Три птицы увидел я В небе пустом. Ворону, летевшую вкось. Орла над высоким Весенним гнездом. Сороку, схватившую кость. Ворона летела, не зная куда, В расчете на птичье «авось». Сорока, вкусившая радость труда, Собаке оставила кость. Орел, воспаривший Над холодом скал, Высматривал сверху обед. И в эти минуты он тоже не знал, А будет обед или нет. И каждая птица была занята. У каждой был свой интерес. … Ворону сбил ястреб Над сенью куста, Упавший на жертву с небес. Сорока добычу оставила псу, Едва не лишившись крыла. И сгинул орел, Улетевший в грозу. И тело река приняла. Три птицы увидел я В небе пустом: Синицу, грача, пустельгу. А что с теми птицами Стало потом, Я вам рассказать не могу.

Которые сутки все море штормит. Неужто на шторм не истрачен лимит? Но катятся волны с утра до утра. А все говорят, что природа мудра. Вон сколько впустую затрачено сил… Как будто бы кто-то об этом просил. Капризный, неистовый, злой водоем. Мне жалко всю живность, живущую в нем. Наверно, у крабов от шума мигрень. Я морю кричу: «Неужели не лень Тебе эти тонны бросать день-деньской? Неужто тебе неприятен покой?» И море вступило со мной в разговор: «Я мщу за молчание мертвых озер. За горькую тишь изведенных лесов. За память притихших речных голосов. Хочу, чтоб вам души омыла волна. Чтоб помнили люди — Природа сильна…»

Наступил наш юбилейный год… Мы его отпразднуем однажды В день, когда последний снег сойдет И пробьется к свету первый ландыш. Юбилей – заветное число. Грусть и радость на одной странице. Грустно потому, что все прошло. Радостно, поскольку все продлится. Но велик любви моей запас. И судьба не обойдет нас чашей. Все былое – остается в нас. Все проходит, – заново начавшись.

Изба смотрела на закат, Дыша озерной сыростью. Здесь жил великий мой собрат. Волшебник Божьей милостью. Он околдовывал зарю, Купавшуюся в озере. Он ей шептал: «Я повторю Твое виденье в образе…» Но чьим-то именем томим, Не помнил об обещанном. Заря, обманутая им, Бледнела, словно женщина. И погружался мир во тьму. И сквозь его видения Являлась женщина ему. А, может, только тень ее. Не говорила, не звала, Лишь грустно улыбалась. Наверно, Музою была И потому являлась.

Уходят безвозвратно ветераны — Бывалые рубаки и бойцы… Уходят в нашу память, На экраны. На горькие газетные столбцы. Мы скорбно провожаем их в дорогу. И говорим последние слова. И верим, не лукавя перед Богом, Что юность их по-прежнему жива. Она летит в космические дали И на земле выращивает хлеб… На их мундирах светятся медали Такие же, как у идущих вслед.

Из всех открытий всего дороже Открытье друга, его души. И мы с тобой, словно два прохожих, Почти всю жизнь к этой встрече шли. И наша дружба, как древний город, Что прячет в недрах своих земля. Я открываю твои просторы Добра и света… Поздравь меня. Я открываю твои печали, Твои восторги в самом себе, Чтоб две души, две судьбы звучали, Как два цветка на одном стебле. И если нас доконает служба, Иссушит боль иль собьет вина, — Нам будет донором наша дружба, А группа крови у нас одна.

Я во сне не летаю, А падаю вниз. Для полетов, как видно, Года мои вышли… Вот гора надо мной, Словно черный карниз, У покатой, Окрашенной в синее крыши. Я боюсь высоты. Наяву. И во сне… И когда я лечу В бесконечную пропасть, Обрывается сон. И приходят ко мне Ожидание чуда. И смутная робость. Начинается день, Забывается сон. Но лишь встречу тебя — Та же нá сердце робость. Улыбаешься ты. Я как будто спасен. Хоть опять я лечу В бесконечную пропасть.

Когда в узбекском доме праздник… (Там праздник, если гость пришел…) Вас поразит многообразьем И щедростью просторный стол. Похож на южные базары, Тот стол соблазн в себе таит. Да будь ты немощным и старым, Проснется волчий аппетит. Узбекский стол… В такую пору, Когда в Москве трещит мороз, Он зелени и фруктов гору Нам в лучшем виде преподнес. Ни прозой мне и ни стихами Не описать узбекский стол… Вот разговоры затихают И вносят плов. Как на престол Его хозяин водружает Среди закусок и вина. И плов весь стол преображает. И как ни сыт ты – бьет слюна. Сияет стол, сияют лица. Вкушай и доброту твори. А в пиалушках чай дымится, Зеленый, как глаза твои. Но тостов нет. Таков обычай. Им после плова не звенеть… «Дай сигарету…» «Нет ли спичек…» И все. И можно умереть.

Я разных людей встречал — Лукавых, смешных и добрых. Крутых, как девятый вал, И вспыльчивых, словно порох. Одни, как хитрая речь. Другие открыты настежь. О, сколько же было встреч И с бедами, и со счастьем. То нáдолго, то на миг. Все в сердце моем осталось… Одни – это целый мир. Другие – такая малость. Пусть встречи порой напасть. Со всеми хочу встречаться. Чтоб вдруг до одних не пасть, А до других подняться.

Бывает, что мы речи произносим У гроба по написанной шпаргалке. О, если б мертвый видел, как мы жалки, Когда в кармане скорбь свою приносим. И так же радость делим иногда, Не отрывая взгляда от страницы… Еще бы научиться нам стыдиться, Да жаль, что нет шпаргалки для стыда.

На берегу Тверцы Безлюдно и печально. А по траве, замерзшей Белой вязью, Зима сообщила нам печатно, Что скоро к нам пожалует На праздник. Все дачники поуезжали в город. И увезли с собою детский смех. Разбитому скворечнику за ворот То дождь летит, То тихий ранний снег. Лес полон тишины и желтых листьев. Покинули природу птичьи стаи. Колонный зал остался без артистов. Душа моя без музыки осталась.

Однажды я возьму рюкзак на плечи И побреду – без цели и дорог — В тот мир, где сосны вновь меня излечат От всяких напридуманных хвороб. В тот мир, где ввечеру роса дымится И птичьи песни прячутся в листве. Где маки, как нежданные зарницы, Утрами загораются в траве. Где прямо в сердце падает роса мне С тяжелых сосен, радостных берез… Где овцами лежат крутые камни И пруд зеленой тишиной зарос. И знаю я – Природа мне поможет Здесь разобраться в тайнах бытия: И в том, что сердце вновь мое тревожит, И в том, к чему стал равнодушен я.

Фотоснимок хранится В моем столе Грустной памятью Прожитых дней… Если фото поверить, — На доброй земле Нет красивей, Душевней тебя И нежней. Но меня не обманет Твоя красота. Хоть порою О ней вспоминаю, Скорбя… Не тревожь меня взглядом. Ты вовсе не та, За кого ты пытаешься Выдать себя.

Последние дни февраля Неистовы и искристы. Еще не проснулась земля, А тополю грезятся листья. И вьюга, как белый медведь, Поднявшись на задние лапы, Опять начинает реветь, Почуяв восторженный запах. Я все это видел не раз. Ведь все на земле повторимо. И весны пройдут через нас, Как входят в нас белые зимы.

Чтоб ты не захлебнулась морем, Плывет он рядом в ранний час. Когда ж захлебывалась горем, Он от беды тебя не спас. К чему теперь об этом помнить?! А надо бы, чтоб дальше жить, Лишь слово доброе промолвить. На плечи руки положить. Бывает легче прыгнуть в пламя, И мужеством осилить смерть, Чем за текущими делами Родную душу рассмотреть.

В березовой роще стряслась беда: Галчонок выпорхнул из гнезда. А был еще он и слаб, и мал. Ему для полетов не вышел срок. Он черным камнем в траву упал. И как ни бился – взлететь не мог. Не пропадать же галчонку здесь. Пришлось мне с ним На березу лезть. Я кладу летуна обратно Осторожной рукой. Возвращаю галчатам брата. Возвращаю гнезду покой. Мать приносит галчонку пищу. Стих над рощею птичий грай… Подрасти-ка сперва, дружище. Подрасти, а потом летай…

Я в «Юности» печатал юных гениев С седыми мастерами наравне. Одним судьба ответила забвением. Другие вознеслись на той волне. Журнал гордился тиражом и славою. И трудно пробивался к торжеству. И власть, что не была в те годы слабою, Считалась с властью имени его. Но все забылось и печально минуло. Журнал иссяк, как в засуху родник. Виновных нет… И время тихо вынуло Его из кипы популярных книг.

Живет отставной полковник В квартире из трех комнат. Живет не один – с женой. С собакой и тишиной. И все у него заслуженно — Пенсия и почет. Голос в боях простуженный, Шрамы наперечет. А жизнь-то почти прошла. И все в этой жизни было… Да вот жена подвела — И сына не подарила, И дочку не родила. Живут старики вдвоем. Писем не получают, Детей своих не встречают, Внучат не качают. И дом их пустой печален, Как осенью водоем… А счастья-то, ох как хочется! И жалко мне их до слез. Идут они мимо почестей, И рядом – как одиночество Белый шагает пес. Идет отслуживший витязь Сквозь память, Сквозь бой, сквозь дым… Люди, остановитесь, Встретите – улыбнитесь. Заговорите с ним.

Из тех троих, что в Беловежской пуще Соображали развалить Союз, Один был много и хитрей, и круче, Поскольку знал – какой валили груз. И рухнула великая держава, И злоба полетела ей вослед, Как будто не она в узде держала Непрочный мир молчанием ракет. И радовались в западных спецслужбах, Что план их был так быстро претворен. Исчез Союз… И развалилась дружба, И Русь осталась с голым королем.

Все продается и все покупается: Совесть, карьера, успех и уют. Дайте на лапу, кому полагается. Люди берут, когда много дают. Как это все наши души уродует. Подло живем… Но довольны вполне. Если ты – гений, отмечен природою, — Это не значит, что ты на коне. Лодырь тебя обойдет на экзаменах, Бездарь займет твое место в НИИ. Связи отца и знакомые мамины Много сильней, чем таланты твои. Может быть, я и прибегнул к гиперболе, Чтоб осмеять этот пагубный стиль. В жизни нередко становятся первыми Те, кто себя хорошо оплатил.

Полюбила девочка мужчину. У мужчины дети и жена. А в глазах усталость, А у глаз морщины. На висках мужчины седина. И мужчина знает о девчонке, Но проходит мимо, как чужой. Только все он думает о чем-то, Возвращаясь вечером домой. Но ни словом и ни взглядом даже Он не выдает свою беду. И девчонке этой о любви не скажет, Хоть молчать порой невмоготу.

На булавке бьется стрекоза, Неподвижно выпучив глаза. Крыльями прозрачно шелестит. Кажется, рывок – и полетит. Но булавка крепко, как копье Пригвоздила нá стену ее. И, раскинув крылья, стрекоза Погасила круглые глаза. Вытянулась в темную струну И вернула дому тишину. Так она в порыве и замрет, Будто приготовилась в полет.

Зажег над тундрой свет Полярный день. И темнота — Лишь собственная тень. Ребятам там раздолье день-деньской: Не знает мать, когда их звать домой. И для влюбленных – чудная пора — Не надо расставаться до утра. Лишь рыбакам не повезло чуть-чуть — Боится солнце в море заглянуть. Но и оно светлеет иногда, Когда оттуда тянут невода.

Свою судьбу поди узнай заранее… И он не знал, что музыку предаст За чаевые в модном ресторане, Где с постным видом развлекает нас. Играет он, как будто отбывает Свой срок на круглом стуле у фоно. И музыкой веселой отпевает Талант, уже загубленный давно. А дома снова будет слушать Баха, Когда засядет за уроки дочь… Мурашками полезут под рубаху Воспоминанья… Он их гонит прочь. И глядя вновь на худенькие руки, Вдруг пожалеет искренне себя, Что растерял божественные звуки, В которых и была его судьба.

Как близко ты… И как ты далеко. Но эту даль весельем не наполнить. Я ухожу в твои глаза, как в полночь, И понимаю – как там нелегко. Как нелегко все позабыть и помнить, Вести годам неумолимый счет. Я ухожу в твои глаза, как в полночь… И все же верю – скоро рассветет. Я жду рассвета… Он в свой срок настанет. Глаза твои и мир преобразит. Душа твоя пока в воспоминаньях. И голос мой по прошлому скользит.

И вышла из воды весенней На берег моего стола. Свела стыдливые колени И тихо руки подняла. Я в красоту ее влюбляюсь, Хотя из камня красота. Моя любовь над ней, как аист, У опустевшего гнезда. Ее улыбка неземная Мне краше праздничного дня. И Афродита это знает. И не уходит от меня.

Пробужденное ото сна, Солнце встало, рассеяв тьму. Запылала вдали сосна, Ветви все устремив к нему. Говорят, будто та сосна Раньше в роще росла глухой, Где зеленая тишина Вся пропахла насквозь смолой. Где, как сумерки, дни темны Над негромкой печалью трав. Где ютилась она в тени, Света белого не видав. Но однажды, привстав чуть-чуть, С солнцем встретилась вдруг сосна… Утопая в цветах по грудь, Устремилась к нему она. До чего же был день хорош! Разноцветная тишина. Забежав в молодую рожь, Замерла на бегу сосна. Оглянулась на темный лес, И осталась навеки здесь. Чтобы зори утрами пить, Чтобы к солнцу поближе быть.

Не люблю «голубых», Нарушающих заповедь Бога. Искажающих то, Что Всевышним предрешено: Небеса – для орлов, Для паломников к Богу – дорога. И для встречи друзей — Королевский прием и вино. Не люблю «голубых», Унижающих женщин собою: Их наряды у слабого пола Взяты напрокат… Как кощунственно пляску Затеять в Соборе, Так нелепо, когда у супруга «Жена бородат». Что б пришлось пережить Василисе Прекрасной, Если б юный царевич невесту свою Поменял бы, – как солнечный день — На ненастный, На Добрыню Никитича или Илью. Потому и в опасности наша планета, Что беспечно живет в мираже голубом. Но однажды спохватится вдруг, Что бездетна, И опять к обезьянам пойдет на поклон.

Банальный случай – друга предал друг. То ль бес попутал, то ли позавидовал. Когда-нибудь сойдет он в Дантов круг. Предателей там видано-невидано. У каждого, наверно, есть свой Брут. Но если даже предавали Господа, То нас-то и подавно предадут. Теперь все это делается попросту. Друзей не выбирают наугад. Но я живу по-прежнему доверчиво, И если вправду существует ад, То к этому уже добавить нечего.

Сидит человек в президиуме. Человеку за шестьдесят. Вспоминает всю жизнь, по-видимому, В чем был прав он и виноват. И глядит на ребячьи лица. С виду строг и неумолим. И в душе перед ними винится — Перед будущим молодым. А виниться-то вроде не в чем. Жизнь он прожил в труде, в бою. Всю эпоху взвалив на плечи, Честно ношу он нес свою. Ну, а все-таки, ну, а все-таки Жизнь полна не одними взлетами. Были промахи, были горести. Всяко было порой на совести. Человек молчалив и светел. Перед будущим он винится. Он мечтает, что в этих детях Только лучшее повторится.

Приходит опыт и уходят годы. Оглядываясь на неровный путь, Чему-то там я улыбаюсь гордо, А что-то бы хотел перечеркнуть. Все было в жизни – поиски и срывы. И опыт постоянно мне твердит, Что дарит мать птенцу в наследство крылья, Но небо за него не облетит. Пусть юность и спешит, и ошибается. Пусть думает и рвется напролом. Не принимаю осторожность паинек, Входящих слепо в мир с поводырем.

В России отныне есть два государства: Одно – для народа, другое – для барства. В одном государстве шалеют от денег. В другом до зарплаты копеечки делят. Меж ними навеки закрыты границы. О, как далеко огородам до Ниццы! Не ближе, чем отчему дому – до виллы. Когда-то таких поднимали на вилы. В России отныне есть два государства. В одном одурели от бед и от пьянства. В другом одурели совсем от другого… Но мне не к лицу неприличное слово. Элитные жены – принцессы тусовок. Российские бабы – Российская Совесть. Однажды мое государство взъярится. Пойдет напролом и откроет границы. И будет в России одно Государство. А все остальное – сплошное лукавство.

Нелегко сейчас земле моей — Ей давно бы надо спать под снегом. Но декабрь теперь пора дождей. Что там происходит С нашим небом?! Скоро Новый год, а за окном Тусклая осенняя погода. Ночью – дождь. И так же было днем. Может, поменяли время года? Снег еще белеет под Москвой, Но и он доверья не внушает. Лес шумит пожухлою листвой, Теплый ветер по оврагам шарит.

Я слышу, как Черное море вздыхает. Со мною грустит о тебе. А дождь за окном то шумит, то стихает. И роза дрожит на стебле. Я слышу, как Черное море тоскует И бьется о душу мою. И волны, как старые карты, тасует. Надежду сажает в ладью. Я слышу, как Черное море играет, В бессмертные трубы трубя. Как будто меня своим гневом карает За то, что я здесь без тебя.

Николай Николаевич, отдохните немного. Вы устали, небось… Тридцать лет у доски. Скольких вы проводили отсюда в дорогу. Не от тех ли разлук побелели виски? В нашем классе, как будто ничто не меняется. И зимой, и весной на окошках листва. Та же вас по утрам тишина дожидается. Те же взгляды ребячьи… И те же слова. А прошло тридцать лет. По цветению вешнему — Годы шли – по осенним ветрам, По снегам. Но и ныне встречает вас юность по-прежнему. Словно время стоит… Только что оно вам? Только что оно вам? Вы же с будущим рядом. Продолжается начатый в прошлом урок. И ребятам опять задаете вы на дом, Словно юность свою — Строгость блоковских строк. Вы хотите, – как с нами — Понять и всмотреться В души этих ребят, не забыв никого. Никого вы из них не обходите сердцем. А ведь сердце одно… Пожалеть бы его. Пожалеть? Нет, уж вы не смогли бы иначе. Все родные для вас. Так о чем же тут речь? Им без вашего сердца не будет удачи. Потому не хотите вы сердце беречь.

Эта осень похожа на лето: Вдоволь солнца и очень тепло. Даже бабушки в меру раздеты. А уж модницам как повезло. Можно вновь облачиться в наряды, Что носили еще по весне… И выходят на берег Непрядвы, И листва на зеленой волне. Эта осень похожа на лето. Лишь бы дольше она не ушла… Снова солнцем планета согрета, Как согрета надеждой душа.

Вернулся как-то в отчие края Мой старый друг, Слинявший за границу. Судьба его, карьера и семья Здесь начались… Чтобы вдали продлиться. В России получил он свой диплом, И опытом запасся поневоле. Но стал не мил провинциальный дом. Как видно, захотелось лучшей доли. И ничего зазорного в том нет, Когда бы не презрение к былому. Как будто кроме пережитых бед Уже и вспомнить нечего… Но к слову, Хочу сказать, что отчая земля Его за вероломство не простила. За то, что вдалеке ее хуля, Он позабыл, чья в нем таилась сила. Но он понять ее уже не мог. Хотя его о том и не просили. И жизнь былая – как условный срок, Который он «отсиживал» в России.

Я хотел тебе лес показать. Он таинственен — Только бы слушать. Даже боязно слово сказать, Словно в нем можно Что-то нарушить. Я хотел, чтоб в его волшебство Ты неслышно вошла на мгновенье. И прощальную песню его Положила себе на колени. Чтоб потом, — Где бы ты ни была, — Этот лес никогда не забыла. Ни прохлады его, ни тепла, Ни его золотого настила. Чтобы в сердце хранился покой И молчание сосен и елей… Словно ты дотянулась рукой До зеленой своей колыбели.

На перекрестке двух путей Стоял старинный дом. Он по утрам встречал людей Приветливым дымком. И люди, мимо проходя, Не ошибались в нем. Он укрывал их от дождя, В ночи светил огнем. Какой еще желать судьбы? Но с некоторых пор Его забрали в плен столбы, Подняв, как щит, забор. А жизнь идет своим путем, Где солнце и простор… Она обходит этот дом, Споткнувшись о забор.

Любовь во все века неповторима, Хотя слова мы те же говорим. Для женщины, что любит и любима, Весь мир любви ее неповторим. Неповторимо ожиданье встречи, В чужую ночь открытое окно. И в той ночи неповторимы речи, Что ни забыть, ни вспомнить не дано. Неповторим и тот рассвет весенний, Когда восходит сердце вместе с ним. Неповторима боль ее сомнений И мир надежд ее неповторим.

Я знаю, что все женщины прекрасны. И красотой своею и умом. Еще весельем, если в доме праздник. И верностью, – когда разлука в нем. Не их наряды или профиль римский, — Нас покоряет женская душа. И молодость ее… И материнство, И седина, когда пора пришла. Покуда жив, – я им молиться буду. Любовь иным восторгам предпочту. Господь явил нам женщину, как чудо, Доверив миру эту красоту. И повелел нам рядом жить достойно. По рыцарски – и щедро, и светло. Чтоб души наши миновали войны И в сердце не закрадывалось зло. И мы – мужчины – кланяемся низко Всем женщинам родной земли моей. Недаром на солдатских обелисках Чеканит память лики матерей.

Человек умирает… Видно, вышли года. Как ему умирать не хочется! Был всю жизнь он с людьми. Никогда, никогда, Никогда не любил Одиночества. Возле ласковых глаз, У фабричных ворот. И в хорошие годы. И в годы невзгод. Он всегда был при деле, В самой гуще людской… А теперь ему смерть говорит – На покой… — Он не хочет покоя, Не хочет молчанья… И молчит. Потому что приходит Отчаянье. Что он в жизни успел — Это людям видней. Он всю жизнь свою прожил Для них, для людей. Он о смерти не думал. Он ее не боялся. Воевал и дружил. Горевал и влюблялся. На сто жизней Хватило бы этого пыла. Он о смерти не думал. Просто некогда было.

Когда ко мне приходит юность, Чтоб встреча та была легка, Предпочитаю с нею юмор, Взамен учебного пайка И, мельком вспомнив Песталоцци, На миг приму серьезный вид. А юность весело смеется, И шумно спорит и острит. И ей легко на самом деле Со мною говорить про жизнь. И поносить пристрастье к дéньгам, Пока они не завелись. И пироги с капустой лопать, И слушать искренность мою, Не зная, что житейский опыт Я им вовсю передаю. И просто радоваться встрече. Тому, что так она добра. И никаких противоречий Всю ночь, до самого утра.

Отшумели выборы… Распродан Весь пиар и весь рекламный бум. Власть предпочитает быть с народом С голубых экранов и трибун. А Россия так же в бедах корчится. Негодует, мучится, скорбит. Вымирает в гордом одиночестве От недоеданья и обид. Вновь Россию краснобаи кинули, Потому что верила она. Машет птица бронзовыми крыльями, Но взлететь не может с полотна.

Мы дорогу к Богу выбираем сами. Не страшит идущих высота… Иудеи обрели ее во Храме. Христиане начали с Креста. И какой бы мы ни шли дорогой, Все они сойдутся в Небесах. Припадут с мольбой к Престолу Бога В равных просьбах – грешник и монах. Лишь бы мы в пути не оступились. Даже если тягостен подъем. И тогда нас не оставит Божья милость Ни на этом свете, ни на том.

Немецкий лес, немецкая трава. И рядом русский поднялся солдат. А над солдатом неба синева, Как материнский взгляд. Он не дошел сто метров до села. Он до Победы полчаса не дóжил. Чужая мать сюда опять пришла, Свою кручину возложить к подножью. Стоит солдат… И взгляд его тяжел. Над ним в Россию пролетают птицы. И он давно б на Родину ушел, Да все друзей не может добудиться.

Какие лица у парижских женщин! Покой мужчин при них на волоске. И все же там красивых женщин меньше, Чем в нашей замороченной Москве. Да что Москва… У нас полно красавиц По две, по три – на каждую версту. И весь Париж бы изошел на зависть, Когда б увидел эту красоту. Беда в другом, что их до срока старят Наш образ жизни, горести и быт. И веры нет, что жизнь иною станет, Без хамства, без потерь и без обид. Мне бы взглянуть на милых парижанок, Когда б на много дней их обрекли В автобусную давку спозаранок, И на зарплату – в жалкие рубли. На вечные нехватки и работу, Где нелегко дается отчий хлеб… Парижских женщин украшает мода, А наших унижает ширпотреб. Мы в праздники встречаем их елеем, А в будни жизнь по-прежнему грустна. Я добрым словом женщин пожалею, Коли не хочет их жалеть страна.

Жизнь прожита… Но все еще вначале. Я выйду в поле. Как я полю рад! Здесь тыщи солнц подсолнухи качали, Посеянные сорок лет назад. Как будто ничего не изменилось. Село мое, сожженное в войну, По-прежнему рассветами дымилось, Не нарушая дымом тишину. Сейчас пастух на луг коров погонит. И ранний дрозд откликнется в лесу. И тихие стреноженные кони Повалятся в прохладную росу.

Люблю, когда по крыше Дождь стучит. И все тогда во мне Задумчиво молчит. Я слушаю мелодию дождя. Она однообразна И прекрасна. И все вокруг с душою Сообразно. И счастлив я, Как малое дитя. На сеновале душно пахнет Сеном. И в щели бьет зеленый Свет травы. Стихает дождь… И скоро в небе сером Расплещутся озера синевы. Уймется дождь… Я выйду из сарая, И все вокруг — Как будто в первый раз. Я радугу сравню с вратами рая, Куда при жизни Я попал сейчас.

Едва мы встретились с тобой, Как ты умчалась за границу. Но до сих пор в душе хранится Неповторимый образ твой. И в ожидании письма Твои черты смывает время. Я здесь один схожу с ума. Ты веселишься там со всеми. И ты сама сюда рвалась. Иль это только показалось… Когда во сне ты мне являлась, То вновь меня будила страсть. Тебя мои объятья ждут. И мой восторг, и вся держава. И ты за несколько минут Отдашь мне все, что задолжала.

Мне непонятна злая зависть, Когда любой чужой успех, Тебя, по сути, не касаясь, И гонит сон, и гасит смех. О, эти маленькие войны И самолюбий и обид! И мы уже в поступках вольны, Покуда совесть сладко спит. И похвала уже – как ребус, Где твой успех – скорей вина. Ах, эта мелкая свирепость Того смешного грызуна!

Как высоко мы поднялись, Чтоб с солнцем встретиться В горах. И ты смеешься, глядя вниз. Но я-то знаю – это страх. Брось, не пугайся высоты. Когда вдвоем – совсем не страшно. Зато отсюда видишь ты, Как велика Отчизна наша. О, как порою высота Сердцам людским необходима. Обиды, грусть и суета, Как облака, проходят мимо.

Нет в тебе ни силы, ни отваги, Чтоб с врагом схватиться тяжело. Взгляд во взгляд и правду – наголо. Как когда-то скрещивали шпаги. Ты не хочешь так… Или не можешь. Ты всегда умел молчать хитро. Если зло вдруг примут за добро Или правду вдруг объявят ложью, — Ты смолчишь… Негодованьем быстрым Злое слово не сорвется с губ. И твое молчанье – как испуг, Громкое, как будто в спину выстрел.

Поэзия кончается во мне. Я чувствую в душе ее усталость. И в памяти моей на самом дне Последняя метафора осталась. Наверно, Пушкин прав был, говоря, Что годы нас к суровой прозе клонят. Нелепо для метелей декабря Выращивать гвоздики на балконе. Мир накалился в схватках добела. Он полон боли, гнева и тротила. И Муза от меня не зря ушла — Она свою профессию сменила.

Мы шли с тобой Вдоль набегавших волн… А пляж еще был холоден И гол. И скопища мерцающих медуз Нам снегом нерастаявшим Казались. И волны тихо берега касались, Как грусть твоя Касалась наших душ. Вдали качалось странное бревно. Его мотали волны, Как хотели… Лишь ближе подойдя, Мы разглядели, Что это был дельфин, А не бревно. Мне было жаль погибшего Дельфина. И ты глаза поспешно отвела. Как будто в смерти той Была повинна. А я подумал — Сколько в мире зла…

В этом имени столько нежности, И простора, и синевы. Озорной молодой безгрешности, Не боящейся злой молвы. Над землей пролетают птицы — Это имя твое струится. Это имя твое несется Из-под ласкового крыла… Это девушка из колодца Синевой его пролила.

Что же натворили мы с Природой? Как теперь нам ей смотреть В глаза? В темные отравленные воды, В пахнущие смертью небеса. Ты прости нас, Бедный колонок. Изгнанный, Затравленный, Убитый… На планете, Богом позабытой, Мир от преступлений изнемог.

Пока мы боль чужую чувствуем, Пока живет в нас сострадание, — Пока мечтаем мы и буйствуем, Есть нашей жизни оправдание. Пока не знаем мы заранее, Что совершим, Что можем вынести, — Есть нашей жизни оправдание… До первой лжи Иль первой хитрости.

Не замечаем, как уходят годы. Спохватимся, когда они пройдут. И все свои ошибки и невзгоды Выносим мы на запоздалый суд. И говорим: «Когда б не то да это, — Иначе жизнь мы прожили свою…» Но призывает совесть нас к ответу В начале жизни, а не на краю. Живите так, как будто наступает Тот самый главный, самый строгий суд. Живите, словно дарите на память Вы жизнь свою Тем, Что потом придут.

Ты думаешь одно, а говоришь Совсем не то При встречах наших праздных. Из-под ресниц, Как окна из-под крыш, Твои глаза то вспыхнут, То погаснут. То их улыбка осветит на миг. То затемнит печаль твоя немая… О, в жизни женщин я встречал немало, Но сердца женского я не постиг.

Когда душа устанет быть душой, Став безразличной к горести чужой. И майский лес — С его теплом и сыростью — Уже не поразит Своей неповторимостью, Когда к тому же вас покинет юмор, А стыд и гордость Стерпят чью-то ложь, — То это будет значить, Что ты умер, Хотя и будешь думать, Что живешь.

Школьный зал огнями весь расцвечен. Песня голос робко подала. В этот день не думал я о встрече. Да и ты, наверно, не ждала. Не ждала, не верила, не знала, Что навек захочется сберечь Первый взгляд – любви моей начало. Первый вальс – начало наших встреч. Я, быть может, не рискну признаться, Чем так дорог этот вечер мне… Хорошо, что выдумали танцы: Можно быть при всех наедине.

С тобой нас часто разлучают Друзья, знакомые, родня… Но я люблю, когда нечаянно Среди веселья иль молчания Ты вдруг посмотришь на меня. И не промолвив даже слова, Мне скажешь все, О чем молчишь. Посмотришь, — На свиданье словно, Ко мне, как прежде Прибежишь.

Любители учить Внушали мне: «Пишите о таких глубинах, Что у людей всегда в цене. Не о цветах, Не о рябинах… О том, что скрыто в глубине…» А я смотрю в глаза твои: «Что может Глубже быть любви?»

Как мне больно за российских женщин, Возводящих замки на песке… Не за тех, что носят в будни жемчуг И с охраной ездят по Москве. Жаль мне женщин – молодых и старых, Потемневших от дневных забот, Не похожих на московских барынь И на их зажравшийся «бомонд». Что же мы позволили так жить им, Не узнавшим рая в шалаше… Уходящим, словно древний Китеж… С пустотой в заждавшейся душе.

До чего ж ты была красива! Пела песни ли на заре Иль траву за рекой косила, Утопавшую в серебре… До чего ж ты была красива! Мне писать бы с тебя Россию В самой ранней ее поре. Но война ворвалась жестоко, Неожиданно, как гроза. Потемнели глаза у окон И померкли твои глаза. Вся земля стала полем боя На года – не на десять дней. Все, что было потом с тобою, — Было с ней. У тяжелого стоя молота По две смены – на сквозняке, Ты бледнела, как смерть, от голода, Пайку хлеба зажав в руке. Но не в силах тебя осилить, Беды прятались, присмирев. Мне писать бы с тебя Россию В самой тяжкой ее поре. А когда той весной неистовой Май Победу земле принес, Это ты, все сдержав и выстояв, В первый раз не сдержала слез. Ржавой проволокой опоясана, Русь смотрела сквозь горечь дат Не твоими ль глазами ясными На пришедших с войны солдат? И не ты ль им цветы носила, Песни пела им на заре? Мне писать бы с тебя Россию В самой светлой ее поре.

Апрель приходит на землю Днем. Утром его еще нет. Утром лужи забиты льдом. На снегу еще Чей-то след. Это утром. А днем от слéда Не останется и следа. Рассмеявшаяся вода Вдруг напомнит, Что скоро лето. О, апрель, ты, как юность, Чист. Откровенен, непостоянен… Мир своим порази сияньем, Первым ливнем Над ним промчись!

Белый цвет – он многих красок стоит. Первый снег и майские сады. Ты не расстаешься с красотою, Хоть виски, как этот снег, седы.

Одни занимают посты. Другие сжигают мосты. К кому-то плывут барыши, А кто-то считает гроши. Сказал мне вальяжный банкир, Из новых – крутой и дремучий, Что так уж устроен наш мир — Не спи и надейся на случай. А шансы у всех, мол, одни. «Вот я исхитрился, мне – «Браво!» И не было чувства вины Пред теми, кого обобрал он.

Звоню друзьям… Они все на приеме, Где Президент, охаянный страной, Внушал им навести порядок в доме, Поскольку сам то болен, то хмельной. Не получилась праздничной тусовка, Хоть собрались не слабые умы. Но, видно, стало очень им неловко За этот пир во времена чумы. И стыдно стало, что в такое время, Когда народ измучился от бед, Они не разделили боль со всеми, А поделили с Ельциным фуршет. Простите их… Они слегка зазнались, Погрязли, забурели, обрели… И жизнь других — Для них такая ж малость, Как в наш дефолт пропавшие рубли.

Наше время ушло… Это мы задержались. Потому что Россия без нас Пропадет. Мы свободой уже Допьяна надышались И не раз заслоняли ее от невзгод. Наше время ушло… Мы чуть-чуть задержались. Потому что с себя не снимаем вину. Как мое поколенье унизила Жалость, Так унизили бедностью Нашу страну.

Ничего не сумели крутые, На корысть израсходовав пыл… И осталась Россия без тыла, Потому что надежда – наш тыл. Невезучая наша держава Столько лет на опасной мели… И от славы своей удержала Только имя великой земли. И порой опускаются руки У достойных ее сыновей. Рядом с ней — Мы с Россией в разлуке, В первый раз разуверившись в ней. А Россия сейчас, как Голгофа. Мы несем обреченно свой крест Никогда нам так не было плохо. Кто-то грустно готовит отъезд. От властей и она натерпелась, До сих пор не поднявшись из тьмы… Но ничья не спасет ее смелость, Если вновь не спасем ее мы.

И да будет счастливым Грядущее время! А когда нас не станет, — Не делайте вид, Будто не было нас… В землю брошено семя. Собирать урожай Вам еще предстоит.

Не должны мы каяться за тех, Кто Россию нашу испоганил. Если уж и есть на ком-то грех, — Ясно – не на Марье да Иване. Сколько их, прошедших через власть, Нуворишей – молодых и старых — Поживилось от России всласть, Так, что и на хлеб нам не осталось. Мы не станем каяться за тех, Кто был избран нашей общей волей. Для начала мы поделим грех, Но грешить им больше не позволим.

«Что такое любовь, скажи мне…» — Робко спросил меня Друг мой юный. Я ответил ему — «Узнаешь…» «Что такое любовь, скажи мне…» — Тихо спросил меня дед угрюмый. Я ответил с улыбкой — «Вспомни…» «Что такое любовь, скажи мне…» Глухо спросил меня Мой ровесник. Я ему ничего не ответил. Лишь пожалел его.

С утра бушевало море. И грохот кругом стоял. Сошлись в первобытном споре С грозою девятый вал. Смотрел я на шторм влюбленно, Скрывая невольный страх. Две капли воды соленой Остались в моих глазах. А море рвалось, кипело, Никак не могло остыть. Как будто земле хотело Душу свою излить. Нависло над морем небо. И споря с ним злей и злей, Темнело оно от гнева, Чтоб в радости быть светлей.

В лес весна нагрянула в апреле Шумная – от птичьей кутерьмы. И стоят в весенних платьях ели, Будто бы и не было зимы. И ручьи, ожив от ветров вешних, Песни разнесли по всем концам. Воробьи покинули скворешни, Чтобы сдать их нá лето скворцам. Дождь стучится робкою капелью. Первый дождь – предвестник майских гроз. Так тепло, что сосны загорели И открыты шеи у берез. Ожил лес – теплу и солнцу рад он. Ничего, что выбравшись из тьмы, В эту пору он еще залатан Белыми заплатами зимы.

За вами должность, а за мною – имя. Сослав меня в почетную безвестность, Не справитесь вы с книгами моими. Я все равно в читателях воскресну. А вам такая доля не досталась. И как сказал про вас великий критик — Посредственность опасней, чем бездарность. А почему – у классика спросите. Кайфуйте дальше – благо кайф оплачен. Он вам теперь по должности положен. Но только не пытайтесь что-то значить… Чем в лужу сесть, сидите тихо в ложе.

В память о музыке Кем-то убитого леса, В память о музыке, Тихо уснувшей на пне, — Я постигаю молчание Старого кресла, Чтоб эта музыка Снова звучала во мне. Я ее помню в порывах Веселого ветра, В неблагозвучных угрозах Охрипшей совы. Как музыкальна в лесу Была каждая ветка. Сколько мелодий Таилось в созвучьях листвы.

Дымится гора Машук. Над ней облака, Как тени… И рядом мое волненье Да сердца тревожный стук. Деревья в лучах рассвета… Я встал на обрыв крутой, Как будто от пистолета Поэта прикрыл собой. Но чуду здесь не случиться. И замертво пал Поэт. Ведь я опоздал Родиться Больше, чем на сто лет. А рядом со мною друг. Он той же минуты пленник. Лишь сердца тревожный стук Его выдает волненье. Он грустно молчит при этом. И встав на обрыв крутой, Он тоже от пистолета Поэта прикрыл собой. И он опоздал родиться… И тоже волнуясь, ждет, Что, может, не состоится Немыслимый выстрел тот.

Руки женщин — Как звуки скрипки. Так же искренни, Так же зыбки. Так же веселы Иль печальны. И умышленны И нечаянны. Руки женщин — Вы так прекрасны! Вы прекрасны, Когда любимы. Когда солнцем Весенним пóлиты. Когда к сердцу Волненьем подняты. Чтоб неслышно сказать «Любимый…» Вы прекрасны в труде И в отдыхе. Своей нежностью, Своей гордостью… Своей силой, Что людям отдана… Ну, а те, что на вас Глядят, Так, как будто бы что Выпытывают, Так глядят, Будто чем грозят, Это просто они завидуют. Вы не бойтесь их Взглядов мрачных… Оставайтесь всегда прекрасны, Руки женщин…

Пришли плохие времена. Авторитет России продан… Идет холодная война Между властями и народом. Идет холодная война От пораженья к пораженью. Ни та, ни эта сторона Не проявляют сожаленья. И станут биться до конца. Одни, – чтоб выжить на пределе. Другие – в поисках лица, Чтоб люди верить захотели. Но их надежда не сбылась. Нас так обманывали часто, Что как бы ни менялась власть, Здесь не меняются несчастья. Идет холодная война… И гибнут вера и надежды. И власть опять обречена. А я кричу – «Россия, где ж ты?!»

Наступили времена тусовок. Пол-Москвы тусуется в Кремле. Пол-Москвы изыскивает повод, Чтобы оказаться при столе. И тусовка, вкусно отобедав, И дела вершит, и пьет вино. Александр Сергеич Грибоедов Эти нравы высмеял давно.

Татьяна вернулась С дежурства под вечер. Усталая… (Лишь бы не встретиться с кем.) Сережка ей кинулся звонко навстречу: «Ой, мамочка, ты насовсем?» «Насовсем…» Пока она ела, Он ждал терпеливо С игрушками вместе, В углу присмирев, Где всадник скакал, Подбоченясь красиво. И крался к дверям Гуттаперчивый лев. А после, усевшись вдвоем у окошка, Сережка и мама затеяли бой: Был всадником смелым Довольный Сережка, И маму спасал он, Рискуя собой… «Держись!» – кричал – «Мама, Спешу на подмогу…» — И Таня задорно смеялась в ответ. Вдруг холодом сильно Пахнуло с порога И в комнату шумно протиснулся дед. Знакомый старик из соседней деревни. Метелью запылена борода. «За вами послали Татьяна Андревна. У нас на Заречье в больнице беда. Хотел поначалу отправиться в город, Да больно дорога туда тяжела…» «Сережа, ложись… Не балуйся. Я скоро…» Метель за окном все мела и мела. Вокруг ни души. Только полночь слепая. Да разве кто выйдет в такую пургу? Березы, дорогу саням уступая, С проселка сошли и увязли в снегу. Среди этой ночи — Холодной и снежной Ей жутко остаться с тревогой своей. Сомнения, думы ее и надежда Давно обогнали усталых коней. … Ночь кончилась. И неожиданным светом Заря разгорелась над краем земли. И видела доктор, Как краски рассвета На бледном, на тонком лице расцвели. И женщина вдруг очень тихо И просто Спросила у доктора: «Можно взглянуть?» И спал ее первенец — Мальчик курносый, На маму, пожалуй, похожий чуть-чуть. Татьяна ему улыбнулась устало… Нахлынувший сон побеждая едва, На вешалке молча пальто отыскала И долго попасть не могла в рукава. …А дома… А дома все было в порядке. Вошла, И как будто бы прибыло сил. Сережка сидел на короткой кроватке И молча глаза кулачками будил. Сын обнял ее озорными руками, Прижался к груди, как горячий комок… «Скажи, ты соскучился очень по маме?» — А он вдруг слезами ей руки обжег. И обнял ее из всей своей силы… И сердцем она в этот миг поняла, Что ночью не просто беду победила, А материнское счастье спасла.

Ельцин попросил прощенья у народа. Есть за что… Народ с ним обнищал. И к тому ж он многого не додал, Что когда-то людям обещал. И страну из кризиса не вывел, Хоть изображали торжество. По-хозяйски вовремя не вымел Сор из окруженья своего. Он еще просить прощенья должен У солдатских вдов и матерей… Президент ушел… И потому не дожил До грядущих окаянных дней.

Он хоть не стар, но сед. Не от годов – от бед. Он видел, как убивали наших В предрассветном дыму. Как без вести всех пропавших Ждали в каждом дому. Как голосили вдовы По мужикам. И горя хлебнувши вдоволь Невесты шли по рукам. Когда-нибудь он об этом Сыну расскажет, Заросшие красным цветом Окопы ему покажет. Воронки от бомб упавших, Затопленные по весне. Пусть сын, войны не знавший, Знает все о войне.

Царило на земле средневековье. Мне кажется – я помню с той поры, Как честность молча истекала кровью И молча поднималась на костры. Я помню все – и одержимость судей, Судивших тех, кто был не виноват. Судивших братьев, как врагов не судят, Как в бешенстве бьют зверя наугад. Неистовствуя, только бы не думать, Грех возложив на совесть топора, Они судили мужество и юность — За то, что слишком откровенна юность, За то, что зрелость чересчур мудра.

Любую нетерпимость ненавижу, Когда огонь сверкает из-под фраз. И чье-то мненье – как знаменье свыше. Как будто снизошел к нам Божий глас. Учитесь слушать и врага, и друга. И даже больше, может быть, врага. А мы гоняем Истину по кругу, Когда до Правды, может, два шага. Бывает нетерпимость агрессивна, Что говорит о скудости ума… О, как бываешь в спорах ты красива, Когда ошибки признаешь сама. Я ненавижу в людях нетерпимость, Которая лишь подлости под стать… Выводит кто-то жизнь свою на минус, Когда душа не склонна уступать.

Какой-то хлыст Меня упрекает, Что слишком долго живу. Но долго жили и Гете, И Гайдн. Главное – быть на плаву. Я себя не равняю С великими, Но мне интересно знать, Кто встретится завтра С моими книгами, И что от власти Нам ждать… Я любознателен, Словно школьник. И годы здесь не при чем. Они, как набежавшие волны, Несут мой упрямый челн.

Был у меня хороший знакомый, Проживший жизнь по своим законам, Вместивший весь мир В тесноту своих комнат, И не было времени грустно вспомнить Про годы свои. И некогда было подумать о смерти, Когда вечерами так искренен Верди, Растроган Шопен и речист Навои… А встретит на улице – тормошит: – Что же вы не были на премьере? — И моим оправданьям не веря, Посмеивается — Для первого раза ставлю на вид. — И словно совесть мою услышав, Берет первенство надо мной — – Давайте завтра махнем на лыжах На весь выходной… — Махнули…А вечером в проявителе Оживают исхоженные места… Как он был молод, Мой друг удивительный, Доживший почти до ста…

Хочу постичь характер космонавта. Сегодня он почти недосягаем, Но, может быть, обычным станет завтра. Хочу постичь все — Вплоть до пустяка я. Весь мир его улыбкой очарован. И все сомненья сведены к нулю. В его лицо я вглядываюсь снова И сверстников по взгляду узнаю. Как просто все и как же все не просто, Когда приходит в сердце торжество. И родина, умчавшаяся в космос, Чтоб не оставить сына одного. Он ни на миг не разлучался с нею. И близостью ее он был силен. Мы тоже стали на земле сильнее, Когда на Землю возвратился он. О, как бы мне все объяснить хотелось — И твердость, и застенчивость его… Хочу понять, где начиналась смелость, А где ее сменило мастерство. Хочу постичь характер космонавта, На мир взглянуть хочу его глазами. Что было первым – сказка или правда? И где объединило их дерзанье. Что в сердце от природы, Что от жизни? Какая капля начинала море? И как они любили и дружили? И он – и те, уже известных трое. Смотрю, смотрю в его лицо простое И обрываю рассуждений нить. Вот так, как он, Лишь только так и стоит Всю жизнь прожить — Как космос покорить.

Вы ничего не любите. Как же отцов вы смените? Бледные наши хлюпики, Скептики – современники. Настанет и ваш черед Взглянуть на года, что прожиты. И кто-то тогда придет И спросит – «А что вы можете?» О, хитрая эта верность Неверию и гордыне. Вы можете ниспровергнуть Все созданное другими. Вы знаете – это легче Осмеивать да хулить. Благо есть чьи-то плечи. На них можно все взвалить. Не все – так, по крайней мере, Заботы свои и грусть. Взвалить… И потом не верить, Что плечи осилят груз. Как вы завидно юны! Не сердцем, а по годам. Вам бы наш труд да юмор. Ваши бы годы – нам. Что из вас выйдет путного? Не верю я в чудеса. Жалко, что перепутала Молодость адреса.

Было девушке двадцать… Ей казалось, что много. Что дурачиться поздно, Смеяться грешно. И старалась казаться При всех она строгой, Непомерно серьезной. А было смешно. Потому что я помню, Как эта девчонка Прошлым утром морозным В кругу детворы Грела снегом ладони, Кричала о чем-то И совсем несерьезно Каталась с горы. И смеялась – я слышал — Ребятам вдогонку, И кидалась снежками, И падала в снег. Я навстречу не вышел, (Не смущать же девчонку), Но оставил на память Тот искренний смех. Потому что известно, Что в юности ранней Всем взрослей, вероятно, Не терпится стать. Ох, девчонка смешная, Ты сердце мне ранишь. Я хотел бы обратно Нашу юность позвать. Хоть бы на день вернулась. Ей тоже до срока Убежать не терпелось, Прибавить года… Будь же счастлива, юность, Что вышла в дорогу, Что серьезна, как зрелость, И так молода.