Войткевич и Новик

Немецкий часовой с насупленной на нос каской обмяк и рухнул за мгновение до того, как в луче прожектора серебром вспыхнула мёрзлая трава у него под ногами. Но вспышка прожектора обнаружила привычный чёрный контур на положенном месте, так что наблюдатель на вышке не забеспокоился.

Со своего места, с поста, обустроенного больше для порядка, чем из необходимости (тут и без того было слишком людно, чтобы можно было вообразить, что какой-нибудь русский диверсант сунется в самую рабочую суету складов «Kriegsmarine»), — со своего поста гефрайтер в наглухо застёгнутой шинели видел всё.

Видел, как поодаль по узким железным трапам скатываются в подземные казематы ребристые бочки со штамповкой имперского орла на торцах. Как ещё дальше те же или подобные им бочки откатывают к «Минному» пирсу, где подскакивают на невидимых чёрных волнах приземистые катамараны «Зибель», клюя низкое небо стволами спаренных зенитных автоматов. Видел, как раскачиваются оранжевые пятна жестяных фонарей, а временами даже слышал, как стонут пайолы под коваными сапогами. Причал, теряющийся во мраке, вдруг обозначался белой бахромой штормовых волн. И настырно, и непрерывно, как в дымоходе, с дребезжанием вьюшки, всё воет и воет ветер; ревёт невидимое в ночной мгле море…

Впрочем, здесь, на оконечности Керченского залива, это всё ещё только отголосок беспрестанных осенних штормов, кипящих в проливе, как в ведьмином котле. В жёлтых пятнах пляшущего света суетятся чёрные комбинезоны техников; отливая сталью, развеваются полы солдатских шинелей и напрасно пытается спрятать горло в отороченном мехом вороте начальник инженерной службы.

— Сколько принято, Гельмут? — простуженным сипом спрашивает он у юного фейнриха службы вооружений.

— Ещё 3,5 тонны, герр зондерфюрер.

Тот качает тульей фуражки с наушниками. «Хотелось бы больше…»

Именно быстроходные баржи и паромы — бронированные, вооруженные лучше иного русского «сторожевика», — обеспечивают безопасность немецкого берега перед лицом нависшей угрозы.

Нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов отмечал, что

«…несмотря на превосходство Черноморского флота на море, здесь, в узком и мелководном Керченском проливе, мы оказались в весьма затруднительном положении. Крупные корабли в проливе плавать не могли из-за минной опасности и угрозы с воздуха. Немцы же к этому времени сосредоточили в районе Керчи несколько десятков быстроходных десантных барж… Эти небольшие суда, специально построенные для действия в узостях, были хорошо бронированы и имели сравнительно сильную артиллерию. Наши катера были слабее их в вооружении, и им приходилось считаться с этим. Не случайно командующий флотом вице-адмирал Л.А. Владимирский в пылу полемики однажды официально донёс в Ставку и мне, что ему приходится в Керченском проливе “драться телегами против танков"…»

Тем не менее и у «морских танков» свои проблемы. «Топлива маловато…» — морщится господин зондерфюрер. А десант русской орды ожидается со дня на день, и от того, будут ли на ходу «Зибели» и MFP, зависит, как долго ещё удастся сохранять в проливе господствующее положение.

Это понимает и новоявленный часовой, позаимствовавший караульную шинель со своего предшественника, — зябко ссутулившийся, небритый, но с узнаваемо благородными чертами лица и внимательным прищуром чёрных глаз, мерцающих в тени каски антрацитом. Собственно, для того он и здесь, по документам — гефрайтер 49-го батальона тыла, — чтобы разрешить проблему топлива немецких «Kriegsmarine». Но по-своему, потому как сей «гефрайтер» по документам, оставленным в сейфе разведотдела, — командир второго разведотряда штаба КВЧФ капитан Новик.

— Долго ты там ещё? — риторически вопрошает он ветреную студёную мглу, забросив «Маузер» за спину и потирая руки в обшлагах суконной шинели. — А то я тут как флюгер на крыше собора.

И, как ни странно, мгла отвечает ему:

— Ну, так покрутись, флюгер, заодно согреешься.

Отвечает голосом фельдфебеля, воткнувшегося по пояс в старинную вентиляционную шахту, обложенную кирпичом, узкую и неприметную, как сусличья нора.

Отвечает голосом старшего лейтенанта Я. Войткевича.

Войткевич и Новик

Новик в качестве «флюгера» и впрямь находится на крыше.

Блиндированной крыше склада «B», — объекта, помеченного на картах разведотдела жирным красным кружком. Сколько сотен тонн топлива хранилось тут, в старинных казематах и штольнях — толком и известно-то не было. Но то, что именно сюда, на базу «Kriegsmarine», свозят с «Керчи товарной» ребристые бочки с маркировкой «огнеопасно», выгруженные из составов, проскочивших партизанские засады — знали достоверно. Отслеживались они ещё от самой Владиславовки и теми же партизанами.

Бывший пороховой погреб форта ничуть не выделялся на мрачном фоне Ак-Буруна — обрывистого каменистого мыса, замыкавшего Керченскую бухту. Со стороны и не разглядишь. Как, впрочем, оставалась почти незаметной и вся крепость, некогда равная по значению и мощи Кронштадту, — но в отличие от последнего практически не заметная ни с берега, ни с моря. Потому как эта крепость в своё время, была чудом фортификации.

Построенная в 1857 году, при Александре II, талантливым инженером и главным «строителем» Севастопольской обороны 1854—55 годов генерал-адъютантом Тотлебеном, Керченская крепость когда-то была одной из семи главнейших крепостей России, и предназначалось ей быть главной и единственной опорой Российской империи на Чёрном море. Прискорбные условия мирного договора 1856 года весьма ограничивали военные возможности империи на этом фланге. Строили Керченскую крепость секретно, но с размахом. И, надо сказать, она вполне оправдывала своё предназначение.

Её соорудили как бы крепостью «шиворот-навыворот» — она не возвышалась над берегом мощными стенами и зубчатыми башнями, а вгрызалась в скалу на десятки метров вглубь подземными казематами, пороховыми погребами, казармами, потайными переходами, соединяющими батареи, так что снаружи, кроме не слишком приметных ворот, оставались только едва заметные капониры, бастионы, входы в потерны.

Понятно, что проникнуть сюда морякам-разведчикам стоило немалых усилий.

Трудно даже сказать, что было опаснее: или прыгать в неизвестность с парашютом, или высаживаться штормовой ночью в совершенно неподходящем, зато и не слишком охраняемом месте с утлой надувной шлюпки, или же пробираться к Ак-Буруну по земле, а то и под нею, родимою…

Это потребовало знания немецкого на уровне фольксдойч и удалось, в общем-то, только благодаря обычной управленческой неразберихе, столь свойственной немецкому педантизму. Это когда отдельное управление создавалось по ведомству медных котлов, отдельное по выдаче пшёнки, ещё одно — по древесному углю и обучению армейских поваров, да и для съёма навара, наверняка, отряжена особая Sonderkommando. И в конечном итоге каша получалась изрядная. Так же обстояло дело и в отношении прифронтовой контрразведки: армейские отделы 1С, CD, Абвер, комендатура полевой жандармерии, — все радели за безопасность прифронтовой 500-километровой зоны. Так что, фигурально говоря, толкались плечами, а реально происходило так: непонятное одним службам соотносилось ими с компетенцией других.

…Войткевич и Новик в неброской форме тылового корпуса выбрались из контрминной галереи — заранее прорытого тоннеля для ведения подземной минной войны, как это было при осаде Севастополя 1854—55 годов. Таких тоннелей, веером расходящихся от гласиса крепостного рва, под Керченской крепостью было прорыто множество, более семи десятков.

Выбравшись, они оказались вблизи мощеной дороги, на которой как нельзя кстати…

— Ты дывы, яка гарна бричка! — с радостью, не предвещающей седокам «брички» ничего хорошего, протянул Яков.

В чёрных терновых зарослях блеснул притемнёнными фарами штабной «Хорьх» представителя «Адмираль Шварце Меер». Ни много ни мало — Адмирала Чёрного моря! И в сопровождении всего одного трескучего БМВ береговой охраны с коляской.

Новик положил ладонь на руку Войткевича, потянувшуюся было за ремень, к рифлёной рукоятке «Парабеллума 08», и кивнул через плечо.

Яков понятливо кивнул и, бросив рукоятку пистолета, потянулся к голенищу сапога за плоским немецким штыком.

И впрямь: пусть до Северных ворот крепости было ещё добрых полтора километра и сами ворота были как бы в капонире, выложенном тёсаным известняком, из которого сначала ещё выйти надо, чтобы глянуть на дорогу, вьющуюся степью, — но бережёного, как говорится, бог бережёт. Не надо шуметь.

Переглянулись, старший лейтенант перебросил на грудь «шмайссер», капитан включил плоский карманный фонарик в жестяном корпусе. С деловитостью патруля разведчики перегородили мощённую камнем-дикарем дорогу: «Halt!»

С этого момента над топливным снабжением контингента «Kriegsmarine», дислоцированного в Керчи, нависла никем пока ещё не подозреваемая, но серьёзная опасность.

И не единственная, поскольку действовали ещё и партизаны…

Хачариди и Боске

Десант выбросили в оперативной зоне Южного партизанского соединения.

Но на месте приземления диверсантов ожидала засада. Не иначе как татары из местного охранного батальона выследили резервную посадочную площадку и дали знать оккупационным властям. Те, не считая нужным расточать истинных арийцев на авось, отправили румын. Заодно и проверить, как говорится, «на вшивость». В последнее время ряды партизан стали пополняться бойцами не только татарской, но и румынской, и даже словацкой национальности. Ибо дела немцев здорово походили на аутентичный «Швах!»

Но эти румыны «не подвели». Пятерых партизан, что должны были встретить небесных гостей, застали врасплох и зарезали, не дав сделать ни выстрела. Потом каратели, заслышав гул советского самолёта, зажгли заботливо приготовленные партизанами костры и встретили парашютистов предложением сдаваться.

Однако те не пожелали понимать ни ломаный русский, ни румынский вариант немецкого. Прямо там, на небольшом плато, вспыхнул бой.

Трое парашютистов погибли, ещё две группы — двое и трое — под прикрытием темноты разбежались разными тропами.

…Вид приведённого Сергеем Хачариди в отряд парашютиста-диверсанта немало озадачил командира отряда Фёдора Беседина.

«Такой себе, понимаешь, фунт лиха, упавший с неба вместе с пудом соли», — ещё раз глянул он на смуглолицего лейтенанта, и впрямь буквально «упавшего с неба».

С пилоткой, на немецкий манер, под пристяжным погоном, в чужом — во всех смыслах — рыжеватом кителе с накладными карманами, в отвороте которого с непривычным шиком виднелись рубашка цвета хаки и галстук с золочёным зажимом. «Фу ты, ну ты…» — одним словом.

Не подтверди Центр, что «гостинец» от самого Старинова, отвёл бы в ближайший овраг — и вся недолга.

— Ладно, — вздохнул командир. — Теперь, значит, на отряд и на вас возлагается задача Центра: «В первую голову уничтожать эшелоны с топливом, идущие на удалённые базы немецкого флота в Керчи и Феодосии…».

— Что значит в «первую голову»? — поинтересовался тонкостями языка лейтенант, бывший по национальности испанцем.

— На бензин кидатись, наче муха на гівно, — ещё более сомнительным эвфемизмом пояснил Фёдор Фёдорович.

Сообразив, что ему и русских двусмысленностей более чем достаточно, испанец решил на украинских уже не заморачиваться. Просто кивнул.

«Как будто я тут харчами перебираю, какой эшелон рвануть, а какой на закусь оставить, — внутренне ворчал Фёдор Фёдорович. — Мне вообще-то до тех эшелонов не рукой подать, чай, не по горам, да лесными тропками идут…»

И впрямь, выбираться из среды традиционного партизанского обитания — леса, — в голую степь Керченского полуострова? Где там обитать прикажете, в сусличьих норах, что ли? «Значит, — чуть слышно вздохнул командир, удерживаясь, чтоб не выматериться. — Значит, предстоят крайне рискованные и самоубийственно дальние вылазки-акции».

«Потому, наверное, и вся эта затея с испанцами… — снова глянул Фёдор Фёдорович в лицо лейтенанта Боске, на лепку крупных, выразительно романских черт, — …что на румын похожи».

Румынских вояк на полуострове была не одна дивизия, а в охранении стратегически важных железнодорожных узлов — так за правило.

— Ну что ж, — поскрёб Фёдор Фёдорович в куцей каштановой бородке, разглядывая карту из планшета лейтенанта. — Раз уж вас интересует перегон между Джанкоем и Владиславовкой… — Беседин ткнул в карту тупым концом карандаша. — Пожалуй, есть у меня вариант. Но сначала я должен связаться со штабом бригады.

— Это долго? — спросил Мигель.

— Может, и долго, лейтенант, но обязательно, поскольку касается подполья на этом участке железной дороги. Я знаю человека, с этим подпольем связанного. Но без санкции командования не имею права. Очень уж ценные это люди, товарищ Боске.

— О, я понимаю, Теодор… Фьодор Фьодорович, — поморщился тот, лелея за пазухой козьего тулупчика простреленную руку. — Но ведь и нас не зря прислали. Довести работу ваших товарищей до логического завершения…

Беседин внимательно посмотрел на испанца и проворчал невнятно:

— И то, правда, кой чёрт смысла в разведке, если потом не воевать. Ну, коль вас к нам воевать прислали…

Из письма работника Коминтерна С. Благоевой Георгию Димитрову:

«Старинов согласен взять всю восемнадцатилетнюю испанскую молодежь. Эта молодежь находится теперь в очень тяжелом положении. В Саратове около 100 человек — юношей, часть из них в ремесленном училище, часть на заводе — разутые и раздетые и многие разлагаются… А в армии они все станут закаленными и стойкими… и мы, таким образом, спасем испанскую молодежь…»

«В октябре 43-го, по распоряжению Ставки, специально отобранных диверсантов испанской национальности из числа участников Гражданской войны, а также особой “испанской группы” разведшколы Старинова, стали готовить для диверсий, в частности на железнодорожной магистрали Джанкой — Владиславовка — Керчь, основной линии снабжения Таманской, а позднее и Керченской группировки войск противника.

Особенно в Ставке полагались на группу Старинова, поскольку в её составе были преимущественно воспитанные в духе непримиримой борьбы с фашизмом дети испанских революционеров, вывезенные в СССР из объятой пламенем Испании ещё в 39-ом. И теперь, и без того горячую испанскую кровь немало горячила возможность отомстить, в большинстве случаев, за смерть родителей-коммунистов от рук практически тех же самых фашистов».

И всё-таки…

«Почему именно нас, испанцев?» — спросил как-то рядовой учебной роты Мигель Боске у своего командира Ивана (Хуана) Барреаса.

«Нам легче маскироваться под румын, muchacho. Мы всегда действуем у них в тылу. Родственнички же как-никак… мадре их за ногу», — не совсем понятно закончил тогда Иван (Хуан вообще-то) по-русски.

…Яблоневый сад хозяйства им. Калинина находился достаточно далеко за Владиславовкой, километрах в трёх, и в этом году никем толком не убирался. Даже жители соседних сёл особо не рвались приближаться к железнодорожному узлу: себе дороже — посты полицаев на каждом шагу, патрули полевой жандармерии то и дело стрекочут тяжёлыми БМВ и «Цюндаппами» по просёлкам.

Звучно хрупнув яблоком, Давид Далиев оторвался от щели в дощатой, неконопаченой стене весовой и с сожалением посмотрел на огрызок.

— Пойду, пройдусь, на всякий пожарный. И яблок наберу.

— Когда ты их уже нажрёшься? — бросил через плечо Малахов. — Как порося, ей-богу.

— Э-э, слушай… — начал было Давид, но Сергей Хачариди, старший группы, посмотрел на обоих друзей-врагов выразительно хмуро.

Пожав плечами, осетин вышел на грузовую эстакаду весовой и исчез в полудённом сумраке дождевой мороси. Раскидистые деревья в этой кисее казались рукастыми призраками…

— Тут, на перегоне, поворот идёт, — продолжил подпольщик по кличке «Черепанов», тыча узловатым пальцем в сложенную карту. — Он не такой крутой, но насыпь тут высокая, потому как над заболоченной поймой. Тут машинисты и без всякого семафора притормаживают. Был случай в 38-м, — пояснил он Мигелю. — Машиниста, парнишку, стахановца, матерь его, тогда чуть не посадили как вредителя… за рекорд скорости, а оказалось — насыпь просела.

Лейтенант Боске не слишком ясно понял, сошёл-таки паровоз с рельс тогда или нет, но понимающе кивнул.

— Теоретически здесь можно произвести налёт. Но, — подпольщик с сомнением покачал головой. — Подойти к насыпи, не переполошив охрану поезда, может разве что коза или корова какая. И то сама, без пастуха. Был случай, с платформы охранения столетнего деда, пастуха, из пулемёта жахнули. Так-то вот. Тут после прошлых диверсий вашего брата кругом ждут.

Лейтенант снова рассеянно кивнул, барабаня пальцами по покосившемуся дощатому столу и думая о чём-то своём.

— Значит, только с одной стороны нас и не ждут, отец? — спросил вдруг Сергей Хачариди, всё это время, казалось, занятый только наблюдением, озабоченный безопасностью встречи диверсантов с подпольщиком. Вроде бы и не прислушивался даже к беседе.

— Это ж с какой такой стороны… сынок? — спросил подпольщик, скептически хмыкнув.

Было ему, в миру Александру Чирьину, старшему машинисту маневренной бригады ж/д. узла «Владиславовка», — всего-то лет пятьдесят. Но казался куда старше. Седые косматые брови над круглой оправкой очков и пергаментная лысина над резкими складками лба. Впрочем, поскольку Хачариди, в свою очередь, не было и тридцати, то в сыновья «Черепанову» он и впрямь вполне годился.

— Что вы имеете в виду, Сергей? — очнулся наконец от своих раздумий и Мигель.

— Я говорю, — Серёга, сняв пулемёт с плеча, приставил его к столу. — Ждут нас отовсюду, это так. Но ведь прямо на платформе станции нас не ждут?..

Мигель переглянулся с подпольщиком; оба воззрились на Хачариди равно непонимающе. Тот предупредительно поднял ладонь: «не торопите, мол».

— Кто кроме козы может находиться на путях или подле? — спросил он. — Обходчик может?

— Может-то, может, — с кряхтением угнездился Александр Ерофеич на скрипучем тарном ящике. — Только ведь и обходчика немцы на дрезине возят с патрулём туда-сюда. Когда сами, когда румын привлекают.

Теперь переглянулись Мигель и Сергей Хачариди.

— Румын?

Лейтенант Боске прищурился, Сергей кивнул…

Несладкие раздумья Трофима Кравченко

Старший лейтенант Войткевич, зарекомендовавший себя геройски во время выполнения задач, поставленных штабом КВЧФ, до сих пор вызывал мигрень у начальника флотского «СМЕРШа» и его ближайшего подчинённого, майора Трофима Кравченко.

Надо же, Яков Войткевич… С виду простодушный балагур, любимчик компании, не заподозренный в излишней моральности и карьеризме, — и всё же этот чёртов одессит мало походил на героя киноленты «Два товарища». Там сквозь одесский юморок так и сквозит высокая классовая сознательность, а тут… Претил прямо-таки чекистский нюх подлый душок чего-то исподнего, снаружи не видного, но до изжоги антисоветского. Хоть сейчас влепи 58-ю, за что — непонятно, или только за то, что непонятно…

И, не в последнюю очередь, не совсем понятно было, как, в честь чего, этот неприлично начитанный и языкатый босяк умудрился побывать номенклатурным совработником на подозрительных западных территориях. Опять же — как выскочил из всех возможных окружений 41-го, выбился из штрафников опять в офицеры…

В общем, тёмных пятен в биографии Якова Войткевича было, что у пегого поросяти. А в глубоком кармане — политическим рентгеном прозревал начальник следственного отдела Трофим Кравченко, — таилась самая беспринципная и беспартийная фига.

Иное дело капитан Новик. Как с плаката малёванный: комсомолец, герой, чекист, будто только что от социалистической титьки Родины-Матери оторванный. Только вот рожа какая-то совсем уж не пролетарская, вылитый какой-нибудь штабс-капитан из графьёв. Видал таких в своё время, на заре туманной… Впрочем, прежде всего военной, и не под одинаковыми знамёнами, Трофим Кравченко. И не поверишь, что родители А.В. Новика — прачка да водовоз, потомственные люмпены из губернского Симферополя.

Ладно, замашки барские ещё можно списать на то, что, будучи увлечён, а после и женат на дочери чекистского божка-идола, Александр Новик долго хлюпался в сливках светского советского общества. Которые, при ближайшем рассмотрении, если не копировали, то уж пародировали великосветский старорежимный манер изрядно. Но ведь и в подлинном благородстве нельзя отказать субъекту. В том, которое пережитком называется. Чего стоит только история, когда он свой заградотряд в атаку повёл, возвратив трусов и дезертиров на позиции вспять не карой господней, а личным примером.

И веришь после такого, — ёжился Трофим Кравченко, пообщавшись с сим хладнокровным ура-капитаном, — что ежели сподличаешь… Ежели сунешься по его святому, как по мытому, то, невзирая на субординацию и партийный ранг, всенепременно получишь в морду.

Белой перчаткой, которую он потом ещё и выбросит, чтоб не мараться душевно.

Войткевич и Новик

…Кто наорал на унтерфельдфебеля Крауге через полуопущенное стекло штабного «Хорьха», он так до конца и не понял, но пропуск был терпимым, а главное — они, кто бы они такие ни были, — хотели видеть лично полицай-комиссара полевой комендатуры 676 Эриха Мёльде. А кто же без дела станет искать шефа местной полевой жандармерии? Иметь к нему дело — уже было достаточной рекомендацией. Не станут же, в самом деле, сомнительные личности нарываться на аудиенцию с главным карателем округа.

— Hebe! — прикрикнул фельдфебель на караульных. — Поднимай! Чёрт mit Ihnen…

Полосатый шлагбаум перед каменной аркой главных ворот подскочил вверх.

Увиделись ли эти визитеры с шефом «Geheime Feldpolizei» или, как говорят, не разбирая тонкостей, запуганные местные жители: с шефом «гестапо», или нет? — унтер-фельдфебель Крауге ни за что не рискнул бы прояснить этот вопрос, даже если бы за бдительность его повысили в звании до обер-фельдфебеля.

Прозевал своё счастье начальник караула. Вместо двух угловатых звёздочек на погон получил пулю в лоб от полевого трибунала, но это — потом. А сейчас, свернув на полпути к «форту Тотлебена» — цитадели крепости, — с мощёного проезда, «Хорьх» зарылся в заиндевелый сухостой одного из брошенных капониров «Виленского люнета», расположенного на материковых задворках крепости, откуда враг если и ожидался, то как-то не очень. Сами же пассажиры, без всякой жалости расставшись с офицерским регланом и унтерским дождевиком, вдруг обратились в обычнейших солдат батальона тыла. Причём во избежание подозрений и домогательств, отнюдь не праздношатающихся. Взяли на плечо по ящику из растопочной свалки, оказавшейся поблизости врытых в скалу казематов, и с целеустремленной ленцой носильщиков побрели «куда надо» — как для постороннего глаза. Правда, не совсем чтобы налегке. Что-то они в ящики положили, вынув из вещмешка и из-за пазухи. Что-то продолговатое, бережно завёрнутое в ватин и вощёную бумагу.

И вот теперь гефрайтер и фельдфебель, они же капитан и ст. лейтенант — здесь. В двух шагах от форта «Тотлебен», на крыше бывшего погреба, рассчитанного аж на 9 тыс. пудов пороха. Порохового погреба, соединённого с фортом, если верить картам бывшего стратегического склада ЧФ, подземным ходом и не одним. Теперь тыловые бездельники оказались явно при деле. Один «сменил» часового, удавив того локтевым захватом. Впрочем, «сменил», несколько опасаясь, как бы и к нему самому не нагрянула смена. Бог весть? Время как раз для позднего ужина. Вполне могло оказаться, что смена караула будет приурочена к такому регламентирующему моменту, как приём пищи. Поэтому первый и поторапливал второго. А тот, закончив исследования старинного вентиляционного колодца, неторопливо вытирал руки полой мундира, сидя на корточках и рассуждая вполголоса:

— Карты не соврали, вытяжка бесхитростная, как в люфт-клозете. Немцам пришлось сооружать ещё и принудительную вентиляцию, я слышал, как электромоторы жужжат, что твои мухи в том же заведении.

— А старую вентиляцию что, не заделали? — недоверчиво покосился на него через плечо Новик. — Туда же не то что мина, самому влезть можно…

— Потому часового и выставили, — согласно кивнул Войткевич. — Даже мешками с песком не обложив, шоб не заснул, подлюка, а суетился, как… — Яков насмешливо глянул снизу вверх на капитана, нахохлившегося в караульной шинели, позаимствованной от убитого часового, — с капюшоном, высоким воротником, застегнутым под горлом на хлястик. И тем не менее Новик зябко топтался и крутился на месте, отворачиваясь от порывов ветра. — Как припадочная балерина, — заключил в конце концов Войткевич.

— Пошёл ты… — тихонько проворчал Новик, но адрес не уточнил.

— Сейчас, всё брошу. Не заделали, — обстоятельно продолжил старший лейтенант, будто и не в глубоком тылу врага они находятся, на складах флотилии «Кригсмарине», а снова ползают на животе по масштабированным планам старой крепости и недавней керченской военно-морской базы. Далеко отсюда, на той стороне пролива, где в кабинете начальника разведотдела полковника Гурджавы всегда можно отыскать на библиотечных полках початую бутылку «Аргуни», исчезновение которой гордый грузин наверняка «не заметит».

— Не заделали, потому как принудительную вентиляцию вставили, извиняюсь, в пассивную, — оставив полу в покое, Яков полез за пазуху куртки, доставая мятую пачку «Soldatischen Zigaretten». — Поленились фрицы новый шурф долбить. Ничто, понимаешь, человеческое им не чуждо, ибо, как бы ни был фашист работящ и исполнителен, — закончил он философски, — …а «ну его на хрен» — и он исповедует. Так что всё.

Яков сунул сигарету в угол рта, но подкуривать не стал.

— Хватит Берте под юбку заглядывать, — пробормотал он невнятно. — Не ровён час, спугнёт… Лучшего места для распыления смеси и не придумаешь.

— Вентиляция слишком разветвлённая, — как бы про себя, но вслух подумал Новик. Голос прозвучал глухо из-за поднятого чуть ли не до носу ворота шинели.

— Думаешь, разнесёт концентрацию? — глянул на него снизу вверх Яков из-под глубокого козырька каски.

— Лучше не затягивать, — подтвердил Александр. — Тем более что скоро «Адмираль Шварц Зее» начнёт искать своего пропавшего инспектора, а шеф «Марине Абвер», в свою очередь, своего гостя.

— Ну так и я на их месте забеспокоился бы, «а где бабушка?..» — развёл руками Войткевич. — Только тут была, торговала пирожками с требухой. И на тебе, ни пирожков, ни требухи…

— Как бы от нас самих один ливер не остался, — оглянулся капитан на ящики, принесённые ими и оставленные у старой вентиляционной шахты.

В ящиках в зареве прожектора отливали глянцем небольшие баллоны. При ближайшем рассмотрении — начинка отечественного ранцевого огнемёта и, аналогично, немецкой «Brandmine» — огневого фугаса. «Gas» и «Кислород», — белели надписи на двух языках на чёрных, небольших — с локоть длиной — баллонах, шланги от которых, соединившись в редукторе, срастались в один. Тот, в свою очередь, шипя и подрагивая, как змея, нырял в колодец, невидимый в заиндевелом сухостое.

— Да ну… — отмахнулся Яков, также покосившись на нехитрую баллонную конструкцию, но в отличие от капитана, смотревшего с трезвой опаской, посмотрел он не без удовольствия.

Идея посетила изобретательного Войткевича ещё во время изучения карт и планов керченской базы КВЧФ. Для этого в трофейный, способный выдержать гораздо большее давление баллон «Brandmine» был закачан летучий авиационный бензин. А в отечественный ОР — кислород.

— Как он насчёт детонации? — спросил тогда с сомнением капитан Новик, повертев в руках баллон, принесённый Войткевичем после перезарядки с экспериментального водолазного участка. — В том смысле, если я с ним крепко о землю ударюсь?..

— Да хоть вообще парашют не раскрывай, — отмахнулся Войткевич, демонстративно берясь за вентиль баллона, чтобы колоть рассыпанные по карте орехи лещины. — Детонировать может только смесь и то, если создать давление, как в цилиндре дизеля. Вот тогда… — он задумчиво посмотрел на баллон, занесенный над жёлтыми орехами. — Тогда рванёт так, что никому не покажется мало.

— Тут только земли метров десять, — не столько Новика, сколько сам себя успокоил Яков. — В худшем случае подпрыгнем и на жопу упадём. А вообще, что за шухер? У нас с вами есть на чём отсюда убраться, — мотнул он головой в сторону капонира, где почти полностью скрылся оливково-зелёный «Хорьх» адмиральского помощника. — По-быстренькому.

— Ага, полетим на огненной колеснице, — хмуро заметил Александр. — Аки пророки.

— Да хоть паче ангелы. Вопрос не в этом, — пожал плечами Войткевич. — Вопрос в том, куда мы на этой колеснице покатимся? Второй раз номер с аусвайсами «Адмирала» может и не пройти.

— Наверняка не пройдёт, — уверенно кивнул Новик.

— Значит, по-английски, то есть по-тихому, уйти не получится, — легкомысленно пожал плечами Войткевич.

— А шумно, это как, по-твоему? — нахмурился Александр. Практика подсказывала, что чем беспечнее становился тон старшего лейтенанта, тем проблематичнее становилось выпутаться из его авантюр.

— Услышите, Саша, — Яков, кряхтя, поднялся из высокого сухостоя. — Я вам обещаю. А пока лучше запрягите наш кабриолет, а то я как-то не в курсе, куда пихать его коням кривой стартер, если что. — Он направился к обложенному кирпичами колодцу, пригибаясь от вспышек прожектора и продолжая, по обыкновению, что-то ворчать под нос. — А я пока проверю утверждение: «Курение вредит вашему здоровью», — закончил он фразу уже у края неприметной дыры. Чёрной на фоне трав, посеребрённых инеем.

Достал фанерный коробок спичек с имперским орлом на этикетке и, не спеша подкурив, не стал тушить крохотный огонёк, бережно пряча его в ладони…

Хачариди и Боске

— План имеет риск, но может и привести к успеху, — заключил лейтенант Боске, выходя из дверей весовой на дощатую эстакаду и пряча планшет под полу гражданского пальто.

— Особенно, если по-румынски ты говоришь не так, как по-русски, — хмыкнул Сергей.

— Я плохо говорю по-русски? — ревниво перепросил испанец.

— Почему? — пожал плечами Хачариди. — Отлично. Спроси ты таким манером Большой театр в Москве, тебя любой мгновенно бы понял и препроводил на Лубянку.

— Зачем? — слегка удивился лейтенант. — Большой театр не на Лубянке, я знаю, на Театральную площадь надо. А на площади Дзержинского нет театра.

— Зато там есть пункт приёма шпионов, их туда сдают, как стеклотару, авоськами.

С минуту они всматривались друг в друга испытующе. Но Сергей — едва сдерживая улыбку, тогда как Мигель выискивая в его смешливых глазах подвох.

Чем-то похожими оба парня были. Средиземноморским отливом меди в лице? Миндалевидным разрезом глаз? Упрямыми завитками чёрных как смоль волос, даром что стриженных с армейской бесцеремонностью? Они казались, пусть седьмого киселя, но родственниками. Грек и испанец. И похоже было, что чувства питали друг к другу вполне братские. Причем чувства старшего брата к младшему со стороны рядового Хачариди. И младшего к старшему — со стороны лейтенанта Боске. Должно быть, потому что опыт младшего по званию, но старшего на десять лет, а более того — на две войны, — был на стороне Сергея.

Как едва ли не всякое ключевое знакомство в биографии командира партизанской разведгруппы Сергея Хачариди, знакомство его с Мигелем Боске произошло при обстоятельствах, протокольно называемых «в обстановке боя». Случилось это за месяц до памятной вылазки на Владиславовку.

…В горах источник звука определить трудно. Зародившись в одном месте, эхо много раз отразится от каменных стен и прокатится в провалах и скальных расселинах, прежде чем коснётся уха с неожиданной стороны. Но Сергей Хачариди, услышав вроде бы буквально в нескольких шагах впереди автоматную очередь, даже не шелохнулся. Шёл, как шёл, неся грозный свой ZB за ручку на ствольной коробке. Володька же, напротив, шарахнулся назад, едва удержавшись, чтобы не присесть в высоком сухостое.

Следом за очередью захлопали винтовочные выстрелы, а затем бухнула граната, и звук разрыва, незримо отскочив от серых утёсов, объявился справа и слева низины.

— Это внизу, в долине, — не оборачиваясь, бросил Сергей.

Володька отряхнул цепкие семена со штанов и сказал важно:

— Я так и подумал.

— Так и подумал… — то ли дразнясь, то ли случайно повторил Хачариди.

Вскоре рыжие листья и сухие соцветья расступились, будто осыпались, и открылась пейзажная панорама долины Коккоз, восточного её окончания. Разлинованная цветными лоскутами садов и полей, долина разворачивалась километров на двадцать-тридцать. Тут и там её обуглили пятна пожарищ — здесь в 41-ом отступала в сторону Севастополя наша 383-я стрелковая.

Присев на краю обрыва на одно колено, Сергей приставил к глазам бинокль.

Деревня. Пасутся козы, семенит куда-то женская фигурка с узелком, клюет воду в невидимом отсюда колодце «журавль». Только кирпичные трубы, ржавые короба вентиляции с китайскими шапочками козырьков, да проваленный плоский шифер цехов консервного завода, бывшего «Кадо», выделяются на этом пасторальном фоне своей сравнительной «индустриальностью».

Оттуда, от консервного завода, и раздавались звуки перестрелки, и возле развалин мелькали, сутулясь и приседая, коричневые человечки. Румыны. И на дороге, идущей мимо завода к селу, стоял камуфлированный осенним листопадом фургон. Не один, судя по желтоватым клубам ещё не осевшей пыли. Другой, видимо, объезжал развалины разбомбленного завода с другой стороны…

…С тех пор как едва не прошитый огненными пунктирами трассеров Родриго покатился по прелой траве костровой площадки, он, кроме лейтенанта, никого из своих больше не видел. Нет, не совсем. Несколько секунд где-то рядом, видимо, прикрывая их приземление, часто грохотала «пила Гитлера» — немецкий пулемёт «MG-42» в руках Луиса; и Родриго, кажется, даже видел краем глаза, как Луис кувыркнулся в чёрную бездну за край обрыва, подброшенный огненной кляксой разорвавшейся гранаты.

Что было далее? Бог весть, ибо сам он рванулся в спасительную мглу близкого, в десятке шагов, леса, прочь от треска и грома, огненных брызг и вспышек.

Извиваясь ящерицей, Родриго проделал всего несколько футов, как на него обрушился враг. Толкнул в спину, едва он попытался вывернуться, так что парнишка уткнулся лицом в траву, перехватил руку Родриго, рефлекторно потянувшуюся к кобуре на поясе. И горячо зашептал ему в самое ухо:

— Silencioso! No se contraigas!

И прежде чем Виеске решил, похоже ли это на румынский, слышанный в учебке, «враг» продублировал на русском языке:

— Тихо! Мать твою!

В следующую секунду Родриго увидел рядом смуглое лицо лейтенанта Боске. Над их головами, выпалив сухостой до слепящей белизны, проскользнул луч прожектора.

Мигель Боске несколькими резкими взмахами тесака обрезал стропы на ногах Виеске и, привстав на коленях, отщёлкнул приклад «шмайссера». Упёр его в плечо и дал щедрую очередь прежде, чем белая борозда света пропахала траву до места, где вяло шевелились их с Родриго брошенные парашюты.

Очередь расшвыряла мышиную возню у треноги зенитного пулемёта. Зазвенел линзами и мгновенно угас прожектор. Почти сразу же наступила и тишина. И лишь спустя минуту раздались голоса переклички и команд на румынском.

Откуда был «погашен» прожектор, видимо, заметить никто не успел.

— Отходим, — шепнул лейтенант. — Отходим к месту сбора. Если кто ушёл, то там будут.

Условленным на такой случай местом сбора были руины консервного завода «им. Л. Кагановича» поблизости селения Коккоз.

Сначала пробирались незамеченными, а потом, когда рассвело, напоролись на жандармский разъезд. Отстреливаясь, Боске и Родриго вышли к заводу первыми. По тому, что несколько раз в стороне и позади вспыхивала перестрелка, можно было понять, что не все остальные десантники погибли этой ночью, но на их подмогу надеяться не стоило.

И вот теперь Родриго ловил врагов в кольцевую мушку немецкого «Маузера».

Коричневая фигурка всплеснула руками, выронив такой же, как и у Родриго, карабин, и сползла вниз по кирпичному брустверу. Но тут же, выскочив откуда-то справа, из-за баррикады рассохшихся бочек, появился ещё один румын и выстрелил, — пуля высекла искры и кирпичную крошку у Виеске над головой. Родриго передёрнул затвор и спустил курок. Мимо! Но румын благоразумно залёг в бурьяне.

Значит, есть пара секунд, чтобы перезарядить карабин. И надо ещё успеть и снарядить обойму командиру: управляется он одной левой. Правая, с кое-как перевязанной кистью, вся в крови и почти не слушается лейтенанта, — как тут перезарядишь…

Войткевич и Новик

Жестяной короб вентиляции подрагивал под кирпичными сводами подземелья и над головами двух пародийно непохожих офицеров: рослого полицай-комиссара Керчи оберстлейтнанта Эриха Мёльде — образцового арийца, рослого и белобрысого бестии, и столь же эпического «нибелунга» по роду службы и зондерфюрера по званию, — соответственно, сутуловатого и лысоватого коротышки Мартина Бергольца.

— Странное место, однако, выбрали для хранения столь дорогостоящего оборудования, — с презрительным недоумением изломил белесую бровь оберстлейтнант. — На топливном складе. Рядом с тоннами бензина? Кому эта глупость пришла в голову?

Он приложил уголок платка к тонко вырезанным ноздрям, пытаясь перебить бензиновый угар туалетной водой.

— Ну, отчего ж сразу глупость? — закончил протирать румяную лысину зондерфюрер и, спрятав платок, накрыл её фуражкой. — С тех пор как русские начали свои неистовые бомбардировки, хранить такое хрупкое оборудование на заводе стало просто опасно. Тогда как подземные казематы форта — едва ли не самые надежные укрытия в городе.

Мартин Бергольц, прихватив фибровый козырёк фуражки, запрокинул голову и выразительно уставился на кирпичный свод потолка, будто призывая и полицай-комиссара убедиться в том, что многослойный накат земли и камня и впрямь выдержит любые бомбардировки.

— Эти подземелья выдержали даже, когда русские, уходя, взорвали тут минный склад и запас артиллерийских снарядов корабельного калибра, можете вообразить?

Может, шеф «Geheime Feldpolizei» и мог вообразить себе подобный апокалипсис, но выражение крайнего скепсиса не покинуло его скульптурную, как римский бюст, физиономию. На потолок оберстлейтнант даже не глянул. Тогда зондерфюрер резюмировал в качестве последнего аргумента:

— А что до авторства распоряжения, — он сделал значительную паузу. — Поместить сюда электрооборудование «Южного объекта» распорядился ещё Командующий войсками Керченской дороги.

— Генерал-лейтенант Лухт? — недоверчиво хмыкнул Эрих.

— Так точно! — энергично кивнул зондерфюрер. — Сам. Одновременно с размещением имущества эвакуированной 17-й армии сюда доставили и это…

Он обвёл рукой внушительные дощатые ящики и фанерные короба, облепленные трафаретными чёрными орлами и торговыми знаками «Die Industrielle Elektrotechnik».

— Значит, они тут с сентября, — констатировал оберстлейтнант.

— Так точно.

— Похоже, в актуальность строительства в предместьях Берлина уже не верят, — рассеянно пробормотал Эрих, повторяя пальцем буквы и цифры маркировки на боку одного из ящиков: «64НСS — 380V». Он брезгливо стер с пальца серый отпечаток пыли.

— Ну, почему же? — подскочил на плече «нибелунга» погон с сутажным шнуром военного чиновника. — Не далее как три дня тому комиссия штаба технических войск проверяла комплектность, кое-что даже вскрывали, — он указал на свежие жёлтые сколы сосновых досок. — Причём в присутствии людей из Абвера.

— Абвера? — на лице оберстлейтнанта впервые проявилось подобие живой заинтересованности. — Они что, представились?

— Нет, конечно, — фыркнул коротышка Бергольц, как самовар, в трубу которого качнули сапогом. — Я просто знаю в лицо кое-кого из абверкоманды армии.

— И кого же, интересно? — нахмурился оберстлейтнант.

— Жаркова, штандартенфюрера Жаркова.

— А, этого русского, — задумчиво протянул Эрих. — Да уж, персонаж запоминающийся…

Он неприязненно поджал губы. Ничего хорошего не предвещала активность военной разведки в 500-км прифронтовой зоне, безраздельной вотчине «тайной полевой полиции», что по команде замыкалась на контрразведку армии, отдел 1С. Дело Абвера — осуществлять некие сверхсекретные операции ОКВ Oberkommando der Wehrmacht там, за линией фронта. Но если абверкоманда топчется здесь, по эту сторону (оберстлейтнант Мёльде раздражённо хлопнул перчаткой в ладонь), значит, что-то или кого-то он, полицай-комиссар, ответственный за безопасность армейского тыла, пропустил, прозевал. Значит, где-то у него в самом заду занозой сидит какое-то активное русское подполье или, того хуже, шпионская резидентура.

— Вы картографировали все подземные ходы, ведущие в крепость из города? — так неожиданно сменил тему полицай-комиссар, что зондерфюрер на мгновение онемел.

— Понятия не имею, — наконец вырвалось у него так неловко, хоть залепи рот пухлой ладошкой. — Планов крепости у нас нет, а ей без малого сто лет, — затараторил он, гипертонически краснея и всё больше напоминая самовар, кипящий сердито и сконфуженно одновременно. — Мало ли, чего и сколько могли тут нарыть, так что…

Он, казалось, исчерпывающе развел руками, но Мёльде продолжал на него таращиться с каменной безучастностью оракула, ожидающего ответа.

— Солдаты постоянно находят всё новые и новые ходы и помещения, — нехотя продолжил «нибелунг». — Но мы не успеваем их всех обследовать. Что-то тут чересчур бензином несет… — нашёл он вдруг счастливую увёртку от обсуждения своих недоработок. Шумно принюхиваясь, остановился. — Слышите? Какой резкий запах, как у авиационного керосина, — ткнул он пальцем чуть ли не в грудь Мёльде.

Словно очнувшись, оберстлейтнант отпрянул от его толстого пальца и пожал плечами в скрипучем чёрном реглане: «Der Idiot…» В длинный коридор выходили арочные проемы штолен, заставленных ребристыми бочками с бензином и дизельным топливом. Чему тут ещё вонять-то?

Перехватив его взгляд, зондерфюрер смущённо прочистил горло, но всё-таки настоял:

— Как-то слишком. Пройдёмте в мой, так сказать, кабинет. Тут есть каземат чуть в стороне. Я позвоню оттуда, а потом продолжим.

Их тени — монументальная и по-крысиному сгорбленная, — перебрались с бетонного пола на бурую кирпичную стену с белой контрастной надписью: «Ahtung! Die Feuergefahr!» — «Огнеопасно!»

— Резкий запах бензина, Вальтер. Да. По всему помещению, — сразу же взялся за трубку в каменном закутке Мартин, не столько присев, сколько вскочив на край внушительного стола. — Вы бы осмотрели на предмет утечки, чем чёрт…

Оглушительный хлопок заставил вздрогнуть и обернуться оставшегося в дверях оберстлейтнанта. Вроде бы ничего… Но вдруг яркая вспышка выбелила его лицо как фотографию, забытую в проявителе. Шквал пламени багрово-золотым валом прокатил по коридору поодаль, вихрем ворвался в ответвление «кабинета».

Зондерфюрер Бергольц так и остался стоять с открытым ртом и с телефонной трубкой в руке. Оберстлейтнант Мёльде успел прикрыть лицо локтем, прежде чем ударная волна опрокинула его за дубовую тумбу стола. В рёве пламени потонул чей-то истошный звериный вой…

Наверное, такой и приснилась К. Брюллову «Гибель Помпеи» после попойки на даче Кулебякиных. Картина была, может, и не столь динамична и драматична в плане разрушений и человеческих жертв, но геологически…

Вздрогнул весь скалистый мыс — чёрный на фоне свинцового неба, чуть более светлого за счёт спрятанной в тучах луны. Тяжёлый гул прокатился, казалось, грядой низких туч, приводя её в движение, и мгновенье спустя один за другим, правильным точечным пунктиром, по чёрной глыбе мыса вспыхнули огненные фонтаны. Будто запертая в скале вулканическая лава наконец-то нашла на склонах горы щёлки, чтобы вырваться наружу огненными гейзерами. Тектоническая встряска повторилась вновь и вновь, сотрясая всю сторону «Виленского люнета»; золотые вихри, сметая железные створы ворот, взвились над карнизами сводчатых казематов. Последним оранжевым мазком в картину вписалась горящая бочка: она, странным образом вылетевшая из подземелья наружу, покатилась, подскакивая, вниз по эскарпному срезу рва. Крепость, только что притаившаяся в маскировочном мраке, на глазах оживала электрическим заревом прожекторов, заходилась истерикой сирен. В этом море электрического и живого огня пара синих подслеповатых фар «Хорьха» не сразу привлекла внимание.

…Подскакивая на случайных препятствиях, вроде деревянных поддонов, трещавших ореховой скорлупой, на толстых силовых кабелях, оливково-зелёный «Хорьх» мелькал в свете причальных и корабельных огней, летя к окончанию пирса. Мчался, вытаращив глаза фар, с такой самоубийственной целеустремлённостью, что даже портовые работяги из числа учебного батальона, увернувшись от выпяченного бампера, забывали разразиться ругательствами или, что было бы, наверное, ещё более кстати, схватиться за штатные «Маузеры», составленные в пирамиду. Создавалось впечатление, что террористы, во избежание пыток в застенках «Гехаймфельдполицай» или армейской контрразведки, решили исчезнуть в волнах залива, то и дело вздымавшихся в конце пирса фосфорной короной. Или рассчитывали по дну пролива доехать до Тамани.

Такое же впечатление сложилось и у Новика. Почти бесшумно пальнув пару раз в приоткрытую дверцу авто, — ветер относил назад звук выстрела с таким молниеносным проворством, что ухо не успевало их уловить, — он покосился на Войткевича, увлечённо крутившего баранку, и хладнокровно поинтересовался:

— Мы едем куда-то? Или куда вывезет?

— К Христу за пазуху! — почти раздельно процедил сквозь зубы Яков, очевидно опровергая это направление прицельной сосредоточенностью на лице и ловкостью, с которой он заставлял «Хорьх» отскакивать от бочек и штабелей складских ящиков в поисках какой-то, определённо известной ему, цели. Как будто не всё равно было, каким образом свести счеты с жизнью? Грянуть в ящики с зенитными снарядами 88-го калибра, взорваться в пирамиде бензиновых бочек или нырнуть в ночную волну…

Но, мельком глянув в ту же сторону, куда, словно намагниченный, то и дело возвращался взгляд Якова, только и заметил Александр:

— Ну-ну, — и на всякий случай улучив момент, снова приоткрыл дверцу. Ледяной встречный воздух тут же затуманил глаза шальной слезой, но всё-таки Новик успел откинуть выстрелом из кургузого «Вальтера» фигуру, темневшую на фоне кормового огня у трапа, ведущего с пирса вниз, к длинному и узкому корабельному корпусу.

Танкодесантный корабль типа «Marine Fahr Prahme» — морская самоходная баржа с осадкой всего 1,45 м, — даже подскакивая на волнах, оставался гораздо ниже пирса, сложенного из тёсаного камня лет тому полтораста. Если бы не надстройка, а скорее — артиллеристская платформа с 75-мм пушкой, угрюмо уставившейся коротким дулом вниз, да двумя 20-мм автоматами, задорно вскинувшимися стволами зенитных спарок вверх, — этакой низкой посудины и не заметишь. Но Яков уже давно приметил это, вполне подходящее для экстренной эвакуации плавсредство всего полста метров длиной, — как раз, чтобы с ходу влететь на его танковую платформу и затормозить.

Александр едва успел упереться в лобовое стекло, когда, соскочив с пирса и клюнув палубу бампером, машина прогрохотала по ребристым пайолам.

— Руби концы! — с этими словами лейтенант Войткевич вывалился в свою дверцу.

«Хорьх» почти боком остановился перед бронированным щитом рубки.

Встав на подножку, капитан Новик обернулся.

Тени швартовых концов чёрными змеями плясали на серой стене пирса. Толстые концы болтались на чугунных кнехтах, подозрительно похожих на допотопные трехфунтовые пушки, врытые казённой частью вверх. Должно быть, так оно и было после многочисленных переподчинений и упразднений крепости. Капитан нацелил «Вальтер» на чёрные болванки кнехтов, к счастью, хорошо освещённые береговыми огнями и разгоревшимся пожаром, и взвёл курок. Впрочем, первый выстрел достался часовому, возникшему поверх стены, но два следующих угомонили чёрных змей — швартовые концы оборвались в воду, уже вздыбленную винтами между резиновыми брусками кранцев. Это за бронещитком тесной рубки орудовал лейтенант Войткевич, накручивая маленький, словно игрушечный, штурвал.

Пули зазвенели по клёпаному щитку, рикошетя и выбивая щепу из деревянной палубы. Яков пригнулся. Александр присел за вытянутым рылом «Хорьха». На краю пирса уже приноровился бочком первый мотоцикл с коляской преследователей; часто глухо, как простуженный, залаял «MG-42».

Дружно взревели три дизеля баржи, разворачивая баковую аппарель в сторону пролива. Александр, улучив момент, тоже нырнул за бронещиток, опустился на низкое маленькое сиденьице и локтем утёр мокрое лицо.

— Один чёрт, не выпустят, — заметил он по обыкновению флегматично, словно речь шла не о его собственной судьбе, а о будущности картошки, расставленной комбригом Чапаем на карте сражения: один чёрт, в суп.

Как ни странно, более чем разговорчивый одессит — Яшка Войткевич — промолчал. А что тут скажешь? Керченский залив, пролив, весь крымский берег превращен немцами в сплошную линию береговой обороны: от гаубичных батарей до аэродромов гидропланов. Акватория, в свою очередь, кишмя кишит сторожевиками и БДБ. Плюс мины — даром, что наши, в своё время накиданные в пролив, чтобы запереть в многочисленных портах Керчи досаждающие «Зибели» и ещё более опасные «Шнелльботы». Едва ли мины будут благосклоннее к соотечественникам. Да и погоня не замедлила поспеть…

Тогда, в долине Коккоз…

Долина была обставлена лесистыми горами и глухими стенами скал, и спуск в неё был довольно крут и небезопасен. Вилась, опасливо сторонясь осыпей, гравийная дорога, трамбованная кремневым щебнем. Когда телега поравнялась с крайними валунами, похожими на черепа великанов, из-за ближайшего вышел Сергей Хачариди.

Конь, недовольно фыркнув, встал, но поднять морду так и не удосужился.

— Здорово, отец, — дружелюбно поприветствовал возницу Сергей, по-прежнему держа пулемёт в одной руке, как привычную подорожную ношу.

— Я всегда знал, что это хреново закончится… — вместо приветствия неожиданно выдал старик.

Серёга удивлённо хмыкнул, но кивнул, дескать: само собой. И, подойдя к телеге, положил руку на рогожу, закрывавшую борт, мельком заглянул за него — ничего, кроме прелой соломы и пары пустых мешков.

— Что там за стрельба, отец? — кивнул через плечо Хачариди в сторону невидимых отсюда заводских развалин. От них снова донёсся беспорядочный треск перестрелки.

— Я же говорил… — пожал плечами старик, очевидно, собираясь развить первоначальный тезис, но глянул на Сергея и махнул рукой. — Хрен его знает, что там за пальба, господа товарищи, — скрипуче проворчал он. — Вроде румыны промеж собой чего-то не поделили, а немцы не сунутся. Да их там и немного, — счёл необходимым уточнить возчик, покосившись на пулемёт в руках Сергея. — Офицер германский да пара солдат.

— А подумать?

— Думаю, кого-то из ваших там ловят. Они или в румынской форме, или я не тех разглядел, — старик маялся неодолимым желанием побыстрее поступить сообразно волчьей мудрости.

— И где ты «не тех» разглядел, отец? — не отпускал телегу, по-хозяйски опершись на её борт, Сергей. — Которые в румынской форме?

— Возле котельной, — старик, не глядя, ткнул рукояткой кнута через плечо. — Там, где труба. Всё у вас, господа товарищи? Поспешаю я, да и не знаю больше ничего.

Старик вновь подобрал одной рукой вожжи, другой распустил кнут.

— Погоди, отец, — придержал телегу Сергей. — Скажи сперва, как ты собирался драпать? Уж не на этой ли кляче царя Македонского?

И тут возчик совершил непростительную ошибку.

— Да не будь он калеченый, Орлик-то, он бы сейчас эх как воевал бы!..

— А мы ему сейчас такой шанс предоставим, — похлопал Хачариди по крутому, лоснящемуся конскому боку. — Да, Буцефал?

Орлик покосился на него из-под густой чёлки и скептически фыркнул.

…Впрочем, конёк напрасно себя недооценивал. Высоко взбрасывая передние ноги, он скакал по грудам битого кирпича и брустверам заросших воронок. Сергей стоял в телеге во весь рост и яростно оглаживал животину кнутом.

Залихватский разбойничий посвист произвёл впечатление на карателей. Те как-то разом бросили стрелять, провожая изумлёнными взглядами телегу, которая неслась по развалинам, грозясь рассыпаться в пух и прах. Прямо Илия в колеснице — вот какой там был возничий. Вроде бы в штормовке маскировочной такой же, как и у них, и вроде бы лается по-свойски: «Дутен!..» — но, если ясно куда, то кого посылает, совершенно неясно.

А что господа офицеры? А у господ офицеров, как всегда, разлад. Румынский подполковник Миху, оскорблённый тем, что операцию по захвату диверсионной группы возглавил какой-то лейтенант немецкой полевой жандармерии, бежит, пригибаясь, вдоль цепи стрелков наперерез телеге и орёт, чтобы не стреляли. Вознице орёт или своим стрелкам? Непонятно.

Немец же, напротив, лично взгромоздился на колясочный БМВ-32 и, подняв мотоциклетные очки на каску, лягнул рычаг акселератора. Унтер — пулемётчик в коляске, — дёрнул на себя затвор «MG», повёл ребристым кожухом ствола, пытаясь поймать «колесницу». Но, как только тяжёлый мотоциклет распинал ржавые бочки и взобрался на ближайшую кирпичную насыпь, латунный жетон с распластанным орлом на груди пулемётчика пробили чёрные дыры, из которых засочились вишенные струйки. Унтер помотал головой и осунулся лбом на ложе приклада. А тут и с плеча лейтенанта сорвало алюминиевую косицу погона, и сам он свалился куда-то набок.

Как при такой тряске Володька умудрился скосить жандармов, он и соврать не сумел бы. Но скосил ведь…

С принадлежностью «чёртовой колесницы» всё стало ясно, но как-то поздно. Она уже скрылась за сиренево-рыжими отвалами позади котельной.

— Товарьищ! Товарьищ! — схватился Родриго за сбрую взмыленного Орлика.

— Румын, что ли?! — опешил Серёга, присев на облучке, не столько, впрочем, от удивления, сколько от цвиркнувшей над головой в штукатурку пули.

— Вы «El guerrilleros»? Партизаны, да? — больше с мольбой об утвердительном ответе, чем просто с вопросом, смотрел парнишка в глаза Хачариди.

— А вы кто? — высунулся Володька.

— El comunista español, soviético, — затарахтел горячечно Родриго. — Viva la revolución!

— И тебе того же, — спрыгнул с облучка Серёга. — Ты что, по-русски совсем не рубишь?

— Нет, почему? Понимаю, конечно, — смутился парнишка. — Просто…

— Понятно, — кивнул Хачариди. — Обос… Переволновался, в общем. Много вас тут?

— Ещё командир, он ранен, много крови потерял, — потащил его за рукав Родриго к развалинам котельной, но Серёга вырвался.

— Володька, помоги малому! — распорядился он, выхватив у Володи пулемёт и жестянку с обоймами. — А я пока этих постращаю…

…И вытащили испанцев. Вывезли на телеге почти до того же самого места, где её отняли у старика. Почти все патроны расстреляли, отгоняя настырных румын.

Орлик тянул, сколь мог, и только когда увидел хозяина, подогнул передние ноги, а потом свалился и забился в агонии. Не сосчитать, сколько в него пуль попало, но если было у Орлика таковое понимание, то отбросил он копыта с чувством выполненного долга.

— Жизнь прожил скотскую, но помер геройски, — хладнокровно прочитал отходную по коню Сергей, переводя планку предохранителя на одиночные.

Дальше пробирались пешком.

Командир, лейтенант Мигель Боске, держался неплохо, хоть и всё темнел лицом. Но скоро на выручку подоспели партизаны с ближнего заслона…

На пристани…

— Какого чёрта!

В подстреленной для его роста солдатской шинели, явно с чужого плеча, согбенная фигура возникла на окончании «Минного» пирса в радужном ореоле брызг. От былого величия безукоризненных антропологических данных мало чего осталось.

— Какого черта? — хрипло повторил оберстлейтнант Мёльде, оттолкнув денщика гефрайтера. Крикнув, тут же болезненно скривился, пряча правую половину лица в окровавленном марлевом тампоне. — Хотите, чтобы береговая артиллерия потопила их первым же залпом?! — зло просипел он коменданту порта. — Или думаете, там, на батареях, будут особенно разбираться, кто и зачем подался в сторону русских?

Командир экипажа, ринувшийся было на поплавок парома, запнулся и недоуменно обернулся.

— Живыми они мне нужны, живыми! — выразительно зашипел оберстлейтнант, слепо выискивая растопыренной пятерней, кого бы ухватить за грудки. — Ну?!

Подстегнутый этим: «Ну?!» — боцман-маат отмахнул от виска ладонью и, увернувшись от ищущей руки полицай-комиссара, вскочил на поднятый трап катамарана, уже тарахтевшего бензиновыми моторами, чтобы рвануть вдогонку отчалившей барже.

Начальник Тайной полевой полиции и полицай-комиссар полевой комендатуры FK 676 Kertsch, с трудом распрямившись, замер на оконечности пирса в позе Нельсона, поджав тонкие губы и закрыв один глаз скомканной санитарной повязкой.

В проливе…

— Прямо кино «Волга-Волга…» — покачал головой Войткевич, выглянув поверх бронещитка, когда озарённый багровыми отсветами мыс Ак-Бурун стал понемногу отступать в ночь. Ночь, далёкую от тишины и благообразия, в которой словно носились, завывая, невидимые горгульи сирен. Яркими голубоватыми крыльями порхали лучи прожекторов, вспарывая низкие свинцовые тучи, зажигая фосфором гряды волн, на которых грузно подскакивали угловатые контуры «Зибелей», подсвеченных беспрестанными очередями зенитных автоматов — их ритмичный грохот, развеянный ветром, казался легкомысленным треском петард.

— Погоня плотов за колёсным пароходом, — пояснил свою мысль Яков, обернувшись. — Один другого расторопнее. А ещё «быстроходные»…

Действительно, название «быстроходных» немецкие десантные паромы носили не совсем заслуженно. Зато, по правде сказать, на любой волне, даже штормовой, эти самоходные плашкоуты держали свои 10–10,5 узла. Столько же, сколько и десантная баржа — так что и преследователи, и преследуемые шли на равных.

Вроде как и опасности абордажа нет, и уйти вполне вероятно… Если бы не всплески снарядов, белые фонтаны, чередой проходившие вдоль низкого борта.

— Надо бы возразить… — Яков закатил глаза под обрез каски, указывая на ствол 75-мм орудия над головой.

Передёрнув плечами, Новик пересел на откидное сиденье артиллериста-наводчика, задумчиво промычал что-то вроде: «Ну-с, что тут у нас?» Как-то ему уже доводилось управляться с немецкой «Flak-30», так что с этим полуавтоматом…

Первый же выстрел, на мгновение вскипятив бугор волны, заставил шарахнуться ближайший «Зибель» в сторону. Второй смёл с квадратных поплавков катамарана неуклюжие фигурки добровольного и не очень десанта — кто под рукой был. Паром будто на стену налетел, захлебнулись бензиновые моторы. Но и по траковым сцепкам танковой платформы заискрили 20-мм снаряды. Посыпалось лобовое стекло автомобиля, отлетела с покатого зада запаска и, покосившись, «Хорьх» присел на спущенную шину.

Яков неодобрительно присвистнул. Лицо Новика застыло с мрачной гримасой фаталиста. Понятно было: ещё немного — присоседится к 20-мм зенитным автоматам 88-мм зенитка «сторожевика», обгонявшего волчью стаю «Зибелей». И в десяти миллиметрах брони, прикрывавшей разведчиков, засветятся такие дыры, что только собой латать.

Такая вот, получалась никудышная арифметика.

— Дотянем?.. — вроде как сам себя спросил Яков, наблюдая, как капитан Новик накручивает рукоятку горизонтальной наводки, пытаясь догнать жерлом пушечки бронированный катер.

— Едва ли, — с присущей ему бесцеремонной честностью проворчал Александр.

И будто в подтверждение его слов раздался скрежещущий вой. Войткевич вскинул голову, оторвавшись от широкой амбразуры рубки. В низких и чёрных, подсвеченных прожекторами тучах будто пронеслась стая механических птиц, шелестя стальными крыльями; и запоздало, пока что предупредительно, ухнула вдогон беглецам батарея с мыса Павловского. Далеко впереди, с явным и нарочитым перелётом, взметнулся, забелел пенной стеной заградительный залп. Предательский залп трофейных советских «Б-13».

— В гости зовут! — первым догадался старший лейтенант, первым же и оценивший столь значительный перелёт. — Я думаю вряд ли, чтоб на супчик с фрикадельками.

— Посмотри, должны быть спасательные жилеты! — тут же отреагировал Новик, перекрикивая шум волн и грохот пушки.

Жилеты, точнее сказать, рифлённые поплавками куртки с таким же — будто старинное жабо — отложным воротником, нашлись в деревянном ящике, служившем ЗИПом и заодно сиденьем для офицеров десанта.

— Прямо учебная мишень-поплавок, — неодобрительно покосился на белые жилеты Новик, достреливая последнюю обойму полуавтоматической пушки.

— А ты плавай и всё отрицай: мол, я не я, а так — наклал тут кто-то, — посоветовал Яков Осипович, затягивая на груди кожаные ремешки. — Вот, мол, и плаваю, согласно афоризму.

Привыкший к тому, что у лейтенанта Войткевича, как говорится: «Ни слова в простоте», Новик только поморщился, как старорежимный профессор словесности от матросской матерщины.

— Ну и долго ты будешь тут «Варяг» из себя изображать? — поторопил его Яков.

— Давай сюда, «Кореец», — Александр потянулся с сиденья наводчика за спасательным жилетом. — Водичка, поди, прохладная…

Вода была ледяная, так что, казалось, дух вышибло, когда украдкой от автомобильных фар быстроходных паромов бойцы разведотряда скользнули через низкий борт баржи в чёрную бездну…

Брошенная на произвол бури плавучая танковая платформа увлекла за собой целую кавалькаду «Зибелей», плюющихся огнем зенитных автоматов, но уже скоро стала сбиваться с курса. Без рулевого быстроходный паром, как обычный плашкоут, поддался натиску волн, гряда за грядой рвущихся узкой горловиной пролива в сторону Азовского моря. Туда же, швыряя с гребня в подножие волны и обратно, понесло и разведчиков. Если бы не намотали на руки линь, они бы уже давно потеряли друг друга из виду.

Линь был найден Войткевичем в том же инструментальном ящике. Они взялись за него так, чтобы в случае, если немцы заметят-таки одного, другой, бросив конец, имел шанс спастись. Если бы не линь! А так, капитан Новик, переждав прошедший в опасной близости «Зибель», умудрился ещё приободрить товарища, перекрикивая гул и пенный шелест шторма:

— Ничего, в Мариуполе наши! — как будто и впрямь надеялся вплавь преодолеть стылое Азовское море.

— Чтоб только кипяток у них был… — не особо нуждался в ободрениях лейтенант.

И у берега…

До Тузлы, откуда, откликнувшись на переполох немецкой стороны, тут же заговорила наша артиллерия, было рукой подать, всего каких-то три километра. Но шторм, шедший со стороны Чёрного моря, в мелководном проливе приобретал натиск горной речной теснины. Их пронесло мимо косы — и здорово повезло бы, если б завихрением потока прибило хоть к какому-нибудь берегу древнего «Бычьего брода».

Хорошо бы, конечно, к занятой нашими войсками косе Чушке. Но это уж совсем маловероятно.

Прямо напротив крепости, по течению и по ходу шторма, был «заводской» берег бухты. Их неумолимо несло к нему, в керченскую бухту, где чуть ли не каждый десяток метров побережья был уставлен батареями морского артиллеристского дивизиона и 27-го зенитного полка люфтваффе, то есть, если не 88-мм пушками, то 37-мм «Flakами» и 20-мм автоматами «Oerlikon».

Поэтому, когда — едва в сознании — они оказались на берегу и при этом незамедлительно не прозвучало над головами: «Хальт!», — Яков, звучно стуча зубами, заметил:

— Нет, ну вы посмотрите… Повезло. Как утопленникам, так даже очень.

Хачариди и Боске

Стрекот мотодрезины быстро увязал в утреннем тумане, что слоями полз над рыжевато-зелёными солончаками низины.

— Смотри-ка ты, — хмыкнул Серёга, глянув на часы. — Наверняка немцы. Педантичность, как на вокзале.

Специального назначения эшелон шёл из Севастополя и должен был прибыть во Владиславовку ровно в 7.15, а оттуда, после перераспределения по нарядам, разойтись малыми составами по аэродромам сухопутного базирования на Керченском полуострове, и морского — непосредственно возле Керчи и Феодосии. Ждали их там «Юнкерсы», «Хейнкели» и «Дорнье», а также гидропланы-разведчики «Blohm und Voss» и «Arado Ar 95». Без разведки никак, уж больно велика цена вопроса — выяснить время и направления высадки русского десанта. Не говоря уже о том, что бомбардировщикам и торпедоносцам работы предстояло немало.

Именно для этого из Румынии в Севастополь прибывали тысячи тонн особого авиационного бензина типа «Avgas 115/145» характерного пурпурного цвета.

Вот эта его особенность — жирные пурпурные пятна, неслучайно оказавшиеся на пальцах одного из военнопленных, бывшего аэродромного технаря, работавшего на разгрузке румынского морского транспорта ещё в Севастополе, — и выделила эшелон с нейтральным обозначением «LT-300» в первоочередную мишень.

Тем более первоочередную, что крупная мишень в считанные часы могла превратиться в несколько мишеней мелких. Расползутся цистерны по колеям узла, а затем перекачают бензин в автоцистерны.

…Двое солдат в непривычно куцых шинелях и барашковых кепи, с «Маузерами» между колен с относительным комфортом расположились на лавке позади дребезжащего «Даймлера». Обходчик, пожилой дядька из числа гражданских, с отсутствующим видом сидел на подножке дрезины. Унтер, старший патруля, стоя за рычагом управления, то и дело прикладывал к глазам бинокль с важным видом Наполеона, озирающего окрестности Ватерлоо (хотя император-то пользовался подзорной трубой, до изобретения бинокля оставалось сорок лет). Но в окулярах были видны одни лишь глинисто-мшистые солончаки, и то лишь те, что выходили из переднего слоя тумана; последующие же слои, всё более и более золотистые к горизонту, были пока непроницаемы.

— Хальт! — вдруг вскрикнул унтер.

— Что там? — вскинулся один из патрульных, ответив по-румынски на немецкое «Стоять!», ставшее уже больше уставной командой, чем окриком.

— О! Миху, это нечто! — с азартом охотника отозвался унтер.

Нечто обернулось на шум и посмотрело на дрезину глазами дьявола — чёрными ромбами зрачков в оранжевой роговице.

— Коза! — увидел теперь белого дьявола и Миху.

Румыны оживились: в последнее время довольствие союзников здорово отдавало залежалым душком: «На тебе, боже…» — а тут…

Унтер потянул рычаг тормоза. Искры брызнули из-за реборд железнодорожной пары. Обсуждая на бегу рецептуру соуса, румыны, скрежеща щебнем высокой насыпи, бросились к козе, пока та ещё не сообразила, что там лопочут насчёт жаркого. У дрезины остались только флегматичный обходчик с обвислыми седыми усами и последний из солдат, соскочивший с лавки и егозивший на шпалах перед дрезиной, как футбольный болельщик позади ворот:

— За рога её, Юлиу! За ро…

Кровь струёю брызнула на закопчённый щебень. Последний совет патрульного захлебнулся горловым бульканьем.

Чуть слышно мурлыча под нос нечто вроде «Ах, Одесса…», Арсений Малахов вытер широкое лезвие немецкого штыка о полу шинели убитого, а тот всё ещё подрагивал разбросанными каблуками сапог.

Любителям жаркого повезло больше. По крайней мере, пока солнце, поднявшись над горизонтом, не разогнало утренний туман из самой потаённой глуши осоки, окружавшей солончак. В ней румыны, в одних только кальсонах и привязанные спинами друг к другу, встретили самое скверное утро в своей жизни. А вот здешние яростные комары со времени отступления 51-й армии не встречали утро лучше. И сытнее…

Эшелон «LT-300» появился ровно в 7 часов, как раз минут за пятнадцать тихого ходу до Владиславовки. Русский обходчик ковырялся в медных кишках мотора дрезины и не вызвал подозрения ни у ефрейтора охраны, ни у машиниста маневренного «С-2» — тот даже приподнял козырёк замасленной кепки, узнав обходчика из Владиславовки. Сопровождающий груз флигер-инженер с одной птичкой в жёлтой петлице только глянул мельком в окно и, увидев знакомые кургузые шинели, снова, поправив монокль, погрузился в чтение накладных.

По пологой дуге поворота состав, большей частью состоящий из платформ с цистернами, заходил на Владиславовку. Вот уже поднялось жёлто-чёрное полосатое плечо семафора с зелёным сигналом: «Öffentlich!». Вознеслась над белыми волнами тумана, словно маяк над морской дымкой, башня водокачки…

Часовой на платформе с цистерной не сразу отреагировал, когда чей-то простуженный голос из-за спины спросил его доброжелательно:

— Du willst dem Spiritus, Genosse?

Впрочем, менее секунды понадобилось ему, чтобы согласно закивать головой так, что каска съехала на нос:

— Ja, Ja! Sehr gut!

На акцент, смазанный хрипотцой, он не обратил внимания. Руки в вязаных перчатках уже тянулись к плоской фляге в брезентовом чехле.

Но, так и не дотянувшись до неё, часовой вдруг почувствовал необыкновенную лёгкость в членах и головокружение, словно уже глотнул порцию спирта и не заметил, как закончилась под ногами платформа. А Сергей Хачариди за его спиной, мелькнувшей под насыпь, опустил короткий приклад «ZB».

Абордаж с дрезины на состав остался никем пока не замеченным.

Войткевич и Новик

Серая полоска уже просветлела между почернелым штормовым морем и свинцовым небом, тучи в котором казались тоже штормовыми волнами, разве что менее подвижными и несущимися навстречу грядам морских волн.

Яков приподнял голову, по-собачьи потряс ею; осмотрелся, вжимаясь в сырой песок…

Узкий маленький песчаный пляж окантовывал красноватые обрывы и был пуст, если не считать нахохлившихся бакланов, сбитых ветром на землю. Даже их мелкие следки сразу за красными лапками тотчас слизывали обширные языки прибоя в окантовке грязной пены. Если отвлечься от рёва ветра, грохота и шипения волн, бумажного шороха камышовой чащи, заломленной ветром, — на берегу царила тишина.

Старший лейтенант осторожно приподнялся на локтях, стёр мокрым рукавом налипшие на небритую щеку песчинки — и только тогда обнаружил на локте витки тонкого канатика. Петляя по песку и временами зарываясь в него, линь уводил в сумрак камышовых зарослей.

Но прежде чем Яков потянул его, канатик сам встрепенулся и натянулся, указывая путь, как пресловутая нить Ариадны.

— Тпру! — шикнул в сторону камышей Яков, вставая на четвереньки.

— Что ты там разлёгся, как в Ялте, пижон! — встретил его капитан Новик, когда старлей нырнул в просеку заломленных бурых зарослей.

Тогда Войткевич, стягивая через голову шерстяную нательную сорочку немецкого покроя, простучал зубами едва внятно:

— Ни хрена себе Ялта. Повезло, как утопленникам…

Положение их действительно нельзя было назвать завидным. Да, не утонули, но, очевидно, из принципа: «Кому быть повешенным, тот не утонет».

Именно так резюмировал Новик свои наблюдения в щель камышового частокола.

С одной стороны, с неизменным упорством разбивая серые ополчения волн, упирался далеко в море заводской мол, сложенный из железобетонных блоков древнеегипетской величины. Возле него, кивая обрубленным носом и чуть выказывая над высоким молом покатую бронированную рубку и борта, пятнистые, как чёрно-серая шкура скумбрии, раскачивался на волнах…

— Старый знакомец, — кивнул на «шнелльбот» Войткевич.

— Первая флотилия Бирнбахера, — щурясь, присмотрелся Саша Новик к трафарету «S-40» возле бакового клюза. — Похоже, наших тут ждут…

Старые знакомые

Несмотря на довольно легкомысленную классификацию — торпедный катер, — «шнелльбот» представлял собою внушительную боевую единицу, с которой советские «морские охотники» и сторожевики реально тягаться не могли ни в скорости, ни тем более в вооружении. А эсминцы ЧФ… От большинства эсминцев «шнелльботам» не представляло особого труда оторваться, — с их-то скоростью до 40 узлов по спокойной воде! Кроме русского глиссера-торпедоносца «Г5», никто догнать «шнелльбот» не мог. Мало кто бы взялся на свой страх и риск досаждать немецким катерам-переросткам «шнелльботам», с которыми офицерам II разведотряда штаба КЧФ Войткевичу и Новику уже приходилось сталкиваться, и не далее как этим летом.

«Адмираль Шварц Меер» старался не рисковать штурмовыми катерами — единственными относительно крупнотоннажными судами «Kriegsmarine» в Чёрном море (Турция блюла-таки нейтралитет, нехотя или нет, но закрыв Босфор для немецкого флота). Так что сто с гаком тонн водоизмещения, торпедные аппараты, упрятанные под фальшбак, баковое 30-мм орудие, два пулемёта и сдвоенный 20-мм зенитный автомат, — всё это добро, столь уместное для истребления советского малого, или «тюлькиного флота», приходилось держать подальше от Керченского пролива, в Двуякорной бухте неподалеку от Феодосии. Хотя именно здесь, в Керченском проливе, плавсредства КЧФ особенно угрожали покою «немецких» берегов. Убрать бы «шнелльботы» на базу «Иван-баба», — не потому даже, что кругом мелководья и россыпи мин, как своих, так и советских, но ещё и потому, что с потерей Кубанского плацдарма все входы и выходы в керченскую бухту простреливались русской артиллерией, причём отнюдь даже не самой дальнобойной. В хорошую погоду, — так чуть ли не прямой наводкой полковых 75-миллиметровок. И всё же «Адмираль Шварц Мееру» приходилось рисковать…

Чайки, подхваченные порывом ветра, взмывали над бетонными ямами засолочных ванн рыболовецкой артели и снова камнем падали вниз, всё ещё надеясь найти засохший рыбий остов на буром от тузлука дне.

То ли дело было, когда в городе только построили огромный по тем временам новейший консервный завод и народ на разделку рыбы вербовали по всему Союзу! То-то было раздолье пернатым, — так обожрёшься, что и не взлетишь…

Цеха артели, больше похожие на заурядные бараки, соседствовали с руинами причальных сооружений. Чуть поодаль мола, в серой круговерти мечущихся волн и на полпути к фарватеру, торчала из воды корма баржи, выбитой штормами на мелководье. От других кораблей, которых немало потопили тут «Юнкерсы» и «Хейнкели» во время попеременных эвакуаций и десантов советских войск, на поверхности остались только могильные кресты мачт, да клёпаная труба допотопного речного парохода — все средства тогда были хороши. Корабли же полностью погрузились в специально углублённый подход к заводскому причалу, к которому могли швартоваться даже суда океанской осадки. Тогда как кругом заводского фарватера было такое мелководье, что волны по нему катились серые от ила, а разрознённые, оглаженные прибоем скалы казались камнями, только что обнажёнными отливом.

С другой стороны, на скалистом мысу, в «античных» руинах беседки отчётливо просматривалась артиллерийстская площадка зенитной батареи — пара «Эрликонов» на морских турелях, вмонтированных в бетон. Рыжеватая по-осеннему, маскировочная сеть трепетала над входом в блиндаж.

Хроники осиного гнезда

С сентября 1943 года командиром флотилии «Шнелльботов» стал корветтен-капитан Герман Бюхтинг, ранее командовавший «S-27», потопленным в Керченском проливе, а затем «S-51». В этом катере семь пробоин от 20-мм снарядов зенитки, временно захваченной диверсантами, заделали и мелкие повреждения отремонтировали на базе Иван-Баба.

Прежний командир, Георг Кристиансен, отделался лёгкой контузией при гибели «Кёльна», весьма умело организовал восстановление базы после налёта русской авиации; за боевые успехи получил «дубовые листья» к Рыцарскому кресту и отбыл на штабную работу.

— Вот сука… — отвернувшись, проворчал Яков.

От батареи, по крутому обрывистому берегу, словно нарочно, чтобы не дать разведчикам опомниться, уже двигались чёрные в серых клочьях тумана фигурки — патруль береговой охраны. Или, того хуже, полевой жандармерии.

Одна из фигурок то и дело взмахивала рукой.

— Ну, прямо парк культуры и отдыха, — ткнув большим пальцем через плечо, пояснил Яков на вопросительный взгляд Новика. — Палку бросает, собаковод хренов. Дружку лагерному. Или подружке. Суке…

И впрямь, от тёмной фигурки в мешковатой штормовке то и дело катил то в одну, то в другую сторону лохматый и суетливый коричневатый комок.

— Значит, будем сохнуть по дороге, — резюмировал Александр, стягивая унтерский мундир с закруглёнными погонами, развешенный на камыше. — И, скорее всего, что на бегу.

— Ага… — буркнул Войткевич, выкручивая мокрый узел сорочки. — И тренер по бегу будет у нас о четырёх ногах, — он брезгливо скривился, встряхивая влажную сорочку. — Прямо, страшный сон футболиста.

— Может, и пересидим, — не слишком уверенно предположил капитан, глянув на приближающийся по кромке обрыва патруль. — Вниз, на пляж, они вроде как не собираются. А ветер — поверху. Глядишь, и не учует псина?

— Нас, может, и нет, — задумчиво и почему-то с секундной задержкой произнёс в ответ Яков, просунув стриженую голову в прорезь шерстяной сорочки и застряв в ней с горловиной на шее. — А вот её…

Порыв ветра в очередной раз разворотил жухлую стену камыша. И в образовавшемся проломе…

Капитан обернулся туда, куда недовольным и напряжённым взглядом уставился старший лейтенант.

— Этого ещё не хватало!

По узкой полосе песка и размытой глины, отрешённо и неспешно, будто в плену тихой и грустной заботы, или высматривая что-то под ногами, брела одинокая фигурка в деревенской кацавейке и старушечьем буром платке с концами, заведёнными в подмышки, видимо, завязанными в узел на спине. Женщина, девушка, а может, и вытянувшаяся не по годам девочка-подросток? Рассмотреть лицо её в глубине платка, натянутого чуть ли не до носу, было невозможно, а русые локоны, выдернутые из-под платка ветром, в блеске утреннего солнца вполне могли быть даже космами седины.

Разведчики переглянулись.

— Это что за метаморфоза? — недовольно буркнул Войткевич, наконец дотянув до пояса шерстяную сырую сорочку.

— Главное, откуда? — исподлобья следя за тонкой фигуркой, задумчиво произнёс капитан Новик. — Не должно бы тут…

Из послевоенных архивов

Ни содействия, как, впрочем, и противодействия местного населения разведчики не ожидали. По свидетельствам редких беглецов с «той стороны», с октября месяца немцы, и без того расточительные в отношении «трудовых ресурсов», провели тотальную эвакуацию жителей из прифронтовой зоны, которой, по сути, стал весь без исключений Керченский полуостров.

Впрочем, эвакуация — термин статистический, для сухой, лишённой всяких эмоций, отчётности. На практике были повальные облавы и вывоз трудоспособного населения в Германию, и, конечно, расстрелы. По любому подозрению и безо всякого. За «излишки» продовольствия, за вражескую пропаганду, скрученную в козьей ножке, за связь с партизанами, отчётливо отдающую сыростью подземелий и заметной копотью на лице. Было даже, что в саду имени Сакко и Ванцетти почти всё лето провисело тело мальчика лет девяти, который был повешен за то, что сорвал с дерева абрикос.

Город как будто вымер. И даже «не как будто…»

А ведь ещё недавно в «Зимнем театре» ставила спектакли местная труппа, в «Летнем» крутили трофейную «Серенаду солнечной долины». Выходил «Вестник Керчи», были открыты двери церквей и археологического музея. Даже 1 Мая был объявлен оккупантами днём всенародного праздника, и отдел пропаганды при городской управе организовывал лекции для населения, убеждая, что Германия — Es ist самая культурная и цивилизованная в мире страна. Казалось, что трагическая участь, уже постигшая к тому времени 7000 евреев и прочий «неблагонадежный элемент» (совработники, заложники, военнопленные), минует «незапятнанных». Их не расстреляют в Багеровском рву, или на рудниках завода, или в Аджимушкайском карьере…

Накануне же неизбежной схватки, когда только четыре километра пролива разделяли эвакуированную с Тамани 17-ю армию Вермахта и войска Северо-Кавказского фронта, достаточно было просто оказаться на улицах города, чтобы тут же попасть на допрос в полевой комендатуре «Feldkommandantur 676 Kertsch», в силу привычки называемой населением «гестапо». Или по меньшей мере в местной «Ortskommandantur», которых в городе было три. По одной на район.

А уж невинная прогулка в районе дислоцирования береговой охраны означала незамедлительный расстрел. Но лишь в том «счастливом» случае, если невинность заблудшего не вызовет у патруля сомнений. Тогда счастливчик отделается просто пулей.

При освобождении Керчи в апреле 44-го из почти ста тысяч довоенного населения встречать освободителей вышло чуть более трёх сотен человек. Больше некому было…

Хачариди и Боске

— Сколько у нас времени? — спросил Мигель на ухо партизанского минёра Алексея Сивенкова, заменившего погибшего Антонио Арбелоа, штатного сапёра «испанской» диверсионной группы.

Группы, от которой осталось только двое.

— И много и мало, — рассудительно ответствовал Сивенков, возясь со связкой толовых шашек под округлым боком цистерны, охваченной массивными цепями со скобами кронштейнов на концах.

— Это как?..

— А так, товарищ лейтенант, — Алексей остругал перочинным ножом картон с торца одной из шашек и продолжил, перекрикивая грохот колес и стук рельсов: — Был бы у меня часовой механизм, сейчас бы выставил минут пять — семь, сколько там осталось до станции, и всё, можно спрыгивать!..

— Это мы уже обсуждали, — поморщился Боске, сдвинув немецкую каску на затылок. — А так?

— А так нам придется держаться до самых последних секунд, — ответил вместо минёра Сергей, выглядывая в конец поезда из-за дубовых брусьев, подпиравших цистерну. — Сколько будет гореть метр-полтора бикфордова шнура, секунд десять? — уточнил он у Сивенкова.

— На таком ветру, может, и быстрее сгорит, — пожал тот плечами.

— Значит, так, — решительно поднялся на ноги Мигель и переправил «Шмайссер» из-за спины под руку. — Благодарю всех за помощь. Помощь была неоценима. Но это наше задание, нашей диверсионной группы, поэтому прошу всех остальных товарищей покинуть состав. И вот что ещё… — Лейтенант смущенно кашлянул и, тронув Хачариди за рукав шинели, добавил, склонившись к нему каской к каске: — Заберите с собой Родриго, пожалуйста.

Как у «везунка» Хачариди — неизменный адъютант Володька, у молодого лейтенанта имелся свой не то помощник, не то подопечный Родриго Виеске. Хотя, на взгляд Сергея, лейтенант и сам нуждался в присмотре, поскольку разницы в возрасте у рыцаря испанской революции со своим Санчо Панса практически не было.

Хачариди понимающе кивнул, но ответил неожиданно:

— Ребята заберут вашего парня. Я остаюсь с вами.

— В этом нет необходимости, — замотал головой Мигель.

— Теперь есть.

Не добавив ни слова, Сергей приткнул сложенные сошки «ZB» к дубовой опоре и, будто не целясь, дал короткую очередь в конец состава. Сухой треск словно бы тут же и снесло встречным ветром, — но его наверняка донесло до ушей транспортного караула на задней платформе.

— Что вы, чёрт возьми, делаете! — зашипел было лейтенант Боске, но тут же увидел, как всего за три цистерны до них кувыркнулась за леера ограждения серая фигурка, вспорхнув полами шинели, словно подстреленная ворона.

— Я останусь один! — закричал Боске, припав на одно колено. — Удержаться несколько секунд на цистерне несложно, гранат они не применят, побоятся. Я не дам им потушить шнур, пока…

— Пока живы будете, — оборвал его «Везунок». — А если вас не прикрыть, то продлится это недолго. Малахов! — кликнул он матроса, который даже теперь не нашёл в себе достаточно силы воли, чтобы запахнуть шинель, спрятав тельняшку, дырявую, как легендарное полковое знамя.

— Я остаюсь! — зло бросил Арсений через плечо, даже не услышав ещё новой команды.

— Остаёшься, — согласно кивнул Серёга Хачариди. — Остаёшься за старшего группы! Группа немедленно покидает состав! Головой отвечаешь, чтобы все живые и здоровые добрались до своих, ясно? Особенно за Родриго!

— Ясно, — нехотя протянул Малахов. — Но…

Не дожидаясь его возражений, Сергей Хачариди забросил пулемёт за спину и по стальным скобам на замасленном боку цистерны проворно исчез из поля зрения Малахова, поднявшись наверх.

Матрос исподлобья взглянул на оставшегося Мигеля Боске — в конце концов командовал операцией именно он.

— Подтверждаю, — положил лейтенант руку на плечо Арсения. — И это… Нас не дожидайтесь. Будем живы, сами доберёмся.

Войткевич и Новик

Видимо, и у этого патруля береговой охраны не возникло сомнений, что Die Frau, оказавшаяся на диком пляже между причалом и зенитной батареей Люфтваффе, не является ни партизанкой-разведчицей, ни тем более русской парашютисткой. Так что судьба её решилась просто и даже как-то весело. А то такая смертельная скука — ни свет ни заря таскаться в промозглом тумане по берегу, продуваемому всеми ветрами.

Гортанные окрики приобрели охотничью весёлость загонщиков. Вязкость тумана прорезали два выстрела из «Маузера». Но, видимо, белые клочья, закурившиеся в зарослях камыша с первыми золотистыми просветами солнца, мешали толком прицелиться. Того и гляди, канет в ржавых дебрях юркая фигурка, — ищи потом, хоть выпаливай те камыши, как в прошлый раз, бензином.

«И вообще не слишком это интересно — стрелять, как в ярмарочном тире», — решил, видимо, старший патруля, детина с фельдфебельской звёздочкой на погоне.

Он добился внимания своего сослуживца — приземистой, с чёрными подпалинами, овчарки, истошно лаявшей с обрыва вниз, — и отстегнул карабин поводка.

— Zu nehmen!

…Комья мокрого песка летели из-под задников стоптанных калош; бурые концы распустившегося платка развевались за локтями, как грязные крылья безвозвратно павшего ангела. Теперь уже чересчур одомашненного и приземлённого, от небесного происхождения которого остались разве только слипшиеся перья когда-то белых локонов, бьющихся на спине и плечах. Девушка — теперь так можно было определить это несуразное существо — сломя голову бежала от бесшумной смерти. Бежала с бездонно расширенными глазами неуместной и нездешней синевы. Слишком ясной и светлой для свинцовой серости утра, в которое только умирать хорошо — уж так мало хорошего оно обещает. Бежала с перекошенным ртом и сердцем, которое приходилось держать прижатыми к груди кулачками, чтобы не вылетело хрипящим горлом…

Смерть стелилась за нею след в след, молча, не издавая ни звука, кроме равномерного хрипа разинутой пасти и ударов мягких лап по песку, со зловещей сосредоточенностью палача. Ничто, казалось, не могло отвлечь её от намеченной цели — тонкой шеи с серебристыми завитками пуха, видной в золотистом вихре волос и бахроме бурого старушечьего платка.

Но вдруг кто-то вырвал у девушки сердце, — так показалось ей в то мгновение, когда чья-то властная рука рывком оторвала от груди её кулачки, сжимавшие борта кацавейки, отороченной козьим мехом. И, прежде чем девушка сделала жадный вдох, бросила её в глубь камышовых зарослей.

Зарывшись в жёсткие, как наждачная бумага, листья, она только и успела, что закрыть локтями лицо. Поэтому и не видела, как овчарка на мгновение замешкалась, закрученная силой инерции, но тут же опомнилась и метнулась следом за жертвой, в чащу ржавого сухостоя.

А Войткевич только мельком глянул на шерстяной платок, оставшийся в его руке, когда, волчком выпутавшись из его концов, девушка рухнула за спиной лейтенанта в заросли. Глянул и, перехватив бурый комок в левую руку, чуть пригнувшись, на полусогнутых, как заправский боксер, встал перед просекой, оставленной беглянкой в камышах.

Чёрный перелив лоснящейся шерсти уже мелькал в прорехах рыжего плетня. Как только из камышей вырвалась оскаленная пасть, Яков взмахнул платком, отбрасывая его вверх и в сторону. Овчарка с точностью самонаводящейся торпеды метнулась туда же, взмыв в длинном прыжке…

И оставляя позади себя кровавые брызги на пергаментных листьях. Раздался звук треснувшей парусины.

Заскулил пес, только когда упал на подкошенные лапы, недоуменно оглядываясь на парующие внутренности, провисшие между задних лап.

Мельком оглянувшись на девушку, забившуюся в глубь камышового грота, с поджатыми ногами и закрытой локтями головой, Яков набросил изрядно траченный молью платок на вспоротое брюхо пса и коротко прекратил его незаслуженные муки ударом штыка под переднюю лапу.

— Та я понимаю, работа такая, — глухо пробормотал он при этом и, встав с колена, обернулся к капитану Новику. — Что там?

Тот уже осторожно выбирался из камыша навстречу недовольным и встревоженным окрикам немца: «Totengräber! Teufels der Hund!»

— Спрашивает: «Собачку не видали?» — буркнул капитан.

— Was?!.. — начал было взводный охранного батальона, вломившись на вытоптанную полянку в сухостое.

В самом деле, что здесь делал гефрайтер в расхристанном и почему-то мокром мундире и другой вояка из батальона тыла — в одной сорочке и штанах, тоже сморщенных, как будто их только выкрутили? А вот, кстати, и фройлян, проникшая в запретную зону, валяется комком неухоженного тряпья, поджав перепачканные глиной коленки…

Шуцман в мокром белье, демонстративно затягивая поясной ремешок, шагнул навстречу взводному; и подмигнул, — дескать, «война войной…»

«Когда только успели?!»

— Что здесь?.. — неуверенно начал фельдфебель и вдруг увидел брызги крови, ведущие к платку, из-под которого…

— Шо, шо, — радушно улыбнулся Войткевич, приобняв одной рукой фельдфебеля на правах равного по званию. — Да вот так как-то…

Не успев даже перехватить «Шмайссер», заброшенный впопыхах за спину, взводный подломился в коленях и дернулся, когда Яков протолкнул лезвие тесака ещё глубже под нагрудный прорезной карман штормовки.

— Guten Morgen! — поприветствовал, в свою очередь, капитан Новик подоспевших подчиненных фельдфебеля.

Те хоть и схватились за винтовки, не вдаваясь в уточнения, кто здесь и откуда, и один даже успел толкнуть вперёд гнутую рукоятку затвора, но автомат из-под локтя их командира ожил мгновением раньше.

Не срывая ремня с фельдфебельского погона, Яков развернул «MP-40» дулом в обратную сторону, передёрнул затвор под локтем фельдфебеля и ухватил скошенную рукоятку. С характерным сорочьим треском автомат сыпанул гильзами. Троица патрульных повалилась на песок почти одновременно.

— Так зато вы бегаете, Саша, куда мне, — пожал плечами Войткевич в ответ на укоризненный взгляд Александра, так и оставшегося стоять с «Вальтером», спрятанным за спиной.

— А придётся, — проворчал капитан Новик, косясь на батарею, находившуюся не так уж и далеко, чтоб не услышать автоматной очереди. — Придётся побегать.

И спрятал пистолет в глубокий карман.

— Не надо…

На тихий голос девушки они даже не сразу отреагировали — как-то не до неё было.

— Чего не надо? — замер капитан, уже наклонившийся, чтобы взяться за голенища ближайшего трупа.

Может, в этом и не было особого смысла, но оттащить патрульных в камыши стоило, — так, чтобы выиграть минуту-две, пока на батарее сообразят, где именно на побережье стреляли.

— Бежать никуда не надо, — повторила девушка неожиданно твёрдо, без всякой дрожи в голосе и положенных случаю и полу всхлипов. Как будто ничего и не случилось.

Она стянула с головы ситцевую косынку, поддетую под шерстяной платок вполне в деревенском, старушечьем духе.

— Ну, не знаю, если только отмыть? — хмыкнул Яков, заинтригованно глядя на открывшееся зрелище.

В страдательном залоге

— Что там у вас происходит, обергефрайтер?! — военный инженер в оливково-зелёном армейском мундире, сопровождающий груз «LT-300», кричал в текстолитовый коробок внутренней связи.

— Партизаны, герр флигер-инженер! — отозвался сквозь хрип и шелест помех командир взвода охраны. — А, скорее всего, даже русские диверсанты. Они все в форме румынских пехотинцев.

— Сколько их там?!

Гефрайтер снова перегнулся за кладку мешков, набитых песком, растянув витой шнур переговорного устройства.

— Непонятно, но у них пулемёт и это серьёзные «товарищи», мы уже потеряли четырёх своих…

— Шайсе! — выругался флигер-инженер и, рванув вниз раму, высунулся в окно штабного вагона чуть ли не по пояс. Струя ледяного воздуха растрепала его русые волосы.

Что там творилось, в центре состава, было не совсем понятно. Ветер относил далеко назад треск автоматных очередей, звучавших то поочередно, то шквалом, и лаконичные реплики партизанского пулемёта в ответ. И, похоже, что краткость была сестрой его военного таланта — ещё одна серая фигурка, путаясь в полах длинной шинели, закувыркалась по насыпи.

Изредка, когда была возможность, состав слегка выгибался на плавном повороте, — в дело подключался крупнокалиберный «шпандау» с замыкающей платформы. Его глухой лай слышен был даже здесь, в голове поезда.

— Господи, что делают эти идиоты?! — простонал инженер, ударив кулаком по дубовой раме. — Они думают, что мы везём простой бензин?! Они не представляют себе, какое у «Avgas» октановое число… Гефрайтер! — бросился он назад, к переговорному устройству на стене вагона, оббитой коричневым дерматином. — Немедленно прекратите огонь! Топливо в цистернах детонирует лучше всякого пироксилина!

— Что им будет, стальным цистернам, от 7.69?.. — насмешливо возразил командир роты охраны лейтенант Коберс, меняя фуражку на каску, не столько из боязни получить пулю в лоб (один чёрт, в ближнем бою не поможет), сколько боясь потерять фуражку на ветру.

— Если влепить из «MG» в упор, господин лейтенант, — с привычным раздражением проворчал инженер («привычным», поскольку довольно редко выпускнику «Berliner Polytechnischen» доводилось встречаться в среде фронтового Вермахта с технически компетентными офицерами), — то и этого может оказаться достаточно, чтобы архангелам незачем стало спускаться по наши души. Они просто испарятся!

«Зануда…» — подумал лейтенант, но вслух поинтересовался скорее для проформы:

— А если без поэзии, герр инженер. Что вы предлагаете?

Хотя, что делать, он и так представлял довольно ясно. Надо гнать солдат в рукопашную и сбросить партизан под откос раньше, чем они это проделают с составом.

— Я предлагаю немедленно отцепить захваченную часть состава!

Ответ инженера, пропущенный было мимо ушей, неожиданно поразил лейтенанта. Он замер, уже взявшись за скобу дверной ручки, чтобы выйти в тамбур.

— Это плохая шутка, — наконец нашёл он слова. — Это половина эшелона, герр инженёр, это в конце концов трибунал…

— А почему, по-вашему, русские до сих пор не подорвали состав, герр лейтенант? — со злым раздражением, но негромко, будто интересуясь между делом, спросил инженер. — Почему они до сих пор не заложили мину и не спрыгнули?

— Они боятся, что охрана первой доберётся до мины и избавится от неё, — ответил лейтенант Коберс, будто бы на собственные раздумья, но вдруг замер. — Господи…

— Вот именно, — повернулся к нему флигер-инженер с нервической кривой ухмылкой. — Десять сантиметров бикфордова шнура им бы вполне хватило, чтобы выполнить задание и благополучно убраться с поезда.

— Но, господи… — Лейтенант, отпустив ручку двери, подскочил к окну и отдёрнул штору с клеймом: «Наркомтранс СССР». За мутным от мороси стеклом потянулись черепичные крыши блокгаузов, зачастили столбы, усиженные воронами и керамическими изоляторами, мелькнула чёрная лента транспортера на роликах. — Господи… — повторил он. — Они хотят взорвать состав прямо на станции!

Коберс растерянно обернулся:

— Но они же не смогут уйти?

Молча пожав плечами, флигер-инженер вернулся за свой столик и обессиленно опустился на скрипучий дерматин диванчика.

— Чёртовы фанатики, самоубийцы, — попятился от окна лейтенант, затравленно оглянулся вокруг и, схватив за ворот караульного, швырнул его к двери тамбура: — Немедленно отцепите платформу с партизанами!.. Пусть сами себя поджарят!.. — забормотал он горячечно.

Заскрежетали реборды колес, вагон зашатало из стороны в сторону на густом распутье стрелочных переводов узла.

— Поздно, герр лейтенант, — холодно констатировал сопровождающий. — Самое умное, что мы можем сейчас делать, это прыгать прямо на ходу и бежать, сломя голову. Впрочем, — инженер поймал дребезжащую в стакане крутого чая ложечку и меланхолически помешал ею кубики рафинада. — Впрочем, головы мы всё равно потеряем. Это очень хороший бензин…

В залоге действительном

— Патруль был расстрелян из автомата взводного береговой охраны, — заканчивая доклад, лейтенант взвода полевой полиции поворачивался вокруг своей оси, чтобы не потерять из виду полицай-комиссара. — И автомат они забрали с собой, — заключил он со значением. — Так что я думаю, это партизаны. Они никогда не упускают возможности завладеть оружием, тогда как диверсанты, естественно, выбрасываются уже с таковым.

— Действительно, «с таковым»… — с досадливой гримасой передразнил протокольный стиль подчинённого оберстлейтнант Мёльде, но кислая его мина тотчас обратилась в болезненную. — Не городите чепухи, Рот, — простонал он, схватившись за повязку, скрывавшую половину лица. — Заколоть командира и перебить патруль из его же пистолета-пулемёта? Слишком много прыти для ополченцев. Нет, это те самые ублюдки, что проникли в крепость и выжгли склад горючего!

Шеф местной полиции и комендант FK 676 осторожно помассировал напоминание о вчерашнем происшествии. Ожог не только обещал уродливый шрам на пол-лица, но и не обещал ничего хорошего для правого глаза, в смысле зрения.

— Это парашютисты! — злобно повторил Эрих. — Или десантники!

— Вы полагаете, герр оберстлейтнант, они выплыли? — недоверчиво уточнил оперативник.

— Что, как раз, неудивительно. Для этого и существуют спасательные жилеты, которых вы не нашли на барже! — язвительно напомнил Мёльде.

— Но никто и не подтвердил их комплектность, герр… — начал возражать Рот Ройтенберг.

— Удивительно другое, — перебил его оберстлейтнант. — Болтаться целую ночь в ледяной воде, в шторм? Удивительно, что они не околели.

— Русские моряки живучи, как кошки, хоть и плавают так же…

Мёльде уставился на подчинённого единственным глазом, полным злого недоумения. Рот то ли не досказал своей сомнительной шутки, то ли понял, что её вряд ли оценят.

— Я имею в виду, что среди пленных русских матросов, — поспешил он с пояснением, — часто встречаются едва умеющие плавать.

— А вы что, ведёте статистику? — с пугающей вежливостью осведомился оберстлейтнант. — В таком случае, справедливости ради, отметьте там, что лично я плаваю, как кувалда. Оставьте! — рыкнул он, закрывая рот лейтенанту прежде, чем тот нашёл, что сказать в оправдание шефа. Неутихающая боль делала его нетерпимым и нетерпеливым. — Что вы предприняли?

Пошедший красными пятнами Ройтенберг с радостью ухватился за возможность реабилитации.

— Я обратился непосредственно к начальнику полиции безопасности и СД генерального округа «Таврия-Крым»! — бодро рапортовал он.

— Непосредственно? — слегка опешил Мёльде. — Штандартенфюрер Зитц в Керчи?

— Вообще-то полицай-фюрер округа здесь по каким-то своим делам, — нехотя признал лейтенант. Мол, «не сам затребовал, чего уж там, ни рылом, ни рангом не вышел…» — Но он выразил полное понимание и готовность оказать помощь, — продолжил он с хвастливой ноткой редкого дипломатического успеха. — В помощь местному коменданту переброшена рота вспомогательной охранной полиции и добровольцев «Хиви». Им приказано прочесать весь район 286-й ортскомендатуры «Колонка», — вдохновенно махнул рукой Ройтенберг по всему предместью, чуть ли не до старой турецкой крепости Еникале.

Впрочем, казалось, что оберстлейтнант Мёльде слушает его в пол-уха, думая о чем-то своём. Он даже пробормотал вслух:

— Welchen Teufel will er?

Но командир оперативной группы не терял надежды быть замеченным и оценённым по праву.

— В крайнем случае не дать уйти диверсантам на ту сторону, — с видом стратега повёл он рукой через пролив, на Тамань.

И был оценён-таки, но только отчасти.

— Всё-таки диверсантам, не партизанам? — вдруг язвительно уточнил Мёльде.

— Я просчитывал и этот вариант, герр оберстлейтнант, — осторожно возразил Ройтенберг.

— И отдали приказ карателям и предателям уничтожить парашютистов?

— Но?..

— В таком случае хотел бы вам напомнить, — с медлительностью, которая, в его случае, свидетельствовала о крайней степени раздражения, продолжил пыточные уточнения полицай-комиссар. — Хотел бы напомнить вам, лейтенант, приказ…

Секретно

Оперативный приказ № 1

Командующий войсками Крыма КП, 31.08.1943 г.

…5). В последнее время отмечаются случаи, когда в тылу немецких войск выбросившиеся с парашютом советские летчики обстреливаются немцами и многие из них гибнут. Это недопустимо, ибо их нужно допросить, получить интересующие командование сведения.

Запрещается стрелять по парашютистам, кроме того, и в таких случаях:

а) Когда видно, что спускающийся на парашюте вражеский летчик приземлится на своей территории.

б) Когда вражеские парашютисты приземляются в тылу наших войск, и нет возможности их захватить в плен. Об этом немедленно нужно сообщать в соседние воинские части, чтобы организовать их поимку.

Захваченных парашютистов немедленно сдавать в разведотдел.

6) Не трогать парашютов, которые остаются после приземления, если парашютисты сами ушли. Это необходимо, чтобы противник считал, что всё в порядке, ибо по положению парашютов лётчики с воздуха оценивают обстановку…

— Странно, что полицай-фюрер сам не напомнил вам об этом приказе командующего, — закончил вольное цитирование Мёльде и спросил снова, как бы вскользь: — Так вы не слыхали, что именно привело полицай-фюрера Зитца в нашу юдоль скорби?

— Никак нет, герр оберстлейтнант! — дёрнул Ройтенберг плечами. — Впрочем… — он закатил глаза под козырёк синей фуражки. — Я слышал краем уха, что штандартенфюрер будет находиться здесь до прибытия особой зондеркоманды СС, чтобы лично поставить им задачу.

Лейтенант замолчал, беззвучно шевеля губами.

— Какую? — не дождавшись, пока он прожуёт запасы памяти, поторопил лейтенанта Эрих Мёльде.

— Ну, говорили что-то о секретном строительстве через пролив… — припомнил наконец Ройтенберг.

— Что именно? — снова поторопил оберстлейтнант.

Но и лейтенант снова пожал плечами.

— Этого чёртова моста, фантастического нефтепровода, восстановления канатной дороги? — раздражённо перебрал Мёльде уже в равной степени несбыточные прожекты Берлина.

Впрочем, имея в виду только один. Тот, который под его ответственность был складирован в разобранном виде, чуть ли не по всей зоне его ответственности. Ответственности комиссара полевой комендатуры «Geheime Feldpolizei» — тайной полевой полиции. Этот чёртов «Южный объект» — мост через Керченский пролив. «Как его там назвал фюрер? Чуть ли не новый шёлковый путь?..»

И этот проклятый мост уже стоил полицай-комиссару не только испорченных нервов, но и глаза. Собственно, на осмотре электрооборудования разводного механизма он и находился вчера в форте «Тотлебен», когда тот чуть ли не взлетел на воздух по милости этих русских диверсантов. И если они обнаружат ещё и сами конструкции…

— Этого только не хватало, — мрачно пробормотал полицай-комиссар, снова берясь ладонью за повязку, уже пропитанную желтоватой сукровицей. — Русских бомбардировщиков и так в небе над Керчью больше, чем мух над дерьмом. Навалятся, как на порт вчера и позавчера, — и не то, что моста, болта от него не сыщешь.

«Нет, этого допустить нельзя, — вскинулся со стула Мёльде. — А этот идиот всё воображает себя памятником тевтонского духа!»

— Да идите уже! — раздражённо махнул он рукой на командира оперативной группы, флегматично ожидавшего его распоряжений и, похоже, начавшего уже засыпать.

— Разрешите идти? — очнулся тот.

— А я про что?.. — скрипнул зубами Эрих Мёльде. — И возьмите их живыми, слышите? — напомнил он вдогонку. — Делайте, что хотите! Берите кого угодно, хоть «Хиви», хоть чертей из ада, но возьмите этих русских Скорцени живыми!

Хачариди и Боске

С частой одышкой выталкивая клубы белого пара, эшелон «LT-300» не спеша втягивался в узкое ущелье между соседними товарняками, вливался в обыденную сутолоку станции, провожаемый взглядами солдат оцепления.

Чёрное выпуклое рыло паровоза с распластанным по центру шумерским орлом отразилось в арочных окнах станции, когда, подрагивая, он прошёл, замедляя ход, за пустыми платформами на первом пути. Дебаркадер станции оборвался тупиком — горизонтальный полосатый брус с электрическими фонарями.

Эшелон, лязгая сочленениями, вильнул вправо, приникая к широкой бетонной эстакаде, уже заставленной тяжёлыми «MAN-ами» с обрубленными мордами и плоскими цистернами в жабьем камуфляже.

Встречающий обер-инженер в двубортной шинели зелёного сукна предусмотрительно бросил под ноги окурок и раздавил его носком сапога… И вдруг алюминиевые громкоговорители-колокольчики на столбах загорланили, дублируя друг друга визгливым назойливым эхом: «Achtung! Allarm»!

Первыми, не дожидаясь команды офицеров, бросились с платформы солдаты оцепления. Офицеры же — кто протолкался в застеклённые до половины двери станции, а кто посчитал достаточным пригнуться за бетонной стенкой дебаркадера, махая пистолетами на беготню подчиненных.

Последними прекратили муравьиную сутолоку грузчики из числа военнопленных. Но большей частью они бросились не в сторону укрытий, а рассыпались по соседним путям, под колёсами товарных эшелонов.

И никто не отметил, — что, в общем-то, и не удивительно, дело нескольких секунд, — как со средней платформы эшелона спрыгнули двое и внезапно исчезли, как сквозь землю провалились.

Впрочем, почему «как»? — соскользнули в предусмотрительно открытый кем-то люк.

— Какого чёрта вы тут устроили саботаж! — заорал с порога на начальника станции гауптштурмфюрер СС, судя по зигам и трём серебристым звёздочкам в петлицах хрестоматийного чёрного мундира.

«Видать, не нахвастался ещё принадлежностью к ордену», — несмотря на панический переполох в мыслях, оценил-таки бывалый тыловик его отутюженный лоск и молодецкую прыть неофита. И вдруг, неожиданно для себя, выдохнул застрявший в горле ужас усталым шепотом:

— Убирайтесь, целее будете.

— Как теперь прикажете обеспечивать?! — продолжал неистовствовать тот, смахнув со стола ворох каких-то папок.

И только, когда дошёл смысл сказанного этим грузным, безмерно усталым и бесконечно отчаявшимся человеком, осёкся.

— Что вы?.. — Он перехватил безжизненный взгляд «станционного смотрителя», в котором уже мёртво отражалось закопченное небо железнодорожного узла, и подбежал к полуарке окна в мансарде. — Что вы несёте?..

Оглушительный раскатистый грохот смёл последние слова эсэсовца, смёл и его самого вместе с каскадами стёкол, брызнувших внутрь кабинета. Клубящийся шквал багрово-золотистого пламени докатился до кирпичного здания станции в одно мгновение, вышиб окна и белым паром расползся по закоулкам помещения.

Вслед за первым в сумрачное небо вскинулся второй копотный гриб, третий.

Со скрежетом начали заваливаться набок железные товарные вагоны; вспыхнули как спичечные коробки дощатые…

Войткевич и Новик

— Быстрее, да быстрее же!..

Чуть завитые височные пряди казались распущенными буклями этакой толстовской Наташи, так закружившейся на своем первом балу, что прочь разлетелись шпильки из луковицы подобранных на затылке волос. Русых и тем более контрастных нарочитым мазкам угольной копоти на высоких скулах. Когда-то подрезанная чёлка наползала теперь на глаза попеременной — то тёмной морской, то лёгкой небесной, — синевы…

«С которой бы, — поймал себя на мысли капитан Новик, — он ни за что не рискнул бы выпустить её на улицу оккупированного города. Яша был прав: если отмыть девчонку, оттереть пемзой, то обнаружится барышня какого-то несоветского быта. Точно с портрета, найденного на чердаке клуба им. III Интернационала, бывшей дворянской усадьбы. Также неожиданно, интригующе и печально: “Куда, куда, куда вы удалились?..”».

Удивительно было, с какой прытью умудрялась ковылять барышня в разношенных калошах третьего номера, да ещё по мокрому, вязкому песку. Войткевич, трусивший чуть позади неё, только и успевал, что увёртываться от рыжих каскадов песка и расколотых ракушек мидии, летевших из-под стоптанных задников.

— Быстрее, быстрее… — недовольно проворчал он. — Если я ещё прибавлю прыти, прекрасная пейзанка, то, как честный красноармеец, должен буду на вас жениться.

Девушка метнула на него встревоженный взгляд бдительной пионерки, — видимо, не всё и не сразу поняла. Уж больно кудряво выражался этот военный, который говорил на помеси улицы и библиотеки. Но поняла, что и назвали её, кажется, куртизанкой, и предложение ей сделано, соответственно, не слишком пристойное, может, даже продать Родину.

— Чего это вдруг? — вопросительно дёрнулась густая бровь, негативно-чёрная под русой челкой. — Жениться?

— Ну, если я ворвусь к вам домой, неся вас на руках. — Чуть не налетев на девушку, Войткевич схватил её за острые локотки. — Потому что по-другому быстрее у нас не получится. Что тогда скажут ваши мама и папа? Конечно, они скажут мне жениться.

— Во-первых, у меня нет, — сердито вырвалась девушка, — ни мамы, ни папы. Во-вторых, мы не ко мне домой идём и, в-третьих, — она совершенно по-детски поджала нижнюю губу, — очень надо!

Видимо, картина, нарисованная разведчиком, показалась ей хоть и романтичной, но сомнительной. Идеологически невыдержанной.

— А куда мы идём?.. — пропустив первый и последний пункты ответа мимо ушей, поинтересовался капитан Новик, успевший догнать их обоих за время минутной перепалки.

— Сюда, — девчонка мышью юркнула в камышовую чащу, из которой, прорыв в глине извилистое неглубокое русло, бежал мутный ручеёк, словно подкрашенный охрой.

Ручеёк брал начало в канализационной или дренажной трубе диаметра достаточного, чтобы перемещаться в ней, согнувшись вдвое, но не более того.

Ржавая труба полого зарывалась в песок пляжа, шагах в десяти позади них, в камышах. Тут же, где она только выходила из стены глинистого обрыва, была изрядная дыра, должно быть, от случайно угодившего снаряда.

В эту дыру и намерилась забраться барышня, судя по тому, как она подобрала подол юбки в узел.

Прежде чем последовать за ней, Войткевич озабоченно оглянулся и сказал:

— Ты посмотри, никакого шухера. Они что, так и не всполошились?

Он прищурился в сторону артиллерийской позиции зенитки.

— Стрельба тут не редкость, — глянула через его плечо и девушка. — Немцы часто камыши простреливают, боятся каждого шороха.

— Чего ж они его не выжгут?

— Выжигают, конечно, так растёт же уже на второй день.

— Прямо бамбук какой-то!

— Коллектор, судя по диаметру, — постучав по трубе чудом уцелевшим плоским фонариком, заглянул в рваную дыру Новик. Мутный, неясный луч высветил сталактитовые наросты заизвесткованной грязи. — Наверное, в эту трубу канализация со всего района сходится.

— Сходится, товарищ командир, — подтвердила их юная проводница. Очевидно, субординацию она вычислила по степени серьёзности компаньонов. — Только теперь немцы решётки кругом поставили, на завод не пробраться. Вообще никуда.

Почему она решила, что переодетым разведчикам одна дорога — на завод, капитан не понял, да и спросить не успел. Вклинился Войткевич.

— Никуда? Тогда зачем нам туда надо?.. — он, придерживая каску, сунул голову в дыру, откуда гулко раздалось: — Ты нас куда ведёшь, Иванна Сусанна?

— К дедушке, — закатив глаза, вздохнула барышня.

— И кто у нас дедушка?

— Местный староста.

Новик медленно обернулся. Войткевич, наоборот, резко дёрнувшись, громыхнул затылком каски по краю дыры.

Собственно, этим и был их тандем примечательным. Всегда казалось, что флегматичный капитан и шкуру имеет трехдюймовую, а вот суетной и какой-то припадочный Войткевич на все события реагировал с готовностью взболтанного ситро.

— Слушай, мы её в коммунизм не возьмём, — заявил он, помянув ни к селу ни к городу В.В. Маяковского. — Она ещё, поди, губы красит.

Впрочем, и девчонка оказалась бойкой на язычок.

— Если ещё сами в тот коммунизм попадёте, — парировала она, дерзко глянув на Якова из-под налипших на мокрый лоб прядей.

— Вот и проявилась твоя звериная антисоветская сущность! — погрозил девушке пальцем Войткевич с неуместной весёлостью. И, наверное, имел ещё что сказать. Но капитан взмахом руки пресёк их странное препирательство.

— И где сидит этот твой дедушка, который староста? В комендатуре? — строго спросил он.

— На кладбище, — коротко, будто даже с язвительным удовольствием, ответила та.

— Саша, я ей-богу начинаю бояться, — снова взялся за своё Яков. — Вот куда мне совсем не надо, так это на кладбище! Особенно, если по нему дедушки шарахаются, вместо того, чтобы лежать по могилкам…

— Сам ты упырь! — совсем по-детски огрызнулась девчонка и тут же добавила с подчёркнутой взрослостью: — Я неточно выразила свою мысль. Не на кладбище, а в некрополе.

— Хрен редьки… — успел вставить старший лейтенант.

Но, полыхнув на него синим глазом, «инкогнито» в кацавейке выдало защитную речь самого патетического толка. Впрочем, столь же и бестолкового содержания.

— А ты знаешь, сколько дедушка людей спас?! — загудело в трубе, куда барышня решительно забралась, растолкав разведчиков и одновременно увлекая их личным примером. — А немцы его старостой назначили только потому, что он согласился в музее работать! — высунулась она на секунду обратно и снова провалилась в удушливый мрак. — Думали, что это как будто на их драный рейх! А он, между прочим, знаешь, какой образованный? Он доктор исторических наук!

Речь, правда, с одышкой и сопением, продолжалась и тогда, когда через добрых полчаса они добрались по трубе до решётки из толстых прутьев.

— Дальше больничный городок, — коротко пояснила девушка и, легко отогнув лист проржавелой жести, сливавшийся с бурой стенкой трубы, нырнула в какое-то её боковое ответвление — каменное и, похоже, прорубленное в незапамятные времена в рыхлом известняке. — Он людей от облав прятал. Тут, недалеко, в склепах некрополя, про которые только он один знал, — продолжила она уже в извилистом и узком, как щель, ходе. — Вот, смотрите!

Только теперь разведчики, которые двигались за юной проводницей, как зачарованные дудочкой крысолова, поняли, что и в самом деле…

Из тесного хода они перешли в сравнительно просторную, с купольным сводом, пещерку, и впрямь похожую на камеру древнего склепа. Во всяком случае, по стенам темнели в тусклом свете издыхающего фонарика арочные ниши могил; чернели следы копоти от масляных светильников; и даже виднелись буквы греческой угловатости, но тут же — и христианские кресты. И, конечно, положенные случаю, глянули на них чёрными пустыми глазницами черепа…

— А в комендатуре я, молодые люди, и впрямь, сиживал, что поделаешь, — раздался скрипучий, как гробовые доски, голос откуда-то из полумглы.

Хачариди и Боске

Ещё не отгремели последние штабеля боеприпасов на бетонных эстакадах, ещё трещали раскалённой черепицей обрушенные блокгаузы, когда за дальним шестым путём, под самым боком почерневшей и лопнувшей вдоль клёпаного шва цистерны шелохнулся и приподнялся чугунный канализационный люк. Спустя минуту он рывком сполз с чёрной норы колодца и на его край, в обугленную траву, вылетел ручной пулемёт «ZB-26». После безжизненной тряпичной куклой наружу вывалился лейтенант Мигель Боске в серой шинели, с тёмно-багровыми пятнами крови, расползшимися по бедру.

Вслед за ним, утерев с рассечённой брови назойливую алую бороздку, появился и перепачканный Хачариди. Сел и, подтянув к себе за брезентовый ремень пулемёт, оглянулся.

До водокачки, к которой, собственно, и вела водопроводная линия, было рукой подать, а там, за ней — заросшее ржавчиной сухостоя кукурузное поле. Даже с тяжелораненым на плече бежать считанные секунды, а дальше свои помогут…

Взвалив на плечо обмякшее тело испанца, Сергей достаточно проворно заковылял вдоль относительно уцелевшего состава. Относительно, поскольку брезент, укутывавший серой хламидой какие-то прямоугольные нагромождения груза на открытой платформе, тлел, уже местами обнажив сокровенное.

На огромные деревянные ящики с вездесущим трафаретным клеймением имперского орла Хачариди и не обратил бы внимания, если бы не заорал на них дурным голосом часовой, едва заметный в рыжих клубах дыма, стелющихся по насыпи.

— Хальт!

Слава богу, и они с Боске были не более различимы для часового в камуфлированном анораке, а то сразу пальнул бы.

— Понял, уже цюрюк, — покладисто пробормотал Сергей и канул в дыму раньше, чем часовой решил: выяснять ему, чьи там тени мелькнули в пожарище, или чёрт с ними, не лезут и ладно.

Но «гайдаровская» выдержка немецкого часового насторожила Сергея. Кто такие? Да ещё в камуфляже, который не носят в обычных охранных подразделениях вермахта?

Всё это заставило разведчика, усадив Мигеля под чугунное колесо платформы, поднять голову и всмотреться.

Это дало ему немного. «Die Industrielle Elektrotechnik» — без особого труда прочитал Сергей под обрывком брезента, хлопающего на горячем ветру пожара. Знания латиницы достало, чтобы понять, какого рода может быть груз, но вот какой именно? Маркировка «64НСS — 380V» не говорила уже решительно ничего.

Знал бы он тогда, что эта наименьшая из загадок, уготованных ему прихотливой военной судьбой на сегодняшний день…

Лейтенант Боске, видимо, впал в забытье, но дышал ровно. А значит — не собирался срочно помирать.

«Может, оно и к лучшему, — подумал Сергей. — А то разговаривающий “сидор” не всегда удовольствие».

Впрочем, уже через неполную минуту он в этом засомневался. Вопросов к Мигелю у него накопилось за считанные секунды больше, чем могло быть ответов.

Едва он присел на корточки, чтобы поудобнее подхватить лейтенанта, как сзади послышался скрип гравия под быстрыми, но какими-то неровными шагами, точно пьяного обходчика метало от одной колёсной пары к другой.

Сергей обернулся.

Сажевый вихрь рассеялся, и в проходе между платформами появилась согбенная фигура — такая же чёрная и чем-то схожая с той самой «головней, спасшейся из огня».

В эсэсовской форме, сохранившей претензию на шик, даже в виде обгорелых лохмотьев, из дыма вывалился обер-офицер, судя по сутажным, но не заплетённым «в косу», погонам шитого серебра.

С Мигелем на руках они не успели бы исчезнуть за стальными рессорами и щитами колёс.

«Да и надо ли?..» — «Везунок» выдернул из кобуры на рыжей портупее Мигеля немецкий «Люгер». Грохота рвущихся боеприпасов достало бы с лихвой, чтобы перекрыть шальной пистолетный выстрел.

Но, то ли почувствовав взгляд чёрного зрачка пистолетного дула, то ли, напротив, выискивая глазами помощь, эсэсовец, по-прежнему не разгибаясь и лелея прижатую к животу руку, вдруг уставился на Хачариди.

Или — показалось Сергею — через его плечо на лейтенанта Боске.

В следующую секунду лёгкий озноб пробежал по спине «Везунка». Он вдруг понял, что мешает, что не даёт ему нажать на спусковой крючок, теряя ценные мгновения и рискуя жизнью.

Он и сам обернулся через плечо.

Нет, не только мазки копоти и страдальческое выражение роднило лица лейтенанта Красной армии и гауптштурмфюрера СС. Не то, что портретное, — зеркальное сходство обоих никак иначе нельзя было объяснить, кроме родства.

И окончательно это подтвердилось, когда рука Мигеля слабо, но решительно легла на кулак Сергея, стискивающий рифленую рукоять. А сама мишень, эсэсовец, не сводя глаз со своего отражения, проковылял рядом с ними, мимо и прочь, исчезнув в клубах дыма, вновь затянувшего перспективу.

Поднял ли он там, в дыму, тревогу, выслал ли вслед за ними погоню — Хачариди так и не узнал. И без того хватало, над чем поломать голову, да вот только некогда.

— Тебе надо будет многое мне рассказать, — ворчливо заметил Сергей, подхватывая под руку испанца. — И лучше мне в землянке сырой, чем в уютном Особом отделе. Если что, я тебя и расстреляю как друга, с поминками. Что мы, нелюди?.. — добавил он, кряхтя и протискиваясь со своей неловкой ношей под сцепкой платформ.

В последнюю секунду рука его пошарила по гравию насыпи, нащупывая ремень и другого «боевого товарища», пожалуй, ещё более старого и верного, — ручного пулемёта «ZB-26».

Кравченко идёт по следу

«А не зря меня так муляло по его поводу, — подумал, вворачивая по обыкновению украинские словечки, Трофим Кравченко и перевернул очередной листок в папке, украшеной грифами строжайшей секретности. — Вот он, оказывается, каков товарищ Войткевич!»

В принципе, папка эта, как часть архива Одесского НКВД, могла попасть к Трофиму Ивановичу и раньше, в конце октября 1941 года, после окончательной эвакуации Приморской армии из Одессы. Но в Севастополе было как-то не до того. В смысле — не ко времени было извлекать из архивов отдельные и отдельно засекреченные документы по нашей агентуре. Не было у Трофима Кравченко ни причины, ни повода посмотреть, не числится ли что-то такое за простым пехотным лейтенантиком, который к тому времени ничем особым себя не проявил. Дважды побывал в окружении, но не в плену, выходил с боями и в составе своей части; а на северной околице Одессы успешно шуганул, со товарищи, части 4-й румынской армии. За что и Красную Звезду получил, и звание полного, не младшего, лейтенанта.

Поводы появились позже, особенно после мая 1942-го, когда Войткевич, в то время уже старший лейтенант и командир сводной разведроты морской пехоты, вдруг пропал из виду вместе с нею, — и объявился намного позже и всего с десятком бойцов в партизанском отряде Калугина. В сотне километров к юго-западу от линии обороны в узости Керченского полуострова, будто бы несокрушимой, но трагически быстро прорванной немцами.

Но всё же в лихорадке отступления на Кубань, а затем на Кавказ только и удалось выяснить, что простые и неизвестно, насколько полные и достоверные, анкетные данные. Одессит, записан русским (а по виду не очень), действительную служил в Забайкалье; учился в институте пищевой промышленности. Вдруг был назначен в ноябре 1939-го директором Ровенского пищекомбината. Вдруг был призван 21 июля 1941 года Кировским РВК Киева. Вроде женат, вроде есть дочь, вроде семья в эвакуации. А два оставшиеся в живых особиста из частей, в которых он служил, дополняют, что лейтенант в странном совершенстве владеет немецким, а в придачу — соответствующими приемами рукопашного боя.

Затем партизанил и партизанил, а потому оставался какое-то время вне поля зрения флотской контрразведки. Только и было, что донесения старшего лейтенанта Новика о совместных действиях и диверсиях на крымском берегу с партизанскими разведчиками во главе с Я.И. Войткевичем. Ясные и чёткие донесения — сразу видно, что Новик из кадровых чекистов! — содержащие хороший фактаж по Войткевичу. Просто-таки геройски он себя вёл, да ещё и кровь пролил лейтенант и во время налёта на Гелексу и последующей ликвидации крупного абверовского чина…

Вот только сразу же захотелось Трофиму Ивановичу посмотреть в глаза этому герою и спросить, каким таким фокусом удалось ему выманить оберштурмбаннфюрера на встречу в уединённом месте.

И тут как раз отозвался на запрос последний из оставшихся в живых сотрудников эвакуированного ИНО Одесского НКВД и переслал по фельдсвязи установочные документы по агенту «Игрок». Якову Войткевичу.

Хачариди и Боске

…О брате своём, старшем на три года Эмиле Боске, Мигель ничего не слыхал с 39-го года, с того самого дня, как старый отец, перебросив фанерный чемодан через гнутые леера коммерческого каботажного пароходика, отправлявшегося в Мадрид, прокричал…

Что он там кричал на самом деле — Мигель не расслышал, потому что тогда в жёлтом и пыльном небе Бильбао носились «Юнкерсы-52», наполняя узкие улочки воем и грохотом, а в мутной воде портовой акватории то и дело вздымались шипящие белые столбы. И как ни старался Мигель, не мог не то, что расслышать, но даже сосредоточиться на том, что кричал ему отец. Он видел только его разодранный в крике рот, — наверное, отец клялся, что вернётся сын в уже свободную «Страну Басков». Он часто это говорил в последнее время, но Мигеля душили слёзы отчаяния и… зависти. Он не мог не завидовать брату. Тому было уже полных восемнадцать лет, и он никак не мог попасть в квоту эвакуируемых, даже если б ему, как Мигелю, приписали год лишку, — усы и щетина, обметавшие юное лицо предательской сажей, выдавали с головой. Возрастное ограничение на вывоз в Советскую Россию было четырнадцать лет… Но, что за горе — не отправиться в далёкую северную страну, если он мог остаться и сражаться плечом к плечу с отцом? Вон, за его костлявым плечом отблескивает лаком приклад настоящей винтовки…

— Но как получилось, что сын коммуниста, сражавшийся вместе с отцом против фашистов, — пожал плечами Сергей, поправляя лезвием ножа фитиль керосинки, — оказался…

— В нашей семье никогда не было коммунистов, — покачал головой лейтенант. — Скажу больше: и к коммунистам, и к анархистам отец относился с большим недоверием.

— Вот как?.. — удивился «Везунок», но удивился довольно-таки вяло.

После Финской своей эпопеи, он уже мало удивлялся как превратностям судьбы, так и переменчивости людских идеалов. «Бытие определяет сознание», — вынужденно соглашался опыт рядового Хачариди с умозрениями Маркса. Что, не видел никогда он, как тухнут «пламенные бойцы», а «заклятые враги» закладывают соратников?

— Мой отец был националистом, — вздохнул Мигель и тут же поправился: — Нет, не из тех, что были за Франко. Баскским националистом. Он видел в Народном фронте только шанс Эускади на независимость. Баски видели Гражданскую войну со своей колокольни, и колокольня эта была во всех смыслах католической… Отец, например, никогда не мог простить коммунистам избиения монахов в 36-ом, когда в Мадриде кто-то пустил слух, дескать, католические монахи раздают детям пролетариев отравленные конфеты. Этот ничем не обоснованный слух привёл к тому, что сотни монахов и священников было убито разъярёнными толпами рабочих. А красные палец о палец не ударили, чтобы остановить это безумство.

— А ты?.. — после невольной заминки всё-таки спросил Хачариди.

— А я никогда не был ни коммунистом, ни католиком, — иронически развёл руками лейтенант Красной армии Мигель Боске.

Кроме раннего детства, разумеется, когда мама следила, чтобы юный Мигель не зевал в костёле во время пения «Ave Maria». Вот пионером быть — да, довелось. Приняли, как только в июле 39-го он попал в Коминтерновский, или, как его ещё тогда называли, «испанский» детский дом под Ленинградом. Не слишком-то понимая, куда именно попал и куда приняли, — но, судя по всему, туда, куда надо: красные знамена, бой краснолаковых барабанов, фанфары празднично блистающих горнов. И сразу не просто в пионеры, а в старшие, так что можно было командовать младшей ребятне: «Izquierdo, derecho!» А в старшие, потому что ему тогда исполнилось уже полных пятнадцать.

То есть на пароход «Sontay», пришвартовавшийся в Кронштадте, он попал безо всякого на то желания. Достаточно взрослого мальчишку бомбёжки Герники пугали куда меньше, чем чужбина. Как чувствовал…

Впрочем, ему повезло. Мигель не скончался от малярии или туберкулёза в непривычном сыром климате Чукоккалы, не пропал без вести после отказа принимать советское гражданство — разочарование в советской действительности наступило довольно быстро. И не загнулся от голода и дизентерии во время эвакуации в Саратов. Их, брошенных на запасных путях, вовремя нашёл представитель КИМа. И уже весной 42-го Мигель попал в «школу Старинова».

Именно тогда при легендарном «компанейрос», начальнике Высшей оперативной школы и ветеране войны в Испании, была создана диверсионная группа, состоящая из испанцев.

На сытных харчах Генштаба, несмотря на бесконечные учения и изнурительные тренировки, жилось куда лучше. Правда, недолго. Пришло время оплатить и этот счёт, как в своё время сомнительное спасение от режима Франко под заботливым крылом режима Сталина.

Война. Тут, по идее, всё было как когда-то в немыслимо далекой теперь, родной Испании. Русские «Los compañeros» — по нашу сторону баррикад, немецкие «Los fascistas» — враги.

А насчёт брата…

— Больше я ничего не слышал об Эмиле, — откинулся лейтенант на бревенчатую стену землянки.

— А про «больше» мы расспросим у самого твоего братца, — как бы между делом заметил Сергей, искоса отслеживая реакцию Боске.

Смуглое лицо лейтенанта вытянулось, он придвинулся к дощатому столу, но продолжения ждал молча, напряжённо стиснув обветренные губы.

— «Черепанов» со станции сообщил, что тем эсэсовцам здорово досталось, — не стал слишком тянуть Хачариди. — Один из вагонов, я так понимаю, караульный, оказался слишком близко к топливному составу и выгорел вместе со всем содержимым. Царствие… — закатил было глаза Сергей к корневищам, оплетавшим брёвна наката, но передумал. — Чтоб их Барбаросса не добудился. Спасся только собственно караул, те, кто был на открытых платформах, охранял какое-то секретное оборудование, да начальство — они в это время были на станции, оформляли перегрузку.

Сергей бережно размял трофейную сигарету и потянулся к колбе керосинки. Мигель едва дождался, пока, вспыхнув на тяге, подтянется к кончику сигареты узкое пламя и закружатся серые завитки дыма.

— И что ещё знает этот ваш?.. — не выдержал он всё-таки.

— Он знает, что эсэсовцы были возвращены на переформирование в горный лагерь разведшколы «Эски-Меджит». И, как теперь знаем и мы с тобой, твой блудный братец, как его?..

— Эмиль, — глухо подсказал Мигель.

— Эмиль Боске уцелел, — удовлетворённо кивнул командир разведгруппы. — Как и вообще офицерский состав команды. Вот только в горах он или в Керчи?.. — пожал плечами Сергей.

— В Керчи? — не понял лейтенант. — Почему в Керчи?

— Потому что с новым караулом, но под прежним командованием вверенное им секретное оборудование, — Сергей, выразительно присвистнув, кивнул куда-то в сторону Старого Крыма, — проследовало по месту назначения.

— Послушайте… — помявшись с минуту и вроде как зябко поёжившись в шинели, наброшенной на плечи, будто решаясь. — Послушайте… — повторил лейтенант Боске.

— Конечно, пойдём, — усмехнулся Хачариди, вставая с лежанки, заваленной лапником. — Пойдём и посмотрим, нет ли там, в лагере, твоего братца. В конце концов надо же проверить ваши братские чувства на предмет их пользы для нашего общего дела, да?

— Ну… — неуверенно протянул Мигель.

— А вот потому что: «Ну?» — повторил звук сомнения Хачариди и вдруг навис над лейтенантом, упершись ладонями в засаленные доски. — Потому что нет в тебе, такой себе, понимаешь… — Он нетерпеливо пощёлкал пальцами, подбирая слова: — Прозорливости Авеля!

— Не понял, — честно признался Мигель.

Да и то правда, с этими апелляциями Хачариди то к «Краткому курсу ВКП(б)», то к Библии кто разберётся с непривычки?

— В общем, ни я, ни товарищ Сталин в моём лице, — с наигранной патетичностью помахал перед собой кулаком Сергей, — не уверены, что вырастили из тебя достойного продолжателя дела Павлика Морозова. Посидишь дома, — заключил он. — Тем более что с занозой в заднице ты и для нас будешь тем же самым, и в том же месте…

— Не в заднице, — только и сообразил Мигель, но достаточно, чтобы огрызнуться. — А в бедре. И не заноза!

Да уж действительно какая заноза? Порядочная доска из разорванной взрывом теплушки сшибла Мигеля с ног на полпути к спасительному люку. Не будь рядом этого злоехидного парня…

Leutnant Ройтенберг

— Что они, сквозь землю провалились, что ли? — цедил под нос себе Ройтенберг, с некоторой брезгливой опаской поглядывая на команду «добровольных помощников», Hilfswillige — Hiwi.

Вроде бы и с самым подобострастным видом, но со столь же очевидной ленцой, лишь слегка прикрытой бестолковостью «затюканного русского», «Хиви» в рыжеватой форме коллаборационистов суетились в развалинах завода. Вернее, «Woikow huette rep werkstatt» — то есть целый заводской штадт. Если не город, то пригород, слобода.

А развалины были и впрямь титанические. Такие масштабы в Германии разве что у Круппа встретишь. Шутка ли, на огромной территории не только заводские цеха — механический, котельный, модельный, — но и свой рудник, песчаные карьеры, насосные станции. И повсюду — обездвиженные скелеты огромных сооружений, точно палеонтологический музей: гигантские остовы домен, кауперы, драконовы скелеты силового хозяйства, некогда дышавшего огнём и паром. Корпуса томасовского, прокатного цехов, сами домны просто ошеломляли своими масштабами.

Впрочем, у лейтенанта «тайной полевой полиции» столь детального понимания в том, что он видит, не было. Ему просто казалось: он как муха на рёбрах, позвонках и прочих суставах исполинского богатыря, павшего на поле битвы не в прошлом буквально году, а ещё при библейском сражении с «Денницей» — до начала времён. А уж бывшие хозяева всего этого хозяйства, так и вовсе без всякого благоговения и едва сдерживая зевоту, ползали по нему, как лилипуты на экскурсии по Гулливеру. Безо всякого любопытства. И найти тут двух русских диверсантов? «Sie bringen mich nicht zum Lachen… Не смешите меня…» Да и кто сказал, что они здесь? На заводе? Конечно, от того участка берега, где русские положили патруль береговой охраны, — рукой подать, но с протянутой этой рукой надо пройти вверх по крутому откосу отсыпанного красного шлака. А это почти гора, изборождённая промоинами, как вулкан потоками лавы. И надо ещё пересечь дорогу, по которой интенсивно бегают грузовые «Блицы» и их штабные сородичи «Опели».

Да и потом — не в центральные же ворота с кованой аркой «Woikow werkstatt» они попёрлись?

Кравченко и Овчаров

И возможность посмотреть бравому лейтенанту в глаза, и поговорить откровенно появилась, когда Войткевич доставил в Туапсе разоблачённого немецкого агента Привалову. Свою ППЖ, между прочим.

А вот второго пленного, адъютанта того самого абверовского чина, который мог бы, наверняка, рассказать много интересного, не привёз. Якобы убила его в суматохе посадки в самолёт злокозненная Привалова.

И отрядного особиста Портнова, который и должен-то был сопровождать пленных в Туапсе, убило — пусть не его только, — аккурат во время той же эвакуации, когда на партизанский «аэродром» нагрянули «самооборонцы» и жандармы.

И кто может поручиться, что в планшете Портнова, привезённом Войткевичем вместе с Асей Приваловой, не пропали по пути пара-тройка бумаг, совсем по-другому высвечивающих его отношения с Абвером?

И кто может, наконец, поручиться, что диверсия против базы немецких малых подлодок, диверсия, в ходе которой погиб почти весь сводный разведотряд и вернулись только Новик (на Кавказ) и Войткевич (к партизанам), была именно такой, трагической, героической и успешной? Радиоперехваты немецких переговоров ничего такого не подтверждали. Хотя и не опровергали. Хотя, положа руку на сердце, немцы могли и не доверить такого рода переговоры эфиру.

Но всерьёз поговорить с Войткевичем в тот раз так и не удалось. Вдруг по воле полковника Овчарова запустили срочную радиоигру, избавив от целенаправленных расспросов и очных ставок с лейтенантом в очередной раз перевербованную Привалову, а сам Войткевич вдруг пропал по пути из следственного изолятора в больницу, и объявился нескоро. В расположении флотского разведотряда и в его боевом расписании.

Конечно, Трофим Иванович сразу же обратился к своему непосредственному начальнику Овчарову со всеми подозрениями и предложением немедленно арестовать лейтенанта. Но полковник сначала изобразил недоверие и непонимание по сути подозрений, предложение ареста наотрез отклонил, а потом и вовсе приказал оставить всё как есть и никому ни-ни…

«Эски-Меджит»

На разведку послали пацанов.

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале, — такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак», — Тимка походил на городского. На сынка какого-нибудь служащего, отбившегося от своих в панике эвакуации. Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита, двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, служивших чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны «Айнзатцгруппы “D”», стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки. Но никого там не обнаружил, кроме ещё двух пацанов — Володи и Гошки, ещё менее презентабельного «городского» вида: трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке. Все одинаково тощие, с голодными тенями под глазами и заострившимися лицами.

— Где остальные? — спросил один из татар, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

— Да нет никаких остальных, — повернулся он обратно. — Мы сами. Мы из Джанкоя…

— Джаныкоя, — угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

— Ага… — легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: — Батя мой на немцев работал, учётчиком-счетоводом при заготовке, — скороговоркой зачастил он. — Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому что её, бабу, наши, то есть чекисты, не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасубазар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с семнадцати лет берут, а мне почти…

— К деду Юсупу? — недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. — У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз (что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев), — Тимка внешности был неопределённой. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе среди русских обреталось.

— По деду, — подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». — По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины — княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

— Якши, — хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «Маузер», который только что глядел стволом под ноги мальчишкам. — А это кто?

Обогнув Тимку, он подошёл к Володе с Гошкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Володи, заглянул внутрь.

Драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток — табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички», — ничего подозрительного.

— Мы просто в деревню, в городе жрать нечего, — буркнул, глядя на татарина исподлобья, Вовка.

— Это соседи мои по улице, — подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. — У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной.

— По какой улице, — подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. — Они тебе соседи?

— По улице Чкалова, — без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно: даже малые городишки не обошлись бы без такой улицы.

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. То и дело в гортанной тарабарщине его проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Старший кривился, но и не возражал особо. Наконец, он остановил спорщика поднятой ладонью:

— Э-э, тыңла-рга! — и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!». Закончив, отодвинул напарника плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки). — Пойдёте огородами, по берегу Ильчика, — наставительно сказал «бородач». — В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют, и фамилии не спросят, якши?

— Якши! — с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.

— И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу — отведу в комендатуру, скажу — партизаны, аңлашыла?

Тимка кивнул ещё раз, — понял, мол! — и, подгоняя, замахал руками на приятелей:

— Валим отсюда! Бегом!

Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом», — обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман.

— И что, вам и впрямь пяти минут хватило? — иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.

— Да, ладно, скажете тоже, пяти, — несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира своего, Серёги Хачариди, панибратской манеры нахватался, наверное). И тут же, спохватившись, добавил: — Товарищ командир.

— Давай-давай, докладывай, — Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.

— Тут, перед башней Гаравул — это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, — Володя принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, — которую они приспособили под склад…

— Чего склад?

— Не знаю чего. Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… — размахнулся Володя по-рыбачьи руками. — А что в них? Разве спросишь кого?

— Если фанерных, значит, не боеприпасы, — со знанием дела заметил дед Михась — партизанский справочник 1918 года выпуска. — Боеприпас — он тяжёлый. А в фанере, скорее всего, обмундирование.

— Точно! — подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. — Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.

— Возможно, — согласился командир отряда, значительно переглянувшись с командиром разведчиков.

Похоже, что информация, полученная от «Черепанова», своего человека на железнодорожном узле, подтверждалась. Ни переформирование, ни доукомплектация той странной эсэсовской части не могли обойтись без получения новой амуниции, боеприпасов, вооружения, — то есть жирный куш для партизан намечался.

— Продолжай.

— Тут, на майдане, сразу за башней, — очертил Володя неправильный овал небольшой площади, — три палатки большущие.

— Ротные… — со знанием дела подтвердил дед Михась.

— Три палатки, — недовольно и торопливо повторил мальчишка, очевидно боясь, что дед по обыкновению перетянет на себя «одеяло» всеобщего внимания какой-нибудь из своих неисчерпаемых баек. — И ещё одна кухонная.

— Камбуз?! — затрещало пресловутое «одеяло» теперь в сторону Арсения Малахова, чрезвычайно оживившегося. — Объект номер «1»! Первостатейная цель для…

— А ещё два грузовика стоят! — совсем уж панически подскочил на горбатой лавке Володька.

— Не ори, — усадил его на место Фёдор Фёдорович и укоризненно посмотрел на Арсения. — Чего там ещё?

— Броневик и «жук», ну такой армейский, они его ещё «Фольксваген» называют, — облегчённо перевёл дух юный разведчик. — Наверное, бензина дожидаются.

— С чего ты взял? — удивился командир отряда.

— У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.

— Молодец, — одобрительно кивнул Беседин. — Очень ценная для разведчика наблюдательность.

«И это, как говорится, в струю… — забарабанил пальцами командир по засаленным доскам стола. — Значит, отправка команды по назначению уже скоро. Вот только…» Как это с ним обычно случалось в минуту сомнений, Беседин порылся в каштановой бородке с сосредоточенностью энтомолога. «Вот только, что умнее будет?.. Дождаться, пока уйдут эсэсовцы, и разгромить оставленный горный лагерь разведшколы? Тут и отчитаться будет чем во славу Родины, и связываться с элитными вояками СС не придётся?» Он невольно обернулся на свою элиту. Осунувшуюся от хронического недоедания, чёрт те во что обряженную и чёрт знает как вооруженную. Сравнение не выдерживало критики. «Воюют, конечно, — грех жаловаться, но больше по вдохновению, чем по призванию…»

Сомнения его развеял сам Володька, непроизвольно сыграв на азарте — качестве, не самом определяющем в характере Беседина, но несомненном. Вдохновленный похвалой, мальчишка мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос:

— А самое, что очень ценное, — чуть ли не прошептал он. — Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть!

— Откуда знаешь? — недоверчиво повёл бровью Фёдор Фёдорович. — Разговаривал с кем?

— Зачем? — снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: — На афише прочитал, на заборе. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…

— А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? — ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух, по семейной традиции воспитания.

— Афиша типографская была, — недовольно покосился на него Володя. — На ней актриса какая-то в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведён, а оно от руки написано. 19.30, — повернулся Володя к Яшке, — оно и в Африке 19.30. — Язык он не высунул потому только, что спохватился: «разведчик же, не дитё малое…», и потому с особой серьёзностью вдруг заявил с размеренностью конферансье, возвращая взгляд обратно к командиру: — Только нам другой сеанс нужен.

С полминуты мальчишка с лукавой своей серьёзностью испытывал терпение командира, уставившегося на него непонимающим взглядом.

— А этот сеанс тебя чем не устраивает? — наконец не выдержал Беседин: «Определённо, спасать надо парня…»

— Этот сеанс солдатский! — торжествующе хлопнул ладошкой Володя по столу, знай наших, дескать. — А в 21.30 у них «фюр официрен»!

— Эвон как… — Фёдор Фёдорович, к разочарованию Володьки, только понимающе кивнул, подтверждая кивком, в общем-то, свою предыдущую мысль: «Нахватался-таки от Хачариди. Всё с выкрутасами. С эхвектом — как Руденко говорит».

Но вслух продолжил:

— Фюр официрен, говоришь? Может, и себе посмотреть? — не то и впрямь подумал вслух Фёдор Фёдорович, не то пошутил, по-прежнему сосредоточенно роясь пальцами в куцей бородке. — Вот только с кем? Оно, с одной стороны, хорошо бы на солдатском — без солдата офицеру только стреляться хорошо. С другой, солдат ещё понагонят, а офицеров…

— Так у нас культпоход? — в свою очередь, не то спросил, не то констатировал Хачариди и как-то нехорошо оживился.

— Кіно та німці, — со вздохом подвёл итог начштаба отряда Тарас Иванович и не без укоризны посмотрел на командира, дескать, а боеспособность ты нашу учёл? Так и спросил: — А харя не треснет?

— Нет, ну в штаб мы сообщим, конечно, — поспешил заверить его Беседин. — Сегодня же. Прямо сейчас. Скажут — нет, так и перетопчемся, на наш век хватит… Если уже не хватило. А…

Какой там «нет»! Штаб сказал — «да». Сразу же. И даже не своим голосом. То есть не голосом эвакуированного крымского обкома и его штаба партизанского движения, но самим, можно сказать, «горним» гласом — Центрального штаба партизанского движения при ГКО.

И это было не только и не столько согласие, но инструкция, по прочтению которой лицо Фёдора Фёдоровича вытянулось, Руденко — помрачнело, а начальника особого отдела отряда Запольского вообще пошло злыми красными пятнами.

— Ну и как это понимать? — скомкал он в гневном кулаке мелкий блокнотный листок с расшифровкой. — Как особое доверие? Или особое недоверие?

Беседин молча развернул кулак особиста и, приподняв рычажком колбу керосиновой лампы, поднёс желтоватый клочок бумаги к пляшущему язычку пламени. Огонь стал быстро чернить зеленоватые карандашные строки: «Ответственность за проведение операции возлагается на командира диверсионной группы лейтенанта Боске. Его приказы считать приказами непосредственно Центрального штаба партизанского движения ГКО и выполнять беспрекословно…»

Войткевич и Новик

— Нет, конечно, в центральные ворота вам и соваться нечего, — покачал профессорской седой головой музейный смотритель и по совместительству немецкий староста «Колонки», доктор исторических наук Бурцев.

С полчаса назад, когда эта сухонькая всклокоченная головёнка показалась из одной из ниш склепа, Войткевич, скептически осмотрев её, затем — засаленный пиджак «учёной крысы», а также подстреленные штаны, даже опустил автомат, хоть и заметил:

— Типичная рожа предателя Родины.

— В лучшем случае — вредителя, — с тем же сомнением кивнул Новик.

Общались они уже без особой натянутости, хоть в первое время Яков и не отходил от надгробной плиты склепа, пробитой, по воровскому обычаю прошлого века, в самом верху. Всё ждал, когда к неприметной дыре в сухостое начнут подкрадываться полицаи. Но наконец успокоился, сел под плитой на корточки, сооружая самокрутку из принесённого профессором немецкого табака.

Впрочем, соседство с прожекторной установкой наверху, на раскопках, по-прежнему настораживало. Теперь казалось, что наткнуться на них можно и случайно — на тропе, что вела через раскопки к Карантинному мысу, к мощному корабельному прожектору, то и дело звучали гортанные голоса.

— Что они там шарахаются, как пижоны по эспланаде? — ворчал Войткевич, зализывая край газетного обрывка.

Неприятным соседством были и истлевшие черепа жителей античного Мирмекия, тут, внизу. Черепа, за которыми доктор исторических наук М.Ф. Бурцев тоже присматривал с позволения немецкой администрации — как музейный смотритель.

К тому времени разведчики уже выяснили, что Бурцев действительно работал на партизан. Хоть и выполнял кое-какие пропагандистские и административные поручения в OK 286 Ortskommandantur-е. Комендатуре, которой в отличие от Feldkommandantur-ы FK 676, полицейские функции не доверялись.

— Отсюда вам на тот берег не уплыть, — скрипел тем временем Михаил Федотович, с явным удовольствием наблюдая, как уминают разведчики варёную картошку. Вместе с ними Бурцев, к немалой радости разведчиков, принёс и пару банок сардин. — Во-первых, не на чем будет плыть, все плавсредства реквизированы, — продолжал профессор, с привычной методичностью загибая сухие пальцы. — Во-вторых, вся бухта и просвечивается, и простреливается насквозь. Вон, сами видели, у меня на башенной скале прожектор стоит такой, что до дна пробирает.

— Башенной? — невольно обернулся в сторону невидимой из склепа скалы капитан Новик. — Что-то не видал я там башни…

— Во II веке до нашей эры, — с лекторской обстоятельностью начал доктор исторических наук, будто услышал вопрос музейного экскурсанта, — на оконечности Карантинного мыса была выстроена круглая башня из прекрасно отёсанных каменных блоков, а под башней в скале был вырублен склеп, где в прекрасном мраморном саркофаге афинской работы покоилось тело знатного боспорянина. Скорее всего, царя. Теперь эти саркофаги, доложу я вам, — украшение античной коллекции Эрмитажа, и, если хотите знать, молодые люди…

— Очень, очень хотим знать, профессор, — прервал старичка лейтенант, который под натиском стольких исторических сведений даже перестал скрести по масляному дну банки картофелиной. — Но более того хотим знать, как вы предлагаете нам убраться с этого не слишком гостеприимного берега? — уточнил он в ответ на недовольную гримасу морщинистого личика.

— Понт Авксинский… — проворчал профессор, но, спохватившись, торопливо закивал, стряхивая на глаза седую, но на удивление густую чёлку. — Да, да, конечно. Как вам уплыть… — Он ухватил в кулак жёсткий клинышек ученой бородки. — Думаю, нам следует поступить следующим образом. Завтра с платформы заводской агломератной фабрики будет отправляться 131 Ukrainische-Bau-Bataillon, украинский строительный батальон, — поторопился перевести он, хотя нужды в этом и не было. — Что-то они там будут то ли строить, то ли ломать в районе Жуковки. Но, главное, Жуковка — это рыбачий поселок и уже пролив. Там ваши шансы будут гораздо выше, если конечно… — запнулся профессор.

— Да договаривайте уж, — хмыкнул капитан Новик.

— Платформа, с которой они будут отправляться, она, конечно, более-менее на отшибе. Но, чтобы выбраться на эти выселки, в район агломератной фабрики, надо будет пройти весь рабочий посёлок.

Профессор испытующе прищурился. Офицеры переглянулись.

— То есть пройти мимо лагеря военнопленных, немецкой больницы, офицерского клуба и комендатуры, патрулей и просто встречных-поперечных немцев.

— Да уж… — протянул капитан. — Дефиле ещё то. Есть идеи?

Будучи в курсе всяческих выселений и облав (в конечном итоге, практически упразднивших местную комендатуру за неимением населения), М.Ф. Бурцев немало народу успел упредить, чтоб уходили в каменоломни или в дальние посёлки полуострова, а некоторых так даже буквально спас от расстрела. Как, например, ту же Наташу, — наконец выяснилось имя «прекрасной пейзанки», до сих пор в разговоре не участвовавшей.

— Но, я думаю, Наташа согласится вам помочь, — озвучил его профессор.

Девушка быстро кивнула.

— Поведёте её, как подконвойную, — пояснил свою идею старый профессор, очевидно, знакомый со строевой частью. — А будет спрашивать кто, говорите, соответственно маршруту: в комендатуру, в больницу ведём, в клуб… что там будет по пути.

— Да ну, — с некоторым сомнением, в котором, впрочем, проскочила и неожиданная нотка заботы, протянул Войткевич, — разве барышня ещё не натерпелась с нами?

Наташа выразительно фыркнула.

— Натерпелась? — невесело удивился профессор. — Да это не про её терпение сказано. Что, она вам ещё не рассказывала?

История Наташи заставила разведчиков посмотреть на неё по-новому…

Die filmkunst und die deutschen

[35]

— Сколько?

— 19.30, — ответил Тарас Иванович Руденко, подсунув к самым «запорожским» усам циферблат трофейных часов и спросил, в свою очередь: — Може, все ж такі треба було, Хвэдорович, дочекатися підкріплення?

Перевода Фёдору Беседину, который, как многие выросшие в Тавриде русаки, и сам частенько вворачивал в речь украинские обороты, не требовалось.

— Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаясь, — пробормотал командир, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно.

И добавил, убеждая не то комиссара, не то самого себя:

— В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать в подмогу, а у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь.

Беседин откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого полевого бинокля:

— Чёртова погода, ни хрена не видно…

Погода действительно на ночь глядя, испоганилась окончательно. Впрочем, именно такую погоду дед Михась — своего рода партизанский оракул, — одобрил как вполне подходящую и даже удачную. Дескать, самая, что ни на есть, «партизанская» погодка. Морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская».

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно — шуршит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, снег частил сплошной завесой. И плотно застил от глаз командира майдан с обвислыми громадами палаток, угрюмые развалины крепости с дощатыми щитами и окопами полосы препятствий, лабиринты улочек между саманными дуванами.

Толку, что освещённость горной деревни стала теперь непривычно обильной и яркой. Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, бывшей резиденции управляющего Ильясова, подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!». Теперь же отчётливо виднеется над дверями в луче прожектора злобный орёл, оседлавший медальон со свастикой: «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят на столбах сквозь ледяной стеклярус мокрого снега. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, — не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости октябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймёшь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней, невесть чьей — то ли караимской, то ли готской ещё, цитадели, — совершают дозор полуразрушенных стен.

Но эти тени, явленные из тесной щели в кладке нетёсаных камней, принадлежали плоти и крови отборной разведкоманды Хачариди, помноженной на диверсионную команду Боске из Центра.

Впрочем, по выражению того же Хачариди, помноженной на «полтора». Что там тех «диверсантов», ей-богу. Лейтенант да мальчишка-связист Родриго — 1,5 солдата.

— Может, снять? — чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Хачариди, когда они пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма.

— А ты знаешь, когда его сменять должны? — также, почти беззвучно, вопросом на вопрос ответил Серёга. — Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока.

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны, бесцельно пинал носком тяжёлого «альпийского» ботинка с брезентовыми гетрами на ремешках, пустую консервную банку. Она вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг.

Собственно, это и смущало Сергея, заставляя его покусывать по обыкновению нижнюю губу.

Смущали его штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка. Немец, к бабке не ходи. Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед Рейхом вырядили бы. Перебивались «оборонцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее, — слыхал Серёга, — ротам самообороны, «Selbstverteidigung», выдавалось чуть ли не со складов утильсырья.

Но почему тогда склад обмундирования охраняют немцы сами, если врождённой честности татар они, как известно, доверяют безоговорочно? Не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?

Или это… не совсем часовой?

«Ладно. Жить пока не мешает, и ладно…»

— Показывай, где тут гулянка, — Серёга похлопал по плечу Володю, присевшего у его ног.

— Вверх, на горку, — мотнул головой Володя. — Обойти можно, чтобы не по свету, — добавил он и шмыгнул в жухлый бурьян тесного, как козья тропа, проулка.

— Айда в кино, ребята? — азартно прошептал Арсений, перехватывая под локоть трофейный автомат.

— И что будэм смотреть, товарищ водоплавающчий? — ехидно, с заметным акцентом, спросил его Давид Далиев — извечный соперник старшего матроса в мастерстве джигитовки. Ясно, что не на лихих конях, а всё как-то больше вокруг кобылок, один на цырлах, другой вприсядку…

— Это ты у фрица спросишь, как тебя… как его? — переспросил «водоплавающий» Арсений у Яшки Цапфера.

— Яйцекладущий, — привычно подсказал «учёный» Яшка, исчезая во тьме вслед за Володей.

— Вот-вот, яйца, — последовал за ним Арсений Малахов и продолжил уже в проулке: — Что смотреть он будет. Попросишь кого-нибудь из фрицев, чтобы афишку тебе перевёл.

— Хорош трепаться! — шикнул на них Хачариди.

— Это у них нервы, — возник в отсвете фонаря, словно ниоткуда, лейтенант Боске, смуглое лицо которого почти сливалось с тьмой.

Ядро разведгруппы составляли пять человек: командир Сергей Хачариди, его «оруженосец» Володя, парочка непримиримых друзей Арсен Малахов и Давид Делиев и молчаливый гигант Ваня Заикин. В сегодняшней акции к ним прикрепили белобрысого Яшу Цапфера и хронически мрачного Шурале Сабаева.

Странным образом присланный из Центра… Хотя, вернее будет определение: «свалившийся на голову» лейтенант Мигель (Миша в обиходе) Боске и его связист и адъютант (Ромка) Родриго Виеске оказались в роли прикомандированных. Хоть вроде как Миша-Мигель, по распоряжению ЦШПД, командовал операцией.

Но пока не слишком как-то командовал, то ли вполне доверяя опыту Сергея, то ли время ещё не пришло — пока он просто грыз спичку, будто соображая, взвешивая только ему известные резоны.

Она рассказывала…

Это случилось ещё в первую оккупацию. Тогда в Аджимушкайских, Старокарантинских и прочих Керченских каменоломнях оказались целые гарнизоны советских войск, оставленных для прикрытия, либо просто не успевших эвакуироваться. И на территории металлургического завода Войкова, в его многочисленных технологических подземельях и подземных коммуникациях держали оборону сводные группы и отряды 44-й армии. И держали долго…

С 26 мая по 5 августа разведывательные сводки 47-й армии Вермахта периодически сообщали об ружейно-пулемётной стрельбе и взрывах на заводе Войкова. О том же свидетельствовали позже протоколы допросов солдат 88-го саперного батальона Гуземана и Брауна, сообщивших о том, что 2-я и 1-я роты батальона в течение всего лета 1942 года вели подрывные работы на заводе с целью уничтожения «партизан».

Среди хаоса развалин, в полузасыпанных подвалах и коммуникациях, как в отсеках гибнущего корабля, продолжалась жизнь и отчаянная борьба. В начале июня 1942 года произошел бой группы советских воинов, засевших в подвале завода. Они встретили фашистов густым пулемётным огнем, так что враг вынужден был подтащить сюда минометы.

Со временем борьба стихала, и для разбора руин и завалов немцы, не решаясь сами приближаться к развалинам, из которых в любой момент могли прозвучать выстрелы, стали сгонять местное население. И тогда между группой керченских девушек и окруженцами установилась связь. Должно быть, отчасти и романтическая, судя по записи в дневнике керчанки О. Махининой от 8.11.1942 года: «Еще болею за двух девушек. Их поймали на заводе Войкова… обвинили за связь с милыми партизанами».

«С милыми партизанами» — это нечто иное, чем с «геройскими».

Мобилизованные оккупантами на разборку завалов завода девушки стали помогать советским воинам продуктами и гражданской одеждой. С этой целью они обменивались записками, подпись под ними была «Пётр Б.». Записки оставляли в особом месте среди развалин завода. Полиция выследила девчонок и захватила переписку. Очевидно, об этом факте шеф полиции Керчи доносил 4.11.1942 года: «26.10.1942 г. проводилась операция у завода Войкова, у Колонки против бандитов, но без успеха. При встрече с бандитами был смертельно ранен один шуцман. 30 и 31.10.1942 г. в Колонке было задержано 9 человек, которые состояли в письменной связи с бандой завода Войкова».

По сведениям же 287-й комендатуры, сначала были арестованы наиболее активные девушки: Дьяковская, Бабич, Колесникова, Руденко и другие.

Всех их после короткого следствия фашисты расстреляли.

Среди них должна была быть и Наталья Сомова, но местный староста был в курсе предстоящих арестов.

Староста — отнюдь не то же самое, что начальник местной полиции, набранной из предателей. Зачастую старост выбирали и сами местные жители, из числа наиболее честных и порядочных обывателей. Михаил Федотович успел хоть через третьи руки, хоть в последнюю минуту, но хоть кого-то из подлежащих аресту упредить.

…— Сидела я с подругами в этом самом византийском склепе несколько дней, боялись даже примус зажечь, чтобы сварить чего из того, что Михаил Федотович присылал, — торопливо бормотала Наташа, рассекая чуть ли не грудью высокий сухостой, всё ещё влажный от неубывающей октябрьской промозглости.

Даже непонятно было, кто кого, собственно, конвоирует — девушка со сложенными за спиной руками, хрупкость которой не скрывала мешковатая хламида, или два немца, совершенно статистических в своих штурмовках цвета фельдграу, перетянутых пояском. Они отличались друг от друга только наличием у гауптфельдфебеля двух полос на рукаве и кстати подвернувшегося «Шмайссера» — вполне под стать званию. Гефрайтер же, которых в вермахте было как собак нерезаных, тем только и выделялся, что как-то фривольно бросил «Маузер» через локоть, отмеченный зелёным треугольником. Издали можно было подумать, что он даже балагурит с пленной, как лубочный гусар с барышней в вишнёвом саду.

— Чего же тебя потом не искали?

— Дедушка мне аусвайс выправил на другое имя.

— Интересно… — лаконично вмешался в их разговор фельдфебель, он же капитан А.В. Новик.

— Что это вам так интересно, товарищ капитан? — с напряжением, вновь ожившим на востроносом личике, обернулась Наташа.

— Неужели немцы так и не поняли, что староста — ваш родной дедушка?

— Это вы не поняли, — залилась тихим смехом Наташа, мгновенно порозовев на щеках парафиновой бледности и прозрачности. — Мы все его теперь дедушкой зовём. Куда уж роднее, вторую жизнь дал!

— Понятно… — тоже отчего-то покраснел капитан, несмотря на сырой и пронзительный ветер, гнувший лиловатые заросли дрока, и торопливо сменил тему. — Так это и есть ваш, как его там? — мотнул он головой на отвал коричневых черепков, битых амфор, пифосов и прочей керамической утвари.

Кроме того, что они то и дело оступались в рытвины воронок, разведчики так же часто наталкивались и на невысокие стены полуразрушенной бурой кладки. Будто в сухостое прятался лабиринт, замысловатый, как муравейник в разрезе.

— Мирмекий, — с готовностью отозвалась девушка и, больше уже не оборачиваясь, зачастила как по писаному: — С греческого «Муравейник»…

— Народу было, что муравьев в сахарнице, — с готовностью вклинился Войткевич, отчего-то ревниво перехватив синхронную горячку на щеках Наташи и Александра. Пожалуй, даже едва удержался, чтобы не наябедничать: «Да ведь женат твой товарищ…»

— Основан древними греками, выходцами из Милета, в VI веке до нашей эры, — продолжала заученно тараторить Наталья, вышагивая по скрипучей насыпи античных глиняных черепков и костей. — После греков тут была основана римская колония, потом была хазарская деревушка, генуэзский форт…

— О господи, — картинно закатил глаза Войткевич. — Ну, прям как наш Ирод Геродотович на уроке в колонии.

— Да вы что!.. — чуть не съехала по отвалу зольника Наташа. — Тут же сам Гайдукевич копал! Тут… — она осеклась, только теперь сообразив, что на уроках истории советский разведчик почему-то скучал в колонии: «В какой? Где?»

Но, поскольку с поросшего археологического отвала они уже съехали на дорогу, мощённую нетёсаным булыжником, соображать особенно было некогда. Берег, опасный многочисленными объектами береговой обороны, закончился. Началась не менее опасная «земля обетованная».

Обетованная 5-м армейским корпусом генерала К. Альмендигера 17-й армии Вермахта.

Попался, голубчик

Яшка Цапфер сорвался с места, вопя благим матом — сам не зная чего вопя, но наверняка неприличное даже пионеру-герою. И только забежав, как было сказано командиром, за угол мечети, спохватился и дал очередь из пистолета-пулемёта по стрельчатому окну, единственному с этой стороны на стене.

И вовремя. Ставни окна, прорезанные ромбиками в решётку, как раз в этот момент распахнулись, и в проём, рывком, сунулась рыжая голова на широких плечах с погонами, обшитыми фельдфебельским галуном.

Очередь добавила дыр в резьбе ставен и в сером мундире с накладными карманами, высунувшемуся по грудь. Свесив руки, «рыжий» безжизненно повис на окне.

Невесть откуда взялся из-за спины Яшки Давид Далиев. Подскочив к окну, забросил за спину «рыжего» зелёный бочонок РПГ и шарахнулся назад, ухватив за плечо ватника и увлекая за собой Яшку в дебри вялого инжира поодаль.

— Чего ти арешь?! — успел удивлённо спросить Давид, прежде чем из окна, окончательно сорвав ставни, вырвалась огненная клякса и осветила на мгновение заросли.

— А чего я ору? — не понял, проседая в кусты, Яшка.

— Нэ знаю! Но что-то очэнь страшное арешь! — нервно хохотнул Давид, передёргивая затвор автомата. — Я дажи испугался!

Он встал во весь рост и пару раз полоснул короткой очередью по окну. Выходов из мечети было немного, и в стрельчатом проёме, хоть и украшенном кучерами дыма, уже снова мелькали фигуры злосчастных кинолюбителей, рвавшихся на свободу.

Бесшабашный юморок осетина подкрепил Цапфера и немного даже успокоил, насколько это, конечно, возможно при «данных обстоятельствах».

— Серёга сказал, ори, — поднялся и Яшка, последовав примеру Далиева, хоть в кустах, надо признаться, чувствовал себя куда как уютнее. — Я и ору. За Гитлера-а! — заблажил он снова, припомнив не совсем точно, пожалуй, инструкции Хачариди. Пули из его «ППШ» проставили пыльное многоточие над окном.

Далиев даже стрелять перестал, недоуменно уставился на опьяненного горячкой боя комсомольского вожака.

— Чего ти арешь? — снова спросил он, перекрикивая сухой стрекот автомата.

— Тьфу, блин! — запнулся Яшка Цапфер на мгновение и поправился скороговоркой: — Гитлер капут, конечно! За Сталина-а!.. — затянул он по новой.

— Полундра! — отозвалось эхом с другой стороны.

С тылу мечети был ещё один вход — «бабий», как пояснил знаток мусульманских традиций Шурале Сабаев. Этаким деревянным балкончиком с резной лесенкой со двора и совсем узкий — надо полагать, для прохождения в чадре и на ощупь. О нём либо мало кто знал, либо не сразу вспомнили. Поэтому Арсений Малахов и негласно порученный на его попечительство Мигель Боске со своим адъютантом Родриго подоспели вовремя. Как только морской пехотинец вскочил на высокое крыльцо этого входа, в узкую его нишу сунулась панически перекошенная физиономия под лакированным козырьком фуражки, не то смуглая, не то закопченная до бронзового отлива.

Мгновенно оценив по серебряным звездам в петлице унтер-офицера, Арсений схватил его за грудки, так что фуражка кувыркнулась за спину, и выдернул наружу.

— Хэнде хох! — гаркнул он в самое лицо немца, и вдруг словно запнулся с разбегу. Отпрянул, не выпуская отвороты серого кителя и снова вглядываясь в тёмную бронзу лица, показавшегося ему как-то, чем-то… — Что за..? — невольно обернулся Арсений назад.

Туда, где под узкой лесенкой, прикрывая его, целился из трофейного «шмайссера» лейтенант Боске.

Не то на «бабий вход» целился, за спину морского пехотинца, не то…

— Что за..? — только и успел повторить Малахов, как выяснилось, что «Hände», которым следовало бы сейчас быть «Hoch» — заняты. По крайней мере одна рука. Вторую немец с наполеоновской амбицией держал за пазухой кителя.

Впрочем, оттуда выглядывал белый лоскут бинта.

А вот в той, что была свободна и цела, гауптштурмфюрер СС держал «Парабеллум».

Арсений даже не расслышал выстрела, чтобы понять, с какой стороны он раздался. Так бывает, если совсем уж рядом. Только почувствовал жгучую резь в боку…

Войткевич и новик

Большей частью больничный городок лежал в руинах, даже бурьяны проросли сквозь прорехи дощатых полов в павильонах амбулатории. Так что тут они никого не встретили, благополучно миновав и обезглавленную гипсовую роженицу, и вазу фонтана со сломанным стулом на пересохшем дне.

Иное дело, когда подошли к барачному зданию клиники, обрушенному только на треть. С немецкой аккуратностью горы кирпичного боя были собраны в подобие крепостной стены, сразу за которой трещали мотоциклеты, порыкивая, отъезжали колонной санитарные фургоны. Мелькали санитары — унтера с устаревшими, пятиугольными погонами времен рейхсвера. Видать, пришла пора интендантской службе скрести по сусекам. Курила на ступенях больницы группа врачей в белых халатах поверх офицерских мундиров.

Впрочем, на подконвойную они посмотрели куда с большим интересом, чем на конвойных, но никому из немцев и в голову не пришло лезть не в свою парафию. В общем, остались разведчики незамеченными.

Но вот когда троица вышла к зданию заводской кухни-фабрики…

Отстроенная с заводским же размахом и не без ампирной претензии, она пострадала мало, судя по тому, что следов ремонта было немного. И даже напротив: подкрашенная охрой рустовка, свежая побелка придали бы ей вполне довоенный вид, если б над застеклёнными дубовыми дверями не распластался имперский орел: «Der Offiziere und der Unteroffiziere Klub». То есть «Клуб» для всех, поскольку рядовых «шутце» в вермахте к тому времени было один на троих унтеров. Вот только «официрен» шёл в зал довоенного ресторана по парадной лестнице, а «унтер» — в бывшую столовую.

Публики здесь, несмотря на утренний час, хватало. Должно быть, отпускники и выздоравливающие из госпиталя спешили спустить жалование, пока живы. Но и тут всего, что случилось — обнаглевший на ресторанных харчах часовой у застеклённых дверей, отчего-то неистребимо напоминающий швейцара, сделал им зверскую рожу и махнул дулом «Маузера», дескать: «А ну, не порть аппетит господам офицерам! Проходи стороной!» На что «фельдфебель» Александр Новик, от природы обладавший аристократичной внешностью, сделал такую высокомерно-изумлённую гримасу, что «метрдотель» сам вытянулся по команде «смирно».

Чуть погодя, — ещё не исчезли из виду, переходя трамвайные рельсы в сторону развалин «дворца ИТР», две фигуры в камуфляжных штормовках и бабье тряпьё между ними, скрывавшее изящную фигурку провинциальной музы, — на порог «Клуба офицеров унд…» вышел оберстлейтнант.

Эрих Мёльде, в чёрном, наброшенном на плечи реглане глянул в сторону конвоя и, прежде чем зарыться лицом в пригоршню, подкуривая, задумался. Даже, отведя ладонь, повернул голову в полупрофиль, точно курица, чтобы рассмотреть одним глазом: «Кого они там ведут?..» Но, увидев знаменно трепещущие полы коричневой юбки, подбитой ветром, хозяйничающим на широкой и порожней «Woikow Straße», тут же было забыл о конвое: «Не то… Должно быть, опять местный комендант обнаружил очередное “подполье” у себя под подушкой. Подполье мнимое и утомительное своей бессмысленностью и бюрократической волокитой. Вот и ведёт патруль полевой полиции…»

Эрих вдруг замер, уставившись на трепещущий огонек спички. Спичка погасла, пустив кислый виток дыма. «Так ведь нет, не полевая полиция…»

Не то чтобы полицай-комиссар знал в лицо немногих солдат своего взвода, но у него перед внутренним взором вдруг отчётливо возник шитый якорёк на рукаве над двумя полосами фельдфебеля. Родовой знак береговой артиллерии. «А почему, собственно, береговая охрана?.. — поднял голову Мёльде. — Кого бы они там не задержали у себя на берегу, они должны были тотчас сдать задержанного в “Feldpolizei”. А эти…»

Он резко, так что невольно дёрнулась щека под повязкой, обернулся. «Вон куда забрели, — он даже на секунду забыл о вновь проснувшейся боли. — А куда, собственно?..»

«Эски-Меджит». Die vergeltung

[44]

— Ваня! — крикнул Малахов через плечо Заикину и, схватившись за бок, опустился на колени у входа.

Великан Заикин довольно бесцеремонно распихал плечами Боске и его тщедушного Санчо Панса, и с кряхтением взбежал по резной лесенке, грозя обрушить хлипкие ступени. Пыль и труха взвились за его растоптанными ботами.

— Ты как? — мгновенно сообразил он ситуацию и припёр мощным локтем немецкого унтера к стене.

Локоть, пришедшийся на горло гауптштурмфюрера, наверное, показался тому ножом гильотины, но почему-то тупым. «Парабеллум» бессильно загремел на доски крылечка, сам старший унтер-офицер захрипел.

— Нормально, — простонал Арсений, опираясь одной рукой о приклад.

— Язык? — уточнил Заикин у Малахова, кивнув на немца мельком…

Но вдруг замер и обернулся на пленного снова.

— Это не..? — с тяжестью мельничного жернова прокрутилось в его мозгу осмысление.

— Да… — подтвердил Арсений.

— Nein! — замотал головой гауптштурмфюрер, разглядев в Заикине, нависшем над ним с холодной пытливостью, теперь уже самый что ни есть окончательный конец. Если не Рейха вообще, то его, гауптштурмфюрера СС Эмиля Боске, — определённо.

— Или нет, — нехотя соглашаясь, процедил сквозь зубы матрос, задирая окровавленный подол своей неизменной тельняшки, впрочем, потому и неизменной, что это было всё, что осталось у него от штатного обмундирования с января 42-го. — Неисповедимы, как говорится, пути моей бабушки.

Он с брезгливой гримасой оттянул взбугрившуюся багровую шкуру над бедром: спереди её обожгло и втянуло сзади — пощупал Арсений — наоборот, вывернуло краями. «Навылет…» — с облегчением простонал матрос и продолжил:

— Вы бы сходили, посоветовались с Серёгой. Что с ними делать, — досказал он уже вполголоса, чтоб не расслышали испанцы внизу, под лестницей. — Обоими.

Малахов зажал кровоточащее выходное отверстие скомканной полой тельняшки и опёр магазин «рейнметалла» на верхнюю ступень крыльца.

— А я тут сам, с мальцом, — перевёл дух матрос. — Управимся.

— И то дело, — тотчас же согласился Заикин. — До выяснения, значит, — добавил он. Добавил таким тоном, что стало ясно: в случае необходимости, он и «своего» испанца, разительно похожего на «немца», хотя кого тут ставить в кавычки, ещё вопрос, доставит к командиру.

И, если понадобится, таким же манером, а именно…

Иван, отпихнув в сторону парабеллум, выпавший из руки «немца», взвалил того, словно куль соломы, на плечо и, спрыгнув с крыльца, толкнул своей ношей Мигеля.

— Давай, за мной, лейтенант! Да ты дареному-то коню под хвост не заглядывай, — буркнул он, тем не менее нарочито поворачивая эсэсовца задницей к Мигелю. — С другой стороны глянешь, ох… ох, удивишься, — заикнулся недобрым смешком Заикин и канул с навьюченным «немцем» во тьму.

— Останешься с ним, перевяжешь, — подтолкнул Боске своего адъютанта к Арсению, отчего-то сразу и без лишних вопросов подчинившись не то совету, не то распоряжению матроса.

Даром, что командующий операцией…

Войткевич и Новик

Переходя безжизненные трамвайные рельсы, на которых всё ещё чернели горелым железом трамвайные вагоны и покосился кургузый маневровый паровозик, таскавший их в промежутке между оккупациями, разведчики переглянулись. Понятно стало — тут одним гримасничаньем может и не обойтись, а документов у них, после невольного заплыва по Керченской бухте, никаких.

Сколь ни были качественны бумаги, выправленные в разведотделе КВЧФ, — на соляной раствор они рассчитаны не были. А тут…

Впереди, странным образом напоминая больше дворянскую усадьбу, подвергшуюся нашествию французов в 1812 году, чем советское учреждение, громоздился, белея колоннами и чернея подпалинами на фронтонах, клуб им. Энгельса. Оживление, царившее возле «Офицерского клуба», тут сходило на нет, и этот покой был ещё более зловещим.

Миновать это заведение, конвоируя арестанта, не было никакой возможности. Не было поблизости никакого другого места, куда можно было бы вести пленную.

На осыпавшихся карнизах фронтона, в обугленных корягах акаций, иссечённых осколками, чернело нахохлившееся вороньё, время от времени повторяя распластанными крыльями зловещий контур имперского орла на белёной холстине: «Концентрационный лагерь генерального округа “Таврия”». Двухрядное заграждение колючей проволоки тянулось в глубь улицы, отмечая перспективу скелетами вышек.

Войткевич и Новик переглянулись. Дальше их незатейливая легенда на случай встречи с патрулем обрывалась немым многоточием. Куда, собственно, можно было вести арестованную дальше концлагеря, если, как говорится, сам чёрт велел?

Да и не было ничего дальше. Только порушенные заводские бараки для семейного проживания, заводская же конюшня, немногим отличной от них архитектуры, да, видимо, для контраста, двухэтажный дом для заводских инженеров — тоже этаким пирогом, с намёком на дореволюционную роскошь. И всё, пожалуй. Огромный порыжелый пустырь с серыми контурами индустриальных руин агломератной фабрики вдалеке.

— Не, ну кто б сомневался? — первым нарушил молчание «гефрайтер» Войткевич, замыкавший нехитрое их построение. — Куда хвост, туда и блохи.

«Фельдфебель» Новик обернулся и, прослеживая напряжённый взгляд Якова, повернул голову…

Туда же посмотрел и полицай-комиссар Мёльде с широких ступеней офицерского клуба. Правда, для того, чтобы разглядеть, что там привлекло внимание солдат береговой охраны (и самих по себе подозрительных), Эриху пришлось развернуться всем корпусом, придерживая сползающий с плеча реглан.

Если бы оберстлейтнант был более-менее знаком с фольклором страны, в которой собирался растить внуков на пожалованной наследственной латифундии, он бы, не задумываясь, назвал приближающийся экипаж «Савраской, везущим…»

Понурая ржавая лошадёнка с обвислым брюхом неторопко перебирала копытами по брусчатке, уложенной промеж трамвайных рельсов, таща телегу, гружённую не поэтическим хворостом, а деревянным ломом из руин. Явно отвлечённая от каких-то хозяйских забот, она недоумевала тычкам возничего, понуждающим её к несвойственной резвости.

Тот шёл рядом в грачиной шинели с белой повязкой на рукаве, всё время беспокойно оглядываясь и поглядывая на портик довоенного клуба, где в тени пузатой колоннады чернели фигуры часовых, точно бронзовые статуи, литые так давно, что окислились до прозелени.

«Впрочем, отчего же? Может быть», — нахмурился оберстлейтнант.

Хотя особой уверенности в том, что «именно так и есть», у него не было. А именно, вполне могло статься, что отряженные в конвой шутце береговой артиллерии разминулись с полицаями местной комендатуры, посланными забрать задержанную, — чаще всего им и поручались подобные мелочи оккупационного режима.

«Но почему артиллеристы забрели в такую даль, куда и Гретель с Гензель в тёмном лесу не забирались? — прищурил единственный пока глаз полицай-комиссар. — Да и особой согласованности с полицией что-то не наблюдается…»

Он отметил, как снял со сгиба локтя винтовку гефрайтер и подтянулся фельдфебель, как-то странно заступив собой арестованную. А та, напротив, — подалась вперёд, прикрыв рот краем тёплого платка — не иначе как тайком говоря что-то своим конвоирам или даже растолковывая.

«Неужто они её понимают? — все больше дивился Эрих. — Вроде как всех русских, более-менее знающих немецкий язык, давно уже взяли на учёт?»

Впрочем, более удивляло другое. Всё походило на то, что встреча с полицаем была для конвоиров не самой приятной неожиданностью. А уж неожиданностью — так и наверняка.

Мёльде завертел головой, болезненно морщась и выискивая вокруг. Но ничего и, главное, никого, кого бы можно было отрядить на выяснение обстоятельств, поблизости не было. Не станешь же посылать единственного часового в дверях клуба выяснить — что, собственно, происходит? И уж тем более какую-то дебелую штабную девицу с надменной миной Моны Лизы, курившую на ступенях.

Эрих решился уже было сам подойти. Но понял, что и быстрым шагом не успеет, а уж трусцой бежать? А вдруг ничего несуразного не происходит, вдруг и комендант, и командир батареи в курсе, что делают их подчинённые? И живо пересказанное ими недоразумение станет лишь поводом для анекдотов о паранойе полицай-комиссара?

Эрих запнулся уже на последней ступени.

Возничий тем временем со скучающим видом освободил козлы от насунувшегося деревянного лома, усадил на них женщину, разрешив задачку козла, волка и капусты, и стал заворачивать савраску недобрыми тычками в морду.

И только тут Мёльде заметил поодаль его…

«Donnerwetter!» — скрипнул зубами полицай-комиссар, заметив в перспективе «Войкофф-штрассе» нахохлившуюся фигурку в офицерской шинели с белым лацканом, с фуражкой, покрытой башлыком, абсолютно несвойственным форме одежды вермахта.

— Donnerwetter! — повторил уже вслух Мёльде.

Неприязнь эта была долгой, можно сказать, заскорузлой.

Такой башлык во всём округе, то есть в прифронтовой полосе, мог носить только один персонаж, — бывший полковник Русской императорской армии, уберегший свой лейб-гвардейский башлык ещё со времен Брусиловского прорыва.

Жарков. Штандартенфюрер СС (SS Standartenfuehrer) И. Жарков. Абвергруппа (Abwehrgruppe) штаба «Валли»…

По данным советской контрразведки, со времени оккупации Крыма, абвергруппы, приданные полевым частям, из оперативных подразделений войсковой разведки и контрразведки трансформировались в стационарные, — в так называемые резидентуры. По причине, что оккупация случилась как-то «не так, чтобы уж совсем, и не так, чтоб уж окончательно…», Крым так и не вошёл в сферу действия гражданского оккупационного режима, а оставался в ведении военных властей. Поэтому при штабе командующего войсками Вермахта на полуострове была создана своя главная резидентура — «Крым» (Krim), к каковой и принадлежал бывший царский полковник.

Мёльде и Жарков

Неприязнь эта была долгой, можно даже сказать, заскорузлой.

Шутка ли — к ничем не примечательному штандартенфюреру армейской разведки приезжал визитёр не из Ровно — главной штаб-квартиры главной резидентуы «Украина» (Abwehrstelle Ukraina), что было бы вполне естественно, а из самого Берлина. Представьте себе: визитёр, возбудивший прошлым месяцем любопытство полицай-комиссара Керчи, был из Берлина, как бы не от самого Канариса.

Такое несоответствие в масштабах фигур не могло не привлечь внимания. Об этом даже денщик штандартенфюрера, пуча глаза, шептался с поваром на кухне — откуда, собственно, и стало известно Эриху о визитёре. Эти кухонные испарения с душком концентратных пряностей передавал ему денщик.

Но на это не так уж обратил бы внимание полицай-комиссар — мало ли. С тех пор как Гитлер объявил Крым непобедимой цитаделью, тут много разного и странного народа околачивается. Но вот то, что прибывший тоже был русским?

Как полагали во флотском СМЕРШ,

Скорее всего, это был белоэмигрант и бывший офицер Русской Императорской армии Б.А. Смысловский, стоявший во главе Зондерштаба «Р», организованного в ведомстве «Абвер-Аусланд» для борьбы с советским партизанским движением, но в первую очередь для создания антисоветского партизанского движения в советском тылу. — Выделено докладчиком.

— Тоже русский?.. — неприязненно скривился тогда Мёльде, отставив чашку кофе и не донеся ко рту утренний гренок.

— Ну да… — простодушно пожал плечами его денщик, вернее, фенрих, временно и не совсем добровольно исполняющий его обязанности.

«Русский?» Это заставляло крепко почесаться в затылке, ибо известно: там, где соберутся двое русских, непременно возникает или партячейка, или контрреволюционный заговор… зачастую в одном флаконе.

Но сколько тогда ни прислушивался к кухонным и клозетным слухам на бывшей улице Кирова, сколько ни науськивал злосчастного и будущего на тот момент лейтенанта тайной полевой полиции, узнать все, что только можно, увы, выяснить ничего нельзя было. И тогда Эрих без всяких Гракховых клятв взял себе за правило присматриваться к деятельности сомнительного русского штандартенфюрера.

Но много ты присмотришься к деятельности ведомства, которое, в числе многих прочих, может позволить себе скомандовать любопытствующему: «Кругом, марш!» Таковым было странноватое положение ГФП — будучи полноценным аналогом гестапо на оккупированных территориях (и настолько полноценным, что местное население комендатуры «Geheimefeldpolizei» так, собственно, и называло), сама тайная полевая полиция (не путать с ничуть не тайной полевой жандармерией) была в оперативном подчинении и CD, и Абвера, и отделов 1С при штабах армий.

В общем, как это часто бывает при педантичной немецкой неразберихе, ведомства, осуществляя до йоты аналогичные функции, закономерно наступали друг другу, когда на пятки, а когда и на горло, и при этом таились друг от друга чуть ли не больше, чем от противника. Как тут что узнаешь? И от этого неведения подозрения Мёльде только росли. И вот теперь и наконец-то, кажется, нашли свое подтверждение. Пусть пока не более чем интуитивное. Но ведь, и в самом деле — заметил Эрих — не менее пытливо, чем он, уставился на ту же сцену, сцену встречи непонятно заблудших артиллеристов и полицая, непонятно куда собиравшегося их отвести, и русский штандартенфюрер Иван Жарков. Об этом можно было догадаться только по взглядам искоса, редким полуоборотам фибрового козырька из-под башлыка.

«А не ваша ли это игра?.. — спросил себя Мёльде и хотел было привычно поскрести изуродованную щеку, но вовремя отдёрнул руку. — Не ваша ли это игра, господин Жаркофф?»

Перелом

Действительно, должно быть, получив дополнительный «разгон» радиограммой из Центра, штаб партизанской бригады отмобилизовал на проведение операции не только отдельную группу лейтенанта Погодина, но и ещё две группы оперативного подчинения, действовавшие в диверсионном порядке. И помощь подоспела как раз вовремя.

Сочтя вылазку отряда Беседина дерзкой до наглости, но всё-таки вылазкой: «пошумят и опять уползут», немцы были неприятно удивлены, когда, прижав диверсионную группу Хачариди к мечети и уже прочищая горло для партии: «Рус, сдавайся!» — вдруг обнаружили позади себя россыпь стрелков, заполонивших майдан; стрелков неказистых с виду, но достаточно многочисленных и паливших без прежней экономии.

Только известная склонность партизан к вольной фуражировке помогла значительной части штурманн «der SS» (набираемых из лиц не арийской национальности) избежать героической гибели или позорного плена. Стоило «волне народного гнева» слегка забурлить в палаточном лагере разведшколы, как SS Waffen последовали примеру татарских союзников, испокон веку исповедующих фаталистическое: «наступать — бежать, отступать — бежать». Скрылись в лесу.

Не самое умное, что можно было сделать в оперативном партизанском районе, но за неимением выбора…

— Оставь, Тарас Иванович, — подхватил Беседин под локоть грузноватого начштаба, выдергивая его из-за борта «кюгельвагена», откуда тот небезуспешно обстреливал ворота во двор мечети. — Ты уже минут пять, как оттуда нашего Сабаева не выпускаешь.

— Так чого він там мовчки сидить? — испуганно отдёрнул руки от винтовки Руденко.

— Так у него ж акцент татарский, хрен тебя знает, поверишь или нет…

— Ну, так… — беспомощно развёл руками Тарас Иванович. — Показался бы?

— А то у него рожа русская, — хмыкнул Беседин. — Пойдём лучше к этому Ишбеку наведаемся, у которого цельная зондеркоманда СС в винном погребе пряталась. Такой себе, понимаешь, хозяин медной горы. Кто он таков, хотел бы я знать? — спросил Фёдор Фёдорович риторически.

Пашка, толкавшийся всю дорогу в бок, незамедлительно доложил:

— Бывший бухгалтер «винзавода Юлиуса». При наших — счетовод винсовхоза «Солнце свободы», а теперь вроде как ротный здешних «оборонцев», или что-то такое.

— Ты гляди? — удивился Беседин, даже остановился. — Откуда сведения?

— А я видел, как татарский патруль ему докладывался прямо у калитки, на пороге дома.

— Биографию его трудовую, я тебя спрашиваю, — оборвал его Фёдор Фёдорович, — откуда знаешь?

— Так мой батя бухгалтер был, — несколько смутился Пашка, почесавшись в вихрастой макушке. — В Госбанке работал. В Карасубазаре. Таким вот, как этот Ишбек, счета подписывал. А потом — в чайную, как говорится, «на коня», или «на ишака» по-здешнему. Традиция… — запыхавшись от беготни, которой за последние час-полтора выдалось без продыху, Пашка, согнувшись, упёрся ладонями в костистые коленки.

— Понятно… — протянул Беседин. — Вот с этого Ишака, то есть Ишбека, и начнём. Так сказать, воздаяние по заслугам. В этом свете нам даже засада их очень кстати… — добавил он, загадочно щурясь.

— Это на каком таком свете? — недоумённо нахмурился начштаба, споткнувшись о корневища сосен, еле видимые во мгле.

— Ну, понятно, что не на том, — хмыкнул Фёдор Фёдорович, мельком глянув на порозовевшее предрассветное небо. — На этом пока, в свете указаний центрального штаба, так сказать. Будем производить акт этого… как его, холеру… возмездия.

Войткевич, Новик и Наташа

— Это дядя Гриша, — прикрыв губы краем платка, отчаянно шипела Наташа, пока возничий в дрянной шинелишке, чуть ли не газетной толщины, приближался.

— Твой дядя? — с сомнением переспросил Яков, вроде беспечно держа на сгибе локтя «маузер», но с пальцем двупалой варежки, просунутым под скобу пускового крючка. — Ну и родственнички у вас, мадемуазель.

— Он мне не родственник, — горбясь так, чтобы платок конспиративно насунулся на лицо, продолжала гусыней шипеть недавняя, а может, и нынешняя (расспросить её как-то не было времени) подпольщица. — Но он и не предатель. Дядя Гриша партизан.

— Дядя Гриша партизан, — со стихотворной интонацией передал «гефрайтер» Войткевич «фельдфебелю» Новику. — Так что нечего тут вам.

Тот отреагировал похоже — всё-таки не один пуд тротила вместе израсходовали.

— Ну да, — кивнул Новик. — Дядя полицай, дедушка староста. Интересно даже, остались тут у немцев честные предатели?

Впрочем, рожа «потомственного полицая» была куда менее одухотворенная, чем у «родственника» профессора.

— Протокольная, — назвал её Войткевич, осмотрев «дядю» довольно скептически.

И впрямь, портретина была — хоть сейчас на стенд: «Их разыскивает милиция» — угрюмая, хронически насупленная и с тяжёлыми складками у рта.

В несколько секунд оценив разведчиков столь же недоверчивым взглядом и, судя по всему, придя к выводу «не нашего ума дело», полицай-партизан хладнокровно поздоровался:

— Здорові були, панове фашисти, — изобразив нечто, отдалённо напоминающее отдание воинской чести.

— Героям слава, дядьку! — хохотнул в ответ Войткевич, поощрительно похлопав по грачиному плечу возничего.

— Що до ваших героїв, не знаю, — пожал плечами тот, отвернувшись к телеге, чтобы устроить сиденье. — А наші всі вдома.

— Хороши герои, — заметил Новик. — По домам они сидят.

— А ось я вас туди й відвезу, — не оборачиваясь, буркнул «дядя Гриша». — Самі на ту хату подивитесь.

«Эски-Меджит». Die Vergeltung

— По-хорошему, Тарас Иванович, надо бы запалить эту деревушку с подветренной стороны, чтобы и пепел снесло куда подальше, — раздражённо проворчал Беседин, отводя комиссара к неровно-прямоугольной дыре, отдушине и оконцу, продолбленному в серой стене, в сплошной скальной породе, в стене настоящего винного погреба, нашедшегося во дворе бывшего счетовода-бухгалтера и пережившего, казалось, не только революцию, но и путешествие Екатерины на юг. Тут, в замысловатом лабиринте бывших погребов, кладовок и хлевов крепости не то, что зондеркоманда СС с губными гармошками, — вся свита императрицы могла бы гулять с оркестром и без всякого стеснения.

Скала, увенчанная мечетью, возвышалась над деревушкой и вообще над долиной, как иллюстративный пример средневекового феода. Каменные склоны с проседью дождевых потоков казались замковыми стенами, против которых и настоящие крепостные, внизу у подножия, выглядели не величественней козьего загона.

— Отже, такі кляті? — сурово нахмурился Руденко, обернувшись на пленных.

К наружности хрестоматийного Бульбы суровость эта — косматая бровь, сползшая на кровянистый от бессонницы глаз, и сердито собранные в «курячу гузку» губы под тяжёлыми усами, — подходила как нельзя кстати.

— Мы ж не в охотку, товарищ комиссар! — сразу заскулил, шепелявя разбитыми губами, один из пленных, мужичок не только славянской наружности, но и в советской шинели без знаков различия. — Мы ж по принуждению! — бухнулся он на колени, заметно сторонясь молчаливого татарского большинства.

— Клятые, — подтвердил Беседин. — И заметь: без всякого понуждения и понукания.

Щурясь от табачного дыма, он кивнул в окно, будто там сейчас развернулись события бесконечно далёкого теперь, казалось, 41-го.

— К примеру, тогда и ноги немца тут ещё не было, а они уже карательный отряд учредили. Досрочно, так сказать. Ударники, мать их, — зло процедил Фёдор Фёдорович. — Пришёл сюда фашист только в декабре 41-го, а 7 ноября через Эски-Меджит отступал отряд Чистякова. Уходили, поскольку в Заповедном базовая закладка их оказалась разорённой.

— Предатели поработали, — понимающе кивнул Тарас Иванович.

— Кой там черт, предатели, — пробормотал Беседин. — В 38-м ещё всё вывезли, во избежание, так сказать. Не помнишь, что ли, что тогда творилось?

Комиссар промолчал. Помнил.

Начиная с лета 1931 года, 4-м управлением Генштаба РККА в лесах приграничных округов для каждого будущего партизанского отряда были сделаны закладки с оружием, боеприпасами, минно-подрывными и воспламеняющими средствами. В землю были зарыты толовые шашки, взрыватели, бикфордовы шнуры, патроны и гранаты, не менее 50 тысяч винтовок и 150 ручных пулеметов. Однако в 1937 году тогдашний нарком обороны Климент Ворошилов объявил доктрину: врага Красная армия будет бить «малой кровью на его территории» и никак иначе.

Из этого следовало, что подготовленные партизанские кадры не нужны в принципе. Диверсионная деятельность в тылу врага представлялась неактуальной ввиду молниеносного характера будущей войны. Мысль о диверсионной деятельности на своей, следовательно — оккупированной, территории приравнивалась к пораженчеству.

«Приписные» партизанские отряды и группы расформировывались. Большинство баз с оружием, боеприпасами и продуктами были ликвидированы накануне войны.

Сам Тарас Иванович, бывший в 34-м году уполномоченным Крымского обкома по организации партизанского движения, немало удивился в 41-м году, получив «старое» мобилизационное предписание по плану «Д».

План этот в отличие от плана «М» предназначался лицам, оставляемым на оккупированной территории для организации диверсионной деятельности. Той самой деятельности, которую начштаба РККА маршал Тухачевский так недавно ещё называл «подлыми» и «не нашими» методами ведения войны.

А ещё услышал тогда товарищ Руденко из уст Первого крамольное: «Ты мне только дурацких вопросов, Тарас Иваныч, вроде “А где же наша несокрушимая?” не задавай. Вон, видел, по коридору хлопец винтовку волочил с рукой перевязанной? От своих отбился, не нашёл куда умнее прийти, как в обком. Так вот, это она и есть. Несокрушимая и легендарная. Хорошо ещё, я его перехватил, а не… — добавил Первый, покачав головой. — Так что, Тарас, план “Д” теперь, как Ильич говорил, “всерьёз и надолго…”».

Руденко очнулся от мгновенных воспоминаний. Тем временем Фёдор Фёдорович стукнул кулаком по газете, развёрнутой на столе: «Мы, татары, даём слово бороться со стадом евреев и большевиков!..»

— И того, скажу тебе, мало. Фашистам они, сволочи, предъявили уши и носы наших партизан! Преданность, понимаешь, «Гитлер-эфенди» засвидетельствовали. Делом, так сказать, оправдали. Так что, — Беседин брезгливо смахнул газету ладонью. — Панькаться нам с ними не пристало. Да у нас и своих забот полон рот.

Фёдор Фёдорович выманил той же рукой двух «православных» полицаев из толпы «правоверных» в красноармейских шинелях без погон.

— Откуда, изверги?

— Да какие ж мы изверги… — засуетился было невзрачный, сутулый мужичонка со спитой рожей, прижимая к груди гражданский картуз, спешно сорванный с головы. — Мы ж люди подневольные! Мы ж, товарищ командир…

— Твоих товарищей я, по закону военного времени, на суку вешаю, — сухо заметил Беседин.

— Я хотел сказать, господин… гражданин, — смешался мужичок.

— Мы только из лагеря, гражданин начальник, — выступил вперед детина в шинели с белёсыми отпечатками ещё петлиц, ростом вдвое выше сутулого и явно больший знаток тюремного обращения. — Нас вчера только в разведшколу определили да на довольствие поставили. Мы тут и не знаем ещё никого, ничего, — оскалил он лошадиные зубы в придурковатой ухмылке, на что, надо понимать, и рассчитывал.

В случае Беседина, впрочем, зря. Насмотрелся Фёдор Фёдорович. Народ нынче в леса повалил самый разный.

— Совсем ничего не знаете? — хмыкнул он. — Это, конечно, плохо. Но с вас и того станет, что вы на службу к врагу определились, — подчеркнул он правильное наклонение грозным тоном. — Добровольно.

Детина оглянулся на карателей позади себя, вопросительно уставился на мужичка. Тот, в свою очередь, смотрел в рот товарищу по несчастью, будто из лошадиной пасти его сейчас раздастся ржание коней всадников Апокалипсиса.

Что отчасти и случилось. Тычок промеж лопаток, которым детина поощрил мужичка, вполне мог сойти и за удар копытом.

«Да уж, чего уж тянуть… — спохватился тот. — Можно ж и не успеть?»

Мужичок, в повадках которого легко угадывался какой-то тыловой либо обозный чин, поморгал и, утерев картузом багровую пемзу носа, заговорщицки наклонился над столом. Бегающий его взгляд наконец остановился на лице Беседина. Взгляд торгаша, боящегося продешевить такой бесценный товар, как собственная жизнь.

— Ну, кой-чего мы знаем, конечно, — зашепелявил мужичок конспиративно. — Где у них, например, амуниция и харчи на дорогу припасены.

Насторожившийся было командир отряда заметно заскучал.

— А… Ну, за харчи спасибо, конечно. Хотя у меня, вон, старший матрос Малахов и без вашей песьей помощи их где хочешь может вынюхать.

Он взмахом ладони отправил несостоявшихся «шпионов» обратно, к стене, пока что внутри комендатуры. Но мужичок, поняв, что продешевил и не выторговал милости, заартачился. Даже вцепился пальцами в столешницу, когда Сабаев ухватил его за шиворот.

— Отправка у них сегодня должна была быть! — визгливо подбросил он на чашу весов в свою пользу. — И я знаю куда!

— Так и я знаю, — не без удовольствия возразил Фёдор Фёдорович. — Знаю куда и знаю когда. Только теперь-то мне какая разница, куда там они собирались? Главное, куда отправились. В Царствие Небесное, прямиком… Ну, может, кто с пересадкой в госпитале, если повезёт, конечно.

Смешки и довольное кряхтение партизанских командиров и приближённых разделила робкими ухмылками даже кучка татар из числа тех, кто не успел разбежаться по лесу и надеялся теперь только на благодушие победителей.

Надежда тем более слабая для переметнувшихся красноармейцев, да ещё и братьев-славян, которым и понятный отчасти «национальный подъём» в оправдание не зачтётся.

«Тыловик» спохватился и последние свои козыри стал сбрасывать, как когда-то майорскую свою форму.

— А ввиду отправки тут сегодня будет, — заторопился бывший майор интендантской службы так, что Беседин даже отпрянул от брызжущей его слюны. — Тут будет их главный доктор фюрер Курт.

Закончил невразумительно, не то и впрямь смешавшись от паники, не то окончательно войдя в роль «от сохи».

Командир отряда и замполит недоумённо переглянулись.

— Кто? — переспросил Фёдор Фёдорович, вздёрнув белёсые брови, опалённые у лесных костров.

— Який ще лікар? — не менее удивился комиссар Руденко, привставая со стула.

— Штурмбаннфюрер СС Вильгельм Курт, — раздалось из угла комнаты с равнодушной справочной сухостью. — Доктор философских наук.

Войткевич и Новик

Партизанская «хата» и впрямь снимала все и всякие недостойные подозрения.

Высвеченные оранжевым светом керосинки, за спиной командира отряда тускло золотились вышитые медальоны обоих Вождей на знамени, изборождённом швами неловкой штопки. То ли трофейным украшением под ним, то ли элементом декора лоснилась холёная сталь румынской сабли. На столе, сколоченном из снарядных ящиков, поблескивала медная россыпь патронов из вскрытого барабанного магазина ППШ со спущенной пружиной подачи, — видимо, только что снаряжался. Тут же, неуютно и неухоженно чернел походный «чайный прибор» — мятый алюминиевый чайник и пересохшая кружка, возле которой пара зелёных «лимонок» заменяли настоящие жёлтые лимоны. Единственным признаком штабной канцелярии была чернильница-непроливайка, несколько карандашных огрызков да гроссбух внушительной толщины. И совсем уж убого смотрелся заизвесткованный от обычной пустоты графин, в котором мутноватой воды едва было на два пальца.

Конечно, нынешние времена нельзя было сравнить с первой осадой каменоломен, проводимой немцами по всем правилам и со всей живодёрской педантичностью. Но и сейчас, когда катакомбы были оцеплены не самыми радивыми вояками-румынами, вода оставалась большой ценностью.

Осмотр каменного «кабинета» Новик закончил на лице командира отряда «Новый Сталинград» Корнея Евсеева. На лице изнурённом и почернелом, как головня, но с которого на капитана с ответным любопытством, даже пытливостью, искрили глаза человека, знающего себе цену, и недешёвую. Тогда как, то ли адъютант его, то ли денщик — Саша так до конца и не понял, — напротив, являл самое филантропическое благодушие. Сидел, привалившись спиной к остывающей буржуйке и прикрыв болезненно набрякшие веки, да так вроде и не пошевелился.

Капитан Новик выразительно посмотрел на сонного бойца в засаленном гражданском пальто и перевёл взгляд обратно, на командира, но уже вопросительно.

— Могилёв, — правильно поняв взгляд капитана, ткнул локтем командир своего подчинённого, пытаясь вывести его из морфейного блаженства. — Ну-ка, побеспокойся, братец, чтоб нас не беспокоили.

Но ни адъютантские, ни денщицкие обязанности Могилёва, очевидно, не беспокоили — должно быть, позволял статус «братца».

— Фёдоров! — едва удосужившись приоткрыть один глаз, в голос распорядился он, в свою очередь. — А ну, погони всех на хрен со штольни! — гаркнул он в сторону двери. Скорее — многослойного полога из плащ-палаток и одеял.

Этакое попрание всякого подобия воинской субординации, даже ренессанс обычаев Гражданской войны, немало развеселило Войткевича.

— Фёдоров! — крикнул он, в свою очередь, за брезент, будто вдогон распоряжению «братца». — И этого… — он гостеприимно отмахнул выдубленный сухостью полог. — Санчо Пансу по тому же адресу препроводи.

Могилёв фыркнул, но, в общем-то, без претензий снялся со своего насеста у печки, даже не оглянувшись на своего командира, проводившего его недовольным взглядом. Очевидно, в подтверждении бесцеремонного распоряжения чужака Могилёв нуждался не больше, чем в командире вообще.

— Какого Панаса? — сунулся анонимный Фёдоров в чёрную щель рыжего полога.

Лейтенант с капитаном переглянулись.

В «кабинет» командира партизанского отряда — закуток штольни, отгороженный чем-то вроде бастионной стены, сложенной из бута, они попали, немало поплутав в темени катакомб. Тогда как в самих каменоломнях оказались даже внезапно для себя, то есть буквально, — провалившись под землю.

Оставив понурую лошадёнку осмысливать бренность всего живого в руинах агломератной фабрики, где её не видно было, если только не подойти на расстояние двух шагов узким ущельем эскарпа, разведчики по непролазным буреломам бетонных конструкций вышли к железнодорожному полотну и, перейдя его, вскоре оказались в карьере. Он обнаружился также неожиданно — уже под ногами — огромным котлованом с красновато-бурыми отрогами и ответвлениями оврагов. И, несмотря на то, что выходы штолен в стенах котлована были старательно заделаны немцами бетонной заливкой ещё в первую оккупацию, дыр и щелей, неприметных в многотонных «коржах» рыжеватого известняка, оставалось ещё предостаточно. Нужно было только знать.

И «дядя Гриша» знал. Он просто канул с поверхности одной из плит куда-то в тартарары, под землю. Молча. Войткевич и Новик немного подождали, озираясь кругом; и когда разведчики наконец решились позвать загадочно исчезнувшего проводника — тот отозвался, как ни странно, откуда-то сзади.

— А що таке, хлопці, ви далі не йдете?

Голос прозвучал из дыры в слоистой каменной стене, в которую едва помещалась давно небритая физиономия полицая. С виду искренне недоумевающая, но явно не без природного хохлацкого ехидства.

— Ти як туди потрапив, мурло волохате? — невольно попытался ткнуть в неё дулом «маузера» Яков.

— Ото розвідники, — отпрянула самодовольная морда полицая. — Навіть провідника загубили. Залишайте свої кожухи біля входу на повітрі та йдемо.

— Ты что, охренел, дружище?.. — недоверчиво повёл бровью лейтенант Войткевич, знаток каменоломен по одесской приблатнённой юности. — Там же дубак, как в рыбном погребе?

Он даже поёжился в камуфлированной штормовке, озираясь вокруг, где по дну котлована сырой, с изморозью, ветер с кладбищенским завыванием гнул и ломал жухлый травостой. Где тот имелся, конечно, среди развалов битых «кладбищенских» плит. Зябко было даже подумать, что ждёт их в каменном подземелье.

— То як хочете, — снова высунулось лицо, теперь привычно угрюмое. — Але якщо вас румуни рознюхають, або навіть німці — то я попереджав.

— Понятно, — хмыкнул, распрямляясь, лейтенант Войткевич.

— Что тебе понятно? — как раз таки не слишком понял капитан.

— Дым, — кивнул в сторону чёрной дыры Яков. — Так партизан вычисляют: по запаху дыма от костров, когда в лесу. А под землей — ещё и факела с керосином. Да и запах подземелья ни с чем не перепутаешь, специфический. Будем надеяться, там найдётся шинелька какая…

Возмездие на выбор

— Это ж во сколько, — напрягся командир отряда, — он тут будет? Этот ваш фюрер философии?

— Не раньше, чем к полудню! — поспешил успокоить его красномордый, махая картузом.

— Тебе поверить… — проворчал Беседин.

— В любом случае надо… — начал было всё тот же голос в углу хаты, где-то за могучим разворотом плеч Шурале Сабаева.

— А вот чего надо или не надо, — театральным предгрозовым раскатом загремел Фёдор Фёдорович, не оборачиваясь, но явно заглушая голос пленного. — У тебя, подлая фашистская морда, никто не спрашивает.

Впрочем, перехватив мельком брошенный, но смущённый и недовольный взгляд комиссара, человека временами не пролетарски совестливого, Беседин усмехнулся и пробормотал под нос себе нечто вроде:

— Та дай отвести душу. Когда ещё придётся.

И вслух добавил «на публику»:

— А надо будет, так и у тебя спросим. И по всей строгости советских законов. За нами не заржавеет.

— Dura lex, sed lex, — с готовностью подтвердил Сергей Хачариди, пригибаясь под невысокой, на татарский манер, притолокой. И вошёл в светло выбеленный предбанник, служивший, надо понимать, чем-то вроде учётной конторы пред входом в подземелье погребов.

— Это ты кого сейчас? — обернулся, нахмурившись, Фёдор Фёдорович. — Дурой облаял?

— Это латынь, — непрошеный отозвался всё тот же голос за спиной Шурале. — «Закон суров, но таков закон».

— Вот таких образованных надо разом и к стенке ставить, — проворчал, будто ни к кому не обращаясь, партизанский «особист» Станислав Запольский, кряхтя и поднимая с пола скомканную татарскую «Азат Кырым».

— Второй где? — спросил у вошедшего командира разведчиков Фёдор Фёдорович, оставив реплику особиста без комментариев. Впрочем, особист и сам уткнулся в газету коллаборационистов, как если бы надеялся между строк петита выискать что-то ещё более крамольное, чем набранное титульным шрифтом.

— А Поллукс «немецкий» там остался, — произнёс довольно странную фразу «Везунок», кивнув за спину, в тёмный зев погреба, и так же точно не обращая внимания на желваки, ходившие по острому подбородку Запольского.

— Кастор и Поллукс, — не дожидаясь недоумённой паузы, вставил всё тот же настырный голос с мягким латинским акцентом. — Братья-близнецы. Диоскуры.

— Вы у меня, братья-шкуры, — не на шутку начал было заводиться Беседин, но вдруг встревожился: — А Арсений его не того? Не пришибёт? В порыве, так сказать, любознательности?

— А и пришибёт, — проворчал Сергей, с грохотом пристраивая под лавку верного товарища своего — чешский пулемёт «ZB-26». — Пришибёт, так невелика потеря. Ничего ценного братец его не знает.

— Что, совсем ничего? — перевёл взгляд командир на Яшку Цапфера, штатного переводчика отряда, выглянувшего из-за спины Хачариди с выражением комсомольского карьериста, опоздавшего к раздаче партийных поручений.

— Как ничего?! — с жаром возмутился Цапфер, проталкиваясь из-под локтя Сергея вперёд. — Есть! Есть и очень даже ценная информация! Скоро сюда, в Эски-Меджит, прибудет командир ихней зондеркоманды. Целый штурмбаннфюрер!

— Ну, чего он там фюрер, нам и по-русски уже доложили, — ворчливо отмахнулся командир.

— Ну, тогда больше и впрямь, — вынужденно согласился Яша, — ничего ценного.

Вся его исключительность как переводчика пропала, можно сказать, втуне. Разве что…

— А про то, что штурмбаннфюрер приедет не сам, а с пополнением? — без особой надежды, почти просительно добавил Яшка.

— С каким ещё пополнением? — встрепенулся Беседин, а Запольский даже смял, дёрнувшись, газету. — Он же вроде как за счёт разведшколы здешней должен был?

— Должен был! — мгновенно подпрягся «тыловик», неугомонный предатель всего и вся. — Должен был из разведшколы набрать пополнение. Только ему тут никто почти не понравился. Человек пять всего взял. А остальных… — «тыловик» осёкся.

— А остальных, значит, с собой должен был привезти, — закончил за него особист, в сердцах отшвырнув газету. — А ты, паскуда, значит, знал и смолчал.

— Эге ж, — нехорошо усмехнувшись, подтвердил Фёдор Фёдорович. — Промолчал, конечно. Понадеялся. А вдруг повезёт? — оборотился он, будто советуясь с комиссаром. — Отобьют фашисты…

— Да я?! — стукнул себя кулаком в грудь «тыловик».

— Тільки подивитися хотів, хто переможе, — на сей раз закончил за него Руденко.

Фёдор Фёдорович махнул рукой, очевидно, подписывая мысленный приговор.

— Что ж, раз основное мы выяснили, — подвёл он итог, надо понимать, первой части «акта возмездия». — Предлагаю теперь в узком кругу, так сказать, выяснить второй вопрос повестки…

Он сделал драматическую паузу и продолжил отчетливо и раздельно, как если бы хотел, чтобы слова его врезались в память всем присутствующим.

— Предлагаю выяснить, каким образом диверсионная группа лейтенанта Красной армии Мигеля Боске попала в засаду гауптштурмфюрера СС Эмиля Боске!

От многая знаний много печали…

Шинельки нашлись, и именно в них уселись теперь разведчики пред светлые очи отца-командира партизанского отряда Корнея Евсеева, когда он распорядился оставить их аудиенцию viz-a-viz.

А светили эти очи, «светлые», с лица почернелого, как печёная луковица, как, впрочем, и у всех партизан подземелья: от копоти факелов и острейшего дефицита воды.

…рассказывали, правда, что у военного гарнизона Аджимушкайских каменоломен времен первой оккупации, лица и почернее были — потому как воды поменьше было (не слишком щедрый подземный колодец был выкопан, вернее, выбит в скале штыками далеко не сразу). Да и для освещения пользовались в основном копотным прорезиненным кабелем — под скалу спустилось целое училище связи.

Но это так — к слову…

Командир отряда как-то выжидающе смотрел на разведчиков. Те — так же точно на него. Наконец Корней заговорил, доверительно навалившись грудью на стол:

— Ну что, орлы-соколики, когда ж наконец наше наступление? Где десант будет? А воздушный тоже выбросят? Что в штабах слышно?

Этакое изобилие и густота вопросов заставили Войткевича и Новика переглянуться в немалой степени. Нет, не удивлённо — привыкли уже по немецким тылам рожи корчить соответственно легенде. Напряжённо переглянулись.

Более искренний Войткевич даже бровью повёл, но и первый же проявил инициативу.

— Тю, товарищ командир?.. — произнёс он всеохватное по смыслу южное «тю» и также доверительно навалился грудью на стол со своей стороны. — Так где мы, фронтовая разведка, и где тот штаб?

Первобытная наивность старшего лейтенанта разведотряда при штабе КВЧФ так подкупала, что Евсеев, переведя взгляд на лицо командира того же отряда и найдя на нём не меньшее простодушие, вынужден был смириться.

— И то правда… Откуда вам… — Впрочем, через секунду он вновь оживился. — Ну, так вы же разведчики? Неужто не отметили для себя, я не знаю, например, концентрацию войск? Накопление боеприпаса и амуниции, мобилизацию плавсредств? Много, поди, набралось?..

— До хрена! — всё так же искренне, но уже по секрету привёл Войткевич самые точные данные разведки.

— Во-во!.. — почти обрадовался командир отряда. — А направления высадки? Тоже ведь можно сообразить. Где войска-то скапливаются?

— А кругом! — внёс свой вклад в дезориентацию любопытного командира теперь и Новик, щедро обводя рукой все возможные румбы и градусы.

Повертев головой туда и сюда за рукой капитана, Евсеев окончательно убедился, что сидят перед ним ребятки в лучшем случае сержантского состава — по определению тактики, ничего не смыслящие в стратегических замыслах командования.

— Ну, тогда к нашим баранам, — отпрянул командир партизан от стола. — Вернёмся, в смысле, к украинскому строительному батальону. Куда вас «наш» староста направил. Есть у меня там такой самозваный хорунжий Охрименко, то есть немцы-то его за фельдфебеля держат, а он хорунжим величать себя требует. Так вот, — самодовольно потер сухие, словно мумифицированные, ладошки Евсеев. — Он давно уже выявлял желание чуть ли не всем своим батальоном к нам в катакомбы податься, да немец гоняет их сейчас туда-сюда так, что и продохнуть некогда. Береговых укреплений они сейчас городят уйму. — Корней важно округлил и без того совиные глаза, дескать, он и то «больше вашего в курсе». — Григорий незаметно подведёт вас к заводской платформе, покажет хорунжему, тот посадит в вагон, и там в вашей форме вы запросто затеряетесь.

Заметив недоверчивые переглядывания разведчиков, Корней поспешил пояснить:

— У хохлов конечно же своя форма, но их же постоянно немецкий конвой пасёт, чтоб не разбежались, как козы, а то б они уже давно у меня были.

Новик решительно замахал головой.

— Мы же в форме береговой охраны, какой из нас, на хрен, конвой?..

— А мы вам пехотные шинельки подыщем, — нашёлся Евсеев. — У нас немецкой формы на любой вкус и цвет, так что затеряетесь, и с ними доедете до Жуковки. Там и фрицев поменьше, и море поближе; и в рыбацком поселке опять-таки затеряться среди местного населения легче. В городе-то, сами видели, его и вовсе нет.

…Всё на той же понурой лошадёнке, всё тот же угрюмый Григорий повёз их балками к железнодорожной колее. И вдруг ни с того ни с сего бросил фразу, заставившую его седоков не столько недоуменно, сколько значительно переглянуться.

— А як вам, хлопці, той Могильов, ад’ютант командирській, здався?

— Мутный какой-то, — после некоторой паузы пожал плечами капитан Новик

— А командир ваш — так вообще немецкий шпион, — без обиняков бросил старший лейтенант Войткевич.

— Що до Корнія — нічого не скажу, — пробормотал полицай и смешливо фыркнул. — У боях помічений не був, якщо не вважати за бої розстріли самих партизан. — И добавил, после намеренной паузы и по-прежнему не оборачиваясь: — А ось Могильова у гестапо я бачив…

По материалам «СМЕРШ» КЧФ и Военного трибунала НКВД Крыма:

«Противник весьма умело использовал тот фактор, что со второй половины октября, в связи с активными наступательными операциями частей Красной армии и высадкой десантов на Керченский полуостров, резко возросло стремление населения с оружием в руках оказать помощь советским регулярным частям в освобождении города <…> что и было использовано противником для широкого внедрения своей агентуры в партизанские отряды как для проведения подрывной работы непосредственно среди партизан, так и для глубокого внедрения на оставленной территории через партизанские организации.

В свою очередь, мероприятия противника не остались незамеченными для органов советской разведки и контрразведки. Так, 13 октября 1943 года начальник разведотдела ЧФ полковник Намгаладзе информировал об этом члена Военного совета ЧФ контр-адмирала Кулакова и начальника КШПД Булатова.

В результате проведенного на этот предмет расследования, отряд “Красный Сталинград” был признан “лжепартизанским”, организованным немецкими спецслужбами (через начальника полиции рабочего поселка завода им. Войкова (Колонки) Д. Годыну).

Двенадцать партизан, в том числе командира, признали виновными в измене Родине и сотрудничестве с немецкой разведкой. В 1944–1945 годах они были осуждены Военным трибуналом войск НКВД Крыма к разным мерам отбывания наказания согласно УК РСФСР. К высшей мере наказания, расстрелу, были приговорены К.И. Моисеев и партизан И. Меняйлов.

По протесту председателя Верховного суда СССР определением Военной коллегии от 21 февраля 1945 года Моисееву расстрел заменили каторжными работами сроком на 20 лет. В отношении Меняйлова приговор был приведен в исполнение 12 мая 1945 года.

Остальных партизан приговорили к различным срокам исправительно-трудовых и каторжных работ. В 1955–1956 годах все они были реабилитированы.

И только в 1965 году отряд был признан действительным».

Возмездие избирательное

Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:

— Досидимось, що й насправді сюди німці припхаються…

— Может, встретим? — также шёпотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться. — Чтоб, так сказать, достовернее было?

— А скільки їх буде?

— Тоже верно, — поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. — Ради одной декорации людей класть не годится. Отряд уводить надо… Сколько там времени? — недоверчиво покосился Фёдор Фёдорович на конторские часы с облезлой эмалью циферблата.

— Половина двенадцатого, — щёлкнув крышкой, уточнил на своём брегете Тарас Иванович.

— Ну что ж, если полагаться на немецкую пунктуальность… — задумчиво пробормотал командир отряда. — То через полчаса где-то…

— Всех этих гавриков, — зыркнув на полицаев, сбившихся у стены, повысил голос Фёдор Фёдорович, обращаясь уже к подчиненным, — в расход! На майдане, публично расстрелять. Хотя по-хорошему, — добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку, — надо бы вздёрнуть вас с одной лавки, чтобы и Аллаху неприлично было с вами дело иметь, и патронов, так сказать, экономия.

И направился к выходу. Тут же из толпы помертвевших полицаев — дюжины татар и двух русских — вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой физиономией «тыловой крысы» и, брякнувшись с разгону на колени так, что особист едва успел ухватить его за ворот шинели, принялся хватать и тыкаться губами в руку командира.

— Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас вместе с ними? — отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.

— Нет, конечно, как можно… с ними?! — процедил Фёдор Федорович, брезгливо вырывая руку из цепких пальцев. — Ты ж, поди, не по своей воле лагерную голодуху на сытный харч предателя Родины поменял? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! — бросил он через плечо Шурале Сабаеву. — Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались.

— А что этих испанцев, тоже? — переспросил Шурале, перехватывая винтовку, чтобы конвоировать пленных по обыкновению — прикладом. — Или в штаб бригады тащить?

Только теперь, когда татарин вышел наконец из сумеречного своего угла, зрителям открылась картина, доселе невидная и даже невиданная. По крайней мере даже среди соплеменников Шурале прошёлся шорох недоумённых вздохов и перешёптываний.

Со скрученными за спиной руками на низкой скамеечке нехитрой резьбы сидел знакомый «оборонцам» немецкий «старший унтер», как они по смыслу переводили непроизносимое звание гауптштурмфюрера Боске.

Только теперь испанец, подчёркнуто вежливо обращавшийся со своими немецкими подчинёнными и столь же беззастенчиво понукавший татарами, точно в отместку, — теперь он как-то мгновенно помолодел, хоть при этом и странным образом зарос густой недельной щетиной. А с вечера ещё пах одеколоном и брезгливо морщился на обмотки татарских ичиг…

Теперь же он и сам был в обмотках румынских горных ботинок, в румынском же мундире, но в традиционном русско-советском стёганом ватнике и с вислоухой ушанкой, помеченной красным околышем. Партизан партизаном. «Отчего ж они его тогда предателем кличут? Не оттого ли…» Как бы ни было пленным «не до того» сейчас, можно сказать, «на краю могилы», но даже их ряд всколыхнул новый вздох удивления. «Не оттого ли, что их два?!»

Из норы подземелья за спиной Сабаева показался ещё один партизанский великан — Заикин, подталкивая перед собой ещё одного Боске, но теперь уже вполне naturlich и привычного. Насколько привычными, конечно, можно было счесть гримасы, исказившие лицо гауптштурмфюрера, которые даже хорошей миной при плохой игре назвать нельзя было. И если партизанские богатыри Сабаев и Заикин походили друг на друга не более чем Пересвет на Челубея, то тщедушные на их фоне испанские идальго походили как две капли воды.

По этому поводу даже Фёдор Фёдорович покачал головой, словно разгадывая задачку из «Мурзилки»: «Найди десять отличий…»

— А чего они там, в штабе, такого скажут, что мы ещё тут не слышали? — пожал он наконец плечами. — Так что готовьте…

— Чего их, соборовать, что ли? — круто задумался Заикин. — Или как по-другому готовить?

— Тьфу на тебя, нехристь, — шикнул на него комиссар Руденко. — Дайте им полчаса пообщаться, что ли? Братья всё-таки.

Войткевич и Новик

Заиндевелая, а местами и запорошенная, ржавая степь проплывала по левую сторону железнодорожной колеи, а по правую всё тянулись и тянулись столь же ржавые руины гигантского металлургического завода. Гулким эхом в них отдавался железный грохот колёс. Длинной вереницей тянулись железнодорожные платформы, трофейные для пришельцев, — то есть советские. Усижены они были людьми в немецких шинелях, но смотревшихся на сгорбленных спинах и опущенных плечах с каким-то военнопленным убожеством, наверное, из-за отсутствия знаков различия — белесой белизны на местах споротых погон и нашивок. И вообще потасканности, как говорится, «третьего срока», не учтённого никакими интендантскими нормами. Для полноты отчуждения, на каждой открытой платформе индевели и нововведенные к русской зиме мешковатые штормовки вермахта, за плечами которых торчали куцые дула «Маузеров». Тогда как «сидельцы» у ног караульных истуканов были выразительно разоружены… если не считать шанцевый инструмент за «дубину народного гнева» в руках ополченцев.

Впрочем, две штормовки с размытым серым рисунком, как ни странно, принадлежали вермахту относительно — в одной помещался старший лейтенант, в другой — капитан РККА. Об этом был осведомлён сидевший подле них на обледенелых связках арматуры и в дыму кургузой походной буржуйки, помощник немецкого командира 131-го украинского строительного батальона Иван Охрименко. Осведомлён заранее. Но того, что должно было ему предпринять в должности оберфельдфебеля — не предпринимал, да и не собирался: надоело всё до невмочь, «донезмоги».

По-крестьянски степенный мужик с лицом задубелым в выражении мрачной злобы, подчеркнутой угрюмо-обвислыми фольклорными усами, он так и заявил, раздвинув усы большим и указательным пальцами:

— Мені на ваші москальскі пики дивитись — задоволення ніякого. — Иван хмуро глянул на типично «москальську» физиономию Войткевича. — Але й німецькі набридли донезмоги. Згинули б ви десь усі разом.

— Та ладно, — фыркнул в клапан куртки Войткевич. — Пересидите, как всегда, между обеими, «аби тільки не чіпали». У вас же, пока «моя хата с краю», так и плевать, к какой иконе свечку ставить.

— Ти диви, який розумний, — мрачно пробормотал Иван. — А коли таке було, щоб наші хати не чіпали?

Не найдя, что ответить на вполне справедливый упрёк, Яков промолчал. Не то, чтобы каких-то глубинных знаний истории, но даже личного опыта доставало, чтобы признать: «с хлебом-солью на эту землю никто и никогда не приходил — а вот за ними, сколько угодно».

— А потім дивуєтесь, як сокирою отримуєте, — добавил словно вдогонку этой его мысли хорунжий Охрименко через погон и демонстративно отвернулся.

— Ага, и в основном в спину, — заметил чуть ли не единственный раз за всё время их препирательства, капитан Новик: Так, что-то припомнилась недоброй памяти «мирная» служба в НКВД.

Старший фельдфебель, он же хорунжий в частном обиходе «вояків» — чтобы хоть как-то разниться от немцев: «Не оккупанты ж в конце концов на своей-то земле?» — развернулся слегка и колюче глянул на Новика снизу вверх из-под колючих густых бровей.

— Звідки ти, синку, родом?

Хорунжему и впрямь вполне могло быть и за шестьдесят, — достаточно, чтобы не обижаться на «сынка».

— Ну, из Крыма, а что? — дернул плечом Александр.

— А ти, бачу, мабуть, десь з Одещини, — не оборачиваясь в сторону Войткевича, безошибочно определил тёртый хохол, видать, по виду и по лёгкости, с которой Яков вкраплял в свою речь украинские словечки.

— Чого це «десь», дядьку? — картинно обиделся Войткевич. — С неё самой, из самой, что ни есть, Одессы.

— Один з Криму, інший з Одеси… — покачал головой Охрименко. — То що вам знати про Україну? — И, не дождавшись ответа, закончил: — А вона всяк час на роздоріжжі.

— Ага, всё не знает, кому подороже продаться, — снова не удержался Новик.

— А хіба в нас ціну хто питає? — с заскорузлой, но усталой какой-то злобой фыркнул в усы хорунжий. — Кожен приходить и бере що хоче…

На сосновом ящике с имперским орлом завозился спавший до того унтер — детина на голову выше даже командира, весьма немаленького, но с простодушно-детским розовощеким лицом, — и разговор оборвался сам собой. Хоть унтер Грицай и в курсе был, что эти два немецких «побратима по оружию» были ещё и «родственниками» с другой стороны, с той стороны фронта, но втравливать его в выяснение политических отношений Охрименко не хотел. Бог его знает, могло и плохо кончиться. Молчун Грицай хоть и также склонялся к мысли «дременуть» от фрицев, но драпануть мечтал почему-то не к партизанам, чтоб заработать себе прощение за предательство и дезертирство из Красной армии, и даже не на «рідну Україну», домой, а почему-то прямиком в «Эвропу» — а это вообще блажь непонятная: за новой жизнью на старые развалины?

Но молчун Грицай, «щирый хохол» из тех, про кого говорят: «себе на уме», обычно игнорирующий любого толка разговоры, кроме довольствия, за которое отвечал, вдруг выпрямился на ящике и озабоченно спросил:

— Ми вже заводом їдемо, батьку? — И, получив утвердительный кивок «батьки», обернулся к «конвоирам». Взгляд, который он в течение минуты переводил с одного на другого, выражал мучительное сомнение, столь несвойственное обычно бесцеремонному взгляду младенца. Наконец, получив в ответ вопросительную гримасу-улыбку более общительного Якова, он, видимо, решился. — Есть разговор, хлопцы…

Сбавив ход, состав катил по рабочей колее гулким ущельем руин, до сего времени безжизненных, но теперь…

Россыпи битого лома были местами расчищены, уцелевшие складские пакгаузы и даже цеха подлатаны, и вокруг них наблюдалось оживление: тут и там чернели грачиные фигуры часовых, то и дело случалась рабочая суета. Как правило, военнопленных, — под окриками шуцманов и при молчаливом соучастии инженерных офицеров и зондерфюреров (как вообще звали военных чиновников).

Напряжённо вглядываясь в эту картину, Грицай вдруг оживился:

— Вот-вот, хлопцы, смотрите! — едва не тыча пальцем.

На параллельных платформах разъездов, дебаркадерах складов и прямо на земле громоздились целые связки длинномерных широкополочных двутавровых балок, штабеля свай, бухты толстенных тросов, стальные швеллеры, — в огромном количестве и разве что чуть красноватые от налёта ржавчины.

— Знаете, что это такое? Знаете? — ёрзал на своём ящике гефрайтер так, что даже флегматичный Охрименко удивлённо повёл бровью. А вчерашний молчун даже соскочил со своего ящика, чтобы подобраться поближе к «конвойным». — Это мост! — заговорщицки зашипел Грицай. — Мост, который Гитлер через пролив вести хотел. Тут всё, всё что надо, даже цементу по складам напихано столько!.. — он как-то ненатурально изобразил потрясение и пришёл к выводу, который явно хотел довести до сознания на вид равнодушных «побратимов». — Хоть сейчас отливай быки в море, скручивай всё это богатство болтами-шурупами и всё! Готов такой мост, что Матерь Божья! И для автомобилей, и для поездов, да такой длины, какой и заграница никогда не видела! А ещё он как-то то ли поднимается, то ли раздвигается, чтобы корабли, значит, пропускать! — привёл последний козырь Грицай.

И так выжидающе уставился на Якова, что в конце концов, вынудил из него вежливое изумление:

— Ты дывы, яка гыдота?

Боске и Боске

— Значит, мне не показалось тогда, на железнодорожной станции… — пробормотал Эмиль, пытаясь размять дрожащими пальцами сигарету — из собственной же пачки, но предоставленную теперь русским разведчиком с милостью удовлетворения «последней просьбы».

— Как видишь… — после некоторой паузы отозвался Мигель.

Смотреть на брата ему почему-то не хотелось. Как будто это был другой человек. Менее всего похожий на кумира его детства. Того Эмиля, который лучше всех гонял, а нередко и угонял велосипеды из тени маркиз на набережной, и владельцы кафе клялись начинить его костлявую задницу свинцом, как если бы речь шла о настоящем «рэкете». Впрочем, эти обещания не страховали и не возвращали велосипедов, угнанных в портовые проулки Бильбао, где Эмиль не боялся никого, даже самого чёрта — полицмейстера де Сордеса, и дрался так, что никогда не мог выговорить: «Я безутешно раскаиваюсь, сеньор Сордес», — за недостачей передних зубов. Но зато даже босяки с третьего дока не смели предложить ему купить медузу, которую успешно торговали всякому другому мальчишке, который по неосторожности оказывался в их владениях.

Тот Эмиль был каменной стеной и охранной грамотой, позволявшей безнаказанно выиграть в шары целых десять песет у безработных портовых докеров и уйти с выигрышем, с целыми руками, сколько бы их не обещали вырвать и вкрутить в другое место. Уйти, торжествующе звякая мелочью в кармане. Но теперь…

Этот человек в расхристанном полевом мундире гауптштурмфюрера, с затравленно бегающим взглядом и всклокоченными как смоляная пакля волосами, не попадающий дрожащим двуперстием с сигаретой в прыгающие губы…

Нет, это был не Эмиль. Не тот Эмиль, что оставался в порту Бильбао в 39-м: невозмутимый как бронзовое изваяние посреди всеобщей паники, не обращающий ни малейшего внимания на рокот «Юнкерсов» и вой бомб. Эмиль, прикрывающий спину отца от брызг разрывов, кипящих в акватории, словно от осколков…

Мигель так и спросил:

— Где мой брат, Эмиль?

Тот дрогнул так, что смял окурок в пальцах, но понял вопрос сразу. И не стал тратить времени на позу, совершенно неуместную, с его точки зрения.

— Твой брат? — повторил он. — Бесстрашный Эмиль Боске, гроза портовых проулков? — Лицо Эмиля исказила кривая гримаса, довольно слабо напоминавшая скептическую ухмылку.

Он послюнявил обожженные пальцы, а затем зло и невнятно процедил:

— Твой брат умер в руинах «Центуриона». Там, где оборонительная линия примыкает к складам «жирного дельфина» Росе, помнишь это место?

Мигель кивнул.

— …Как только наваррские рекете направили на нас винтовки, — продолжил Эмиль. — Нет, вру, наверное, я умер несколькими минутами позже… — блуждающий взгляд его наконец остановился на лице брата, и в сливово-чёрных глазах Мигель увидел бездну равнодушной тоски. Совершенной пустоты. Когда исчерпано даже отчаяние. Как, наверное, было и тогда, когда…

— Вперёд националистов вела немецкая штурмовая группа под командованием так называемого советника — доктора Курта. Его все звали доктором, и этот «советник», — хмыкнул Эмиль, — не выпускал из рук автомат. Он отлично ориентировался в подземельях «Центуриона», наверное, у него были карты этого предателя, майора Гойкоэчеа. Но там, где укрепления переходили в руины Бильбао, от них не было толку. Сам знаешь, на наших окраинах и курица не найдёт свой курятник. Курт потребовал, чтобы мы с отцом провели их дальше, — кажется, он рассчитывал самостоятельно добраться до правительства Агирре. Очень самонадеянный тип. Я бы даже сказал…

— Что отец? — перебил его Мигель.

Конечно, что за человек этот вездесущий доктор Курт и что о нём мог бы рассказать его адъютант, — это было Мигелю интересно, более чем интересно. Но сейчас перед глазами стоял отец. Простой рыбак, невзрачный и обыкновенный, как рыбья шелуха на его жилистых руках — и простой солдат. Такой, каким и должен быть настоящий солдат. Верный и непреклонный воин…

Чем закончится эта глава в рассказе брата, Мигель знал наперёд.

Он прикрыл глаза ладонью — не мог больше видеть этой бесстыдной пустоты в глазах Эмиля. Нет, не то, что бы он искал в них раскаяние или ожидал увидеть последние минуты отца, вновь оживлённые и пережитые их свидетелем. Но и такого убийственного равнодушия увидеть не ожидал… и видеть не мог.

— Отец? — как-то не сразу даже очнулся Эмиль, поглощенный то ли своим, то ли вовсе собой. Наконец-то застывшее выражение его лица оживила болезненная судорога, но в ней не было ничего, кроме отвращения. Отвращения к смерти вообще. — Его убили почти сразу. Доктор Курт спросил только отца через переводчика, знает ли он, как пройти в обход наших позиций к зданию страховой компании, и даже не стал дожидаться перевода. Сразу понял, что отец посылает его ко всем чертям. А может… — Лицо Эмиля передёрнула следующая гримаса, но теперь странно-злорадная, этакая помесь самоуничижения и ничтожной же гордыни. — Или сразу понял, что с меня толку будет больше, — криво усмехнулся Эмиль. — А я… ты не понимаешь, — покачал он головой, зарыв пальцы в смоляных висках, но уже с отчётливой проседью. — Я согласился, — с некоторым даже вызовом вздёрнул подбородком старший брат.

И после паузы продолжил, истерически повышая тон:

— И согласился не потому, что знал уже, что наше правительство переехало в Сантадер ещё три дня тому. А потому, что просто хотел жить! Просто хотел есть — мы к тому времени уже съели всех крыс в подземелье «Центуриона», я хотел есть, я хотел спать — за три дня я спал всего пару часов и при этом постоянно слышал, как взрываются над головой бомбы и трещит бетон!

— Странно, что он тебе поверил, — снова перебил брата Мигель. Негромко, будто вторя какой-то своей мысли.

Эмиль очнулся и только теперь заметил, что брат слышит его истерическую исповедь, но вряд ли слушает.

— О ком ты? — спросил он раздражённо.

— Об этом докторе Курте, — наконец-то поднял на него взгляд Мигель. — Я так понял, что ты перед ним настолько выслужился, что он забрал тебя с собой в Германию?

— Он не рвался, — хмыкнул Эмиль. — Я упросил его. Проведя наваррцев в тыл наших позиций, я заслужил так много кровников, как будто все, кто полёг у «толстого дельфина», погибли по моей вине, — закончил Эмиль, едва не скрипя зубами.

— Ты их и на меня натравил, между прочим, — равнодушно, будто и впрямь «между прочим», заметил брат, напомнив традиции кровной мести.

У басков они были едва ли гуманнее сицилийских.

— Теперь уже всё равно… — слабым утешением прозвучало в устах Эмиля.

Но всё-таки — не он виноват в том, что их сейчас расстреляют. О чём Эмиль и поспешил напомнить брату:

— Но и тебе с твоими новыми друзьями, как я погляжу, тоже не особо повезло? Если я правильно понял, то они собираются расстрелять нас обоих. Тебя за то, что привёл их в мою ловушку? — нервно хохотнул Эмиль. — Откуда такая бредовая идея? Нет, я, конечно, готов заверить их, что это не так, что я до сегодняшнего дня понятия не имел, где ты и что с тобой? — он посмотрел на брата, впрочем, без особых надежд. — Откуда такое недоверие, брат? Разве ты не заслужил…

— Я иностранец, — неприязненно поморщился Мигель, — и родился в буржуазной стране. От этого родимого пятна не отмыться никакой кровью, ни своей, ни врагов. И вообще… — Мигель насторожился, будто прислушиваясь к шорохам за стеной подземелья. — Это русские. Что им взбредёт в голову, они и сами не знают… пока не взбредёт.

— Ну, додуматься до того, что за много лет до войны мы готовили ловушку для их партизан? — покачал головой Эмиль. — И для этого ты стал лейтенантом Красной армии, а я гауптштурмфюрером СС? Нет, это слишком даже для НКВД.

— Но додумались же, — как-то странно усмехнулся Мигель, пристально глядя в глаза брата. — И тебе советую держаться этой версии. Разве что с поправкой во времени. А то «до войны» — это и впрямь перебор. Скажем, дня три назад я пришёл к тебе из лесу…

— Что ты несёшь? — ошеломлённо пробормотал Эмиль, пытаясь сообразить: «к чему бы это усугублять их и без того плачевное положение?»

Но брат не давал опомниться, продолжал с гипнотической настойчивостью:

— Глядишь, эта версия нам обоим сослужит ещё хорошую службу.

— Вряд ли успеет… — недоверчиво вставил Эмиль, но больше механически — соломинка потянула кверху, на поверхность.

Войткевич и Новик

Только лишь из жёлтого моря сухостоя начала вырастать массивная рама канатной дороги, устроенной немцами летом 43-го для снабжения Кубанского плацдарма, оберфельдфебель Охрименко коротко махнул головой в сторону близлежащих холмов, которыми обозначалось уже побережье пролива.

— До побачення.

— И вам не хворать…

Разведчики исчезли с платформы раньше, чем обер-фельдфебель расслышал фразу, брошенную Войткевичем, и тут же канули в куропачьих тайниках степи.

Чтобы попасть на их «причал надежды», в Жуковку, оставалось только перевалить через холмы, подпиравшие угрюмо-серое октябрьское небо. Попутно с разведчиками туда же полого поднималась разъезженная в пыль грунтовка, сразу привлекшая их внимание.

Капитан с лейтенантом переглянулись. Одна за другой, оставляя желтоватый шлейф, на холмы взбирались грузовики с тентами, — вездесущие «Blitz», набитые солдатнёй, как бочка селёдками. Направлялись они явно в Жуковку, ибо, если верить картам, изученным накануне операции, — более некуда.

— И это оттуда мы уйдём с непринуждённой лёгкостью? — вопросительно вскинул бровь Войткевич. — Не знаю, как вы, Саша, а я сомневаюсь всё больше и больше.

— Не могу не разделить ваших сомнений, — в задумчивости Новик даже подыграл Якову, что наедине с товарищем делал не так редко.

Повод для сомнений они увидели сразу, как только поднялись на ветреный гребень холма, а услышали и того ранее. Вой миномётных снарядов и глухие хлопки разрывов, методически-настырный перестук пулемётов, заполошная винтовочная пальба и треск автоматов…

Жуковка лежала перед ними как на ладони, петляя к морю пыльными улочками и переулками, стекая коровьей топью околицы, теснясь оползневой свалкой черепичных крыш с просветами двориков, где можно было разглядеть серые штабеля дров, такие же серые стога сена и… серые фигурки шуцманов.

— Вон, по ту сторону майдана, — толкнул Саша Войткевича локтем в бок.

Характерно-ржавые отечественные шинельки мелькали по ту сторону открытого пространства, отмеченного охряной побелкой учреждений вроде сельсовета-почты-продмага и традиционно бескрайними, позеленевшими от застоя, лужами. Туда и ползла, только что перевалив гребень холма, вереница из трёх трехтонок, надо полагать, — с подкреплением. Видимо, сил местной береговой охраны было недостаточно. Но, скорее всего, фашисты перестраховались — уж больно жидкой была ответная стрельба с той стороны поселка, где можно было время от времени разглядеть наших бойцов.

— Ну, если это десант, то я разочарован до не могу, — проворчал старший лейтенант.

— Это не десант, это только разведка боем, — определил Новик очевидное.

— Мне, конечно, трудно пересчитать мощь наших войск… — начал было Яков.

— Но им сейчас придется хреново, — закончил за него капитан Новик, провожая взглядом фургоны на склоне холма.

— Жаль, нет бинокля, разглядеть в море крейсер «Иосиф Сталин», осуществляющий артиллеристскую поддержку, — посетовал Войткевич, пробираясь в сухостое чуть ли не на четвереньках

— Крейсер, — проворчал Саша, на секунду выглянув поверх ржавых соцветий. — Да я и катеров не вижу, которые их десантировали.

— Они придут не раньше первой звезды, — резонно заметил Яков. — Как стемнеет. И выбросили десант, скорее всего, ночью, из чего следует, что ребята тут уже целый день повторяют подвиг трехсот спартанцев.

— И им ещё упираться… — капитан глянул на небо, сплошь затянутое серой пеленой туч. — Долго ещё.

— Не, уже недолго, — кивнул Войткевич в сторону дороги, с которой доносилось утробное урчание приближающихся трехтонок.

Разведчики переглянулись.

— А что я сделаю? — словно отвечая внутреннему голосу, возразил Яков. — У меня тут всего-навсего основное стрелковое оружие Вермахта, магазинная винтовка системы «Маузер» образца 1889 года, да упаковка из-под галет, сожранных партизанами. Вот, если б хоть пару гранат…

— А мы их сейчас попросим, — прервал его нервное многословие капитан Новик, передёргивая затвор «MP-40».

— Я извиняюсь спросить, у кого? — оглянулся кругом Яков.

— А у них же и попросим, — озабоченно обирая с локтей и колен клочья сена, проворчал Новик. — Делай как я. И говори то же самое… А лучше — не говори вообще.

— Was? — высунулся в закругленное окошко кабины офицер, когда чуть ли не из-под бампера «Blitz» выросли фигуры двух шуцманов запыхавшегося вида. — В чём дело? — повторил немецкий лейтенант, невольно потянувшись к расстёгнутой кобуре «парабеллума». Впрочем, рука его остановилась сразу же, как один из солдат заговорил — уверенно и без тени акцента.

— Герр лейтнант, — козырнул Новик. — Командир послал предупредить вас, что дорога простреливается русскими. У них полевое орудие. Наше или с собой притащили, кто его знает?

— Вот как?.. — клацнув замком дверцы, молодой белобрысый лейтенант выбрался на широкую подножку. — Что ж теперь, дальше пешком?

— Совсем не обязательно, герр лейтнант, — замахал головой Саша и, обернувшись в сторону поселка, ткнул ладонью на левую околицу Жуковки, где, как они с Войткевичем видели сверху, расплескалась зеленоватая, с виду непролазная топь. Солончаковая грязь, некогда образцово взбитая коровьим стадом.

Возможно, там было по копыто корове и никакого препятствия для машин солончак не составит, а возможно — по самый радиатор грузовика. В любом случае… «Надо же что-то говорить…» — рассудил капитан Новик.

«На бога надейся, а сам принимай меры…» — прикинул, в свою очередь, старший лейтенант Войткевич. И как только последний из грузовиков с тентом, колтыхаясь, перевалил подобие кювета, размытое дождём в овражек, Яков подбежал к заднему борту.

— Боеприпасов не везете, коллеги?

На «коллег» его навела интеллигентная физиономия в круглых очках под перекошенной каской.

— А что? — польщенно улыбаясь и раскачиваясь вместе с тентом, хлопающим парусиной, спросила физиономия.

— Мне бы гранат хоть парочку, — вскочил Войткевич на лесенку, подвешенную к дощатому борту. — Совсем ничего не осталось, всё на кур извёл. Хотел суп контуженный, а получился фарш осколочный…

Кузов недружно хохотнул, где-то защелкали замки оружейных ящиков, и Якову щедро отгрузили с полдюжины гранат… на свою голову.

— Благослови вас Господи! — уже соскочив на выгоревшую траву, перекрестил свободной рукой грузовик лейтенант Войткевич.

На что, в свою очередь, капитан Новик озабоченно пробормотал:

— Твою мать…

С одной стороны, лейтенант с полуслова понял замысел командира — попросить боеприпасы у будущих жертв. С другой, посылая колонну в обход, Александр рассчитывал опередить её по прямой. И вот там, на околице деревни, откуда-нибудь из-за сарая или свалки дров, бросать гранаты. Ан нет! Две гранаты, одна за другой, кувыркаясь, влетели в тёмную глубь тента.

Две секунды спустя пустая оправка от круглых очков полетела в жухлую траву, тут же взявшуюся прожорливым пламенем…

Оперотдел № 400/43

Разведсводка.

Разведка противника в Жуковке [60]В оригинале в Ново-Ивановке, что не меняет сути.
в ночь на 20/21.10.43 г.

Допрос захваченных там 20 пленных показывает следующее:

20.10.43 г. в 17.00 из Анапы вышло два быстроходных катера. На одном из них было 25 красноармейцев 2-й роты 3-го штрафного батальона. На втором, меньшем, катере было 12 чел. 11-ой разведроты. На обоих катерах старшими были лейтенанты. Общее руководство осуществлял старший лейтенант. Солдаты были вооружены пулемётами и автоматами. Боевая задача им была поставлена во время перехода на море.

Задача десанта: разведка берега и позиций, захват пленных, уничтожение артпозиций. В случае выполнения задачи всем штрафникам обещали снять судимость. Оба скоростных катера имели на буксире ещё по одной моторной лодке. Около 20 часов 30 минут катера стали в 500 м от берега. Под прикрытием огня зенитных пулеметов подошли к берегу на 100 м, и оттуда солдаты должны были идти по воде. Впереди шли штрафники, чтобы снять мины. С берега по ним открыли огонь два наших пулемета. Противнику удалось создать плацдарм шириной 600 м и глубиной до 300 м. На прилегающих возвышенностях находилась наша артиллерия, но огонь двух батарей был все же неэффективен. Во время огневого боя между охраной побережья и высадившейся командой, который длился почти всю ночь, большая часть штрафников использовала темноту для того, чтобы укрыться. Катера ждали солдат почти до утра, а потом, пользуясь темнотой, отошли.

До 23.10.43 г. было захвачено 14 штрафников и шесть разведчиков. Один солдат упорно сопротивлялся и был убит. Получается, что 2/3 десантников не возвратились к своим.

Пленные утверждают, что на Керченском полуострове ожидается высадка морского и воздушного десантов. В Анапе очень много войск. Северо-западнее города расположена 8-я гвардейская стрелковая бригада, а также, возможно, и 20-я горно-стрелковая дивизия, 93-я стрелковая бригада находится в том же районе…

Командир 5 АК генерал пехоты Альмендингер.

Войткевич и Новик

Ближе к морю густо сеяла ледяная морось, от которой, быстро набрав сырости, тяжелела шинель, деревенело замерзшее лицо, и колючие мурашки разбегались за шиворотом. В двадцати шагах уже мало что было видно за серой пеленой водяной пыли.

За углом одного из рыбачьих домишек в старинных дождевых разводах они обнаружили немецкого солдата — судя по галунной обшивке погона, унтер-фельдфебеля, засевшего за старой перевернутой гичкой. Давно не смоленной, побуревшей и с ребрами шпангоутов, виднеющихся в прорехах бортов. Унтер с выражением крайней сосредоточенности на рябом лице целился куда-то из самозарядной винтовки Вальтера G41(W) с оптическим прицелом. Яков присоседился подле, выставив поверх киля свой незатейливый «Маузер» образца 1898 года.

— Ганса не видел? — не оборачиваясь, спросил ротный снайпер, видимо, краем глаза заметив «свой» характерный силуэт каски, но догадавшись по штормовке с серым размытым рисунком, что это не Ганс, ушедший за боеприпасом.

— Нет, — уверенно заявил Войткевич, передёргивая затвор. — Не встречал.

Хотя вполне возможно, что востребованного Ганса они с Новиком таки видели. Прежде чем добраться сюда, где, судя по всему, начинался плацдарм, занятый русским десантом, Новик, пользуясь суматохой и грохотом перестрелки, вспыхнувшей с особой силой, расстрелял в упор расчёт «MG 42». Да и Войткевич «промахнулся» прямо в спину взводного обер-ефрейтора.

Но потом зеленоватую лужу посреди майдана пробороздили два уцелевших «Blitz» с подкреплением и стало ясно, что так отчаянно рисковать больше не стоит — наверняка весть о том, что где-то тут промышляют злодейством русские диверсанты в немецкой форме, разнесётся с телеграфной скоростью. Поэтому ещё двоих шуцманов, буквально подвернувшихся под руку, Войткевич оприходовал вполне в духе и традициях уголовной Одессы — ткнув исподтишка штык-ножом в печень.

Был ли среди них Ганс? Спросить как-то не приходило в голову. Поэтому Яков честно сознался:

— Я твоего Ганса вообще не знаю.

Только теперь унтер-фельдфебель повернул голову в его сторону.

— Подкрепление полевой полиции, — пояснил Яков в ответ на вопросительный взгляд.

— А-а… — протянул немец, из чего стало ясно, что до него ещё не дошли тревожные вести. А раз так, Новик, снявшийся со страховочной позиции, решил уточнить:

— И давно они так? — бесшумно оказался он по другую сторону снайпера.

Унтер-фельдфебель невольно шарахнулся и даже сплюнул, когда увидел ещё одного соратника.

— Gutten Morgen.

— Какое, к чёрту, доброе, — проворчал унтер, успокоившись. — С ночи их выковырять не можем. Засели, как заноза в заднице. Хотя я не понимаю, — рябой немец недоуменно пожал плечами. — Они же гарантированные покойники, отчего не сдаются?

— Так русские же, — исчерпывающе пояснил Новик, потроша полупустые магазины «MP», собранные по дороге и начиняя патронами магазин своего.

— Это да, — нехотя согласился рябой, возвращаясь к окуляру цейссовского прицела. — И всё равно, никак не привыкну к этой их манере, — забубнил он в ложе винтовки. — Русские командиры расходуют солдат без счёта, посылают их на верную смерть, а они ещё и упрямятся, чтобы их непременно убили.

Яков хмыкнул, оставив замечание фельдфебеля без комментариев, спросил только:

— Где они тут?

— Да вот, — мотнул головой на ближайшие дома с характерными односкатными крышами унтер. — Отбили метров двести от берега и пляж от одной батареи до другой, — он указал на пологие холмы, справа и слева замыкавшие широкую балку Жуковки. — И хоть танками их выдавливай.

— Понятно, — отметил про себя насчёт батарей капитан Новик. — А ты их откуда тут выкуриваешь? — всмотрелся он туда, куда целил из снайперской винтовки рябой.

— Я не выкуриваю, — деловито проворчал тот, слегка поводя дулом «Вальтера». — Я, наоборот, слежу, чтоб они не забрались, куда не надо.

— А куда не надо? — насторожился Войткевич, вынимая из кожаных ножен штык с широким лезвием.

— А вот, видите дом на небольшой возвышенности?.. — воронёный ствол дёрнулся вправо. — Если русские в него заберутся, начальство точно пропалит всем нам штаны на заднице.

— Ну, хоть какая-то польза от разведки боем, — задумчиво пробормотал старший лейтенант, ковыряя острием штык-ножа грязь под ногтем.

— В смысле? — не понял унтер-фельдфебель, недоуменно уставившись на него из тени под обрезом каски. — Какая ещё польза? Кому?

— Родине, конечно, — не отвлекаясь от маникюрных операций, пояснил Войткевич. — Матери… Муттерлянду, если хочешь.

Затейник Хачариди

Как и предчувствовал Беседин, Серёга без «военной хитрости» не обошёлся.

Три грузовика с косыми медальонами «Opel Blitz» на высоких решётках радиаторов выстроились в ожидании бензиновой кормежки возле склада. Замыкал небольшую колонну полугусеничный броневик связи Sd Kfz 250/3.

Командирский же «кюбельваген» дотлевал подле мечети, коптя прозрачное небо.

— Брысь отсюда! — прикрикнул Серёга на дружка своего, минёра Кирилла, который сунулся уже под переднее крыло головного «Опеля» с явным намерением отправить грузовик на их свалочный «тот свет».

Кирилл Степнов высунул стриженую голову и недоумённо уставился на Сергея:

— Чего это? Батя приказал…

— Понятно, что приказал, — проворчал Хачариди, подходя ближе. — Но минируешь ты, Кирюха, без всякой фантазии, как учебную рельсу на пути от сортира до прачечной.

— Чего?

— Не чавкай. «Чего-чего». Что, думаешь, когда фриц обнаружит своих перебитыми, склад разграбленным, а машины целыми, то на радостях станет по селу кататься? С девками и губными гармошками?

— Ну-у… — неуверенно почесал в загривке Степнов.

— Вот и они репу чесать начнут: «А где это Кирюха нам тут насрал, да кепкой прикрыл? Известно где…» — Сергей вынул из-за пазухи складной нож и раскрыл его, щёлкнув пружиной. — У него ж ни ума, ни фантазии.

— Слышь, ты, фантазер шибко умный, — буркнул, начиная сердиться, Степнов.

— Я ж не в упрек, Кирюха, тебе лично, — миролюбиво сказал Хачариди и, присев у подножки штампованной железной кабины, запустил руку под задний угол дверцы. — Я ж понимаю, учили вас так. Только вот фрица, понимаешь ты, — он поморщился, обрезая на ощупь бечёвку, — …тоже учили. Хотя, чему тут, на хрен, учиться?

Он вытащил немецкую «Stielhandgranate» с длинной ручкой и обрезанный шнурок.

— Ты что? Специально им своё, родное подсунул? — небрежно бросил он гранату Кириллу. Тот дёрнулся было вспять, но в последнее мгновение, у земли уже, поймал зелёный цилиндр двумя руками и беззвучно выругался. — Не бог весть каким Кулибиным надо быть, — продолжил менторски разглагольствовать «Везунок», — …чтобы растяжку на дверце поставить.

— Так я… — запротестовал было Степнов.

— Ага, — кивнул Серёга. — Спрятал под пол, а не под сиденье, и шнур к замку протянул под обшивкой, а не прямо к ручке. Нова-аторство… — насмешливо протянул он и, мгновенно посерьёзнев, деловито спросил: — Я у тебя штык от трехлинейки видел?

— Ну? — скинул с плеча ремень винтовки Степнов. — Я им каналы под бикфордов шнур бью…

— Понятно, что не в атаку ходишь, — фыркнул Серёга. — Давай, снимай.

Войткевич и Новик

Снайпер остался лежать на позиции, перегнувшись через киль дряхлой шлюпки, когда разведчики, петляя и пригибаясь, двинулись в сторону дома, который он им указал, не подозревая ничего дурного.

Домишко ничем не отличался бы от прочих, если б не стоял на небольшом пригорке, чуть возвышаясь над красновато-бурыми черепичными крышами. Что там было такого, что следовало бы охранять, как изнутри, так и снаружи? — расспрашивать у покойного ныне унтера было бы опасной бестактностью. Поэтому, пользуясь тем, что в их сторону глядело одно-единственное подслеповатое окошко, разведчики подобрались под него чуть ли не ползком и прильнули к стене с сырой побелкой, посеревшей от старческих дождевых разводов. Капитан Новик молча передал старшему лейтенанту Войткевичу, оказавшемуся впереди него, «Шмайссер» и забрал взамен громоздкую винтовку. Тот кивнул и двинулся за угол дома.

— Да тут колхозный драмкружок какой-то, — шепнул Яков, высунувшись обратно из-за ржавой трубы водостока через пару секунд. — Одни декорации.

Саша с недоумением поморщился и, потеснив Войткевича, сам заглянул за угол.

Стена дома, обращённая к морю, таковой и не была вовсе. То есть собственно стена, разваленная на рыхлые камни известняка, была рассыпана в палисаде, а вместо неё на ветру туго хлопала натянутая от угла до угла холстина с безыскусно намалёванными окнами. И впрямь, ни дать ни взять, — декорация какой-нибудь глубинно-народной самодеятельности.

«Что там?» — Новик попытался отыскать какую-нибудь прореху, но холст был плотно прибит по краям досками. Похоже, если окна были фальшивыми, то в качестве дверей, без всякой фальши, пользовали именно дверь, деревянное крыльцо которой с незатейливо-резными перилами выглядывало с другой стороны.

Яков пожал плечами и произнес философски:

— Измерить кошку можно, только подвесив её за хвост.

В порядке иллюстрации афоризма на ступенях крыльца показалась и кошка цвета какао с молоком, либо раскормленная не по военной поре, либо не по сезону напичканная котятами. Кружа на месте и завывая, она то и дело бросалась на хозяйскую дверь, царапая её когтями. Впрочем, сразу же успокоилась, как только дверь, к которой разведчики уже подобрались вдоль бутафорской стены, чуть приоткрылась и жилистая рука с закатанным рукавом мундира выставила на доски фаянсовую тарелку с какой-то бурдой, пахнущей рыбой.

— Эй, геноссе, — схватил за костлявое запястье Яков. — Ганса не видали?.. — повторил он недавний вопрос унтера-снайпера. И, дёрнув руку благодетеля на себя, тут же ударил ногой по рассохшимся филёнкам.

В проём отскочившей на визгливых петлях двери Войткевич нырнул уже с оглушительным автоматным треском. И вернулся раньше, чем вслед за ним поспел Новик.

— Что там? — спросил капитан, заглядывая за плечо Якова в сумрак комнаты.

— Вещь, — коротко констатировал старший лейтенант. — И если развернуть туда, куда надо, то шикарная вещь.

Инструктаж перед расстрелом

— А куда моего гишпанца? — очнулся Арсений, оторвав взгляд от ящиков с клеймами царского ещё «Казённого винного склада».

Малахов так — на старинный манер, — называл пленного эсэсовца. А сам тем временем умильно рассматривал двуглавых орлов на винных этикетках.

Испанец в мундире гауптштурмфюрера снова забелькотал испуганно по-немецки: «Ich nichts weiß! Ich schwöre!» и засучил ногами.

Шурале Сабаев, деловито распутывая веревки, которыми за локти был привязан к стулу пленный, даже слегка пришлёпнул его широкой ладонью, отчего «гишпанец» звучно клацнул зубами.

— Кино досматривать, — буркнул Шурале.

— В Наркомзем, что ли? — уточнил Малахов.

— Угу…

— Слушай, шайтан, — подумав секунду, позвал матрос.

— Шурале, — угрюмо поправил Сабаев.

— Один шайтан, — миролюбиво согласился Арсений и булькнул из фляжки в стакан на два пальца спирта.

Ему получасом тому промывала рану отрядная санитарка, да как всегда, когда рядом оказывался Малахов, отжалела малость: «На случай загноения костного, или другого какого мозга».

— Оставь его мне, — попросил Малахов и пододвинул стакан на край ящика.

Сабаев покосился поочередно на стакан и на небо и, убедившись, что от горнего взгляда он сравнительно надёжно прикрыт перекрытием подвала, толщей скалы, а потом, как ни странно, ещё и самой мечетью, покорно вздохнул и взял стакан, хоть и заметил неприязненно:

— Сам прикончить хочешь?

— Ну-у… — протянул Арсений с такой улыбкой, что даже пленный, увидев её, сник и перестал суетиться. — «Их бин капут!», — а, Шурале…

— Зверь ты, Арсен, — вздохнул Сабаев и, поднеся стакан к губам, коротко выдохнул.

— Ну-у? — теперь вопросительно повторил Малахов, ревниво проследив за стаканом.

Шурале глотнул и зажмурил и без того узкие щёлки глаз. Почти тотчас же горним гласом возмездия прозвучал из-за двери гулкий окрик:

— Ты что там делаешь, Сабаев?

Татарский батыр поперхнулся, но глоток драгоценной влаги во рту удержал-таки. И даже отправил, куда следует, судя по судорожному движению кадыка.

— Тащи немецкого братца, — снова послышался из-за дощатой двери бас Заикина. — А нашего я уже веду.

— Не могу, Арсен, — утёр Сабаев набежавшую слезу костяшкой пальца и тем же пальцем поясняюще ткнул в сторону двери. — Сам слышишь. Приказ.

— Ну, ты гад, — процедил старший матрос Малахов, заглядывая в пустой, вернее сказать, пропавший втуне, стакан.

— Шайтан, — миролюбиво поправил Шурале.

Ход следствия казался неудовлетворительным и начальнику особого отдела партизанского отряда Станиславу Запольскому. Прежде всего, неудовлетворительным, с его точки зрения, было то, что к следствию как таковому, его, прямо сказать, не подпустили. И это с его-то опытом по допросной части? Да, у него, бывшего участкового на стратегической важности железнодорожном узле «10-й перегон», любая спекулянтка куриными яйцами, пойманная на перроне, готова была сознаться в намерении пустить под откос правительственный состав! Бывало, только растолкуешь ей разницу между II и III Интернационалами, коротко так, за часок-другой…

А тут ерунда какая-то. Минут пять анкетных вопросов по установлению личности — и его, старшину милиции Запольского, вежливо, но настойчиво, комиссар Руденко вытолкал под локоть за дверь, малоубедительно ссылаясь на распоряжение центрального штаба. А кто его слышал, тот «голос Москвы»? Тот же лейтенант Боске, который обвиняется теперь в предательстве? Пусть и в присутствии комиссара и командира отряда происходил обмен радиограммами, но всё-таки непорядок…

И командный состав отряда, в его, Запольского, отсутствии был неполным. И где, а, главное, кем было сказано, что ему, начальнику особого отдела С. Запольскому, отказано в компетентности, чтобы не сказать… (а это даже сказать нельзя, звучит как провокация!). Отказано в доверии?!

С этими словами он и оказался в «предбаннике» винного погреба, где и застрял. И на двор не выйдешь, — репутация не пускает: начнут болтать партизаны промеж себя, де, особист наш, не такой уж и особый оказался, вон, как до дела дошло — выперли. И обратно не попросишься — вроде как поперек указания Москвы выходит.

Так что засиделся Станислав в светло выбеленном «предбаннике» до полудня.

С возмущением провёл взглядом командира разведгруппы Хачариди, исчезнувшего за дверью погреба с ехидной ухмылкой, явно по его адресу.

Спустя минут десять сделал вид, что не заметил, как туда же, едва не снеся «косой саженью» косяки двери, протиснулся и рядовой партизан Заикин.

«Похоже, что Москва доверяет всем, кроме него, Запольского. Наверное, из-за польской фамилии».

И поэтому совсем уж расстроился, когда вслед за Иваном в подвал спустился и Шурале Сабаев. Самой компрометирующей национальности! А ведь он, старшина Запольский, и в мирное-то время яиц принципиально не брал!

Войткевич и Новик

…Несмотря на то, что всю дорогу, пока усталый красноармеец с перевязанной головой вёл их под дулом «ППС-а» в штаб, Яков добродушно поругивался по-русски, шли разведчики с поднятыми руками. Как, собственно, и пришли к своим — подняв над головами «шмайссеры» с отстёгнутыми магазинами. Но полагать, что это «дезертиры из подавляющего численностью и вооружением противника или же перебежчики к крохотной кучке десантников на самом краю земли»?! Это было так нелепо, что провокацию долго подозревал и лейтенант Ярцев, последний из офицеров, командовавших десантом.

— Ты смотри, даже Абвер подключили, — злобно щурясь, сделал он вывод на первый случай. — Как по-русски чешут-то. Где в плен сдались, суки?..

Только когда капитан Новик уверенно перечислил несколько фамилий из штата разведотдела, вплоть до кладовщика интендантской части, сокровенного старшины NN, которого мало кто знал, ввиду его причастности к хранению спирта, лейтенант Ярцев наконец сказал ординарцу:

— Верни им автоматы. — Сказал, болезненно морщась и лелея простреленную ногу в багровой повязке выше колена. — Каждый штык на счету. Так, значит, это вы на дороге грузовик с фашистами подорвали?

— Было дело, — кивнул Новик, вставляя пенал магазина в «MP-40».

— А мы тут гадали, — лейтенант снова поморщился, укладывая раненую ногу на короб пулемётной ленты. — У нас-то были два противотанковых ружья, которыми можно было бы достать до дороги, так их фрицы уже разнесли в щепу. Уничтожили вместе с расчётами. — Он обречённо махнул рукой.

И добавил негромко, так, чтобы не быть услышанным своими бойцами, засевшими у окон хаты, где размещался полевой штаб десанта. Хаты, очевидно, поповской. Страдальческие лики Троицы и толпы святых в красном углу, золочёные лампады, звякающие на цепочках от взрывов, дубовый дискос, паникадило на самодельном амвоне — всё наводило на мысль, что жил тут священнослужитель.

— Хотя с противотанковыми ружьями, да хоть и с самими танками до вечера нам не продержаться, — сделал лейтенант неутешительный вывод и плеснул из фляги в чайные чашки, позаимствованные в хозяйском буфете. — А раньше катера не придут. Так что будем здоровы… сколько ещё получится.

Занюхав спирт рукавом штурмовки, Войткевич возразил:

— Ну, ты погоди похоронный оркестр заказывать. — Он поискал за рифлёными стёклами что-либо съестное, но ничего, кроме связки лука на резном боку буфета, не нашёл. — До темноты не так уж и далеко, а на полчаса-час… — Яков повесил на грудь ожерелье из золотистых луковиц, связанных сухими хвостиками. — Мы фрицев угомоним.

— Чем?.. — скривился Ярцев, то ли с досады, то ли от боли в ноге. — Чем ты их угомонишь? У меня патроны на исходе, гранат и десятка на всех не будет. Паникадилом их распугивать, что ли? Так эти черти по молению в тартарары не ухнут.

— Ну, чтоб в пекло провалились, этого не обещаю, — Яков хрупнул луковицей, нисколько не морщась. — А вот креститься, пожалуй, заставлю…

За холстиной с намалёванными окнами поблескивала в сумраке спарка зенитных пулемётов крупного калибра. 20-миллиметровые «Эрликоны».

Сев в откидное кожаное креслице, Яков уверенно закрутил ручкой горизонтального хода, разворачивая артиллерийскую платформу, пока сдвоенные стволы с воронками компенсаторов не упёрлись в пёструю циновку на противоположной стене.

Первая же очередь в три выстрела разнесла стену, сложенную в полкамня. И, как только рассеялась белая известковая пыль, открылась панорама поселка. Той его части, где сравнительно безбоязненно перемещались серые фигурки в глубоких касках с закрылками и долгополых шинелях.

— А теперь наш оркестр исполнит вам танго… — заворчал Войткевич, накручивая ручку высоты и опуская дула пулемётов ниже уровня черепичных крыш. — «Прощай навек» называется. Танцуют все! А вас, Саша, — мельком обернулся он на Новика, засевшего за остатком стены и разложившего подле гранаты и запасные магазины «шмайссера», — я попрошу присмотреть, чтоб нас не отвлекали.

Пули крупного калибра, которые впору было назвать снарядами мелкого, рвали в труху стога сена, разносили в щепу штакетники, прошивали насквозь потемневшие доски сараев и даже саманные — глина с соломой — стены. И всюду доставали серые фигурки, валили их в непролазную грязь проулков, ломая пополам так, что только отлетали клочья шинелей со струями крови, или же сбрасывая с крыш вместе красной чешуёй черепиц.

«Не разобравшись с захваченными “Эрликонами”, выкурить русский десант стало делом немыслимым», — минут через пять понял командир мобильного караула береговой охраны.

«Так вот, оказывается, где эти чертовы пулемёты, что выкосили половину десанта ещё при подходе к берегу, на мелководье, а потом исчезли, как и не было!» — покачал головой лейтенант 2-й роты 3-го штрафного батальона.

Кравченко и Овчаров

Ещё раз сунулся Трофим Кравченко к начальнику контрразведки спустя две недели, сразу после того, как бравые лейтенанты Новик и Войткевич изловили главного абверовского агента в штабе флота.

Молодцы, конечно. Вот только во время операции убили они водителя-сообщника кавторанга Задоева, а также всех троих диверсантов из «Тамары», оборвав тем самым ниточку к этой немецко-грузинской абвергруппе, действующей у нас в тылу и до сего времени окончательно не ликвидированной.

И допустили гибель П.Г. Бреннера, наверняка ценного и с таким трудом найденного специалиста, — шутка ли, главного инженера опытного участка минно-торпедного завода! — которого использовали как «живца» для поимки Задоева. Не с их ли подачи?

А за несколько дней до этой неоднозначной операции пришло сообщение из оккупированного Крыма, что якобы убитый Войткевичем оберштурмбаннфюрер К.-Й. Бреннер жив и замечен в контакте с «Марине Айнзацкоммандо».

Подозрения перерастали в нечто большее, но полковник Овчаров на все резоны ответил примерно так:

— Сейчас он отправляется в Крым, на зачистку. А если вернется — тогда и поговорим.

Спорить с начальством Трофим Кравченко не собирался.

Благодаря этому — отчасти, конечно, — пережил он все чистки и потрясения непростой истории ЧК — ОГПУ — НКВД и сейчас занимает не последнюю должность в «СМЕРШ».

Мёльде и Жарков

Сквозь щели прикрытых ставен едва сочился бледный дневной свет, распадаясь веерами белесых перьев-лучей, лоснясь бликами на тёмных дубовых рамах и громоздких шкафах экспозиции. В гулкой полутьме слышны были только его собственные шаги по скрипучему паркету, да с мертвящей размеренностью стучал механизм напольных часов в резной башенке. Из-за стекол, воплощением тайны бренности бытия, следили за Эрихом пустые глазницы черепов, безобразно вытянутых обручами по киммерийскому обычаю…

Заметив в сумраке доисторического зала сутуловатую фигуру офицера с заложенными за спину руками, в рыжеватом неуставном кашне, полицай-комиссар уже нисколько не удивился. То, что странное это знакомство он сам же и спровоцировал настырным своим любопытством к персоне визави — было вполне очевидно. Так что удивляться не приходилось.

У огромного ящика морёного дуба, со стеклянной крышкой, — своеобразного саркофага — стоял штандартенфюрер Жарков, заглядывая в утробу ящика, словно в колодец.

— Вообразите только, как ему должно быть досадно, — не поднимая седой головы, риторически вопросил Жарков. — Столько лет публичности — и при этом никто не знает, кто он таков. Чего ради жил, чего хотел, а чего не хотел вовсе? Совершенное инкогнито у всех на виду. Чем-то напоминает нашу судьбу, судьбу разведчика, не правда ли?

— Надеюсь, не с тем же печальным итогом, — заглянул полицай-комиссар в дубовый ящик с другой стороны.

Под стеклом виднелись серые, едва не в труху истлевшие, кости и череп древнего покойника, ритуально согбенного.

— Да уж, не хотелось бы… — согласился Жарков, подняв на оберстлейтнанта Мёльде взгляд не по годам живых глаз неопределенного цвета. Сейчас, при скудном освещении музейного зала, они отсвечивали кошачьей прозеленью.

— А впрочем, — Жарков постучал костяшками пальцев по стеклу саркофага. — Разве не может быть, чтобы этот экспонат подобно библейскому Иову умер, пресыщенный годами, благоденствием и всяческим благословением?

— Будем надеяться, — прохладно отозвался полицай-комиссар и, опершись о край ящика кулаками, слегка подался вперед. — Но вы ж не затем позвали меня, чтобы обсудить варианты его ветхозаветной агиографии?

— Нет, конечно.

На лице штандартенфюрера, сохранившем, несмотря на обилие морщин, благородный рисунок старого аристократического портрета — этакий осколок дворянства, забытый на чердаке столетия, — нервно заиграли губы, пряча не то снисходительную, не то скептическую усмешку.

— Я хотел бы, чтоб мы с вами пришли к взаимопониманию, — благожелательно и мягко — так, что полицай-комиссар тут же насторожился, выискивая подвох в его словах, — начал штандартенфюрер.

— Поэтому сразу же развею ваши подозрения, — уловив его настроение, скупо улыбнулся Жарков. — Но, как вы понимаете, в рамках служебной компетенции.

— Прошу, — согласно кивнул Мёльде.

— Я заметил, что вас изрядно смутило то, что наша резидентура прикрыла русских, вернее, советских диверсантов?

— Естественно, — нахмурился полицай-комиссар, — смутило. Но как вы заметили? Не помню, чтобы я предпринимал по этому поводу какие-либо меры.

— Однако, выясняя, кто и куда подевал советских разведчиков, вы так истерзали начальника вспомогательной полиции, этого Иуду Николая Гдыню! — насмешливо покачал головой бывший русский полковник.

— Иуду? — не удержался, чтобы не хмыкнуть немец: «Сам-то кто? Идеологический борец, что ли?»

Впрочем, тут же спросил, чтобы не акцентировать двусмысленность:

— И кто же? Куда? Подевал русских?

Жарков поджал губы, рисунок лица его стал жестче.

— По агентурной цепочке Абвера мы переправили их к партизанам, — продолжил он, как ни в чём не бывало. — Если хотите в лицах, то «цепочка» — это местный староста профессор Бурцев. Он, впрочем, сотрудничает с нами постольку, поскольку…

— Поскольку?.. — переспросил полицай-комиссар, знавший профессора как чуть ли не официального оппонента новой власти.

— Поскольку его семья в лагере, — ровным тоном пояснил штандартенфюрер. — Бурцев, используя вслепую подпольщицу Сомову, за которой мы следим уже несколько месяцев, свёл разведчиков с неким Григорием — партизаном и полицаем, который, по моему мнению, умудряется служить и тем, и другим. Тот, по указанию вашего Гдыни, препроводил диверсантов в партизанский отряд.

Штандартенфюрер сделал паузу, должно быть, дожидаясь эффекта, но полицай-комиссар тоже оказался не прост.

— В тот самый отряд, где в руководстве находятся ваши люди? — как бы между прочим, уточнил он.

— Однако над конспирацией следует ещё поработать, — после некоторого замешательства криво усмехнулся Жарков, оттягивая концы верблюжьего, песочного цвета, башлыка, намотанные вокруг шеи. Но всё же подтвердил: — В тот самый.

— Могу я узнать, зачем вам понадобилось отпускать русских к партизанам? — спросил Мёльде. — Всё-таки, как бы вы ни контролировали руководство отряда, основная его масса остается преданной советской власти?

— Да нет их уже и у партизан, — отмахнулся Жарков. — Следующим звеном был наш осведомитель среди украинских коллаборационистов. Унтер из числа командования 131-го строительного батальона. Пользуясь дезертирскими настроениями в батальоне и готовностью лишний раз услужить советским властям, удалось благополучно переправить советских разведчиков на ту часть побережья, откуда у них был бы реальный шанс вернуться к своим. Надеюсь, так и произошло, — заключил штандартенфюрер, и многозначительно замолчал, словно ожидая, когда Эрих сделает нужные выводы.

И тот сделал.

— Эти разведчики, которых вы отпустили, чтоб не сказать, конвоировали назад к русским, — они что, носители дезинформации? — спросил он после минутной паузы, потраченной, казалось, на то, чтобы пересчитать желтоватые черепа на полке музейной витрины.

— До известной степени… — удовлетворённо кивнул штандартенфюрер Жарков.

Achtung, miguel?!

— Нет, господин штурмбаннфюрер! Заминировать автоколонну они не успели, — торопливо семенил подле начальника «не совсем и не только» адъютант с детской физиономией классического двоечника. Такого, клинического, то есть наверняка отличника гитлерюгенда. — Но вот склад с полученным позавчера обмундированием и электрооборудованием разграбили. Варвары, — посчитал нужным добавить Герман Гернгросс.

И в ответ на вопросительный взгляд доктора Курта, пояснил свою мысль:

— Что они в нём понимают?

— Боюсь, что побольше вашего, — отмахнулся Вильгельм.

— Эти лесные звери? — усомнился адъютант.

— Вы себе не представляете, кого можно найти в русском лесу! — Доктор Курт поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки. — Сколько ранено? Есть ли убитые?

— Убито и ранено двадцать шесть человек, господин штурмбаннфюрер, — отрапортовал адъютант. — Ещё шестерых пока не обнаружили. Нашли ещё гауптштурмфюрера Боске. Вашего прежнего адъютанта, насколько я понимаю.

— Уже слава Богу, — буркнул Вильгельм.

— Да? — как-то странно повёл бровью Герман. — В таком случае, могу вас порадовать ещё больше. Мы нашли его в двух экземплярах.

Вильгельм даже запнулся, уставившись на Гернгросса непонимающим, по-рыбьи холодным взглядом: «Контуженный, что ли?» — и, ошеломлённый сообщением, замер, так и не стянув до конца перчатки.

— Что вы такое городите, Герман? — пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. — Это у вас такое извращенное воображение? Или вы попросту издеваетесь? Тогда прошу учесть — ваша близость к полицай-фюреру Зитцу ничуть мне не помешает…

Похоже, что доктор Курт решил окончательно: «окопные» муфточки на погоны пригодятся Герману Гернгроссу, какой бы он там ни был соглядатай от Зитца или даже куратор от Абвера, в самом скором будущем.

— Как можно, я и не думал! — нет, похоже, испуг этого придурка был совершенно искренним.

— И где этот? Раздвоившийся? — завертелся доктор Курт, взглядом выискивая своего прежнего адъютанта: «Чёрт с ним, даже если их теперь два идиота, то это всё равно лучше одного этого, но полного». — Что с ним сделали эти изверги? Как они его, — штурмбаннфюрер даже поморщился, воображая себе эту беспримерно кровожадную сцену. — Распилили, что ли?

— Нет-нет, — с прежней искренностью округлил младенческие глаза Герман Гернгросс. — Просто мы нашли ещё одного, в точности такого же Боске, только в партизанском, так сказать, обмундировании.

Курт несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:

— Так, может, это мой э?.. — штурмбаннфюрер даже замотал головой, будто выгоняя из неё муху приближающейся паранойи. — Э… Прежний? Просто успел переодеться? У отступающих это обычное дело.

— Нет! — в свою очередь, замотал головой Герман. — Это действительно другой Боске. Так сказать, советского образца. Даже имя другое, Мигель, не Эмиль.

— А-а… — протянул доктор Курт, кажется, начиная догадываться. — Перебежчик, что ли?

— Ну, — словно дразнясь, протянул, как подхватил, адъютант. — Если перебежчик, то, прямо скажем, не слишком удачливый.

— То есть? — уже настороженно, по-настоящему побаиваясь, чего там ещё выдаст этот его странный куратор, переспросил штурмбанфюрер.

— Видите ли, мы нашли их обоих у расстрельной стенки, как на полке ярмарочного тира, по-моему, — Герман запнулся, очевидно, подбирая ещё более мудреный образ.

— Да не тяните вы, ради бога! — уже всерьёз вскипел Вильгельм. — Как кошку дерёте, честное слово. Чего они на неё выперлись, на полку вашу?

— А, ну с этим просто, — как-то даже облегчённо перевёл дух Герман. — Их там, у стены, расстреливали. Но, кажется, добить, в отличие от двух предыдущих, не успели.

— Кажется? И что за «предыдущие»? Куда — идущие?

— По крайней мере испанцы оба живы, хотя не совсем целы. И русский лейтенант Мигель Боске, и гауптштурмфюрер Эмиль Боске. А тех двоих русских, добровольцев наших, расстреляли совершенно.

Бог весть, в какой степени и насколько отчасти — доктор Курт и сам ещё не мог себе объяснить этого, — но его отпустило. Он успокоился и принял эту новую реальность с двумя Боске: что-то такое он слышал от «своего» о брате, вывезенном в СССР.

«Значит-таки, перебежчик. Видимо, русских смутила перспектива братского воссоединения, и они решили шлёпнуть обоих, от греха подальше. Живодёры, ничего человеческого». Сам-то доктор Курт без музыки Вагнера и к массовым расстрелам приступить не мог. Не хватало тевтонского духа. А так, включишь «Марш валькирий» и, глядишь, пошло-поехало. Переходишь от затылка к затылку с «Парабеллумом» и как будто даже не видишь их, вшивых.

— Ведите меня к ним, обоим, — распорядился штурмбаннфюрер и запнулся, окончательно возвращаясь в мир практических действий: — И, кстати, об автоколонне. Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. И срочно. Не будем искушать судьбу. Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит. Времени на всё двадцать минут — и убираемся отсюда.

…Вращая гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту бронетранспортёра, Карл Литце и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства. А по утопленному в грязи телефонному кабелю искры пробежали до головного «Опеля», всякий раз попутно заглядывая в бензобаки, где кроме испарений находилось ещё и по брикету тола.

— Eine, — кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе, нашедшемся на полу в кабине. — Zwei…

«Drei» — застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.

Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно — второй, третий…

— Wir gehen weg, Partisanen! — первым завопил штурмбаннфюрер Курт и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «Парабеллум».

Вильгельм разрядил обойму куда следует: в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса.

И вторую разрядил бы, если бы адъютант не докричался шефу на ухо:

— Кажется, это местные полицаи! Татары. Возвращаются!

— Где? — обернулся доктор Курт.

Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.

— С чего ты взял? — недовольно переспросил штурмбаннфюрер.

Вместо ответа Герман Гернгросс гаркнул вопросительно:

— Хайль Гитлер?!

— Зиг Хайль-Хайль! Зиг-Зиг… — неуверенно отозвались клочья редкого речного тумана…

Новик и Войткевич

Уже сгущались сумерки, когда на пол, звеня и подскакивая, полетела последняя 20-мм гильза, и лейтенант Войткевич почти свалился на доски, констатируя не то с облегчением, не то с хладнокровной досадой:

— Всё. Концерт окончен.

На бронещитке зенитной спарки не осталось живого места от вмятин, оставленных пулями и осколками. Съехала набок почти до земли конструкция стрех и стропил, лишь кое-где покрытая ещё черепицей. Изъязвленная пулями, едва не развалилась стена, под которой отблескивала латунью россыпь гильз.

Когда немцы ворвались в дом вслед за белой вспышкой гранаты («Наконец-то!» — перевёл дух немецкий лейтенант), только многоточие багровых капель указывало путь отступления русских, сами же они как в воду канули.

О том, что это так буквально и было, лейтенант догадался минуту спустя, когда на холмах, прилегающих к балке, гулко заговорила батарея 601-го дивизиона морской артиллерии, а затем взвыли сирены. Серые сумерки вспорол голубой сапфир прожекторных лучей.

Без особой нужды — всё равно холстина, разодранная в нитки, почти вся сгорела, — лейтенант в сердцах распахнул дверь ударом сапога и злобно уставился на тёмную чашу моря, вдававшуюся в балку маленькой бухтой.

На выходе из неё, ближе к закатному зареву над багровой кромкой моря, отчётливо виднелись контуры двух катеров. И будто праздничные фейерверки, на них искрили 45-мм пушки.

Не дожидаясь полной темноты, русские вернулись за своими. И пока что огонь трёх 75-мм пушек SK 16 с ближайшей батареи помешать им не мог. Белые фонтаны рвали линию горизонта с большим перелётом…

Низкие бронированные борта катеров приближались медленно, так медленно, что десантники чувствовали себя, как у расстрельной стенки. Времени у немцев было более чем достаточно. Будь только лучше видимость! А так — одиночные шлепки винтовочных выстрелов, многоточия брызг от пулемётных и автоматных очередей пробегали между бойцами, бредущими по мелководью, хаотически и врозь. И пока только один из десанта, охнув, исчез в ледяной толще воды.

Капитан Новик, зажимая разодранное осколком гранаты плечо, скрипнул зубами.

— Чёрт, бинт уплыл, — попытался поймать он белую ленту, вьющуюся на волнах позади него.

На что старший лейтенант Войткевич, подскакивая на мелководье, чтоб не захлебнуться от крупной ряби, заметил:

— Грешно вам роптать, Саша. Я бы вот предпочёл, чтоб меня лишний раз продырявили, чем так настучать по черепу. — Он, контуженно морщась, помотал головой. — Как кувалдой оприходовали, ей-богу…

— Нашёл чему позавидовать, — проворчал Новик. — Хочешь, подстрелю? Голова пройдёт.

— Гребите, Шура, гребите… — отмахнулся Войткевич.

Мёльде и Жарков

Полицай-комиссар Керчи даже присел, чтобы не сказать — опал на край дубового саркофага с доисторическим трухлявым покойником.

«Что за бред?..» — явственно читалось в морщинах на его лбу.

Образ арийской невозмутимости, документированной генеалогическим древом аж с 1673 года, пострадал до неузнаваемости, когда он несколько раз открыл и закрыл рот, точно выброшенная на песок рыба, и наконец выдавил из себя, придерживая рукой пластыри на щеке:

— Какого чёрта?

Сомнение вообще не было в характере оберстлейтнанта. Будучи логиком большим, чем иной гегельянец, он бы куда хладнокровнее отнесся к известию, что, например, генерал Йенеке уже брассом гребёт в Констанцу. Было такое совпадение на логарифмической линейке его мышления, допускалась такая возможность.

Но предположить, что Рейх, изнемогающий от недостатка почти всех стратегических материалов, вдруг оставит «красной сволочи» сотни тонн дефицитнейшей стали, проката, рельсов, инженерного оборудования, цемента и строительной техники, столь необходимых тут же, в Керчи, для устройства оборонительных сооружений?

Теперь вот ещё…

— На вокзале зондеркоманда СС передаст на ваше попечение электромоторы и другое электрооборудование для механизмов разведения моста, — невозмутимо продолжил Жарков, будто не замечая гримасы недоумения на лице полицай-комиссара. — Это взамен тех моторов, что вы прозевали в форте «Тотлебен», — заметил он без тени упрёка, но кровь бросилась в лицо Эриха, болезненно пульсируя в ране.

Ране, полученной, как выясняется, при уничтожении русскими важнейших технологических составляющих моста.

«Нарочно или случайно? Знали русские, что именно хранится в подземельях крепости или нет? — теперь этот вопрос не казался праздным, но, пожалуй, второстепенным. — Зачем? Почему взамен уничтоженного ценного оборудования, которое следовало бы и самим взорвать накануне русского десанта, везут новое?!»

Эрих пытливо всмотрелся в невозмутимое лицо штандартенфюрера, но не нашел в нем ни ответа, ни сочувствия его смятению.

«Почему? Это действительно сверхсекретная операция Абвера, как пытается представить сейчас Жарков, или?..»

Оберстлейтнант состроил откровенно скептическую гримасу, но Жарков никак не отреагировал и даже отвернулся, будто заинтересовавшись коллекцией древних черепов.

«Или для того, чтобы у Советов, после захвата Крыма, не возникло проблем со строительством трофейного моста», — сделал окончательный вывод полицай-комиссар.

Теперь он почти не сомневался, что у русского проснулся их загадочный патриотизм к Родине-мачехе. С таким за время службы в тайной полиции он сталкивался, и не раз. И плоть, и душу изуродует иному советская власть, а он за неё последнее, что есть, отдаёт — жизнь.

Полицай-комиссар, невольно сунув сжатые кулаки в карманы плаща, подошёл к Жаркову сзади. Бывший полковник Русской Императорской армии, найдя своё смутное отражение в застеклённом шкафу, как ни в чём не бывало, поправлял мизинцем старомодные седые бачки и похлопывал по бедру белой перчаткой.

Это вызвало у Эриха ещё один приступ глухой, но неуёмной злобы.

«Такой ещё в Первую войну, в 15-м, рубанул шашкой отца в августовских лесах под Гродно», — подумалось ему без всякой видимой привязки к действительности. Да и к логике. С чего бы это русский полковник удостоил вдруг сопливого немецкого фенриха сабельной дуэлью?

— Поверьте мне, герр Мёльде, чем демонстративнее будет ваша забота о привезённом оборудовании, тем будет лучше для дела, — не оборачиваясь, заявил штандартенфюрер как истину в последней инстанции.

Верить в это полицай-комиссар отказывался. И так и сказал:

— Отказываюсь верить. Более откровенного, я бы сказал, наглого сотрудничества с Советами я ещё…

— И правильно делаете, что отказываетесь, — прервал его, сухо улыбнувшись, Жарков. — И впредь отказывайтесь, — поощрительно помахал он перчаткой. — И желательно, также демонстративно.

— Это ещё зачем?! — чуть не вскрикнул Эрих, окончательно потерявшись от гнева и недоумения.

— Чтобы привлечь внимание подпольщиков, — слегка даже удивлённо, как само собой разумеющееся, пояснил Жарков. — У вас же есть на примете советские агенты?

— Имеются… — еле выдавил из себя оберстлейтнант.

Ни признавать, ни принижать своих успехов на этом поприще ему не хотелось. Тем более что перед ним, с вероятностью 9 из 10, был русский шпион.

— За которыми вы установили слежку? — продолжал тем временем «шпион». — Вот некая Сомова Наталья, например…

«Donnerwetter!» — красноречиво промолчал оберстлейтнант и, помолчав, язвительно осведомился:

— Они тоже должны стать носителями дезинформации?

— Именно, — подтвердил русский. — Вы догадливы.

— Но в чём же она тогда состоит?.. — вновь раздражаясь, спросил Мёльде. — Эта ваша дезинформация? Или привезённое электрооборудование бутафорское?

— Ни в коей мере, — глянув на брегет, принялся натягивать перчатки Жарков. — Всё подлинное. И мне искренне жаль, что я пока… — подчеркнул он выразительным взглядом. — Пока вынужден оставить вас в недоумении. Но, поверьте, так надо для Германии! — и приглашающим жестом указал на выход из зала.

— Не поверил, — с бесцветной улыбкой констатировал штандартенфюрер Жарков в спину удаляющегося полицай-комиссара, с которым они только что сухо попрощались на пороге музея. — Не поверил…

— Ни на секунду! — держась за обожжённую щеку, прорычал тот, сбегая с порога музея, бывшего дома табачного фабриканта Месаксуди.

Ночь и метель

Всю группу партизанских разведчиков вооружили ППШ с двумя запасными дисками, каждому бойцу выдали по две гранаты — кому наши, РГД, кому — немецкие. Два ручных пулемёта: у Сергея, конечно, его безотказная «Шкода». У Арсения — «Дегтярёв» с тремя полными «блинами» магазинов.

Неходячих раненых и больных распределили по санкам. В каждые из двух больших саней, в которые впрягли последних несъеденных ездовых лошадок, поместили по пять душ. Ещё пятерых везли поодиночке на саночках и волокушах.

Почти до самой трассы их сопровождали ребята-сапёры из группы Хмурова; самого Лёвку, раненого партизанского минёра, эвакуировали согласно прямому указанию с Большой земли. Понятно, почему: кто же растолкует, кроме него, суть и смысл его «бесценного груза», замотанного в брезент и затребованного штабом флота?

«Левше», Лаврентию Хмурову, не повезло дважды.

Сразу же после лихой диверсии в Якорной бухте немцы устроили настоящее преследование отряда Беседина, бросив на него не только жандармов и егерей, но и авиацию. Верхнюю базу то ли высмотрели, то ли просто угадали и засыпали несколькими десятками осколочных бомб. Левшу ранило; вроде не такая тяжёлая рана, но эвакуироваться вместе с флотскими разведчиками (бегом по горам, потом вплавь и на подлодке) не было возможности. А потом рана у немолодого, нездорового и порядком истощённого бывшего воентехника всё никак не заживала, без нормальной-то медицинской помощи, и только чудом ещё не началась гангрена.

Второй раз не повезло, когда Хмурова — это было ещё до рейда партизан к Эски-Меджиту, — собрались вывезти самолётом. Но посланный за ним У-2ШС немцы сбили прямо над Керченским проливом, а пока решали с отправкой новой машины, «оборонцы» выследили партизанский аэродром и оттеснили от него группу прикрытия.

Затем начала резко портиться погода, а ещё как раз доставили трофей, в котором никто не смог разобраться, но всё же предположил: не простая штуковина. Левша, хоть и в прискорбных условиях минно-ремонтного хозяйства, принялся разбираться, но пояснять, что выяснил, толком никому то ли не захотел, то ли не смог. Сочинил странное послание и настоял, чтобы его в точности, дословно, передали в штаб.

…Остальные полтора десятка эвакуируемых шли сами. До трассы их поддерживали разведчики. А вот после, если придётся разведчикам принять безнадёжный арьергардный бой, больным и раненым предстояло впрячься в сани и волокуши и тащить «тяжёлых» неизвестно сколько, до встречи с заставою Третьего отряда.

Договориться о встрече сразу у Алуштинской трассы было невозможно: никто заранее не мог сказать, в каком именно месте придётся прорываться. Место же расположения их передовой заставы было известно: связники, которые проходили между отрядами, заодно осуществляя разведку на местности, имелись и среди «ходячих» в числе подлежащих эвакуации, и в разведвзводе. Поодиночке и попарно на связь и на разведку они проходили не раз, как правило — легально, с аусвайсами, полученными от подпольщиков.

Сутки до выхода отсыпались и отъедались. По возможности. По самой что ни есть скудной возможности, хотя все в отряде понимали, что для Хачариди и его разведгруппы эта трапеза может оказаться последней.

Вышли засветло, сразу после обеденной горсти разваренного пшена и горячей травяной настойки с трофейным сахарином. Шли медленно и осторожно: и силы берегли для броска через трассу, так что делали привалы через каждые полчаса и очень внимательно всматривались и вслушивались, стараясь заметить врагов прежде, чем заметят их самих. А что-то увидеть становилось всё труднее: темнота быстро нисходила на предгорье, да и метель набирала силу, так что вскоре видимость сократилась до какого-то десятка шагов. И всё яснее и яснее доносился из снежной замети гул и завывание моторов, а затем то лязг цепей на колёсах невидимых грузовиков, то — периодически, — шлёпанье гусениц бронетранспортёра, а там уже и перестук копыт патруля «каларашей» — конных румынских егерей.

Трижды разведчики, оставив в полукилометре «инвалидную команду», выходили к самой трассе, выискивая место для броска. Наконец определились: нашли место ещё довольно высоко, чуть ниже ответвления к Кизил-Коба, но до ближайших стационарных постов охраны (высмотрели!) без малого по версте что вниз, что вверх. И почти до самой трассы доходит балка — русло какого-то, ныне замерзшего, ручейка.

В балке и сосредоточились, вся «инвалидная команда» и сапёрный полувзвод Левши. А разведчики разделились: часть заняли позиции у самой дороги, а пятеро, под предводительством Гриши Поповича, перебрались, едва только «крокодил» с синими щёлочками замаскированных огней скрылся за поворотом, на ту сторону: проверить, не заминирована ли северная обочина трассы, и расчистить проход для основной группы.

А погода чем дальше, тем больше становилась «партизанской»: ветер и снег усиливались, так что пятёрку всадников-татар, поднимающихся к Джалману, сначала услышали (джигиты перекрикивали ветер), а потом уже только разглядели: тёмные горбатые силуэты в снежных вихрях на фоне белой дороги и заметённых снегом кустов.

— А знаешь, что они тараторят, командир? — чуть приподнял голову в лохматом треухе Шурале Сабаев.

— Что на пересменку пора, — отозвался почти невидимый Хачариди.

— Так ты что, понимаешь по-нашему? — поразился Шурале.

— Нет, но орднунг я уже выучил, — огрызнулся Серёга. — Всё, подъём. И будем молиться, чтоб их сменщикам на метель не моглось выползти. Хоть минут десять.

…Молитвы ли помогли, партизанское горькое счастье ли, но только аж на пятнадцатой минуте трасса вернулась в свой режим, и то не от «оборонцев», а от «крокодила», который пёр, подвывая и лязгая, наверх, к Джалману.

К тому времени все партизаны перебрались через шоссе. Замыкающие уже брели в полусотне шагов от трассы, а спасительная метель успела загладить и полосу следов поперёк шоссе, и наспех замаскированный проход в кустарнике на северной стороне.

Разведчики — кто не впрягся в санки и волокуши с ранеными и «ценным грузом», замотанным в брезент, кто не поддерживал «ходячих», — прокладывали путь по снежной целине. Каждый следующий привал оказывался длиннее предыдущего, всё труднее было сдвигать с места обессиливших людей. Уже и Арсений на третьем привале обошёл чуть не всех, заглядывая в измождённые лица и всё повторяя:

— Чё ж помирать теперь, когда столько уже промучились? До аэродрома — ну полчаса, от силы…

Парный концерт

И всё-таки «поумирать» пришлось, и не только потому, что приходилось, то впрягаясь в упряжь, то подталкивая сани сзади, одолевать снежную целину мелколесья.

Заметил ли кто-то из немцев или «оборонцев» прорехи в придорожном кустарнике да, наверное, и следы, ещё не заметённые негустой — по сравнению со вчерашней — метелью, но вскоре одна за другой начали взлетать осветительные ракеты. И в их резком, мертвенном свете хорошо заметной стала и цепочка следов и горстка уходящих в сторону Караби партизан.

Ударил крупнокалиберный пулемёт с бронетранспортёра.

К счастью, пока фриц пристреливался, удалось завернуть за пологий уступ, то есть выйти из зоны прямой видимости. Пулемёт, резанув напоследок над самыми головами — снежная пыль и древесная щепа осыпали всех разведчиков, — умолк.

Но не прошло и пяти минут, как засвистело и заскрежетало, и в распадок посыпались мины. Несколько уткнулись в снег — а намело с полметра, если не больше, — и не взорвались. Две лопнули чуть позади, так что немаленький осколок влепился в ствольную коробку ППШ, закинутого Васькой Ерёменко за спину, повредил оружие и опрокинул слабосильного паренька носом в снег.

Мелкие осколки прошлись по ещё троим разведчикам, но потеряли силу, просекая ватники и тулупы, и только оцарапали ребятам спины.

— Не останавливаться! — закричал Хачариди.

И тут же сам вскарабкался на гребень уступа, «рыбкой» нырнул в снег, выдернул из-за пазухи бинокль и припал к окулярам.

Вот она, настоящая опасность: в свете очередной ракеты ясно различалась чуть не дюжина всадников с винтовками наперевес, поднимающихся по балочке, — то есть по следам разведчиков! А на трассе, судя по огонькам фар и отблескам на касках и оружии, формировалась и пехотная группа.

«Отстреляемся», — сам себе пообещал Сергей и громко позвал:

— Арсюша, притормози. Парный концерт устроим. Под занавес…

И прежде чем их небольшой отряд исчез за кулисами, то бишь из вида немцев, начали…

«Парный концерт» растянулся на два с хвостиком километра и выглядел так.

Первым, укрывшись за подходящим корневищем, встретил всадников огнём Арсений Малахов. Расстрелял полдиска, а за это время Сергей устроил хорошую позицию в сотне шагов дальше.

Когда заработала короткими злыми очередями «Шкода», не только останавливая преследователей, но и «достав» двоих, Арсений соскользнул по склону и где ползком, где перебежками проскочил мимо товарища и дальше, на полста шагов по следу, протоптанному разведвзводом. Выбрал позицию и просыпал короткую очередь, не столько даже стремясь поразить джигитов, сколько оповещая о готовности «принять вахту». Теперь пришёл черёд отбегать и отползать Сергею.

Затем Хачариди занял позицию и «держал» карателей, пока к спешенным всадникам не подошла подмога, — не меньше взвода автоматчиков, да ещё с двумя «МГ».

Теперь и вести огонь, и менять позицию стало труднее, да как на грех ещё стало светать, и метель почти утихла. Дважды ещё удалось смениться, сдерживая преследователей. А те — бойцы подготовленные, не иначе как горные егеря, — очень умело использовали естественные укрытия и упорно лезли вперёд и вверх, заходя всё глубже с флангов. Хорошо хоть лес, пусть по-зимнему полупрозрачный, становился всё гуще, и до нижней заставы Третьего отряда уже не так далеко. А там ребята, прикрывающие аэродром, наверняка слышат стрельбу и, если сами не оставят позиций, то пошлют подмогу.

Разведчики, «инвалидная команда» ходячих, с двумя санями лежачих и драгоценного груза, наверняка успеют добраться до места отправки. А вот боевой арьергард…

— У тебя сколько осталось? — выдохнул Хачариди, перекатываясь за останец, где укрылся Малахов.

— На две короткие. А ещё «ТТ» и две гранаты. А у тебя?

— Полрожка. И наган, чтоб застрелиться, когда окружат.

— Ладно, мы с тобой заговорённые, давай что поумней придумаем, заместо чтоб стреляться. — буркнул Арсений. Тщательно прицелился и дал короткую, на три патрона, очередь.

Короткую, но точную: гортанный крик пробился сквозь шум ветра и боя.

— Уговорил, — кивнул Хачариди.

Но демонстрировать чудеса своей меткости не стал, а вынул из заплечного мешка две немецкие гранаты на длинных деревянных рукоятках.

— У тебя их сколько? — спросил Малахов, указывая кивком на гранаты.

— Мало, — с видимым сожалением признал Сергей.

Выдернул чеку первой, чуть выждал и, не вставая, но неожиданно далеко бросил её вправо и немного вниз, за округлость склона. Граната лопнула в воздухе, а Сергей одновременно со взрывом вскочил и что было сил запустил вторую гранату в сторону основной группы преследователей. И успел залечь, прежде чем загрохотала «пила Гитлера», и густая очередь чесанула по верхнему краю останца.

— Ходу! — крикнул Хачариди, на мгновение опережая второй разрыв.

И разведчики успели пробежать полтора десятка шагов и скрыться за очередным валуном, прежде чем до него долетели первые пули.

— А шо? — едва перевел дыхание Арсений. — Дайош на бис?

— Было б чем, — бросил Сергей и хлопнул по вещмешку. Жестянками отозвались пустые магазины от «Шкоды».

— У меня ж две… — начал Малахов и даже полез доставать.

Но в эту секунду раздался характерный нарастающий визг, и в двадцати шагах от разведчиков, но ниже, там, где вспыхивали огоньки выстрелов и мелькали вёрткие силуэты егерей, лопнула мина. Следом — ещё одна, в каком-то метре от первой.

Не сговариваясь, Сергей и Арсений подхватили свои «ручники» и бросились бежать, к заставе Третьего отряда, на северо-восток, а над головой проскрипело ещё с десяток мин, и за спиной прокатилось эхо разрывов…

Главное, оторваться и запутать след таки удалось.

А остальное?

А кто обещал, что в такую даль придётся только пробираться, а не прорываться вдобавок?

Транспортный самолёт прибыл, когда уже метель утихла и кое-где в невидимые разрывы невидимых туч начали выглядывать звёзды.

Красиво сел: с первого захода трижды высветился на мгновение, когда пролетал над сигнальными кострами, коснулся заснеженной узкой полосы в самом её начале, пробежал, замедляя ход и покачивая широкими крыльями, и замер у снежного бруствера. Но сразу же развернулся, подкатил чуть поближе, до сигнальщика с фонариком, и только затем выключил моторы.

Округлая дверь фюзеляжа распахнулась, открывая освещённое нутро, заставленное ящиками и мешками.

Пилот в тёплом полушубке выставил лесенку, протиснулся в дверь, спрыгнул на снег и скомандовал партизанам, уже собирающимся у борта:

— Ну-ка в цепочку, дружно разгружаемся. Время пошло! — и сгорбился, заслоняя широченными плечами огонёк зажигалки от ветра.

— Нет, ты посмотри, он ещё и курит! — радостно воскликнул Хачариди, вырисовываясь из полутьмы. — Таки рёбра зажили, Пашка, что ли?

— Серёга? — будто не веря своим глазам, переспросил пилот. — Всё ещё живой?

— Нет, он ещё и спрашивает, — отозвался Арсений, оказавшийся рядом. — Хоть с виду, конечно, можно и усомниться…

Павел Ефимов и Сергей Хачариди тем временем обнимались, что-то неразборчиво мыча. Всё-таки с самой Финской не виделись, да и расстались тогда не по своей воле и безо всякой уверенности не то что во встрече, но и благополучном исходе собственных злоключений.

Впрочем, через полминуты Сергей возопил разборчиво:

— Тише! Придушишь. Отожрался на лётчицкой пайке!

Разгружали ЛИ-2 сравнительно недолго. По цепочке передавали ящики с боеприпасами, оружием, гранатами и минами, а затем — драгоценные мешки и коробки с продовольствием, медикаментами, тёплой одеждой и валенками. Затем провозились несколько дольше, на откидных скамьях и носилках размещая «инвалидную команду». Лаврентий Хмуров настоял, чтобы его «бесценный груз» уложили рядом с ним, на трапике пола и под откинутой лежанкой, на которой отвели место ему, и трижды пересчитывал, все ли брезентовые свёртки на месте.

Штурман транспортника Прядко, замкомандира Третьего отряда Савченко и Миша Левков, старший по званию из всех, кто пришёл из Второго отряда, подписали бумаги на груз и эвакуированных, а Павел и Сергей всё не могли наговориться. Вовка уже и за полу командира осторожно подёргал, напоминая, а тот как раз спрашивал:

— А из бомбёров-то как в извозчики попал?

— Да так: добровольцем назначили.

— Блеск формулировочка. Это как?

— Да сказали перед строем: добровольцами будут Ефремов со своим Прядко — и всё. «Дуглас», правда, хороший выделили. И Санёк Прядко, штурман мой, сюда уже летал дважды с прежним командиром, вот и вся любовь. А ты чего из своего Левкополя в горы забрался?

Ответить Хачариди успел, да на этом и разговор закончился. Подбежал штурман и чуть ли не силком потянул вполовину большего себя командира, Павла Ефимова, гвардии майора, в самолёт.

Уже поднимаясь на борт, Павел обернулся и крикнул Сергею:

— Ты давай, сюда приходи, как начальству вашему ещё транспорт пообещают. А я таки в добровольцы напрошусь!

Гурджава и Хмуров

Разведотдел как место допроса — это не совсем так, как происходило на самом деле. Разведотдел в лице полковника Гурджава, подполковника Тихомирова с замом, майором Высотиным, инженер-майора Зайко из технической службы и капитана Новика, прибыл сам в госпиталь. Туда, куда сразу же переправили всю партию раненых и больных партизан, на удивление благополучно доставленных Ли-2 (ночь и метель над Крымом и Азовским морем парализовали ПВО Люфтваффе).

СМЕРШевики, справедливо полагающие, что «фильтровать» новоприбывших из зоны оккупации лучше всего сразу, ещё «тепленькими» (то есть не отошедшими от голодной стужи), тоже прикатили в госпиталь на ленд-лизовском «Додже», но чуть позже.

Отдельную палату Лаврентию Хмурову и его «бесценному грузу», от которого его не смогли оторвать даже дюжие санитары из выздоравливающих морпехов, не выделили; примерно полчаса Давид Бероевич исправлял это недоразумение, то ставя врачей по стойке «смирно», то командуя «бегом!» персоналу. Наконец, пятерых тяжелораненых соседей Лёвки распихали по другим палатам, а на освобождённые койки расселись офицеры-разведчики. Слава богу, сообразили привезти Новика — его-то Хмуров узнал сразу: ещё бы, только по досадной, хотя и весьма болезненной случайности не смогли уйти летом из Крыма вместе.

Кстати, если бы не три мелких, но зазубренных и попавших «не туда» осколка немецкой бомбы-«сотки», которые помешали Левше пройти по горам и лесам, а потом ещё преодолеть два кабельтова вплавь по ночному и неспокойному морю до условленной «Малютки», трофей из Эски-Меджита к Лёвке не попал бы. И многое, очень многое сложилось бы иначе…

А так — Хмуров сразу же понял, что он не только у своих, да ещё и не намеренных срочно распять его за якобы провал испытаний новой торпеды в октябре 1941-го. И у тех самых своих, кто поймёт, что придумала немчура.

«Бесценный груз» наконец распаковали. Без пояснений Лёвки-Левши в нём навряд ли разобрался бы и Зайко, и весь не слишком солидный к тому времени, прореженный эвакуациями и переправами, бомбёжками и добровольными уходами в десанты и боевые операции, технический отдел КЧФ.

Нет, конечно, со временем разобрались бы — и не такие фокусы разбирали! — но только со временем, и с чётким указанием на срочность и безотлагательность этого анализа. Без такого не стали бы и заводиться, — немногочисленные оставшиеся специалисты едва только успевают разобраться с немецкими и итальянскими новинками. Вражьи КБ работают непрерывно, а опытные образцы испытывают чуть ли не сразу в войсках. А у Лаврентия хватало времени, возможности сосредоточиться и терпения. Он был из тех, кто не успокаивается, пока не «разложит всё по полочкам» или же не добьётся правильного воплощения своей какой-то идеи.

И всё же главным было то, что этот новейший коммутатор-взрыватель попал в руки человека, который занимался чем-то подобным много лет подряд. И одно из своих собственных (и нигде не озвученных, по стечению обстоятельств) технических решений «опознал» сразу.

Нет, это была не фантастическая утечка информации, всё в доставленных из Эски-Меджита «устройствах» было сделано чуточку по-другому, по-немецки, что ли. В некоторых направлениях технического развития общие идеи схожи, так что не было заимствования, — просто нащупали вражьи инженеры такой же самый путь…

А уж дальше Лёвка увлёкся разборкой, да так, что однажды даже отнял у Оленьки-радистки один из драгоценных трофейных аккумуляторов и благополучно «посадил» его, проверяя работу бесконтактного датчика нагрузки. К счастью, не последний аккумулятор, так что со временем на «Большую землю» улетела шифрованная радиограмма, конечным итогом которой стала присылка транспортного самолёта.

Немцы радиограмму перехватили и расшифровали. Но понять, что за «сухопутного вьюна» поймали партизаны «у мечети», да ещё с «тройным хвостом», так и не смогли. Бывшего комиссара Овсянникова, последнего, кто мог бы немцам подсказать что-то насчёт «Вьюна», к тому времени уже три месяца как благодарные солагерники придушили. Посему ни в абверовской резидентуре, ни в «Марине Айнзатцкоммандо» и не отреагировали должным образом.

В ШПД фразу в радиограмме из отряда Беседина, насчёт «Вьюна», тоже посчитали весьма странной, но всё же быстро сообразили, что сочетание «партизаны» и «мечеть» относится к недавнему рейду этих же «Бесединцев» к Эски-Меджиту и, наверное, к важной операции внедрения агента, — и сразу же известили штаб флота.

А уж в разведотделе КЧФ поняли сразу, что называется с первого взгляда, о чём это сообщают партизаны. Сам Давид Бероевич прямо-таки же вскинулся, как только услышал название изделия, из-за которого потрачено столько нервов и пролито крови. Своих и чужих. И если потратил какое-то время на организацию авиаперелёта, так потому только, что долго убеждал Штаб партизанского движения и собственное начальство в необходимости, срочности и целесообразности оного, — при этом категорически не раскрывая, что именно произошло…

— Да, я понял, — тем временем горячился Зайко, пристраиваясь уже на краешке Лёвкиной койки. — От этого реле срабатывает химическая задержка, а потом — идёт сигнал на подрыв.

— Нет же, — всё пытался умоститься поудобнее на госпитальной койке Хмуров, — не на подрыв, а только на готовность основной цепи. А первичное реле срабатывает не от первого нажатия, а после отработки счётчика.

— А кто счётчик этот проверяет? — вклинился практичный Тихомиров. — Ну, чтобы знать — пора?

— А зачем? — уставился на подполковника Лёвка. — Вот эта собачка на третьем барабане замкнёт клемму, и всё.

— Погоди, Михалыч, — попросил Гурджава. — Успеем оперативные мероприятия разработать. Пусть доскажет, что здесь такого хитрого.

И обратился к Хмурову, причём на «ты» и по «заводскому» прозвищу, в своё время названному главным инженером опытного производства, Павлом Бреннером:

— Ты, Левша, пойми: мы люди военные, нам и надо-то — знать, для чего эта штукенция предназначена, и как её обезвреживают.

Лаврентий только руками развёл:

— Для чего точно — не знаю. Но для чего-то важного, понятно. В моём «Вьюне» было три канала селекции, а здесь все пять. И блокировка на вскрытие. Два, правда — позиционный и календарный, — включены в последовательности, а остальные — только на совпадение факторов. С магнитным и дифференциальным я вроде разобрался, а вот этот, акустический, — не знаю, на какой шум настроен. Во всяком случае, не авиамотора.

— Может, это для какой новой противокорабельной мины? — спросил инженер-майор Зайко, как всегда, от волнения краснея. — На перспективу, под линкоры…

— Вряд ли. Здесь же начальная цепь — через позиционник, и он выставлен на фиксированный угол с большой выдержкой, — запротестовал Хмуров. — А корабли всегда качает. А если борт на долгой стоянке — тогда зачем дифференциальный? Нет, это что-то должно быть вроде шлюза, моста…

— Моста? — чуть не вскрикнул Новик, который доселе молчал в присутствии старших по званию.

— Моста! — почти как эхо повторил Давид Бероевич.

А «практичный» подполковник Тихомиров переспросил:

— Так что если эдакая мина установлена, то её и разминировать нельзя, только тронь — взорвётся?

— Ну, не совсем так… — отозвался Левша. — Есть тут один контур блокировки, но действует он, только пока не провернулся третий барабан. А уже после того — да, конечно.

Разведчики переглянулись.

— И когда этот «третий барабан» повернётся? — спросил Новик, в очередной раз презрев субординацию. — Сколько у нас времени на разминирование?

Лаврентий, болезненно морщась, провёл пальцами по барабанчикам счётчика календарной задержки во вскрытом коммутаторе-взрывателе.

— У меня получалось семьдесят два часа.

Потом обвёл взглядов сквозь круглые очки в железной оправе разведчиков, подумал и сказал утешительным тоном:

— Но сами эти коммутаторы можно и не разбирать. Поставите закоротку на вот эти клеммы, — он показал, — и обрезайте провода к зарядам. Главное, чтобы кто-то не подал радиокоманду на экстренный подрыв.

Вблизи всё видится иначе

Иногда казалось, что приказ Гитлера полицай-фюрер Крыма Д. Зитц попросту не заметил. Полагаясь на общее мнение немецкого генералитета, от начальника Генштаба до конкретного командующего 17-ой армии, штандартенфюрер проводил в жизнь «тактику выжженной земли», не будучи наивен на тот предмет, что, как и за кубанской «неприступной» «Голубой линией», до этого дойдет и здесь.

Ещё 31 октября в Керченском порту взрывались некоторые технические сооружения, как будто и не было сказано истерическим, по обыкновению, голосом фюрера, что Крым отныне — очередная неприступная крепость…

Кравченко и Овчаров

— Вот такая вырисовывается картина, товарищ полковник, — продолжал доклад Трофим Кравченко, — из суммы допросов вывезенных из Крыма партизан.

Георгий Валентинович сидел за столом нахохлившись, насколько позволяла комплекция, и не сводил глаз со своего «мамелюка». На посторонний взгляд, никакие особые эмоции его пухлая, несколько нездоровая физиономия не выражала; но Кравченко хорошо знал, что этакое внешнее бесстрастие — показатель немалого полковничьего раздражения. И всё же старый контрразведчик решил продолжить, возможно, потому, что именно сейчас решался вопрос последней перед началом десантной операции заброски Новика и Войткевича в Керчь.

— Я не буду акцентировать на факте внезапной встречи майора Павла Ефимова и партизана Хачариди. Они на Финской вместе бежали из плена, помните? Я их допрашивал.

Овчаров чуть заметно кивнул, непонятно, подтверждая или просто предлагая докладывать дальше.

— Возможно, это произошло случайно, — счёл за благо не настаивать Кравченко. — Хотя живучесть обоих вызывает некоторые вопросы. И Хачариди характеризуется неоднозначно. В целом да, конечно, в отряде постоянно на виду, участвовал во множестве боевых столкновений. Но партизанщины у него много…

— Не заговаривайся, — уже с заметной ноткой раздражения в голосе бросил Георгий Валентинович. — Партизанщина у партизана — это что, крамола или словесные фокусы?

— Есть и совершенно конкретное подозрение. Трое эвакуированных из отряда Беседина показали, независимо друг от друга, конечно, что Хачариди только инсценировал расстрел эсэсовца, гауптштурмфюрера Боске и разоблаченного предателя, лейтенанта Боске. То есть братьев Боске, — поспешил добавить Трофим Иванович, осознав, что в этой фразе «словесные фокусы» покруче, нежели в предыдущей.

Но полковник Овчаров только и спросил:

— Ну и?..

— По проверенным донесениям наших агентов, эти фашистские прихвостни сейчас уже в Керчи, и по крайней мере один из них находится на объекте, выделенном нами, как особо важный. А сейчас, как я понял, решается вопрос направить туда старшего лейтенанта Войткевича.

— Не его одного, — машинально добавил Овчаров.

— Вот именно, — подхватил, даже как бы обрадованно, Кравченко. — Ставим под угрозу всю операцию. Если Боске, тот или иной, и не встречался с Войткевичем, чего нельзя исключить, то наверняка слышали о нём от Хачариди. Он с младшим братом Боске, Мигелем, контактировал очень плотно. И сам Войткевич — в этом я полностью уверен, — действует, прежде всего, в личных своих интересах. И как поведёт себя…

— Ты это немчуре расскажи, Яшкою этим убитой, — хмыкнул Георгий Валентинович.

— А хороший агент всегда о прикрытии заботится.

— Вот пусть так и дальше заботится, — откинулся на спинку кресла полковник, выделив голосом слово «так».

— По крайней мере, — после паузы сказал Кравченко. — Его встречу с любым из этих Боске следует исключить.

Полковник Овчаров медленно покачал головой.

— Это, конечно, не в твоей компетенции… Но ладно, слушай сюда…

«Из Керчи с любовью…»

Полковник Вермахта Гектор фон Штайгер знал толк в древнегреческом искусстве. А бродя между рельсов и позиций своих «Flack», он, командир полка противовоздушной обороны, обеспечивающей прикрытие припортовой товарной станции, не мог не видеть, что разгружают на ней. Даже поглаживал массивные деревянные ящики, словно минуя немую тайнопись товарных шифров, надеялся прозреть-прочувствовать, что там, под толстыми дубовыми досками, в упаковочной соломе и вощёной бумаге?

Как бы смотрелись эти сокровища в сумрачных залах родового замка фон Штайгеров, где коллекция дедушки уже и без того значительно приросла за годы Великой войны!

Уже среди предметов гордости дедушки, купленных за бешеные деньги у немецких концессионеров и антикваров ещё в прошлом веке, появились античные камеи, терракота, статуи, присланные с Балкан фронтовыми друзьями. А теперь, когда не в меру болтливый экспедитор за алюминиевой крышкой баклаги шепнул, что там за груз №… («Краснолаковая Боспорская керамика?!»), Гектор не выдержал. Дрогнуло сердце шестидесятилетнего мародёра двух войн.

И вот как-то ночью в обложенный мешками с песком капонир с оглушительным — как показалось полковнику — грохотом съехал один из громоздких ящиков.

— Тише вы, дьяволы! — чуть не выскочило слабое старое сердце, сорвав Железный крест на шейном платке, за который, вернее, за горло под которым, схватился Гектор.

Нет, не того он испугался, что кто-то услышит этот воровской шорох гравия, скрежет бетона, а того, что в ящике теперь — что бы оно там ни было, — потребует мучительных лет и затрат реставрации.

— Идиоты, наверняка всё расколотили! — всплеснул пухлыми ладошками полковник. — Хоть открывайте осторожно, это же…

«Это же чёрт знает что?!» — додумал он, когда с треском были сорваны монтировкой первые доски.

Лица его солдат искривились в рвотных гримасах, а сам Гектор моментально натянул на пол-лица шейный платок.

Всё-таки, обменявшись недоуменными взглядами и поощрённые немым — куда тут рот открывать! — жестом командира полка, артиллеристы-зенитчики осторожно выгребли изрядный ворох упаковочной стружки.

Источник тошнотворного, да ещё застоявшегося до рафинированности смрада, в точности как подсказала первая же мысль, и оказался именно трупами.

Два шуцмана батальона лагерной охраны, Дитрих и Марек, как выяснилось позже, валетом лежали в купах соломы, всё ещё как будто раздирая в немом удивлении оскаленные рты…

Неделей раньше

Хотя на самом-то деле они и удивиться толком не успели…

«Ни в коем случае! — шикнул гневным немым взглядом профессор Бурцев, когда, очутившись за спиной Дитриха, Новик перехватил поудобнее массивный масляный светильник, стилизованный под дельфина чуть ли не в натуральную величину. — Это же не местная копия! Милетский оригинал!»

Также укоризненно покачав головой, Войткевич передал капитану каменное ядро с продольной проточкой грузила для рыбачьих сетей. И впрямь, орудие оказалось куда большим оружием, тем более, что для примера крепления в проточке была закреплена канатная петля. Прямо-таки кистень получился, да ещё и для богатырской руки. Новик вообще-то совсем не слабый, маханул двумя руками.

Марек, заглядывавший в ящик с другой стороны, особенно удивиться не успел. Только подскочили его белесые брови, приподняв зимнюю, с подкладкой, пилотку, когда в ящик с хриплым выдохом вдруг рухнул его приятель. А затем перед глазами разросся, заслоняя музейный сумрак, светлый каменный шар. И стало совсем темно.

Пребывал во тьме и Михаил Федотович, невольно зажмурившись и припоминая: в каком кармане у него пилюльки — по зиме-то карманов не счесть, когда даже кальсон двое. На свет божий его вызвал, словно выдернул, старший лейтенант Войткевич.

Яков похлопал профессора по плечу.

— Вы с нами?.. — шепнул он на ухо старику. — А то если что, скажите, — мы и вас приложим для правдоподобия. В щадящем, конечно, режиме. Вот этой чепухой, — он подбросил в горсти увесистую амфорку о двух горлышках и с красными грифонами на чёрном поле.

— Это не чепуха! — закричал на него шепотом Михаил Федотович. — Это работа Никаса с авторским клеймом!.. — выхватил он сосуд из ладони лейтенанта. — Мы по нему целый слой датируем!

Яков изобразил некоторое недоверие, но амфору отдал.

— Конечно, с вами, — ответил профессор на вопрос, только спрятав «авторскую работу» на дне какого-то невзрачного кувшина и утерев холодный, скорее всего, пот. — У меня же ваши аусвайсы «Hilfswillige». И как «добровольные помощники» вы ко мне, старосте, прикомандированы нарядом, так что по городу без меня, уж извиняйте…

— Сочтём за честь, — вовсе не шутя, капитан Новик вскинул руку к пилотке без звёздочки — ушанки у них «позаимствовали» ещё артиллеристы 5/613-й батареи.

— И потом, — несколько смутился польщённый профессор. — Вы без меня не найдёте своей, как вы её там называете, «закладки».

Другое крыло. Абвергруппа штаба «Валли»

И если полицай-фюрер Мёльде, видевший дуэт русских разведчиков только издалека, всё ещё не мог вспомнить, где он видел лица перебежчиков, если вообще когда-нибудь видел, то штандартенфюрер Жарков, резидент отделения Абвера, организовавший осенью их возвращение на Таманский берег, вспомнил бы советских диверсантов мгновенно, но у него и необходимости такой не возникло. Об их прибытии с вкрадчивой улыбочкой ему нашептал начальник полиции посёлка Колонка Фёдор Годына. Собственно, и не усердствуя особо, а исполняя только поручение, возложенное на него Абвером.

Заключалось оно в том, чтобы «вести» втёмную профессора истории М.Ф. Бурцева, несомненного — как полагали в Абвере, — члена неуловимого подполья.

Но потому только и не было особого толка от этой слежки до сих пор, что и подполье, в свою очередь, использовало бедного старика, не обнаруживая нитей марионетки. Даже новоявленной его «внучке» Наталье Сомовой было строго-настрого запрещено посвящать профессора в его явную или не слишком причастность к сопротивлению. Так что далее невинного, в общем-то, укрывательства бывших подпольщиков дело как-то не шло.

И вдруг… Советские диверсанты, тайник с оружием и немецкой формой? И за глупой девчонкой потянулась нить сообщников!

Годына уже радостно вертелся перед зеркалом, мысленно примеряя какую-нибудь сентиментальную глупость вроде Железного креста без дубовых листьев, в которой не было бы никакого практического толка, если б только она не гарантировала вывоз его в Рейх, когда немцы начнут драпать. А начнут непременно.

И вдруг… Опять это «вдруг!» лихой военной поры. Так вот, вдруг Годыну этот седовласый живчик, штандартенфюрер Жарков жестом усадил на спартанский, чтобы не сказать, арестантский стул.

— Не суетитесь, милейший, — он иронически прищурил один глаз, опершись локтем о стол и подняв ладонью седую бахрому волос ото лба. — Не прыгайте мне здесь, как блоха на собаке нехоженой. Придёт время — своё получите.

Фёдор даже вздрогнул, как пророчески двусмысленно прозвучала эта, банальная, в общем-то, сентенция.

— Продолжайте слежку — и упаси вас Бог быть обнаруженным за ней, не суть важно кем.

Должно быть, физиономия Годыны, отмеченная и без того не по должности впалыми щеками, так вытянулась, что господин штандартенфюрер счёл нужным пояснить:

— Хоть самими подпольщиками, хоть вашим начальством. Обещаю — в обоих случаях вам не поздоровится.

Начальник «вспомогательной полиции — Schutzmannschaft», — едва не прокусил щёки. Походило на то, что вместо Железного креста он разжился стальным капканом.

— Ну, чего ждёте? — как бы вновь и с удивлением обнаружил Жарков Фёдора на прежнем месте. — Идите, работайте.

Абвергруппа штаба «Валли»

Иван Александрович Жарков, бывший царский полковник, штандартенфюрер, начальник Керченской абвергруппы штаба «Валли», подошёл к торцевому окну здания и, опёршись обеими ладонями о подоконник, уставился на древние акации приморского бульвара, больше обледенелые, чем занесённые снегом.

Зима начиналась не календарно рано. Море уже шуршало за гипсовой балюстрадой набережной серым ледяным крошевом, а далее становилось просто серым, без ледяных блёсток, — как вездесущая ныне военная сталь. Не лето…

Но той солнечной набережной далекого лета 20-го года старому полковнику и сейчас вспоминать не хотелось. Та Керчь сама по себе приходила в кошмарах. Последние задворки Всероссийского кладбища…

Губы полковника невольно сжались в мстительной гримасе.

«Ладно, это всё потом! Потом придётся признаться себе, что новая Советская Россия стала для русского человека, в подавляющем большинстве своём, Родиной. Мачехой, но всё-таки…»

Сейчас же следовало разобраться отнюдь не в собственных ощущениях. А в том, с чем теперь вернулись русские разведчики. Такие долгожданные…

Именно долгожданные.

Потрудившись дать им уйти на тот берег с информацией о разукомплектованном, но вполне готовом для сборки, снаряжённым всем необходимым, вплоть до плавучих копров «Южном объекте», грандиозном Керченском мосте, Жарков долго и мучительно ждал, как отреагируют Советы.

Предпримут неистовые бомбардировки? Но Сталин уже не раз за время своего правления доказал, что не дурак, что умеет мыслить государственно. И если не спешат уничтожить, то, значит, хотят сохранить? Тогда должны были, просто обязаны были прислать диверсантов, чтобы не дать увезти мост. Тем более, когда Гитлер наконец опомнится от своей очередной бредовой идеи «неприступной крепости Крым» и, как всегда, поздно и бешено спохватится уничтожить такой подарок Сталину. Сколько их уже сдано, этих «неприступных крепостей»! И страшно вспомнить, что потом творилось в ярости «выжженной земли», оставляемой врагу.

«Что же получается? — полез Иван Алексеевич за серебряным портсигаром с императорским двуглавым орлом и невольно иронически усмехнулся в седые усы. — Получается, что, если только мои расчёты не ошибочны, то в числе советских диверсантов получим новых пешек в мудрёной шахматной партии против Сталина. А из этого, в свою очередь, следует…»

Штандартенфюрер вынул папиросу и выстучал её о серебряную крышку, с каким-то подспудным пиететом перевернув портсигар тыльной стороной, чтобы не по гербу.

«А из этого вытекают две равно насущные задачи: прикрыть советских разведчиков, если только их не принесла нелёгкая, чтобы подорвать-таки мост, хотя не похоже…

И второе — немедленно приступить к его минированию, согласно долгосрочным планам русского полковника, штандартенфюрера Ивана Жаркова».

Саша и Наташа

Особенность предназначения и, увы, реального использования зондеркоманды 10 B Айнзатцгруппы D SD округа вынуждала держать её на казарменном положении.

Впрочем, после боёв по захвату, обороне, освобождению и вновь завоеванию Керчи квартирный вопрос вообще как-то и не стоял. Уцелевших домов было в городе всего-то чуть, едва на официальные учреждения хватало. Так что рабочая казарма в районе улицы 1-й Пятилетки — название, если и переводимое, то непонятное совершенно, — была счастливой находкой. И от места службы недалеко, и ремонт нехитрый: насобирать кусков шифера поцелее, залатать пару прорех от миномётных мин и — живи, не хочу.

Вот и не хотелось. После Сталинграда — замечено было красноармейцами, — пресловутая немецкая чистоплотность резко упала, перекочевав (по традиции русского мужика учиться чему полезному) в обиход и особый шик Красной армии. Так что казарма она и есть казарма, хоть и разделённая на семейные комнатёнки. На заднем дворе постоянно вываривалось бельё, подвоз которого давно перестал быть первой необходимостью в обеспечении армии. Закапывалось вшивое обмундирование, чтобы с чисто фашисткой жестокостью истреблять паразитов огнём зажигалки, как только те вылезут на кончик мундира отдышаться, — впрочем, технология русская. Да и портянки, — они и в африканском корпусе портянки.

Посему при каждом удобном случае обитатели казармы, в той или иной степени временно, поселялись в окрестных домах с оккупантской бесцеремонностью, утесняя местных жителей, — если, конечно, таковые ещё оставались.

Так что ничего удивительного не было в том, что по устному описанию, сделанному капитаном Новиком, Наташа сразу же определила постояльца, зондерфюрера Рибейроса. И вспомнила, даже без дополнительных вопросов, что сей зондерфюрер пускал земляка, тоже испанца по происхождению, такого себе Боске, к себе домой. Ну, чтобы прийти в чувство после службы, а то в казарме к холодному рукомойнику очередь, а железные печки топятся только к вечеру. А тут — горячие радиаторы, керогаз и разговор на кастельяно, которого Наташа не понимала, но заслушивалась.

— Сам же Рибейрос служит при штабе чем-то вроде интенданта — тут рядом! — вскинулась Наташа с груди Новика, упершись в неё маленькими кулачками.

Впрочем, тут же и упала, чтобы прикрыться ворсистым пледом.

— Я ему как раз сегодня должна была бельё отнести, — добавила она, теперь уже совсем непонятно отчего краснея.

— Почему «была»?.. — приподнял ладонью Александр востроносое пунцовое личико. — Понесёшь, а я поднести помогу.

Вмале узриша мя…

На улице Розы Люксембург, пока что не переименованной, в это же время полицай-комиссар Эрих Мёльде мерил асфальтовые латки булыжной мостовой шагами такими быстрыми, что, казалось, опережал позёмку снежной крупы. Шёл, скрипя зубами и прикрывая от промозглого ветра изуродованную щеку — она в первую очередь стыла, и с такой тянущей болью, что невмочь….

Лично возглавлял прочёсывание оптимального маршрута бегства мнимых — как теперь не сомневался оберстлейтнант, — перебежчиков к партизанам.

Судьба и мотивы проступка этой учёной крысы — профессора Бурцева, — ещё были под вопросом: мог испугаться расправы — сам ведь выпросил новоприбывших дезертиров, — а мог быть и завербованным разведчиками. А с последними — всё было предельно ясно. Такой наглости тактический ход разведки второй раз не повторишь: сдались, осмотрели участок береговой обороны, расположение некоторых объектов, пока их везли по городу, расположение комендатуры, в конце концов («Не съехать ли, пока не налетели русские бомбардировщики?» — мелькнуло в мозгу). Осмотрелись и сбежали к партизанам.

А с судьбой его недавней «правой руки», лейтенанта Ройтенберга, было и того яснее: придётся отдать «руку на отсечение», под трибунал к чёртовой матери!

Наскучив ходить по пятам за профессором и его новоявленными «упаковщиками», Рот поднялся на второй этаж высматривать себе что-нибудь из старинных линогравюр, не представлявших ценности для музеев Дойчланда, а вот, если себе в кабинет на Фридрихштрассе… Вот в камеру себе теперь и повесит. Хотя, скорее, на стенку окопа передовой.

Эрих оглянулся. Рассеянная толпа «Hiwi», которых последний год-два начали наконец допускать к военной службе с оружием в руках, а не только отхожие ведра из окопов выносить, работала из рук вон плохо. Угрюмая эта отара рыскала по окружающим руинам, жилым только частично, и по грудам кирпичного боя, совершенно очевидно, что в поисках укрытия от жгучего степного ветра, а не каких-то там беглецов. То-то и приходится солдатам то и дело подгонять их едва не прикладами — рвения ни малейшего.

«Да и толку — тоже, — снова поморщился Эрих. — Хоть это и прямейший путь в сторону кишащих партизанами катакомб»…

Так ведь и непрямых — сколько хочешь. Катакомбы эти неизвестно где начинаются и неизвестно где кончаются, их и в первую оккупацию до конца прочесать не смогли, только время тишины показало — вымерли, если кто и остался из защитников. Нет. Дурная затея. Только для очистки совести…

«Шайсе!» — Оберстлейтнант вздрогнул от хлопка по плечу.

Не надеясь попасть в поле зрения его единственного глаза — второй-то всё под кожаным кругляшом дожидается вердикта берлинских окулистов, — его неделикатно таким образом окликнул один из «столоначальников» полевой комендатуры, мобилизованных «на мероприятие».

— Как насчет этого?.. — ткнул он чёрной перчаткой в по-советски эклектичное здание, так называемый «Дом инженеров». Вон, даже шестерня гипсовая на фронтоне, точно как в Рейхе.

Секунду подумав, Эрих отмахнулся:

— Чуть ли не единственный тут порядочный дом с кочегаркой, он напичкан нашими офицерами, как консервная банка сардинами. Дальше, — махнул он рукой в сторону довоенного клуба им. Коккинаки с колоннадой колхозного величия.

В оставшемся позади «Доме ИТР», завязывая тесемочки нательной сорочки, капитан Новик покосился на плетёную корзину, полную глаженого белья и заложенную чистой холстиной.

— Слушай… — нахмурился он, соображая что-то. — Вы им только подштанники стираете или верхнее тоже?

— И мундиры тоже, — нахмурила в ответ угольные бровки Наталья, видимо, полагая подобное занятие не просто зазорным, но и преступным.

Однако Александра занимало другое.

— А в не стиранном пока, есть что-нибудь для нас с лейтенантом? А то надо же к твоему «надёжному товарищу» в чём-то идти…

Форма и содержание

Екатерина Соболева, жизнерадостная девушка с довоенным взглядом кухонной рабочей, не верящей и не желающей верить, что кухня — это навсегда, и с преждевременными отложениями на бедрах, утверждающими обратное, открыла дверь на условный стук.

И жизнерадостность покинула её.

Да так надолго, что Наталья даже забеспокоилась — не подумывает ли её подруга героически принять уксусу или другого какого яду, как только фашисты отвернутся и перестанут пытать её расспросами. Тем более напрасными, что она — комсомолка, а кроме того, немецкий учила через пень-колоду.

И впрямь, Катя оказалась «товарищ» донельзя надёжный, непробиваемо. То, что «немцы», приведённые к ней в квартиру под самой крышей предательницей Сомовой, говорят с ней по-русски, дошло до Катеньки минут через пять после того, как Войткевич вошёл к ней в форме немецкого гауптштурмфюрера СС-Ваффен.

Вошёл и, улыбаясь дружелюбно, брякнул с порога:

— Гутен таг!

Шутка его едва не стоила провала операции, потому что пятилась от фашиста Катя до самого мансардного окна, явно надеясь в него выскочить на булыжники двора.

«Привет от Хачариди…»

По возвращении со службы зондерфюрер Рибейрос обнаружил, что в квартире, как он понял, ждали коллеги его нового знакомца Боске, но уж явно не земляки.

Бесцеремонно побросав прямо на половицы зимние штормовки и маскировочные анораки в угловатом, осеннем ещё, камуфляже, на его стульях расселись заурядные СС-штурманы. Один похож то ли на румына, то ли на еврея, в общем, какой-то понтийско-семитский тип. Ещё и хам! — уничтожал штабную пайку зондерфюрера, орудуя плоским штыком в банке французского гусиного паштета. Другой — явный «фон» какой-то, больно морда швабско-аристократическая. Рассматривает на просвет бутылку бордо с длинным горлышком.

Казалось, появление хозяина их не только не смутило, но они его как-то и не особенно заметили. Впрочем, нет…

— А что, дон Рибейрос? — щуря один глаз и выискивая что-то на дне банки, спросил смугловатый. — Как по вашим наблюдениям, в подразделении, где служит Боске, солдаты стрижены под «зеро», как гитлерюгенд, или всяко бывает?

— Да у них там вошь в казарме, — машинально ответил Хуан, всё ещё соображая, как ему реагировать на незваных гостей.

— Ага! — почему-то обрадовался «понтийский семит». — Я же тебе говорил! — И погладил себя по освежённой только что густой щетине на голове.

Только теперь зондерфюрер заметил, что подле зеркала валяется прямо на полу его никелированная машинка для стрижки и чёрный прах волос.

— Да кто вы такие, чёрт вас возьми! — возмутился наконец Рибейрос, бросая на кожаный диван пакеты. — Что за окопное свинство?

— Он не любит фронтовиков?! — с неожиданной пылкостью подскочил на ореховом стуле «понтийский семит» и с размаху так всадил штык в банку, что лезвие со скрежетом её пропороло.

Зондерфюрер, вслед за пакетами, рухнул на диван, просадив скрипучие пружины. Невообразимость происходящего превосходила его бухгалтерское воображение.

— Я… я… — почувствовал Хуан острую необходимость извиниться, даже попросить прощение, поклясться всеми святыми и, если понадобится, самим фюрером. К счастью…

— А вы там, у себя в штабе по какой части? — отрезвил его деловитый вопрос ценителя французских вин.

Спросил он так благожелательно и контрастно в сравнении с любителем французских паштетов, что Рибейрос незамедлительно проникся к нему расположением.

— Я по финансовой, бухгалтерия, господа…

— Что ж вам, штабному, и телефона не поставили? — «фон» прихватив стул за гнутую спинку, приставил его к дивану и дружелюбно протянул Хуану его же бордо.

— Деньги любят тишину, как говорят домушники в Одессе, — сказал что-то на русском «понтийский семит», подтверждая самую ужасную и, положа руку на сердце, самую первую догадку зондерфюрера.

Как только увидел Хуан любимую свою английскую машинку на полу, так даже знакомые донельзя «шмайссеры», висевшие на спинках стульев, показались русскими дисковыми пистолетами-пулеметами…

— А телефон внизу есть, в подъезде, — зачем-то сдал зондерфюрер Рибейрос самую главную тайну Вермахта. Ведь особенно и не спрашивали? Но раз уж отдал палец — закатывай рукав по локоть. — Так что любой может позвонить, здесь же офицеров много…

— Ну, раз можно, то нужно, — поднялся со стула «понтийский семит» и, походя, воткнул штык в стену вместе со звонкой банкой. — Вы же можете позвонить дону Эмилю, благородный идальго?

— Разве что в казарму, — снова смешался Рибейрос. — А что я должен буду сказать? Если, конечно, он будет на месте, у них сейчас много работы и…

— Скажите, что у вас его ждёт старый фронтовой товарищ, — оборвал паническое бормотание зондерфюрера «понтийский семит». — Такой себе Серж Хачариди.

— Ха… Чего? — не понял «благородный идальго», но кое-что он уже сообразил. То, что его втягивают в какой-то ужасный антигитлеровский заговор.

— Хачариди, — повторил второй русский разведчик чуть ли не по слогам. — Привет от Хачариди.

Гауптштурмфюрер Эмиль Боске привету от Хачариди обрадовался, но как-то не сразу, только когда посоветовался с братом, «добровольным помощником — Hiwi» и инструктором зондеркоманды.

Вот тот действительно так обрадовался, что тут же засобирался на встречу. Хоть и предполагал, что, скорее всего, для этого ему придётся идти в неблизкие Крымские горы, но раз зовёт — значит, наконец-то у него есть к нему «Дело»…

Дана отмашка

И у доктора Курта дел было по горло. И, что самое скверное, дел настолько секретных, что и привлечь к ним особенно было некого. От всей его команды проку — чуть. Количество посвящённых — требовал штандартенфюрер Жарков, — должно быть сведено до минимума, «чтобы не пришлось, не дай бог, своих же ликвидировать».

А это Вильгельм уже и сам понимал, с его-то зондеркоманды спецификой. Когда поделиться последней пайкой и последней пулей — пожалуйста, а проблемами по работе — никак.

Но тут повезло. Полицай-фюрер Крыма Зитц окончательно решился минировать «Южный объект», несмотря на то, что никаких распоряжений по этому поводу из Берлина до сих пор не было. Но в воздухе уже так отчетливо пахло порохом, что толстяк Зитц лично приехал дать отмашку белым платочком, которым прикрывал нос — то ли и впрямь от пороховой гари, то ли, чтобы скрыть его нездоровую красноту и раздражённость. В баночку из-под леденцов в последнее время он его совал всё чаще и чаще.

Кроме этой коробочки он пригнал на завод ещё целую автоколонну со взрывчаткой.

Автомашины и сопровождающих Вильгельм, только разгрузив, сразу же отправил обратно — лишние глаза ему сто лет не нужны.

А вот ажиотаж и беготня военнопленных и Hiwi — очень даже кстати. Потом только завести патефон с вдохновенным «Маршем валькирий» Вагнера, выкатить «MG-42» и пам-пара-рам!

Удобство ситуации оценил и Жарков, и тоже сказал: «Приступайте».

— Я пришлю специалистов, — сказал он не доктору Вильгельму Курту, а редким язычкам пламени, пляшущим на посеревших поленцах в жерле походной железной печи.

Холод в бункере был замогильный.

Бункер собственно бункером как таковым и не был. Какая нужда копать или городить ещё что-то, когда бетонированных подземелий — и со свечкой заблудишься, над головой метры серого железобетона, кирпичные горы. Просто «окультурили» чуток технические пустоты под цехами силового хозяйства, в каковых подземельях — как моментально оценил Вильгельм, не вылезая на поверхность, — обороняться можно ещё до IV Рейха.

В бетонных лабиринтах и сейчас трудно было не расшибить лоб о проклёпанное железо всевозможных паровых агрегатов, труб всяческих диаметров, котлов и ресиверов.

— Специалисты будут из местных, — продолжил старик, ревматически растирая колени. — Работать будут врозь — каждый на своем особом участке, со своим особым объёмом работ и в особое время.

— Чтобы сумма знаний не переросла в понимание, — отчего-то вдруг вспомнил доктор Курт счастливые времена на философском факультете Боннского университета.

— Именно… — с любопытством покосился на него Жарков, очевидно, до сих пор полагавший приставку «доктор» чем-то вроде армейской клички. — Но вы их всё равно расстреляйте, — добавил он так, будто посоветовал приправу к супу.

Доктор Курт чуть удивленно поджал губу. Подумал, должно быть, — насколько это его дело, и решил, что не его, но всё же понимать желательно.

Уловив эту скупую мимическую игру, штандартенфюрер пояснил:

— В действие систему взрывателей запустят те, кто узнает о ней непосредственно перед запуском.

— И это уже ваше дело, — может, продолжил его фразу штурмбанфюрер, а может, дал понять, что и знать не желает, кто это будут такие.

— Именно, — снова скупо улыбнулся Жарков.

В гостях у Родриго

Сам хозяин предпочёл ничего не знать об ужасном заговоре, а благоразумно напиться, вопреки кастильским традициям, но зато эффективно чередуя бордо со шнапсом. Так что уже к приходу братьев Боске славный бухгалтер и дебета гамаш от кредита галет не смог бы отличить, а через десять минут, пока первые и вторые гости переговаривались попеременно на трёх языках, вовсе отключился.

Чем, забегая наперёд, спас для Испании как минимум четыре поколения Рибейросов, включая бравого хавбека не самой знаменитой, но весьма достойной «малаги».

Сами же «ужасные заговорщики» после непродолжительной проверки паролей-отзывов принялись выяснять и согласовывать совместные действия.

Сначала, правда, Мигель рассказал о некоторых событиях, произошедших после того, как ювелирно-точная очередь из пулемёта Хачариди оцарапала и даже сбила с ног братьев. Уложила их за трупами так и не вымоливших пощады «добровольцев», надёжно убитых тою же очередью.

А потом штурмбаннфюрер доктор Вильгельм Курт сначала «приютил» «коммунистического братца» — как он его называл за глаза и запросто, — гауптштурмфюрера Боске, своего многолетнего адъютанта.

Чуть позже, устав смотреть в грустные глаза Эмиля, он выдернул — под обещание самолично расстрелять, если что, — Мигеля из цепких лап армейской контрразведки прежде, чем они достаточно глубоко пустили в него когти. Сослался на опыт «школы Старинова», школы советской диверсионной работы, якобы необходимый ему, чтобы «знать врага в лицо и на ощупь».

Формулировка прошла. Должно быть, взыграл патриотизм 17-й армии, так что Мигеля не стали отсылать по линии SD куда неведомо, а оставили под присмотром своих.

Однако, с появлением «коммунистического братца» у адъютанта, Вильгельм Курт стал сторониться Эмиля, всё больше предпочитая туповатого, но проверенного Германа. Это представляло сложность в смысле доступа к информации, но недолго. Тупость Германа Гернгросса превзошла самые грустные ожидания штурмбаннфюрера. И вскоре Эмиль вернул себе прежнее положение.

По крайней мере разведку возможных путей отступления из штабного бункера зондеркоманды доктор Курт поручил именно ему…

На свою голову.

— Поскольку основа парового хозяйства — вода, — принялся было толковать Эмиль, водя карандашом по кальке, но инженер-пищевик Войткевич оборвал его.

— Не нуди. Где сливная труба? — и на недоверчивый взгляд капитана Новика, по начальному образованию — комсомольца, пояснил, хоть и не очень-то понятно: — На входе меньший диаметр изначально повышает давление гидроудара.

— Вот тут в рудник выходят две трубы, обычно там идти можно только до коллектора, до решётки. Но она уже подпилена на случай эвакуации, а люк в насосную тут, — указал на второй квадрат на плане насосной испанец. — Заперт самым обыкновенным амбарным замком. Он простой, ключ я уже подобрал, — ответил Эмиль на вопросительный взгляд Новика.

Прочитав, видимо, во взгляде чёрных глаз капитана чёрную же тень недоверия, покраснел так, что румянец пробился даже сквозь природную смуглость:

— Вам нечего беспокоиться, компанейрос! Мне плевать на вашу Советскую власть, но не плевать на брата, — тихо прорычал горячий испанец.

— Говенная мотивация, но сойдёт, — фыркнул Войткевич.

Он как-то больше верил именно в эту горячность испанца, полагая на веру и зная по опыту, что случившееся однажды предательство только подогревает этот жар вечным укором, своей собственной пыткой совести. А, кроме того, брат гауптштурмфюрера, лейтенант Мигель Боске в самом деле согласно плану шёл с ними. Тайно пробирался.

В бункер его никогда не звали, не посылали, так что и рискованно было бы проверять — пустят ли?

— Как мы узнаем, что доктор Курт на месте, что замок открыт и только нас и не хватает? — деловито поинтересовался Новик, давая понять, что вопрос о доверии-недоверии снят.

— На крыше силового хозяйства полно не только труб, но и коробов вентиляции, — сразу оживился Эмиль. — И у всех у них открыты жалюзи. Вы будете завтра следить за крайним справа со стороны моря. Как только решетки закроются — я нашёл, где это можно сделать снизу, из бункера, — милости просим….

«Вот и всё…»

Александр отвёл цветастую ситцевую занавеску, правда, прежде подобрав массивную драпировку светомаскировки. Темень за окном сажевая, но — в ответ на далекие глухие удары, — руины напротив то и дело высвечивало красноватое зарево, зыбко золотились редкие стекла большого арочного окна, висевшего едва ли не на одном шпунте в стене, одинокой, как декорация. Потому что и за окном тоже не какой-нибудь уютный семейный стол с ужинающим семейством под розовым абажуром, а ночь, полная томительных надежд и тревожных ожиданий.

— Я поначалу тоже, как начали немцы взрывать всё с середины октября, чуть ли не на каждый гром подскакивала. — На плечо Саши, уже не смущаясь немецких погон с унтерским галуном, легли ладони, а потом и остренький подбородок Наташи. — Всё надеялась, что уже наши…

— Скоро уже, скоро, — шепнул капитан Новик в висок, украшенный резьбой русого барокко. — Скоро всё закончится, и… — он запнулся.

— И никаких «нас с тобой» больше не будет, — продолжила она за него. — Ты говори, не бойся. Я же всё знаю, ты же честно сказал.

— Прости… — не найдя нужных слов за время, пока прочищал горло, и не зная, что ещё можно сказать, хрипло пробормотал Новик.

— Вот глупый, — тихо улыбнулась Наташа, уткнувшись в его плечо лбом. — За что «прости»? Я счастливая. Хоть сейчас, хоть только десять минут, что там осталось…

Почувствовав, что не слишком-то он верит в это её десятиминутное счастье, она взяла капитана за плечи и встряхнула, смеясь.

Впрочем, не слишком-то весело.

— А в Туапсе после войны я всё равно приеду. Буду ходить под пальмами, может, даже на тебя с женой исподтишка посмотрю, как вы под теми же пальмами гуляете и тоже, как вы, буду есть мороженое, и представлять, что это я с тобой гуляю и с тобой мороженое ем…

— В вафельном стаканчике, — облизнул вдруг пересохшие губы Саша. — Со своим именем.

— Нет, с твоим, — покачала головой девушка, отчего русые локоны свились на тонких обнажённых ключицах.

— Не ешь меня, Наташка, — завёл он непослушные локоны обратно за её узкие плечи. — Не рви душу. И так…

Тонко зазвенели стёкла; не вздрагивали, а словно покачивались под ногами половицы; задрожала золотистая бахрома ламбрекена над дверью в комнату.

— Погоди-ка… — Новик вдруг отвернул голову, насторожившись и прислушиваясь. — А ведь это далеко. Наша дальнобойная…

Дверь скрипнула, и в кухню, деликатно кашлянув, сунулась стриженая голова старшего лейтенанта Войткевича.

Яков хотел было пошутить, но, увидев глаза Натальи, с замёрзшей синевой бездны, почему-то отвёл свой, обычно бесцеремонный взгляд. И сказал только:

— Идёмте, Саша, а то, боюсь, к уговоренному времени станет слишком светло на улице.

Не из газет…

Не слишком прислушалось к словам Гитлера и советское командование.

Но обвинять в чем-либо командующего Северо-Кавказским фронтом, наблюдавшего буквально в бинокль подготовку эвакуации 5-го корпуса генерала К. Альмендингера, — трудно.

К вечеру 31 октября 1943 года войска 4-го Украинского фронта вышли к Перекопу и полностью отрезали Крым с суши; так что неудивительно, что генерал армии И.Е. Петров бросил десант «вдогонку» якобы уходящему противнику.

Как водится, невзирая на трудности — на штормовое предупреждение, нехватку плавсредств и сбившийся ход погрузки десанта.

Несколько десантных барж и катеров подорвались на минах или были потоплены огнём немецкой артиллерии. Шторм всё усиливался, существенно препятствуя использованию малых судёнышек. В результате основные силы так и не были высажены вовсе, и только на вспомогательном направлении солдаты и моряки 18-й армии вгрызлись в «Огненную землю» Эльтигена.

Одномоментная высадка первого эшелона десанта растянулась на неделю. Не говоря уже о том, что «догонять» противника буквально в предместьях города пришлось больше пяти месяцев, хоть красный флаг над Митридатом к тому времени развевался уже неоднократно.

С другой стороны, с такой «занозой» на правом фланге ни о каких, запланированных Гитлером, контрударах из Крыма на Украину не могло быть и речи. На протяжении тех же кровавых пяти месяцев немцы «с ходу сбрасывали» наши войска в море…

Так что Наташе, оставшейся стоять у наглухо задрапированного окна, словно у странной авангардистской картины под названием «Безысходность», пришлось бы ждать долго. По меньшей мере до середины ноября, чтобы поселок Колонка стал хотя бы «ничейной полосой» фронта. И на скрипучих ступенях лестницы она, быть может (хоть верилось в это слабо), вновь услышала бы шаги Александра.

Но гораздо раньше она не столько расслышала, сколько почувствовала за высокой дверью грохот кованых сапог.

И даже не вздрогнула, только зябко стянула на худых ключицах рыжие крылья всё того же шерстяного платка, в каком была и тогда, на берегу, когда в первый раз его увидела.

«Вот и всё…»

Пора слушать Вагнера

Далёкая канонада ничуть не встревожила штурмбаннфюрера Курта, хоть о смысле её и происхождении он догадался раньше, чем услышал от адъютанта Боске, ссыпавшегося по гулким и узким, как корабельный трап, ступеням с наблюдательной площадки:

— Похоже, что русский десант, герр доктор! Зарево где-то за Ак-Бурунским мысом и Еникале!

Вильгельм опустил лицо, поднятое к бетонному потолку, с которого больше сеялась ржавчина арматуры, чем пыль, отряхнул перчаткой серебряную перевязь погона.

— А вы что надеялись увидеть? Колесницу Илии?.. Патрик, — обернулся он к посыльному. — Передайте ротенфюреру, что пора слушать Вагнера. Впрочем, Герман не поймёт, что следует делать в первую очередь, ещё бросится за патефоном…

Вильгельм хмыкнул и указал перчаткой в потолок, приблизительно в направлении полуразрушенного склада, приспособленного под барак для рабочих.

— Так вы потрудитесь растолковать ему, что пленных надо построить в колонну якобы для отхода. И сами не говорите ему «якобы», — спохватился штурмбаннфюрер. — А то он им так и ляпнет, разбегутся.

Козырнув с понимающей ухмылкой и развязностью братства SS, Патрик исчез в одном из боковых ходов.

Натягивая перчатку на руку, доктор Курт мельком глянул на гауптштурмфюрера.

— Что вы побледнели, Эмиль? Даже если русские по обыкновению попрут сюда сразу и всей толпой, то будут они здесь очень нескоро. Готов поклясться, что приказ фюрера на отступление будет отдан, когда мы уже будем стоять по щиколотки в воде где-нибудь под Севастополем.

— Я… — как бы очнулся Эмиль, лицо которого и впрямь побелело.

То ли оттого, что напряжение в лампочках под серым потолком заплясало, как это обычно случается во время бомбежки, и они становились то тускло-оранжевыми, то ослепительно-белыми, то ли от волнения.

— Мигель, — коротко пояснил гауптштурмфюрер Боске.

— Что Мигель? — переспросил доктор Курт.

— Брат остался наверху, в посёлке, в казарме. Я боюсь, вдруг мы получим какой-нибудь приказ в связи с русским десантом и выдвинемся, а он…

— Не пропадёт, — холодно закончил за него Вильгельм. — Солдату рейха найдётся, что делать во время драки. Так что, займитесь делом. Завтра не завтра, — продолжил он, машинально обернувшись на часового. — Но к приходу русских у нас всё должно быть готово.

Так-то всё готово было ещё, как говорится, «третьего дня», но объявлять об этом доктор Курт не спешил. Во-первых, сдерживала двусмысленность ситуации. Слишком уж разные получались доклады. Если непосредственному начальству, в СД, то — всё готово к выполнению приказа, мост заминирован и готов к подрыву в любой момент. Если в Абвер, то работы по минированию тоже окончены, но по минированию особому, такому, что он, Курт, готов не допустить подрыва даже ценой жизни.

Чёрт знает что! Потому что, видите ли, Абвер попросил ничего не говорить СД, ссылаясь на секретное распоряжение чуть ли не самого Кальтенбрунера, т. е. RSHA, который, кстати, и есть шеф-повар обеих кухонь.

— Так что мне?.. — вывел его из раздумий гауптштурмфюрер.

— Пойдите и взорвите что-нибудь, — раздражённо посоветовал Вильгельм, продолжая что-то зло и сосредоточенно обдумывать.

— Что именно, герр штурмбаннфюрер? — не унимался Эмиль Боске.

— Что-нибудь на своё усмотрение, — проворчал Вильгельм. — Что вам особенно не нравится.

— Герр доктор? — деликатно уточнил Боске. — Мне начать с клозетов «Хиви»?

Штурмбаннфюрер даже пришёл в себя. Глянул на Эмиля несколько удивлённо, но, так и не поняв, шутит ли тот или и впрямь пропитался ненавистью, как клозетной хлоркой, махнул рукой.

— Забудьте. Я пошутил… Хотя, быть может, и нет…

Окончание его реплики, скорее всего, уже относилось к требовательному зуммеру полевого телефона, раздавшемуся не столько в гулкой, сколько гудящей тишине короткого перерыва далёкой канонады.

Штурмбаннфюрер направился обратно, к жёлтой расщелине, обозначающей дверь импровизированного кабинета, из которого он минут пять назад вышел со словами: «Что это за фейерверк, Патрик?»

Мгновения, когда никого больше подле не было, а штурмбаннфюреру стало не до него, Эмилю хватило, чтобы с крысиной проворностью кануть в тёмном углу подземелья…

Хроники осиного гнезда

Последним боевым эпизодом в деятельности германских торпедных катеров в 1943 году стало участие в блокаде Эльтигенского плацдарма в ноябре — декабре. Пятёрка катеров совершила 17 групповых походов, в ходе которых «Шнелльботам» во взаимодействии с тральщиками и быстроходными десантными баржами удалось с середины ноября блокировать советский десант, что спустя две недели привело к прекращению попыток присылать ему подкрепление.

Операция прошла почти без потерь, что было, в частности, связано с долгими периодами нелётной погоды и отчасти — с удачным сдерживанием авиации КВЧФ силами ПВО и истребительной авиации Люфтваффе.

Подопечные Бюхтинга заплатили за месяц боевых столкновений и пяти безрезультатных торпедных атак лишь повреждением катера S-49, который так и не сумел увернуться от снарядов авиапушек.

Дождались

Крохотный Дачный посёлок, форштадт гораздо большего посёлка Капканы. И название-то своё носил он от небогатых мещанских дач дореволюционной поры. Небогатых, но теперь частично разрушенных, частично разграбленных и сплошь — опустелых.

— И что это, по-вашему, может значить, товарищи офицеры? — обернулся через плечо Новик, отняв от глаз окуляры бинокля.

В прорехе проваленной черепичной крыши их НП заметить можно было только со стороны завода, к которому был обращен её скат. Но до впечатляющих громадой своей руин было километра два — не меньше. Так что, не взбреди кому-нибудь в голову выискивать их нарочно в стереотрубу, случайным взглядом и не наткнёшься — мимо скользнёшь. Поэтому капитан Новик во весь рост стоял в перекрестье ветхих балок.

— Думаю, коллега хотел сказать, что ввиду изменившихся обстоятельств… — начал по обыкновению многословно Войткевич, но лейтенант Боске перебил его звучным лязгом отведённого затвора «MP-40».

— Нас заждались!

Едва только проступила бледно-серая неровная полоса неба над руинами завода, как стало отчетливо видно в градуированной перспективе бинокля: жалюзи вентиляционных уловителей на ступенчатой крыше «силового хозяйства» закрыты.

Боске приподнялся, готовясь спрыгнуть в рваную дыру, образованную в чердачном перекрытии, должно быть, ещё в 41-м. Но капитан Новик потянул его за полу штурмовки книзу.

— Ты остаёшься, лейтенант.

От возмущения Мигель не сразу нашёл слова, а когда нашлись, они стали лепиться в невнятную кучу, смысл которой суммировался: «Да вы что, сдурели? Там же мой брат!..» На что с лаконичностью бухгалтерского дебита Новик подытожил:

— Приказ.

Впрочем, пояснил, когда, помотав головой, Мигель Боске чуть поуспокоился:

— Ты наш второй эшелон. Придёшь сюда с нашими, если что…

Как-то не сговариваясь, все трое обернулись в сторону моря. По общему румбу надежды всех, кто здесь ждал долгие два года, ждал и боролся.

Море неистовствовало. Обрыв буквально содрогался от ударов волн. Сыпалась известь, соскочив с насиженного места, падала черепица. Серые гряды волн добрасывали желтоватые хлопья пены даже сюда.

Шли пенные волны эшелон за эшелоном, — как буквально через два дня сравнительно неподалёку отсюда, в Еникале, пойдут эшелоны основного десанта…

Под музыку Вагнера

Присутствие его на экзекуции было не обязательным, но общепринятым. Тем не менее доктору Курту не особо хотелось воодушевлять личный состав личным же присутствием на «зачистке». У него самого того вдохновения оказалось разве что чуть больше, чем у самих «зачищаемых».

Не прибавляли его больше ни «Полёт валькирий», ни «Аида» Вагнера, торжественно гудевшие подземельем. И не то что не прибавлял, но даже осаживал вдохновение содой дерьмовый ром.

То ли дело было в 39-м во Франции, когда тайное уничтожение английских пленных с побережья Ла-Манша давало ощущение причастности к «миссии»! Или когда вот так, с фужером в руке, отражался он в глазах гордых скандинавов в Норвегии, — в глазах, наполнявшихся ужасом…

В России всё как-то сразу стало сходить на нет.

Сначала потому, что пленных было слишком много, и это перестало производить впечатление. И то сказать, — всегда презирал англичан за то, что кичатся своими колониальными войнами. Что за доблесть избивать обезьян? Казалось, тут то же самое, только чуть больший флёр цивилизации — гранатами обезьяны пользовались, надо признать, умело. Но потом…

Доктор Курт отпил из фужера и поморщился.

Потом в этой полудикой азиатской колонии стали так часты и характерны эпизоды ожесточённого сопротивления буквально на краю расстрельного рва, что это стало вселять если не страх, то опаску — неужели окончание «миссии» может оказаться отнюдь не таким триумфальным, как в Европе?

Теперь сомнений в этом не было. Ещё немного — и «миссия» вообще будет приостановлена на неопределённый срок.

Как ни крути, но фюреру придётся предложить русским мир. Иначе эта орда, которую уже полноправно можно назвать «железной» не только по количеству танков, но и по духу, — иначе они сами войдут в Европу. И тогда, чего доброго, придётся зазывать в друзья вчерашних врагов, потому что без помощи франко-англосаксонского мира одним немцам Европы не отстоять…

На подобные «геополитические» размышления его как-то стороною навело зрелище приготовленного русским сюрприза. Во всех смыслах.

Сначала приятным сюрпризом будет то, что найдут… Его стараниями это будет не так сложно, недаром весь бункер размалёван призывными стрелками красной краской: «Вход запрещён!»

Потом сюрпризом будет, когда оценят по достоинству — т. е. по итогам разрушений и политическим последствиям, — что именно нашли.

Вильгельм, пользуясь тем, что никто его в данный момент не видит, позволил себе некоторую театрализацию. В целом характерную для немца — выпускника философского факультета. Повернувшись к ряду разновеликих дощатых ящиков с трафаретами: «Die Industrielle Elektrotechnik», он приветственно поднял фужер:

— От РСХА Третьего рейха — камраду Сталину. На добрую память о годах оккупации!

— Готов подписаться под каждым словом, — внезапно раздалось за спиной.

Стекло фужера со звоном разлетелось по бетонному полу.

Шлаковый карьер

Немногим ранее гауптштурмфюрер SS Герман Гольц непонимающе потёр пальцем морщины на лбу и, будто сверяясь с внутренним ощущением, спросил у оберфельдфебеля Патрика Лаваля:

— Разве я давал команду двигаться куда-либо?

— Может, он хочет встать поудобнее? — пожал плечами оберфельдфебель, лениво покосившись в сторону «Phanomen»-а армейской модификации.

Расстрельный грузовичок вдруг завёлся, фыркнул сизым дымком и принялся валко перебираться через шлаковый бруствер колеи.

— Нет, не хочет, — помотал головой, будто отгоняя муху, Герман. — Я точно помню, что сказал ждать моих распоряжений. Значит, «хочет не хочет» — это полная чепуха.

Под скептическим взглядом Патрика он решительно зашагал в сторону грузовика. Впрочем, и Патрик через пару секунд непонимающе нахмурился.

Обычно грузовик с расстрельной командой неприметно стоял в сторонке, по возможности среди прочих. И только в последнюю минуту разворачивался задом перед шеренгой ликвидируемых, — чтобы видом готовящегося пулемётного расчета не производить излишнего волнения преждевременно. А тут заложил круг к высохшему озерцу и вот-вот задним бортом развернётся. А ведь толпа военнопленных ещё только начинает задаваться вопросами: «А какого чёрта их согнали в карьер, если никакого видимого фронта работ не видно? А почему их не разделяют, как водится, на команды? И отчего это их конвоиры, обычно толкавшиеся среди пленных, отслеживая ход работ и повзводную дисциплину, отошли в сторонку и курят, как будто им предстоит марш? Но где тогда походное снаряжение?»

Трудно сказать, насколько прояснила ситуацию длинная пулемётная очередь с «Phanomen»-а, разбросавшая коричневато-зелёные пятнистые фигурки конвоиров, вздыбившая красный туман шлака и вспугнувшая степного стервятника — рыжего копчика, дожидавшегося трапезы.

Все вопросы, что остались невыясненными, коротко, с подножки автомобиля, осветил капитан Новик. Так и сказал, дождавшись, когда Войткевич шуганёт ещё одной очередью любопытствующих «Hilfswillige», выбежавших на край карьера с традиционно поднятыми руками:

— Митинг будет короткий, товарищи! Я капитан Красной армии Новик. Сейчас мы захватим здесь важный объект, на котором вы работали. Всем, кто присоединится к нам, гарантирую своё ходатайство перед особым отделом! Лейтенант, поведёте людей верхом! — крикнул он.

— Кто может повести тачанку? — выскочив из кузова, кивнул на полуторку Яков. — А ты на пулемёт! — оценил он проворство какого-то малого с калмыцким разрезом глаз, который уже, сунув под мышку «шмайссер», облизывал сбитый в кровь кулак.

— Майор Хабибуллин, — коротко представился «малый».

— Всё-таки под моим командованием, товарищ майор, — козырнул Яков.

— Да на здоровье…

Приглашение вооружаться было уже излишним. Тех СС-штурманов, кто по неосторожности бросился от пулевых фонтанчиков в сторону пленных, уже и так разоружили, — далеко не каждый из конвойного взвода успел сообразить, что к чему, после того как «сошёл с ума пулемётчик Вальтер». А какое ещё объяснение могло быть происходящему?

За ходатайством об амнистии в лице советского капитана подалось не менее трёх десятков пленных. Остальные, понадеявшись на частную удачу, бросились кто в сторону каменоломен — о чём мечталось ещё со времен лагерных слухов на Колонке, кто в сторону моря. Не будь дураками, догадались по далёкой канонаде и озабоченным физиономиям немцев, что «наконец-то!»

Определились, кто куда и с кем, за секунды.

— Я пошёл, — кивнул Новик в сторону торчавших неподалёку труб метрового диаметра. — Думаю, вы успеете выманить немцев на поверхность, а там, внизу, глядишь — Эмиль встретит.

— На «глядишь» не надейся, — вмешался майор-калмык, уже перепоручивший пулемёт кому-то из своих товарищей. — Там ещё до взвода фрицев наберётся. Вот, возьми в подмогу…

Хабибуллин подтолкнул к Александру двоих парней, матёрость которых не могла стереть ни потасканность плена, ни полуголодное отчаяние: взгляд твёрдый, движения уверенные и с достоинством. Нервы в кулаке, — сразу видно, таких поворотов в биографии хватило бы иному на две жизни вперёд.

Короткий доклад только подтвердил первое впечатление.

— Старшина Крепов, танковый десант, — чётко приложился ладонью к пилотке без звёздочки первый. — Сталинградский фронт.

— Первая школа баянистов Второй Украинской филармонии, — криво усмехнулся второй.

— Понятно, штрафбат. Звание? — уточнил Новик.

— Не стесняйтесь, капитан, — неожиданно подмигнул бывший штрафник, но не так, чтобы развязно или панибратски, но на равных, по-свойски. — Побуду рядовым, сколько понадобится. А бог даст, вернёмся — так, глядишь, я ещё за тебя походатайствую.

Секунду Александр смотрел на него с удивленно вздёрнутой бровью, но в конце концов кивнул:

— Понятно, коллега.

Из эсэсовцев к бункеру под «силовым хозяйством» метнулся один только Патрик Лаваль, раненный в мякоть на боку, но сумевший отлежаться «мертвее мёртвого», даже когда его «труп» обирали насчёт курева и оружия.

Странное дело, но ротенфюрер Герман Гернгросс, оставшийся стоять в сторонке с открытым ртом, никого не заинтересовал, словно каменная «скифская баба», торчащая в степи только для удобства стервятников, высматривающих сусликов и полёвок.

На «эту» тоже примостился было согнанный в начале перестрелки рыжий копчик, но Герман вяло отогнал его, словно от слепня отмахнулся…

Правильная постановка запятой

Привычка доктора Курта таскать за собой двухнедельный боекомплект, куда бы его зондеркоманду не посылали — пусть даже на склад вооружений, — помогла отряду капитана Новика продержаться до 3-го ноября, до дня высадки советского десанта неподалёку, в Еникале. Специальной штурмовой группе морской пехоты КВЧФ, прибывшей с десантом и пробившейся на завод, пришлось не столько поддержать окруженный немцами гарнизон бункера, сколько влиться в него существенным пополнением.

К тому времени отряд состоял из двух флотских разведчиков и одного диверсанта, а также брата последнего, переметнувшегося гауптштурмфюрера.

Также с ними были 27 бывших военнопленных и дюжина «хиви», внезапно ударивших в тыл отряду «полевой полиции» Эриха Мёльде уже со своим оружием.

Где они его взяли, догадаться было нетрудно, поскольку от «Hilfswillige» здорово несло катакомбной сыростью.

Держаться пришлось ровно неделю…