Он хрипел так, словно был пробитым кузнечным мехом. И его руки, протянутые ко мне в жесте немого отчаяния, тряслись почище работающего отбойного молотка…

Конечно, я думал и понимал, что эти самые «пули», или как он их там назвал, обладают сильнейшими убойными качествами. И рассматривал их лишь как приятное дополнение к собственной силе, и совершенно искренне считал, что приданы они мне в «усиление», и что я вправе был ими распоряжаться по собственному усмотрению… И тому подобное. Тем более, что никаких «инструкций» мне на этот счёт не давали…

Я почти начал паниковать, когда решил вдруг уточнить:

— Так ты считаешь, что эти «пули» так важны своим постоянным числом? И их всенепременно должно быть двенадцать?

Толстяк был возмущён моей тупостью до глубины души. Он аж подпрыгнул на месте и затараторил:

— Вы понимаете, что да! Это крайне важно! Ибо, если верить пророчествам, написанным Сирвенгом, они имеют силу, лишь будучи правильно распределёнными по каким-то своим определённым точкам и согласно собственных Имён. Каждое! Понимаете?! Я точно не знаю, где и как это должно произойти, но у Сирвенга на этот счёт есть почти ясные строки: " И каждая сторона Печати должна быть отмечена следом своим сообразно Имени своего. И когда двенадцать сторон Её выжгут след свой на местах своих, как на челах, тогда вспыхнет огонь, и откроются тогда Врата, и победит пришедший ко времени Ангел, и сбудется Слово, что однажды прозвучало"…

Лихорадочный блеск глаз и пунцовый румянец щёк делали Нортона самого похожим на обожравшегося мухоморов пророка. Он вздымал вверх палец и привставал от усердия на носках, диктуя мне эти «перлы».

Мне действительно стало дурно. Выходило, что я «профукал» целых три «стороны». То есть три шарика. И что теперь делать?

— Послушай, Чик, я использовал их для убийства тонхов. Не знаю, была ли в этом действительно необходимость, возможно, я и без того передушил бы их, как цыплят, но меня словно подмывало истратить их, веришь?! Словно кто-то толкал меня под руку, — "убей их именно так"!

И я делал это. В те моменты я был… э…, несколько не в себе. Что-то сродни боевого безумия. Я становлюсь как бы… крупнее, понимаешь? И куда злее, чем в обычном своём состоянии. И силён безмерно… Вот и потратил их, не задумываясь. Да и то сказать, — не до таких мыслей мне в те моменты было…

Чик прикрыл щёки ладонями:

— Это Он. Это по Его подлой «подсказке» Вы истратили три ценнейших предмета Вселенной… Представляю, как Он смеялся, видя, что Вы растрачиваете на мелочи Его смерть… — Он горестно застонал и уткнулся лицом в колени.

— Кто «он», Нортон?! Да перестань ты паясничать! Скажи, что за «он», и почему этот гад должен хохотать до упаду? — Я начинал нервничать. Похоже, что мы ни на йоту не приблизились к какому-то разумному результату, а выходило так, что я прибыл сюда чисто потрепаться и посочувствовать заламывающему руки маклеру с Сити.

Тот поднял на меня трагически заплаканное лицо и пробормотал извиняющимся тоном:

— Простите, я просто скис. Все эти события… — Он утёр нос и глаза панамой и грустно пробормотал:

— ОН — это, по классификации Сирвенга, вселенское Зло. Чистое, незамутнённое и неразбавленное никакими производными Зло. В его изначальном варианте. Со времён сотворения Мира. И… именно для того, чтобы уничтожить Его, Вы и прибыли сюда. Не к нам в пустыню, а вообще… Я понимаю так, что тонхи — лишь нечто попутное, словно отвлекающие соринки в глазу, чтобы мимо проскочило что-то основное, — громадное и тихое, пока мы сердито трём глаза… Да, и их, судя по всему, следует одолеть, но для этого, как я представляю, есть некое Воинство, открыть дорогу которому Печать лишь и может. И теперь выходит, что из-за отсутствия трёх её Сторон здесь приживутся и тонхи, и Он… Это конец не только Земле и человечеству. Это, если верить Сирвенгу, конец Вселенной в её жизненной составляющей. По его классификации Земля — некая отправная точка Конца всех Начал. Возникнув в самой заключительной стадии Творения, она, возлюбленная Господом, как наиболее удачная из всех, созданная с учётом всех предыдущих опытов мироздания, логически замкнула и «завязала», наконец, собою, пребывающую до этого в открытом состоянии, «пуповину» Вселенной. Это было последним, и самым важным, самое прекрасным и удачным, созданием Творца…

Чик умолк и оглянулся зачем-то на своих потрясённых подобной перспективою друзей, словно призывая тех в свидетели.

Не знаю, отчего я так верил этому круглому коротышке. Но непонятная мне самому уверенность в том, что он, несомненно, во многом прав, не давала мне покоя. Может, оттого, что его мысли перекликались с моими собственными? И были так похожи на некоторые видения из Сферы? Выходило, что я практически угробил этот мир, придя с торжественным топотом его спасать. Так я же не знал! Одно дело — лупить по жбану тонхов, а другое — вытаскивать из задницы целую Вселенную!

"Время пришло. Недостойное жить на свободе". Мне вспомнились эти слова Теней, на которые я поначалу обратил внимания не больше, чем зритель в театре уделяет выражению "кушать подано". А вышло так, что в них-то и крылась чуть ли не вся соль. И почему вам не было дозволено, Тени, рассказать мне сразу ВСЁ?!

Скольких ошибок и глупых действий можно не совершать, имея на руках предупреждение…

Я вспомнил самый последний вечер, в котором смерть тонха тоже наступила в результате применения «стороны» Печати. И неожиданно для самого себя я прозрел: врачи! Вот кого я видел в тот раз среди всей этой тёплой компании… И кто имел доступ к телам убитых инопланетян. Это как раз те, кто мог бы эти самые «шарики» из них выковыривать. Я слышал все их разговоры, словно присутствовал тогда рядом. После того я убил того рыжего…, да. Ну, и вся хатёнка, в которой и пребывали тогда тот бандюган и его дружки, взлетела своей половиной на воздух. Я удалился тогда, а там, кажется, даже помер один из эскулапов и, по-моему, охранник. А двое других врачей… Где мне искать теперь этих двоих?! Как их там? Фогеля и Роека, вот!

— Чик, Джи, Рене… Вам следовало бы идти со мною. — Я не спрашивал, я утверждал.

Отчего-то мне показалось, что их очень даже стоит тащить за собой. Тонкое наитие или грубая команда свыше? Не знаю, но я намеревался поступить именно так, как пришло мне в этот момент на ум.

Джим и Нортон промолчали, переваривая услышанное, зато быстро сориентировался и робко пискнул Мони:

— Простите мне мою глупость, но — куда?

Я решительно поднялся и как-то нехорошо улыбнулся:

— Туда, Рене, туда, где больше нет и следа, как я понимаю, от Венской Оперы. Назад, — туда, откуда я недавно прибыл. В Австрию. Или окрест. Куда приведёт Сфера. Ей виднее.

— Почему именно туда, господин Ангел? — Похоже, и Джи сегодня обрёл, наконец, внятную способность говорить.

— Потому что, как я теперь понимаю, меня спешно оттуда «ушли» за несколько часов как раз по той причине, что туда и был направлен очередной удар. И там оставались в тот момент те, у кого могут быть недостающие нам «стороны». У двух вертихвостов, прислуживавших одному надутому богатому павлину с преступными наклонностями. И если «пули» там, у живых ли они или у мёртвых, им ничего не сделалось. Найдём — и будем продолжать думать об остальном. Я их почувствую. Почувствую и найду, даже если они зарылись до центра планеты!…

Я промолчал о том, что «заряд» их безнадёжно истрачен, и они теперь не опасней пригоршни булыжников супротив ревущего цунами, однако я сперва их разыщу, а там — да там и будет видно…

Не успел я договорить, как троица подорвалась и похватала с песка кое-какие личные вещи. Сдаётся мне, прикажи я им тащиться в ад, и то они не пикнули бы даже. Хорошо всё же быть Ангелом! Это куда круче любого президента…

Я мысленно собрался и попытался настроиться на Сферу. Где-то далеко, на самой грани бытия, отозвалась певуче её хрустальная струна. Я понял, что меня услышали, мысленно потянул за крохотную нить… И через несколько секунд возникший передо мною на песке крохотный смерч явился мне тому порукой.

…Когда я, протянув внутрь Сферы руку, пропускал в неё обалдевших, но покорно идущих внутрь людей, на горизонте послышался шум сильных винтов, сердито рассекающих знойный воздух. Так, по моей прошлой памяти, могут звучать только быстроходные винтокрылые машины элитного спецназа. Дорогие и эффективные летательные аппараты с характерным шипящим звуком. А может, это мне всего лишь послышалось?

 

Глава V

…Гарпер недоверчиво всматривался в ту сторону, откуда долетел голос, не опуская коробки и не убирая напряжённого пальца с переключателя. Само собою, он понимал, что если бы там был тонх, Питер давно был бы трупом. Уж тонх не преминул бы воспользоваться теми моментами, когда человек был увлечён своей «игрушкой», и быстренько свернул бы тому голову. Хватило б и секунды. А потому тот, кого скрывает мрачная ниша, либо действительно настроен миролюбиво, либо… Либо не так скор, как его тюремщики.

— Ты можешь не сомневаться, — я не питаю к тебе враждебных чувств, человек, — из проёма не спеша выступило существо, облачённое в длинный балахон, мешком висевший на худой и до того нескладной фигуре, что казалась невероятным сама возможность того, что это существо представляло собою категорию мыслящих. А не было высохшим насекомым, напоминающим огромного богомола. Голова существа была целиком закрыта капюшоном, оставляя открытым лишь узкий заострённый подбородок, под которым отливала тёмной зеленью морщинистая кожа тонкой шеи…

Рук, скрытых под глухой накидкой, видно не было.

Не успел Питер даже как следует подумать о том, что неизвестно, какой же урод спрятался под этой безобразной тёмно-серой грубой тканью, как тот высказал всё это за него сам:

— Да, я уродлив. По вашим меркам, разумеется. — В его голосе послышалась улыбка. — Правда, и вы, люди, для меня выглядите крайне отталкивающе… Эти ваши уши, носы, губы… Да и тела ваши — как жирные, изнеженные черви с крайне глупо устроенной конституцией.

— Ты не тонх… Тогда кто ты? — У Гарпера моментально пересохла гортань. Ещё бы — оно читало его мысли! Хорошо ещё, что Питеру просто некогда было особо думать, а то прочти незнакомец в его голове такое…

Впору было бы от него, оскорблённого и разобиженного, отстреливаться.

"Вот дьявол, это досадно, что мои мысли для него как на ладони…"

В коридоре раздался хриплый то ли смех, то ли кваканье:

— Я не всё время держу сознание открытым для чтения твоих примитивных рассуждений, о несовершенный и слабый, — и неизвестный резким движением головы вдруг сбросил с неё капюшон.

— Я уже представился, мне кажется. Клоффт, если ты подзабыл…

Гарпер испуганно отшатнулся. Сердце в один скачок разогналось до максимально возможных оборотов, и ледяная испарина пронзила его разом заколовшее во всех порах тело. Он с трудом удержался, чтобы не рвануть до отказа рукоять регулятора…

И было от чего.

Острая и влажно блестящая, с высоченным теменем и пирамидальной макушкой, голова, увенчанная по линии лобной доли — от голых и массивных надбровных дуг до самой верхней точки темени — тонкой полоской коротких и жёстких подобий толстых волос. Цвета антрацита. Расширяющиеся резко в стороны от височных долей сильно пульсирующие кожистые припухлости, от которых в сторону впавшей переносицы тянулись многочисленные жилистые нити, образующие подобие носа с крупными круглыми отверстиями дыхательных каналов, смотрящих на мир почти прямо, как проёмы электрической розетки. Их края непрестанно шевелились, и было едва заметно, как в глубине головы существа сходились и расширялись при крайне редком дыхании две мягкие и толстые мембраны…

Казалось, незнакомец насмешливо наслаждается произведённым эффектом, так и сяк поворачивая перед Питером свою необычную голову. Надо думать, с чувством юмора у него всё было в полном порядке. Потому как его неширокий впалый рот, окантованный рваными хрящевинами наподобие изломанного и истертого пластикового канта старых спортивных сумок, обнажал в усмешке два ряда длинных и острых, как пилы, трёхгранных — тонких и серых — зубов. Ушные раковины у этого гуманоида практически отсутствовали, — их заменяли два небольших пельмешка тугой зелёной же плоти, приютившихся чуть ближе к затылку, чем это устроено у человека. Над ними чернели два крохотных слуховых провала, под углом вверх уходивших в череп.

— По вашим меркам, мой друг, я ещё довольно молод и привлекателен, не так ли? — монстр вопрошающе уставился на Питера яркими оранжево-белыми глазами с чётко выраженными кровавыми прожилками. Именно от этих глаз, огромных треугольников со слегка скруглёнными краями, самым длинным своим углом тянувшихся к «вискам», и не отводил сейчас взгляда шокированный Гарпер. Они внимательно изучали его, словно завораживая своим беспрестанно перетекающим, как в брюшке у светлячка, содержимым, то вспыхивая неудержимой "химической реакцией", раскаляясь почти добела. То притухая до состояния и цвета остывающего на наковальне металла. И тогда Питеру казалось, что на доли секунды он видит на них тёмные, рваные пятна окалины…

Крупное подобие "условно намеченной" сетки, пронизывающей структуру их «белка», делило глаза на секторы, в которых человек отражался как бы по своим составляющим, кусками. Там — рука с плечом, тут — голова с грудью… Не фасетчатые, нет, — скорее, секционные, глаза.

Зрачков у существа не было, если не считать за них тончайшую вертикальную полоску от края до края границ глаза без век, — фиолетового цвета, едва заметно расширяющуюся, когда на неё падал тусклый свет коридора.

Глаза не мигая смотрели прямо в глубину души Гарпера.

Всё остальное, увиденное мафиози, он заметил одним мгновенным «снимком», сделанным мозгом за пару секунд. И лишь глаза незнакомца приковали его основное внимание. Они не были глазами обычного мыслящего существа. Питер был готов заложить свою голову, что в них плескалась утомлённая и больная Вечность…

Да-да, глаза монстра были полны огня, жестокости, ума и… первородной боли.

— Ты — дьявол…? — Казалось, Гарпер утратил все остальные свои способности и желания, кроме бесконечного созерцания этих жутких и одновременно мудрых океанов глаз. Едва сумев прошептать эти слова, он почувствовал, как «накал» взгляда чужака ослаб, Питера словно отпустили невидимые тиски, и он выдохнул горячо и несдержанно. Как если б он пробежал несколько километров на пределе сил.

— Нет, человек. Я не совсем тот, за кого ты меня принял. Ты испуган, я вижу. И это вполне объяснимо. Никто из твоих сородичей не видел меня в реальности. Лишь, как вы говорите, "собирательный портрет"… — Он улыбнулся. Именно улыбнулся. Не оскалился и не осклабился радостно или насмешливо, а лишь тронул краем губ ткани лица, словно делая кому-то огромное одолжение. Очевидно, улыбку существа не видел и вовсе никто в этом мире. Казалось, для него это столь же неестественное явление, как для солнца замораживать воду.

— Кто же ты тогда, если не сам дьявол?! — никак не могущий прийти в себя Питер еле удержал руку, готовую творить крест.

— Я бог, человек… — При этих словах у землянина отвалилась челюсть. Всё, что угодно, подумалось ему, но чтобы такой привычный и милый образ Творца, рисуемого всюду ласковым старцем, на поверку оказался чудовищем?! Этого Питер перенести не мог. Он нервно сглотнул, и начал медленно поднимать на гуманоида своё опущенное было оружие.

— Ты лжёшь, проклятая собака… Лжёшь… Ты — не Бог… — Он отрицательно покачал головой и призвал к себе всё своё мужество. Откуда только в его гневном шипении взялось столько внутренней силы?

Клоффт, или как его там на самом деле звали, смотрел на напрягшегося, комком сжавшегося в смелость отчаяния, и пытающегося буквально через силу угрожать ему узника спокойно, будто видел перед собою вооружённого рогаткой разгневанного карапуза.

— Ты прав. Я не твой Бог. Я известен тонхам как Маакуа. Последний из Кара Оакана.

— Маакуа, Геар Эпое…, - потрясённый сверх всякой меры Гарпер прошептал это имя, даже не особенно задумываясь над тем, верно ли оно звучит на человеческом диалекте. Однако незнакомец, что представился этим именем, второй раз за последние несколько минут улыбнулся и кивнул:

— Да, я вижу, ты знаешь моё имя. И я тоже — знаю, откуда оно тебе известно. Для тонхов же я здесь — Укеаннгт, Клоффт, то есть Верховный из их Вопрошающих…

Гарпер не знал, чему уже и верить. Или стоило сомневаться даже в собственном здравомыслии? Столько событий за неполный день — пожалуй, для него это многовато. Ему хотелось присесть и закрыть глаза руками, погрузиться в полную тишину, чтобы прислушаться к голосу разума, — а всё ли в нём осталось прежним, не сдвинулось ли что с оснований, составляющих фундамент рассудка? Не может же быть, чтобы он вот так запросто стоял перед живым богом! Тем более богом в таком диком обличье…

И тем не менее его пытливая и дерзкая натура не унималась:

— А как же ты тогда здесь, с ними… Ты же на них совсем не…

И запнулся на полуслове, поймав тот самый взгляд.

Не имея сил отвести глаз, он застыл, а потом с удивлением заметил, что воздух перед ним начал струиться парным маревом, его сознание протестующее пискнуло… и убаюкано затихло, мурлыча себе под нос, что всё хорошо и приятно, замечательно и спокойно. И так, как, в сущности, и должно бы быть, как всегда — было и будет…

…Перед Гарпером стоял пожилой тонх, чей кошачий взгляд светился упрямством и скрытой агрессией. Спустя несколько секунд изображение стало беспомощно дрожать, расплываться, и как Питер не напрягал глаз, в ускользающей картинке ему никак не удавалось уловить мимолётность происходящих с видением перемен. Вот на какое-то время мелькнула морда получеловека — полу-льва, настолько реальная и близкая, что пленник даже попятился, но замер, упершись спиною в стену. Вот лицо трансформировалось в светлый образ, в котором Питер с умилением признал такого ласкового и милого взрослого ангела. С золотыми кудряшками, полными капризными губами, нежным лицом вечного юноши и взглядом мудреца. Для полноты картины не хватало только больших белоснежных крыльев…

И вдруг…

В слабой белой дымке, напоминающей перистые облака, ему почудилось… Да нет же, не почудилось, а явственно привиделось ЭТО лицо… Питер едва не вскрикнул, и машинально протянул руки к такому родному и такому надёжному образу…

И вот уже он тает, плывёт, истончаясь и клубясь, оставляя в рассыпающихся призрачных атомах лишь тонкий, едва различимый абрис убелённого сединами человека с бесконечно добрыми глазами…

Гарпер задыхался. Обманутый, купленный на доверчивость и привычность зрительных образов и мысленных ассоциаций, мозг бунтовал, будто отказываясь верить тому, что это вообще возможно. Мозг словно требовал вернуть его в родную стихию, в которой он сам в состоянии определять степень необходимого обмана и отсеивать мимолётное, кажущееся или желаемое…

Затем всё кончилось так же внезапно, как и началось. Словно померк свет и рухнул тёмный занавес, отрезая сцену, на которой и происходило таинство действия, от зрительного зала.

Питер с трудом перевёл дух.

Мафиози осознал, что это не просто гипноз. Это вольное и свободное управление всеми синапсами и мыслительными процессами на столь глубоком уровне, которых не то чтобы достичь, а и познать юное и всё такое же глупое, как и в самом начале своего пути, человечество, просто не в состоянии. Настолько гибкое, быстрое и полное владение, витиеватая и высокохудожественная игра чужим разумом, который вряд ли даже однороден в своём составе с иными существами, — оно под силу лишь древним и могучим цивилизациям. Чьи развитие и звёздный путь шли своим, особым и отличным от землян, путём. Повелители разума, владыки тайн подсознания. Вольные игроки мыслями, обстоятельствами и образами…

…Маакуа… Или Клоффт? Какое из его имён настоящее? Впрочем, Гарпер понимал, что это неважно. Для того, кто стоит сейчас перед ним. Скорее всего, у него даже и имени, в привычном-то понимании этого значения, нет.

Так что пусть будет тем, кем уже назвался.

…Клоффт показал свои ужасные зубы и наставительно произнёс Гарперу, словно тот был больным на голову ребёнком:

— Я же бог…

Питер тупо и с готовностью кивнул. Сейчас уже он был готов поверить во всё на свете. Разум устал настолько, что лишь стойкое желание жить, свойственное этому индивидууму, помогало ему не выпустить окончательно из рук нить упрощённого донельзя мышления. Сейчас он был подобен кукле, которую можно было дёргать и таскать за волосы, играть с нею в любые игры и тащить куда угодно. Впрочем, это стало понемногу проходить, едва он услышал жёсткий голос существа:

— Соберись, житель Земли. Идём со мною. Я покажу тебе то, ради чего всё и случилось.

Он выпростал из-под своей просторной хламиды две пары кривых, сухих и костлявых рук, покрытых чешуйками тёмно-серого оттенка, словно заимствованных у пресмыкающихся. Рук удивительно тонких и на вид хрупких, но увитых необычайно крепкими и рельефными на вид жгутами мышц, в которых почему-то угадывалась дикая, первобытная сила. Сила, способная вязать узлы из плетей кипучих материй…

Питера даже не удивило то, что рук было не две, а четыре, и словно само собою разумеющееся воспринял он тот факт, что одной из них их владелец мягко взял из ладоней человека так и не востребованную им коробку:

— Так будет лучше. Она тебе здесь не понадобится, поверь мне. Иди за мной, будто ты всё ещё пленный, и всё будет так, как надо. — И вновь накинул на голову капюшон. Повернувшись спиною к Питеру, «бог» словно и не сомневался, что узник последует за ним. Да и куда тому было, собственно уж говоря, деваться? Оставалось лишь рассчитывать, что Клоффт знает, что делает.

…Тихо шалея от одной только мысли, что, удирая от одних чудовищ, он угодил в компанию к другому, и, кажется, куда более опасному, бывший пленник сделал первый шаг. Внезапно ему в голову пришла очень интересная мысль, что рядом с этим «богом» он чувствовал себя в полной и абсолютной безопасности. Несмотря на то, что по-прежнему его окружали стены чужого дома, и он был полон их злобных постояльцев.

Он не знал, зачем и куда ведёт его чужак, но какое-то возникшее и непонятное чувство безграничного доверия подсказало ему, что он поступит правильно, если последует за тем, кто приглашал его в неизвестное. Словно само собой разумеющееся, пришло понимание того, что это уверенно и легко идущее впереди существо не просто сильнее всяких там зачуханных тонхов. Куда уж там! Оно, пожалуй, сильнее некоторых звёзд, до которых робкому, забитому и несчастному человечеству никогда не суждено подняться…

…Камень «душил» и торопил. Словно нетерпеливый и капризный ребёнок, желающий заполучить давно обещанную игрушку, непрестанно для этого теребящий взрослых за руку или подол.

И без того выбившиеся из сил люди прилагали все усилия, чтобы достичь места, нужного им урочища как можно быстрее. Несмотря на уверенность Кафыха, что ничего с ними не произойдёт, и на его уверения в безопасности Силы Камня для несущих его, Камень старательно и прилежно пил силы. И каждый последующий километр пути, пройденный по прошествии суток ходьбы, давался мужчинам уже с большим трудом.

Всё чаще и чаще останавливались они, чтобы немного отдохнуть, унять предательскую слабость и дрожь в становящихся ватными ногах. Всё сильнее и сильнее одолевал их мерзкий холодный пот, застилающий мутной пеленою глаза и осыпающий изнемогающее тело мелкой капелью стылой болезненной влаги.

Всё чаще в запавших глазах и на лицах идущих появлялось во время привалов виновато-просящее выражение: отец, сжалься! Давай остановимся и как следует отдохнём. Открыто выразить эти молчаливые просьбы никто из сыновей не решался. Уж слишком высок был авторитет Кафыха в семье. И скажи он даже сыновьям умереть во имя этой или какой-либо другой важной цели, не посмели бы ослушаться…

Только когда совсем притих промозглый лес, и умолкли в нём даже самые неугомонные птахи, что оставались на зимовку, и когда стихли в чаще шорохи мелкого зверья, торопящегося устроиться на ночёвку после осторожного ужина, — тогда лишь Кафых, и сам изрядно измотанный переходом, разрешил устроиться на ночлег. Весело затрещал огонь разведённого костра, озорно швыряя дымные искры от смолянистых еловых веток в чернильницу притихших в истоме хмурых небес, зябко взирающих на медленно промерзающую и засыпающую перед долгой зимою землю.

И едва нарубили люди лапника, едва достали припасы для скромного ужина, как сыпанул первый в этом сезоне крупный и сухой снег. Он что-то нынче рановато, подумал Кафых, и не продержится долго, но способен серьёзно затруднить переход. А потому он решился, и начал шёпотом читать Камню свои скромные просьбы, наклоняясь губами прямо к матово поблёскивающему в неровных бликах костра «яйцу». Одного просил он — удачи в пути. Чтоб не опоздать ни на час, коли так скоро требовал сам же Дух доставить Его к урочищу. Просил дать сил себе и сыновьям, и погоды ясной просил. Холод не смущал ни его, ни идущих с ним детей, но сам неурочный и некрепкий пока на лежание снег грозил сильно задержать их в пути. И когда закончил, был умиротворён и спокоен глава рода. Словно ему вслух было обещано полное содействие. Не слышал он в этот раз отчего-то внутри себя голоса Духа, видимо, тот был очень занят. Такое было впечатление, что Пра болен, что он в горячке. Исходящие от камня странные ощущения будто говорили о том, что не стоит беспокоить Дух, — Его большие и великие мысли далеко от Кафыха. Там, где бьётся родник Вечности, где серыми клубами пронзающей миры тишины, среди мрачных и неприступных скал, жаром и смрадом парит в ущелье Одиночества горячая река Забытья…

Виделось Кафыху, как изнывает на её тоскливом берегу могучий Хаара, словно ждёт не дождётся чего-то, с тревогой и нетерпением вглядываясь в её мутные тугие воды, из которых то и дело выступают на поверхность крупные спины животных, обожравшихся прожитых Жизней…

Он жаждет чего-то, с мукою во взоре поднимая жёлтые глаза Свои к непрерывно рождающему молнии небосводу… И ни до чего другого сейчас нет больше дела Тому, Кто Ждёт. Ему безразлично пока, что голос и мольбы человека, словно далёкий писк затерявшегося в бескрайних и вечных Просторах комара, будоражат незыблемую, стальную тишину остановившихся в почтении, или ужасе плывущих в бесконечность Ничто, невосстановимых Мгновений…

…Но по предыдущему опыту знал Кафых, что будет услышан. И что всё будет именно так, как он и просил. А потому, закончив, охотно и с удовольствием съел большой кусок сушёной оленины, запил его водою с толчёной и настоянной на берёзовой коре морошкой, да и улёгся спокойно спать, оставив сыновей поочерёдно поддерживать огонь в промозглой стуже ночи…

…И снился ему кошмарный, пугающий именно своей кажущейся реальностью, сон. Будто стоял он, — маленький, жалкий и беспомощный, — перед огромным существом, что грозило ему из-под раскалённого купола пышущих жаром небес, по которому метались зловещие чёрные птицы. Невиданные, страшные птицы. С короткими рогами, с горящими, как уголь костра, глазами и с мордами — клювами, усеянными очень острыми и длинными зубами…

А хвосты их, — длинные, железные, все в крупной чешуе и полные зелёных кожистых перьев, — развевались в полёте, как если бы то ползали в небе быстрые испуганные змеи…

Всюду, куда ни кинь взгляд, маслянисто бурлила и взволнованно рябила, вскипая на перекатах, мёртвая вода. Реки, озёра, моря…, - всё, каждая наполненная влагою впадина и каждая лужа, уподобилось чану с чёрным, гадким и мёртвым кипятком…

Где-то на горизонте, перед кровавым закатом, выстроились и приготовились к наступлению чёрные воины, неумолимые ко всему, что трепещет и дышит под Солнцем. Насколько хватало взора, их полчища застилали землю. И ждали, ждали они чьего-то приказа, чтобы пройтись по ней тяжёлой поступью…

Оголились, превратились в хрупкие и ломкие тростинки пожранные огнём деревья; растрескивались, плавились и растекались повсюду седые камни, чьи древние головы украсили проплешины тонкой золы…

Небо плевалось и шипело бесконечной чередою молний, что били в горящую вокруг сжавшегося Кафыха землю, и летели, летели и падали бесконечно на неё пылающие головёшки злых звёзд…

…Он стоял на коленях, вперив взгляд в сухие комья бесплодной спёкшийся глины под его ногами; жгучий ветер трепал его опалённые волосы. И ощущение неизбывной тоски, непередаваемого отчаяния и запоздалого чувства непростительной вины давило его, как если б целая скала обрушилась на голову бедного и пристыженного Кафыха. Сыпался и кружился в вихре разудалой метели кровавый, нестерпимо холодный и словно абсолютно мёртвый снег. Пеплом и трухой засыпало рыдающую, корчащуюся от дикой боли землю… И кричал что-то страшно, зычно, грозно и обвиняюще высокий человек, тыча в него, коленопреклонённого и перепуганного, большим и ужасно острым топором. С которого всё стекала, стекала и пенилась какая-то гадкая серо-жёлтая жижа.

И долго не мог взять в толк Кафых, чем так сильно разгневал он этого великана, пока из относимых поднявшимся ураганом обрывков слов не понял, к ужасу своему и к безмерному удивлению, что погубил он, Кафых, — глупый и несчастный глава рода Тынух, — всю землю. Всю, — от края её и до края, и что не даст ему прощения теперь ни небо, ни та суровая почва, на которой он родился и взрос.

И оболочка Камня лежала в стороне, — чёрная, зловещая и словно запёкшаяся от обильно пролитой на неё человеческой крови. Из неё будто вылупилось, а скорее, вывалилось, вырвалось какое-то живое и до сумасшествия злое существо, на прощание оплавив, обуглив и разворотив нещадно такую аккуратную до этого «скорлупу». Дымясь остывающими обломками, она отлёживаясь в стороне, на кучке ссохшегося в прелый орех щебня, — пустая и одинокая, чуждая всему этому миру. Как будто глумясь и злорадствуя над тем, что родив монстра, она умудрилась даже переложить ответственность за рушащиеся основы мира на самую ничтожную букашку во всей обитаемой Вселенной…

Кафых почти оглох от творимого вокруг шума. Крик и грохот стояли него вокруг неописуемые. Кричало, стонало на миллионы голосов всё вокруг, проклиная и осыпая в бессилии гневной бранью его бедную голову. Обещая ему нечеловеческие страдания, анафему его имени и гибель его "треклятого рода". Впрочем, как понимал во сне Кафых, гибель угрожала и почти состоялась не только для него и его близких. Все люди, живущие на свете, были в этот день обречены. Обречён был весь мир. И даже звёзды, такие незыблемые и неустрашимые в своём вечном величии, в этот миг пели свою прощальную песнь…

Небо отчаянно полыхнуло разрывами, будто из последних сил стараясь отбиться от кого-то неумолимого, но не справилось, утомлённо раздалось, и в разом вскипевшую гнойную корку Земли ошалелыми струями ударили бесчисленные чёрные молнии.

В тот же миг Кафых умер…

…От обуявшего его ужаса, не имеющего ни границ полного осмысления, ни достаточности слов во всех языках гибнущего мира, чтобы описать его пределы, человек истошно, пронзительно и горестно закричал, соединив, спаяв и напрочь смяв в один комок в своём крике всю смертную тоску Бытия. Ещё крича и завывая, он сидел вот так — недвижно и выпучив отчаянно ничего не видящие глаза — несколько секунд, уже давно проснувшись и переполошив своих.

С трудом поняв, что это был лишь сон, глава принялся искать обеспокоенным взглядом Хранилище Пра. И лишь спустя какое-то время обнаружил, что сидит на лапнике, прижимая к своему животу материал тяжёлого и ставшего вдруг ледяным на ощупь «яйца». Первым внезапным и самому себе непонятным порывом было для Кафыха желание отбросить, оторвать от себя это странное и пугающее его теперь создание. Однако неведомая и рассерженная мощь, моментально сдавившая его в объятиях нового страха, не дала ему сделать этого шага. В его не прояснившейся до конца голове вновь настойчиво зазвенел голос прадеда, чьи интонации предостерегали, уговаривали и напутствовали с новой, доселе невиданной силою. Словно сидел старик тут, рядом, вороша угли присмиревшего огня, и не давая Кафыху ни на миг забыть о его самой великой в его жизни Цели…

…Свет настойчиво резал и без того лопающиеся от внутреннего давления глаза, беспардонно теребил мятущийся разум и мешал пребывать в эйфории столь упоительного забвения. Так не хотелось просыпаться утомлённому сознанию, так не хотелось выплывать в нарастающую и такую реальную боль из чарующей бездны глубинного мелодичного сна, что нежно и бережно баюкал его в неспешных и мистических течениях отстранённой реальности!

Нарядные и озорные искры мимолётных, но безумно красочных и насыщенных фантазиями видений, что делали тоскующий по красотам неведомого разум идеально, восторженно счастливым, — они всё звали, манили и с призывной грустью трубили ему вслед, разочарованно и потерянно порхая в толще своих сказочно чистых лазоревых вод…

Они горестно заламывали руки и стенали тонко и жалобно, словно не желая отпускать так понравившуюся им человеческую сущность, что совершенно нежданно стала гостем их такого призрачно прекрасного, нереального, но такого очаровательного и трогательного мира, о котором грезит в последний час любая душа…

…Новый, наиболее сильный удар тупой боли заставил тело неистово содрогнуться, напрочь разрывая тонкую струнку связи заоблачных грёз с затоптанным и пыльным бетонным полом у самого лица…

Дик с трудом разлепил едва различающие окружающие предметы глаза, не спеша прислушался к себе, с досадой и сожалением чувствуя, как к нему быстрым галопом возвращается так удачно утраченная было чувствительность. И уже громкий, несдержанный стон разбитых внутренностей мгновенно напомнил ему, что он жив. Дик тут же и от всей души проклял это болезненное состояние бесконечного страдания, называемое почему-то жизнью, и медленно, очень медленно и осторожно перевернулся на спину. Сил встать он в себе не ощущал, как и не мог пока ещё сориентироваться относительно того, где он находится, что произошло накануне, и почему его рычащее от боли тело расположено таким вот странным, горизонтальным, образом.

Сержант попытался напрячь память, чтобы в её разупорядоченных недрах наскрести хоть толику понимания происходящего, однако это усилие стоило ему немалых страданий в виде новой дикой пляски крови в подкорке.

Кровавая пелена на несколько мгновений застлала ему глаза, и он с неимоверным усилием удержал себя в сознании. Хотя и сам не понимал, для чего это ему так нужно цепляться за эту столь негостеприимную реальность, если там, откуда он только что вернулся, к его услугам все мыслимые наслаждения вечного и сладостного покоя.

Неожиданно перед его мысленным взором возникла чёткая, сухая картинка: полугнилая рожа Робинсона, его мерзкие глазницы, заполненные скользкой жидкостью непонятного цвета…

И тот сокрушительной силы удар снизу, куда-то в область ноющей сейчас печени, задевая нижние рёбра. "Вероятно, они сейчас оч-чень качественно сломаны вглубь брюшины", — подумалось отчего-то Брэндону, и он аккуратно попробовал вдохнуть поглубже, чтобы проверить свои невесёлые догадки. До определенного предела он ещё мог терпеть болевые спазмы спокойно, но когда лёгкие стали заполняться более чем наполовину, в грудине снизу и в кишечнике что-то смачно чавкнуло, и его окатило удушливой волною умопомрачительного жара. Словно кто-то здоровый и дикий, какой-то средневековый садюга из пыточных застенков, всадил в его тело здоровенный тупой кол. И с торжествующим злорадством заворочал им там среди крошева костей и зверски отбитого «ливера». Рот наполнился пузырями прогорклой на вкус пены, и сержант с горечью подумал, что нижняя часть правого лёгкого уж точно пробита, а содержимое желчного пузыря мало-помалу находит себе новые пути в его теле. И если не принять через какое-то время медицинских мер — он не жилец. Вот только почему к нему до сих пор никто не пришёл? В режимном-то месте?! Сколько он тут так вот лежит? Минуту? Две? Десять?

Дик был одновременно с этими мыслями потрясён также тем, с какой силой Робинсон нанёс ему этот один-единственный удар. Удар, которого ему, Дику, хватило за глаза для того, чтобы надолго украсить собою не метеный с ужина пол. Значит, решил сержант, если у него не достанет сил встать самому, скоро в столовую в любом случае придут кухрабочие. Уборку-то им делать нужно, вон на столах сколько крошек и засохших круглых пятен от тарелок и стаканов! Понемногу восстановившееся зрение давало возможность не щуриться кротом беспрестанно от света и видеть всё, что происходит вокруг. Нужно предупредить персонал и Хору о том, что там по коридору бродит… Тут Дик округлил глаза, на миг представив себе, как же он преподнесёт капитану всю эту бредятину, которая, не исключено, ему просто привиделась. И вполне ведь может быть, что всего этого просто не было?! Брэндон растерялся. Но как же тогда объяснить то, что с ним случилось?! А объяснения давать придётся, это вам не дома, брякнуться гадко на улице. Не мог же он вот так просто упасть, ломая рёбра и повреждая сам себе, своим небольшим весом, внутренние органы просто о ровный пол! Ни перед ним, ни сзади, ни спереди него не было и в помине ни стульев, ни столов. Ни других опасных для здоровья предметов. Дик лежал недалеко, метрах в двух от распахнутой настежь двери, куда его, вероятно, и забросило ударом. До ближайшей мебели оставалось ещё метра четыре. Значит, это не сон и не бред. И если это был Джим, то откуда у него вдруг взялось столько силищи? Этот вопрос тоже вполне резонно задаст Хора, зная Робинсона как отъявленного слюнтяя и хлюпика. И тогда он, Дик, просто должен, обязан будет рассказать капитану от том, что Спящие… Стоп! Снова всё это выглядит полным идиотизмом! "Господи, ахинея получается. Но и всё же я это видел!" — Дик словно старался доказать самому себе состоятельность собственных доводов. В это время в коридоре раздались негромкие шаркающие шаги. Дик моментально сосредоточился, с усилием приподнял голову и прислушался. Так и есть, сюда идут для уборки! Кричать и звать не имеет смысла, всё равно через двадцать секунд сюда войдут. Да и при всём желании сержант не мог бы этого сделать. Даже собрать силы для вдоха, а потом ещё и резко вытолкнуть в крике воздух из лёгких — для него всё это было равносильно пытке. И всё равно, даже решись он на эту явную глупость, вместо крика вышло бы лишь жалкое хрипение. А потому Дик успокоился. Он обессилено уронил враз занывшую от приложенного усилия голову на пол, и расслабился. Его замутило и словно закачало на размашистых, расхлябанных качелях, — тело то взмывало вверх, то обрушивалось с неимоверным ускорением вниз, заставляя несущееся во весь опор сердце сжиматься в разогретый на солнце пластилиновый комочек.

Шаги приближались, и Дик, переборов накатывающую тошноту и слабость, повернул голову в сторону двери, ожидая узреть в проёме двух приветливых здоровяков из хозяйственной бригады. И он даже приготовился тоже слабо им улыбнуться в знак приветствия. Будь что будет, но он сразу потребует к себе капитана. Уж лучше пусть над ним немного посмеются-потешатся, а потом спишут на горячку после переломов и ушибов, чем оставить эту ситуацию совсем без внимания. Пусть потрясут Робинсона, пусть подымут его с кровати, покатают ватой по полу, поколотят башкою о спинку кровати. Пусть выкручивают ему пальцы и загоняют иглы под ногти! Да что угодно пусть делают, если он снова притворится бесчувственным. Лишь бы вытрясти, даже выбить, из него правду! Нет смысла миндальничать с ним, старательно делающим вид, будто находится в глубокой коме. Он и так мертвец, а мертвецу это сделать несравненно легче! Не нужно даже притворяться. В том, что Джим — Спящий, Дик более ни на секунду не сомневался. Уж слишком чётко он видел его лицо, глаза; слышал и помнил все его слова и голос…

Это не могло, ну не могло это быть иллюзией, плодом воспалённого воображения! К тому моменту Брэндон был абсолютно здоров и вменяем…

И когда неспешные и какие-то рваные шаги в коридоре, — словно человек нёс на себе что-то тяжёлое, — когда эти шаги поравнялись с откосом двери, он протянул руку в сторону входа, словно приветствуя почти вошедших в столовую солдат.

Однако вместо них в проёме двери возник капитан Хора. Неожиданно высокий, он едва не доставал до верха дверного косяка. Всё внимание Дика сосредоточилось на верхней части туловища Хора. Стоял он, а точнее, висел над полом, чего Дик не видел, почти по стойке «смирно», высоко задрав голову. И при этом выглядел настолько жутко, что Дик едва снова не потерял сознания от заползшего в душу страха. Синюшное, одутловатое лицо, лишённое всякой мимики и со скорбно опущенными вниз уголками чёрно-жёлтых губ. Растрёпанные влажные волосы на голове без форменного кепи. Неловкими плетьми повисшие вдоль тела руки. И смотрел при этом капитан перед собою совершенно невидящим, абсолютно мёртвым взглядом. Остекленевшие и начавшие уже подёргиваться смертной поволокою глаза не мигая взирали мимо лежащего на полу человека прямо в противоположную стену. Из горла несчастного, на выходе из-под самого подбородка, торчал длинный и толстый щепастый деревянный обломок, — скорее, оторванная "с корнем" ножка стула. Войдя ему точно в затылок, кусок дерева пробил насквозь кости головы, перелопатив, буквально разобрав на отдельные позвонки шейный отдел, смешал их с густым киселём мозга — и вышел наружу. И теперь на измочаленном, игольчатом от бахромы древесных волокон изломе висел, уже начиная подсыхать, огромный, длинный и тягучий сгусток бордово-фиолетовой крови, вываливающийся из нанизанной на огрызок ножки, как на шампур, прорванной трахеи…

…Капитан вдруг медленно поднял правую руку… и поднёс её ко лбу, отдавая честь!

Дик едва не поперхнулся внезапно наполнившей рот кислой слюною, и лишь невозможность набрать полные лёгкие воздуха избавила его от порыва отчаянно и безысходно завизжать.

Первая мысль, ударившая его молотом в покрытый обильной холодной испариной лоб, истошно и настойчиво вопила о том, что и бедолага капитан стал Спящим. Этого Дик вынести уже не мог. Он засучил ногами и, враз забыв о боли, где-то неосознанно преодолевая её, где-то абсолютно не чувствуя, постарался хотя бы отползти, отодвинуться от этого ужасного «посетителя», "часового смерти". Он обернулся назад от себя, ища глазами направление своего возможного бегства. Что будет дальше, он не задумывался. Подальше, просто подальше отсюда, ради всего святого!!! Пелена безумия накрыла его с головою, растворив остатки соображения в подымающейся выше "девятого вала" панике.

Ему даже удалось преодолеть таким образом почти три метра, и он уже собирался даже перевернуться обратно на живот, чтобы, невзирая на переломы, сподручнее было уползти, лавируя меж столами, и спрятаться где-нибудь в кухне. Когда раздавшийся сзади едва угадываемый хрип, всё ещё пытающийся претендовать на голос, пресёк все его попытки оставить это кошмарное место, где не следует находиться нормальному человеку ни за какие блага мира:

— Дхххик, оссшш-ановишсь… Не шмммей уххотссшиить…

Брэндон резко, помимо собственной воли, обернулся, и успел заметить, как кулём валится вперёд безвольное тело Хоры. С глухим шлепком приземлившись на бетон, почти в то место, где недавно лежал сержант, труп дробно стукнул в него сапогами и головой, и затих, словно и не был секунду назад пугающим истуканом. Изумлённый таким поворотом событий Брэндон увидел стоящего в проёме Робинсона, всё ещё державшего левую руку вытянутой на уровне собственных глаз. Очевидно, он приволок капитана сюда уже мёртвым, запросто держа его одною рукою за шиворот, как котёнка. Где он убил Хору, Дику думать не хотелось. Нельзя сказать, что сержант сильно обрадовался бывшему напарнику, ибо выглядел тот уже куда хуже, чем когда он видел его в последний раз. Однако факт того, что стоявший по струнке до этого перед ним мертвец был не ещё одним, очередным Спящим, а не более чем обычным погибшим солдатом, как ни странно, немного успокоил Дика. И хотя зубы его выбивали неимоверную по своей амплитуде и частоте дробь, а сердце не справлялось с притоком взбешённой от нагнетаемого в неё адреналина крови, связист чуть не вздохнул с облегчением. Будто заблудившийся горожанин, увидевший в лесу соседа, — опытного грибника и ходока.

Глядевший на Дика зомби действительно представлял из себя невероятно страшное зрелище. Правый глаз монстра вытек, веко и глазница раздроблены, перебиты «розочкой». Очевидно, кто-то из солдат пытался дорого продать свою жизнь. Правая половина головы смята, превратившись в сочащуюся гнойной сукровицей прелую луковицу. Щека правая пробита, скорее крупнокалиберной пулей, да так, что создавалось впечатление, что её напрочь вырвала бешеная собака. Сквозь практически полное отсутствие тканей, сквозь зияющее отверстие была видна развороченная боевым снарядом гортань, и разбитая вдрызг полость рта, из которой выстрелом в упор вырвало не только зубы, но и нёбо, вместе с частью чёрного языка. Остался лишь его оборванный распухший корень, обильно покрытый буроватой, мутной слизью, да чернел провал нижнего свода черепа. Сама голова была как-то невероятно сильно сдвинута с шеи в сторону, а тело… Всё тело «Долана», по-прежнему наряженное в застиранную пижаму, представляло из себя, прости Господи, сплошную рваную рану, сито. Сито, сквозь которое просто насквозь могли лететь пули. Да рваные в лохмотья тряпки одеяния, чуть не целиком залитые уже перебродившей в дурно пахнущую субстанцию коричневой кровью…

Однако единственный уцелевший глаз Джима, или того, что от него осталось, смотрел на Дика холодно и жёстко.

Похоже, Спящий вступил здесь в бой, и люди его проиграли… Сомнений в том, кто вышел победителем из кровавой и скоротечной схватки, у Брэндона почему-то не было. Тварь убила всех, и её не остановили ни кулаки, ни удары по голове и телу разными предметами, ни даже хлёсткие пули…

Тварь превратилась в ходячее решето, она хрипела и пузырилась при ходьбе, истекала зловонием и мертвенными соками, но жила. Дик мученически застонал. Надежда на то, что ему удастся выжить, улетучивалась вместе с клокотанием, которое вырывалось из глотки мертвяка, и которое тот старательно и усердно преобразовывал в кошмарные по звучанию, но всё ещё понятные слова.

Перебитые губы с трудом, но уверенно открывались, выталкивая откуда-то прямо из глубины дохлой растрёпанной туши слова и целые предложения, обращённые сейчас именно к Дику:

— Мнхе нуххен хыывой… этхо ххы. Тхы будех хоохит с туухымы уэихяи…

Которые Брэндон понял и «перевёл» про себя, как то, что Робинсону нужен живой человек, которому придётся вести передачу на другие убежища, где ещё есть люди… И это он, Дик, — единственный из всех, кого зомби оставил в живых. Скорее всего, намеренно. Пока шло избиение, Дик пробыл в отключке ровно столько, сколько Спящему потребовалось для того, чтобы превратить две с половиной сотни сонного народа в фарш. А потом он пришёл, устроив для бывшего коллеги маленькое представление, выступив в роли кукловода и избрав для этого труп несчастного Хора…

— Нет, Джим…, не-ет же, пойми… — отчего-то задрожавшему губами и телом сержанту показалось странным, что он всё так же не может называть этот поганый труп другим словом, кроме как настоящим именем покойного Робинсона. — Я не смогу, не смогу…

Труп прислушался, наклонив сильнее и без того скособоченные ошмётки башки, и утвердительно кивнул:

— Сможешь. Мой голос уже не узнают. Похоже, его больше и нет. Да он мне уже здесь и не нужен. Я могу говорить с тобою и так, например… А вот ты… Ты ведь всё ещё радист…, и разговаривать в эфире придётся тебе. Что-то пошло не так, и в нескольких убежищах Спящие не выполнили своих задач. Их позывные ты найдёшь в узле связи. Мне осталось немного. Я выполнил повеление Хаара. Всё, как он приказал. Но теперь нужно помочь и другим Спящим. Идём, Дик…

От ужаса тот подпрыгнул прямо лёжа. Раздававшееся в голове монотонное, упрямое и настойчивое бормотание Спящего оказалось настолько неожиданным, что связисту показалось, что он уже сошёл с ума.

Право слово, уж лучше бы оно так и было! Потому что бывшее тело Робинсона решительно и быстро шагнуло к нему, наклонилось, протянуло серьёзно покалеченную в нескольких местах руку… и попросту сгребло сержанта с пола, словно уроненного на мостовую пупсика.

…Дик, зависнув в воздухе, как щенок перед оценивающим его прикус хозяином, скрежетал зубами от вновь проснувшейся боли, с отвращением, смешанным с необъяснимым страхом, смотрел сквозь пелену кувыркающимся обожжённым мотыльком сознания в остатки лица Спящего. И чувствовал, как понемногу «уплывает» он от дохнувшего ему в ноздри зловония, от самого только вида этого ходячего порождения горячки. Спящий приблизил к нему порубленные в жирные синие ломти контуры того, что раньше называлось головою, и в голове у Дика вновь зазвучало:

— А ещё ты запустишь для нас эти ракеты. Все, Дик. Все до последней…

 

Глава VI

Много ума для этого не требовалось. В своей жизни, в молодые годы, Гарперу не раз приходилось быть конвоируемым. И сейчас те, казавшиеся раньше унизительными, навыки спасали, можно сказать, ему жизнь. Ну, или по крайне мере, помогали сохранять видимость того, что он — пленный. Заложив руки за спину и угрюмо уставившись в пол, шагал он широким размашистым шагом за очень быстро двигавшимся по бесконечным коридорам Маакуа. Точнее, тот словно летел над полом, едва касаясь его ногами. Настолько стремительной и лёгкой была его поступь. Безусловно, так двигаться мог только очень сильный и крайне опасный воин. Существо даже не оборачивалось, столь внезапно и резко ныряя за очередной из бесчисленных поворотов или в огромные двери попутных залов, что Питер подумал и с грустью понял, — будь он здесь один, и будь он даже увешанным оружием, как молодая и плодовитая вишня ягодами, остаться б тут ему навечно. Просто заблудившись в лабиринтах корабля. Или напоровшись на воинов Доленграна. На что, интересно, он рассчитывал, затевая свой побег? И что было б с ним, не появись так вовремя этот Клоффт? Потому как и коридоры, и непонятного назначения помещения, мимо которых они почти пробегали, как ужаленные, были бесконечны. И были обитаемы! Некоторые встречаемые ими тонхи были весьма активны, и живо интересовались происходящим у них на глазах. Правда, с расспросами к самому Вопрошающему не дерзнул пристать никто, но на них смотрели заинтересованно и, как даже почудилось с перепугу Гарперу, подозрительно. Таких «умников» было совсем немного, они все были вооружены, и Питеру даже показалось, что они — няньки для основной, просто огромной массы других тонхов, что как-то лениво ходили, едва переставляя будто деревянные ноги; сидели, расслабленно привалившись спиною к спинкам кресел, вдоль стен коридоров и залов. Что-то очень медленно и явно с трудом ели и глотали с огромных столов, стоящих посреди просторных помещений, и пили мутную бурду из пузатых чашек, напоминающих земные ковшики для браги. Или же они просто тупо пялились им вслед затуманенным взором грудного младенца, не различающего ни цветов, ни чёткого абриса склоняющихся над ним родных лиц. Этим, похоже, было до лампочки, что происходит вокруг. Как сонные мухи, они непрерывно ползали туда-сюда, будто люди, не знающие, чем себя и занять. Некоторые, правда, спали, укутанные непонятными «пледами» стального цвета, к которым от кресел тянулись то ли провода, то ли тонкие шланги. Он видел, как временами то к одному, то к другому тонху спешила такая вот «нянька», если у тех вдруг возникали даже мельчайшие затруднения. Например, встать с кресла или же наоборот, — сесть в него, взять ёмкость с питьём или посуду с пищей…

Они вышли на круглую эстакаду, опоясывающую по периметру один из самых больших залов, виденных Питером за время почти часовой непрерывной ходьбы. Внизу всё так же бессмысленно и неспешно бродили целые ватаги будто «примороженных» тонхов, казавшихся сейчас не опаснее отравленного таракана, валяющегося кверху едва шевелящимися лапами. В это верилось с трудом, и Гарперу вдруг подумалось: вот бы ему сюда сейчас два, нет, — три батальона морской пехоты! Да весь этот обезьяний питомник можно было бы выкорчевать за неполный час!!!

Неожиданно Клоффт остановился прямо на этом «помосте», и очень негромко заговорил, показывая вниз движением головы, с которой он по-прежнему не снимал капюшона:

— Ты видишь перед собою процесс реанабиоза воинов, человек. Здесь, и ещё на четырёх ярусах, пробуждаются к деятельной жизни и к последующему бою особи мужского пола. Их самки приходят в себя и обретают необходимую жизненную активность двумя ярусами ниже.

— Мать моя, родина… Сколько ж их здесь, Клоффт?! Этих гениальных и воинственных приматов… Три тысячи, пять тысяч? Десять? — Возбуждённый собственными кровожадными мечтами, вцепившийся в кажущиеся на ощупь резиновыми поручни Гарпер почти шептал в ответ, нависая над всем этим безобразием. И рискуя, того и гляди, свалиться прямо на головы этой ленивой ярмарке живого чужеродного материала.

Чужак усмехнулся, насколько можно было судить по ироничному движению его головы, и насмешливо произнёс:

— Ни тебе, ни кому бы то ни было из всего человечества не стоит даже думать, даже мечтать перебить всё это кажущееся безобидным и беззащитным малоподвижное воинство. Они умеют управлять собственным телом, умеют максимально быстро мобилизовать все жизнеобеспечивающие ресурсы, до последней капли. Если потребуется, они проснутся полностью в течение пяти ваших минут. И дадут бой. И победят, человек. После чего попросту «сгорят», не прожив после этого боя и года. Это их плата за право быть могучими и практически непобедимыми, землянин. Если так, неожиданно и резко, «разогнать» человека или любое другое живое существо, кроме ещё одной — двух рас…, - тут в его голосе послышалась улыбка скрытого торжества, — то человек просто и банально умрёт через десять — пятнадцать секунд от разрыва сердца и нервных окончаний, гибели лопнувшего скорлупою мозга и гипертрофирования мышечных тканей на молекулярном уровне. Превратившись за этот мимолётный промежуток времени в тонкостенную оболочку, набитую перемолотой в жижу требухой…

Обалдевший Питер не знал, что и сказать. Он уже многое знал о тонхах, но чтобы такое…

— А кто те, что бегают за ними, как квочки, и выполняют все малейшие капризы тех, кто всё ещё дрыхнет, спит вон прямо на ходу? — Он едва удержался, чтобы не показать пальцем прямо на тонха, внимательно наблюдавшего за состоянием дел в зале, и уже пару раз вскользь бросавшим взгляды на них, находящихся выше зала на сорок с лишним метров.

Существо едва заметно покачало головою, как бы отрицая заблуждения Питера, и задумчиво проговорило, словно сожалея о чём-то своём:

— Не спят, человек. Дремлют, копя и стягивая в одну точку рассеянные по периферии тел силы. Их сознание пока отключено и находится на уровне вашего двухлетнего ребёнка. Это так. Но они будут подсознательно помнить всё, что происходило с ними за всё это время. В том числе и то, что они видели нас здесь. И если усердно покопаться щипцами в их памяти за этот период, можно будет нарыть всё необходимое. Те, кого ты назвал птичьими матерями, сиделками, — это гроарты. Да, это своего рода няньки, если говорить вашими понятиями. Здесь это почётное и смертельное звание. Его удостаиваются чести носить лишь самые надёжные и сильные.

«Пленный» брезгливо скривился. Что ж в этом такого славного — заносить сопли за теми, кто завтра будет презрительно плевать тебе же на голову, как только и способному на уход за другими слабаку?

— Ты не можешь верно судить об этом, житель Земли. Те, кто следит за пробуждением своего рода — герои. Если можно так сказать. Они разбужены помимо своей воли, и их основная задача — максимально тщательно помочь остальным членам рода "напитаться жизнью". Их здесь около пяти тысяч. Для этого им ввели особое вещество, благодаря которому они проснулись, вышли из холодного сна за неполную вашу неделю. И они заплатят за это жизнью. Не пройдёт и ста ваших дней, как последний из них уйдёт в небытие, выполнив свой долг перед Уроако… Это — тонхи, Питер… Никто из вас не поймёт их позиции, их образа мыслей, меры их ценностей и темных далей их жёсткого разума. Даже мне они не совсем понятны, несмотря на многие тысячелетия, проведённые среди них…

В голосе говорившего загадочно смешались тщательно скрываемая ненависть и невысказанная печаль. Что бы это значило? Питер недоумённо уставился на застывшего, как статуя, Клоффта, и возмущённо фыркнул:

— Уж не жалеешь ли ты их?! — выпалив это, Гарпер застыл от страха. Ещё бы — он посмел обратиться на «ты» к божеству!

Однако тот или сделал вид, что не заметил подобной фамильярности, или ему было начхать на то, какими местоимениями пользуются при общении те или иные представители межзвёздных рас. А потому он не стал ни становиться в позу, ни как-то по-другому обозначать свои претензии на столь беспардонно ущемлённое, поставленное кем-то под сомнение, величие.

Вместо этого пришелец несколько мгновений помолчал, а затем выдал, уже безразлично и почти холодно:

— Понимаешь… Я миллионы лет уничтожаю творения Его. Вольно или невольно. Это уже само по себе суть великое преступление, уже само по себе явление, достойное сожаления о том, что ради не всегда логичных, на мой взгляд, целей, приходится вырезать целые нации. Ибо каждая по себе, вне зависимости от размера и ценности для самой себя, является жемчужиной этого мира, — неповторимой и единственной. Даже вы, черви… — Чужак хмыкнул. — Всё это уже неважно, человек. Я здесь для того, чтобы исполнить свой долг. Долг, которому миллионы световых лет… — Он сделал паузу. — Я не спал, как это делали они все. Мне это не нужно. И всё это время я тщательно стерёг их крепкий сон, чтобы не допустить их внезапного пробуждения и ухода отсюда. И чтобы в то же время не пропустить момента, когда на твою планету придёт нечто, чему они, сами того не подозревая, исправно служат вот уже десять миллионов лет… Беда в этом или счастье, не знаю, что на твоём, столь крохотном и незначительном для Бесконечности Пределов мирке, замкнулась по задумке свыше эта непомерно большая и слишком тяжкая для Земли цепь ещё невесть когда начавшихся Событий. Чья развязка и определит дальнейший ход следующего витка развития, или полное окончание ранее начавшегося великого Противостояния… Даже я, — «проживший» по велению Мировых Начал бесчисленное множество жизней и уже, в силу своей неисчислимости, не подлежащее счёту количество лет, — не помню времени «зачатия» этих событий… — Всё время монолога Питер не дышал. Он прекрасно понимал, что это откровение. И что именно сейчас ему ненадолго приоткрывают двери перед величайшей тайной Мира, мириады лет живущего, борющегося и умирающего под звёздами…

— …Их не пять, и не десять, — их пятьсот пятьдесят тысяч, Гарпер. — Питер обалдело уставился на «бога». Его потрясла как сама цифра, против которой, как он понимал, просто не в состоянии бороться человечество. Прежде чем погибнуть, тонх сможет, успеет унести за собою в могилу сто, нет, — триста, пятьсот людей. Да никаких армий всей планеты, даже если она поднатужится и соберёт, сгребёт и насильно мобилизует под знамёна всё, чем располагает из мало-мальски путёвого человеческого материала, не хватит. Не достанет на то, чтобы обеспечить, позволить тонхам такое роскошное истребление рода людского. Вдосталь насытить их людской кровью. А если присовокупить к этому мощь их флота… То выходит, что нечего особо и мечтать о победе в этом сражении! Точнее, практически безнаказанном избиении жителей Земли…

— Да, человек. Ты верно подумал. Вам потребуется никак не меньше, чем каждый четвёртый из числа всего населения Земли, чтобы хотя бы выступить с ними на равных. Что очень сомнительно. Ибо вам не набрать столько боеспособных мужчин. При всём том это должны быть исключительно и полностью здоровые, сильные и подготовленные мужчины, хорошие воины, готовые в подавляющем большинстве своём просто умереть. Умереть прежде, чем человечество сможет утопить тонхов в собственной крови. Залить их с головою, завалив для верности горами ваших мёртвых тел… Это для вас нереально. Потому как победив, ваша планета останется без половозрелого населения, и вам придётся не то чтобы испытывать трудности. Вам придётся голодать и нуждаться во всём. Потому как обрабатывать "живые рты" будет некому. Уже сейчас ваше население уменьшилось на десятую часть. Или больше. Даже не представляю, как всё это могло бы выглядеть, зная, сколько по-настоящему сильных и отважных воинов вы сейчас в состоянии выставить для битвы… — Существо бросило косой взгляд на Гарпера. Тот понуро кивнул.

Уж кому, как не ему, представителю затрапезного человечества, ещё знать, сколько больных, калек, просто трусов и не способных к решительным действиям членам расы можно назвать мусором, отходами планеты. Что не восстанут на бой, а побегут от опасности дальше, чем в состоянии себе представить. Вылупив от страха глаза, таща за собою орущих и ревущих жён, детей… и прикрываясь статусом "мирного жителя". При этом всё это опять же будут далеко не самые слабые «кадры», подходящие для подобной военной авантюры. Точнее, отчаянной мясорубки…

— Вы в бестолковой сутолоке и поднявшейся панике перебьёте, слонами перетопчете друг друга скорее, чем их, сильно облегчив тонхам задачу. В то время, когда они умеют и будут планомерно и неудержимо сражаться. Потому как война — основное их занятие, основное умение и жизненная необходимость. И просто потому, что для них остаться здесь гораздо важнее, чем для вас — вышвырнуть их за пределы Системы. Для вас главное — выжить. Любой ценой. Под кем угодно, во имя чего угодно, — лишь бы не стать пеплом. Вам слишком дорого то, что однажды вам так щедро подарили, — ваша уютная и весьма сладостная жизнь… Для них Земля — единственная сейчас возможность остаться расой. И они умеют отстаивать свои потребности и нужды куда как лучше вас. Они — голодные, отчаявшиеся, зажатые между смертельными ловушками звери, которые будут сражаться тем яростнее, чем отважнее вы будете. Тронуть их именно сейчас мне или подобному мне — значит, обречь прежде всего вас на полное и быстрое истребление. Потому как им больше некуда, да и не на чем, бежать. Их корабли тысячелетия не питали свои ресурсы. А остатки их, как ты увидишь, идут на возрождение тех, кто мог бы для начала защитить эти корабли, в которых спят остатки расы. Замкнутый круг. Им следует проснуться, чтобы уберечь то, что хоть в малой степени поможет им здесь выжить. Так что они — не побегут. Да и незачем им больше бежать. Им останется лишь подороже продать свои жизни. А уж в этом они не поскупятся. Тонхи в одночасье подымут всех, оставив лишь несколько тысяч для воссоздания расы, и бросят ещё не проснувшихся воинов в бой. Они оторвут почти высосанную «матку» в атмосферу, и на остатках её мощностей устроят вам кровавую баню. Или не оставят себе для возрождения никого, если вдруг решат, что месть и кровь — дело чести расы. Такие случаи были в истории их родов. Они сгинут, но последнему своему позору предпочтут смерть. И тогда… — Землянин вновь кивнул головою, признавая полную правоту пришельца. Да ему больше ничего и не оставалось, как соглашаться. Так оно всё и было, чего уж тут возразить… "Стадо напыщенных, велеречивых, но на деле слабых, трусливых и недалёких баранов, вот кто мы супротив блистательной, поголовно боеспособной и исключительно эффективной военной машины тонхов". Сейчас ему было всё равно, читает ли его мысли это древнее то ли благодать, то ли чудовище. Что даже при всей своей мощи так же не смогло, не сумело остановить последнее, весьма победное шествие грозных и почти неуловимых мартышек через плазменные струи нарождающихся и умирающих звёздных систем. Прошедших маршем через множество парсеков, через многочисленные чужие Дома, на которых они со старательностью и умением возводили обелиски из костей их ещё совсем недавних обитателей…

— Да, человек! Они настырны и успешны, несмотря на имевшиеся в их истории немногочисленные поражения. И они покоряли те миры, о которых ты сейчас помыслил столь высокопарно. Несмотря ни на какое сопротивление. Но их жители хотя бы старались остановить тонхов до последнего своего солдата. И не их вина, что, погибнув в тяжёлых боях, они покрыли себя гордой и почётной славой поверженных, но не покорённых. Я тоже не смог, и ты в этом прав. Тонхи — воины от часа своего рождения, и их всё ещё неимоверно много! И поверь, что будь их хотя бы в два раза больше, чем сейчас, — Маакуа сказал это таким тоном, будто досадовал на себя за что-то несбывшееся, — они овладели бы Землёю не более, чем за сутки. Не церемонясь. Потому как, пустив в дело половину воинства, которой они пожертвовали бы не задумываясь, они б взбешённым потоком ворвались сюда, моментально заполонив планету, и даже на миг не остановились бы, чтобы хоть мельком взглянуть на вашу нерасторопную, а больше — просто никакую, «оборону». Я не смог убить всех, как ни хотел. Лишь существенно уменьшил их число. — Казалось, ему немного горестно оттого, что тонхи достигли Земли, невзирая на все его старания. И словно в подтверждение этого выказываемого сожаления пришелец неожиданно зло продолжил:

— Я сам разбудил их, человек. Сам. В нужное именно мне время, то есть гораздо позже ими самими выставленного срока, я включил их регенерационные аппараты. Они до сих пор не знают и даже не догадываются, что это сделали не их машины, об установках которых я позаботился. Это сделал за них я. Тот, от которого они бежали столько долгих лет, и ужас перед которым они сохранили в своих странных душах до сегодняшнего дня. Они не подозревают, что я давно стал одним из них. Я изначально пытался предотвратить грядущие события, перековать их на свой лад, чтобы не дать им возможности достичь Земли, как было Им предначертано. Это не было непослушанием или протестом, Гарпер. Естественных ход истории может иногда позволить себе наличие альтернативного Устоям варианта. Кой я и пытался построить своими слабыми силами. Для этого я всячески вставлял им палки в колёса и убивал их во множестве и всюду, где находил. Превратив их истребление, как расы, в своего рода искусство. Но всё же не достиг всей намеченной мною самим полноты результата, который мог бы и должен был стать той самой «замещающей» составляющей однажды намеченного. Потому как вынужден был отпустить часть из них, уходящих от меня в пространстве всё дальше, чтобы не позволить им даже близко или примерно оказаться в вашем секторе. А потому, когда они разделились однажды, я не стал снова сгонять их в одну массу. Я оставил большую их часть в покое, проводив взглядом в направлении галактики Иннерварры. Где они и скрылись. Туда их ушло около двух с половиной миллионов, Гарпер. Проводив их взглядом, я дал себе слово прийти однажды со своими воинами и туда. Остальных я гнал ещё долго. Преследовал их, уничтожал и погибал сам. На свой страх и риск. Творец добродушно не вмешивался, не помогая мне и не мешая, лишь изредка проникая Своим взором сквозь толщу расстояний и Времени, словно чтобы просто бесстрастно убедиться, что набор нелепых случайностей ещё не возобладал над естественной логикою выработанных Им самим однажды событий. Он просто хотел изредка видеть, что моя тщетная, но достойная небольшого Его внимания борьба всё ещё идёт. Мне следовало бы расценивать это как своего рода Его молчаливое одобрение моей веры в торжество Идеи, за которую я готов был пожертвовать даже своим бессмертием. Но я, глупец, видел в этом лишь вызов, а потому, исходя волнами упрямства, рвал свои внутренние силы на части, стараясь доказать самому себе, что все мои помыслы и цели могут быть не менее реальны и достижимы, чем Его однажды выраженная Воля. Думаю, Он всё это видел и понимал, как понимает истинный отец цели потуг чад своих. Он словно предоставил мне призрачную возможность решить вопрос по-своему. Хотя бы потому, что Он давно знал и предопределил всё. И не сомневался, что всё будет именно так. Я же самонадеянно тогда решил, что смогу подкорректировать текущие сквозь пространство и незримо связующие миры потоки, чтобы ничтожнейшее отклонение их бесконечных мерцаний дало мне нужный, крохотный фактор. Фактор чуть опережающего победную и верную ставку непоколебимого в самой своей вечности Естественности Начального Состояния. Ставку, что летела и кувыркалась впереди меня в Сущем, будто широкий и уверенный бросок Его «костей». И хотя Он потом далёким и открытым голосом намекнул мне, что я зря тщусь, что тонхам придётся оказаться вблизи Земли, и мне не следует стараться извести их дотоле, пока Он не выберет некоего Достойного. Ибо, как сказал Он, так задумано Им самим. Но я, безумец, на миг словно напрочь забыл, что никому и ничему не дано не то что перебить, переиграть, а даже просто неуловимо сдвинуть однажды расставленные Им фигуры…

Он — несравненный, исключительно прозорливый, непостижимо дальновидный и мудрый Игрок судьбою и взаимозависимостью факторов, что милостиво позволяет садящегося с ним за стол использовать любой свой шанс в попытке обыграть само Изначальное. Он свободно и замысловато, легко и непринуждённо оперирует любыми сущими и подпространственными материями, видимым и сокрытым смыслом то витиеватого, то донельзя упрощённого Бытия, на собственное, недоступное никому из живущих, понимание и усмотрение. Смеясь искренне и беззлобно над на деле несуществующей «логикой» всей оравы смертных, и ставя в тупик их сложившиеся представления об устоявшихся, казалось бы, реальностях. Даря и отнимая шансы, перемешивая фишки в любой сложно задуманной игре, путая намеченные и кажущиеся чёткими планы, и создавая выход там, где на ощупь и по сути стоит, казалось бы, непробиваемая преграда, Он всегда при этом согласится дать вам огромную фору. Чтобы потом всё-таки настичь вас внезапным, молниеносным, тонко и безупречно рассчитанным ударом, крушащим в мгновенно тающий дым все ваши расчёты и предварительные «наработки».

И это не значит, что он исподтишка подсматривает в ваши карты. Нет. Он просто сам создаёт любую из всех их возможных комбинаций. Это не блеф, человек, это всего лишь единственно правильный, — в том или ином из всех возможных случаев, — расклад…

Но я, в самонадеянности своей, не понимал этого, и всячески старался, но так и не смог перечеркнуть, отсечь Предначертанное от желаемой мною яви, дать череде событий новый ход. Не сумел поймать или оседлать ни единого витка из Предначертанного Им. Ни одного из многочисленных и непостижимых течений созданной Им реки, ни одного из кажущегося естественным и податливым потока, протащенным, пропущенным через Его мудрость самим Временем. Он — всюду. И всё, что вертится, копошится и напрасно суетится в этом мире, стараясь выдать свою ничтожность за величие, проходит через Него, меняясь и трансформируясь в зависимости от любого из самых тонких, самых деликатных колебаний, рождающегося в Его не замирающем ни на миг Сознании…

Потому в Бытие ничто не стоит на месте, не замирает более чем на жалкие доли мгновения, а потому ничто не закоснеет и не замрёт ни в развитии, ни в конечном своём итоге — смерти. Всё родится, возникнет и в конце концов умрёт. Потому как нет и не может быть в Его мире конца бесконечностям вариаций, как нет и чёткой полноты картины той размытой границы, за которой по-настоящему начинается Полная Пустота, Великая Безжизненность… — От слов Клоффта веяло пугающей беспредельностью, и Питер испуганно ёжился. Разум человека пока не в состоянии представить себе очень многого. Лишь единицам счастливцев, которых тут же во всеуслышание охотно объявят сумасшедшими, дано чуть более объективно и тонко прикоснуться наивным и детским сознанием своим к самому краю неукротимо и безбрежно плещущегося океана основ мироздания. Оставив свой след и робкий разум на его берегах и многочисленных гранях, эти люди до конца своих дней пребывают на тех немыслимых просторах, начисто отсутствуя в бренной земной юдоли. Умирая, они наконец-таки счастливы по-настоящему, ибо последний трепетный взлёт их меркнущего сознания несёт их туда, где явлен в своей могучей и естественной красе Единственно Возможный под звёздами Мир…

… - Их всё ещё было много, а силы мои были истощены. И тогда я, признав истинную невозможность противления Его мудрости и предвидению, решил подчиниться естественному ходу событий, положившись на случай. Ибо лишь равновесие между случаем и намеренно созданным фактом могут зачастую решить исход того или иного противоборства, склонить чашу весов в ту или иную сторону. То есть то, что мы называем «случаем», зачастую как раз таки и является Его предопределённостью. Которая просто ломает тенденции тех или иных обстоятельств. Я перестал быть для них видимым, и настиг их в созвездии Лебедя, как назвали бы его ваши учёные. Я коварно растворился в межзвёздной материи и вновь обрёл себя уже во чревах их корабля. Чтобы передвигаться в пространстве, мне не нужны никакие искусственные средства. Я сам — часть межзвёздной пыли, набор атомов и частиц, несущих в себе наполняющий жизнью свет от самых дальних, достигаемых лишь разумом, звёзд… И при желании могу принимать любые нужные мне формы. — При этих словах Гарпер вновь почувствовал себя неуютно. Уж он-то совсем недавно кое-что видел в исполнении пришельца…

— Мне было необходимо и важно не упустить их, не напугать раньше времени, и более того — направить именно сюда, куда и было предначертано Первым Знанием. И, наверное, всё же «судьбой». Так сказали бы вы, исполненные суеверий. Сюда, — на вашу крохотную, истекающую из громадной вселенской чаши каплю, полную мутного бульона примитивной и далеко не безобидной в своей пустоте и грязи жизни, — сюда и упали они. Гонимые страхом, жаждой спасения, и тщательно направляемые мною в безбрежном океане обитаемой Вселенной. — Маакуа повернул голову к Гарперу, и тот на краткий миг снова увидел его настоящие глаза, яростно и неукротимо блеснувшие в темном провале грубой ткани. Снова так же он вздрогнул от неожиданности, как и в прошлый раз, настолько они были пронзительны и глубоки в своей почти вечной мудрости, эти раскалённые до красноты, зовущие, засасывающие внутрь любого смотрящего в них, сгустки этой непостижимо могучей, неподвластной ничьему управлению, первородной магмы… Так, наверное, ощущаешь себя, заглядывая в жерло вулкана.

— Всё, чему суждено в этом Упорядоченном свершиться, давно предвидено, растолковано и записано. И всё это оставлено, как веха грядущего, именно здесь, на твоей планете. И более нигде. Никому. Обделив в полноте этого знания всех остальных. За право обладать этими сведениями в своё время сюда могло бы, и явно желало заявиться немало рас… И лишь наше близкое присутствие удерживало их желания и непомерные амбиции в узде, а головы — на шее. Я не понимаю до сих пор, почему это так, но Тот, кого вы чтите как Всевышнего, оставил именно вам — самым неразвитым, несовершенным и бестолковым жителям Вселенной — все необходимые к этому пояснения. В надежде на то, что взрослея, вы сумеете понять. Правда, и переврали вы их со временем ужасно. Под себя, под свои представления о сути вещей и устройстве общества. То есть так, как было удобно. Ты должен бы их знать, человек, венец творения Его…, - последние слова чужак произнёс едва ли не с насмешкой. Но чрезмерная увлечённость рассказом и игрою пылающего воображения не позволила пребывающему в какой-то прострации беглецу уловить истинные интонации своего спасителя.

— "И возлюбил Бог Землю, творение Своё. И увидел Он, что она прекрасна", — тихо и торжественно процитировал потрясённый Питер. До него, камушек за камушком, впервые начинали доходить, складываться как истинный фундамент и значения всех записанных в Библии пророчеств и слов, так и весь смысл её. Как Великой Книги Бытия. Не каждый день удаётся услышать и осознать такое…

— Да, именно так. Хоть это вы оставили в начальной транскрипции. Наверное, вам самим было приятно пыжиться от сознания того, что на вас, убогих, призрел Сам Господь. Это были ключевые слова, помогшие мне понять, почему ареной последней битвы противоположных Начал, что так глупо и не совсем отражающе смысл вещей, вы нарекли Добром и Злом, избрана Земля. Понятие сие не столь однобоко, оно куда шире и величественнее, чем тот смысл, что вы под этими явлениями привыкли для себя представлять. Это олицетворяет собою всё. Всё, чем существует и живёт с самого Начала Упорядоченное, что вышло из огненных объятий Первородного Хаоса. Это бесконечная битва торжества Жизни и царства Пустоты, человек. То, что пришло недавно на твой порог вслед за тонхами, несёт в себе беспредельное Ничто. Оно владеет им, как ты — собственными руками. Оно — Владыка чёрных всепожирающих Далей, в которых царит разрежённость частиц, близкая к абсолютному минусу полей, и до которых вам не то, чтобы добраться, — вам даже смотреть туда должно быть страшно…

— Чёрная дыра… Антиматерия! — Питер, оторвавшись руками от перил, потряс сжатыми кулаками перед собою, словно празднуя величайшую догадку. И едва не закричал об этом в голос. Маакуа сделал предостерегающий жест рукою. Постоянно шляющийся по залу «надсмотрщик» вдруг насторожился и задрал косматую чушку кверху. «Вопрошающий» успокаивающе кивнул ему, сделал какой-то знак выпростанной из-под хламиды рукой, и тот снова покатил по своем кругу постоянных забот, убаюканный мощным воздействием талантов «Вопрошающего».

— Будь сдержан, Питер. Хотя я владею их умами и в состоянии убаюкивать их высокую бдительность иллюзорными картинками, я не собираюсь устраивать здесь преждевременную мясорубку, если вдруг что-то пойдёт не так. Тем более что именно сейчас у меня в ней не будет никаких шансов. Возможно, я и убью здесь какое-то их количество, но отнюдь не всех. Мои возможности в силу каких-то причин здесь, на Земле, сильно ограничены. Вероятно, Он каким-то образом об этом позаботился. Уравнял шансы, если можно так выразиться. Да и задачи у меня здесь другие.

Заметив недоверчивый взгляд Питера, пришелец терпеливо пояснил:

— Даже для Бога, человек, понятие «всесилие» и «бессмертия», о котором ты подумал, довольно относительно. Не для Него, ибо Он — не бог в простом понимании этого слова. Я — Его соизволение, жест благодушия, допущенное к некоторым возможностям. Но не более того. И лишь с Его ведома и при поддержке Его незримой, но присутствующей повсюду Власти, питающей меня, мне и дозволено быть искрой, несущей Его Свет. И Именем Его творить то, на что мне отпущен "кредит доверия". Я — носитель Его идей и Воли. Которому даны «полномочия», говоря земным языком. Он — сама Основа, и вот ей позволено и подвластно всё. А «божество», то есть жалкое подобие отблеска Его величия, коих на деле немало существует в Упорядоченном, может существовать, как данность, вне зависимости от того, поклоняются ли ему живые существа, или воспоминания о нём стёрлись из памяти их. Такой вялый «божок», от которого отвернулись сторонники, мёртв, как глиняный колосс, засунутый куда-нибудь в чулан, в который никто не ходит за ненадобностью. Он не разрушен и не убит. Он — не существует. А подобные мне — другая сторона условности бессмертия. Которая всё же уязвима. Ты ведь в состоянии представить себе, что в Сущем есть силы, способные удерживать материю в подчинённом состоянии? Да-да, именно те, что в совершенстве владеют умениями подчинять материи. Вы назвали бы их шаманами, жрецами силы, как-то ещё. Однако в сравнении с вашими «волшебниками», по-настоящему не владеющие даром пленить Великое, другие в состоянии сделать так, что бессмертное существо будет жить, даже расчленённое и разбросанное по частям в диаметрально противоположных частях Вселенной. Ничто для этого — идеальное место. Помести туда одну половину, — скажем, отрубленную верхнюю, — вторую можно беззаботно посадить в клетку и бросить шутки ради здесь, на Земле. Части тела будут жить, но окажутся столь же беспомощны и бесполезны, как если б были мертвы. Тонхи — прежде всего воины, но их каста Мыслящих и Вопрошающих владеет собственными «фокусами». Они черпают свои силы от того, кто владеет их родиной, из Ничто. Не имея прямой незримой Его поддержки, не находясь под пристальным Его взглядом, я рискую быть поверженным. Как это уже случалось. А именно сейчас мне не хотелось бы иметь дело с ними, творящими ритуал за спинами атакующих меня масс. К середине зимы, — а это, как я понимаю, крайний срок, к которому тонхи намерены и вполне в состоянии сделать из вас свой рабочий зверинец, — я либо должен найти способ убить их самому, что крайне проблематично. Выполнимо, но проблематично. Либо суметь открыть Врата тем, кому это по плечу искони. Тем, кто однажды уже практически уничтожил их, как племя, и лишь странная, непонятная мне жалость Его к ним, позволили тогда им выжить и безнаказанно исчезнуть в неведомых далях. После череды их поражений в первых битвах и бегства от моего гнева я искал тонхов почти семь миллионов лет, если мерить по вашему летоисчислению. И нашёл с большим трудом на самых задворках дальнего космоса. На самом краю их собственного Ничто. Спрятались они хорошо, слов нет. Но мне удалось выкурить их и оттуда. Они вновь подняли в воздух свои старые корабли. Тогда я было решил, что смогу окончательно покончить с ними. И усердно взялся за дело. Но Ничто в последний момент постоянно приходило к ним на помощь, выпивая мои силы. Делая меня уязвимым. Лучший воин Мира, призванный и допущенный в Свой круг самим Основателем Начал, я терпел поражения, пока Он не донёс до меня всей Истины, не открыл всех, изначально заложенных Им же самим в череду событий, тайн. И тогда я понял, что можно уничтожить слуг, лишь разделавшись с постоянно питающим их Владыкой.

— Погоди, Клоффт… Что же ещё такого сделали они, эти горемычные, если подлежат истреблению, предназначены к полному уничтожению? — этот вопрос взволновал не всё понимающего пока Питера, и похоже было, что именно сейчас он может получить долгожданный ответ на один из самых важных вопросов. Возникших из рассказа Маакуа и событий последних недель.

Вопреки ожиданиям Гарпера, существо не кинулось в объяснения сразу, а некоторое время словно напряжённо думало, будто решая, стоит ли стоящий перед ним человек тех сокровенных знаний, которые он желает иметь в своей маленькой и бестолковой голове.

Наконец он вроде бы решился, но начал неохотно, как если б без позволения на этот акт выдавал чужую тайну:

— Хорошо, человек. Я расскажу тебе Историю Начала… До того момента, как появилась даже сама Земля, как на ней появилась первая жизнь, как вспыхнуло её Солнце и начал даже свой круговорот ваш Звёздный Дом, сама ваша Галактика, Его гением и силой, в порыве великодушия и стремления к самопознанию природы Бесконечностей, и было создано Ничто. Малый, почти карликовый мир, оказавшийся довольно агрессивным в своём энергичном стремлении во что бы то ни стало выжить, развиться, преуспеть, на который возлагались в дальнейшем большие надежды. Как на альтернативу бесконечно мирному и доброму к тому времени Хаосу, в котором уже отбушевали страсти Первичного Созидания. А потому — значительно ослабевшему, расслабившемуся, так будет точнее. Освободив Ничто от бремени и ига соблюдения однажды выработанных и сложенных Законов, присущих Хаосу, и которым подчинялось всё живущее в нём, Он смотрел и мыслил этим далеко, очень далеко. Стареет и умирает всё, нет ничего вечного. Даже в Хаосе. И чтобы уберечь Вечность от трансформации в зависимую от капризного и своевольного Времени вялую составляющую, Им и была заложена новая, самая жизнестойкая на тот момент, Первоначальность. Сама основа Великой Пустоты. То есть — Ничто. Он вложил в него всё самое лучшее, что мог и чего достиг Он сам к тому времени. Исходя из набираемого даже Им опыта в бесконечности творений и управлении Сущим. Оно училось жить. Училось само создавать и совершенствовать. Непрестанно и почти успешно. Что радовало и пленяло Его безмерно. В нём, в этом новом и заинтересованно смотрящем на Бытие новорожденном Ничто, вскоре самостоятельно и практически без вмешательства из Хаоса уже начали зарождались миры. Свои собственные миры, немного убогие и несовершенные, но которые шли своим, обособленным путём. Населявшие их существа были изолированы от стареющего Хаоса с его прежними ошибками, но благодаря Его щедрости они питались энергиями, поскольку Ничто, пытаясь родить самостоятельно, и создать могло лишь полное ничто. На вашем языке это можно назвать однополостью, неспособностью к одностороннему воспроизведению. Для того, чтобы «оплодотворять» и корректировать, улучшать, совершенствовать Пустоту, в неё требовалось забрасывать, вливать готовые, переработанные и улучшенные на основании предыдущего опыта, энергии. А поскольку в любом мире, под любым светилом щедрость к младшим детям, к любимым самым поздним чадам и творениям, как и любовь, — зачастую воистину безгранична и не знает пределов, — то в Ничто энергии уже скоро били ключом. Рассудив, что новый Мир всё же не может быть самопроизволен, бесконтролен и безголов, Он счёл за благо выбрать и поселить в нём Того, кто пестовал бы Его творение, имея определённую самостоятельность решений и право действия. Для этого в Ничто ушла некогда созданная с особым тщанием и особой заботой субстанция, что ранее жила здесь, а спустя миллиарды лет — проклюнулась уже там в новом облике… и запросила новой Силы. Как казалось сначала, вполне резонно и обоснованно. Управление подобными масштабными формациями требует наличия особого, постоянно подпитываемого «резерва», ибо удерживать взаимосвязи в крайне натянутых межзвёздных составляющих на начальных этапах в новых мирах крайне трудно. Особенно в таких, как этот антипод Упорядоченного. И Он благословил этот силовой «транзит». Трещал напряжённый эфир, попутно и мимоходом губя, разрывая в клочья древние миры самого Хаоса вместе с его обитателями, но наполняя и «утрамбовывая», уплотняя концентрацию самых чистых, самых «отборных» Мировых сил в по-прежнему ненасытном Ничто. Это не слишком беспокоило Высшие сферы, ибо сама природа становления и гибели миров предполагает либо их крайне медленное дряхление и мирное погружение в небытие, либо стремительную, катастрофическую по скорости и масштабам, гибель. В расцвете сил и именно по «случайным», казалось бы, стечениям обстоятельств. Однако в Его мире ничто не бывает случайным. Есть лишь предвиденные и созданные закономерности. Ни одна галактика, как и ни одно, даже самое простейшее насекомое, не рождается и не умирает в нём случайно. Что же произошло в "один прекрасный день", как вы говорите, что сделало Ничто насыщенным силою и мощью настолько, что захоти оно тут же властвовать, ему вряд ли кто-либо сумел бы помешать? Даже Он.

Прежде всего — в одночасье возникший крайне ощутимый дисбаланс сил и концентраций материй между Ничто и Хаосом, приведший к катаклизмам внутри ближайших к Пустоте систем. К катастрофическим и сверхмощным возмущениям материи, вдруг обнаружившей внутри себя внезапно возросший бешеный потенциал сил, способных разорвать Упорядоченное, способное самостоятельно творить и губить миры. Эдакая сверхактивная опухоль внутри флегматичного и мирного организма. Возник конфликт силовых полей и пропорций между критической массой сжатой в пружину дикой энергии и спокойной разреженностью окружающего её пространства. Пустота бунтовала и настойчиво требовала свободы. А пребывающее в статичности налаженного покоя Упорядоченное было уже не в состоянии придушить, усмирить бунтующие потоки. Будучи по природе своей несоизмеримо меньшим, чем Хаос, крохотное, но ставшее неимоверно могучим Ничто добилось вдруг того, что его набухшая внутренняя мощь превзошла силу оскудевшего, изрядно потратившегося на него ближайшего Хаоса. И Оно могло уже, используя собственные резервы, тянуть из Хаоса всю его энергию, не испрашивая на то позволения свыше, что и стало активно делать, используя весь свой чудовищный потенциал, разрастаясь быстро и неудержимо. Процесс этот было уже не остановить… Ничто переросло своего прародителя, и в нём возрос и окреп Тот, кто в Пределе своём стал подобен Творцу…

Когда отягощённый заботами Он внезапно это обнаружил, было уже поздно. В Мире возникла новая, более никем не регулируемая сила, способная так же творить и убивать, как и сам Высший разум… И с ней пришлось начать считаться. Ибо масштабное и решительное столкновение, начатое бы вдруг с целью изничтожить «выскочку», могло привести к полной гибели самого Сущего. В великом терпении и мудрости Его весь Мир получил шанс продолжать существовать. Потому как Он избрал своей методикой довольно мягкие способы борьбы. Хотя и я, и многие другие, верные Ему, настаивали первоначально на полной и немедленной нейтрализации Второго мира. И лишь мягкая мудрость Его слов и показанное нам ближайшее будущее, ожидающее Сущее после развязывания полномасштабной войны, умерили наш воинственный пыл. Осознав возможность гибельных трансформаций, мы решили действовать выборочно, нанося «точечные» удары и выкашивая силы Ничто постепенно, чтобы не спровоцировать коллапса. Мы не успевали, и Ничто опережало нас постоянно, но, связанные своим решением, и зная истинные последствия поспешности, мы были бессильны предотвратить многие побочные явления, что постепенно делали Мир уже другим…

Ближайшие к Ничто миры быстро исчезли в его прожорливой пасти, в некоторых вспыхнули ожесточённые войны за территории, на которых можно было ещё некоторое время существовать, не опасаясь быть проглоченными загадочной и ревниво хранящей свою обособленность Пустотою. Никто не знал, что ожидает тех, кто окажется втянутым в её прожорливую горловину. Как лишь потом, позже, стало ясно, — перемещаемые, поглощаемые им миры либо приспосабливались к новым условиям существования, таким как повышенная плотность материи, увеличенная сила притяжения планет, более дальние расстояние между ними, большая активность главенствующих в системах звёзд… Либо безжалостно истреблялись оказавшимися вдруг весьма многочисленными коренными жителями. Если по каким-то причинам «гости» отказывались сотрудничать с хозяевами, их система переставала дышать в прежнем ритме. И на её порабощённом теле взрастали новые, натурально местные, споры. Именно из таких систем и вышли нынешние тонхи. То есть «сильные». Те, кто гораздо раньше назывались своим настоящим именем, именем от рождения: деоммандами. Теми, кого на Земле вы величаете демонами… Именно их «лица», в виде случайного искривления зеркала Пространства, явившегося отражением когда-то кому-то из древних ваших предков, и запечатлели в виде олицетворения "слуг Зла". В принципе, на самом деле ваши «провидцы» оказались не уж и далеки от истины. Тонхи сумели подняться практически выше всех на ступени своего развития, поскольку родились под тяжёлыми звёздными телами и материями, дарующими им необычную крепость и силу. Они — выходцы с оборотной стороны Вселенной, Питер. Чистые воины Ничто. Пустоты, Тьмы, как примитивно сказали бы ваши не слишком понимающие в этом жрецы. И именно они, деомманды, смогли хитростью поработить в своё время дар Творца. Посланца. Ту изначально чистую силу "Сына первородного Света", что вначале держала в мягкой узде их суровый и не слишком гостеприимный мир, и подчиняла своему мудрому правлению. Но деомманды своими экспериментами над структурой генов Творения породили тёмное чудовище, которое, едва родившись в их лабораториях, вскоре вырвалось на свободу. И назвало себя Верховным. Попробовав на вкус это слово, оно нашло его привлекательным. Как и всё связанное со смыслом этого слова. В ужасе пытались бороться с ним даже сами создатели и окрестные миры. Но, созданное изначально самим Творцом, заложившим в него самое лучшее и величайшее, так неосмотрительно отнятое у Хаоса, а затем тщательно, удачно и продуманно усовершенствованное наиболее развитой «местной» расой, Чудовище взяло верх над всеми. И уже сами его создатели поклонялись ему, как Творцу. И даже куда охотнее. Ибо оно поработило окрестные миры, для начала грубо и жестоко подмяв под своё величие склонивших перед ним головы самих деоммандов. Потому как его методы оказались по духу близки им самим. А затем, с их же грозной в силе помощью, прибрало к рукам и все остальные свои обитаемые миры, слив их в неимоверном усилии в единый «народ». В «тонхов». Это было крайне тяжело, но извращённый, могучий и по-своему гениальный разум Того смог сделать и это. И тогда возникла абсолютно новая формация, во главе которой стоял так пугающий вас "Верховный Демон"… Со своим несметным, жестоким и крайне действенным воинством.

…Шло время, из Ничто не было никаких «вестей», оно притихло, коварно затаилось. Хотя по-прежнему исправно глотало свою долю добычи из сочного и податливого тела Упорядоченного. Он смотрел на это снисходительно и с огромным, неисчерпаемым терпением, как отец благосклонно и с улыбкой взирает на своего младшего, силою отнимающего всё лучшее у старших своих братьев, не решающихся на глазах у родителя надавать негодяю тумаков, и потому послушно отдающих тому требуемое…

И порою отец даже поощряет это воинственное стремление взять желаемое силою, как если б каждый отец, видящий, что его младший не вышел ростом, старался сделать малыша сильнее сверстников, и даже сильнее своих родных. Эдаким карликовым агрессивным крепышом среди мягкотелости остальных семейных…

…Питера бесконечно удивляло, как легко, свободно и даже совершенно владеет земными терминами пришелец. Словно он рос и воспитывался в наших реалиях. А тот всё говорил, старательно подбирая понятные землянину слова и понятия, выбирая из чуждых высоких определений упрощённые земные аналогии явлений, как когда опытный учитель объясняет малышам трудные для их сознания истины, о чём Гарпер даже и не догадывался:

— Но любое затворничество и скрытость кончаются, когда выросший и окрепший организм почувствует, что вполне способен померяться силами с родителем. И за несколько миллионов лет до того, как на Земле появились вы, жалкие и слабые существа, из бездны Ничто в Хаос ринулись полчища их собственных солдат. Двенадцать миллионов лет копили силы и ковали ресурсы его миры. С той поры, как пришёл к ним Владыка. Всё это время не утихал «насос», пожирающий тело Хаоса, и дело кончилось тем, что в Ничто возникла редкая возможность произвольно и намеренно, целенаправленно и свободно сжимать пространство и время, что позволило изначально разрозненным мирам стать существенно ближе, теснее во взаимодействии. И Тот, кого породила ошибка Вечности, достиг пика своего могущества. Пока он не покидал пределов своего мира, всё выглядело почти забавно. Эдакий всесильный господствующий разум в границах собственной небольшой вотчины. Но как только стало ясно, что игры закончились, и над населённым Хаосом, называемым уже давно Упорядоченным, нависла реальная угроза, была предпринята попытка образумить и усмирить гордеца. До меня к нему, каждый в своё время и во главе собственного могущественного, объединившего усилия с соседями, народа, ушли Двое. Но…

Все, кто один за одним отбывали в Ничто, назад так и не вернулись. Как потом стало понятно, они были либо рассеяны в жестоких боях по системам, либо пленены и влились в ряды чужого воинства. Головы тех Двоих нам прислали «упакованными» в астероиды. А их воины стали просто межзвёздной пылью. Многие расы канули тогда в неизвестность, навсегда стерев с листа Вселенной саму память о себе. Три с лишним миллиона лет длилось вялое противостояние, и вот из Черноты ринулись на мягкое тело старого Мира полчища откормленных, смелых и сильных хищников. Более семисот шестидесяти миллиардов воинов. Тут уже встал вопрос не просто рядового пограничного конфликта, а вопрос выживания одной из сторон Вселенной. Потому как с каждым сражением их число могло расти. И оно росло. Непрерывно, как исправно получающая питание магма. Не уменьшаясь в числе, невзирая на несомые им потери. Потому как предлагая выбор наименее защищённым планетам и малым мирам, — сдаться или умереть, — они обращали тех в своих воинов и рабов. Они пришли со стороны мрачной галактики Аадерум, по имени которой и назван ваш главный страх в догмах наивной веры. И придя, за пару десятков тысяч ваших лет понемногу поставили на колени всех, до кого смогли дотянуться. Начали осторожно, с окраин, и затем, став ещё сильнее, замахнулись на большее. Увлечённый своими идеями и разочарованный в Ничто Творец уже мягко спроваживал с Земли её первых и самых коренных жителей, — анаггеалов. Нас. Тех, кого тонхи называют Труаргхами, то есть по их представлению, "ужас несущими". И кто пришёл на ещё дикую, кишащую первобытными гадами планету. Кто очистил часть её площадей от омерзительных существ и заселил, украсил её, уходя от гибнущего естественным путём сектора своей, самой старой части, Вселенной. Нам девять миллиардов девятьсот семнадцать миллионов лет, человек. Это почти столько же, сколько самому вашему Солнцу. И даже больше, чем Земле. За это огромное время мы стали настолько отшлифованным и крепким камнем, что о наши грани разрезалось немало задиристых рас. Мы такие же дети Его, самые древние и из первых, просто за давностью лет были Им подзабыты. Но оставались преданными ему все те миллиарды лет, что существует наша никогда не менявшие имени раса. Раса гордых анаггеалов, — тех, кого вы извратили до имён «ангелов», пририсовав нам дурацкие крылья и лишённые мужества лица. Наверное, чтобы вашим жрецам не пугать самих себя нашим истинным обликом…

Геар Эпое едва слышно засмеялся, если Гарперу это не почудилось. Да и было отчего ему веселиться. Уж чего-чего, а поистине детских пугалок человечество понапридумало себе действительно предостаточно. И, уже несмело летая в космос, по-прежнему в них верит. И то сказать, — если б на протяжении стольких тысяч лет «ангелов» изображали такими, как они выглядят на самом деле, немудрено было бы, если б демонов в конце концов намалевали невинными и добрейшими красавцами. Просто в противовес. И уверовали со временем как раз в их добродетель. Как это, очевидно, вышло когда-то с теми же тонхами.

… - Когда мы покидали ещё свою звёздную систему, наше первое и единственно постоянное светило, которое мы до того ни разу не променяли на другие, билось в агонии. Мы оставались верными ему до конца, и ушли лишь тогда, когда на наши обитаемые планеты, на наши Дома, спустилась вечная ледяная ночь. Для того, чтобы обрести этот новый Дом, нам пришлось прорубить себе путь длиною в две с половиною тысячи парсеков. Именно так здесь появились анаггеалы, чьи следы вы обнаруживаете на Земле и по сей день, надуто считая, что это обломки ваших собственных предыдущих высокоразвитых цивилизаций, погибших якобы при давних природных катаклизмах. Вы стыдливо приписываете себе наше прошлое, практически присвоив, попросту украв его. Потому что своего прошлого у вас нет, — ни славного и героического, ни обыденного, но прожитого хотя бы достойно. Не было, не состоялось оно, ваше собственное "героическое прошлое". Вы предпочли променять его на похоть, лень и сытость. Ваши частые локальные стычки, являющиеся на деле дракой за жирный и сладкий кусок, передел наиболее лакомых территорий, которых на планете для вас более чем предостаточно, и перераспределение природной собственности, — они не в счёт. Проливаемая вами кровь не оправдывает и мизера тех «целей», что вы любите громко именовать «праведными». Вы просто время от времени выдираете зубами горячие куски из боков собственной же бродящей в бесцельности и слабеющей всё больше расы, ослабляя её и без того скудное, буквально никакое, «величие». Ничего другого вы предложить сами себе не в состоянии. Вместо того, чтобы обратить свой общий взор к духу расы и к звёздам, от которых всегда следует ждать угрозы, вы, словно крысы, просто рьяно и нагло роетесь в доме бедного соседа, отыскивая, что бы ещё там украсть, отнять, присвоить? А потому и придумываете себе потом всеобщую красивую и напыщенную историю, оправдывая собственное корыстолюбие беззастенчиво вымышленными фактами…

Это наши, укрытые толщами песка космодромы и величественные строения, вы иногда находите в джунглях и пустынях, когда ветер и случай услужливо приоткрывают вам краешек покрывала нашей самой большой тайны. Их строили тогда, когда огромные массы моих соплеменников по просьбе Высших Сил покидали обжитую нами Землю. Но даже об этих находках вы предпочитаете громко не трубить. Потому как объявив их своим памятником прошлого величия, всегда найдутся скептики, желающие покопаться в фактах. И тогда вся ваша теория о "великой и избранной Богом" человеческой расе рассыплется в труху, как проржавевшая сталь, держащаяся сама собою лишь на пределе сил притяжения истощённых молекул… Глупцы! Вы — мусор, гниль, вы плесень и трупное пятно на чистом теле Вселенной. Таких, как вы, есть ещё немного рас, но к ним и отношение всегда и всюду соответствующее. А вы… Вы очень удачно прячетесь за Его ликом, за Его могуществом и Его первой и чистой к вам Любовью. Силы и степени доверия которой, выданной вам авансом, вы не смогли оценить. Ни на час не дали себе труда оправдать, ни на сотую долю…

Мы ушли, чтобы жили вы, — незаслуженно пригретые чудной звездою, обласканные Его непрестанно расточаемыми в ваш адрес милостями и щедротами. Мы, поверив в вашу исключительность, о которой столь много говорил нам Он, даже любовно оставили вам тот самый Эдем. Который вы так быстро осквернили и превратили в гниющее болото… «Эдемом» звался один из наших лучших красавцев кораблей, который пронёс нас сквозь многие световые столетия, и был оставлен нами здесь для того, чтобы в течение почти ста тысяч лет его могучие установки успокаивали, сглаживали и нормализовали всё ещё мятущийся климат планеты. Защищали вас, извечно слабых и беспомощных, от жестокого и прожорливого внешнего её мира, что был не прочь полакомиться вашим удивительно нежным и слабым мясом. А ещё… Ещё некоторые из нас, вместе с некоторым количеством малого флота, по распоряжению Глав расы, и по Его осторожному намёку, остались среди вас. Тридцать три тысячи лучших воинов остались здесь навечно, без возможности вернуться к своим истокам и семьям, чтобы быть вашими Хранителями. Как от сил самой планеты, так и в виде надёжного заградительного отряда на тот случай, если на ваши неряшливые тела кто-либо покусится с вечно неспокойных небес. Если бы вы подверглись нападению, у нас был приказ погибнуть до последнего, но не дать вас перебить. И продержаться до прибытия основных ближайших сил анаггеалов. Того количества, что здесь было, вполне хватало для этих целей. Ибо мощь и возможности оружия моей расы воистину потрясающи. Для того, чтобы оторвать головы тонхам, сюда прибудут около двенадцати тысяч наших воинов. Этого более чем достаточно для того, чтобы поставить жирную точку в самом существовании их, как расы. Поверь мне. "Ангелам своим Я заповедаю о тебе. И понесут тебя на руках, и ногою своею не преткнёшься. На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона"… Вспомнил, да? Это о нас, Гарпер. Потому как уж какие из вас «наступатели» на драконов, ты сам понимаешь… И жили мы здесь ещё долгое время, обособленно, в самых отдалённых уголках планеты. Следили за работой установок корабля, непрерывно отражали атаки этих самых «василисков», "аспидов" и «драконов» на ваши первые поселения вне «рая». Потом вы научились слагать устные повести про эти подвиги, всплывшие спустя сотни тысяч лет в виде причудливых историй о героях, что разили пикирующих вам на головы многочисленных «змеев» да «чудовищ». Только в них уже фигурировали не мы, а вы сами, ваши сородичи. Приходили мы к вам, — прилетали на "огненных колесницах", «коврах-самолётах» и прочих вещах, на выдумку характеристик и описаний которых вы оказались так горазды, — по многим причинам. Особенно часто мы «гостили» среди вас, когда следовало научить вас чему-то полезному, вычистить назревающую смертельную эпидемию; разогнать, разнять ваши нескончаемые кровавые животные драки между родами. Когда вы могли сами, без посторонней помощи, вырезать друг друга под корень. Именно об этих «ангелах», что жили среди людей, чаще всего вы и поминаете в нынешних книгах. Даже первую письменность и сам единый древний язык, что вы так долго пользовались, был сформирован, создан нами для вас искусственно. Так что и мы — ваши давно почившие в бозе неугомонные и хлопотливые «няньки», Гарпер. Такие же, как тонхи друг другу. И даже куда более трепетные. Но тебе, и вам всем, как я говорил, этого уже не оценить и не понять. Выросшее и окрепшее дитя быстро перестаёт быть благодарным…

…Те, что остались с вами здесь, здесь же состарились, умерли и погребены в безвестности. Последний из оставшихся здесь в живых анаггеал поднял корабль, наш возлюбленный «Эдем», в космос. Но он так и не пришёл к нам с известием, что возложенная на них всех задача выполнена. Должно быть, он стал мёртвым скитальцем среди вечного холода пространства. Но мы и так видим результаты их трудов. Вы выжили, окрепли… и сохранены, как вид. Мы сдержали слово, данное Творцу. С нашим уходом ваши проблемы тогда разом умножились. Вас настигли моры, войны и катаклизмы захлестнули ваши территории… Те из вас, кто уцелел тогда, уже утерял способность к долголетию. Без постоянной заботы о вашем генофонде и здоровье вы деградировали. Срок ваших жизней резко, катастрофически уменьшился. Вы превратились в брошенных и растерянных детей, что с превеликим трудом сохранили жалкие остатки того, что с любовью и заботой вложили в вас «ангелы». Да и самих себя тоже. Едва осознающих необходимость учиться дальше жить самим, беспризорных и неумелых, вас приняло в свои жёсткие объятья равнодушное Время…

Плач и стоны ваших жрецов, взывающих к нашему возвращению, достигал тогда небес. Вот чего вы лишились сразу же с их уходом: сытости, покоя, мира, грамотного, мудрого ухода и руководства, разума и жизнестойкости. И это целиком лишь ваша вина. Кровосмешение, грязь городов, разудалость и безответственность в отношении генофонда, неразборчивость в совокуплении и питании, извечные глупые войны и связанные с ними эпидемии… Всё это свалило вас с ног в одночасье. Вы снова одичали и ожесточились окончательно. Как если бы кровожадной твари дали разум, и она стала ещё изобретательнее в нахождении способов убийства. Включая себе подобных. Вместе с уходом "сказочных существ" с планеты для вас наступили так называемые вами же самими "тёмные века". Вы словно сорвались с удерживающих вас цепей, и некому больше было вас ни остановить, ни образумить. «Ангелы» среди вас больше не жили. Их кости к тому времени были по очереди преданы своими сородичами почве, и их вы случайно находили несколько раз за последнее столетие. Тогда поднималась огромная шумиха по поводу "странных существ явно неземного происхождения", быстро сходящая на нет. Ваши правительства умеют затыкать рты самым непредвзятым и умным из вас. Если б в вашем мире было больше правды и открытости, таких, как тонхи, никогда бы не пригрели на этой планете. Да и в остальном вы, как раса, давно были бы ближе к космосу, чем к собственным постелям. И вы сумели бы сами достойно защищать свой дом. А что касается остальных анаггеалов… Остальные, в тесноте оставшихся звёздных кораблей и в лишениях, неустанно сражаясь и умирая, но ни словом не посмев упрекнуть волю Создателя, вновь продолжили свой бесконечный и невыносимо трудный путь. Путь к новому Дому. Который не знали даже, когда где и найдут, потому как Он абсолютно ничего не предложил нам взамен… Да и могли ли мы — истинные воины Его и верные Его слуги — что-то потребовать у величия самого Творца?! За всю нашу историю мы не сделали этого даже единожды, научившись жить собственными силами. А уж если и перепадало нам от щедрот Его, мы принимали эти крохи с великой благодарностью, чтя за высший Дар, что способен неимоверно украсить жизнь… Это вы, всегда и всем недовольные лицемеры, лжецы и сибариты, вечно ждёте и постоянно требуете от Него милости, прощения, понимания и подачек. Такой подачкой стали даже мы, ваши Хранители. Даже тогда, когда вас вышвырнули из «рая», мы последовали за вами, хотя никто нас к этому не понуждал. У нас был выбор, хотя вы считаете обратное… Мы скрепя сердце запрели "ворота Рая", и включили защиту. Теперь и нам самим вход туда был заказан. Огневая мощь реального «Эдема» была настроена нами на всех без исключения. Потому как неужто мы смогли бы жить там, в благодати, в то время как вы слонялись под столь суровым и никогда не наедающимся досыта небом, в котором в свете дня и каждую ночь расправляли крылья тысячи видов плотоядных гадов? Нет, мы делили с вами ваши тяготы, радости и долгое взросление, а потом разделили и ваш позор… Лишь немногим из нас был открыт доступ к кораблю, — обслуживающим его техникам. Ты вспомнил сейчас, должно быть, слова из вашей Библии? "И наложил Он на Эдем печать невидимости, и поставил огненный меч обращающийся"… «Невидимым» Эдем был для вас, ибо нестерпимое сияние его стен, возведённых на самом большом острове посреди океана, воспринималось вами с тех пор, как блики на заливаемой тогдашним весьма злым Солнцем воде. Для нас же, сотворивших его, он всегда был так же видим и прекрасен, как и недосягаем…

Да, это было именно оно, — необоримое, совершенное, всегда надёжное, готовое к бою, думающее и самостоятельно живущее оружие нашего великолепного «Эдема». Оружие, что столь долго сохраняло вас, как вид. И дало возможность плодиться. Защищающее сперва вас, — от беснующейся, сходящей с ума от постоянного голода, бьющейся о созданные нами стены снаружи, первобытной жизни. А потом оберегающее и сам "цветущий сад". Но уже — от вас самих. Цветущий сад, — именно так переводится на ваш язык название нашего лучшего корабля. Который фактически создал для вас приемлемые условия существования на этой планете, доведя соотношение газов в атмосфере, температуры среды и уровня радиации до того уровня, который позволял вам сперва жить до без малого тысячу лет. В то время, как на своей уже далёкой родной мусорной куче вы едва дотягивали до естественных двадцати пяти — тридцати, если не попадались в зубы пронырливым и ловким хищникам…

Спустя многие тысячелетия те из нас, что проходили в Космосе мимо, уже спешили к вам на помощь по весьма тревожным обстоятельствам, и помогли пережить вам тот памятный Потоп. Тот, что был вызван приближавшимися к Земле чудовищных размеров телами. Которые Он в гневе своём направил в вашу сторону. Это и были корабли тонхов, как мне удалось настичь в Пространстве уже буквально на пороге Земли… Те самые корабли, что упали на ваших полюсах, породив мощнейшие цунами и дожди. И которые мои соплеменники не могли, не смели уничтожить или сбить с орбиты. Ты не в состоянии себе представить, что чувствовал я, находясь в одном из этих кораблей, летящих сквозь Упорядоченное, и не смеющий прямо вмешаться… Вынужденный ожидать дальнейшей развязки. Всё, что я мог себе позволить, это известить анаггеалов… Не имея права уничтожить «посланцев» Гнева Его именно в те дни, мы могли сделать для вас то единственное, что не совсем противоречило Его изначальным планам смыть вас в Бездну, утопив в пучине вашей греховности и пресыщенного самодовольства. Мы дерзнули вмешаться и помочь вам выжить. Хотя бы малому вашему числу, единицам. В надежде, что те, кто уцелеет, создаст новый, более праведный и божественный мир, чем тот, который готовился отнять у вас Он. Мы выбрали из вас самых здоровых, крепких и спокойных, на первый взгляд достойных личностей, собрали наиболее безвредных и полезных для вас животных…

И именно для вас наш инженер Ар-Ной, которого вы ни с того, ни с сего обозвали затем человеком, спроектировал судно, достаточное для того, чтобы в нём разместилось то немногое, что нам удалось успеть спешно собрать в последние перед катаклизмом дни. А потом… Потом мы провели вас, — орущих и непрерывно гадящих от страха, по бушующим волнам к высокогорью, где и выпустили из загонов на твёрдую почву. Там же мы оставили вам как вечный памятник и это огромное судно. Несмотря на его описание в Библии, оно на деле было несравненно больше. До сих пор вам не удалось создать чего-либо подобного. Оно было построено нашими, и ничьими больше, руками. Потому как может построить дикарь такое гигантское, идеально пропорциональное и тщательно сбалансированное, уникальное само по себе и единственное в своём роде сооружение, которое способно перенести волны высотою в полторы тысячи ваших метров, и устоять?! Не умея никаких навыков не то что в математике, физике, механике сфер и вещей, но и не обладая даже опыта грамотной письменности и точного счёта?! Как-то глупо вы воспринимаете собственные верования, — без анализа, без разделения на истину и сравнения, на достоверность слов, сказанных воистину Свыше, и на ваши собственные выдумки. Отчего мы не знаем даже, — смеяться ли нам или плакать, наблюдая ваши тщеты возвести себя на пьедестал, которые строился не по вашему росту. И вы всё никак не можете успокоиться, как и взобраться на него. А если что-то или кто-то помогает вам туда, хоть на одну его ступеньку, ненадолго попасть, вы смешны даже на одном необъятном камне его. И тем выше вам приходится лететь и падать, разбиваясь о подножие, чем страстнее вы стремитесь добраться до его вершины. Туда, где в недосягаемом для вас пока величии стоят те, кто вырос скромнее вас, кто трудился телом и духом, и страдал для этого больше вас. Те, кто шёл туда не сотни тысяч, а сотни миллионов лет. Только им там и есть место, и право его занимать, о пустоголовые вы гордецы…

…Потом, горько пожалев о своём поступке, Он был несказанно рад нашему ослушанию. И когда мы подступились к Нему, горестно думающему о вашей печальной участи, и рассказали о вашем спасении, Он не просто простил нас, но и даровал силы новые и жизни более долгие, коими мы и без того славились во Вселенной…

Мы были поражены Его ликующей вселенской радостью, Его готовностью раздавать такие дары за едва умеющее мыслить существо… Это было почти неслыханно…

Когда-то вас, — грязных и покрытых паразитами, склочных и мелочных, прожорливых, ненасытных и жадных, абсолютно неразумных и совершенно диких животных с ничтожно малой планеты Кагриорр, — везли сюда некие ащуры. Это был недалёкий и примитивный народ, лишь триста ваших лет как вышедший в глубокий космос с помощью соседних цивилизаций, взявших их под опеку, — но вы отчего-то навеки, до памяти крови, запомнили их побои и издевательства. Да ещё и крайне глупо увековечили для себя, как жестоких своих «пращуров». Хотя… Может, и не зря, а по наитию? Потому как они — весьма близкие вам по духу, внешнему виду и сути существа, скажу я тебе, человек…

Они, по заказу звёздных домов Двоих, грубо и безо всяких церемоний, наловили вас силками, выковыряли из нор и согнали в стадо на той маленькой, скудной, пыльной и злобной планете, что была у них буквально под боком. И где вас, обезумевших от ужаса, вечно недоедающих и больных, нещадно и неустанно гоняли какие-то местные ужасные пожиратели живности. Где вы были одной из главных составляющих их пищевой цепи. Всё время охоты на вас мощные и до зубов вооружённые ащуры только и делали, что отстреливали то поистине нескончаемое зубато-когтисто-игло-шило-шипастое царство, что непрерывным потоком слеталось в расчёте на дармовое пиршество. Там, в зубах плотоядных, ащуры навечно оставили несколько десятков тысяч своих соотечественников. После чего вас долго везли сюда, на Землю, плотно утрамбованными в трюмах их убогих кораблей. Из семнадцати миллионов вас долетело сюда лишь жалких двести тысяч. "Арр дам, Ео вва". Что значило "от первого до последней". От самца до самки. Из тех вас, кто сюда прибыл. По счёту ащуров. Сотню тысяч каждого пола просто учли при торопливой сдаче за одного. Вас ащуры, словно сами обезумев после посадки, просто выгнали палками, шоковыми разрядами и плетьми наружу, захлопнули люки насквозь провонявших вашим помётом, мочою и вашим застарелым потом звездолётов, и взмыли вверх, даже не спросив оговоренной платы. — Тихий смех существа, крайне довольного собственными воспоминаниями. — Потому как даже плоскоголовых ащуров, чьи терпение и флегматичность мгновенно вошли в историю, вы умудрились довести до кипения… И они были страшно рады просто улететь. Освободившись от вашего присутствия раз и навсегда. Как рассказывали потом их соседи, они даже перестали охотиться на вас на Кагриорре, — так вы им опротивели… Так что — двое, и точка! Арифметика оказалась проста. Пожалуй, это была самая странная и бесплатная сделка во всей Вселенной. Когда для того, чтобы доставить товар, расходы и жертвы были чудовищными. Но чтобы избавиться от товара, сто тысяч, не торгуясь, посчитали за одного, брезгливо зажимая не могущие более терпеть запахов носы. Не взяв ничего, ни единого средства платежа, предпочтя чистый воздух барышам. Легко себе представить, сколько мучений стоила потом навеки зарёкшимся торговать «зверьками» ащурам чистка своих трюмов! И это всё ещё они сочли за истинное счастье! Такой для вас её, эту арифметику, скорее, шутки ради, потом и записали. Потому что вам ещё точно долго было не суждено научиться считать до таких цифр, как сотни тысяч. А ащуры впервые, должно быть, осознали, что плата — не самое лучшая награда за право быть свободными от обязательств. — Клоффт снова засмеялся было негромко, однако тут же, бросив мимолётный взгляд на бледного и борющегося с внезапными приступами дурноты Питера, посерьёзнел:

— Однако вы, переврав всё при первом же прочтении, сдуру сочли эту позорную цифирь своими первыми именами. Так вот, — вас почти случайно назвали «людьми». Не намеренно, как вы считаете, а по одной простой причине. «Люди», с ударением на последней букве, с языка ащуров, означает "окультуренный зверь". Догадываешься, что означало бы на исковерканном древнем языке «уне-люди»? Между прочим, ваши древние, первые правители, были куда мудрее. Они по-настоящему чтили Создателя и Справедливость. Потому как они ещё обладали знанием. Знанием правды о вас самих, недоумках. Застенчиво и благодарно ставили они храмы, вершили праведный суд, вели жизнь и дела так, как повелел и вразумил их Он. Но те, кто сменял их затем на тронах, — им всё меньше и меньше нравилась правда о вашем скотском происхождении. И они вывели свою собственную теорию, свою Библию, напитав ею и то остальное неорганизованное, ленивое и неразумное блохастое стадо, что терпеливо сидело, почёсывась или дремля, в ожидании корма или кнута у их ног. Действительно, как животные, целиком и полностью зависящие от воли хозяина. Лишь немногие зарабатывали тогда пищу свою честным трудом, — в поту и ломоте. Большинство же банально воровало, выпрашивало, торговало плодами чужого труда, жирея и наживаясь куда более, чем сам производитель благ. Иногда это злило тех, кто непосильным бременем почти добровольно кормил всю расу, и они пытались бороться. Власть тщательно и рьяно защищала свои привилегии и лояльные к ней классы, а пугающие Именем Его жрецы грозили массам всеми карами. В результате почти все уверовали, что Творец — чуть не кровожадное зло, которое достойно того, чтобы при Его поминании озираться и испытывать трепетную боязнь; а правящий представитель вашей расы — это кормящая длань и покровительство, стоящее всяческого поклонения. Даже здесь вы почти забыли право и первенство почитания, выбрав между Тем, кто истинно дал вам саму жизнь, а не существование степных шакалов. И теми, кто был ближе, и мог отстегать за глупость и неповиновение, а мог бросить кость. "Богу — богово, а кесарю — кесарево". Эта формулировка предполагала начало отхода от Начального. Такими вы и остались. Веруя в Истину в полсилы, на всякий случай, чтоб не покарал Он, храни Его гнева… И до почвы склоняясь перед смертным. Главный ваш тезис — "Бог далеко — а господин рядом", в конце концов, в вас окончательно возобладал…

…Умыв однажды вас, вылечив от многочисленных ран и хворей, выбрав из ваших голых волосатых тел кровососущих нашими руками, Он всё умилялся потом, глядя, как вы впервые взяли в руки камень. И как при делёжке и без того бесчисленных фруктов треснули им вдруг по черепу ближайшего родича. Как попробовали на вкус первые жалобные гортанные звуки, когда тот умирал посреди тяжкого даже для вас самих, вашей неуёмной жадности, изобилия, — с расколотым черепом. Вам было не съесть всего, но вы всё равно задрались, а потом слаженно и самозабвенно подвывали над его трупом… Он долго не мог успокоиться, рассказывая нам о том, как вы не задрали своего первого опоссума перерождающимися под местную пищу зубами, сожрав его прямо с кишками и шкурой, а сбили того с дерева, освежевали и поделили уже руками. Всё это казалось Ему началом вашего столь славного, как искренне Он считал, и большого, Пути…

Как часто Он радовался и ликовал, показывая на вас, когда вы, напялив на себя ещё дымящуюся свежей кровью, жирную и мокрую с изнанки шкуру первого убитого самостоятельно медведя, с довольным рычанием гонялись в ней за сородичами, пугая их! Как потом пытались скалить зубы, предваряя первую улыбку, первый свой осмысленный смех… Он трепетал, глядя на то, как вы впервые привязали тот же камень к палке, и когда в первый раз порезали палец каменным же ножом… Однако мы смотрели на вас, скрепя сердце и улыбаясь вашим полуразумным выходкам, не желая расстраивать Его своим недоверием. Лишь раз осмелился возразить Ему тот, кто был создан незадолго до этого Им же, а затем и был тут же отправлен в Ничто. У вас это называется ссылкой. Он не убил его в гневе, но удалил от Себя и от вас, чтобы своими сомнениями он "не мешал" вашему «развитию», как считал Творец. Он счёл, что наказанному лучше присматривать за новым миром, чем будоражить старый…

А потом уже и вы охотно и незаслуженно свалили на него возникновение своего Первородного греха. Нашли для своих потомков оправдание собственной животной порочности. В то время на Земле не было ни этих «яблок», ни даже вашей «речи». Ваша праматерь ещё ничего даже не смогла бы сказать праотцу, не говоря уже о мгновенном её «просветлении». — Маакуа иронично мотнул головою: — Вы продолжали вылизывать свои гениталии ещё тысяч двадцать лет после изгнания. Лишь тогда, когда на остывающую после окончания вулканической деятельности планету пали первые настоящие холода, мы научили вас делать одежду из шкур, а не прикрываться фиговыми листами, как вы себе выдумали…

И всё же вы, как мы и предполагали, так и не стали до конца разумными. Даже сейчас.

Вы как были пугливыми, неразборчивыми и мерзкими животными с присущими им страхами и непомерным аппетитом, желающими иметь больше, чем в состоянии прожевать и проглотить, такими и остались. Хотя вы старательно развивали не мозг, но глотки. Единственное, что вы сделали ещё тогда, с нашей подсказки, это напялили на себя свои первые, снятые с убитых животных, шкуры. Впоследствии сменив их на тряпки. Создали позорное разделение на роды и касты. Выпросили у нас секреты добычи руд и плавления бронзы. Чтобы тут же наковать первую массу своего оружия. Начать убивать своих же сородичей уже более массово и организованно. И в связи с этими событиями вы тогда вознеслись, стали считать себя высокоорганизованными существами. «Цивилизацией». Это всё, в чём вы действительно преуспели, как ни одна раса во Вселенной. Но, как и раньше, вы всё так же боитесь грома и молний, трусливо оглядывая при этом дождевое небо. Когда последние корабли с основной массой уходящих по Его «просьбе» анаггеалов поднимались с этой планеты, оставляя вам её в дар и унося нас в великое Неведомое, вы ещё не знали огня. И ничего не понимающим взором, сбившись толпами, скорее даже стаей, на краю щедрого на пищу девственного леса, смотрели нам вслед, равнодушно вылавливая друг в друге насекомых и жуя свои первые накопанные палкой коренья. Грохот двигателей породил в вас такую дикую панику, что вы несколько лет вообще не выползали из-под густой сени деревьев. Мы не могли вас выманить на свет. Это тоже осталось в вас и по сей день. А уж после того, как Он понял и узрел, какие именно «знания» вас стали интересовать в перерывах между бесконечной едой, играми и сном прежде всего, Он возопил от негодования, и выпер вас за порог. Потому что, прежде всего, почти все вы стали рассматривать самих себя, своих самок и даже однополых родственников, с точки зрения извращённых и низких плотских утех. Ведь у вас в обеспеченном всем, что душа пожелает, «раю» было слишком много свободного от борьбы за жизнь и сытое существование времени… Хотя в своих самых первых книгах Веры вы оправдываете свои «грехи» по-своему… Так, как вам удобно. Так вот, — после "изгнания из рая" в своём развитии вы скатились на дно ещё более глубокой ямы, чем та, в которой вы долго пребывали до этого, несмотря на все Его более поздние усилия вновь поднять вас, напитать ваш грубый и крайне ленивый мозг живительным, искрящимся разумом. Но вы были чересчур тупы, ленивы, трусливы и неподъёмны для обучения. Потому как под Его бесконечной опекой в вас, как в особях, погибла самостоятельность и боевой задор. Всё, что вас интересовало на самом деле, были и сейчас остались еда, сон и удовольствия. То есть то, что по скудости многообразия их жизни доступно лишь животным. И вы до сих пор барахтаетесь в ней, в этой пропасти, лишь только-только пытаясь высунуть свой длинный нос над её краем. Вам, как расе, с учётом своего первого появления на ныне погибшем от столкновения с кометой крохотном Кагриорре, почти три с половиной миллиона лет. И за всё это время научились же вы немногому. Пожалуй, останься вы там, среди вечных трудностей этой грозной к своим детям планеты, вы, если б вас не пожрали хищники, уже летели бы к самым дальним своим звёздам. И забыли бы за это время дорогу в свой прежний негостеприимный Дом. Я бесконечно удивляюсь тому, как вообще Творец смог, и даже не однажды, вас простить, и вдобавок послать ради вас на смерть одно из лучших, совершенных в своей духовности, существ этого Мира… И до сих пор глубоко внутри я не могу принять и одобрить этого. Хотя Ему, наверное, куда виднее. — Пришелец сверкнул глазами на Питера и пробурчал негодующе:

— И это вы-то, дикари, древних и по-своему гениальных тонхов, что поставили на колени чуть ли не половину разумного же мира, — вы ещё имеете наглость называть их приматами…

Собравшись с мыслями, он вздохнул и вновь вернулся к прерванному на эту тираду повествованию, во время которого человек переводил дыхание, — его отпустило. Но заострившиеся черты лица выдавали в нём некие скрытые процессы, конец которых не обещал ничего хорошего. При этом он старался внимательно слушать, не пропустить ни слова и сделаться невидимым, настолько резала его неоспоримая правота Клоффта:

— Мы ушли тогда в неизвестность, чтобы вскоре пойти погибать за вас, недостойные черви на теле Бытия, чтобы в вашу честь, в мучениях и славе, сложить к алтарю мироздания наши гордые головы…

Но вы не поняли, вы не оценили всех тех жертв, что были принесены для вас, вместо вас и во имя вас. Вы, — неблагодарные и вечно недовольные собственным раем, что создавали для вас величайшие расы и сотворили сами Основы, — вы даже вряд ли когда задумаетесь об этом, не вспомните хотя бы их настоящих Имён…

Казалось, что боль, терзающая пришельца, должна служить основой для дальнейших непрестанных обвинений в адрес столь непонятливого и нагловато-чванливого человечества, однако он, скорее всего, давно свыкся с той мыслью, что, однажды сделав выбор, совершив поступок, нельзя вечно винить в собственном выборе того, ради кого ты пошёл на определённый шаг. Маакуа не обвинял, он лишь грустно констатировал факты, но Гарперу было мучительно стыдно. Стыдно и позорно было осознавать весь размах бесполезности, всю моральную и физическую никчёмность для Мира, душевную слепоту, свинство и хамоватость племени, которое он здесь вроде как представлял…

… - Остатки некогда многочисленного народа, мы, найдя после долгих скитаний новую родину, рассеялись по вашей Галактике, дав Клятву своей древней Крови Творцу, — хранить вас. И до тех пор, пока мы были здесь, рядом, никто и ничто не могли диктовать свои условия. Пока что-то или кто-то не разрушил столь надёжные, казалось, связующие нити пространства. Должно быть, это заслуга Ничто. Мы не смогли разглядеть крохотную частичку уцелевших тонхов, что просочились почти на ваш порог, и на время мы потеряли их из виду. Лишь не так давно, по космическим меркам, мне удалось их найти и настичь. — Мысли божества тонхов словно витали где-то далеко, будто навевая ему смешанные чувства ностальгии и гордости за величие собственного народа. — Теперь я здесь, и мне следовало бы, безумно хотелось бы действовать. Организовать десант анаггеалов, вырезать эту проклятую опухоль из организма Вселенной… Но оказалось, что по странной Его прихоти, вы должны сами решить одну из самых тяжких задач во Вселенной. Ту, что не удалось решить объединёнными усилиями многих великих рас. Всё это для меня непостижимо и странно. Мы выполним свою задачу и сметём тонхов, как и всегда до этого, как только тот, кто был избран Им самим, сразит Владыку и откроет нам звёздный Путь. Для этого, повторяю, не потребуется большого числа моих соплеменников. Анаггеалы — лучшие, неоспоримо лучшие воины всей Вселенной, и именно им выпала тяжёлая честь уже дважды спасти ваши нежные шкуры, и дать вам, недостойным, саму возможность тут жить. Впервые — когда их «наняли», то есть призвали, для отражения Первых атак из Ничто, и они воссоединились со своим ранее ушедшими в другие миры соплеменниками. И ушли они в это никуда, и победили. И второй раз — когда встали перед рвущимися в эту галактику тонхами, и когда незадолго до этого покинули по Его мягкой просьбе эту планету, на которой он вдруг вознамерился поставить свой очередной Вселенский эксперимент. Но поставить его уже в меньших масштабах, задумав вырастить из вас, заброшенных сюда с самых ничтожных и отсталых звёзд, существ с наиболее развитыми духовными качествами во всём Упорядоченном. Как я вижу, и вижу это с обидой, именно здесь Он пока преуспел меньше всего. И теперь, когда чаша Его терпения по отношению к вашим безумиям, очевидно, переполнилась… — Клоффт вновь усмехнулся, горько и устало. — Теперь вам придётся самим доказать, отстоять, купить ценой крови своё право на существование. Как перед Ним, так и в глазах всех тех, кто когда-то отдал за вас свои ценные для всего Сущего жизни. Без моего вмешательства, без Его прямой помощи. Проще говоря, именно сейчас никто не подставит за вас свою грудь, выполнив задачу от начала до конца. Я именно так это и вижу. Я много беседовал и спорил с Ним, о человек. Я, его Опора, последний и единственный из ныне досягаемых анаггеалов в этой части Вселенной. Вождь и законный Правитель своего народа, уступившего вам место под этим ласковым Солнцем… Но я так и не смог переубедить Его. Мне, которому за победу над Луессфаррамом и его воинами было дарована привилегия быть Его правой рукою, стыдно и больно видеть, как топчут вернувшиеся со своим новым именем деомманды крохотную жемчужину, которая когда-то давно была и нашим Домом… — Маакуа умолк. Какое-то время он молча созерцал копошащихся внизу, как опарыши, тонхов, что почему-то более не казались Гарперу какими-то величественными и непобедимыми. Он уже провёл все аналогии и понял, что значили те или иные имена и события в земной истории.

— …Тебя здесь называют архангелом, Клоффт. Михаилом, насколько я могу судить о твоём имени — «Маакуа».

Клоффт равнодушно кивнул:

— Да, Михаилом. Тонхи, что видят меня в другом ракурсе, — в привычном им обличье их собственной расы, — величают меня среди Вопрошающих как «Клоффта», "Верховного". Маакуа Геар Эпое — так звучит моё «земное» имя на нашем языке. Именно так стали называть меня и тонхи, признав на время своим божеством, и начали приписывать себе право рождения от моего колена. Когда мы впервые разбили тонхов, они ушли. Но скоро вернулись. С тем, кого когда-то называли Луессфаррамом. Вы поминаете его, как Люцифера. Именно он — «ссыльный» в Ничто. Владетель тех мест. По сути, он и есть ваше Зло. Потерпев от нас второе поражение, Луессфаррам надолго пропал. Это значит, что я "победил его, и заковал в цепи", как утверждают ваши специалисты веры. Разбитые и потерянные тонхи торопливо возвели меня в ранг нового божества взамен того, в котором они так страшно разочаровались…и вскоре предали. Теперь они снова пытаются обрести благосклонность "кровожадного и неумолимого Маакуа", но это уже больше похоже на попытку задабривания, чем на наследие истинной веры, как ранее они веровали в Луессфаррама. Поскольку уже давно забыт ими Луесс, — с тех пор, как их стал преследовать я. Да, благодаря его незримой помощи своим «чадам», а скорее всего непонятному мне Его прежнему противлению истреблению расы Сильных, мне не удавалось вовсе уничтожить их. Но кроме этого Луесс ничем более для тонхов себя не проявлял. И они сочли себя брошенными богом, которому так верили. Мне было всё равно, чтут они меня или нет. Но, как я понял впоследствии, совершил большую и непростительную ошибку. Пока они ставили мне храмы и раболепно поклонялись моему изображению, я вполне мог бы держать их на привязи. И многих проблем удалось бы избежать. Но бог, который не балует своих чад вниманием, быстро теряет популярность. К тому же после первой битвы израненный и униженный, Луессфаррам нуждался в восстановлении. Но он всё ещё сохранил достаточно силы, чтобы вновь овладеть душами утраченных было рабов. Он смог снова завладеть их умами. И деомманды отдали ему свою кровь, принеся в жертву практически всё население своей родной планеты. Кровь обладает невероятной силою, именно поэтому Он завещал вам не питаться ею, не осквернять её и не проливать напрасно. А предавать земле, возвращая Энергию в её Русло, не позволяя питаться ею силам Противостояния. Даже простые войны, происходящие в мирах, питают своими никуда не пропадающими «испарениями» вечно голодную Противоположность…

Кое-что вы усвоили из этого когда-то, и ваши колдуны и чародеи, как вы их называли, несмело учились владеть Потоками. Но вы, одержимы страхом и следуя приказу дрожащей от боязни потерять власть верхушки, их старательно выбили и тщательно извели под корень. И больше некому соблюдать естественные заповеди и законы Бытия. Те, что даны были вам в Ветхом завете. Он — единственно настоящее свидетельство слов Его для вас. Всё остальное вы «додумали» сами, написав это уже так, как вам было угодно. Вместе с тем вы намеренно разбросали многие Его откровения по разным источникам. Удалив из Книги многое из того, что Он действительно там оставил. И втиснув туда массу несущественного и лишённого смысла трёпа. Я уверен, что сделано это было продуманно и расчётливо. Чтобы разрозненность источников не позволила возникнуть настоящему Знанию. Всеобъемлющему, верному и единому. Ты не обращал внимание на то, что интересные, важные моменты, на которых начинаешь заострять внимание, вдруг «разбавляются» всякой болтологией и глупостями, заставляющих зевать и откладывать Библию в сторону в надеже взяться за неё "как-нибудь потом"? На это и весь расчёт тех, кому претила основная мысль, записанная поперёк всех страниц Книги: "Человек рождён для разума, души и свободы".

Ты выборочно пробегаешь её глазами, ухватывая на ходу показавшееся тебе важным, и — на этом твои представления о сложности Бытия заканчиваются. Но ты отчего-то убеждён, что знаешь о Боге и Мире всё. Точнее всё, что захотели донести до тебя «цензоры».

Это равносильно тому, как если б разобрать и разбросать по свету части единого ранее, крайне полезного, но непонятного с виду механизма. В этом случае вероятность того, что удастся понять назначение и принцип его работы, равна нулю. Ваш правящий класс постарался на славу…

Так вы поступили и с Луессфаррамом. Свалив на него свои грехи и оболгав перед Всевышним. Следовало бы отрубить ту руку, что указала на него в обвиняющем жесте. Сын Света, наиболее чистое создание, не могло стать подлецом, Демоном, Сатаной без вашего прямого участия. Никто не искушал вас, подсылая Змея и мстя этим вам за немилость в глазах Творца. Это ваши собственные «главы» и «вожди» создали идола, в которого следовало бы плевать вместо их могил…

Ну да ладно. Всё-таки он — Его лучшее творение, и чтобы существовать, ваше мнение о нём ему не важно. А произошедшие с ним трансформации вызваны не его "злым нравом", желанием вас «искушать», а вполне естественными причинами, которые понятны всё ещё далеко не всем из вас. Кстати, ты хоть знаешь настоящий смысл слова «Сатана»? Нет? Я так и думал… Как бы то ни было, он снова жив. Жив и могущественен, как никогда. И бросив тысячелетия назад своих рабов и «паству», он просто исчез на просторах Вселенной. Где он был — мне неведомо. Однако он теперь где-то здесь, с новым именем, и благодаря усилиям тонхов в своё время, жив. И сейчас, чтобы его уничтожить, снова придётся перевернуть Галактику вверх дном…

Оживление, Воскрешение Верховного властителя Пустоты. И хранимая верность ему. Это вот и есть главное преступление тонхов перед Его волей. И насколько я понимаю, Луессфаррам заявился сюда не просто так. Потому что здесь я, где-то здесь уже Избранный, и просто потому, что это для него, по вашим меркам, — вопрос чести… Намылить вам шею в вашем же доме, что так заботливо и старательно обустроил для вас Он, — ныне его вынужденный гонитель и антипод. Это просто дерзкий вызов, претендующий на продолжение сражения до окончательной победы одной из сторон. А скорее, это как раз та, столь редкая в Сущем возможность восстановления прежних и обретения новых, более прочных, позиций. Обо всём этом в простом и доступном языке раньше было написано в вашей Библии. Старик Эгорс частенько почитывал её первые образцы, и он уж точно догадывался, что произойдёт с его народом. А потому и торопил своего сына. Луесс и тонхи когда-то вновь покинули свои планеты, и по приказу Луесса пошли уже прямиком к Земле, но за давностью лет и в страхе преследования мною даже подзабыли, куда они и двигались. Утратили понимание начальной цели, увязая в сражениях и бесцельно убегая затем от меня, пошедшего за ними вослед… Тонхи всю свою историю шли именно сюда, но попали они на Землю по воле другой закономерности. Вот такой парадокс, Питер. Но для того, чтобы восстановить начальное статус-кво, здесь уже где-то рядом он, — Пра Хаара, "Отец Противостояния". Это отныне его имя.

Если они объединят здесь усилия — можно считать, что Упорядоченный Хаос обречён. И прежде всего обречена эта прекрасная планета… За битву с Луессом когда-то давно Он даровал мне бессмертие, а это значит, что, умея до некоторой степени быть частью Силы космоса, я непрерывно питаюсь его энергией, а потому живу, живу, живу….

Умение, которое я куда охотнее променял бы на простую возможность прожить обычную жизнь здесь, со своим народом, а не ютясь на мало приспособленных для этого планетах на самой границе Галактики… как ваши, и ничьи больше, честные и бдительные сторожевые псы… Но даже его, свой новый и не слишком гостеприимный Дом, я не видел столько лет…

Маакуа выглядел сейчас по-настоящему древним и подавленным. Гарпер не мог себе представить, чтобы тот, кто награждён бессмертием и самой высшей властью из возможно доступной живому существу, мог так открыто кручиниться о маленькой планете, затерянной среди рядовых звёзд. Питер не знал, что и сказать ему в оправдание за слабость человечества, спасать которое, отчего-то столь возлюбленное когда-то Богом и пославшего за него на смерть своего сына, Маакуа прибыл уже не в первый раз. Как видно, все уроки, преподанные человеку, не идут ему на пользу. И за десятки, сотни тысяч лет, что существуем мы счастливыми гостями на этой планете, не ведая и даже не догадываясь, что чьё-то вполне реальное «крыло» оберегает наш покой, мы не стали лучше. И благодарнее за это. Богу и тем, кому он заповедовал о нас… Своим Ангелам, покорно и с готовностью уступившим нам столь прелестное жилище, и чьи жизни служили откупом перед Роком за нас самих…

— Маакуа, это ты приходил тогда в лабораторию, ты убивал тонхов все эти недели? — Теперь, когда многое стало на свои места, и перед ним стоял сам Правая рука Господа, Питер отчего-то не сомневался, что все проблемы удастся решить. А потому спрашивал уже не стесняясь, и стараясь не обращать внимания на вновь нарастающую боль. Он вдруг подумал о том, что ему важно успеть узнать как можно больше. Словно вслед за этим ему предстояло принять какое-то решение.

Анаггеал как-то неопределённо пожал плечами:

— Мне больше незачем было делать это. Несколько их жизней не сделают погоды, сам понимаешь. А после того, как мне в категорической форме запретили постоянно путаться под ногами… Когда я говорил с Ним последний раз, Он сказал мне на ваш лад примерно следующее, Гарпер: "Проблемы и преступления человечества перед Сущим и Бытием огромны, и решить их можно лишь там и теми силами, что есть в распоряжении самих людей. Всему нужно предоставлять возможность искупления. Если раса достойна существования, я дам ей этот, последний, шанс. Как бы ни ценны казались мне они, Я ограничиваю твою мощь и запрещаю тебе сражаться в одиночку против всей армии, усиленной к тому же их Верховным Владыкой. Запрещаю выводить в Пространство, в движение к Земле твоих воинов до того, как Избранный настигнет Изгнанного. Чадам пора взрослеть. Учиться защищать свой Дом собственными силами. Человечество должно в полной мере вкусить горечь и других плодов, нежели лишь тех, что столь долго и лениво собирали они до этого, лежащих прямо под их ногами. И проявить стремление, волю к борьбе за собственное право жить. Хотя бы сделать попытку. И если среди него найдутся хотя бы несколько тех, кто положит свои жизни на алтарь ради великой цели, можно будет считать, что все жертвы во имя их существования были не напрасны. Я не стану вмешиваться, держать чью-то сторону, но дам переспективу в этой борьбе и Луессфарраму. Однако сразиться с ним придётся уже не тебе, а тому, кого изберу из их числа Я сам, и наделю его Я достаточной для битвы силой. То есть — человека, по рождению своему и по сути. Это будет, безусловно, лучший из всех, если таковой ныне найдётся и на кого только сможет пасть Мой взор. И сразится он с Тьмою там, на Земле. Если ему суждено проиграть — так тому и быть. Потому как хилому организму, живущему под яростью энергий, не следует всегда уповать на спасительную тень. Пусть в этот раз Искупителем и Спасителем для своей Родины и своего рода станет сам человек. Только так, пожалуй, он сможет понять истинную ценность дарованной ему жизни, её кровавую и нелёгкую сторону. Только тогда, и лишь тогда, в случае победы человека, ты откроешь врата анаггеалам, которые и сокрушат воинство Тьмы. И ни мгновением раньше. А до тех пор человек будет гоним им и подвергаться страданиям и смертям. Ты же вмешиваться не смеешь, Маакуа. И да сбудется пророченное, и да убьёт в себе «демонов» сам Человек, пожертвовав во имя себя самого собственными привязанностями и страхами. И тогда да спустится с небес извечно верное Мне воинство, и в последний раз сразится там с Легионом. Потому как именно вы, верные Мои анаггеалы, однажды обрекли человечество на отсутствие у него всяческого выбора".

Я был сражён Его словами. Мы, которые буквально выносили вас на своих руках, были повинны в каких-то ваших бедах?! Сперва я предположил, что Творец обвиняет нас в излишней заботе о вас в дни Хранения. Заботе, которая избаловала вас, сделала неспособными противиться испытаниям. А потом я прозрел. Знаешь ли ты, сын человечества, что значит само имя космического тела, на котором ты так беззаботно проживаешь? Нет, не трудись отвечать, всё равно твой ответ будет неверным. Это название дали ей мы, и это не почва, что составляет его тонкую верхнюю кору. На нашем языке, как я осознал внезапно, Земля означает что-то вроде место "конца бесконечности начала". Это пророческое название и создало над вами ауру предопределённости, человек. Попробуй прочесть значения его слов с конца фразы, и ты поймёшь, что в названии Земли сокрыт глубочайший двоякий смысл. Меня словно поразило громом. Выходило, что в простом имени, означавшем нашу радость по поводу окончания столь длительных скитаний в поисках нового Пристанища, заложена так же и неизбывная печаль всего живого об ожидающем его впоследствии конце. То есть в одном слове заложено всё…

Мы вкладывали в это имя сугубо благодарственный смысл, а вышло так, что названием планеты мы предопределили её будущее, её великую роль. Роль, которой предстоит впервые и без репетиций сыграть растерянному, изящному и хрупкому лилипуту в театре злобных и неловких Титанов. Сыграть блистательно и без права на провал роль владыки-короля, непрерывно рискуя быть растоптанными статистами и челядью… Земля сегодня — место, где сойдутся начала путей Сил, и где они же и закончатся… В вашей истории были яркие личности, чей пример мог бы стать для вас ориентиром. Но насколько я понял, не их вознамерился Он призвать. Древним не дано понять живущих в настоящем. А потому, я думаю, это будет кто-то из тех, что вкусил реалии сегодняшнего дня вашей расы. Он быстрее сориентируется в обстановке. А поскольку Он не ставит никого из нас в известность относительно всех своих планов, Выбор, по всей видимости, уже состоялся. Пусть я об этом и не знаю. Куда важнее моей осведомлённости то, что начало положено. Так что там, где ты говоришь, был точно не я, Питер.

Хотя я, выходя время от времени на поверхность, и оставил свой след в вашей истории, — в отчаянной попытке предупредить, предостеречь, описав в одной книге, некоторое время назад, возможный сценарий уже давно состоявшегося вторжения. Но в силу не совсем понятных мне обстоятельств вы, люди, не придали этому особого значения, посчитав за выдумку. Взяв себе человеческое имя и фамилию Сирвенг, я, исполненный чувства собственной доблести и ума, сдуру даже опубликовал свои «труды». В конце концов я с печалью осознал и констатировал, что вера в небывальщину в вас куда сильнее, чем способность усматривать в ней рациональность грядущей истины. Несколько тысяч лет, проведённых мною среди тишины спящих капсул наедине с телами тонхов, не раз наводили меня на мысли уничтожить их прямо там, под толщами воды и льда. Но Его запрет и сама техническая невозможность вмешательства в жизнедеятельность кораблей не позволяла мне сделать это. Попытайся я вторгнуться в системы контроля и охраны механизмов корабля, последний разбудил бы немалое количество воинов, и у них возникло бы вполне естественное желание выбраться и попробовать вас на зуб куда раньше, чем вы «изобрели» даже свои первые ружья… Было и ещё одно подспудное чувство, которое удерживало меня от попыток расправиться с тонхами. Это осознание того, что в затянутом в тугой узел коконе событий не родился некий важный фактор, ставящий всё на свои окончательные места. И что даже смерть большого числа наших общих врагов не принесёт полной победы. Смерть приверженцев Зла не означает гибели самого его источника. Вслед за убитыми почитателями, при наличии кумира, через время появятся другие, только и всего. А потому мне оставалось лишь ждать, пока ваше развитие не достигнет того уровня, в котором вы в состоянии отличить техническое устройство от «колдовства» и «ереси». Пока у Него не появится возможность выбора. Пока не проявит себя главный враг. От обилия времени я, бродящий призраком по пустым залам корабля, тайком от собственных убеждений и Его взора, старался ускорить ваше развитие. Не возвеличивая собственных заслуг, хочу спросить: разве не казалось вам самим странным, что за несколько веков вы в своём «рывке» преодолели и познали больше, чем за все предыдущие времена? Тебе должны быть знакомы такие вещи и имена, как порох, бумага, самолёт, телефон, традиционные медицина и боевые искусства восточных частей одного из континентов… Коперник с его «теорией» вращения планет вокруг светил, периодическая система элементов Менделеева, теорема Пифагора, законы сохранения и превращения энергии… И многое другое. Ваши Циолковский и Микеланджело, Архимед и Кюри, Ландау и Ом, Райт и Курчатов, десятки других, — все они косвенно или напрямую знакомы с осторожными, а иногда и требовательными прикосновениями моего разума. Не знаю, понимаешь ли ты музыку сфер, но тонкий Моцарт и загадочный Паганини, угрюмый Бах и своенравный Бетховен, развесёлый кутила Лист и нудноватый скряга Чайковский, прямолинейный Вагнер и мечтательный Рота, и ещё многие другие, способностями которых я открыто любовался и коим уделил немало своего времени, воссоздали для вас в своих произведениях все мои усилия. Слушая Пространство, я анализировал его, насыщал их мозг его образами, и им, как мне кажется, удалось преобразовать их в привычные вашему слуху колебания…

Я отмечался в вашей истории по-разному, то самостоятельно внедряя свои знания в ваш обиход, то подкидывая готовые идеи некоторым из наиболее одиозных личностей ваших эпох, стирая затем с их подкорки саму память о своих визитах. Так, что они охотно верили в гениальность собственного мозга. С вашими непомерными амбициями это было так легко… — Маакуа воздел очи горе. Так был похож его жест на это определение. — Пожалуй, лишь с одним из ваших соплеменников мне было легче всего, и он — единственный из многих, кто смутно, но помнил меня. Чью память мне так и не удалось нейтрализовать полностью. Это Энштейн. И уж совсем отдельно в этом списке стоит гениальный не по вашим меркам Тесла. Тот, что обладал феноменальной способностью ухватывать и практически самостоятельно дорабатывать посылаемые мною ему для собственного развлечения мысленные импульсы. Подобного существа, которого я не могу назвать человеком, ибо скорость и работоспособность его мышления превосходят возможности любого из ваших учёных, ваша планета не рождала ни до, ни после его смерти. — Маакуа задумчиво покачал головой:

— Я посещал ваш «верхний» мир не единожды. Но не я убивал Сильных именно здесь. После Его вмешательства и разговора с Ним я примирился с неизбежным, и всё, что мне оставалось — терпеливо ждать часа, когда сойдутся в одной точке нити связующих Бытие событий. Очевидно, это действует тот, кого избрал Он. И избранник Его уже действительно здесь. И лучше бы он успел… Потому как если его враг примет свободу и победит вас раньше, чем мои сородичи успеют к вашим пределам, всему можно будет петь осанну.

Маакуа перевёл дух и пессимистично закончил:

— Я долго живу, я видел много миров, человек. Рождение, развитие и трагическую гибель цивилизаций. Видел сотни миллиардов могучих воинов и грандиозные битвы, в которых они участвовали. Сам перебил в разных войнах массу разумных, и не очень, жителей звёзд. Но никогда ещё я не слышал о том, чтобы столь слабое существо, как ваш соплеменник, могло одолеть самого Люцифера. — Пришелец впервые твёрдо назвал властителя Тьмы его земным именем.

Питер был сам не свой. Всё услышанное вкупе с уже пережитым как-то незаметно надломило его некоторые жизненные убеждения и принципы. А потому он неожиданно для себя самого почувствовал, что его горло давит странный, незнакомый ему доселе комок ощущений и эмоций. И что оказалось ещё более не предусматриваемым ранее его обычным, ничем не разрушаемым спокойствием, так это вопрос, вне его воли сорвавшийся с несмело произнёсших эти слова губ:

— Скажи, Маакуа…, а каков Он на самом деле, — Бог?

Донельзя поражённый тем, что впервые в своей долгой жизни упустил из виду мысль контролируемого им существа, анаггеал нервно хрустнул длинными пальцами с крупными суставами, и очень медленно обронил:

— Питер, никому, даже мне, не смочь описать грандиозность и суть составляющей Недосягаемого, Непостижимого. Как не дано слепому узреть величие и грандиозность льющих свет звёзд. Насколько можно охватить взглядом или душою, Он — всюду. Просто, беседуя с Ним наедине или в присутствии близких тебе по духу существ, ты увидишь Его лишь таким, каким сам же себе давно представляешь. Живым и реальным, из плоти и крови; растворённым в облаке утренней зари — либо занимающим в сиянии своём половину обозримого Космоса… Пойми — каждый видит Его так, как однажды воссоздал в своей душе. Каким представил Его в минуты первого прозрения, пробуждения к жизни собственного разума, — от первых шагов и до смертного одра. Никто и ничто не в силах изменить или навязать единожды и навечно сложившийся образ Его в чьей-либо душе. С Ним и Его образом существо рождается, с образом Его живёт, страдает и надеется. И с Ним уходит в Вечность. С неизменным и бережно хранимым, лелеемым, оберегаемым от посягательств, образом. Для каждого существа во Вселенной Он — свой…

Гарпер почему-то ожидал именно такого ответа. И вдруг понял, что подсознательно ждал, что вот-вот, сейчас, он услышит именно тот неожиданный ответный вопрос, который тут же и прозвучал:

— А каким он видится тебе, человек? — казалось невероятным, что тихий голос инопланетного существа, что едва не пережило многие звёзды, может быть таким, — почти нерешительным, словно опасающимся признаться самому себе в правильности собственного восприятия видений…

Питер запнулся на секунду, не зная, как и реагировать на столь необычное поведение анаггеала, не раз встречавшегося с Творцом. Потом набрался смелости, слегка набычился…, будто готовясь действительно отстаивать в назревающем споре свою позицию, прохрипел:

— Он… Он всё-таки похож на человека, Маакуа… На бесконечно мудрого и седого мужчину, — человека, который смотрит сквозь тебя, но видит гораздо дальше и больше, чем даже ты сам о себе знаешь…

Было непонятно, — слушал ли вообще анаггеал Гарпера, поскольку до того момента, когда он подал голос, прошло не менее минуты:

— "По образу и подобию Своему"… Творец, Ты всё-таки именно так и сделал… И всё, что Ты когда-то нам говорил, скоро действительно сбудется?

Он поднял голову и посмотрел на человека совершенно спокойным и почти доброжелательным, как показалось Гарперу, взглядом:

— Ты будешь удивлён, Питер, но я… — Анаггеал помедлил, как перед решающим признанием, а потом с какой-то удовлетворённостью, покорностью судьбе легко закончил:

— Я всегда видел Его именно таким, как ты описываешь. Тогда мне казалось, что Он держит на себе этот образ, находясь под воздействием собственных же аналогий, проводимых с причастностью к вам. И я считал, что пребывание в подобии вашего, крайне улучшенного Им в себе, до предела совершенного, обличья — это самое большое проявление привязанностей, которое и в самом деле Он питал к вам. Как говорили мне когда-то Двое, незадолго до их смерти допущенные к Нему и поражённые, как и я сейчас, Его обликом, в привычном их понимании и почитании, в вере их рас Создатель был туманной и огромной субстанцией, простиравшейся на световые года. Они за десятки миллионов лет даже не дерзнули придать ему Лика в полном понимании этого слова. И лишь вы, — самая молодая и безалаберная раса Вселенной, — имели честь так панибратски лицезреть Его величие, Его истинный Лик, но не сумели верно оценить даже такой предел доверия и любви к вам. Веры Его в вас. В вас, — и тогда, и сейчас, — столь несовершенных. Вы просто приняли Его, как есть, не утруждая себя вопросами по этому поводу. Что ж, выходит, что вы правы, и это — Его настоящий образ…

Оторопевший человек не нашёлся, что и ответить. Тем временем Маакуа выдержал паузу и с долей некоей торжественности в голосе вопрошал:

— Тогда должно быть так, что ты, созданный однажды из зверя по Его подобию, так же уже дорос, готов к тому, что в случае вашей, — он подчеркнул это слово, — именно вашей победы мир изменится. Что все, кто окажется к этому причастен, будет оценён по делам их жизни и поступкам последних дней. Что замкнётся очередной Вселенский цикл и станет возможен столько бесконечного времени ожидаемый самими вами и предреченный Им Страшный Суд. Существо, в которого Он вложил собственное бесстрашие и готовность к пожертвованию, не может на деле быть столь далеко от Создателя, от Отца своего… Ты ведь готов к этому, Творение?

Услышав такое, у Гарпера чуть не отнялись ноги, и он, пошатнувшись, едва не сверзился вниз. Чтобы не упасть, он покрепче, что было сил, вцепился в перила…

…Когда прошло первое тошнотворное головокружение ужаса, он долго смотрел на свои ноги, словно оценивая точность и полноту, исчерпаемость и осмысленность ответа, который он собирался дать здесь и сейчас. Будто собирался с силами, взвешивая истинность овладевших им порывов и проверяя честность будущих связанных с ними поступков. А потом, будто передумав много говорить, просто коротко, твёрдо и уверенно кивнул головой.

«Плазменные» глаза пришельца смотрели на Питера, в самоё его глубину так, словно впервые увидели в какой-то привычной данности ранее так и не замеченные им в человечестве обстоятельства. Признаки и черты, тщательно сокрытые от стороннего, самого пристального и предвзятого взора за толщей грубой, закостенелой, высохшей и кажущейся чёрствой брони привычного ущербного существования в пустыне веками сложившейся бытности. И будто лишь теперь, после первого долгожданного, благодатного проливного дождя они раскрыли разбухшие жёсткие и неприглядные плевела, явив миру и солнцу розоватую, живую нежность и ранимость своей внутренней Сути…

Постояв ещё немного неподвижным изваянием, Маакуа задумчиво развернулся и двинулся дальше, уже на ходу, почти уважительно, обронив озадаченному Гарперу:

— Идём же, землянин. У нас с тобою здесь есть ещё дела…

 

Глава VII

Зимняя Прага впечатляла пышной холодной белизною, полной в самой себе царящим в ней запустением и безмолвием. Укрытые всё так же тихо и крадучись продолжающим падать крупным и почти пушистым на морозце снегом, улицы Старого Города были пусты настолько, что даже привычные ранее и ставшие своего рода визиткой города галки не оставляли следов на девственно чистых, нетронутых покрывалах глубоких сугробов. Не было также следов ни собак, ни кошек, этих постоянных спутников помоек и больших городов. Войдя в вымерший и оттого кажущийся чуждым город со стороны Пражского града, Роек и Фогель решили не соваться глубоко к набережной, мостам через Влтаву и к храму святого Николая. Наиболее посещаемые районы в недалёком прошлом, они и сейчас могли быть всё же не совсем пустыми. Там вода, и связанные с нею минимум благ. Даже худо-бедно, но там, в чистой воде реки, была тогда, и возможна даже сейчас, рыбалка, что в такое время может очень даже помочь выжить. Там мог шнырять и за водою, и по рыбку со льда всякий сброд, случайно выживший во время нападения. А потому пока спешить туда без тонкой и тщательной разведки не стоило. И хотя профессора были вооружены, рисковать особо им не хотелось. Стрелки из них были неважные, точнее, из них именно из него, Фогеля, — как-никак, а в молодости Роек служил в морской пехоте, и побывал в нескольких «горячих» точках, — а потому особой уверенности в себе, даже держа в неопытных и нетвёрдых руках короткоствольное подобие «Узи» из гарперовской «коллекции», Герхард отчего-то не испытывал. В отличии от скальпеля и зажима, автоматы, оттягивающие непривычную к этому шею до боли в позвонках и мышцах, холодящих пальцы даже сквозь толстенные рукавицы с ватой, казались ему чудовищным недоразумением, призванным хоть как-то отождествить и уравнять их с существующей действительностью. Скорее же, для него это был чисто психологический фактор, могущий, как он надеялся, заставить «тормознуть» какого-нибудь не в меру ретивого горожанина, пожелавшего бы, храни Господи, у них что-нибудь отнять, или, что ещё хуже, даже убить их ради грабежа. Правда, Фогель втайне рассчитывал больше на боевитость Роека, и в то, что в минуту опасности он, пусть и стареющий, но бывший профессионал, будет знать, что и как делать. А так же прикроет спину коллеги, раз уж тащил его с собою всё это время, оберегая в пути, как собственную мамашу.

Сама картина упадка, причинённых стране и городу разрушений впечатляла. Именно сюда, на Чехию и соседнюю Словакию, пришлись эпицентры двух довольно сильных ударов, очаги которых легко угадывались по наиболее оплавленным строениями и состоянию бывшего растительного мира. Выгоревшие до обгрызенных у самой земли пеньков некогда толстые, многовековые деревья в лесах, через которые проходили Роек с Фогелем, да оплывшие камни и шпили старинных особняков. Чьи массивные камни и были только способны выдержать кратковременное, но столь мощное воздействие теплового излучения. Всё это говорило о том, что не так давно здесь кипели нешуточные температуры и плескалось озеро страшной «сухой» смерти. Современные здания и деревянные домишки, что в обилии устилали когда-то пригороды той же Праги, Брно, Пльзени, Крумлова, других городов и городков Чехии, превратились либо в груды щебня, похоронившего под собою сотни тысяч мирного населения, либо в кучку угольков. Среди которых едва ли можно было отыскать хоть лёгкий намёк на то, что в ночь удара в этих выгоревших теперь до пригоршни золы домишках спали люди.

Всё это теперь заботливо укутывала саваном стылая, но странно безветренная зима, будто желая этим примирить всеобщее негативное мнение человечества о неприятном и жутком лике Смерти с тем, что виделось сейчас под серым небом, из которого всё сыпал и сыпал изумительно белый и словно приветливо смеющийся снег. Великое планетарное кладбище расстилало свои безбрежные просторы без крестов и надгробий повсюду…

Впрочем, точно так же, с небольшими вариациями, выглядела теперь и вся остальная старушка Европа. Создавалось гнетущее впечатление, что люди сами внезапно покинули этот мир, причём настолько давно, что успели уже разрушиться и превратиться в пыль не только дома, но и сама природа. И теперь она — больная и равнодушная ко всему — вместе с погибшими признаками былой красоты тяжко возлежала на смертном одре разрухи, что ликующе и помпезно пировала на обломках рухнувших надежд и каменном крошеве так и не прожитых кем-то лет.

Уютная и обеспеченная, беззаботная и обустроенная Европа теперь выглядела и чувствовала себя куда хуже, чем любая из ранее наиболее нищих стран. Жалкие остатки её населения ютились среди немногочисленных обломков, пригодным хоть к какому-то проживанию в них, с ужасом и тоскою подсчитывая дни, что остались им до смерти от голодной и холодной зимы. В том, что лишь считанным единицам удастся пережить эту, — чудную и пушистую зиму, — сомневаться не приходилось…

В такую вот Прагу, совершенно и в корне отличающуюся от привычного им вида прежнего прекрасного и загадочного на вид столичного города, и вошли два с половиною часа назад бывшие медики. А ныне — не имеющие ничего, кроме собственных тел и проблем, беглецы. Беглецы и безработные. Нет, это не значило, что в существующем порядке новых реалий им не удалось бы найти применение своим талантам. Напротив, — их руки, опыт и знания были бы сейчас как раз таки нарасхват. Однако что мог предложить им этот, бьющийся придавленной макрелью под сапогом пришельцев, мир? Денег, славы, привилегий? Всё это ныне просто пшик, недостойная внимания глупость. Скорее, лишь адский и не всегда посильный труд, — массу бессонных ночей и бесконечную череду раненых, больных, умирающих, безвременно рожающих. Поскольку всё остальное вышеперечисленное потеряло всяческую ценность. Они просто собирались для начала выжить. А уж потом и посмотреть, что делать с самими собой и своими способностями дальше…

Уже успевшие привыкнуть к видам царящих повсюду на континенте обширных и не слишком разрушений, они лишь с тоскою отмечали про себя, мысленно, места, где на их памяти находились наиболее красивые места и достопримечательности приютившей их некогда страны. И шли дальше, торя дорогу посередине целины заваленных снегом и различным хламом, остовами сгоревших, сжавшихся в бесформенные комки автомашин, улиц. Обходя и преодолевая многочисленные нагромождения разного рода предметов, — от обвалившихся карнизов зданий до непонятно как уцелевших рекламных вывесок, рухнувших с парапетов крыш на искорёженный, тут и там вздыбившийся горбом, тротуар. Всё это они чаще угадывали и на это натыкались, чем видели под толстенными снежными завалами. И тогда они тратили некоторое время, чтобы отыскать пути обхода вокруг препятствия, либо старались, с наименьшим риском переломать себе руки-ноги, перебраться через него. На что тратили массу времени и сил. И всё это время они не забывали внимательно и тревожно рыскать глазами по сторонам, высматривая места, где могла бы притаиться опасность. Но шло время, а навстречу им всё так же никто не попадался. Лишь единожды им довелось быть свидетелями недавнего человеческого присутствия и активной деятельности. Проходя мимо бывшего крупного универсама, они обнаружили многочисленные, полузасыпанные снежком пустые коробки из-под каких-то продуктов, которые кто-то вытащил, очевидно, из подвалов магазина, где и был глубоко залегавший под мостовою склад. Продукты благодаря глубине подвала, не пострадали. Возможно, лишь слегка нарушился тепловой режим их хранения. И кто-то нашёл и распотрошил нетерпеливо их залежи прямо на маленькой площади перед полуразрушенным центральным входом. Следов ног не было видно, их уже изрядно засыпало. Как определил Роек, прошло не более часа, как мародёры убрались восвояси, явно до отказа набив свои многочисленные мешки и сумки. Однако, если судить по тому, что коробок было много, да и раздирали их на части прямо ввиду целой улицы, не таясь и не прячась, совершавших набег на глубокие подвалы старинного здания было немало. И они не боялись. Никого и ничего. А может, голод и нужда так обострили смелость уцелевших, что они утеряли всяческую осторожность? Или выжило так мало, что бояться конкуренции теперь не было никакого смысла? Кто знает, кто знает…

Во всяком случае, медикам не было до этого никакого дела. Всю дорогу они, хвала Всевышнему, ни разу не были действительно сильно голодны, а там, куда Герхарда вёл Роек, уж тем более всего, как он уверял, было в избытке. Сам не зная почему, Фогель доверял товарищу. Как тот говорил, им оставалось пройти всего пять кварталов, и они на месте. Лишь теперь профессор догадался, о чём всё это время говорил Роек. Штаб-квартира НАТО. Там, в подземельях старинного особняка, имелось собственное небольшое убежище, и в нём, как понял Фогель, был солидный запас "всякой всячины". Туда они, вероятно, сейчас и держали путь. Для того, чтобы немного — денёк, другой — отдохнуть, привести себя в порядок, запастись провиантом и тронуться дальше. К границе Дании, куда упорно тянул его Роек. Куда конкретно, он не говорил, но там, как уверял он друга, у них будет собственное, пусть и совсем маленькое, но почти «ранчо», на котором им будет уютно и спокойно.

Правда, в здешних подвалах, куда они сейчас так стремились попасть, могли сидеть уже как сами их «владельцы», так и какие-нибудь счастливцы, нашедшие заветную «кладовку» первыми. Но отчего-то Роек был абсолютно на этот счёт спокоен. И когда Фогель в очередной раз, уже здесь, на месте, выглядывая из-за угла древнего здания и зорко осматривая пересекающий улицу проспект, задал этот вопрос коллеге, тот хмыкнул многозначительно и поднял кверху палец в перепачканной смазкой и сажей перчатке:

— Коллега, не забывайте, что мы — врачи высочайшей, академической квалификации. Что для нас, по нынешним временам, равносильно было бы счастью вроде найденного в недалёком прошлом бесценного клада. В наших многочисленных умениях и самой специальности в частности — гарантия и залог нашей безопасности и нашего «благосостояния», если можно сейчас так назвать доступ к пище, крову и одежде. То есть тому, что человеку куда нужнее на самом деле, чем золото, алмазы, дворцы, титулы и яхты. Я, к примеру, не отказался бы от пары свежего нижнего белья, променяв на него загородную дачу. Которой, правда, уже нет, так что вопрос обмена в этом плане теперь тоже весьма сомнителен. — Роек улыбнулся и подмигнул Фогелю. — Нам, безусловно, не стоит соваться во всякого рода сомнительные клоаки, без разбору и в случайном порядке набитые обездоленными, это верно. В них мы будем скорее врагами либо дармовыми рабами. Но именно там, внизу, в казематах штаб-квартиры, по любому могут быть те, кому вечно требуются всякие осмотры, консультации, слёзное сочувствие, мазки, клизмы и анализы. — При этих словах он весьма ехидно ухмыльнулся.

Фогель невольно вторил ему в этом, кривясь довольно, — сам же знал, сколько в своё время он заработал на том, что многие из элиты столь истерически внимательно относятся к своему поистине бычьему здоровью. В отношении которого подобные люди проявляют вечную подозрительность в мгновенном предательстве. При любых окружающих их обстоятельствах и вне зависимости от ситуаций, перед которыми поставила их раком жизнь. А уж сейчас, когда хорошего врача не сыщешь и за сотни километров вокруг… Да они отдадут последнее, лишь бы убедиться, что в их золотой и драгоценной для всего мира моче всё чище, чем в процедурном кабинете! Ну, и простым смертным, если там будут вдруг таковые, вполне может статься, тоже далеко не помешает врачебная помощь специалистов широкого профиля. После того, что им пришлось пережить. И они щедро поделятся с ними в обмен на некоторое лечение. Поделятся буквально со слезами счастья на глазах! Потому как люди, у которых есть чем поделиться, куда спокойнее и щедрее тех, кто изнемогает от нужды. Им вряд ли придёт в голову «запрячь» врачей на дармовщинку. Да теперь они с коллегой почти короли, чего уж там…

Тем временем Роек выходил на не содержащий видимых угроз проспект, весело заканчивая свою мысль:

— И там нас — знают. Просто поверьте, что уж нас-то — точно впустят…

После такого пояснения, против которого и возразить-то было нечего, Фогель успокоился и прибавил шагу.

…Перед ними из непроглядной пелены ещё усилившегося снега вставала неслабо усечённая разрушениями громада ратуши. За ней, во дворе, обнесённым высоким глухим забором, стояло приземистое здание из жёлтого бута. Конечная цель их пути. Оставалось осторожно пройти через небольшую площадь — и они на месте. Следов на снегу по-прежнему не было, хотя их могло и замести. А посему — осторожность никому ещё не мешала. Внимательно вглядываясь в круговерть бархатных снежинок, они почти бегом двинулись через площадь, старательно глядя себе под ноги. Всего под снегом, конечно же, полно. Всякого мусора и хлама. Не увидишь, но переломать ноги тоже не хотелось бы… Когда до кажущегося угрюмым в белесом мареве снегопада здания оставалось не более пятидесяти метров, в начавших быстро сгущаться сумерках компаньоны заметили какое-то движение. Мимолётный росчерк тёмного тела — и вновь ничего. "Показалось?" — мысли Роека лихорадочно скакали в голове, пытаясь выстроить цепочку необходимых к принятию в данной ситуации мер. Он поднял оружие на уровень глаз, топчась вокруг себя и быстро поводя тупорылым автоматом, пытаясь уловить в перекрестье плохо видимого прицела ещё хоть одно свидетельство наличия в пороше живого существа. То же старательно, хоть и не так профессионально, делал рядом Фогель. Но сколько ни вглядывались они в мельтешащих перед лицом снежных бабочек, "горизонт был чист". Почти поверив в это, они опустили стволы и совсем уж было начали двигаться дальше, когда за их спинами абсолютно спокойный баритон уверенного в себе человека мягко произнёс:

— Доктор Роек? Доктор Фогель?

При этих словах профессора вздрогнули и замерли с напряжёнными спинами.

— Да… — почти одними губами выдохнул Фогель. — Мы…

Роек кинул быстрый взгляд на напарника, словно негодуя о том, что тот так быстро, с готовностью открыл незнакомцу их имена, однако тут же успокоился сам, поскольку подумал, что тот, кто непонятным пока образом, но узнал их в такую непогоду, вряд ли будет сегодня стрелять в них.

— Да, это наши фамилии. — Роек неохотно, но чётко подтвердил слова товарища и уже более расслабленно ждал, — что же за этим теперь последует?

— Прошу вас, повернитесь ко мне. И ещё, — не стоит при этом вдруг начинать стрелять. Могут пострадать присутствующие здесь, со мною, невинные люди. — Голос незнакомца вроде не сулил им неприятностей, а потому они оба почти синхронно развернулись, ожидая узреть кого-то вроде одетого в камуфляж, с внушительным оружием в крепких руках…и неожиданно для себя оказались почти под самым подбородком очень высокого, атлетически сложенного человека, чьи длинные, развевающиеся на вдруг разыгравшемся ветерке волосы усердно присыпал нахальный снегопад. Колючие глаза того, кто был одет в шикарный чёрный плащ, ниспадающий каскадом длинных складок от широких и могучих плеч, смотрели на них спокойно, немного грустно и строго, но без признаков какой-либо враждебности.

При всё при том в руках этого странного «модника», как тут же мысленно окрестил его Фогель, абсолютно ничего, представляющего оружие, не было. Если не считать того, что левая рука незнакомца придерживала широкий кожаный ремень длинного и довольно толстого чехла. Чёрного же, как и всё его одеяние, цвета. Чехла, что спокойным грузом висел за спиною этого довольно ещё молодого парня…

Нервы у Герхарда всё же сдали, и он совершил очередную свою глупость, проявив присущую ему в жизни неспособность вести обычную беседу, когда дело не касалось медицины или науки. Он как-то по-детски улыбнулся, поправил на переносице заиндевевшие на дужках очки, и с интересом пьющего слесаря, интересующегося аспектами работы замордованного гастролями продюсера, спросил:

— Это у Вас, как я вижу, музыкальный инструмент, молодой человек?

Роек возмущённо фыркнул, поднял к небу в шуточной мольбе глаза, и зло бросил сквозь зубы:

— Ну да, там у него большая, просто огромная флейта, коллега! Он же ею в опере сегодня вечером, в Венской, играет! Принёс тут нам пригласительные на распоследний в этом сезоне концерт. Если поторопимся, аккурат успеем. Вам — в первом ряду. Нет, прямо в оркестровой яме, идиот…, - и негодующе отвернулся, досадуя придурковатостью друга.

Кровь привычно бросилась в голову «отличившегося» профессора, и он с тоскою в который уже раз подумал, что из-за такой вот своей глупости, из-за неумения вести беседы "за жизнь", или неспособности при этом хотя бы держать в случае необходимости язык за зубами, он так и не женился…

Каково же было его удивление, когда стоящий перед ним так, казалось, уместный сейчас здесь, среди руин старой Праги, герой из средневековых преданий посмотрел на своё левое плечо, за которым покоилась его ноша, вновь перевёл взгляд на сконфуженного врача, и совершенно серьёзно, не спуская цепкого взора с лица Фогеля, ответил:

— Да, Вы правы, профессор. Это инструмент действительно редкостной силы звучания. Возможно, скоро мне доведётся сыграть на нём главную партию. Вот только, чтобы его голос обрёл наиболее полное, пронзительное и высокое в своём порыве звучание, мне крайне необходимы три недостающие ноты. Я хочу попросить вас передать их мне, господа… — И он протянул к Фогелю большую ладонь, подставив её раскрытой внутренней стороною под шальные снежинки.

Роек вскинулся, недоумённо взметнув покрытые инеем брови… Фогель же дрогнул, попятился было, а затем, словно что-то угадывая в чертах стоящего перед ним человека, прищурился, медленно снял очки, складывая их во вдруг задрожавших руках, и с каким-то неимоверным облегчением произнёс:

— Я знал, что Вы придёте за ними, уважаемый… Господи, какое это иногда всё же счастье, — знать! Я — знал. Знал — и ждал. Всё это время! Правда, не имею чести…

Молодой гигант немного подумал, глядя себе под ноги, поднял глаза и чётко, словно давая возможность запомнить его имя, представился:

— Наверное, Вы можете звать меня Аолитт, доктор. Более точного имени я сейчас и не назову.

Роек, всё это время наблюдавший за этой сценой молча, издал какой-то отрывистый звук, восклицание, будто пытаясь предупредить кого-то об опасности, потом остолбенел, переглянулся с товарищем, и потрясённо выдавил с паром изо рта прямо в звенящий вечерним морозцем воздух:

— Герхард, да чтоб я сдох… Ведь этого либо не может быть, либо это всё же действительно случилось…

Стоящий под непрерывно засыпающим всё обозримое пространство снегом Фогель, как-то странно, счастливо улыбаясь, стащил с головы густо усыпанную белыми хлопьями шапку, для чего-то вытер ею лицо и прошептал, мечтательно глядя куда-то поверх головы Роека:

— Доктор Роек, нам больше никуда не нужно идти… Никуда, понимаете, дружище?! Всё! Мы пришли, наш путь закончился! Вы привели нас, врачей, прямо к нужному для этого смертельно больного мира месту, коллега. Прямо к месту! Это же ОН, коллега… ОН, Вы ведь это видите?! Ну, твари, теперь держитесь!!! — Ожесточённо погрозил кому-то там, вдали, кулаком… и рассмеялся громко, простужено, торжествующе, при этом с вызовом задрав голову к хмурым и серым вечерним небесам.

Было странно, наверное б, увидеть, как среди наполняемого неустанным снегом сосуда мёртвого города с растерянной улыбкой на лице стоит молодой великан, чьи тёмные волосы, словно покрытые небывало сильной сединой, промерзают от тающих на них суетливых снежинок. А на груди этой молодости с глазами измождённого старика плачет маленький пожилой человек. Плачет стыдливо и…радостно, словно всю свою жизнь сдерживал свои самые честные и откровенные слёзы…

…Двигатели модуля, переведённые на режим полёта в стратосфере, работали непривычно громко. Наличие немного отличной от других Домов атмосферы, в которой изобиловали азот и кислород и почти начисто отсутствовали такие газы, как метан и гелий, делали двигатели радостно прожорливыми и шумными. То есть работающими несвойственно предназначенной скорее для Космоса техники. Это можно было читать и в глазах опытной группы прикрытия, — десяти тонхов, сидевших в позе древних окаменелостей у обеих сторон борта. Однако особого выбора у тонхов не было. В силу ряда причин им за последнее время, предшествующее их вмерзанию в ледяной плен Земли, не удалось подготовить корабль соответствующим образом. Так что благо уже то, что имеется сейчас в безразмерных чревах первого звездолёта. Главную ценность представляли сами тонхи, а потому ими и был забит второй корабль. Да и будь у них даже собственно планетарные машины, это ещё не значило, что здесь для них будет достаточно топлива. Гелий и сопутствующие ему соединения, что составляли основу продуктов для этого топлива, здесь либо отсутствовали вовсе, либо вырабатывались в крайне мизерных количествах. Да и то очень низкой концентрации. Насыщенный же гелий здесь попросту не знали. А везти с собою груз необходимых компонентов, как и строить заводы по его производству на атакуемой планете, пока проблематично…

Доленгран поморщился. Многие мысли не давали ему чувствовать себя уютно. Например, хотя бы та, что за время долгого сна и полёта к Земле, во время которого он и родился, ему, потомственному Владыке, ни разу не доводилось слышать так близко рёва боевых машин, стремительное тело одной их которых рассекало сейчас ночное небо планеты. Под ними проплывали льды зимних морей и их укрытые толстыми снегами редкие острова. Проходя на высоте в сорок земных километров по периметру этот «континент», они должны были ворваться в охраняемое воздушное пространство «страны», на чью часть Поверхности и указал вчера ему Мыслящий. Зайти быстро и неожиданно со стороны, наиболее близкой непосредственно к нужному им Месту. Несколько показавшихся Наагрэр слишком долгими земных «суток» Жрец потратил на то, чтобы усилиями своей сканируемой памяти определить когда-то мысленно оставленные, будто указанные ему кем-то свыше, координаты. Того места, где в ожидании прихода Сильных уже ждало и изнемогало в нетерпении то, что вдруг столь неожиданно и так своевременно позаботилось о своих давно забытых, как им самим казалось, Детях…

Мятущийся и взывающий к себе древний Дух Хаара, их настоящего Божества, куда более сильный и могущественный, чем упорно не слышащий их песен, немилосердный и непонятно почему губящий их род Маакуа. Сам Пра милостиво ждал их здесь, на этом осколке хрупкой и податливой материи! На никому ранее не известном краю вполне заурядного Звёздного Озера! Казалось невероятным то, что поведал для Наагрэр измождённый бдениями и приложенными усилиями Мыслящий, придя к Ведущему среди его сна. Известие, что он принёс, стоило неурочного пробуждения и последующих почти бессонных ночей. Подготовка заняла три земных дня. Ведущий во Тьме не особенно опасался наземного оружия низших. Они были не в состоянии сделать что-то с неимоверно быстрым и вёртким модулем. Однако он ждал данных своих разведчиков. Как доложили ему вскоре Верные, на планетарной орбите находилось нечто, ранее проклинаемое в голос правительствами разных местных «стран», но втайне друг от друга создаваемое ими самими в крайне малых количествах. Пояснения техников и тех же разведчиков, что выбили, вытрясли из захваченных в плен военных лиц планеты, говорили о том, что "оружие расщепления ядер" преобразовывает высвобождаемую в процессе реакции энергию в нечто вроде светотепловой. То есть, имеющую конечным своим видом направленный луч. Обладающий достаточной мощностью, чтобы сбивать летящие тела и поражать крупные объекты, находящиеся на Поверхностях. Способность так называемых ПВО разных стран обнаруживать в атмосфере разные объекты немного настораживала. Все эти сведения им охотно разболтали пленные. Дикари кое-чем обладали, как смог убедиться Ведущий. Это была смехотворная малость, и всё же… Будь этих лучей у границ Дома больше, будь они мощнее и хоть немного пошустрее…

Ведущий спешил. Ему не особо хотелось развязывания радиационной и высокотемпературной бойни возле маток, как и на той части Поверхности, где ждал их Пра. Множественных попаданий стоило всё же опасаться. Начинать битву прямо накануне свидания с тем, кто дал о себе знать через Мыслящего? Не стоило, как мыслил Доленгран. Выпустив ракеты из шахт этой вот Поверхности, над которой сейчас мчался их модуль, низшие могли добавить Сильным проблем. И Доленгран едва ли жаждал этого. Он, конечно, хотел, очень желал породить всеуничтожающий ответный огонь, любуясь, как корчится мягкотелая, но строптивая планета под их ударами. И он, возможно, так и сделает, если не будет иного выхода. Но не сейчас, ещё не сейчас. Вполне возможно, что какой-то вред низшие, что не преминут начать нападение массированным ударом, всё же смогут нанести практически исчерпавшим себя маткам, задев их несколькими случайными или намеренными попаданиями. В которых ещё не «дозрели» сотни тысяч его воинов. Этого желать Ведущий не мог, ибо сие могло означать лишь их преждевременную и полную гибель. Позволить себе такой роскоши, даже имея жгучее желание растереть низших в пыль, не мог даже он, Правитель. Лишь окончательно, без помех и потрясений, «родив» воинов, корабли могли бы в полной мере «зарядить» себя, поднявшись в открытый, дальний, Космос. Потому как шесть тысяч лет без подзарядки от Энергий — это много даже для их кораблей. Подняться в Космос для них обоих именно сейчас, как и тогда, сразу после их пробуждения в лоне Земли и всплытия на льды, не было никакой возможности. Либо общий старт, либо вся мощность установок — на оживление воинов и самок. А потому подобная возможность могла представиться лишь для наименее «прожорливого» из Пристанищ. То есть — для одного. Это было единственно уязвимое место тонхов, и спровоцировать атаку, пусть даже и сомнительной поражающей способности, на собственные "родильные отделения" означало, всё же, поставить под сомнение все предыдущие усилия и цели… Но и совсем уж притихнуть глава тонхов не намеревался. Он решил действовать прежде всего быстро. Сейчас основа успеха прежде всего в скорости. Вначале найти и доставить в безопасное место Пра, а уж затем решать — испепелить наиболее сопротивляющиеся и не попавшие под пяту завоевателей «страны», или найти иные методы. Пока что эти упрямцы уподобились трусливым шантажистам, держащим под прицелом довольно неприятного оружия того, кто крупнее и сильнее их, не решаясь самим нажать на курок. И одновременно боясь, что противник вдруг решит, что они блефуют, и что оружие не представляет для него серьёзной угрозы. Вдруг враг метнётся, вырвет пугающий предмет, и тогда… Боялись, но пока не желали сдаться. Потому Доленгран, затеяв излишне шумную возню на краю Европы, пока не особо трогал притихших в испуганном ожидании остальные части этой планеты. Планеты, привыкшей жить раздроблено. И радующейся, что беда обходит стороною тот или иной обособленный клочок суши. Это было более чем на руку главе тонхов. Он понимал, что пока люди прячутся каждый в своей норе и страстно желают, чтобы их не трогали, буквально под их носом можно сделать очень многое, что вряд ли бы удалось, будь планетарные силы едиными. Нанеся верно выбранные для ударов места, тонхи уничтожили одних, сильно напугали и без боя покорили других. И заставили третьих крепко задуматься перед тем, как, потеряв голову, попытаться ринуться в последний для человечества бой. Правда, нельзя было сбрасывать со счетов и такую возможность… Ну, тогда Сильным придётся рождаться в пламени кипящих атомных солнц, тут уж ничего не поделаешь. Другого способа отстоять для себя последнее пристанище истощённым возможностям тонхов пока просто нет. Они не в состоянии взять планету силой. Одной стремительной атакой. Потому как просто нет в наличии такого числа «готовых» воинов. Тех, кто одним ударом смог бы решить все проблемы. Если их прижмут, воины «сгорят», не дав ни потомства, ни уцелев сами. Но идти на такой шаг ради самого желания «повоевать» Наагрэр не имел права. На кону стояла жизнь его расы. И ещё один фактор не давал покоя Ведущему. Маакуа, да проклянёт его имя Бесконечность! Не слишком проявляя пока себя, он, напугав поначалу всех Высших и его, Доленграна, сейчас словно перестал существовать. Однако лучше не слишком пока высовываться, а осмотреться, не привлекая его пристального внимания. Это если недостойный быть даже мёртвым низший не лгал ему тогда, чтобы попытаться сохранить свою никчёмную жизнь. Во всём этом масса противоречий, говорящих пока не в пользу того, что старый Бог действительно явился по душу изменивших ему детей… Нааргрэр понимал, насколько тяжела его задача. За внешней простотою запланированных решений может таиться множество непредвиденных случайностей. А потому прав он, наверное, решив особо не давить сразу всюду и сейчас, чем собирать вскоре горькие плоды отчаянных попыток людей отбиться или погибнуть. Доленгран, немного поразмыслив, выбрал первое. А ещё… Ещё Ведущий позаботился о том, чтобы одно из северных «убежищ», до которого пока "не дошли руки" его воинов, было готово запустить оружие низших против них самих. Передав недавно всё ещё буйствующему там Спящему определённый, понятный лишь ему, сигнал. Наагрэр вполне справедливо предположил, что атака на одну из «стран» в случае выхода ситуации из-под контроля вполне способна породить полноценную цепную реакцию войны внутри самих территорий. Собственные натянутые отношения этих «стран», как знал от пленных умный Ведущий, способны послужить катализатором новых междоусобиц. Забыв обо всём на свете, даже о всеобщей беде, низшие способны похоронить себя в огненной стихии сами, развязав последнюю войну. Против себя же самих. Это было бы парадоксом, но, как успел уже он понять из поведения низших и массы информации об их образе существования, в данном случае парадокс носил характер принятого к исполнению постоянства. Всё, чего ни касались низшие, они умудрялись перевернуть с ног на голову. "А потому пусть пострадают от собственной глупости ещё раз. Последний", — думалось удовлетворённому собственной прозорливостью и предусмотрительностью Сильному. Если правильно расставить акценты и сделать всё осторожно, нападение самих тонхов на ту же «америку», к примеру, воспримут как агрессивный жест «россии», "индии" или «китая», решивших под шумок неразберихи и беды упрочить свои позиции, стерев соперника с лица планеты. И тогда начнётся именно та бойня, которая по душе тонхам. Когда низшие сцепятся, он спокойно поднимет корабль в воздух. И довершит начатое ими. Впрочем, последствия войны людей тонха не смущали. Им было не впервой бороться с дикими и негостеприимными Домами. И они, как правило, их укрощали. Несколько месяцев на орбите — и можно приступать к чистке планеты от радиации. Впрочем, её уровень будут одинаково силён далеко не везде. Ближе к югу, а «афирике» и «австралии», он будет куда ниже, туда можно и опуститься. Как и разность температур в результате воздействия оружия низших на атмосферу. Воздух будет там держать под контролем гораздо легче. Очищенная и обработанная ими почва начнёт родить через два-три земных сезона. А первое время можно продолжать питаться и обычным войсковым рационом, коего на Пристанищах всё ещё в избытке…

Наагрэр вновь улыбнулся собственным мыслям. Отец, да будет милостива к нему Даль, мог бы гордиться им. Тем, какой замечательный стратег его сын. Кажется, он максимально возможно подготовился к разыгрываемой им партии. Прекратив атаки, он вроде бы упускал инициативу, давал Земле передышку, позволяя её населению попытаться спрятаться, найти пристанище, но выигрывал в другом. И уж тем более пускай их прячутся, думал Ведущий, наблюдая за разворачивающейся внизу панорамой. Чем больше их рассеется по разным укромным местам, тем больше для Сильных выживет рабов. Слишком сильный прессинг способен породить протест и желание умереть, но не поддаться насильнику.

Пока же поверхности несколько успокоились. И, вероятно, как сказал ему когда-то пленённый низший Гарпер, подумывают даже о переговорах, время работает на Сильных. Возможно, какой-то его период придётся потратить на эти самые «переговоры». Может, даже открыто выказать кому-то из «стран» предпочтение. Что вызовет волну взаимной ненависти между ними и теми, на кого "не обратили внимания". Поиграть, протянуть остатки периода регенерации воинов. Потом зайти на борта освобождённых от нагрузок кораблей, ну или поднять хотя бы один корабль, — их главную мощь, — в небо… И запустить «ракеты», "предупредив" своих новых «союзников» о вероломстве соседей. При отсутствии должной системы спутникового контроля поди разбери, откуда и в кого летит смерть. Проверять времени у низших не будет. Всё, что им останется, это нажать в ответ кнопки… А там и посмотрим, что делать уже со всеми этими пришедшими на эти самые «переговоры» глупцами… Говоря откровенно, Ведущий втайне от всех надеялся именно на такой сценарий. Так что, повелев подготовить всё для возможного уничтожения планеты, Ведущий не отдавал последней команды, а приказал рассчитать пока логику своего предстоящего полёта с учетом максимальных возможностей оружия низших. А затем выявить и постепенно, осторожно, шаг за шагом, уничтожить и находящиеся на орбите эти самые «спутники». Все, не разбирая более, для чего какой из них предназначен. Как поступили они в первые же от начала нападения часы с наиболее важными из спутников связи. Теперь — очередь всех прочих. И когда техники и стратеги выдали ему результат, а в небо тихо взмыли направленные на медленное, планомерное, но верное убийство спутников модули, выходило, что двигаться нужно частыми «скачками», чередуя их с непредсказуемыми поворотами под разными углами, то и дело сводя с ума систему наведения. И мучая не слишком чуткую, и далеко не быстро реагирующую на сигналы с планеты, висящую на орбите "систему противоракетной обороны". Несколько её проходящих по каждому из логических действий мгновений — на передачу сигнала, потом на его обработку, на поворот платформы с излучателем…

Добавить к этому время для поимки цели в прицел, слежения за ней, «накачку» луча, определения достаточности мощности для поражения, сверки параметров взаимодействия, запроса команды на выстрел, отрезок минут на её подтверждение… Выходило так, что, меняй модуль своё положение в атмосфере каждые тридцать-сорок земных мгновений на несколько долей градуса и варьируя скорость полёта, вероятность попадания в его тело сводилось к фактическому нулю. Расчёты оправдались. Распознав, очевидно, характеристики взлетевшего объекта, несколько стран попытались, каждый со своей стороны, нанести несколько прицельных ударов по модулю. Закончилось это тем, что все выстрелы, наблюдаемые пилотами и самим Доленграном через плафон панорамного обзора, прошли довольно далеко от модуля, нанеся большой ущерб лишь некоторым местам на Поверхности, оставив остальные последствия для молчаливых и покорных ко всему морских льдов. Внизу, даже сквозь плотную мглу облачности и снегопадов, были видны очаги мгновенно и остервенело занявшихся на поверхности пожаров. Кончилось всё тем, что соседи неплохо «удружили» этой «россии», тоже промахнувшись и поджарив несколько её населённых мест. После чего, видимо, рассудив, что данные удары приведут лишь к тому, что пострадают собственные жители и коммуникации, да и мощность оружия значительно упадёт, от них отстали. Вполне могло быть, что к тому времени этого оружия более не существовало. Несколько сомнительно, но могло быть и так. Правда, существовал и риск, что низшие запаникуют, поймут, что их надули, начнут совершать ошибки, то есть не преминут воспользоваться своим, единственным оставшимся в их арсенале, инструментом возмездия. Ядерным потенциалом. И Доленгран ждал, что вот-вот эфир взорвётся донесениями Следящих Эфир тонхов о том, что эти их «ракеты» вышли на траектории полёта… Однако, к некоторому даже облегчению Наагрэр, ничего такого не происходило. Вместо этого, словно в порыве сделать хоть что-нибудь, низшие выпустили им с поверхности наперерез несколько десятков обычных ракет и ближайших к ним патрульных летательных машин, набросившихся с отчаянием обречённых на модуль, которые тот поочерёдно, быстро и без труда, распылил серией ответных тепловых ударов.

Можно было допустить мысль, что вызывающий опасения залп не состоялся по причине нарушения системы специальной связи, по которой передавались распоряжения правительств ударным группировкам. Но Ведущий уже знал, что каналы этой связи проложены глубоко в почве, а зачастую и по дну пещер, океанов и морей. И были они чрезмерно крепки и надёжны. Чтобы наверняка повредить их все, требовалось развалить планету чуть не надвое. Но пока ещё немногие живые хозяева планеты либо решили, что всё происшедшее с вырабатывающими луч спутниками случилось по чисто техническим причинам, либо просто не сразу сошли с ума и приказали крушить всё подряд в собственном же доме по причине пролёта одного-единственного модуля…

В любом случае, именно на такой исход дела, когда противник пребывает в затруднении и не знает, как ему дальше теперь быть, и рассчитывал Наагрэр. И его надежды оправдались в полной мере. Он отыграл ещё некоторое, столь необходимое ему теперь, время. И был всё ближе к сегодняшней своей цели. Ведущий с удовлетворением отметил про себя, что низшие всё ещё хотят жить, и понимают, что броситься в последнюю атаку — значит, обречь себя на смерть расы…

…Сила луча оружия низших, так бездарно разносящего в щепы собственные города, неприятно поразила Наагрэр. Но он понимал, что мало толку от пышущего бесполезной, почти не контролируемой мощью и злобой воина-великана, сослепу колотящего воздух вокруг себя неимоверно огромным торенором. Небольшое количество, недоступность тонких настроек и скорости реакции подобного оружия делала его не опаснее света далёких туманностей.

Безусловно, нападавшие не знали, какие цели преследует чужая одинокая машина, со средней скоростью в пятнадцать тысяч километров в час пронзающая пространство, и сочли, скорее, его полёт за разведку. Некоторые недавние успехи, когда в летящий строй, в скопление боевых модулей тонхов разом ударило несколько "атомных установок", называемых ещё «лазерными», поразивших почти разом около трёх десятков мыслящих боевых машин без пилотов, вызвали у низших, как видимо, прилив некоторого первичного оптимизма. От которого, наверное, те приободрились, решив, что им вполне по силам расстреливать и летящих одиночек. С учётом всех этих негативных для себя событий тонхи поменяли тактику. Теперь атакующие население планеты модули действовали развёрнутым строем и на большом расстоянии друг от друга, сходясь для общего массированного удара лишь на краткие мгновения. И перестав уделять внимание добиванию крохотных группок. Как понимали тонхи, люди скоро и сами вымрут от голода и отсутствия какой-либо организованной помощи. Потери среди захватчиков почти прекратились. Сбитые случайно пара-другая модулей за прошедшую земную неделю вообще не в счёт. Всё же они на войне. Если так можно назвать эти почти ничем не омрачаемые победы. Натолкнувшись на слабое и неорганизованное сопротивление, Сильные, тем не менее, назвали это войной. Любая, даже самая робкая и неумелая попытка защитить себя с оружием в руках, по всем кодексам и законам, всюду и везде, называется вступлением в состояние войны. Исходит ли это действие от цивилизованного сообщества, или от метнувшего камень или копьё в чужого воина, дикаря. И окончательно развязывает руки агрессору. Именно такая позиция подходила и тонхам, вся жизнь и смысл которых состояли именно в ведении войн. Войн когда-то непрерывных и кровопролитных. И чем сильнее был враг, тем желаннее и неизбежнее для Сильных была война. А на войне так же неизбежны потери. С обеих сторон. Как в живой силе, так и в вооружении. Неполные полторы сотни своих убитых воинов тонхи спокойно и обыденно отправили в Пределы с приданными обычаями почестями. А модули… На фоне предыдущих межзвёздных сражений, когда потери одного эпизода боя исчислялись десятками, если не сотнями тысяч живых существ и тысячами малых летающих средств нападения и защиты, потери здесь даже не замечались. Правда, у тонхов более не было прежних размеров армии и запасов модулей, что в далёком прошлом составляли основу их могущества и гордости. Но и того числа в девять тысяч аппаратов, из которых не пострадали даже половинной доли процента, да за право создать новый Дом… Тонхи перестали бы уважать себя, если б вдруг начали переживать за такую малость, как необходимое или разумно достаточное во имя победы число собственных принесённых жертв. Если вопрос касался принципа, их устраивало любое их число, если назавтра окажется, что Сильные всё же победили. И осталось по сотне плодовитых тонхов обоих полов, чтобы в недалёком будущем воссоздать расу… Для них день "оплаканных потерь" стал бы новым "Днём позора" расы. Думать и строить планы они могли лишь о том, чтобы полностью поставить на колени, извести под корень своих врагов. То, что тонхи бежали от своего Бога, их нимало не смущало. Они не настолько неразумны, чтобы не понимать, что с Богом сражаться практически бесполезно. Даже если ты можешь собрать силы, волю в кулак, преодолеть ненадолго страх и совершить, допустить в его отношении кощунство, — убить. Боги всё-таки бессмертны и мстительны. Они способны, в отличие от простых существ, извести расу целиком. А остальных — «простых» своих врагов — тонхи не боялись. Будь их хоть половина Вселенной, занимай они своею построенной в ряды массой всё это пространство, тонхи сгрудились, сжались бы в силе своей, гордости и упорстве, и приняли бы свой последний бой. Если только это — не Труаргхи… При этой мысли Наагрэр неприятно кольнуло в области горла. Жаль, бесконечно жаль, конечно, что тогда, где-то примерно в этих же неопределённых границах Предела, Сильные отступили… Даже не отступили, если говорить точно. Бежали, спасаясь и не пытаясь остановиться. День краха устоев и силы расы давно похоронен в памяти её простых солдат, но он живёт болезненным нарывом в Вопрошающих. Чтобы, помня об этом дне, не позволить тонхам повторять подобных ошибок. Как ни прискорбно было Наагрэр сознавать это. Ещё он смутно и с болью в груди понимал, что воинов, подобных непобедимым и непревзойдённым во всём, совершенным и стойким Труаргхам, едва не свернувшим в обратную спираль сам факт развития и самого существования тонхов, — таких воинов просто не может рождать слепая, не мыслящая и не живущая самостоятельно, Случайность. И не может пестовать их что-то Безликое и Безвольное. Их, казалось, вскормило само Древнее и Вечное Время. Чей бег тоже явно контролируем кем-то Изначальным…

Пытая непрерывно вскоре поддавшихся его неукротимой воле жрецов, Доленгран узнал всё, что знали они все вместе, но что столь неохотно рассказывали Ведущему. О своей расе, об основах Веры и мироздания. Ибо не всё в их истории было блистательным и правильным. Что-то отдавало даже нечистотами. Своего рода дикое потрясение пережил он, когда стал понимать, что в привычном ему понимании Бесконечности есть другая, более древняя и не менее могущественная Сила, что в состоянии перетрясать Озёра, как песок в ладонях, швыряя их горстями в гневе своём навстречу друг другу, как ворошит и переворачивает валуны, перемалывая их в мелкие камешки, прибой. В состоянии создавать многочисленные Миры, как дождь создаёт смеси веществ, диаметрально противоположных друг другу, но замешанных жидкостью в единый комок, объединённый почвенной субстанцией. Это как основа всего, как непостижимое право и свобода дарить и отнимать жизни в размерах населённых Систем…

И Ведущий начинал подозревать, что вся история их существования есть не что иное, как одна из сил, коей оперировали, управляли, и которую беззастенчиво использовали, во имя каких-то непонятных ему пока Противостояний, не простые, а Великие Силы. Он задал Вопрошающим много неудобных вопросов. Узнал ещё больше. И про настоящего бога, — Хаара, что когда-то давно создал их как одну расу, приведя первых деоммандов к максимально возможным силе и могуществу, коих опасались затем многие. И о том, что пришёл он в мир тогда, когда в памяти свободных от предрассудков деоммандов стёрлись все воспоминания о первом и как-то быстро ушедшем из их жизни странного Ииегуро. Потом, внимательно и с затаённым дыханием, он снова долго всматривался в его пугающе неординарные черты, не присущие ни одному встреченному тонхами существу. Так говорили Вопрошающие. И нет-нет, а казалось ему самому, что в чертах Ииегуру на миг проступали насмешливо образы низших. Это представлялось ему несусветной глупостью, и он старался встряхнуть, освободить воображение и зрение от наваждения, но снова и снова виделись ему потом чьи-то столь земные глаза, пронизанные светом незнакомых тонхам чувств и мыслей…

Как утверждали жрецы, их Первый Бог был тем, кто управлял всем миром до того, как пришёл Хаара, их Праотец, который своим разумом одолел, сверг Ииегуро, освободил Мир и систему деоммандов от его влияния. Потому как Бог Сильных не может быть слабым. Не может быть мягким и добросердечным. Бог воинов — это Бог Крови. Но долго ещё бились деоманды, слившись с другими расами, став тонхами, то есть Сильными, с Воинством неугомонного, грозного на вид, но оказавшегося слабохарактерным Ииегуро… Того, кого в других Системах знают, как Иегооварр. Как-то слишком уж тихо и не воинственно звучало это имя. Не свойственно Богу. Имени же настоящего никто не знает, потому как не захотел Он представиться всем своим настоящим, рекомым. Не то, что Хаара, который, родившись в далёких Пределах из самих недр света, возник перед жившими там храбро и сразу заявил о себе. Отказавшись от старого имени Луессфаррам, что назвал он поначалу деоммандам, пришедшим немного позже в его мир. Истории появления их самих в мире Хаары не сохранила память расы. Словно канула она куда-то вместе с отдельными другими «страницами» знаний и умениями тонхов. Откуда они пришли, где зародились, — увы, никто более не помнит. Давно и, очевидно, навсегда…

Мудрые же их предки, деомманды, жили в мире и согласии со своим новым Божеством, и даже, как говорят, с его ведома улучшили его. Потому как трудно, одиноко и горестно тому было жить в столь новом для себя и таком негостеприимном мире. И лишь появившиеся в его мире эти новые существа, спустя два с половиной миллиона местных лет, смогли дать ему основы его второго и реального могущества. И возликовал Хаара, и обрёл новые силы, и призвал он вскоре деоммандов в походы на Другую Вселенную. Ту, что жила не в ладах с их собственным небольшим Миром. На владения слабого Ииегуру. И провёл их сильною рукою сквозь притихшее в ужасе Пространство. Потому как прежний Бог, что отступил в завоёвываемые ими Дали, не сумел или не захотел помочь собственному слабому Миру. И победно шествовали нынешние тонхи, переступая небрежно через звёзды, бросая к ногам своего Повелителя Озеро за Озером. Пока не подошли к границам, где спокойно и достойно, без суеты и каких-либо разговоров, их встретили на своих страшных, полуживых планетах эти непонятные разуму, ужасные в своей силе и умении сражаться, непостижимые Труаргхи. Ощетинившиеся в безупречно ровном строю на своих неуютных Поверхностях, все до единой мужской особи, способной сражаться. Плюс они же, замершие в кораблях, притаившихся в тени, на обратной стороне, своих огромных планетарных спутников. Кажущиеся высохшими, бессильными и ломкими насекомыми. Они молча, равнодушно и безо всякого торга впустили тонхов на свои Дома, дали высадиться им полностью. Всему их числу. Так, что все Поверхности почернели от неисчислимого десанта Сильных…, и при этом не предпринимали ничего. Будто тонхи были вежливо приглашёнными. А потом… Потом они словно бесстрастно закрыли за последним из «визитёров» двери… и началось дикое, невиданное нигде тонхами доселе, самое кровавое и невероятное, их уничтожение… Словно играючи, резали, разваливая надвое и пронзая насквозь, эти «жуки» своих «гостей», нисколько не смущаясь подавляющим их большинством и кажущейся неуязвимостью. Безбрежная сила, скорость, выносливость и живучесть Труаргхов, созданных из невесть какого материала неведомых миров, потрясла даже тонхов до самого основания. Почти шестьсот двенадцать, не погибших по пути сюда, миллиардов исключительно закалённых в боях и нескончаемых победах взрослых воинов. Против неполных сорока шести миллиардов таких тонкокостных хозяев, чьей единственной защитой были чешуйки на серой зелени зыбких тел… Это казалось немыслимым, но они не раздумывая приняли Вызов, подняли свои «мечи» из голубой стали… и в три с половиною земных недели сделали из тонхов, как выразился однажды этот, опять же низший, — Питер, — "замечательный кровавый гуляш". Залив свои Дома кровью тонхов и собственных воинов почти по пояс. И ни на шаг не отступив в Личном Бою. Как ни старались, как ни лезли из кожи вон отчаянные тонхи, им удалось убить только каждого шестого из Труаргхов. Проклятые и несгибаемые Тругги, как они презрительно называли аборигенов до этого, растрепали в волокна и их могучие корабли. Подняться на орбиту и уйти тонхи более не могли, и вынуждены были снова и снова принимать смерть в бою, потому как пленных хозяева планет явно не брали. Ни одного. Поверженные и раненые убивались быстро и безжалостно. Как свои, так и чужие. Не успевало отгреметь одно сражение, и захватчики без сил отползали за покрывающие почти всю планету гористые холмы, как снова звучал ставший уже ненавистным тонхам трубный сигнал, который значил, что Тругги перестроились и вновь готовы к схватке. Ряды Труаргхов приглашали их к сражению, и подходили ближе, на чистое место. То есть на расстояние, достаточное для того, чтобы сражающиеся не топтались по своим и чужим мёртвым телам. Кои до самого горизонта, в несколько слоёв, укрывали утомлённую чередующимися за один оборот, холодом и жаром, планету. Труаргхи будто не желали просто напасть и разом перебить уже начинавших не на шутку утомляться врагов. И так было повсюду. На каждом из семи Домов Труаргхов. Везде, куда тонхи высадили свою несметную армаду. Это напоминало медленную кару, когда избалованные победами и привыкшие к чужим поражениям Сильные словно в полной мере должны были вкусить весь ужас медленной, но неотвратимой и неизбежной своей гибели. Защитники Домов будто раз за разом давали тонхам равный шанс победить или умереть. Растерянные, озадаченные, ничего уже не понимающие и более не желающие, пришлые хотели лишь одного, — передышки. Передышки, а затем, немного позднее, и отступления. Никто и ничто до этого так не деморализовало Сильных. Они дышали, как измученные непосильными страданиями животные. Но словно отлитое из металла, уже с готовностью умирать и убивать, — бесстрастное, не сломленное и не устрашённое, — стояло в слитном и непроницаемом для любых атак тонхов строю, залитое свежей, и покрытое толстой коркой засохшей на постоянном ветру крови, покрывающей их от ног до самой макушки своей странной остроконечной головы, молчаливое, упёртое в своей непоколебимости отродье. Взирая на врагов холодными красными глазами, — тем, в чём бесилась и свободно, упрямо и не взирая ни на что, жила и сражалась своя собственная жизнетворная субстанция…

Даже будучи мёртвыми, Труаргхи не закрывали своих глаз, и всё так же горел в них кажущийся вечным огонь несломленной отваги и жажды сражения… Сильные так и не узнали имени их Бога. Несколько случайно пленённых их воинов умерли, так и не разомкнув уст. Кому поклонялись они, эти неведомые существа, чьими Сынами были, для мучавших израненных Труаргхов тонхов так и осталось тайной.

Ибо ни до, ни во время, ни после битвы так и не произнесли они ни звука, ни стона. Умирая сами, и поражая тонхов своими тяжеленными плоскими обоюдоострыми палками, что безо всякого вреда для себя уродовали тореноры Сильных. Делая это настолько молчаливо, что в минуты редкого затишья слышно было, как почти бесплодная почва их Домов жадно и торопливо хлебает, причмокивая, густеющую и быстро превращающуюся в ржавую труху — под ногами всё время наступающих Труаргхов — кровь убитых…

Именно это — смертельное, угрожающее безмолвие, не поддающаяся никаким молчаливым мольбам впервые изнемогающих от усталости Сильных холодная и яростная решимость извести нападающих до самого основания, до единого, не дав никакой возможности отступить и скрыться… Именно это пугало тонхов.

Бессловесно выражаемое желание смять, стереть пришельцев, или погибнуть здесь самим, — всё это давило на психику сильнее всего. Никто из тонхов не видел, чтобы всё это время, — с того момента, как они пришли к этим проклятым и жутким орбитам и до самого конца, — чтобы хоть кто-то из воинов, населяющих Меароллу, Уалегмелл, Наасстрарт, Коирибтор, Неанттл, Леаркиффу или Пиерриус, что-то ел или пил. Всё, чем были непрерывно заняты их жители — это ежеминутная, ни на миг не прекращающаяся, война! Суеверный ужас обуял неудавшихся захватчиков… Никто и никогда не мог довести тонхов до такого состояния, в котором им неимоверно хотелось разорвать себе в муках свою горящую огнём уже непосильных нагрузок грудь, и закричать: "Хватит! Хватит убивать нас! Пощады!!!". Лишь внезапное осознание того, что мольбы не помогут, что резня будет остановлена, прекращена Труггами только и только тогда, когда исчезнет последний Сильный, заставляла тонхов принимать бой. Их, ныне напоминающих скорее некормленого подростка, чем полного мужества воина. Столько сил, — от предела и до предела их, — отняли эти несговорчивые воплощения смерти и безжалостности. Причин такой молчаливой и ожесточённой ненависти к себе тонхам понять так и не удалось. Над по-прежнему ровными колоннами жителей планет всё так же продолжали развеваться полотна материи, на которых было изображено чьё-то совсем не похожее на самих Труаргхов лицо, вписанное в две скрещенные перекладины. Тонхи больше не могли смотреть на этот алеющий и режущий зрение незнакомый символ, под которым умирали и с непередаваемым упорством рубились непокорные Труги… Сильные не выдержали. И один за другим, словно под внезапным общим порывом, стали преклонять колени, понуро опуская головы, с которых снимались шлемы, прося этим полным покорности жестом лишь пощады. От них осталась лишь горстка уже более похожих на изголодавшихся, терзаемых жаждой, забитых и вусмерть загнанных зверьков, чем на не столь давно крепких, прекрасно приспособленных к тяготам и лишениям, существ. Словно лишь убедившись, что все, до единого, враги смиренно сдавили дрожащими от усталости и отчаяния коленями почву Домов, на которую они так неразумно покусились, Труаргхи опустили к ней свои «мечи». Безмолвно выслушали израненного Ренкургерона, главного Стратега поверженных тонхов, дававшего клятву покорности и непротивления, клятву уйти и никогда более не появляться в той, не известной уже теперь тонхам, части Космоса. И всё так же молча, указав на жёлто-сизую атмосферу, Труаргхи развернулись, чтобы покинуть усыпанные разложившимися и текущими трупными реками долины. А с небес стали падать для них уже не принадлежащие побеждённым корабли…

…Когда тонхи уходили, они — измочаленные и вымотанные до крайности — погрузились в потрёпанные звездолёты, которых им просто милостиво и весьма расчётливо оставили ровно столько, чтобы погрузилось не более десяти миллиардов. Без оружия и личных вещей. Иначе просто не хватало места. Десять миллиардов, стиснутых один в один, — ровно столько чётко отмерили для себя Труаргхи, быстро и безжалостно «списав» всех остальных. Вычеркнув из списка живых своими доблестью и оружием. Десять миллиардов — этого хватило бы заселения лишь одного, самого крохотного, Дома побеждённых… Назад, в свою Систему, их вернулось чуть больше половины отбывших из системы Труггов. Остальные стали кормом для двигателей кораблей. Ибо не было возможности проводить их в последний путь, как принято у тонхов. И попросту некуда было даже девать такое неимоверное количество мёртвых тел, долго стоявших, не падая, стиснутыми среди живых. Потому как трудно было добраться до них среди этой жуткой тесноты. Тех, кто не вынес нанесённых страшных ран, тягот перелёта и позора поражения. Труаргхи поразили даже Хаара, запоздало прибывшего на помощь своим так бестолково и бездарно гибнущим Чадам. Когда противники стояли напротив друг друга, готовясь к последнему сражению, его вызвал на бой их Глава. И было уже не смешно тонхам осознавать, что смертный вызвал на поединок самого Хаару. Ибо видели они уже в этом мире поразительные вещи. Геар Эпое, — так звали их Главного Воина, — и Пра бились в незнакомой мёртвой дали, за многие расстояния от того места, где терпели сокрушительное поражение храбрые, но здесь полностью бессильные, дети его. Потому как сражаться с Богом вблизи обитаемого мирка значит привести к тому, что от того не останется даже атомов. Для того, чтобы все могли лицезреть поединок, Пра раскинул в космосе огромное перламутровое плотное облако. Словно создал экран, отражающий происходящие далеко оттуда события. Смеялся тогда Хаара, принимая вызов. Воин и Бог столкнулись, и тотчас «полотнище» полыхнуло странным и кажущимся неживым огнём. На его негаснущем и дико ревущем фоне, способном плавить и сжигать кометы и светила, отчётливо и резко выделялись две бьющиеся не на шутку фигуры.

Иссиня чёрная, будто наполненная до краёв жирной краской первородной Тьмы, огромная масса с контурами божества…

И небольшая, тонкая и гибкая, фигурка Верховного Труаргха, словно сотканная из невесомых прядей ярко-белого, ослепительного, и какого-то тёплого на вид, света…

Небеса неистово вспыхивали бесконечной чередою сверкающих ударов оружия, а затем на миг меркли, будто бы отдавая всю свою силу на передачу бешеных энергий. Что тратили они нещадно для сопровождения, передачи изображения этого зрелища через огромные расстояния. Словно на пределе сил поддерживая его, не давая прерваться… Замерли напряжённо тонхи, глядя, как уверенно теснит Хаара узкоголового воина, не ведающего усталости и пока старательно отражающего ураганные атаки самого Пра… Их Бог был непревзойденным бойцом, и казалось, что он вот-вот оставит в пыли лишённого атмосферы астероида дерзкого выскочку, — этого насекомоподобного. И вдруг… Среди мелькающей круговерти едва уловимых ударов сверкнул один — самый короткий, неотразимый, выверенный, точный…, - и Бог умер! Стоя с мечом в груди, ухватившись за него рукою и выронив своё оружие, — торенор невероятных размеров. Умирая, Пра Хаара истончался, из него истекала его первоначальная чернота, смешиваясь со всё больше захватывающим, победно и торжествующе пожирающим его тело, жадным пламенем… Бог словно силился удержать в себе жизнь, качаясь и пытаясь сохранить, стянуть воедино свои сереющие и меркнущие контуры. Из него стали расплываться в разные стороны комковатые субстанции, к которым Хаара бессильно тянулся слабеющими руками… Он ушёл, исчез, как растаявший по теплу рыхлый лёд. Растворился, затерявшись среди Бесконечности Энергий, сотрясая эфир эманациями смертельных мук, своей неизбывной, чудовищной по силе боли. Непередаваемо страшно и в непереносимом страдании кричал он, так что слышали его крик все окрестные миры. Кричал, надрываясь от собственного крика, будто посылая им в гневе кому-то последнее проклятие. Будто старался криком этим вызвать к жизни и вниманию древние Силы, давшие ему само право на Существование. Звал он их страстно, до последнего мига, и обращался на незнакомом языке. Одно лишь каким-то чудом удалось разобрать Сильным: "Илие, Творец! Я умираю, потому что так хотел Ты! Но я вернусь, помни! Я обязательно вернусь!!!" Опрокинувшие навзничь тонхов воины абсолютно спокойно и бесстрастно, без каких-либо эмоций на своих ужасных лицах-масках, наблюдали за гибелью самого незнакомого им, могущественного Бога! Даже тонхи, даже тонхи с железным сердцем, не могли сдержать своего вселенского потрясения!!! Так невыносимо и нереально страдал гибнущий Хаара… А когда он умер, растаяв в схлопнувшихся, как створки раковины, далях, наступила трескучая в своей полноте тишина. Поразивший Бога нагнулся, что-то поднял с поверхности мёртвого камня, и взял в левую конечность свою. Правую же, с мечом, ставшем неожиданно золотисто-алым, он воздел вверх, в глухую пустоту ледяного Космоса, лениво смотрящего на его триумф, и трижды торжественно и с чувством произнёс: "Алилуйя, мы снова сдержали свою клятву, Создатель!". После чего устало снял шлем от защитного костюма, словно неожиданно перестал нуждаться в дыхании воздушной смесью, вложил меч в ножны, прижал правую конечность к груди. Туда, где, должно быть, билось могучее сердце его… и стал медленно и величаво подниматься с поверхности астероида, взмыв, воспарив прямо в пустоту, где и растворился, оставив лишь дрожащее марево затихающих колебаний серебристых материй…

И лишь тогда, как помнили и рассказали древнейшие предки тонхов, выжившие в тех страшных боях, — лишь только тогда дрогнули, как один, и шагнули, — подымая коленопреклонённых и обезумевших от увиденного тонхов, загоняя их в почерневшие от огневой копоти звездолёты, — немногие оставшиеся на полях ряды этих идеальных воинов. И побежали в страхе и ужасе тонхи… Не помня себя, набивались они в корабли, и те тяжело, словно раскормленные птицы, взмывали в чуждые им небеса, чтобы позволить очнуться далеко от их пределов… И прошли Труаргхи за ними, покорно отступающими, по пятам, — до самого конца Озера, запретив тонхам появляться здесь от того дня и навсегда, навечно. Проводив их на прощание так ничего и не выразившими глазами своими. И было непонятно, — рады ли они своей кровавой победе, или побеждать везде и всюду для них такая же данность, как для живых существ дышать…

Разбитые и униженные, лишённые покровительства и надежды, оскудевшие духом и числом, тонхи начали всё заново. Научились жить без Бога, поклоняясь лишь Пространству, самой Основе Жизни в нём. Помнили ещё какое-то время о пережитом, стыдились этого эпизода своего громкого прошлого. Пытались задавить эту жгучую, болезненную память. И пытались копить силы, с тоскою глядя в недоступные им отныне Просторы. Вновь развивались и наново покоряли свой последний Дом, воевали с соседями, переживали угасание расы, возрождались…пока из неизвестности к ним не пришло Это. Их ужас и смерть, позор и кара за неизвестные проступки. Непоколебимый, как неизбежность, Маакуа.

И тогда отчаявшиеся выжить и без того уже немногочисленные тонхи вспомнили свою древнюю Веру. Древнюю настолько, что основана была она ещё на почти затёртых временем словах Ииегуро. Который однажды вроде бы сказал, что грядёт Час, когда Он пошлёт к их порогу существо грозное и бессердечное, и будет оно спрашивать с тонхов за грехи и дела прошлого. Маакуа молчаливым камнем действительно упал на их Дом, и начался кошмар…

Теперь они на этой планете. И они всё ещё сильны. Сейчас они — самые сильные и могучие воины в этой части Системы. Другие пока не обнаружились. И Наагрэр втайне надеялся, что не найдутся таковые ещё тысяч десять лет. Пока они не будут в состоянии вновь воевать так, как умеют. Они либо столкнут эту Землю в пучину гибели, либо выживут сами, создадут здесь Дом, и рядом с ними будет их Бог. Тот, кто всё же вернулся, как и обещал. Пришёл из Небытия и нашёл, призвал своих детей к верности и новому, настоящему могуществу…

…Доленграна отвлекли от его невесёлых мыслей слова пилота:

— Мой Ведущий, мы почти на месте. Через несколько лоркерр мы будем садиться.

Он сжал кулаки и решительно посмотрел на люк выхода. Пусть история тонхов, как выяснилось, не так уж и безоблачна. Но он выйдет в эту ночь, встретит того, кто был так нужен его расе столько бесконечных времён, и они "напишут всё с белого листа".

Наагрэр едва заметно ухмыльнулся, — как же прав был отец! У этих презренных низших так легко подцепить, как заразу, действительно немало таких вот "забавных выражений"…

 

Глава VIII

…Происходящее напоминало кошмарный сон. Сержанту никак не верилось в то, что он не спит. От судорожно мечущихся мыслей, отвращения, омерзения и страха притихла, убралась в свои очаги и затаилась там даже нахальная боль, что недавно ещё смачно распиливала, деля на части, его почти неживое тело. Упорно тащившее его на плече по лабиринтам коридоров неутомимое и смрадное исчадие ада храпело, булькало, давилось, харкало, журчало и клокотало в порченных тленом глубинах своих на ходу так, будто из него выдернули блок, регулирующий очередность перепускания жидкостей и воздуха. И теперь вся его конструкция натужно захлёбывалась смесью разом хлынувших в одно место обильных мокрот, густой грязной слизи, дурно пахнущих пузырей застоявшегося в пазухах тела отработанных и гнилостных газов, и ещё каких-то сверхтекучих ядовитых субстанций. Казалось, что Долан вот-вот развалится на ходу. Упадёт, ломая себе в движении кости и теряя по пути куски плоти, словно они быстро сыпались бы с проезжающего грузовика наподобие валящихся из кузова кирпичей… Уронит на себя, даже почти внутрь самого себя, в гнилую и влажную кучу осклизлых прелых внутренностей и выливающихся из них экскрементов, Дика…

Последней должна бы отвалиться размолоченная в драные башмаки голова, что хлюпая и подпрыгивая по полу, покатится куда-нибудь в самый дальний и тёмный угол. Где и застынет, пялясь на белый свет ещё дрожащими краями мутно-белых разрывов лопнувших глазных яблок. И задорно оскалится остатками расшатанных в белых дёснах коричнево-серых зубов, криво скалящихся через почти отвалившиеся протухшие отбивные разорванных щёк…

Связист откровенно мучился. И одновременно был разъярён. Насколько может быть разъярённым человек, страдающий от боли и волочимый куда-то дохлым страшилищем. И тем, что он начисто лишён любой возможности сопротивляться, — тварь оказалось нереально сильна, а он не в той форме, чтобы хоть пнуть её от души. И ещё тем, что прямо перед его лицом находилась огромная дыра, из которой и воняли сейчас невыносимо те самые дошедшие до жуткой кондиции внутренности, свисающие почти под носом Дика из разорванной брюшины зомби. Робинсон, вихляясь и переваливаясь теряющим крепость мышц и связок телом, пёр его вперёд, держа на левом плече таким образом, что согнутый пополам Брэндон телепался головою в районе передней части его торса, почти у самого пояса. А потому ему в голову и приходили такие омерзительные мысли. Вдобавок тварь не умолкала в его голове ни на секунду!

— Долан успеет… Долан должен успеть до того, как он умрёт в свой второй раз… Хаара не простит бедняге Долану, если тот не справится! Не примет Долана в свой замечательный край…, - жалобно стенала она.

И нажимала на педали, как одержимая. Если судить по напряжённой вибрации и размашистой амплитуде телепаний мёртвого тела, они должны были выходить уже на орбиту, разогнавшись до второй космической скорости. Однако на деле выходило, что весь трясущийся и содрогающийся от напряжения, всё быстрее теряющий над собою контроль труп, тащился едва быстрее шагающего игрушечного робота. Именно это раздражало Брэндона более всего. Скачи тот бодрой лошадью, некоторое время можно было б и потерпеть эти пытки. И эту боль, вспыхивающую всё-таки время от времени, когда Дик от неё на неопределённый период терял сознание. И эти отвратительные, непереносимые запахи двухмесячного трупа, вспухшего и лопнувшего, как протёртая шина, на жарком солнце у выбросившего его водоёма. Запахи, — первое, что ощущал связист, выныривая вновь из забытья. Очевидно, в последний раз он провалился надолго. Потому, как только он пришёл в себя, то обнаружил следующее, — они почти подползали к крутой, чуть ли не отвесной лестнице, ведущей вниз. На второй и самый ответственный ярус убежища. Туда, где был первичный пульт управления самим бункером и пусковыми установками "Щита Возмездия". Восемнадцать мощнейших ракет. Наследие атомного безумия прошлого.

Перебивая все остальные запахи, из едва освещённого отверстия силами естественной тяги и усилиями вентиляции мощно тянуло сладковато-горьким амбре свежепролитой крови и выпотрошенных внутренностей. Смерть царила повсюду. Даже отсюда, из своего неудобного положения, несмотря на мучения, причиняемые усиленным притоком крови к голове, Дик умудрился рассмотреть, что внизу, где кончалась эта короткая и узкая лестница, ногами к ней лежит на животе труп солдата с явно свёрнутой шеей. Тем временем Джимми услужливо прокомментировал:

— Ага, Долан убил здесь человека. Того, что лежит внизу. Он не хотел пускать Долана туда, и Долану пришлось столкнуть его. И потом убил ещё много тех, кто там, внизу, напал на Долана… Видишь, человек, что бывает, когда кто-то мешает Долану выполнить приказ… У Долана приказ, человек. Очень важный приказ. И мы его с тобою сейчас выполним…

Уже совершенно машинально слушая эту и подобную ей болтовню царящего в голове мертвеца, Дик вдруг увидел то, что, казалось, могло подарить ему слабую надежду. Стараясь думать мимолётными фразами, он просто молча оценивал место, к которому они, теперь уже к счастью для Брэндона, так медленно тащились. У него будет время собраться. А потом у сержанта будет один шанс на всё про всё. Потому как если этому чёртовому Долану не понравится фокус, задуманный связистом, тот может сдуру убить своего пленника. "Пленник трупа, чтоб тебя разорвало!" — эта мысль подстегнула сознание, заставляя сердце забиться быстрее.

Потом Дик опомнился и даже перестал дышать. А ну как Робби прочтёт его голову, как книгу? И, присовокупив ко всему учащённое сердцебиение пленника, смекнёт, что дело нечисто?

…Над лестницей, на пару ступеней ниже уровня верхней площадки, нависал низкий свод толстенного перекрытия, окрашенный в косую, чередующуюся ярко жёлтую и чёрную полоску. Негабаритное место, как значится во всех правилах. И чтобы протиснуться вниз, на ступени, персоналу и солдатам приходилось сгибаться чуть не вдвое. Дабы не размозжить себе голову о бетон, окаймлённый по периметру стальным уголком. Дурацкое инженерное решение, но как раз таки оно может спасти Дику жизнь. По непонятной прихоти конструктора или по дебилизму строящего убежища инженера, мощные перила лестницы из стальной трубы, приваренной наглухо к торчащим из стен закладных, тоже чудили. Они выходили за пределы лестницы и торчали до самого левого угла стены! Поднимаясь при этом изгибающейся толстой змеёю параллельно углу вверх, чуть не на высоту груди Дика. Это строительное безумие было именно тем, что нужно!!! Расположение перил, самой лестницы, её крутизна, низкий проём, несколько ослабивший хватку щебечущий всякую ахинею, забывшийся в спокойствии обвисшего связиста зомби…, - всё это говорило о том, что может выйти крайне удачный трюк. Возблагодарив небеса и болванов строителей, Дик мгновенно просчитал весь нехитрый план. Когда-то в колледже Брэндон вполне серьёзно занимался спортивной гимнастикой, и сохранил гибкость тела и его атлетизм. Что и позволяло рассчитывать на успех. О том, хватит ли ему сил на этот финт именно сейчас, сержант старался не думать. Если ему суждено погибнуть, лучше попытаться сделать хоть что-то, чем быть тащимым, как баран, на заклание. И Дик решился. Собрав волю в кулак, он ждал. Не напрягая пока тела, дабы не насторожить ходячее пугало, он старался «договориться» на несколько самых важных для него секунд с болью. Та немного повыделывалась, надув губы — и, о чудо! — покладисто решила ненадолго исчезнуть.

Аккурат в тот момент, когда до перил оставалось не более половины вытянутой руки, а разлагающееся чмо в это самое время изрекало очередную глупость:

— …А потом Долан сделает последнее: он съест твоё молодое, сильное сердце, человек. Долан думает, что Хаара позволит ему сделать это. Оно должно быть таким вкусным…

Дику непременно было нужно, чтобы этот "Долан — Болан" приостановился перед самым краем первой ступени. Именно приостановился, замер стоя! Потому как в этом случае эффект обещает быть максимально мощным. И связист, видя, что Робинсон вот-вот начнёт наклоняться, чтобы ещё издали подготовиться к пролезанию в проём, как всегда делали это люди, — должны были делать, чтобы не треснуться, — заорал раньше, чем тот, уже повернувшийся правой стороною тела к лестнице, начал заносить над первой ступенью хромую конечность:

— Долан!!!

Тот так и замер — с едва приподнятою над провалом ступеней ногою, чуть наметив поворот тела и повернувшись башкой к ягодицам Дика:

— А?

Тут Дик решился на полное безумие, словно сам факт напоследок поиздеваться над дохляком мог принести ему некоторое удовлетворение и возможность похохотать потом до упаду. Если всё выйдет так, как надо…

— Долан, ты очень хочешь моего сердца?! — Он уже не говорил, а мельком, слитной фразой помыслил это. Но мертвец мгновенно ухватил суть вопроса.

Он посмотрел на сержанта так, что ему позавидовали бы все голодные падальщики, попытался облизнуть обрубком языка мокрые от сукровицы губы и быстро выдал:

— Да, человек…

— Тогда — пойдём… — даже в быстрых мыслях своих Брэндон старался «говорить» заговорщицки. Труп Робинсона ещё секунду выждал, будто буксуя, словно то, о чём они вдруг заговорили, напрочь отключило все его двигательные функции, и ему стоило немалого труда «раскачать» себя. Тем временем прошло ещё больше секунды. Потом Джимми встрепенулся и заскрипел суставами. Краем глаза возбуждённый Брэндон видел, что нога зомби начала выносить себя над краем, меняя своё положение и занимая самое нужное сержанту, — срединное. Теперь надёжной опоры у него под ногами почти не было. Пора!

— Иду…

Зомби ещё заканчивал последнюю фразу, начав шагать в проём, а Дик, рывком бросив тело влево, уже ухватился за перекладину перил. К тому времени, когда пытающийся уловить взаимосвязь между дёрганьем странного человека на плечах и его добровольным предложением своего питательного сердца, зомби что-то там себе, наконец, надумал, выносливое и крепкое тело чернокожего связиста уже изогнулось стремительной гадюкой, отбрасывая для начала ноги почти вертикально вверх, как на «коне». Держащая поясницу Брэндона конечность трупа соскользнула с его пояса, почти уйдя вниз, и Дик уже без особых проблем завершил разворот и пошёл на турниковую «скобу», выгибая, выбрасывая разогнутый почти до предела торс в толчке назад, от лестницы…

И тут же крепкие и достаточно длинные ноги человека, резко согнутые в коленях, под воздействием сокращающихся параллельно мышц живота и спины, вылетели до отказа вперёд…

…Они подобно распрямлённой пружине с глухим ударом врубились точно в середину позвоночника Джимми. На тридцать сантиметров ниже холки. Могучий удар заставил балансирующего на одной ноге Робинсона потерять равновесие. Сопровождаемый инерцией толчка коленей, что по-прежнему в полёте давили на спину трупа, придавая ему значительный разгон, «Долан» Джимми врезался слегка повёрнутой к Дику шеей и самым верхом груди в нависающий над лестницей бетон, не успев даже упредительно поднять перед собою надломленных ещё ранее конечностей…

Расчёт, помноженный на страх, отчаяние и оттого многократно возросшую силу, оказался верен.

Подгнивший позвоночник Джимми не выдержал, и тело его, найдя на своём пути устойчивую преграду, губительную опору, с противным треском переломилось назад. Сложившись назад наподобие стоящей на столе открытки, вывернув попутно шею, Долан рухнул вниз с грохотом, говорящим о полной утрате ориентации и контроля над собой. Едва не выдернувший себе из плечевых суставов рук сержант, когда его рвануло за Доланом в проём, шмякнулся левым боком о бетонный пол, как смог быстро вскочил, чувствуя, как обиженно разоралась внутри потревоженная боль, и кинулся к лестнице, чтобы успеть доделать то, что было им затеяно. Не обращая внимание на пожар внутри, придерживая правой рукой живот, Дик скатился вниз, быстро тарахтя каблуками, как это делают профессиональные матросы на кораблях. С трудом успев перескочить через лежащий труп часового, он зашарил глазами по маленькому низкому тамбуру, из которого в четыре стороны разветвлялись узкие коридоры, заваленные телами, а стены и потолок которых были покрыты частой, хаотичной паутиной отверстий от выстрелов. Где красноватым, неярким светом горело шесть дежурных ламп. Ламп, напоминающих всем о том, что это помещение особого режима, в котором при подозрительном поведении человека безо всяких разговоров стреляют в упор. Тварь от удара залетела за первый же, правый поворот, и теперь её чёрные от грязи босые ноги торчали из кучи переплетённых в свободных позах мёртвых тел. Из-под которых натекли целые лужи уже подсыхающей крови. Спустившись ранее сюда, Долан натворил дел, и теперь он тоже возлежал среди них, своих собственных жертв, неестественно сильно прогнувшись назад и закрыв глаза. Дик с гулко бьющимся сердцем наклонился вперёд, пригляделся… и не поверил собственным глазам. Перед ним лежал практически не изменившийся с начала вечера Джимми! Такой, каким его видел Брэндон, придя к нему в палату. Даже болезненный румянец скул — и тот был на месте! Он будто спал. Как если б в его жизни никогда и не было этих последних кошмарных страниц. Измождённое лицо Джимми не было ликом покойного. Дик оторопел. Он стушевался, не зная, что и думать, что предпринять. Неужели ему всё показалось?! И лежащий перед ним человек — убитый им только что Робинсон?! Но кто тогда эти люди? Кто убил и раскидал их здесь? По кому так яростно стреляли обречённые солдаты перед тем, как всё же умереть?

Сержант чувствовал, что начинает понемногу сходить с ума. Его лихорадило, взорвавшийся и подаривший ему пару энергичных минут уставший мозг начинала застилать белая пелена. И сквозь эту пелену он вдруг заметил, что Джимми едва уловимо шевельнул пальцами рук. И тут же к сержанту вернулось «настоящее» лицо Джимми. Брэндон понял, что несколько секунд его воспалённый мозг просто подвергался галлюцинации. Внезапно приступ отчаянной ярости захлестнул сознание Дика, он бросился вперед, топчась прямо по трупам, едва не упал, споткнувшись о чью-то большую голову…

Не помня себя, а сосредоточившись целиком на одной-единственной мысли, Брэндон одним последним прыжком вскочил ногами на руки Робинсона, схватил его неожиданно ледяную голову и резко, что было сил, рванул её влево. Раздался характерный хруст, и голова Джимми повернулась к нему, силясь разомкнуть часто заморгавшие вдруг веки. В мозгу сержанта еле слышно и как-то просительно раздалось:

— Оставь меня… Мне больно, человек…

Дик пронзительно закричал, терзая в тисках рук разрушенную голову Робинсона, что всё ещё старалась, силилась открыть глаза. В и без того сломанной шее что-то непрерывно чавкало, хрустело и поскрипывало, а Брэндон всё ворочал и ворочал её, словно силясь открутить целиком. Его страдальчески искажённое лицо, на котором смешались налёт безумия, ужас, злоба и решимость, заливал пот. Его живот и руки заливали гнилостные потоки. Не замечая этого, Дик привстал, поменял положение, навалившись коленями на плечи Робинсона, и стал неистово дёргать его голову вверх и на себя, с каждым разом всё сильнее и сильнее, будто выкорчёвывая из земли застрявшую в ней длинную стальную трубу, вбитую под устанавливаемый когда-то столбик. Наконец, где-то после восьмого рывка, позвонки трупа поддались, и с противным хлюпаньем стали надрываться сперва расслабившиеся от дёрганья мышцы. А затем заскрежетали покидающие мембраны своих оснований позвонки. Растянутая и несколько удлинённая шея Джимми бессильно прилегла на ладонях Дика, словно утомлённая неравной борьбой. Тяжело дышащий связист утёр пот со лба, вновь взял в руки голову Робинсона, разглядывая её некоторое время какими-то странными глазами, в которых больше не было ни капли страха. Затем примерился, встал поудобнее, обнял голову под подбородком, зацепив в «замок», как при удушающем приёме, напрягся… И в неистовом крике, от которого заледенела бы кровь в жилах у любого наблюдателя, начал тянуть, тянуть вверх, до отказа…

Мышцы на руках Брэндона вздулись до состояния предельной рельефности, и казалось, что они лопнут, подадутся раньше, чем сам предмет его усилий. Когда, внезапно пойдя на попятную, голова вдруг стала медленно, но неуклонно двигаться за направленным вектором усилия рук. С последним толчком рвущей свои связи плоти она отделилась от тела, на миг под расползшейся кожей мелькнули лопнувшие волокна грязно-белых мышц и обломки позвоночника…, и тут же всё это залило зловонной жижей, потоком хлынувшей из раскрытого настежь обрубка шеи…

…Человек пришёл в себя и с превеликим трудом сел. Испачканный с головы до пят гнилой кровью, качающийся от слабости, он всё старался встать, чтобы отодвинуться от распростёртых останков того, что называлось Джимом, на которых он и возлежал. Когда ему это, наконец, удалось, он, приподнявшись с четверенек у угла, опираясь мелко дрожащими руками о стены, пошёл куда-то по первому же попавшемуся на его пути коридору. Затем, словно вспомнив что-то, сержант остановился, долго стоял, будто раздумывая, потом обвёл стены странным, блуждающим взглядом, и начал разворачиваться. Вернувшись назад, он — на подгибающихся ногах, заплетаясь ими до такой степени, что ему приходилось иногда почти бежать, дабы не свалиться вновь, — двинулся по другому выбранному им ответвлению. Два раза ему пришлось останавливаться, цепляясь пальцами за любые выступы, чтобы перевести дух и перебороть приступы подкатывающей дурноты, не дать себе свалиться. Потом снова продолжал медленно брести, свесив голову и вывихнутую левую руку, опираясь на стены лишь здоровой конечностью. Доковыляв примерно до середины коридора, он поднял голову, сфокусировав взгляд на табличке средней двери, и вяло толкнул её внутрь. Легко отворившаяся с кажущимся нереальным в той гнетущей тишине скрипом, толстенная звуконепроницаемая и бронированная дверь тут же услужливо распахнулась. Не удержавшись на ногах, не ожидавший этого Дик ввалился внутрь, упав плашмя на покрытый резиновыми ковриками пол. И вновь потерял сознание…

Когда он очнулся, боли уже не было. Лишь под его лицом, в районе рта, натекло озерцо тускло поблёскивающей антрацитом жидкости. Да и в самом рту угнездилась постоянная и непереносимая горечь. Это растекалась, продолжала свой губительный путь по внутренностям из раздробленной, начавшей отмирать печени, желчь. Пожалуй, не выдержал и лопнул, наверное, и сам желчный пузырь. Дик посмотрел на свою руку. Признаки пожелтения кожи налицо. Он хмыкнул равнодушно и перевёл взгляд к крови на полу. Зеленоватая, похоже…

Жутко хотелось пить. И вместе с тем было так хорошо и уютно лежать на этом мягком полу, что Дик вдруг невольно подумал о том, что это — просто идеальное место для смерти. Лучше не желать и не придумать. Мягко, тепло, сухо. И склеп готов. Это лучшая могила в мире, как ни крути. И он улыбнулся своим мыслям. Уж чего-чего, а лежать он будет не в тесных досках и в грунтовой воде, как бобр, а с комфортом. Чернокожий солдат понимал, что умирает, и это отчего-то его абсолютно не пугало. Все когда-то уходят, думал он отрешённо. Вопрос лишь в сроках и в том, как. Для чего и во имя чего. Цель у него вроде бы была, так стоит ли тогда горевать о чём-то?

Чувство беззаботной апатии овладело всем его существом. А раз ничего не болит, и ничего не пугает, не беспокоит, поверженный враг лежит действительно спокойно, как и полагается лежать мёртвым… Так что же может помешать ему доделать то, для чего он и явился сюда с таким трудом? Сама эта мысль показалось Брэндону настолько будничной, как в те вроде бы уже бесконечно далёкие времена, когда он вставал по утрам и шёл на работу… Точнее, — на свой пост. На службу, господа! На службу… И сейчас сержанту не давало покоя свербящее чувство долга. Он на посту, и что бы там ни случилось, он не может его покинуть. Разве только мёртвым! А будет ли смена, ведь он скоро того…? С этой интересной мыслью рассеянно улыбающийся Дик приподнялся и сел. Окинул глазами помещение пускового командного терминала. Святая святых ядерного щита северной группировки. Кряхтя и слабо, вполголоса ругаясь, он поднялся, несколько секунд постоял, мотая затуманенной головой. А затем, словно к давно привычной данности, направился, пошатываясь, к широкому пульту, перед которым лежал, зияя рваной раной в спине, мёртвый оператор. Рядом с ним валялся «пожарный» топор, покрытый бурым налётом по всей площади заточенной стали острия. Его напарник сидел на стуле, откинувшись назад и запрокинув голову с удивлённо открытым нараспашку ртом. Из его глаза торчала толстая металлическая авторучка, почти на всю свою длину погружённая в мозг. Очевидно, Джимми завалил сперва этого, с пробитым боком. Недоумение по поводу шляющегося по этажам больного чудилы в пижаме стоило им жизни. Стрельбу в коридоре они, вероятнее всего, не слышали. Через такую-то дверь. А если и слышали, то не имели права покидать пост. Вот и пали жертвой все. Одни — долга задержать, не пропустить; другие — своих, обособленных инструкций…

Потому как не заперлись изнутри, как и предписывает состояние "не боевой готовности". Правилами распорядка операторам велено держать двери прикрытыми, но не на замке. Для возможности постоянного контроля старшими смен и командованием за их деятельностью. Когда трупяк навалился на охрану, никто не прибежал к ним и не предупредил. Хотя должен. Но, видимо, у парней не было такой возможности. По всей видимости, Робинсон прижал их так, что сделать это, послать кого-нибудь на пульт, было некому. А если и кричали они, пытаясь предупредить своих, то в такой суматохе и стрельбе поди разбери, кто что там кричит…

Возможно, ребята и пытались сопротивляться, — не зря же тот, что на полу, не сидит мёртвым за пультом. Может, он ждал, притаившись внутри, за дверью? Пистолет, тоже вон он, — залетел за стол. Похоже, его просто выбили.

Джимми просто ворвался сюда и по-быстрому свалил человека. Тогда ещё он был куда стремительнее, чем сейчас. Когда гниёт на глазах и прострелен, изломан весь.

Второй оператор явно лихорадочно пытался заблокировать систему запуска, как и предписывает инструкция, пока его товарищ боролся со смертью. После чего Робинсон, обладая неимоверной силищей в теле зомби, прибил второго, схватив его сзади за шею. Орудие убийства валялось под рукою, на пульте, — оператор что-то писал. Вот и листок. Шея помята, на ней и синие следы от пальцев… Этот Долан, тьма его раздери, просто схватил со стола ручку и вбил парню в глаз.

Подойдя ближе, Дик равнодушно переступил через лежащего, и оттолкнул стул вбок. Второй мертвец с тихим шелестом шлёпнулся на тут же погасившее все звуки покрытие, слетев с сиденья. И остался на полу в той же позе, что раньше сидел. Тело его уже совсем окостенело.

Сержант искал крохотный сейф, и обнаружил его прикреплённым к нижней площади пульта, чуть левее от ранее тут сидевшего оператора. Нагнувшись, он сорвал с шеи упавшего трупа пластиковый «ключ», вставил, быстро и привычно набрал комбинацию знакомых цифр…

Дика готовили не зря. Он не просто радист, он электронщик высшей квалификации. И потому был дублёром оператора пусковых установок. И к тому же неплохим "оператором систем информационного взаимодействия". Своего рода «хакером». Это на случай, если однажды кем-то случайно потревоженная или подготовленная к запуску ракет система даст внезапный отбой, — например, по причине ложной атаки противника, при ошибке в её правильном распознании. Система приостановит работу, блокирует часть процессоров, и сама автоматически обнулит коды запуска. Однако собственная память машин параллельно создаст и будет хранить в своей бездонной памяти несколько вариаций «сгенерированных» числовых рядов. И тот, кто находится в этот момент рядом с нею, должен обладать умениями быстро и корректно найти хотя бы один из них. Потому как ракеты, однажды получившие подтверждение запроса на старт, не взлетят, если в цепи последовательных команд возникнет прерывание логической цепочки. Но они затаятся. На четырнадцать дней. Это то время, в течение которого они ещё дают «своим» шанс определить резервные коды, и либо остановить их, либо запустить. Потому как находящееся в состоянии медленной активности оружие настроено так, чтобы совершить "удар возмездия", даже если им будет более некому командовать и управлять. Система была выстроена таким образом, что предполагалось, будто "середнячку"-оператору скрытые коды можно, при наличии знания «резервной» тройки цифр и пары букв, вскрыть в полном символично-цифровом ряду примерно за трое суток.

Машины и ракеты так же некоторое время благосклонно реагировали на производимый поиск. Условно считая, что его выполняют «свои». И лишь тогда, если по прошествии трёхсот тридцати шести часов не происходило верного «диалога» с оружием, оно уже самостоятельно давало команду "старт!". И ничто в этом мире уже не могло остановить их смертельного разгона…

…Брэндон вынул из сейфа шесть контактных «дискет» размером с толстый портсигар каждая, по одной на тройку ракет, просмотрел их порядковые номера. Потом нагнулся, борясь с лёгким головокружением, поднял стул. И плюхнулся на него перед по-прежнему мирно горящим экраном, придвинул к себе забрызганную кровью клавиатуру. С наслаждением вытянул затёкшие ноги. Вставив «дискеты» в разъёмы, в предназначенные по их номерам ячейки, он включил второй монитор…

…Через два с половиною часа он с трудом распрямил напряжённую спину. Найденной им у операторов воды едва хватило бы на несколько глотков, но он знал, что много пить ему всё равно нельзя. Это могло убить сержанта на месте. А ему ещё нужно было время. Смочив в который уже раз запёкшиеся губы, он с сожалением отставил бутылку в сторону и стал, передвигая металлические рычажки, последовательно вводить в механические блоки покорно выбрасываемые компьютером цифры.

Дик умел многое, и даже сверх того. Он был способен не только остановить или вновь активировать оружие, но и заставить его вообще замолчать, на долгие месяцы. До тех пор, пока другие операторы, потея и матерясь, смогут снять блоки с самих ключевых дискет, что являлись своего рода единственными. И ещё вопрос, — смогут ли. Без них запустить ракеты так же нереально, как заставить машину ехать без колёс. Ключи создавались в единственном экземпляре, и в этом была и прелесть, и беда системы. Любой другой ключ вызывал у неё паралич, кончавшийся бесконечно сменяющимся набором кодов. И вам было их не поймать. Обмануть систему практически невозможно, и она, как только вы вводили всё-таки найденную комбинацию кодов, тут же бросалась на сверку скрытых внутренних номерных значений ключей. И если хоть один или все оказывались не «родными», привязанными к системе при её рождении, она вновь и вновь срывалась в генерирование новых кодов. И так — без конца. Если удавалось всё же утерять или путём вторжения в его память запутать, а реже попросту разрушить изнутри ключ, ракеты можно было вывозить на помойку. Вместе с системой. И лишь заменив и перепрограммировав управляющий блок всей тройки ракет, изготовив и «привязав» ключ к их памяти, внедрив и адаптировав эту тройку, вместе с новым ключом, ко всей системе, у которой тоже, в свою очередь, нужно перетрясти «мозги», можно было снова пытаться что-то там «нацеливать»… А это довольно муторный и не быстрый процесс… На месте его не произвести. Вот почему ключи тщательно охранялись. Теперь, когда над ними потрудится Дик, с этих установок ещё очень, очень неопределённое время будет нельзя ничего запустить…

Насколько разбирался в таких вещах Брэндон, Долан рвался к подчинению ракет с одной-единственною целью. Вряд ли в его прогнившем мозгу могла самостоятельно родиться и созреть такая мысль. Скорее всего, её «нашептали» ещё тогда, когда делали из него «зомби». Но замысел интересен, надо признать… Некто искушённый в делах подлости и коварства предусмотрел запасной вариант. Атакуемая Земля была бы добавочно забросана ядерными боезарядами. Это было б равносильно полному поражению. И хотя Дик не питал особых иллюзий насчёт способности человечества выживать и тем более побеждать в схватках, подобной этой, в его душе теплилась надежда, что человеческий род, устав убивать, пришельцы до некоторой степени пощадят. Оставят жить. А вот после того, как синеву небес разорвут инверсионные следы Смерти, щадить на планете будет некого. И потому он упрямо и самозабвенно делал свою работу, прислушиваясь к своему замирающему понемногу телу. Большего для жителей несчастной Земли он сделать не в состоянии. Он не герой, но он выполняет свой долг, как может, и он старается. Так, если что, — уж пусть они его простят… Ещё полтора-два, ну три часа, у него есть. Почти наверняка есть…

…Ожил и негромко затрещал от поворота массивного грубого тумблера включённый аппарат. Спутниковая связь, как бы хороша она ни была, ещё долго не заменит военным такой вот древней, но по-прежнему практически безотказной, допотопщины. Её впервые включили с тех пор, как за вбежавшими в убежище людьми закрылись створки дверей. По сути, с исчезновением спутниковых частот те, кто ещё уцелел после таких вот «доланов», поголовно должны сидеть на этих "динозаврах связи".

Прогревая станцию, Брэндон на слабеющих ногах сходил в душ. Долго стоял под его струями, отмачивая изнеможенное тело и не будучи в силах намылиться. Наконец он на это решился, взял влажную мочалку и стал смывать ненавистную пакость, давно ставшую ломкой коркой на теле, стягивающую его кожу, стесняя движения. Запахов он не чувствовал, — органы чувств дали полный сбой. С огромным напряжением вымыв тело, он вывалился из душевой, задыхаясь и едва умудряясь вытираться. Присел на стул, отдышался. Потянулся за лежащим на кровати чемоданчиком. Вынул из него смену белья. Потом немного подумал, чему-то улыбнулся…

Спустя несколько минут он, уже сильно раскачиваясь от слабости, стоял перед зеркалом, примеряя парадный мундир. Белоснежный китель был немного примят, но это уже не играло существенной роли. Одевая лёжа на кровати брюки, сержант обратил внимание на флакон одеколона, что высунулся из вороха разбросанных по ней вещей. Кровать Дика была единственно пустой к тому моменту, как он вошёл в свой жилой бокс. На остальных лежали убитые Доланом прямо во сне люди. В армии не поощряли применение парфюмерных средств вне увольнительных, а поскольку ходить здесь особо было и некуда, со временем Дик и вовсе отвык от пользования одеколоном. Этот подарок матери ко дню его рождения так и остался закупоренным. Едва открыв запаянную в жёсткий пластик пробку, Брэндон плеснул ароматную жидкость на ладонь, несмело и осторожно провёл ею по посильно выбритым щекам. Он не почувствовал ни жжения, ни запаха. Он просто вспомнил этот одеколон, его тонкую и приятную свежесть, — такой же впервые он сам подарил отцу на День независимости, гордо получив первую стипендию в университете. Тщательно скрывающий слёзы гордости отец обнял сына, прижал его прямо вот так, вместе с флакончиком, к своей широкой груди… Хранил этот подарок отец долго, как трепетную память, пользуясь лишь в особо торжественных случаях.

Воспоминания об отце несколько оживили его засыпающий мозг. Дик снова потянулся к чемодану, в котором ещё оставалось немало вещей, и извлёк оттуда крохотный МР — плейер. Когда-то он принадлежал самому отцу, отправлявшемуся с ним в самые дальние рейсы на грузовике, и вечно живущему в дороге, чтобы сын его мог продолжать учёбу. Давно сел в нём аккумулятор, и истёрлась панель. Но плейер работал, и питаться он мог от сети. Две вещи — два предмета памяти о далёких родителях. Живы ли они? Он совершенно точно никогда не увидит их больше, а потому… Пусть в этот вечер их образ немного побудет с ним… Дик бережно положил плейер в карман, вновь повернулся к зеркалу, понимая, что уже не хватит сил застегнуть такую тугую верхнюю пуговицу. Он решил оставить всё, как есть, надел по уставу фуражку, выключил свет и вышел из комнаты…

…- Всем, кто слышит! Говорит "Полярная сова". У аппарата сержант Дик Брэндон. База на полной стратегической консервации. Повторяю: База на полной стратегической консервации… — Поставив сделанную запись на автоматический повторитель, Дик зажёг спичку и поднёс её к большому вороху нарванной им бумаги, возлежащему на крышке стола в большой стальной кастрюле. На самом верху рукотворной мини-горки лежала широкая пластина с рядами кнопок, на которых были отпечатаны цифры и буквы алфавита. Ещё десять минут и уйму сил потратил сержант, чтобы открутить и вынуть из державшей его стенной ячейки блок контроля дверей. Теперь никто не сможет открыть убежища ни через год, ни даже через двадцать. Никогда. До этого он вызванным коротким замыканием спалил питающие ракеты электронные «мозги» пульта. Теперь ни от оружия, ни от убежища проку никакого пришельцам не было. Ракеты можно было пилить, бросать с высоты, рубить на них дрова… Без переработки они не могли дать необходимой для взрыва критической массы и детонации. Попасть сюда естественным путём невозможно. Значит, придётся взрывать могучие двери. А для этого случая и приготовил Дик неплохой сюрприз. Любая попытка грубого проникновения приведёт к тому, что убежище взлетит на воздух вместе со всеми, кто будет в него рваться. Две тонны хранящейся на складе взрывчатки и укреплённый на двери чувствительный механический активатор. Что поделать, — такова их солдатская служба. Дик улыбнулся своим мыслям. Впервые за много лет он чувствовал себя настоящим солдатом…

В динамике внутренней связи, через которые был подключён плейер, Дику пела о неразделённой, несбывшейся любви давно покойная Барбара Стрейзанд. Он сидел перед столом, на котором горела старая и пузатая рождественская свеча, неожиданно выкопанная им во всяком немыслимом хламе, имевшемся на складе. Нет, до Рождества ещё почти месяц, но ведь он его уже и не увидит, верно? А потому свеча, покрытая объёмным тиснением, изображавшим крохотную лесную елку, наряженную прямо под игрушечным снегом, негромко потрескивала и горела, а он держал в руках рюмку отменного коньяка. Хоре он более ни к чему, а потому Дик рискнул предположить, что ничего страшного не произойдёт, если сто пятьдесят граммов драгоценной влаги скрасят его последнее одиночество. До этого он неторопливо и аккуратно влил в коньяк пятьдесят граммов сильных сердечных капель и бросил половину таблетки клофелина. Он понимал, что если выпьет всё это, через несколько минут коньяк расширит сосуды, освобождая дорогу жизненно важной жидкости. Его вначале благодарное сердце под воздействием капель ускорится до предела, накачает в мозг, нагонит в артерии и каждый капилляр немыслимое количество крови…

И, не в силах более справляться с нагрузками, начнёт устало притормаживать, давать прерывистые сбои… Выросшее было давление сперва придёт в норму, упадёт до принятых стандартов, на некоторое время там зависнет, а потом покатится по почти отвесной кривой вниз, пока не достигнет пиковой точки, за которой сердце, не чувствующее собственной силы, недоумённо трепыхнётся и остановится. До этого он начнёт буквально засыпать от слабости… Засыпать, чтобы больше никогда не проснуться. Ну и что, говорил сам себе Дик, разглядывая полученную мутноватую жидкость на тусклое свечение дежурной лампы. Мне больше некуда торопиться, но и ни к чему особенно с этим тянуть…

Он не спеша прочёл молитву о матери с отцом, загасил оплывшую свечу. Затем спокойно поднёс к губам посуду с напитком…

…Бархатные голоса давно исчезнувших певцов всё ещё старательно страдали о любви и прелестях жизни, и их песни словно завораживали и без того печальную тишину… Наконец затих последний аккорд, и плеер послушно выключился. Вместо него установившийся покой комнаты через минуту взбудоражил чей-то торопливый и тревожный голос:

— "Полярная Сова", говорит «Буран»! Скажите, что сейчас происходит? У нас давно нет связи с командованием! "Полярная Сова"! Ответьте! Нам было обещано выслать спасательную группу, но её всё нет! Как нам поступить? Если у вас какие-либо инструкции на этот счёт сверху? "Полярная Сова"… Вы первые, кого мы слышим на этих частотах! Что у вас случилось? Кто такие «спящие»? Почему нам не следует открывать дверей?! Не слышу вас, «Сова»! В эфире только ваш автоматический позывной!… "Полярная Сова", ответьте…

Всего этого уже не мог услышать почти седой молодой парень в полной парадной форме, сидевший на стуле и устало свесивший на грудь голову. На его ссохшихся губах, с угла которых на белую ткань натекла тонкая бордовая полоска, застыла умиротворённая улыбка…

…Карминово-красная, словно бурно, толчками исторгаемая израненным телом венозная кровь, трава. Стыдливо присыпанная редким колючим снегом. Каменный низкий и широкий «помост» — оплывший, замшелый и угрюмый… Больше похожий в свете последних тёмно-оранжевых лучей закатного солнца на жертвенник, залитый мучительными смертями невинных, чем на естественное природное образование. И насупленное низкое небо, хмуро и с угрозою взирающее на непрошенных гостей, что дерзнули нарушить доверительно приоткрывающий, шепчущий Вечности свои страшные тайны, покой Минувшего…

Место, завещанное им однажды Пра…

Кафых обводил огромное, пугающее размерами и мрачностью силуэтов урочище выпученными глазами. Здесь всё, абсолютно всё было не так, как в «нормальной» тайге. Поваленные и давным-давно окостеневшие остовы деревьев, словно отпрыгнувшие из последних сил от центра огромной поляны в стороны, упавшие в агонии… и не смогшие более подняться. И лишь несколько одиноких исполинов, что чудом перенесли здесь когда-то гнев рождения Пра, остались стоять, будто бросая неосторожный вызов безбрежности величия сильного…

Злобно-колючие, низкие и неприветливые неведомые кустарники, будто уместные быть лишь на помпезном празднике потусторонних сил гости, туго переплели свои жилистые нити. Как если б старались этим прикрыть безобразные опухоли и нарывы давно и без надежды на исцеление больной земли, старательно жались к зольной почве. Не давая людям пробиться к конечной точке своего пути, — к углублению в жирном теле каменного образования, который знающий человек назвал бы достаточно чуждым этим местам лавовым сгустком. Там, словно разверстый зев вечно голодной, ненасытной Пустоты, чернел округлый провал, по форме и ширине идеально подходивший для несомого Кафыхом «яйца». Откуда-то тот знал, что именно в это углубление и стоило опустить Хранилище Духа…

Чувство щемящего одиночества и беспричинного страха, замешанного к тому же на древнем суеверном ужасе, охватило людей. Болезненные уколы чего-то чужеродного, болезнетворного, к чему так тонки аборигены и так непонятно были нечувствительны белые чужаки, ежесекундно давали о себе знать. Тошнота, внезапная слабость в ставшими вдруг безвольными мышцах, отчаянное головокружение, ещё на самых дальних подступах к урочищу охватившие привычных к большим нагрузкам охотников, — всё это не шло ни в какое сравнение с острыми уколами в области сердца и настырно бухающим в висках кровяным молотом. Послало последний извиняющийся привет и упало за горизонт дневное светило. Момент торопящихся спрятаться сумерек сменился затяжным пиршеством тяжёлой и тревожной ночи…

С трудом переводя дыхание и беспрестанно озираясь, словно по пятам за ними шествовало терпеливое кровожадное чудище, время от времени вожделённо нюхавшее их свежие следы, Кафых и его сыновья торопливо вышли почти к центру поляны. И остановились в нерешительности. Казалось, отвага покинула их, и всё, что они желали более всего, это скорее, как можно скорее убраться из столь страшного места. Но едва только возникла эта несмелая пауза, что-то настойчивое и властное подняло голову, будто оторвавшись от собственных дремучих мыслей, и повелительно выдохнуло ледяным ветром в сторону группки людей, замерших в какой-то паре сотен шагов от цели. И все они, не сговариваясь, разом, — потея и нервно дрожа, — вновь быстрым шагом двинулись вперёд, не осмеливаясь более задерживаться. Страшась даже ослушаться этого, молчаливого и кошмарного в своей неотвратимости, приказа. Чуть не бегом преодолели охотники расстояние, отделявшие их от бугристой плоскости камня, освещаемого скудною луною, урывками пробивающейся сквозь рваный облачный плед. И замерли в десяти шагах от него, не смея двинуться дальше. Лишь глава рода продолжал шагать почти наугад, пока его ноги не упёрлись в край основания. Смотреть на Кафыха без жалости в этот момент было невозможно. Грязный холодный пот, обильно стекающий из-под куньего капюшона, разрисовывал его бледное лицо в замысловатую полоску. Искажённое гримасой откровенного страха, который глава рода и не думал скрывать от своих детей, оно нервно подёргивалось. Выпученные глаза дико озирались вокруг, кося, как у выискивающего засаду зайца. Еле заставив себя взойти на подгибающихся ногах на неровности каменной площадки, Кафых преклонил колени, а точнее попросту упал на них, не в силах удержаться на подгибающихся ногах. И с максимальной осторожностью и торжественностью, что только мог он себе позволить в таком состоянии, погрузил свою ношу в нащупанное впотьмах отверстие…

И замер, ожидая свершения чего-то ужасного, готовый в любое мгновение отскочить, подпрыгнуть, развернуться на месте и броситься с криками наутёк.

Ничего не произошло… Мир вокруг не изменился, не трансформировался в необузданного зверя и не кинулся Кафыху на грудь, выдирая ему с хрящами гортань, утробно рыча и чавкая, давясь размочаленными внутренностями. Камень не распахнул коварно своих недр и не увлёк его в себя, не всосал, как сом добычу. Не сдавил в своих бездушных объятиях…

Позабывший, было, обо всём на свете охотник, что замер настороженно, встрепенулся и полез за пазуху. Вспомнил нечто важное. Там, многие поколения согреваемый теплом людских сердец, покоился, как и завещал Хаара, маленький предмет. Та «шишка» неведомого металла, что, в виде платы за возможность «ездить» на шее временного владельца, согревала того в морозы и холодила ему грудь в зной. И к которой Кафых привык так же, как и столетия назад его предок Тынух. Как и все старшие рода после него. Словно стала она частью самого Кафыха. Напоенная досыта многими биениями сердец, убаюканная далёкими шумами водопадов жизненных сил, что слушала она в людях целые столетия. Будто сладко и невинно дремал «амулет» до сего момента. И вдруг словно сорвался с цепи. Гулкими ударами изнутри самого себя отозвался на соприкосновение Хранилища с веществом камня. Задрожал и стал стремительно нагреваться, да так, что наново перепуганный Кафых в один момент сорвал его с груди, едва не отбросив далеко от себя. Вовремя спохватился, чуть не выронив святыню на тусклую черноту «помоста». Сжал зубы и забубнил про себя песнь для Пра. Страх несколько сжался и разочарованно отступил. Приободрённый человек облегчённо вздохнул, опустив напряжённые руки и зажав в них предмет, решив закончить процесс как можно быстрее, однако не отступая от однажды предписанного действа. От пронесённого сквозь время знаний ритуала. Посидел на коленях несколько секунд, словно собираясь с силами, которые действительно стремительно таяли с того самого момента, как свершилось восхождение на камень. Кое-как уняв мгновенно возникшую в руках трясучку, он быстро поднёс «шишку» к навершию Хранилища и по возможности ровно совместил их…

…В воздухе едва уловимо загудело. Так, только куда тише, гудят толстые провода, сонно висящие на высоких железных столбах, что не раз видел Кафых крепко стоящими на четырёх сильных своих ногах среди глухой тайги. Внезапно «яйцо» и «амулет» едва заметно засветились, как в самый первый момент рассвета неуловимо светлеет окружающий мир. Озадаченный охотник не сразу сообразил, — испугаться ли ему снова или уже удивиться, как неожиданно в возникшем призрачном свете заметил, что место совмещения двух предметов стало оплавляться, мелко вибрировать. И через несколько мгновений Хранилище начало медленно «проваливаться» под оседающей в него "шишкой", — плавно, но неустанно вбирая, втягивая её в себя. Металл словно тёк внутрь «яйца», что посветлело будто от удовольствия, заглатывая туда свою новую составляющую. И сперва понемногу, а потом всё ярче и ярче, стала выбиваться из места слияния тонкая полоска мертвенно-красного света…

… - Мой Ведущий, момент — …великий момент настаёт… — Тихий голос потрясённого Мыслящего сорвался, стал ещё глуше, но не смог отвлечь Наагрэр от зачарованного созерцания разворачивающейся перед ним картины. Картины рождения Силы, призванной, спустя столько мучительных времён, дать тонхам опору и столь страстно желаемое восстановление былого могущества расы.

На его глазах происходила тонкая трансформация неживых материй, и наивный низший, что принёс с собою величайшую ценность его, Доленграна, мира, сейчас выполнял все нужные случаю действия, избавляя тонхов от необходимости вмешиваться. Впрочем, вмешаться в процесс не посмел бы из тонхов никто. Рождающийся в вихре бушующих Энергий не потерпит ничьих корректировок или участия, кроме тех, что были даны Им самим когда-то. Раз Он предоставил это почётное право низшему, что хранил Его все эти годы, прошедшие с момента пришествия Его в этот закуток, — значит, так тому и быть. Так сказал Доленграну Мыслящий, отважно и непреклонно встав даже перед ним, когда Ведущий вознамерился вмешаться. Тому стоило немалых усилий прислушаться к его логике. Коварный жрец, нёсший в себе печать молчания несколько земных веков, лишь в момент полной неизбежности признания сделал его. Знать, что на этом крохотном Доме, в руках дикарей, жила и ждала своего часа главная Реликвия расы, и не говорить об этом ни слова… Пожалуй, не зря его избрали Мыслящим. Отец отца знал, что делал. Лишь таким, умеющим держать в сердце и разуме тайну так, будто её нет и в помине, и можно доверить Сокровенное. То есть судьбу расы. Именно таких жрецов и воинов следует всегда иметь Сильным…

Тем временем перед стоящими в буреломе и наблюдающими тонхами разворачивались новые события, и Наагрэр сразу же позабыл о своих сторонних мыслях.

Стоящего на коленях перед капсулой низшего осветила вспышка лилового цвета, полыхнувшего с такой силою, что на миг даже не столь чувствительные глаза тонхов «ослепли». И ещё несколько секунд воздух, насыщенный ионами этого света, продолжал светиться, резко очерчивая контуры окружающего. Затем неспешно померк, и окрестности начало постепенно насыщать уже красным… Наагрэр видел это уже отчётливо, поскольку световая завеса спала с его зрения почти сразу же, лишь на короткие мгновения отгородив Ведущего от возможности видеть мир. Человек же, от неожиданности упавший назад, на спину, ошеломлённо тряс головою, и старался отползти, помогая себе руками. Складывалось такое впечатление, что и он, и его соплеменники, стоявшие в стороне, ослепли. Ожесточённо трущие глаза люди издавали недоумённые возгласы и натыкались друг на друга, как перекатываемые в ящике предметы. Их охватила паника. Спотыкаясь и сталкиваясь, падая и крича, кинулись они врассыпную, ещё не придя в себя. И тут Хранилище протяжно и недоумённо всхлипнуло, словно у него отнимали добычу, отчего даже у сопровождавших Ведущего и Мыслящего тонхов, стоявших в подобие оцепления по периметру поляны, заскребло на душе. Безобразное по форме белесое облако, окружённое мощным и плотным ореолом кровавого сияния, взмыло и вспухло с громким хлопком над ставшим бледно-серебристым «яйцом», стремительно раскинулось в стороны, исторгло из себя и рванулось серыми лучами к замершим на мгновение в разных позах людям. Словно моментально распустившийся цветок, выстреливший из себя острые пики опасных лепестков. Резонируя и перекликаясь в самых немыслимых звуковых сочетаниях, разлитых в мгновенно разрежённой атмосфере, взвыли на разные голоса сотни неведомых глоток, словно празднуя момент долгожданного освобождения. Дрожащая в каком-то алчном нетерпении облачная субстанция метнула вдогонку к каждому из убегающих низших свои гибкие щупальца, коснулась кажущихся из-за расстояния крохотными тел. Обвила, опутала их…

И в новой яркой вспышке будто раскалившегося при этом добела воздуха тонхи с оледеневшими душами могли видеть, как во все стороны из фигурок людей полетели красные брызги. Тут же, словно облако с бешенным усилием сдавило слабые тела, они «запылили» кровавой росою, как если б это водяная пыль поднималась кверху в бездонных ущельях, куда с огромной высоты летят водяные валы…

Будто из гигантского пульверизатора кто-то окроплял поверхность испуганно задрожавшей земли. Из щупалец с готовностью выплеснулись навстречу этой «пыльце» широченные туманные плоскости, раскинувшиеся огромными листами, наподобие гигантских чаш, в которые и стала опадать питательная капель. Облако будто стремилось не упустить ни частицы драгоценной влаги, и вскоре волокна «тумана» начали приобретать пурпурный оттенок…

Победно и сладостно затрубив из своих глубин, колыхнувшаяся тварь учащённо запульсировала, как насыщающийся монстр, и тонхи готовы были поклясться, что видели, как по тонким жгутам её «рук» потянулись в глубь центрального образования почти прозрачные, дымчатые струйки вишнёвых жидкостей, — то прерываясь, то ускоряясь мощными толчками и взвихряясь в пылевидных клубах по ходу своего движения…

Облако явно питалось. Жрало жадно, остервенело и содрогаясь от невозможности насытиться разом, мгновенно. Пожирало с наслаждением, как бы вознаграждая своё бесконечное терпение, что все эти годы спало в узилище тесного корпуса. Тела несчастных низших таяли, истончались, непрестанно ворочаясь. Словно это были всё ещё испытывающие адские муки, корчащиеся в бушующем пламени сырые лианы. А затем они беззвучно взорвались, разметав по округе безжизненные клочья обезвоженных и ставших дряблыми тканей…

…Тонкий «хвост», тянущийся из Хранилища, почернел и заколебался, словно удовлетворённо виляя. Открывший от изумления, совсем как человек, рот, Наагрэр просто не мог отвести взгляда от этого зрелища. Силы впечатления хватало даже для того, чтобы стойкие ко всему пришельцы по-детски оробели. Никогда доселе этому поколению не приходилось видеть ничего, даже отдалённо напоминающего подобное. Тем временем стенания и уханья питающегося кошмара переросли в довольное ворчание на одной ноте, и окрестности стало заливать призрачным стальным светом. Выпитые им соки сделали его гранатово-серым. Ещё немного покрасовавшись перед своими невольными зрителями, облако начало быстро сокращаться, втягиваясь обратно в исторгшую его ёмкость. И вскоре над урочищем, полыхающим до этого нервными сполохами происходящей трагедии, вновь воцарилась стылая ночь, лишь едва подсвечиваемая мерцанием напряжённого, напитанного статичным электричеством, воздуха…

Мыслящий мрачно взглянул на Доленграна и произнёс:

— Мой Ведущий, именно поэтому нам не стоило приближаться к затаившемуся и голодному Духу Пра. Он несравненно мудрее нас, своих детей, и в своё время предусмотрел многое. В том числе и питание своё перед окончательным пробуждением. Просыпаясь, он не слишком разборчив. Убить своих детей для него немыслимо, а потому он озаботился заранее о том, чтобы рядом с ним была другая пища.

— Разве мы сами не могли бы привести с собою кучку упитанных низших, чтобы накормить Бога? — Было непонятно, обижен ли действиями божества молодой Владыка, или недоумевает по поводу того, что Мыслящий не поставил его в известность о необходимости принесения жертв. — Мне кажется, у нас предостаточно таких ресурсов. Мы прибыли сюда куда раньше этих презренных, и могли бы достойно встретить Бога…

Жрец посмотрел на него с выражением мягкой снисходительности к несведущему, что в неведении своём говорит сущую ахинею, и пояснил:

— Твоё удивление понятно, мой Наагрэр, но Пра выбрал этих существ ещё тогда, когда тонхи спали холодным сном. И для того, чтобы иметь возможность восстать именно в нужное время, вручил им, глупым животным, активатор Хранилища. Тот самый, что они обязаны были носить на теле, постоянно подпитывая своей жизненной энергией, и которым должны были снять защиту с колыбели самого Хаара. Став сами, в то же время, пищей для его оголодавшего тела. Только тех, кто долгое время был сопричастен с активатором, смог бы быстро поглотить и усвоить первичный элемент Пра. Теперь же он жив и активен, и мы сможем взять его с собою. Однако, чтобы окончательно освободить его от хранящих его основ, мы должны произвести все остальные необходимые действия. Наших ресурсов ещё вполне достаточно, — одна из Матерей выдаст нам весь остаток своей энергии. — Мыслящий примолк, словно не решаясь продолжить, а потом закончил тоном, не допускающим возражений:

— После этого она станет просто высохшей скорлупой. Просто высосанной и бесполезной для дальнейшего использования оболочкой. Такова дань, которую нам придётся принести к ногам нашего Бога. Для столь важной цели, мой Ведущий, это, право, ничтожная цена. — Право жертвы ради столь великого дела позволяло ему не опасаться гнева Доленграна, говоря с ним в таком категоричном контексте.

Тот понимал это сам, а потому не выказал ни малейших признаков удивления или раздражения. Вместо этого, всё ещё витая в каких-то собственных мыслях, он спросил:

— Мне дозволено приблизиться и взять тело Бога?

Жрец отрицательно, но почтительно покачал головою:

— Это, к моему величайшему сожалению, мой Ведущий, могу сделать лишь я. Тот, кому когда-то завещаны основы поведения с подобными вещами. Поэтому именно я пойду и принесу его, Владыка…

После этих слов старый тонх повернулся и уверенно зашагал к толще каменистого наплыва, среди которого, окружённый видимым лишь тонхам тонким сиянием, возвышался силуэт большого минерала. Камня, цветом и видом напоминавшего огромный, не виданный на Земле рубин. Взойдя на «помост», Мыслящий выкрикнул что-то, бережно вынул горячий и влажный кристалл из углубления, снова произнёс несколько фраз на странном языке, после чего уже ликующе поднял святыню над головою, давая рассмотреть её оставшимся в ожидании на месте тонхам. В ответ на обращение жреца камень начал лениво переливаться малиновыми пятнами, после чего снова затих, будто признав право берущего его существа на обладание им.

Ночной воздух притихшего урочища разрезал низкий предстартовый гул двигателей, и черноту неба прочертил светящийся инверсионный след…

 

Глава IX

Мощная, с претензией даже на помпезность, эта дверь впечатляла размерами. Скорее, гаражные ворота среднего грузовика. Конечно, до размеров какого-нибудь серьёзного стратегического убежища она не дотягивала, но и того, что предстало перед глазами людей, хватало для того, чтобы задрать для её созерцания головы. Олицетворение страха и финансовой состоятельности её заказчиков, она возвышалась над любым из вошедших в этот не слишком широкий, но длинный коридор, как беспощадный монстр, хранящий доверенные ему сокровища. Что и говорить, строить, как и тратить на себя, в недалёком прошлом умели.

Здесь было куда чище и опрятнее. Чем там, куда мы тогда завалились. Стараниями Роека и Джи мы вполне благополучно пробрались сюда, на площадь. И, стоя на морозе перед запертыми уличными воротами, после горячки скоротечного боя, старались справиться с дыханием. Даже мне, в которого довольно-таки чувствительно и неоднократно попали, нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя. И лучше всего было б провести тогда этот период не на улице, а за этими створками. К сожалению, они не были гостеприимно распахнуты, а олицетворяли пока собою некое нежелание видеть нас в качестве гостей. А потому пришлось довольствоваться тем, что было…

…Когда по моему сигналу из-за угла стоящего немного поодаль полуразрушенного дома вынырнули насмерть замёрзшие Чик, Мони и Ковбой, француз комично прижимал к себе предплечьями какое-то подобие ржавого ломика, не касаясь его кистями, а последний первым делом без раздумий подошёл прямо к Фогелю. Тот всё ещё не мог выйти из своей слезливо-радостной прострации, не замечая вокруг ничего, кроме моей фигуры. Он так и стоял парящим изо рта в вечерней пелене истуканом, что-то счастливо бормоча себе под нос, когда Джи осторожно, но не спрашивая на то разрешения, снял с его плеча заиндевевший автомат. Сразу же и ещё за несколько шагов до этого намётанным взглядом оценив реальную «боевитость» профессора. А поскольку тот держал его на плече, словно дворник истрёпанную метлу, того и гляди грозя попросту обронить и потерять оружие в глубоком снегу, то смена хозяина явно пошла «стволу» на пользу. Перекочевавший Ковбою в руки автомат был сноровисто и тщательно им осмотрен. Джи быстрым движением отстегнул магазин, двинул туда-сюда почти негнущимися пальцами патрон, проверяя, насколько свободен его ход в такой мороз, ловко и почти влёт вставил снаряжённый пенал назад, одним неуловимым движением снял оружие с примёрзшего у безалаберного Фогеля предохранителя, передёрнул сухо щёлкнувший затвор…

Оставшись довольным, парень на глазок, но абсолютно точно отпустил ремень под себя и примостил «Шанс» на себе. И теперь ожидал своей очереди "примерить наряды". Всё действо не заняло больше десяти — двенадцати секунд. Роющийся в это время в сумках и извлекающий на свет пару свитеров и толстую рубашку Франц даже отвлёкся, с удовольствием наблюдая за этой пантомимой и на время забыв о клацающих зубами товарищах Джи. После чего с видом знатока улыбнулся и показал Ковбою большой палец в засаленной перчатке. Из чего следовало, что настоящих бойцов в маленьком отряде стало двое. Вооруженного металлоломом Рене всерьёз никто пока не принимал. После чего профессор вернулся к раздаче «утепляющего», и дружелюбно протянул Джи его свитер. Тот моментально напялил его на себя и осклабился. Конечно, согреться особо ему не удастся, но до какого-то момента, пока мы не окажемся на месте или не найдём чего-то подходящего из помещений, они с Рене, худющие конечности которого смешно выглядывали из едва доходивших до колен «колонистов», дотянут. Из остального имевшегося в наличии белья по размеру подходил к найденным в недрах сумок штанам лишь полный, как и доктора, Чик. А потому наше воинство выглядело довольно забавно, — двое посиневших от холода мужиков, — в шортах и свитерах, словно скауты на пикнике, — посреди заснеженного города. Герхард расстался с оружием с каким-то, как мне показалось, невысказанным облегчением. Оно, тяготящее владельца и морально, и физически, — плохое подспорье в драке. Скорее уж, начнись заваруха, Фогель перестрелял бы нас по неосторожности и неопытности скорее, чем хотя бы напугал врагов стрельбой. Экипировавшись, таким образом, на скорую руку, мы быстрым шагом двинулись за Роеком. Хубер и Мони зябко задирали голые ноги, высоко поднимая их из сугробов, как цапли. От тающего на них снега кожа их сначала влажно заблестела, а потом стала быстро покрываться тонкой коркой подмерзающей воды. За ними тащился Герхард, всё ещё беседующий со своими бабочками порхающими вокруг него воспоминаниями, непрерывно снимая и протирая потеющие очки. Плюнув в конце концов на осторожность и холод, парни рванули по снежной целине так, что нам пришлось их слегка притормаживать. Бдительности, невзирая на кажущееся безлюдье, терять было нельзя. Одна из центральных областей Европы не могла совсем уж превратиться в мёртвое болото, в которое ухнули цистерну хлора. В отличие от водных обитателей, чей общий дом един в массе своей, у мыслящих существ имеется куча всякого рода отдельных отнорочков, куда можно нырнуть и затаиться. Не все ещё лежат в них бездыханными или ослабевшими настолько, чтобы не захотеть поживиться чем-нибудь на свежем воздухе от столь беспечно ползающих по открытым местам чужаков. И именно от таких всё ещё следовало ожидать всякого.

Так оно и вышло. Не успели мы пройти и половины расстояния до здания ратуши, на нас с молчаливым ожесточением выскочило из какого-то двора почти два десятка фигур. И хотя уровень их мастерства в умении убивать оставлял желать лучшего, провозились мы с ними минуты три. Автоматы Джи и Роека практически не смолкали. Короткие, расчётливые очереди не оставили нападавшим шансов. Всё, что они могли противопоставить нашим стрелкам, это беспорядочная стрельба из ружей, которая в сумерках и густом снегопаде привела лишь к тому, что быстро разряженные двустволки оказались в их руках простыми дубинами. На мою долю досталось несколько особо нетерпеливых к рукопашной, и пришлось доказывать им, что я не спринтер, а боец. Пока я от души занимался рукоприкладством, несколько их человек, благоразумно оставшихся поодаль, старательно разряжали в нас имевшихся у них карабин и три охотничьих ствола. Не могу сказать, что это, как и отсутствие автоматического оружия, принесло им много пользы. Потому как попадавшие сразу же в снег Чик, Фогель и Рене были вне опасности, а попавшая в меня мелкая картечь и несколько круглых пуль погоды им не сделали. Заодно ребята в поднявшейся суматохе умудрились завалить двоих своих же, которых я мастерски повернул к ним в нужный момент спиной. Случившееся не добавило им энтузиазма. Тем временем стрелявшие точно и размеренно Роек и Ковбой смогли в корне переломить ситуацию, и повернувшие вспять нападавшие, не выдержавшие отпора, удрали той же дорогою, что и пришли, оставив на снегу девятерых убитых. Из нас никто не был даже ранен. Страху наши "сугробные жители" натерпелись, это правда, чего нельзя было сказать о почти по-прежнему спокойных Франце и Хубере. Ребята сориентировались быстро, и залегли ещё в тот же момент, как в нас полетели первые «осы». Опасность вроде бы миновала. Но ещё минуты две все лежат, озираясь. Истуканом, осматривающем окрестности, стою один лишь я. Наконец, отряхивая снег, спустя какое-то время, по знаку Джи и с проклятиями в адрес всех чертей, поднимаются на ноги наши безоружные. Пожалуй, сейчас им куда хуже, чем до того, когда пришлось рухнуть в сугробы. А потому, не давая никому времени увидеть и начать разглядывать уже затягивающиеся дыры на моём теле и странном плаще, начинаю торопить народ. Иначе с возможными обмороками некоторых чувствительных натур мы проваландаемся тут до рассвета. В принципе, моя торопливость выглядит довольно естественно. На улице не лето, и следует поспешать. Все с готовностью соглашаются и заметно бодреют. Последние метры преодолеваем уже бегом, чтобы они могли хоть немного разогреться. К этому времени я выгляжу уже так, словно в меня не попали даже снежком. Роек с Фогелем, правда, косятся. Ну, везуч я, что им ещё сказать? Примерно это же я читаю и в восхищённо-недоумённых взглядах остальных. Ну, я — Ангел. Мне позволено и удаётся и не такое…

…Этих «часовых» числом в две обильно покрытые инеем и снегом души мы обнаружили за кованой оградой, аккурат в глубине дворов за зданием ратуши, лениво вышагивающими и подпрыгивающими по периметру двора. Ворота были накрепко закрыты. Ребята таскали с собою в подмышках два просто чудовищно огромных помповика, и в попытке согреться утоптали небольшой пятачок перед чёрных ходом в подвал так, что на нём можно было чертить по бумаге, не прокалывая в ней дыр. Руки они благоразумно упрятали в карманы несвежих альпийских курток. То ли оттого, что народ здесь жил не слишком опытный, то ли внизу их была чёртова прорва, и их в округе побаивались, но вели себя эти двое так, словно находились на прогулке в городском парке. Безобразно неосторожно и беспечно. И уж тем более это удивляло, что не далее как две минуты назад у них под боком происходила частая и громкая пальба. Впрочем, к этому они, видимо, уже привыкли, а вторую причину сей разнузданной «бестолковщины» я понял чуть позже, когда внезапно в почти чёрном проёме одного из окон, в которых выгорели все рамы, мелькнул крохотный красный огонёк. Сигарета! Значит, в глубине комнаты сидел стрелок, и наверняка не один. Где-то должен быть страхующий его напарник. Пробежавшись глазами по остальным провалам окон, вычисляю второго. Тот стоит с внутренней стороны оконного откоса, и его не видно. Однако его дыхание и тот минимум тепла, что исходит от его тела, притягивают к окну наиболее беспокойные орды снежинок. Они исполняют перед его мордой такой же замысловатый танец, как и перед той комнатой, в которой затаился первый. Танец, что разнится со спиральным кружение стремящихся строго к земле товарок. Едва видимый парок, вьющийся из здания в тех местах, где притаились люди, заставляет снежинки едва уловимо «обтекать» марево. При этом их несколько активнее засасывает в окна тех помещений, где на половину градуса, но теплее. Комнаты явно маленькие. Притаись стрелки в помещениях побольше, этот фактор был бы настолько незначителен, что заметить его было бы практически нереально. А это значит, что там — не суровые профи. Хотя вполне возможно, что ребятам попросту плевать. Их до хрена, двор просматривается и простреливается отлично… И нас они видят. Заприметили ещё издалека. Ещё на подходе. А потому внизу спокойно крутятся те, по кому открыть огонь — значит, вступить в бой ещё на подступах. Что нам не нужно. Грамотно рассчитали, стервецы…, - пришибить тех двоих, что надёжно прикрыты толстой кладкой, из нашей позиции маловероятно. Сами же мы, топчущиеся перед не слишком надёжными и высокими воротами — как на ладони. Ажурная ограда не в счёт. За нею даже не залечь. А если из подвала ещё и вывалится подмога… Я-то пройду, а вот остальные? Нет, нам или не сюда, или стоит вести себя благоразумно…

— Эй, за воротами! Открывай, тут по делу пришли! — неожиданно громкий и уверенный голос Роека режет воздух. Все недоумённо поворачиваются, даже Фогель, похоже, очнулся. До этого момента, казалось, ему было глубоко до одного места, куда мы шли и зачем. И где теперь находимся. Он недоумённо вертит головой и наконец останавливает потрясённый взгляд на чёрном металле ворот. Потом его глаза находят Франца, что начинает несильно стучать по украшенному тут и там налипшим снегом стальному полотну:

— Откройте, — Красный Крест!

Фогель морщит лоб, словно что-то соображая, затем его брови понимающе подпрыгивают, он спохватывается и начинает вторить коллеге:

— Да-да, господа… Мы из Красного Креста! Откройте. Здесь врачи, механик, специалисты других жизненно важных специальностей…, - он с сомнением посматривает на мрачного, как туча, коллегу. Герхард врёт не совсем уж безбожно, однако тупо долбящий железную преграду заросший бородою по кадык, выглядящий как немытый боец джихада врач, да ещё и с автоматом наперевес, — это нонсенс. Роек сейчас больше смахивает на бывалого рубаку или одичавшего ещё с той войны бойца зондер-команды, нежели на всемирно известного военного хирурга, гордость мировой медицины.

Двое за воротами переглянулись, словно услыхали о том, что отныне и навеки Прага — столица мировой революции. Потом тот, что повыше, гаркнул:

— Какой ещё «крест», чтоб тебе…! Будет тебе крест! На кладбище выберешь, по душе… Вали, пока есть на чём! — и для пущего эффекта оба направили стволы на ворота. Словно знали, что мы за ними наблюдаем.

— Ты не бузи, мы от Евросоюза, придурок! Проверка санитарного состояния, оказание помощи… Зови кого-нибудь, кто не такой чурбан, как ты! — Роек в определённой степени рисковал. Народ нынче нервный, даст заряд-другой по воротам, и понеслась… Стрелки наверху напряглись и немного приблизились к проёмам. Если что — толкну в снег Мони и Чика, прикрою… Правда, это мера временная. И если парни разойдутся не на шутку, мне придётся вырезать тут всех. И ещё не гарантия, что те, кто со мною, не пострадают…

Фогель, наконец, обрёл способность мыслить, и вместе с неожиданно завякавшими Чиком и Рене устроили форменный интеллектуальный галдёж. Они перечислили все мыслимые и немыслимые инфекции, что грозят человечеству, все пользы, что могут принести образованные люди страдающему сообществу, привели столько доводов в пользу того, что нас просто категорически нельзя спроваживать, что дуболомы за воротами не выдержали напора, замахали руками озадачились:

— Ладно, ладно, хватит! Стойте там тихо! Ща схожу за старшим. Оружие есть? — последний вопрос предполагал однозначный ответ, и его нужно было дать срочно. Отдать стволы — кто ж его знает, что потом? Руками там, внизу, много не навоюешь. Марать секиру?

— Есть, есть. Два «коротких». Разрядим при входе, если войдём. — Откуда у Роека такая уверенность?

Я взглянул на троицу "из сафари". Понятно. Если нас не пристрелят, то полураздетые мужики скоро загнутся на морозе. Если у каждого подвала так торговаться, то дуба они через пару часов врежут точно. Так что нам очень нужно туда. Франц прав. Не таскать же мне всех, кого я встречу, по миру? Хотя кто знает, может, до этого и дойдёт? Пока я знаю одно, — «пули» у докторов. Но не выворачивать же мне им карманы прямо на улице?! Тем более у господ до меня были свои планы… Правда, уськать и тащить в их дела Чика, Джи и Рене не стоило бы, но раз уж встретились… Может, заодно здесь их всех и оставлю? Если удачно всё сложится?

Тем временем к воротам уже не спеша шествовал немолодой дядя в каком-то малахае нараспашку. Ни дать ни взять, — вылитый геолог! Очевидно, он поднялся на шум. На удивление, нам открыли просто, безо всякого там "лечь, ноги врозь, руки за голову". Видно было, что мужик не из пугливых. Получить за здорово живёшь пулю в брюхо и в благополучное время можно было за секунду, а тут… Но он не дрожит, просто отпирает калитку и смотрит. Уверенно и спокойно. Словно проверяет. Тут я выступаю вперёд.

— Нас шестеро, уважаемый, и мы издалека. Мы люди крайне порядочные, здесь ненадолго и не стесним вас. Нам нужно несколько часов тепла и пара курток. Плюс штаны. Желательно… Если нас впустят, эти двое врачей, — тут я указываю на Роека с Фогелем, — окажут вам услуги, если у вас есть больные или раненые. Мы не хотим резни, и здесь не задержимся. Это всё. Мы можем войти?

Невысокий крепыш придирчиво окидывает нас цепким глазом. Одним, потому как второй — это повязка, из-под которой начинается и тянется до самого подбородка едва затянувшийся уродливый шрам. Он даже не удивлён видком не по сезону американцев и канадского гражданина. Похоже, он навидался уже и не такого. Несколько секунд "начальник геологоразведывательной партии" как-то не слишком приветливо разглядывает нас, задерживает взор на мне, потом высовывает далеко наружу кудлатую голову, бегло осматривает часть уже едва видимой во мгле площади и переулок в обе стороны.

— Врачей? Это вот этот-то дядила, — с пушкой наперевес и рожей душмана, — врач?! — Голос у него скрипучий и недовольный. Мы дружно и нагло кивнули. Рожа у Роека и вправду — ещё та. Борода чуть не до груди, красный и всё ещё злой после перестрелки… И всё ж он — врач. Спорить на это и выигрывать пари мы можем спокойно.

— Эт в вас, что ль, стреляли? — Мы ещё раз молча киваем. Он вновь находит меня глазами, цепенеет и какое-то время недоумённо пялится на мои габариты и наряд. Потом справляется с собою, словно понимая, что чуть ли не тридцать секунд созерцания равносильно вызывающей невежливости, с трудом отвлекается и быстро, не переводя дыхания, вякает:

— Попали? Ранили? Убили? — Мы снова всякий раз, на каждые его быстрый вопрос, мотаем головами, но уже отрицательно.

— Ну, и славно. Слава Богу, слава Богу… Ну, что же, заходите, "врачи"…, да не балуйте… — Мужик снова окидывает нас поочерёдно карим глазом с признаками хронического недосыпания, будто пересчитывает. После чего отступает вглубь двора и молча делает широкий приглашающий жест рукой. Мол, топайте за мною. Честно говоря, я не ожидал, что всё будет так просто и обыденно. Словно мы зашли на огонёк к легшему было почивать "с курами" куму в сытый посёлок. Словно он вышел на лай разбрехавшихся по ночи собак, и спросонок не может пока даже нормально поздороваться. Просто широко распахнул калитку, и пошёл впереди, скрипя по темнеющему ввечеру снегу огромными сапогами, надетыми прямо на босу ногу, — кликать жену, дабы накрывала на стол, чем Бог послал…

Наш «взвод», шурша в узкой калитке огромными сумками и погромыхивая рукоятками автоматов, ликующе протискивается внутрь. На лицах удивление, смешанное с радостью. Особо лучатся наши примороженные. Оно и понятно.

…В помещении, куда нас заводит Карл, — так он мимоходом представился, раскрывая перед нами обитые в несколько слоёв несвежими одеялами двери, — тесно, накурено и смрадно. Запах разных сортов и происхождений замешан в такой крутой рассол, что с мороза шибает в мозги посильнее ацетона, вдохнули которого прямо из горлышка бутылки. В горле першит, и появляемся мы в облаках пара, окутавшего наши контуры, словно в парилке русской бани. В комнате жарко натоплено, и при свете подобия масляных лампад можно едва разглядеть, что в ней набито не менее семидесяти-восьмидесяти человек. В основном это зрелые мужчины и женщины. Но среди них я уже вижу нескольких подростков обоих полов, и даже пару совсем маленьких ребятишек. Судя по внешнему виду людей, они пока держатся. В руках некоторых видно оружие. В основном это гладкоствольные ружья, однако попались пара карабинов и даже один «калаш». Его утомлённый обладатель, клюющий носом на колченогом стуле, одет в засаленный камуфляж. Солдат. Или просто напялил, что нашёл? Тот поднимает на нас слипшиеся от дремоты глаза, и я сразу понимаю, — однозначно воин. Немолодой, но крепкий. Нельзя сказать, что нам не рады, но и особых признаков воодушевления наше появление не вызывает. Мы — просители. Нуждающиеся. Так написано в глазах этих людей. А это значит, что ещё несколько кусков может уйти на сторону. Раз Карл привёл незнакомцев сюда, значит, так надо. Было заметно, что бородач пользуется здесь заметным авторитетом. Никто не задаёт ему вопросов. Люди ко всему тому измождены и уставши. У них не осталось сил на проявление эмоций или затевание споров. Молчаливые чумазые женщины скромно жмутся по углам, прижимая к себе детей. И глядя на нас красными от слёз и усталости глазами. Малолетки хорохорятся, но и их состояние можно определить, как страх и растерянность. То есть то, что отныне правит нашим миром. Лишь в некоторых зрачках загорается огонёк призрачной надежды. Но, скользнув по нашим «туристам», их секундное оживление перерастает в затухание бегущего по кромке сырой бумаги тления. Мнение сложено. Мы — такая же голытьба, как и они. Разве что мой, неуместный в таком месте и времени, почти карнавальный наряд, заставляет их пока не отрывать от нас глаз, чтобы продолжить предаваться своим невесёлым мыслям и прерванным занятиям.

Роек удивлённо озирается. Нет, он скорее потрясён. Такая прорва народу здесь, в первой комнате, даже «предбаннике», в то время как дальше, как он нам объяснял, — форменный праздник! То есть само убежище. Франц порывается что-то спросить, однако пока не решается. Меж тем Карл стоит перед нами молча, словно показывая всем своим видом: ну, вот, вы вошли и увидели. Вот так мы и живём. Что, мол, дальше делать думаете, господа брехуны хорошие? Вот они мы, — полуголодные, немытые, нечесаные, уже почти вшивые… Ну, доставайте свой «крест», что ли, раз уж пришли… Осеняйте, хороните под ним, ставьте нам во светлую память. Впрочем, осмотр врачей им действительно не повредил бы. Особенно женщинам и детям. И пока Роек деловито приставал к Карлу с какими-то дурацкими вопросами, Фогель, оглядев подвал и явно решив, что больны здесь абсолютно все без исключения, уже торопливо скидывал сумку и начинал в ней рыться. На свет появлялись какие-то ложечки, баночки, тюбики. Потом, опустошив свою сумку, Герхард молча содрал с плеча Франца второй баул, побольше, и перешёл к вытряхиванию других причиндалов. Извлёк всё необходимое и, розовея от смущения, обернулся к какому-то жилистому человеку средних лет:

— А где можно руки вымыть? — поле всеобщих улыбок было ему ответом. Уж не шампунем ли изволит намылить руки заслуженный господин эскулап? Но кто-то метнулся, притащил в старом ведре уплотнённого снега, поставил на немного чадящую в углу "буржуйку"… — и "кабинет доктора" начал свою работу. Атмосфера разом вздохнула свободнее. Как ни крути, а расчёты врачей оправдались полностью, — масса желающих подлечиться не кончится никогда, пока стоит мир. Правда, всё вышло с точностью до наоборот, в плане клиентуры. Но, похоже, имевшего свою работу призванием Герхарда это нимало не огорчило. Он увлечённо начал заглядывать во рты, в уши, стучать по немытым рёбрам и лбам… Вскоре притащили ветхую простынь, две дамы растянули её…, и "мужчин попросили отвернуться".

В связи с этим общее настроение масс и отношение к нам сразу потеплели. Градусов на сто. Такая малость, как медицинская помощь, творит чудеса. Нам даже как-то смущённо вернули автоматы, завистливо вздохнув при этом не единожды.

А в это самое время чем-то разъярённый Роек пытал обалдевшего от такого стихийного возникновения «лазарета» Карла:

— Так как же так, а? Ведь там, дальше, — убежище! Там есть всё! А вы — ютитесь здесь…

Карл посопел немного и раздражённо пояснил:

— Поймите Вы, чудак Вы человек… Когда мы по ревущему сигналу и оповещению военных пришли сюда, здесь, в этом самом подвале, толкались и переругивались несколько растерянных и перепуганных уродов с портфелями, а двери туда были уже заперты. Икая от страха, эти "белые воротнички" проболтались, что там, за створками, действительно убежище. И что там уже засели их сослуживцы и какие-то важные шишки города и страны. А они, видите ли, опоздали, так как ехали с какого-то «важного» заседания. Решили пойти постучаться… Тут как раз над городом зависли эти…, как их… модули…, и пошла такая потеха! Так я скажу Вам, господин профессор… Что мы пережили! Когда эти твари начали садить сверху жаром, мы кинулись вниз, в это самое вот помещение, — он обвёл руками людской муравейник, покорно ждущий своей очереди сказать Герхарду "а-аа", — надеялись, что высидим… А они, гады, такую температуру дали, — те, что ближе ко входу были, сварились сразу. Мы кинулись вглубь подвала, — там ещё несколько комнат. И, благодарение Богу, — вода! Толстые трубы районного водовода! С большими кранами и задвижками водоразбора. Если б не они — уж не знаю, что б и делали! Водопровод в городе ещё каким-то чудом функционировал, не то, что теперь. Мы залили весь пол водой, профессор, уже почти горячей водой! Она раскалилась в трубах ещё по пути сюда. Мы валялись в ней, как свиньи в лужах, а она испарялась так сильно, что в тех комнатах, откуда мы удрали, она почти кипела. Многие тут умерли от сердечных приступов, — температура была такая, что не приведи господь! В сауне и то легче. Несколько человек не выдержали, с криками выскочили на улицу… Как с ума сошли. Так ещё не успели толком и добежать до середины дворика — сгорели! Как спички! Ох… — Карл на некоторое время примолк. Видно было, что ему нелегко давались воспоминания, за возможность поделиться которыми человек иногда отдаёт последнее.

— А что же эти? Ну, там? В убежище? Так и не открыли вам?! — Роек был возмущён. — Вы стучали? Кричали?!

Карл, часто моргая, посмотрел на врача так, словно тот пытался уличить его в беспросветной тупости. Укоризненно и с тенью раздражения.

— Так кто ж впустит-то? Вы что?! Нас тут было почти семь с половиной сотен. Почитай, весь райончик. Все окрестные дома. Тех, кто был дома, услышал сирены и подумал о том, что в этом ближайшем подвале можно пересидеть. Остальные, кто не знал об этом местечке, кто был на улицах или забежал в подъезды — те просто пепел. Зола! — его передёрнуло. — Даже костей не осталось, всё в прах рассыпалось…

Профессор озадаченно потёр подбородок:

— Их, значит, не удастся убедить открыть?

Собеседник воззрился на профессора как на инопланетянина, не понимающего нормальную речь:

— Господин доктор, больше половины выживших ломилось туда с просьбами и угрозами. Их попросту расстреляли.

Роек подумал, что ослышался:

— То есть как? Вышли и расстреляли? Солдаты?

— Да какие, к чертям, солдаты! Установки убежища! Когда мы набились и в тот коридор, что перед дверьми, сверху, — от самих бронированных дверей и откуда-то сзади, от тех дверей, из которых мы вошли, — в нас ударили пулемёты… Перекрёстно. Погибло почти пятьсот человек. Ещё часть — детей, стариков, женщин — передавили там друг друга в панике. — Карл сник. — Мне не забыть этого ужаса в тесном пространстве, откуда нельзя было даже выскочить. Так что теперь мы и близко туда не суёмся. Ютимся здесь. Какие нам, к чертям собачьим, после этого «убежища»? Даже близко не ходим! Мы ж три дня потом выносили трупы, Роек… — Карл с осуждением покосился на Франца.

Тот, не обращая внимания на немые укоры, понимающе покачал головой, огорчённо скривив губы. Ему — человеку, знакомому со смертью, было воспринимать услышанное несколько легче, чем этому мирному работяге, что смог своим умом и решительностью наладить здесь убогий, но быт. И всё же картина, представшая перед его глазами, впечатлила даже его.

— Тот, что в форме, — Карл кивнул на грустно сидящего у левой стены вооружённого автоматом человека, — Яцек. Он как раз солдат. Из охраны этих, что там. — Новый кивок, уже в глубину подвала. — Он прикрывал их отход. А эти твари бросили его здесь. Оно-то ясно, служба… Но по первой мы его едва не разорвали, когда он нам сказал. Толпа тогда словно сбрендила. А теперь — наш. Я на него, как на себя…

Роек был разбит, подавлен. Все усилия пропали даром. С тем же успехом можно было остаться в горах Трансильвании, залезть в какую-нибудь глубокую пещеру на границе самой Чехии, в Моравии, а не тащиться через половину континента в столицу страны. Теперь, когда у них с Фогелем не было возможности ни запастись провизией, ни как следует отдохнуть и набраться сил, нечего было и думать идти дальше. Сложись всё иначе, он, вероятно, смог бы захватить с собою даже этих молодых и, кажется, неплохих ребят из пустыни. Всё было бы веселей. А так… Хоть ложись да помирай! Теперь даже Фогель ему будет нахлебником и обузой. Выходит, одному проще? Мысль о том, что им пришлось бы остаться здесь, среди этих унылых руин, как-то не казалась профессору особенно удачной. Карл же смотрел на него с затаённой надеждой:

— Может, у Вас, доктор, есть какие-нибудь планы? Честно говоря, мы пережили уже несколько кровавых стычек с выжившими в районе. Вот это, — он ткнул себя в прикрытую грязной тряпицей глазницу, — оттуда. Сдаётся мне, что ещё немного — и нас всё-таки перебьют. Поначалу нас было куда больше сотни, нам везло, и мы даже находили пищу. Неплохо находили. И сигареты, и моющие средства. А теперь, когда нас вместо этих полутора сотен осталось полтора человека, с этим всё сложнее. Я не полководец, не герой и не чародей, чтобы дать этим людям пищу и ожидаемую безопасность. Скажите, вся Европа сейчас так страдает?

Слушавший всё это Нортон, устроившийся на корточках недалеко от входа, приоткрыл смеженные было в тревожной дремоте веки:

— Весь мир, Карл. Весь… Кроме небольших районов. Пожалуй, ещё немного — и не станет даже их.

Растерянность предводителя пражских выживших победила его первоначально уверенный вид. Он не знал, куда деть свои руки, которыми непрестанно теребил спортивную вязанную шапку.

— Так какие у Вас, у Вашей группы, планы, господин врач? Что вы намерены делать дальше? Есть ли где-нибудь ещё возможность спрятаться от этого кошмара?! — Его голос сорвался на сип.

Роек оглянулся на тех, с кем он пришёл. Фогель вон с головой ушёл в осмотр и рекомендации, в непомерно щедрую раздачу и без того немногочисленных пилюль и ещё более дефицитных вакцин. Джи о чём-то беседовал с долговязым парнем, что хмуро курил с ним одну вонючую сигарету на двоих. Рене расстроено нахохлился на обрубке другого стула, уступленного ему какой-то сердобольной душою на время, пока она толкается возле доктора… А Чик… Чик снова впал в то дремотное состояние, в котором полным людям куда легче переносить тяготы и лишения. С ним, с Роеком, несколько абсолютно разных людей, у которых нет более ни родины, ни надежды, ни даже мало-мальски ценного имущества. И ещё есть пришлое чудовище, вроде призванное победить тонхов.

"Какая, к такой-то матери, победа?! Каким образом?" — пронеслось у него в голове. Столкнувшись с тонхами и поняв, на что способны и как устроены эти живые машины, эти бездушные и бесстрашные крокодилы из костей и стали вместо обычных мышц, он внезапно осознал, что и все наивные надежды человечества, и все бредовые россказни придурковатого Сирвенга, писаниной которого они столько лет восторженно забивали себе с Фогелем голову, — всё это полнейшая туфта! Пшик, чепуха, фантастика, вот уж право слово! Ну, явился откуда-то якобы Мессия, притащил с собою эти «окатыши», что наковыряли и они с Герхардом, язви его трусливую печёнку… Ну и что? Сколько их? На всех тонхов не хватит же? И не будет же он взрывать их здесь, прямо вместе с планетой, если это оружие другого рода? Да так и всю Галактику на пыль разметать несложно! Какая ж это будет помощь? Смех один. Расколоченная вдребезги звёздная система? Только и всего? Потому как особого толку от того, что он, или даже не он, этот патлатый щёголь с мешком за плечами, размозжил головы нескольким тонхам, как не было, так и нет. Чихать они хотели на всё! Идут они себе и идут по планете. И потеря сотни-другой, даже тысячи воинов, для них не трагедия, а честь. И когда они утвердятся здесь, то вздёрнут этого новоявленного Аттилу за яйца рядом с простыми смертными, как повешенные вялиться мочёные окорока…

Повернувшись резко к Карлу, замершему перед ним, как изваяние, Роек раздражённо процедил:

— Планы, говорите? Есть, как же… Самые что ни на есть крутые. Лечь и подохнуть, уважаемый Карл. Рядом с Вами, прямо тут, в этом самом затхлом и вонючем склепе…

Немец круто развернулся на каблуках и стал зло проталкиваться к выходу. Никто не пошёл за ним следом. Многие, кто был поблизости, слышали этот разговор, и сердитому поведению человека не удивились. Мало ли какие бури разбушевались внутри души мужчины, особенно с тех пор, как человечество получило первый свой болезненный пинок? У каждого свои тараканы в голове. Пойдёт помёрзнет, подышит, покурит…, и снова вернётся, уже тихим. Через это прошли здесь все. Так всегда и бывает. Пошипит, пошипит — да и сдуется. Иначе как? Разве что повеситься. А насколько видели и поняли сгрудившиеся у очага люди, доктор Роек был не из тех, кто тоскливо и обречённо намыливает верёвку, глядя пустым взглядом в обшарпанную стену…

Оставшийся один Карл тяжело вздохнул и рассеянно оглянулся вокруг. Дела не требовали его немедленного участия, и он уныло побрёл в свой угол.

Ко мне подошёл Хубер:

— Аолитт, Вы слышали разговор Роека с Карлом? — Голос у американца был тих и напряжён. Надо же, каков у парня слух, — сидеть так далеко и не пропустить ни слова…

— В общих чертах, Ковбой. Сказать честно, я ни черта здесь не понимаю. Особенно то, что тут делаю я. Ну просидим тут несколько дней, а толку? Камни у Франца, тонхи заняты своими делами, а я ни на йоту не продвинулся в понимании ситуации. Забрать «стороны», а дальше? Бросить докторов тут, — как то по-свински выходит… Тащить с собою — зачем? И вообще, — что потом, куда? Где цель, в чём?

Джи замялся, будто не решаясь продолжать, а потом сказал:

— Этого я сказать Вам не могу. Не по мне это. Не по мозгам, наверное. Но… Мне тут показалось, что доктор совсем не в восторге оттого, что нужно отдать Вам, и вообще кому бы то ни было, «пули». Вы не видели его глаз, когда по дороге сюда Чик начал было разговор на эту тему? — Ковбой смотрел на меня испытующе, как если б ждал положительного ответа.

Я задумался. С одной стороны, у меня нет и вроде бы не было, не должно быть оснований не доверять «крутому» профессору. А с другой? Что я о нём знаю?

— Не видел. Отчего ты решил, что у Роека есть причины "как-то не так" смотреть на кого-то при упоминании о «пулях»? Может, это ревность первооткрывателя? Того, кто нашёл их, и теперь ему просто по этой причине не хочется с ними расставаться. И ведь не может же он не понимать, что отдать их необходимо?

Джи как-то странно засмеялся, а потом выдал такое, отчего у меня кровь заледенела в жилах:

— Вопрос — кому отдать… Вам или…

Я, должно быть, слегка побледнел, потому что Джи тут же почувствовал мои сомнения. Он наклонился к самому моему лицу и более настойчиво зашептал:

— Дания, Аолитт… Они с Птичкой шли в Данию… А зачем именно туда?! Почему не Россия, не Греция, не Турция, к примеру? Не под нос к инопланетянам идти, а подальше, подальше надо бы, по здравому-то рассуждению… Это Вам ни о чём не говорит? Да-ни-я… Оконечность Европы. Почти там, где Чик видел лагеря этих самых тонхов. Один из них — в Гренландии, другой — Норвегия… Совсем рядышком с королевством Датским. Думайте, Аолитт, думайте же…

Меня будто оса в мозг ужалила. Господи, спаси…

— Ты думаешь, он несёт их…?!

Вместо ответа Джи окинул взором помещение. Профессор так и не входил обратно. Карл что-то втолковывал двум женщинам, и было понятно, что он не ведает даже, куда и насколько вышел Франц. Похоже, никто и не думал смотреть за ним. Часовые, что сопроводили нас сюда, уже сменились. И пытались отдыхать, растянувшись прямо на полу посреди всеобщей суеты. Как на переполненном вокзале в летний период. Их довольно грубо и непочтительно растолкали. Они спросонок покачали отрицательно головами, и от них отстали. А новые, что вышли им на смену во двор, Роека тоже не остановят и даже не расспросят. Он для них уже — один из врачей. То есть уважаемый человек. Ставший таким за считанные минуты. Во всяком случае, паренёк, что, хлопнув дверью, влетел в подвал, утвердительно кивнул головою и взмахнул рукой куда-то по направлению к Влтаве. Джи метнулся к тому парню, с которым до этого беседовал, что-то сказал ему на ухо… Тот вскочил, кому-то помахал в глубине помещения… Откуда ни возьмись, в воздухе замелькали брюки, тёплая грязная куртка, перчатки, шапка. Даже ботинки. Всё это в мгновение ока либо доставалось из углов и картонных ящиков, стоящих на полу меж группок людей и служивших, очевидно, гардеробом для живущих. Или попросту снималось с тех, кто по комплекции подходил к Ковбою. Я встал, намереваясь присоединиться. Из глубины помещения ко мне продирался Карл. Его губы были решительно сжаты. Он навешивал на плечо древний карабин.

— Мы найдём его, не переживайте. Будьте здесь. Город мы знаем хорошо, и если не попадём в засаду, притащим сюда. С башкой или без башки. Не уйдёт. Что мы должны сделать с ним? Оставить в живых или можно пристрелить?

Я был немного растерян. Ну кто бы мог подумать такое?! Едва только обретая «камни», я умудрился их тут же потерять.

— Карл, он прожил здесь пятнадцать лет. А потому знает эти кварталы не хуже вас… — Внезапно выросший рядом Герхард, бледный как смерть, подрагивал губами и нервно теребил в руках пинцет. — Это правда? То, что я услышал? Ну, что Франц ушёл с «пулями»…

Фогель ждал, как мне показалось, опровержения. Но моё молчание заставило его схватиться за голову:

— Франц…, как он мог?! Как он мог?! — стеная и приговаривая, Фогель отошёл, было, от нас. Но затем торопливо вернулся:

— Он мог пойти домой. Точнее, в подвал собственного дома. У него там много чего есть для того, чтобы он ушёл и выжил. Оружие, патроны, одежда… Я как-то был у него там однажды. Это целый арсенал. Он фанат оружия и всего такого. Бывший морпех. Внешне он мирный, а на деле даже, по-моему, не растерял военной хватки. Роек силён и свиреп. Иногда он меня просто поражал. Будьте осторожнее. — Назвав нам адрес в пригороде Праги, грустный и потерянный, Птичка вновь направился к своим больным. Похоже, теперь от него мало толку как нам, так и тем, чьи жалобы он вроде бы продолжал выслушивать.

Когда группа преследования, сформированная менее чем за десять минут, собиралась у входа, я с удивлением заметил в их числе бестолково болтающегося у самого входа Рене с восторженно пылающей рожей. Он был тоже тепло одет и даже коряво держал в руках двустволку. Я приподнял было бровь, намереваясь вернуть парня, уговорить его не дурить, однако вставший рядом Чик осторожно тронул меня за локоть:

— Пусть он идёт. Не окликайте его. Мне всегда казалось, что нечто подобное ему нужно. Не знаю, почему, просто нужно…

Они, в количестве семнадцати человек, включая Джи, Карла, раскрасневшегося от волнения Мони и того солдата, Яцека, вышли, когда фора для Роека составила значительно более получаса. Для такого опытного бойца и ходока, каким, как выяснилось, оказался профессор, да в такую ночь, когда сыплющий снег скрывает все следы за минуту, другую, это оказывалось серьёзным преимуществом. Лишь бы он не устроил им засады. Автомат Роека и боезапас был при нём, в подсумке. Чему-чему, а воевать он был когда-то обучен. А потому он мог дать хороший бой преследователям. И кто знает, сколько тел могло остаться навечно в снегу этой ночью…

…Время текло медленно. Я чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Не знаю, как Карлу удалось убедить меня остаться, но это так, и теперь я ничем не могу помочь там его людям. Не мог я пригодиться и здесь. Будучи порождением чего-то почти сказочного, я не имел возможности сотворить для них маленького чуда. Как ни хотел бы. Не мог ничем ни изменить их быт, ни облегчить их дальнейшее существование на долгие годы, даже если в моём деле меня ждёт победа. Выбить тонхов — это половина дела. Первые неделя-две победы будут полны адреналина и бесшабашного оптимизма. И лишь потом возвратятся будни. Ничем не отличимые от тех, в каких живут сейчас эти и другие люди. Исчезнет один страх — появится другой. Лишь только пропадёт угроза быть растерзанными захватчиками, осмелеют притаившиеся и несколько присмиревшие пока уголовные и прочие элементы, что повыползают сразу же, как только изменятся царящие сейчас обстоятельства. Волна террора, убийств, грабежей и насилия захлестнёт мир с новою силой. Пока раскачаются мировые силы, пока сформируются новые дееспособные правительства, пока экономика научится "держать головку", пока… Все эти десятилетия землянам придётся жить в хлеву оставшегося наследия. В клоаке разорённых стран и городов, в голоде, бесконечных кровавых стычках и болезнях. Планета в считанные дни скатилась в колодец жуткого средневековья, если не сказать — первобытнообщинного строя. А подниматься придётся долго, очень тяжело и очень долго… В стародавние времена многого из привычного ныне просто не знали, из благ цивилизации были доступны лишь огонь, мясо да горячая вода в чане, а потому болезненность роста человека определялась лишь степенью естественной жестокости его бытия. А в нынешнее время состояние наций будет тяжелее и в физическом, и в моральном плане. Самым неприятным и парадоксальным во всём этом будет как раз то, что на бумаге и в памяти людей уже существуют технологии, достижения, были техника, удобства и прогресс, а вот налицо, в реалии, всего этого попросту не будет. Ещё не один год будут жить без электричества, водопровода, канализации и транспорта, без дорог и привычных вещей, вот так, — в подвалах и на чердаках, в полуразрушенных зданиях, заколачивая оконные проёмы досками и прикрывая щели ветхой картонкой. Промышленность и строительство, безусловно, оживут, но для этого придётся их сперва воссоздать даже не как отрасли, а как единицы мелких и примитивных производств, что лишь мало-помалу потянут человечество за уши из трясины упадка. Мне искренне жаль этих людей, ибо чаша их страданий лишь только-только начала наполняться. Их дети будут не музыкантами и политиками, актёрами и дельцами, менеджерами, юристами и директорами банков и трестов, как они когда-то мечтали и на что рассчитывали, а куда вернее простыми пахарями, разнорабочими, сапожниками и каменщиками. И невесть ещё кем. Как в старинных городах прошлого, что гудели шумным торжищем по утрам и пугливо замирали с первыми сумерками… Даже не по воле своей или принуждению будут они ремесленниками и мелкими торговцами, булочниками и бондарями. По острой житейской необходимости.

Это не позорно, но любой тяжкий труд предполагает под собою хорошее питание. А им предстоит умирать массами. От голода и хворей. Преждевременной старости от износа организма и тоски. От авитаминоза и пуль грабителей, от разгула травматизма и инфекций, всегда и всюду следующими по пятам массовой гибели населения. Вот что есть истинные последствия вторжения, и это ещё далеко не полный их список. Не кратковременность избиения, ибо пока есть хоть несколько особей расы, она способна возродиться. Дай ей лишь время и предпосылки. А предпосылки будут слишком призрачны, слишком…

Я некоторое время наблюдал за царившим в подвале суетным движением и слушал сердцем его мрачную, тягостную безутешную атмосферу. В моей груди что-то щемило, там поселилось смутное беспокойство, а в голове давно созрело решение, но а я всё размышлял, — стоит ли мне подарить надежду хотя бы этой кучке истерзанных существ? Это сделать я ещё смогу, это в моих силах. Быструю, моментальную надежду. Скорее, спасение. Хотя, возможно, и на очень короткий период… Потому как весьма сомнительно, что им удастся долго удерживать в руках мой, столь щедрый, подарок. Впрочем, если им удастся сделать всё по уму… Меня отчего-то не покидала уверенность, что вечер приятных и полезных сюрпризов для них только начинался.

Я решительно встал и потянулся за торенором. По сути, я совершал этим большой проступок, покушаясь на его силу, но мне было плевать. Я ничем иным не мог сейчас помочь этому миру. Ни накормить его, ни защитить. Даже в погоню за утащившим стороны Печати Роеком ушли простые смертные. За ним кинулся не я, а совершенно посторонние мне люди, что странным образом прониклись к нам быстрой симпатией. А потому… А потому я сделаю для них сегодня хотя бы то, что действительно могу. И пусть этот подарок принесёт им максимум пользы!

Когда я начал вынимать из чехла «секиру», всё помещение замерло и обернулось в мою сторону. Её блеск и размеры не могли не сосредоточить на себе внимания. В мою сторону повернулись даже те, кто до этого дремал или маялся на «приём» к Фогелю. Увидев мои приготовления, Герхард как-то тоскливо и виновато посмотрел на меня поверх очков, а потом, повернувшись к своей «клиентуре», буднично и грустно уведомил всех, кто мог его услышать:

— Я, кажется, не говорил, что перед вами ангел? Так вот, — это именно он. Прошу любить и жаловать. По-моему, он собрался вас немного порадовать волшебной сказкой. — После этого он довольно невежливо, рывком повернул к себе лицо какой-то тётки, сидящей ранее перед ним с открытым ртом, а теперь в том же положении уставившейся на меня круглыми глазами. — Не отвлекайтесь, мадам! Кругом ждут люди…

Чёртов док! Он прочёл решительность моих намерений в моём взоре! Правда, большинство глаз было напитано недоверием. Сказки? В сказки верят в детстве, и относятся к ним благодушно лишь в период благоденствия. К тем, кто провозглашает приходы ангелов, святых угодников и посланцев самого бога обычно относятся с подозрением, втихаря накручивая диск телефона. А в таких вот реалиях — открыто и неприязненно вас назовут придурком раньше, чем вы обоснуете данное вам звание хотя бы первым действием. Хорошо, если ещё не пришибут основательно для того, чтобы не мутил разум и не нарушал и без того гнетущей тишины. Пожалуй, нас с Фогелем эта чаша миновала бы исключительно из уважения к полезным свойствам его аспирина. Что ж, я не собирался устраивать тут конференцию по этому поводу. Я просто выпростал торенор из чехла и повернулся к толпе:

— За мною пока никто не идёт. Ни под каким предлогом. Ждите здесь, — и медленно пошёл в черноту пустующих залов. Туда, где через две комнаты начинался тот самый злосчастный коридор. По-моему, даже если б я усиленно кого-то приглашал, посмотреть на мой торенор в действии вряд ли бы кто сунулся…

…Так что эта, некогда украшенная витиеватой чеканкой из бронзы, словно призванная подчеркнуть прежнее благосостояние владельцев дверь, теперь темнела передо мною густыми бурыми пятнами, что видел я в свете прихваченной и зажжённой в топке «буржуйки» лучины. И в меня никто не стреляет. Мне отчего-то подумалось, что там, внутри, это делать больше некому. Осматриваюсь. Запёкшиеся повсюду лужи и фонтанчики крови. Следы выбитой из стен крупных кусков прочной штукатурки и размеры пулевых отверстий сказали мне, что здесь работали тяжёлые станковые пулемёты. Автоматическая система защиты. Работает от электронно-механического управления, и хотя достаточно слепа, в тесноте замкнутого пространства этот монстр — крайне губительная и страшная вещь… Скоты. Вам совсем не обязательно было это делать… Ваши шестидесяти восьмисантиметровые двери способны сдерживать в этом глубоком подвале с его толстенными стенами не один ядерный удар, так неужели была настоящая необходимость устраивать здесь мясорубку?! Какие скоты…

Чувствуя, как в груди клокочет маленький вулкан, я поднимаю секиру для первого удара. Слышится короткий яростный визг мгновенно ожившей и раскалившейся стали… и её пламенеющий росчерк вспарывает полотно многослойной закалённой брони, словно заточенная до ужасной остроты бритва — сопревшую подушку. Я почти не слышу удара, хотя грохот и скрежет должны стоять неописуемые. Сердце работает ровно и мощно, и мои руки снова и снова поднимают оружие, удельный вес и удар которого на замахе, при той плотности вещества, пошедшего на изготовление торенора, составляют никак не менее пяти, а то и всех семи, тонн. Господь всемогущий, откуда же во мне такие силы?!

…Я рубил треклятую сталь с остервенением помешанного. Коридор, из которого вверх, на выгоревшие этажи уходила широкая и крутая маршевая лестница, давно заливало светом, рванувшимся сквозь прорехи в металле и изоляции, и мне было видно, что за нею — никого. Словно давно никого там не было и нет. Никто не стрелял в меня, и не совершал попыток помешать любым другим способом. Потом в нос мощно ударил какой-то запах, от которого к горлу у нормальных людей обычно подкатывает тошнота…

…Когда я разворотил створки до такого состояния, что сквозь зияющие в них рваные и резаные проёмы, что вырубил я в форме двери, можно было маршем проводить небольшие броневики, из них мне на грудь кинулась визжащая и клокочущая горлом тварь. Ещё не успевая даже сообразить, что делаю, отрываю от себя и разрываю это прыгающее и извергающее потоки слизи и гнили недоразумение преисподней пополам. Потом бессознательно рву что-то попавшее под руки ещё и ещё раз… и к моим ногам покорно опадают подрагивающие тающим холодцом куски перекисшей плоти. Спиною чувствую какое-то движение, и резко оборачиваюсь. Сгрудившись в начале коридора, привлечённый шумом, воплями и треском люд взирает на меня и на склизкие останки дела моих рук с суеверным ужасом. Кого-то вырвало, ещё и ещё…, и топот не одной пары ног будоражит могильную тишину коридора. Куча дерьма у моих ног отчаянно шевелится и смердит, совсем не добавляя картинке идиллии. Мне приходится занести над нею ногу. "Крак!" — сказала удивлённо голова, череп которой держался невесть каким образом за счёт естественного сцепления отдельных сегментов, его составляющих. Соединяющие его силы давно ослабли, и выгнили хрящи и ткани, а потому башка разлетается из-под ноги лопнувшей ягодой винограда, разбрасывая по стенам и в сторону онемевших от подобного зрелища граждан перебродивший, водянистый гнойный кисель мозговой ткани, замешанной на тухлой сукровице. Кто-то истерически заорал, кого-то уже там понесли… Какофония нестройного блеянья мужчин и верещанья бьющихся в падучей женщин нарушается лишь успокаивающее бормотанием Фогеля, пробирающегося сюда сквозь онемевшую толпу:

— Господа, не нужно так пугаться… Я же говорил, что он — не обычный человек… — Завидев это, Герхард бледнеет сам, и едва не падает в обморок. Лишь оперев руку о стену, ему удаётся устоять на ногах.

"Необычный человек", растоптав слизняка, наконец пытается рассмотреть, что же попрала его нога. Если судить по останкам, когда-то это был мужчина небольшого роста и плотного телосложения. О возрасте судить было трудно, — процесс разложения так сильно изменил тело, что определить его годы было затруднительно. Лица в силу понятных причин мне увидеть не дано. Я озадачен. Рядом уже слышится тяжёлое посапывание Чика. По-моему, ему всё равно, — что запах роз, что трупный навоз… Толстокожесть у него на высоте. Парень уже присел на корточки, всмотрелся…

— Знаете, весьма похоже на Спящего. Я читал нечто подобное когда-то. У меня даже были кое-какие собственные мысли о природе такого явления. И теперь, когда я вижу это в реалии, мне кажется, что они не лишены оснований. И вот что мне не нравится в той книге, Аолитт… Там, где эти возникают эти твари, весьма скоро появляются и некие существа. Их там кличут как…

— Сильные. Так и кличут. — Не знаю, что он имел там ввиду, но я закончил фразу за него. Глубины не принадлежащей мне памяти полны и такого рода сведениями. Я никогда не слыхал о таком ранее, и не видал в глаза этих разложившихся, но странным образом живых существ, но словно знаю о них абсолютно всё. Будто вынырнувшая из тумана раскалённая игла пронзает мой разум, вливая в него горячие жидкости нужного знания. Если бы кто только при этом ещё знал, как устал я от этой, чуждой мне памяти и не собой проживаемой жизни…

— Мне тоже всё это не нравится, Чик. И при этом не знаю, что же больше. То ли то, что Роек ушёл вместе со «сторонами», то ли эта вот странная субстанция…, - показываю на месиво костей и постепенно распрямляющихся в тягучую "свиную корку" обрывков кожи у моих ног. Омерзительное зрелище, надо сказать. Даже для моих нервов. А американцу, похоже, на него наплевать.

Нортон поднимается и говорит, кивая на то же самое, что имел ввиду я, обращаясь то ли к себе, то ли к струхнувшему сообществу за его спиной:

— Радует то, что Аолитт с нами. Я не хотел бы стать ужином у этой…жабы…

…Человек привыкает ко всему куда быстрее животных. Не прошло и полутора часов, как из не совсем ещё выветренного помещения, завернув гниющие тела в простыни, уже вытащили три с половиной десятка трупов, стащенных последним тем буйным и несдержанным «смотрителем» убежища зачем-то в одну комнату. Поохав и поахав, поартачившись для виду, почти все вошли в убежище. Здесь было собрано слишком многое из того, в сём нуждались, чтобы корчить из себя оскорблённую добродетель и «элитарную» брезгливость. Жадность, голод и нужда — лучшие лекари против отвращения и страха. Алчущему наживы не претит срывать с гнилого мяса дорогие побрякушки или вылавливать из выгребной ямы кейс с деньгами. Голодному и смертельно мёрзнущему ничего не стоит сорвать одежду с полуторанедельного трупа и наесться кислого, прелого хлеба из его влажных карманов. Мне доводилось видеть такое в своей прошлой жизни, где-то на одной из давно отгремевших и потому забытых миром войн, если верить смутным обрывкам моих снов и личных воспоминаний. Лишь десять минут молча ходили по небольшому пространству бункера горестно и брезгливо зажимающие рты толпы. А потом кто-то открыл дверку в один склад, в другой… Удивлённо присвистнули наиболее рачительные в прошлом хапуги и радостно залепетала пара впечатлительных скопидомов… И началась деловито-счастливая суета. Готов держать пари, что через пару дней двери примут вполне обороноспособный вид. Починят, заварят, заклепают… И останутся здесь, привыкая к стойкому запаху смерти. Всё это — оборотная, естественная сторона искусственно выработанных условностей поведения. Когда присутствует изобилие — животный вид "воротит нос" и капризничает, играя в "культуру поведения". А на пороге вымирания не до вальсов с бокалом шампанского в руках и розой во рту.

Подавляющее большинство индивидуумов и особей в корне меняют собственные прежние предпочтения и образ поведения. Сообразно обстоятельствам. И вряд ли стоит расценивать это как падение устоев. Вид стремится выжить. Уцелеть любой ценой. Чик вместе с двумя какими-то мужиками уже залезли наверх, под самый потолок, и оживлённо споря, изучали хищно замершие на широком бетонном карнизе станины пулемётов. Бегло осматривали систему спаренного открывания скрытых в плитах перекрытия бойниц. Я усмехнулся. Теперь ненависти к ним, убившим несколько недель назад столько невинных, нет и не будет в помине. Не пройдёт и часа, как их перезарядят, смажут — и нарекут Надеждой и Опорой общины, любовно поглаживая стволы, посматривая в узкие бойницы и беспрестанно проверяя и смазывая панель управления…

Таковы все мы, пока люди. Пока кто-то или что-то ещё, кроме размеренной поступи всесильного времени, не сделает из нас бестелесную оболочку. Надутый ветрами забытья мочевой пузырь, наполненный непомерным грузом несомых к искуплению грехов и страстей. Взлететь бы, воспарить легко и радостно в свободном полёте…, хотя бы и в таком сосуде. Так нет же, слишком велик для многих балласт. Скитающиеся, неприкаянные души — это не отвергнутые, и не те, кого не простили и не приняли. Это те, чья наволочка с булыжниками прижизненных поступков и валунами подлых душевных качеств, надёжно прикованная им за лодыжку, не позволяет дойти до цели ввиду того, что её обладатель просто не в состоянии сдвинуть её с места. Вот и орёт душа, вот и стонет, вздыхает и хохочет в безумном бессилии своём ночами, пугая неразумных живых… Явиться-то приказано, ослушаться-то невозможно. А вот дойти с такой тяжестью… Воистину блажен тот, кто при жизни бережно, продуманно и рачительно пакует свой крохотный узелок, свой будущий крайне небольшой «багаж»…

Судорожное опорожнение «кишечника» первой комнаты и двух последующих шло уже полчаса. По настоянию Фогеля убежище скоблили и мыли, выбрасывая или тщательно перемывая всё, что соприкасалось со следами смерти, с трупами, удаляя сами следы кровавых расправ, что были повсюду. Не церемонясь, разорванное мною на входе существо убивало здесь беспощадно и жестоко. Без разбору и быстро. Словно полная сил пиранья, пирующая в стае загнанных в сеть мелких рыбёшек. Устроенное в главном зале побоище выдавали бесчисленные следы крови и прилипшие к полу крохотные засохшие фрагменты человеческих тел. Там — пучок волос на скукоженном грязно-красном лоскутке кожи. Тут — раздавленное и почти сухое нечто, в чём с трудом, но знающий человек угадает раздавленный, растоптанный глаз. А вон огрызок откушенного уха. Очевидно, в первые минуты нападения этого «спящего» люди находились здесь. О чём говорят остатки засохшей или покрытой плесенью и грибком пищи, — в жестяных мисках и на подносах. Некоторые тарелки были нетронуты. Открытые консервные банки и остатки еды источали своё собственное зловоние, различимое даже в царящем трупном запахе. "Белые воротнички" явно только уселись за стол, когда в зал ворвалось это. Первые убитые вывели из ступора, все повскакали с мест, как видно из опрокинутых стульев и разбросанной посуды. И попытались дать организованный отпор. Устроенный кавардак свидетельствовал о том, что странный мертвец добирался до их нежных, холёных глоток и тройных подбородков сквозь ожесточённое сопротивление. Пол забрызган бьющей фонтаном кровью и её широкими, длинными мазками в местах, где ноги скользили по ней в истеричной и отчаянной борьбе. На горлах некоторых трупов, как мне удалось увидеть, отсутствуют огромные ошмётки кадыков и участков шеи, где проходят ярёмные вены. У пары дам не достаёт мяса на ключицах и груди. Хотя трупы практически разложились, следы причинённых телам «убытков» всё ещё видны. Думаю, тварь сожрала их прямо тут же, ожесточённо убивая и пережёвывая шматы вырванной плоти прямо во время драки. Однако долго ли могли продержаться неподготовленные физически клерки и их секретарши? Можно было с уверенностью сказать, что те трое солдат, которые находились внутри и единственно имели здесь оружие, пали первыми. Потому как их так и не разряженные автоматы скоро нашли именно в комнате, где те расположились. Постели вояк были разворошены и залиты кровью. Наверное, ребята спали. Что говорит о том, что время было вечернее. Собравшиеся за ужином снобы не зовут к столу прислугу и телохранителей. Это и облегчило задачу «перевёртышу». Хотя кто знает, много ли было бы толку в присутствии троих вояк, если они, как и положено в обществе, оставили бы при этом оружие в своих «кубриках». Сами тела воинов лежали вместе со всеми в общей куче. Но первыми снизу…

Помещение узла управления, как написано было на дверях, оказалось аккуратно заперто. Это было странным, потому как некоторые другие, отлично слаженные двери из довольно крепкого бука, были разнесены чуть не в щепы, болтаясь на обломках почти вырванных из крепежа покорёженных коробок. Словно их брали кувалдами и ломами приступом несколько здоровенных, безумных бугаёв. И за ними были повсеместно, повсюду видны следы смерти, — лужицы высохшей до состояния окаменевшей патоки крови и её широкие кляксы, словно кто-то безумный расплёскивал из ведра бурые чернила. Словно жертву после убийства вытаскивали наружу волоком. В основном это были жилые боксы на три-четыре человека. Очевидно, здесь некоторые жертвы приводили себя в порядок и собирались к трапезе. Там их и заставал буйствующий монстр. Во всей их «красе». Наряженными и напомаженными. Умерли они "при параде". Выряжались они так, словно готовились на приём к королеве, а не на открытые банки с не первой свежести содержимым. Запас и первосортной дорогой одежды, и раскиданных что по мужским, что по женским комнатам финтифлюшек — ещё одно свидетельство того, что подготовились к добровольному заточению заранее, а терзаемая собственным демоном "белая кость" и здесь стремилась "блюсти понты и держать марку". Натащив сюда массу чемоданов не с простой и пригодной в подобных случаях одежкой, а со всякими рюшечками, лацканами-запонками и вырезами, «высокородные» выделились и тут. В соответствии с убранством помещения. Создавалось впечатление, что те, кто лепил это ныне извазганное, развороченное и загаженное великолепие, которое я мимоходом разглядывал, так же слабо верил в то, что снаружи может бушевать всепожирающее пламя, а усевшиеся здесь ребятки попросту не догоняли, в какой помёт всё-таки попал по самую макушку мир. А может, игра в помпезность и элитарность предполагала для них под собою то, что месяц-другой они посидят тут, поиграют в войну, а потом некто могучий придёт и всё устроит? Не знаю. Пока я видел лишь выкорчеванные с потрохами запоры и задорно перебитую в щепу древесину ценных пород. Из-за которых и выволакивал, похоже, их тот слизень за дражайшие и почтеннейшие шкуры…

Из-за этой же совершенно целой, аккуратной и красивой, довольно толстой двери, доносилось странное монотонное бормотание. Предположив, что там притаился кто-то ещё живой, но уже явно сумасшедший, замок решили быстро разбить выстрелами. Взяв дверь под прицел, двое мужчин с помощью двух пуль из помповика разрушили запоры, а стоящие наготове четверо парней с какими-то простынями и сорванным с кровати комнаты матрацем впереди ринулись внутрь, рассчитывая навалиться на якобы сидящего там несчастного дурака, и связать его. Однако их ждало удивление. Всё время, пока гремели выстрелы, и когда "группа захвата" ломилась внутрь, бубоненье внутри не смолкало, ни капли не меняя тона. И когда люди оказались внутри, их глазам предстало очередное неприятное зрелище. Пригвождённый чьими-то могучими руками накрепко сквозь переломленный хребет, наискось к краю стола длинным и чуть согнутым куском стальной никелированной трубки с остатками каких-то креплений, полувисел меж стулом и столом скособоченный труп. Ещё при жизни, видимо, надевший наушники с микрофоном и теперь уткнувшийся подбородком в столешницу. Он печально взирал вытекшими глазницами на радиоаппарат, к которому всё ещё никак не могла дотянуться его правая рука. В то время как левая безвольно провисла к полу. Наплывшая из тающего тела черновато-глянцевая лужа под стулом жутко воняла, до рези в глазах. Так, что все сразу же поспешили выскочить вон. Лишь я и оказавшийся тут же вездесущий и нимало не смущающийся открывшимся видом Нортон внимательно взирали на всё это безобразие. Из работающей древней радиостанции, факт существования которой едва-едва, смутно, помнил даже я, негромко и настойчиво неслось:

… - Всем, кто слышит! Говорит "Полярная сова". У аппарата сержант Дик Брэндон. База на полной стратегической консервации. Повторяю: База на полной стратегической консервации… Не давать кодов доступа к створкам убежищ! Смените шифры, удалите блоки контроля! Обещаемые "группы вызволения" не должны попасть внутрь! Отключите все внешние источники спутниковой связи! Остерегайтесь Спящих, их можно определить по…

Мне стало теперь многое понятно, но я готов был поклясться собственным предчувствием, что передача неведомого радиста запоздала практически всюду и по всем статьям. Мы с Нортоном переглянулись. Американец выглядел так, словно всем своим видам старался сказать: "Я же говорил"…

Если можно было судить по примерному положению рук практически стёкшего на пол трупа, покойный радист, или просто кто-то из обитателей, пытался нажать на рычаг встречной передачи, когда тварь пригвоздила его, как бабочку к фанерке. И человек умер, так и не сумев ответить неизвестному радисту. Скорее всего, передача велась давно, в режиме автоматического реверса. И рация работала бы столько, сколько хватало бы энергии. Или пока не вышли бы из строя её собственные микросхемы и начинка. Ресурсы убежища позволяли существовать в нём года три, как я думаю. Это было из более-менее новых. И хотя я не видел ещё его машинного зала, отчего-то меня не покидала уверенность, что он — содержащий в себе автономный источник атомной энергии размером с половину пачки сигарет — не здесь. А в целях безопасности — в семи, если не в десяти кварталах отсюда, под каким-нибудь неприметным складом, из-под которого сюда тянутся лишь крепчайшие силовые провода. Или даже в ответвлении метрополитена, поближе к реке, откуда заработавший после активации мини-реактор начал качать и рециркулировать воду для охлаждения…

Я для чего-то шагнул внутрь.

Неожиданно расторопный Чик, успевший юркнуть туда же прямо передо мною, заглянул за распахнутую настежь изуродованную дверь. Там слева, в закутке, за тканевой ширмой, невидимой от входа, находилась двухъярусная кровать и немаленьких размеров изящный двухсекционный стеллаж, один из сторон которого был доверху набит явно торопливо засовываемыми туда стопками бумаг. В папках и без них, будучи просто увязанными толстыми кипами, они в беспорядке высились до самого верха стеллажа. Вторая его часть перекосилась и вывалила большинство своего груза на пол. Потому как одной из его передних ножек-стоек, с дикой силой кем-то вырванной из пазов креплений, и был пришит к столу мертвец. Чик рассеянно оглядел свидетельство страшной мощи того «зверька», что я пристукнул у самого входа, потом озадаченно потянулся к одной связке, немного выдвинул её из ниши стеллажа. Приподнял края нескольких листов, мельком глянул…

Света было вполне достаточно, и американец не спеша и вслух прочёл: "Совершенно секретно! Только для служебного пользования!".

— Ого, тайны погибшего мира! Даты закрытия дел нигде нет… Вероятно, всё это свежее, и они, когда бежали сюда, припёрли всё это с собой, представляете? Побоялись оставлять наверху. А вдруг уцелеет и кто прочтёт, кому не следует? — Парень хитро улыбнулся и подмигнул мне с заговорщицким видом. — Это может быть интересным… — Едва только увидев столь милые сердцу любого дельца бумаги, толстяк тут же позабыл обо всём другом.

Он поднатужился, вытащил стопку, другую, и бухнул их на кровать. Не обращая внимания на запах, царящий в помещении, Нортон придвинул к себе второй стул и уселся перед документами с глазами, огонь любопытства в которых горел почище светящих ему здесь ламп.

Торопливо, — где развязав зубами, а где попросту разорвав стягивающие документы верёвки, — он мигом распотрошил их, раскидав по одеялу, схватив в ладонь небольшую стопку и впился в неё взглядом. Пробежав глазами первую, недоумённо воззрился на следующую, откинул, потом в оборот пошла ещё пара…

Спустя менее чем минуту Чик потрясённо опустил руки и уставился перед собою. Он имел вид человека, который долгие годы считал непреложной какую-то догму, и вдруг в одночасье набрёл на документально доказанные факты его тёмных заблуждений.

Я кашлянул, напоминая о себе. Нортон очнулся, поднял на меня свои грустные очи и произнёс:

— Вы даже не можете себе представить, что здесь… Это здание — отделение группы компаний "Неккет Технолоджи" и "Бри Шеккерт". Здесь не сама штаб-квартира альянса, как принято было считать. А, грубо говоря, местная деталь её весьма разветвлённой машины финансовой мощи. Сама штаб-квартира явно не здесь. Зато здесь её настоящее сердце. — Чик бросил листы на пол и начал растирать лицо ладонями, словно пытаясь прийти в себя.

— Другими словами, эти фирмы занимались отмыванием денег для НАТО. А именно для первых его лиц… Но это полбеды. Представляете, я…, лично я, — Нортон шмыгнул носом, — имел с этими фирмами дела. Не с Пражскими филиалами, конечно, и всё-таки… Я делал для них такие деньжищи, что будь здоров! И ладно бы эти деньги шли на яхты и покупку островов. — Маклер поднял бумаги и протянул мне. — Вот, взгляните, — на эти деньги организовывались недавние экспедиции на полюс. В течение пяти с лишним лет на эти нужды шли баснословные потоки финансов…

Я всмотрелся в переданные мне листы. На них значилось, что «Неккет» перечислил одной из норвежских компаний, а именно "Риессерз Денви", кругленькую сумму. В графе "назначение платежа" скромно значилось: "организация некоммерческих исследований полюса, для фонда Ребберссона". Дата стояла около пяти лет назад. Я пожал плечами:

— И что из того? В мире всегда происходила бесконечная череда афёр с применением бюджетных или пожертвованных средств. Пойдём-ка, нам лучше выйти отсюда, пока мы не провоняли тут до мозга костей…

Чик, будто не слыша меня, взял себя за волосы и силой потянул их вниз, будто желая содрать с себя надоевший ему за годы жизни скальп. Я знавал таких людей, что подобным образом освежали свою память. Особенно относительно тех вещей, за которые им было мучительно неловко:

— Понимаете… «Риессерз» занимается глубинными шельфовыми разработками и полярными исследованиями. На эти деньги они, когда их наняли, скорее всего, и раскопали там этих поганых тонхов… И я, Чик Нортон, принимал в этом одно из самых деятельных участий… — Он повернулся ко мне и застыл, — взлохмаченный и жалкий. — Фонд этот, Аолитт, есть не что иное, чем одна из организаций, тайно учреждённых для поиска контактов с иными цивилизациями. Ещё при президенте Картере. Вы взгляните на приложенные счета! В адрес "Варриор машинез" и "Медикаль Кемикалз энд Синтетикз"…

Пришпиленные к первому листку бумаги объёмистые «простыни», сложенные в несколько слоёв, развернулись передо мною в длинный шлейф. И на его сероватом фоне вслух я прочёл:

— "Врачебное оборудование — два миллиарда восемьдесят восемь миллионов евро"… Так, — "вакциносодержащие препараты первой категории применения — пятьсот одиннадцать миллионов сто сорок тысяч шестнадцать евро"… Хм! "Препараты поддержания жизнедеятельности организма в экстремальных условиях — восемьсот три миллиона четыреста восемнадцать тысяч двести пять евро"… "Белково-содержащие препараты класса ЕR4 — один миллиард семьсот три миллиона"…

Далее попался интересный документ. "Буровзрывное оборудование" и "Компоненты для буровзрывных работ". Счета за установки сверхглубокого бурения и взрывчатые вещества переваливали за четыре с половиной миллиарда. Создавалось впечатление, что за такие деньги можно добраться до центра планеты, где поковыряться от души, предварительно разорвав её взрывами на клочки.

К счетам дальше прилагались длиннющие спецификации каких-то химических и медицинских препаратов, и другого оборудования, в которых я мало что понимал. Правда, я несколько поддался настроению Чика и подспудно почувствовал, что дело нечисто. В чём именно — это казалось непонятным. Пока что доводы Нортона казались мне малодоказательными. Неожиданно он выхватил у меня из рук бумаги, едва не порвав их, ткнул пальцем в один из столбцов и заорал:

— Это препараты, что применяют для вакцинации населения, для защиты от многих известных на Земле болезней! От чумы, лепры, стафилококка, от скарлатины… От ещё многих, если не от всех… На кой ляд на полюсе, среди мёртвых льдов, всё это?! Для кого? Не для вакцинации же пингвинов?! Понимаете? Раз! Далее — список оборудования — в основном реанимационного и восстановительного характера! Практически всё — для выведения человека из комы и поддержания его жизни при тяжёлых травмах, то есть аппараты приведения организма в норму, адаптации его к нормальному и постепенному «воскрешению», приходу буквально с того света! Медикаменты — все сплошь по «особым» спискам НАСА, Министерства обороны, ВМФ, ВВС и МЧС! Я понимаю и знаю, о чём говорю!!! — Чик зло швырнул бумаги в голову молчаливо скалящегося перед собою трупу, развернулся ко мне на пятках… Он орал, брызжа слюною, и не видя перед собою ничего. Я всерьёз начал опасаться за его душевное здоровье:

— Я лично, лично!!! Я, я, будь оно всё трижды проклято, пробивал эти контракты на ведущих тендерах мира, понимаете?! Всё, абсолютно всё решалось мною на самых верхах, в кабинетах министров и из замов, не меньше! — Он схватился за голову, прикрыл её руками и застонал:

— Мне доверили даже размещение заказов на фармацевтических фабриках Европы… Лучшие оборонные и медицинские заводы мира клепали это чёртовое оборудование. Я помню наизусть многие коды этих изделий, Аолитт… И схожу с ума, видя их сейчас перед собою… Поймите, — я собственными руками дал Генри все карты в руки… Именно он подтянул к проекту «Риессерз». Этот международный аферист, бандит и делец, коих мало, вертелся в этой среде всюду, представляя интересы «верхушки» при переговорах. Как доверенное их лицо. Все взятки нужным людям я передавал исключительно через него. Он вхож во многие кабинеты мира, и он умеет торговаться, клянусь Вам… Его настоящее имя — Питер Гарпер, и именно он стоял во главе той шальной суматохи. Помню, все словно с цепи сорвались тогда. Бешеные деньги, сотни миллиардов евро и долларов государственных денег из разных стран, тайные сделки и огромные «откаты»… Уж на это Питер был мастак…

И эта скотина как-то со смехом сказала мне на каком-то приёме в часть закрытия очередной сделки, что он "порылся в архивах, подумал немного головою и случайно откопал на полюсе нечто интересное, что стоило бы явить миру". Когда я полюбопытствовал, что же именно, он округлил глаза и дурашливым голосом сказал: "Летающая тарелка". Я тогда посмеялся вместе с ним, мы выпили кофе, тяпнули немало дармового коньяка… Уходя, Гарпер наставил на меня палец и, снова задыхаясь от смеха, спросил, — так не против бы я был познакомиться с инопланетянкой несколько необычной наружности, но изумительной силы и крепости, что неутомима и агрессивна в постели? Типа, "ради доставления неземного наслаждения могу немного укротить и подсуетить бронированную мартышку понимающему толк в деликатных делах другу". Я, помню, тоже ржал тогда, как одержимый. Послал его, шутника, вежливо к чёрту… А вышло, что эта сволочь почти не шутила. Получается, он со своим дружками из верхушки откопал эту тарелку, гори она синим пламенем, и хотел присвоить этот «эксклюзив». Да промашка какая-то, видать, вышла. И теперь нас действительно наклонили, приобняли до одышки…, и трахают во все имеющиеся достоинства…

Нортон убито понурил голову:

— Я узнаю его подпись. На каждом этом документе. Их в той куче полно. Там, в верхнем правом углу, взгляните…

Он вяло прошёл мимо меня, утомлённо зажимая пальцами уголки глаз, и утопал по направлению к царящей в главных залах суматохе. А я остался разглядывать широкую и замысловатую закорюку, выведенную чужой уверенной рукою. На душе сгущались тучи…

 

Глава X

От двухчасовой ходьбы у Гарпера уже изрядно болели ноги, и общее состояние его оставляло желать лучшего, а долбаные коридоры и залы всё не кончались. Он, едва успевая разглядывать чужое великолепие и странность технических решений, уже подумывал взмолиться перед быстро шуршащим балахоном Маакуа, когда тот предостерегающе поднял руку:

— Мы пришли. Держись совсем рядом и веди себя, словно ты действительно пленный.

Питер кивнул. За это время у него из головы как-то выветрилось ощущение того, что он здесь гость принудительно, не по собственной воле. А потому ему пришлось спохватиться и напустить на себя выражение величайшей покорности. Вновь заложив руки за спину, что казалось ему знаком, принятым у всех заключённых Вселенной общепринятым, Гарпер с кислой физиономией уставился себе под ноги. Мельком глянувший на него анаггеал смешливо скривил уголок рта, — совсем как человек:

— У тонхов нет знаков выражения покорности. Ни врагу, ни другу. Ни даже своему полководцу. Разве только древние символические, но неукоснительно соблюдаемые ритуалы преданности самому Наагрэр. Так что в отсутствие понимающего зрителя твои земные привычки и понятия тут никому ни о чём не скажут. Можешь идти, как шёл. Просто не отходи от меня, не крути головою и особо не лезь никуда. Это всё, что от тебя требуется.

Питер озадаченно крякнул, но руки из-за спины убрал. Между тем, завернув за крутой поворот коридора, через возникшие перед ними высокий и широкий проём они входили в самое огромное помещение, что ему пришлось до этого увидеть. Насколько хватало глаз, на всю его многометровую высоту и невообразимые размеры периметра, по кольцу оно было заполнено какими-то горизонтальными ячейками, прикрытыми с торца круглыми крышками серого материала. Примерно около пятидесяти ярусов в высоту, образуя своего рода блоки, отсеки. По окружности каждого яруса ячейки были опоясаны многочисленными мостками и переходами. Через каждые сорок-пятьдесят метров были устроены широкие и плоские вертикальные короба, внутри которых явно располагались подъёмники. По эстакадам прохаживались по два, три десятка тонхов, время от времени поглядывающих на какие-то стенды. Под ближайшими к центру зала рядами ячеек находились сквозные проходы, сквозь которые и дальше виднелись точно такие же ряды, которые всё тянулись и тянулись, охватывая зал всё расширяющимися от центра кругами. Пол в зале был слабо полированным, как если бы был покрыт монолитным глазурованным пластиком. Как сразу же смог ощутить потрясённый человек, здесь было довольно прохладно. Не выше плюс десяти градусов. Задрав голову ещё выше, Питер неожиданно для себя обнаружил, что и вверх эти окружности с ячейками уходят в четыре ряда! И высоко над его головою, на высоте примерно в двести пятьдесят метров, всё пространство «потолка» занимало странное сооружение. У Питера едва не сорвалось с языка слово «создание». Потому как даже с первого взгляда эта субстанция, что напоминала рубинового цвета, разномастные по размерам мыльные пузыри, густым облаком лезущие из выдувающей их трубки и застывшие, засохшие вдруг в движении своём, казалась именно живой.

Она утомлённо и медленно мерцала, словно выдыхая в исходящие от неё многочисленные толстые трубы, теряющиеся над вершинами дальних рядов ячеек, жизнетворные пары. Создавалось впечатление, что эти «пузыри» есть не что иное, как брюшки беременных пауков, которые вот-вот исторгнут из себя мельтешащее множество крохотных созданий, и в изможденном облегчении опадут, вздрагивая в муках, дав жизнь неутомимому и прожорливому потомству…

Распахнув рот, человек взирал на потолок настолько увлечённо, что на некоторое время позабыл о том, что всё видимое им вокруг — чуждая ему среда, явившаяся в его мир с одной-единственной целью, — погубить. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем к нему вернулась способность адекватно оценивать обстановку. С трудом оторвав взгляд, Питер перевёл его на ячейки внизу. И заметил, что на каждой из них светится нечто вроде сигнальной лампы. Красных, синих и белых оттенков. Он вопросительно глянул на Маакуа. Тот, не поворачивая головы, начал тихо пояснять:

— Мы в Главном Зале Становления. Здесь пока ещё дремлют или уже возвращены к первичному периоду без малого триста тысяч воинов. Красные огни обозначают, что тонх ещё не активен, и что торопить его пока небезопасно. Синие говорят о том, что не сегодня-завтра его следует извлечь и поместить в Залы Покоя. Эти воины так же смогут стать боевой единицей в случае острой необходимости. Но умрут в считанные недели. А белые — пустые ячейки, Питер. Это ячейки тех, кого ты видел по пути сюда…

Мафиози всмотрелся внимательнее, и похолодел. Превосходящее большинство огоньков были белого и синего цвета…

— Да, осталось немного. Совсем немного до того момента, когда эти воины ступят на твою планету во всей своей силе, ярости и неукротимости. Не более двух-трёх недель, Питер. Максимум месяц, если мощность «матки», чей родовой сегмент ты видишь верху, будет падать несколько быстрее, чем это происходит сейчас…

Человек молча смотрел на всё происходящее, двигая желваками. Откуда-то из глубины души в нём закипала странная страсть. Дикое, необузданное желание разрушить, разбить, развалить столь тщательно и продуманно созданный механизм, что помог тонхам не только преодолеть невообразимые расстояния, но и терпеливо и настойчиво тряс сейчас их колыбели, одновременно напитывая их какой-то гадостью, помогающей им открыть заледеневшие много тысячелетий глаза под абсолютно незнакомым небом. Чьими воздухом и лазурными глубинами они собирались наполнить свои «лёгкие».

— Господи… Это ведь я, сам я породил это безумие. Дал им возможность не бояться нашего мира, стать почти нами, и даже лучше, приспособленнее нас… Неужели я не сплю?! — Его веки вздрагивало, а руки, ладони которых непроизвольно сжались в кулаки, сами по себе напрягали верёвки адски болящих мышц. — Господи, я ведь дал им всё, чего в основной массе лишены мы здесь сами… Миллиарды больных и умирающих, голодных и раздетых, бездомных и нуждающихся хозяев против жалких сотен тысяч, полным безумия собственных сил и не подверженных теперь даже нашим болезням, пришлых… О, если бы я только знал тогда, что творю! И если б сейчас только мог…

Гарпер опустил голову. Сознание собственного бессилия душило его, мешая мыслям перестать разъярённо метаться в пламенеющем от негодования и гнева мозгу. Он закрыл глаза. Сильно зажмурил их. К его стыду, слёзы, рвущиеся из глаз, несмотря на его героические усилия сдержать их, не давали ему договорить. Наблюдавший за ним анаггеал негромко и проникновенно произнёс:

— Дивное, незнакомое никому, кроме вас, а потому и непонятное всем во Вселенной свойство дал Он вам, люди… Странную, загадочную и необъяснимую особенность. Ваши слёзы, как говорил Он нам, есть ничто иное, как благословенная роса вашей непостижимой души. В них сокрыто многое и настежь открыто всё. От горя и беспомощности до ярости и готовности умереть… В них плещется и горит истинная суть ваших чувств и стремлений. В одном я лишь не сомневаюсь: в своём умении чувствовать остроту звуков и насыщенность красок мира, что своими изменениями вызывают ваш плач, вы превосходите многих, если не всех. И этого у вас не отнять. Знаешь, землянин… Нам знакомы разные чувства, и всё же мы родились живущими разумом.

Но иногда мне кажется, что волею Его все мы, — никогда не знавшие, что такое слёзы, что такое паралич души от испытываемых и переполняющих сердца многообразия чувств, — мы лишены чего-то тонкого, неуловимого, важного и таинственного. Всей той величественной и невидимой остальным расам благодати искрящихся молекул, дарующих вам, толстокожим, неожиданные для вас самих откровения. Того, что могло исходить лишь от Него, и принадлежать, быть понятным может только Ему самому, но чем столь щедро и даже коварно Он с вами поделился…

Голос Маакуа дрогнул, или Гарперу так показалось? Он разомкнул веки, всё свободное пространство меж которых заливала прозрачная жидкость, обильно и настойчиво стекая по щекам и подбородку, и сквозь вибрации связок смог скорее промычать, чем членораздельно произнести:

— Ты будешь удивлён, узнав, что я плачу впервые в жизни…, Архангел.

Уже не в силах сдерживаться, он несколько раз судорожно вздохнул, неумело размазывая редкую влагу по лицу, и через силу улыбнулся стоящему в неловкой растерянности существу:

— Веришь, я рад, что их видишь только ты, — древний и понимающий. И никто другой. Включая, — он мотнул головою в сторону равнодушно светящихся ячеек, — этих гадюк.

Всё ещё пребывающий в задумчивости Маакуа едва заметно кивнул и сделал знак Гарперу следовать за собою. Взяв правее, он вернулся почти ко входу. Туда, где недалеко от арки входного проёма виднелось небольшое ответвление. Туда они и направились. Теперь Питеру ровно ничего не стоило выглядеть подавленным и угнетённым. Именно сейчас он более всего был и чувствовал себя пленником. Не тонхов, на которых ему вдруг стало совершенно наплевать и растереть. Наплевать на то, что они могут сделать с ним, с его бренным телом. Ему было абсолютно безразлично, — будет ли он жить, или останется здесь хладным трупом…

Пленник собственного тела, его всепожирающего внутреннего огня.

Вся его недолгая жизнь ухнула в какую-то пучину внезапного осознания мелочности и суетности стремлений, от которого ему стало как-то легко, и одновременно привело в состояние подавленности. И теперь, даже не взывая о помощи, прежние его ценности и убеждения барахтались в жиже бездонного колодца осознания собственной никчёмности, гнилостности ценностей… Всё, чем он жил, стало каким-то блеклым и неинтересным, словно перекормленным телом овладело ленивое равнодушие. Прежние стремления и кажущиеся предельно важными цели вспыхнули и сгорели в ослепительной вспышке чего-то нового, но ещё неосознанного, оставив на сердце лишь сосущую пустоту, которую нечем и неоткуда было заполнить. Всё, что он знал и чем руководствовался в прошлом, ставшим теперь как будто далёким и неестественно чужим, не содержало в себе никакой альтернативы. И теперь потерянная и одинокая, горько стояла его душа посреди дымящихся развалин кредо и устоев, не видя, в какую сторону оборотиться, — к тому живительному роднику, что загасил бы её опалённые и прокопчённые горем и грехами крылья…

Он не замечал, как проходят они новыми местами, двигаясь словно в бреду и монотонно переставляя ноги. Временами ему мерещилось, что он остался один, и тогда ему хотелось закричать, позвать своего проводника. В самый последний момент, когда воспалённый разум готов был уже сорваться и заскользить в пучину паники, он начинал видеть спину молчаливо идущего впереди анаггеала. Питер радостно и самозабвенно прибавлял шаг, несмотря на всё возрастающую боль в мышцах и недостаток воздуха в лёгких, чуть не вприпрыжку догоняя своего поводыря. Совсем как малый ребёнок, обрадованный появлению в пустом переулке спрятавшегося от него, шутки ради, родителя. Тогда его сердце ликовало. А однажды, когда чернота пугающей безнадёжности и какой-то неутолённой тоски почти окончательно погрузила его в чашу грозно и тревожно гремящего водопада временного беспамятства, ему на миг почудились впереди белоснежные и ободряюще сильные крылья, что роняли на своём пути легчайшие перья, словно отметины его пути во всё сгущающемся мраке…

Человек задыхался. На его бледном и покрытом бесчисленными крохотными бисеринками пота лице отражались титанические муки. Ноги и лёгкие горели огнём, и всё медленнее становились его шаги. Ему казалось странным появление в нём этих внезапных, и быстро возросших до степени едва переносимых, страданий. Он недоумевал по этому поводу и торопился дальше. Ещё совсем недавно довольно бодрый и вполне сносно себя чувствующий, Питер мимолётно удивлялся всем этим происходящим в нём переменам. Волнообразные скачки дурноты, растущей где-то под сердцем боли и подлых ударов слабости, временами перемежающиеся некоторым облегчением, заставляли его всё чаще замедлять шаг, прилагать усилия воли, чтобы не уступить остро возникающему в такие моменты желанию присесть, согнуться и погрузиться в борьбу с терзающими его приступами слабости и головокружения. И всё же он едва видимо улыбался. Чему-то своему, далёкому и не понятному никому другому, своим собственным заоблачным грёзам. Вскоре в компанию к нему навязался и начал бить озноб, лоб горел, как если б внутри головы пылал неукротимый костёр. Он не понимал, что с ним, и всё ещё упрямо цеплялся за необходимость куда-то двигаться. Оборотной стороною медали «лекарства» тонхов становился быстрый распад кровяных телец, их ускоренная гибель и своего рода «сон» организма. Переходящий в смерть. Мучительный и полный метаний плоти. Ко всему прочему, фон корабля всё время его пленения наносил непоправимый вред прежде всего его вегето-сосудистой системе и мозгу. Питер умирал. Его начинающая надсаживаться печень исходила напряжением, пытаясь перебороть всё возрастающую слабость эритроцитов. Вкачиваемый в кровь адреналин колотился о стенки телесной оболочки, заставляя организм жить на пределе возгоняемых и быстро истощающихся сил. Он словно сворачивался внутрь себя самого, как улитка, стремясь отгородиться, спрятаться, укрыться от атакующих его враждебных сил. Мафиози никогда не был в тайге или пустыне, а потому не мог знать, что подобные вещи уже происходили там с людьми и животными, что оказались сопричастными с самой большой проблемой планеты за всю историю её существования. Но симптомы были общими. Что у покойной ныне Тяэхе, что у зверья и рыбы Тунгуски и жалких ящериц песчаных склонов дюн.

Лишь природная крепость органов помогла ему пока держаться, балансируя на грани, гораздо дольше многих.

И всё же момент настал. Резко и без переходов. Обделяемый кислородом мозг начинал отказываться разделять реальность и иллюзии на чёткость присущих им граней.

Существо сочувственно обернулось к нему:

— Потерпи, землянин. Мы пришли. — И оно внезапно толкнуло какую-то дверь, перед которой за секунду до этих своих слов резко остановилось.

Краем начинавшего бунтовать сознания Гарпер уловил пространное помещение, в котором стояло угловатое сооружение, сродни массивному пульту. Прямо за ним, как в фантастическом фильме, под громадным приплюснутым колпаком из слегка мутного кристаллического «стекла», во все стороны раскинулась и виднелась почти до отказа заполнявшая его тёмно-бурая масса, весьма похожая на извращённой формы плоский мозг с крупными отверстиями — порами по краям. Которые, будто выброшенный на берег осьминог, пузырились, непрестанно источая и вновь втягивая в себя желтовато-белые слизи. Куда-то вверх, вниз, в стороны, — в каналах из такого же материала, как и "колпак", — тянулись бледно-жёлтые жгуты ответвлений плоти, словно стволовые клетки нервной системы. Время от времени масса совершала могучие волнообразные толчки, будто что-то глотая. По ней пробегала крупная рябь, сопровождавшая некий плотный комок, проскальзывающий через «нервы» к центру. Как если б эта плоть дышала или переваривала пишу. "Дерьмо какое-то", — с каким-то спокойным отвращением подумалось Питеру. В диаметре это "живое сооружение" было никак не менее двухсот пятидесяти метров. И оно непрерывно шевелилось. Неспешно и грациозно, трепыхаясь и студенисто вздрагивая иногда самой своей серединой, словно живой студень от болезненных уколов. По бугристой поверхности субстанции набрякшими фиолетовыми канатами проходили разветвления едва прикрытых подобием прозрачной плевы вен. Трое тонхов, в странных одеяниях подобно поповским ризам, сидели за «пультом», что-то регулируя и переключая. Они недоумённо обернулись на вход, потом разом привстали навстречу вошедшим человеку и Маакуа. "Вопрошающие", — понял Гарпер, — "все в сборе. И что будет делать теперь пришелец?" Тот молча выпростал из-под балахона все четыре руки, совершил головокружительные по скорости и, очевидно, силе, движения, потому как все трое кулями повалились на пол со свёрнутыми шеями. Голова одного, как успел злорадно заметить Питер, широко треснула, и из неё на пол изливалась теперь какая-то мутная погань.

Гарпер озадаченно покачал головой:

— Тебе лучше не попадаться под горячую руку… Как орехи, смотри-ка…

Анаггеал, столь быстро и молча покончивший с тонхами, обернулся к человеку:

— Питер, здесь, в этом месте, я вынужден сказать тебе нечто, что я давно уже приготовил, но всё оставлял, откладывал на потом. Я надеялся, что это ещё немного потерпит, что я успею что-либо предпринять, и ты придёшь сюда прежним человеком, — полным сил и в незамутнённом сознании. Что этого, последнего усилия, быть может, и не понадобится. Но вижу, что у меня нет выхода. Несколько часов назад Наагрэр отбыл за чучелом своего кумира. Он уже приволок Хранилище Пра на корабль, и эта троица, — он указал на распростёртые на полу тела, — теперь пыталась выжать из Матки дополнительные силы. Как для того, чтобы возродить Луессфаррама, так и с целью дать второму кораблю шанс подняться в воздух. Они начали "переливание" энергии Матки в корабль сопровождения. С грузом тонхов на борту. Их грузили туда три дня. Уже проснувшихся и почти готовых к пробуждению. Всех он поднять в космос не сможет, но лелеет надежду на то, что хотя бы часть расы он сохранит. Но главное для него — это Луесс. Если он восстанет, всё остальное будет для Сильных куда проще. Потому как их Владыка — сам по себе источник и энергии, и могущества. Бросив здесь часть соплеменников, Доленгран поступает логично. Ибо для него куда важнее триста пятьдесят тысяч боеспособных единиц, чем пятьсот сорок пять тысяч «сырых» тел. Я же не в состоянии помешать ему, и не могу отследить Избранного, — пришедшие с ним вещи, призванные дать мне возможность почувствовать его местоположение, ещё ничем не проявили себя. Они молчат. Молчат именно с той стороны своего истинного предназначения, для которого они и созданы.

— Ты говоришь о «пулях», что ль? — Человек уставился на Маакуа глазами пьяного. С трудом сфокусировав на пришельце взгляд, пленник покачивался, словно действительно перебрал лишку. Даже его настроение, казалось, соответствовало состоянию сильного опьянения. Запутавшийся в распространявшихся по организму процессах мозг проглядел, как варварское средство тонхов накинулось на его часть, отвечающую за ощущения. И та сдуру сгенерировала лёгкую нирвану, — в виде защиты от болевого шока. Потому Питера «отпустило», и ощущал он себя, словно кучер после бурной пирушки. — Прости, я что-то себя… странно чувствую…

Он хихикнул, хитро прищурился и погрозил кому-то невидимому пальцем, а потом снова с улыбкой на устах повернулся к анаггеалу:

— Прости, я тут прослушал… Так о чём ты? Ах, да! О тех комочках железа, как я понимаю.. — Казалось, он вот-вот закроет глаза и свалится замертво, чтобы уснуть. Но невероятными усилиями воли Гарпер держался. Более того, даже едва держась на ногах и оперевшись о стену, он честно пытался сосредоточиться на словах собеседника. Первый не обратил на его поведение никакого внимания. Он знал, какие процессы протекают в таких случаях в живом существе, и что человек не властен сейчас над своим телом и разумом. Конечно, будь его воля, он сделал бы всё в другое время, не спеша и планомерно доведя до сознания землянина нужные ему мысли. Что, по его собственному мнению, было куда честнее, чем это происходило сейчас. Или вообще не прибегал бы к тому, что было им задумано, как одно из последних средств, позволяющих спутать тонхам карты. Но выбора у Первого действительно не было. Как и времени.

А посему он терпеливо и настойчиво продолжил свой монолог:

— Да, я о них. Те краткие моменты, в которые они «засветились» при убийствах Сильных, не в счёт. Без определённого ритуала или вне активатора процесса они не в состоянии стать тем по-настоящему мощным оружием, способным крушить Системы. Их хватило, безусловно, на то, чтобы превратить тонхов в решето, но и только. Их настоящая мощь осталась с ними, лишь «поблекнув», "уснув" на время. Проблема в другом, — силы их «отдачи» не хватало мне для того, чтобы выйти на Избранного. Он где-то здесь, рядом, я знаю. Но определить его нахождение я не успел. Слишком кратковременно и слабо было действие, всплеск. Время, что работает сейчас исключительно на Сильных, уходит. Подумав, я решил сделать хотя бы то, что могу. Хоть как-то затормозить стремительно развивающийся процесс торжества планов Наагрэр. А потому я пришёл за тобою именно сегодня. Прости за жестокость выражения моих мыслей в твой адрес, но, к счастью для ситуации, твоё состояние как раз достигло того уровня, когда им можно воспользоваться. В иных целях, чем это запланировали тонхи. Я успел узнать это первым. Именно потому, что Доленгран отложил «свидание» с тобою, предпочтя помчаться за скорлупой с Хаара. А я тут же поспешил к тебе. И тянуть время я более не могу. Извини.

Потому как с часу на час за тобой придут, и тогда… Тогда твоё тело станет источником многих бед…

Мафиози насупил брови, словно требуя пояснить ему столь категоричное заявление. В его поведении наметилось превалирование некоторого спокойствия, сродни тому, когда вдоволь накуражившийся человек начинает притормаживать уже сам себя.

Маакуа выждал некую паузу, говорящую о том, что ему не слишком симпатична весть, которую он намерен довести до сознания человека:

— …Ты умираешь, Питер… Возможно, сутки в запасе у тебя есть. Или меньше. Скорее… да, меньше. Процесс твоей смерти остановить я бессилен. И перед тобою есть выбор…

Не особо понимающий смысла всех его торопливых слов Гарпер глупо улыбнулся и без доли сожаления о какой-то там его «смерти» пробубнил сухими губами, перебив Первого:

— Как в сказке, — все, все умерли… И я, и все мы, — пигмеи. И планета… Все! — Он запрокинул назад голову, и залился тихим смехом человека, балансирующего на грани яви и бреда. — Не переживай, о высокое существо! Я ещё не сбрендил, и чувствую себя прекрасно… И даже почему-то больше не боюсь сдохнуть. Я бы даже спел, будь у меня голос. Интересно, этот жулик Нортон, с которым мы вместе обтяпали столько дел по обустройству тонхов… Он пришёл бы поссать, хохоча, на мою могилу? Знаешь, Архангел, а я бы при этом даже не дёрнулся. Потому как всё это, — он обвёл грязным пальцем помещение, валяющиеся на полу трупы, — как и это говно, — человек ткнул им в направлении биомассы под колпаком, — как я сейчас вот думаю — как-то… неправильно, что ли! Мне стоило бы даже навалить на неё вонючую кучу. Да побольше… Так что ты говорил там о выборе? — Человек всё ещё немного покачивался, стоя на непослушных ногах, и мило улыбался, преданно глядя на примолкшего и нервно похрустывающего пальцами анаггеала. Тот выслушал эту «проповедь», ещё раз подумав про себя с сожалением, что виною столь странного поведения человека служит приступ болезни. Это вот-вот должно пройти, успокоиться на пару часов. После чего вновь повторится, с большей силой, и уже не отпустит Питера практически до самого конца. То есть лёгкий налёт сумасшедшинки с каждым часом будет всё сильней, всё устойчивее трансформироваться в истинное безумие. Лишь в краткие моменты просветления Гарпер будет помнить и ощущать сам себя. Следовало не тянуть…

— Землянин, ты один из немногих, к кому я счёл возможным обращаться, именуя тебя именно титулом принадлежности к планете. Не мне судить тебя и твою жизнь, не мне решать твою дальнейшую судьбу… Но в моей власти предложить тебе сейчас именно то, до чего, как мне показалось, ты действительно стремительно возрос. Скажи мне, чего бы ты хотел в свои последние часы? Уйти отсюда? Тогда я провожу тебя, — здесь рядом отсек со средними модулями. Ты сядешь в один из них, и я отправлю тебя на поверхность. Заданные параметры посадят модуль там, где ты укажешь. И я не осужу тебя. Именно здесь, как я вижу, ты, страдая, вкусил уроки жизни сполна. И они немного, но изменили тебя, что уже само по себе достойно считаться настоящим озарением. Тем, что недоступно многим из вас на уютном смертном одре. По крайней мере, принеся своей душе нежданные плоды, ты сможешь хотя бы умереть свободным. В муках, но свободным. Успев насладиться последними часами, отпущенными тебе Всевышним. Увидеть восход и закат. Вдохнуть воздух, которым ты дышал от рождения. Вспомнить и наново прожить всё, что было светлого в твоей жизни…

Гарпер сфокусировал на Маакуа свои помутневшие глаза, нахмурился и совершенно серьёзно, чётко и без только что прорывавшихся в его говоре глупых интонаций хрипло спросил:

— Понятно. А что ещё достойного ты можешь мне предложить, если я откажусь подыхать там, на морозе, как замерзающий в горшке тюльпан?

Пришелец вздохнул с видимым облегчением, словно слова Гарпера избавили его от необходимости предпринимать в дальнейшем попытки убеждения. "Гордец, что прожил отпущенное ему время с негнущимися коленями. И таким он умрёт", — подумалось ему мимолётно:

— Посмотри сюда. — Он взял за человека за локоть и немного развернул в сторону матово поблёскивающего купола:

— Здесь, под этим сооружением из кристаллических соединений слюды и кремния с кучей редких элементов, ты видишь своего рода поджелудочную железу и одновременно сердце корабля. Нет, это не собственно гипофиз, не мозг и не другой мыслящий орган. Хотя в известной степени он разумен и даже способен питаться, подобно насекомому, жидкими белковыми субстанциями. Разумен, и именно до той степени, что позволяет ему принимать самостоятельные решения на уровне вырабатывания приемлемых вариаций существования корабля и обеспечения жизни его команды. Способный плодиться в случае его собственной естественной смерти. Это — искусственно выращенный за полтора тысячелетия генератор и накопитель энергий одновременно. Чудовищных энергий. Это та мощь, что преобразует и накапливает собственно энергию Пространств, давая кораблям других рас фактически неограниченную возможность преодолевать Пространство. Это гениальнейшее изобретение анаггеалов, Питер. Изобретение, которое распространилось по Вселенной миллиарды лет назад. Именно нам расы, ныне населяющие самые разнообразные и отдалённые миры, обязаны возникшей возможностью покорять дальние звёзды. Возможностью обретать новые Дома, покидая погибающие созвездия… Это — практически разумная биомасса, выращенная с огромным трудом из редчайших «волокон» и набора клеток планеты Иузулл. Древнейшая планета, «первородок» Вселенной. В соседнем от нашей давно погибшей родины созвездии. Планета — хищник, на поверхности которой нет и не может быть жизни, подобно паразитам на теле мыслящего существа, потому как вся она сама — Жизнь. Высадиться на неё уже само по себе подвиг, ибо она старается без разбора и «диалога» убить всех, кто осмелится достичь её податливой поверхности. Мы смогли сделать это, потратив две с лишним тысячи лет полёта к ней и обратно, потеряв много лучших воинов. Но вырванной зубами пригоршни её внутреннего тела нам хватило для того, чтобы через полторы тысячи ваших лет поднять к дальним звёздам могучие корабли с практическим неисчерпаемыми ресурсами энергии и "запасом хода". И вот, хотя и старались тщательно оберегать нашу тайну, это чудо со временем стало доступно всем, даже тонхам. Возросшее на материи их собственного мира, оно уже давно стало другим. Чужим и непослушным для своих первых создателей. И оно не признаёт более тех, кто взрастил его, наделил даром полёта и счастьем открытия новых миров. Это главный орган корабля, Питер. Вы привили тонхов, чьи гениальные организмы впитали и на редкость хорошо усвоили антитела. Но этот орган… Он жил и живёт в полной, абсолютной изоляции. Что от микрофлоры Сильных, что от микроорганизмов других рас. Он стерилен, и не знает понятия «болезнь». В этом его беда. Потому как замедление, сбой его функций, его медленная смерть в случае заражения будет означать лишь одно, — его гибель. Или — выигранное для нас время. Время, достаточное для того, чтобы воины тонхов не проснулись ещё две недели, или хотя бы три… Чтобы Луесс не смог проснуться во всей своей силе. Ибо именно сейчас он будет полон мощи, как никогда до этого. Чтобы собрались и отвлекли тонхов атаками правительства государств, чьим лидерам мне удалось обосновать необходимость подобного шага. Обосновать помимо их воли, признаю. При этом погибнет много людей, что и не подозревают даже, какие «сны» и «откровения» являлись их лидерам… Правда, их всё равно погибнет куда меньше, чем смогут скоро убить Сильные. Я понимаю, что это звучит кощунственно, но… Всё это оправдано. Цена этих жертв — Время. Которое просто нужно, категорически необходимо подарить Земле. Время, которого может едва хватить на то, чтобы мои воины успели. Чтобы успел Избранный, если он действительно здесь. А потому я буду просить тебя о твоей, собственной жертве…

Он умолк. Немного оклемавшийся Гарпер внимательно смотрел на омерзительные конвульсии чужеродного вещества, чьи мощь и живучесть принесли на его порог беду. Он размышлял. В нём почему-то не было испепеляющей ненависти к этому организму и Сильным, но сознание какой-то внутренней правоты, удачно перекликающейся с пониманием правомерности столь масштабного убийства, позволяло считать гибель корабля и живого существа, правящего в нём бал, вполне закономерным и необходимым. От с трудом оторвал взгляд от зачаровывающего зрелища кипящей жизни, и обернулся к анаггеалу. Его слова были тяжелы для Первого:

— Ты, выходит, не зря спрашивал меня про Страшный Суд… Насколько я понимаю теперь, для каждого из живущих он будет только свой. Мой — ждал меня здесь. И ты это знал… Но почему я, Маакуа? Не любой другой из пленных, коих, как я понимаю, теперь немало? И каким образом? Нет, я не боюсь, поверь. После бесед с тобою мне больше нечем и незачем жить. Внутри лишь пустота и боль. Я болен, я чувствую твою правоту. Скоро подохну, это понятно. Но и не это меня почему-то волнует больше всего. А вот то, словно что-то потерял… Навеки и безвозвратно. Всё, чем жил. Зачем и во имя чего жил. Всё шелуха, всё суета… А взамен — нет ничего. Я ничего не приобрёл. Кроме разве что осознания напрасности и презренной греховности собственного бытия… Вот это меня и убивает. — Питер немного помолчал, как если б собирался с мыслями, боясь упустить что-то важное.

— Я словно в самом начале собственного Пути, — с белым сознанием и душою малого ребёнка. Может, это и есть следующее рождение, что грядёт за Судом? Только мне оно даровано твоим откровением ещё при последних часах моей глупой жизни? — Он пожал плечами, будто не смел надеяться на правоту собственных догадок. И грустно продолжил:

— Я понимаю, что за моими плечами неотвязно стоит моя собственная смерть. С моим лицом. И хотя открытие это не отнесёшь к категории радостных и приятных, думаю, что она — в кои то времена — способна, вопреки нашему пониманию бытия, принести единственную для мира пользу. Возможно, это один из тех немногих случаев, когда в нашем мирке смерть принесёт кому-то жизнь. Я просто хочу знать одно, — почему я? Наверное, мне это нужно для того, чтобы окончательно уверовать в истинную ценность своего уже никчёмного тела. Потому как преступную и грешную душу мою, что ты окончательно разбил, искалечил своими речами, ты у меня вроде бы не просишь…

Пришелец снял капюшон, представ перед человеком в своём истинном обличье.

— Потому что ты, прости за столь гадкое и неуместное сравнение, болен сейчас настолько, что твоя кровь, которую я намерен смиренно просить тебя отдать, чтобы скормить её этому монстру, содержит в себе настой, концентрат редкой силы. Настой всех тех разбуженных к дикой предсмертной активности твоей новой болезнью местных микроорганизмов. На которые, неожиданно для Сильных, оказалась столь богата Земля. Ни один мир в Упорядоченном не наделён такой стойкостью и разнообразием органики. Именно поэтому жизнь никогда не замрёт на ней. Лишь может перетечь в другую форму. Земля — это практически бесконечный и неисчерпаемый резерв форм жизни самого Упорядоченного… Ещё и потому, Питер, что из всех людей, что пленены и содержатся в неволе, лишь ты находился не в изолированных боксах, где подготавливаемых к рабству людей генетически и на уровне микрофлоры почистят, а пребывал в естественном фоне корабля. Что заставляло твои клетки адаптироваться к условиям, в которых жили сами тонхи, и что дало резкий толчок болезни твоих органов, которые у тех же тонхов не чувствительны к подобному. Когда Доленгран говорил о том, что ты ему скоро понадобишься, он имел ввиду собственные планы по моделированию человеческих генов. Для пользы своей расы. Ты должен был стать своего рода инкубатором. Понимаешь…, - Маакуа на миг запнулся, — у тонхов есть проблемы вырождения расы. Проблемы преждевременного старения и вымирания.

Тут Питер вспомнил слова Тика.

— И Наагрэр тонхов всерьёз рассчитывал на их генетическое обновление. Более того, — на ассимиляцию своей расы с вами. Для этого они даже готовы наступить на горло собственной гордости, пустив в себя клетки «низших». Не в плане совместных браков, нет. По ряду причин они на это не пойдут. А вернее всего — на генетическое моделирование, корректуру своих клеток. На это они мастаки. Потому как одно дело — гордая гибель в бою, а другое — дряхление одной из всё ещё могущественнейших рас Вселенной. Эта мысль для них ещё непереносимее той, что в их телах будут жить ваши клетки. Они пойдут на этот шаг, тщательно обработав и улучшив наборы ваших ДНК. Именно такими опытами они превратили Его Посланца в чудовище… Они выбрали вас потому, что оказалось, что именно ваши клетки подходят им более, чем взятые от других рас. А ты… Ты должен был выступить исходным материалом для экспериментов. Весь набор вредоносных генов, что спал в тех, кого отобрали тонхи из вашего населения, должен был проснуться в первую очередь и с особой силой в тебе. В том, кто проводил в корабле всё время вне защитных экранов и без стерильности. Тебе систематически вкалывали «обезболивающее», к которой были примешаны болезнетворные организмы самих тонхов. Тех, что по предположению их специалистов, и давали ген старения…

Слушал его Гарпер крайне внимательно, не перебивая. Лишь изредка кивая в знак того, что теперь он понимает абсолютно всё из сказанного. Неизвестно, что думал обречённый в эти минуты, но его лицо не было затемнено никакими сомнениями. Лишь спокойная уверенность и тихая решимость освещали его до предела осунувшееся лицо.

— В процессе уколов у тебя одновременно брали кровь для промежуточных исследований. Насколько мне известно, происходящие в тебе процессы говорили о том, что они близки к успеху. И ещё, Питер… — Анаггеал словно собрал волю в кулак, прежде чем сказать человеку самое главное:

— Питер ван Гарпер, если бы не вторжение, за всю историю вашего существования вы никогда бы не узнали одной вещи. Той, что повергла бы вас в шок, особенно на фоне последних событий. В вашей крови течёт крохотная доля крови тонхов… Да-да, их крови, что замешана и на первых и чистых, ещё до их преобразования тонхами, образцах крови самого Луессфаррама. Того, чья сила ныне будет почти равна могуществу Творца… И крохотная молекула нас, ваших Хранителей…

Вылупивший глаза Гарпер смотрел на пришельца так, будто тот выдрал у Гарпера сердце и теперь топтался по нему у него на глазах:

— Что такое ты говоришь?! Вы — это куда ни шло! Но ведь мы вообще ничем не похожи на вас, даже отдалённо! А кровь чёрта, кровь демона в нас? Вместе с кровью обезьян, вырезающих нашу же планету?! Как, ты думаешь, мне стоит это воспринимать? Разве это вообще возможно?!

Маакуа смотрел на Гарпера прямо и не сводя глаз. Смотрел так, что человек несколько стушевался. Питер почувствовал себя неловко. И хотя в душе его всё переворачивалось, ему хотелось, чтобы анаггеал, хотя бы накануне смерти Питера, закончил объяснение. Закончил, наконец, всю правду о человечестве. Какой бы горькой или неожиданной она вдруг ни оказалась. И тот знал это.

— …Человек, вам никогда не суждено было стать расой разумных существ. Никогда, ни при каких обстоятельствах. По сути и происхождению вы были и оставались лишь животными. Сотни тысяч, миллионы лет. И должны были остаться ими навечно. Без какой-либо тенденции к изменениям. В то самое время, когда другие расы за это время, одна за другою, поднимались к звёздам, — именно вы, вы жили жизнью настоящих обезьян, кои и сейчас прыгают по деревьям в ваших лесах. — Голос пришельца дрожал, словно от волнения или гнева. Или от желания быть убедительным. — Обезьян, чей век в основном столь же примитивен и короток, каким был и ваш, когда вы прибыли с ащурами на Землю. Это и есть ваши настоящие предки, Питер. Дарвин не ошибался. Прости… Он промахнулся лишь в вашей классификации. Когда-то вы были однородны по составу и классу. Жизнь и условия существования позволили возникнуть отклонениям в развитии, благодаря чему уже здесь, на Земле, среди «уне-людей» возникли породы.

Не спрашивай меня, зачем охотники выпустили малую часть вас в дикие леса, не присовокупив ко всем остальным, что принимали у них Двое… Может, это была своего рода подленькая месть за перенесённое ими унижение, выраженная таким вот способом. Унижение, выразившееся в том, что они были обречены страдать, имея вас своим грузом, и не имея возможности отказаться от «контракта», подписанного с «древними» расами. А ваши дикие предки выстояли, прижились и размножились там, вне защиты Эдема, где массами погибали бы и цивилизованные существа. Скорее потому, что дикое животное выносливее и куда лучше приспосабливается к условиям существования, чем разумный вид. Мы не знали всего этого ещё долго, пока не обнаружили ваш «дикий» вид, прячущийся в кронах эвкалиптов и зарослях хвощей, висящими на фруктовых деревьях и поедающими дикие плоды…

Но ловить вас и обращать к разуму было поздно, — Посвящение уже прошло, и Он призрел на вас. На тех, кого мы предъявили ему к вашему первому Причастию. К тому времени вы немного, но уже отличались от своих диких сородичей даже внешним видом.

Те же ащуры, что держали вас в своих жилищах как домашних животных, выполняя заказ Двоих, предупреждали всех нас, что толку из вас не будет. Но мы, — мы слишком любили Его. И не могли бы наблюдать, как Он страдает, видя вашу разумную несостоятельность. И в первую Войну с деоммандами мы рискнули. Кровь неукротимых Сильных, что, по непостижимому стечению обстоятельств, на поверку оказалась вам гораздо приемлемее нашей и многих других рас, вместе с захваченными группой наших отборных воинов прямо в Доме тонхов образцами тканей Луесса, тайно от Него, прибыла на Землю. Отобрав из вас сорок тысяч лучших представителей будущей расы, мы погрузили их в долгий сон на «Эдеме», постепенно подготавливая к величайшему преобразованию в вашей истории. Остальных, — визжащих и кусающихся, — мы отселили. Им было суждено погибнуть впоследствии. Что и выглядело тогда как "естественный отбор". Тех, кому посчастливилось стать прародителями людей, мы долго и тщательно готовили.

И незадолго до того, как ушли от вас последние мои сородичи, мы решились, и в очищенные от всякой животной скверны тела и мозг привили вам то, что и сделало вас «людьми». Человеками. В высоком понимании этого слова. От тонхов вам достались ярость и жизнестойкость. И хотя вы не стали столь же живучими, как они, ввиду отсутствия на Земле ряда других факторов, — таких, как тяжёлые звёзды, высокая плотность атмосферы, огромная сила притяжения, другой уровень радиации и прочее, но вы, оставшись без нашей заботы, стали более сильны, — вполне достаточно для того, чтобы обрести ныне привычную вам конституцию тела и характер. И силы пережить все свалившиеся на вас моры и эпидемии. Так что тонхам вы обязаны тем, что в вашем организме выработались определённые черты вашего довольно жестокого нрава, и изобретательные иммунные системы, которых уже давно так не достаёт самим тонхам, чьи жизнь и развитие происходили на бедных микроорганизмами планетах. И теперь они намерены потребовать назад свой невольный дар. Дар, из которого в вас развилось и окрепло чудовище, пожирающее вас самих изнутри. И по крупицам откладывающее в сторону, отбирающее для себя лучшее из лучшего, что было когда-то посеяно в ваши тела. Присваивая себе исключительно ценнейшие молекулы, что были внесены нами, глупцами, и что многие тысячелетия были рассеяны по вашему организму, словно шлак, будучи вами до конца так и не востребованными.

А оно нашло их, распознало и сконцентрировало в себе. Гениальное и самостоятельное вещество, что оказалось наделённым потрясающей способностью к бесконечности самосовершенствования. Подобного ещё не знала Вселенная. И это в очередной раз заставляет осознать, что вы — исключительные создания, волей неведомо какого Рока оказавшиеся на пути развития Упорядоченного. Пожалуй, знай мы всё это заранее, нам стоило бы превратить вашу прародину в пыль раньше, чем к ней ушли за вами корабли ащуров… — Маакуа запнулся, словно осознав, что последними словами выдал свои самые давние сокровенные мысли. Однако, видя, что человек не реагирует протестом на эти высказывания, он вновь продолжил свою речь, добавив к ней извиняющиеся оттенки. Не было сомнений, что этому существу было действительно мучительно говорить о том, о чём слышал сейчас задумавшийся Гарпер:

— Лишь несколько тысяч лет назад, когда Сильные упали на ледовые шапки ваших полюсов, им и мне стало вдруг известно, что по крайне удачному для них стечению обстоятельств вы — носители паразита особого рода. Благодаря которому Сильные, если им удалось бы им овладеть, не просто вновь стали бы прежними, но и ещё более живучими. Сказать точнее, не просто расой существ. Новой формацией, в которой слились бы вершины творений нескольких Основ. Его даров миру в виде первичной наследственности Посланца, нынешнего могущества клеток Луесса, переработанных впоследствии тонхами, ваших собственных, не всегда положительных, но помогающих выжить особенностей характера и настроек души, заимствованных у предков. Таких, как хитрость, коварство, жадность, способность идти по головам и вцепляться за кусок в горло… Вы приняли частицы, элементали нашей силы, разума и живучести, замешанных на собственных свойствах расы тонхов… И теперь Сильные готовятся стать большим, чем тонхами. Раса полубогов, возникшая без прямого вмешательства самого Сущего, — это ли не страшно?! Если это случится, в Мире не останется силы, способной противостоять им. Даже мы, анаггеалы, можем оказаться бессильными. Потому ты, с твоим процентом крови тонхов, вдруг выявившемся в тебе, и всей прочей «начинкой», для вчерашних деоммандов — просто подарок. Как раз поэтому ты здесь. Поэтому тебя не убили сразу же и по-своему берегут. Тот «лишний», "нелогичный" ген в цепочке вашего ДНК, коему так умиляются ваши исследователи, есть не что иное, как ген Сильных, отшлифованный атомами самого Луессфаррама, — творения Его… — Казалось, анаггеал был сам потрясён знанием подобного стечения обстоятельств и силой ждущих мир перемен.

… - Это самый здоровый и на протяжении всего времени непрерывно питающийся соками ваших организмов ген, которому вы обязаны, в том числе, и основной массой всех своих смертельных болезней. Незримо насилуя ваши собственные организмы, он уподобился сборщику податей, мытарю, безжалостно обирающему и без того голодных, слабых вассалов своего господина. Он отъелся, раздобрел, и теперь сам угнетает всё, до чего в состоянии дотянуться. Попытки ваших хромосом противостоять ему привели к тому, что на наследственном уровне он создал в вас целую плеяду своих собственных «щитов», оградивших его от посягательств вашего естества. В результате ваши клетки, едва родившись, вынуждены отбиваться от атак враждебных сил, и с первого мига, с самого зачатия, они уже начинают свою затяжную и безнадёжную борьбу со смертью…

Поэтому, как только Он отозвал нас, вы перестали быть долгожителями, а ген Сильных получил возможность спокойно дожидаться «владельцев», наблюдая со стороны за поединком смерти и вашего желания жить. И в тебе он наиболее силён, Питер… Словно в питательном рассоле, он привольно живёт и паразитирует в ваших телах. Именно сейчас, именно в твоём теле, благодаря «прививкам» и особому фону корабля, уже высвободился в чистейшую субстанцию нужный тонхам материал. Пожирая гибнущие кровяные клетки, кроша твой организм, он, распознав «родную» ему атмосферу, дикими темпами бросился в атаку, «подчистил» тебя, убив последние очаги сопротивления, обособился и окреп. И теперь яростно стучится в дверь, требуя освобождения.

Он готов выйти на свободу и подарить любой востребовавшей его расе новое, неведомое доселе могущество. Ибо теперь это — консистенция превосходной наследственности, божественный дар чистой воды. Едва ли не первозданность самих основ родовых Начал, в которых в лучшем и наиболее устойчивом виде сохранились все превалирующие признаки и физические качества нескольких рас. Великая вакцина, нежданное сокровище для Сильных, став первыми и единственными обладателями которой, они вновь могут быть многочисленными и могущественными, как никогда ранее… Вакцина, для которой вы, а в частности — ты, стали своего рода идеальным инкубатором. Носителями и хранителями наследственности жителей далёких, незнакомых вам звёзд. И благодаря именно этим частицам вы вдруг оказались столь ценным материалом для своих «гостей». Никто из нас не мог даже предположить, что породит ваше тело в обмен на попытку его трансформации, имеющей своей целью сделать из животных существ, обладающих способностью мыслить. Это своего рода плата за возможность вам выжить и стать разумными, Питер. И это — повод для нашей непреходящей, бесконечной печали, потому как именно мы, анаггеалы, ваши Хранители, и стали тем инструментом, невольно породившим столь запутанный узел грядущих страшных событий! В своём стремлении порадовать Его мы послужили косвенной причиной ваших и всеобщих новых проблем. И потому я чувствую бремя неоплатного долга перед вами, человек. Перед всем теми, кто оказался заложником нашей недальновидности. Прежде всего я, — единственно ещё живой из тех, кто поставил вас на ноги. На вашу собственную беду и на беду Сущего. Потому как более некому ответить за наши деяния…

О, если бы они только могли восстать из праха, могли вернуться! Все те, кто вместе со мною творил историю вашего разума… Поверь, мы с яростью и упорством прошли бы до конца, — вновь и вновь, погибая и сражаясь, — лишь бы только не допустить сегодняшнего дня!!! Все, до единого, не убоявшись ничего, лишь бы всё можно было вернуть, переиграть…

Первый говорил всё это уже скорее себе. Потому как вряд ли Гарперу когда-либо стали бы понятны его боль и ужас. Нет правды в утверждении, что истинным Могуществу и Силе свойственны пренебрежение и равнодушие к последствиям деяний рук своих. Они переживают собственные ошибки куда трагичнее и более всеобъемлюще, чем обычные существа. Питер слушал бессмертного, и понимал его отчаяние и муки по-своему, насколько вообще способен понять и принять исповедь стоящих у истоков Бытия он, — замкнутый в собственном мире индивид, не видевший настоящего величия Мира:

— …Воистину, — нет случайностей в мире Его гения! И Он был стократ прав, говоря мне о том, что в конечном итоге именно мы, анаггеалы, будем повинны в том, что начало и конец пути Вселенского Зла будет находиться именно здесь, на Земле. Я понимаю это так, что здесь, здесь и сейчас следует положить конец тому, что было столь опрометчиво затеяно нами на заре ваших времён. Хотя Он сказал: "Выстоять и выбрать свою судьбу сможет лишь сам Человек". Я подозреваю, что Он всё же прознал, прознал и понял всё. И потому предоставил вам право определиться и решить, — те ли вы существа, в которых мы вложили столько сил и смертей. Существа, стоящие этих жертв и выросшие до состояния взрослой расы. Или вы — Его первая и самая горькая ошибка, лишь нашими стараниями ставшая людьми. Что станет вашим уделом? Будущее господство или грязный загон? Он дал вам право выбрать. Вопреки всякой логике простых существ, Он бросил вас на амбразуру Рока. Сказав при этом: "Ничто искусственное не имеет в мире живого права быть. Лишь естество достойно обладания"… Когда я узнал об этом, потрясению моему не было предела. Потому как вы назначены ответственными за судьбы Мира. Не мы, заварившие эту кашу и способные постоять за себя во всём своём блеске и ярости. Вы, в чьи души и головы мы, помимо вашей воли, вложили мозги. Оказав вам медвежью услугу. Существование этого факта меня убивает, Питер…

Пытаясь создать нечто, мы едва не погубили всё. Но отвечать за последствия, которые он явно понял, предстоит вам. Пусть бы вы остались неблагодарными обезьянами, сколько б мы ни возились с вами, но тогда наша совесть была бы чиста. И перед вами, и перед Ним. Мне иногда хочется возненавидеть вас, наш грех и наша боль, предать вас проклятию и забвению, клянусь! Но в такие минуты я говорю себе: "Дав им без их же ведома жизнь, ты обязан вести её за руку всюду, куда бы ни завела тебя с ними Судьба". А потому я здесь, Гарпер. Я не волен целиком и полностью распоряжаться Его планами, но я делаю всё, чтобы вы не стали частью Пустоты… И мне легко представить себе ликование тонхов по поводу своего внезапного открытия. Осознания того, что спустя миллионы лет здесь, — на планете, на которую их столь точно занесло из множества других возможных, — расу Сильных ожидает спасение. Не просто спасение, а грядущее доминирование в Ничто и Упорядоченном. Спасение, равное в итоге полному торжеству. Как надо мною, преследовавшего их сквозь бездну, и у которого так и не вышло изменить Им однажды предвиденное и назначенное. Так и над проблемами внутри расы… — Маакуа блеснул сполохами глаз. — Мне с первых дней пришлось убить того, кто всё это знал. Первого и самого древнего из Вопрошающих. Стать, «проснуться» им. И с тех пор Мыслящий тонхов во многом руководствовался моими подсказками. Не той Истиной, что издревле спит в памяти этой расы, а моими обрывками сведений, дозировано и по крохам диктуемые его заблокированному сознанию…

Анаггеал постарался успокоиться, и через некоторое время его речь обрела менее эмоциональные оттенки:

— …Когда вы окрепли, в вас проснулась и заработала частица души Светлого, но не во всём заслуженно попранного вами, существа. Того, кто поневоле стал вашей частицей. Именно свет его молекул и атомов, пробудившись в вашем жестоком и примитивном сознании, подарил вам чувства, свойственные цивилизованным, разумным существам. И даже более того, ибо Сын Света — одно из наиболее совершенных, любимых и удачных Его творений. Именно Его мастерству, вложенному в Луессфаррама, вы обязаны умению плакать, сопереживать, любить и ненавидеть. Чувствовать и страдать не только разумом, но и сердцем. Никто другой из Высших, кроме Него самого, не способен — во всём Сущем — на это…

…Всё, что мы крайне осторожно, дабы не изуродовать ваших физических и внешних форм, позволили себе ещё привить вам на последней стадии строения, был ювелирно настроенный и стерилизованный от самых главных наследных признаков, ген нашего мозга. Спустя много лет вы всё же осознали себя, как личности. Как общность, принадлежность и расу. И, надеюсь, не в последнюю очередь благодаря нам, вы смогли хотя бы окружить себя минимумом удобств, начав переселяться сначала из пещер в хижины, и в дальнейшем освоив производство. Чем толкнули вперёд свой прогресс…

А своим нынешним обликом вы, как выходит, действительно обязаны только Творцу, что тонкими инструментами и деликатными мазками невесомых кистей воссоздал в вас, наложил на полученный результат, самый изящный и хрупкий образ во всей Вселенной. С превеликим мастерством подравнивая и отсекая ваши грубые черты и прочие несовершенства. Питер, вы — продукт трудов лучшего, что только есть в бесконечности всего Упорядоченного. И именно поэтому Он, в мудрости своей, подозревая о наших тогдашних «проделках», теперь ждёт от вас поступков, достойных вложенных в вас сил и величия Основ. Твёрдости и решимости тонхов, душевных порывов в поступках, граничащих с самопожертвованием и любовью друг к другу ради спасения расы, каким был когда-то он, Сын Света… И толику ума, что в критический момент отличит вас от забитых животных, согнанных палачами в ведомое на убой стадо… Вы — величайший эксперимент, поставленный над чудовищно неблагодарной для этого опыта материей. Эксперимент, ради призрачного успеха которого зарождалась, развивалась, сходила с ума, страдала, сражалась и погибала половина рас достижимой Вселенной. Вот что вы такое, Питер… И вот почему эта субстанция признает и даже охотно примет твою кровь, не поднимая «шума». Для неё ты — совершенство, противиться которому не в состоянии даже мятежный дух Иузулла. Когда-то, ещё до пробуждения Сильных, я смог определить, что в крови людей ген тонхов действительно присутствует до сих пор. У кого-то меньше, у кого-то больше. Это как раз те, в ком силён "ген жестокости". Ваши маньяки, закоренелые преступники и убийцы — более дети тонхов и нынешнего Луесса, чем другие из вас. Но никогда этот процент соотношения, даже в наиболее изощрённых ваших изгоях, не поднимался выше отметки в четыре целых семь десятых процента. В тебе их целых семь с половиной, Гарпер. И тонхи это знают. Вопрошающие и Мыслящий смутно, но ещё помнят то время, когда чистая сила их расы — с боями и реками крови — ушла, похищенная нашими "спецами тайных операций", как вы бы их назвали, из родной системы деоммандов. Смешавшись затем с кровью самого их бога. И теперь они жаждут заполучить её конечный итог. Отболевшую, перенасыщенную микроорганизмами, практически совершенную в своём нынешнем составе, — её ещё раз тщательно очистят и адаптируют к себе. И тогда, через время, коренными и практически единственными жителями Земли станут излечённые и окончательно окрепшие перед лицом своей проблемы и пред всем остальным Миром тонхи. Почти равные с Ним…

…Улыбка Гарпера могла бы сказать о многом, если рассматривать её в ключе освещения разных заумных проблематик. В ней можно было углядеть столько скрытых подтекстов, сколько возжелала бы пытливая натура чокнутых на ползании в чужих мозгах психологов. Но в его голове роились единственные мысли, и он уже открыто и громко смеялся им, держась за неровно тарахтящее в груди сердце:

— Одного наши хитрые «отцы» тонхи ну никак не могли предусмотреть, наверное, одного, — что эта, столь желаемая ими кровь, пойдёт на совершенно другие цели! Абсолютно противоположные их намерениям… Маакуа, да ты просто злобный гений! Борджиа, "папа Гюнтер", Медичи, Джеккиль и Хайд, Спада и Ноккермбри тебе и в подмётки не годятся! Они набивались бы к тебе в ученики, канючили бы минутную аудиенцию, и лопались бы пузырями от зависти, вставая при твоём появлении и продолжая кланяться и неистово рукоплескать! Они травили сотнями и тысячами, ты же превзошёл их всех, задумав ни много ни мало — убить, отравить расу… Нагадив им прямо в источник их нынешних надежд… Знаешь, мне, да ещё ради такого дела, теперь и вовсе не жаль этой горячечной тухлятины, что всё ещё шипит и пенится в моих жилах! Потому как насолить этим тварям, уже возомнивших себя хозяевами Мира, несмотря на присутствие их частицы во мне самом, мне теперь хочется до безобразия сильно! Это как раз по мне! Говори, что делать, о, коварный Повелитель анаггеалов… Слабый душой и телом землянин готов увидеть прощальную пляску этой гадины! — Он зло кивнул в сторону колпака. — Вот забавно, веришь ли? Такого большого врага я ещё не убивал!

Пришелец внимательно, с выражением понимания, граничащего с почти уважением, и с долей искреннего сожаления, взирал на человека.

В его конечностях появился аппарат, что был уже знаком Питеру, но несколько больших размеров:

— Питер, мне нужна будет вся твоя кровь. Граммами тут не отделаться…

— Валяй же, Маакуа! Всю так всю! Толку мне от неё, коли она, даже мёртвая, так желанна этим зверям?!

Он послушно закатал рукав рубашки и с облегчением улёгся на пол. Человек словно жаждал наступления состояния покоя. Прохладная поверхность давала отдых его замордованным членам и внутренностям.

…Вводя щелчком иглу, снабжённую крохотным подобием вакуумного насоса, анаггеал, прежде чем включить его, остановился, осторожно держа прибор у локтевого сгиба человека:

— Землянин, ты хочешь что-нибудь сказать мне? Минуты твоей жизни сочтены, и не пройдёт и краткого их отрезка, как ты уйдёшь в зыбкую трясину вечного сна… Мне важно знать, о чём бы ты хотел сказать перед своей гибелью? — Тихий голос Маакуа дышал тактичностью и мягкостью. Гарпер задумался:

— Знаешь, мне особо не с кем прощаться на этой земле. Пожалуй, ты сейчас единственный, кому я могу и действительно искренне хочу сказать "прости и прощай". Сделай это быстро и хорошо, мой необычный и непостижимый предок. Странно мне говорить "сделай это, праотец", потому уж не обессудь. Просто сделай! Так, чтобы эти твари ещё долго не смогли оправиться. Я почему-то верю тебе, пришелец, как бы тебя не звали в любой из существующих Вер и на каких ещё звёздах. Я верю тебе, как человеку. Скорее, как другу, которого у меня в моей жизни так и не было… Скажи, — система тонхов действительно даст сбой? — Он скосил глаза и пристально вгляделся в огненные озёра Маакуа.

— Да, Питер. То, что тонхам следовало бы охранять лучше всего, они оставили наедине со случаем. Не ожидая от «низших», и тем более от меня, ничего того, что могло бы им навредить в собственном Доме. Как это часто бывает у сильных существ, уверенных в ничтожности всех прочих окружающих. А потому — она будет умирать! Медленно и не протестуя, приняв твою кровь за «своего», и одновременно довольно чувствительно снижая выдаваемую на установки корабля мощность. Так, что просыпающиеся тонхи намного, если не навсегда, задержатся с «рождением» и «развитием», а их разрушительные модули вряд ли смогут больше подниматься в небо ваших городов. Через несколько часов они почувствуют первые проблемы. Но сделать что-то уже не смогут. Пока тонхи вынуждены будут оставаться здесь, у полюса, твои соотечественники, как минимум, получат так нужную им передышку.

— Это хорошо. Правильно это. Начинай уже, Правитель. И пусть мои несчастные собратья ещё долго населяют Землю… — Человек блаженно прикрыл такие уставшие, непосильно тяжёлые веки…

Анаггеал решительно нажал кнопку. Раздалось едва слышимое гудение, и внутренности прибора начали заполняться ставшей блекло-красной жидкостью. Эритроциты сдались. Человек таял на глазах. Его дыхание стало настолько редким и поверхностным, что трудно было определить момент, когда оно и вовсе перестанет наполнять лёгкие слабыми толчками воздуха. Однако лицо сохраняло безмятежное спокойствие удовлетворённого итогами жизни человека. В тот момент, когда уже казалось, что Гарпер потерял сознание, он внезапно разомкнул бледные губы и еле слышно, но чётко произнёс:

— Ты здесь, Архангел?

Маакуа склонился к его устам с печалью и заботой:

— Да, Питер. Я с тобой…

Человек устало вздохнул и прохрипел сорвавшимся голосом:

— Я ухожу, Первый… Скажи за меня перед ним словечко… — Прибор начал едва заметно попискивать, извещая, что практически наполнен. Это значило, что даже этой, больной его крови, в человеке почти не осталось. Что его сердцу нечего больше качать, и его сознание должно было уже безвозвратно померкнуть. Было просто непонятно, чем он жил. Возникла пауза, во время которой Питер даже не шевелился. Анаггеал решил было, что человек мёртв, и хотел удостовериться в смерти Гарпера, но тот внезапно настежь распахнул глаза и вновь хрипло, но невесть откуда взявшейся силой заговорил, словно только затем и цепляясь за край пропасти, чтобы успеть сказать туда, наверх свои, быть может, самые главные, слова:

— Самое…крохотное. Скажи. Что я не герой, нет. Я просто честно выполнил Предначертанное. Как настоящий мужик. Нет, — говоря, не заступайся. Это будет лишним. Я грешен, и я сам… за всё отвечу. Просто скажи Ему, что я умирал, говоря с тобою о Нём…

Мышцы тела начали мелко дрожать. Спавшиеся органы делали его похожим на едва наполненный воздухом сморщенный сосуд, он больше сипел, чем чётко произносил слова. Анаггеал понимал его скорее сердцем, чем слухом. Но истончённые и белые до неузнаваемости черты лица умирающего пылали решимостью, а глаза по-прежнему смотрели в потолок помещения с упрямством одержимого собственной истиной.

— Скажи, что я… что я в Него…почти поверил… Поверил в то, что есть нечто, что играет судьбами и Миром. Как шариками. Что Он где-то есть. Не такой, почти…беленький старичок, каким мы его себе представляем, но всё-таки… Не думаю, что смогу уверовать до конца, ибо это нелегко сделать, прожив без креста… И не смогу сделать это сейчас, «призвав» Его… Потому как Величие нельзя, наверное, ни осознать, ни приручить. Не знаю, есть от этого какой-либо смысл, смерть покажет. Если я Его в ней увижу. — Он слабо улыбнулся собственному каламбуру. — Дай мне руку… Мне будет не так… страшно.

Он ухватился за запястья анаггеала слабыми ледяными пальцами, и прошептал, всё ещё силясь изобразить и удержать на искалеченном смертью лице улыбку:

— Всё… Может, ты и чужой бог, но если ты — наш Хранитель, не оставляй наше ничтожество наедине с ними…, и прощай…

Было видно, что страшные глаза пришельца, должно быть, впервые в его жизни, приобрели какой-то странный оттенок. Словно на мгновения остыла и нахмурилась бьющаяся в них огненная ипостась. Рука, до этого твёрдо державшая прибор, предательски дрогнула. В то время как другая, опустив осторожно почти невесомую длань мертвого Гарпера, потянулась к его лицу, прикрывая невидящие более глаза. "Прости меня, землянин, — я даже не дал тебе времени к принятому у вас "посмертному покаянию"… Но это неважно, ибо это — не более чем заблуждение, чем ваша собственная мимолётная оценка прожитой жизни, в которой вы даже не всё важное успеваете вспомнить. Да ты бы и не покаялся, я знаю… Ты из тех, кто принимает себя и свой собственный мир таким, каким и прожил весь отпущенный тебе срок. И когда такие, как ты, предстают перед Ним, то принимают они Решение с неуместным там, но соответствующим устройству своего сознания, достоинством. Именно из вас, как это ни странно, выходят столь ценные и несгибаемые Его Воины…

Но Он всевидящ, мудр, проницателен и справедлив, и судит Он не по вороху и спискам трусливо делаемых кем-то за жизнь, из желания попасть в "тёплое место", записей мнимого «добра». О чём глупо и наивно твердят ваши жрецы. Не по «греховности» или «праведности» прожитого отрезка времени Он судит нас. А по силе света, резонансов энергий наших душ. Не по прошлым заслугам или преступлениям нам даруется возможность прожить ещё одну или несколько жизней. А по тому, какие задачи на неё будут там, в этой новой жизни, возложены. Вне зависимости от намерений самого существа, от его попыток переустроить свой образ мыслей, поступков и смысл самого своего существования, над ним всегда будут довлеть единожды и навсегда данные ему задатки и цели. Кому суждено родиться по внутренней своей сути инертным рабом, грешным бунтарём и героем, бессердечным палачом или трусливым «праведником», тот им по сути души и останется. Даже если будет для виду тщиться изменить себя. Всё это не нужно. Неважно, кем ты был и полна ли твоя душа страха, или переполнена отваги. Для того, чтобы исполнить Им предопределённое назначение, достаточно бывает одного-единственного поступка. Самого слабого и, казалось бы, незначительного. После которого можно считать это предназначение исполненным. Весь остальной промежуток жизни тогда — уже не более чем пустое и пыльное существование отработавшей свои изначальные цели оболочки. С которой её обладатель волен творить, что угодно. Самостоятельное сведение счётов с жизнью потому и грех, что лишь только Он знает, — выполнил ли индивидуум то, для чего в него вдохнули жизнь, или ему всё ещё лишь предстоит? А потому никому не дано упредить и предугадать тот момент, в который и будет совершён тот или иной поступок, — в начале ли пути, либо в момент, когда пора уже ставить в нём последнюю точку. Его не удастся избежать никому и никогда. Ибо никто не знает точно, что именно это будет. И в чём был смысл задумок Провидения. Будь то убийство или спасение погибающего, создание крохотной вещи, способной в дальнейшем в тут или иную сторону перевернуть всё существование цивилизации, или незначительное событие, подтолкнувшее расу вперёд или же опрокинувшее её на спину… И не последним ты будешь в Его глазах, как мне думается. Возможно, ради этой вот минуты тихой и незаметной, как казалось бы, смерти, ты и появился когда-то на свет. Нет ничего случайного в этом мире, и ты это смело понял. Нет никаких "книг жизней", человек. Есть лишь одна. Та, по которой должны жить все, но которая дарована именно вам. Но в ней не будет записи о твоём подвиге, прости Его за раз и навсегда одарившего Мир тем, что не положено переписывать, урезать или дополнять. Просто твоя раса останется жить, не ведая об этой, быть может, самой великой её жертве, — потому что вскормившая тебя жестокость твоей натуры позволила тебе не церемониться и с собственной жизнью в решительный момент. Это и будет твоей единственной наградой, человек. Самой важной и объясняющей многое, если не всё в твоей короткой жизни.

А потому всё, что ты делал до этого часа в своей жизни, для Мира и для Него не играет никакой роли. Потому как ты выполнил именно ту, единственную задачу, ради которой, наверное, и явился однажды сюда, на эту планету. Нет ни «рая», ни «ада», человек. Всё, что существует в необозримой Вселенной, истинное величие и пределы которой не в состоянии себе представить даже я, — любые формы жизни в ней и условия их существования, можно назвать реально либо поистине райскими, коих удостоились вы. Либо действительно адскими, из которых и выходят существа вроде нас. И деоммандов. Живучих, стойких, жестоких, и далеко не всегда совместимых с вами. И неизвестно, что же в дальнейшем окажется предпочтительнее для Сущего. Душевная сила или физическая мощь… Нет никаких «чистилищ» и робких толп у "райских врат". Нет сидящего перед ними немощного Архангела, распределяющего потоки мёртвых душ. Нет ничего из всего этого, выдуманного вами однажды для собственного успокоения и призрачной надежды. Есть лишь жестокое по сути, но оправданное по назначению, посмертное оцепенение едва ли не вечного Сна. Есть лишь невидимое никому и нигде Узилище наших крохотных частиц, тщательно хранимых в Пустоте Пространств, что в виде мельчайшей пыльцы рассеяны между системами. Есть лишь вялотекущее, сторожащее их покой, великое Время. Что Его руками и чувствами, из бесконечного в своих размерах и числе Выбора, среди терпеливо ждущих своего часа душ, вычисляет для нас очередной мимолётный промежуток. Право снова быть. Это и есть Суд, человек. Он един для всех. Души замешаны в пространстве, словно мелкие частицы в ревущем водовороте Бытия. Разнятся лишь тела, в которые их потом приносит оттуда. И те, кто действительно представляет из себя нечто интересное и по-настоящему стоящее, заметно светятся в черноте Упорядоченного, как самые яркие звёзды. По наитию ли, или ещё как, но вы верно говорите и про себя тайком думаете, что падающая звезда — это чья-то жизнь. Только не отлетающая к Нему, а возвращающаяся куда-то для нового своего Рождения. И поверь, — не всегда это душа истинного землянина. Ибо велик и многообразен Мир, в котором для его развития требуется постоянно обновляющиеся формы бесконечности своего существования. И оттого многим из нас бывает так странно тесно в своей новой оболочке. Кто знает, не жила ли и в тебе сухая и гордая душа, невесть как давно уже рождавшаяся в непривычном твоему пониманию теле, проводившая свой срок в неведомых и чудовищных далях, под чуждыми и неприветливыми небесами"…

Сухие и ломкие на вид губы существа шевелились и подрагивали, словно в разом наступившей, неестественной тишине оно читало вместо угасшего человека настоящую, и единственно истинную для него, молитву…

…Хмурое зимнее утро расплескало жирные слоистые лужи снеговых облаков по небосводу морозного Нью-Йорка. Практически безлюдные улицы и опустевшие парковки. Разграбленные витрины выстывших магазинов с нанесёнными за их немногочисленные уцелевшие стёкла снегом, и притихшие в тихой панике кварталы. Чьи окна и подъезды давно полны главного и неотступного гостя — страха. Редкие патрули и озлобленные голодные собаки на не раз перерытых ими в поисках съестного кучах вездесущего мусора, присыпаемого по ночам равнодушно-чопорным снегом. Пожалуй, лишь суетливым воробьям эта зима не доставляла особых хлопот. Их прежнее нервно-крылатое изобилие оглашало крыши домов всё тем же горластым чириканьем, связанным с дракой за место у дымоходов, в которых пока ещё исправно, но с уже меньшей интенсивностью, струилось тепло. Теперь экономили ещё жёстче. Деньги перестали играть какую-либо роль, но совсем оставить без обогрева дома значило нарваться на массу неприятностей. От бунтов и новой волны погромов, что могут быть пострашнее мародёрства, что охватили большие и средние города в первые недели вторжения. До размораживания систем отопления и водопровода, что влекло за собою не менее неприятные бедствия. Агония мегаполисов и страны в целом затягивалась. И то, что пока никак более не проявляли себя пришельцы, нанесшие несколько одиночных ударов по северу страны, и чуть более чувствительные — по соседской Канаде, ещё не значило, что всё закончилось. Робкие поначалу, а потом всё более настойчивые попытки разведки, раз за разом кончавшиеся плачевно, знаний о жестоких посетителях Земли не добавляли. Спутники сдохли, а людей, что отваживались тащиться в мёртвые и заснеженные дали, отлавливали почти сразу же, как только они выныривали на льды, выбравшись из подошедших к границам ледовых полей или фьордам Норвегии подводных лодок. Две из которых были мастерски, одним попаданием, уничтожены тонхами на глубине километра. Вода вокруг них кипела ключом. Так сообщила одна из подлодок, что шла в паре с одной из жертв, и каким-то чудом смогла удрать. Тонхи, так они называли себя, — это было, пожалуй, и всё, что смогли узнать о пришельцах. И то это было сделано в основном за счёт того, что в один из дней ожили и заговорили эфиры станций наземного базирования, чьи возможности были резко ограничены ещё за несколько часов до начала атак. Перепуганный мир затаился, ожидая худшего. Лишь совсем недавно, тайными каналами связи, руководствам крупных уцелевших держав удалось наладить контакт. И таким вот неприветливым утром, в обстановке строжайшей секретности, они стянулись в окрестности Нью-Йорка, чтобы определить дальнейшие пути выживания.

… - Господа, я думаю, что сегодняшняя ситуация не предполагает собой особых формальностей, принятых для встреч на высшем уровне. Вместо официоза она предлагает, нет, — диктует нам необходимость выбора. Жить или умереть. Не иначе. По-другому, мне кажется, и не скажешь. — Присутствующие озабоченно закивали. Кое-кто покраснел, не будучи в силах перебороть собственное смущение от того, что ещё несколько дней назад и не помышлял рисковать жизнью, добираясь в Нью-Йорк под пристальным взглядом небес. Вероятнее всего, ни за какие коврижки они не признались бы и остальным присутствующим, что именно вдруг заставило их, вечно настороженных и недоверчивых, собраться в одном месте. Одно дело — поделиться снами и видениями с жёнами, другое — оповестить об этом тех, кто всё ещё возглавлял не попранные пришельцами территории.

Пряча друг от друга взгляды, все они, тем не менее, старались придать себе выражение изъявленной ими доброй, разумной воли, по которой они, собственно, и созвонились на днях. Но что на деле являлась следствием недавно пережитого лично каждым из них сильнейшим моральным потрясением…

Тем временем говоривший тревожно продолжал:

— Полученная нами передышка говорит скорее о подготовке нового витка враждебных действий, чем о спаде напряжения. В силу разных причин, о которых все здесь присутствующие явно осведомлены, система обороны каждой из стран не в состоянии обеспечить защиту собственных территорий и населения. Скорбная память большинства стран Европы служит тому свидетельством. Однако следует признать и тот факт, что даже объединённых усилий всех государств может быть недостаточно для того, чтобы с успехом противостоять вторжению. И всё же наш долг — попробовать сделать это. Не дожидаясь, пока пришельцы превратят планету в гору руин и горстку нашего пепла…

В помещении бункера воцарилось молчание. Все присутствующие понимали, что стоит за этими словами. Ждать — значило обрести себя, соседей, — всех, — на "удар возмездия". На полное уничтожение. Выступить — означало то же самое, но в более ускоренном темпе, со слабой надеждой на успех. Потому как…

— …Я не буду говорить всем вам о том, что единственно могучим средством, на которое мы все можем рассчитывать в своей попытке, было и остаётся ядерное оружие. Сомнительно, чтобы вечный бич человечества стал его истинным спасителем, ибо вслед за возможностью избавления планеты от иноземцев нас ждёт другая беда. Ядерная зима, что в большинстве районов на континентах продлится не одно десятилетие, голод и болезни, природные катаклизмы и волны насилия… Кроме того, огромную озабоченность вызывает тот факт, что за некоторыми стратегическими объектами планеты утрачен контроль. Их судьба для нас неясна. Ряд ядерных держав перестал существовать как данность. И более тридцати семи процентов суммарной атомной мощи, оставшейся после сокращения стратегических наступательных вооружений в мире, теперь для нас недоступны. То есть — остались на территориях, занятых или же уничтоженных врагом.

Настало время, уважаемые руководители государств, вскрыть наши карты. Отныне каждый из нас вынужден приоткрыть завесу секретности над своим вооружённым потенциалом. Преследуемые нами цели стоят такого риска. Разумеется, изначально нам следует, объединив все свои усилия, предпринять атаку любыми другими возможными способами, соединив ресурсы планеты в единый кулак. Возможность и необходимость массированного ядерного удара, как последнего шанса обречённого населения планеты, мы прибережём на последний момент, если действия пришельцев не оставят нам иного выбора. Я предлагаю следующий сценарий событий: длительная, массированная и настойчивая атака всех имеющихся в нашем ближайшем распоряжении средств стратегической и тактической авиации при поддержке военно-морских сил, и затем — один удар по кораблям пришельцев. Ядерный, господа… — Все встрепенулись. Но готовый к протестам докладчик чуть возвысил голос, упреждая готовую начаться разноголосицу;

— Этот удар мы должны нанести по кораблям противника для обеспечения закрепления первых успехов нападения. Если он даст нужные нам результаты, мы будем праздновать победу. Если же нет…, - узкоглазый человек запнулся, словно сам не желая пророчить необходимые к оглашению меры, — если же наши усилия не приведут ни к чему, нам следует готовиться к массированному обстрелу этих «тонхов». Лишь такой ценою мы сможем совместными усилиями предотвратить полное и бесповоротное истребление человечества, как расы. Согласно подсчётам учёных, в результате военных действий, новых ответных нападений пришельцев и последней атомной атаки выживут не более двадцати процентов населения. Выживут свободными. Если победят… — голос говорившего стал при этих словах на два тона тише. — По данным нашей разведки, полтора суток назад пришельцы подняли один из своих звездолётов в космос. Что последует за этим? Прощальный салют или новый виток атак? Мы не знаем. Но мы знаем, что их основное судно всё ещё на Земле. Именно по нему нам и придётся наносить удары. мне кажется, что более мелкий их корабль вышел на орбиту по той причине, что его оборонный и атакующий потенциал менее велик, чем у основного корабля. Иначе бы мы уже снова почувствовали его огневую мощь. Кроме того, наблюдается повсеместный и резкий спад активности малых летательных аппаратов. А те, что ещё обнаруживаются в воздушном пространстве, ведут себя необычно, — они уклоняются от длительного боя, и просто отрываются от наших истребителей!

По рядам присутствующих прокатилась волна недоумённых и почти радостных восклицаний.

— Да, господа, это так. Из чего можно рискнуть сделать выводы о том, что в определённой степени силы пришельцев сильно ограничены. Если верить словам нескольких лиц, арестованных в нашей стране за содействие пришельцам, которые, оказывается, уже много тысячелетий присутствуют на планете, их бездействие может быть объяснено тем, что корабли истощены. Пока у нас есть возможность, наш долг — попытаться атаковать. И найти бреши в их обороне. Другого пути мне не видится. Есть ли у кого-либо другие соображения? Или мы кратким голосованием «за» можем говорить о том, что единственно возможное в данной ситуации решение будет принято?

Пожалуй, впервые в истории человечества руки глав таких разных государств поднимались в столь едином и безмолвном порыве.

— Благодарю Глав государств за единодушие решения. Господа, — председательствующий президент Китая повернулся к присутствующему на встрече генералитету всех высоких сторон, — начинайте. И помните, — отступление без крайних на то причин будет караться смертью. Операцию «Свобода» считать запущенной. И да поможет нам Бог…

…На далёких аэродромах и на немногих оставшихся в распоряжении людских армий стратегических пусковых установках вспыхнула живительная искра. Которую ждали, затаив дыхание. Объявленная накануне в войсках всех стран "готовность номер один" завершилась отмашкой. Спешно формировались пакеты целей, велось координирование действий с новыми союзниками. Отлаживались системы взаимодействия, уточнялись и утрясались сотни и тысячи всевозможных попутных вопросов. Армия военных переводчиков и диспетчеров, командующих наземным, морским и воздушным флотом наций торопились на согласование совместных действий. Впервые подготовка полномасштабных наступательных действий велась в таких условиях и с такой скоростью. Но даже и сейчас, — и тем более сейчас, когда вся суета касалась не совместных учений, что готовятся месяцами, — боевым подразделениям стран требовалось не менее двух-трёх дней на подготовку. Ошибка любого звена могла стать роковой для всей операции. Дезорганизованная первыми неудачами, но приободрённая решимостью своих правительств, военная машина истерзанной планеты наконец-таки, со скрипом и судорогами, но пришла в организованное движение…

 

Глава XI

…Кажется, я задремал так крепко, что лишь громкий стук и истошные крики, перекрывшие отдалённую монотонность рабочего шума в находящемся за несколькими стенами убежище, заставили меня открыть глаза. Привалившись спиною к тёплой стене возле всё так же исправно горящей печурки, куда чьи-то заботливые руки подкинули дров, я уснул в самом первом помещении, куда и свалил по-тихому, когда меня стала напрягать царящая в бункере излишняя суета и вонь. Нортон как-то незаметно отпочковался, и вероятно, предавался сейчас сопливому самобичеванию в каком-нибудь закутке. А может, он давно позабыл об этом и вовсю помогал местным? Не знаю. В любом случае он от меня отстал, и я остался абсолютно один, что устраивало меня как нельзя более. И только сейчас, когда в подвал через настежь распахнутые двери ворвался морозный воздух, а в темноте замелькали едва подсвеченные пламенем топки силуэты, я соизволил прислушаться к разбудившим меня воплям. Кричали на несколько голосов, и сквозь эту какофонию я смог уловить лишь состояние общей паники, в которой несколько раз послышалось слово «пришельцы». Кто-то почти требовательно потряс меня за плечо. Вглядевшись спросонок, я понял, что передо мною стоят Яцек и Хубер. Лица их были перекошены от смеси усталости и испуга. Бросавший на них отсветы пламени зев древней, как сама мёрзнущая нынче Прага, «буржуйки» заставлял их черты плясать причудливою игрой света и тени. Чуть в стороне жадно глотали воду из ведра либо без сил повалились у стен на корточки ещё трое.

— Аолитт, умоляю Вас, проснитесь! Беда! — Руки и лицо Джимми были влажны от брызг крови, разбавленных до состояния розоватой капели вкраплениями вод талого снега. И они дрожали. От избытка адреналина, от непосильных нагрузок, от страха. Я рывком встал со своего насиженного места. Нетвёрдо стоящий на ногах прямо напротив меня солдат прикладывал красную тряпицу к непокрытой голове, правую сторону которой почти сплошь покрывала полузасохшая корка матово блестевшей крови.

— Где Карл, где Роек, Рене? Где остальные? — скорость задаваемых мною вопросов превосходила возможности для ответов запыхавшихся от бега и с трудом переводивших дух людей. Людей, вышедших недавно из боя. О чём можно было судить по терпкому запаху свежей пороховой гари, исходившей от их парящей влагой одежды.

Яцек с трудом сглотнул воздух, распиравший его лёгкие, отнял от виска импровизированный тампон и прохрипел:

— Здесь, перед Вами…, все, кто выжил…

Я вопросительно посмотрел на Ковбоя. Тот подавленно кивнул:

— Нет больше ни Карла, ни Рене… Яцек вот ранен, — по счастью, касательное. И сюда идут они, — пришельцы… — Последние слова Джи выговорил голосом придушенного хорьком петушка. Его и без того далеко не маленькие глаза сейчас представляли из себя два огромных блюдца, в которых перед огнём бился в истерике первобытный ужас.

…Где-то далеко лопнула струна, наполняя атмосферу ураганами неистовых энергий. Словно уменьшившийся, сильно сжавшийся в размерах, мир отпрыгнул от моих ног с резвостью резинового мячика, гневно брошенного чей-то опытной рукой.

— Где… — Мне самому казался чужим мой голос, будто заунывно трубивший в дымоходах среди стылого хаоса тоскливой ночи. Ковбой отшатнулся, запнувшись и едва не упав при этом, как будто ему сзади подставили подножку. И уставился на меня ещё более испуганными глазищами. Казалось, что они сейчас выскочат из орбит и с треском врежутся в закопчённые и жирные, — от трущихся о них грязной одежды людей, — бока стен. Его рука потянулась к выходу, в так и оставленный раскрытым проём которого сердито и настойчиво, хлопая дверьми, бились теперь пенные клубы колючей позёмки.

— Их там не менее десятка… Мы столько стреляли в них, да всё без толку… — Он осторожно отступил в сторону, уловив моё первое неспешное движение. Мне на миг запоздало подумалось, что всё же не помешало бы прихватить торенор. Кажется, кто-то из них пятерых даже крикнул мне вслед:

— Они вооружены и их много! Куда Вы?!

…Неистовство ночной метели и едва подсвеченная светом гневно секущего город снега мгла. Плотные сгустки летящих в тесном соприкосновении снежинок, подгоняемых порывистым ветром, давили на грудь, стараясь сбить с ног, втоптать и впаять в залежи сугробов. Но первый же мой вдох, что наполнил сердце и лёгкие упругими толчками силы, разорвали узы бесноватой ночи. И хотя вокруг продолжала вовсю бушевать метель, мне казалось, что в мире воцарилась необыкновенная, но чуткая, обеспокоенно прислушивающаяся и настороженная, тишина. Где-то здесь, в этом замершем ледяном аду, жили и двигались они, мои ненавистные мне визави. И я, и они прекрасно видим в темноте, и вот уже я узрел четырнадцать высоких и мощных фигур, в одеяниях, чем-то очень похожих на обтрёпанный ветрами наряд полярника, размеренной и неспешной поступью приближающихся ко мне через площадь…

Моя спокойная уверенность, излучаемая всей своей позой, должно быть, заставила тонхов сбавить шаг и вскоре совсем остановиться напротив меня, будто не решаясь двигаться дальше. Молчаливое противостояние не могло длиться вечно, и тонхи это понимали. Пожалуй, лишь мои размеры, превосходящие даже их габариты, да то спокойствие, с которыми я ждал их, — а они не могли не понять, что их именно ждали, — заставляли их не спешить. Словно они чувствовали мою силу. Конечно, численное превосходство и то, что в моих руках не было оружия, вскоре подвигнет их на более решительные действия, чем игра во взаимные гляделки посреди занесённого снегом города. Однако пока…

— Кто ты, существо? — Голос заговорившего тонха оказался груб и мелодичен, и если бы не глушащая звуки сухость летящего снега, его можно было бы назвать звучным. И всё же в нём угадывалось смутное беспокойство. Я молчал, что ещё больше озадачило Сильных. Краем своего обычного сознания я на миг позволил себе усомниться в своих силах, и эту мимолётную перемену настроя мгновенно почувствовала душа хищника:

— Ты умрёшь, существо, кем бы ты ни был… — Торенор тонха принял вертикальное положение, и его владелец деловито и бесстрашно шагнул мне навстречу. Как если бы это землекоп, взвалив на плечо ржавый лом, шёл исполнять привычную ему рутину. Во мне вскипела глухая к любым доводам рассудка ярость. Отчего-то я подумал, что эта группа искала здесь кого-то из моих новых знакомых. А наткнулась на меня. И на приключения на свою костлявую задницу.

Кажется, я глухо взревел. Широкий взмах правой полы моего плаща на миг перекрыл ему обзор, он нервно отшатнулся и прянул влево и чуть вперёд, продолжая атаку, где его безжалостно встретила моя рука. Какими бы хвалёно крепкими ни были эти ребята, она смачно и легко вошла в податливую мягкость…

…Уже выдирая сложенную до этого клином ладонь из глубины его грудной клетки, и таща попутно за артерии уродливое сердце, я успел выхватить из его разом ослабевших конечностей торенор. Зло метнул. И ближайший метнувшийся ко мне пришелец пал на забрызганный его отвратительной жижей снег, даже не успев приблизиться ко мне на половину разделявшего нас расстояния. Мне казалось, что двигаюсь я всё ещё слишком медленно, чтобы в достаточной степени насладиться картиной их жестокой гибели. И всё же их движения я видел ещё до того, как они их начинали. Поединок голодной разъярённой змеи и бронированного ленивца…

…Содрогающееся и всё ещё выбрасывающее в мороз ночи крупные капли «крови» сердце я, ужом увернувшись от смертельного замаха снизу, вбил прямо в пасть набегавшему и провалившемуся в ударе третьему, после чего провернул в глубине разорванной глотки руку, и сломил его голову, как сухую камышину. Громкий треск мощных костей шеи остановил их атаку. Похоже, нападавшие наконец сообразили, что что-то здесь не так, потому как начали молча и шустро пятиться назад.

Мне очень, очень не понравилась их внезапно схлынувшая смелость:

— Вы останетесь здесь все, звёздная погань, ибо здесь нет места даже одному из вас…

В бешеной попытке уже защитить собственные шкуры трое бросились на меня одновременно. Я вскинул вверх налившиеся кипятком руки и завертелся в пляске боевого безумия…

…Когда стала угасать магма, сжигающая моё тело, в моих руках осталось висеть откинутое назад, изломанное и бьющееся в последних конвульсиях, тело последнего. Меня самого колотил озноб. Шипя и недовольно бурча, адреналиновая гадюка, сердито играя тугими кольцами, весьма неохотно убиралась назад в нору, откуда её вынудили выскочить, неразумно ширяя палкой в её уютное жилище под корнями. Покончив с возмутителями спокойствия, но не утолив жажду мщения, она уходила копить израсходованный яд. Я брезгливо отбросил кулём свалившийся на снег труп, и оглянулся. Насколько можно было видеть, меня занесло в незнакомый район. В пылу сражения и азарте дальнейшего преследования я забрёл невесть куда. Похоже, тонхи потом побежали со всех ног, потому как ускакали мы далековато. Утирая густо извазганные всяким их внутренним дерьмом руки и лицо освежающим холодом забранного в огромную пригоршню снега, жадно глотая сухим ртом его чистые спрессованные куски, я успел нащупать на своём лице быстро затягивающийся глубокий рубленый шрам, пересекающий нос от виска до подбородка. Похоже, секира тонха прошла даже сквозь периферию мозга. Вот откуда у меня эта сонная дурь, этот звон в голове и ушах. Отнимая ладони от физиономии, вижу ещё один глубокий надруб, почти отделивший окровавленную кисть от вывернутой немного в сторону руки. Несколько секунд — рука сама странным образом становится на место, меня слегка встряхивает, — и повреждённая ткань плаща стягивается в прежнее состояние, пряча заодно под собою свидетельства моих несостоявшихся увечий. За несколько секунд до этого в ключице что-то жутко хрустело и перекатывалось. Внутри грудины булькало. Трогаю плечо — срастающаяся ткань сердито и пружинисто выталкивает пальцы наружу из раны, словно настойчиво предлагая не мешать ей. Зрелище и ощущения собственной регенерации нельзя назвать привычным, но за счастье осознавать, что иначе ты — полный калека. Если не труп. Так разрубить тело способен лишь опытный и могучий боец. Очевидно, видя, что лёгкие раны меня не берут, парни решились на подлость. Судя по всему, в последние мгновения на меня с отчаяния навалились всем скопом. И одному — двум посчастливилось меня слегка достать. Вон, в сторонке, видна быстро покрываемая снегом кучка тел. Очевидно, именно там мне пришлось получать эти раны. Могу себе представить, какое удивление пережили они перед смертью, видя, что вроде бы убитый ими человек и не думает валиться замертво…

На жалких остатках тел, разрубленных уже мною едва ли не пополам, уже поселились первые комья ненасытных белых наносов. Словно это в них уже завелся ледяной червь — опарыш. Как стервятники, слетались снежинки на остывающие останки погибших. В некоторых других, лежащих тут и там, по самую середину древка вогнаны тореноры, пригвоздив их хозяев к остаткам скрытого под сугробами асфальта. Видимо, тонхи вспомнили всё-таки свои легенды о Маакуа, и если не пытались поначалу спастись бегством, то вначале им достало ума не связываться с ним столь малым числом. Но потом доводы весьма прямого рассудка воинов возымели верх: драться "на кулачках" с трубящим боевым слоном богом, который словно сел на колючку, чреваты не только для здоровья, но и для души. Если они в это верят. Я ухмыльнулся: бог, бегающий с рёвом за жертвами по заснеженным улицам мёртвого города, наводя жути на ужас всей Вселенной, но не могущий сориентироваться теперь, куда ему идти, — страшная личность. Насколько я понимаю, извечное желание сражаться, а не бежать, и здесь сыграло с Сильными злую шутку. И они были просто вынуждены… Стоп! С чего мне вдруг взбрело в голову называть их Сильными? Откуда я знаю это?

Недоумённо пошарив в ещё не ставшем на место мозгу и не найдя там никаких аналогий, я решил махнуть на всё это рукой. Поле боя осталось за мною, так чего ещё мне надо? А теперь мне следовало позаботиться о том, чтобы вернуться обратно. Хотя бы за тем, чтобы забрать оружие и решить, что же, собственно, делать дальше. Бродить по планете и смертельно калечить попадающихся на пути тонхов — что-то такая задача мне не по сердцу. Хотя с некоторых пор не верю в случайности, и даже в этом случае склонен был усматривать некий очередной шаг к логическому завершению чего-то важного в моём существовании, это всё больше смахивало на похождения рыцаря — пилигрима. Горстка трупов там, щепотка дохляков здесь…

Неожиданно в голове промелькнуло: "Роек!". Скорее всего, крутые макаки, приговорив кого-то из отряда Карла, на который они наткнулись в потёмках, бодрым шагом направились именно к ратуше не случайно. Кто им мог подсказать наше местоположение? Вернее всего, что сам профессор. Выкрикнул мстительно издалека? Видимо, так. Тонхи решили не терять драгоценного времени на его убийство, а потопали прямиком к цели. Кого именно они могли искать? Меня? Таким плачевным составом? Я им в таком случае так же полезен, как муравью танк, на рассвете долгого дня раскатывающий в глиняный блин его родной муравейник. Чика, Джи, Мони? Вряд ли. Персоны малоизвестные. А вот доктора — это более вероятный ответ. Они тонхам знакомы. Точнее, не они сами нужны им были, а «стороны». Вот ответ. Правда, учитывая то, что шли они сюда, в место, где оставался лишь один Герхард, — Франца они так и не достали. Не стал же он им называться, я думаю. Соврал, что оба врача там, в подвале. В расчёте на то, что тонхи сперва передушат здесь всех, а уж потом он с ними поторгуется. А те, придавив по пути кого-то из группы «подвальных», ещё и вызнали у него нужное им направление… Тогда выходит, что Роек всё ещё жив. Или умер от ран, нанесённых ему, если верить мужикам, в перестрелке. Значит, «стороны» всё ещё у него? И следует пройтись к тому месту, где он может лежать живым или мёртвым? Только бы он не удрал, или снег не засыпал его труп раньше, чем мы его найдём. Хотя я отчего-то был уверен, что «пули» отзовутся на мой мысленный посыл. Как конкретно это будет происходить, я не знаю, но думаю, я смогу почувствовать их присутствие. И теперь я уж точно сам пойду по его следу…

Рассуждая сам с собою таким образом, я и не заметил, как почти наткнулся на Хубера и пару ребят из подвала. Не выдержав борьбы с совестью, бывшие беглецы рискнули выбраться за сумасшедшим, ушедшим в одиночку в ночь, да с голыми руками, навстречу гнавшим их тонхам. И теперь они с предосторожностями шарили по окрестностям, явно разыскивая мой хладный труп. Не обращая внимания на их остолбенелость при виде меня, живого и невредимого, я махнул им рукой. Парни растерянно и как-то счастливо переглянулись, и угодливо засеменили впереди меня к ратуше, поминутно оглядываясь на меня, как на величайшее чудо мира.

…Горячий кофе, преподнесённый мне обезумевшими от радости при моём появлении Чиком и Фогелем, был воистину благодатью. Его я пил маленькими глотками, сидя на ворохе каких-то матрацев и одеял, что натаскали мне за секунды прямо к печке. Идти во всё ещё не выветрившееся убежище я наотрез отказался. Очумевший от счастья Герхард в сотый раз рассказывал всем о том, что я не кто иной, как спаситель человечества, и говорил обо мне уже так запросто, словно каждый вечер пьёт со мною дармовой коньяк за счёт заведения в ближайшем баре. А Джи и уже обработанный Фогелем Яцек не знали, что б ещё предложить уставшему от праведных трудов «герою». Работы в убежище были заброшены к чёртовой матери ещё в тот момент, когда я попёрся уговаривать тонхов не гулять ночами по развалинам, и с той самой минуты всё население подвала сгрудилось в его глубине, замерев от страха и ожидая развязки. За это время мне услужливо поведали, что Рене погиб, первым выступив навстречу появившимся из темноты пришельцам. Парень бесстрашно стрелял в них в упор до тех пор, пока подошедший тонх не разделил его на две половинки сверху донизу. Что Роека они до этого обложили в его собственном полуразрушенном доме, и что из него после получасовой перестрелки вроде даже донёсся его страшный предсмертный крик. И как из снегопада тут же вынырнули громоздкие фигуры, словно явившиеся на звук сражения. Роек убил двоих мужчин и ранил Яцека, остальное доделали тонхи. Пока люди сообразили, что пришлых не берёт огнестрельное оружие, от отряда осталось менее трети. Тогда они побежали. Как ни странно, срубившие первые ряды пришельцы их даже не преследовали. Точнее, никто не мчался за ними вприпрыжку, вопя и размахивая "такими же топорами, как и у Вас, Аолитт". Их просто спокойно гнали впереди себя, неспешно наступая, как будто будучи уверенными, что далеко им не убежать. Карл умер последним, прикрывая отчаянной, но бесполезной стрельбой отход остатков группы. Они слышали, как коротко вскрикнул он, как смолк его карабин. И не останавливались уже до самих ступеней в подвал…

"Значит, вы и вели их на хвосте, ребята"…

— Роек скорее мёртв. Хотя мы не можем быть уверенными на все сто. В той сутолоке и бедламе мы не смогли в этом убедиться, Аолитт, Вы уж нас простите, — сконфуженный солдат сиял почти чистой повязкой. Я не осуждал его. Не всем дано практически безнаказанно валить тонхов. Я с сожалением отставил пустую кружку:

— Одевайтесь. Мне нужно либо видеть тело Франца, либо найти его, если он обманул всех и смог уйти.

— Обмануть? — Физиономия Джи вытянулась. То же самое произошло с лицами всех присутствующих. Все без исключения, от мала до велика, собрались здесь, заглядывая мне в рот и внимая каждому шелесту моего плаща. "Спасителю и заступнику" до смерти не хотелось выходить в буйствующую снаружи непогоду, но, похоже, выхода не было.

— Да, Ковбой. Именно обмануть. Есть такой трюк — имитировать смерть или смертельное ранение. Позаимствовано в животном и растительном мире. Притворившись дохлятиной, приманивать жертву. Было бы весело, если, купившись на истошные крики, вы всем скопом ломанулись взглянуть на его бездыханную тушку. Думаю, он приберёг для столь торжественного случая один рожок… — Я встал и надел плащ. Загадочная одежда. Несмотря на то, что она почти невесома и тонка, в ней практически не чувствуется холода. Имей я хотя бы плотный свитер, давно обливался бы потом. А так — мне вполне достаточно грубо скроенного подобия льняной рубахи.

…Со мною вызвались Джи, всё тот же Яцек, и ещё пятеро. Скорее, для того, чтобы не принимать участия во вновь возобновившихся работах в убежище. Неугомонный Герхард, распихав зевак, загнал всех в вонючие катакомбы, дав нам возможность спокойно собраться. С превеликой неохотой, оглядываясь и наталкиваясь друг на друга, народ пошёл продолжать обустраивать своё будущее гнездо. Мы вышли на улицу. Метель понемногу стихала. Через три часа небосвод обещает окраситься робким рассветом…

…На своё счастье или на беду, Роек отличался завидной живучестью. Насколько я мог судить по его голосу, профессор обладал и незаурядным запасом спортивной злости, и чувством довольно чёрного юмора. Когда мы подошли к его дому, пули взвихрили снежный покров прямо перед нашими ногами. Возьми он чуть повыше — и Джи с молодым парнем могли б навеки остаться в моей памяти. Все залегли. Лишь мне это занятие не показалось приятным. Недоумевающий Яцек шипел мне сквозь зубы: "Падайте же, он Вас пристрелит"…

Внимательно оглядев окрестности, понимаю, что такими темпами мы рискуем задержаться здесь надолго. Либо пока не выкурим Франца из его засады, либо… Либо пока он не врежет дуба от ран. Потому как в хриплом торжествующем смехе, раздавшемся в ответ на здравое предложение Джи не чудить и сдаться, слышались нотки страданий. А вот этого мне допускать не хотелось. Не входила смерть профессора в мои планы. Если «стороны» не у него в карманах, спросить о них у трупа будет затруднительно. Потому я, оглядев уткнувших носы в снег людей, вновь поворачиваюсь к чёрным провалам окон полуподвала, из которых так удачно огрызнулся огнём доктор, и вполне внятно предлагаю:

— Роек, не дурите. Вы знаете, за чем я пришёл. Мне не нужна ни Ваша жизнь, ни что-то другое из её составляющих. Отдайте то, что не принадлежит Вам по праву, и можете катиться на все четыре стороны…

Несколько мгновений напряжённой тишины, и в ответ грубо и устало:

— А-аа, это ты, козёл пернатый… Прилетел…, ангелочек. Шёл бы ты, откуда свалился! Были твоими камешки — стали моими… Профукал, так признайся. — Выстрел мне точно в грудь сопроводил эту тираду. От толчка пули я слегка покачнулся. Лёгкое неприятное жжение — и всё прошло. Интересно, — сколько во мне уже похоронено свинца? Надумай я летать самолётом, приборы металлоконтроля сошли бы с ума, проходи я на посадку хоть в трусах. Однако доктор вряд ли мог это видеть, а потому, скорее всего, в его понимании он просто промахнулся.

— Как вам понравились тонхи? Тут они недавно сильно мотались; тебя искали, наверное? Так я подсказал, где да что… — Он торжествующе хихикнул. — Думаю, когда они нагрянут в подвал, если вы вдруг разминулись, там охотно просветят, где ты гуляешь…

Я разочарованно вздохнул:

— Франц, Вы ведёте себя крайне глупо. Зачем Вам «камни»? Разве Вы способны понять их истинное предназначение? Или использовать их в той мере, в которой и состоит их настоящая ценность? Будьте здравым человеком!

— Отвали, скотина! Я не для того ковырялся в вонючих тушах этих обезьян, чтобы отдать их тебе задарма! И я догадываюсь о некоторых их «свойствах». Думаю, тонхи отвалят за них немало… Нет, не денег. Этого говна… — Роек натужно закашлялся и громко сплюнул, — этого говна у меня и так всегда было навалом. Теперь главная ценность — жизнь. Жратва. Безопасность. Тепло и крыша над головой. Ну, и самка. Думаю, будущим царям Земли не будет жалко для меня всего этого. Даже при их проклятом «правлении» можно существовать вполне приемлемо…

Я был удивлён. Наивное существо — человек. Он зачастую охотнее верит в доброту голодного дракона, чем в святость и силу искренней молитвы.

— Вы действительно считаете, что Ваша мелкая жизнь стоит их торговли, Роек? — меня начинала злить его тупость.

— Не моя жизнь, идиот! А ценность того, что я принесу им в виде подарка. Думаю, этот дурак Сирвенг повесился бы, узнай, как повернулись описываемые им события! — Гомерический хохот был мне ответом. Он вдруг оборвался, и последовавшее за ним раздражённое бурчанье сквозь стиснутые зубы сказало мне о том, что доктор одной рукой держит автомат, а другой, при помощи этих самых зубов, пытается оторвать бинт или кусок ткани. Видимо, мы застали его в момент самоврачевания ран, и теперь он понемногу вернулся к прерванному было занятию.

— Вы ведь ранены, профессор… И истечёте кровью, оставаясь там ещё долгое время. А мы либо решимся на штурм, либо останемся здесь, сменяясь, до тех пор, пока вы не примёрзнете животом к своим родовым камням… — Отчего-то я до последнего надеялся на его благоразумие.

— Пш-шёл на хвен, ф-фабака! Я перефыву и тефбя, и всех твоих фваных роффтвенникоф. Фотите пфоуватьфа? — Сдавленное сопение, что слышно мне даже сюда, и облегчённый вздох с удовлетворённым матерком. Похоже, Роек наконец-то перевязался и освободил рот. — Прорваться, говорю, хотите? Валяйте! Патронов у меня на всех хватит. Хочешь взять камни? Так приди и возьми, раз ты такой умный! — Сухой и решительный щелчок нового магазина был как дополнительный аргумент его решимости. Я снова обернулся на уткнувшихся в снег людей. Встретился с их умоляющими глазами, в которых даже в темноте я видел неподдельное беспокойство за мою шкуру. Мне не нужны их смерти, и я не посмею поднять их навстречу пулям даже во имя такой цели. Потому как для смерти, как всегда, есть тот, кого она не знает…

— Я иду к Вам, Роек. Приготовьте мне полный расчёт…

— Ага, валяй, дурачок…, валяй, двигай! Милости прошу! — Было слышно, как он, видимо, удовлетворённый результатами перевязок, завозился на своём месте, изготовившись к прицельной стрельбе.

— Тонхов больше нет, профессор. И Вам не стоит рассчитывать ни на их помощь, ни на сделку. Я иду…

Несколько секунд немец озадаченно молчал, а потом, видимо осознав, что я сказал о тонхах, завизжал отчаянно и зло:

— Иди сюда, иди, сука! Я вырву тебе сердце! — Воздух прошила длинная очередь. Ещё одна. Сквозь их грохот слышалась отчаянная грязная ругань на чистейшем немецком. Похоже было, что с Францем случилась истерика. Я пожал плечами, — ещё бы, ведь надежды на помощь Сильных рухнули, и теперь ему придётся иметь дело с тем, кто…

— О, Господи, Аолитт… Вы безумец! — Воскликнувший это Яцек хлопнул себя по лбу, огорчённо покачивая головою. — Куда, куда Вас несёт?! Мы так торопимся? Что за срочность? Давайте подержим его на морозе, и когда ему надоест выпендриваться, мы…

— Не стреляйте и не высовывайтесь. — Я резко перебиваю его жаркую тираду и делаю первые шаги. Темнота впереди тут же снова взрывается суматохой выстрелов. Пока одиночных и довольно расчётливых. Идущих по диагонали, веером. Очевидно, Франц нас всё-таки видит. То ли у него ПНВ, то ли он всерьёз рассчитывает на свои навыки и умение стрелять на движение и звук. Что ж, он делает это не без оснований. Из семи его выстрелов в меня попадают два. Будь я несколько «другим», быть бы мне трупом. Попадание — оба в жизненно важные органы. В область сердца и в печень. Но вот про то, что меня не берут никакие "средства убийства", профессор стопроцентно не знает. Подозревает — возможно, но не уверен. А потому так же спокойно я продолжаю двигаться. От моих сопровождающих всё-таки не укрываются отзвуки тупых ударов пуль в тело, и со стороны сугробов раздаётся чей-то сдавленный вскрик. Кажется, это Яцек. Должно быть, он решил, что мне конец. Сзади меня слышится рычание, и без того раненый Яцек, с некоторым трудом выбираясь из глубоких сугробов, поднимает в атаку своих парней. Уже не видя меня в темноте и частом снегопаде, честный служака решает по-своему разрулить проблему. До цели мне остаётся не более тридцати шагов, и нет смысла в их неизбежной гибели. Роек не даст промаха, даже в такой темноте. В этом я убеждаюсь снова, когда вновь коротко и размеренно залаяло, заговорило его оружие, — тупоносые пули стучат в моё тело мёрзлыми горошинами, заставляя на миг задержать шаги. Во мне что-то не просыпается прежнего чудища, и мне начинает казаться, что я даже чувствую нечто, отдалённо напоминающее боль.

— Назад, Яцек! Назад! — Кричу запоздало, и тут же замечаю, как вскинув руки и неловко прогнувшись назад, летит в неприветливую снеговую перину его тело, перерезанное очередью. Слева от него парень хватается за низ живота и, согнувшись и выронив двустволку, утыкается головою в сугроб. Где и замирает в позе внутриутробного плода. Ударом пули Джи разворачивает на месте. Крутанувшись волчком, он кувырком летит в снег. Оттуда слышен его злобный и удивлённый мат. Похоже, Ковбою не верится, что его ранили.

Четверо оставшихся мужчин припадают на одно колено или падают обратно наземь, лихорадочно стреляя в сторону дома. Вот один бросил бесполезное ружьё, метнулся в сторону мёртвого солдата, явно за его автоматом, но не дотянулся, провалился в снеговую западню, попытался прыжками выскочить из неё, — рванулся раз, другой, — взметая вихри снега и ломая начавший твердеть наст… И остался в нём навсегда. Одна пуля из последовавшего тут же парного выстрела разнесла его голову, как насаженную на кол тыкву, по которой палят из дробовика картечью. Роек тут же, без остановок, перешёл на длинные очереди, переведя огонь правее, и меня садануло по ногам. Крут же ты, падла! Потеряв от неожиданности равновесие, падаю вперёд, но в последний момент успеваю выставить руки. Прикосновение холодного снега и униженная поза на четвереньках, когда руки по самые плечи провалились в этот проклятый снег, заставляют шевельнуться что-то гневное. И я поднимаюсь, полон решимости. Мудак хренов! А ведь ты мог бы жить… Разгибаюсь с усилием, и замечаю, что те трое и Джи вроде вне опасности. Вновь залегли, скрипя зубами и чертыхаясь. Хвала Всевышнему… Меня же по-прежнему ждут мои тридцать шагов. Какая малость осталась в Вашем распоряжении, мистер лекарь! В воздухе, воя, запели тяжёлые пули, голова и тело затряслись в могучих судорогах встречаемых «нараспашку» прямых попаданий. Похоже, Франц бросил автомат, подтащил и поднял к окну более тяжёлое вооружение. "Фогель что-то говорил о тайном подвальчике", — успело мелькнуть в моём сознании. Чувствую, как сквозь неприкрытый кадык со смачным "чпокс!" пролетела крупная и горячая шальная оса, оставившая в районе вздрогнувшей от толчка гортани рваную дыру. Мне начало мутить рассудок…, - стоило собраться…

…Он визжал и выл, как сумасшедшая лисица, выкатив белки, извиваясь и корчась с пеною у рта в моих руках, когда я, сжавшись в комок и пройдя сквозь шквал его стрельбы, зашёл со стороны и проломил сбоку от маленького окна хлипкие блоки полуподвала. А потом с усердием увлечённого дебила я драл его сквозь пролом, как рака из тесной норы, ломая ему кости и выворачивая суставы. Клянусь, он кусался и верещал, как собачонок, надсаживая горло и обдирая мясо с пальцев, груди и предплечий в жалкой попытке уцепиться за острые обломки тонкой арматуры. Куски плотной ткани куртки и ватина теперь висели на их зазубринах вперемежку с клочьями его вырванной плоти. Впервые я относился к человеку с подобной жестокостью. Раздирая ему вдрызг одежду, спину и бока, я выдрал, выковырял его, словно раскрошенную пьяницей пробку из горлышка бутылки. Протащил, непрерывно мутузя и дробя в мелкие частицы переносицу, челюсть и все верхние кости лица, сквозь труху обломков и частокол стальных прутьев, оглушив напоследок сильным ударом по выпученным глазам и выбив несчастному едва ли не все зубы. Он, кхакнув, поперхнулся какой-то обильной горловой слизью и крошевом зубов, и наконец-таки заткнулся. Для человека, должен заметить, он проявил недюжинное упорство и смелость, достойные куда лучшего применения, чем предательство и убийство сородичей.

И теперь задыхающийся и истекающий кровью через повреждённое горло доктор Роек, привалившись растерзанной спиной к стене и склонившись немного набок, жалко щурился на меня усиленно слезящимся глазом, щедро заливаемым кровью из пустой соседней глазницы. Поскольку его левый глаз стекал в этот момент с моей ладони. Если я что-то соображаю в медицине, жить ему оставалось не более получаса. То, что я сотворил в бешенстве с его телом, его внутренними органами и наружными тканями, достойно внесения в Книгу Изуверств во первых строках. Нельзя будет назвать жизнью последние минуты его мучительной агонии. Единственное, что я могу для него сделать — отволочить его к Фогелю. И если тот при виде нынешних обломков бывшего пышущего здоровьем коллеги не упадёт в глубокий обморок, то вколет ему морфину или ещё чего. Это чтобы Франц мог сдохнуть, не оглашая окрестности дикими стонами. Протягиваю к нему руку:

— Камни, сволочь… Где камни?! — Удивительно, но я их не чувствую. Едва, к тому же, соображаю, что хриплю, как придушенный кабан. Голосовые связки, должно быть, только заканчивают восстановление. Может, я не могу нащупать «стороны» потому, что они мертвы? Мне дико хочется бить и бить его и без того еле живую тушу, превратить её в распластанный на снегу балык, непередаваемо кошмарно выглядящий и кричащий болью в хмурое ночное небо обломками костей, сиротливо торчащими сквозь месиво фаршу подобного мяса…

Тот мычит, как глухонемой, машет искалеченной рукой, «отгоняя» меня и стараясь отползти от моего оскаленного лица подальше, но падает набок, больше не имея на это сил. Видно, что он уже за той гранью страха и боли, за которой кончается понимание и адекватность. Вообще удивительно, как он не обделался от того, что ему пришлось от меня сейчас пережить и вынести. Сильная и упрямая натура, до последнего стоящая на своём. В другое время и при других обстоятельствах им, как бойцом, наверное, можно было бы гордиться…

Присаживаюсь возле него, захватив за растрескавшимися и порванными от ударов ушами пространство всклокоченной, помятой на ощупь головы, потерявшей шапку. Сдавливаю несильно. Но ему и этого усилия вполне хватает для того, чтобы снова заорать так, что с остатков крыши посыпались ручейки едва только уцепившегося за карнизы снега. Несмело подошедшие мужики взирают на происходящее с неподдельным ужасом.

— "Гордая вдова", храни Господи его разум, — почти одними губами произносит человек Карла. Я неприветливо кошусь на него, — его знания средневековых пыток стальным обручем на деревянном "ложе пристрастия", конечно, впечатляет, но мне нужны, мне крайне нужны «камни»…

— Погодите, господин… — Вперёд решительно выступает бледный, но мужественно крепящийся бородатый человечек, вызвавшийся с нами. — Не убивайте его. Он на грани, но сейчас я, мне кажется, могу «поладить» с ним вот так, вблизи. Я социальный психолог. Бывший. Работал даже с буйно и тихо помешанными. — Споро отдав товарищу ружьё, он снимает зачем-то шапку и быстро осеняет себя крестным знамением.

Роек дышит часто и затравленно. Временами его уже «закидывает» в прострацию, и он протяжно всхрапывает, после чего исходит мелкой судорогой и вновь пытается приоткрыть глаз. Но взор его бессмыслен и затравлен. Глухие стоны, более похожие на попытки скрипучего плача младенца, вырываются из его развороченной пасти. Обильно выступающая кровь в которой на морозе, в начавшем остывать теле, стала уже полукристаллической кашей. Содрогаясь и дёргая головой, как паралитик, Франц «выключается» и утыкается лицом в снег. Бородач, подойдя с моего молчаливого согласия ближе, приподнимает его осторожно, опускается перед ним на колени и бережно берёт голову Роека в ладони, сдёрнув с них поспешно рукавицы. Сосредотачивает взгляд на безобразно распухшей и повёрнутой в сторону переносице… И при полном нашем молчании воздух начинает наполняться монотонным пением на латыни. Несколько секунд тут же пришедший в себя, как снулый карась при появлении капли воды, Франц инстинктивно пытается вырвать изувеченный череп, но потом как-то необычно быстро успокаивается и тычется страшным слепком, оставшимся от лица, в грудь мужчины. Умиротворённо и прерывисто выдохнув, затихает, словно слушая певучий речитатив новоявленного «Кашпировского». В речи того временами слышится сострадательное "Амено, амено дие"… Доверчиво прильнувший к нему немец успокаивается, лишь нет-нет, а вздрагивают его понуро и обессилено опущенные плечи. Мне становится жаль это тело. Скорее, мне следовало убить его быстро и без мучений. Чем смотреть сейчас на такое…

Проходит около минуты, и мне начинает казаться, что Роек умер. С досадою поворачиваюсь, чтобы отойти, и в этот момент бородатый негромко окликает меня:

— Господин Ангел, спрашивайте… Только тихо и без нажима. Его сознание сейчас находится на уровне малолетнего ребёнка, и он готов ответить на Ваши вопросы. Всеми силами он будет стремиться помочь Вам, ответить, как надо, угодить… Но если Вы будете слишком грубы и напористы, он замкнётся в себе, как обиженное дитя. — Всё ещё удерживая голову Франца около груди, пражанин немного отстраняет её от себя, чтобы дать возможность нам «беседовать». Глаз профессора закрыт, и блин лица выражает прежние умиротворённость и спокойствие. Я, понимающе кивая бородатому, наклоняюсь к уху Франца:

— Доктор Роек, скажите, — где камни? Вы спрятали их? — Почти шепчу, боясь спугнуть нынешнее состояние умирающего. — Вы можете отдать их нам?

Еле слышный присвист, в нотах которого можно угадать слова:

— Камни…мои… Но я дам их вам, дам, если… если вы не будете меня больше бить…

Я озираюсь на того, кто ввёл Роека в состояние детства, — моё уважение к его дару тут же возросло. Но не хотелось бы мне оказаться в его руках…

Вновь подступаюсь к профессору:

— А где их можно взять, Франц? Я обещаю, что никто больше тебя не тронет. — За моей спиною воет ветер и скрипит колючий снег, — там переминаются с ноги на ногу бойцы. Доставшейся на их долю порция увиденного за сегодняшний вечер хватит им на половину оставшейся жизни. Мне кажется, в глубине души они осуждают мою жестокость. Но мне плевать. Я не буду ничего объяснять тем, ради чьего будущего мне придётся, возможно, убивать ещё не единожды. Тот, чьё будущее неизвестно, а прошлое представляет собою сгусток неясного тумана, не обязан отчитываться перед теми, кто наследует настоящее.

Слышно неспешное сопение, а потом Роек слабо произносит:

— Я съел камни. Проглотил. Боялся, что потеряю их, или что вы отнимете…

Только этого мне и не хватало! То-то Фогель обрадуется работёнке, когда я брошу к его ногам разбитый ливер друга! Я зло стукаю себя по колену и встаю.

— Погодите, он пытается говорить ещё что-то! — Бородатый смотрит на меня несколько виновато, словно это он, а не я повинен в том, что перед нами в утоптанном и залитом кровью сугробе сидит разделанный под орех человек. Мне стоило бы напомнить им, наверное, скольких из их товарищей он пришил буквально десять минут назад? Нет, не стоит. Всё это они вспомнят сами, когда начнут искать для себя повод оправдать мои действия.

Снова присаживаюсь и напрягаю слух:

— …Да, а ещё вы не знаете, а я вот знаю! Знаю интересный стишок про эти «камни». Хотите, расскажу?

Моего удивления хватит, чтобы от всего сердца наделить им всех негров Африки. Какие, к лешему, стишки?!

— Позвольте, уважаемый, — я перебиваю бородача и наклоняюсь к Роеку, чтобы взвалить его на плечо, — он, видимо, уже бредит, нам пора.

— Расскажи, расскажи, Франц…, мы слушаем, — торопливо соглашаясь с вопросом доктора, психолог проявляет инициативу. При этом он даже игнорирует меня. Наверное, этим он хотел просто хоть как-то поддержать страдающего и медленно угасающего человека, дав выход его словам и эмоциям, и отвлекая тем самым тело от боли, что вернётся, лишь выведи профессора из этого неестественного состояния. Чёрт их разберёт, этих жалостливых эскулапов, будь они хоть хирургами, хоть логопедами…

Раненый умудряется нахмурить лоб, что само по себе трудно сделать, учитывая повреждения лица, — он будто силится вспомнить. Потом брови удовлетворённо и обрадовано ползут вверх, и нашему сборищу является следующее, натужно исполненное доктором чуть не на одном дыхании:

"Три Имени, что в день иной

тем, кто наполнил Рок собой

Даны пред тем, как ляжет Путь.

Есть в Именах Печати суть:

Одно — из юного недолга, -

ему доверен символ Долга.

Земля, что скрыла сердце Зла,

в себе его кошмар несла.

Вторым заведует Судьба.

Его чело — Печать Раба.

Мёртвец по сути, живший Словом,

он стал вторым Имён уловом.

Есть третья памяти глава,

где были святости слова.

Свет сердца и поступок боли.

Удел его — удел неволи.

Душе, что от роду суха,

назначен был порок Греха…

Когда за данью Смерть заглянет

В поля заснеженного града,

Рожденный Небесами встанет,

И с Сильных жизни соберёт.

Могилу на снегу найдёт

Простивший сын, кто до седин

Был обречён скорбеть один.

Кто от рожденья полон мук,

Не помня материнских рук.

Он принял смерть от жаркой стали,

Как избавленье от печали…

Упокоение найдёт

Предавший, превращаясь в лёд;

Он Имя для себя возьмёт, -

Позора своего награду.

С его уходом оживёт

Заря надежды. На восход

Плоть мёртвая с живой уйдёт, -

Туда, где Смелого отрада

В бессмертии Имён живёт.

Ещё есть Имя, что лесной

Покорно бродит стороной,

Что испокон веков хранила

Вместилище проклятой силы…, -

Той, что на бой сзывает рать.

Тому Покорности Печать"…

Роек умолк. Заслушавшийся и озадаченный мужик, всё так же придерживавший всё это время его голову, незаметно для себя самого ослабил руки, и профессор выскользнул из объятий, упав на снег. Растерянно посмотревший на него бородач устало, потерянно и жалобно констатировал:

— Умер… — и зачем-то посмотрел на свои ладони, будто недоумевая, как могли они допустить такое.

Неожиданно для всех уста Франца разомкнулись, будто после падения он на некоторое время обрёл силу в лёгких и на миг вернулся в бренный мир с каким-то чужим, замогильным голосом:

— Жаль, я не увижу, как ты сдохнешь, Аолитт… — Он захрипел, попытался сглотнуть сгустки крови, но переполненное ими горло отказывалось проталкивать мёрзлые тромбы в желудок. Они застряли где-то на уровне бронхов. Пространство для доступа воздуха стало ещё уже, Роек поперхнулся и начал задыхаться. Попытавшись прокашляться, Франц едва перевёл дух. Собрав последние силы, он постарался открыть глаз, с трудом повернул ко мне отёкший до безобразия синяк лица:

— Ты убила меня, глупая гадина… Дай же мне хотя бы полагающееся… Имя…, будьте вы все…прокляты… — и затих.

Кто-то из стоящих нагнулся и пощупал пульс профессора.

— Готов.

Все остальные были молчаливы. Потрясение происшедшим вьюжило в их умах сплошными противоречиями. Виденная реальность не укладывалась в головах. Твердолобый и непокорный профессор, убивающий всех, кто рисковал к нему приблизиться, и ненасытный зверь в моём образе, так страшно того казнивший. Мужики стояли словно в раздумье. — а не пристрелить ли им заодно и меня? Похоже, душевное равновесие они обретут ещё не скоро. Начхать, говорю же.

Как-то незаметно мороз отпустил…

… - Вскрывайте, док. Мне нужно содержимое его желудка.

Когда я зло брякнул труп на пол, Фогель не мог оторвать от него расширенного взгляда больше минуты. Лоб доктора покрылся болезненной испариной, нижнее веко подёргивалось. В конце концов он, кажется, совладал с собою и перевёл взгляд стеклянных глаз на меня:

— Его пропололи бороною? — Сняв очки, Герхард едва не выронил их на пол. Убрав свои окуляры от греха в карман, он утёр грязным платком лысину и подслеповато заморгал, присев на корточки и нерешительно перебирая пальцами влажное рваньё мертвеца. Он будто не знал, что от него требуется, и не осмеливался начать, тянул время.

— Зачем Вы его так, прости Господи… — Ещё немного, и он, чего доброго, пустит слюни отчаяния.

Я резко поднёс к его физиономии, прямо под картофеленку его носа, толстый продолговатый цилиндр, матово отсвечивающий сиреневой сталью:

— Вы знаете, что это? — Меня душила злоба. — Знаете?!

Фогель очумело уставился на то, чем я тыкал ему в ноздри, и отрицательно помотал головою. Складывалось впечатление, что ему по барабану всё, кроме лежащего перед ним мешка с замороженным дерьмом, что некогда дышало и называло его коллегой и другом.

Мне тут же захотелось погладить его по тыкве, — таким несчастным и убитым он выглядел. Потому я смягчил тон и со вздохом утомлённого непроходимой тупостью учеников лектора отчеканил:

— VS-B 14 Q, производства Германии, — кумулятивный снаряд миномётного огня, снаряжённый отравляющим веществом в сотни раз мощнее иприта. Предназначен для поражения скоплений противника в радиусе до трёхсот метров. Основа детонирующего заряда — "пластит 2Б". Кумуллят — "турмеррит 6". Способен прожигать броню до четырёхсот миллиметров и взрываться с силой, равной по мощности заряда примерно пятидесяти осколочным наступательным гранатам. Может быть использован как в качестве снаряда дальней стрельбы из станкового или ручного миномёта, — для разрушения укреплённых позиций противника, так и в качестве метательного снаряда, бросаемого с руки. В зависимости от выбранного метода поражения, может быть настроен как взрывное распыляющее устройство, так и в качестве источника аэрозольного разброса отравляющего вещества без взрыва. Свойства теряет через час. Потом можно заходить и тянуть сопаткой воздух. Достаточно снять, свинтив, вот это кольцо с корпуса… — Я ткнул пальцем в красный ободок и перевёл дух.

Герхард пялился на меня непонимающими зрачками. В них билась искорка неумолимого осуждения. Похоже, мои доводы для него — тёмный лес.

— Как вы думаете, для чего человеку носить за пазухой две такие вот адские штуки?! — Мне хотелось уже наподдать доку, а не пожалеть. — Я вынул их у него из внутреннего кармана куртки, когда поднимал на плечо. Он неспроста оставался там, в своей полуразбитой халабуде, а не свалил подальше, идиот Вы эдакий! Потому как, немного повоевав с нами, он намеревался заглянуть с нею сюда, к вам в гости, понимаете? "Пополниться харчишками и тряпьём", как я правильно понимаю его первоначальные намерения… И я уверен, что он вошёл бы сюда в любом случае. Если б тут ещё хоть кто-то был жив. Чтобы устроить вам здесь ароматный фейерверк. Предварительно «скормив» этот адрес тонхам, что лишь по известным Вам причинам не заявились сюда!

Я с трудом удерживался, чтобы не начать орать. Вытянув руку к дверям, я ткнул в их направлении пальцем:

— Этот чёрт, которому Вы готовы начать петь панихиду, выдал поисковой группе тонхов вас и всех здесь присутствующих с потрохами… До это шутя прибил пятерых человек, и сделал он это так мастерски и хладнокровно, что я начинаю сомневаться, — а врачом ли он был на самом деле? Такое ощущение, что он замаскированный "тедди", — с прекрасной легендой и отменными навыками! Выйдите вон туда, во двор, и взгляните так же участливо на те трупы, что мы принесли с собой… Да, и не забудьте хотя бы перевязать Джи, — Ваш дружок размочалил ему плечевое сочление. Парень теперь, я уверен, калека!

Резко отвернувшись от разом поникшего Фогеля, я отошёл к стене и бухнулся на свою кипу матрацев. Профессор шмыгнул носом и вдруг спросил:

— Кто такой Тедди?

Я хмыкнул:

— Это не имя, а профессиональный убийца, киллер. Киллер, работающий по лицензии государства, уважаемый Вы наш человеколюбец. Имеющий такую ба-альшую, важную бумагу, дающую ему иммунитет среди спецслужб многих стран… И поверьте, с той минуты, когда он вышел за дверь, Ваша ценность для него, как друга и коллеги, сравнялась с абсолютным нулём. Он более солдат, чем врач, Герхард. Поймите это.

Фогель печально и согласно кивал головой. До него, видимо, начал доходить смысл сказанного:

— Наверное, Вы правы. Простите. Меня самого не раз удивляло, насколько много он знал об оружии и методах убийства. Бывало, не раз за чашкой кофе он, смеясь, начинал говорить про какие-то "операции"… — Герхард пожал плечами. — Теперь я понимаю, о чём шла речь. Бывало также, что он часто отказывался от выгодной практики, ссылаясь на занятость. А потом пропадал на неделю — другую, не предупредив меня. Наше начальство, пока мы работали на военных, мало того, что не устраивало ему разносов, но и не говорило ему ни слова, делая вид, что вообще не замечало, когда тот исчезал или появлялся. То загорелый, то обмороженный. То ещё какой-то не такой… И всякий раз уставший и с красными белками. И у него всегда водились деньги. Получали мы вроде одинаково, но покойный вёл куда более вольготную и роскошную жизнь, чем даже я, у кого была крайне состоятельная клиентура… — Врач беспомощно огляделся, словно что-то ища.

— Что от меня требуется, Аолитт? — В растерянности и горе он, похоже, перестал замечать, как начал фамильярничать. Этот беззащитно добрый и странный человек вызывал у меня чувство симпатии с самой первой минуты знакомства. Я ободряюще улыбнулся ему:

— Профессор, эта гнида сожрала «камни». Достаньте их, прошу.

Фогель вновь чумово уставился на меня:

— Значит, это правда… Господи, неужели он и вправду мог передать их… — Словно сам убоявшись собственных мыслей, Герхард быстро прикрыл рот ладонью. Постоял так немного, потом, спохватившись, быстро закивал:

— Да-да, мог. Конечно, этот — мог! Бог ему судья… Хотя Вы оказались рядом куда раньше… Я всё, всё сделаю, вот только… — Профессор подслеповато покрутился вокруг себя, потом досадливо крякнул, выхватил из кармана очки, напялил их на нос. И повеселел:

— Джимми, голубчик, вот Вы где! Идите сюда! — Он уже вовсю квохтал и порхал над Ковбоем, когда ко мне, деликатно дождавшись окончания наших с доктором препираний, резво пробрался Нортон. Глаза его были сухи, но в них уже не хватало той прежней уверенности в себе:

— Боже праведный, я не могу поверить, — Мони больше нет, Ковбой ранен… — Чик в жесте отчаяния держал перед собою сжатые вместе кулачки. — Что происходит, мама дорогая?!

Я насупился:

— Вы все слишком часто поминаете Бога всуе. Нехорошо… А Рене — он умер героем. Парнишка встал в рост перед теми, накостылять которым стоило немалых проблем даже мне, брат…

Маклер засуетился:

— Я понимаю, понимаю… Просто… ведь это я почти отправил его на смерть. Не задержал, хотя, наверное, стоило бы! Мне показалось тогда, что ему не помешает немного адреналина… Ну, постреляет, побегает за людьми Карла сзади, почувствует азарт, смелость… — Чик говорил взахлёб, торопливо, будто опасаясь быть непонятым.

Я положил руку на его плечо:

— Остынь, мужик, не стоит оправдываться. Может быть, он шёл встретить свою Судьбу. Нам не дано знать своей доли заранее. Он хотел почувствовать себя мужчиной, говоришь? Наверное, так оно и было. Не кори себя, — всё в руках Господа. — Откуда у меня такой тон, тон отпускающего грехи и, словно на посевной, расшвыривающего индульгенции епископа?

Мы угрюмо помолчали. Усевшийся рядышком притихший и какой-то затюканный крепыш выглядел так, будто на него обвиняющее показывал пальцем весь свет. Неожиданно он снова раскрыл рот:

— Мы были настоящими друзьями. Я ж вон вижу — Джи тоже не в себе. Рене был человеком странной и жестокой судьбы. Когда ему не было и года, его бросила проститутка-мать. Потом тех, кто усыновил его и любил безмерно, убили в собственном доме при ограблении. На его глазах. Ему было шесть. Он спрятался под кровать и всё видел, представляете?! А теперь вот и последние отчим с мачехой… — Нортон горестно скривился:

— И он сам теперь вот… — мёртв. Отмучился… И без того парень был не в себе немного. Вся жизнь — на антидепрессантах. Немудрено, — столько пережить. Мы с Джи как могли, поддерживали его с детства, не давали в обиду, пока он жил в Штатах. Знаете, сколько раз Ковбой давал в морду тем, кто насмехался над Мони? Счёту нет! Это потом они с его усыновителями перебрались в Канаду, приняли подданство. Сам он за себя постоять не мог, впадал в ступор какой-то. Молча сносил побои и оскорбления. — Толстяк умолк. Я слушал его отчего-то столь внимательно, словно боялся упустить что-то важное.

— А знаете, мистер Аолитт, он ведь был настолько наивным и добрым мальчуганом, что даже написал в тюрьму тем бандитам… Простил их, представляете? — Чик порылся в своей сумке, которая почему-то висела на его плече:

— Вот, смотрите. — Он протянул мне смятый и пожелтевший от времени конверт. — Это единственное письмо, полученное им от одного из тех, кто убивал его мать. Мони всё бегал к какому-то знакомому священнику, вот тот и повернул ему мозги на "непротивление злу". Не знаю, может, ему так и лучше казалось, правильнее… — Нортон досадливо и брезгливо поморщился. Я держал клочок бумаги в руках, не решаясь заглянуть в конверт, словно боясь столкнуться с чем-то горьким и неизбывно печальным из чужого несчастного детства. А в голове моей беспорядочно громоздились друг на друга обрывки ассоциаций.

— Что ему написал этот головорез? — Отчего я задал ему этот вопрос? Я не мог дать себе в этом ответа. Просто мне казалось необходимым узнать Мони как можно лучше.

Чик почесал кончик носа:

— Что написал? Ну, если опустить «блатной» тюремный жаргон, то в трех словах следующее: "Прости, пацан, мне жаль, что так вышло. Ты вырастешь и станешь крутым перцем. Я буду сидеть до конца жизни, и всё равно спасибо, пацан, что простил. Я негодяй, потому что лишил тебя тепла материнских рук"…

— Стой… — Что-то знакомое резануло слух. — Как, говоришь? "Тепла материнских рук"?

Нортон озабоченно поджал губы:

— Ну да, так и написано. — Он неопределённо помахал рукой. — Я вообще удивляюсь, как такое животное, как этот Корбель — так звали убийцу — подобрал такие слова. Зуб даю, — письмо всей камерой писали, кто что помнил из нормальных слов…

— Погоди, Чик, заткнись на минуту… — Мне вдруг ясно вспомнились перлы Герхарда. Там было, мне кажется, нечто подобное. — Ты ведь тоже дока тарахтеть по Сирвенгу?

Биржевой гений непонимающе наморщил лоб. Он никак не мог взять в толк, с какой стати я вдруг ляпнул про «пророка»? Он не усматривал никакой параллели между судьбой Мони и вычурными закавыками слога загадочной личности.

Я прикрыл глаза и сосредоточился. В школе, как думаю, я был круглым идиотом, — во всём, что касалось бы заучивания. Потому как в моей голове не хранилось чего-нибудь из школьной программы. Всё, что угодно, — какие-то обширные знания об оружии, об устройстве сложнейших механизмов и систем, различная информация касательно великой материи вещей, о которой я вообще сомневался, — моё ли это? Так вот, — там было всё, кроме стишков и наивных знаний о трёх муфлонах, на рогах которых чемоданом плавает треугольная Земля. Нет, о настоящем устройстве мира я откуда-то знал действительно всё… Но вот отчего в моей голове не сохранились воспоминания об элементарных заблуждениях детства?! Я обнаружил, что в нынешнем состоянии запоминаю всё легко и играючи. А потому из памяти услужливо всплыли строки Франца:

"Когда за данью Смерть заглянет

В поля заснеженного града,

Рождённый Небесами встанет

И с Сильных жизни соберёт,

Могилу на снегу найдёт

Простивший сын, кто до седин

Был обречён скорбеть один.

Кто от рожденья полон мук,

Не помня материнских рук.

Он принял смерть от жаркой стали,

Как избавленье от печали…"

Нортон подпрыгнул:

— Вы же говорили, что не знаете всего этого?! Выходит, врали? — Чик был до такой степени возмущён, что нагло и смело заявил мне в лоб о вранье. Я отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

— Да погоди ты, правдолюбец! Эту белиберду прокашлял нам Роек перед тем, как окочуриться. И давай себе имя какое-то требовать. Словно не помнил уже, как самого звали. Я поначалу подумал даже, что крендель бредит. А в них вот, — тоже есть такие строки, как в письме. Про тепло материнских рук, что так и не помнит какой-то "простивший сын". Как с Мони прямо. Улавливаешь суть?

Маклер побурел лицом, как гнилая свекла. Его обвисшие после того, как он резко похудел, щёки оттянулись в стороны вслед за губами, изобразив крайнюю степень огорчения. Он шлёпнул себя ладонями по этим неприглядным блинам и тонко запричитал:

— Твою маму… Да ведь это не "как с Мони"! А именно — с ним! И с Вами, и с тонхами… И… и вообще!!! Всё ведь сходится… — Мне показалось, что он сейчас пустится в пляс. Странная реакция на столь гадкие совпадения, если верить его «прозрению».

А Нортон уже возбуждённой пичугой подскакивал вокруг меня, разоравшись на всё помещение так, что Фогель даже выронил скальпель, которым он увлечённо ковырялся в плече рычащего в стиснутые зубы Джи.

Переполошенные вооружённые люди начали выглядывать из коридора, настороженно озираясь. Кто-то из наших невольных «зрителей», что лениво ковырялись в грудах оставшегося после «переезда» мусора, сортируя его в мешки и готовя на вынос, махнул им успокаивающе, и все облегчённо сдулись. Между тем Чик продолжал представление:

— Мистер Фогель, Вы только послушайте! — Тот прокаливал на лучине оброненный скальпель, но оставил это занятие, обернувшись на вопли америкашки.

— Мистер Аолитт только что продекламировал мне строки из Сирвенга! Говорит, ваш дохлый дружок набалаболил их ему аккурат перед смертью. Вот эти, — и толстяк старательно повторил прислушавшемуся Францу всю ахинею заново.

Доктор по-птичьи склонил голову набок, пожевал губами и с пафосом прочёл весь отрывок с самого начала, дирижируя себе инструментарием. Точь-в-точь, как бормотал покойник, ныне украшающий собою заплёванный пол. После чего воззрился вопросительно на нас с Чиком. Что, мол, всё это значит?

— Вы понимаете, там строки про Мони, про самого мистера Ангела, про Прагу, про… Да про всё! — и Нортон пустился в пространные объяснения, в результате которых мы единогласно пришли к выводу, что чёртов Роек выдал "часть поэмы прямо в тему".

И теперь выходило, что заснеженный град — точно Прага, а Мони, павший от торенора тонхов, с которых я "собрал жизни", как Рождённый Небесами, есть никто иной, как "простивший сын". Оставалась масса непоняток вроде первых трёх «уделов» и «печатей», что достались юным и "живущим благодаря слову", затем какого-то неизвестного «смелого»… И мы начали тужиться, стараясь сообразить, что всё это значит, когда постукивавший башмаком по полу Фогель вдруг просипел:

— Предатель — это Роек. Верно?

— Ну? — Непонимающие глаза Чика уставились на него в ожидании продолжения мыслей.

— Вот Вам и ну, господин хороший… Простивший — Мони. Так?

— Так… — сбитый с толку Нортон начал нервничать, чувствуя себя недоумком, что никак не ухватит суть разговора.

Терпению Фогеля мог бы позавидовать сфинкс:

— Мистер Нортон, — профессор сдвинул очки на кончик своего мясистого носа и глядел теперь исподлобья, — если Вы всё ещё не можете выйти на дорожку верных рассуждений, вспомните эти вот строки. — Профессор дважды хэкнул, прочищая горло, и словно заправский диктор, хорошо поставленным баритоном, укоризненно прогудел:

"…на их телах нет общих знаков,

Они отмечены другим, -

Что Света сын, что воин Мрака,

Любой в мир сей пришёл нагим.

Но признак есть, что в Судный час

Отделит от сторонних вас.

Черты, чей счёт двенадцать есть, -

По ним вас можно перечесть.

Есть на челе графа одна:

Печати вашей сторона"…

Отвисшая бульдожья челюсть Чика могла бы захватывать воду из реки ковшами. До парня дошло, похоже. Они тут же загалдели наперебой, захлёбываясь собственными догадками, и теперь я едва успевал следить за нитью их рассуждений, переводя взгляд с одного на другого, словно следя за прыжками мячика для пинг-понга:

— Да, — кто-то погиб под землёй…, выполняя долг, видимо?

— Ага, и с ним остался, видимо, и тот "кошмар", — тот, кто "словом жил". Наверное, зомби! Я где-то читал, что есть звуковые импульсы, убивающие тело, но заставляющие жить мозг! Раб! Раб импульса! Это двое, две «стороны»…

— Верно, профессор, — зомби, как пить дать!

— Точно… И Роек, черти сожрите его мозги, — «сторона»…

— Йес! Мони — Печать тоже! Что там ещё, так-с…

— Ещё Аолитт…

— О, правильно! Он, я уверен, — «выбор»…

— Иначе и быть не может, уважаемый! А грех кто?

— Да ну неважно пока! Вот кто "смелый"?! — внезапно Герхард запнулся и посмотрел на Джи, одуревшим грибом уставившимся на их диспут. Плечо парня до сих пор светилось раскрытой раной, но Ковбой отчего-то не возражал. Видимо, его до того захватила картина словесного поноса знатоков фантастики, что он и думать забыл о собственных болячках.

— Мистер Нортон, Вы рассказывали мне, что Ваш друг, господин Хубер, очень отчаянный парень… В то время как я, наверное, покорность… Нет, скорее, слабость. Слабость и страх…

Герхард, Чик и Ковбой смотрели друг на друга настороженно, будто пугаясь собственных догадок. Первым нарушил молчание Джи:

— Эй, я далёк от ваших дел, но что выходит? Я замешан тоже? — Он сосредоточился на Нортоне:

— Ты хочешь сказать, пухлый, что раз ты так меня рекламировал, мне тоже готовить скорбные санки? — Если судить по тону Джимми, ему не очень-то были по душе выводы этих умников. — Я что-то не пойму, — из вашей болтовни выходит, что все, на кого ставят эту «печать», или как её там, — тот может заказывать цветы, музыку и машину? А теперь получается, что и мне готовиться слушать заупокойный "турурум"?!

Ковбой походил на разъярённого попугая. Нахохлившись на каком-то перевёрнутом ящике, он зло сверкал глазами на этот дуэт гениев.

Чик нервно щёлкнул клювом:

— Ну, не всё так плохо, я думаю, если ты об этом. Мне кажется, что до этого не дойдёт… По-моему, все, кому было суждено, уже…

Джи не дал ему закончить:

— Тебе «кажется», ты «думаешь», сало ты тухлое?! Чего ты меня тулишь в ряды шагающих в припрыжку к кладбищу?! Некому больше побыть героем, да? — Он сердито сплюнул, потом, словно устыдившись собственного взрыва, ворчливо поёжился на своём «стуле» и пояснил, подтверждая свои слова сжатым кулаком:

— Нет, ну я не ссыкун, если так… Но вот почему-то мне тут подумалось, что и пожить не мешало бы… — Рассматривая свой невесть для кого приготовленный кулак, Ковбой стушевался и засунул его под себя.

— Тоже мне, пророки… — буркнул он нехотя и замолк. Несколько мгновений он созерцал полужидкое месиво грязи под ногами, потом вдруг поднял на Чика повеселевшие глаза:

— Слышь, курносый! Так ведь и ты, по-моему, в наших рядах! Ты что мне плёл там, в пустыне? Про "печать познающего"?

— Про познание, — как-то уныло откликнулся его друг. Видимо, и до него допёрло, что компашка всё расширяется. И не зря, ой, не зря собрались они здесь все вместе…

— Вот-вот, — озорно подхватил не умеющий долго печалиться Джимми. — Вэлкам, убогий! Ты ж до чёрта знаешь, верно? Вот и примай вожжи! — Он заливисто захохотал, потом ойкнул, скривился от кольнувшей плечо боли, и зашипел на Чика:

— Учти, мясо… Я без тебя никуда…

Нортон покорно кивнул, но в его взгляде промелькнуло нечто вроде благодарности своему бесшабашному товарищу.

Я его понимал. Куда веселее и надёжнее топать в неведомое с напарником, чем тащить зад в пасть тигра одному.

Молчавший до этого Фогель чирикнул устало:

— Да-а уж, ребята… Согласно теории сохранения подлости в мире, нам всем скоро придётся натирать шкуру салом, чтобы проскочить. — И вздохнув, обречённо, но с ноткой спокойствия в голосе, добавил:

— Лично я, коли что, подписался бы под «страхом». И хотя такой Печати нет…, рассчитывать на другую мне уже не приходится.

В ответ на молчаливые вопросы американцев Герхард счёл нужным уточнить:

— Я ведь не полный идиот, чтобы не понимать, что раз пророчества начали сбываться, и именно в моём присутствии, то нечего и думать бежать от того, что тебе предначертано. Это не фатализм, ребята. Это простая философия жизни. Ещё когда я читал Сирвенга, я вдруг ни стого, ни с сего примерил на себя шкуру «труса». То есть страха. Никакую другую. Уж таков я, чего тут скрывать? Всё, что не касается любимого дела, приводит меня в замешательство и доводит до паники. Ещё тогда мне подумалось, что вот он я, — кандидат на такую именно Печать… Так оно бы и вышло: назовись она передо мною, я б ухватился за неё, не раздумывая. Не ради возможности избежать участия в процессе, а ради честности отношения к самому себе. Да и Вы, ответьте честно, — разве вы не поступали бы так же? — Доктор посмотрел на Чика. Тот согласно кивнул.

— Я так и думал. Все мы, что-то читая или смотря кино, примеряем себя к ситуации. И видим в каком-то герое себя. Только честность при этом у нас разная. Именно свой прототип надо выбрать, а не тот, черт которого тебе не хватает… — Фогель задумался. — Да и устал я, пожалуй, бегать. Сколько б ни прожил я ещё на свете, я больше не увижу прежней Земли. А стоит ли жить почти старому человеку, как навозному червю? Поедать пищу, что сможет помочь выжить молодым и перспективным? Так что… На предателя я, слава Богу, уже не тяну, место не вакантно, да и на другие — рылом не вышел. Смешно было бы про себя думать, что сгожусь на Зло или Войну… А потому продолжаю трусливо надеяться, что моя хата — с краю. Так, по-моему, говорят в России? Если Господь оставит меня жить — я буду коптить это небо, в меру сил облегчая страдания людям. А нет — так не о чем мне будет особо и сожалеть. Хотя, ну правда, не уверен я, — есть ли там для меня Имя…

Словно опомнившись, Птичка повертел в руках скальпель и повернулся к Джи;

— Вы готовы продолжить, мил человек?

Тот показал, что, мол, как пионер. Профессор спокойно вернулся к его ране, а скребущий небритый и неряшливый подбородок Чик о чём-то напряжённо мыслил. Отняв пальцы от появляющейся клокастой бородёнки, он оглядел их внимательно, словно оценивая количество грязи под нестриженными ногтями, и изрёк:

— Чёрт, видела бы меня, свинью, моя аккуратистка мама… — Немного погрустнев, он снова начал доставать доктора:

— Док, а док… А я знаю, кто есть «грех». — Повернулся ко мне. — Я Вам о нём говорил. Гарпер, сук-кин сын. Не знаю, почему мне так подумалось, но вот точит меня внутри, что и ему перепало от тонхов на орехи. Уж как пить дать, «отблагодарили» они гада! Он немало с них скачать пытался, я думаю. Зная его хапужную натуру… Дали, небось, по башке, да в унитаз и смыли, гогоча. — Вслед за ревизией лица ухмыляющемуся таким мыслям Чику взбрело в голову заняться чисткой носа, и во время сего процесса его рот не закрывался ни на минуту:

— Если предположить, что мы знаем… — Нортон тщательно, с видом знатока, изучал серую субстанцию, вынутую из ноздри. Очевидно, сочтя её всё-таки бесполезной в быту вещью, с омерзением швырнул оную наземь. — Ежели предположить, что мы знаем Имена, то мне кажется, нужно и давать «сторонам» имена тоже. Иначе смысл всех этих разговоров и пророчеств? Раз есть «стороны», даже мёртвые, нужно их назвать. Как Вы думаете, мистер Аолитт?

Мне его мысль показалась весьма здравой. Того же мнения, похоже, придерживался и Фогель, потому как, оторвавшись от возни с зашиванием раны, он поднял вверх указательный палец:

— Верная идея! Вот только как это сделать?

— Как? — Чик насупился. Забыв про мусорку своего носа, он вперился в потолок, как если б там было всё написано.

Неожиданно из угла подала голос тихо и незаметно вошедшая в помещение женщина, что держала за руку ребёнка лет четырёх:

— Вы меня простите, господа… Я стояла тут и слышала ваш разговор. И тоже — знакома с трудами Сирвенга. — Мы недоумённо обернулись. Похоже, приятная ещё на вид дама тащила мальчонку на горшок. В этом помещении была каморка, где имелся туалет, смываемый ныне талым снегом. И это было одним из чудес и подарков местного подвала. Скорее всего, трубы лежали здесь прямо над городской канализацией, и засоров удавалось пока избежать. А не то — рыть бы им парашу прямо на улице…

Изнывающий от скуки Джи выглянул из-за корпуса Фогеля и крикнул мамаше:

— И что? У слабого пола есть предложения для наших грамотеев?

— Есть… Меня зовут Келичка. — Заинтересованный Герхард обернулся. Узнав свою недавнюю «пациентку», улыбнулся ей, как старой знакомой, и кивнул. Та одарила его ответной ослепительной улыбкой, просто кричащей о том, что доктор может считать себя приглашённым на жаркую ночёвку, и подталкивающими движениями спровадила пацана в сторону заветной двери. Когда за ним щёлкнула задвижка, женщина подошла ближе, немного смущаясь, но не сводя глаз с моего лица:

— Я знаю, что вера запрещает оккультные науки, но так случилось, что я с ранней молодости увлекалась Каббалой и магией Вуду. Посвятив этому почти двадцать пять лет из своих сорока. — Чик присвистнул. В его прищуренных глазах мелькнул плутовской интерес.

— Вы маг?! Ого… — Он соскочил с матрацев и чуть шутовским поклоном приветствовал немного чумазую «гёрл». — Милости просим, если Ваши высочайшие познания, мэм, позволят нам пролить немного света на потёмки нашего серого вещества… А если Ваши таланты распространяются и на магию в постели, то я с удовольствием…

Лицо женщины разом посерьёзнело. Она что-то гневно цыкнула, медленно дунула в сторону Чика, выполнила замысловатый пируэт пальцами, и Нортон, остановившись на полуслове, словно раскалённого ежа проглотил. Уставившись на колдунью рыбьим глазом, он схватился руками за пах и горестно застонал. В пальцах Келли, как я мысленно её окрестил, мелькнуло жало булавки, нацеленной на причинное место опростоволосившегося американца.

В противоположной стороне подвала раздался дружный смех мужчин, тихо разбирающих сооружение вроде полатей, и исподтишка наблюдавших за нами.

— И этот парень тоже «отобедал» с Келей… Прямо сходу! Эх, друг… Да за всё время, пока она здесь, то поносом, то запором половина из нас уже намаялась. Так, что и не заримся больше. Стена! — Новый взрыв хохота заглушил протестующие вопли задетого "за живое" Чика.

Я чуть не свалился со своей горы сыроватого белья. Пожалуй, собственные «дары» меня уже не поражали. Я был знаком с информацией об успешных военных экспериментах с чернокожими шаманами, чьи умения признавались реальными, знал об увлечении эзотериков природой непознанного, о серьёзном хобби кого-то из тиранов прошлого, вспоминал сейчас всё, что приходило на ум. Но вот такое владение загадочными приёмами чёрной расы я видел впервые. От простого, казалось бы, человека. Хрупкая женщина — и такая мощь…

Офанаревший Фогель закусил губу, но внезапно оттаявшая дамочка вновь искромётно улыбнулось ему. Да так ободряюще, что на его месте я бросил бы, на хрен, и насточертевшую иглу, и поганую нить самому Джи, а сам счастливым козлом ускакал бы с нею в лес, — да хотя бы и в сугробы по пояс, — услаждать свои мужские потребности. Стряхнув себя эти гнусные мысли, сползаю с насеста и подаю ей руку:

— Поражён, признаю…

Она кокетливо поджала полные сочные губки и тряхнула распущенными шикарными волосами, с которых только что сняла замызганный платок. Бедный Герхард, увидев такое прелестное зрелище, это великолепие, должно, откусил себе язык по самый желудок.

— Если Вы позволите, я провожу сына, — её грудной голос завораживал. Она кивнула на испуганно жавшегося к стенке ребёнка, — и мы проведём сеанс. Сеанс Крови. Надеюсь, мне хватит сил быть услышанной…

Я, зачарованный, кивнул. Нет, мне не хотелось переспать с этой женщиной. Просто среди ужаса происходящего нам явилась красота. Которую мы совсем было позабыли, и к которой теперь хотелось благодарно прикоснуться.

Она величаво удалилась, уведя малыша за руку, одарив нас с доком улыбкой нежности, а её мальчуган всё оборачивался на нас, спотыкаясь и путаясь в её юбке.

— Нет, ну вы видели? Чёртова баба… — Разобиженный Чик всё ещё мялся, потирая промежность. — Я просто пошутил, а она… — Последние его слова отдавали уже скорее восхищением, нежели злостью. Глаза Чика смеялись.

— Видели, гигант ты наш половой… — Джи же скалился так открыто, что рисковал переловить ртом всю летающую по помещению пыль. Птичка как раз отрезал конец нити, и Ковбой, наконец-таки, получил долгожданную возможность одеться и встать. — Видели, как ты пописать прямо в штаны собрался!

Хорошего настроения Джи хватило бы на пятерых. Словно и не было недавнего разговора о возможной гибели «причастных» к Печати. Они заржали вдвоём, да так реально похоже на коней, что вслед за ними прослезился от смеха и док. Едва они закончили, в проёме возникла Келли. На ней была лишь тонкая туника и подобие калош. В руках она держала маленький узел. Точнее не знаю, что на ней была за грубая обувка, но за право взглянуть на её смуглые ступни половина мужиков города, наверное, висела б на её заборе месяц. Заметив мой взгляд, она виновато улыбнулась:

— Здесь грязно. Зато тепло, и мне не помешает холод, — добавила она оптимистично.

Фогель нервно и крайне неосторожно запихивал в свою сумку остатки аптечки, как будто месил кулаками глину в корыте. При этом шумно сопя и беспрерывно ревниво вздыхая, как разобиженный мамонт. Это не укрылось от обладательницы карих глаз. Ещё раз осветив помещение блеском зубов, она попросила всё так же ковыряющихся и снующих по подвалу мужчин соорудить ей из ящиков нечто вроде высокого стола. Те повиновались беспрекословно и, как мне показалось, с охотой. Келечка развязала свой «тормозок», извлекла из него подобие бубна, какие-то свитки, огарки чёрных и красных свечей, уродливые статуэтки…

И началось действо…

…Она была прекрасна. Прекрасна настолько, насколько может быть поразительно красива зрелая женщина, чьё тело выглядело совершеннее и тоньше, изящнее и глаже тел молодых девчонок. Её линии, словно контуры рождающейся из пламени змеи, изгибались перед нами в диком танце. Руки её, извлекающие из глухого бубна нечеловеческие ритмы, порхали и мельтешили, словно крылья шальной бабочки.

Я не в силах описать грацию и коварство её хищного танца. Скажу только, что она даже не летала. Она была повсюду, оставляя мимолётные дуновения своего дивного тела одновременно во всех точках комнаты. Мимолётными инверсиями оставались в воздухе её линии, дышащие животной страстью и энергией океана. Горели зажжённые ею свечи, отбрасывая кровавые блики на испуганное покрывало мрака. Стояли молчаливыми и грозными истуканами фигурки, и была прочитана какая-то белиберда на странном языке, которого не понял даже я. И в этом чарующем танце, танце неимоверной, нерастраченной похоти и угрожающей силы, я вдруг заметил, что тьма вроде бы сгустилась вокруг нас…

Несмотря на то, что за крохотными оконцами подвала забрезжил рассвет, чей отсвет пробивался тонкими лучиками сквозь щели и мелкие отверстия толстой фанеры, прикрывающей оконные проёмы вместо стекла, подвал давила и мучила наступающая Мгла. Все, кто присутствовал при этом, — и работавшие здесь, и бросившие свои дела в убежище, едва заслышав удары бубна, — истекали потом предчувствия. Мне впервые было не по себе. Не от страха, а от назревающей концентрации чужеродной материи, лениво протаскивающей своё жирное тело сквозь пространство, спешащей на зов томного женского естества…

Внезапно её бубен стих. На меня обрушилась оглушающая своей плотностью пелена. В наступившей тишине тихо и настойчиво пела далёкая сирена чьего-то вечного, ужасного в своей бесконечности и неутолимости, голода.

Замершая перед импровизированным «столом» Келли, обнажённая и неописуемо прелестная, опустила руки к похудевшему узелку, что лежал слева от разложенной на досках пентаграммы. Глаза её были почти прикрыты. Шикарные грудь и бёдра колыхались, едва уловимо продолжая прерванный танец. Упругие ягодицы подрагивали, отвечая на ритмичные сокращения плоского и сильного живота. В её руках блеснул кривой короткий нож. Все застыли. Поднеся его лезвие к левой груди, она небрежным, но точным движением провела им по коже, сделав небольшой и неглубокий надрез. Из которого сразу же выступила парящая высокими температурами алая жидкость. На лице женщины не дрогнул ни один мускул. По толпе прокатился тихий стон восхищения. Очевидно, в этой ипостаси Келечку видели впервые. Та же, не останавливая руки, перенесла её ближе к лобку и безжалостно сделала продольный надрез и там. На десять-двенадцать сантиметров ниже пупа. После чего быстрыми и размеренными взмахами рассекла кожу у сгибов ног, на бёдрах. Постояв так несколько секунд, колдунья открыла невидящие глаза. Как во сне, брала по одной ей понятной очерёдности стоящие в ожидании своей очереди фигурки, и подносила каждую из них к «своему», очевидно, источнику. Измазав кровью их все до последней, всех четверых, Келли затянула странный горловой напев…

…Когда всё закончилось, я чувствовал себя разбитым, — наверное, даже больше, чем колдунья. Чуждые моей и без того странной природе материи, незримо присутствовавшие на сеансе, наскоками и быстрыми уколами жадных ртов вылакали часть моих сил. Я ощущал, что приближаться ко мне близко они опасались, и всякий раз, словно воровато озираясь, проскальзывали мимо меня чуткими медузами, но тем не менее, они, уходя, умудрились стащить с собою часть моей энергии. Правда, восполнение не заставит себя долго ждать, но сам факт того, что присутствовал я на чём-то противоестественном, запретном для своей изначальной сути, не давал покоя моему мироощущению. Я наступил ему на горло и встряхнулся. Слабость и тошнота, вялость членов пройдут, всё это чушь. В конце концов, не для ворожбы ж на невесту я тут присутствовал, да простит меня Небо!

Уже одетая и бледная, как мел, Келли собирала свои причиндалы. Она была молчалива и почти бесстрастна. Хотя лишь несколько минут назад она вся струилась мощью и бурлила активностью. Присмиревшие Фогель, Джи и Чик сидели рядком в уголочке, как нашкодившие детсадовцы, наказанные няней на время тихого часа. По-моему, у Птички напрочь отбило охоту флиртовать с «ведьмой». И вообще — сейчас их мысли были заняты другим. Эта троица уныло и с благоговением пялилась на крохотные шарики, которые в процессе волшбы им вручила Келли. Как я и предполагал, «стороны» признали их. Каждая — своего «крестника». Как только названная «сторона» попадала в руки «владельца», она будто успокаивалась. Чужаку же она жгла руки. И хотя было очевидно, что каждый из них втайне надеялся, что "чаша сия", чаша выбора, минует их, ни одному не удалось остаться без «пули». Как только Келли выкрикивала очередное Имя, даже не подсказываемое нами, одна из «сторон», выложенных мною на её пентаграмму, орошаемую каплями крови и молозивом с её грудей, начинала беспокойно светиться тусклым рубиновым светом. Даже те, что Герхарду пришлось прямо на ходу выковыривать из кишечника Роека, «отозвались». И тогда Келечка поведала нам о судьбах обладателей всех Имён "мёртвых камней". Включая Мони и Гарпера. Нет, она не знала всех по именам, но описала один в один их лица. Чик был в шоке…

Впечатление осталось гадостное. И если мне было куда спокойнее и легче, то того же нельзя было сказать об остальных. Колдунья не ошиблась ни разу. Все «стороны», называемые ею по очереди, проявили на себе буквы. Волшебство, да и только! И соответствие характеристикам вышло полное. Птичка совершенно неожиданно для самого себя получил «верность», и теперь недоумевал по этому поводу; Чик удостоился «познания», а растерянный, но мужающийся Ковбой взял «отвагу». Моя «горошина» осветилась ярко-синим, и Келли нахмурилась. "Вы не человек, мистер. Это цвет Силы, духи не могут ошибаться, но не силы живой". Она смотрела на меня, как на заведомо дохлую невидаль. Мне пришлось уклончиво пожать плечами.

— Он же Ангел, а не просто человек, я ж говорил всем! — Ещё не заполучивший тогда свою «долю» Фогель, в отличие от пошедшего чуть ли не в первых рядах Чика, почему-то важничал и радостно умничал.

Келичка внимательно и с какой-то затаённой скорбью смотрела мне в глаза. Лишь только когда я, улыбаясь, спокойно взял с пентаграммы свою «пулю», она отвернулась и продолжила. Два чёрных отсвета среди всех остальных заставили женщину отшатнуться.

— Это те, кого я не знаю. И Дух отказывается мне их показать… — Она была несколько растеряна. И испугана. Внезапный порыв ветерка едва не затушил свечей, в комнате забрезжило красным, народ перепугано зашевелился и заойкал. Я нагнулся к столу и сгрёб остальные невостребованные, «мёртвые» "стороны", в карман. Вместе с нечаянно прихваченной и неназванной пока «Отвагой»:

— Я знаю, кто это. Это те, ради которых я явился сюда, в этот планетарный бедлам…

Сидевший справа от меня Джи вдруг протянул ко мне ладонь:

— Мистер Аолитт, у меня такое чувство, что одна — для меня.

Я не понял его слов, но не стал пока спорить, а вопросительно посмотрел на Келли. Та кусала губы в раздумье, переводя взгляд с меня на восково-бледного Ковбоя.

— Господин Ангел, я тоже думаю, что парень прав. Отдайте ему… судьбу…

Мне было странно слышать такое, но отчего-то безо всяких разговоров я вынул ту, на которой зловеще запылала английская «Н». Джи принял её, словно бесценный дар, и упрятал куда-то в крепкий футляр с солнцезащитными очками, которые он таскал с собою со времени нахождения в пустыне. "Подарок", — как-то кратко он пояснил Фогелю его молчаливое любопытство.

И теперь, когда из присутствующих все были «одарены», возникали естественные вопросы: что делать с оставшимися невостребованными «камнями», и как использовать те, что у нас на руках. Не нашедшие своих «владельцев» "стороны" сиротливо легли в мой пояс, и в этот момент Чик спросил:

— Мэм, а что ждёт нас?

Келечка согнала с лица задумчивость, в которую впала после окончания последнего «аккорда» сеанса, и тщательно подбирая слова, ответила:

— Я не могу сказать Вам этого, молодой человек. Я вижу лишь то, что никому из вас не суждено остаться в живых… — Схватив кое-как собранный узелок, она порывисто поднялась и бросилась в глубину подвала. Добежав до самых дверей, она неожиданно остановилась, словно налетела на какую-то преграду, и глухим голосом вымолвила:

— Сюда идёт кто-то, кого страшатся духи… Не могу понять, как, но я это чувствую… — При этих словах она обернулась и уставилась на вход. В ту же секунду и я понял, что через несколько мгновений в эту дверь войдёт некто, с кем я связан незримыми нитями собственного существования. Едва я успел об этом подумать, как дверь распахнулась настежь, как от доброго пинка. Однако именно за ней никого не было. Лишь в некотором отдалении стояла высокая и тонкая фигура, резко контрастировавшая со снежной белизной, вся — с макушки до пят — укрытая в просторный чёрный балахон, скрывающий тело незнакомца вместе с лицом. Свет зарождающегося дня ударил всем по глазам, и «гость», даже не испросив позволения, шагнул внутрь…

 

Глава XII

При его появлении я встал. То же самое, глядя на меня, довольно резво сделали, по-моему, все, кто в этот момент сидел. При этом никто даже не подумал схватиться за оружие, что само по себе было странным. Вместо того, чтобы направить на незнакомца стволы, ничего не понимающие пока люди не осмелились оставаться на заднице, когда первым встало существо, столь легко убившее всемогущих пришельцев. Значит, визитёр действительно важная птица…

Вошедший постоял в позе монаха, спрятавшего руки в просторных рукавах, после чего медленно выпростал четыре ужасного вида конечности и откинул с головы капюшон, скрывающий до этого лицо ниже подбородка. Удивительно, но никто не закричал. Лично я, увидев такое, был поражён. Не тонх и не человек, передо мною стояло насекомое. Я растерянно обернулся. На лицах людей не отображалось никаких негативных эмоций. Все выглядели так, как будто к ним забрёл молочник, ежедневно разносящий им молоко. Смутное понимание происходящего шевельнулось в моём мозгу, когда незнакомец заговорил скрипучим голосом:

— Они видят меня подобными себе, Избранный. Не удивляйся. — Он неспешно прошёл дальше, пока не остановился перед переминающейся с ноги на ногу Келли. Всматриваясь в её порозовевшее лицо, пришелец суховато констатировал:

— Я рад, что не опоздал, и что в Его мире нет случайностей. Чего-то подобного я ждал, и оно свершилось.

Он повернулся ко мне, показывая одновременно на не знающую, куда себя и деть, женщину:

— Пожалуй, лишь мощь такого ритуала, что столь неразумно мы доверили когда-то вашим предкам, столкнувшаяся с твоим присутствующим здесь Началом, и способна породить подобные возмущения полей планеты. Возмущения, по которым я наконец-таки нашёл тебя, Высокий. Не узнать силы посылов и речевых кодов собственной расы, пусть даже и в исполнении столь могучей, но дилетантки, на удивление верно управлявшей потоками, — это трудно. Мадам, — он повернул остроконечную голову с горящими, как смола, глазищами, к Келли, — Вы, очевидно, помните библейское выражение, которое очень даже правильно гласит: "Осторожнее со Словом, ибо Слово есть великая сила"? И, должно быть, Вы знаете, что со Слова началась Вселенная?

Женщина покорно кивнула, пряча глаза. Пришелец смотрел на неё без злости, пожалуй, даже насмешливо:

— Скажите, — удивительно, но его маловыразительный голос не содержал особого акцента, словно он прожил среди людей не один десяток лет, — Ваши «духи», эти мелкие и незначительные частицы Сущего, эти слуги Упорядоченного, вестники изъявлений Высших воль, — не сказали ли они Вам ещё и о том, что подобные занятия — суть грех? — Он приблизил лицо к лицу Келли, для чего ему, учитывая его рост и худобу, понадобилось чуть ли не переломиться пополам.

Среди общего пронзительного молчания бедняжка поспешно закивала, словно застигнутая врасплох девочка, крадущая и без того немногочисленные пирожные с накрытого к приходу почётных гостей стола.

Странное существо тоже кивнуло, но уже удовлетворённо, и подвело итог:

— Дайте мне слово, что более Вы не позволите себе подобных занятий. Без особой на то необходимости. Вроде сегодняшнего дня…

Зарыдавшая Келли, тиская зубками ногти, отчаянно замотала в согласии головой. Лишь после этого пришелец обвёл всех остальных взглядом:

— Меня зовут Михаилом, — вежливо и мягко представился он. — Если присутствующие позволят, мне хотелось бы иметь недолгий приватный разговор к господину Аолитту.

Словно по мановению волшебной палочки массы, пожав плечами и одобряюще забурчав, потянулись в разные стороны, вернувшись к своим делам. Никто не торчал в дверях и не проявлял излишнего любопытства.

Пришелец подошёл ко мне и церемонно, неспешно и с достоинством, отвесил мне полупоклон. Я машинально ответил тем же, вот только, в отличие от «Михаила», мне пока было нечего ему сказать.

— Здравствуй, Высокий Выбор Его… Ты должен знать, кто я. Открой свою рождённую среди звёзд память…

…Я знал его. Из глубин моего мозга услужливо вынырнуло то спящее там знание, которое было заложено туда чьими-то заботливыми руками. Скорее всего, именно того, кто стоял сейчас передо мною в почтительном молчании, не поднимая взгляда и терпеливо ожидая моего ответа.

— Здравствуй, Маакуа, верная Длань и Опора Его…

Я ответил именно так, как следовало, проявляя должное уважение к лицу, допущенному к самому Господу. И то, что он не обратился ко мне с порога, а сначала уделил внимание столпившимся здесь людям, наверное, имело свои причины. Завладев их сознанием, Архангел оставил нас одних. И теперь в полной мере отдавал мне всё своё внимание и почтение.

Наша беседа напоминала разговор двух почти обычных именитых граждан, расшаркивающихся друг перед другом на богатом приёме. И абсолютно ничем не походили мы, наши речи и мысли сейчас, на существ из волшебных фантазий человечества. Что поделать, — в мире полно необычного и нами не понимаемого, что почитаем мы за волшебство, и что в нашем представлении просто обязано носить характер возвышенной нереальности, почти неестественности. Но так уж устроен мир, что, кроме многообразия форм и неведомых нам законов мироздания, принимаемых нами за чудо, нет и не может быть в нём ничего действительно магического и по-детски «новогоднего». Даже на далёких звёздах, среди вечности и холода Пустоты, не кипят моря магий, не бьются на лазерных мечах джедаи, и не живут своим умом могучие роботы, лепящие друг друга из консервных банок, щепок и жвачки в цехах по переработке содержимого мусорных баков Вселенной. Всё это мишура наших мечтаний, летучие перья разодранных подушек нашего желаемого. Желаемого, чьи корни восходят в глубокую древность, из которой в нашей жизни как-то странно задержались и прижились «сказки», бывшие когда-то простой реальностью будней. С их традициями и обычаями, с ритуалами и действиями, чьи мощь и естественность результатов стёрло всесильное Время, оставив нам в наследие лишь веру в то, что ранее бывшее абсолютно повседневным ныне есть подлинная волшба. Мы утеряли естественность управления процессами преобразования энергий, которым столь мастерски учились владеть наши далёкие предки. Мы странно устроены. Разогнать тучи самолётами, рассеять град выстрелами из орудий, нейтрализовать ливень распылёнными в облаках реактивами — к этому мы привыкли быстро. А стоит умеющему управлять мощью стихий поднять властно руки к небесам и развести те же тучи, как со всех сторон обязательно посыплются обвинения в шарлатанстве. И всё же мы — сущие дети, искренне верящие в приход Дедушки Мороза. При этом мы забываем напрочь, что Вселенная принадлежит живым существам, что в ней царят и правят кровь и страдания, бушуют и стихают войны, и мыслят в ней во многом одинаково. Нет среди звёзд именно волшебников, творящих миры из ничего. Всё в этом Сущем сотворено из Материй, рассеянных к услугам имеющих Власть в пространстве, словно спелое зерно из колосьев, что не убрали с полей. Материй разно полярных, почти разумных и живых, негативных и положительных по «характеру»; и лишь Его разуму и мощи в полной мере позволено то, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не будет дано, или даже просто дозволено узнать в полной мере, любому из смертных существ. Потому как именно Он и есть то Великое, Неоспоримое и Непознанное Чудо, для которого нет и не могло изначально быть невозможного. Он — сама благодать и изначальность Творения. Право и Суть существующего. Начало и Последовательность живущего. Высшая Возможность, благодаря всесилию которой из этого «ничто» мы и возникли. Никто не сравнится с Ним, лишь в отблеске мощи Его нам иногда, на краткий миг, милосердно позволено становиться почти всесильными. Направляя к нам щедрою рукою, по нашим мольбам, выраженным в виде могучих и горячих слов, потоки своих энергий, Он дарует нам временное право творить собственные чудеса, свои маленькие победы, за которые нам рано или поздно придётся держать ответ. Ибо ничто в Мире не бывает неведомо из чего возникшим и бесследно прошедшим. И всё, что совершаем мы, есть не что иное, как Его снисходительная и добрая помощь. Помощь бесконечно мудрого Учителя, заботливо склонившегося над попытками ученика узреть в микроскоп созданную вчера Учителем же молекулу…

Поэтому Первый пришёл ко мне вот так, — по-своему просто и без помпы. И не говорит он мне напыщенных фраз, достойных мыльной оперы. Да, скорее всего, он не шагал с сосульками под подбородком, на лыжах, через всю Европу, и не грёб до посинения своей зеленовато-серой кожи на лодке по Норвежскому морю и Балтике.

Он пришёл ко мне доступным именно и только ему способом, дарованным Свыше. Лишь там, откуда он вышел Первым и самым преданным, награждают подобными талантами. Лишь ему, да ещё, пожалуй, горстке избранных, дано быть отголосками чуда. Чуда, что давно и безвозвратно разжирело и умерло здесь, на Земле. Мне оно даровано на время. Им — навсегда. Как Теням.

И говорит он со мною на понятном мне языке, не швыряя для пущего эффекта молнии о землю, и не превращается в дракона потому, что дело, ради которого он здесь, гораздо страшнее и прозаичнее, чем спасение кукольной, киношной Галактики.

— Высокий, я ждал тебя много лет. Иногда мне кажется, что целую вечность. Потому как странно, что среди великого, бесконечного множества имевшихся в Его колыбелях душ он так долго и пристально, тщательно и прозорливо отбирал именно тебя. Человека. По сути происхождения, прошлому телу и душе.

Я улыбнулся ему:

— Ты должен знать, Первый, что наша планета куда богаче на внешние проявления и искусственность, наносной героизм, чем на что-то большее. Порою я сам удивляюсь тому, что среди такого множества Он выбрал, наверное, не того. В моей прошлой Сути не было ни выдающегося, ни праведного.

— Он не ошибается, Аолитт… Его выбор всегда точен. Всё, что выпало на мою долю — это воссоздание клеток твоей памяти, помнящей аспекты твоей личности, ставшей угодной Его взору. Да изготовление слепка твоего нового образа, что позволил бы тебе пройти весь путь, и в который лишь Ему было под силу вдохнуть эту жизнь. Ему не нужны праведники в шелках. Не нужны ратоборцы словесности. Ты знаешь это сам. Туда, где скоро озёрами вскипит кровь, отправляют лишь тех, кто и пил её, как воду… — Он вернул мне слегка укоризненную улыбку. Словно отчитав за сомнения.

— Я пришёл расставить…, нет, скорее, поправить, фигуры на доске. Процесс был начат этой женщиной, хотя и несколько торопливо. Мне остаётся лишь верно завершить его. Возможно, я совершаю этим преступление пред Его волей, но ведь никто не запрещал мне следить за Игрой на чьей-нибудь стороне, верно?

Готов спорить на что угодно, если он не попытался подмигнуть мне. Правда, с его глазами сделать это почти невозможно, но мерцание, поменявшийся накал их вполне мог сойти и за подмигивание.

Безусловно, всякая игра предполагает небольшой тонкий ход, предварительную подготовку, даже проигрывание возможных ситуаций заранее. Это я понимал. И хотя всего предугадать нельзя, а под стол не спрячешь суфлёра-шпиона, подающего нужные карты, заготовленные в рукаве козыри могут переломить ход игры.

Маакуа вновь бросил для Келли через плечо:

— Ваше бессилие нельзя назвать ни зазорным, ни постыдным. Ведь это Его замысел. И не твоя вина, женщина, что вы, люди, не в силах понять всей его глубины. Тебе взаймы даны некоторые могущество и сила. И мне приятно видеть, что ты используешь их именно так, как Он и предполагал. Не кичась и не разбрасываясь, ибо понимаешь, что нет ничего беспредельного в смертном Сущем…

Раскрывшие рты Джи, Чик и Фогель не смели и дохнуть. Перед их глазами беседовали о высоком двое, будто позабыв о существовании остальных.

Но Маакуа уже повернулся к ним:

— Волею Упорядоченного и Высшего вам, без вашего ведома, было дано право оказаться причастными и выбирать. Судьбу не выбирают, как принято у вас говорить, и всё же… Смерть и честь в глазах Творца, или бесславие и проклятие памяти Вселенной. От того, что вы выберете, зависит не только судьба вашего Дома, но и сам смысл дальнейшего существования ныне имеющегося состояния Материй. Именно сама возможность сохранения нынешнего порядка вещей. Я знаю, что Его призрение на вас не всегда было полным, не все ваши мольбы были слышимы Им в грохоте сил Упорядоченного. И воля Его, приведшая вас к алтарю жертвенности, не всем из вас может показаться доброй, а доля — завидной. Но выбор пал на вас, и вы оказались причастны. Не мне осуждать или одобрять ход Его мыслей, которыми Он руководствовался, отбирая вас из огромного множества вариаций. Очевидно, Он счёл, что в вас в достаточной степени присутствуют все или многие необходимые для этого черты, присущие детям Его. Пороки и добродетели, что замешаны в вас, и есть основа Выбора, как я думаю. Тот набор душевных факторов, сущности которых и должны были принять участие в Противостоянии. Как дополнение или противовес к выбору Им того, кто "назначен ответственным" за расстановку акцентов в череде событий. По воле Его этим Избранным оказался не я, а тот, — Первый при этих словах указал на меня, — кто носит близкое вам по моральному восприятию, по символу Надежды, но далёкое по истинному смыслу и трудное для понимания, имя, — Ангел…

…Я не полномочен раздавать какие бы то ни было обещания, или говорить от Его имени сверх необходимого, но в своих рамках я волен вещать от себя всё, что сочту необходимым. И от своего имени я прошу вашего решения. Так сложилось, что именно вам выпала доля принести свои тела в жертву. Ибо о душах ваших я спокоен. Ушедшие в небытие до вас сделали свой выбор безо всяких просьб, о чём вы недавно и узнали. Я же смиренно и покорно прошу вас, горстку жителей Земли: скажите своё Слово в защиту или обвинение Сущего… — Первый сбросил мысленные преграды, и остался перед троицей в своём истинном обличье. Это я понял по глазам тех, к кому он обращался. Когда прошло их первое оцепенение, Чик с трудом, но выговорил:

— Я знаю Вас, как ни странно. Вы — те, кто храните Землю. Наверное, Вы вправе теперь спросить с нас за все услуги…

Герхард и Ковбой, оправившиеся от потрясения, переглянулись: откуда Нортону известны и такие вещи?

А тот уже с привычной ему увлечённостью пояснял:

— Я видел древние гравюры хранилищ Ватикана. Тех, что списаны с наскальных рисунков Монголии. Вы — заступники Веры и Хранители тела Земли. Так вас называет надпись под рисунком. — Он смутился, поняв, что затеял разговор не ко времени. — За право лично взглянуть на оригинал изображения я заплатил немало денег…

Заметно нервничая, американец опустил взгляд и почти зашептал, хрипло и взволнованно, по мере развития мысли крепчая голосом:

— Я молод, но всё, что я видел и пережил за последний месяц, состарило меня на годы. Мне уже кажется, чего совсем недавно я за собою и не замечал, что жизнь действительно нельзя измерить ни деньгами, ни годами. Ни количеством выпитого или съеденного. Ни числом женщин, которых ты любил, и не дорогими вещами, что в один миг превратились на тебе в грязные лохмотья, — маклер грустно тронул свою майку, торчащую поверх солдатских штанов Роека. — Потому как моя собственная одежда, одежда человека со своими убеждениями и образом существования, выбиравшего из лучшего, оказывается, спокойно сосуществует на мне с простой одеждой того, кто охотно прострелил бы мне голову… И смог бы это сделать, невзирая на всю «крутость» занимаемого мною ранее положения. Вот такой парадокс. Сотни миллионов, связи, громкие мысли и слова о себе самом — и девять граммов дешёвого металла, уравнивающего мои шансы с любым из смертных… Так и с жизнью. Вся её ценность уживается с никчёмностью того, что нас в ней временно окружает. Нам кажется, что у нас есть будущее, есть возможности и перспективы, а выходит… Выходит, что вся наша жизнь — лишь прямая дорога к смерти, по пути к которой мы питаемся и дышим, чтобы просто не умереть ещё на дистанции. А по сути — какая разница для тела, когда оно перестанет двигаться? Потому как живого, человека никогда так и не накормить досыта. Я пытался… наесться, поверьте. И не в последнюю очередь моя вина в том, что пришельцы празднуют свой успех. Потому что своими руками и жадностью я вымостил перед ними широкий проспект.

Нортон с опаской глянул на Первого, словно опасаясь, что тот кинется наказывать его немедленно.

— Это я, вместе с неким Гарпером, помог тонхам обжиться и уютно устроиться на планете. Так что я здесь — один из самых ярких примеров несовершенства тела, жаждущего богатства и удобств, сытости и признания. Любой ценой…

Видя, что его не стали казнить на месте, Чик продолжил:

— Остаётся душа. Но и с ней — не всё ладно. Убеждая самоё себя в бессмертии, она больше всего страшится именно гибели своего вместилища. Вот как сейчас, — я понимаю, что за всё сделанное мною в недавнем прошлом мне придётся ответить, но меня гложет страх. Страх души за гибель тела. То есть уязвимой и капризной оболочки, доставшейся по разнарядке случая. Горшка, что может треснуть в любой момент от обжорства или чрезмерного усердия достичь чего-то большего. Стать, к примеру, красивой вазой… Странно получается, Хранитель, — умирая, душа уже не помнит о теле. Ей ничего не нужно из того, чем жило оно. Она ищет что-то другое, предав то, о чём ранее так пеклась. И её не накормить пирогами и удовольствиями, ибо немощности ни к чему прежние удовольствия силы. Она не пережуёт их, хоть тресни… Она — прах, как сказал Он. Так стоит ли горевать о щепоти так и не насытившегося за годы жизни праха, летящего по ветру, если не будет больше души, помнящей этот ветер, это солнце и эти небеса?! — Чик помолчал, и закончил:

— Я готов. Больше сказать мне нечего, увы…

Маакуа смотрел на Чика так, словно раз за разом его мнение о чём-то претерпевало существенные трансформации. Словно рассуждая сам собою, Первый говорил нам всем:

— Ты должен иметь Печать познания, не иначе, человек. — И повернул голову ко мне. Я кивнул.

Он вновь оглядел нескладную фигуру Нортона и произнёс:

— Как обманчива беззащитность робких соцветий, что прорастают сквозь точимые ими камни…

После чего под его взглядом молча и без колебаний взметнул кверху руку Джи. Несколько вальяжно, но честно:

— Согласен с ним, полностью.

В глазах же Герхарда читалось, что он примет свою долю такой, какой он абсолютно не понимал, но какой её уготовила для него судьба.

О моём мнении спрашивать не стоило. Я вообще всегда и теперь в частности испытывал непонятное мне самому ощущение. Внешне свободный и неподконтрольный, подспудно я чувствовал, что не принадлежу ни одному из обязательств. Никому не давая присяги или клятвы, я ни на минуту не сомневался, что выполню всё, для чего меня вырвали из Небытия. Странная и необъяснимая уверенность того, кого ни к чему конкретно не принуждали и не склоняли. Я словно был частью той силы, что просто не могла, не умела жить другим образом, по другим правилам. Вольно или невольно, но я был Его. До мозга костей. Каждая клетка моей сущности стремилась к тому свету, что брезжил предо мною, едва я начинал думать о том, что есть Он, и что Он лишь и есть Истина…

…Первый осторожно коснулся моей руки. Видимо, я задумался так глубоко, что моё «отсутствие» стало заметным. Я встрепенулся.

— Пора…

Он извлёк из складок балахона металлический футляр ломаной формы, раскрыл его… и следящие за его действиями Фогель и Нортон одновременно воскликнули:

— Звезда Давида!

Маакуа согласно кивнул. И действительно, — в раскрытом виде эта «конструкция» представляла собою общеизвестный знак, — шестиугольную «звезду» с углублениями по краям лучей и в местах пересечения образующих её двух пирамид.

— Здесь, на Земле, она известна вам, как "звезда Давида". Символ замкнутого движения и постоянства, благополучия и прямолинейности, она и в самом деле изображает звезду. Наш величественный и давно погибший Неаннтарр. Эта фигурка — всё, что осталось анаггеалам от памяти о родном светиле… — Конечности Первого высоко и неподвижно замерли над миниатюрным символом.

— Анаггеалы…ангелы, ну так да же! — Восторгу Чика не было предела. — Свитки не врут, понимаете?! — Он возбуждённо толкал в бок Ковбоя и Фогеля, что старались не пропустить ни слова, ни единого действия.

Меж тем анаггеал, — я услышал ещё одно его имя, — медленно и осторожно опускал узкие ладони к матово поблёскивающим линиям фигуры. По мере того, как приближались к «звезде» его конечности, та начинала светиться голубым сиянием, края которого источали непереносимо белый свет. Будто ореол, протуберанцы настоящего светила. Задержав «руки», как мне хотелось их называть, недалеко от пересечения острых граней, Первый спокойным и торжественным тоном произнёс:

— Печать первого Имени… Печать Долга. Дик Брэндон. Рекомый Воин, ценою собственной жизни остановивший Преобразованного, рекомого Спящим. И не допустившим последнего к смертоносному оружию. Умер в глубине планеты в полном одиночестве, предупредив многих других о грозящей Земле опасности от её собственного оружия. Аминь Воину и Долгу, Господа почитавшему…

Фогель опомнился первым. Он зашипел мне испуганно, словно боялся опоздать:

— Мистер Ангел, дайте скорее Печать с этим Именем!!!

Я быстро вынул пояс, и Имя Брэндона легло из моих рук в вершину треугольника, что первой начала излучать белый свет. Полыхнув коротко бордовым, «сторона» в один миг обуглилась и впаялась в вершину «звезды». Могу спорить, что теперь её не вынуть оттуда всеми силами Мира…

По всей видимости, начатый однажды процесс прерывать было нельзя, и Маакуа продолжал, не спеша, но и не останавливаясь:

— Джимми Робинсон, житель Земли. Печать Раба. Преобразованный Словом, рекомый Спящим. Убит воином Брэндоном в схватке в глубинах планеты. Аминь мерзости Смерти и Рабу, Господа забывшему…

Второе Имя укрепилось в связи с его обладателем. Лишь не было света, — потускнев, «звезда» вобрала его с сердитым мерцанием…

Не знаю, чем руководствовался Первый, вызывая Имена именно в такой последовательности, но на его челе не было и тени сомнения. Мне на миг представилось, как нечто подобное когда-то производили древние Хранители и над коленами народа Иудеи. Словно прочитав мои мысли, Маакуа мельком взглянул на меня, коротким кивком подтвердив мои догадки, и продолжал:

— Печать третьего Имени… Печать Греха. Питер ван Гарпер. Житель Земли, рекомый Раскаявшийся. — Голос анаггеала на мгновение дрогнул и потускнел. — Умер мученической смертью, положив на алтарь Противостояния свою кровь, что есть вместилище Души. Да не последним будет Гарпер в чертогах Его! Аминь Стойкости и Греху, пред Господом спасённому…

— Чик Нортон, житель Земли. Печать Познания Сути и Правды вещей. Рекомый Мудростью наделённый. Аллилуйя Откровению и Познанию, Господом хранимому…

…Имя за Именем становились частью фигуры, и Прощением помянут был Рене, Верностью Фогель и Войной Доленгран, Властитель тонхов, которому Маакуа отвёл анафему перед Творцом. И предательство Роека, и я. Что было странно тем, что попало моё Имя в «список» среди ординарных, или даже преступных, личностей. Нет, не гордость душила меня, и не уязвлённое самолюбие. Чувство, что что-то идёт не так. «Стороны» послушно прикипали к своим местам, каждая уже по своему реагируя на соприкосновение с металлом фигуры, но смутное беспокойство не оставляло меня. Похоже, это понимал и Первый, но, по всей вероятности, он не смел прервать процесса, а потому упрямо вёл его, всё более мрачнея, если я смог правильно оценить эти нотки в его голосе и неуловимо изменившиеся черты «лица».

Оставались лишь два Имени, и их ячейки оказались аккурат внутри фигуры, напротив друг друга.

— Печать одиннадцатого Имени… Печать Покорности. Кафых Йерргы, род Тынуха, житель Земли…

Неожиданно засветившиеся сразу две ячейки поставили Первого в тупик. Он старательно повторил словесное описание, но ничего не изменилось. Не прерываясь, Маакуа перешёл на Имя Луессфаррам, рекомый Пра Хаара. Я озадачился и хотел было подумать, что это за гусь, но тут снова сработали всё те же два отверстия. Они горели нестерпимо чёрным, с отливом серебра, словно издеваясь или не понимая команд. Анаггеал поднял на меня глаза, и в собственных мыслях я вдруг прочёл: "Оба. Оба Имени в ячейки, скорее!"

Не задумываясь более, я торопливо бросил «стороны» по ячейкам. Первый обеспокоенно зачастил что-то на незнакомом мне языке, потом приблизил ладони к фигуре так, что сияние едва пробивалось из-под них, подсвечивая конечности анаггеала снизу, даже стали видны его неровные и тончайшие кости, возле которых вились нитеобразные жилы. Маакуа словно пытался сдержать что-то, рвущееся на свободу из вязи периметра фигуры. Вен на кистях у Первого почти не было. Лишь одна главная артерия, в этом месте толще человеческой раза в три. Я бегло помыслил, что такая конституция должна быть оправдана лишь крайне суровыми условиями существования…

…Как если бы вдалеке запел свисток паровоза. Всё нарастая и делаясь невыносимым, он давил на перепонки сверхвысокими частотами.

Забеспокоившиеся люди привстали со своих мест, вытягивая шеи. Ещё ничего не понимая в процессе, им казалось важным, чтобы всё прошло гладко. Чик открыл было рот, чтобы начать задавать свои бесчисленные вопросы, Ковбой на него сердито замахнулся. Герхард растерянно стащил с носа очки…

И в этот момент в помещении ослепительно полыхнуло, будто рядом ударила молния. Первого отшвырнуло к противоположной стене. Его две обожжённые и обугленные конечности переломились, словно тростинки. Он тут же гневно вскочил, и второй их парой отломил оставшиеся беспомощные кривые ветки, в которые превратились и мешали теперь нормально двигаться, его руки. На улице натужно гремели двигатели модулей, сотрясая здание до основания фундамента. В убежище завопили и забегали, не понимая, откуда и что. Захлопали двери, топот множества ног приближался к нашему помещению. Нортон и Джи вскочили. Джи кинулся к оружию, опрокидывая ящики и натыкаясь на влетевших в комнату вооружённых мужчин. Чик яростно заорал, приказывая всем "залезть обратно и не высовываться". Очевидно, парень смекнул, что к нам пожаловали такие гости, встречать которых лучше дальнобойными орудиями. Он кинулся внутрь подвала, кого-то хватая по пути за рукава и таща за собою.

Передо мною вырос подслеповато моргающий Птичка. Он едва держал в обеих руках мой неподъёмный чехол. Успев бросить ему что-то вроде «спасибо», замечаю, как из бездонных складок балахона Первый извлекает странной формы меч, отдающий серо-синим. В следующий же миг от исчезает за входной дверью. Мне не нужно было дважды повторять это безмолвное приглашение, и я присоединяюсь к его компании.

…Площадка перед домом и вся маленькая площадь ратуши полны тонхами, как матрац нищего клопами. В отдалении, видимые сквозь прутья ограды, стоят несколько тяжёлых модулей, похожих на тупорылых кузнечиков. Судя по тому, сколько «пассажиров» они припёрли сюда в своих брюхах, десантные. Мы успели на улицу как раз вовремя, и первых уродов, уже начавших спускаться по ступеням в подвал, я сметаю размашистым горизонтальным ударом. Маакуа безумствует уже где-то глубоко в гуще пришельцев, — там слышится визг его удивительной стали. А потому на мою долю достаётся пока выбить обезьян со двора. Похоже, что их, как мух на навозную кучу, слетелось сюда не менее пяти-шести сотен. Меня сильно теснят, и никак не удаётся развернуться оружием в полную силу. Отбивая многочисленные удары Сильных, летящие в меня со всех сторон, умудряюсь-таки расчистить себе небольшой пятачок. Успеваю увидеть, что у тонхов какие-то стеклянные глаза. Уж не знаю, что курят или жуют это ребята, но то, что находятся они под влиянием чего-то понуждающего к безумству атаки — по-моему, факт. Такое впечатление, что они повсюду. Уклонившись от летящей за спиною секиры, перебиваю коварному негодяю хребет, чтобы на следующем же, обратном замахе, приторочить ещё одного «резвого» к бутовой стене здания.

Численное превосходство начинает сказываться, и мне приходится действовать вдвое быстрее, пуская в дело обратный хват и древко. Опрокинув небольшой «заслон», выстроившийся на моём пути, с рёвом устраиваю «мельницу», чувствуя, как начинает гореть сердце…

…Едва меня «прихватило», дело пошло на лад. Я резко ускорился и перестал чувствовать вес торенора. Перед глазами замелькали оскаленные морды, отрубленные лапы и головы, рассечённые тела…, и вскоре я вырвался на площадь. Подходить ко мне в пределах двора было больше некому. Но уже при первых шагах за ограду меня окружила чёртова прорва этих стервецов, и дабы не пропустить веселье, пришлось задать им перцу. Я потерял Первого из виду, лишь время от времени, то ближе, то дальше, до моего слуха доносились звуки свалки. Тонхи сражались и умирали молча, с каким-то особенным ожесточением, которого мне до этого встречать не приходилось. Моё лицо заливала их вонючая кровь, ноги мои скользили по утоптанному, влажному и скользкому от их внутренностей снегу, а их всё не убывало. Бешенство застило мне разум, но я с удивлением видел, что сегодня они не то, что не бегут, — даже не думают отступать. Похоже, они всерьёз задались целью остановить меня именно сегодня. Вырвавшись из наиболее плотного кольца и усыпав снег их трупами, замечаю, что над толпою, густо облепившей Маакуа, всё реже и реже взмывает его меч. Заорав, начинаю прорываться туда, сметая по пути набегающих одиночек и лавируя между теми, кто пытается меня окружить. В голове молотом стучится странная мысль: "Этого не может быть! Я — не смертный, им не убить меня, не одолеть!". Но что-то гаденькое шепчет мне в ухо, жадно слизывая мою собственную кровь с разрубленных рук и рёбер:

— Всё это лишь вопрос времени и усилий твоих врагов… Наверное, существует предел числа ран и размеров повреждений, которые способно безнаказанно перенести твоё хвалёное могучее тело? В конце концов, тебя ведь можно изрубить на куски… Живые, вечно трепетные, но валяющиеся в разных концах города… Или ты сам сползёшься, по частям?

Этот голосок заставляет меня ещё яростнее работать секирой, на пределе собственных сил. И всё же я чувствую, что понемногу, помалу, но сдаю. Там, куда я стремлюсь, возникла такая "куча мала", что я подозреваю — Первому не выбраться. В тот момент, когда мне начало казаться, что я уже прорвался, чей-то почти не уступающий моему по скорости и силе удара торенор преграждает дорогу моему замаху. Чем спасает жизнь паре уродов, которых я уже записал в покойники. Едва только взглянув на молодого могучего тонха, разодетого "не по Уставу", понимаю: Доленгран. Собственной персоной. Я притормаживаю. То же самое делают простые воины врага. Быстренько растекшись по сторонам, организуют чёткий круг. Как же — господарь подраться вышел. Не успеваю я закончить мысленную тираду и перейти на словесные оскорбления, воздух передо мною взрывается каскадом ударов. Такое впечатление, что на меня навалилась разогнавшаяся лопастями до крайности ветряная мельница. С изумлением замечаю, что Наагрэр (да, мне кажется, так и кличут эту царственную мартышку) хорош. Очень хорош! И украдкой признаюсь себе, что мои невесть откуда взявшиеся умения, вложенные в меня заочно, едва ли не уступают его ежедневным упражнениям и наработанному в этом деле опыту. Который ничем не заменишь, никакими «подарками» свыше. Однако выбора у меня нет. Короткая заминка тонхов, связанная с их перестроением, дала моему телу шанс выровняться. Уж не знаю, заметил ли это атакующий меня Властитель, но его, по всей видимости, смутить трудно. И я по-прежнему лишь защищаюсь. Как иногда бывает, помогает странность. В моей голове неожиданно возникает образ барабанщика, бьющего прерывистое стакатто. И я понимаю, что это мой шанс. Перехватив древко поперёк, устраиваю выскочке "пугливую бабочку". То есть в рваном, непостоянном ритме вращая пяткой и лезвием, заставляю Доленграна отбивать крайне неудобные для него удары. На что начинает уходить уже масса его природных сил. Крайне новая, и неудобная даже для опыта тонха, техника. У вас нет барабанщиков, господа?! Ну, так после того, как я распластаю на балык вашего царька, вы их в спешном порядке и неисчислимом количестве заведёте… Там, куда вам скоро придётся свалить отсюда. Это вам не пряниками на «сухую» давиться, молодой человек! Властитель слегка растерян, он вертится пригоревшим ужом, но я уже вижу, как замедляется ход его рук, как становятся неуверенными и ватными ноги, не успевая менять положение при переносе защиты "с веса на вес". Он всё чаще ошибается, и всё шире эта ненавистная вертикальная полоска кошачьих глаз…

Внезапно Доленгран, далеко отпрыгнув, совершает широкий полный круг торенором, выкрикивая гневную команду, и уже я, немного провалившись, вынужден выносить свою голову из сектора поражения его оружия. Иначе лежать бы ей на снегу, потерянно моргая залитыми кровью зенками…

Стоявшие в круге тонхи перехватывают тореноры, и я понимаю, что лавины из полутора-двух сотен мне не сдержать. Но едва делают первые шаги самые нетерпеливые, как откуда-то из неведомого далека, неторопливым и пугающе знакомым цоканьем и уханьем, по слуху врезает размеренная дробь…

Что бы там не говорили про устройство и конструкционные особенности тонхов, их головы и тела лопались под шинкующими их крупнокалиберными пулями не хуже куриных яиц. Особенно с такого расстояния. Срывая ногти и надрывая животы, бедные мужики успели за короткое время выдернуть из гнёзд над воротами убежища могучий пулемёт. Выперли его из подвала, протащили немного по площади, втихую приблизив к месту сражения, насколько хватило сил и смелости… Это метров сорок-пятьдесят. Увлёкшиеся навалом на нас с Первым тонхи забыли про людей, да они и не нужны были им вовсе, как я понимаю. А потому люди ухитрились зайти, как это у нас называется, с тыла. И теперь дурная машина смерти с расстояния в чистые семьдесят пять метров очищала пространство вокруг меня с усердием новой, соскучившейся по работе газонокосилки. Первым опомнился всё тот же Наагрэр. Надо отдать должное ему и его воинам, они не дрогнули. Собрав в единый кулак всех, он направил поток чёрных тел по двум направлениям, — в сторону не умолкающего стрелкового оружия и в мою, естественно, сторону. И сам возглавил наступление на стрелков. Насколько я могу судить, там, в стороне, даже бросили почти без противников Первого. Присоединились к атаке на пулемёт. И он, шатаясь и всё медленнее отмахиваясь мечом, остался наедине с как-то подутратившей энтузиазм сотней. Но он держался, и я не мог не поражаться его выносливости и умению сражаться. Потому как вся площадь вокруг Маакуа была черна от тел тонхов. Незнакомые с нашей тактикой боя, тонхи упрямо пёрли на пулемётное «гнездо». Нам удалось оттянуть их довольно далеко от здания и подвала. И хотя ряды их атакующих понемногу таяли, — скорострельность сей могучей пушки оставляет желать лучшего, — сохранялись все шансы, что расчёт сомнут, и наша неожиданная поддержка захлебнётся. Тонхи бежали куда быстрее простых людей, и они стремительно сокращали расстояние. Приготовившись к столкновению с набегавшими на меня воинами, я успеваю увидеть, как мужчины, бросив пулемёт, торопливо скрываются в подвале, а навстречу катящейся лавине Сильных изо всех сил, зайцем, бежит сухая фигурка. Бежит, словно от этого бега зависит его жизнь. Пожалуй, в своей жизни я не видел такой скорости от человека. И когда в сознании запоздало мелькнуло узнавание, было уже поздно. Человек остановился. Почти точно посредине ратушной площади, замерев в ожидании и высоко, торжествующе смеясь, в обеих руках подняв над головою такие знакомые мне цилиндры…

Хубер. Не прошло и часа, как парень принял свою, «приписанную» ему предначертанием, долю…

Подлетавшие к нему тонхи, что при бегстве стрелков несколько сбавили шаг, так и не поняли, что случилось. Среди них негромко хлопнуло, как будто открыли бутылки с шампанским, окрестности заволокло плотным сизым дымом…, - и в этом дыму пропали все, — и Джи, и Сильные…

Незаметный, но непрерывно дующий ветерок подхватил, и медленно, но неуклонно потащил облако в мою сторону. И я, уже вступивший в ожесточённую рубку, решил, во что бы то ни стало, принять его на себя. Для чего я постепенно отступал вправо, стягивая за собой всю повисшую на мне свору, а потом вдруг усилил натиск и заставил тонхов немного откатиться назад. Туда, где со спины их неторопливо и незаметно стал приобнимать коварный туман…

Я нажал, схватка завертелась колесом, я выскочил из всё сжимавшегося кольца, разворачивая за собою раздражённых моим «неспортивным» поведением тонхов, и в несколько прыжков, срубая по пути наиболее активных, втянул их в смертельные клешни этого «тумана». Вылетев с обратной стороны, я остановился и перевёл дух. Вслед за мною из этого смога выпало лишь несколько мёртвых тел. Земная отрава и валила их, как мух. Мухи вы и есть, ребята! Ликующе взревев, я обернулся, ища глазами плацдарм Первого. Тот, словно вросший в сугробы гриб, слабел, но не сходил с места, продолжая устилать всё поле трупами Сильных. Маакуа скорее бы умер, чем позвал на помощь. Хотя я не был уверен, нужна ли она Бессмертному. Или он может оказаться так же уязвим? Тут я вдруг увидел, что несколько групп тонхов спешно разворачивают в сторонке сети, и последние сомнения оставили меня. Обычные ловчие сети, коими пользовались на Земле с незапамятных времён, вполне способны доставить Первому массу неприятностей. Можно быть бессмертным воином, но быть неумирающим пленником — задача не из приятных. Хотя и бессмертие — понятие весьма относительное. Жизнь по частям, как конструктор в коробке, — сомнительное удовольствие.

…Мой удар в спину привёл обезьян в замешательство. А поскольку я влетел в самую гущу, то стал собирать крайне щедрые урожаи. Несколько секунд тонхи ещё держались, потом я опрокинул и смял их середину, остервенело пройдя сквозь их строй, как комбайн, разметав их по флангам, растянув строй. Первому стало дышать свободнее, он шире взмахнул мечом…

Тонхи дрогнули и попятились. Всё ещё огрызаясь, неполная уцелевшая сотня попыталась сплотиться, но мы как-то разом заскочили с флангов, задвигались злее… В образовавшейся свалке и метаниях одуревшей толпы со стороны на сторону, тореноры больше мешали друг другу, чем рубили. И когда широкими замахами косаря я хорошо прополол левый фланг, Сильные не выдержали. Они начали отступать к модулям. Ещё несколько удачных выпадов с нашей стороны — и сражение превратилось в избиение. По горло в их «крови», мы быстро и яростно, не останавливаясь ни на секунду, вырезали их, как поголовье скота. Последние минуты боя я помню смутно. На пределе всех сил, едва держась на ногах, я рубил, как заведённый, не понимая даже, что тонхи больше не обороняются, а пытаются погрузиться в модуль. Пока Маакуа добивал последних, я без сил сидел на раскисшем до состояния слякоти снегу, приобретшем цвет сероватой горчицы. Отступивший было со своих позиций мороз тут же набросился на «обработку» поля сражения, и буквально на глазах снежная шуга превращалась в хрустящие под ногами мини-торосы, когда я смог, наконец, подняться, опираясь на торенор, и направиться к чистящему снегом меч Первому.

Заметив моё приближение, он кивком головы указал мне на осиротевшие модули, в раскрытых настежь люках которых громоздились мёртвые тела:

— Мыслящий не дремал. Он слушал, слушал пространство. Так же, как и я. И вот результат. Впрочем, с часу на час им станет не до этого. Матка больна, Сильные впервые попали в такую ситуацию.

Видя моё непонимание, он пояснил:

— Гарпер оказался носителем губительного для корабля вируса. Та субстанция, которой надеялись воспользоваться сами тонхи, сейчас — безо всякой очистки и нейтрализации — бродит, внедрённая мною, по главному органу Матки, превращая её клетки в дряблую слизь. И если им не удастся справиться с этим, и справиться быстро, не видать им возрождения расы, Аолитт. Им остаётся одно, — разделаться с нами. И попытаться поднять корабли в атмосферу, чтобы избежать возможного удара человечества. И при всём этом умудриться дать полнокровную жизнь тому, чей «зародыш» они уже нашли и приволокли на борт. Только так им худо-бедно удастся сохранить хотя бы половину своих воинов, что уже выползли из своих «коконов». Остальные обречены. Но и в этом случае они попытаются стереть человечество с лица планеты. Для возрождения Луесса, — Маакуа придирчиво осмотрел оружие и убрал его под балахон, — им придётся пожертвовать одним из кораблей. Я надеюсь, это будет именно Матка. После чего она станет мёртвой рухлядью. Но я допускаю мысль, что возрождённый ими Хаара даст им часть своей силы, позволяющей завершить процесс Становления воинов силами одного корабля. Это будет означать, что воинство тонхов проснётся всей массой, но значительно ослабит самого Луессфаррама. Что из этого даст нам наиболее вероятные шансы выстоять, сказать трудно. — Первый накинул на голову капюшон и не спеша двинулся в сторону ратуши. Я угрюмо топал в некотором отдалении, досадуя, что столь необходимые мне знания приходят вот так отрывисто и скомкано, на ходу, и при столь стремительно развивающихся событиях.

— Процесс восстановления самого Пра они завершат максимум в трое земных суток. После чего встанет вопрос о том, что делать с Землёй. — Анаггеал остановился и повернулся ко мне. — После того, как я убил троих Вопрошающих и «накормил» Матку заразой, они обложат Хранилище Хаара так, что к нему не проберёшься. Туда стянут всех, кто в состоянии сражаться. Мне пришлось выбирать, — или смерть Матки, или спокойное пробуждение Сильных. Однако я никак не мог даже предположить, что Мыслящий так быстро отыщет Луесса! — Мне показалось, что он вот-вот топнет в сердцах ногою. — По большому счёту, узел затянут так, что как ни крути, у тонхов на всё хватает времени. Пусть вмешательство в их планы и усложнит им задачу, но не настолько, чтобы совсем сорвать их. Мне приходится признать: Он закрутил всё настолько мастерски, что я пребываю в некоторой растерянности. Появление Хранилища со спящим телом Пра спутало многие мои планы. Чтобы погибла Матка, требуется около пяти — семи земных дней. Чтобы «восстал» Хаара — три. Чтобы анаггеалы высадились на Землю — четырнадцать, не менее. А чтобы распылить кору планеты на атомы — менее часа. Могущество Луессфаррама не беспредельно, но даже его возможностей вполне достаточно для того, чтобы придать кораблям необходимую для этого мощность. И если не вмешается ещё какой-либо сторонний фактор… — Маакуа умолк.

Я потёр подбородок. Что-то раздражало меня во всей этой истории:

— Выходит, моя задача — прибить божка, твоя — обеспечить высадку соплеменников и вырезание тонхов. Задачи остальных Причастных — мелкие действия, призванные максимально насолить тонхам, путая их карты.

— Не совсем мелкие, Высокий. Просто мне не дано знать, когда и в какой мере сработают те или иные факторы. К примеру, сегодня мы оба устояли далеко не в последнюю очередь потому, что Джи пожертвовал собой… — Он смотрел на меня укоризненно, ей-богу! — Приняв Имя, он исполнил то, для чего и появился на свет. Осознав, наверное, в последний момент, что именно ему следует сделать. И сделал это. Не раздумывая и не вдаваясь в рассуждения. Без этого поступка многое могло закончиться для нас с тобою и для всего грядущего не так, как должно было бы. Верно? Так можно ли считать это мелочью, Аолитт?

Я не смотрел на него. Нет, меня не душили смущение или неловкость. Просто собственные не столь оптимистичные мысли не давали мне покоя:

— Ты прав. Прости. Значит, всё предопределено? Значит, в Его замысле всё происходящее, все жертвы и поступки смертных, как и наши с тобою, — всё естественно и предначертано? Тогда складывается странная картина, — помогая нам в малом, Он допускает наш проигрыш в большом?! Как быть с тем, о чём ты сам говоришь: что бы мы ни делали, тонхи всё равно сумеют выкрутиться? Им на всё хватает сил и времени…

Маакуа пристально изучал мой профиль, затем издал странный звук, похожий на человеческое хмыканье, и мягко произнёс:

— Когда я разговаривал с обречённым Питером, я позволил себе выразить надежду на то, что человечество найдёт в себе смелость на решительный поступок, предполагающий попытку самостоятельно отстоять право на существование. И если мне не изменяют мои чувства, эта попытка будет предпринята…

Смутно догадываясь о том, какой ответ услышу, я, тем не менее, спрашиваю:

— Ты имеешь ввиду возможность объединённого противостояния?

— Не противостояния. Атаки. Именно атаки человечества на источник собственных проблем.

Всё это казалось смехотворным. И абсолютно нереальным.

— Это будет очередное уничтожение землян. Мне кажется, что, не сумев сделать ничего путнего, люди дойдут до отчаяния, и в ход пойдут ядерные боеголовки. Так что мы сами изведём себя в угоду тонхам и им на радость…

Серые небеса хмурились, словно недовольные обрисованными мною перспективами.

— Возможно, так оно и будет, если для того, чтобы покончить с Сильными, не останется других альтернатив. — Первый пожал плечами. — Он не дал нам с тобою права и возможности решить всё и за всех единолично. Ни ты, ни даже я ныне — не всесильны. Так задумано Им самим. И против этого бороться бессмысленно. Слишком долго Земля пользовалась незримой благодатью, расслабив собственных обитателей до состояния беззащитных детей…

Я вспыхнул неожиданно и зло:

— По-твоему, великий эксперимент продолжается?! И чтобы выиграть для кого-то, поставившего на нас, Игру, нам любою ценою следует обвалить самими себе на голову чан кипящей смолы? Во имя чего Ему потребовалось всё это начинать, чёрт побери?! То, что я невесть откуда знаю о нас самих и о реальностях Сущего, нравится мне не больше, чем тебе, — бессмертному и непобедимому, — состояние собственной беспомощности! Но для чего всё это было затевать, для чего было столько сотен тысяч, миллионов лет давать нам возможность вольготного, как ты говоришь, существования? Чтобы, в конце концов, поставить нас чуть ли не перед фактом необходимости планетарной катастрофы, перед фактом собственного ничтожества, несостоятельности и слабости? И этим ещё и заставить нас добровольно закопать самих себя под слоем радиоактивного пепла! К чему весь этот фарс?! Почему бы не дать пустому человечеству в рыло просто так, безо всяких там игрищ в выживание и в совершение непосильных для него подвигов? Почему не признать нас изначально ни на кой хрен не годными, и не вымести поганым веником, раз есть более достойные, более живучие и могучие расы? Пусть бы и жили здесь более достойные и закалённые! Смысл — в чём он? В том, чтобы сделать Землю "пупом Вселенной"? Всеобщим кинотеатром, на экране которого показывают остальному Упорядоченному захватывающую драму? Не спросив при этом тех животных, что везли сюда в клетках, и избранных ныне в качестве бесплатных актёров, о том, — а нужно ли им будет всё это в дальнейшем?! Такое ли для них это было счастье — обретение вместо блох разума, если вслед за этим их ждали масса передряг и страданий, связанных с тем, что они осознали себя, как единицу чего-то другого, отличного от прежнего, существования? На кой чёрт всем вам было так необходимо делать из нас мыслящих и говорящих собак?! В угоду чему? Или кому? Чтобы на нашем же примере показать Миру саму возможность и необходимость соблюдения не совсем понятных самим этим «собакам» каких-то устоев и принципов Сущего?! Вот это и есть основная цель «эксперимента», как я понимаю! — Меня несло. Будто из прошлой моей жизни ворвался и на время поселился во мне столь родной и привычный когда-то протест.

Первый молчал. Он даже не пытался спорить или начать что-то мне внушать. А меня трясло от внезапно нахлынувшего негодования:

— Скажи же мне, Маакуа, — тот, кто лицезрел Его самого в сиянии и великолепии, — это ли Любовь? Это ли проявление привязанности и заботы? Мы, столько веков подыхающие от нищеты, голода и болезней, столько тысячелетий страдающих от несправедливости и жестокости, теперь ещё и вынуждены растянуть свою нежную шкуру, чтобы прикрыть её безразмерную дыру, в которую нагло и напористо лезут те, что не в пример сильнее и древнее нас? Мы, что едва научились выговаривать имена созвездий, которые, в свою очередь, способны уничтожать те, кто и возложил на нас сие непосильное бремя? Что из того, что здесь есть я, есть ты, а где-то у чёрта на Куличках — твои непревзойдённые в драке соплеменники, которым ничего не стоит превратить даже тонхов в удобрения для наших полей? Раз это ничего не решает. Куда ни кинь — всюду нас опережают на шаг, на два, на сто! Что вообще происходит? Такое ощущение, что Земля — это заколдованное, проклятое место. Место крушения всех надежд. Что для её обитателей, в течение всей их жизни. О чём бы они ни просили в своих мольбах Небо. Что для тех, кто в Силе своей не знал ранее поражений. Эдакая клоака несбыточной мечты, наказание ещё при жизни… Только не вздумай говорить мне глупых фраз о том, что кого любят, того и секут больше всех! В своей земной юдоли мы и сами наговорили друг другу подобного, в утешение, предостаточно. Почему не сработал твой ритуал? Ты можешь объяснить мне хотя бы это? Лично я, после твоих слов, уже сомневаюсь, — а есть ли вообще способ решить все эти дурацкие проблемы, выиграть хотя бы одну партию в этой жестокой игре!

Первый был явно подавлен моей вспышкой. Я понимал его. В своём святотатстве я зашёл достаточно далеко, и будь его воля, он набросился бы на меня с мечом. Складывалось впечатление, что ему никак не удаётся собраться с мыслями. Я терпеливо ждал. Снова пошедший снег усердно покрывал усеянное трупами пространство площади. Высунувшие из убежища носы люди уже копошились в отдалении, разглядывая тела поверженных Сильных и несмело заглядывая внутрь модулей. Отчего-то никто не спешил подойти к нам, видимо, слыша гневную интонацию моей речи. Наконец, анаггеал словно проснулся:

— В твоих речах звучит истинный Человек. Впрочем, иного мне и не следовало ожидать. Именно человека и выбирал Он из числа всех. Именно поэтому на твоём месте не мог быть я. И потому мои силы Им же и были ограничены. Потому как только вы сами должны доказывать свою состоятельность. Да, вы слабы, Высокий. Но разве ты не понял, что уже тем, что Им в помощь твоим бывшим соплеменникам придан ты, вам оказана огромная поддержка? Можно сказать, во многом непозволительная, не свойственная вашим природным возможностям. Противоестественная. То, что вы называете волшебством, чудом, и на которое многие из вас всю жизнь только и уповают. Разве не есть оно в тебе? Уже этим Его помощь противоречит реалиям вашего мира. Помощь, дающая в руки человечества оружие, намного превосходящее все ваши собственные способности…

Я поперхнулся удивлённо:

— Погоди, погоди… Если ты заметил, я не в состоянии перебить всех Сильных. Как бы ни хотел. Мы еле одолели тех, кто сейчас лежит здесь! Ты сам, что и говорить, был на грани. Так каким таким образом я могу считать себя панацеей, если только самопожертвование Ковбоя дало нам шанс уберечь свои головы?

Маакуа улыбнулся.

— Дело не в твоих физических возможностях. В твоей сути. И если тебе угодно услышать, то я скажу прямее…

Он зыркнул на меня своими глазищами и нехотя бросил:

— Высокий, всё в этом Мире имеет цель, соответствующий «изделию» определённый ресурс и прямое предназначение. Ты не рождён сражаться с тонхами. Это прерогатива тех, кто сдерживал их с давних пор. И лишь им, в массе своей и мощи, по силам такая задача. Ты сотворён для того, чтобы повергнуть лишь одно существо. А вот каким образом ты сможешь сделать это, руководствуясь какими факторами и образом мышления, не дано знать даже мне. Всё, что я могу делать, идя в противовес Его воле, я делаю. И прости за прямоту, — даже это вмешательство Он может поставить мне в вину…

Я переваривал сказанное недолго. И так мне с самого начала была вполне понятна изначальная моя цель. Просто не так приятно услышать от других то, о чём и сам ты давно догадывался:

— Одноразовый солдатик для одного боя. Деревянная пушка на один выстрел. Вовремя и к месту поданная спасительная салфетка… — Первый пялился на меня с осуждением. — Да не надо на меня так смотреть! Меня выбросят сразу же, как только во мне отпадёт необходимость, и так понятно… Ладно, правду я теперь знаю чётко. Не в этом даже дело. Просто как, спрашивается, действовать теперь, когда происходят столь странные вещи? Печати не слушаются ритуалов, тонхи падают нам на головы, как орехи в ветреную погоду. И, по-моему, они совсем перестали бояться. Помнится, их тянуло на горшок едва ли не сразу, как только они видели меня. А тут совсем распоясались, едва не затоптали… Шустрый Мыслящий припёр Хранилище на борт, и теперь, как ты утверждаешь, к нему не подобраться. Не пойти же прямиком к Сильным, не постучаться ж вежливо и не начать канючить, словно у секретарши перед укреплённым кабинетом босса: "Выпустите там ненадолго Хаару, мне с ним до зарезу покалякать надо"? Как же всё это напоминает мне набор обычных наших бытовых проблем в прежней жизни! Никакого чуда, ты прав, — мои рассуждения переросли в бурчание.

И в самом деле. Есть проблема, есть кому её худо-бедно, но решить. А вот как подобраться к тому, кто назначен ответственным за её возникновение?! Я вздохнул. Разрази меня гром, если всё это не напоминало мне банальную недосягаемость земного чиновника, пробиться к которому равносильно было боевому подвигу. Особенно если встреча с вами ну никак не входила в его планы…

От моих размышлений меня оторвало монотонное поскрипывание спокойного голоса Первого. Вот уж кого наверняка редко что-то раздражало и нервировало, так этого сухого сверчка. И едва ли когда мне доведётся слышать в его голосе визгливые нотки возмущения:

— То, что ты здесь, Высокий, тонхам и мне известно от Гарпера. Правда, они до сих пор пребывают в уверенности, что по их души явился именно я. То есть тот, кто преследовал их расу на протяжении тысячелетий. Это вызвало здоровую панику в их рядах. Однако Мыслящий, чью силу я недооценил, и который неизвестно каким образом утаил от прощупывания мною его мозга информацию о месте нахождения Хранилища Пра, — в то самое время, когда я убивал Матку, просуетился, и это отродье умудрилось разыскать и принести свою реликвию на борт. Как он заявил Наагрэр, в виде альтернативы их вечному пугалу. Тому, что зовут моим именем. Надо признать, его слова до определённой степени не так уж и далеки от истины. Теперь Хаара куда сильнее того времени, в которое мне удалось его одолеть. Но теперь его силу предстоит сломить тебе, Высокий. — Интересно, он на деле испытывал при этих словах скрытое удовлетворение, или мне это померещилось?!

— Когда я пристукнул тройку Вопрошающих, обихаживающих огромное тело Матки, и через каналы очистки воздушных масс впустил в неё горячий яд из жил Гарпера, мне пришлось поменять свой облик. Точнее, те настройки и внушения, которыми я оперировал ранее. Когда тонхи видели во мне Верховного Вопрошающего. Вместо носимого ранее мною образа главного из жрецов тонхов, к которому явно могли возникнуть вопросы, я затерялся среди рядовых воинов. И почти сразу же распознал беспокойство эфира, связанное с определением вами сути Имён, с их «привязкой». Скорее всего, это почуял и проныра Мыслящий. Поднявшаяся на корабле Сильных после гибели Вопрошающих тревога изолировала и Доленграна, и Мыслящего от любого общения. Думаю, они начали перетряхивать корабль сверху донизу в поисках того, кто смог убить их лучшие умы. Не знаю всех тех подробностей, потому как я тотчас поспешил сюда. А вслед за мною, но уже по другой причине, отбыли к этому месту и карательные группы тонхов. Во всём же остальном ты принимал уже личное участие. Мыслящий должен был верно распознать место твоего пребывания. Отсюда и вывод: он силён в том, что вы, люди, ошибочно называете магией. На деле это называется умением определять, «считывать» силу волнений силовых полей. Каждому предмету или живому существу свойственна своя, собственная и неповторимая, амплитуда их колебаний. Та «аура», наполняющая собою пространство, и чьи отголоски распространяются довольно далеко, а в некоторых случаях — и бесконечно далеко, от владельца. Как это происходило с вашими «святыми» и «контактёрами», пытавшимися беседовать с Пространством. А если к ним приложить аспекты воздействий всякого рода «посредников», связанные с манипуляциями этими колебаниями для установления связи с Сущим… Ну, тогда можно с огромной долей вероятности сказать, что обученные этому способны точно указать, где и какой объект находится в настоящее время. Более того, — сказать, насколько он активен. То есть жив ли объект, или он пребывает в состоянии смертной статичности. Насколько он удалён от точки связи с ним, приближается или удаляется. Ну, и так далее. В зависимости от вида производимой в тот или иной момент деятельности, любое существо выделяет колебания особенного рода, связанные именно с тем занятием, которому они присущи. То есть, если начать «волшбу», как выражаетесь вы, люди, эфир взрывается возмущённым «штормом». И знающему существу ничего не стоит верно прочитать несомую Пространством информацию. Как раз так, но исключительно по наитию, даваемому свыше, а не по истинному знанию Начал и Основ такого порядка контактов, действуют ваши «экстрасенсы». Так же, но по другой природе вещей, действовали ваши колдуны и знахари в более древние времена. Их обрывочные знания базировались на тех остатках сведений об этих вещах, что когда-то, в минуты откровения, были подарены им нами, но которые вы столь недальновидно загубили в себе на корню, вешая и четвертуя "еретиков"…. — Анаггеал говорил об этом с едва уловимой горечью. Было похоже, что существу со звёзд до некоторой степени обидно, что так бездарно пропал редкий дар, преподнесённый безалаберному и трусливому человечеству прошлого.

— Столь мощные всплески в эфире, что распознал я, и на которые кинулся голодной рыбой Мыслящий, на этой планете мог породить лишь ты. А уж отличить полярность этих возмущений для него — пара пустяков. Для Сильных ты — антипод. Который обладает настолько ярко выраженными характеристиками поля, что оттолкнуться от них невозможно. К тому же «стороны», что таскал с собою Роек, и которые имеешь в своём поясе ты, так же обладают способностью «фонить» на определённых частотах. Кроме того, неудача с Именами Кафыха и Луессфаррама говорит мне лишь об одном, — они соединены, спаяны нераздельно. Вероятнее всего, Хаара просто пожрал человека. Став с ним единым существом. Уверен, — он продумал этот ход заранее. Помеха подобного рода делает попытку завершения нашего Ритуала практически бесполезной. Как теперь быть с этим явлением, я пока не знаю. Что касается нападения Сильных…

Я могу с большой долей уверенности сказать, что группа разведки, состоящая из тонхов, первыми вышедших из фазы сна и опекавших ещё не набравших сил других воинов, вместо искомых Роека и Фогеля, наткнулась на тебя. Ты вырезал их незадолго до моего появления, но они явно успели сообщить свои координаты. По той скорости, что прекратилась связь с убитыми, Мыслящий понял, — их убило нечто могучее. Вот потому визит такого числа воинов, которым был дан приказ во что бы то ни стало попытаться уничтожить того, кто опасен, не заставил себя долго ждать. Даже если для этого атакующей группе придётся умереть до последнего. Тонхи не обсуждают приказов, даже если они носят характер абсурда. И, скорее, главной задачей для их прибывших сюда бойцов являлась вовсе не победа, а острая необходимость максимально надолго отвлечь того, кто творил здесь Ритуал, от его завершения… — Мы уже входили в подвал, где царило радостное возбуждение. Казалось, позволь людям накинуться на нас, — излияниям и восторгам не было бы конца до следующего утра. Однако мой мрачный вид скорее отгонял людей, чем располагал к проявлению ими благодарности. Странно, что в сутолоке и спешке «стол» с покоящемся на нём «реквизитом» даже не опрокинули. И Маакуа задумчиво взялся за остывшую и не проявляющую уже никакой активности фигуру. Два «камня» так и остались лежать внутри её переплетений, спекшись боками, словно два куска металла при коротком замыкании. Впрочем, Первый без видимых усилий разделил их, нечаянно высвободив в движении одну из пострадавших ранее конечностей. Перед моими глазами предстала одна из «рук», возрождающаяся, словно хвост ящерицы. Розоватая плоть, чьи пока небольшие размеры говорили о незавершённом процессе восстановления, выглядела здоровой и чистой. Будто и не была похожа некоторое время назад на дерево после пожара. Интересно, — отрастает ли у анаггеала так же и срубленная кем-нибудь голова? Меня отчего-то передёрнуло…

А тот снова уже начал свои неторопливые пояснения, как если б мы находились с ним уже не среди толчеи и возбуждённого шастанья человеческой массы, а в пустой аудитории:

— Мне кажется, что Мыслящий к тому времени тоже начал свой собственный ритуал с Хранилищем Хаара. Как раз по этой причине пересечение «конкурирующих» полей стало для него мешающим фактором. Возможно, ему по ходу дела приходится бороться и ещё с одной причиной, отвлекающей его от цели, не дающей выстроить Ритуал верно и последовательно. Мало того, что действия той девочки делали силовые потоки неустойчивыми, так ещё и какие-то другие причины наносили им существенный ущерб… — Первый посмотрел на меня, словно ища поддержки или ожидая моей догадки. Я непонимающе развёл руками. И дал понять, что никоим образом не могу себе представить, что же это за причины, по которым Мыслящий Сильных отправил тупо умереть и без того немногочисленное число воинов, полных настоящей двигательной и боевой активности.

Маакуа не спеша убрал под балахон «звезду», потом напряжённо прислушался и, как-то удовлетворённо качая головою, сказал:

— Я думаю, что в этот самый момент их усиленно атакуют. Что оставшиеся "на ногах" тонхи спешно покидают корабль и пытаются укрыться, рассеяться по поверхности. Поскольку гибель расы, не имеющей прежней возможности поднять почти исчерпавшие себя модули в воздух, не входит в их планы накануне великих событий. И что не успевшая взлететь Матка, вместе с кораблём прикрытия, теперь вынуждена сама решать сейчас триединую задачу: отбиваться от человеческой армии, бороться с недугом, блуждающим в её недрах, и спешно спасать, рождать того, кто способен принести тонхам перевес в битве. Люди выступили, Аолитт…

Я не поверил собственным ушам:

— Ты действительно уверен, что они решились на это безумие?!

Анаггеал пожал плечами и просто указал мне на дверь:

— Впрочем, тебе стоит, наверное, самому в этом убедиться…

Я растерянно пошёл к выходу. Едва оказавшись на улице, слышу далёкий и ровный гул, льющийся с недовольного всем на свете зимнего неба. Глушащий звуки снег всё же не в состоянии помешать мне угадать его источник. Ошибки быть не может. Так может реветь лишь эскадрилья истребителей и бомбардировщиков. Огромные, неисчислимые массы самолётов, пересекающих воздушное пространство Европы. И явно держащих курс в одном направлении.

Замечаю, что двор полон людей, напряжённо и с тревогой прислушивающихся к происходящему в атмосфере. Торчащие здесь же Герхард и Нортон возбуждённо переговариваются, время от времени указывая куда-то на север. Заметив меня, Чик отрывается от спора с Фогелем и рысит ко мне:

— Как Вы думаете, мистер Аолитт, что это такое? Новая угроза? Так вроде бы похоже на земной источник звука…

Отчего мне так тягостно на душе? Ждущие глаза Нортона жарко напоминают мне о том, что необходимо дать ему ответ. Скорее, я даю его самому себе, словно ломая собственную неуверенность и предубеждённость:

— Чик, я думаю, это наши воздушные суда. Земные самолёты. Всё, что у нас ещё есть. Сплошной стеной, в последнем порыве, они идут туда, откуда вернётся, в лучшем случае, лишь один процент из них. Воины Земли идут на смерть, Чик… Идут, чтобы победить или по максимуму с пользой умереть. И если на свете существует хоть толика справедливости, они умрут сегодня не зря… — Нортон вылупил на меня перепуганные и недоверчивые глаза. Он понял всё. Понял, что, скорее всего, это действительно последняя и отчаянная атака. Наша предсмертная атака. Попытка обречённого, придавленного безжалостным сапогом человечества, как можно больнее укусить напоследок топчущую его израненное тело ногу…

— Значит, они всё же решились… Они решились, Господи… Храни же их Бог… — Он задрал перекошенное от волнения лицо к небу, резко и быстро вытер выступившие слёзы грязным рукавом… И внезапно закричал, что есть сил, протянув маленькие ладони к затянутым облачностью высотам:

— Если Ты есть там, Всевышний…, если Ты всё же слышишь нас! Дай же им возможность сделать хотя бы что-то!!! Хоть что-то стоящее, слышишь?! Пусть им удастся как следует прижать этих тварей… Пожалуйста… — его голос перешёл в умоляющий шёпот, сорвавшийся на тихие рыдания.

Вокруг, насколько я видел, пришедшее понимание происходящего заставляло мужчин гневно сжимать кулаки и хмурить нервные лица. Человеческая масса, чья недавняя растерянность и подавленность внезапно переросла в решимость, с надеждой и мольбою взирала в ту сторону горизонта, куда величественно удалялся этот ровный и грозный звук. Мне подумалось вдруг, что все они уже горько, до боли в груди, пожалели, что не будут присутствовать на последнем акте трагедии, когда есть призрачная, но возможность посчитаться с тем, кто сделал из них жалких, лишённых разума и мужества, загнанных страхом животных. Во мне появилось устойчивое чувство, что нам пора. Туда, где в эти минуты будет жарче всего. Чувство, перешедшее в неудержимое жжение, в жажду действовать…

Чувство шанса. Его не спутать ни с чем.

— Чик, доктор!

Я сгрёб их, недоумевающих и грустных, в охапку, и потянулся к сфере. Словно заждавшийся зова вихрь, из белесой пустоты вынырнули призрачные контуры…

…Последнее, что успел я увидеть в снежном мареве, это огромные глаза Первого, резко надвинувшиеся из мельтешащего серебристого тумана, и прошедшие прямо сквозь меня…

 

Глава XIII

Верный был сильно изранен. Особенно удачное, но пока ещё одно из нечастых попадание в район внешнего экрана, прорвавшее защиту, закончилось тем, что находившиеся там воины оказались разорванными на крупные куски. Уцелевший поспешил с докладом к Ведущему, прося замену погибшему посту. Как непрерывно передавали из Главного Зала управления, ненавистные низшие, что навалились на тонхов всем скопом, словно обезумели. Невзирая на всё ещё довольно плотный и мощный заградительный огонь установок почти истощённого корабля, они вытворяли в небе своей планеты нечто невообразимое. Словно торопясь умереть, их допотопные, но назойливые летающие аппараты выстраивались в очередь к горлу тонхов. Расстреливая боезапас, вываливая из тел других медлительных машин пузатые разрывающиеся предметы и шипящие молнии, они, становящиеся бесполезным металлом, просто сами устремлялись на корпус Матки, навстречу безжалостно секущим их лучам силовых полей. Рассыпались прахом, едва касаясь излучения защитного поля, разваливались и взрывались в воздухе, но всё новые и новые их тучи, как стаи жадных, злых и неуёмных насекомых, рассерженных приходом непрошенного гостя в свои владения, закрывали поле зрения стрелков тонхов. И всё чаще, несмотря на густые и точные попадания защищающихся пришельцев, корпус их главного корабля сотрясался от разрывов на них машин, прорывающихся сперва поодиночке, а потом — уже и малыми группами…

В довершение всего защите приходилось перенапрягаться, отражая многочисленные, прилетающие откуда-то с поверхности моря и с отдалённых участков суши, мощные реактивные снаряды низших, что зачастую, не находя свободного пространства среди набрасывающихся с рёвом летающих машин, крушили их самих. Но в суматохе и горячке боя низшие, казалось, не придавали этому ровно никакого значения. Температура в отсеках боевого обеспечения Сильных стремительно росла. Стрелки и техники с опаскою посматривали на питающие орудия установки, а ад наверху лишь только начинал распалять своё ненасытное кострище…

Бессильные пока помочь собственным пилотам и оставшемуся на Земле кораблю, взирали с орбиты поражённые подобным безумием Сильные на то, как всё чаще и чаще на теле их обречённого временного Дома вспухают горячие соцветия свирепого огня. Они словно чувствовали на себе каждый такой удар. И содрогались всем телом всякий раз, когда Матке доставалось особенно сильно. В последние часы Матка вспыхивала часто и густо, и всё дольше играли на ней яркие сполохи. Очевидно, низшие начали применять неизвестные тонхам вещества, наделяющие металлы способностью возгораться. Материал корабля пока держался, но было всё ещё неясно, как долго неземные технологии способны противостоять неисчислимым атакам землян…

…Когда низшие устроили столь массированный налёт, Доленграну достало ума быть готовым к такому развитию событий. Ибо буквально за несколько дней до этого вспомогательный корабль был по максимуму возможного снаряжён для того, чтобы оторвать от поверхности планеты грузное тело, до отказа набитое своими сынами. Теми, кто был готов вот-вот встать в строй, и теми, кто уже стал полноценными Сильными. Около трети так и не успевших очнуться, а потому обречённых на смерть воинов, завоеватели были вынуждены оставить на занесённых снегом землях Норвегии и Гренландии, в чреве остающейся на растерзание войскам низших Матки. Это была необходимая жертва, ибо вместить всех поднимающийся в космос корабль был не в состоянии. И пришельцы пребывали теперь в состоянии шока. Их не то чтобы до смерти напугали армады низших, нет. Но возобладавшая в них вдруг впервые за многие поколения осторожность заставила не рисковать всем имеющимся в из распоряжении потенциалом расы. С одной стороны, где-то там, над незнакомыми тонхам пейзажами, грохотала и шумела в воздухе странная техника самих хозяев Земли, настырно и угрюмо спешащая со всех концов планеты к месту начавшейся битвы. А за пугающим своим ледяным покрывалом горизонтом, казалось, неустанно искал их жадными глазами неугомонный и беспощадный Маакуа… И теперь Сильные чувствовали себя неуютно вдвойне, отняв у страдающей на планете в бою и «родах» Матки значительную часть её и без того скромных ресурсов, едва позволивших оторвать Пристанище от поверхности планеты, и статистами наблюдая за разворачивавшейся внизу трагедией с безопасного расстояния. Оттуда, куда бессильны были подняться реактивное оружие и летательные аппараты землян. Оставив на Земле, в страдающем теперь от полученных ран, высосанном ими до предела корпусе корабля и в качестве резерва для отражения возможного прорыва, несколько тысяч «жертвенных» бойцов, Сильные предпочли уцелеть большинством. Сейчас они беспомощно парили пустоте, в то время как установки корабля лишь только начали напитываться силами, а потому тонхи не имели возможности поддержать огнём своего собрата. Низшие начали атаку так вовремя для себя, словно пронюхав об этом кратком периоде их бессилия. И так упредительно для планов пришельцев. С опережением их намерений, не дав Сильным обрести столь ожидаемого ими преимущества. Случись всё несколькими днями позже, земляне были бы обречены. Напитавшиеся для нескольких ударов накопительные секции Пристанища разметали бы силы людей ещё на подходе. И ещё через несколько дней Землю ожидал бы другой сценарий развития событий. Сценарий по Хаара. Отдавшего часть своей силы на возрождение флота и возможностей своих Детей. А сейчас… Сейчас энергии корабля едва хватало для самообеспечения и работы установок капсул. Как мыслил каждый из Сильных, по странному стечению обстоятельств они теперь сами напоминали ранее так напуганных возможной гибелью низших, что трусливо попрятали свои шкурки в норы, едва над их головами забрезжило восходящее солнце тонхов…

Самое неприятное и непривычное изначально состояло в том, что четыреста модулей, ещё способных вести бой и поднятых в воздух при первых признаках опасности, были заклёваны, растерзаны в клочья остервенелыми пилотами землян в первый же час сражения. Задавленные числом и каким-то стремлением людей «прибить» к поверхности планеты аппараты противника, отважившиеся сопротивляться тонхи погибли в головокружительной круговерти, устроенной проклятыми людьми в собственном небе. Разменивающих Их словно подменили. Трусость сменилась яростью отчаяния. Снежное поле обширного плато уже давно в несколько слоёв устилали перемешанные между собою обломки модулей и крошево летательных аппаратов низших, а они всё не унимались. И всё ещё поднимались в небеса, выходили в океаны и моря, с востока и запада планеты, спешащие к месту сражения всё новые ударные силы противника…

Доленгран открыто бесился. Последние события, происшедшие не где-нибудь, а прямо в его собственном Доме, доводили Наагрэр до состояния, близкого к злобному сумасшествию. Убийство Вопрошающих, невероятное исчезновение их Верховного, непостижимое бегство пленника, его гибель прямо в этом зале. Пропажа «вакцины», на которую так рассчитывал Ведущий, потому как тело мёртвого узника оказалось кем-то и так искусно высосанным… Причём настолько, словно его долго сушили в раскалённых печах. Лишённые влаги кровяные клетки, оставшиеся без питательной среды, мгновенно погибли, и более не подлежали восстановлению. И в довершение всех бед — начавшая болеть той же болезнью, что и дохлый низший, Матка. Чем на корабле массой в девять с половиной миллиардов тонн, можно «лечить» субстанцию, весящую более семнадцати миллионов тонн, Наагрэр не мог себе даже представить…

…Очередной, уже более мощный по сравнению с предыдущими разрыв, глухо отозвавшийся в недрах Матки, заставил Наагрэр обеспокоенно завертеть головою. Ему начинало казаться, что низшие вот-вот доберутся и сюда, в святая святых корабля. Туда, где под толщею нескольких ярусов сверх крепкого металла и органики, напряжённый до предела Мыслящий и единственный из уцелевших Вопрошающих прилагали неимоверные усилия. Переживая вместе с Пра Хаара муки рождения из бестелесной материи его живых клеток. Энергетическое тело корабля сопротивлялось их стараниям, словно ощетинившись против собственных владельцев и смотрителей. Возмущённо вздрагивая необъятными боками, живая плоть, собственно и называемая тонхами Маткой, отказывалась подчиняться и выдавать требуемые от ней синапсы и волны силы. Освободив её от всех остальных нагрузок, исключая насущные задачи обороны, Наагрэр и жрецы надеялись, что Матка перенаправит силы на нужное им действие. Она скупо и нервно бросала к ногам пытающегося вздохнуть божества осколки силы, преобразованной уже настолько, что недовольный Пра, с трудом усваивающий «неудобоваримые» потоки, стремился к выходу в мир наполненным физически изуродованными клетками. Он незаметно для себя наследовал генетические уродства и «болезнь» Матки. Установленный в особый приёмник кристалл то жарко вспыхивал рубиновым свечением, то вновь гневно остывал до состояния пепла. Мечущаяся в нём бестелесная сила, сотрясавшая собственную ненавистную скорлупу, словно в неистовстве молотила в стенки узилища могучими руками, нетерпеливо пульсировала и трубила, — то гневно и просяще, то переходя временами на нотки исступлённого бешенства раненого животного. То есть вела себя противоестественно относительно должного. Грани кристалла начала покрывать сетка мелких серых морщин, и Мыслящий бросал всё более тревожные взоры на напрягшегося в непосильном томлении и ожидании Наагрэр. Дух Хаара слишком спешил, требовал уже немедленной свободы и Воплощения, будто не в силах более переносить насилие чуждых ему веществ и сил над своей сутью. Словно предчувствую скорую агонию Матки, ведущую к её умиранию, к опасности замирания процесса становления, рвалась наружу неимоверная мощь божества. Торопила и страстно взывала к бессилию чад своих. Словно крушила и рвала нити, держащие его в плену непосильного ему небытия. Этого призрачного существования, не позволяющего сделать первый, нетерпеливый и насыщенный муками наслаждения, самим кипением Жизни, вдох, означающий таинство состоявшегося Рождения.

Купол Матки вдруг резко помутнел от скапливающихся под ним паров отработанных газов, что выделяла учащённо пульсирующая от непосильного напряжения плоть. Система очистки воздуха начала сдавать сбои, Матка стала «задыхаться». Её ресурсов уже не хватало даже для самообеспечения.

Вопрошающий забеспокоился. Метнувшись к пульту, он перевёл рукояти управления на предельную мощность, словно от отчаяния не понимая, что вещество, само себе обеспечивающее возможность существования, не в состоянии более угнаться за собственными нуждами. Будь вокруг него Пространство, оно ещё могло выровнять, уравновесить давящие на его плоть нагрузки. Даже свести к минимуму последствия "вакцины Маакуа". Почти полноценно и последовательно «родить» Хаара. Но здесь, на поверхности планеты, некогда представляющие собой гордость, размеры корабля оказались его же собственной ловушкой. Выжатая за тысячелетия сна и обременённая ненасытными аппетитами Сильных, Матка с трудом справлялась с удовлетворением их элементарных насущных запросов. Выпустить в мир сотни тысяч своих питомцев, обеспечить их дальнейшую деятельность энергией, защитой, а теперь, вдобавок ко всему, отдать последние силы спасению расы, заставив взмыть в космос несравненно меньший по размерам звездолёт сопровождения… Всё это перенести «душа», "мозг" и плоть корабля были ещё в состоянии. Прежде, чем окончательно умереть, «мозг» Матки мог бы попытаться бороться. С грузом времени, с полчищами землян…

Но груз чуждой мощи Хаара стал для него последним гвоздём, забиваемым в крышку его гроба. Начавшая болеть и страдать, живая масса не пожелала умирать от истощения раньше срока. В ней пробудились древние, как сама её сущность, инстинкты. Неукротимость родного сгустка, давшего ей когда-то жизнь, воспротивилась насилию над её жизненной составляющей. Гордый и непокорный Иузулл восстал в своей навеки оторванной, но генетически не забытой им, частице. Буйство божества, задевающего рывками своей силы чувствительные поля внутреннего мира Матки. Она не терпела открытого насилия так же, как её далёкий предок. И субстанция воспротивилась раздирающей её кору агрессии Пра. В забившейся в гневной ярости материи проснулось настоятельное и ранее тщательно сдерживаемое желание убивать. И убивая, выжить…

Прислушивающийся к какофонии кипящей снаружи бойни, Ведущий вдруг осознал, что звуки стали отдаляться, стихать. В то же время внутри корабля нарастал какой-то сторонний гул, источника которого тонх никак не мог поначалу понять. И лишь когда Мыслящий угрюмо и обречённо просипел "Установки отказались питать корабль", Доленгран словно прозрел. Это могло означать только одно: взбунтовавшаяся Матка направила всю свою последнюю мощь на поддержание собственного сопротивления, до предела ослабив защитные функции корабля…

Запоздалое понимание неотвратимости чего-то страшного и непоправимого уже настойчиво стучало в его висках, когда с одного из постов бесстрастный голос воина доложил:

— Противник спешно покидает зону атаки. Его бывшая на марше техника замерла в ожидании. С солнечной стороны планеты приближаются два объекта. Стартовая высота набранного угла полёта — верхняя граница стратосферы. Скорость полёта объектов — четыре скорости большого модуля. Ориентировочное время соударения с целью — четырнадцать земных минут…

Наагрэр впервые в своей жизни, и совсем как землянин, схватился за голову. Означать это могло лишь следующее: проклятые низшие запустили своё оружие полураспада атомных частиц. Не куда-нибудь, — сюда! И сделали они это в тот самый момент, когда Матка сошла с ума, фактически отключив и без того страдающую огрехами защиту. Словно они угадали ту минуту, в которую Сильным больше нечего противопоставить столь решительному и беспощадному нападению…

Оглядев безумными глазами помещение, Доленгран горячо выдохнул:

— Модуль…

Мыслящий протестующее замахал руками, как если бы говоря, что нельзя, ни в коем случае нельзя бросать здесь Хранилище. Но Ведущий и без него понимал это. Бросившись к пульту, он сначала набрал комбинацию тревоги. Сигнал последней надежды, означающий, что всё кончено. Чтобы зависший на орбите корабль начал движение к выходу из зоны планетарного спутника, от орбиты Луны, и готовил шлюз к приёму последнего летательного аппарата с этой крохотной планеты. Отойдя на безопасное расстояние, можно будет запастись энергией для большого межзвёздного прыжка. И гори она синим пламенем, эта чокнутая Земля! Пра Хаару, их настоящего Бога, можно будет оживить и в другом месте, и не в столь дурных условиях. "Богу придётся немного потерпеть, пока его дети уходят и уносят его самого из столь негостеприимного, непонятного и сумасшедшего мира, где всё идёт наперекосяк", — нечто вроде этого, почти на земной манер, подумалось ему в тот момент, когда его рука, в которой возникла его личная пластина, потянулась дальше, влево по пульту. Его раса будет жить, пусть даже и потерпев столь глупое за всю её историю поражение. И он наконец-таки оставит здесь, в этом порождённом им, Доленграном, аду, проклятого и вездесущего Маакуа. А значит, победит, вне всяких сомнений. Потому как, если что и способно окончательно убить не столь уж и неуязвимое существо, как Бог, так именно это…

…Ведущий вбил пластину в предназначенный для этого специальный разъём, что распознавал и принимал лишь пластины самих Наагрэр, и активировал программу через выползшие из глубин пульта сенсоры, приложив к ним ладонь. Хвала Бесконечности, бездушные логические машины корабля ещё слушались приказов. Нажатием сложного сочетания последующих кнопок и клавиш тонх быстро и уже злорадно активировал главные установки корабля на режим самоуничтожения. Для самого последнего удара. Удара, способного превратить планету в пригоршню сверхлёгких ионов. Погибая, злобствующая и безрассудно, слепо мстительная Матка, принявшая на себя весь кошмар бурлящих от почти звёздных температур атомных частиц, многократно возрастёт в силе… и не оставит, в свою очередь, планете ни единого шанса. Расчёт Доленграна строился именно на знании особенностей «характера» Матки. Она получила прямой, но невыполнимый для себя приказ погибнуть, что противоречило её сути, и теперь она будет вынуждена защищаться. Защищаться от всего и вся, ревностно и так, как заложено в самой её природе. Сама став на доли секунды неукротимым зверем, — то есть, по сути тем, чем изначально и являлось всё тело Иузулла, — именно совершенным и непревзойдённым оружием. По существу и в первую очередь. Кладезью бесконечных резервов постоянно восполняемой и непрерывно превращаемой в другой свой вид Энергии. Способной не замирать в развитии и разрушать. И лишь потом — источником мирной субстанции, двигателем дальних кораблей…

То есть изначально материя древнейшей планеты Вселенной была тем, что так недальновидно проглядели в ней неведомые, до сих пор неизвестные Сильным, создатели двигателей звездолётов. Но что с таким тщанием, и с умением хранить тайну главной своей мощи, обнаружили и сберегли в Матке тонхи. Движущая сила межзвёздных агрегатов несла в себе страшную, но до поры спящую способность становиться бомбой. Бомбой, молниеносно, и с возрастающей пропорционально приложенным на неё саму воздействиям силой, крайне адекватно, агрессивно и расчётливо отвечающей на любой внешний раздражитель. В несколько десятков, а то и сотен раз сильнее первоначально нанесённого по ней удара, поскольку обладала уникальной способностью гасить, впитывать и преобразовывать в чудовищный по силе откат чужую атакующую мощь…

А насколько понимал Ведущий, взрыв «бомбы» такого размера, как его корабль, способен породить на любом небесном теле не останавливаемую уже никакими средствами реакцию инерционного, амплитудного распада. Когда передача взрывной волны обеспечит настолько серьёзные подвижки и взломы коры планеты, что её расплёскивающееся, раскалённое, но пока бедное «чистыми» газообразными окислителями ядро, как и все горючие составляющие недр, содержащих в основной своей массе такие газы, как метан и метилен, вдруг вступят в моментальное взаимодействие, реакцию смешивания с высвобождающимися из океанов водородом и кислородом. Эти производные выступят в роли замершей на миллионные доли секунды и готовой к немедленному употреблению взрывчатки. А бурные всплески и биения пластов, и высокоамплитудная, на сотни метров в высоту, тряска почвенных и скалистых разломов, пробуждающих к мгновенному действию многочисленные и спящие миллионы лет вулканы, станут мощным детонатором. От планеты, будь она даже в пятьдесят размеров Земли, останется лишь пыль и небольшой набор мелких астероидов, чей беспорядочный пояс обнаружится через миллион лет за пару парсеков от места трагедии…

Именно так, ради изучения возможностей своего нового, «абсолютного» оружия, тонхами были уничтожены несколько заселённых звёздных систем, о судьбе которых потом долго гадали их страдающие соседи. Их тогда тоже не обошли последствия тех катастроф. Породив цепную реакцию в недрах наиболее крупных светил, Сильные тихо растворились на просторах Вселенной…

Так что пусть себе стреляют, пусть!!!

…Главный тонх знал, что делал. И рассчитывал успеть исчезнуть до того, как сюда придётся первый удар низших. Четырнадцати, даже пяти местных минут вполне достаточно для того, чтобы как модуль, так и корабль вырвались далеко за пределы Солнечной системы. И чтобы с каждой последующей секундой они всё более удалялись от значительно медленнее летящих им вслед обломков. Он войдёт в чрево набирающего скорость корабля на полном ходу, и они исчезнут в Пространстве. Для короткого прыжка энергии должно хватить, иначе они — мёртвые тонхи. Но, как говаривал покойный Гарпер, кто не рискует, тот не пьёт какого-то напитка…

Рванувшись к кристаллу, он попытался вырвать его из углубления, соединённого с Маткой подобием нервных волокон. На помощь ему уже спешил Вопрошающий… Они вместе дёрнули, почти выдирая кристалл из гнезда и обрывая чувствительные нити Матки…

И тут в зале ярко полыхнуло, всё заволокло белым шаром невесомой пыли. Стремительный росчерк голубой стали — и вот уже обезглавленное тело жреца повисло на плечах Наагрэр, конвульсивно цепляясь своими конечностями за его руки, по-прежнему цепко держащие кристалл. Оторопевший Мыслящий едва успел отпрыгнуть в сторону, как вторая тень, возникшая из ничего за его спиной, сделала из того брызжущую во все стороны соками кашу.

И лишь вслед за этим в дальний угол зала, на пол, — с глухим шлепком, прямо из воздуха, — повалилась пара натужно кашляющих и грязных низших. Заставив донельзя изумлённого Доленграна широко распахнуть глаза…

Перед ним же стояли двое. Странная пара. Высохший стебель неведомого растения с огромными кровавыми глазницами, и невероятных размеров человек. Впрочем, если первый вызвал на лице Ведущего неподдельное удивление, то второй был ему уже явно знаком. Нервничающий Сильный сделал нетерпеливый жест и подкрепил его не менее нелояльными словами:

— Отойдите с дороги, глупые животные… — его руках блеснули лезвия торенора, который он одним движением выхватил из креплений на спине. Похоже, возбуждённый сверх всякой меры Наагрэр не совсем отдавал себе отчёта в том, что те, кто явился сюда не совсем обычным способом, не нуждаются в приказах. Произнесённых, к тому же, таким тоном. Как бы ни был я занят созерцанием взъерошенного и перевозбуждённого, как самая настоящая горилла в период течки самки, Сильным, я всё же успел заметить, как обалдевший от увиденного перед собою Чик тычет пальцем в гневно насупившуюся и продолжающую готовиться к атаке Матку:

— Генератор временных перемещений, натурально, чтоб я сдох…

Маакуа быстро обернулся к нему, в полыхнувшей магме его глаз мелькнул интерес…

Всё так же сидящий на полу без очков и ни черта не понимающий Фогель потерянно моргал, силясь восстановить зрение.

Доленгран старался замахнуться торенором, обеспокоенно взирая на так и не вынутый до конца кристалл, что вновь сердито наливался кровью.

Анаггеал уже склонился к Нортону, и мне было слышно, как тот путано и глотая слова, старается втолковать что-то внимательно слушающему его Первому:

— Я тут подумал, что столь могучая сущность могла бы, при создании некоторых условий…

Мне приходится выбросить вперёд руку с оружием, потому как начавший проявлять агрессию Ведущий попёр на меня, размахивая торенором, как одержимый. Будто не столько защищая свою жизнь, сколько отгоняя меня от чего-то важного. Мне пришлось ненадолго отвлечься. Проследив за его напряжённым взглядом, я улавливаю некую ценность для него того предмета, что кособоко провис в какой-то впадине, венчающей купол. Полусферу, под которой бурлит и негодует какая-то мерзость. Внезапное желание отыметь засранца по всем статьям сразу накатывает на меня сильно и неотступно. Удачным поворотом секиры во время замаха несколько гашу его воинственный пыл, заставляю провалиться и торопливо рвануться в сторону, чтобы не попасть под «переворот», удар сверху… Отступить ещё на несколько шагов. Вместо того, чтобы закрепить успех, я бегу к куполу, занося над собою секиру. Секунда — и мой торенор разносит рубин на осколки. Истеричный вскрик тонха, полный животного ужаса, режет мне слух. Он безрассудно бросается в атаку, позабыв о том, что в битве есть необходимость построения тщательно продуманной защиты…

…Анаггеал с Чиком движутся к сфере, ползают перед ней и с любопытством академиков заглядывают за опоясывающую её перегородку, словно вокруг них не происходит никакой свалки. Мой противник сечёт воздух, словно тот повинен во всех его бедах. Потому как его оружие всякий раз не находит меня на прежнем месте. Я сегодня в ударе, и я так похож сейчас, должно быть, на его вечный ужас… Первый тоже начинает это осознавать. Он как-то сникает, я вижу его раскрытый рот и глаза, полные отчаянной мольбы, угадываемой даже среди черноты до предела распахнутых вертикальных зрачков. И в тот момент, когда я совершаю обратный разворот и с хрустом, без церемоний, вбиваю излишне увлёкшегося смертельными забавами тонха в пол, над сердцевиной кристалла, непонятным образом уцелевшей после удара, начинает виться, привлекая моё внимание, красноватый туман. Его жирные клубы перемежаются серым и насыщенно-чёрным, он мечется, словно разносимый порывами крутящего его ветерка. И постепенно пытается сформироваться в нечто отвратительное, тут же жадно лижущее растёкшиеся по полу «воды» Сильного. Будто распробовав «угощение», моей рукою щедро разлитое окрест, «облако» жалобно и протестующее трубит, как раскаявшийся грешник, и неуловимым движением бросается в мою сторону…

…Удар был воистину страшен. Никогда меня ещё так не били, и я не испытывал на себе атаки разъярённого кита, но именно такая аналогия пришла мне на ум, когда я, успевая сожалеть о разломанных рёбрах и едва не перебитом позвоночнике, пулей отлетел к далеко находящейся от меня стене зала. Попробовавшая меня на зуб субстанция свернулась клубком, будто ожидаючи должной тут же последовать ответной атаки, — эдаким тугим клубком, на который в ярости обернулся уже достающий меч Маакуа, и среди звона в голове я слышу умоляющий крик дурака Нортона:

— Мистер Ангел, у нас так мало времени! Вы уж сами, а? Умоляю Вас, мистер анаггеал, он сам, сам справится…!

Чёртов ты… мудак, Чик… Я с трудом перевожу дыхание, и с усилием глотаю огромный кровяной комок, свирепым кабаном рвущийся из меня наружу. "Сам!" — мысленно передразниваю я его. Сейчас мне хотя бы встать «самому» не помешало б…

Маакуа оценивающе и с сочувствием смотрит на меня, — у него там какая-то своя, понятная лишь им с америкашкой, возня, но я готов присягнуть на тюбетейке, что видел его повелительно-дружеский знак рукой, что-то вроде "коммон, парень, коммон же!"… Тебя выбрали, оплатили стол и дорогу к месту событий, так отработай задаток! Приберись тут немного…

…Пока я выкарабкивался из своего угла, та "поганка из горшка" успела трансформироваться в подобие ошпаренного лешего, на доделку которого в лесу не хватило пеньков и гнилой соломы. Горящие творческим безумием глаза обвели помещение ищущим взглядом. Как если б чудовище высматривало, на чём ему тут стоит попрактиковаться в граффити. И тут ему привиделся я. Ликующе взвыв, будто узрело своего пропавшего тысячу лет назад дедушку, оно счастливо двинулось в мою сторону, это Нечто чёрное, покрытое лохмотьями висящей тут и там красноватой кожи, с торчащими в разные стороны костями. При этом оно имело вид, словно его только что вынули из-под паровоза, протащившего его тело не менее мили. Надо сказать, что сия не полностью оформившаяся туша было такого роста, что мне, даже подпрыгнув, не удалось бы достать макушкой до её лба. И, тем не менее, имея на себе оголённые, до конца не покрытые плотью участки торса и конечностей, это недоразумение больного воображения должно было быть сильно настолько, что в сравнении с ним я выглядел просто жилистым мальчуганом. Эдакий недопревший, ополоумевший мертвяк, выбравшийся пошалить по округе. Представляю, что предстало бы передо мною, будь у него возможность и время восстать не в этом вот, сильно усечённом умом и красотою виде, а во всей своей гениальности и красе…

— Твою м-мать… — тут же вспомнились мне терпкие ягоды выражений из далёкого прошлого. Что-то своё орал у купола, доказывая анаггеалу какую-то ересь, Чик, напоминая мне излишне впечатлительного и бесноватого тренера избиваемого на ринге боксёра. Тонким голосом возмущался и ухал филином в уголке перепуганный Фогель, но мне было не до них. Голова гудела, как к праздничному молебну, оглашая внутренности перезвоном пустых бутылок в авоське. В довершение всех моих бед это порождение старой свалки, словно ловкий джинн, неизвестно откуда вынуло, как прямо выпростало из руки, древний торенор таких характеристик и масштабов, что мне едва не поплохело. Если поставить меня рядом с этой его рукоятью на стульчик, мне придётся тянуться до пятки его секиры на носочках. Я упрямо помотал головой. Ну не-ет, брат, я тебе не суслик пугливый… Угрожающе вытянув вперёд левую конечность, Луесс двинулся на меня. Я изготовился, шагнул навстречу… и тут же пропустил его первый выпад. Ударом пятки древка, обводя мои лезвия, он шутя отправил меня через весь зал, и я с грохотом ухнул почти на верхушку того купола, под которым пенилась каким-то мутным варевом гора потемневшего ливера. Обделённая мясом гадина победно скалилась, словно ей заранее пообещали место в Раю, да потеплее. Скатываясь по покатой поверхности с обратной стороны, гулко приземляюсь на пол практически напротив явно чокнувшихся сегодня Маакуа и Чика, которых могу видеть сквозь всё больше мутнеющий материал купола. Успеваю услышать и увидеть, как Чик, тыча пальцем то на купол, то на свою грудь, на пределе голосовых связок, стараясь не трястись от ужаса и поминутно оглядываясь, что-то поясняет и в ус не дующему Первому. Что-то вроде "если успокоить массу, тогда её нервные и логические окончания… смогут быть сориентированы на узконаправленное действие, сжимающее относительность размеров пространства в потоки стремящейся к расширению материи…, приближая объект к требуемой точке… А если совместить с…". Ну, и что-то ещё в этом роде. Кажется, подобным постоянно бредил Энштейн. Заумие в ранге не соответствующей обстановке гениальности.

Первый отрицательно мотает головою, и Нортон начинает свою песнь снова. В этом я дуб, да и задачи для меня на сегодня вроде бы другие. Однако, похоже, что злая на весь мир тварь, так же услышавшая их диспуты, этого не знает. Похоже, ей всё равно, с кого здесь начинать серию убийств. Потому как, внезапно потеряв ко мне всяческий интерес, она решительно двинулась в их сторону. С ярко выраженным намерением выпотрошить обоих. Скорее всего, ей очень не по душе пришлись именно сентенции Нортона. Вот всегда знал, что излишняя прилюдная языкастость до добра никогда не доводит. Делал бы своё дело молча Чик, глядишь — не привлёк бы излишнего внимания всяких кладбищенских экземпляров. Фигура Пра направилась… Ну, с «направилась» я переборщил. Сделав первые обычные шаг, два, она затем скользнула к ним с такой стремительностью, что лишь встретив на своём пути мгновенно оживший меч Первого, немного притормозила. Хладнокровный и немигающий, вылитая гадюка Маакуа держал голубую сталь на вытянутой конечности, не давая демону приблизиться к ним с Нортоном и к сфере. Над которой уже был занесён торенор "кувшинного жителя". Не знаю, что господин Пра там себе укумекал, но было видно, что любые планы копошащихся возле неё существ его не устраивают.

"Я здесь…Хозяин!" — вдруг рявкнула его смрадная пасть, обнажая ряды кривых, валунам подобных клыков. В ответ на это столь безапелляционное заявление Первый криво и снисходительно усмехнулся. Отчего-то ходячая выгребная яма не спешила наподдать анаггеалу. Создавалось впечатление, что её озадачивает как цвет металла клинка анаггеала, так и его внешний вид. Вместо того, чтобы попытаться выкорчевать их с Чиком из зала, урод внимательно рассматривал Первого, словно искал в нём знакомые черты. Внезапно глаза его хищно сузились, и костлявые кисти с треском сжали древко оружия. Пра узнал того, кто был повинен в его прежней смерти…

Он поднял к высокому потолку огромную голову и издал долгий торжествующий рёв. Начисто позабыв про меня и всё остальное на свете. Перед ним стоял его давний обидчик, с которым судьба, как он думал, давала ему шанс посчитаться. Словно ошалев от злости и сделанного открытия, Хаара рванулся на Первого, но тут же налетел на изящный, неуловимый и стремительный финт мечом, который пронзил его грудь навылет, и заставил упасть на колено, так и не дотянувшись торенором до противника. Вслед за этим едва видимым, размытым росчерком клинка — сокрушительный удар, даже скорее презрительный пинок, стопою в голову, сбивший тело с пронзившего его меча, отбросил недоделка на несколько метров назад. И тут же тощее тело плавно и грациозно вернулось в исходную боевую стойку. Где-то я уже видел подобное искусство боя. Прямо Шаолинь, зуб даю, только всё во много раз чётче, смертоноснее, рациональнее и быстрее…

Потрясённо мотая отбитой башкой и держась лапой за мгновенно вспухшую серыми рубцами рану, недоумевающее и озадаченное чудище раскинулось на полу, как отдыхающий на пляже. Несколько в стороне от него валялась отлетевшая секира. Я и сам обалдело уставился на Эпое. Если в этом чахлом стебле столько силы, то выходит, что моё участие в драке становилось крайне сомнительным? И он сам в состоянии быстро и нахально решить все вопросы? Мне тут же захотелось получить объяснения насчёт того, зачем тут понадобился ему я. Тот, что куда охотнее бы сейчас посмотрел, чем поучаствовал…

Однако вместо того, чтобы начать распинаться передо мною относительно собственных боевых талантов, Первый, более не делая никаких попыток завязать драку или добить развалившегося на полу монстра, указал на него мечом, и голосом, полным какой-то обыденности, обратился к едва живому от его «приветствия» демону:

— Луессфаррам, рекомый изначально Сын Света… Именем и Силою Его я повелеваю тебе достойно принять Долю свою. Встань же пред Именем и Славой, как и подобает Творению, чья душа вышла из уст Его… — И сделал нетерпеливый жест клинком. Словно торопя Хаара с исполнением приказа. При этих словах то грузно и мрачно, но покорно поднялся с полу, по-прежнему украдкой разглядывая с трудом заживающую рану. Но не выпрямился в рост, как я ожидал, а медленно преклонил колени. Невозмутимо дождавшись этого неохотного жеста выражения почтения к Творцу, Маакуа всё так же спокойно продолжил:

— Ты вспомнил, я вижу, меня, — того, кто однажды уже отправлял тебя залечивать ужасные раны. Но Его волею и Словом вновь решить с тобою давний спор Противостояний суждено сегодня не мне, а этому существу, в ком течёт и твоя кровь, Луесфаррам, — теперь он ткнул мечом в мою сторону.

— И да свершится то, что Им предначертано, но что не дано знать в полной мере ни единому существу, живущему в безбрежности Его Вселенной… То, кем стал ты, более не носит в себе первичного Смысла заложенных Им Начал. По сути и виду ты — Тьма. А потому я лишаю тебя наречённого Имени, и предаю анафеме и суду тебя, и всё, что связано отныне с тобою! Дарованную Им тебе сущность нельзя уничтожить окончательно, но её можно принудить к длительному подчинению законам мироздания. Так прими этот бой, и пусть он решит судьбу Упорядоченного. Перед тобою тот, кто не знает Смерти от прочих бренных, но кто почти равен тебе в мощи, и так же равен перед Смертью в битве с тобой. Умри телесно сам и исчезни в своём Ничто навсегда. Или с честью победи, и дай начало собственному Миру, установи свои Законы, и да никто во всём Упорядоченном и за его пределами не усомнится тогда в мудрости и справедливости Его… Аминь! — Провозгласил анаггеал, жестом разрешая демону подняться. Выглядело это всё со стороны так, будто Первый прочёл этой собаке отповедь, и с облегчением сбросил решение проблемы мне на руки. В то время как я всё ещё полусидел, привалившись спиною к непрозрачной боковине одной из панелей купола. Сказав всё это, Первый отвернулся к трясущегося от страха Чику с видом вежливо извинения за вынужденное отвлечение: мол, "продолжим, профессор?"

Посерьёзнев лицами, мы с Луессом переглянулись. Я — несколько обеспокоенно. Он — с мрачной решимостью убийства, искоса оценив меня кровожадным взглядом. На сегодняшнем празднике у нас были разные призы. Я, пытаясь встать, кажется, начал тихо ругаться сквозь зубы. Ещё бы, — ему, едва вылупившемуся, но уже успевшему получить обухом в наглое грызло, внезапно повезло. Почти возвысили. Мало того, что оставили страхолюдину в живых, но вдобавок впервые и, может быть, единственный раз, ей дарована серьёзная возможность столь высоко вознестись. Хм, да теперь он будет злее в сотню раз! Да я б за такие харчи… Не скажу, что я был сильно уж обижен за предоставленную возможность погрызть мослы со стола событий, потому как не пристало слуге обстоятельств кривить носом. Признаться, я просто впервые почувствовал себя несколько обделённой вниманием и ведомой на заклание жертвой. Та древняя сила и ненасытность, что с ненавистью и ревностью глянула на меня из глубин жёлтых глаз, завораживала. Тянула в эту свою глубину, звала утонуть в ней, в обмен на покорность и проявленную слабость обещая в дальнейшем поистине неземные награды…

Я замотал головою, стараясь сбросить треклятое наваждение. Странное чувство, охватившее меня в эти секунды, стало отступать. Хрена тебе, кровосос! Словно вытолкнутый для драки перед ощетинившимся оружием строем новичок, державший в руках незнакомое ему средство убийства, которым уж его-то враг владеет в совершенстве, я понимал, что именно этот бой будет самым важным в моей жизни. Пусть даже и последним. И осознавал, насколько трудна будет для меня победа. Вид противника и его оружия, мастерство управления им, искони принадлежавшие самим Сильным, и навыки владения которым неведомо каким образом попавшие на Землю, — всё это первоначально внушило мне минутный животный страх. Страх проиграть и умереть. То чувство, что, в отличие от многих других рас, служит у человечества главным фактором, позволяющим ему выжить там, где другие геройски или по недомыслию погибнут. Это тискал меня в жарких объятиях наш знаменитый инстинкт самосохранения. Толкающий людей на предательство и трусость там, где не знают и даже не предполагают возможности подобного расклада другие…

И тут же мне пришла в голову глупая, но спасительная мысль о том, что Луесс тоже не желает смерти, что по-своему страшится её. Ибо со смертью теряет всё. А я… Сегодня, как бы ни складывалась моя предыдущая жизнь, я — давно не человек более, и не любое другое живое существо, в полном понимании этого слова. Всё моё временное существование здесь висит на одной ниточке, зиждется на одной-единственной цели, что держит мою странную оболочку в этом мире. Исчезнет эта цель — я пропаду в Вечности, как предательски лопнувшая в неподходящий момент резинка на панталонах исчезает в глубине их поясных складок. Я — не более чем машина для убийства, созданная для решения давнего спора образовавшихся Начал. Машина, наделённая правом и обязанностью более убивать, чем сама остаться живой. Наделённая правом убить, при всём при том, абсолютно безнаказанно, без необходимости отвечать за это в дальнейшем. В этом была какая-то своя, непередаваемая прелесть! Меня, в случае победы, не потащат в тюрьму космические патрули, молотя дубинками по дороге, как скотину. Меня не побьют розгами, родственники жертвы не прирежут в отместку в подворотне, и не объявят на весь мир преступником и чудовищем, нечестивцем и антихристом. Скорее, наоборот! Освободят победившую оболочку от дальнейших расспросов про подробности подвига… и отпустят на все четыре стороны. А в случае поражения, думаю, меня никто не ударит башмаком по лицу, не плюнет на мою могилу в презрении. Даже если я отступлю, даже если дрогну и побегу, ни одно существо не встанет в очередь бросить камень в основание будущего обелиска моего позора. Мёртвому всё равно…

Во всём этом был особый, привлекательный сверх всякой меры, смысл. Каким бы ни был исход битвы, я ничего здесь не теряю! В отличие от той горы мяса, у меня нет здесь ни преданных мне масс, сбежавших всем скопом из какого-то галактического зверинца и ждущих моего триумфального возвращения на их родовые деревья. Ни собственного мирка, в котором я пронзительными криками качал бы среди них права на царство. У меня нет здесь даже собственной захудалой и засраной канарейками пальмы с именной табличкой, на которую я лазал бы ночевать! Даже далёкая могила моя, я думаю, давно распахана под овёс. Или на ней уже стоит какой-нибудь капитальный частный свинарник. Как это и положено, — устраивать бедлам на могилах героев… Меня ничто и ни с чем не связывает в этом мире. Это он из нас двоих — "мальчик с перспективой". Пусть даже последняя, и самая неудачная попытка появления в мире, лишила демона не только внешнего совершенства, но и вышибла тому последние мозги, повернув их набекрень. Отчего он более похож сейчас на пародию из дурацкого кино, чем на Властелина чудовищного Ничто. Но это отнюдь не помешает ему, в случае успеха, прибрать к рукам и всю Вселенную. История знает немало дураков-принцев. А вот я здесь — гость. Мне следует помнить об этом и не облизываться. Причём гость с самой высокой и важной лицензией на убийство, но весьма сомнительной реальности самого своего существования. Я ведь и без того давно мёртв, чёрт всё дери! И этим крайне выгодно отличаюсь от жаждущего жить и что-то там иметь Хаара. Умри я во второй раз — для меня самого ничего ведь, опять же, не изменится. Победи — мне так же не место в этом будущем, которое родилось и существует уже без меня в нём! Разве трупу может угрожать ещё что-то смертельно опасное? И ведь верно, что мёртвые сраму не имут? И мне, чтобы получить наслаждение от драки, достаточно напрячься и немного потерпеть? Так что же я теряю в этом случае? Кроме возможности неплохо поразвлечься напоследок…

…Эта нелепая, но такая шальная мысль, неожиданно для меня самого, меня подбодрила и позволила отбросить все прежние сомнения.

Мною вдруг ни к селу, ни к городу овладела странная бравада, словно вернулось что-то давно и напрочь позабытое. По-моему, это было что-то истинно…русское, — разухабистое, сиюминутное и откровенно бездумное. Когда немного приняв на грудь, мужики ради спортивного интереса шли стенка на стенку с целью выяснить, чей кулак сегодня крепче. Да-да, я ведь был когда-то родом… Точно, — я из России, парень… С нами всегда было трудно и неудобно иметь дело, запомни… А потому — мы сейчас, прямо здесь, посмотрим, у кого из нас в конце улыбка из выбитых зубов будет шире! По-моему, именно так я когда-то давно, в прошлом своём «настоящем», вёл себя что в быту, что в бою. Одним словом, глумился над своею терпеливой старухою Судьбой. Наверное, потому и доигрался… Однако сейчас я ведь Ангел, верно? А потому, чтобы отправить меня обратно, затолкать с ногами в ту ипостась, что вышвырнула меня в этот свет, не так легко, паря. Как ты тут себе это думаешь…

Это состояние так мне понравилось, что я не преминул встать и, пошатываясь, обратиться к алчно зыркающей на меня кислотно-жёлтыми глазищами твари:

— Слышишь, ты, криворогий! Как там тебя? Луесс… Если ты крут до не можно, давай… "Нажмём курок и сбацаем рок"…

Кажется, гнойное создание прислушалось к моим словам, так и сяк ворочая действительно рогатой башкой. И, видимо, ни шиша не поняв русских дворовых оборотов, сердито рявкнуло в ответ какую-то погань на коверканном языке. Ткнуло в меня насмешливо длинным узловатым пальцем, увенчанным век не стриженным ногтем… Мол, — ты, который сидит в пруду… Ты, типа, следующий! Я, чтобы не отставать, дерзко плюнул в его сторону. Повёл плечами, вправляя шейные позвонки… И — о чудо! Я вдруг наконец-таки вновь почувствовал то прежнее, восхитительное состояние всемогущества. Куда только делись боль и усталость, старательно преследовавшие меня в последние недели? Я наливался силой, как арбуз соками под проливными дождями. Подобие улыбки, очаровательно безобразящей морду божка, начало медленно с неё сползать. Он хищно и с вызовом оскалился мне в лицо, как-то надулся, будто жабак на сватовстве, весь подобрался…, и тоже вдруг стал ещё больше размером. И шире в плечах. Но мне было уже начхать. Всё, что я понимал и о чём подумал вдруг сейчас, так это то, что сюда летят опасные «птички», до прибытия которых осталось едва ли больше десяти минут; со мною ничего при этом, я думаю, не случится. С Первым и этим чёрно-красным конём, как я понимаю, тоже. Но вот господину прохвессору и Нортону, похоже, нужно дать возможность что-то там умное и полезное для планеты сделать. К примеру, разобраться с теми вон гадкими кишками в банке. Не зря ж они так о них пекутся, — Маакуа просто грудью… И что обойдутся они прекрасно и без моих советов и суетливого участия, если я займусь своим делом и успею разобраться с возомнившим себя нерушимым Эверестом Хаарой. И желательно бы произвести в нём необходимые разрушения ещё до того, как здесь случится большой «бубух»…

Всё стало на свои места. Мне следовало заниматься тем, для чего, собственно, меня и швырнули в подзабытый было мною живой мир нагишом. Мне следовало отработать разломанную кроватку и панику людского сообщества. А именно — приступить к преднамеренному и вроде бы оправданному убийству. И ни к чему другому. Всё просто и без понтов.

А потому я покрепче перехватил торенор и двинулся к Хаара…

…Тот, кто безразличен к памяти собственной далёкой, поросшей травою ямки, всегда окажется в итоге сильнее. Даже если его тело уже в начале боя напоминает симбиоз подушечек для булавок и мелко шинкованного салата. Потому как дух состоявшегося мертвеца, надо думать, куда неуступчивее и злее тех, кто готовится жить долго и счастливо.

Я прямо "с порога" взял демона в такой оборот, какого он не мог ожидать и в своих самых страшных снах. Не говорю, что загонял его, как зайца, но времени отдыхать и куражиться у него больше не было. Всё его личное время было занято мною. То есть непрерывным решением проблем и хлопот, что сумел я ему доставить. Справедливости ради стоит сказать, что и получал от него я не меньше, чем раздавал. Но мой молодой задор, бывший младше его на пару миллиардов лет, всё чаще оказывался более везучим. Наверное, всё-таки на его способности противостоять моему натиску сказывалась «недоработка» над его телом и внутренними процессами. Перерождённый и «увечный», он был уже менее опасным противником, и я не раз в мыслях своих возблагодарил небо и крученного в делах вредительства Маакуа за столь ценные его подарки в мой адрес. Трудно сказать, что Хаара мог бы со мною сделать, окажись я тут в момент его полноценного появления на свет. А пока… Пока я справлялся очень даже успешно.

И всё было бы ничего, если бы эта сволочь могла сдохнуть быстро и не мучая того, кто прилагал столько усилий для её умерщвлений, что жертвами хватило бы доверху наполнить несколько городков по самые коньки крыш. Обрушившаяся же на меня его ответная мощь могла поспорить с силою ста Ниагар. Поначалу он так же не дремал, и быстро привёл меня в довольно расстроенное состояние. Быстрый обмен злыми ударами, практически не отягощённый такой глупостью, как защита, вскоре дал свои плоды для обоих. На мне, к примеру, оставалось мало мест, куда нельзя было бы, свернув трубкою, засунуть по десятку листов ватмана. Тварь порою работала с такой скоростью и таким остервенением, что мне казалось, — к нему приблизится лишь моя спинная вырезка. Но всё же и я умудрялся делать что-то полезное. Не раз и не два я, где хитростью, а где вполне натурально силой, настырным бараном валил его, почти перерубленного пополам, на пол. Всякий раз с яростью забубённого кромсая его распростёртое тело. Так, что Пра едва успевал подставлять торенор под мои удары. я клевал его до тех пор, пока ему, с превеликим трудом встав на одно колено под моими ударами, не удавалось отогнать меня чудовищными замахами. Но и тогда я всё кружил вокруг него, как впервые попробовавший крови волчонок не отстаёт от защищающего свою жизнь глухаря. Он тяжело топтался на месте, глядя на меня тяжёлым взглядом, из которого давно пропало чувство превосходства, и стараясь не подпускать меня слишком уж близко к своему приходящему в себя телу. Я юлил и метался в надежде обмануть его защиту и подобраться ближе, "войти в клинч". Когда же мне всё-таки на миг удавалось до него добираться, моё оружие начинало напоминать мне мелькающее пропеллером бритвенное лезвие. С такой лёгкостью и скоростью оно превращало части рубимой мною полутуши его тела в исполосованную на ремни шкуру. Прорубленное неоднократно в нескольких местах, по всем меркам и мыслимым законам, оно давно должно было превратиться в разложенный на прилавке мясного отдела товар. Качеству разделки которого мог позавидовать любой рубщик. В такие минуты я не видел вокруг ничего, кроме его оскаленной рожи, на которой всё чаще отражалась растерянность. Весь мир заключался для меня в этом оскале и моих диких усилиях, призванных добить, разметать пучками соломы по залу ненавистный торс. Но, словно сделанные из высокопрочной стали, держали на себе плоть и члены его могучие кости. Временами я впадал с отчаяние. Всеми силами, вертикальными размашистыми ударами, я старался попросту забить, замолотить его, как садоводы молотят и рубят тяпкой оглушённую змею, но неугомонный и редкостной крепости Демон жил, сопротивлялся и крутился уклейкой, жаля меня и приводя меня этим в неописуемое бешенство. И более того, — часто переходил из такого «партера» в молниеносное нападение. Тогда метался и скрежетал зубами от напряжения уже я. Лишь не слишком большие его куски, отлетавшие пластами после моих особо удачных выпадов, усеивали пол зала. На их место быстро вставали новые. Хаара восстанавливался куда быстрее меня, при этом он не менее качественно пластал окорок моего тела, и уже мне начинало казаться, что скорее я закончусь по запчастям, чем он просто красиво, картинно отхватит мне голову. Не знаю, что имел ввиду под нашей «смертью» тот, кто затеял эту мясорубку, но было до дебилизма странно видеть, как истерзанные и измочаленные, искромсанные и исковерканные тела месят друг друга в схватке без малейшей надежды на какой-либо быстрый летальный исход. Хотя бы чей-то. Точнее, как раз меня становилось всё меньше. А Хаара, то отступая, то гоняя меня по залу, назло всем моим стараниям жил, обливаясь кровью, всё так же упрямо вставая всякий раз, когда оказывался на полу, будучи уже пригвождённым к нему лезвием секиры, или же пронзённый пяткой древка.

…Несколько особенно дерзких вспышек моего безумия, основанного на понимании бессмысленности такого вот соревнования мясников, единожды закончились моим, почти полным, успехом. То есть тем, что моё оружие в момент, когда Пра, в очередной раз проткнутый навершием, опрокинулся на спину, я сумел обвести его подставленный в усилии отчаяния торенор… И практически отделил рогатую голову от шеи, войдя точным ударом ему под линию подбородка. Я готов был радостно заорать, празднуя победу. Но к своему ужасу почувствовал, что неимоверно могучее лезвие так и не прошло полного пути, напоровшись о его страшно захрустевший, но не поддавшийся проклятый костяк. Во все стороны полетела кровь, тугими толчками пробивающая себе дорогу наружу. Неимоверным усилием вырвав оружие из раны, тут же зажав её левой рукой, правой он, в которой была зажата секира, демон ухитрился быстро подсечь мои ноги. В тот самый момент, когда я, увлёкшийся зрелищем, в свою очередь и неожиданно украсил собою пол, его рука, всё так же крепко державшая оружие, до отказа вылетела в моём направлении… Он постарался на славу, распластав мне грудь так глубоко, что я понял, — если он найдёт в себе силы повторить подобный удар, меня точно станет двое. Что означало б конец всему. Защищать себя, не имея ног, или будучи «правым» и «левым» Ангелами, мне не светит.

..На моё счастье, ему, после такой полученной раны, тоже требовались несколько секунд серьёзной регенерации. И оба мы, раскатившись в разные стороны, постарались подняться, поедая друг друга ненавидящими взглядами. Впрочем, ему это почему-то удалось сделать куда бодрее. В то время как я, с перерубленными до самого позвоночника сердцем и солнечным сплетением, ощущал себя значительно хуже. Хоть обхватывай себя руками, чтобы не затрещать по швам и не развалиться. Будь у него возможность более широкого и «плотного» замаха, всё было бы кончено. Со мною, разумеется…

Пол подо мною быстро заливался кровью. Тело же, напротив, заполнялось тяжестью, в которой начала пытаться пировать слабость. Я впервые прочувствовал, что даже неживой орган способен ощущать свою близкую, «виртуальную», смерть. Какая-то седая пелена, упавшая на мои зрение и сознание, уже не давала мне толком видеть обстановку. Я понимал, что следующей атаки Отречённого мне, возможно, и не «пережить». И внутренне грустно усмехнулся промелькнувшей коварно мысли о том, что мне всё же обидно умирать вот так, — от слабости и связанной с нею боевого бессилия. Это ещё противнее, чем от факт общего прекращения работы организма. Уж лучше б он срубил мне голову! Мне казалось, сейчас вот я пропущу удар, а затем меня банально изрубят на полуживые куски и разбросают их по всей Вселенной. Жаль было расставаться с таким изумительным телом. Что так скоро превратится в пыль, в тень…

…Тень… Тени? Ну да, Тени!!! Вот кого я могу призвать сейчас на помощь, чью недостающую мне силу почерпнуть. Едва только я успел подумать об этом, как меня обдало прохладою невидимого касания. Они. Что-то с ужасной силой рвануло меня в сторону, словно затаскивая волоком в полумрак чулана. Застилавший мой разум туман не позволял видеть их силуэты, но я помнил их образы настолько чётко, что мог нарисовать их, даже если б меня подняли среди ночи и сунули в руки карандаш. Тут же потребовав изобразить эти формы.

"Здравствуйте, Тени…" — Второй раз мне приходилось говорить эти слова. Правда, сейчас я был не в той форме, чтобы снова шутить и кривляться. Сейчас я приветствовал их чуть не на карачках. И к тому же мне было ужасно неловко. Не столько оттого, что явился к ним в столь непотребном виде. Ведь я недавно дал им обещание…

"Не кори себя, Аолитт. Не в твоей и не в нашей власти выбирать свою судьбу. Тот, кто не живёт, не вправе и владеть таким достоянием живых, как "право выбора". Оно дано лишь немногим". Это Тереапт. Впервые со времени нашей встречи он заговорил первым.

Я с трудом, но встал перед ними во весь рост. Негоже почти лёжа болтать с теми, к кому ты пришёл попросить в долг немного жизни…

"Я готов признать, что проигрываю, Единственный… Это странное и незнакомое мне ощущение посетило меня впервые столь сильно с той поры, как я оказался здесь, в этом своём новом, но временном теле". Наш мысленный диалог занял не более пяти секунд, и моё сознание уже напряжённо всматривалось в пространство, — не приближается ли ко мне торенор Хаара?

"Не спеши, Высокий. Здесь ты вне боя. У нас есть возможность договорить", — Норг.

"Вы остановили время?" — догадываюсь я.

"Если можно так сказать. Его течение на деле не дано остановить никому. Как и повернуть вспять. Просто есть межвременные пласты, в которых и живут такие, как мы. Ты сейчас среди нас, в нашем мире. Там, откуда ты был вырван, просто исчез некий период. С такими существами, как ты, Хаара, мы и Первый, это возможно. Они неподвластны губительному воздействию временных полей. То есть, понятие старости и смерти для нас размыты. И большой беды в том, что из нашей «жизни» изъяты несколько мгновений, погоды не делают. Ибо наша «история» не предполагает под собою серьёзных изменений. Мы не пропадём в будущем и не выпадем в прошлое. Здесь и для нас нет понятия Времени в его чистом виде. Лишь вечное состояние покоя и статичности, выраженное в полном нуле движения… И отсюда нам дано видеть как прошлое, так и грядущее…".

Я был озадачен столь интересным, столь вольным обращением с Хроносом, и не смел спросить главного, даже убедив себя ранее в противоестественности собственных ощущений реальности. Словно упреждая любые мои вопросы, Тереапт произнёс:

"Там, куда ты вот-вот вернёшься, ты погиб. Мне жаль. Даже Ангелу не всегда под силу одолеть Зло. Если ты понимаешь, о чём я".

Я задохнулся от его слов: "Нет, я не могу этого сделать… Не могу. Просто не имею права!"

"Это страх?" — голос Норга выдал его эмоции. Его отношение к подобным вещам. "Страх проиграть? Страх смерти?" Он будто скривился презрительно, говоря это.

Сперва мне хотелось закричать, начать оправдываться, что всё это не так, что я просто не могу объяснить причину, по которой мне никак нельзя быть убитым… Внезапно осознав её, я тихо, тщательно подбирая слова, сказал: "Нет, это страх другого рода. Даже не страх. Скорее, ужас. Ужас допущения своей гибелью чего-то неправильного, неизбежного и нелогичного. Мне ничего не стоит расстаться с тем, что так и не стало мне родным и привычным. Моя прежняя душа осталась там, где легло в землю первое и, наверное, единственно настоящее моё тело. Но здесь… Здесь я не имею права погибнуть… Здесь я не просто «был». Здесь я являлся надеждой. Может, даже символом чего-то вечного и непобедимого, понимаешь?!"

Моё зрение перестало изменять мне на пару с неясностью, и я увидел, что мы стоим посреди серой Пустоты, простирающейся вокруг настолько достоверно и безбрежно, что казалось, — вот единственно верная реальность, существующая в Упорядоченном. Серое ничто, до краёв наполненное молчанием и тоской. Здесь не было других звуков, кроме наших голосов, не было даже ветра. И плащи Теней не развевались и не играли на ветру, как в прошлый их приход. Но здесь я не видел и их лиц. Всеобъемлющая серость делала их едва уловимой частью безликого пейзажа. Лишь едва угадываемые контуры, полурастворённые среди невзрачности окружающего. И они молчали. Как-то тоже, — серо и покорно. На миг мне стало страшно. Мне захотелось немедленно вырваться назад, пусть даже там, на выходе из "не времени", меня встретит последний яростный замах Хаара…

Опустив глаза ко всё той же, что и вокруг, серой сущности, позволяющей легко перепутать стороны своего нахождения, — где верх, а где низ, — я устало спросил:

"Этому что, — нет никакой альтернативы? Ведь должен быть какой-то выход, Норг?"

Он помолчал, потом довольно тактично, будто не желая лишний раз напомнить мне о моём же прошлом великодушии в их отношении, ответил:

"Есть, Аолитт. И ты его знаешь. Любой из нас готов отдать тебе даже эту призрачную силу. Однако ты сам должен решить, — станет ли она тем, настоящим источником, что вспыхнет для тебя искрой короткой жизни, породив возможность полной победы? Или бездарно канет в небытие, будучи потраченной на несколько удачных взмахов оружием? Наверное, нельзя выиграть у почти бога, надеясь лишь на силу. Мы — проиграли, ты знаешь. Не только потому даже, что были слабее. Мы погибли, будучи живыми. Что не сулило возможности переиграть наново. Нам не удалось найти единственно верного и смертельного для Сына Света фактора, кроме собственных силы и умений. Той составляющей, что станет для него смертельной, мы не отыскали. Ибо в нас её нет, и не могло, наверное, быть. Как мы поняли потом, Высокий, уже будучи призрачными сущностями, — столь всеобъемлющее и пространное мышление, способное определить и даже воссоздать, призвать на помощь гибкое и неординарное решение, дано лишь вам, людям. В том его виде, в каком Он наделил вашу душу способностью ею не только жить, но и мыслить. Тонкость тех настроек и качеств, что позволяют вам быть совершенно другими, — вот то главное отличие вашей расы от существ Упорядоченного. Решай сам, — нужны ли тебе прямолинейные шаги голой заимствованной мощи там, где нужна причудливая игра чувства, что называется в вас воображением. То есть умением мыслить непредсказуемо, неожиданно и возвышенно? Если правда всё, что Он когда-то говорил о вас, и что теперь знаем о вас мы сами, принесшие себя в жертву неведомым и даже чуждым нам вашим особенностям, тогда ты, как Человек, сможешь сам найти или создать решение из ничего…". Своими речами он задал мне ещё ту задачу.

Он ещё говорил, а я уже лихорадочно соображал. Что-то в его словах не давало мне покоя. Что-то близко подошедшее, но настолько незримое и всё ж привычное, трущееся о ноги, словно ежедневная, ежечасная данность…

Я обомлел. Господи, ну как я мог не догадаться?! Луесфаррам, Сын Света! Существо, буквально целиком сотканное когда-то из той материи, что ныне напрочь отняла у него ускоренная трансформация, придавшая его телу столь уродливые черты. Подвергнутый однажды губительному эксперименту деоммандами, он уже тогда частично растерял свою первоначальную причастность к святости. Поверженный самим Маакуа, он долгое время, не имея другого средства восстановить силы, питался миазмами и эманациями «чистой» Тьмы, всё более вытравляя из себя светлую сторону своего, и без того уже крайне скудного на этот дар, тела. А после того, как Луесс попробовал «запретной» крови человека, какого-то Кафыха, — то бишь, существа, созданного самим Творцом, — Повелитель Ничто нарушил, должно быть, главное табу. И Создатель устами Маакуа отнял у него и эти, последние, крохи великого, жизнетворного вещества. Превратив в идеально чёрный провал его душу. Какой же я глупец! Мир уничтожает и творит борьба противоположностей. Дать жизнь и свободно убить можно именно тем, чего остро не хватает в тот или иной момент в теле любой из материй. Сила уничтожает слабость, сметая её презрительно со своего пути. Будь то крохотная звезда или клетки живого, но более мелкого существа. Растущая же слабость ранее крепкого организма убивает в нём остатки силы, губя собою мощнейшие образования. Как голодавшего нельзя сразу обильно кормить, ибо то, чего он был долгое время лишён, способно погубить его куда быстрее, чем спасти…. Так и Хаара был лишён огромной и наиболее великой части своей Сути, что делало его ранее почти равным Творцу. А теперь? Что же теперь? Теперь он — сухая, как бесплодная пыль, Мгла. Из которой разом «откачали» даже признак того, что разбавляет её до состояния живой единицы Пространства! Вот он, ответ. Вот то, что прибьёт его к небесам сильнее и вернее любого орудия убийства…

…Большинство существ Упорядоченного живёт сутью света. Он питает их клетки, давая им рост, обеспечивает расщепление белков и микроэлементов, помогая побеждать болезни, видеть и ощущать мир…

А пришедший ныне из Ничто Хаара — практически полное воплощение тьмы и других «тёмных» элементов, живущих несколько другими критериями и средствами, замешанными и заквашенными на других созидательных основах. Он — тот, чьи законы развития диаметрально противоположны всему выросшему под протуберанцами кипящих магм. Тот, кому Свет — разрушающий его самого антипод. Не свечение банальных ламп и светил, а глубокий смысл вкладываемого в само слово «свет» понятия. Чистоты и веры в Первоисточник, в Творение, в Начало, в Истоки Бытия.

В нём нет более Света, а значит, нет и настоящей Веры. Веры в благодушное и благоприятное превалирование над ним той Силы, что среди всех видов творений создала, в том числе, и его. А это значит, что он теперь — сам по себе. Никем и ничем Великим Хаара более не опекаем. И, как самостоятельное существо, не опирающееся на поддержку более могущественной инстанции, ранее принимавшей за него решения и заботящейся о его благополучии, берегущей его, он теперь — уязвим. Ибо никто в этом Мире, возомнивший себя всесильным и подобным самим Основам, не имеет места, откуда в состоянии постоянно черпать противоядие против направленных на него острий забвения и Смерти. И ничто не отразит с готовностью летящих в него стрел возмездия. Не имеющий Веры уязвим столь же легко, как не имеющий в бою брони телесной…

"Я приму вашу помощь, мудрые Тени. Но не в том жертвенном виде, что вы только и понимаете. Я возьму от вас не эту ненастоящую «жизнь», от которой вам и самим мало проку. Не силу вашего, застывшего в бесконечном ожидании приговора, мира. Ибо и она мне не помощник. А попрошу взаймы то, чем наделили вас ещё при жизни, но сути чего вы так и не поняли. Я захвачу с собою саму основу ваших имён…".

Они переглянулись. "Да, да, именно имён. Ибо «Свет» и «Избранный» дают ту, нужную и единственно верную, комбинацию решения. Избранный, то есть "тщательно отобранный", почти Изначальный, и непосредственно — Свет. Так как Начало, не загаженное последующим тлетворным влиянием развития, всегда предельно чисто и совершенно… То, чем не смогли воспользоваться вы сами, в конце концов, я уверен, к моему появлению обрело должный, для первоначально заложенного в него смысла, вид. И решит вечную дилемму Противостояния. То, что породило, способно убивать, быть может, даже куда вернее. Отныне, по воле Его, Луесфаррам более не Сын Света. А Диавол, Сатана, Сын Тьмы. Как угодно назвать, суть не меняется. И поверьте, вы правы, — человек вполне способен рождать в себе любой желаемый образ, вынимая его из глубин собственного воображения, сознания. Создавая и творя его буквально из ничего, — из случайной мысли и брошенного слова, из услышанного далёкого отзвука мнимых событий, из остроты желания, из возникшей необходимости и силы духа. Именно так, как сотворил когда-то Мир Всевышний. Так, как по наитию и разыгравшейся в одночасье фантазии, наша раса рождала идеи и сами изобретения раньше, чем была в состоянии их хотя бы грамотно описать… В любом из нас, какими бы ни были или ни казались мы ничтожными, коварными и подлыми, живёт и не меркнет внутренний Свет, частица Его души, Его дыхания и Любви. Мощнейшее, вечное и неразлучное с нами оружие. Основа нашей жизни и пусть вялого, но стремления к совершенству. Пока оно с нами, нас не уничтожить. И хвала Всевышнему, что Он у нас его пока не отнимает. Живите и вы, Тени. Я взял всё, что хотел".

Я высоко поднял руку в знак прощания, и повернулся к ним спиною. Передо мной забрезжила едва различимая грань бесконечно далёкого настоящего, из которой призывным дымком струился настойчивый Зов… Далековато ж я забрался! Мне мимоходом подумалось, что, прежде чем им воплотить мои пожелания здравия в необозримом будущем, мне придётся сегодня как следует выполнить свои "убойные обязанности". Я заспешил.

Когда я «уходил», за мной прозрачными шлейфами зависти тянулись их молчаливые взгляды. Отчего-то мне на миг показалось, что они с куда большим облегчением приняли бы свою духовную смерть, чем отпустили меня по своей воле живым туда, где кипит столь заветная для них реальность существования. Куда охотнее они оставили б меня рядом с собою, в качестве интересного собеседника, с которым можно проводить часы и тысячелетия Бесконечности, болтая о пустяках и скучающими взорами обводя Сущее… Я их почти понимал. Когда твоё существование — сплошной ковёр тягучей неопределённости, так легко мечтать о смене декораций. Пусть даже таким эгоистичным способом.

…Я смутно помню, что в момент моего «зависания» у границы яви и владения Теней эта гнусь, уже приходящая в себя, замахнулась на меня торенором и сделала шаг. Ко мне. Шагнула, намереваясь продолжить бой, ещё когда из её собственного разорванного живота торчали обрывки медленно втягивающихся туда кишок. Словно со стороны я видел собственное тело, как-то отрешённо замершее перед атакующим Хаара. Никак не реагирующее на летящего к нему с безумным видом демона. Словно стоящее на страже кучи тряпья ватное чучело, в котором никогда не было жизни, мысли и движения, моя замершая в прострации плоть даже не делала слабых попыток поднять навстречу опасности оружие. Оно пыльным, изуродованным манекеном торчало посреди словно чуждой уже мне реальности, всем своим видом злорадно говоря о том, что более не нуждается ни в чьей нерадивой опеке. Что я, непозволительно долго умничавший среди призрачных далей, теперь безнадёжно опаздываю. Выходило, что моя разгульная душа, мартышкой по веткам скакавшая туда-сюда по измерениям, бросила без должного присмотра что-то важное. То, без чего она, не возвращайся я так вовремя, рисковала присоединиться к тем же Теням?! Стать осколком чаши без содержимого…

Такой расклад меня не устраивал. Как-никак, я — лицо назначенное. Я в ответе за это дурацкое тело, что, выходит, нельзя ни на минуту бросить без няньки, несмотря на его размеры и степень физического развития. Это верно так же, как и то, что вроде лично духовный «я» отвечаю за всё ему порученное. Так что, досадуя про себя на свою оплошность, выразившуюся в излишней болтливости с ничем полезным на данный момент не занятыми личностями, шустро заношу странно невесомую ногу над «порогом», напрягаюсь… И остаюсь на месте. Лишь слегка проникнув, вдавившись в какую-то упругую преграду, я оказываюсь ею мягко, но настойчиво откинутым назад. Это походило на остановку перед стоп-линией, пересечь которую означало бы совершить некое кощунство перед тем, кто воздвиг её на границе желаемого и действительного. Как бы то ни было, я по-прежнему топчусь на месте. Недоумевая по ходу действия, отчего ж это я не могу оказаться быстро в зале корабля, именно в то самое время, как этот урод вот-вот просто и безнаказанно развалит меня надвое. Четвертует, не получая сдачи. Нечто похожее на шок состояние заставляет покрыться подобием испарины. Какого ляда я так задерживаюсь в этом с ума меня сводящем междумирье? Отчего мне так тяжело вырваться из той затхлой и плесневелой серости, и вернуться туда, куда просто должен?! Оттуда ведь льётся свет, и моё место пока ещё там!

Я забился сильнее, отчаяннее и решительнее. Я прилагал неимоверные усилия, дёргаясь, как дурная муха, увязшая в крепкой ловчей сети старого, опытного паука… Замолотил в вязкую стену кулаками и ногами, будто надеясь одолеть то, что воздвигло передо мною коварный предатель Время. Быть так подло, словно наивный ребёнок, обманутым самым бестелесным и тихим из составляющих Сущего, означало лишь одно, — оно вышло. Закончилось, если вам так угодно, господа. Время это, отведённое на решение всех насущных проблем. Как же так? Должен признаться, я растерялся. По моим прикидкам, в моём распоряжении было ещё никак не менее девяти с половиною минут! Неужели Тени меня банально надули?! Нет, не может этого быть, не в их власти творить такие вольности с составляющими Бытия… Эй, ну, кто там?! Пустите ж, чёрт возьми! Мне нужно туда, и нужно до зарезу! Непонятно для чего лихорадочно оглядываю помещение. Нет, всё верно! Демон, как в замедленном движении плёнки, набирает скорость как раз с того места, где я оставил его пытающимся сохранить здоровье и целостность головы на плечах. Всё так же робко сжался в своём уголке Фогель, едва заметно сменив позу… Я отсутствовал здесь миг, не более.

Лишь только Хаара, с каждой отстукивающей метрономом такт долей секунды, приближается к моей окаменевшей фигуре. Как отыгравший свой акт актёр, переживающий за успех спектакля, из-за плотной занавеси, отделяющей закулисье от главной сцены, я со всё возрастающим ужасом взирал на происходящее. Не в силах даже достучаться до своего безвольного тела сквозь струящееся марево всё так же податливо прогибающегося, но не желавшего пропускать меня, воздуха. Шагнуть за эту ширму, как я понимал, мне уже не суждено. Не понимая ровным счётом ничего, не помня себя от неожиданно охватившей меня паники и всепоглощающего страха, я начинаю кричать и биться торсом о проклятую несуществующую для глаза преграду. Немного утихнув, замечаю краем сознания, что царапаю пальцами эту стену, как стекло, и надрывно, еле сдерживая так и рвущиеся наружу страхи, шепчу:

— Как же так, Господи?! Как же…так… Значит, всё было бессмысленно? Всё было напрасно, и всё это — лишь попытка ещё раз показать нам неизменность правил некой Игры? Вечной, никогда не заканчивающейся Игры…, в которой не может быть победителей? Кроме Тебя самого… А как же Твои слова, Боже, Твои чёткие и недвусмысленные указания?! К чему были все эти жертвы, весь ужас этих смертей, если конец всё равно был предсказуем и именно таким? Таким…глупым…

Мне казалось, что вот так, в этом виде, всё и замрёт. Всё останется так, — недосказанным и с неоднозначно трактуемой концовкой, — словно в немой сцене «недоснятого» каким-то безумцем кино. Где не сумевший найти верного и логичного хода режиссёр предоставляет зрителю возможность в бесконечности вариаций предполагать, чем же конкретно закончилась сия, непонятно о чём снятая, эпопея. С так и летящими где-то в атмосфере ракетами, с застывшими на орбите жестокими пришельцами, коих ещё полон и этот проклятый корабль, потому как они уже появляются в дальних дверях зала…

Оставшиеся на последних метрах плёнки сцены так и застыли перед моим взором. Приближающийся ко «мне» Хаара, жалкий и бесполезный Герхард, и там, на заднем плане, всё также суетятся Первый с Чиком, нажимая какие-то кнопки…

Нажимая кнопки?! Я похолодел, даже не имея для этого в распоряжении тела. Больно толкнувшая сознание догадка, будто ушатом ледяной воды, окатывает мои мысли.

Что-то сделали они с этой «кишкой» под колпаком. Явно сделали! Что лепетал там анаггеалу Нортон про генератор времени?! Ах, да! Генератор перемещений! Временных перемещений… Для чего ему понадобился этот чёртом драный генератор перемещений?! Стоп… Временных?! Твою за ногу…, - опять Энштейн, его теории времени и пространства, что явно хорошо знают эти двое умников; эти проклятые кнопки, у которых они чуть не братались, пока я… И они их нажали!!! Мне тут же стало многое понятно. Моя вольность с хождением "в гости" прямо во время паузы в драке обернулась вот таким казусом. Что-то включив по одному им понятному принципу, причём Маакуа явно внимательно слушал разглагольствования американца, они уже создали сильные первичные волновые колебания временной спирали. И в пространстве возник дурацкий диссонанс растянутых «волокон» Сущего, на одном из концов которых я и завис, как пиджак на вешалке, так неожиданно… Тот, кто обязан был быть здесь, стоять до последнего, чтобы… Вот почему всё так складывается! Вот только на кой чёрт они тут всё это затеяли?! Так не вовремя! Не могли подождать, гении проклятые?! Пока я не успокою вон того типа, что максимум через три секунды срубит моему истукану башню. А так же не разберусь со сворой тех вон ещё шакалов, числом не менее полутора тысяч, что изо всех сил несутся через зал к нашей дружной труппе. А так же…

Время вдруг резко ускорилось. И я вижу, как Первый сотворил странную вещь. Словно не видя, что я не воюю, а выполняю роль тренировочной груши демона, он уже как-то согласно кивает Нортону, будто сдавшись под напором упрямых доводов, и вынимает меч. Но не для того, чтобы прикрыть меня, а чтобы… Первый замахивается от души раз, потом другой — и проламывает… купол! Я столбенею. Что за… И всё бы ничего, но Маакуа, не оборачиваясь, что-то кричит Чику, и тот, подпрыгнув, повисает на краях пролома. Анаггеал подсаживает его, почти пропихивая внутрь… и вот Чик уже ныряет в образовавшийся огромный провал в защите Матки, почти с головою исчезает в её плоти, успев на прощание помахать анаггеалу пухлой рукой… Тот смотрит в ответ печально и одобрительно, и совершает что-то немыслимое, — высвободив конечность, полосует по ней своим мечом — и тут же опускает её, фонтанирующую кровью, в прорубленное «окно» полусферы. Даже отсюда я вижу, как её разом пошедший трещинами материал вокруг пробоины слабо окрашивается бордовыми брызгами…

Я бешусь, вовсе не понимая происходящего. Господи, ну что же Ты?! Выпусти же меня!!! Мне нужно туда, туда! И немедленно… Потому как если я не успею, спасти меня самого и этих двух балбесов, участников межзвёздной лаборатории исследователей незнакомых клавишей, сможет, наверное, только слюнтяй Фогель… Вот этот самый Фогель, непонятно как и когда успевший подойти сюда из безопасности своего угла. Бледный, как смерть, и донельзя сосредоточенный, сейчас он почему-то торчит перед моим лицом, внимательно в него всматриваясь! Ну, чего ты уставился, пинцетник?! Открывай мне, что ли?!

…Фогель?! Я подпрыгнул. Он действительно напряжённо и подслеповато вглядывался перед собою, словно что-то ища, стремясь узреть, понять наитием в пустоте, среди суматохи и шума зала, которых я не слышу. Он вдруг светлеет физиономией, и нерешительно, но явно целенаправленно протягивает ко мне руки, просительно сложенные в виде чаши. Он меня увидел. Нет, скорее прочувствовал!

Не задумываясь ни о чём, я машинально подаю ему свою ладонь. И чувствую, явственно чувствую, как сухая теплота его подрагивающих, но не опускаемых ладоней касается моих. Его лицо одухотворено и выражает полную торжественную покорность судьбе. Меня же накрывает волной удушливой ненависти. К тонхам, к Хаара, ко всему грёбаному «цивилизованному» миру, испоганившему такую планету, погубившему столько жизней… И одновременно душу вдруг полнит непонятной печалью, раскачивающей колокол сострадания моего сердца. В неё кто-то стучится, сперва вежливо, а потом всё настойчивее. Невероятное, противоречивое состояние!

В голове взрывается граната, и в ослепительной вспышке её остаточных сполохов перепугано орёт мой мозг. Он что-то истошно кричит, будто предупреждая меня о том, что в моё сознание рвётся, пытается проникнуть чья-то чуждая воля. Я на миг встречаюсь со взглядом Владыки Тьмы, и понимаю, что он тоже видит меня! Видит мой фантом, что озадаченно стоит перед старым доктором, за пеленою слабо струящегося марева сторонней реальности. Его глаза наполнены изумлением и догадкой. И вот-вот в них начнёт зарождаться страх. Он понял! Понял всё. И даже смысл наших с Птичкою подсознательных движений навстречу друг другу. И это он, он лихорадочно роется в моих нейронах, старается завладеть пространством моего мозга, чтобы отыскать ответственный за принятие решений сектор.

Я поражён. Такое умение шарить по сознанию, даже по сознанию сомнительно, условно существующих личностей, не может не удивлять. Мозг моего призрака надрывается, истошно вопя и жалуясь на то, что им пытаются управлять, ворочая в нём раскалённым ломом. И сопротивляться этому невозможно… Мощь божества просит, умоляет, угрожает забвением и беспощадными карами. В его бесплотном голосе переплелись все муки и страстные желания Мира. Он требует, настаивает на том, чтобы я не смел, не делал этого… Оставил надежды и смирился. Дал убить, уничтожить свою оболочку, а заодно и то, что хмуро смотрело на него из-за параллелей Бытия… То, что принесло к нему пропасть его погибели…

Мне начало казаться, что он связал узлами, парализовал своими ядами мои нервы, поселился в моих извилинах и начал там уютно обустраиваться. Моя ж скорлупа видела, что всё это время там, в зале, он так и не останавливался. Он двигался к моему телу с чётким и недвусмысленным намерением убить его. И в этот момент я был бессилен ему помешать. Мне вдруг стало всё равно. Успокаивающий шёпот его властной натуры звучал во мне ледяным, колючим ветром, который, вместе с тем, был столь свеж и напорист, активен и могуч, что не мог не нравиться. Я стал присматриваться к нему, как к чему-то живому, моё сознание зачарованно изучало новые, незнакомые доселе ощущения вседозволенности и перспективы, ожидающей тех, кто будет верен Силе нарождающегося Всевластия…

Я начал опускать руки. Остолбеневший Герхард, не верящий своим глазам и чувствам, понял, что мои ладони начинают «уплывать», будто возвращаясь в то состояние вяло текущего сна, из которого я когда-то и вышел. Вернуться бы мне туда, где царит мерное течение несуществующего, остаться там навсегда… Нет, мне нужно не туда, а к звёздам, к новым мирам…! С ним. С новым Владыкой. С тем, кто так щедро умеет быть благодарным своим послушным слугам…

Мне становится бесконечно хорошо и спокойно. Убаюкивающие нотки его голоса так искусно и изящно убеждают меня в том, что всё, что сейчас происходит — не существенное «сегодня», что назавтра всё станет всего лишь зыбкой топью отстранённых воспоминаний, которых на деле и не было. Что мир не стоит таких усилий, и в покое относительности значительно теплее, чем на сквозняках бестолково бурлящего Бытия…

Ещё немного — и я скроюсь в счастливых, безмятежных глубинах плотных вод его диктата, мерно баюкающих мою материю. Мне так желанен, так нужен мой наступающий покой… И вот я парю, парю…, поднимаемый кверху такими податливыми облаками… Он должен встретить меня наверху, он обещал. Там он дружески протянет мне руку… И мы вместе, рядом, будем стоять с ним на вершине Мира, взирая, как копошатся у наших ног бесчисленные покорённые расы, вздымающие руки и конечности в ликующем приветствии его Могуществу…

…Что-то настойчиво теребящее, настырное тянет меня вниз, в эту ненавистную мне суетность сует. Туда, в этот только что оставленный мною кошмар. Тянет, не унимается, рвёт и дёргает за руки… Запоздало понимаю: Фогель… Отстань, ради всего Святого, злыдень! Оставь моё измученное тело, лишь только сейчас начинающее познавать силу настоящего сладострастия. Вечного забытья… Ради всего Святого, прошу… Господи, ну что за наказание?! Избави меня, Господи!!!

…Странный далёкий свет начинает беспокоить мои глаза сквозь прикрытые веки; он приближается, приближается… Пока не разрывается прямо мне в лицо неимоверной по силе яркости звездой. Кожу опалило нестерпимым жаром…

"Ты звал меня, Человек…"

Содрогающийся от столь быстрой смены противоречивых, противоположных состояний, мозг напрягается, старательно вылавливая привычные образы во всё ещё слабо сопротивляющейся памяти, в которой притаилось нечто Главное. Насыщенные самими Основами частицы словно льют мне на сердце струи переплавленных в невесомые капли энергий, заставляя таять напылённый на него иней равнодушия. Что-то знакомое трогает невесомым щёлком мою уставшую, вымотанную до предела душу. Как силён, как жарок этот свет! Я заслоняю лицо рукою. Потому как мне не вынести, не пережить этих страшных, испепеляющих волн… Свет… Благодарю тебя, Всевышний… Ты согреваешь моё сердце, которому отчего-то так зябко, так не по земному холодно… Я же сгорю, погибну в нём безвозвратно, Творец… Как много, бесконечно много света, пощади…

Пространство послушно бледнеет, словно слышит мои слова. Растворяется, распыляется, расслаивается и меркнет. Напоследок оно благословляет меня, омывает меня благодатью… и мягким толчком выбрасывает в реальность. С ним уходит, отступает, сворачиваясь вслед за своим властителем, жар раскалённого Пространства. Вокруг меня услужливо остывали мириады солнц, сочтя достаточно наполненной мою составляющую. Лишь во мне самом осталось разлитое до самых дальних уголков моей необозримой души раскалённое озеро, наполненное от рук Его, и занявшее всё пространство между островками дарованных мне Тенями светлых пятен. Как основ для порождения настоящего пламени. Озеро моих прежних, очищенных Им истинных желаний и стремлений, парящее в ожидании своей неосторожной жертвы. Ласковый хищник, спрятавший когти в пушистой траве земляничных полян…

Внешне похожее на предрассветную тёмную зеркальную гладь, над которой мило и зовуще клубятся обрывки тёплого тумана. Оно полно зовущей истомы, приготовлена для одного-единственного купальщика, что только и сможет обнаружить сейчас его, проходя мимо и уверенным взглядом владельца уже окидывающего рощи моей сущности… И в тот же миг, когда из сознания исчезла пелена Его незримого присутствия, когда едва успели растаять среди далёких звёзд Его летящие следы, в эту коварную купель с тихим всплеском что-то по-хозяйски вошло…

Я открываю удивлённые глаза… и вижу, как торчащий передо мною Герхард всё так же крепко держит мою руку, через которую робко течёт в него тоненькая струйка протуберанцев. И как бьётся во мне, во вспыхнувших, вспучившихся валами пламени глубинах, чёрный абрис ошалевшего от боли Хаара. Озеро не отпускает его, норовя затянуть, оставить навеки в себе. Доверчиво купившись на привлекательность этих обманчивых просторов, Пра вознамерился омыть свою грязную душу в моём существе. Словно довольный собою Чёрный торговец, обманувший глупого мужика, запродавшего, открывшего родник своей души Дьяволу, пожелал вымыть в нём испачканные руки совести. И лишь когда калечное тело начало безвозвратно таять, растворяться в этой чистой плазме, в его глазах мелькнула тень запоздалого понимания. Его подло, коварно надули… Как мальчишку, развернувшего яркий фантик, внутри которого оказался смятый комочек глины…

…Кажется, он закричал. Остро, с обидой и пронзительно. Он изо всех сил постарался исправить свою чудовищную ошибку, затянувшую его в силки моей очнувшейся от «гипноза» воли. Я успел подумать почти одновременно с ним, что остановить гибель Владыки, разорвать кольцо его плена, можно лишь одним способом, — лишить жизни, существования самого носителя сосуда, содержащего в себе безбрежность и неизбежность его, Хаара, смерти…

Эта мысль пронзила меня гневным, страстным копьём прозрения. Я пробуждался от горячечного сна, в котором краткий миг, напоминавший мне вечность, правили бал завуалированные им под чудо кошмары. Из бесконечности моего прошлого ворвались в сердце и смели все иллюзии прежние мои черты. Я разъярённо заревел, сбрасывая с себя оковы навеянной покорности, что всегда были столь чужды моему духу. И в порыве гнева метнулся к свободе всем своим существом, сметая хлипкие кубики выстроенных им во мне "новых правил". Я вскидываю к нему руки, напрягаюсь каждой молекулой, будто стремясь добраться, дотянуться из-за граней неведомого до его, такого ненавистного мне, горла…

…Когда выросший уже прямо напротив меня Хаара в отчаянном и кажущемся неотразимым замахе занёс торенор, из моего «зазеркалья» с моих рук вдруг срывается, ударяет в поднятые ко мне ладони профессора и ослепляет меня неимоверно яркий сноп белого, как искрящийся на солнце снег, огня… Доктор пропадает в нём, шатаясь, как былинка в урагане, как спичка во вспышке поджигаемой ею взрывчатке. Окутанный губительным сияющим шаром, Фогель, как может, борется с пригибающим его напором стихии. Отразившись от объятого пламенем немца, добровольно выступившего в роли «накопителя», "транслятора", в сторону моей, всё ещё недвижимой «статуи», рванулся толстый и устойчивый рукав света, в который увлекло заодно и меня самого, вырвав из объятий аморфного клейстера временной петли…

Моя душа мчалась по сияющему бриллиантами световому потоку и видела всю мощь Мира, сосредоточенную в этой ревущей колонне очищающего, карающего, творящего и губящего Пространство огня. Огня, что, преломившись о мою ссутулившуюся и будто чужую фигуру, часть этой чистой, первозданной энергии пропустил в сторону разом вскипевшей и взвывшей Матки. А та, силясь устоять, попыталась отразить, отбросить смертельный посыл, вонзив его в потолок. Это было единственным, что могло попытаться сделать наследие мятежного Иузулла. Мощь Света шутя прошила корабль и устремилась куда-то в далёкую бесконечность космоса. Где-то в стратосфере спарено пророкотал искусственный гром, ярким сполохом освещая нагромождения льдов. На несколько секунд превращая приполярные сумерки в самый яркий день из всех возможных. Раздирая пространство на простейшие частицы, ревело немыслимо могучее, ненасытное и способное рождать и пожирать собою звёзды, порождение щедрого величия Упорядоченного. И в тот самый миг, когда завершавший атаку Пра, до которого ещё не дошёл весь смысл всех окружающих нас метаморфоз, почти донёс лезвие до моей шеи, моё тело проснулось. В нём вскипели битвы Начал, с ожесточением одарённых пищей хищников растаскивающие, раскидывающие мою плоть по краям Вселенной. Я совершенно спокойно понял, что меня больше нет. Что выполнившая своё основное предназначение молекула Сущего уже более не присутствует в том высоком и мощном теле. Она отлетела, как оторвавшийся от костра блик мелькнувшего и пропавшего в воздухе кусочка пламени. Всё, что мне осталось, это наблюдать. И я смотрел. Я видел…

Словно сами по себе мысляшие, руки моего голема, оставшегося без своего пастыря, в отчаянном рывке, в жгучей жажде жизни подняли вверх ожившую, напитанную страшными температурами секиру. А мёртвый корпус неожиданно отклонился вправо, уходя с линии удара божка тонхов. Столкновение тореноров породило подобие взрыва, с тягучим свистом разметавшего искрящие осколки металла оружия Хаара по залу. Последним своим движением, порождённым рвущимся на части организмом, из пор которого во все стороны брызнули лучи сотен новорождённых светил, он ударил Хаара. Ударил, уже не чувствуя ни силы рук, ни плотности сопротивления атакуемого тела. Лишь каким-то органом восприятия, ничем не похожим на зрение, успеваю уловить, как отделяется от шеи демона его удивлённая голова. В уже весьма условно моё «лицо» летят мелкой и острой шрапнелью куски пылающих костей его черепа, словно взорванного изнутри. Проходят сквозь меня, не задерживаясь… Я вижу изумлённые, в следующий же миг лопнувшие и тут же сожранные огнём глаза Хаара, в которых навеки застыла горечь обманутых ожиданий…

…Вколачивая в воздух чёрные кляксы жирных, медленно гаснущих бликов, возвращается полумрак разрушенного пространства зала, в котором более нет ни меня, ни Фогеля. Не видно сгинувшего под куполом Нортона, лишь густо парит и дымится Матка, которую Свет всё же успел превратить в окаменевшие до прочности стали уголья, что вряд ли способны теперь даже зарядить батарейку… Перед покрывшейся паутинкой мелких трещин полусферой стоит лишь как-то осунувшийся, будто осиротевший Маакуа. Он не спеша и почти равнодушно поднимает навстречу всё ещё бегущим к нему по инерции тонхам меч, а откуда-то сверху, сквозь огромный пролом в ярусах звездолёта, как по незримым канатам, начинают плавно скользить вниз и опускаются на пол одетые в лёгкие туники воины, так похожие ликом и статью на Первого. Числом не более ста. Словно споткнувшись, несчастные Сильные, не помышляя более ни о каком геройстве, изо всех сил попытались затормозить, как забитая собака, неожиданно узревшая перед собою свой извечный бич; видно, как задние, не успевая сориентироваться, налетели на передних. Часть массы постаралась лихорадочно развернуться, повернуть назад, тут же образовав дикую кучу малу… В образовавшейся свалке различаю, как распахнулись в криках отчаяния рты деоммандов, как мелькнула в сухих конечностях анаггеалов их гордая сталь. Как редким строем, почти не спеша, не проявляя внешне агрессии и нетерпения, шагнули в сторону тонхов Хранители планеты. И началась неистовая резня…

ЭПИЛОГ.

…Крохотная и удивительно хрупкая Земля была прекрасна. Бережно охваченная и будто поддерживаемая в космосе «ремнём» атмосферы, опоясывающей её по всей длине чёткой окружности, она плыла передо мною, словно любовно раскрашенная сочными красками картинка. Не пожалевший ни синевы, ни других цветов Художник сделал её не просто красивой. Он сотворил её настолько привлекательной, резко контрастирующей с гибельной чернотой, что, глядя на неё, поневоле перестаёшь удивляться, — отчего она столь приметна в Пустоте. Пожалуй, лишь только живущим на ней сиволапым ещё не до конца ясна её настоящая ценность. Может быть, придёт время, и те, кто населяет её до нынешнего дня, смогут взглянуть на неё из космоса. Взглянуть по-настоящему, самим, а не на фотографиях с орбиты, попасть куда посчастливилось пока немногим…

Я молча и с наслаждением созерцал её неспешное и послушное Сущему вращение, позабыв обо всём другом. Пока чуть скрипучий, но спокойный и вежливый голос откуда-то слева не вывел меня из задумчивости:

— Мне ныне даровано право нарушить для тебя естественный, ранее имевший место в твоей жизни, ход вещей и событий, о Высокий… Ты можешь снова оказаться там, где так давно не был… — Оборачиваюсь. Первый стоит в отдалении, будто не решаясь приблизиться и совсем уж нарушить прелесть моего тихого уединения. Я отвожу взгляд и вновь смотрю вниз. Снова туда, где кружит и кружит, сменяя дни и времена года, мой незатейливый Дом…

Перед моими глазами, как по волшебству, проплывает оказавшаяся вдруг такой знакомой картина: безымянная высота, горный лес на границе залитой осенним солнцем долины, и обширная, прямо-таки лубочная полянка. Она густо и в беспорядке усеяна трупами, словно семенами перезрелого подсолнечника, в изнеможении от переполняющего его груза склонившего сухую, лишённую лепестков голову над побелевшим от времени плетнём. И на самом краю лесной опушки — присыпанный, почти заваленный подвигнутой взрывом землёю, овраг. Там, под этим толстым осыпом, и покоится измочаленное, выглядящее сейчас костлявой истрёпанной куклой, тело. Моё тело. Настоящее. Так и не вернувшееся из того, своего последнего и отчаянного, боя. Оно там, вместе с оружием, я знаю, — никто не вынимал его из-под нескольких тонн почвы, никто не смог его отыскать, да и не удосуживался особо. И оно лежит себе в покое и тишине столь очаровательного пейзажа. Ничто не нарушает его безмятежного сна. Ничего и не изменилось особо в том месте. Лишь поселились на куче каменистой земли молодые деревца, да прыгучие неугомонные кузнечики прячутся среди покрывающего его разнотравья. Они и пичуга, что уютно устроилась в ветвях можжевельника, на рассвете развлекают обитателя могилы, отвлекая его ненадолго от занятия, направленного на спокойное слушание звуков сокровенных ударов сердца Земли. Что так, именно в этом моём заглублённом состоянии, не в пример ближе и чётче, чем это возможно на поверхности…

Картинка резко меняется. Теперь это обычная улочка тихого городка. Скромная хата и женщина немолодых лет, зачем-то с прищуром смотрящая на садящееся за горизонт солнце. Как раз туда, откуда я и вижу её сплошные седины, её усталые глаза…

— Я хотел показать тебе совсем другую твою память, человек. Ту, в которой ты жив…

Подумав, нахожу, что мне бесконечно больно и грустно говорить про самого себя такое, но всё же отрицательно мотаю головой:

— Нет, не надо. Ты прав, — мы странная, чумовая, по-своему придурковатая раса. Лишь Ему известно порой, что для нас, не понимающих зачастую самих себя, дороже и желаннее в тот или иной момент. Мне не выиграть того сражения, — я кивнул туда, куда-то в глубину собственных видений, где уже остывали, потрескивая жаром, буйные краски, размывались их, намокшие так и не высохшими материнскими слезами потери, контуры.

— Даже если попытаться повторить всё с самого сначала. С вечера предыдущего дня. Неделю назад. Или за месяц, два до этого. Неважно, откуда при этом начать. Потому как при любом раскладе, мне кажется, я не имел шансов сделать это. Думаю, это было уже решено, и началось так давно, что шло к своему единственно возможному логическому концу годы. Как угадать именно тот неуловимый момент, в который и была заложена точка предопределённости неких событий? Как вернуться в это "начало отсчёта" с точностью до микрона? Нет, вряд ли это возможно. Скорее всего, я всю свою недолгую жизнь искал смерти. Своей бравадой, безрассудством и безголовостью призывая её хмурую рожу. Греша против Им однажды дарованных нам всем наставлений относительно ценности Жизни, как плода великих трудов Сущего. Наверное, в полной мере я начинаю понимать это лишь сейчас. А посему — не стоит и трогать сейчас даже саму память того, что случилось с Его ведома. Я отчего-то уверен, что это Он, услыхав мои невысказанные мольбы даровать мне столь дурную «геройскую» долю, махнул от безнадёжности рукой, и послал мне её. А я не хочу умирать ещё раз, Первый. Я успел сделать это уже дважды. И считаю, что беспокоить Его для того, чтобы Он вновь просеял Пространство ради одной-единственной придурковатой крупинки Вселенной — глупо. Раз совершив поступок, потеряв голову, по волосам не плачут. Может, это выражение прозвучит наивно и неуместно к случаю, но мне стыдно. Стыдно за разгильдяйство и не везде уместную «смелость». За бездарно и спонтанно прожитую, столь бессмысленно потерянную, жизнь. Как в наказание за свою показную «крутость», я и нарвался в тот день на стрелков. Вероятнее всего, в тот день они явились туда по мою душу как раз таки по «разнарядке» Рока. Они прошли бы мимо, если бы мой проклятый бес, сидящий во мне от рождения, не дёрнул меня за свисающие с меня повсюду верёвки азарта. Я пристрелил нескольких из них, и тем ввязался в эту драку. В одиночку. Не запрашивая поддержки. Я перебил почти всех. Думаю, мне напоследок просто предоставили такую возможность, — немного поразвлекаться. В обмен на время, необходимое для того, чтобы Старуха дошлёпала до меня разбитыми тапками… Потом меня достали. Так что пусть то неразумное тело лежит в покое там, где его и остановила на лету Судьба. Мне не хочется иной оболочки, Маакуа. Потому что старые мозги при новой форме ведут лишь к одному, — желанию проверить, а так ли оно неуязвимо и свежо, как первое? На фиг. Не стоит оно того. Не перед той свиньёй нужно метать бисер, увы. Меня не исправить, разве только мне удалось бы родиться с абсолютно новыми мыслями, понятиями и новою душой. Но это буду уже не тот, столь привычный самому себе, я. Как деталь, наново отлитая на заводе взамен целиком выгоревшей старой… Я понимаю, что для Него мы все — редкие драгоценности, и именно потому Он тайно, скрытно от всех явился на мой зов, в полной мере, даже безмерно много даровав то, что только и может победить Тьму, но злоупотреблять Его милостью мне больше не хочется. Не стоит тратиться мне на новую упаковку, право. Так меньше хлопот для всех. Поверь. И при случае просто скажи, что я отказался. Просто скажи, что я устал…

Он понимающе кивнул и тихо присел рядом. Гребень отливающего серебром пыльного кратера Луны — не худшее место любоваться утомлённым движением далёкого родного светила.

— Самое страшное и непонятное для меня в том, что ты действительно убил его. Ты сделал то, что считалось невозможным. Что ждёт теперь Мир, даже представить себе трудно. Без уравнивающей гири чаши весов рискуют замереть без движения.

— А вот это уже не моя забота, Первый… И если честно, я знаю, что ты хотел мне этим сказать. Что в следующий раз, "если снова над миром грянет гром", и так далее… Мог бы не продолжать. От такого "предложения сверху", если оно всё же поступает, не отказываются, сам же знаешь… Но я всегда, всегда буду надеяться, веришь, что меня не пригласят ещё раз "немного повоевать". Никогда более…

Маакуа опустил взгляд. Мы помолчали.

— А ведь жаль, что ты не куришь, Эпое. Я так давно не вдыхал дыма хорошего табака! Его ведь не заменишь ароматом ладана…

Анаггеал усмехнулся:

— Если б я сомневался в твоей расовой принадлежности, то для её безошибочного определения просто предложил бы тебе зажженную сигарету… — Он засмеялся своим «вороньим» смехом.

А ведь он прав! Кроме привычки к курению, отличить человека от марсианина или от кого другого можно ещё по одному признаку. Мы никогда не откажемся от чего-то по-настоящему ценного. А впрочем, и от хреновины пустячной тоже, лишь бы на халяву, да блестела чтоб красиво…

— Когда-нибудь я написал бы об этом книгу, Первый. "Трактат о неожиданностях и необъяснимости нравов человеческой расы". В сорока пяти томах, я думаю, мне удалось бы вкратце описать все наши "наиболее выдающиеся отличительные черты и особенности"…

Он снова затрясся в беззвучном смехе. Не будь его нелогичного для моего зрения внешнего вида — почти гомо сапиенс. Едва ли не шутник и балагур, почти болтун, по их, должно быть, меркам. Чем мог бы быть схож со мною. Он из тех, с кем охотно и за праздничный стол, и в разведку без возможности вернуться живым…

…Бархат вечной ночи космоса исправно украшался маячками тёплых на вид созвездий. "Как в планетарии. Нет, как летней ночью в поле, у тихого костра, когда небо так низко, что кажется возможным хватать руками с неба полные пригоршни этих светляков", — подумалось мне вдруг.

— Скажи лучше в подробностях, как всё случилось? — Мне, как уже совсем стороннему участнику «эксперимента», было позволительно узнать подробности в отдельном «отчёте».

Анаггеал посерьёзнел:

— Когда не сработали «стороны», потребовалось как-то компенсировать их значения для воссоздания Печати. Для той самой "звезды Давида", проще говоря, что ты уже видел. Точнее и правильнее было б назвать это явление счислением, «открытием», определением двенадцати зональных векторов Пространства. В ваших верованиях им причислили немало, но абсолютно неверных, не тех значений. От двенадцати ваших основных чувств до якобы двенадцати наиболее значимых сооружений и явлений вашего мира. "Чудес света", что вы всё считали, создавали, перекладывали с место на место в списках приоритета, но никак не могли прийти к единому мнению и составить из них нужное число. На деле же — это двенадцать точек Галактики, двенадцать определённых, наиболее тяжёлых, массивных звёзд, по расположению, характеристикам и номерным значениям которых определены и зашифрованы настоящие координаты Земли. Нет, не ваших систем смехотворных координатах пространства. То, что вы под этим подразумеваете, создано в трёхмерности вашего представления о Мире. Истинные же названия, имена звёзд, совершенно не перекликаются с вашими. А определены согласно общепринятого когда-то классификатора, понимаемого расами в Упорядоченном уже давно. Ваши мифы о двенадцати Апостолах, призванных к Служению, — это своего рода шифр, оставленный среди вас Посвящённым, если вдруг, по каким-либо причинам, этот, ныне окружающий ваш звёздный Дом мир, изменится. В результате ли космических катастроф или иных факторах неблагополучия. В ваших же именах и понятиях, что так или иначе употреблены в наших кодах, анаггеалы записали Его откровения и полную информацию о вашей истории, вашем происхождении. Даже ваше будущее и настоящее, вкупе с множеством вкраплений знаний особого рода, завещал Он оставить здесь, на Земле. То, до чего вы так и не додумались, а мы — не сказали бы вам даже сейчас, — оно всегда было и, надеюсь, будет здесь, рядом с вами. Среди вас. Это Библия, Книга всех книг. Но вам никогда не раскрыть гениальности Его кодов и одновременной простоты замыслов. Вы удалили то, изначальное, безвозвратно, заменив своим. Всякие ж надуманные вами недавно "коды Да Винчи" и прочая чепуха — не более, чем попытка подростков порассуждать на досуге о более сложном, «взрослом», чем человечество пока в состоянии понять. А может, оно и к лучшему? Потому как в данном случае самими собой созданное незнание прямо пропорционально равно безопасности. Как вы говорите? Меньше знаешь — спокойнее спишь? Что-то в этом роде применимо и в данном случае. Для того, чтобы блюсти раз Им описанное, есть мы. Оно навеки выжжено в нашей памяти. Тех, кому достаточно слушать эфир, чтобы определять те или иные смещения вашего развития, время от времени докладывая Ему об назревающих изменениях. Чтобы уже Он сам решал, — стоят ли они прямого вмешательства, или можно позволить им расти, лишь иногда несущественно, но тонко, корректируя. Не вмешиваясь всерьёз в самое важное. "Расставив Печати на челах", то есть указав, определив каждую из двенадцати точек Пространства, привязав их к определённым звёздам, — «челам» Галактики, — можно найти вашу планету во Вселенной. Только так, Высокий. Лишь тонхам, озарённым знаниями Луесфаррама, точно ведавшего место нахождения вашей "небесной коряги", под которой среди тихого омута миров Упорядоченного мы и упрятали вас когда-то, и не без его прямого указания, оказалось под силу «вычислить» ваш, скромный по любым Вселенским меркам, мирок. Мирок, затерянный во Вселенной настолько, что лишь чёткие, подробные координаты и способны привести на крохотное небесное тело, просто не замечаемое, по счастью, никем при прохождении вашей звёздной системы. Настолько оно мало. А мимо вас всё же пролегают пути многих рас, перемещающихся в разных направлениях, Высокий. И ваше счастье, что в своих скитаниях на вас не наткнулись те, о которых не слышали многого даже мы, одни из самых древних обитателях Вселенной. Ибо немало среди них таких, чьи помыслы куда грязнее даже мыслей Сильных. Если бы не прямые указания Луесса, Сильным никогда бы и ни за что не удалось даже издали, даже в самых смелых своих мечтах, увидеть вашу спокойную обитель.

И служит сия кодированная Им и нами система координат прежде всего для того, чтобы лишь мы, ваши Хранители, смогли найти вас при острой необходимости. Ибо даже от простых анаггеалов, от основного их большинства, сокрыты знания о вашем истинном местоположении… Если бы внезапно исчезли даже сами звёзды, на расположение которых ориентированы наши расчёты, нам стоило бы просто прослушать несколько дней эфир, потому как имена своих Апостолов вы и ваши жрецы повторяете довольно часто. — Маакуа улыбнулся. — А дальше — просто вычислить то место на картах Пространства, по его секторам. Даже имея ввиду, что на месте уничтоженных точек наложения осей координат ныне — лишь чернота мёртвого космоса. Так что всё просто. А потому — хвала Всевышнему, что вы столь неприметны в своей наивности попыток "наладить контакт" с иными цивилизациями. Первый же ваш «контакт» ты уже видел. Уверен, что и многие другие, если б вдруг они имели место, оказались бы подобными первому. Не зря мудро и прозорливо Он сказал вам: "Не ищите жизни ни на звёздах, ни среди Пустоты. Вы — одни во Вселенной". Не делайте же этого и сейчас, люди, и ваша раса сможет жить здесь спокойно ровно столько, сколько будет существовать раса ваших Хранителей. И до тех пор, пока вы не сможете окрепнуть, перестать нуждаться в нашей опеке. А до этих самых пор, ещё со времён появления человека на Земле, существовали и будут существовать на и границе Солнечной системы, и внутри её, невидимые вам, нами оставленные «стражи», гасящие ваши доверчивые «сигналы», так неосторожно раскидываемые вами в Пространство направо и налево. И убивая прощупывающие Упорядоченное лучи, позволяющие любой иной цивилизации отразиться от поверхности вашей планеты, рассказывая о её существовании…

До этих самых пор мы, и никто другой, будем решать, как далеко вперёд собственных возможностей защитить самих себя вы полезете в Пространство, сзывая непрошенных гостей своей активностью. Мы будем уничтожать ваши допотопные, но столь рано любопытные автоматические космические аппараты, пытающиеся расковырять на Марсе, Луне, Сатурне и возле них, все наши установки обеспечения связи. Уничтожать так, что ещё очень долго всё будут списывать на техническое несовершенство техники и влияние природных факторов. Пусть простит нас человечество, — мы больше не позволим им "познакомиться с пришельцами". А попытки будут, ты и сам знаешь. Как только забудутся ужас и разрушения, заживут раны, зарастут мхом забвения обширные кладбища тонхов, последующие поколения возомнят себя усвоившими урок, и снова начнут совать нос в Упорядоченное. Да так глубоко, что новая беда не заставит себя долго ждать. Хорошо, если к тому моменту вы будете в состоянии опрокинуть своих непрошенных гостей в океаны. Потому как если вас не сдерживать, вы уподобитесь курам, пустившим лису на ночлег. Пройдут тысячелетия, прежде чем жители планеты смогут по-настоящему осознать, что космос — это не ящик, в который некогда и кто-то положил, да забыл, что-то интересное. Куда можно по-быстрому заглянуть. У любой вещи есть хозяин. И он может прийти и прищемить руку. Прежде, чем дать вам свободу передвижения в Пространстве, мы проследим, чтобы вы доросли хотя бы до уровня тех же ащуров, с которыми вас разделяют сотни тысяч лет существования. Лишь тогда, и с Его ведома, мы откроем человечеству Врата Небес, и поможем вам найти для себя ещё массу других Домов. Где вы осядете и размножитесь, не рискуя больше навеки и в одночасье исчезнуть с лица Сущего. Ибо планеты и светила не вечны. Даже такие прекрасные и любимые Им. Мы не дадим вам в руки своего оружия, ибо правы ваши мудрецы, утверждающие, что вы тут же повернёте и направите его друг на друга. Вы ещё не созрели до обладания всемерной мощью. Потому вы пока не более, чем малые дети, подающие определённые надежды. А пока вы здесь — мы будем рядом. В последние дни я всё чаще прихожу к выводу, что весь смысл существования анаггеалов, сводящегося к Служению Его воле, был заложен Им задолго даже до самого нашего появления. Что ваше рождение — давно задуманное Им деяние. И что за вами — будущее, хотя это и кажется почти нереальным. Но Его воля — Закон. Поэтому мы — вечные рабы ваших границ. И вы — вынужденные пленники своей уязвимости.

Именно для этих целей, и ни для каких других, служат в этом случае «камни». Мощнейший источник автономной и негасимой энергии. Действительно, — они, при необходимости, своего рода системы вооружения, способного разнести на куски любую из существующих флотилий или даже звёздных Систем. Но они ни разу до этого нами нигде не использовались, ибо лишь с Его ведома можно крушить миры, а потому, скорее, они были созданы нами именно для того, чтобы, сколько ни прошло бы времени, по их расстановке и подаваемым сигналам, Хранители пришли к своим подопечным. Хаара, безусловно, знал и это. А потому намеренно спутал мне карты, пожрав до этого человеческое существо, хранившее, в свою очередь, его собственный Сосуд жизни. Убив этим сразу трёх зайцев. Обеспечив себе первую, столь необходимую ему пищу, хранение его в течение многих лет и доставку на нужное ему место. Ну, и дальнейшие проблемы для возможной высадки десанта воинов — анаггеалов. Его гений просчитал многое. Не учёл лишь несколько вещей. О которых, в принципе, мог и не знать. Ведь не каждому божеству стоит знать всё о делах своих чад или задумках Вышестоящего. Тем более, что он отсутствовал столько времени. В безбрежной Вселенной немало мест, где можно укрыться. Не ведал он о том, что Матки корабля содержат ряд скрытых в их генетической памяти особенностей. Даже будучи глубоко перерождёнными, гены органа, отнятого нами у Иузулла, помнят родство с породившей их планетой, что по-своему разумна. И сам по себе её материал способен выступить в роли мощной логической машины. В роли алтаря для свершения обряда, если угодно. Она способна вычленить из хаотических переплетений данных необходимую цепочку ранее имевшихся строгих последовательностей. Именно на это я рассчитывал, пытаясь использовать Матку для нейтрализации последствий «шалостей» Хаара. Однако, должен признаться, Нортон меня поразил. Он каким-то образом сообразил, что главный орган корабля Сильных можно принудить выполнять другие функции. Помимо тех, которые предусматривал для него я сам.

— Выходит, скрытый под куполом потенциал не был известен даже вам, его создателям?

Первый пожал плечами:

— Нигде, никто и никогда не пытался использовать Матку для перемещений в пространстве методом мгновенного сжатия волокон Времени. В этом-то и странность. Это считалось невозможным в принципе, являлось прерогативой Высших сил. В качестве двигателя, источника преобразования энергии Пространства в движение, — да. Мы заставили работать частицу Иузулла на себя, пронося корабли сквозь Системы. Но и только. Не знаю, по какому наитию, предчувствию Чик, которому так точно подошла Печать Познания, распознал тот единственно возможный принцип, могущий заставить Матку подчиниться, сократив "мускулатуру Сущего", и открыть зев Пространства своей кровью, максимально приблизив точки взаимного расположения Систем… — Готов биться об заклад, при этих словах анаггеал вздрогнул. — Такое позволено и может столь легко, играючи, удаться только Ему. Мне кажется, что даже удумай сделать нечто подобное кто-то из других, более «умных» рас, ничего бы не вышло. Причин тому много…

— Я знаю главную, Первый. Ты и сам когда-то думал о ней. Лишь мы, как говорил ты сам, — крохотные черви, плывущие среди бурных вод звёздного океана, — владеем крохой, искоркой Его Духа и прямого Сознания. Сознания, что заставило Матку покорно прислушаться и с готовностью последовать приказу мысли и «вкусу» клеток тела Нортона, тут же выдав направленную было на уничтожение самой себя и окружающего мира мощь для выполнения другой, противоположной задачи. Умирая, жертвуя собою, Матка, пробивая небесную просеку, торную дорогу к звёздам, попутно прибила, распылила ещё в атмосфере, эти поганые ракеты. Послала последние раскрытые коды твоим соплеменникам, дополнив собою работу твоей «схемы». Она услужливо пронесла сквозь себя и многократно усилила принесённый мною из серости и принятый погибшим Фогелем сконцентрированный, миллионами лет бережно хранимый Тенями Двоих, Свет. Тот Свет, что «долил» в меня Он, явившись пред моим оглушённым «я». Тем открыв самый что ни на есть прямой Путь анаггеалам. Матка, похоже, просто не могла поступить иначе…

Я видел, будто со стороны, что твои прибывшие воины сотворили с теми тонхами, кто был в зале, и с теми, кто сидел на орбите. Жуткое, незабываемое зрелище, Первый… Теперь могильщикам и отрядам по обеззараживанию местности предстоит титаническая работа. Собрать и быстро захоронить такое количество столь быстро разлагающихся тел — задача ещё та. Насколько я понял, они, не дождавшись Наагрэр и видя, как тяжко приходится Хаара, решились бросить вызов даже тебе, и собрались вернуться. Думаю, они бы, навалившись скопом, покончили с нами за пару минут, и тогда ничто уже не удержало бы их от расправы над людьми, населяющими планету, любой ценой. Даже если бы ракеты упали на местность и убили Матку. Они выделили для этого пару тысяч воинов-смертников, спустившихся в модулях на планету, и ещё несколько тысяч были в самом корабле, как оказалось… И если бы не Путь, не Нортон, не Фогель, мир их праху, не твои головорезы… — Первый слушал молча, как почтительный посетитель лекции известного учёного. Мне стало немного не по себе от сознания того, что мёртвая материя «поучает», "просветляет" того, кто умнее и мудрее всего человечества в целом. Но всё же я счёл нужным закончить свою мысль:

— Наша кровь, ты говорил, тоже суть Свет… Его свет. Ослушаться прикосновения которого к себе не способно ничто под этими небесами, если оно не соткано из самой бесплодной Тьмы. Как Хаара. Хотя даже он проявил должное уважение. Наше проклятое воображение, что чаще направлено на изобретение способов убийства и создание всякого рода подлостей и собственных страхов, иногда может работать на созидание. Наверное, в своей кичливости и наглости расы некоторые из нас, наиболее чувственные, впечатлительные и нервные натуры, какими были Нортон, Фогель и Мони, способны на миг представить себя даже Богом… Что и произошло, видимо, с Чиком, когда он отдал себя Матке, растворившись в её недрах. Скрепив в качестве фактора, окончательно подтверждающего своё право командовать, свои приказывающие ей мысли и синапсы, твоей кровью, — кровью существа, чьё бессмертие биомасса расценила, как Его лёгкое прикосновение. В тот момент, больная и ошалевшая от мысленного напора Нортона, запутавшаяся в собственной генетической памяти и чувствующая, как ей казалось, присутствие рядом самого Творца, Матка просто «попутала». И была готова либо порвать на клочки Землю, либо выпрыгнуть наружу от усердия, стараясь исполнить любой каприз того, кто, как ей казалось, имеет по природе своей право распоряжаться её сущностью и силами. Благодаря силе мысли и желания американца она выбрала повиновение. Мне кажется, привитая нам вами воля, загадочным образом перебродившая в нас в необычное упрямство одержимого идеей мечтателя, помноженная на чувство глупой вседозволенности, иногда дают нам самим самые неожиданные плоды. Однажды убедив себя, что желания наши имеют шансы жить, а мечты исполнимы, мы, нежданно для самих себя, способны выстроить чудо, простирающееся от верёвки с развешенным на нём нашим собственным исподним до самых дальних пределов Нереального… Отчего мы порою сами приходим в ужас, и не верим, что такое вообще возможно. И вскоре, напуганные, начинаем заявлять, что это — нечто из ряда вон выходящее, противоречащее нашим крайне узким «знаниям» о Материи Сущего…

Маакуа как-то настороженно посмотрел на меня. Словно я выдал его самые сокровенные мысли, которых сам он опасался даже иметь:

— Может быть, ты прав… Скорее всего — прав, и… — мне страшно об этом снова даже думать! — Матка распознала мысли Нортона, как Его собственный приказ! Не иначе. Прямой и недвусмысленный. Которому невозможно не подчиниться. Ибо вы — "по образу и подобию"… Иначе как ещё объяснить тот факт, что приготовившаяся умертвить целую планету мощь покорно отдала силы на один-единственный толчок силы, прямо противоположный задуманному было ею применению? Ведь, приблизившись к Матке, мне стало ясно, что Доленгран активировал её на поражение. Да-да, скорее всего, так и есть. Я начинаю пересматривать некоторые свои взгляды на вас, как на сам факт, на предназначение и особенности существования вашей загадочной для всех нас расы. Иногда меня посещает и другая странная мысль, что вы — особый, пока ещё лишь растущий, но уже робко проявляющий свой изначально заложенный Им потенциал, цветок. Сейчас, анализируя происшедшее, не могу без удивления вспоминать, с какой готовностью я сам исполнял «приказы» Нортона. Я, который стоял рядом с Его могуществом, достойно выдерживающий Его прямой взгляд, — я суетился, как мальчишка, словно стремясь угодить крохотному человеку… Моему изумлению не было предела, когда Матка безропотно приняла его тело. И выдала желаемое. А потом появился этот Свет, что и стал мостом, стволом Пути, по которому и прошли столь быстро корабли анаггеалов… — Первый пребывал в тяжком раздумье, и будто подбирал слова. — Похоже, Он не сказал всего, всей правды о вас. Даже нам, — тем, кто все это время делил с Ним радости и тяготы вашего становления. Его тайные и ведомые лишь Ему самому замыслы и дела, проследить и понять которые не дано никому, могут содержать самые неожиданные повороты. Его планы — непроницаемая пелена, скрывающая будущее и вуалирующая настоящие мотивы поступков прошлого. Даже в настоящем дела Его — полная тайн Вселенная, и то, что на поверхности, есть лишь тончайшая плёнка, создающая для всех иллюзорность полной прозрачности, сквозь которую видны камешки на дне мелкого ручейка. Но на деле это — надёжно покрывающая бесконечную бездонность глубин Его истинных побудительных мотивов и бескрайность замыслов защита… И нам, наивным и недалёким, кажется единственно возможной и максимально открытой окружающая нас, привычная нам, реальность. Видя, как резвятся на мелководье мироздания рыбёшки наших мнимых реалий, мы успокаиваемся и уже забываем лезть с расспросами и требованиями к Нему, к Его гению. Похоже, именно это Ему и нужно. Ибо раскрывать всю сущность безмерно сложного Бытия — значит, обеспечить кому-то возможность его бездумно и коварно менять. Чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Ибо, пока мы, упиваясь радостью и сознанием мнимого собственного величия, стоим по щиколотку в тёплых водах этого лесного ручейка, мы не рискуем сами утонуть в сокрытых под ним пучинах… Все мы, без исключения, населяющие Вселенную. Он мудро хранит тайны Мира от нас же самих. Ибо, распахни Он двери, ведущие в сердце настоящих Знаний, мы очень скоро найдём способ убить самих себя и других с их помощью…

Я был согласен с ним целиком и полностью. Его мысли настолько соответствовали моим нынешним представлениям о Мире, что обсуждать ещё хоть что-то казалось напрасной тратой времени. Но перебить его — значило оскорбить существо, вкладывающее в свои слова максимум заботы и внимания к человечеству. Жаль, безусловно, что его единственным благодарным слушателем был я. Кто знает, был бы толк, устрой он публичные чтения или лекции своих познаний? Не сбежали б с них земляне, зевая и думая о том, что к обеду их ждут пиво и отбивные? Что-то говорило мне о том, что так оно б и было…

Наконец, Первый умолк. Мы с ним глупо пялились на игру и мерцание кристаллов светил, равнодушно моргающих нам из неописуемых далей. Как обделённые подарками дети, восторженно замершие предновогодним вечером у шикарно украшенной витрины. Кругом спешат взрослые, а мы, раскрыв от немого восхищения рты, никак не можем оторваться от сияния усыпанной тускло освещённым пенопластом сказки…

Рассыпая мелкие искры, объятый ревущим пламенем от мгновенного температурного окисления, чернеющий небосвод западного полушария Земли вспорол крупный метеорит. Игриво блеснув в лучах скрывающегося за телом планеты Солнца, он вспыхнул напоследок ослепительным и весьма эффектным разбросом капель выгорающего дотла вещества, как будто это внизу, на Земле, воспарил и зажёгся в небе на секунду новый вид фейерверка. Прямо праздник какой-то! "Праздник уже то, что не все они долетают до поверхности", — я, тут же мысленно поправив себя, проводил глазами отживший свой век обломок. Его дымный след оставил в атмосфере медленно расползающуюся широкую, но не видимую с Земли «диадему».

— Храни Господи вот так всерьёз увенчать наш дом такой "короной", — к моим мыслям, похоже, Первый прислушивался абсолютно случайно, потому как и отозвался он вроде бы мимоходом:

— Да, Аолитт, наиболее крупные обломки «стражи» уничтожают или отводят от вашей орбиты… Последнее падение метеорита, причинившее серьёзный ущерб Земле, было в период расцвета на планете гигантских ящеров, ныне ископаемых. Потом мы нацелили в космос «Эдем». А после стали трудиться «стражи». Та мелочь, что падает к вам в стога травы и пробивает крыши ваших сараев, мы не трогаем, дабы вы хотя бы имели представление о природе подобных вещей…

Я так и думал. Не бывает таких «случайных» чудес, когда мимо планеты так часто пролетает масса каменюг, не попадая по ней, как в пьяном тире после парада на Первое Мая… А это значит лишь одно, — кто-то или что-то не дремлет.

— Скажи, Первый, а кто такой Христос, и был ли он? — Отчего-то эта страница в моей памяти пустовала.

Он не слишком хотел отвечать на этот неожиданный мой вопрос. Я это чётко видел. Он словно опасался, что такие вещи нельзя разносить, сеять сорняками в умах неокрепшего человечества, чья основа жизни построена на пока на догмах веры. Хотя бы на такой тупой и примитивной, что у нас есть. Потом, очевидно, вспомнив, что уж кто-кто, а я-то точно не смогу разболтать его откровений первому встречному и не побегу на приём к Папе, начал пояснять. Впрочем, весьма неохотно:

— Не было такого человека, Высокий. Точнее, это был не совсем человек. Искусственно созданный объект, высокоодарённое светлое существо, попытки конструирования которых были запрещены сразу же после его гибели на Земле.

— Хм, выходит — андроид… Он нёс в себе какую-то программу, верно? Для нас. И, отработав её, должен был принять смерть?

— Да. Только не всё так просто, Аолитт, как можно себе представить, было с этим ИИУС. Искусственным интеллектом удалённого слежения. Примерно так его звали. По классификатору. Поначалу всё шло именно так, как и было задумано, а потом что-то у него там вышло из строя. Трудно было себе представить, но существо попробовало даже пожить вашей жизнью. Даже научилось пить вино и жить с земной женщиной! Осознав себя почти личностью, оно очень не хотело покидать планету. Чего мы позволить себе просто не могли. Из чувства протеста или желания жить оно могло сорвать Ему все планы. В принципе, всё и шло к тому. "Тайная вечеря" грозила в любой момент перерасти в банальную попытку воспротивиться и скрыться. Вот почему возник «грех» Иуды. Тридцать серебряников, Голгофа, и всё с ними связанное… Наделённая огромной выносливостью и жизненными ресурсами тело было способно жить невесть сколько. И при этом, будучи не в пример умнее и «учёнее» вас, вполне могло начать вершить ваши судьбы по-своему. Ты можешь представить себе современника Иоанна-крестителя, восседающего в Сенате Рима или в нынешнем английском парламенте? Хорошо, если на вторых ролях…

Я посмотрел на него испуганно. Да, перспектива у нас была бы тогда ещё та, что и говорить… Куда там Гитлеру и Наполеону…

— Ты верно мыслишь, Высокий. На протяжении довольно долгих лет от посягательств на целостность организма ИИУСа людей удерживал отблеск Его могущества, лежащий на модели. Как мы и предполагали, сразу нашлись фанатики, сохранившие "белкового младенца" от разнузданного Ирода. И то, что посланного время от времени с небес величали "сыном божьим", часто спасало ему жизнь. Подойдя к определённому порогу, отягощённое и вооружённое своим потенциалом, существо грозило выйти из-под контроля. Поэтому, как я считаю, ещё истинное благо, что нетрезвым солдатам Понтия Пилата взбрело в голову опасно и крайне удачно ранить очень даже боеспособного…андроида. Так ты его назвал? И то, что волю его удалось удержать в подчинении до самой физической его смерти. Иначе не миновать было бед…

— Ну ничего ж себе… А как же с его воскрешением?! Ведь есть свидетели, есть плащаница, есть масса связанных с его именем чудес…

Первый имел такой вид, словно я ему до смерти надоел своими расспросами. Как гениальный, но уже уставший от расспросов малолетнего сына отец озирается в поисках спасения. Предмета, что отвлёк бы его чадо от бесконечной болтовни и приставаний. Но поскольку я был немного постарше упомянутого карапуза, да и не отмахнуться ж просто так от того, кто через малое время оставит Первого без своего присутствия, невозможно, Маакуа терпеливо сносил пытки моим любопытством:

— Это вообще отдельная тема, и чтобы её развить, дня мне не хватит точно. Скажу лишь, что среди человечества всегда хватало, как ты знаешь, тех, кто в силу собственной же фантазии, что чаще губит, чем выручает, всегда были те, кто выступит свидетелем хоть сотворения Мира. Была бы тема интересной и плодотворной. Умные ваши правители подхватили идею, сделав из неё новую религию. Перемешав всё на свете в сумасшедший компот, они породили «христианство». Как новую ветвь возможностей, на которой вскоре взросли плоды покорности и безропотности масс. Конечно, для полноты эффекта новую веру «разбавили» парой сентенций о заповедях, состраданию к ближнему… Но всё это больше напоминает свод законов земного поведения индивидуума, чем руководство о стремлении ввысь, — туда, где по-настоящему может проявиться потенциал личности, души… Лишь среди великолепия Его чертогов существо способно осознать суть замысла Господнего. А не посреди болота запрещающих догм, в которых Вера, основанная на стращании карами, есть скорее кнут и кандалы, чем зовущий к Нему возвышенный полёт… Ваши «веропричастники» не рискнули удалить из Его письменных свидетельств выражений вроде "помните, — Я никого не посылал, дабы кто-то являл вам чудеса от Моего имени", и, тем не менее, являют чудеса до сих пор. Опираясь на них в собственных целях. Что же касается смерти ИИУСа, то его химический распад на молекулярном уровне был запрограммирован изначально. В него был заложен «заряд» реактивов, способный растворить его после смерти без остатка. Он весь был пропитан этой смесью и попросту неспешно сгорел. Весь, — от лёгкого скелета до остальных тканей и «начинки». А сгорая, оставил на ткани отпечаток. Вполне естественный процесс. Ты же знаешь принцип печати фотографий? Ну, примерно то же самое и с ним. Ни к чему, я думаю, было оставлять на Земле свидетельство чуждых технологий. Только представь себе, что творилось бы спустя полгода в Риме или Генуе, обнаружь ваши жрецы такое? — Он глянул на меня.

Я поёжился. Так странно и непривычно было слушать такие откровения, с грохотом и треском обрушивающие здания привычных канонов и догм, впитанных с молоком матери. Да, прав Маакуа, что подобные знания пока не доведут нас до добра. Пожалуй, и мне расхотелось дальнейших расспросов на эту тему. А потому я предпочёл её немного сменить:

— Ну, а Сатана? Что ты имел ввиду, когда спрашивал меня о нём?

Анаггеал мечтательно уставился в пространство.

— О, знаешь… Я бы не отказался носить столь достойное имя! Нет, не в нарицательном смысле, вами неизвестно почему изменённому в пугалку, а в его древней и настоящей транскрипции. Так эрвейли, — раса одного из Двоих, Норга, называла тех Древних, кто умел «пожирать» Пространство, преобразовывая энергии в любые желаемые им формы. Их было очень немного, и они встречались среди Пустоты нечасто. Но если уж попадались на чьём-то пути, можно было не сомневаться, — эти существа окажут вам помощь в любом случае. Нуждаетесь ли вы в пище, в топливе, в запасных частях…

Тут я мимоходом вспомнил образ поведения зайцев. У тех тот же закон, — зайчиха, вне зависимости оттого, хочет она или нет, обязана накормить молодых зайчат, где бы она на них не наткнулась. То есть чужих детей. И лишь потом могла идти по своим делам дальше…

— …Всё было им подвластно. Никто так и не понял, откуда они взялись. Но я подозреваю, что их «рассыпал» во Вселенной сам Он, как «резерв», спасительный островок, никогда не оскудевающий «склад» для двигающихся масс существ. "Да не оскудеет рука дающего"… Вы назвали бы их "добрыми чёрными магами", и были б недалеки от истины. Саан-тана и значит — "житель Темноты". Пастухи вечно снующей туда-сюда и рискующей в пути Вселенной. Может, потому вы и решили, что это — одно из лиц Зла? Не знаю, но их мастерство владения материями действительно восходило до такой степени, что они переставали нуждаться в твёрдой опоре под ногами. И жили в Пустоте, как беззаботные облака в атмосфере. Ничего не желая, кроме собственного занятия, и ни к кому не питая неприязни. Удивительные создания. Уродливые и страшные в вашем понимании, но с полною щедрости и миролюбия душой. И держащие в руках бразды обилия и достатка. Не боги и не обычные существа. Помнишь "манну небесную", "рог изобилия"? Их работа. Долгое время они вскармливали любую расу, что наткнётся на них в бездне Систем, а потом… Потом приволокли эти чудеса и сюда, к вам. И с их помощью решали для уже многочисленных вас, ещё не знающих ни плуга, ни серпа, проблему питания. Одному Сущему известно, как они это делали, но что из одного хлеба они легко стряпали тысячу, так же реально, как и то, что я вижусь тебе богомолом… Ходили толки, что они общались с Ним без любых посредников. Может, как раз тогда, когда они пичкали вас высококалорийным рационом, тогда ж они и пугали вас до смерти? И казались вам Сатаной, держащим в руках то самое «чудо», за которое потом потребует душу? Кто знает… Во всяком случае, есть и пользоваться даваемыми ими благами вы не отказывались. Да если б они были здесь до сих пор, по доброте своей они раскормили б вас до ужасных размеров… — Анаггеал рассмеялся. — Именно им эрвейли также обязаны своим выживанием и первыми контактами с Упорядоченным. Их тоже вскормили и даже "вывели в свет" Саан-таны.

— Господи, чего только нет в Твоей Вселенной… И куда ж они потом делись?

— Куда и многие другие, я думаю, по воле Рока оказавшиеся на пути Противостояния. Сильные смели всех и вся, до чего сумели дотянуться в своём стремлении к доминированию. Без разбору. Некоторое их количество было вынуждено «угощать» даже вечно готовых жрать деоммандов. Мы смогли сберечь для вас лишь некоторых, и до последнего они о вас заботились. Пока вы не научились заботиться о пище самостоятельно. Последние из их числа, что смогли мы разыскать когда-то, ушли ещё с армиями Двоих, где и остались навеки. Мёртвыми, насколько я понимаю. И те, и другие. Потому как тонхи не понимают душевных порывов Добра. Впрочем, как и вы до сих пор…

Он решительно встал. По его виду я определил, что моё время истекло. И хотя у меня оставалась ещё масса разных вопросов, я понял, что ответы на них мне предстоит получать всю оставшуюся Вечность. Вот в ней и наговорюсь. Хотя тем для подобных бесед я, пожалуй, найду гораздо больше, чем у них там достанет ответов… Это я умею!

— …Предначертанное сбылось. "Двенадцать Апостолов", чьи имена — замаскированные данные вашего Дома, сослужили свою службу. В какой-то мере я пока даже рад, что присущие описанным Им пороки и слабости героев, черты «сторон» и в этот раз нашли своих временных земных «владельцев». Как у Иуды — предательство, у Петра — верность… Нашлись и были отмечены все. Так или иначе, вы, люди, собственной кровью омыли своё право здесь жить. Сутью своей подтвердили неутраченное родство с Его добротою и могуществом. Пожалуй, лишь Любовь всё ещё осталась для вас тайной за семью замками…

Не знаю, удалось ли мне убедить Маакуа в своей правоте, но я напоследок всё же настырно попытался:

— Всё у нас в порядке с этим Его даром. Просто мне кажется, что в силу каких-то причин она просыпается в нас лишь в последние минуты существования. Сказать точнее — в часы прощания. И оттого в эти мгновения переживается нами наиболее остро, словно так и не успев — за суматохой и сухостью нашего суетного бытия — стать настолько привычной, утратившей горячий смысл проявления, данностью. Мы всё же знаем, что такое Любовь, Первый. Просто мы ещё слишком малы, чтобы иметь её в себе в виде всеобъемлющего чувства. Я думаю, придёт то время, когда мы станем настолько велики, что будем состоять из неё целиком. Как Мир состоит из противоречий, мы будем полны самыми чистыми и яркими её проявлениями. А пока — не суди нас строго. У ругаемых часто детей, окромя привитого им сознания ущербности, не бывает ни чувства собственного достоинства, ни великого будущего…

Он не ответил. Да мне этого и не требовалось. Не двигаясь и не говоря больше ни слова, мы смотрели, как по усыпанной мелкими обломками породы поверхности спутника в нашу сторону движутся Двое. Их «лица» сегодня прямо-таки лучились. Пожалуй, лишь я понимал источник этой радости на этих довольных мордах. Так пусть наша общая тайна таковой навсегда и останется. Иначе, невзирая на мою душевную щедрость, с них спросят. За нарушение предоставленых мне свыше условий и «льгот», призванных облегчить выполнение задачи, не видать им скорой новой жизни, как своих ушей. Новых ушей, какой бы формы они ни были в дальнейшем, в их новом будущем…

— Пора? — Я оглянулся на Первого. Тот как-то слишком уж мрачно кивнул. Владыка анаггеалов действительно выглядел подавленным, или мне просто хотелось, чтобы он при прощании казался расстроенным?

— Да, землянин. Это за тобой…

— А-аа… — ?

— Фогель, Мони, Нортон и прочие уже там. Но тебе с ними не встретиться. Ты выбрал именно это — навсегда и безвозвратно. Если только Он вдруг не пересмотрит своё решение, продиктованное самом же тобой. Прости, Воин…

Ну, что уж там «прости». Я ж сам выбрал свою долю, сам отказался от предложенного. Почему? Сказать кому — не поверят. Но мне не хотелось возвращаться в столь несовершенный мир. Жизнь ничего не значащим червем в цепочке удобрения чьих-то жирных полей? После того могущества, что довелось мне испытать?! Не смешите меня. По мне, так уж лучше возвышенное пребывание в Бесконечности, ощущая себя неотъемлемой её частью, чем короткий век, полный напоминаний о собственной незначительности. А ещё… Ещё я почему-то предполагал, что моя «взвесь» в любом случае будет востребована. И ещё неоднократно. Не на Земле, так ещё где. Вселенная велика. И частицы моего существа обретут не одного, а множество новых «хозяев». В виде вкраплений в бесчисленное количество вариаций жизней, что разлетятся по Упорядоченному, как подхваченная ветром пыль. И что я, уже не принадлежа самому себе полностью, буду жить не единожды, а бесконечно. Пока стоит Мир. Что-то настойчиво и уверенно твердило, нашёптывало мне об этом. При этом не веля говорить об этом знании вслух. Даже Первому… Потому я удовлетворённо хлопнул себя ладонями по коленям и тоже поднялся:

— Ну, раз так, раз пора, тогда… Прощай, Хранитель. Не поминай лихом. Да, чуть не забыл! — Взявшие было меня с обоих сторон "на конвой" Тени уважительно тормознули. — Ты можешь обещать мне напоследок одну, но крайне важную для меня, вещь?

Он непонимающе посмотрел мне в глаза:

— Безусловно, Ангел. Всё, что в этом мире в моих силах…

— Ну, я постараюсь быть скромным. Будешь на Земле, найди мою могилу. Это нетрудно. — Тот озадаченно кивнул, уже заранее преисполненный чувства ответственности перед тем, кто без права на воскрешение уходил в Бесконечность, в постоянное Небытие. — Так вот, когда найдёшь, поищи там, на деревьях, цикаду. Это такая вредная, нудная, горластая тварь, размером вот, — с большой палец руки. Что-то вроде мухи. С крылышками. — Я даже изобразил ему её полёт, чтоб не спутал. — Где-то она прячется там, в ветвях… Так когда найдёшь, не мучай сильно, не обижай. Просто пристукни её, падлу!!! Достала она меня, сволочь, по лету, — который уж год орёт над моею ямой так, что сил моих больше нет! Сделаешь? — Тот оторопело кивнул. — Ну, вот и ладушки…

Я неторопливо повернулся и пошёл рядом с Тенями, что тихо и незаметно дожидались меня в сторонке.

Оборотившись на мгновение, я увидел «лицо», на котором до самых дёсен поднялись от смеха такие необычные губы, обнажая острый, как иглы, частокол редких зубов. Анаггеал меня понял!!! Рассмеявшись в ответ вместе с Тенями, дружески взмахиваю ему рукою. Он охотно и от души отвечает, продолжая громко хохотать нам вслед. За его спиною, на всей обращённой ко мне стороне планеты, царит мирная ночь. Где-то там, за четыреста с лишним тысяч километров отсюда, на склонах занесённой снегами горы, забившись под заиндевевшую кору, ждёт не дождётся новой весны треклятое насекомое. И хотя я просто пошутил, всё равно знаю, что с сего момента она обречена, — её усохшая на зиму тушка больше никогда не увидит солнечного света…

Новороссийск. Февраль — сентябрь 2009 г.