#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

1

Оглянусь я иногда на свою жизнь, и мне хочется то смеяться, то плакать… Сколько же я дров, как говорится, по собственной молодой дурости наломала, пока поняла, в чем мое счастье, пока наконец-то обрела его! И глупа я была, и легкомысленна, и ни о чем задумываться не умела, как и бывает в юности, а жизнь-то — сложна… Как я теперь понимаю, и красота моя, и домашнее воспитание, и даже здоровье — я ни разу в жизни ничем серьезно не болела — все это способствовало образованию моего самоуверенного, энергично-напористого характера. Но он уживался, как ни странно, с удивительной доверчивостью к жизни и людям, воспитанной во мне родителями.

А главное-то в любви, оказывается, душевное родство: его не может заменить ни интимная близость, ни внешняя красота любимого, ни материальное благополучие, ни даже общий ребенок.

Хорошее у меня детство было, легкое и беззаботное, каким ему и полагается быть.

Часто мне вспоминается, как по воскресеньям утром мы втроем — отец, мама и я — сидим за столом и пьем чай. В нашей двухкомнатной квартире тепло, уютно и как-то особенно надежно. А чистота такая, что ею даже будто пахнет в воздухе… Только что побрившийся отец в белой рубашке, натянувшейся на его широченных плечах, спокойно улыбается, глядя на нас с мамой. И мне очень приятно видеть его большое скуластое лицо, ласковую улыбку, по-доброму прищуренные серые и зоркие глаза… Отец работал сталеваром на заводе, и я, маленькой, помню, все удивлялась: он долго и тщательно мыл руки, а в складках кожи все равно оставалась металлическая пыль, точно черная паутина. Высокая, статная и очень красивая мама — она работала в одном цехе с отцом, только в инструменталке — разливала нам чай и тоже улыбалась удовлетворенно. Ее пышные русые волосы причесаны умело и ловко; большие голубые глаза в густых ресницах весело поглядывают на отца; на румяных щеках от улыбки — глубокие ямочки. На мне тоже нарядное платье, которое мама не разрешает надевать в будни; мама сама умыла мне лицо, а потом тщательно и красиво заплела волосы в две косы, на конце их повязала банты.

Я не помню, конечно, о чем разговаривали отец с мамой за этим утренним чаем, чему смеялись, но ощущение праздничной приподнятости и уверенной легкости решительно во всем в жизни, которое бывало всегда за столом у нас, я отчетливо чувствую и сейчас. Уже потом я поняла, что отец с мамой по-настоящему любили друг друга; всю неделю они работали, и вот утром, в выходной, когда можно никуда не торопиться, оба были просто счастливы тем, что они сейчас вместе, что они молоды и здоровы и все у них в жизни надежно и правильно. Это чувство счастья моих родителей, которое я ощущала давным-давно, еще ничего не понимая и не умея, конечно, объяснить, было таким сильным, что запомнилось мне на всю жизнь как одно из самых ярких впечатлений моего раннего детства. И много лет спустя их отношения оставались мерилом для меня, когда и я сама оказалась в такой же ситуации.

И второе, что я так же отчетливо запомнила из того своего раннего бессознательного детства: я живу лучше многих ребят в нашем дворе. У меня есть все игрушки, какие только могут быть у Светки Муромцевой, дочки профессора. И одета я лучше всех, потому что у Светки вещи только покупные, а моя мама сама умеет и любит шить и вязать, у меня первой во всем нашем большом дворе появляются поэтому самые модные шапочки или блузки. К тому же мои родители — самые красивые в нашем дворе. Светкина бабушка прямо-таки налюбоваться на них не может, когда они идут вдвоем. И мой отец никогда не пьет, только по праздникам чуть-чуть, я даже ни разу не видела его пьяным. Это не то что отец Борьки Залетова, который после каждой получки еле бредет по двору, пошатываясь и ругаясь. Борькина мама откровенно завидует моей, прямо так и говорит:

— Тебе, Клава, чего не жить с твоим Григорием! Зарабатывает хорошо, как Муромцев, и всю получку домой приносит. И у тебя самой мастерство в руках, женщина ты трудовая, живешь уверенно, еще дочку принцессой воспитываешь. А у меня, подружка, и пьяный кормилец на плечах висит, и Борька-сорванец без моего глаза по улицам носится, и сама уж я забыла, когда губы помадой красила: работа, дом, скандал да снова работа.

Мама сочувствовала Полине Сидоровне, а я убеждалась, что мы, то есть Лавровы, живем лучше всех, даже гордилась этим.

И третье, что мне тоже на всю жизнь запомнилось из моего дошкольного детства, была ссора с Катюшей Шамовой. С одной стороны — обычная, а с другой… Или потому, что неожиданной она для меня оказалась, или потому, что отец чуть ли не впервые так строго выговаривал мне за нее, долго объяснял, в чем я виновата; и мама больно отшлепала меня, и все повторяла:

— Навсегда запомни, Анка, что унижать человека — нельзя!..

Петр Петрович Шамов работал в одном цехе с отцом и мамой, и тоже сталеваром, а Мария Ивановна — нормировщицей; и, кроме Катюши, у них было еще два сына — Вовка и Витька. Теперь Катюша уже кончила консерваторию, сейчас она пианистка, я как-то видела по телевизору концерт с ее участием. А тогда она была молчаливой и тихонькой девочкой, чуть что — сразу смущалась и краснела до слез. Я-то, в противоположность ей, и в те далекие годы была до крайности энергичным и боевым существом, запросто дралась с мальчишками в нашем дворе и частенько возглавляла детские мероприятия, иногда и весьма рискованные по мнению наших родителей. Поэтому получилось так, что Катюша оказалась при мне в роли ординарца, что ли…

И вот однажды мы с Борькой Залетовым, тоже весьма энергичным ребенком, решили залезть в подвал нашего дома и выяснить, что же в нем такое, почему он всегда закрыт. Дело еще и в том, что некоторые ребята — и мы с Борькой тоже — находились в состоянии холодной войны с нашей дворничихой тетей Шурой. Из-за любой мелочи она обязательно приходила к нашим родителям и жаловалась, долго, подробно и со смаком рассказывала, что именно мы натворили. Со двора в подвал можно было попасть через узенькое оконце. Первой пыталась протиснуться в него я, но мне не удалось, как я ни силилась, хоть Борька и помогал мне. Сам он — еще пошире меня в плечах. Был ноябрь, и даже лужи подмерзали уже, но я — делать нечего — сняла шапку, пальто и кофточку, осталась в одной блузке, полезла заново. От старательности только в кровь разбила нос да оторвала рукав от блузки, но в оконце не пролезла. И тут мы с Борькой одновременно поглядели на Катюшу: она была куда меньше и тоньше нас, наверняка могла пролезть в подвал. Она поняла, к чему идет дело, заплакала и кинулась бежать, но мы с Борькой, конечно, легко поймали ее, силой притащили обратно к подвалу. Мы с Борькой для надежности все-таки сняли с нее шапку и пальто, даже свитер, а потом стали заталкивать Катюшу в оконце подвала. Она уже не могла плакать, только временами сильно и неудержимо вздрагивала всем телом. Не знаю, чем бы это вообще кончилось, потому что и Катюша никак не пролезала в оконце, но тут неожиданно появилась тетя Шура. На руки подняла обессилевшую Катюшу. Лицо у нее было в крови, глаза закрыты, она уже и плакать не могла. Тогда тетя Шура сама заплакала, стала целовать Катюшу. Она открыла наконец глаза, поглядела на нас с Борькой, сказала:

— Вы злодеи! — и разрыдалась, ткнулась лицом в грудь тети Шуры.

Катюша простудилась так сильно, что у нее оказалось воспаление легких, она пролежала в больнице больше месяца, мы с Борькой даже боялись — не умерла бы она! К нам домой пришла тетя Шура, а родители Катюши — они ведь в одном цехе с моими работали — рассказали обо всем отцу с мамой. И вот как-то вечером после ужина отец долго курил, пристально разглядывая меня, и никогда еще я не видела у него такого сердитого лица. Это, помню, даже испугало меня, но еще сильнее то, как мама вдруг тихонько и жалобно стала всхлипывать, тоже разглядывая меня так, будто впервые видит.

— Ну-ка расскажи, дочка, как вы с Борькой Катюшу мучили! — твердо выговорил наконец отец.

— Как вы только могли, как могли?! — и мама заплакала.

Я тоже, конечно, заревела, сначала просто со страху. А вот когда отец чуть ли не целый час проговорил со мной, объясняя, в чем я виновата, я уже стала плакать и от горя и от жалости к Катюше. И мама тоже плакала, все повторяла:

— Но как можно так обидеть, так унизить другого, как можно?! — Вот тогда она и больно побила меня, сказав: — Надо, чтобы ты на всю жизнь запомнила этот случай, навсегда сделала из него выводы!

Когда Катюша поправилась и снова вышла во двор, она только поздоровалась со мной и Борькой, но наотрез отказалась с нами играть, объяснила просто:

— Мне папа с мамой сказали: если Лавровой с Залетовым чего-нибудь захочется, они на все могут пойти, только бы получить это!

— Чего-чего?! — не понял Борька. — Еще пожалеешь, что отказалась с нами играть, проситься будешь, да не примем.

— Нет, не буду, — так же просто и спокойно, точно старшая, ответила Катюша, и даже глаза у нее, помню, как-то по-новому смотрели на нас с Борькой.

Тогда я вспомнила все, о чем говорил мне отец, вспомнила, как плакала мама, и неожиданно для себя сказала:

— Ты извини, Катя, что так получилось: я ведь не со зла…

Она все так же по-новому поглядела на меня и согласно кивнула:

— Тебя я извиняю, ты не со зла, а вот он… — и покосилась на Борьку.

— Чего-чего?! — привычно начал Залетов, наступая на Катюшу.

— Погоди! — Я схватила его за руки.

Катюша все не двигалась и так же прямо глядела на Залетова. Потом сказала:

— Но играть с вами больше не буду! — повернулась и пошла.

— Догоним, а? — предложил мне Залетов, глядя в спину Катюши. — Ответим, а?

Свой ответ ему я тоже помню до сих пор:

— Да ведь она умереть могла, как ты не понимаешь?!

— Да ведь не умерла! — засмеялся Борька.

В школу мы трое должны были идти только на следующий год и всю зиму, конечно, виделись во дворе. Мы с Борькой катались на лыжах и на коньках, на финских санях, которые мне купила мама, а Катюша по-прежнему будто не замечала нас, играла со Светкой Муромцевой да рыжим Симкой Саловым, тоже тихоней, в очках. Борьке, я видела, было все равно, а мне что-то по-прежнему мешало успокоиться, просто не могла я смириться, что Катюша так откровенно пренебрегает мною. Когда мы все пошли в первый класс, Катюша с Симкой сразу, конечно, оказались отличниками. Про Борьку я уж не говорю, но даже у Светки поначалу кое-что не получалось из-за ее подвижности, избытка сил. И мне было никак не усидеть за партой целый урок, не приучиться к аккуратности, не обрести элементарной терпеливости. Наша первая учительница старушка Мария Михайловна не жалела для нас ни сил, ни здоровья. Она однажды сказала мне:

— Ты не злись, Лаврова, а терпеливо и аккуратно пиши каждую букву.

— Сто раз одну и ту же? — вырвалось у меня само собой.

— Если потребуется, то и тысячу раз! — построже сказала уже Мария Михайловна.

Я поглядела на нее, потом сложила тетрадь и букварь в сумку, встала, сказала:

— Спасибо! — и вышла из класса, пошла домой.

После уроков Мария Михайловна сама пришла к нам и долго разговаривала с мамой, все удивленно повторяла, помню:

— Никак я не могу понять, Клавдия Васильевна… Муж у вас — отличный работник, вон как о нем Петр Петрович Шамов отзывается! И сами вы труженица… А как же это получилось, что ваша Аня оказалась такой избалованной и своевольной? Ведь воспитание полноценного члена общества и работника не ограничивается заботой о хорошем питании да модной одежде. И эта, простите меня, совершенно барская несдержанность у вашей Ани, когда она может так по-хамски отнестись ко мне, пожилому человеку!..

Я на миг даже испугалась, как бы Мария Михайловна не заплакала от обиды.

У мамы сначала сделалось непримиримо строгое лицо, она заставила меня встать и рассказать, как все было. Я рассказала и вдруг увидела, что вела себя действительно совершенно по-хамски, от горя даже заплакала, сама попросила у Марии Михайловны прощения. И она даже обняла меня, погладила по голове, ласково улыбнулась:

— И ведь девочка ты добрая, умненькая, самой вон стыдно сейчас стало, да?

— Да, — прошептала я, доверчиво уже прижимаясь к ней.

Тогда и мама вздохнула, улыбнулась виновато, прямо и откровенно тоже попросила у Марии Михайловны прощения за меня, уже растерянно договорила:

— Понимаете, Мария Михайловна, мы с мужем после войны выросли сиротами в детдоме, нам и хочется, чтобы у нашей дочери полегче жизнь была. А зарабатываем мы оба хорошо, особенно Григорий, да и я шить люблю. — Помолчала и снова вздохнула, даже головой покачала: — Поверьте, Мария Михайловна, что мы с мужем сделаем все выводы и вам не придется больше приходить к нам по такому поводу. — И попросила: — Поверьте!

Когда с работы вернулся отец — он всегда задерживался на заводе: был членом цехового парткома, — они с мамой долго разговаривали, потом позвали и меня к себе в комнату. И снова мне пришлось как следует поплакать, снова дать честное слово, что подобное никогда больше не случится. А мама взяла внеочередной отпуск на заводе, стала провожать меня в школу и встречать после уроков, почти каждый день виделась с Марией Михайловной. И ежедневно сидела рядом со мной за столом, пока я как следует не сделаю все заданные уроки.

И это, конечно, но и то, как Мария Михайловна поставила мне в пример Катюшу, — я до сих пор не забыла! — сделало свое дело: к концу учебного года и я уже была отличницей. И так на круглые пятерки училась до шестого класса, пока новая беда не свалилась на мою голову: я как-то неожиданно для себя поняла, что я не такая, как все остальные обычные девчонки, что я — красивая! А поэтому обладаю такими правами, которые другим и не снились, прямо-таки законно ими обладаю.

Началось это у меня в одно июньское воскресенье, я всего неделю назад закончила пятый класс. День, помню, был ярким, солнечным и теплым, совсем уже летним, и мы втроем поехали на Острова погулять. Отец надел летнюю белую рубашку, а мама долго причесывалась перед зеркалом, примеряла то одно платье, то другое. И я с радостью впервые надела новое нарядное платье, белое с голубым — мама накануне кончила его шить — и белые лакированные босоножки, потом долго вертелась перед зеркалом. И вдруг попросила маму:

— Сделай мне такую же прическу, как у тебя, а?

Отец терпеливо молчал и курил, сидя за столом, читая газету. А тут с удовольствием посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, что рано мне еще так щеголять.

— Ничего, пусть уж наша красавица один день побудет взрослой, — засмеялась мама и позвала меня к зеркалу.

Я села на стул перед ним, а она быстро и ловко своими сильными умелыми руками распустила мне волосы, расчесала их, стала закалывать шпильками волнистые пряди, поднимая их кверху.

— Точно лепестки чайной розы получаются, а? — удивленно и радостно вдруг сказал отец, все так же удовлетворенно улыбаясь.

Я следила в зеркале за мамой, видя и ее, и себя. Мы с ней очень похожи, только волосы у меня чуть потемнее и глаза не голубые, как у мамы, а серые, как у отца. Но ресницы такие же густые и длинные, как у мамы, и нос прямой, с легкой горбинкой, и на румяных щеках ямочки, и рот пухлогубый… Я давно привыкла считать свою маму красавицей, да так говорили и женщины в нашем дворе, и матери моих одноклассников. А тут впервые, когда мама сделала мне эту взрослую прическу, вдруг поняла: а ведь и сама я такая же красивая, как мама, да-да!..

— Ты что, Анка? — тихонько и удивленно спросил меня отец.

Я молча встала и подошла к зеркальному шкафу, а мама остановилась рядом со мной, точно помогая мне сравнить нас обеих и получше разглядеть себя. Ростом тогда я была чуть пониже мамы, но плечи у меня такие же прямые, а ноги хоть и потоньше, чем у мамы, но тоже длинные и стройные, да и короткий подол платья открывал их много выше колен.

— Чего это вы, бабоньки? — насмешливо спросил отец.

— Ну, разглядела наконец-то себя?.. — шепотом от волнения спросила мама, не слушая его.

— Ага!.. — Ощущение счастья было таким неожиданно сильным и горячим, что у меня даже перехватило горло. — Спасибо, что показала, — еле выговорила я.

— Вот так-то, Анка! — громко уже и победно произнесла мама. — Всегда и в любом положении помни, какая ты есть красавица, поняла? — Ее голос даже звенел торжественно. — И знай себе цену, поняла? — Мама осторожно обняла меня, чтобы не испортить прическу, и поцеловала в губы. — Живи да радуйся, Анка! — От волнения у нее даже слезы на глазах сверкнули.

— Анка! — услышала я вдруг строгий голос отца и повернулась к нему: глаза его прищурились, ноздри раздулись. — Все, что тебе сейчас говорила мать, было шуткой, понимаешь? — глуховато и раздельно произнес он, даже пояснил: — Она шутила!

Я мельком глянула на маму. Она уже улыбалась, показывая, что отец прав, — она шутила, но в глазах ее было то же напористое, восхищенное выражение: «Знай себе цену!..»

— Ну?! — снова услышала я непримиримо-строгий голос отца.

Я согласно кивнула ему. Но и тогда чувствовала, кажется, что никогда я уже не позабуду того, что случилось, будто в один миг и сама я, и вся моя жизнь приобрели вдруг новый и небывало значительный смысл! Вот какая, оказывается, я, и чего достойна, и какое счастье ожидает меня, почему же только я раньше-то не могла понять и разглядеть всего этого?

— Хватит! — резко сказал отец и даже встал, отложил газету. — Побыла красавицей, заплетай волосы обратно в косы по-школьному.

Я чуть не заплакала, но вдруг встретилась в зеркале глазами с мамой. И будто за один этот коротенький миг я уже повзрослела на несколько лет: впервые мы с мамой вот именно так смотрели друг на друга! Мама точно говорила мне: «Ну, Анка, ты же знаешь нашего отца, сделай уж, как он велит…» Я чуточку улыбнулась ей, что поняла, дескать, и тоже вдруг сказала отцу так, как ни за что не получилось бы у меня еще и час назад:

— Но ведь красиво?.. — Я все любовалась своей взрослой прической в зеркале, уже как-то по-новому осознанно и окончательно уверясь в собственной красоте: я только что обрела ее, но она теперь навсегда останется со мной, и вся моя жизнь будет поэтому удивительно радостной.

— Не родись красивой, а родись счастливой, — в тон отцу тотчас проговорила мама, но теперь в ее глазах я видела и еще кое-что, чуть ли не противоположное ее же словам.

— Вот-вот, — поспокойнее уже произнес отец. — Счастье только в сказках приходит само собой, по случаю, а в жизни его надо заработать, заслужить, иначе оно ворованное, а это — уже не счастье, Анка!

«Понятно, понятно», — кивала я ему, с сожалением распуская волосы, заплетая их по-школьному в косы, на концы их повязывая банты. Без отца мама снова сделает мне эту взрослую прическу, да и сама я скоро выучусь ее делать.

Мы втроем поехали на Острова гулять. И когда проходили по двору, я тоже впервые вдруг заметила, как смотрел на мои ноги уже подвыпивший с утра отец Борьки. А ведь и раньше, кажется, на мои ноги так же смотрели мужчины, даже мальчишки, только я не обращала на это внимания…

А уже выйдя на улицу, мы наткнулись на бежавшего домой Борьку. Поздоровались, он пробежал мимо, а мама оглянулась, сказала:

— Ишь ты какой гвардеец вымахал, а?

— Ладный парнишка, — согласно улыбнулся отец. — И лицом красивый.

Я удивленно молчала, тоже будто впервые разглядела Борьку, и вспомнила, что он нравится девчонкам, а легкая и скорая во всем Светка Муромцева даже как-то призналась мне по секрету, что она, кажется, влюблена в Борьку Залетова, но до конца еще не уверена в этом, потому что ей одновременно нравится и Симка Салов, только уже совсем по-другому. Борька действительно был выше и сильнее всех в нашем классе; и вообще отчаянный он какой-то, уж решительно ничего на свете не боится… А глаза у него хоть и глуповатые, но красивые и черные-черные, даже зрачок не различить.

И когда мы потом гуляли на Островах, я заметила, что уже как-то по-новому внимательно слежу за мужчинами и женщинами, идущими под руку, будто до этого ни разу не видела влюбленных парочек или наскучивших друг другу пожилых мужей и жен.

А в июле мы трое — Светка, Катюша и я — были на пляже у Петропавловки, и строгая Катюша вдруг сказала мне:

— Ты, Анка, хоть поменьше ешь, а то здоровая, как жеребец.

Светка только засмеялась:

— Анка уже открыла, что на белом свете существуют не только женщины, но и мужчины, а они, Катюша, противоположный пол, ясненько?

— Тебе-то давно это ясненько? — поморщилась Катюша.

— Еще с прошлого года, — просто ответила Светка и засмеялась: — Насчет себя ты не беспокойся, тебе эта опасность не угрожает.

— Да уж такой, как ты, я никогда не буду! — с непримиримой строгостью ответила Катюша и поджала губы.

— Мне бы твою красоту, Анка! — вздохнула Светка.

А я от смущения вскочила и бросилась в воду, заплыла чуть не до середины Невы.

И вот с шестого класса я начала хуже учиться. Как я теперь понимаю, сразу по нескольким причинам…

Уже два или три последних года мама не сидела рядом со мной за столом, когда я делала уроки. Во-первых, она уже была уверена, что и без нее я их сделаю, и сделаю правильно: из года в год я училась на одни пятерки. А во-вторых, конечно, маме и некогда было — она после работы еле успевала купить продукты, приготовить обед да убраться в квартире.

А когда я хотела помочь ей по дому, улыбалась ласково:

— Лучше гуляй, пока можно, или вот уроки учи, а с этим хозяйством тебе впереди еще всю жизнь возиться!..

Отец теперь был уже бригадиром сталеваров, зарабатывал еще больше, да и мама от него не отставала, и родители купили в Белоострове дачный домик в садоводстве, начали копить деньги на машину. Года через полтора-два за хорошую работу отцу предоставили возможность купить без очереди «Запорожец», и мама занялась устройством гаража, стала посещать курсы шоферов, чтобы получить права, самой научиться водить машину. Отец по-прежнему целыми днями пропадал на заводе, а домой возвращался таким усталым, что даже разговаривать ему было трудно — сидел за столом, и глаза у него слипались…

Сначала я по инерции делала уроки так же старательно, как и раньше, но когда узнала, что я красавица и что жизнь, дескать, обязана поэтому предоставить мне все, чего я ни пожелаю, я незаметно для себя постепенно охладела к ним. Еще год назад, если задача оказывалась трудной, я могла и час, и два терпеливо сидеть за столом, решая ее, а теперь мне это уже казалось необязательным, можно было просто списать решение у Катюши или Симки. Странно только, что за все предыдущие годы у меня не выработалось устойчивой привычки, которая мешала бы мне бросить работу на полдороге. И не появилось настоящей тяги к учебе, будто до этого я только исправно и дисциплинированно выполняла неприятную мне работу. Такой тяги, как у Симки Салова, который после уроков бежал на математический кружок, или как у Катюши, четыре раза в неделю ходившей после занятий в музыкальную школу. В общем, я быстро и даже безболезненно привыкла к тому, что вместо пятерок часто получаю четверки, а то и тройки. Да и времени для уроков у меня стало просто не хватать. Мы со Светкой обязательно посещали выставки в Доме мод и чуть ли не каждый день заходили в универмаги, выискивая модные вещи. Хоть отец Светки был профессором физики, а мать — ученым-биологом, но росла Светка на руках старушки домработницы, у ее родителей не было времени, чтобы по-настоящему заняться воспитанием своей дочери, как и у моего отца. А тут еще Светка откровенно завидовала мне:

— Если бы мне, Анка, твою красоту, уж я бы взяла от жизни все, что хочу!

Уже в восьмом классе мы со Светкой потихоньку и от родителей, и от своих одноклассников как-то пошли на танцы. Всего один раз, правда. Обе мы были рослыми, хорошо развитыми физически, на улице нас иногда принимали за взрослых. Родителей Светки по вечерам обычно не бывало дома, и перед танцами мы с ней сделали друг другу взрослые прически, долго и тщательно одевались, а старушка домработница еще помогала нам заботливо, радовалась, что мы идем веселиться. К тому же Светка могла безотчетно брать из дому столько денег, сколько хочет: в семье Муромцевых деньги лежали на одной из полок шкафа. Светка взяла себе пятерку, а мне в карман сунула три рубля.

До сих пор помню, как мне было стыдно идти на танцы, где одни взрослые. Я даже предложила Светке пойти не во Дворец культуры, а куда-нибудь попроще, но она только пожала плечами:

— Там еще хулиганы какие-нибудь могут оказаться, а в приличном месте и люди приличные. Чего ты трусишь, погляди в зеркало на себя: картинка с обложки модного журнала!

Я поглядела: действительно, никак не скажешь, что мне всего пятнадцать, по фигуре и прическе — прямо-таки молодая женщина. И мы с ней пошли.

Перед входом, ярко освещенным огнями, я опять заробела, даже чуть не остановилась, как вспомнила про отца: уж он бы мне выговорил, если бы увидел сейчас меня! Но тут же подумала про маму: ведь она, пожалуй, разрешила бы мне пойти на танцы! Только предупредила бы, чтоб была поосторожнее.

— Давай попросим кого-нибудь купить нам билеты, а? — шепнула мне Светка, когда мы с ней встали в конец очереди.

— Думаешь, нам не продадут? — я почувствовала, как покраснела.

— Все может быть… — Ее узенькое остроносое лицо сделалось озабоченным, бесцветные маленькие глазки совсем по-детски растерянно мигали, и впервые я заметила, как странно выглядели на ее лице густо накрашенные черной тушью ресницы и брови, фиолетовые тени на веках, ярко-красная помада на тоненьких губах; неужели и у меня такой же вид? — Вон попроси того благообразного, — Светка показала мне на мужчину в возрасте моего отца, стоявшего у самого окошечка кассы, сунула мне в руку свою пятерку, отчаянно шепнула: — Не трусь, Лаврик!

Я взяла деньги и, пока шла несколько шагов до окошечка кассы, больше всего боялась, чтобы этот самый мужчина не оказался знакомым моего отца, ведь по возрасту он вполне мог работать вместе с ним! Подошла наконец, остановилась рядом, и мы встретились глазами. Действительно, благообразный: худое лицо чисто выбрито, галстук, белая рубашка, а глаза какие-то водянистые, в красных прожилках, сетке морщинок вокруг… Я чувствовала, что побагровела до слез, и никак не могла выговорить ни слова. А глаза его уже понимающе и весело улыбались, он снова быстро оглянул всю меня с ног до головы и молча кивнул, все не беря от меня протянутых ему денег.

— Нас двое, — пискнула у меня из-за спины Светка.

— И нас двое, — глуховато и точно мимоходом ответил он, уже нагибаясь к окошечку кассы, протягивая в него деньги, так и не взяв наших.

— Порядочек! — удовлетворенно шепнула мне Светка.

Приятель мужчины оказался таким же старым, но тоже очень приличным, благообразным. Только черные, как у Борьки, глаза его не то удивленно, не то даже настороженно глядели на нас со Светкой. Мы благополучно прошли мимо пожилой контролерши, только пристально глянувшей на меня и Светку, но ничего не сказавшей, увидев вместе с нами этих благообразных… И Светка опять незаметно пожала мне локоть: порядочек, дескать… А потом стали знакомиться, пожимая руки, как взрослые; и благообразные даже назвались по имени-отчеству; от этого я почему-то смутилась еще сильнее, не разобрала их имен. Да тот, что купил билеты и на нас, так и не взяв с нас денег, вдруг пропел негромко: «Ах, мадонна в шестнадцать лет. Ты на гвоздиках вышла в свет…» — и совсем уж по-стариковски задребезжал смешком.

А второй, все так же пристально разглядывая нас со Светкой, вздохнул горестно, как и мой отец сделал бы в подобном случае:

— Рановато, девчатки, торопитесь во взрослую жизнь! Паспорта-то хоть у вас есть?

Только тут я разобрала, что от них попахивает вином.

— Все у нас есть! — резко уже ответила Светка, взяв у меня свою пятерку, сунула ее в карман пиджака того, что покупал билеты. — Спасибо, что помогли пройти на танцы, дедуленьки! — Она взяла меня за руку: — Пошли, Анка.

— Родители узнают — выпорют, — в спину нам сказал черноглазый.

Мы со Светкой отошли в другой конец большого и ярко освещенного зала, но, когда заиграла музыка, нас с ней никто не приглашал танцевать, хоть мы и стояли на самом виду. У меня все так же горели щеки и было противно до горечи во рту. Даже хотелось уйти, но я никак не могла решиться, стыдилась Светки.

— Терпенье и труд все перетрут, — сказала наконец она. — Веди меня, — и мы с ней начали танцевать.

Или уж просто здоровые мы обе, то есть необходимы нам физические упражнения, или просто любим танцевать, как все девчонки, только постепенно стесненность у меня исчезла. Даже до того мы со Светкой разошлись, что выплясывали уже посредине зала; то сходились, то отступали друг от друга, дергая плечами, выкидывая на стороны руки и ноги. Прямо-таки ничего мы уже не соображали, совершенно зашлись в танце. Я только мельком заметила, что вокруг нас пустота, то есть добрые люди отодвинулись, боясь столкнуться с нами, встали в кружок вокруг, хлопают в ладони в такт музыке и смеются. Может, и над нами, но мне уже было все равно.

И вот после этого дуэта нас со Светкой стали приглашать уже наперебой, мы с ней ни одного танца не пропустили. Все партнеры были старше нас, конечно, один рыжий дяденька даже попробовал прижать меня к себе, но я так оттолкнула его, что он чуть не упал. Потом два каких-то парня помоложе прочих пригласили нас со Светкой в буфет, но мы отказались пить вино, выпили только по целой бутылке лимонада: очень уж разгорячились и жажда нас мучила. А часам к десяти вечера у нас со Светкой «образовалось» по постоянному кавалеру; этим двум приятелям тоже было уже лет по тридцати или больше, но они были трезвыми и танцевали очень хорошо, прямо-таки одно удовольствие было с ними плясать. В двенадцать танцы кончились, и тут уж я испугалась: что дома-то скажу? Никогда я еще так поздно не приходила!.. Но у одного из этих кавалеров оказался автомобиль, я села рядом с ним на переднее сиденье, а Светка со вторым — сзади, мы поехали. Очень скоро сзади стало тихо, я обернулась и увидела, что Светка целуется со своим партнером по танцам. Сначала растерялась, а потом разобрала, что мы совсем не в ту сторону едем, спросила вежливо у водителя:

— Вы не ошиблись часом в суматохе буден?

Он ответил поразительно прямо и грубо:

— Сиди смирно!

Светка сзади уже попискивала, как котенок, и я — делать нечего — положила руку на руль, сказала:

— Остановите! — и показала глазами: мы ехали вдоль парапета Фонтанки.

Водитель поглядел на меня, прищурился, вроде как Борька перед дракой, а я — опять-таки делать нечего — приготовилась отразить возможное нападение. Но или то, что мы находились в едущем автомобиле, а Фонтанка была рядом, или то, что я крепко держалась за руль, а кавалер даже не мог снять с него моей руки, как ни старался, или выражение моего лица было достаточно красноречивым, только он вдруг резко затормозил, а я сразу открыла дверцу, выскочила. Но успела, правду сказать, получить от него обидный шлепок по известному месту, особенно обидный тем, что именно так и наказывают детей. Я тотчас распахнула и заднюю дверцу, поскольку Светка горько плакала, помогла ей вылезти из машины. Светка привалилась к парапету, рыдая и сотрясаясь всем телом, а машина стремительно взяла с места, как на гонках, и умчалась.

Пришлось мне довольно долго постоять рядом со Светкой, пока она нарыдается вволю. Я вспомнила про три рубля, которые она сунула мне, положила их ей в карман. Потом мы разрушили наши взрослые прически, а Светка еще и помылась под уличным краном, пришла в себя. И мы побрели домой. Усталость была такой сильной, будто я целый день дрова пилила, а противно и того хуже!.. Даже разговаривать со Светкой мне было неприятно, так молча мы с ней и дотащились до дому уже около часа ночи. Я только все клялась мысленно, что ни разу в жизни больше не пойду на подобные танцы, да еще просила, помнится, прощения у отца!..

Открыла я двери своим ключом, в квартире было тихо. Прошла к себе в комнату на цыпочках, прислушалась: отец с мамой делали вид, что спят. Разделась, легла и сразу заснула.

Когда поднялась утром, чтобы идти в школу, родителей, слава богу, уже не было дома. Встала под душ и мылась долго, тщательно: все было ощущение, точно в грязи я вчера вывалялась. Чай был еще горячим, и позавтракала я уже с обычным аппетитом — съела целых три бутерброда с толстенными ломтями колбасы. Ела и вслух повторяла, что никогда в жизни больше не случится со мной такого падения, от одного воспоминания о котором — мороз по спине и горечь во рту!

Светка пришла в школу только ко второму уроку и весь день была какой-то молчаливой и подавленной. И обеим нам, я видела, неприятно было вспоминать вчерашнее, даже разговаривать друг с другом не хотелось, точно в чем-то стыдном мы вчера совместно участвовали. Только обе мы в тот день получили по двоечке: Светка по литературе, а я — по математике.

Пришла из школы, разогрела суп и котлеты с картошкой, поела и опять почувствовала такую усталость, что заснула прямо на диване. А мама и вечером ни о чем не спросила меня, только отец сказал:

— Когда ты вчера пришла домой?

— Да не поздно, со Светкой Муромцевой гуляла…

Он заглянул мне в глаза, но ни о чем больше не спросил, а я вдруг почувствовала неожиданное облегчение, будто тяжесть с меня свалилась, которую я хоть и неосознанно, но ощущала весь этот день.

Заговорила со мной Светка только через неделю. Получилось так, что мы с ней вместе вышли из школы, и она вдруг спросила:

— Ты, Анка, сердишься на меня, что ли?..

Хоть мне и было приятно, что она, а не я заговорила первой, но я только хмыкнула:

— С чего ты взяла?

— Разве я одна виновата, что на танцах тогда так получилось?..

Или уж умная Светка, или просто книг больше меня она читала — у Муромцевых громадная библиотека: две комнаты целиком занимает, — только умеет Светка всегда как-то так сказать, будто и я сама об этом же думала, да вот не сумела просто выразить словами. И я ответила уже примирительно:

— И ты, и я одинаково виноваты. Но больше, Светка, я на такие танцы не хожу!

— Вот-вот, — с облегчением проговорила она. — И я тоже, клянусь! А если тебе все-таки кажется, что я больше виновата, то прости, пожалуйста…

— Да брось ты!

— Но главное, за что я хочу от души поблагодарить тебя, что спасла ты меня, когда из машины вытащила!

— Ну уж…

Она вдруг остановилась и даже придержала меня за руку, глядя прямо в глаза. Ее некрасивое лицо сделалось удивленно-растерянным, остренький нос выдался вперед, приоткрылся рот, а в прозрачных глазках было испуганное изумление.

— Нет-нет, именно спасла! — и мне, и себе уверенно сказала она. — Понимаешь, меня ведь мужчина целовал первый раз в жизни, и я вдруг совсем голову потеряла, да-да! Только понимала, как во сне, что все это ужасно, что ведь это — первый встречный, которого я никогда, может, больше и не увижу, а ничего-ничегошеньки не могла с собой сделать, честное слово!

— Родителей стыдно?

— Это само собой… Но я ведь даже адреса этого мужчины не знаю, а если бы ребенок?! — Помолчала, вздохнула: — И не хозяином себе, оказывается, может быть человек, а? — и придвинулась ко мне, заглянула в самые глаза: — Слушай, а тебе приятно было?.. Ну, не только танцевать, а вот что мужчина за руку держит или обнимает?

— Да меня никто и не обнимал. На танцах прижался один рыжий дяденька, я его так толкнула! — И вдруг поняла, что Светка говорит сейчас о том главном, что последнее время сильно волновало и меня, и откровенно ответила: — А вообще — приятно… — И сама почувствовала, что покраснела.

— Вот-вот!.. — будто даже обрадовалась она и спросила: — «Любовь и голод правят миром» — слышала?

— Слышала. — Я снова пошла, а она — за мной.

Светка долго и задумчиво молчала, потом выговорила тихонько:

— А для женщины, может, это вообще основная часть ее жизни, ну, любовь, понимаешь?.. У мужчин там работа, дело, чины и звания, а что женщине остается, кроме ребенка?

— Возможно, — согласилась я и спросила: — А как же наши матери? Они-то еще ведь и работают, да и в полную силу. Хоть и дочери у них.

— Я об этом уже сто раз думала. Во-первых, у моей матери призвание к своей биологии, а у твоей — чувство долга, наверно… — Светка снова помолчала и будто завистливо даже вздохнула: — Моя-то мать — однолюбка, они с отцом до сих пор друг на друга наглядеться не могут.

— Так это же и правильно! Вон и мои родители так же.

— А откуда я знаю, что у моей матери в ее ранней молодости было? — чуть не как о чужой сказала она о своей маме.

— А я вот уверена, что у моей матери, кроме отца, никого не было! — сказала я.

— И на танцы она не ходила, и не нравилась никому, кроме твоего отца, такая красивая?

— Ходила, наверное, и нравилась, конечно…

— Вот о чем я и толкую. Ты еще сама не понимаешь, как тебе повезло, что ты красивая: как захочешь, так и проживешь свою жизнь, да-да! А вот я…

Это первое посещение танцев, а главное, то, что было потом в машине, так испугало нас со Светкой, что мы ни разу больше не отважились пойти на них.

 

2

Я училась еще в седьмом классе, когда отец однажды сказал:

— Запомни, Анка: главный человек на земле — рабочий, это его руками в первую очередь она обстроена. Ты гордиться этим званием будешь, когда сама трудиться начнешь, как я сейчас!..

Мама уверенно подтвердила:

— Нет в жизни, Анка, ничего, что было бы надежнее рабочего мастерства!

Так что я знала заранее: после восьмого класса пойду в техническое училище. Мне хотелось этого еще и потому, что просто не терпелось уже поскорее очутиться во взрослой жизни. А выбор моей специальности определили наши новые отношения с Борькой.

Как я теперь понимаю, началось это у меня давно, когда мне мама глаза открыла, что я красавица. Потом я разглядела, что и Борька — тоже красивый парень: и глаза у него черные, и густые брови срослись на переносице; и волосы на голове пышной волнистой шапкой; и лицо мужественное, с крепкими скулами, широким подбородком, прямым носом с четко очерченными ноздрями. И ростом Борька повыше меня сантиметров на десять, что тоже немаловажно, когда в самой тебе — метр семьдесят пять. И плечи у него пошире моих, хоть сила у нас и одинаковая: неоднократно приходилось нам бороться. Импонировал он мне и своей боевитой подвижностью: просто не могла я представить тогда ситуации, в которой Борька струсил бы, пока сама не сумела испугать его. А тогда казалось — чувство страха неведомо ему точно так же, как и неодушевленному роботу. К тому же Борька от природы обладал удивительной ловкостью и даже красотой движений…

И вот когда я начинала по-девичьи мечтать, герой моих грез двигался совершенно как Борька, и был таким же смелым до безрассудства, и глаза у него были Борькины, и лицо. Но было в нем еще что-то, чем он был во много раз лучше Борьки, хоть я бы и не смогла объяснить, что именно.

Все это произошло еще и потому, конечно, что Светка влюбилась в Борьку, а про мой характер я говорила уже: в первых классах благодаря ему даже сделалась отличницей, бессознательно соревнуясь с Катюшей Шамовой.

Сейчас смешно, а тогда у меня было ощущение, что красота моя будто накладывает на меня дополнительные обязательства. То есть просто не могла я уже не доказать лишний раз ее могущества, подтвердив тем самым, что она действительно существует.

Все, что я перечислила, имело, конечно, значение, но главное-то — меня просто тянуло к Борьке, как на канате. Мне было приятно, когда мы идем по улице и Борька держит меня под руку. Или стоим на Неве, прижавшись к парапету набережной, и он вдруг положит руку мне на плечи. Или даже едем в переполненном автобусе, и я чувствую его сильное горячее тело, притиснутое к моему. В общем, даже сниться он мне начал почти каждую ночь.

И вот мы трое — Борька, Светка и я — готовились уже к последнему экзамену за восьмой класс. Делали это мы на крыше нашего шестиэтажного дома, то есть одновременно и загорали. Расстелили на горячем железе крыши — июнь был на редкость солнечным — большой плед Муромцевых, Борька лежали посредине, и мы со Светкой — по обе стороны от него. И по очереди читали учебник физики, просматривали уже решенные в классе задачки. Было очень жарко, и нас обволакивала какая-то вялая истома. Когда я или Борька читали учебник, то Светка старалась незаметно погладить Борькино плечо или даже привалиться к его боку, а он морщился и отодвигался от нее.

И сейчас не знаю, как это у нас с Борькой получилось… Мы трое рассматривали чертеж, я почувствовала, что прижимаюсь щекой к щеке Борьки, а он вдруг замолчал, будто споткнулся. Потом его черные глазищи медленно, нерешительно и точно даже испуганно поглядели на меня, мы с ним встретились взглядом, и я почувствовала, что мы уже целуемся… Поняла только, что это во много раз приятнее, чем во сне, и тут же услышала отчаянно-пронзительный крик Светки:

— Прощайте!..

Борька вдруг окаменел, а я все-таки разобрала, как загремело железо крыши и вскочила Светка, и поняла, что она может сейчас кинуться вниз! Подняла голову, через плечо Борьки увидела, что Светка уже стоит на краю крыши, глядя вниз совсем так же, как это делает человек перед прыжком в воду с вышки.

— Светка! — крикнула я.

Она вздрогнула и покачнулась так сильно, что я на миг даже зажмурилась… Но все было тихо и удара Светкиного тела об асфальт снизу не донеслось; а тут Борька опять стал меня целовать. Я взяла обеими руками его за уши, еле оттянула от себя и увидела, что Светка еще стоит на краю крыши, плачет и смотрит на нас.

— Скажите маме и папе… — губы у нее прыгали, как на пружинах.

— Черт с ней! — прохрипел опять Борька.

— Погоди! — Я уперлась ладонью ему в лицо, быстро сказала Светке: — Послушай, что я тебе напоследок… — и по глазам ее поняла, что в ближайшую секунду она еще не кинется вниз, сначала все-таки выслушает мои прощальные слова: Борька вдруг мигнул и сел, отпустил меня, взялся рукой за свой нос, — больно я его сжала; тогда я потихоньку, чтобы не вспугнуть Светку, не толкнуть ее в пропасть неосторожной резкостью, встала, сделала шажок к ней, все глядя ей в глаза: — Дело серьезное, Светка, лучше бы ты родителям хоть записочку оставила… — Я медленно-медленно приближалась к ней.

Она мигнула, тоже глядя на меня, потом все-таки поняла, спросила:

— Ты так думаешь?

— Конечно! — Я тихонько взяла ее за руку. — Пойдем, напиши. — я кивнула на наши разложенные тетрадки.

Она послушно двинулась за мной, но вдруг судорога прошла по ее лицу и все ее тело забила крупная дрожь. От нас до края крыши было всего метра два, и я терпеливо ждала, пока Светка хоть чуть-чуть успокоится. Вот она в голос разрыдалась, крикнула мне:

— Я не могу, Анка, это терпеть, я кинусь…

— Правильно, — сказала я. — Только сначала напиши хоть пару слов, все-таки родители они…

— Хорошо.

Борька все сидел на том же месте, с любопытством глядя на нас. И вот когда Светка нагнулась к тетрадке, я сзади навалилась на нее и резко завела руки ей за спину, крикнула Борьке:

— Помогай!

Светка такая же здоровая, как я, а до края крыши — всего метров шесть.

Вдвоем мы протиснули извивавшуюся Светку в чердачное окно, повалили ее на пол чердака, и она сразу же затихла, мне даже показалось, что она потеряла сознание.

— Принеси с крыши нашу одежду, — сказала я Борьке, сама все не решалась оставить Светку.

— Ишь как ей в голову ударило!.. — пожал он плечами, глядя на Светку, и полез на крышу.

Мы с ним оделись, а Светка все лежала молча, не открывая глаз. Так в одном купальнике мы и снесли Светку в квартиру Муромцевых. Хорошо хоть, на той же лестнице она, всего тремя этажами ниже.

У старушки домработницы, когда она открыла нам двери, так побелело лицо, что я уж думала — не избежать нам вызова «скорой помощи». Внесли Светку, уложили ее на постель, а сердобольная старушка принесла снотворное. Мне удалось разжать зубы Светки и затолкать ей в рот таблетки, а водой она уж сама их запила. Старушка в свою очередь попила сердечных капелек, а мы с Борькой еще подождали, пока Светка заснет, и — делать нечего, экзамен-то завтра — снова залезли на крышу и… стали целоваться.

Хоть и на троечки, но экзамен мы сдали.

Я уже и раньше знала, что Борька после восьмого класса решил идти в техническое училище при судостроительном заводе, освоить специальность слесаря-монтажника, потому что какой-то знакомый до крайности нахваливал ему эту работу, прельщал Борьку сумасшедшими заработками. А мне уже было все равно, куда идти, главное — не расставаться с Борькой. Родители были согласны со мной, но сомневались, возьмут ли меня, ведь это чисто мужская работа. Да сначала пробовали уговорить меня пойти на наш завод, чтобы хоть в первое время я была у них на глазах. Наш дом — от завода, на котором трудятся родители, поэтому все жильцы так и говорят — «наш завод».

С поступлением в училище судостроителей у меня действительно вышла заминка. То есть солидный мужчина, ведавший набором, звал меня и в маляры, и в сварщицы, и еще куда-то, но я-то хотела быть вместе с Борькой!.. Не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы я вдруг не сказала мужчине:

— Пожмите, пожалуйста, мою руку, — и протянула ее ему через стол.

Он сначала удивленно посмотрел на меня, потом понял и взял мою руку. Широкоплечий он человек, и видно, что в молодости был рабочим, но и годы его уже не те, и новая служба канцелярская… А тут еще вся его приемная была заполнена такими же поступавшими, как мы с Борькой, поэтому ситуация создалась весьма своеобразная. Я сначала вполсилы сжала его пухлую ладонь, а он чуть покраснел и ответил мне тем же. Я надавила, он уже побагровел и сжал мою руку всерьез, для чего ему даже пришлось встать из-за стола. И я поднатужилась, а у него даже глаза увлажнились… Наше с ним рукопожатие комментировалось всеми присутствующими.

— Ладно, красавица, твоя взяла, — сказал он наконец и помахал побелевшей рукой. — Только не подведи меня, не убеги через неделю.

— Разве я похожа на такую?

— Пока нет! — честно ответил он, внимательно уже приглядываясь ко мне.

А Светку ее папа с мамой устроили в библиотечный техникум.

Или уж то, что родители мои — рабочие… Или потому, что здоровый я и сильный физически человек, или, главное, потому, что все знания, которые мы получали в училище, носили очень конкретный характер, почти тут же воплощались в реальные дела… Да и сама обстановка судостроительной верфи, где я воочию увидела, как постепенно создаются громадные суда, а потом и спускаются на воду; впервые собственными глазами это увидела! В общем, уже через месяц или два у меня было уверенное ощущение, что я оказалась на своем месте в жизни. Это очень обрадовало отца и маму.

Началось с того, что наш мастер Никита Степанович Потапов — он всю жизнь проработал монтажником на заводе, а потом перешел к нам в училище — повел нашу группу на завод. Мы притихли, гуськом шли за ним; я — первой, как единственная девчонка в группе. Было начало сентября, еще яркое и горячее солнце заливало все вокруг, и небо было по-летнему синим; а рядом с нами то высились громадные стены дока, то уходило в небо пузатое и еще непокрашенное тело строившегося судна (вблизи оно напоминало небоскреб, в длину протянувшийся на целый квартал), то ярко поблескивала ровная, будто туго натянутая гладь воды. А вдали виднелись причалы морского торгового порта, около них стояли тоже громадные корабли, по-рабочему скромно окрашенные в темное, и двигались стрелы кранов: шла работа. И весь воздух, казалось, был заполнен гулкой дробью автоматических молотков, гудением сварки, широко разносившимися резкими ударами по железу, сопением буксиров, сигналами подъемных кранов…

Никита Степанович вдруг остановился, глаза его прищурились, а худое и морщинистое лицо будто разгладилось. Он посмотрел на нас, спросил очень серьезно:

— Хорошо?

— Хорошо! — точно помимо своей воли громко ответила я.

— Вот так-то, ребятки… — уже потише проговорил он. — Пришел сюда таким же, как вы сейчас, и рад, что всю свою жизнь здесь проработал!

— И правильно! — непроизвольно опять вырвалось у меня.

Он заглянул мне в глаза так же внимательно-зорко, как отец, сказал тихонько:

— Ах ты девочка… — потянулся и ласково погладил меня по плечу.

Никита Степанович водил нас тогда по заводу целый день, сделав только короткий перерыв на обед. В конце помолчал, покурил, все глядя на нас, сказал негромко:

— Вот, ребятки, какая работа вас ожидает, какой завод!

Или уж что-то очень общее есть в Потапове с моим отцом, только я опять первой из всей нашей группы сказала:

— Хорошая работа! И завод дай бог!..

Никита Степанович мигнул, глядя на меня, и стал улыбаться.

— Отец у тебя кем работает?

— Сталеваром.

— Как твоя фамилия?

— Лаврова.

— Анка она, — сзади сказал Борька.

— Как пулеметчица, значит, у Чапаева? — спросил Потапов и стал глядеть на остальных ребят нашей группы: — Вы как, кавалеры, к девушкам относитесь? Тем более одна она у вас, а? То есть я хочу сказать: а не выбрать ли вам эту боевую Анку старостой? По моему первому впечатлению: в бараний рог она вас скрутит, а?

Вот так я и оказалась старостой нашей группы.

И занятия в училище тоже сразу же понравились мне. Не столько по общеобразовательным предметам, которые напоминали школьные, как по специальным, непосредственно касавшимся нашей будущей работы. А еще больше пришлись мне по душе практические занятия, хоть на первом году обучения они и были только в мастерских.

Не последнюю роль играл и мой характер: просто не могла я допустить, чтобы мальчишки нашей группы смеялись надо мной, старостой.

Помогли мне и мои способности к физической работе, способности рослого и сильного, здорового человека. Одним словом, я и руки в кровь сбивала, и спецовку рвала неоднократно, и завидные мозоли приобрела, но через каких-нибудь три-четыре месяца выполняла несложные слесарные работы не хуже любого другого члена нашей группы, даже оказалась в числе первых, чему был очень рад тот самый представительный мужчина, который разрешил мне поступить в училище. На нашем общем собрании, посвященном окончанию первого года обучения, он даже поставил меня в пример некоторым другим.

Отец с мамой тоже радовались, что я нормально вхожу в работу, и я поняла, что вначале, значит, и они сомневались, получится ли из меня толк.

Или уж я почувствовала свое взрослое равноправие с родителями, начав заниматься в училище, или по-настоящему поняла, как должна уставать мама, ведя домашнее хозяйство после работы, но как-то в воскресенье я по собственной инициативе вымыла полы в нашей квартире. Потом сходила в магазин за продуктами, стала помогать маме готовить обед. Думаю, что у меня уже появилась привычка к труду.

Тоже до сих пор помню, как радовался отец, глядя на меня, а мама даже всхлипнула и благодарно расцеловала меня, удовлетворенно сказала отцу:

— Вот и повзрослела наша Анка, настоящею помощницей нам с тобою стала, Григорий!

— Молодец наш слесаренок! — все улыбался мне отец.

С тех пор они и стали ласково называть меня — «наш слесаренок».

Как-то наш учитель черчения старичок Панкратов нарисовал на доске две проекции прямоугольника, в котором было квадратное углубление. Мне сразу стало ясно, как оно выглядит в третьей проекции, и я подняла руку, но Панкратов почему-то сказал:

— Погоди, Анка. Дай уж возможность твоим кавалерам проявить себя. Ну, молодчики, кто желает первым подойти к доске?

Первым, как обычно, вызвался Борька Залетов. Теперь-то я хорошо знаю, что он обычно сначала делает, а думает потом, да и то не всегда. В общем, вылетел он к доске, схватил мел, начал чертить, но третья проекция получилась неправильной. Его друг-соперник рыжий Васька Селезнев на весь класс отчетливо и язвительно прокомментировал Борькин результат. Они обменялись выразительными взглядами, и Борька начал заново… И краснел он, и сопел, и весь свой пиджачок мелом перепачкал, но третью проекцию так и не смог построить по двум первым. От доски он все не уходил, только в черных глазах его полыхали синие грозовые молнии. Тогда Панкратов любезно пригласил Селезнева помочь Залетову, и рыжий Васька подскочил к доске, выхватил мел из руки Борьки. Но ничего путного и у него не получалось, только длинное лицо его сделалось багровым до синевы. Ну, а в классе это соревнование вызвало повышенный интерес и сопровождалось обидным смехом.

Третьим Панкратов вызвал нашего отличника Ваню Сазонова, чем-то похожего на Симку Салова и такого же невысокого, тихого и скромного. Теперь Ваня уже кончил институт, работает у нас же на заводе инженером. А тогда и у него не получилась правильно третья проекция.

Удовлетворенно улыбнувшись, язвительный Панкратов сказал:

— Ну, Анка, открой глаза своим кавалерам!

И я подошла к доске, правильно начертила третью проекцию.

Видятся и наши вечера в училище… И как я выступала в концертах самодеятельности, танцевала и пела.

Я люблю вспоминать себя той девчонкой. Да и другим, оказывается, я тоже запомнилась. Тут как-то выступал в заводском клубе инженер Иван Владимирович Сазонов на встрече с нынешними учащимися нашего технического училища. И на их вопрос, где именно он учился, Ваня сказал:

— В Анкиной группе… — Спохватился, покраснел, виновато поправился: — В четыреста второй. Мастером у нас был Никита Степанович Потапов, а старостой — Анна Лаврова, мы ее Анкой звали.

 

3

Вспоминаю я сейчас, свои отношения с Борькой Залетовым, и мне кажется, что всему виной прежде всего моя собственная простодушная доверчивость, по-молодому глупая. А с его стороны — вольный или невольный обман. Ведь в главном-то Борька совершенно чуждый мне человек, которого я даже никогда не могла по-настоящему и до конца понять. А может, и не надо было это мне тогда, понимать его? И всему виной — просто наша с ним молодость, отменное здоровье? Вспоминаю и не могу отделаться от тоскливой горечи.

Ко времени окончания училища наши с Борькой поцелуи занимали очень большое место в моей жизни. Странно только, как я теперь понимаю, мы почти никогда не разговаривали с Борькой ни о чем серьезном, нам хватало самых банальных шуточек, мы смеялись любой плоской остроте. И еще одна странность: ни он, ни я ни разу не произнесли слова «любовь», будто она никакого касательства к нам не имела. Потом выяснилось: правильно мы делали, настоящей любви и не было.

Борька неоднократно пытался пойти дальше поцелуев, но я изо всех сил удерживалась, каждый раз на самом краю пропасти… Только представлю, бывало, каким сделается лицо у отца, когда он узнает об этом, и неизвестно даже, откуда у меня берутся силы, чтобы противостоять нажиму Борьки. И тогда уже я понимала, что это будет предательством по отношению к отцу с мамой, жизнь которых во всем была настоящим примером для меня, как и сейчас. Ну, и помнила я, конечно, слова мамы: «Чтобы семья на всю жизнь была прочной, невеста должна быть девушкой! В старые-то времена, Анка, за такую вину и убить могли невесту. И правильно делали!»

А кроме этого — очень уж мне не нравились отец и мать Борьки, постоянно я чувствовала: чужие это мне и неприятные люди, с которыми я не могу и, главное, не хочу быть близкой, просто невозможна для меня родственная близость с ними.

Его отец Трофим Игнатыч — он работал водопроводчиком в нашем домохозяйстве — был постоянно пьян, за любой ремонт с жильцов откровенно просил «рваненький», то есть рубль, сильно напоминал мне бестолкового, суетливого и смешного старичка из сказок, делающего все вопреки здравому смыслу. И во дворе у нас его снисходительно-насмешливо звали Трофкой, так и говорили:

— Придется уж Трофку позвать: он за рваненький на пять минут исправит.

Помнилось мне, как отец сказал однажды:

— Мы с Трофимом когда-то вместе на заводе начинали, из него мог выйти отличный слесарь, да характер у него глупый: сначала он за копейкой погнался, ушел с завода, выискивая местечко потеплее, пока не спился да в нашем домохозяйстве не оказался.

А мама тотчас презрительно ухмыльнулась:

— Алкаш Трофка этот, и все! И Поле он жизнь исковеркал своей пьянкой!

Полина Сидоровна часто болела, она работала уборщицей в больнице. Бывала я, конечно, и дома у Залетовых. После чистоты и надежности нашей квартиры меня поражала грязь и удивительный беспорядок у них: снятую одежду они бросали прямо на спинки стульев, на полу валялся окурок, стекло в окне было разбито. Полина Сидоровна откровенно говорила мне, морща свое худенькое лицо, чуть ли не всхлипывая:

— Все проклятая водочка, Анка!.. Трофка-то ведь Трофимом Игнатычем был, как я за него выходила, а теперь уж сил моих не хватает на муженька с сыночком, в старуху они раньше времени меня превратили. — Ее худые плечи сутулились, спина гнулась, руки висели вдоль туловища. — Мы с твоей мамой одногодки, а сравни нас! — Щеки у Полины Сидоровны провалились, вокруг запавших глаз были густые морщинки, бледногубый рот морщился.

Но особенно неприятно мне бывало, когда оказывался дома пьяный Трофка. Он разглядывал меня откровенно, не смущаясь присутствием жены и сына, его черные, как у Борьки, глаза начинали маслянисто светиться.

— Пойдем, — Борька тянул меня за руку.

Мы уходили, мне было жаль его.

Не один раз я видела, как Полина Сидоровна хлестала по щекам своего пьяного мужа во дворе, а тетя Шура одобрительно молчала.

Борька говорил мне:

— Знаешь, Анка, я уж так досыта насмотрелся на пьяного отца, что у меня даже какое-то отвращение к питью. Слово тебе даю: никогда пить не буду!

— Будешь пить — перестанем встречаться! — честно предупредила я его.

Светка Муромцева, которую отчислили за неуспеваемость из библиотечного техникума, а родители определили ее на курсы медсестер, прямо говорила мне:

— Маленькие вы еще с Борькой, вот и не понимаете, что между вами любовь! — и выставляла вперед свой остренький носик, щурила глазки, вздыхала: — Уж я бы поцеловала Бореньку, да теперь тебя, Анка, боюсь.

— И дальше бойся, — отвечала я.

— Ладно, я тебе одно скажу по дружбе: целуешься с ним два года и не надоедает тебе, так выходи за Борьку, другого такого красавца тебе не найти, уж я бы!..

— Я бы — не ты бы!

И в училище у нас все ребята были уверены, что между мной и Борькой — настоящая любовь. А рыжий Васенька Селезнев уже перед выпускными экзаменами откровенно и прямо сказал нам с Борькой:

— Шабаш, ребята, отваливаюсь от причала: не хочу и не могу препятствовать вашему святому чувству любви!

И вот уже после окончания училища, когда у нас был месячный отпуск, а мне за хорошую учебу даже дали путевку в Дом отдыха, Борька приехал ко мне в Вырицу. Выглядел он настоящим франтом — в новом летнем костюме, белой рубахе и галстуке. И был красив, мне показалось, как никогда: девчонки, мои соседки по комнате, глаз от него не могли отвести. И я почувствовала, что если Борька будет настаивать… Поэтому и для него, но и для себя тоже выговорила решительно после первого же нашего поцелуя в тот день:

— Погоди! — Уперлась обеими руками ему в грудь и чуточку отстранилась, посмотрела прямо-прямо в глаза: — Если воспользуешься сейчас моей доверчивостью и пойдешь… ну, дальше поцелуев, слово даю: между нами — все!

Он сначала потряс головой, чтобы прийти в себя, потом заморгал растерянно:

— Ты чего это вдруг?

— Ничего! Только я тебя предупредила, и ты меня знаешь!

— За себя боишься? — и заухмылялся как-то удивительно неприятно. — Себе не веришь, чувствуешь, что созрела? Я-то уж давно жду не дождусь!

Тогда я с такой силой оттолкнула Борьку от себя, что он споткнулся, полетел в кусты. И первой пошла обратно из леска ко всем.

Мы долго играли с ребятами в мяч, потом купались и загорали; и ко мне снова вернулось мое обычное ровное состояние. Да и Борька улыбался мне по-всегдашнему, и он, казалось, забыл про наш разговор. Поэтому, когда подошло время обеда, Борька предложил пообедать в закусочной, я согласилась. После игры в мяч, купания, загорания и сытной еды меня так разморило, что я боялась, как бы мне не заснуть прямо здесь, за столом в закусочной… И точно уже сквозь сон увидела вдруг на нашем столике маленький графинчик с красным вином, две порции мороженого, услышала Борькины слова, что ведь это не водка, а вино, да и после еды, да и вместе с мороженым… Я попробовала: вино, действительно, было вкусным и сладким; ощущая ту же блаженную расслабленность, какую-то по-новому безразлично-веселую легкость, незаметно для себя выпила наравне с Залетовым весь графинчик, разом и сильно опьянела. Помню, что мне было стыдно людей в закусочной и я не противилась, когда Борька увел меня в лесок, успокаивая, что я высплюсь на траве и в Доме отдыха даже не узнают, что я выпила… Вот тогда это и случилось.

Опомнилась я оттого, что Борька дергал меня за руку и что-то говорил мне… И тотчас тоскливая тягостная горечь заполнила меня: я вспомнила все! Впервые в жизни саму себя я ощущала так отстраненно, как чужую. Встала, спустилась вниз к ручью и разделась догола; хоть и без мыла, но мылась долго и тщательно от макушки до пяток. После надела платье прямо на мокрое тело и снова поднялась к Борьке. Он по-прежнему лежал на траве, закинув руки за голову, и курил, улыбаясь удовлетворенно и противно… От всего случившегося я, конечно, разом и окончательно протрезвела и долго, помню, стояла над все так же улыбавшимся Борькой: прошло всего полчаса, но теперь для меня было уже просто непостижимо, как это я с ним могла целоваться два года??

— Специально меня подпоил? — голос мой звучал, как всегда, будто я спрашивала, вкусной ли была солянка в закусочной; только голос свой я слышала точно со стороны.

И Борька так же обыденно-просто кивнул, снизу глядя на меня, улыбаясь еще удовлетворенней и шире.

— Целых два года без этого не мог тебя уговорить… — ответил он, как подтвердил: «Вкусная солянка».

— А мое предупреждение помнишь? Целых два их было.

— Чтобы не пил-то? Так это разве выпивка — один графинчик на двоих… Да и не водки — вина, — он выбросил окурок и поднялся ловко, легко. — А чтобы дальше поцелуев не шел, так все девчонки этим парней пугают, — он отряхнул брюки, поправил галстук, одернул пиджак, улыбнулся.

— Ты человек или манекен? — вдруг спросила я.

— Два года со мной целовалась, могла бы и разобраться, кто я. Ну, пошли: мячик покидаем.

Не знаю, как у меня в руке оказался тяжеленный сук, валявшийся под ногами, только я наотмашь ударила им Борьку. Целила я в голову, но Борька успел отстраниться, и попала я ему по плечу, разорвала пиджак впервые надетого летнего костюма. Борька сначала скривился от боли, схватившись рукой за плечо, потом увидел разорванный рукав нового пиджака и медленно повернул ко мне голову. И по его лицу, по глазам я поняла, окончательно убедила Борьку: я готова сейчас на все! Он мигнул, так же по-новому глядя на меня и по-настоящему уже осознавая случившееся, погладил ладонью разорванную ткань и побледнел, попятился, переводя глаза с меня на кривой сук, по-прежнему зажатый у меня в руке.

— Ведь убила бы, если б я голову не успел убрать! И новый костюм разорвала! — Он помолчал, все вглядываясь в меня, и спросил так, будто наперед уже знал мой ответ: — Выходит, я жизнью сейчас рискую? — Он наткнулся спиной на дерево и остановился. — Из-за такого пустяка — и жизнью?

И я, кажется, чуть ли не впервые увидела, что робот Борька по-настоящему испугался!

— Правильно понял, именно жизнью рискуешь, только не из-за пустяка! Ты хоть понимаешь, что преступление сейчас совершил?!

— Преступление?.. — протяжно переспросил он, глядя по сторонам и совсем по-мальчишески сорвался с места, стремительно убежал, ловко лавируя между деревьями.

— Мамочка!… Папа!.. — услышала я свой голос и поняла, что упала на траву.

Так тяжело мне не было еще ни разу в жизни. Не знаю, но, окажись у меня под рукой тогда пистолет, может, и застрелилась бы…

Я долго еще рыдала в голос, сидя на земле, обхватив голову руками и раскачиваясь, забыв обо всем остальном. Только просила прощения у отца и мамы. Потом устала, легла плашмя на землю, потерлась щекой о мох и сосновые иголки, точно о подушку, и как-то разом заснула.

А когда проснулась, то села, с удивлением прислушиваясь к голосам птиц — они пели весело и по-утреннему бодро, — растерянно глядя на еще низкое, но уже яркое солнце… Поняла наконец-то, что это — уже утро, и я, значит, всю ночь проспала, а вот после этого у меня больно кольнуло в груди: я разом вспомнила все! От горя даже плакать не могла, точно окаменела. И долго еще сидела неподвижно, смутно чувствуя, как что-то изменилось во мне, и я за одну ночь повзрослела на несколько лет. Снова представился мне Борька. Даже задохнулась от ненависти к нему, когда снова все вспомнила. И ни мама с отцом, никто в целом свете не узнает, что со мной случилось, никогда не узнает, и сама я постараюсь это забыть!..

Встала, вычистила платье, потом спустилась к ручью и умылась. Пошла потихоньку к Дому отдыха, настороженно поглядывая по сторонам; боялась, что снова может появиться Залетов, а потом усмехнулась: сильно он, выходит, испугался!

Пришла в Дом отдыха, еще успела к завтраку. Соседки по комнате только посмеялись надо мной, что я, дескать, всю ночь прогуляла, а больше ничего они не заметили.

Путевка — на две недели, оставалось еще девять дней, и я как-то по-новому прожила их. То есть купалась, как и до этого, и в волейбол играла, а вот на танцы почему-то уже не могла ходить, чуть ли не отвращение у меня к ним неожиданно появилось. И целыми днями пропадала я в лесу вместе с тихой Маней Викторовой, швеей с фабрики, сильно напоминавшей мне Катюшу. Мы с ней каждый раз приносили полные корзинки ягод и грибов, раздавали их соседкам. А в лесу было очень приятно: столбами стоял солнечный свет, пели птицы, под ногами мягко похрустывало, и тишина ложилась на душу… Иногда мы с Маней тихо переговаривались; она все мечтательно и ласково улыбалась; была она каким-то ровным решительно во всем человеком. Только однажды спросила:

— Поссорилась тогда со своим черноглазым красавцем?

— Да вроде того.

— То-то не приезжает он, — и все, ничего больше она не спросила у меня об этом, и я знала, что и не спросит, и была благодарна ей.

Залетов ко мне в Дом отдыха больше так и не приехал, и я была рада этому. Я и не ждала его, почему-то уже была уверена, что он понял: у нас с ним — все. Да и вообще впервые видела я такой сильный испуг у него тогда… А как протяжно переспросил он: «Преступление?!» — и со страху даже по-мальчишески убежал.

Ну, а если бы он все-таки приехал, у меня хватило бы теперь сил, чтобы вынести любой разговор с ним. Потребовалось бы — даже убедить его, как несмышленыша мальчишку, что у нас с ним все и навсегда кончено.

Но однажды за эти девять дней он мне приснился. Во сне я поняла, что нахожусь дома у Залетовых, но они трое меня почему-то не видят. И мне была особенно противна грязь их квартиры, окурки на полу и немытые окна, разбросанные вещи, точно они не живут здесь постоянно, а только поезда дожидаются. Но главное, что они трое вели себя как совершенно чужие друг другу люди! Полина Сидоровна, худенькая и сгорбленная, по-старушечьи согнув спину и низко опустив голову, молча и даже как-то обреченно штопала носки. Подвыпивший Трофка сидел перед телевизором, курил и смотрел футбол, изредка косясь на жену: было видно, что он или выискивает предлог исчезнуть из дому, или соображает, как бы выпросить у жены денег хоть на пиво… А Борька сидел за обеденным столом и делал вид, что готовит уроки, а сам воровато глядел поверх книги в телевизор. Даже разговаривать друг с другом им было не о чем — скучные и чужие, надоевшие друг другу люди были сейчас передо мной; и таким унынием веяло и от них самих, и от их комнаты, что еще там же, во сне, я совершенно по-дневному осознанно удивилась: как только Борька мог нравиться мне?

Проснулась, прислушалась к по-ночному уютному дыханию женщин в нашей комнате, поглядела на луну в окне, вспомнила Залетовых, которых только что видела во сне, и удивилась так сильно, что едва не вскрикнула: да как я могла не замечать всего этого раньше-то?! А ведь и до этого я знала все о Залетовых так же отчетливо, как и сейчас, во сне, но просто не обращала на это внимания, только бы продолжать целоваться с Борькой!

Полежала еще, вытянувшись в постели и глядя на медный круг луны в небе, и почувствовала, что вот теперь-то, впервые так явственно наконец разглядев всю унылость Залетовых, я окончательно освободилась от Борьки!

Вернувшись в город, в тот же день наткнулась во дворе на Борьку, поздоровалась. Он испуганно кивнул мне в ответ, приостановился, и мы с ним поглядели в глаза друг другу. Коротко поглядели, но очень серьезно. Борьку волновало, я видела, не буду ли я мстить ему. Он тут же понял, что не буду, и успокоился. Так и разошлись мы с ним в тот раз, не сказав друг другу ни слова.

Мне повезло: мы с Борькой попали в разные бригады, даже на разные строящиеся суда, и виделись теперь очень редко, только случайно. На новогоднем празднике в клубе завода слегка подвыпивший Борька пригласил меня танцевать, и я пошла, только все удивлялась, что решительно ничего уже не чувствую от близости его.

— Чего ты улыбаешься? — спросил меня Борька и не удержался, скользнул глазами вниз: — Все обошлось, да?

— Да.

Через несколько минут Борька совсем негромко проговорил:

— Ты меня предупреждала, но ведь в такие минуты человек себе не хозяин…

— Нет, человек во все минуты себе хозяин, иначе земной шарик вообще давно сгорел бы!

Танец уже кончился, и Борька, провожая меня к девчонкам, с которыми я стояла раньше, все-таки спросил:

— Не могу я понять, почему ты так разом-то порвала, а?

Объяснить ему это все равно пришлось бы рано или поздно, поэтому я остановилась и обернулась к нему. Да, красивые у него глаза и лицо, и плечи широкие, и сам высоченный парень, ну прямо-таки картинка, а ведь не поймет он того, что я собираюсь ему сказать, если не найду я по-школьному убедительный довод, нет, не поймет.

— Вот, допустим, в бутылку из-под минеральной воды налита водка, ты ведь не определишь, что это водка, так?

— Так.

— Выпить тебе для этого ее надо, так?

— Так.

— Вот и у нас с тобой: пока игра-поцелуи были, ничего я не понимала, а стоило мне всего один-единственный раз по-серьезному тебя увидеть, и сразу я поняла, что мы с тобой чужие люди! Во всем главном и навсегда чужие! — Я поглядела, как он силится понять, и улыбнулась успокаивающе: — Ничего, потом поймешь. Ну, спасибо за танец.

— И тебе спасибо, — он ушел.

Вот так и была поставлена последняя точка в моей истории с Борькой Залетовым. Весной после того нашего новогоднего разговора он женился на Вале Шевелевой, нормировщице из столярного цеха, и переехал из нашего дома к ней. А потом ушел служить в армию. У Вали родился сын, и она с завода тоже уволилась. А старшие Залетовы, когда Борька выписался из их квартиры, поменяли ее на однокомнатную. Сейчас их вспоминает, кажется, одна дворничиха тетя Шура:

— Эх, нету Трофки: он бы вам за рваненький исправил уборную на пять минут.

Мама с отцом сначала удивленно поглядывали на меня, когда я перестала встречаться с Борькой, потом все-таки спросили:

— Кончилась твоя дружба с Залетовым, что ли?

— Кончилась.

И они с откровенным облегчением заулыбались.

 

4

Сейчас все у меня в жизни сложилось счастливо, каждый день перед глазами серо-голубая гладь воды, посеребренная в дымке; такое же небо, тихое и ласковое; и четкие силуэты кораблей у противоположных причалов; и решетчатые стрелы кранов, точно вычерченные тушью. А вокруг меня привычно громоздятся пузатые и высоченные корпуса судов, оранжево-черные, еще не покрашенные. И весь воздух по-деловому заполнен громыханьем железа, гудением сварки, дробью автоматических молотков. И ногами я будто чувствую выпуклое тело только что сваренной палубы… До того уж я свыклась с тем представлением, когда все у меня хорошо, что вот недавно ездили мы в отпуск по Волге с Лешей и Верушкой, стояли вечером на верхней палубе, смотрели на Волгу и небо, и я вдруг сказала:

— Да чего ж приятно, да? Совсем как у нас на заводе!

Леша посмотрел мне в глаза, все понял, как обычно, и ласково обнял за плечи, а Верушка потянула его за руку и спросила:

— Пап, а чайки у вас на заводе тоже есть?

Тогда, три года назад, одним из первых моих ощущений было именно это чувство надежной уверенности, которое впервые появилось у меня, когда наш мастер Потапов привел нас из училища на стапель.

И, знакомясь с молчаливым Беловым, коренастым, по-медвежьи сильным, пожимая его большую руку, я не удержалась, сказала, глядя в его маленькие серо-зеленые глаза:

— Хорошо тут, да?

Только что до этого в глазах его была настороженная внимательность, с которой он старался понять меня, когда я шла по палубе к его бригаде, а тут глаза его стали сначала удивленными и сразу же — по-доброму, по-стариковски ласковыми. Степан Терентьевич Белов — наш бригадир.

— Там хорошо, красавица, где нас нет! — вместо Белова ответил мне лысый Патронов, длинный и худой, и узкое лицо его с глазами-буравчиками насмешливо ухмыльнулось; по виду ему тоже было под пятьдесят, как и Белову.

— Простите, вы невеста? — тоже насмешливо, с вкрадчивой вежливостью и на «вы» спросил меня черноглазый, как Борька, Шамогонов, невысокий и очень стройный, взял под руку громадного русого великана: — А то мы с Лешенькой кавалеры хоть куда!..

Вот так я впервые увидела Алексея Антонова… Сначала — большие голубые и ласковые глаза его в золотистых и по-девичьи длинных ресницах. Потом — загорелое лицо, скуластое, большеносое, с красивым ртом, и он, наверно, на целых двадцать сантиметров выше меня, и плечи у него еще шире, чем у моего отца. Даже сквозь загар было видно, что на щеках его — румянец. Он сначала так же молча, как и Белов, улыбался, потом проговорил негромким баском и даже будто чуть смущенно:

— Ты уж скажешь — кавалеры… — Он протянул мне руку: — Антонов.

Я пожала ее:

— Лаврова Анка, — и все-таки чуточку покраснела; я была в комбинезоне, как и все, и поспешно отпустила руку Антонова.

Белов все молчал, так же неспешно закуривая и не глядя на меня. И остальные трое молчали. Я понимала, что бригада занимается серьезной работой, что они четверо давно уже сжились-сработались, а тут — новый человек, да еще девушка, как бы нахлебником она не оказалась, ведь судостроительный завод не детский сад. И понимала еще, что от того, как я поведу себя в этот первый момент нашего знакомства, от того, что и как я скажу сейчас, очень многое зависит и в дальнейшем. И чуть улыбнулась Шамогонову:

— Я всего полмесяца назад была невестой.

Из кармашка комбинезона я достала направление на работу, Белов взял его и, не читая, даже не разворачивая, аккуратно положил тоже в карман своего комбинезона; я тут же поняла, что бумажка, как говорится, бумажкой, а работу надо еще поглядеть…

— А теперь раздумала, — договорила я.

— Именно такой случай и был с одним моим приятелем, — сразу же быстро и охотно заговорил Шамогонов.

Белов с Антоновым молчали, а Патронов язвительно спросил:

— Твой приятель, Валера, тоже невестой был?

— Ну-ну, — вдруг мягко сказал мне Белов, и я поняла: чего, дескать, не бывает по молодости, прошло — и ладно… И спросил: — Присядем на минутку? — Первым пошел к длинному ящику, сел на него.

И остальные сели вдоль ящика; и они, оказывается, уже курили, а когда успели закурить, я и не заметила. Для меня оставили место рядом с Беловым. Я села, сказала:

— Мастером у нас в группе был Никита Степанович Потапов. Отец у меня — сталевар, мать — в инструменталке его же цеха работает. В это училище я пошла из-за того самого суженого, с которым потом рассталась. Живем мы втроем: отец, мать и я. После восьмого класса дальше не стала учиться в школе, потому что почувствовала себя уже взрослой. Среднее образование в училище получила наряду со специальностью. А что я сказала — хорошо тут, так действительно хорошо: за три года, что в училище прошли, у меня было время сто раз подумать, будет по душе мне эта работа или нет. Если бы поняла, что нет, ушла бы из училища: ведь я одна девчонка во всей группе была. — Договорила и все не могла на них поглядеть.

— Спасибо! — вдруг просто и негромко произнес Белов.

— Вот чудачка!.. — по-другому уже, чем до этого, проговорил Патронов. — Да ведь когда мы в бригаде узнали, кого нам присылают, ты думаешь, не поговорили мы с Никитой Степановичем?

— Ты меня извини, — совсем тихо попросил Шамогонов. — Ну, насчет невесты…

— Это он оговорился по своей всегдашней привычке, — насмешливо пробасил Антонов. — Мы-то знали, что ты — Анка.

Я все еще не могла поднять головы, только сказала:

— А пойму, что в тягость вам, сама уйду!

Они ничего не ответили мне, молча курили.

— Хорошо порыбалил вчера, Степан Терентьевич? — спросил потом Шамогонов; а я, как сквозь сон, сообразила, что вчера ведь воскресенье было.

— Две щуки, остальные — окуни, — отвечал Белов, а я вспомнила, что и отец очень любит ловить рыбу, да вот редко это у него получается: и на заводе работы много, и на каждый выходной у него или общественных, или домашних дел хватает.

— Мы вчера с моей старухой весь лес облазили, грибов набрали-и! — удовлетворенно протянул Патронов. — Молодые наши отпуск ей на выходной дали, сами с внучонком нянькались.

— У тебя как мать-то, Алексей? — спросил Белов Антонова.

— Ходит помаленьку, — отвечал Леша, и в голосе его мне почудилась ласковая, добрая усмешка.

— Вот, Анка, какой у нас Лешенька дурачок, — бодро заговорил со мной Шамогонов. — Уж двадцать восемь богатырю, а он все не женится, хоть у матери два инфаркта уже было.

— А какая из него нянька, Анка? — спросил Патронов.

— Обжегся он по молодости лет вот вроде тебя, — сказал Белов.

— Вы с меня пример берите! — уже весело и громко говорил Шамогонов.

— Ему, Анка, жениться — что в баню сходить, — пробасил Алексей.

И тогда уж я справилась с собой, подняла голову. Сначала увидела его глаза и лицо, улыбавшееся мне, а потом и серо-голубую воду за его спиной, и небо над головой, и солнце, запутавшееся в Лешиных русых пышных волосах. И сразу же снова стала слышать грохотанье верфи, сигналы кранов, гудки буксиров… Поглядела на Белова. Он спокойно улыбался мне, и в глазах его, глубоко запавших под выпуклым лбом, было такое же доброе понимание, как и у моего отца. И я упрямо сказала:

— И все-таки, Степан Терентьевич, хорошо тут!

— А? — сказал он, посмотрев на всех, и они вдруг начали хохотать, глядя на меня.

Я сначала крепилась, а после тоже засмеялась вслед за ними.

Они докурили, бросили окурки в ведро, поднялись с ящика, подошли к огромному редуктору лебедки, стоявшему на брусьях. Все надели рукавицы, и я тоже.

Подняла голову, поискала глазами грузовые детали.

— Правильно, — понял меня Белов, — вот они.

А Леша с Шамогоновым, будто получив наконец-то команду от Белова, тотчас нагнулись, стали устанавливать над редуктором тали. Патронов поднял с палубы трос, по-прежнему точно тая насмешку, и спросил:

— Интересно, а в училище говорили, как правильно застрапливать тяжеловесы?

— Говорили! — я решительно взяла у него из рук трос, нагнулась и стала заводить его под редуктор так, чтобы при установке на фундамент трос не придавило тяжестью редуктора, чтобы его можно было свободно вынуть.

Хорошо бы сократить фамилию Патронова, чтобы прозвище это больше соответствовало его длинной и худой фигуре, — подумала я, сердясь на него; ну, к примеру, просто Пат. И сразу удовлетворенно успокоилась, когда Белов одобрительно хмыкнул:

— Правильно, Анка, — и оба они с Патом стали помогать мне.

До обеда мы установили редуктор на фундамент, даже успели проверить: отверстия в палубе и редукторе совпадали точно. К этому времени у меня уже было надежно-бодрое состояние, даже радостное. Во-первых, я почти не устала, хотя работала совершенно на равных со всеми, только раскраснелась да расстегнула воротник комбинезона. Поначалу они старались принять на себя тяжесть побольше, но я сказала:

— Не обижайте меня: тут я вам не дама, кавалеры.

И они только чуть улыбнулись… Будто и уважительно даже.

Во-вторых, мне просто полезна физическая работа, как всякому молодому и здоровому человеку, это я еще в училище заметила. Поэтому я как-то повеселела… То есть когда наша бригада, чтобы передохнуть минутку, закуривала, машинально вытирая пот, я говорила:

— А теперь на секундочку расслабимся, подышим поглубже.

Или:

— Легче нашему теленку: реже начал он дышать.

Или:

— Теперь я понимаю, почему мужчины уравняли нас с собой: одним-то им не управиться на земле-матушке!

И они улыбались.

А в-третьих, мне кажется, было приятно еще и потому, что мы делали серьезную работу: когда судно выйдет в море и оно заштормит, любая наша недоделка может сказаться самым роковым образом. И впервые поняла я: решительно все, любая мелочь, самая незначительная на первый взгляд, делалась здесь очень грамотно. В училище я и не представляла, что тот же редуктор, к примеру, может устанавливаться на фундамент так обдуманно, когда каждое твое движение должно быть наполнено смыслом. Все потому, что море не прощает ошибок и работничка вроде нашего водопроводчика Трофки на пушечный выстрел нельзя допускать к нашему делу.

А о главном, за что я по-особенному и сейчас люблю свою работу, я, наверное, даже и не сумею сказать. Это я тоже впервые почувствовала в тот же первый день. Я знаю, что это может показаться смешным, но уж такой я человек. Коротко говоря, это настоящая мужская работа. И делают ее тоже настоящие мужчины, а не Трофки и не киноковбои: в моих товарищах все от простого русского мужика и ничего нет от парня, стреляющего с бедра, любящего покрасоваться. И делают они ее ровно, уверенно-спокойно и обдуманно, так что, неспешная с виду, она выходит удивительно спорой. И вся атмосфера в нашей бригаде такая же, по-деловому ровная и уверенно-спокойная. Только потом я тоже поняла, что создается эта надежность умением и силой, которые каждый чувствует в себе; и привычкой — любовью к своему делу. И я-то тоже — и это самое главное! — вместе с ними, на равных с ними!

В общем, когда начался обед, они закурили, а Патронов сказал, удивленно глядя на меня:

— А ты, Анка, вполне… То есть извини, что я поначалу сомневался в тебе.

— Порядочек, Анка! — весело и тоже будто облегченно засмеялся Шамогонов.

— Молодец, девка! — и Белов осторожно поправил мне воротничок комбинезона.

А Леша ничего не сказал… Только когда я сняла платок и волосы рассыпались у меня по плечам, он удивленно вытаращил на них глаза, будто впервые в жизни видел такое чудо. Я покраснела, но все-таки спросила:

— Покороче, может, мне их обрезать?

— Что ты! — он откровенно испугался.

А они трое засмеялись. Потом — и я вместе с ними, а Леша только улыбнулся смущенно.

Обедали мы в столовой самообслуживания, всей бригадой сидели за одним столом. И я подвигала им хлеб или соль, перец… Потом собрала грязные тарелки.

— Ишь ты! — Патронов удивленно разглядывал меня.

А Белов просто сказал:

— Вот и хозяюшка у нас появилась.

А Шамогонов с Антоновым молчали.

— Ну, двинулись, — сказал Белов, глянув на часы, и встал из-за стола.

Опять вслед за ним мы вышли из столовой. Обеденный перерыв еще не кончился, на заводе было тихо, только так же громоздились вокруг высоченные корпуса судов, краны стояли неподвижно да солнце светило ярко и вода была блестящей. Они курили, а я молча шла рядом, все потихоньку радуясь обретенному чувству уверенной надежности.

И домой в тот день, помню, приехала хоть и усталой, но по-новому ровно-спокойной. Когда мы сели втроем ужинать, отец все улыбался, поглядывая ласково на меня, а я вдруг сказала ему:

— Нашла я свое место в жизни!

И отец, чего я вообще не помню за ним, протянул через стол свою большую руку, ласково положил ее на мою, сказал:

— Я очень рад, Анка! Да уж с год, наверно, я был уверен, что эта работа по тебе. — И чуть пожал мою руку.

А мама обняла меня, расцеловала, даже прослезилась:

— Молодец наш слесаренок!

Когда я поела, то вдруг почувствовала, как же сильно устала за день, прямо-таки глаза у меня слипаются. Пошла, легла спать и заснула мгновенно, только почувствовав щекой подушку.

Больше месяца, почти до середины октября, проработала я так хорошо. То есть постоянно (даже на улице или дома) чувствовала: моя жизнь приобрела наконец-то истинный смысл!

Стыдно, но только в восемнадцать лет я поняла по-настоящему, какими же прекрасными людьми были мои отец с мамой: умными, терпеливыми и добрыми!.. И вот так понять их мне, возможно, помогло и то, что каждый день я работала вместе с Беловым, со всей нашей бригадой. А ведь мой отец в главном был точно таким же, как все они.

И до сих пор мне делается тоскливо, только я вспомню, как мы втроем сидим утром на кухне, пьем чай, поглядывая друг на друга, и отец с мамой тихонько рассказывают…

А потом мы все вместе выходили из дому, шли до метро, спускались по эскалатору и — разъезжались в разные стороны.

И опять я оказывалась в нашей бригаде на палубе судна. Опять со мной молчаливым кивком здоровался Белов, насмешливо шутил Патронов; как-то я все-таки назвала его вслух Патом, и к нему сразу же прилипло это прозвище, а сам он неожиданно совсем не обиделся. Весело здоровался со мной Шамогонов, а его черные, как у Борьки, глаза глядели на меня вопросительно и будто с каким-то намеком. Я дважды уже получала от Валерия приглашения в кино, да и почти каждое утро встречал он меня маленьким букетиком цветов. Ни Белов, ни Патронов никак не комментировали происходящего. Потому что и сама я уже взрослая, если работаю на равных с ними, и сама, значит, могу правильно решить, что мне делать. Только вот Антонов — он молчаливый, как и Белов, — смотрел на меня не то испуганно, не то с растерянным восхищением. Букетики я исправно принимала от Шамогонова, вежливо благодарила его, называя Самогоновым, а вот от кино наотрез отказалась: глаза у него были совсем как у Борьки, а мне и одного Залетова на всю мою дальнейшую жизнь хватит!

Очень скоро я перезнакомилась со всеми бригадами на судне, а со сменным инженером Владиславом Самсоновым танцевала целый вечер у нас в клубе. И даже участвовала как-то в спуске корабля на воду: такое до этого я видела только в кино. Участвовала, потому что прыткий оператор кинохроники попросил именно меня разбить о борт бутылку шампанского, мотивируя это моей выдающейся фотогеничностью. Бутылку я разбила, конечно, и в кино потом мы вместе с девчонками из бригады маляров сходили, чтобы совместно посмотреть, что же там получилось, но лицо у меня оказалось по-детски испуганным и радостно-взволнованным. И тогда, значит, я уже правильно понимала, какой это по-настоящему торжественный момент — спуск корабля, завершающий работу тысячного коллектива!

Как-то секретарь нашего цехового комитета комсомола — у нас молодежи больше ста человек — Володя Анисимов в обеденный перерыв подошел ко мне, спросил будто между прочим:

— От скуки, Анка, страдаешь? — Его зоркие быстрые глаза, как обычно, смеялись.

Вся наша бригада во главе с Беловым стояла тут же на палубе строящегося судна, все с улыбками и выжидательно глядели на меня. А я случайно встретилась глазами с Шамогоновым, вспомнила, как еще в первый день нашего знакомства он выбил по глубокому железу палубы несколько тактов чечетки…

— Страдаю, Володенька! Не теряйся, вовлекай в самодеятельность! — И вспомнила, как мама своим сильным голосом любит петь протяжные и грустные народные песни, а мы с отцом, случалось, и подпеваем ей… — Хочешь песню послушать? — спросила у Анисимова и, не ожидая его ответа, звонко затянула в уже стылом воздухе притихшего на обед завода: — «Ой, подруженька моя, ой-ей-ей, страдаю я!.. Ой-ей-ей, страдаю я, обрати внимания!..»

— Вот за этим я к тебе и пришел! — удовлетворенно проговорил Володя. — Значит, так: репетиция сегодня в семь вечера в нашем клубе, а?

— Опасный ты человек, Володя! — сказала я и пояснила: — Тебе девушку уговорить — только глазом моргнуть, а?

— Должность у меня такая! — так же отвечал он, тотчас включаясь в предложенный мною тон. — А в институт не думаешь поступать? — спросил Володя меня уже серьезно.

Я понимала, что вся бригада внимательно слушает наш с ним разговор, поэтому честно ответила:

— Да пока нет… — Вздохнула, пояснила: — Я знаю, конечно, что человек непрерывно должен повышать свой уровень, но мне, Володя, во-первых, надо сначала еще как следует овладеть своей специальностью, а во-вторых, не осознала я еще, в каком именно институте меня ждут-то, — и спросила его доверительно, даже под руку взяла, заглянула в самые глаза: — Понимаешь?

— Еще как понимаю, — все так же отвечал он мне и, продолжая ту же игру, горестно потряс головой, снова спросил: — Это правда, что ты к пьяницам и хулиганам ненависть питаешь? — И пояснил: — Вчера об этом даже по радио передавали.

— Вот это уж точненько! — искренне ответила я и сама уже помогла Володе: — И рисую я сравнительно неплохо, если в стенгазете у тебя с этим узкое место… То есть, понимаешь ли, я сначала пьяницу и хулигана в дружине вместе с тобой задержу, а после и в нашей цеховой стенгазете этот выдающийся факт обрисую, улавливаешь?

— Еще как! Ну, вечером жду, — он попрощался с бригадой, пошел к себе в комитет.

Сначала в цеховой самодеятельности я пела в хоре и танцевала вместе со всеми, но наш художественный руководитель Агнесса Евграфовна — она в далеком прошлом артистка музкомедии — почти сразу предложила мне подготовить шуточный сольный номер.

Заводской наш поэт Сева Строганов сочинил смешные стихи, Агнесса Евграфовна тут же положила их на музыку из «Свадьбы в Малиновке», художница Таня Морозова загримировала меня под Козлова, злостного пьяницу в цехе. Ну, и я сама придумала надеть рваный пиджачишко прямо на майку, мятые брюки, кепчонку на затылок. Получилось так похоже, что ребята до слез смеялись, глядя на меня. Вот туфли только мне пришлось надеть свои обычные, чтобы танцевать в них удобнее было.

Этот мой номер имел такой успех, что мне пришлось дважды бисировать. Козлов от огорчения и стыда сначала чуть с завода не уволился, а после почти целый месяц не выпивал. И на меня буквально тигром поглядывал, — я ведь его еще и в стенгазете разрисовала! — но рядом со мной всегда были наши цеховые ребята, да и члены бригады. Один Алексей Антонов чего стоил: любой призадумается, мстить мне или нет, когда Лешу около меня увидит!

В общем, я со своей всегдашней стремительностью втянулась в комсомольскую жизнь цеха.

В тот весенний выходной я торопилась на репетицию сатирического обозрения, которое ставили комсомольцы цеха, а отец с мамой решили съездить на наш садовый участок в Белоострове, его уже пора было вскапывать. Мы вместе позавтракали, и отец с мамой довезли меня до нашего заводского клуба, а сами поехали дальше. За рулем, как обычно, была мама.

Обозрение получилось злым и остроумным, репетировала я с удовольствием. Там же в клубе и пообедала, домой вернулась поздно, да и родители собирались пробыть в Белоострове до вечера.

Около нашей парадной стояла тетя Шура и плакала:

— Горе у тебя, Анка, горе, девочка ты моя! И Гриша, и Клава…

А розовощекий белобрысый сержант милиции, что был рядом с ней, негромко спросил меня:

— Вы — Анна Григорьевна Лаврова?

— Да. Что с моими родителями?

— Они сегодня утром уехали в Белоостров?

— Да. Не томи, дружок, говори…

— Да почему вы решили?.. — Не научился еще он врать, сержант этот!

— Насмерть?.. Говори!

Он сморщился, будто все зубы у него разом заболели, потом заставил себя, поглядел мне в глаза и кивнул:

— С шоссе под откос слетели… Ваша мама за рулем сидела. Если бы не пожертвовала собой, вместо вашего «Запорожца» автобус с детьми был бы под откосом… — он взял меня за локоть, еще тише сказал: — Я в ГАИ, конечно, еще недавно, но ваша мама прямо-таки героически себя вела!

— Она такая… А как это случилось? — еле выдавила я.

— На повороте перед Белоостровом из-за самосвала выскочил автобус с детьми, он их за город вез, да и тормоза, оказывается, не в порядке у этого автобуса были. Если бы ваша мама не освободила ему дорогу, погибли бы дети, двадцать человек!

— Высокий там откос?

— Метров восемь.

— «Запорожец» — закувыркался? — спрашивала и сама слышала свой голос, только как-то по-чужому непривычно он звучал, хоть и слова выговаривались четко; и тетя Шура все плакала, обнимая меня.

— Закувыркался… — И сержант понял: — Смерть мгновенная была.

— «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой…» — проговорила слова старинной песни тетя Шура, по-прежнему обнимая меня. — Я Лавровых, товарищ сержант, двадцать лет знаю. Если речь шла о жизни детей, они своей пожертвовали не задумываясь!

— Так оно и было! — подтвердил он, все прямо глядя мне в глаза.

— Где отец с мамой сейчас?

— В морге на Литовской, — он опять взял меня за локоть и придвинулся, следя за моим лицом.

— Любил Гриша свою Клавушку без памяти! — сказала тетя Шура. — Да и она его!..

— Могу я их видеть?

— Можете, — он все сильнее сжимал мою руку. — Мотоцикл у меня…

— Где?

— Вот, — он положил вторую руку на руль мотоцикла.

— Довезете меня?

Он кивнул, поспешно стал отстегивать брезент, закрывавший коляску. Я села, он спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— А как вы бы себя чувствовали на моем месте?

— Да, простите… — И он резко включил двигатель.

А как мы с ним ехали до больницы, я не помню.

Отец и мама лежали на соседних столах в подвале, закрытые простынями. Сержант все держал меня за локоть, а я приоткрыла простыню и поглядела на маму. Лицо ее было в кровоподтеках, но даже сейчас, даже мертвая, мама была все так же красива. А отец будто улыбался даже слегка. Может, он успел понять, что дети в автобусе остались живы и что их с мамой смерть, значит, не, напрасна?

И тут я впервые заплакала, поцеловала отца с мамой.

Потом со мной разговаривал какой-то рыжий толстый мужчина, он оказался следователем, а еще после тот же сержант отвез меня обратно домой на своем мотоцикле.

Я походила по нашим комнатам; теперь они были уже совсем другими, чем всего несколько часов назад еще сегодня утром… И красивые гардеробы, и лакированный пол, и чистота подчеркнутая были теперь ни к чему.

После оказалось, что я позвонила домой Павлу Павловичу Куприянову, у которого отец когда-то начинал работать в бригаде, его старинному другу. «Оказалось», потому что я не могла вспомнить, как звонила, а у нас в квартире вдруг появились и Павел Павлович с женой, и Петька Гвоздев, подручный отца, и братья Силантьевы из отцовской бригады, и начальник цеха длинный Слонов, еще кто-то… И мне сделалось легче, а потом я даже заснула, когда Марфа Кондратьевна, жена Куприянова, уложила меня в кровать, сама села рядом.

Проснулась от звонка будильника, который тоже не могла вспомнить, когда завела, и автоматически прислушалась, не встали ли уже отец с мамой. Но в комнате родителей было тихо, и я разом вспомнила все… И тут уж наплакалась я, поняв наконец, какое страшное горе случилось.

Потом поняла, что все-таки полегче мне будет, если я пойду на работу, умылась, оделась — завтракать уже было некогда — и пошла. И проработала благополучно до самого обеда. Только Степан Терентьевич спросил меня:

— Ты не больна, Анка?

— Нет.

Да и остальные, я замечала, удивленно поглядывали на меня, чего это я сегодня такая молчаливая? А когда собирались в столовую и на заводе было уже тихо, я посмотрела на небо, на воду, на корабли и стрелы кранов и рассказала вдруг все… Леша молча обнял меня за плечи, а Валерий спросил удивленно:

— Чего же ты на работу-то пришла? Позвонила бы просто.

— А куда же ей было идти? — просто сказал Белов.

— В церковь? — вздохнул Патронов.

— Или в квартире одной от тоски заглохнуть? — спросил Алексей.

— И правильно, девочка, что к себе пришла! — сказал Степан Терентьевич. — Среди близких-то полегче.

И тут уж я расплакалась стыдно, совсем по-девчоночьи, даже нашему технику Нине Латышевой пришлось отвезти меня домой.

Похороны были на следующий день утром, и с завода к больнице пришло несколько автобусов, один из них — с оркестром музыкантов. Гробы до могил несли по кладбищу на руках, и я опиралась на чью-то крепкую руку, идя первой; сзади печально играл оркестр…

Около могил гробы поставили на землю и открыли их. Первым говорил Павел Павлович, потом Слонов, Петька Гвоздев, инженер Звягина… Меня по-прежнему кто-то молча и надежно держал под руку.

Потом я поцеловала маму и отца. Мне опять кто-то помог подняться на ноги, так же крепко взял под руку. Гробы закрыли, стали опускать их в могилы, и заиграла музыка торжественно и печально.

— Ну-ну, Анка… — услышала я у себя над головой чей-то басистый и ласковый голос и увидела, что это Леша все время держал меня под руку.

И тут уж я не могла больше терпеть, разрыдалась, ткнулась ему в грудь…

 

5

Очень тяжело мне было первое время после смерти родителей. Сто раз я с благодарностью вспоминала Степана Терентьевича: «К себе пришла… Среди близких-то полегче…» Больше, чем половину суток, если считать дорогу туда-обратно да комсомольские мои поручения, я была занята серьезной работой, живыми делами, когда ни о чем постороннем подумать просто времени не оставалось. А к этому еще и вся обстановка завода, с которым я уже сроднилась…

Удивительно чуткими умеют быть настоящие мужчины, когда хотят помочь товарищу! Никто из нашей бригады ни разу не заговорил со мной о моих покойных родителях или о моем детстве, ни единым словом не коснулся наболевшего: внешне все они держались совершенно так же, как и раньше, будто ничего решительно у меня не произошло. Только Степан Терентьевич почти каждый день приносил в своем чемоданчике что-нибудь вкусненькое для меня, незаметно совал мне в руки кулек, говорил негромко:

— Тут, Анка, старуха опять тебе прислала…

Удивительно вкусные пирожки умела печь его Пелагея Васильевна! А Патронов как-то принес от своего сына пригласительный билет на вечер в их научно-исследовательский институт. Неожиданно для меня оказалось, что сын нашего Евгения Евгеньевича, тоже Евгений Евгеньевич, только младший, уже доктор наук, он сам встретил меня в вестибюле. Я его сразу узнала и по росту, и по худобе, и по узкому лицу с насмешливо-зоркими глазами. И жена его Мария Петровна, младший научный сотрудник института, тоже понравилась мне: она была такой же тихой и внимательно-доброй, как Маня Викторова, с которой я познакомилась в Доме отдыха и которая, ни о чем специально не расспрашивая меня, одной своей умной добротой помогла мне тогда благополучно пережить случившееся с Борькой. И опять, даже незаметно для себя, я протанцевала почти целый вечер, а через неделю была на дне рождения их сына, второклассника Женьки.

Валерий Шамогонов все так же почти каждое утро вручал мне букетик цветов, приглашал то в кино, то в театр. И однажды я сходила с ним в кино, только вот не запомнилось мне, какой же фильм мы смотрели… И сначала все было хорошо, Валерий купил мне конфет, и мы с ним съели мороженое, но уже к концу сеанса он вдруг взял меня за руку. Я потихоньку убрала руку и в кино с ним больше уже не ходила.

На следующий день он хотел проводить меня, но вместе с нами спустился в метро и Алексей, хоть ему всего три остановки на трамвае от завода до дома. Все трое мы молчали, а уже внизу, на перроне, я сказала Шамогонову:

— Ты прости меня, Валерий, но мне хочется, чтобы Леша меня проводил, ладно?

Он сразу же отпустил мою руку, поглядел на меня, на Лешу, снова на меня и чуть улыбнулся:

— Прошу прощения, ребятки, не буду вам мешать, — и ушел.

А наутро я все ждала, принесет ли он мне свой обычный букетик или нет? И он принес его.

И с тех пор провожать меня домой стал Алексей. Мы с ним почти не разговаривали — молчаливый он вообще, да и мне попусту тогда болтать не хотелось, — просто шли рядом до метро, рядом спускались по эскалатору, вместе ехали в вагоне, вместе поднимались наверх, снова шли рядом до моего дома… Просто как-то по-новому надежно и почти легко чувствовала я себя, когда он был рядом со мной…

Но все-таки Леша рассказал, что отец его давно умер, а у матери было два инфаркта, что живут они с ней в двухкомнатной квартире. А еще позже он сказал мне, что был женат, но прожили они вместе всего полгода, потом жена ушла, детей у них не было… Сама я, конечно, ни за что, не спросила бы его, что же явилось причиной развода, но он пробасил смущенно:

— Она красивая была, вот вроде тебя, ну а я-то, сама видишь, медведь медведем… — И вздохнул: — Вообще Кате броский и громкий мужчина был нужен, который живет играючи, ну, и вышла она за одного музыканта.

— Счастлива?

— Разошлась она с ним.

— Ребенок остался?

— Мальчик.

— Приходила к тебе проситься обратно? — спросила я, вдруг озаренная догадкой.

— Ага.

— Чего ж обратно не принял?

От смущения он покраснел, виновато пожал широченными плечами:

— Не мог никак…

— Простить не мог? — помогла я.

— Ага.

— Это я понимаю! — и я взяла его под руку.

Хуже всего мне было по вечерам, если я оставалась одна дома, и по ночам, когда не спала…

Но ко мне часто заходили Павел Павлович с женой или смешной Петька Гвоздев: лицо у него круглое и в густых крупных веснушках, а волосы — рыжие… И я бывала у Павла Павловича дома, наслаждалась покоем и пиратами Марфы Кондратьевны. Однажды засиделась так поздно, что осталась у них ночевать.

Часто ездила и на кладбище. От завода моим погибшим родителям поставили памятник, могилы обнесли оградкой, аккуратно покрасили ее. Я входила в оградку, садилась на скамейку около могил и молчала, положив цветы… Была уже поздняя осень, голые деревья гнулись под ветром, он кружил желтые листья… Заплакать я почему-то не могла, хоть и чувствовала вязкую тоскливую горечь. И чаще остального вспоминались мне наши воскресные утра, когда мы трое сидим за столом, пьем чай, и отец с мамой счастливы, и я… Иногда хотелось мне так же начистоту поговорить с мамой и отцом обо всем, как мы это делали в последний месяц по утрам: много еще оставалось, о чем мы не успели договорить. И, забываясь, я начинала: «Вот вы мне говорили…» Но тотчас вспоминала, что отец с мамой ведь не слышат меня сейчас, и сидела молча, поеживаясь от ветра.

А однажды кто-то положил вдруг на могилы по букетику цветов и сел потом со мной рядом. Я осторожно покосилась и увидела, что это Леша. Долго мы с ним сидели так молча, а после он обнял меня за плечи, мы встали и пошли. Он проводил меня, как обычно, до самой моей парадной, но и на этот раз я не решилась пригласить Лешу к себе, хоть и очень хотела, но боялась этого, видно, до конца еще не была уверена в себе.

Теперь-то я понимаю, что многое еще я должна была пережить, чтобы очиститься от шелухи, повзрослеть и обуздать свой характер, а тем самым и дорасти до Леши.

И вот наконец-то ко мне въехала новая соседка.

Я пришла с работы, переоделась и поела, даже посуду уже вымыла, вдруг послышался негромкий и короткий звонок. Сняла передник и побежала открывать. Так и чувствовала почему-то, что это — новые жильцы. Просто заждалась уже их, наверно. Но распахнула двери и растерялась, даже решила, что ошиблась, — такими представительными и хорошо одетыми были эти люди, так вежливо они молчали, чуть улыбаясь и глядя на меня. Я чуть не спросила: «Вы к кому?» — но вовремя спохватилась, даже подтянулась, вопросительно молчала. Только вот сама чувствовала, как неожиданно сильно растерялась, даже побагровела до ушей.

— Вы Лаврова? — спросил наконец негромко и как-то особенно уважительно мужчина, спокойно и приветливо глядя на меня большими светло-голубыми глазами сквозь старомодное золотое пенсне; его холеное полное лицо было румяным, хоть он и старше, конечно, моего отца; и аккуратная бородка, как у профессора, и дорогое осеннее пальто, и шляпа, конечно, а в руке — трость.

— Лаврова, — пискнула я, собственным голосом от волнения перестала владеть, а смущалась все сильнее: почему-то была уже уверена, что этот интеллигентный и спокойно-уверенный мужчина видит меня сейчас, как говорится, насквозь… Поэтому глупо добавила: — Анка.

— Анка?.. — удивленно-насмешливо переспросила низким грудным голосом тоже высокая, полная и очень хорошо одетая женщина, стоявшая рядом с ним; что-то откровенно барское было и в ее тщательно ухоженном лице, гладком и упругом, хоть и ей тоже за пятьдесят; и в красивых черных глазах в густых ресницах; и в пунцовом рте; и в велюровой шляпе с пером, как у испанского гранда; и в просторном коричневом пальто, круто вздымавшемся на высокой груди… — А как же ваше полное имя, простите?..

Мы с ней чуть дольше, чем полагается, поглядели в глаза друг другу, и я смущенно растерялась: вдруг увидела парня за ее спиной… Разом разглядела я и его серые глаза под крылатыми бровями вразлет, и прямой, с едва заметной горбинкой нос, и четко очерченные ноздри, и продолговатое лицо с высокими скулами и красивым ртом — оно было матово-смуглым от загара, и пышную шапку волнистых волос, широкие плечи, и то, что он на голову, наверно, выше меня…

Секунду еще его глаза были вежливо-насмешливыми, и вдруг в них что-то изменилось. Они сделались чуть удивленными, не то вопрос в них мелькнул, не то даже легкая растерянность. Мне и сейчас кажется, что именно в тот миг, в тот первый обмен взглядами, все у нас с ним и решилось… Одно могу сказать: и до сих пор не приходилось мне видеть такого красивого мужчину, как Игорь!

В общем, я только молча попятилась обратно в двери, запнулась о порог и смешно упала. А парень ловко шагнул вперед, ничуть не напрягаясь, поднял меня. Тут мы с ним еще один миг поглядели в глаза друг другу, да как поглядели… У меня все было горячо в груди, а в голове — пусто.

— Вы не ушиблись? — вежливо спросила женщина, вслед за сыном входя в прихожую и заметив, как мы с Игорем смотрели друг на друга, тут же быстро и цепко оглядела прихожую.

— Нет, — я порадовалась, что поддерживаю в квартире ту же корабельную чистоту, как и при маме. — Спасибо, — и сообразила, что не могут они втроем въехать в нашу освободившуюся комнату площадью всего в шестнадцать метров, и значит, Игорь — один!..

Я поймала себя на том, что хожу вслед за этой женщиной, легко и красиво носившей свое большое тело, в пустую комнату, потом на кухню, будто я домовладелица, а она — дачница, снимающая на лето жилье. И как-то безразлично поняла: потому так веду себя, что ведь всю свою жизнь прожила я в этой квартире… И когда она вопросительно глянула на меня, остановившись около двери моей комнаты, я так же безразлично и молча открыла ее, демонстрируя, где я живу. Главным для меня оставалось все то же: просто не могут они втроем въехать в одну комнату, и значит — въезжает только Игорь… Но и спросить об этом я тоже почему-то не могла. Только со стороны увидела на миг и себя, и ее: я — кролик, а она — удав, и захочет — заглотит меня, а самой мне будто и все равно!..

— Ну, что ж, — удовлетворенно пророкотала она. — А ты, Миша, не посмотришь?..

Это мужу, видно, она говорит.

— Я рад, что тебе понравилось, — тоже удовлетворенно и уважительно отвечал муж. — В этих вопросах ты у нас глава. А вот как Дарьюшка? Ведь ей жить.

Какая это еще Дарьюшка?..

— Да я что ж, — неожиданно услышала я ласково-старушечий голос. — Если Маргарита Сергеевна довольна…

Тут я наконец-то решилась и подняла голову. Игорь все так же глядел на меня, но я поспешно отвела от него глаза и увидела маленькую, сгорбленную и какую-то очень домашнюю старушку, которую вообще не заметила раньше. Ее морщинистое и чисто умытое лицо ласково улыбалось мне, а светло-коричневые глаза были ясными-ясными, как у ребенка. На ней было старенькое пальто, а голова повязана темным платком, из-под него выглядывал край беленького платочка. И я неожиданно для себя так же открыто и доверчиво улыбнулась ей, как и она улыбалась мне.

— Вот и хорошо! — подытожила Маргарита Сергеевна, проследив за нами. — На днях и перевезем вас, Дарья Тихоновна, — и она обернулась ко мне, опять настороженно стала разглядывать меня. — Как же получилось, простите, что вы остались одна, Анна?

Эх, если бы не Игорь!.. То есть со мной даже на работе никто не разговаривал таким тоном. Уже тогда, кажется, я смутно чувствовала, что буквально за несколько минут попала в необъяснимую зависимость от Игоря, и почему только?! Их было четверо, и все они по-прежнему стояли в нашей просторной прихожей, а ощущение у меня было такое, будто здесь один Игорь, остальные же — почти что безразличный фон. Только успела, помнится, подумать: ведь эта Дарья Тихоновна — близкий человек им, если они так заботятся о ней, и связь с Игорем, значит, у меня не потеряется! Да и сразу видно, что хорошая она старушка, наверняка поладим мы с ней.

— Простите, — опомнилась я, но на Игоря все не могла посмотреть, уже почему-то боялась этого. — Я жила здесь с родителями…

И тут Маргарита Сергеевна начала буквально допрашивать меня, а я послушно отвечала ей, как завороженный кролик. Только она-то не была для меня удавом, загипнотизированность моя от другого проистекала. Просто уж такой я человек, что кроликом оказываюсь в исключительно редких случаях жизни, а вообще-то, откровенно сказать, удава на меня еще не выросло. Да вряд ли когда появится такой и в дальнейшем. Но тот первый наш разговор я, конечно, запомнила дословно. Маргарита Сергеевна спросила:

— С родителями?

— Да.

— А где же они сейчас? Или вам захотелось самостоятельности?

— Захотелось, конечно, да и умерли они.

— Сразу оба?

— Да.

— Простите, но как же это могло произойти?

— На машине разбились, — трудно мне было разговаривать с ней, но в силу собственного характера я уже не могла изменить раз принятый тон.

— У вас была машина?

— Да.

— Кем же ваш отец работал?

— Сталеваром.

— То есть рабочим?

— Да. И мама у меня была рабочей, и сама я рабочая.

— Так-так, — она все изучала меня. — И как же это произошло?

— Отец с мамой поехали в Белоостров, у нас там садовый участок, мама была за рулем. И на шоссе навстречу им из-за самосвала выскочил автобус с детьми, с неисправными тормозами. Автобус понесло на нашу машину, маме и пришлось уступить ему дорогу, чтобы дети не разбились.

— Вот бедненькие-то, а? — вздохнула Дарья Тихоновна.

И я с благодарностью поглядела на нее.

— Вы, значит, работаете? — продолжала так же быстро-четко спрашивать меня Маргарита Сергеевна; надеюсь, что впоследствии ей пришлось не один раз припомнить этот наш разговор.

— Работаю.

— Кем и где?

— Слесарем на судостроительном заводе.

— Так-так… — Маргарита Сергеевна снова оглядела всю меня. — Замуж, простите, не собираетесь?

— Собираюсь. — Пусть знает, что число соседей Дарьи Тихоновны скоро утроится.

— И когда же, простите?

— Своевременно или несколько раньше.

Примечательно, забегу вперед, что ни муж, ни сын не остановили свою «главу» в этих вопросах, то есть позволили ей и дальше унижать меня!

— Так-так…

Мы с ней смотрели прямо в глаза друг другу, не уступая ни капельки, но я вела себя все-таки корректнее нее, надеюсь.

— Работаете в одну смену или?..

— Или.

— И друзей, разумеется, у вас много?

— Я человек общительный, даже артельный.

— Так-так… Любите, значит, повеселиться?

— Пока молода, знаете ли…

— И дома устраиваете вечеринки?

— Само собой. — Я даже помогла ей: — Заводская девчонка, что вы хотите?

— Восемь классов, конечно, техническое училище, завод?

— Именно так!

Маргарита Сергеевна обернулась за помощью к мужу, а я решила, что в первом раунде — ничья. И ее супруг тут же, конечно, кинулся на выручку. Теперь-то я знаю, что вот такая инстинктивная взаимовыручка — одна из основных особенностей их семьи. А тогда он чуть подтянулся, проговорил, вежливо улыбаясь, протягивая мне полную руку:

— Простите, забыл представиться: доцент Тарасов Михаил Евграфович.

Его рука была мягкой и пухлой, будто бескостной. Я тоже вежливо, то есть слегка, пожала ее, машинально отметив, что физическим трудом доцент Тарасов сроду, видать, не занимался; разумеется, не в укор ему. И сказала:

— Слесарь Лаврова Анна Григорьевна. — Его рука чуть шевелилась в моей, пытаясь высвободиться, но я еще на секундочку легонько придержала ее, радостно говоря: — Наконец-то! — И доверительно придвинулась к нему, чуть ли не в его аккуратную бородку выговорила точно сокровенное: — Странно, согласитесь, получилось: выпытали у меня всю подноготную, а о себе ни слова!.. — И тут я отпустила его руку.

— Хватит! — резко пророкотала Маргарита Сергеевна откуда-то из-за моей спины.

— Минуточку, — попросила я. — А какова ваша узкая специальность, Михаил Евграфович?

— История древнего мира.

— Древ-не-го, — по складам повторила я, все еще была Иванушкой-дурачком, старательно изображая архисложное сочетание тупости и телячьего восторга, и протянула руку Маргарите Сергеевне: — Давайте уж и мы познакомимся.

Где-то я читала: «Ее глаза метали гром и молнию!..» Но здесь больше подошло бы: «Ее взгляд казался испепеляющим!..»

— Маргарита Сергеевна, — прохрипела она.

И руки мне она не подала, что я, конечно, навсегда запомнила!.. Ситуация достигла своего крайнего напряжения: моя рука, готовно протянутая Маргарите Сергеевне, повисела еще в воздухе, а потом вынуждена была опуститься «несолоно хлебавши». Не знаю, что было бы дальше, уж очень я не люблю, когда со мной поступают вот так! Но Игорь в это время легко и весело захохотал. От удивления я решилась и глянула на него: он был еще красивее, чем раньше! И хохотал, прямо-таки наслаждаясь выразительностью происходящего. Это мне понравилось, я подумала, что он все понимает, если развеселило его происходящее, и, значит, на моей он стороне! Да он еще и подмигнул мне, тогда уж я начала улыбаться… То есть ни за что не хотела делать этого, наоборот, мне надо было продолжать в свою очередь испепелять взглядом Маргариту Сергеевну, а я будто сделалась вообще не хозяйкой себе!.. А тут еще и Дарья Тихоновна, незаметно придвинувшись ко мне, ласково взяла меня за руку, спросила душевно:

— По родителям горюешь?

— Ага!.. — И я всхлипнула.

— Ну-ну, девочка, — тихонько говорила она. — Не кручинься, в жизни все надо уметь пережить, да себя не потерять!

— Спасибо вам, — прошептала я.

Тарасовы вежливо молчали, а она вдруг обернулась, посмотрела на Игоря — успела понять даже и это, умная старуха! — и выговорила чуть ли не горделиво:

— Вон какого красавца, Анка, я вырастила!.. Уж университет он кончил, теперь в аспирантуре учится.

Игорь все улыбался мне, чуть заметно подмигнул опять: ишь восторгается — дескать, хорошая старуха!.. И снова мне очень понравилось это, опять показалось, что он все-все понимает и даже такой же он, как я сама!.. И я с облегчением уже улыбнулась ему в ответ, но краем глаза все-таки заметила, как Маргарита Сергеевна строго контролирует наши взаимные улыбки. Лицо у нее было совершенно каменным, но стоило мне встретиться с ней глазами, как она резко скомандовала своим низким рокочущим голосом:

— Завтра и перевезем вас, Дарья Тихоновна! — И повернулась к дверям, собираясь уходить, даже не соблаговолив попрощаться со мной.

Характер человека — вещь надежная! Особенно хорошая тем, что в трудную минуту высвобождает его владельца от необходимости думать, то есть автоматически и молниеносно руководит его поступками. Поэтому я поспешно позвала:

— Простите, Маргарита Сергеевна… — Она обернулась, как воспитанный человек, продолжая, правда, испепелять меня пренебрежительным снисхождением; ну, а я выговорила вкрадчиво: — Всего вам доброго, до свидания.

Ответа я не была удостоена: Маргарита Сергеевна, резко повернувшись, просто вылетела в двери, как пушечное ядро небывало больших размеров. И Михаил Евграфович ушел вслед за ней, молча кивнув мне, но так и не поглядев в глаза. И в лице его была та же окаменелая вежливость, что и у супруги. Игорь все стоял у дверей, ожидая Дарью Тихоновну, мы с ним встретились глазами и вдруг начали смеяться… Вот просто глядели в глаза друг другу и смеялись все раскатистей, пока не стали хохотать. Не знаю, что с нами случилось, только мы все глядели друг на друга и хохотали так, что Игорь даже уцепился за двери, а я схватилась за шкаф в прихожей, чтобы не упасть. И этот хохот необъяснимо, но приятно и сильно сближал нас.

— Ах, детки вы детки, — ласково говорила Дарья Тихоновна, улыбаясь и глядя на нас.

Оба мы наконец-то прохохотались, и я вдруг уже на «ты» сказала ему:

— Иди, а то рассердятся…

— Ничего, без меня не уедут, — и он помахал ключом зажигания, кольцом, надетым на палец.

Мы уже не смеялись, но так пристально глядели в глаза друг другу, будто просто уже не могли не делать этого. Я достала из кармашка платья платочек и вытерла слезы с глаз, потом решилась, протянула платочек Игорю. И он взял его, тоже вытер глаза, так же молча и ничего не говоря протянул мне платочек назад. И когда я брала его, наши руки коснулись.

— У тебя какая машина? — спросила я.

— Не у меня, у папеньки. «Волга».

«У папеньки…»

— Ты тоже историк?

— Механик.

— А диссертация у тебя о чем?

— По теории сыпучих тел. Ну, и эксперимент кое-какой… — И вдруг попросил тихонько: — Ты мою мамуленьку строго не суди.

— Да я и сама хороша была, это уж ты прости.

— Любят они с отцом друг друга. Ну, и всю жизнь она ни дня не работала, — все будто просил он, стремительно делаясь ближе и ближе мне.

И я так же откровенно сказала:

— Ты меня прости!..

— Маргошки эти!.. — не удержалась Дарья Тихоновна, испуганно замерла, спросила поспешно: — На могилки-то к родителям ходишь?

— Хожу, — я вдруг обняла ее рукой за шею и крепко поцеловала: — Рада, Дарья Тихоновна, что именно вы моей соседкой оказались!

— И я рада, Анка, что ты такая. — На ее ясных-ясных глазах были слезинки. — Мы с тобой поладим, девочка ты моя!

— Да вы уже поладили, — вдруг проговорил Игорь совершенно так же, как сказал бы его отец: и вежливо, и отчужденно.

Я удивленно взглянула на него. А Дарья Тихоновна вдруг всхлипнула обиженно:

— Неужели и ты, Игорешка, рад, что меня с рук твоя мама сбывает? Ведь я тебя — с пеленок вынянчила!

— Ну, что вы, Дарья Тихоновна, что вы! — поспешно и ласково проговорил он, даже обнял ее за плечи, притянул к себе.

— А у вас какая квартира? — вдруг спросила я его.

— Три комнаты, — ответил он.

— Я уж давно на очереди-то стояла, — быстро заговорила Дарья Тихоновна, точно стараясь ему же помочь, — а тут очередь моя подошла, вот и приходится мне…

— Да зачем? — не удержалась я и тут же испугалась: а вдруг они передумают? — С другой стороны, конечно, такая возможность…

— Вот-вот, — как-то устало согласилась со мной Дарья Тихоновна, снизу вверх глянула на Игоря: — Как это ты все говоришь-то?.. Ну, о погоде…

— Это не я, это папуленька, — опять поправил он и так же легко проговорил, глядя уже на меня: — Он, Анка, историк, ему виднее, только я с детства еще помню его любимое выражение: «Жизнь — это погода». — Увидел, что я не понимаю, и стал объяснять: — Вот ты выходишь, к примеру, из дому, ведь одеваешься по погоде, так?..

— Так. Изменить ее я, конечно, не могу, не бежать же мне по снегу босиком.

— Вот и в жизни точно так же, только посложнее, конечно.

— Жизнь, бывает, труднее предсказать, чем погоду, — вздохнула устало Дарья Тихоновна.

— Но тоже стараться надо,- — еще шире улыбнулся Игорь.

— Чеховский «Человек в футляре»? — спросила я.

Но ответить Игорь мне не успел: снизу послышались громкие и нетерпеливые сигналы машины.

— Ну, до завтра, девочка, — торопливо проговорила Дарья Тихоновна, чмокнула меня в подставленную щеку и первой вышла в двери.

— До завтра, Анка! — Игорь протянул мне руку. — Привезу тебе Тихоновну.

— До завтра, Игорь!

И вот когда мы пожимали друг другу руки, то чуть не поцеловались… Я только почувствовала, как заныло в груди и будто всю меня жаром охватило, а глаза сами собой начали прикрываться, и рывком отдернула руку. Лицо у Игоря было красным и глаза потемнели. Он поглядел еще на меня, выговорил хрипло:

— Ну, до завтра.

Я испуганно кивнула, а он пошатнулся и будто с трудом вышел.

 

6

Опомнилась я потому, что неожиданно обнаружила: все сижу, оказывается, на табуретке в прихожей около уже закрытых дверей. А перед глазами у меня стоит Игорь, и я вижу его удивительно красивое лицо, такое, какого ни разу в жизни до этого еще не видела!

Встала и пошла зачем-то на кухню, но свет не зажгла, а просто облокотилась на подоконник и стала глядеть в черное стекло: по нему с той стороны бежали извилистые струйки дождя… Нет, если уж до конца честно, Анка, то тебе, голубушка, вообще дела не было до ума Борьки, тебе просто хотелось целоваться с ним! Даже до того, что мой собственный рассудок будто никакого участия в этом не принимал, и финал поэтому был соответствующий, хорошо хоть все обошлось! Неужели и у других молодых людей так же происходит в жизни? Ведь все они взрослеют постепенно… Но просто представить невозможно, чтобы и у Катюши тоже так! А почему же тогда у меня?..

Зажгла свет и постояла, поглядела на нашу кухню. Вот здесь только что был Игорь… Погасила, вышла в прихожую: а здесь он даже разговаривал со мной, здесь мы с ним чуть-чуть не поцеловались…

Вошла к себе в комнату, раскрыла постель, разделась и легла. Только машинально подумала: что это я, ведь рано еще спать-то ложиться… И поспешно уже стала думать, почему же Игорь — полная противоположность Борьке?

Ну, во-первых, родители Игоря и отдаленно не напоминают Трофку! И сам Игорь воспитанный, вежливый, а ведь Борька-то — откровенный дуболом… Вот Игорь, конечно, умеет думать. И не только потому, что университет кончил, в аспирантуре учится… Вон как он сказал: «Жизнь — это погода». И после понятно растолковал мне, что это значит. Я-то сама о подобном даже и не задумывалась ни разу в жизни, хоть и сразу поняла, что приходится выбирать одежду по погоде, ведь не бежать же по снегу босиком… Но главное даже не в этом: Игорь все-все понимает! И побольше, чем я. Но понимает так же, как и я. Вон как он просто познакомился со мной: «Игорь», — и поднял меня за руку. Недаром мне сразу же сделалось так весело… Ведь не вмешивался он, когда мы с Маргаритой Сергеевной взглядами испепеляли друг друга!.. И как он легко и весело захохотал, когда ситуация достигла пиковой нагрузки. А этим очень просто разрядил обстановку и даже подмигнул мне совсем по-свойски, как может сделать только все понимающий человек!.. И улыбались мы с ним друг другу; и я только сейчас, когда Игоря уже не было, поняла, каким же по-особенному красивым делается от улыбки его лицо, как же я сразу-то этого не заметила?

Но вот в чем его главная противоположность Залетову. Борькина простота — та самая, которая еще хуже воровства, недаром я его с манекеном сравнила. А Игорь — человек высокой интеллигентности, вот в чем главная его противоположность! Ведь хотел он поцеловать меня, когда уходил? Хотел. Да еще видел, что и я сама согласна, если уж до конца откровенно. А поцеловал? Нет! А почему? А просто не может он вот так, как Борька, без предшествующей душевной близости, вот почему! И случись у нас с ним то же, что было у меня с Борькой, разве отнесся бы он к этому, как Залетов?

Залетов даже и задумываться не стал бы, преодолимое или непреодолимое у него желание, просто полез бы — и все!.. Я даже засмеялась тихонько.

В комнате было почти совсем темно, еле угадывались тесно сдвинутые вещи. Хорошо хоть, часть из них я сообразила отдать заводским девчонкам в общежитие. И с Дарьей Тихоновной мне повезло. И потому, что из-за нее я познакомилась с Игорем, и потому, что старушка эта — просто хороший человек!

И опять я с той же тихой радостью стала вспоминать лицо и ясные-ясные глаза Дарьи Тихоновны; ее улыбку; душевные вопросы о моих родителях; и хожу ли я к ним на могилы… И как она сразу заметила, что мы с Игорем понравились друг другу: «Вон какого красавца, Анка, я вырастила!..» И не спрашивала она, как мое полное имя, сразу стала называть Анкой. «Мы с тобой поладим, девочка ты моя!..»

Я неожиданно всхлипнула, когда поняла, как же успела за это время стосковаться по родительской ласке!..

И вдруг чуть ли не с мстительным удовлетворением улыбнулась: вспомнила, как величественная Маргарита Сергеевна вылетела от меня. Странное у меня тогда было ощущение… Я понимала, конечно, что Маргарита Сергеевна — совершенно чужой мне человек и по своему образу жизни, и по привычкам, и по барству. Да и Михаил Евграфович, возможно: уж очень одинаковая окаменелая вежливость была на лицах обоих супругов. И представительность их: недаром я была уверена, пока не увидела Дарью Тихоновну, что просто не могут они втроем въехать в нашу шестнадцатиметровую комнату, которая освободилась. Но и это еще не все. О Михаиле Евграфовиче тогда я, конечно, ничего не могла сказать, да он к тому же и доцент в университете, как-никак… А вот характер Маргариты Сергеевны я уже успела распознать довольно отчетливо. С одной стороны, я видела, что у нас с ней есть общее, что обе мы не созданы для роли кролика в жизни, скорее мы с ней поближе к удаву.

Странное у меня ощущение тогда было, потому что я уже понимала: без борьбы здесь не обойдется! Иначе не видать мне Игоря как своих ушей. Но это совсем не пугало меня. Или уж я наперед была полностью уверена в собственном успехе, или это объяснялось моим характером, но меня, например, ничуть не смущала разница в возрасте: Маргарита Сергеевна была в три раза постарше меня.

Я долго еще лежала в постели и все мечтала об Игоре, сто раз снова и снова вспоминая каждое его слово, движение, взгляд… А ночью мне приснилась даже наша с Игорем свадьба. И я видела себя в белом платье и фате, Игоря в строгом костюме, примирившуюся Маргариту Сергеевну и всю нашу бригаду, от души радовавшуюся моему счастью!

И когда проснулась, а после умывалась, ела завтрак, все улыбалась… И на работе Шамогонов сразу же спросил меня:

— Счастливый сон приснился?

— Ага! — И разглядела наконец-то, как по-новому внимательно, заботливо и зорко смотрели на меня все четверо моих мужчин, тут же поняла, что врать им я не могу — нет у меня в жизни такого права! И перестала улыбаться, сказала просто: — Влюбилась я…

Помню, что сначала все они глядели на меня так же улыбчиво, а потом у Леши разом исказилось и тотчас снова замерло лицо. И опять Валерий первым спросил:

— Когда же успела?

— Вчера.

— Сразу и на всю жизнь, конечно? — лицо Патронова язвительно ухмылялось.

Хоть я слегка уже и отвыкла от подобных его улыбочек по моему адресу, но тут уж честно ответила:

— Да.

Они стали закуривать, а потом Степан Терентьевич негромко попросил:

— Ты уж познакомь нас с ним из уважения к нашей старости, а?

— Обязательно! Я и сама хотела вас просить, — и только после этого чуть успокоилась: поняла, что они всерьез приняли мои слова. А Леша так ничего и не сказал… И в тот день не пошел провожать меня с работы, но я это не сразу и заметила.

А в обеденный перерыв — знала, что они ждут этого от меня! — подробно рассказала и об Игоре, и о старших Тарасовых, и о новой соседке Дарье Тихоновне.

— Ну, что ж, — так же негромко проговорил Степан Терентьевич. — С соседкой, кажется, тебе повезло.

— А с Игорем этим ты нас все-таки познакомь! — упрямо сказал Патронов.

— Вот-вот! — как-то неопределенно, чуть ли не с угрозой поддакнул Валерий и осторожно покосился на Лешу.

Антонов и на этот раз ничего не сказал и не посмотрел на меня, только отодвинул тарелку с картошкой, которую так и не доел.

Когда я пришла домой, вещи Дарьи Тихоновны уже были привезены и даже расставлены в ее комнате. Только после этого я вспомнила, что вчера еще отдала ей мамины ключи, а отцовские оставила себе. Но ни старших Тарасовых, ни Игоря, главное, не было…

— Сейчас придет, — сразу опять все поняв, ласково заулыбалась своим морщинистым лицом Дарья Тихоновна, а в ясных-ясных глазах ее была одна доброта. — Я тут тебе, Анка, обед разогрела, без спроса уж залезла в холодильник… — Она выжидательно замолчала, поправляя аккуратно повязанный беленький платочек, и неожиданная внимательная зоркость, которой вчера я не заметила, вдруг появилась в ее глазах.

— Вот спасибо! — обрадованно проговорила я, поспешно раздеваясь. — Есть хочу, Дарья Тихоновна, прямо-таки сил нет!.. — Настороженность в ее глазах пропала, а я так же быстро спросила: — Вы-то успели сегодня поесть?

— Что? — будто даже растерялась она.

— Ну, значит, сейчас вместе и пообедаем! — и я пошла в ванную мыть руки, а когда уже вытирала их, Дарья Тихоновна сказала негромко, стоя в дверях:

— Спасибо тебе, девочка!.. — выговорила она так, будто я не обедать ее пригласила, а сделала что-то по-настоящему серьезное для нее.

Я повесила полотенце, внимательно уже приглядываясь к ней, вдруг взяла ее за руку и повела на кухню, а она послушно и молча шла за мной. Отодвинула для нее стул от стола, и она села, сложила на краю стола кулачки, как девчонка, только по-старушечьи скорбно поджала губы. Села и я, все приглядываясь к ней, говоря машинально:

— Я еще позавчера суп сварила и котлеты сделала.

И она так же машинально, как не о главном, отвечала:

— Умеешь готовить, я попробовала. Мать научила? — Она все смотрела прямо перед собой.

— Она умела и любила готовить, но специально мало меня учила, я больше приглядывалась, как она готовит. Кто вас перевез?

— Игорешка да грузчики. Не учила — может, к легкой жизни тебя готовила?

— Нет, она не такая была. Они с отцом наперед знали, что я буду рабочей. И я сама этому рада, и ничего больше от жизни не хочу! А старшие Тарасовы что ж?..

— Михаил Евграфович на работе, а Маргарита Сергеевна такими делами не любит заниматься, она указания дала — и в сторону, — губы у Дарьи Тихоновны совсем в ниточку поджались.

Тогда уж я не выдержала, спросила:

— Комната ваша не нравится, квартира или я?

— Да что ты, девочка! — точно даже испугалась она и взялась за мою руку, растерянно мигая: — Да я после войны впервые свою комнату обрела…

— Как так?

— В войну эвакуировалась с Володькой, с сыном, а наш с ним дом здесь разбомбили. И Сашу, это мужа моего, на фронте убили. А Володька уж в сорок четвертом в Новосибирске от простуды умер, ну, я и пошла служить домработницей к Маргарите Сергеевне, да с тех пор вот так у нее и жила… Тарасовы в эвакуации тоже в Новосибирске были, — пояснила она.

— Так вы и раньше сто раз уже могли комнату себе получить, как эвакуированная из Ленинграда!

— Конечно, могла, да хозяева меня не отпускали: Игорешка-то ведь маленьким был.. Ну, и я от него не могла никак уйти, вроде как Володьку моего он мне заменил, — уже совсем тихо выговорила она.

— Вот оно что! — поняла я. — Насильно, получается, хозяйка вас сейчас переселила, это я вроде еще вчера почуяла. Чего это она?

Дарья Тихоновна кивнула, все не отпуская мою руку, чуть всхлипнула, сказала быстрым, по-детски сердитым шепотом:

— Здоровая она, а делать ей нечего, для нарядов она уж устарела, вот идеи ее и обуревают. Спохватилась она вдруг, что комната, какая мне полагается, вообще пропадет, если я помру, понимаешь?

— И сейчас она пропадет для Тарасовых, если вы помрете.

— Да пока я помру, она еще что-нибудь успеет придумать, как бы комнату мою не упустить, — Дарья Тихоновна горестно вздохнула.

— Да что? — растерянно спросила я, чуть не со страхом уже думая об этой самой Маргарите Сергеевне: хоть и есть в нас с нею что-то общее, кажется, но мне-то и в голову бы не пришло, что человеком можно играть, как куклой!

— А кто ее знает… Ни разу она мне своих замыслов до конца не открыла.

— Если она такая, почему ее Михаил Евграфович любит?

— Жизнь прожила уж, а все понять не могу, за что именно один человек другого любит? Вот взять хоть и меня… Ну, помоложе я, конечно, была, да ведь красотой-то никогда не владела, а как Саша меня любил!

— Душа у вас есть, Дарья Тихоновна!

— Да я и сама думаю, что за это, — просто ответила она, и я поняла, что это было известно ей давным-давно.

И тогда я неожиданно для себя и как-то окончательно решила:

— Вы пенсию получаете? — мягко спросила я. Она кивнула. Я снова спросила: — Сколько?

— Сорок два рубля.

— И у меня заработок около ста пятидесяти, а бывает и побольше, — ровно говорила я. — Да Гвоздев, подручный отца, купил машину, наш разбитый «Запорожец», деньги на книжке лежат. И садовый участок с домиком у меня имеется, если появится у вас охота, будете в земле по старости копаться. — Я встала, из шкафчика буфета взяла все свои деньги, положила их горкой на стол, спросила: — Ваши деньги где?

— С документами… В сумке… — она, не мигая, глядела на меня, все сильнее и сильнее распрямляясь на стуле; только вот узловатые пальцы ее, лежавшие на столе, мелко-мелко дрожали. — Ты не думай, Анка, что я старая, я еще здоровая, я тебе в тягость не буду!.. — Глаза она не закрывала, хоть они и были уже в слезах.

Я увидела на буфете старенькую сумочку — с нее уж и краска облупилась, — взяла ее, раскрыла: в ней лежали паспорт, пенсионная книжка, двенадцать рублей денег и тоненькая пачка писем, перевязанных голубенькой ленточкой. Письма были такими старыми, что на конвертах даже выцвели чернила.

— Сашины… — прошептала Дарья Тихоновна; теперь слезы извилистыми струйками текли по ее морщинистому лицу, но глаз она все не закрывала.

Двенадцать рублей я положила сверху на свои деньги, сказала:

— Заменю я вам вашего Игорешку, — и всю кучку денег подвинула к Дарье Тихоновне: — Захотите, будете наше общее хозяйство вести.

— Захочу? — И она заплакала наконец-то. — Да все хозяйство у Тарасовых на моих плечах… Да я без работы не могу… — Она вдруг замолчала, как споткнулась, и стала глядеть на меня залитыми слезами глазами: — Ты это… вправду?

— Вправду. Деньги у нас теперь общие, да и все общее, — я повела рукой вокруг.

Она помолчала еще, потом недоуменно спросила:

— За что?..

— Что — за что?

— Ну… Ты меня, чужую старуху, и — по-родному к своей груди приняла!

Я не знала, что ответить… Потом сказала, будто извинялась:

— Прижало вас на старости лет… А вы еще вчера сказали, что мы поладим, да и я это сразу поняла. Так уж не наполовину же нам ладить-то.

— Да, ты такая, — и она неожиданно стала тихонько смеяться, все глядя на меня, не вытирая залитых слезами глаз, опять совсем по-детски пристукивая по столу сжатыми кулачками.

Это было так неожиданно, что я даже чуть испуганно спросила, приглядываясь к ее лицу, будто пляшущему сейчас всеми морщинами, глубокими и извилистыми:

— Вы что, Дарья Тихоновна?

— Что?.. — Она все смеялась и радостно, и будто огорченно одновременно; и смех у нее был по-старушечьи мелкий, какой-то дребезжащий. — Да вот… Жизнь уж я прожила…

— Ну! — нетерпеливо поторопила я ее.

— Чего-чего уж только со мной за это время не было…

— Ну!

— Всякое было, Анка, всякое… А всего второй раз, кажись, за всю мою жизнь встретилась мне такая вот радость, как ты!

— А первый?

— Сашенька мой… — И вдруг заторопилась: — Ты не бойся, будешь жить как у Христа за пазухой, кроме работы — ничего знать не будешь, обещаю! Гуляй да веселись по молодости! Ты не думай, я старуха надежная, жизнь меня умудрила: если ко мне по-человечески, и я в ответ так же, да еще с лихвой! Постарше станешь, и сама поймешь, что все на белом свете добротой добыто, все ею, милушкой, выстроено! Злом да войной душевность в человеке не вырастишь, а без нее — только сорняки на земле. Хоть с виду, бывает, и красивые, да все равно колючие! — Замолчала, что-то соображая, потом снова улыбнулась: — Ты ко мне с открытой душой, Анка, и я тебе добром отплачу — может, и тебя вот так же порадую… — И спросила неожиданно: — Понравился тебе Игорешка мой?

— Понравился.

— Ну, дело это, конечно, еще нескорое, хотя у вас, у молодых, и по-всякому бывает. Ты не тушуйся, в жизни обо всем надо уметь правильно словами сказать: утайка добра не родит! В общем, потребуется тебе моя помощь — ты только мигни… Нет, и мигать не надо, я сама почую, всесильно помогу твоей судьбе!

— Спасибо! — вдруг откровенно сказала я.

— Я уж не говорю, что Игорешка — красавец писаный, второго такого поискать, но и умный он, и работник старательный: вверх идет, как ракета, что в космос запускают, по телевизору показывают! И доберется он до вершин папашиных, потом вспомнишь меня! А ты с ним проживешь радостную жизнь: я тебе злом за добро не отплачу, душа моя не позволит!

— Спасибо! — повторила я и побагровела до слез.

Она помолчала еще и вдруг вздохнула:

— А только по-вчерашнему видать, что моя помощь тебе не потребуется, он и сегодня целый день про тебя вспоминал, а сейчас, похоже, за цветами тебе побежал.

— Правда? — еле выговорилось у меня.

— Правда, — опять вздохнула она, но тут же спохватилась: — И вижу я, что ты сама красавица не хуже его, а уж человечнее тебя ему сроду не найти, и все равно жалею с ним расстаться, будто с Вовкой со своим.

И я опять, как вчера, обняла и поцеловала ее.

— Ну, я сейчас обед разогрею, остыл уж он, — сказала потом она.

— Да я сама…

— Нет уж, мы с тобой обязанности поделили: твоя забота — на заводе трудиться, — она встала, подошла к плите, взяла спички, но не зажгла газ, а вдруг обернулась ко мне и сказала: — Не могу я от тебя утаить…

— Есть у него кто? — испугалась я.

— А у тебя что, нет?.. — спросила она, и я почему-то вспомнила про Лешу. — Красота любого завлекает, есть и у Игорешки поклонницы, да всем его мамаша от ворот поворот дает: жениться — не в баню сходить, ну, и боится промахнуться. — Дарья Тихоновна будто запнулась, но я упрямо глядела ей в глаза, и она договорила совсем тихо: — Маргарите Сергеевне, думаешь, простой слесарь-невестка нужна?

— Что она, еще из до пашей эры человек, что ли? — удивилась я, подождала, попросила: — Вы уж все-все говорите, Дарья Тихоновна!

Она опять пристукнула по столу сжатыми кулачками, стала глядеть прямо перед собой и говорила уже будто самой себе:

— Все люди в жизни, конечно, разные: одни покрепче, посмелее, а другой послабже, потрусливее… То есть одни и те же события кого закаляют по-стальному, а другого — наоборот, в бараний рог скручивают. Или Тарасовых трудности войны да эвакуации насмерть перепугали, или от природы трусоваты они чуть больше меры, только живут они с постоянной настороженностью, все время защищаются на всякий случай, чтобы не оступиться. — Дарья Тихоновна уже глядела задумчиво и пренебрежительно: — Вот поэтому такими уверенными они и держатся с виду-то, поэтому же Маргарита Сергеевна такая и напористая, понимаешь?.. — Помолчала и вздохнула: — И ведь никакой решительно причины для опасений у них нет: сами здоровы, жизнь налажена до предельного благополучия. — И улыбнулась чуть свысока: — Михаил Евграфович даже нелюдимую специальность себе выбрал: в древностях копается, со студентами ему общаться в тягость, точно боится он лекции им читать. — Она вздохнула: — Вот поэтому и жизнь для них — как погода, и все, что ты можешь, только выбрать себе одежду по погоде, чтобы защититься от мороза или дождя, поняла?

Я помолчала, соображая, потом спросила:

— Ведь без причины-то, Дарья Тихоновна, ничего не бывает?

Она растерянно даже пожала плечами, пристукнула своими кулачками по краю стола:

— Ты не поверишь, Анка: тридцать лет я с людьми прожила бок о бок, а ничего по-настоящему достоверного из их истории не знаю — так, отрывки одни… И про дедушек-бабушек Игорешки ничего определенного не знаю; и про какую-то неприятность, что была еще в самом начале совместной жизни его родителей, невнятно и краем уха только слышала; а про многое — и вообще только догадываться могу… Знаю только, что все четверо дедушек-бабушек Игорешки умерли от голода в блокадном Ленинграде, не эвакуировались они почему-то с его родителями. И всю свою библиотеку Михаил Евграфович в войну потерял, всю обстановку вообще: в дом их попала бомба. Братьев-сестер у него, кажется, не было, а Маргошка — потеряла двух братьев на войне. Ну, после войны и возвращения в Ленинград им, конечно, все заново начинать пришлось, так ведь не одни они в таком-то положении оказались, так?.. — Она снова вздохнула, уже устало: — В общем, только и делают Тарасовы что самозащищаются, даже мне, старухе, противно!.. — И замолчала, будто запнулась.

— Вы уж ничего от меня не утаивайте! — попросила я.

— Вот поэтому и не Маргарита Сергеевна она, а Маргошка… — и мигнула, точно расслышала только что мои слова, стала глядеть прямо в глаза мне: — Раз ты ко мне с открытой душой, так и я к тебе… Сказала я тебе, что ты с Игорешкой радостную жизнь проживешь, и сама хочу в это верить, а только яблоко от яблоньки, знаешь, недалеко летит…

— Ну?!

— Ученая степень, конечно, обеспеченную жизнь человеку дает, вот и пихается мой Игорешка в науку, — все точно по инерции и будто себе самой говорила она.

— Нет у него настоящих способностей, что ли? — подождав и чуть ли не со страхом спросила я; поняла, что и сама уже начинаю бояться неизвестно чего, а это совсем уж необычно для меня.

— Ой, прости ты меня, дуру старую! — спохватилась и Дарья Тихоновна, заметив мой испуг, даже маленькие руки свои положила на мои, которыми я за край стола схватилась. — Сказала же я тебе, что ты с ним радостную жизнь проживешь, — и проживешь! Уж ни старшие Тарасовы, ни мой Игорешка под откос на машине, как твоя мама, никогда не вылетят, спасая чужих детей в автобусе! И вообще не волнуйся, не ты первая семейную-то жизнь начинаешь: по молодой горячности объятья-поцелуи любую разницу в характерах сгладят! Недаром сказано: «Ночная кукушка дневную всегда перекукует». А так-то Игорешка и умный, и старательный, и ученую степень наверняка получит, и вообще человек он порядочный, честный: тут уж я постаралась, воспитала его! — чуть ли не горделиво договорила она. — А что дом, семья и вообще свое для него на первом плане, то есть главное, как и для его родителей, так что в этом плохого в семейной жизни?.. И лишней копейки он необдуманно не истратит, и до потери сознания никогда не напьется, и вообще… никогда не споткнется на ровном месте, так и это — только хорошо, так?

— Так-то оно так… — тоже почему-то устало уже вздохнула я и покачала головой, по-всегдашнему не вытерпела: — Только почему сама-то вы к жизни Тарасовых за целых тридцать лет по-настоящему не привыкли, ведь и сейчас вам в ней многое не нравится, а?

И в это время в дверях зазвонил наконец-то звонок, которого я все время ждала; я сорвалась со стула и побежала в прихожую, будто разом и начисто забыв все, о чем мы только что говорили.

Распахнула их, и меня от счастья будто жаром обдало: на лестнице стоял Игорь с большим букетом цветов в руках! И был он еще красивее, чем вчера! И я с жадным восторгом, совсем забывшись, глядела и глядела в его серые глаза под бровями вразлет, на все лицо, на пышные пряди волос. И точно окаменела, все стоя в дверях, не давая ему пройти. В его глазах сначала была обычная вежливость, потом вопрос, и вдруг они разом сделались отчаянно-веселыми и одновременно будто чуть испуганными… А у меня даже зашумело в голове, потому что я вдруг поняла: Игорь сейчас испытывает, глядя на меня, совершенно то же, что и я сама!

— Добрый вечер, Анка, — глухо наконец выговорил он, все не двигаясь; на волосах его были капельки воды, да и плащ на широких плечах потемнел от дождя, а лицо вдруг сделалось таким совсем по-детски откровенно радостным, с каким мальчишка смотрит на новую и давно желанную игрушку…

— Добрый вечер, — еле произнесла я и заставила себя войти в прихожую; со страхом, растерянностью и радостью все чувствовала, что не хозяйка я себе сейчас, а какая-то ватная кукла, у которой все дрожит и замирает внутри.

— Цветы вот тебе, — сказал он, войдя в прихожую и все так же глядя на меня.

— Спасибо! — я взяла у него из рук цветы. — Раздевайся.

Он точно не сразу даже понял, что я ему сказала, а потом мигнул и заулыбался широко, поспешно стал стягивать плащ, и все движения его по-прежнему были удивительно ловкими, легкими, красивыми. Он поискал глазами, увидел вешалку, повесил плащ и снова мигнул, будто вспоминая что-то… И вспомнил: повернулся, закрыл за собой двери.

— Спасибо! — повторила я и смутилась так, что даже опустила голову: вдруг поняла, что хотела даже поцеловать его, так уж благодарна, что он пришел! Но только проговорила быстренько: — Спасибо, что пришел. И за цветы спасибо. Мой руки, будешь с нами обедать, — рывком отвернулась и понесла цветы на кухню.

— Ну, что я говорила?! — радостно шепнула мне Дарья Тихоновна, расставляя тарелки на столе; правильно, их было три!

От счастья мне было даже стыдно глядеть на нее, я только опять, как сквозь сон, сообразила, что ведь цветы надо в вазу поставить, и положила их на подоконник. А сама побежала в свою комнату, достала из серванта хрустальную вазу, что подарил отец маме еще на ее сорокалетие, быстро ополоснула ее — Игоря, уже не было в ванной — и вбежала на кухню. Игорь сидел за столом и все так же глядел на меня, а Дарья Тихоновна, молча улыбаясь, уже разливала в тарелки суп. Я поставила вазу посредине стола, на коротенькую секундочку оторвавшись взглядом от глаз Игоря, и в нее — цветы; на них тоже были прозрачные капельки воды.

— Вот спасибо! — еще раз повторила я, по-прежнему глядя ему в глаза; и снова мне показалось, что мы с ним говорим друг другу одно и то же, самое главное сейчас для нас!

— Садись уж, Анка, садись, — все ласково улыбалась Дарья Тихоновна и вдруг не сдержалась, глянув на нас: — Ишь, рады-то оба, как в наваждении спят!

Я тоже села и только после этого увидела на столе большую бутылку вина, а Игорь тотчас сказал:

— По случаю новоселья… — И будто слегка извинился: — Это сухое, я другого не пью.

— И правильно! — заторопилась я. — И мы с Дарьей Тихоновной…

— Да я-то знаю, что она не пьет, — сказал он и стал ловко открывать бутылку; и руки у него были красивыми, сильными, загорелыми. — А у одного нашего преподавателя на кафедре, — говорил он, уже разливая вино в фужеры, — есть даже теория, что не пьют только плохие люди.

— Сам он выпивает, наверно, вот и придумал свою теорию, — быстро выговорила Дарья Тихоновна, тоже садясь за стол.

— Сразу по трем причинам они не пьют, — сказал Игорь, все глядя на меня. — Во-первых, дорого, — начал перечислять он, будто учитель в школе. — Во-вторых, для здоровья вредно, а в-третьих, чревато последствиями, если вовремя не остановишься.

— Это уж точно, что он сам выпивает, — уверенно ответила я, вслед за Игорем поднимая свой фужер.

— Да еще как! — улыбнулся он и протянул свой фужер первой Дарье Тихоновне, и это мне понравилось, и сказал ей на «вы»: — С новосельем вас!..

Вот и вырастил его человек, а он с ним — все на «вы», а со мной — уже на «ты»!

— Спасибо, Игорешка, родной! — Дарья Тихоновна всхлипнула и чокнулась с ним, протянула свой фужер ко мне.

— Поладили мы с вами? — спросила я ее, чокаясь.

— Еще как, Анка ты моя!.. — И поглядела на Игоря, а в глазах ее опять на миг появилась та же настороженная зоркость, она спросила его: — Читал в газетах про людей коммунистического завтра?

— Как же, как же! — готовно-весело ответствовал он.

— Так вот Анка — такая и есть! — серьезно и убежденно проговорила Дарья Тихоновна.

— Не сомневаюсь! — так же легко отвечал он.

— Я не шучу, Игорь! — Дарья Тихоновна вдруг поставила свой фужер обратно на стол, сама встала, открыла дверцу буфета, показала Игорю на деньги, кучкой лежавшие на полке, спросила: — Видишь деньги? Сколько их, по-твоему?

— Много! — засмеялся он.

— Я не шучу, повторяю! — строго уже проговорила она, а я успела мельком удивиться: никак уж не думала, что скромная Дарья Тихоновна — и может говорить таким тоном!

— Ну, рублей сто, может, — Игорь сразу же перестал смеяться, и такое его понимание тоже очень понравилось мне.

— А у меня было всего двенадцать, понял? И она достала из сумки мои деньги, достала свои, сложила их вместе и говорит: «Теперь это наши общие, Дарья Тихоновна!» — Она чуть всхлипнула неожиданно, но тут же сдержалась. — И обед мы с тобой ее едим, и разогрела уже я сама его, и тарелки с рюмками — ее, понял?

— Я же еще вчера сказал, что вы поладите, — почти так же серьезно ответил он и снова улыбнулся: — Ну, за новоселье! — и, чуть повыше приподняв свой фужер, просто сказал мне: — Я сразу понял, Анка, что ты открытая душа!

— Вот-вот! — помягче уже произнесла Дарья Тихоновна. — И ты сам будь с ней таким же, слышишь?

— Да что вы, Дарья Тихоновна! — даже испугалась я.

— Ничего! — еще тише сказала она. — Я его с пеленок знаю, такие разговоры ему не повредят! — Она взяла свой фужер, чуть пригубила из него, поморщилась, поставила его обратно на стол, сказала Игорю: — А ты — все про свою погоду, — и стала есть суп.

— Воспитывает! — улыбнулся мне он и подмигнул по-вчерашнему.

И я тоже подмигнула ему в ответ:

— Для того, кто тебя с пеленок вырастил, ты до седых волос ребенком останешься, — и мы с ним начали пить из фужеров, все глядя в глаза друг другу и улыбаясь.

А когда Игорь допил из фужера до половины и поставил его на стол, я тоже поставила свой, не допив. Он начал есть суп, а я сидела неподвижно и волновалась: понравится он ему или нет? И только когда он, заметив это, подмигнул мне: «Очень вкусно!» — стала есть сама.

То новоселье Дарьи Тихоновны запомнилось мне отдельными отрывками, а главным и непрерывным в тот вечер для меня было ощущение радостного волнения, что Игорь рядом; что мы с ним все время смотрим друг на друга, будто разговаривая глазами, и вместе улыбаемся, и одновременно смеемся одному и тому же… И каждая мелочь вдруг приобрела особенное значение. Игорь, например, ел суп, наклоняя тарелку от себя; и ложкой в ней тоже проводил от себя, зачерпывая суп; а мы с Дарьей Тихоновной наклоняли тарелки к себе; и суп зачерпывали, двигая ложки на себя. И мне показалось, что есть суп так, как делает это Игорь, интеллигентнее, что ли… Даже вдруг вспомнила, что сын нашего Пата доктор наук Евгений Евгеньевич тоже ел так же, когда я обедала как-то у них дома. И я сейчас непроизвольно для себя стала повторять движения Игоря, а он заметил это и улыбнулся, и я ему в ответ…

Или Игорь сидел на стуле, не приваливаясь спиной к его спинке, и это получалось у него тоже как-то особенно красиво и подтянуто, вежливо, что ли… И я тоже сразу же выпрямилась.

Еще я заметила, что он ни разу не перебил ни Дарью Тихоновну, ни меня, когда мы говорили. Даже сам тотчас замолкал вежливо, если мы с ней перебивали его. И я тотчас напряженно стала следить за собой, чтобы и это делать совершенно так же, как он.

А запомнилось мне, как Игорь рассказывал о коэффициенте внутреннего трения, одном из вопросов теории сыпучих тел, которым он занимается в своей диссертации. И красивое лицо его вдруг стало таким же успокоенно-задумчивым, какое оно бывает и у Белова, когда Степан Терентьевич размышляет, как бы упростить монтаж баллера, к примеру. Игорь закончил с золотой медалью специальную математическую школу, а приемами математики, оказывается, — объяснял он мне, — возможно определить чуть ли не все явления окружающего мира, поэтому математика и понравилась ему еще в школе. И университет он закончил с отличием, поэтому и оставили его сразу в аспирантуре; а практическое применение его теоретических исследований трудно перечислить: это и облегчение разгрузки вагонов, и движение зерна в хранилищах элеваторов, и работа горно-обогатительных фабрик, и многое-многое другое.

Говорил он увлеченно, но тем же ровным голосом, и все сидел, не приваливаясь к спинке стула. Но главное, в глазах его появился новый свет, они даже стали чуть темнее, будто поголубели… Дарья Тихоновна ласково улыбалась, глядя на него, и я вдруг заметила, что сижу буквально с разинутым ртом: за одним столом со мной и у меня дома неожиданно оказался человек, во всем равный тем людям, что создают проекты новых судов в конструкторском бюро нашего завода! А ведь мы-то — только воплощаем в реальные конструкции найденное ими. Но Игорь даже и повыше их: своим исследованием он найдет новые закономерности, которые позволят тем же конструкторам на их основе проектировать более экономичные и производительные установки!

Даже не помню, как мы доели мои котлеты с картошкой, только Дарья Тихоновна спросила у Игоря:

— Хозяйка Анка?

— Еще какая! — отвечал он так, будто речь шла не только о еде; и мне тоже было особенно приятно это.

Оказалось, что кроме вина — Игорь выпил только один фужер, а мы с Дарьей Тихоновной и того меньше — Игорь принес еще шоколадный торт, который вначале я даже не заметила.

— Сейчас кофе сварю! — спохватилась я и вскочила, достала банку с кофе, кофемолку, стала молоть его, а потом и сварила, тщательно соблюдая мамины правила.

— Ай-яй-яй!.. — Игорь даже восхищенно помотал головой, и волосы его красиво упали на лоб, когда он отхлебнул из чашечки кофе. — Не хочу обижать вас, Дарья Тихоновна, но у Анки кофе не хуже!

И она тоже попробовала кофе, даже глаза прикрыла сосредоточенно. Потом сказала, удивленно покачав головой:

— И когда только ты, девчонка, научилась всем этим домашним премудростям?

— Еще не всем! — обрадованно ответила я. — Просто мама все это любила и делала всегда хорошо, вот я и насмотрелась на нее.

— Восприимчивая ты, значит, да трудолюбивая, вон в квартире-то у тебя какой порядок, а ведь одна ты осталась! — Вздохнула и поглядела на Игоря, вдруг сказала: — Пропали бы вы одни на матушке-земле, творцы-красавцы, без умных и добрых баб!

— А если они еще и красивые? — спросил Игорь и сам покраснел, отвел от меня глаза.

А я сидела, боясь шелохнуться, да прислушивалась: забьется у меня снова сердце, или оно от счастья навечно уж остановилось?

И еще мне запомнилось, как мы с Игорем танцевали. Без Дарьи Тихоновны мы и не догадались бы, наверно, что можем потанцевать, по-прежнему находились в том самом состоянии, про которое она же и сказала: «Как в наваждении спят!..»

— Сиди! — сказала она мне. — Посуду уж я сама вымою, как мы с тобой договорились, — и встала, начала собирать посуду со стола, вдруг обернулась: — А музыка у тебя какая-нибудь есть, Анка?

— Есть! — радостно ответила я, вскочила и побежала в комнату, достав магнитофон из-под шкафа, вынесла его в прихожую: в моей комнате от вещей было не повернуться.

— Пляшите у меня, — негромко сказала Дарья Тихоновна и открыла двери в свою комнату, вдруг внимательно прищурилась, вглядываясь опять в меня: — Ты, девка, сдерживала свое любопытство, или тебе действительно неинтересно, какие вещи у старухи на старости лет?

— Мне главное — какая вы, а вещи ваши — дело второстепенное, — ответила я и вошла в ее комнату.

Пол ее был уже чисто вымыт, в комнате стояли старенький шкаф, комод, кровать и диван, стол посредине, вокруг него — четыре стула.

— Ничего я не нажила себе за жизнь, Анка, — тяжело вздохнула Дарья Тихоновна.

Игорь молчал, вежливо улыбался, отодвигая в сторону стол и стулья.

— Испанского короля собрались принимать? — спросила я у Дарьи Тихоновны. — Так он вашего адреса не знает. А главное вы нажили, чтобы других радовать!..

— Ах ты девочка моя! — облегченно ответила она и потянулась ко мне; я нагнулась, а она обняла меня за шею рукой и крепко поцеловала.

Не хочу хвастаться, но магнитофонные записи у меня — самые модерновые, да и танцевать я люблю, неплохо это у меня получается; вон даже в самодеятельности я на каждом концерте бисирую. А вот Игорь, оказалось, танцует средненько, и это мне неожиданно очень понравилось: не такой он, значит, и в этом, как плясун Борька. То есть он и смущался, и вовсю старался повторять движения за мной, и покраснел от усердия, а я отплясывала себе от души, даже стекла в окне позвякивали и Дарья Тихоновна пришла поглядеть. Но главное, что старающийся Игорь, безуспешно повторяющий мои движения, стал вдруг и младше меня и чуть ли не глупее, а я — взрослее его и сильнее. Тогда я не понимала, конечно, этого и не смогла бы объяснить, только смутно догадывалась, но испытывала неожиданно для себя нечто вроде отношения матери к ребенку. Случайно возникнув во время танца, это чувство не исчезло во мне и потом, даже укрепилось оно, многое определив во всей нашей с Игорем истории.

Я все выплясывала, охваченная гремящими тактами музыки и счастьем, а Дарья Тихоновна стояла в дверях, восхищенно глядя на меня. И в ясных глазах ее уже не было печали, как в начале вечера, когда я вернулась с работы, теперь они светились бодростью и весельем. В перерыв между двумя пленками она даже успела сказать:

— И меня ты завела, отчаянная девка!

А, главное, Игорь стоял у стены, заложив руки за спину, как школьник, и не отводил от меня поголубевших глаз, смешно вытягивая шею. И был сейчас уже не ученым, способным создавать новые и умные машины, а несмелым парнишкой вот вроде Катюшкиного Симки Салова; и сейчас вот именно этим в первую очередь Игорь и был близок мне.

Неожиданно я заметила, что у Дарьи Тихоновны от усталости уже буквально слипаются глаза, как у моей Верушки сейчас, и выключила магнитофон:

— Новоселье закончено: спать! — и поцеловала ее, забрала магнитофон и пошла из комнаты.

Игорь тоже расцеловался с Дарьей Тихоновной, пожелал ей доброй ночи, пошел за мной. А у меня даже на спине кожа похолодела: так и чувствовала я, что вот сейчас должно что-то случиться! Хотела этого, боялась и не знала, хватит ли у меня сил противостоять Игорю. Так с магнитофоном в руке и притащилась на кухню, включила свет, поставила магнитофон на пол, присела к столу. К себе в комнату уж боялась пригласить Игоря: сейчас мне даже смешно, а тогда я опасалась того, что там — кровать. Игорь сел с другой стороны стола, и мы с ним долго молчали, а за темным окном все шел дождь.

— Жалко, что я курить так и не научился, — негромко сказал потом он.

Я хотела что-то ответить ему, но голос от волнения будто не слушался меня, и мы опять надолго замолчали. Я только боялась, помню, что вот сейчас Игорь по-своему вежливо скажет: поздно уже, ему пора… Боялась, хотела этого и одновременно не хотела, как ни странно.

— А диван Дарья Тихоновна для меня привезла, еще утром сказала мне: «Может, когда и поночуешь у меня по старой памяти…» — так же тихо проговорил Игорь, и голос у него чуть вздрогнул; потом пояснил: — Когда я был маленьким, ее кровать стояла у меня в детской.

«В детской…»

— У меня уже была любовь… — неожиданно для себя сказала я.

— И у меня… Даже два раза.

— Только обманулась я, оказалось, и не любовь это вовсе.

— Вот и у меня так же.

Мы опять надолго замолчали, и я все не могла поглядеть на Игоря, да и он на меня, кажется… А за окном по-прежнему успокоенно-ровно шуршал дождь.

— Можно, мы завтра снова увидимся? — спросил наконец Игорь.

— Я завтра в вечернюю смену… — начала я и испугалась: вот и первое препятствие! А ведь еще есть и Маргошка! Ну, делать нечего, и я сказала: — Строгая у тебя мама! — Замолчала выжидательно.

И он сразу понял, ответил успокоительно:

— Это она только поначалу…

Я решилась и подняла голову. Игорь глядел на меня совершенно так же растерянно-восхищенно, как и во время моего танца. Тогда я улыбнулась ему, и он сразу же заулыбался мне в ответ, точно я кнопку выключателя нажала и зажгла свет. Дождь почему-то зашумел сильнее, я сказала:

— Привыкнет, надеешься, твоя мама к дождику?

А он опять понял, чуть улыбнулся:

— Она себе не враг, знает, что остановись дождь ей не под силу.

— Зонтиком воспользуется или плащ наденет?

— Но уж не замокнет, — и он потихоньку засмеялся, а за ним и я.

И вдруг я, поняв, что мы с Игорем сейчас будем целоваться, испуганно вскочила. Игорь тоже встал, и коротенькую секундочку мы с ним постояли друг против друга. Я уже понимала, что не смогу противиться ему даже для виду, но он вдруг сморщился, на миг прикрыл глаза и — справился, выговорил глуховато:

— Завтра утром я никак не могу уйти с работы, срочное у меня дело, а послезавтра утром приеду, можно?

— Обязательно!

Потом было еще мгновение глухой, вязкой тишины, и снова Игорь преодолел себя, чуть ли не по-обычному вежливо выговорил:

— Доброй ночи тебе, Анка!

— И тебе, Игорь!

Он так и не решился даже протянуть мне руку, чтобы попрощаться. И был прав, конечно, мы оба не справились бы с собой, только коснувшись руками. Игорь рывком повернулся, одним движением открыл двери, выскочил на лестницу и захлопнул их за собой. А я постояла еще, прижимаясь к дверям щекой, и послушала его шаги, точно летящие вниз по лестнице.

 

7

Долго я не могла заснуть в ту ночь. Главное, потому, что у меня уже было ощущение: Игорь тоже любит меня! А о том, люблю ли сама я его, мне даже в голову не приходило задуматься, так уже я была уверена в этом. Лежала, помню, в постели, заложив руки за голову, слушала по-прежнему шумевший за окном дождь, и все вспоминала лица Игоря, глаза, и как он улыбается мне и все-все понимает с полуслова… Вон как он сказал, что Маргарита Сергеевна не сумеет воспрепятствовать нашему с ним счастью: «Она себе не враг». А я ведь даже прямо об этом и не спросила, иносказательно говорила про дождик… Умный он и даже тонкий человек, откровенный, как и я: когда я сказала, что у меня уже была любовь, и он тоже ничего не скрывал, ответил, что у него их даже две было… Ну, и что, если две: мне восемнадцать, а ему уже целых двадцать пять, да и к тому же все это у него было несерьезным, как у меня с Борькой… Хорошо и то, что работник он настоящий: ведь у аспирантов расписание свободное, а он отказался от свидания со мной завтра утром: «Я никак не могу уйти с работы, срочное у меня дело…»

А воспитанность у Игоря такая, что мне самой еще тянуться до него. Что бы я там ни говорила про Маргариту Сергеевну, а вот ведь сумела она так воспитать сына! И тотчас слегка даже обрадовалась, помню: а ведь возможно, что и никакой борьбы у меня с ней не будет; ведь и она, наверно, достаточно умный человек, опытный в жизни; поймет, что дождь ей остановить не под силу, как сказал Игорь, воспользуется зонтиком или плащом, но уж не замокнет.

Мне сделалось так жарко в постели, что я откинула одеяло, а потом и потихоньку вылезла, попила из графина холодненькой водички, даже зачем-то постояла у окна босиком и в одной рубашке. Вот мама была бы рада, если бы узнала, как может сложиться судьба ее дочери! Дождь за окном шумел все так же ровно и тихо, счастливый дождик. И неожиданно я сильно заволновалась, когда вдруг подумала: а что сказал бы отец про Игоря? Но снова вспомнила, как Игорь отказался от свидания со мной из-за работы, вспомнила, какими серьезными вещами он занимается и как, взяв обыкновенную сахарницу, понятно показал мне значение коэффициента внутреннего трения, которым он занимается. И успокоилась: отцу Игорь понравился бы, наверняка понравился бы!

Дарьи Тихоновны не было слышно. Я залезла в постель. Вот уж совершенно замечательная старуха, и как же мне повезло, что именно она оказалась моей соседкой! Она наверняка по-настоящему понравилась бы отцу и маме. И снова с радостью почувствовала то же ощущение чуть ли не родительской ласки, по которой так уже стосковалась, заулыбалась тихонько, прошептала: «Вы не беспокойтесь, отец и мама, не одна я дома без вас осталась! Правильно вы воспитали свою Анку, понравилась я Дарье Тихоновне, понравилась!..» И еще порадовалась, когда сообразила: ведь именно она вынянчила своего Игорешку, а на руках такой женщины плохой человек вырасти просто не может!

Вот так я лежала, улыбаясь от счастья, и с особенной удовлетворенностью вспоминала, каким мужественным бывает лицо Игоря; а что он совсем по-детски беззащитно и откровенно восхищенно глядел, как я танцую, так это даже и хорошо, что он и таким бывает, еще ближе он мне из-за этого!

Проснулась утром, а в комнате — солнце, да я и вспомнила еще, какое же счастье случилось у меня в жизни, как мне теперь будет радостно; каждый день радостно и хорошо; даже засмеялась, запела отцовскую любимую: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» И сразу же в двери моей комнаты кто-то осторожно постучал, но я вспомнила, что это Дарья Тихоновна, только когда она приоткрыла двери и я увидела ее ясные-ясные глаза, по-матерински ласково смотревшие на меня.

— Доброе утро! Ну, и сон у вас, у молодых: я уж и в булочную сходила, и чаю напилась, а ты спишь себе и сопишь…

Я глянула на часы: уже без четверти десять! Сначала испугалась, что так проспала на работу, но, тут же вспомнив, что сегодня мне в вечер, поэтому я и будильник вчера не завела, сказала смущенно:

— Поздно с Игорем вчера заговорились…

Она неспешно вошла ко мне, присела на стул, проговорила удивленно:

— Давно уж я не спала так сладко. И это ведь на новом месте, а?.. Легкая у тебя квартира, Анка!

А я, ничуть не смущаясь ее, будто при маме, вылезла в одной рубашке из постели, да еще потянулась, не в силах перестать улыбаться, ответила ей так же:

— Вот и хорошо, что по душе вам пришлось…

— А Игорь-то когда от тебя ушел?

— Да уж около двенадцати.

Она покачала головой, удивленно усмехнулась:

— Ишь ты! Объясняться ему придется дома-то.

— Что он, несовершеннолетний? Вот если бы, скажем, вообще ночевать не явился, тогда, конечно…

— Строго Тарасовы живут, даже в воздухе их квартиры это чувствуется, поэтому и благоденствуют люди, — вздохнула Дарья Тихоновна, потом опять по-своему с детской откровенностью улыбнулась: — Вот поэтому, может, и спалось мне так легко у тебя, что воздух другой? — Мигнула, разглядывая меня в одной коротенькой сорочке, очень серьезно проговорила: — Ну и складная же ты девка, Анка! Береги себя, слышишь? — и опять настоящая материнская заботливость была в ее голосе.

— Спасибо! — Но меня-то больше интересовали те две любви, о которых говорил мне Игорь, и я спросила: — Неужели он никогда режим не нарушает?

— Нет. И Михаил Евграфович тоже. И здоровье берегут, поэтому Маргарита Сергеевна так хорошо и выглядит, да еще из косметических кабинетов не вылезает. — Дарья Тихоновна усмехнулась: — Кроме вот тех слов о погоде у них еще любимое: «Жизнь человеку дается только один раз». Соображаешь?

— Соображаю, — мне надо было идти мыться, одеваться, но неловкости я по-прежнему не испытывала, точно сто лет уже вместе с Дарьей Тихоновной прожила; шагнула к дверям, но все-таки остановилась, не утерпела, спросила откровенно: — И когда влюблялся Игорь, тоже соблюдал режим?

По ее глазам я видела, что она все поняла, как обычно, но только сказала:

— Разве что атомная война способна нарушить режим Тарасовых. Ну, беги, беги мойся, да чай будем пить: люблю я, грешница, чаек, это Маргарита Сергеевна меня приучила, и с тобой еще разок выпью.

Я быстро вымылась под душем, причесалась, оделась, а когда пришла на кухню, Дарья Тихоновна уже сидела за столом, опять положив кулачки на край его, и ждала меня. Кроме остатков вчерашнего торта на столе стояло еще блюдо с аппетитными румяными оладьями, а заварной чайничек был прикрыт самодельным ватным колпачком; Дарья Тихоновна, видно, привезла этот колпачок с собой.

— Когда же вы успели-то? — кивнула я на оладьи.

— Главное — в аппетит бы они тебе пришлись, — откровенно тревожилась она. — Нашла у тебя муку, ну, и сообразила на скорую руку.

Первую оладью я буквально проглотила — такой вкусной она оказалась; а уж когда лопала вторую, вытаращила от блаженства глаза, подняла большой палец: слова вымолвить еще не могла! Дарья Тихоновна облегченно улыбнулась, выговорила тихонько:

— Ты непривередливая, слава богу: я вон и сметану забыла купить, так ты и с одним маслом. — Она спросила очень серьезно: — Вот чего, Анка, я не могу понять… С одной стороны — совсем девчонка ты еще, хоть с виду и гвардеец, но и чистота у тебя в квартире, и порядок во всем, и по хозяйству все необходимое есть… И ведь на танцы ты, наверно, бегаешь, как все, и про любовь с парнями разговариваешь, да еще и работаешь… Когда же успеваешь-то, а?

Я прожевала наконец очередную оладью, запив ее вкусным и умело заваренным чаем, ответила:

— Вот вы говорили, у Тарасовых дом прочный, так и у нас ведь мама хозяйство хорошо вела.

Она кивнула, все глядя мне в глаза, и я поняла, что она и сама уже думала об этом.

— И сейчас по вашей квартире это чувствуется, — она тоже не удержалась: — Неужели ты все вещи в одну свою комнату вбила?

— Часть девчонкам в общежитие отдала.

— Так! — сказала она, будто я дополнительно подтвердила что-то. — И меня ты как родную приняла, хоть всего второй раз в жизни видела! — И она даже перестала прихлебывать чай из блюдечка, поставив его на стол.

Я понимала, что все это очень серьезно для Дарьи Тихоновны; даже, помнится, успела пожалеть ее: другого, видно, насмотрелась она у Тарасовых, бедная старуха! И я тоже поставила чашку на стол, но сначала все-таки сказала, кивая на оладьи:

— К Христу за пазуху я попала, — и снова неожиданно для себя спросила: — А может, Дарья Тихоновна, я так вас приняла вчера, чтобы с сегодняшнего дня вы уже начали обслуживать меня?

— Нет! — уверенно ответила она. — Я уже думала об этом, — и все-таки чуть смутилась: — Жизнь-то длинную я прожила, глаз она мой обострила… Нет, Анка, само собой это у тебя вышло, то есть от души! Если бы даже я проспала сегодня до обеда, ты бы и слова мне не сказала, так?

— Так.

— Ну!

И я тоже успела уже обо всем этом подумать, да еще как следует подумать!..

— Во-первых, Дарья Тихоновна, мои отец и мама, как я теперь понимаю, были именно теми людьми, о каких в газетах пишут… — Я все-таки чуть покраснела: — С какими вы вчера и меня сравнили.

— Такая ты и есть!

— Спасибо! И хоть отец с мамой никогда не хвалились, конечно, только так они жили и работали… Каждый день жили и работали так, даже в мелочах они были такими, что ребенок просто не мог не почувствовать этого, не воспринять, пусть бессознательно, всего этого от своих родных отца и матери!..

— Допустим, — она все смотрела мне в глаза, не притрагиваясь к чаю.

— И хоть я сама случайно попала на свою работу, но ведь это настоящая мужская работа, работаю я тоже с настоящими мужчинами, поверьте! И если бы не по душе мне эта работа была, если бы я слаба для нее оказалась, то сама бы на ней не осталась, да и производство бы меня не потерпело, так?

— Так.

— И вот это, Дарья Тихоновна, то самое влияние отца и мамы, которое сделало меня такой, какая я есть.

— Это все правильно, я согласна, — и она хитро прищурилась, вдруг улыбнулась: — А твоя красота как на жизнь влияла?

Я невольно покраснела, но ответила так же прямо:

— И гордилась я красотой своей, и за тряпками гонялась, и все такое прочее… — Решилась, глядя в ее ясные, такие по-родному заботливые глаза: — Даже грех со мной случился, слава богу, хоть без ребенка обошлось!.. — смутилась окончательно и договорила быстро: — А Игорь сказал, что завтра утром приедет ко мне. Он бы и сегодня приехал, да работа у него срочная.

— Работа для него, как и для Михаила Евграфовича, главное в жизни. — И вдруг она удивилась: — Ишь ты! По-настоящему, значит, влюбился мой Игорешка в тебя, если даже это его не остановило! — Чуть придвинулась ко мне и — решилась: — Откровенность за откровенность: были уже у него две любви, да стоило матери как следует его прижать, и он расставался с ними. Ну, правду сказать, и не такие красивые те девушки были, как ты, да и посмирнее тебя, — помолчала еще и так же прямо сказала: — Счастлива я была бы, девочка, если бы Игорешка по-настоящему тебя выбрал! Радостную бы он с тобой жизнь прожил!

Я вдруг всхлипнула и ткнулась лицом ей в плечо, а она молча поглаживала своей ласковой рукой мои волосы…

— Скажи ты мне, Анка, что сейчас с детями-то делается? — она так и сказала — «детями». — И растут они не по дням, а по часам, и какие-то они взрослые раньше времени, а?

— Это вы про меня? — не утерпела я.

Но ответить она не успела: в дверях послышался звонок, в меру настойчивый. Я решила, что это Игорь, и кинулась открывать двери. На лестнице стояла Маргарита Сергеевна, молча и пристально своими черными глазищами смотрела на меня. Первое, что я почувствовала, помню, был почему-то страх. То есть я видела, конечно, и ее по-молодому гладкое розовое лицо, и по-девичьи густые ресницы, и пухлый пунцовый рот, и велюровую шляпу с пером… И ничего страшного в этом, конечно, не было, но стояла она передо мной как-то особенно уверенно и неподвижно, будто афишная толстая тумба, и смотрела пристально и не мигая.

— Доброе утро… — пискнула наконец я и тут же поняла, почему боюсь ее: да ведь она пришла выяснить, почему Игорь так поздно вернулся вчера домой. Сразу же и прибежала спасать его, если что, даже одного дня подождать не смогла!

— Доброе утро, Анна, — выговорила она наконец, по-вчерашнему легко и ловко пронося свое большое тело в двери.

— Дарья Тихоновна, к вам! — крикнула я на кухню и пошла к себе в комнату, плотно закрыла двери и упала на кровать, даже голову сунула под подушку.

Сначала ничего не соображала, только все так же сильно боялась: вот сейчас Маргарита Сергеевна сделает что-то такое неожиданное и окончательное, что навсегда отнимет у меня Игоря! Ведь сказала же Дарья Тихоновна: «Стоило матери как следует его прижать, и он расставался с ними…» И со мной, значит, он так же легко расстанется?

Странно, что, совсем тогда еще не зная Маргариту Сергеевну, всего один раз увидев ее до этого, я почему-то уже была уверена или, может, просто предчувствовала, что так оно и будет!

Полежала еще, полежала, все пряча голову, под подушку по-страусиному, и чуть не задохнулась, стащила ее с головы. Стены в нашем доме толстые, поэтому я слышала только грудной сильный голос Маргариты Сергеевны, а слов разобрать не могла; она будто настойчиво вбивала мне в самый затылок: «Бу-бу-бу!..» И я пластом лежала на кровати, не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой. Ощущение было таким, точно по мне неторопливо и уверенно прокатился тяжеленный каток, сровняв меня с асфальтом. Чтобы Маргарита Сергеевна могла шествовать по мне!..

Тут я неожиданно увидела в зеркале шкафа, что сижу, оказывается, уже на кровати… Ну, делать нечего, надо начинать налаживать отношения с Маргаритой Сергеевной. А вот интересно, если я сейчас не выйду из комнаты, позовет она меня сама? Должна, ведь за этим же она и пришла, чтобы меня дополнительно проверить, опасна я или нет для ее Игорешки?! Да и что у нас с ним вчера было, почему он так поздно вернулся? Получается, не очень-то она доверяет своему сыну — может, просто потому, что никому вообще не доверяет?..

Встала с кровати, причесалась заново, поразглядывала себя в зеркале: «Ничего, Анка, выглядишь, не тушуйся, будущая невестка-слесарь!..» За стеной теперь было тихо, и вначале я чуть не кинулась в двери, засуетилась без ума, но потом все-таки сдержалась. Пришлось, правду сказать, сесть и для надежности ухватиться обеими руками за стол: теперь требовался бульдозер, чтобы сдвинуть меня со стула! С другой стороны, Маргарита Сергеевна бульдозеру не уступит.

Заметила время на будильнике, было уже половина одиннадцатого, и решила, что часок-другой повоспитываю в себе волю.

«Бу-бу-бу», — за стеной слышалось теперь редко-редко, но я все сидела на стуле, намертво ухватившись руками за стол, только стала поспешно шептать стихотворение Пушкина:

Дремлю, Александр Сергеевич, что же мне еще-то остается? А ведь и вам, наверно, кроме главного, то есть создания бессмертных стихов, для чего вы и появились на свет белый, приходилось тоже воспитывать волю, учитывая красоту и характер Натальи Николаевны?.. И вдруг я сообразила, что от этого противоборства между мной и Маргаритой Сергеевной может вообще разрушиться наша с Игорем судьба! Даже вскочила, кинулась к дверям, но снова услышала ее грудной голос: «Анна…» И увидела ее глаза, лицо, почувствовала всю ее вальяжность, снова уцепилась за стол, стала считать размеренно, не сводя глаз с часов: «…Двадцать один. Двадцать два. Двадцать три». На будильнике секундной стрелки не было, а минутная стояла, казалось, неподвижно… Пришлось мне даже приложить ухо к циферблату, чтобы удостовериться: будильник ходит.

На часах было уже десять минут двенадцатого, целых сорок минут я воспитывала волю, когда в дверь моей комнаты послышался нервный стук костяшками пальцев. Передохнув прерывисто, я выговорила как можно спокойнее:

— Пожалуйста… — только вот в самом конце слова голос у меня предательски дрогнул, да смотрела я на двери с таким страхом, будто атомная бомба должна в них сейчас влететь!

Но двери неожиданно тихонько приоткрылись, и лицо Маргариты Сергеевны было вежливо-спокойным, хоть и окаменевшим. Она только на миг встретилась со мной глазами, сразу же отвела их.

— Я на минутку… — и ее голос дрогнул, как секунду назад у меня.

Я продолжала неподвижно сидеть на стуле, хоть и понимала, конечно, что это элементарно невежливо. Точно в каком-то оцепенении я оказалась вроде того самого кролика: и понимала, что ей надо было бы предложить сесть, и никак не могла этого сделать. Только машинально подумала, что и сама я сейчас — та же афишная тумба, ничуть не лучше… И сначала услышала свои слова, а потом уж поняла, что это я их произнесла:

— Садитесь, пожалуйста, Маргарита Сергеевна, — и вот когда уж услышала, что я сказала, то встала и подвинула ей стул.

— Спасибо, — она села.

— Пожалуйста, — я тоже села, но уж за стол хвататься не стала, ни к чему мне это было: в груди у меня только оборвалось что-то, и разом я поняла, что, проживи мы с ней бок о бок сто лет, ближе, чем сейчас, все равно не будем.

— Я рада, Анна, что вы так удачно поладили с Дарьей Тихоновной, она мне все рассказала.

— И я рада, что именно она оказалась моей соседкой.

Помолчали.

— В какой-то степени, надеюсь, она сумеет создать вам подобие семьи.

— Может, и настоящую семью.

Помолчали.

— Должна только огорчить вас, что это не надолго: мы будем, видимо, менять ее комнату.

— Очень жаль, Маргарита Сергеевна.

Помолчали.

— Вы сегодня в вечернюю смену?

— Да.

Помолчали.

— А как это, простите, получилось, что вы оказались в роли слесаря?

— Случайно.

— Простите?..

На этот раз мне пришлось ответить развернутым предложением:

— Еще в школе я дружила с одним парнем, ну, и вслед за ним пошла на эту работу.

— Вместе, надеюсь, и работаете?

— Нет. Он на другом стапеле.

— Вы любили друг друга?

— Нам казалось, что любили. — Какова, интересно, та граница, на которой Маргарита Сергеевна способна остановить себя?

— Как же это вы, простите, убедились, что не любите друг друга?

— Просто повзрослели, наверно!

Наступило время очередной паузы, которую обе мы выдержали достойно, как боксеры между раундами. Успела я только пожалеть, что рядом со мной нет сейчас Дарьи Тихоновны в роли секунданта: все-таки, может, мне бы чуть полегче было, хоть и не вправе я требовать такой жертвы от милой старухи. Справедливости ради надо отметить, что в секундантах мы с Маргаритой Сергеевной и вообще не нуждались, оставаясь такими же свежими, как и в начале встречи.

— Игорь, простите, вчера поздно у вас засиделся? — Вот и прозвучал гонг следующего раунда.

— До двенадцати. — Все еще продолжалась, кажется, разведка боем, предшествующая настоящей схватке.

— Что же это он так?..

— Заговорились мы с ним.

Может, и обойдется у нас одной разведкой? За это, правда, судья прекращает схватку, но мы-то с Маргаритой Сергеевной, в конце концов, не на ринге!

— Молодость, конечно.

— Да. — Неужели наступил перелом в ходе поединка?

— Чем же, простите, вам понравился мой сын? — Подруга-соперница, как я поняла, изменила манеру боя.

И я тоже:

— Красивый он парень, умный и работает, кажется, с душой…

— Я рада, Анна, что вы успели разглядеть все это в Игоре! — Благополучно пережив сокрушительное столкновение, бросившее обоих боксеров на ринг, они затем, поднявшись, обмениваются, как правило, милыми улыбками: извини, дескать, дружок, но главное еще впереди!

— Уверена, что в науке он пойдет очень далеко!

— И не только в науке, поверьте: мы с мужем сделали все, чтобы вырастить Игоря… — здесь она пережила некоторое затруднение, подыскивая наиболее точную и одновременно обтекаемую формулировку, а я вежливо ждала, всем своим видом подтверждая согласие с ней — человеком, способным надежно прожить свою жизнь!

— Он прекрасно воспитан, Маргарита Сергеевна! — честно ответила я.

Эта часть нашего разговора походила, вероятно, на встречу вождей краснокожих, дружески посасывающих поочередно одну трубку мира.

— Вы надеетесь, вероятно, и дальше встречаться с ним? — Тон вопроса был самым интимным, но я тут же предосторожности ради снова надвинула забрало на лицо; вот не картонное ли только оно у меня, как у театрального Дон-Кихота?..

— Что касается меня, я бы очень хотела этого! — вырвалось у меня.

Маргарита Сергеевна помолчала, а у меня даже сердце кольнуло, когда я поняла: вот именно поэтому-то она и прибежала сегодня ко мне! И ни разу в жизни она не меняла свои латы из старинной дамасской стали на картонные, как у Дон-Кихота!..

— Простите, Анна, но я буду с вами откровенна… — Сквозь глухое забрало голос Маргариты Сергеевны даже звучал отчужденно, как из-за стены. — Вы девушка разумная и понимаете, надеюсь, что в жизни есть вещи, которые нельзя утаивать…

Бедняга ты, кролик, бедняга!..

— Совершенно согласна с вами, — четко выговорил кто-то моим голосом.

— Поэтому я и пришла сегодня к вам. Советую вам, как старшая и по-дружески: не усложняйте свою жизнь, не обманывайтесь. Для вас же будет лучше, если вы не нафантазируете себе лишнего по… по поводу Игоря. Надеюсь, вы поняли меня?

— Трудно мне это будет, — сокрушенно вздохнул Иванушка-дурачок моим голосом; для справки: мы с ним близнецы и постоянно прописаны вместе.

— Не сомневаюсь. — Ее латы звенели по-стальному. — Но поймите и меня, Анна! Игорь еще молод, он совершенно не знает жизни, он может увлечься вами, и к чему это приведет? А ведь уже через год у него кончается срок аспирантуры, через год диссертация должна быть представлена к защите!.. Вы поможете мне, Анна? Я прошу вас как мать, наконец!

— Простите, Маргарита Сергеевна, — все недоумевал Иванушка-дурачок. — В чем же должна выражаться моя помощь?

— Неужели вы не понимаете?

— Нет, — невинно отвечал он же.

Стороны помолчали.

— Я, конечно, понимаю: вы из скороспелых…

— Модный сорт, — оправдывался Иванушка. — Акселерацией называется.

Напряжение нарастало.

— Не хочу и не могу скрывать от вас: я поговорила сегодня утром с сыном, и он, кажется, все понял.

— Игорь — человек умный, — согласно подтвердил мой братец-близнец.

— Неужели вы не понимаете, простите, что вы просто не пара Игорю?! — Разогнав коня, моя подруга-соперница ударила копьем меня в грудь, но мои картонные латы, как ни странно, выдержали это сокрушительное нападение.

Не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы заставить себя замолчать и этим хоть в какой-то степени уберечь собственное достоинство. Я ожидала следующего удара, только в груди у меня стыдно и трусливо тряслось… Дарья Тихоновна приоткрыла неслышно двери, заглянула в щелку испуганно, тотчас закрыла их: тоже была кроликом!

— Придется нам с мужем сделать все выводы! — И Маргарита Сергеевна ушла по-английски, то есть не прощаясь.

Я прослушала еще, как наотмашь захлопнулась входная дверь квартиры, машинально отметила, что выдержала она, как и я, — не сломалась и с петель не сорвалась, — потом легла щекой на стол и стала реветь… Смутно даже помню, как появилась наконец-то Дарья Тихоновна, мой секундант, присела рядом, обняла меня, начала утешать… Или уж выполнила она все-таки свои обязанности, хоть и после боя, или мой собственный характер меня выручил, только я довольно быстро оправилась и подняла голову, спросила, глядя ей в глаза:

— Что же дальше-то будет?

— Может, в сторону отойдешь все-таки?

— Ха-ха! — сказала я.

 

8

На работе в тот день я сделала две ошибки. Мы монтировали якорно-швартовный шпиль — работа эта и ответственная, и тяжелая, — на полную установку его уходит две недели. Палубные стаканы уже стояли на фундаменте, и редуктор был уже отцентрован, а в тот вечер наша бригада должна была сначала зафиксировать палубные стаканы от возможных перемещений, потом погрузить цепную звездочку с баллером через палубный стакан, еще после — надеть баллер и пропустить его через шестерню редуктора до упора в пятку.

Вечер был по-осеннему темным, шел дождь и дул пронзительный ветер, от него мерзли щеки и нос. Палуба была залита ярким, как в танцзале, светом огромных ламп; и весь завод на темном фоне неба расчерчен вдоль и поперек извилистыми цепочками огней, ослепительно белыми вспышками сварки; гладь воды была черной, как нефть, на ней маслянистыми пятнами лежал свет, и вода казалась густой и тяжелой; а горизонт был окаймлен гирляндами ламп причалов морского торгового порта, ярко освещенными решетчатыми стрелами подъемных кранов, празднично высвеченными силуэтами судов вдоль них… И шум дождя был почти не слышен сквозь обычный рабочий гул завода, только чувствовался он, когда шуршал по защитной, как у мотоциклистов, каске да брезенту робы. Я люблю работать и в такую вот погоду, необычность обстановки даже как-то подбадривает меня. Даже и в мороз я люблю работать, когда разогреваешься как следует, а солнце ярко-ярко сверкает на ослепительно белом снегу и остренькие иголочки холода покалывают щеки…

А в тот вечер пронизывающий ветер и темнота, непрерывно идущий дождь — его обжигающе холодные струи будто секли лицо — как-то угнетающе действовали на меня. Я машинально видела, конечно, как часто и зорко поглядывает на меня Степан Терентьевич, не то вопросительно, не то настороженно. И длинный Пат не ухмылялся уже привычно-насмешливо, а глаза его неожиданно утеряли свою буравчиковую пронзительность. Черноглазый Валерий, подбористо-ловкий даже в робе, отводил от меня взгляд, а Леша молчал растерянно, в его больших голубых глазах — длинные ресницы намокли, потемнели и утеряли свою золотистость, смешно, как у ребенка, слипались — был чуть ли не испуг.

И вот при закреплении стакана на фундаменте я вдруг увидела, как Маргарита Сергеевна говорит мне: «Вы из скороспелых…» Только сейчас уже мысленно разглядела, что на верхней губе ее едва заметная чернота, будто от тщательно выбритых усов. Каким из способов, интересно, в косметическом кабинете истребляют усы на лице женщин? Задумалась — и миллиметра на два сдвинула в сторону стакан… Мои мужчины будто замерли на секунду, удивленно глядя на меня; я поняла, поспешно нагнулась, пряча лицо, исправляя ошибку.

А когда мы уже перед обедом опускали цепную звездочку с баллером — их вес сто двадцать килограммов — через палубный стакан, я, как ни сдерживалась до этого, все-таки снова увидела: Маргарита Сергеевна нестерпимо язвительно и с унижающей меня снисходительностью говорит: «Неужели вы не понимаете, простите, что вы просто не пара Игорю?!» Задохнулась, перестала видеть, и от мгновенной смертельной усталости у меня чуть разжались руки… В тот же миг я успела понять, что баллер со звездочкой, неудержимо скользнув сейчас вниз, вдребезги расшибут и роликоподшипник, и пяточный упор редуктора! Понимала это, но двинуться не могла, не подчинялись мне окаменевшие руки, потому что горькая обреченность по-прежнему охватывала всю меня… Только мельком и все как посторонняя увидела: залитое дождем лицо Леши побагровело вдруг до синевы от напряжения, он один удерживал всю тяжесть! И тотчас Степан Терентьевич, легко отодвинув меня плечом и протиснувшись, ухватился руками за колонну баллера, а тут и Валерий, и Пат… А я всю эту длинную-предлинную секунду стояла как посторонняя и просто смотрела на них.

Баллер со звездочкой встали наконец на место, они все четверо разогнулись и посмотрели на меня. Я хотела попросить прощения, чувствовала, что вот сейчас стыдно разревусь, но только шевелила губами, а слов выговорить не могла.

— Покурим до обеда? — по-всегдашнему неторопливо спросил Белов, задрав рукав робы и глядя на часы: до перерыва оставалось еще десять минут.

— Она мне сказала, что мы с Игорем не пара… — выговорилось наконец-то у меня.

Они помолчали еще, ожидая, но больше я не могла сказать ничего, и Степан Терентьевич повторил:

— Покурим, — первым пошел к рубке, а остальные — за ним.

Я потопталась еще, глядя на них, и тоже поплелась следом…

Рубка была пустой, приборы управления еще не монтировались, и посредине нее стоял длинный дощатый стол с металлическим противнем, полным окурков, и две скамьи по обе стороны от него. Все сели, стали закуривать. И я тоже села, только на самый краешек скамьи. Они курили и молчали, а дождь шуршал особенно слышно по металлическим стенкам и потолку рубки.

— В такую погодку только на рыбалке сидеть, — негромко сказал наконец Степан Терентьевич.

— Вчера Игорь перевез Дарью Тихоновну ко мне, засиделся до двенадцати…

— По лесу сейчас тоже побродить приятно, — после молчания сказал и Пат.

— Ну, и Маргарита Сергеевна, это его мать, сегодня утром прибежала ко мне…

— В детстве под такой дождик спится сладко, — сказал Валерий.

— Потому что испугалась за сына, да и со мной поближе познакомиться захотела.

Леша ничего не сказал… И не знаю, смотрел он на меня или нет, головы я поднять не могла. Они все молчали и курили, наверно…

— Обидела она меня!

Странно: работающий завод по-прежнему гудел вокруг меня, а я почему-то слышала только шуршащий по железу рубки шум дождя…

— Завтра утром до смены Игорь обещался встретиться со мной, сегодня он по работе занят…

Басовито и обыденно прогудел буксир, замер.

— Я завтра за полчаса до смены приведу его к проходной завода.

Опять был только шум дождя, потом по-обычному ровные слова Степана Терентьевича:

— Ну, покурили?

— Покурили! — тотчас жестко прозвенел голос Валерия.

— Пойдем-ка, Анка, пообедаем, — сказал Степан Терентьевич, первым поднимаясь из-за стола. — Ты, Алексей, каску ей поприличнее подбери.

— Пофасонистее! — сказал Пат, тоже вставая.

— Да поярче! — сказал Валера.

— Хорошо, — глуховато пробасил Алеша.

И мы пошли обедать. Только после этого я перестала чувствовать угнетающую меня тяжесть обжигающе холодных, будто секущих лицо струй дождя и Маргариты Сергеевны, непостижимым образом воплощавшейся в них: поэтому били они меня больно, хлестали!.. Впервые за весь этот день на душе у меня снова сделалось уверенно-легко, и вторую половину смены я проработала нормально.

Около часу ночи приехала домой. Дарья Тихоновна уже спала, но на кухне мне были приготовлены чай и бутерброды. Я сидела тихонько, пила вкусный чай, ела булку с колбасой и с тихой грустью все думала, как же сложно устроена жизнь. Вот Дарья Тихоновна с самой войны жила в семье Тарасовых, жила бок о бок с Маргаритой Сергеевной, а так и остались они чужими друг другу… И ведь все понимает Дарья Тихоновна, то есть насквозь, как говорится, видит свою хозяйку, и мучается, а из семьи Тарасовых так и не ушла она. Может, потому, что собственными руками вырастила Игорешку и сына он заменил ей? И неожиданно сильно испугалась, когда вдруг сообразила: а ведь и сейчас Дарья Тихоновна будет делать решительно все, что прикажет ей хозяйка! Заставит ее обменять свою комнату, чтобы разъехаться со мной, и Дарья Тихоновна обменяет. Или просто прикажет ей снова вернуться в квартиру Тарасовых, и Дарья Тихоновна беспрекословно вернется, — что же это такое?!

И долго еще, помню, сидела я на кухне, прислушиваясь к шуму дождя за темным окном, к уютному тиканью часов на стене… Давно уже отец повесил их на стену, ежедневно круглые часы эти на потемневшем от времени шнурке видели, как мы всей семьей ужинали на кухне, как в последний месяц завтракали втроем, а теперь видят они меня одну и все так же тикают себе и тикают, будто решительно ничего не изменилось. С одной стороны, в этом мне чудилось что-то страшное: все проходит, а они себе тикают и тикают… А с другой — в их неуклонно мерном тиканье было что-то по-особенному утверждающее жизнь наперекор всему, да при этом еще скрупулезно отмечающее каждую минутку ее! И это было чем-то похоже на Дарью Тихоновну, на саму жизнь ее: как бы Маргарита Сергеевна ни суетилась, какие бы причудливые выкрутасы ни выкидывала ее необузданная натура, Дарья Тихоновна жила себе и жила рядом с ней; да еще ее же сына вырастила; и хозяйство Тарасовых вела, ежедневно и буднично, так же неуклонно-ровно заботясь о любой мелочи повседневного быта.

И усмехнулась, когда вспомнила про жизнь, как погоду за окном. Изменить ее, то есть погоду, в семье Тарасовых Дарья Тихоновна, конечно, не могла, просто не такой она человек, но ведь действительно глупость это — бежать по снегу босиком, а вот позаботиться, к примеру, чтобы маленький Игорешка не простудился, — необходимо. И в любой жизненной мелочи прежде всего выявить доброту, чтобы она освещала его жизнь, а не зло!..

Вдруг заметила, что уже улыбаюсь, тихо и удовлетворенно пристукивая ладонями по столу; будто впервые в жизни открыла для себя нечто новое, но такое важное, что даже странным казалось, как я могла раньше-то жить, не зная этого?!

И тотчас вспомнились мне отец с мамой: не обладай они умным и добрым терпением, какой бы сложилась наша семья? И запомнились бы мне на всю жизнь наши воскресные завтраки, счастливой добротой освещавшие мое детство, повлиявшие, пусть и бессознательно, на все мое человеческое формирование? Даже удивилась, когда поняла: получается, что одеться по погоде — это не только приспособиться к ней, но проявить умную доброту, хоть в мелочи так необходимую каждому, доброту и терпение… Лбом стену не прошибешь, а вот научиться жить так, чтобы не проектировать ее на том месте, где человеку надо пройти, это и есть умная заботливость, чтобы вдруг не оказаться босиком на снегу.

Даже вторую чашку чая налила себе, все тихонько сидя на кухне, прислушиваясь к шуму дождя за окном и тиканью часов. Обычным оно было, это тиканье, таким же, как и всегда, но теперь мне уже слышалась в нем надежная и строгая уверенность. Это тиканье подтверждало, казалось, что Маргарита Сергеевна и в дальнейшем останется на далеком от меня континенте пусть и нашей планеты, а с Игорем у нас все будет хорошо. Только сама я должна для этого постоянно следить за собой, строго сдерживать свою натуру, даже поломать кое в чем свой характерец!.. Ни одно существо на всем белом свете не способно долго противиться умной и терпеливой доброте! Вот и Игорь… Так и заснула я, помню, улыбаясь от тихого счастья.

Странно только, что уже тогда мне инстинктивно предчувствовалась предстоящая нелегкая борьба с Игорем за наше счастье.

И утром, когда мы вместе с Дарьей Тихоновной пили чай, я не утерпела и по своей обычной доверчивости рассказала ей, о чем думала ночью, сидя здесь же на кухне. Она ничуть не удивилась, будто и раньше знала это:

— Все лучшее, что построено человеком на земле, девочка, добротой его добыто, умной да терпеливой.

— Но и строгой, если надо?

Она поняла и это, вздохнула только:

— Приходится ей и такой бывать, чтобы лучше воспитывать.

А второе, что тоже беспокоило меня и о чем я думала вчера же ночью: уйдет от меня Дарья Тихоновна, если хозяйка ее заставит, или нет? Но все не знала, как лучше спросить об этом, чтобы не обидеть, да она сама догадалась, заглянула мне в глаза:

— Говори уж, что еще тебя тревожит-то… — А когда я сказала, она снова вздохнула, улыбнулась виновато: — Не суди меня строго, Анка милая, устала уж я за жизнь-то… — Помолчала, будто собираясь с силами, все так же откровенно глядя на меня своими ясными глазами, и договорила просто: — Как она скажет, так я и сделаю. Нет уж у меня сил противиться ей. — И улыбнулась: — Да и помоложе, поздоровее я была, не было у меня этих сил, такая уж я уродилась, поэтому и прожила всю жизнь с ней рядом.

— Не вы прожили, а она вас продержала рядом с собой, — все-таки сказала я.

— Пожалуй, что и так…

— Погодите! — вдруг спохватилась я. — А как же Михаил Евграфович жизнь с ней прожил, не сбежал от нее?

Дарья Тихоновна ласково улыбнулась:

— Не обижайся, Анка, но ты по молодости лет упрощаешь еще жизнь-то, девочка, — и стала терпеливо, снисходительно к Михаилу Евграфовичу объяснять: — Во-первых, любит он ее, то есть его это женщина.

— Как так — его женщина?

— Понимает умом человек или не понимает того, только каждому по его рассудку, характеру и, прости меня, физиологии есть на свете… Как бы это получше-то сказать?.. Есть на свете особь противоположного пола, которая наиболее полно отвечает его потребностям, пусть и неосознанным, понимаешь?

— Это и есть любовь?

— Нет, настоящая любовь — это еще и духовное сродство двух людей кроме всего остального, в чем они друг другу соответствуют, — милая Дарья Тихоновна даже смущалась, но говорила так же откровенно. — А у старших Тарасовых и привычка, конечно, еще.

— «Привычка свыше нам дана, замена счастию она», — процитировала я.

— Нет, Михаил Евграфович не такой, он человек целенаправленный и сильный в своих устремлениях, поэтому и достиг своего ученого потолка. Я это к тому, что привычка может руководить в жизни людьми вроде меня, тихими и смирными. А у Михаила Евграфовича она не образовалась бы ни за что, если бы не чувствовал он, что Маргарита Сергеевна во всем соответствует ему самому. — И даже повторила: — Во всем соответствует, что он понимает умом и что только бессознательно чувствует. Поняли, в общем, что оба они из одного металла, образовали союз и живут в нем, благоденствуют.

— Но понимают, что жизнь — как погода. Да к тому же — и всего однажды она дается человеку?

— Вот-вот!

И тут я испугалась по-настоящему, когда поняла: буквально на горло себе Игорь наступит, в бараний рог себя скрутит — и родители его охотно помогут ему в этом! — если хоть по малейшему намеку почувствует, что я могу осложнить ему жизнь!.. Даже чай пить перестала, а Дарья Тихоновна, помолчав, снова улыбнулась по-своему ласково, проговорила, стараясь успокоить меня:

— Теперь уж скоро Игорешка придет.

— Почему?

— А к девяти, — и спохватилась, что проговорилась, замолкла испуганно.

— Будто в университет он пошел?.. Ну, для матери?.. — Она кивнула, пряча глаза, а я не вытерпела, сказала: — Вот что, Дарья Тихоновна! В нашей семье никогда лжи не было, понимаете? Никогда мы не врали друг другу даже в мелкой мелочи, понимаете? И пока у нас с вами семья, пока мы с вами двое как один, я прошу вас… Если мало этого, умолять вас буду, чтобы вы никогда, ни единым словом, ни единым молчанием решительно ни в чем не соврали мне!

— Прости, девочка, прости, милая!

И в это время в дверях послышались два коротеньких звонка. Я глянула на часы: так и есть, без пяти минут девять! Вздохнула и пошла открывать, но в прихожей все-таки приостановилась перед зеркалом, поправила прическу, платье. И не сдержалась, заулыбалась до ушей.

И с того дня эти два коротеньких звонка — один вслед за другим — целых три месяца или даже побольше тотчас зажигали счастье в моей душе!

Раскрыла двери — за ними стоял Игорь, и радостно, и вопросительно, и чуть ли не испуганно глядя на меня. В руках у него опять был букет цветов, из-под него высовывалась коробка конфет, но главное-то — в лице его было то же восхищение, с которым он глядел на меня, когда я танцевала перед ним!

— Входи-входи! — От счастья у меня снова сделалось горячо в груди, только я увидела его глаза, лицо, волнистую шапку волос в росинках дождя; я поспешно попятилась в прихожую, опять чуть не запнувшись о порог.

— Доброе утро, Анка, — по-всегдашнему вежливо проговорил он, входя вслед за мной, но лицо-то его так и светилось радостью, с какой он глядел на меня.

— Спасибо! — я взяла у него из рук букет и конфеты, а когда он аккуратно снимал плащ, замоченный дождем, и вешал его, неожиданно для себя спросила: — Не опоздал в университет?

Игорь стоял спиной ко мне, легко и гибко — красиво! — тянулся рукой к вешалке, готовясь повесить плащ, и тут на коротенькую секундочку замер, перестав двигаться… Хоть мне уже и было наплевать, что он ответит сейчас — микроскопической мелочью было это по сравнению с тем, что он пришел, что я снова вижу его! — но машинально я продолжала следить за ним. Я в жизни, повторяю, не видела такого красивого парня до сих пор — только в кино! То есть совершенно безупречно его лицо, а вот уши слегка подвели Игоря: хоть и небольшие они у него, но какие-то напряженно-хрящеватые, не то настороженно, не то упрямо-чутко прижавшиеся к голове, как у собаки в незнакомом месте среди чужих. Игорь знает это, да и у Михаила Евграфовича уши точно такие же, поэтому Игорь всегда закрывает их волосами; а тут уж или быстро шел он, или от встречи со мной слегка забылся, только волосы его чуть сбились, и вот по ушам-то его я и поняла сейчас, что он и расслышал мой вопрос, и даже думает, застыв на секунду, что ему ответить… Хоть объяснить это почти невозможно, но и в дальнейшем я многое понимала именно по его ушам, совершенно неподвижным, конечно. А тогда он, предварительно повесив плащ, обернулся ко мне и посмотрел, улыбаясь, прямо в глаза. Улыбался он и весело, и хитро, и как заговорщик… И, еще не услышав его ответа, я обрадовалась уже от одного этого: у нас с ним появилась общая тайна от Маргариты Сергеевны, и он не скрывает этого от меня; даже больше — приглашает и меня разделить с ним эту тайну, посвящает меня в нее, то есть полностью доверяет мне!

— Не опоздал в университет! — ответил наконец он, а я радостно засмеялась, и он тотчас вслед за мной; и вот мы с ним уже хохотали, глядя друг на друга, хохотали и не могли остановиться.

В нашей семье, повторяю, не было даже в мелочах лжи, а вот сейчас Игорь откровенно сказал мне, что он соврал своей матери, но всегдашнего, уже привычного брезгливого отвращения ко лжи я почему-то не почувствовала. Наоборот, была рада, что он обманул Маргошку и доверил мне свой обман, что у нас с ним появилась общая тайна!

— Цветы и конфеты вчера купил? — все-таки спросила я сквозь хохот; он кивнул так же весело-откровенно, продолжая смеяться; а мне понравилось даже и это, но я опять спросила: — Где же прятал их на ночь?

— В багажнике «Волги».

Мы с ним еще хохотали, когда в прихожую вышла Дарья Тихоновна, поздоровалась с Игорем, тотчас тревожно спросила:

— Как вы там без меня-то?

— Ничего, Дарья Тихоновна, ничего, — еще сквозь смех ответил он.

— Как же с обедом-то? — все беспокоилась она.

— Мама колдует, да мы ведь с отцом в университете едим.

— Сегодня-то успел позавтракать?

— Даже сосиски себе сварил, так что сыт, не беспокойтесь.

— Уходил, они еще спали?

— Да. — Он посмотрел на меня, все улыбаясь: — Поедем, прокатимся? — И так же, как позавчера, помахал ключиком от машины, надетым на палец.

— Да! — повторила я его же ответ, радостно заторопилась: — Только оденусь, — и пошла к себе в комнату.

И пока надевала новый кримпленовый костюм — серый в голубую полоску — и поправляла прическу, все с испугом и удивлением видела в зеркале свое новое лицо: оно бессмысленно-глупо, широко и неудержимо улыбалось… И до того я даже забылась, что прямо без пальто хотела идти на улицу, но Игорь вежливо и заботливо снял его с вешалки, подал мне, точно ничего не заметил.

Вел машину он легко и уверенно-ловко, ничуть не напрягаясь. Я сидела рядом с ним и все улыбалась. Игорь что-то говорил мне иногда, и я отвечала ему, и оба мы чему-то смеялись, а вот о чем именно мы говорили, я не запомнила: мы с ним опять «как в наваждении спали». Ехали себе и ехали, а на одной из улиц Игорь вдруг плавно прижал машину к тротуару, мягко затормозил, потянулся рукой у меня за спиной, открывая заднюю дверцу.

— Доброе утро, — произнес такой же звучный, как у Маргариты Сергеевны, голос, и в машину, пригнув голову в модной шляпке, вошла женщина лет тридцати; странно, но ее хорошенькое лицо совсем, казалось, не портили очки в массивной роговой оправе.

— Доброе утро, — ответила я ей, обернувшись, протягивая руку.

Она сначала уселась сзади, аккуратно подобрав подол красивого и дорогого пальто, — ноги у нее были полными, но стройными и сильными, — а потом пожала мне руку.

— Анка? — Сквозь привычную вежливость в глазах ее, темных и зорких, на миг мелькнуло острое любопытство. — Вера Максимовна, коллега Игоря, — и рука у нее была сильной.

— Наш «кафедральный мотор», — сказал Игорь, после меня пожимая ее руку. — Вадим ждет?

— Надеюсь! — с нажимом ответила она.

Игорь так же легко и плавно, без толчка, тронул машину, и мы поехали дальше, а я разозлилась, что не решилась сказать ей, кто я. Неужели постыдилась, что я простой слесарь?! Покосилась осторожно на Игоря: его лицо уже было сосредоточенно-внимательным, он слушал, что говорила ему Вера Максимовна все так же напористо и четко, как она произнесла: «Надеюсь!» Даже металлические нотки позвякивали в ее звучном голосе. И тогда я успокоилась: ничего не заметил Игорь, и не тревожило его, значит, что я простой слесарь… И вспомнила: «Наш кафедральный мотор». Да, по одному уже ее голосу так и чувствуется, что волевая женщина эта Вера Максимовна, напористая и деятельная, — действительно мотор!.. Обернуться снова и поглядеть на нее я все смущалась, и так помнила, какая цепкая зоркость промелькнула на миг в ее темных глазах. И опять вспомнила, как она сразу же спросила меня: «Анка»? Игорь, значит, уже все рассказал обо мне. Ну что ж, тем лучше! И стала слушать, как она, по-прежнему напористо-четко, командовала:

— Нет, прости, это делается не так! Сначала надо собрать полную и обстоятельную информацию обо всех работах этого англичанина, как его?..

— Кроуфорд, — поспешно подсказал Игорь, все слушая ее.

— Если потребуется, даже написать ему. Где он служит?

— В Кембридже.

— И вот когда тебе будет совершенно ясно, что им уже сделано, ты с учетом этого, ни на секунду не приостанавливая свой параллельный эксперимент… У тебя, кстати, хватает лаборантов?

— Всего Лоскутов и Медведев…

— Напомни — я скажу Вадиму!

— Хорошо бы еще Зверева и старика Хоттабыча…

— У Хоттабыча золотые руки, он Вадиму самому нужен, тут ты излишних иллюзий не строй, а вот Зверева я тебе обещаю! Да если ты еще угостишь этого Зверька…

— Понято-сделано!

— Не учесть работ Кроуфорда нельзя! — все так же четко и стремительно спускала она директивы.

— А если это потребует кардинального изменения моей методики?

— Ничего страшного: отразишь в обзорной части диссертации — и достаточно!

— А выводы эксперимента?

— Отразишь и в них. Только отразишь, понял? Да если к этому еще упомянешь вскользь на защите диссертации, что тобою, дескать, получено письмо от самого Кроуфорда, что ты, дескать, общаешься с ним, — представляешь резонанс?

— Спасибо тебе, как отцу родному!

Минуту или даже побольше в машине стояла глухая тишина. Лицо Игоря было все таким же напряженно-сосредоточенным, он даже ни разу не глянул на меня, будто я вовсе исчезла из автомобиля. Потом Вера Максимовна нервно выговорила сзади:

— Чего же это он?

Игорь не ответил, руки его неподвижно и готовно лежали на баранке руля. Вера Максимовна все ерзала сзади, а я не решалась обернуться, и ни словечка путного мне на ум не приходило. Только отметила машинально, что для нашей работы, к примеру, эта Вера Максимовна, хоть и «кафедральный мотор» она, не годится совершенно: при ее нервной суетливости прямо-таки неизбежен несчастный случай! Волевая напористость, конечно, не помешает и в нашей работе, только горячки вот она не терпит… Степан Терентьевич как-то сказал: «Поспешность, Анка, нужна только при ловле блох».

— Посигналишь? — спросила Вера Максимовна.

— Не стоит.

— Идет! — Она рывком открыла дверцу рядом с собой: — Доброе утро, Вадим Павлович!

— Доброе утро, — поспешно сказал Игорь, вежливо оборачиваясь.

В машину, только чуть пригнув совершенно лысую голову без шляпы, по-молодому легко сел маленький старик в одном костюме. Его розовое морщинистое лицо улыбалось, а глаза были совсем такими же, как у Дарьи Тихоновны: светло-коричневыми и ясными-ясными! От него будто исходило ощущение такой беззаботной легкости, что мне сразу же сделалось весело.

— Доброе утро, Верочка! — Он еще ниже пригнул голову и ловко поцеловал ее протянутую руку, потом кивнул Игорю и стал смотреть на меня…

— Вы, конечно, морж? — неожиданно для себя спросила я, улыбаясь до ушей, все с удовольствием глядя на него.

— А как же иначе? — В его глазах даже огоньки заплясали, остренькие и веселенькие, а я вдруг подумала, что в молодости он был, наверно, совсем таким же, как Валерий, отчаянно-заводным.

— Чечетку в молодости могли дробить? — все спрашивала я точно помимо самой себя.

— А как же иначе?! — еще веселее спросил он.

— Анка! — сказала я, протягивая ему руку.

— Вадик! — он взял мою руку, все смеясь глазами; и Вера Максимовна с Игорем вежливо засмеялись; он еще секунду поглядел мне в глаза, а потом так же ловко поцеловал мою руку.

— Спасибо! — смущенно сказала я.

— Пожалуйста, — он все держал мою руку в своей, смотрел мне в глаза.

— Я ведь… слесарем работаю… мне руку первый раз в жизни поцеловали!

— Тогда позвольте и во второй, — и он снова поцеловал ее.

Я как-то разом поняла: наплевать ему, что я простой слесарь, для него не это главное!

— Честное слово, рада, что познакомилась с вами! — сказала я, все глядя ему в глаза.

— А я вот нет!

— Не понравилась, значит?

— Понравилась, да еще как! Я-то жалею, что на полвека раньше вас не встретил, понимаете?

Хоть и по-прежнему жгучая багровость сжигала мне лицо, но я все-таки договорила:

— А я уж испугалась, что вы не хотите меня у Игоря отбить! — Осторожно отняла у него свою руку и отвернулась поспешно, пряча лицо.

Тогда он сказал серьезно:

— Поздравляю вас, Игорь Михайлович!

— Спасибо, Вадим Павлович! — Игорь счастливо улыбался, глядя на меня, потом тронул машину, и мы поехали.

Вот так я и познакомилась с профессором Петрашевским, лауреатом и начальником лаборатории научно-исследовательского института, человеком, до крайности необходимым Игорю. Это в его лабораторий он и делал свой эксперимент.

Пока мы ехали до Солнечного, до дачи Тарасовых, о работе никто из них троих — даже Вера Максимовна! — ничего не говорил. Неожиданно получилось даже так, что разговаривали больше я с Вадимом Павловичем, а Игорь с «кафедральным мотором» только смеялись. И у нас с профессором Петрашевским будто свой язык появился. Я, например, спрашивала его подчеркнуто безразлично, точно разговаривала сама с собой:

— Что нас, то есть красавиц, беспокоит в жизни больше всего?

— Вопрос не так уж прост… — в глубоком раздумье солидно отвечал он и переспрашивал поспешно: — Именно красавиц, Анка?

— Именно, Вадим Павлович! С ответом можете не торопиться.

— Благодарю! — И снова торопился: — Хотелось бы, простите, предварительно уточнить: красота очень обременительна для обладательницы ее или наоборот?

Тут уж в свою очередь глубоко задумывалась я, говорила с напористым нажимом Веры Максимовны:

— Прошу понять меня правильно! — И замолкала многозначительно.

— Очень правильно? — спрашивал он.

— Желательно!

— Спасибо, учту! — отвечал он, будто школьник-отличник строгому учителю, и тотчас говорил уже шепотом, озаренный счастливой догадкой: — Красота — это сила, Анка?

— Еще какая! Но позвольте и предостеречь вас от возможной переоценки, чтобы вы по торопливости не уподобили ее, скажем, бульдозеру.

— Удивительно верное сравнение! Повторно простите, но нуждаюсь хотя бы в отдаленном намеке… — напряженно раздумывал он, спрашивал нерешительно: — А если попробовать сравнить красавицу с лисой патрикеевной?.. — И спохватывался: — Шаблон!

— Вы на неверном пути: с человеком надо сравнивать красавицу!

— Как же мне самому-то в голову не пришла такая очевидность?! — И сам превращался в учителя, говорил назидательно: — Отстранившись от объекта исследования, яснее видишь все его детали, что дает возможность обоснованнее определить и его общую характеристику! — Даже совсем по-профессорски спрашивал меня: — Не так ли?

— Допустим…

— Уточним исходные параметры: в чем основное отличие красавицы от обычного человека? В первом приближении: в ее красоте.

— Продолжайте.

— Вышеупомянутая сознательно или бессознательно, но использует свой дар, как другая — природный голос, не так ли?

— Но не все голосистые, к сожалению, становятся артистами.

— Один — ноль! — вдруг сказал он и засмеялся, а вслед за ним и Вера Максимовна с Игорем. — Человеку вообще необходима удача в жизни, что отмечал еще и Наполеон.

— Не родись красивой, а родись счастливой!

— Согласен. Ну-с… обычная работоспособность, умное терпение, — старательно перечислял он. — Физическое здоровье, наконец…

— Назовите главное!

— Батюшки, как же я мог запамятовать: да обычное желание петь!

— Все гениальное просто.

— Тогда уж, простите, не могу решиться…

— Смелее!

— Может быть, красавицу беспокоит в жизни то же самое, что и всех остальных людей?

— Наконец-то!

— В чем же была моя первоначальная ошибка, Анка?

— Особенно-то не огорчайтесь, но вы пошли на поводу у меня, сразу же посчитали почему-то, что красавица обязательно должна быть необычным человеком.

— Спасибо, что открыли глаза!

Я помолчала, но все-таки не удержалась:

— А то вот еще некоторые считают: если уж артист он там или ученый, значит — полубог уже, простите.

— И такие вам уже встречались?

— Нет еще, — все-таки помолчав секундочку, ответила я.

Игорь все так же умело-ровно и быстро вел машину, и они с Верой Максимовной молчали. Тогда я думала — из уважения к Вадиму Павловичу… Ну, а мы с ним разговаривали. Запомнилось мне еще, как он так же безразлично начал:

— Весьма и весьма привлекательна, Анка, энергичная напористость человека, а?

— Совершенно необходимое условие для достижения поставленной цели! — поспешно согласилась я и тоже спросила вежливо: — Уместно ли будет опять-таки вспомнить бульдозер?

— Прошу уточнить!

— Вали валом, потом разберем, — вспомнила я мамину пословицу.

Вадим Павлович засмеялся, а за ним и Вера Максимовна с Игорем. А потом он сказал просто и уже по-другому:

— Расскажите мне о себе, Анка.

Я рассказала в двух словах. Он помолчал, потом сказал удивленно:

— А ведь пока у вас все правильно!

— Очень мне приятно ваше удивление, — все-таки сказала я.

Он помолчал, будто запнулся, и начал негромко, ласково смеяться:

— Ах ты молодец-девка!.. — И с тех пор начал называть меня на «ты».

Когда мы подъезжали к Белоострову, я показала откос, с которого упали мама с отцом на «Запорожце». Вадим Павлович долго молчал, а потом вдруг негромко и будто мне одной тоже рассказал о себе: он еще до войны закончил институт и защитил кандидатскую диссертацию, всю войну провоевал, а после нее защитил докторскую; пять лет назад у него умерла жена, сейчас он живет с дочерью, ее мужем и двумя внуками-близнецами.

— Так Павел с Петром, значит, близнецы? — спросила Вера Максимовна.

— Вот такие-то мои дела, Анка, — вздохнул он и положил мне сзади руку на плечо.

Дача у Тарасовых оказалась настоящим барским домом; был еще и хороший сад вокруг нее. В багажнике у Игоря была большая корзина, наполненная едой и бутылками. Доставая ее, он смущенно извинился:

— Мама заставила взять…

— И очень кстати! — отрубила Вера Максимовна.

Но я, кажется, слегка нарушила ее планы, сама того не желая. День был хоть и осенним, но солнечным, сухим, а я увидела на большой веранде волейбольный мяч, подхватила его, предложила Вадиму Павловичу:

— Покидаем?.. — и пошла на площадку за домом, а он — за мной.

Вера Максимовна поморщилась, глядя на Игоря, но пришлось и им пойти вслед за нами. И вот тут я поняла, почему Вадим Павлович поехал за город: с мальчишеским увлечением и азартом играл он в мяч!.. Пришлось и мне снять пальто. И хоть Вадиму Павловичу уже за шестьдесят, но бегал он по площадке легко и быстро, почти как мальчишка, раскраснелся и снял пиджак. А вот Игорь, к сожалению, двигаясь в общем-то ловко, будто механически и принимал мяч, и гасил его: так и видно было, что не лежит у него душа к спорту.

Вера Максимовна даже и не встала в круг с нами, сидела на скамейке и курила, закинув ногу на ногу, выставив круглое красивое колено. Но терпеливо ждала, пока мы с Вадимом Павловичем наиграемся, только поминутно поправляла пальцем очки на носу.

И тут я вторично нарушила ее планы: когда увидела, что Вадим Павлович все-таки устал слегка, неожиданно для себя предложила ему:

— Пошли по лесу побродим?.. Хороший он осенью!

— Пошли, Анка! — будто даже обрадовался он.

Вера Максимовна поморщилась уже в который раз за сегодняшний день, а Игорь сказал:

— А мы пока еду приготовим! — И подмигнул мне: иди-иди.

Сначала я просто ходила по лесу следом за Вадимом Павловичем, а он все молчал, шел, заложив руки за спину, нагнув голову, ногами ворошил желтые листья. Тогда я сказала:

— Нельзя все время горевать и горевать… Мне вон тоже тоскливо, как я отца с мамой вспомню, да что ж теперь делать-то!

Он остановился, но не обернулся ко мне, ответил глухо:

— Старый я уже, а мы с Машей всю жизнь душа в душу прожили.

— Терпеть надо!

— Я терплю.

Тогда я решилась, взяла его под руку, тихонько повернула и повела назад. Уже у самой дачи он попросил меня:

— Ты бы как-нибудь зашла к нам, а?

— Спасибо. Обязательно приду!

— И тебе спасибо.

Стол был обильным и разнообразным, но пила одна Вера Максимовна, она же и тосты бойко произносила. А Вадим Павлович поднял свой полный фужер — до этого только отхлебывал из него, — поглядел на меня, сказал:

— За наше с тобой знакомство, Анка ты милая! — И отпил из фужера чуть побольше обычного.

Вера Максимовна слегка опьянела, прямо сказала:

— Вадим Павлович, Игорю позарез Зверев с Хоттабычем нужны!

Он усмехнулся, глядя на ее огромные очки, смешно сползшие на кончик остренького носа, потом будто укоризненно даже посмотрел на Игоря, сказал:

— Вы, друзья, просите невозможного! — И тут встретился глазами со мной, мигнул, улыбнулся растерянно, с какой-то отчаянной даже веселостью проговорил: — Ну, Анка, если уж и ты с ними заодно, будь по-вашему!

Игорь незаметно и крепко пожал под столом мою руку.

 

9

Очень скоро нам пришлось собираться домой. И потому что я боялась опоздать на вечернюю смену, а еще до нее хотела познакомить наших с Игорем. И потому, что Вадим Павлович должен был подготовиться к докладу на какой-то завтрашней конференции. Да и Вера Максимовна вдруг заснула прямо за столом, точно нажал кнопку человек — и выключил свой мотор. Еще секунду назад она командовала, и вдруг мигнула, удовлетворенно сказала Игорю:

— Дело сделано! — и отвалилась на спинку стула, глаза у нее закрылись, она задышала ровно.

— Во, а? — изумленно прошептала я, глядя на нее, следя, как огромные очки ее медленно сползают по тоненькому носику: выдох — сдвиг, выдох — сдвиг… — Незамужняя, наверно? — спросила я почему-то не у Игоря, а у Вадима Павловича; он кивнул, внимательно следя за мной; я осторожно сняла очки Веры Максимовны, положила их на стол, опять сказала Вадиму Павловичу: — Мотор-то она, конечно, мотор, но по характеру своему — спринтер, для бега на длинные дистанции не годится, а? — Он кивнул мне согласно, а я сказала: — Работать рядом с ней, может, и хорошо, а вот жениться на такой — только по решению суда! Работник она способный? — Вадим Павлович кивнул. — И диссертацию, конечно, уже защитила? — Он кивнул. — А студенты, наверно, подсмеиваются над ней, а? — Он кивнул, уже улыбаясь. — Мо-о-то-ор!.. — сказала я, невольно даже чуть отодвигаясь от Веры Максимовны.

— Да, Анка! — очень серьезно проговорил Вадим Павлович, даже повторил: — Да!.. — Будто говорил не только мне, но и себе самому.

Разговаривали мы с ним так, точно Игоря вообще не было сейчас за столом вместе с нами. И он молчал, только все улыбался вежливо. Великое дело — воспитанность эта!

Вдруг я сообразила, что Вадиму Павловичу, наверно, хочется потанцевать: когда он еще себе такой отпуск, как сегодня, сделает?

— Вы — кавалер? — спросила я.

Он мигнул, понял, подтянулся на стуле, выгибая грудь:

— Обижаешь, Анка!..

— Музыка у тебя есть? — спросила я Игоря.

Он понял, заулыбался, быстро ушел в другую комнату, вернулся с магнитофоном. Музыка оказалась старомодной, но и соответствовала эпохе Вадима Павловича: танго. Я встала перед ним.

— Приглашайте даму!

Вадим Павлович — человек уверенный, а на работе, наверно, даже строгий, как и должно быть, но тут он будто смутился на секунду… Однако справился, встал, взял мою руку. Был он чуть ли не до плеча мне, и вначале мне казалось — ничего у нас с ним не получится, но я сразу же успокоилась: повел он меня уверенно и легко, плавно попадая в такт танца. И все па он знал: любила, наверно, танцевать его Маша.

Вера Максимовна все спала, а Игорь сидел и улыбался мне: «Молодец, что сообразила пригласить Вадима!» И мы с профессором Петрашевским танцевали танец за танцем: после танго на ленте магнитофона шел старомодный фокстрот, потом вальс, снова танго. И вот когда я почувствовала, что Вадим Павлович устал все-таки, а на ленте был фокстрот… Я кивнула ему, благодаря, отпустила его руку и стала отплясывать одна. И опять у Игоря сразу сделалось по-мальчишески восторженное лицо, какое у него было, когда я танцевала у нас дома. А Вадим Павлович пристукивал ногами по полу, сидя на стуле, всем телом поворачивался вслед за мной, не обращая внимания ни на Игоря, ни на Веру Максимовну, улыбался легко и весело. Везет мне все-таки на хороших людей! А будь Вадим Павлович помоложе, он даже мог бы работать у нас в бригаде, вполне подходящий он человек!

Когда я наконец опомнилась, то тревожно глянула на часы: надо было ехать!

— Спасибо тебе, Анка, спасибо, девочка! — сказал Вадим Павлович и встал; я поняла, чуть пригнулась, и он поцеловал меня в щеку, тотчас спросил обеспокоенно: — Торопишься?

— Я сегодня в вечер.

— А еще не опоздала?

— Нет пока.

Он повернулся к Игорю, сказал строго:

— Вот, Игорь Михайлович! — И повторил: — Вот!.. — Потом разглядел наконец счастливо улыбавшееся лицо Игоря, его глаза, и сам заулыбался: — Повторяю, что искренне рад за вас, дорогой! Вам, милый вы мой, выпала счастливая звезда, старайтесь только во всем и всегда быть достойным ее!

— Я понимаю, Вадим Павлович! — Игорь стоял, вежливо вытянувшись, опустив руки, глядя прямо в глаза ему. — Спасибо, Вадим Павлович!

Не один раз после Игорь спрашивал, внимательно приглядываясь ко мне:

— Что в тебе такое есть, Анка, что люди сразу же и легко доверяются тебе?

А я только пожимала плечами:

— Да ничего особенного во мне нет! Просто люди чувствуют, что я к ним открыто и доверчиво отношусь, ну, и сами ко мне в ответ так же. Наперед надо верить человеку, а не самозащищаться от него, «как бы чего не вышло».

Веру Максимовну пришлось разбудить, чтобы она села в машину. Вадим Павлович сначала молчал, удивленно косился на снова уснувшую Веру Максимовну, да невольно, казалось, старался отодвинуться от нее. А потом вдруг заговорил о работе Игоря, да так, что Игорь только повторял благодарно: «Спасибо, Вадим Павлович», «Вы представить себе не можете, как я признателен вам, Вадим Павлович!..» Оказалось, что профессор Петрашевский знает, о чем работа Игоря, даже думал уже он, как лучше поставить эксперимент, чтобы проверить теоретические выводы ее, и с завтрашнего же дня обещает он подключить к монтажу стенда Зверева и Хоттабыча. И про работы Кроуфорда, оказалось, Вадим Павлович знает, даже знаком с ним, виделись они на какой-то конференции в Лондоне. Познакомиться с его работами Игорь, конечно, должен, но прямого касательства к исследованию Игоря они не имеют. «Это уж для престижности, Игорь Михайлович», — усмехнулся Петрашевский; то есть писать специально, как советовала Вера Максимовна, этому Кроуфорду совсем не надо.

Или уж сравнительно мало мне лет еще, а тогда-то — всего восемнадцать было… Да и хотелось мне, главное, чтобы Вадим Павлович не осквернял память своей Маши!.. То есть я слово в слово пересказала все ценные указания, которыми одаривала Игоря сегодня утром Вера Максимовна. Даже говорить старалась с ее напористым нажимом, а профессора Петрашевского запросто окрестила «Вадимом», точно в одном дворе с ним выросла.

Реакция Вадима Павловича была неожиданной. Когда я сообщила, что ответное письмо Кроуфорда — «упомянешь вскользь» — неплохо бы довести до членов ученого совета на защите — «представляешь резонанс?!» — Вадим Павлович вдруг стал хохотать, даже лысина его покраснела, на глазах слезинки появились и он руками за спинку переднего сиденья ухватился. Лицо Игоря было испуганным и окаменевшим, он даже хотел, я видела, остановить меня, да не решился.

— Ах ты Анка! — сказал потом Вадим Павлович, чуть успокоившись, но повторил все-таки: — «Представляешь резонанс?!» — Похохотал снова и сказал Игорю: — Ни к чему вам лишние выкрутасы, ваша работа заслуживает кандидатской степени, и наша лаборатория ее поддержит, не волнуйтесь понапрасну.

И вот тогда уж Игорь заулыбался облегченно, благодарно подмигнул мне: «Дело сделано!» А Вадим Павлович спросил меня:

— Первый раз видишь? — Он кивнул на Веру Максимовну, продолжавшую сладко спать.

— Мне и раза хватит, чтобы такую понять! — Я все-таки чуть покраснела, а его глаза сделались внимательно-напряженными. — Простая она, скорей даже упрощенная, — как по инерции все говорила я и точно с горы скатилась: — Да и за вас я, простите, чуть беспокоилась… — Я не отвела глаз.

Он понял, и лицо его на миг сделалось смущенным, а потом он улыбнулся:

— Спасибо за комплимент! — И стал глядеть в окно, договорил совсем тихо: — Одному тоже, знаешь… Машенька младшая выросла, у нее семья, своя жизнь…

— И все равно! — твердо ответила я.

Игорь молчал, только ресницы у него дрожали.

— Ты доживи-ка до моих лет… — Вадим Павлович все глядел в окно.

— И все равно! — повторила я.

Игорь вдруг очень глупо и по-детски смешно икнул.

— Тебе-то легко, — сказал мне Петрашевский.

Тогда уж я спросила прямо:

— Вам еще пожить-поработать надо?

— А как же?! — удивился он. — У меня еще две работы, которые я просто обязан закончить, и учебник, и на трех заводах внедрение, — перечислил он и повернул голову, поглядел на меня, как на равную.

Игорь опять икнул смешно и отчетливо.

— А если вам надо еще поработать, то жизнь свою вам усложнять нельзя! — Я кивнула на Веру Максимовну, и мы с Петрашевским вдруг засмеялись.

Засмеялся вслед за нами и Игорь, искоса и по новому, будто с уважительной опаской поглядывая на меня.

Первой завезли домой Веру Максимовну — так сказал Вадим Павлович: Игорь-то вначале хотел ехать к нему. Когда Вера Максимовна проснулась, она так отчаянно смутилась, что даже слезинки у нее на глазах показались. Распрощалась поспешно, убежала в свою парадную.

— Не опаздываешь ты? — спросил меня Петрашевский.

Я глянула на часы:

— Нет, успеем сначала вас завезти.

Так и молчали мы трое до самого дома Вадима Павловича. Неприятно, правду сказать, получилось с Верой Максимовной… А когда Игорь плавно прижал машину к тротуару у дома Петрашевского и остановил ее, Вадим Павлович вежливо попрощался с ним, поблагодарил за интересную поездку и подержал мою руку в своей, поулыбался мне ласково, сказал:

— Смотри, Анка, не обмани меня: я жду!

— Спасибо, Вадим Павлович, обязательно приду к вам!

Мы проехали, наверно, километра два уже, когда Игорь сказал вдруг:

— Я знаю Вадима несколько лет, по работе с ним связан, а с тобой он только что познакомился и — пожалуйста: «Не обмани меня: я жду!..»

Может, и тогда уже я достаточно хорошо представляла себе Игоря… Или вообще это в нашей, то есть женской натуре, но я ответила успокоительно именно то, что и требовалось:

— Вот потому, что ты с ним по работе связан, он и посчитал, наверно, что не совсем удобно тебя так вот запросто домой приглашать, понимаешь?

— Ты думаешь? — спросил Игорь, и по глазам его я поняла, что он не верит этому.

Здоровая настороженность решительно ко всему в жизни, инстинктивная и мгновенная, как реакция боксера на ринге, тоже одна из примечательных черт семьи Тарасовых.

Мой характер, конечно, оставался при мне, поэтому я спросила с показным удивлением:

— А ты что, так ни разу еще дома у Петрашевского и не был?

— Не удостоился еще!.. — И на окаменевшем, но по-прежнему удивительно красивом лице Игоря обозначились желваки на скулах.

И я поняла, что он, значит, обладает здоровой спортивной злостью: впоследствии я имела возможность неоднократно убедиться в этом.

Мы проехали еще километра два, все молчали… Мне давно уже хотелось, чтобы Игорь хоть на минутку остановил машину и поцеловал меня, но он сидел, не двигаясь, не глядя на меня, ловко управляя машиной. А я со страхом прислушивалась, как у меня трясется в груди, да облизывала пересохшие губы.

— Знаешь, Анка, — вдруг сказал он, — а ведь ты сегодня, сама того не замечая, сделала огромное дело для меня, да-да!.. Я не мог и мечтать о таком вот почти дружеском сближении с Вадимом… Мы с «мотором» ставили простую задачу: обеспечить мне Зверька с Хоттабычем. Ты прости, это может показаться на первый взгляд циничным, но аспирант ведь сам себе предоставлен, понимаешь? То есть работа моя, конечно, включена в план кафедры, и научный мой руководитель профессор Родионов руководит, конечно, ею, но он, во-первых, человек увлекающийся, сейчас вот его, к примеру, вдруг кинуло на исследование статически неопределимых систем. А к этому еще он и заведует нашей кафедрой, и член ученого совета университета, и лекции читает, и административных обязанностей у него полно.

— Понятно.

— Знаешь, чем еще приятно заниматься в аспирантуре? Все время чувствуешь, что на себя работаешь! Ну, понимаешь, это совсем не то, что, например, у тебя, у твоих заводских…

Я вспомнила всех наших; увидела лица моих четырех мужчин во время работы; почувствовала ту напряженно-деловую атмосферу, которая всегда так приятна мне; даже почувствовала, что вот и сейчас я хочу поскорее оказаться на судне, снова начать работать; и откровенно, обиженно-насмешливо ответила:

— Не работал ты у нас, вот тебе и кажется! — Даже повторила: — На себя!.. — И удивилась, помню: — Да лиши нас нашей работы, как мы жить-то будем?!

Теперь мне кажется, что именно тогда впервые мы с Игорем и заговорили о главном. И тогда я заметила тоже впервые, как же он хитер. То есть Игорь только глянул на меня коротко, понял, что разговор этот опасен для него, и заторопился:

— Прости, оговорился: просто увлекся я уже своей работой, понимаешь?

Заметить-то я заметила, но тут же и забыла об этом: главным для меня было то, что Игорь рядом с мной, что он вот-вот решится наконец-то поцеловать меня!.. И по-прежнему в груди у меня было жарко.

Когда мы подъезжали к заводу, смена уже шла к проходной, и я кивала, здороваясь, знакомым, с удовлетворением видела, как девчонки восхищенно таращили глаза на Игоря… Наша бригада стояла поодаль от проходной, мои мужчины курили, о чем-то разговаривали, и я тотчас успокоилась, только после этого поняв, как же волновалась, придут они пораньше или нет? И когда мы подъехали, сказала:

— Остановись.

Игорь удивленно глянул на меня — до проходной оставалось еще метров пятьдесят, — но затормозил, вдруг спросил:

— А что, если я тебя после смены встречу, а?

— Вот спасибо! — обрадовалась я и попросила: — Пойдем, я тебя с нашими познакомлю.

Он сначала перестал улыбаться, а потом пожал плечами:

— Зачем это?

— Ну… все-таки работаю я вместе с ними. Пойдем, а?

— Ну, если уж ты так настаиваешь…

Мы вышли из машины, я взяла Игоря под руку, подвела к нашим, поздоровалась, представила его:

— Игорь Михайлович Тарасов.

Лицо Игоря все еще было окаменевшим, но он вежливо и молча пожал руку каждому, а я называла всех по очереди, начиная со Степана Терентьевича.

— Игорь — аспирант университета, сегодня мы ездили на их дачу в Солнечное, и я познакомилась с очень хорошим человеком — профессором Петрашевским, — говорила я быстро-быстро, потому что боялась замолчать, только испуганно следила за лицами: Степан Терентьевич и Пат вежливо и приветливо улыбались; Валерий глядел на Игоря настороженно. Леша растерянно набычился… — А сейчас он доставил меня прямо на смену.

— Спасибо, что доставили нашу Анку прямо на смену, — Степан Терентьевич все улыбался по-доброму, глядя на Игоря.

— Вообще-то она у нас никогда не опаздывает, — сказал Пат, и обычной язвительности не было в его лице.

— Но в данной ситуации… — и Валерий широко заулыбался, хотя глаза его светились по-обычному озорно.

Леша опять ничего не сказал, пристально смотрел, как Игорь все крутил ключ на пальце; он теперь вращался так быстро, что его уже было не различить.

— Здесь, значит, ты и работаешь, — сказал мне Игорь, глядя на серое здание проходной, на людей, непрерывной чередой входивших в ее двери, на решетчатые стрелы кранов вдали… И вдруг окаменелость в его лице пропала, и я поняла, что он справился, тоже облегченно передохнула. Игорь сказал чуть ли не виновато, улыбаясь уже по-мальчишески растерянно, став от этого особенно красивым: — А я вот на заводе только в роли экскурсанта бывал, хоть и тоже механик… — Он поглядел на всех, договорил так же неспешно: — Теорией сыпучих тел занимаюсь… — В его словах будто был вопрос.

— Каждому свое! — сказал Степан Терентьевич, с удовольствием уже глядя на Игоря.

— У него сыночек, — кивнул на Пата Валерий, — уже доктор наук.

— Главное, чтоб общему делу польза была, — сказал Патронов.

— Без теоретиков любая работа замрет, — сказал наконец-то и Леша.

— Вы уж ее не обижайте, — все улыбаясь, попросил вдруг Игорь, кивая на меня.

— Ее обидишь!.. — сказал Валерий.

— Она сама любого… — предостерег Пат.

— Как же ее обидишь? — спросил Леша. — Наша ведь она…

— Не то что сами, другому пальцем ее тронуть не дадим! — твердо вдруг проговорил Степан Терентьевич, все глядя Игорю в глаза и продолжая улыбаться.

В лице и глазах Игоря будто что-то изменилось, хотя и он не перестал улыбаться.

— Ну, я поеду, — заторопился он. — До вечера, Анка! — кивнул остальным и пошел к машине.

А мы стояли и смотрели, как он садится в нее, потом аккуратно трогает с места, чтобы не наехать на идущих густым потоком к проходной.

— Хороший вроде парень… — сказал Степан Терентьевич.

— Ученым-то будет, — сказал Патронов.

— Ничего, интеллигентный, — сказал Шамогонов.

— Первый раз такого красивого вижу… — вздохнул Леша.

Степан Терентьевич улыбнулся мне еще, повернулся и пошел к проходной, а мы — за ним. И только тут я, как говорится, перевела дыхание.

— У тебя как сыночек, — спросил Белов Патронова, когда мы уже шли по заводу, — кроме науки своей в остальной жизни… ну, на все его хватает?

— Да узковат бывает, к сожалению, мой Женька в другом-прочем, — вздохнул Пат.

— Целенаправленность без однобокости не бывает, — засмеялся Валерий.

— С этим уж мириться приходится… — пробасил Леша.

А когда мы пришли на судно и переоделись в рабочее, стояли на палубе, Степан Терентьевич спросил снова Патронова:

— А эгоизмом, прости меня, от твоего доктора наук Женьки не попахивает временами?

— Вот-вот! — поспешно подхватил Леша, будто и раньше ждал вопроса об этом.

— Не будешь эгоистом — и дела своего по-настоящему не сделаешь! — засмеялся Валерий, но глянул на всех и поправился поспешно: — Это я про ученых говорю.

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — насмешливо сказал Белов.

— Человеком всегда надо уметь оставаться, — глухо проговорил Леша.

— Это и меня, Степан Терентьевич, беспокоило поначалу, — ответил наконец Белову Патронов. — То есть приглядывался я к Женьке, как он в гору-то пошел… Нет, вижу, человеком он остается по-прежнему, а потом понял и почему это. Во-первых, способным он у меня оказался к своей научной работе, то есть с избытком у него сил на нее, так что все остальное-окружающее не страдает от его целенаправленности, хватает у него времени-забот и на жену-детей, и даже на нас, стариков. А второе — честолюбие его меня беспокоило. Тут ведь, Анка, легко можно по увлеченности или свойствам натуры потерять меру да подмять под себя все остальное в погоне за результатом любой ценой, как говорится… — Он даже усмехнулся по-своему язвительно. — И перерастет тогда значение достижений научных в привлекательность положения, которого хочется. Но нет! — Он перестал улыбаться, — Правильно, выходит, мы со старухой своего Женьку воспитали, да хорошая жена ему попалась: работает он терпеливо и с людьми считаясь, а не в сабельную атаку идет!

И мы начали работать, Смена была, конечно, совершенно обычной, такой же, как и всегда, только я нет-нет да и видела Игоря или вспоминала Петрашевского, и как он сказал: «Вам, милый вы мой, выпала счастливая звезда…» Только вот не могла понять, почему он добавил: «Старайтесь во всем и всегда быть достойным ее!» Это уж не Игорю, а мне, наоборот, надо стараться быть достойной его!

Но еще чаще, если уж до конца откровенно, мне вспоминалось, что Игорь так и не поцеловал меня…

Мои мужчины как-то странно молчали, удивленно поглядывая на меня, а потом стали улыбаться. Только Леша все был по-новому угрюмо-молчаливым, временами мне даже становилось жалко его. В обед, помню, я сказала:

— Вы не беспокойтесь, хоть я и как в наваждении сейчас, но по работе не ошибусь!

— По работе-то ты не ошибешься… — сказал Валера.

— В жизни, Анка, посложнее ситуации, к сожалению, встречаются, чем в нашей работе, — вздохнул Пат.

Леша молчал, конечно, а Степан Терентьевич проговорил наконец:

— Не должна наша Анка ошибиться, повзрослела она уже. Красивый, конечно, Игорь, слов нет… И воспитанный, и умный, и работящий… То есть на первый взгляд совершенно безупречен. И почему-то мне кажется, главное, что хоть и в наваждении наша Анка, и сам он тоже, но не позволит себе Игорь ничего… необдуманного, просто такой уж он человек.

— Дисциплинированный, — сказал Пат.

— И все-таки себе на уме он, — добавил Валерий.

— Хорошо, что нас всех ты ему показала, — чуть ли не угрожающе прогудел Леша.

— Вот-вот! — подтвердил Степан Терентьевич.

Только когда мы вышли с завода после смены и я увидела «Волгу» Игоря на том же месте, что и днем, и самого его за рулем, я поняла, как же сильно ждала этого! Сначала кинулась к Игорю, но тут же спохватилась, заставила себя остановиться, обернулась растерянно… Они молчали, глядя на меня, только Валерий улыбался да Пат кривил свой нос…

— Да-а-а… — протянул Степан Терентьевич и все-таки чуть улыбнулся: — Ну, беги-беги.

— До завтра! — еле успела я крикнуть им и, как на финишной стометровке, снова кинулась к Игорю.

— Добрый вечер… — он улыбался, открыв мне переднюю дверцу.

— Добрый вечер… — я снова, будто впервые увидела Игоря, поразилась его красоте, и от счастья у меня опять на миг замерло сердце, а голову будто заполнил жаркий туман. — Вот спасибо, что не обманул, что приехал! — Я села рядом с ним, резко захлопнула дверцу.

И вот здесь мы с ним на какую-то коротенькую секундочку точно потеряли самообладание. То есть я только чувствовала, как все ближе и ближе придвигаюсь к Игорю, будто даже помимо своей воли, будто не хозяйка я уже себе… И опять глаза у меня начали прикрываться… И он не отстранялся от меня, тоже придвигался мне навстречу, точно в спину его кто толкал. Для меня уже ничего сейчас в целом мире не существовало, кроме нас двоих, но лицо Игоря неожиданно снова окаменело, глаза остановились, а потом он и чуть отодвинулся от меня — тоже будто помимо собственной воли — и уже поспешно стал смотреть перед собой; чуть не рывком включил двигатель, послал машину вперед… Но даже и здесь он тотчас справился с собой, притормозил, поехал осторожно: ведь вся улица была заполнена идущими со смены.

Не знаю, сколько мы так ехали, я все не могла поглядеть на Игоря, от стыда даже не могла поднять голову. Но от обиды и ощущения собственной виноватости начинала злиться все сильнее и сильнее. Мне казалось, что Игорь унизил меня: я к нему потянулась откровенно и со всей душой, а он в ответ?

— Дружная у вас бригада, ничего не скажешь! — услышала я вдруг не то одобрительный, не то ироничный голос Игоря.

Опомнилась и поняла, что мы уже стоим; увидела черный и мокрый асфальт, в его лужах маслянисто отсвечивали ночные фонари. Сначала думала, что это мы уже около моего дома, но неожиданно разглядела толстые мокрые колонны, потом задрала голову и поняла наконец-то, что мы перед Исаакиевеким собором… Успела подумать, что далеко же мы, значит, отъехали от завода, потом будто заново расслышала слова Игоря, спросила:

— А что здесь плохого, что дружная у нас бригада?

— Да нет, что ты!.. — поспешно ответил он, и мы снова поехали.

Я все не могла поднять головы, злилась еще сильнее и была уже уверена: Игорь так поспешно согласился со мной не потому, что тоже считает — правильно это, бригада и должна быть такой вот дружной, а просто испугался он! Ведь недаром Леша сказал точно с угрозой: «Хорошо, что нас всех ты ему показала».

Когда мы остановились в следующий раз и я все-таки заставила себя чуть поднять голову, то сначала увидела, что идет проливной дождь; струи его непрерывным потоком, казалось, бежали по стеклу, и вовсю работали «дворники» машины… А потом и расслышала шум дождя, он оглушительно хлестал по машине сейчас, как же я раньше-то не слышала? Да, ведь работал двигатель… А вокруг не было горевших фонарей, и домов не было, только чернели деревья. В лесу мы, что ли? Но спросить почему-то не решалась, только ждала. И на Игоря поглядеть все не могла. И он молчал… Я не знаю, сколько я так ждала и терпела, но все-таки сорвалась:

— Ты сегодня к девяти утра ко мне приехал, чтобы мамочка подумала, в университет идешь?

Он помолчал, глухо наконец ответил:

— А как же тогда завтрак на нас всех, который она мне приготовила? — Даже пояснил: — Ну, в багажнике-то…

— Ага! — поняла я. — Маргарита Сергеевна просто не знала, что и меня ты вместе с «мотором» и Петрашевским прихватишь, да?

Он долго молчал, а я все не могла поглядеть на него… А потом он зажег фары, и я увидела, что мы стоим действительно между деревьями, а вдали — вода Финского залива… Игорь включил двигатель и стремительно выехал задом на шоссе, без своей обычной осторожности стремительно погнал машину.

— Укромное местечко ты выбрал! — все-таки сказала я; он молчал, а я подождала еще, подождала и спросила насмешливо: — И на этот раз, значит, не осмелился?..

Он все молчал, потом спросил глухо:

— Что — не осмелился?

— Да, что?..

Он все гнал машину так, что уже вибрировали корпус и стекла… Ну, и я вибрировала вместе с ними. Снова спросила:

— В багажнике, значит, пришлось тебе на ночь прятать цветы и конфеты?

Он молчал. Поглядеть на него я все не решалась. У меня уже было мстительное чувство: Игорь так неосмотрительно гонит в темноте машину, что мы сейчас можем влупиться во что-нибудь, расколотимся всмятку — вот и хорошо, и он вместе со мной, вот и хорошо…

— Знаешь, что твоя маменька прибегала ко мне вчера утром?

— Знаю!

— И как же ты осмелился после этого со мной встретиться?

Он разом, так, что я стукнулась лбом о переднее стекло, остановил машину, она даже крутанулась вокруг себя, встав задом наперед. Тут я повеселела, уже легко подняла голову и поглядела на Игоря. Он все сидел, вцепившись в руль, незряче глядел в темноту, и губы у него смешно дрожали…

— Что бы это значило? — спросила я; он молчал, только сильными своими пальцами судорожно перебирал баранку руля; тогда я сказала: — Такая вот неожиданная остановка, а?.. — Способен он, интересно, ударить меня или нет?.. — Уж не прикажете ли мне выходить?

— Да!

— Ай-яй-яй!.. — сказала я. — Такой интеллигентный и воспитанный с виду человек — и такое варварство!.. А позвольте узнать, где хоть мы обретаемся? — Странно: корпус машины был неподвижен, а я продолжала по-прежнему неудержимо вибрировать, но говорила одновременно с каким-то обреченным спокойствием.

— В районе Песочной…

— Сколько же до города-то, если не секрет?

— Километров двадцать пять…

— Это мне, значит, часов пять ходу. Да и дождь как из ведра, промокну я… А не знаете, электрички ночью ходят?

— Не знаю!

И вдруг мне сделалось так противно… И все вообще стало противно, и я сама, и он! Я только вздохнула:

— Ну, что ж, долг платежом красен! — открыла дверцу и вышла под дождь, захлопнула ее.

А Игорь рывком взял с места, умчался. И тогда я заплакала…

И сейчас помню, какой проливной дождь шел той ночью; и обжигающе-холодный ветер дул пронзительно; а темнота была такой густой и плотной, что ничегошеньки не было видно; я старалась только уж не сбиться с шоссе, ногами угадывала асфальт. Понимала, конечно, что промокну насквозь, испорчу и платье свое новое выходное, которое всего четвертый раз надевала, точнее — кримпленовый костюм — серый в голубую широкую полоску, и туфли испорчу… И простужусь, конечно… Но не это было главное: обидел меня Игорь, что высадил вот так под дождем за двадцать пять километров от города глухой ночью, заставил идти пешком, но виновата-то в этом я сама в первую очередь!.. То есть опять поддалась я своему характеру, не переборола его, вот и расплачиваюсь. Ну, не поцеловал он меня, так разве из-за этого можно было вот так, как я, бить его по самому больному, по собственной его матери? Какая уж ни на есть эта самая Маргошка, но ведь она-то его мать! И что же тогда, спрашивается, я сегодня утром не сказала ему этого, когда он только пришел ко мне? И ведь не скрыл он, что прятал на ночь цветы и конфеты в багажнике машины, и прямо ответил: «Не опоздал в университет!..» И только хохотали мы оба, хоть и тогда уже я понимала: врет он Маргарите Сергеевне про меня…

Замерзла я уже так, что во рту было горько и зубы стучали, я и не пробовала их удержать: наплевать!.. А спину между лопатками и ноги около колен даже ломило от холода: чудо будет, если я воспаление легких не схлопочу!.. И ни одной машины, как назло, не проходило по шоссе, а иду я, кажется, правильно, то есть к городу: ведь машина крутанулась вокруг себя, когда Игорь затормозил, так и умчался он неизвестно куда, не развернул ее… В общем, как ни крути, Анна Григорьевна, а получается, что сами вы виноваты в первую очередь, сами!.. И неожиданно я даже что-то вроде уважения к Игорю почувствовала: по-мужски он поступил, что высадил меня глухой ночью под дождем в двадцати пяти километрах от города: а как же еще прикажете поступать с такими вот скороспелыми вроде меня, когда они собственному гонору удержа не знают?!

И вдруг далеко сзади сквозь неумолчный гул дождя послышался едва различимый рокот двигателя. Я остановилась и обернулась: зажженных фар машины не было видно, только далеко-далеко пелена дождя светилась неярко и радужно. Нащупывая ногами асфальт, я вышла и встала посредине шоссе, перегораживая дорогу. Хоть все лицо у меня по-прежнему было залито дождем, но я неожиданно почувствовала, что перестала, кажется, плакать. И сообразила, что это Игорь, наверно, понял: не в ту сторону он едет, и возвращается теперь. И хоть только что я казнилась, проклиная собственный характер, который всему виной, с которым я не могла справиться, но тут же снова повернулась к сошла на край шоссе, пошлепала по лужам дальше к городу: пусть Игорь видит, что я и сейчас не прошу его!.. А если это и не Игорь возвращается, то любой другой шофер и так остановится, завидев меня ночью на шоссе. И все шла себе, и не плакала, только чутко прислушивалась к нарастающему шуму автомобиля сзади да видела, как поспешно светлеет чуть-чуть дорога передо мной: домов вдоль нее по-прежнему не было, только смутно темнели деревья. От холода у меня уже болело в груди, а зубы лязгали так, что в затылке их стук отдавался.

Машина была все ближе и ближе ко мне, и вдруг она поехала потише: да, это Игорь! Я не оборачивалась, только зубы сжала изо всех сил. Машина поравнялась со мной и поехала рядом с той же скоростью, с какой и я шла. До чего же мне хотелось, помню, остановиться и кинуться в машину, оказаться наконец-то под крышей, избавиться от дождя! Но я все шла и шла, и головы не поворачивала: даже и здесь не могла свой гонор переломить!

— Анка!.. — позвал наконец Игорь.

Я шла, не оборачиваясь к нему, не отвечая.

— Садись в машину, простудишься…

Я шла.

— Садись, или я уеду!..

Я шла. Двигатель машины снова взревел, а я заплакала, но продолжала идти, хоть затылок у меня уже будто раскаленными иголками кололо… Игорь неожиданно сбросил газ и остановил машину, щелкнул дверью. Я услышала, что он тоже вышел под дождь и шлепает сейчас по лужам за мной, но остановиться все не могла…

И только когда Игорь догнал меня, пошел рядом, сказал глухо:

— Ну… прости меня, Анка!..

Я остановилась, подняла к нему лицо, еле выговорила:

— Это ты меня… прости…

Но даже и здесь он не поцеловал меня, а решился только обнять рукой за плечи, повести к машине обратно. Он тоже весь и разом промок… Игорь открыл заднюю дверцу, я села в машину и стала поспешно раздеваться, дрожа от холода всем телом, по-прежнему изо всех сил сжимая зубы. И пальто было мокрым насквозь, хоть выжимай, и костюм… Игорь включил в машине свет, бросил мне плед, большой шерстяной платок и какой-то брезент — видно, из багажника их достал, — захлопнул за мной дверцу, а сам сел на переднее сиденье, тоже стал неловко стаскивать с себя пальто…

— Я печку включил, — хрипло бормотнул он.

Я сняла костюм, вытерла мягким и толстым платком лицо, руки и ноги; завернулась в него, в плед, в брезент; с ногами залезла на заднее сиденье, сжалась в комок, все еще неудержимо дрожа.

— А у меня пиджак не промок, — сказал потом Игорь все так же хрипло. — Только брюки ниже колен… — Он сидел за рулем, и голова его была совсем мокрой.

— Сейчас… согреюсь… — еле выдавила я.

Он помолчал еще, все не включая двигатель, и вдруг сказал, не оборачиваясь ко мне:

— Я люблю тебя, Анка!

— И я…

— Со мной впервые так, что я будто не хозяин себе…

— И я…

Тогда он рывком обернулся, мы с ним встретились глазами и длинную-длинную секунду глядели друг на друга. Потом Игорь неловко и медленно, точно тело не слушалось его, открыл дверцу и еле вылез под дождь, захлопнул ее; открыл заднюю дверцу и с трудом, будто впервые в жизни садится в автомобиль, пролез в нее, захлопнул за собой. А я разом сбросила с себя и брезент, и плед, и платок…

 

10

Проснулась я оттого, что еще во сне почувствовала: я, кажется, сплю почему-то в машине, а она едет стремительно и плавно. Открыла глаза и поняла, что так оно и есть: я лежу на заднем сиденье, поджав ноги, а Игорь сидит впереди за рулем, и мы едем куда-то… И разом вспомнила все, даже засмеялась от счастья!

— Доброе утро, Игорешка! — сказала я.

— Доброе утро, Анка! — и он тоже засмеялся, стал притормаживать машину. — Чуть не проспали мы с тобой, а?

— Да! — Дождя уже не было, и за стеклами машины посветлело, но почему-то чувствовалось, что на улице мороз; на миг даже мелькнуло счастливое детское воспоминание: зимние каникулы, дома тепло и уютно, а на улице бодрящий морозец.

— Мне к девяти надо быть в лаборатории Вадима. Мы только заедем, и я отговорюсь, — хрипло уже сказал Игорь, останавливая машину, открывая переднюю дверцу и переходя ко мне.

— Я счастлива! — сказала я, протягивая навстречу ему голые руки.

— И я! — будто растерянно даже бормотнул он, и мы стали целоваться, сразу же забыв обо всем.

— До чего же ты красив, милый ты мой!.. — сказала я потом и осторожно, одним пальцем разгладила его брови. — Вот ведь какое мне счастье нежданно-негаданно выпало, а?

— И ты удивительно красива! И мне тоже нежданно-негаданно!.. И я счастлив!.. — быстро и все растерянно-удивленно говорил он и даже замигал, вглядываясь в меня, спросил, сам поражаясь: — Нет, ты только подумай: я даже ночевать домой не явился, а? И не предупредил, что не приду, а? И к Вадиму чуть не проспал, а?

— И в школу на уроки никогда не опаздывал, да? И в университет потом, да?

— Да… Никогда! — Он все широко и растерянно-удивленно улыбался: — Вот ведь что такое любовь-то оказывается, а? Сам себе не хозяин делаешься вдруг. И счастлив, и на все обычное тебе наплевать, только бы вместе быть, а?

— Да! — И все-таки забеспокоилась слегка: — Попадет тебе дома?

— А?.. — Он замолчал, будто запнулся, и перестал улыбаться, тревожно глядя на меня, что-то соображая.

Я тоже почему-то испугалась, попросила тихонько:

— Говори уж…

— А?.. Не могу я без тебя, Анка! — и виновато, по-прежнему растерянно и тоже точно чего-то пугаясь, сказал он.

— И я не могу без тебя! А зачем нам разлучаться?.. Ты не бойся, я в жизни — человек надежный: ни в чем никогда не подведу, даже помогу еще тебе, да-да!.. И вообще уже ты для меня — как я сама для себя, понимаешь?

— А?.. Да! — И все-таки сказал: — Удивило меня, знаешь, как ты так быстро и легко нашла путь к сердцу Вадима, а?

— Я специально не искала, у меня это само собой получилось.

— Я понимаю. Вот это-то и удивляет меня больше всего! — И решился, досказал: — Мы с «мотором», ну, с Верой Максимовной, чуть не целый план разработали, как Вадима уговорить, а ведь если бы не ты, ничего бы у нас с ней не получилось, а?

Я кивнула, но все-таки попросила опять:

— Ты говори, что хотел сказать… — И все чего-то боялась.

Он настороженно смотрел на меня.

— И это опять угадала?.. — Снова решился и заулыбался отчаянно-весело: — Вот сегодня утром, прямо сейчас, и скажу родителям, что мы с тобой решили пожениться, а?

— Да!.. Да, Игорь!

— Или ты?.. Я ведь тебя-то не спросил…

— Я же сказала, что ты для меня — как я сама для себя!

— Спасибо! — И мы опять поцеловались. — Но ты ведь ни разу даже дома у нас еще не была!.. — снова удивился он.

— Ну и что?

— Как это ты так сразу и доверилась мне до конца?

— А почему я должна опасаться тебя?

— Ну, все-таки…

— А ты сам мне не доверился, если даже решил сразу жениться?

— Вот чудеса-то со мной, а? — все поражался он.

— Так ведь и со мной те же самые чудеса.

— Вот сюрпризик-то мамуленьке будет, а?

— Так ведь не она на мне жениться решила, а ты.

Странно, но я, помню, ничуть не удивлялась тогда необычности нашего с Игорем разговора, и даже не раздражал он меня, и не злилась я ни капельки, только была счастлива — и все.

— Вот что, — очень серьезно, даже строго выговорил вдруг Игорь, и по его глазам, голосу, всему выражению его лица я поняла, что вот именно сейчас он и решился уже окончательно. — Такое ведь у человека раз в жизни бывает, да?

— Да!

— Едем! Едем к нам домой, а все остальное — потом!

— Я сама позвоню Вадиму Павловичу и все объясню ему, — сказала я.

— А?.. Опять ты права, так даже лучше получится… — Снова внимательно вгляделся в меня, спросил и удивленно, и растерянно, и тревожно: — Слушай, а почему ты такая?

— Какая?

— Ну… Никакая шелуха, ничто второстепенное тебе не мешает.

— Не знаю… Отец у меня был таким, так он жил и работал, да и мама… И сама я сейчас на такой работе и среди таких людей, что шелухи просто быть не может у нас.

— Почему?

— Просто работа такая, что если у тебя шелуха, то не годишься ты для нее, для работы этой.

Я видела, что он не понял, но даже ответить мне не успел, потому что мы опять начали целоваться. Да так, что и вздохнуть некогда было…

А потом мы оделись, я аккуратно причесалась; только вот костюм был мятым, не успел высохнуть, и пальто; мы пересели на переднее сиденье машины и молча поехали к Тарасовым. Просто, наверно, и сил у нас для самого обычного разговора уже не было. Молчали, да я держала руку на руке Игоря, лежавшей на руле.

— Десять минут десятого, — сказала я, когда мы остановились у дома Тарасовых. — Хочешь, я сейчас позвоню Вадиму Павловичу? — Я кивнула на будку телефона-автомата.

— А?.. Правильно! Позвони!

Мы вдвоем втиснулись в будку, я опустила в автомат две копейки, а Игорь, набрав номер служебного телефона Петрашевского, поспешно шепнул мне:

— Секретаря Вадима зовут Агнессой Викторовной.

И тотчас я услышала в трубке вежливо-металлический, важный и строгий голос:

— Вас слушают!

— Доброе утро! Можно Вадима Павловича?

— Кто его спрашивает?

— Лаврова.

— Лаврова?.. — Молчание.

— Анка.

— Анка?.. — Молчание.

— Вадим Павлович будет рад, что я ему звоню!

— Рад, простите?.. — Молчание.

— Агнесса Викторовна, голубушка, соедините меня поскорее! Он, повторяю, будет рад!

— Ну и ну!.. — Молчание.

У Игоря было испуганно-растерянное лицо, он быстро-быстро, надев кольцо на палец, крутил ключ от машины. Я весело подмигнула ему, и он начал боязливо улыбаться, тоже прошептав:

— Ну и ну!

— Доброе утро, Анка! — весело и просто сказал мне Вадим Павлович. — Вот молодец, что позвонила, — и замолчал вопросительно, но улыбался, кажется.

— Доброе утро, Вадим Павлович! Я вам первому звоню!

— Спасибо! — Нет, он наверняка улыбался сейчас, наверняка!

— Как вы себя чувствуете в настоящий момент? — Я подмигнула Игорю; у него опять было окаменевшее лицо с застывшей на нем испуганной улыбкой.

— В настоящий?..

— Я к тому, Вадим Павлович, что вас ожидает сообщение чрезвычайной важности!

— Минутку, Анка: я встану! — Было слышно, как скрипнуло кресло; так я и знала, что включится он в мою игру; эх, если бы еще и металлическая Агнесса Викторовна слышала сейчас наш разговор!.. — Я готов!

— Первому вам, повторяю, звоню: мы с Игорем решили пожениться!

Он помолчал, и слышно было, что снова сел. Потом по-другому уже спросил меня:

— Я не ослышался, Анка? — даже забота была в его голосе!

— Нет! Все так и есть!

— Поздравляю тебя, девочка!..

— Спасибо!

Он опять помолчал, спросил совсем тихо, как близкого человека:

— Слушай, может, не торопиться так тебе?

— Поздно уже!

— Так… — Он замолчал, и слышно было, что в кабинете у него люди; Игорь от волнения переминался с ноги на ногу; я опять ободряюще подмигнула ему; Вадим Павлович выговорил как-то протяжно: — У меня, понимаешь, совещание, люди… — И спросил, не сдержавшись: — А он-то — всерьез?!

— Игорь рядом со мной в будке телефона-автомата, он сам хочет сказать вам!

— Погоди…

— Я хочу просить вас, чтобы вы разрешили ему сегодня не приходить.

— Хорошо-хорошо… — Он замолчал, потом вздохнул: — Эх, Анка ты Анка… От души поздравляю тебя, девочка! И сделаю это лично, а не по телефону!

— Спасибо! Я даю Игорю трубку.

— Погоди…

Но я уж так сильно боялась почему-то… Так уж напугало меня это его: «Погоди», — будто дальше он мог сказать мне что-то такое ужасное, отчего разом разрушилось бы мое счастье, что я поспешно протянула Игорю трубку. Он неловко взял ее, как-то криво прижал к уху, выговорил даже, боязливо и хрипло:

— Доброе утро, Вадим Павлович… — Выглядел сейчас Игорь провинившимся первоклассником, и от этого стал вдруг еще ближе и дороже мне; он все слушал, что говорил ему Петрашевский, и повторял поспешно: — Спасибо!.. Да!.. На всю жизнь!.. Благодарю!.. — А мне больше всего хотелось прижаться ухом к телефонной трубке, чтобы тоже слышать, что говорит сейчас Игорю Вадим Павлович, но я почему-то никак не могла решиться сделать это. — Да нет-нет! — вдруг почти вскрикнул Игорь совсем по-мальчишески обиженно. — Я же говорю вам: на всю жизнь!.. Почему скоропалительно? Вы же меня знаете! Я бы никогда не позволил себе шутить подобным… Да, люблю!.. — И после молчания, когда у меня все тряслось в груди: — Да я просто не хозяин себе вдруг сделался… Вот-вот!.. Еще раз — от души благодарю!.. — И он долго, все не попадая петлей на крючок и не глядя на меня, вешал трубку телефона; и когда все-таки повесил ее, с трудом, как больной, повернул голову, поглядел на меня и растерянно и подозрительно спросил шепотом:

— Ты это специально? — он кивнул на автомат.

— Что?.. — тоже шепотом и разом пугаясь, спросила я.

— Не понимаешь?

— Нет…

— Ну, сообщила Петрашевскому о нашей женитьбе, чтобы обратный ход мне отрезать? — И отвел от меня глаза, выговорил в пространство чуть ли не обреченно: — Никогда мне Вадим теперь не простит, если наша свадьба сорвется!.. Даже если случайно она сорвется, даже если не по моей вине… Ведь вся моя диссертация основывается на одном стародавнем выводе Вадима, который он еще до войны опубликовал как возможное предположение… — все говорил он будто сам себе, точно не замечая, что я здесь же, что оба мы по-прежнему тесно прижимаемся друг к другу в узенькой кабинке.

— Предположение это правильным оказалось? — как-то машинально спросила я.

— Да. И удивительно плодотворным, — так же автоматически отвечал он.

— Вот оно что… А Вадим Павлович знает об этом?

— Он сам и посоветовал Родионову, моему научному руководителю, взять для моей работы это его предположение.

Хоть и чувствовала я уже, что не о том мы с Игорем сейчас говорим, но продолжала выспрашивать его, точно все это мне зачем-то нужно было знать, и до конца знать.

— Тогда что тебя волнует?

— Просто не понимаешь еще ты, не знаешь, какие взаимоотношения в наших научных кругах… Они ведь не такие, как у вас на заводе.

— У нас, конечно, все просто и ясно, — даже помогла я ему и не удержалась: — По твоей работе — и твоя цена!

Но Игорь не слушал меня, все будто в трансе каком-то находился, договорил чуть не горестно:

— И представляешь, если на моей защите Вадим просто промолчит?.. И даже критиковать меня не будет, и не похвалит, а просто промолчит… А ведь всем ясно, что основа моего исследования — его стародавняя работа и мы с Вадимом знакомы, даже связаны по университету… Каким может быть резонанс при голосовании!

Мне становилось все противнее и противнее, но в тесной кабинке телефона-автомата я даже отодвинуться от Игоря не могла.

— Дело, получается, не только в том, чтобы Петрашевский выделил тебе для работы Зверька и Хоттабыча?.. То есть поглубже дело-то?.. — Он так же машинально кивнул, все глядя в пространство, а я сказала простодушно: — Другой резонанс будет при голосовании, если члены ученого совета увидят: сам Петрашевский к твоей работе руку приложил.

— Ну?!

— Ай-яй-яй!.. — сказала я. — Вот это у меня чутье, до чего ж я правильно опять все угадала? — Игорь теперь мигал настороженно, чуть ли не со страхом вглядываясь в меня, тоже стараясь отодвинуться, да некуда уж ему было… А я выговорила вкрадчиво: — Прямо-таки поражаюсь я иногда на себя: простой слесаренок, а в мужья себе будущего кандидата наук обеспечила. И в семью его втиснуться хочу!..

— Что ты?.. Подожди, Анка!

Но я уже не могла остановиться; мой характер по-прежнему оставался при мне, ни на секунду меня не покидая, как верный пес.

— Говорила я уже как-то Маргарите Сергеевне, — пояснила я, — что больше всего на свете не люблю, когда меня обижают, понимаешь? — Изловчилась и влепила Игорю полновесную пощечину; левая щека у него сразу покраснела, но он даже не шелохнулся, а, наоборот, начал улыбаться, и лицо его сделалось мужественно-красивым. Тогда я в голос заревела от горя и бессилия, крикнула: — Пролезай в ученые!.. — И снова дала ему пощечину, а он заулыбался еще шире.

— Давай выйдем, — будто советуясь, предложил Игорь, даже пояснил: — Неудобно тебе здесь бить-то меня, настоящего размаха нет.

Мы оба разом вылезли из кабинки, Игорь встал передо мной, заложил руки за спину, поудобнее повернул мне уже ярко горевшую щеку. А я все ревела и больше уже ударить его не могла, только неожиданно для себя выговорила отчаянно:

— Люблю я тебя! Люблю и ничего не могу сделать, хоть убей ты меня!

Игорь вдруг обнял меня рукой за плечи, мы подошли к скамейке перед их домом и сели. Я все втягивала голову в плечи: вдруг он сейчас скажет, что у нас с ним — все?! А он проговорил неожиданно тихонько и по-родному доверчиво:

— Меня, Анка, вырастили мои родители, и странно было бы, если бы я не был на них похож. Вот и сработала во мне их инстинктивная настороженность: как бы чего не случилось… Поэтому и обидел я тебя, прости, больше такого не будет, слово даю!

Я вспомнила слова Дарьи Тихоновны об их травмированности, сказала неожиданно для себя:

— Чего трусить-то? — И даже пояснила, как маленькому: — Жить и работать в полную силу надо, а ни о чем другом даже и не задумываться, тогда крепко на обеих ногах стоять будешь! И жизнь свою счастливо проживешь! А у тебя еще такой фундамент: образование, способности, твоя работа! Да и вся наша жизнь!..

Он мигнул, всматриваясь мне в глаза; и я почему-то подумала: соврет он мне сейчас или нет?

— Да я и сам понимаю все это умом, но ведь родительское-то воспитание живет во мне… — И сам удивленно усмехнулся: — Помнишь чеховского «Человека в футляре»?.. Ну, почему, спрашивается, этот Беликов всего боялся?..

И я уже сама постаралась помочь ему, спросила:

— Может, просто в одном человеке больше от зайца, а в другом — ото льва, да?

— Конечно, иначе не было бы ни трусов, ни смельчаков, а все одинаковые, как медные пятаки.

— Может, преувеличиваешь ты все? — с надеждой спросила я. — Ну, насчет вашей фамильной трусости?

— Тоже правильно! — с облегчением согласился он. — Пойдем к нам?

— Неудобно: костюм у меня мятый… Может, заедем ко мне, переоденусь я?

— Можно.. — начал он и вдруг чуть поморщился, решился: — Собаке хвост по кусочкам не рубят!

И я увидела, что боится он предстоящего разговора с родителями.

— Может, отложим? — спросила я, снова стараясь помочь ему.

— Отложим?.. — На миг он заколебался, потом упрямо качнул головой: — Нет! — И я увидела, что он боится, хватит ли у него потом сил на этот разговор. — Нет! — даже повторил он и начал учить меня: — Мы сейчас придем к нам… Ну, поздороваемся, как обычно… Родители мои, особенно мама, сразу поймут, конечно, в чем дело: ночь-то я ведь не ночевал… То есть ты не пугайся, что сразу напряженную атмосферу почувствуешь, поняла?..

— Хорошо.

— И сразу же мы скажем, что решили жениться, поняла?..

— Да.

— А что костюм у тебя мятый, да и я… небритый, так это даже убедительнее.

— Да.

— Сначала родители мои будут сдержанны и вежливы, чтобы до конца уяснить себе, серьезно у нас с тобой или нет… Ну, такие уж они, и так у нас дома принято.

— Это правильно, так и надо. — Я решилась, пугаясь: — А потом?..

— А потом и начнется главное, — все так же ровно говорил он, как учитель в школе; после я узнала, что параллельно с занятиями в аспирантуре у Игоря была преподавательская практика в университете. — Голос у мамы начнет повышаться, потом, скорей всего, истерика с ней случится…

— А Михаил Евграфович?..

— С отцом внешне ничего не произойдет, у него железная выдержка. Я с него даже пример беру. Он просто постарается найти доводы, чтобы разумно нам с тобой доказать: надо нам подождать с женитьбой, понимаешь?..

— Понимаю. Слушай, а почему они так против меня?

— Во-первых, всю свою жизнь они создавали нашу семью, уже привыкли жить своим устоявшимся бытом, а тут новый человек входит.

— Это правильно, — снова была вынуждена согласиться я. — Это, наверно, даже типично для всех случаев, да?

— Вероятно, — и он замолчал.

Я подождала, вздохнула, спросила негромко:

— Хочешь, я сама скажу, что во-вторых? Ты не бойся, больше психовать я не буду!

— Ну?.. — он хотел усмехнуться, да у него не получилось.

— И ты не обижайся, но не такую бы жену они хотели для тебя.

— Да.

— Но почему, Игорь? Они ведь совсем не знают меня!

— Просто потому, что ты… Ну, не их круга, что ли, понимаешь?

— А если будет из их круга, да такая, что на всю жизнь чужой для тебя окажется?!

— Ты думаешь, это сразу понятно, чужой она окажется или нет? А человек твоего круга даже внешне, и по манере держаться, говорить, по другому-прочему, ближе тебе, чем какой-нибудь… — он поискал, но так и не нашел, кажется, — иностранец, например, понимаешь?..

— Ты тоже не сердись, но вообще неправильно это — насчет кругов!

— Согласен, что это предрассудок, — легко ответил он, — да что ты сделаешь, если все еще живет он?

— Правильно, — в который уже раз согласилась я с ним и спросила: — А в-третьих?..

— А в-третьих, Анка, ты даешь мне слово, что не выйдешь из себя, не сорвешься и вытерпишь все, что бы маменька тебе ни сказала!

— Бери!

— Что — бери?

— Ну, слово-то. И не бойся, Игорь, я вытерплю все, потому что люблю тебя!

Он посмотрел на меня, и мы поцеловались.

— Подготовились мы?.. — спросила я потом.

Он кивнул, сказал озабоченно:

— Машину только в гараж надо загнать, — и встал поспешно, пошел к «Волге».

А я — за ним, будто на секунду боялась оказаться отдельно от него, даже села рядом с ним на переднее сиденье.

Гараж был за домом, маленький и аккуратненький, как десяток других. Игорь вышел из машины, долго открывал замки, и висячие, и накладные. Потом снова сел рядом со мной, ловко въехал в гараж, выключил двигатель, мы с ним глянули друг на друга, сначала захохотали, таким уже смешным нам казалось все предстоящее вот сейчас у Тарасовых, а после вдруг начали целоваться… Я только успела шепнуть:

— Прикрой хоть двери…

Игорь долго не мог понять, смешно моргая и глядя на меня, а потом вышел из машины, плотно закрыл двери гаража, и в нем сразу сделалось темно, как ночью.

Когда мы пошли наконец к Тарасовым, то почему-то не стали подниматься на лифте, а все пять этажей прошли по лестнице, шагая со ступеньки на ступеньку. На площадке у дверей квартиры остановились, Игорь попросил меня, уже не улыбаясь, а волнуясь откровенно:

— Погляди, все у меня в порядке? — И отошел шага на три.

Был он в летнем габардиновом пальто, оно, конечно, сильно измялось, да и не просохло еще до конца. И серые брюки ниже колен были такими, будто корова их жевала. А смуглое от загара продолговатое лицо Игоря стало будто еще красивее от только что пережитого нами.

— Ну, и красивый же ты все-таки!.. — уже в который раз удивилась я, откровенно любуясь, с удовольствием глядя, как он по-своему легко и ловко поворачивается передо мной, и вздохнула: — А так-то, конечно, видно, что не в постельке ты ночевал…

— Да и у тебя тоже мятые пальто и костюм, — огорченно ответил он, оглядывая меня, и лицо его на миг окаменело, он договорил хрипловато и восхищенно: — Ну, и ноги же у тебя, Анка!.. Они даже снятся мне, да-да!..

И мы с ним снова поцеловались… А вот когда чуть опомнились и оторвались друг от друга, еле разжав непослушные руки, оказалось, что двери квартиры Тарасовых приоткрыты, в них стоят Маргарита Сергеевна и Михаил Евграфович и молча смотрят на нас. В дверях их квартиры, конечно, смотровой глазок… И лица их были такими же неприятно окаменевшими, как и у Игоря, когда он волнуется.

— Доброе утро, — сказала наконец я.

Они чуть кивнули мне, по-прежнему пристально глядя на меня, не двигаясь в дверях…

— Простите нас! — вдруг проговорил Игорь.

Я искоса и удивленно глянула на него. Он стоял по-всегдашнему вежливо, опустив руки и чуть склонив голову, и выглядел как провинившийся мальчишка, мне даже сделалось вдруг жалко его… Вздохнула и снова посмотрела на старших Тарасовых. Они все так же глядели на меня, будто и не слышали слов сына, ни единая жилочка не дрогнула в их окаменевших лицах. Мне стало еще веселее, и я улыбнулась… Игорь все больнее сжимал мою руку; а я еще — точно молния сверкнула! — разом вспомнила, что и как было у нас с ним в эту ночь и вот только что в гараже; и снова увидела, каким беззащитно-жалким выглядит он сейчас; даже до горечи во рту мне захотелось помочь ему! Я перестала улыбаться и повторила вслед за ним:

— Простите нас… — И тотчас почувствовала, как Игорь отпустил мою руку.

Теперь-то я совершенно ясно понимаю, что если бы не вот эта пронзительная жалость к Игорю, отчаянной тоской мгновенно сжимавшая мне сердце еще месяца два или три потом, многое, вероятно, было бы у нас с ним по-другому.

— Доброе утро, — по-своему звучно проговорила наконец Маргарита Сергеевна и, тесня спиной мужа, отступила в прихожую.

Мы с Игорем вошли.

— Простите, что в таком виде мы: под дождем промокли и в машине ночевали, — сказала я.

И Маргарита Сергеевна своим звучным грудным голосом выговорила отчетливо:

— Желаю вам, Анна, когда ваш собственный сын будет вот таким же, — она кивнула на Игоря, не взглянув на него, — однажды утром вот так же встретить его с девушкой!..

— Спасибо! — вежливо ответила я.

— Нам надо поговорить!.. — чуть ли не вскрикнул Игорь, снова поспешно сжимая мою руку.

Михаил Евграфович тоже поспешно взял жену под руку, неожиданно устало и вежливо сказал:

— Прошу в комнаты, — и, мягко повернув, повел жену вперед.

Мы с Игорем молча шли за ними по длинному и просторному коридору, и он так же вел меня под руку, как отец — его мать. И я вдруг решила, что буду молчать!

Старшие Тарасовы сели рядом на диван. Михаил Евграфович обеими руками ласково теперь держал руку жены. И я вдруг увидела, что он уже старик и что ему очень трудно сейчас… В светло-голубых глазах его была растерянная подавленность, и даже пенсне на носу смешно перекосилось; я почувствовала вдруг жалость и к нему. А Маргарита Сергеевна, отвернув голову и от него, и от нас с Игорем, глядела в окно, и под правым глазом у нее что-то дергалось; живчиком, что ли, это называется.

Оказалось, что мы с Игорем сидим за столом напротив них, он тоже держит меня за руку обеими руками, как и отец, и говорит отчаянно-быстро:

— Я понимаю, как это скоропалительно… Понимаю, что обижаю вас… Но мы с Анкой любим друг друга, мы не можем друг без друга, мы решили пожениться и просим вас… — и он замолчал резко, точно оборвал.

— Впереди у вас целая жизнь, — негромко и мягко проговорил Михаил Евграфович, поглаживая руку жены и терпеливо глядя на нас с Игорем. — И прожить ее — ох, не поле перейти!.. Для этого нужно умное терпение, взаимная уступчивость, то полное совпадение ваших отношений к жизни, которое просто невозможно выяснить за неделю и без которого, никакая самая горячая и взаимная любовь не способна, как фундаментом, скрепить вашу будущую семью!.. Вот мы с Маргаритой Сергеевной и хотели бы предостеречь вас по-родительски: не торопитесь ли вы? Успели ли вы уже так узнать друг друга, что даже и в пасмурную погоду, простите, — он кивнул на окно, — не утеряете взаимного интереса, будете по-родственному заботливо помогать друг другу перетерпеть ее, дождаться солнечных, простите, дней?.. — Он говорил ровно и по-отечески заботливо, больше глядя на меня, но и на сына, все так же ласково-успокаивающе поглаживая руку жены; а мы трое молча слушали его, да Игорь так же ласково-успокаивающе гладил мою руку; и от этого, и от ровного голоса Михаила Евграфовича моя напряженность постепенно слабела, я только с опаской еще продолжала следить за по-прежнему дергавшимся живчиком под правым глазом Маргариты Сергеевны… — Ни я, ни Маргарита, разумеется, не можем и не имеем права удерживать вас, если вы уверены, что по-настоящему любите друг друга. Это чувство — святое, и не так уж часто, поверьте мне, посещает людей: можно иметь, простите, детей и даже внуков, а что такое настоящая любовь, не знать!..

Михаил Евграфович все говорил… И голос его звучал успокаивающе-ровно, даже ласково… И в квартире Тарасовых было тихо-тихо, как в барокамере, и так же отрешенно от всего остального мира. А я наконец разглядела, что мы сидим в столовой; она просторная, площадь ее — метров тридцать квадратных, наверно, пол — лакированный; мебель — старинная и тяжелая, резная и дубовая, тоже поблескивает лаком. На окнах — тяжелые портьеры; под лепным потолком — хрустальная люстра; хоть за окном и пасмурно, но, если приглядеться, люстра все-таки поблескивает разноцветными огоньками.

Странное ощущение у меня опять было… Меня точно гипнотизировал голос Михаила Евграфовича и вся отрешенно-глухая тишина тарасовской квартиры… Это с одной стороны.

А с другой — разумные вещи говорил Михаил Евграфович. Действительно, знакомы мы с Игорем без году неделя; и, если уж до конца честно, в нашей с ним скоропалительности есть что-то несерьезное… Еще после Михаил Евграфович — десять раз оговорившись предварительно, что любовь — дело интимное и поэтому весьма трудно поддается объяснению, — одновременно все-таки просил бы нашего с Игорем разрешения задать нам с ним всего один-единственный вопрос. Мы не возражали. И тогда он спросил осторожно, почему и за что, простите, нам с Игорем кажется, что он любит меня, а я — его? При этом и он, и Маргарита Сергеевна упорно-вежливо глядели на меня.

Испытывая уже крайнюю подавленность, густо замешенную на смущении, я сбивчиво ответствовала первой, что их сын Игорь очень красив. С этим они охотно согласились. Затем он вежлив, интеллигентен, умен и успешно занимается серьезным делом, от которого должна быть большая польза всем вообще; вон даже профессор Петрашевский его хвалил; он уверен в благополучной защите диссертации Игорем и дает ему двух своих лаборантов. Они продолжали так же согласно и вежливо слушать меня. Здесь я позволила себе подбить итог, прямо заявив, что вышеупомянутый Игорь — вообще тот парень, который по всем своим показателям является идеалом для меня!

Затем речь должен был держать Игорь. Его отец уже перестал успокоительно поглаживать руку Маргариты Сергеевны, и теперь оба ее крепко сжатых кулака лежали на коленях. Это напоминало сидящего в углу ринга боксера, с нетерпением ожидающего очередного раунда схватки. Вначале Игорь почти повторил мои слова о красоте и уме, только теперь уже по моему адресу. А потом, испытав мгновенное затруднение и запнувшись, довольно сбивчиво сказал о моей душевной доверчивости и умении легко сходиться с людьми, приведя в пример все того же профессора Петрашевского. Он даже заявил, что если бы не я, то у него и у Веры Максимовны ничего не получилось бы с Вадимом Павловичем; а вот у меня получилось!..

Тарасовы вежливо попросили меня уточнить это существеннее обстоятельство. Я только повторила, что сразу же разглядела в Вадиме Павловиче хорошего человека, которому никак не оправиться от горя из-за смерти жены, ну, и старалась, как умела, помочь ему в этом.

На этот раз Тарасовы-старшие даже не помолчали после моего ответа, так неожиданно для меня он обрадовал их, а заулыбались, и Михаил Евграфович сказал, что это весьма и весьма редкое качество — умение инстинктивно найти путь к сердцу другого. А Игорь тоже удивленно сказал, что я вообще обладаю даром угадывания и попытался объяснить это моей природной чуткостью, и сказал, что я уже успела сообщить Вадиму о том счастье, которое нас с ним постигло. Реакция Тарасовых — мгновенна, если речь идет о существенном; поэтому взгляды, которые я получила от родителей Игоря, были молниеносны, как укус змеи. В ответ я инстинктивно сжалась, ожидая очередного вопроса-удара, но его опять не последовало.

Вот сейчас вспоминаю я все, что было в мое первое посещение дома Тарасовых, и мне кажется, что это вообще была не я, честное слово!.. А была какая-то испуганная девчонка, растерянная и подавленная, готовая решительно на все, только бы не потерять Игоря!.. И когда Михаил Евграфович и Маргарита Сергеевна, повторно и для взаимоконтроля обменявшись взглядами, повели меня наконец-то показывать их квартиру, от счастья я уже улыбалась до ушей, чуть ли не пела в голос, восторгаясь и расхваливая все подряд!..

Некоторая заминка, правда, вышла опять, когда старшие Тарасовы весьма тактично, но и настойчиво пытались выяснить у меня, как это вообще могло случиться, что я приняла Дарью Тихоновну к себе как родную? Даже деньги у нас с ней — общие… Заминка вышла потому, что я опять не могла вразумительно объяснить этого, все говорила об отвлеченном для Тарасовых: что Дарья Тихоновна — хороший человек, и что трудно ей, и что надо поэтому помочь… Они внимательно следили за мной, а Игорь вдруг сказал обрадованно:

— Да просто Анка такой уж человек!

И родители его улыбнулись, никак не прокомментировав этого обстоятельства.

Затем был завтрак в доме моего будущего супруга. Я, конечно, сразу вызвалась помочь Маргарите Сергеевне на кухне, поскольку Дарья Тихоновна-то отсутствовала, тут же получила передник и встала к плите. И вот когда я умело, как оказалось, поджарила мясо, Маргарита Сергеевна сказала:

— Французы говорят, что умению варить можно научиться, а вот с умением жарить надо родиться.

И только после этого я поняла, что мой экзамен все еще продолжается, но эту часть его я сдала успешно.

Экзаменом для меня был и завтрак, который последовал за этим. Проверялось мое умение держаться за столом, есть и пить, управляться с ножом и вилкой. И его я выдержала. Затем Тарасовы захотели ознакомиться с моим культурным уровнем, и последовал беглый разговор о литературе, театре и музыке. Затем щекотливый и осторожный вопрос, которого я подсознательно давно ждала от них: как это меня может вообще удовлетворять моя работа? И не намерена ли я в будущем учиться?

Еще позже — мой повторный и подробный рассказ о моих родителях, семье и детстве.

После некоторого молчания — возвращение к вопросу о моей работе, но здесь ничего нового я сказать не могла: люблю свою работу — и все!..

Время подвигалось уже к обеду, когда экзаменующие наконец-то сказали, что считают, видимо, приемлемым наше с Игорем нынешнее состояние условной помолвки. А я уже так устала и так мне опротивело все у Тарасовых-старших и они сами, что даже ничего не ответила им, хоть Игорь по-прежнему выразительно сжимал мою руку.

Обед.

Легкое недоумение Тарасовых, что даже сегодня я должна ехать на работу…

Радостно возбужденный Игорь везет меня на работу, а я от невыносимой усталости, будто неделю не спала на очередном монтаже, засыпаю прямо в машине…

 

11

Прошло всего два года, а мне почему-то и сейчас трудно в точности восстановить тот первый месяц, который принято называть медовым, будто в наваждении я его проспала, по словам той же Дарьи Тихоновны. Да и Игорь тоже. А сразу после этого самого месяца я вообще ничего не могла вспомнить толком, так у меня путались дни и события… Осталось только ощущение горячего и сладкого тумана, отодвинувшего и заслонившего собой все остальное в моей жизни. Единственное, пожалуй, что имело для меня прежнее свое значение, была работа на заводе — вот к ней я относилась по-всегдашнему, трудилась старательно, не пропустив ни дня, ни разу не опоздав на смену. А во всем другом…

Но помню, что после собеседования у Тарасовых Игорь отвез меня на смену, и я, как ни странно, почти сразу втянулась в работу, даже нервная усталость, от которой я заснула в машине, постепенно прошла. И после смены ничуть не удивилась, когда вышла со всеми с завода и увидела Игоря в машине. Мы с ним тут же поехали, а куда — я даже не спросила.

Только наутро, когда проснулась, увидела, что мы с Игорем — в моей комнате, а Игорь еще спит… И долго, помню, лежала тихонечко рядом с ним, все любуясь его удивительно красивым лицом; во сне оно было по-детски доверчивым и открытым, и никакой дневной окаменелости в нем не было. Улыбалась от счастья да горько жалела, что отец с мамой умерли: вот бы они порадовались, глядя на меня!.. Не удержалась, ласково провела пальцем по бровям Игоря, и он проснулся, заулыбался мне, обнял…

Запомнилось мне, что часто вот так по утрам я просыпалась раньше Игоря и сначала лежала, боясь потревожить, смотрела на его по-детски беззащитное лицо, шептала неслышно: «Игорешка ты мой!..» А потом, не вытерпев, гладила пальцем его брови, и он просыпался, мы целовались… Каждую ночь тогда Игорь ночевал у меня.

Если мне не надо было на смену в утро, мы завтракали потом вместе с Дарьей Тихоновной, она всегда поджидала нас уже на кухне. И совсем по-семейному сидели втроем за столом, а вот о чем разговаривали — не могу вспомнить, только всё смеялись… Дарья Тихоновна обрадованно и ласково улыбалась, глядя на нас.

Запомнилось мне, как однажды мы с Игорем поехали к Кировскому стадиону, там был чехословацкий «Луна-парк». Сначала ходили, обнявшись, от павильона к павильону вместе со всеми, потом кидали шарики в какую-то машину, выиграли мне клипсы из зеленого стекла и пачечку леденцов в целлофане, а потом катались с механической горки, сидели, держась за руки и тесно прижавшись друг к другу, в маленьком вагончике. А запомнилось мне это, наверно, потому, что тот вагончик медленно взбирается на высоченную горку, и у меня начинает сладко ныть сердце, я невольно и все сильнее, сильнее сжимаю руку Игоря, а он крепче обнимает меня за плечи, прижимая к себе. И вот мы с ним — уже на вершине горки, и вот — мгновенная задержка вагончика перед тем, как ему ринуться-упасть вниз; а у меня уже начинает кружиться голова, я боюсь, ко и страстно хочу безоглядно упасть вниз, чтобы замерло сердце; и чувствую руку Игоря, надежно и крепко сжимающую мои плечи… И вот наконец-то мы вместе летим вниз, и у меня на миг темнеет в глазах, но Игорь — здесь же, рядом, я обеими руками крепко-крепко держу его руку, а второй он стискивает мои плечи… Еще длинная-длинная секунда, и вагончик — сердце мое все еще неподвижно — уже почти так же стремительно взлетает на подъем чуть не в самое небо, и сердце, сорвавшись, начинает бешено колотиться, а лицо Игоря — вплотную к моему, и мы целуемся… А впереди — следующий спуск и подъем, а за ним еще один, и Игорь — со мной!.. Помню, как потом у меня дрожат и подгибаются ноги, вижу, что над нами ласково смеются, а Игорь смущается; но я за руку снова и снова тащу его к кассе, чтобы опять купить билеты; и мы покупаем, и втискиваемся рядом в вагончик, и держимся за руки, и у меня опять сладко ноет сердце от предвкушения счастья!..

Или однажды, когда Игорь встретил меня утром после ночной смены у завода, мы с ним вдруг поехали в Пушкин. Было еще темно, и шел, конечно, дождь, но мы доехали до Лицея и остановились, он был еще закрыт. И мы долго сидели в машине, и целовались, и просто молчали, крепко держась за руки; и странно было, что вот здесь же когда-то ходил молодой Пушкин, здесь он жил и учился, здесь же начал писать свои удивительные стихи… И я шепотом вспоминала то «Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село!..», то «Приветствую тебя, пустынный уголок…» то стихи его, посвященные няне Арине Родионовне: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!..»

А Игорь слушал, улыбался все так же по-детски растерянно и незащищенно, удивлялся, почему я знаю столько пушкинских стихов, и с той же детской откровенностью говорил, что сам он не знает их; что вообще, как ни странно, мало читал; что всегда у него еле-еле хватало времени на техническую-то литературу… Я успокаивала его и говорила, что всего ни один человек знать не может, и вдруг удивилась, помню, поглядев в окно «Волги»:

— Знаешь, а даже сам как-то возвышеннее делаешься, что ли, когда только подумаешь: «А вот здесь жил Пушкин!..» Да?

— Да, — так же тихо ответил он и вдруг со своей обычной напористостью добавил: — Вот поэтому-то и охота в жизни что-нибудь сделать, понимаешь? — Но смотрел он на меня так, будто советовался, будто сомневался даже в себе.

— Ты-то сделаешь! — уверенно успокоила я его.

— Надеюсь!.. Только вот временами, знаешь ли, вдруг покажется: нет у меня того, что есть в избытке у Вадима, например.

— Чего именно?

— Ну, не так я талантлив, как он, понимаешь ли… Он работает, как живет, как дышит.

— То есть творит?

— Да.

— А ты всегда, как бы ни был увлечен, чувствуешь: это твоя работа, это ты должен сделать, да?..

— Да что-то вроде этого, — он вздохнул и даже отвел глаза.

Я помолчала, уже догадываясь, кажется, что Игорь заговорил сейчас о самом главном для себя, хотела и не знала, как мне успокоить и приободрить его. А он вдруг чуть неприязненно выговорил, все не глядя на меня:

— Поэтому Вадим так легко и подарил мне свою идею…

— Талантливые люди вообще щедры, — ответила я, вспомнив, как Степан Терентьевич ничуть не обиделся, когда его фамилии не оказалось под статьей, опубликованной инженером Симоновым, описавшим рацпредложение Белова по монтажу воздуходувки. «Польза одинаковая, есть моя фамилия или нет, — сказал тогда Степан Терентьевич. — Спасибо, что написал об этом Симонов, теперь и другие узнают, тоже используют!» Помолчала еще, погладила руку Игоря, спросила: — А тебя это обидело, что ли?

— Да. Вадим без всякого сожаления, как собаке кость… — он все не смотрел на меня.

— Это ты зря! — горячо уже заговорила я, вспомнив Вадима Павловича. — У него просто не хватает ни времени, ни сил, чтобы самому довести до конца все счастливые идеи, какие у него возникают, понимаешь? — Даже странным сейчас кажется, до чего же глупа я тогда была, всего два года назад!.. — И не собаке, а тебе, — заторопилась я. — И не кость, а идею, которую ты до ума доведешь!

И сейчас помню, как взглянул тогда на меня Игорь — и удивленно, и вопросительно, и даже с мгновенно возникшей отчужденностью!..

Помню, как мне откровенно завидовали все знакомые заводские девчонки, когда видели Игоря, встречавшего меня у завода в своей «Волге». А со Светкой вообще чуть ли не удар случился, когда я познакомила ее с Игорем. Она сначала изумленно вытаращилась на него, буквально потеряв дар речи, потерянно мигая своими глазенками, а потом разом побагровела до слез, еле пробормотала:

— Светка… — выдернула свою руку из его, резко отвернулась и убежала опрометью.

В отсутствии смелости моей бывшей однокласснице не откажешь, но я видела, что она даже не решается подойти к нам с Игорем, только смешно и боязливо подглядывает в своем окошке, когда «Волга» Игоря подъезжает к нашему дому. Тогда уж я как-то сама спросила ее, случайно встретив во дворе:

— Разом влюбилась в моего Игоря?

Она опять покраснела, потом кивнула так же потерянно:

— В жизни еще такого красивого парня не видала!.. Поверишь ли, Анка, один раз с ним поцеловаться — и умереть не жалко!

Но за весь этот месяц мы с Игорем ни разу больше не были у него дома. Еще одна странность, которую тогда я вообще не замечала, просто не до этого мне было, а на самом-то деле весьма примечательна эта странность!

Очнулась я после одного разговора с Дарьей Тихоновной. На работу в ту неделю мне опять надо было в вечер, а после завтрака Игорь поехал все-таки к Петрашевскому, сказав, что к обеду постарается вернуться; и мы с Дарьей Тихоновной остались вдвоем. Все сидели за столом на кухне, и она говорила, что сегодня приготовит на обед, да мечтала, как обрадует нас с Игорем своим фирменным блюдом — слоеным пирогом «наполеон»; Игорешка, дескать, с детства его любит. Я слушала ее, улыбаясь, вдруг заметила, что Дарья Тихоновна за этот месяц у нас даже слегка поправилась, и щеки у нее стали выпуклыми, и морщинки у глаз чуть разгладились… Но по глазам ее, улыбке и тону голоса я чувствовала, что Дарья Тихоновна приберегает напоследок еще какое-то радостное сообщение, и терпеливо ждала… И вот наконец-то она выговорила:

— Поздравляю тебя, Анка, от души рада!.. Игорешку моего поздравляю, да и себя тоже!.. — Помолчала, все улыбаясь, увидела, что я не понимаю, и ласково погладила мою руку: — Да ведь ты беременная, неужели еще не заметила?

Я улыбалась ей в ответ, все чувствовала ее ласковую руку, но впервые за весь этот месяц, кажется, уже понимала, что вот и проснулась я, окончательно проснулась… Странно, что радости, совершенно естественной в таком случае, я почему-то не ощущала, но продолжала улыбаться, глядя на Дарью Тихоновну; видела, что она по-прежнему радостно улыбается мне, но вот слышать, что она говорит мне, я уже не слышала… Как-то машинально даже прикинула все сроки, поняла, что права она, но меня почему-то не взволновало это. То есть не обрадовалась я, что у меня будет ребенок, наш с Игорем ребенок… Если уж честно, скорее испугало это меня, будто я смутно чувствовала: это грозит нам с Игорем такими осложнениями, которые даже способны разрушить все мое счастье.

Дарья Тихоновна уже мечтала о том, как она вырастит и нашего с Игорем сына или дочь, как до этого вырастила самого Игорешку, а я старалась все так же улыбаться ей и одновременно настороженно прислушивалась к себе: почему ребенок вместо радости вызывает у меня страх? И первое, что я сделала, что даже непроизвольно у меня получилось, я вдруг сказала:

— Придется аборт… — и только после того, как улыбка исчезла с лица Дарьи Тихоновны, оно даже мгновенно стало не то испуганным, не то сердитым, я уж по-настоящему расслышала, что сказала.

— Вот дура-то! — искренне изумилась Дарья Тихоновна и сжала мою руку. — Да ведь это самое большое счастье для женщины: ребенок по любви, а ты, дуреха?.. Да для чего мы, бабы, вообще на белом свете существуем, если не детей рожать, будущее миру дарить?!

Все это было правильно, и умом я была полностью согласна с доброй старухой, но страх почему-то все не проходил. А тут я еще представила себе лица старших Тарасовых, когда они узнают о будущем внуке, — мне уже почему-то казалось, что у меня будет именно сын. Сначала они вежливо помолчат, но тут же постараются сделать решительно все возможное, чтобы не появился он, а почему, интересно?..

— Маргарита Сергеевна в землю меня вколотит, как узнает!

— Дудочки: сил у нее на это не хватит! Тебя вколотишь, как же!..

— Да и Михаила Евграфовича удар хватит…

— Не беспокойся: гнуться он гнется, привык, а сломать его не так-то просто, поверь уж мне. — Она прищурилась, вздохнула тяжело: — Конечно, удар это для них: всю жизнь сколачивали благополучие, а тут разом… — Пожала мою руку и решилась, договорила, глядя мне в глаза: — Может, они оба даже в сторону отойдут!.. — И поняла, что проговорилась, испуганно поправилась: — Это в крайнем случае они, конечно, в крайнем случае, ведь Игорешка-то их родной сын, а тут внук или внучка… Да что это я, старуха? Ну, конечно, посложнее им будет жить, побольше забот появится у них, так ведь их же внук, продолжение их же рода!..

— А их это интересует?

— Что?

— Да продолжение их рода-то.

— А как же, люди они.

— Может, даже Игорешка у них случайно появился?

— Случайно не случайно, а вырастили-воспитали они его. И вдруг мне опять так противно стало!..

— Простите, Дарья Тихоновна, но не о том мы сейчас с вами говорим!

— Что?.. — Она мигнула, тотчас заулыбалась обрадованно: — Вот молодец девка: не о том! Прости ты меня, старуху, привыкла я уж перед ними голову гнуть, прости!..

— Что, мы с Игорем — и вдвоем ребенка не вырастим?

— Правильно, девочка!.. — Она даже встала со стула, подошла ко мне, обняла ласково за шею, поцеловала в щеку. — Правильно, девочка!.. — И погладила меня ладошкой по щеке, но в ясных глазах ее на коротенький миг будто мелькнула растерянность; Дарья Тихоновна поспешно отвернулась, пошла назад к своему стулу.

А я, все глядя на ее ссутулившуюся спину, как-то разом поняла, почему у меня само собой вырвалось: «Придется аборт…» Да не уверена я почему-то в Игоре, не уверена!.. И боюсь потому, что может он поддаться своим родителям, даже увильнуть в последний момент может, есть в нем и такое, есть!..

Все-таки дождалась, пока Дарья Тихоновна снова посмотрела на меня, и спросила прямо:

— Ну, позиция старших Тарасовых в этом вопросе нам с вами ясна, а как сам Игорь?

— А что Игорь?.. — поспешно забормотала она, отводя глаза, и у меня кольнуло в сердце: неужели я права, неужели он от собственного сына может отказаться?!

— Поднимите голову и глядите мне в глаза!

Она послушно подняла голову, вздохнула, стала глядеть на меня. Ее ясные глаза как-то бессильно и горестно щурились…

Я ждала.

— Да понимаешь… Боится их, конечно, Игорешка.

— Разве у него есть основания сомневаться, что будущий ребенок не его?!

— Да что ты, что ты!.. — Она даже руками взмахнула.

— Или он глупыш-малолетка и до этого не понимал, чем у нас с ним… дело может кончиться?!

— Понимал, конечно, — и она замолчала.

Я подождала, потом не вытерпела:

— Ну!

— Обидишься ты, Анка!..

— Говорите!

И она все-таки решилась:

— Хоть и боюсь я, что после этого оттолкнешь ты меня, характер у тебя… И снова я, значит, к Маргошке?.. Но уж скажу, чтобы и себя ты понимала. — И спросила неожиданно твердо: — Не ты мне говорила, что обожглась уже разок?.. Да еще радовалась, что без ребенка обошлось!

Я только почувствовала, как меня будто кипятком ошпарило, да накрепко сжала зубы… Потом несколько раз ударила по краю стола кулаком, так что руке больно было, и заставила себя снова поглядеть прямо в глаза ей:

— Ваша правда!

— Ну, слава богу. Тогда опять попрошу тебя: не обижайся, а я уж за одним разом договорю.

— Бейте!

— Учись жить!

— Как так?

— А так… Как вот работе своей ты училась, а еще раньше — в школе на уроках. Если не совладаешь со своим гонором-характером, да не научишься свою натуру сдерживать, еще таких дров ты наломать можешь!.. А с другой стороны — и доверчивая открытость с умом должна быть, а то ведь и себе жизнь испортишь, да можешь и не только себе, — она вздохнула тяжело, но справилась, встала, начала убирать со стола: — Взять хоть наш с тобой случай: ты меня с ходу в душу к себе пустила, а если бы я злой или своекорыстной старухой оказалась, а?.. Вот и с парнями у тебя такие промашки получаются.

— Аборт, значит?.. — спросила я, все не двигаясь, когда она сложила уже чашки в раковину, приготовилась мыть их.

— Ты ведь не сделаешь его, — мягко ответила она, даже не обернувшись и не поглядев на меня.

— Да! — Сначала удивленно и тут же с какой-то окончательной уже решимостью, которая даже неизвестно когда, но успела созреть во мне… Я, помнится, приостановилась на секундочку, чтобы прислушаться к себе: да, даже сомнения по этому поводу у меня никогда не возникало, машинально сказала я про аборт… И повторила твердо: — Да, не сделаю!.. — И заплакала в голос: — Разве я имею право лишать жизни собственного ребенка?.. Нет: пусть живет-радуется! И одна я его выращу-подниму, одна на ноги поставлю, одна человеком сделаю! Но уж перед Игорем, да и вообще перед Тарасовыми, на коленях ползать не буду, нет!

Помню, что я плакала, и лежала щекой на столе, а Дарья Тихоновна успокаивала меня, целовала и тоже плакала. Страшно только, что ни у нее, ни у меня самой даже не возникало сомнений: одной мне придется растить своего ребенка, одной!..

Потом я опомнилась и побежала к врачу, чтобы убедиться окончательно, а Дарья Тихоновна все-таки заставила меня умыть лицо и причесаться. И пока я бежала по улице в поликлинику и дожидалась очереди к врачу — у стоявших вместе со мной женщин были торжественно-значительные лица, — я уже как-то ясно поняла: да, мой ребенок будет жить!

И когда пожилая и доброжелательная врач подтвердила, что я беременна, я даже заулыбалась ей… Она радушно поздравила меня, а я искренне поблагодарила ее. И медленно-медленно пошла обратно домой, с радостью прислушиваясь к себе и улыбаясь встречным. Но когда увидела стоявшую у нашей парадной «Волгу» Игоря, то поняла неожиданно: если, Дарья Тихоновна не сказала ему про мою беременность, не буду торопиться с этим и я. А почему, спрашивается, чего я боюсь, если все равно решила, что ребенок будет? Даже постояла, помню, у дверей нашей квартиры, но так и не смогла ответить себе на этот, казалось бы, простой вопрос. Вздохнула, открыла двери, вошла: в квартире было тихо, где же Игорь-то?.. Разделась, пошла на кухню: Игорь сидел за столом и за обе щеки, как говорится, уплетал суп; Дарьи Тихоновны не было.

— Проголодался, — пробормотал он, поднимая ко мне голову от тарелки. — Дарья Тихоновна легла: плохо себя чувствует, — и продолжал есть.

По лицу его и глазам я поняла, что Дарья Тихоновна ничего не сказала ему; а сама даже легла, побоялась, как обычно, участвовать в предстоящем разговоре…

— Ешь, ешь, — улыбнулась я Игорю. — Только погляжу, что с ней, — и пошла в комнату Дарьи Тихоновны, тихонько постучала в двери.

— Входи, входи, — помолчав, ответила она, и я поняла окончательно: да, побоялась.

Приоткрыла двери; Дарья Тихоновна лежала на кровати под одеялом, виновато глядела на меня. Я улыбнулась:

— Врача, может, вызвать?..

— Нет-нет, — заторопилась она, вопросительно уже глядя на меня.

— Ошиблись вы, — неожиданно для себя тихонько сказала я.

— А врач?.. — она откровенно-обрадованно улыбнулась.

— Сказал, что ничего у меня нет, — совсем тихо ответила я, чтобы Игорь не услышал, только усмехнулась, помню: вот и начала я врать!..

— Слава богу!.. — И Дарья Тихоновна, откинув одеяло, полезла из постели.

— Исцелила я вас? — все-таки не удержалась я.

— Камень с души сняла! — откровенно ответила она.

— Ну, и дела-делишки!.. — вздохнула я, все-таки добавив: — Вы Тарасовых, конечно, получше моего знаете.

Пришла на кухню. Игорь уже торопливо и жадно ел котлеты с картошкой, но даже это красиво у него получалось; и сам он все так же красив, будто еще больше, чем раньше был… Что это я, уже прощаюсь с ним, что ли? И заторопилась, поспешно налила себе супу в тарелку из кастрюли на плите — руки у меня сильно, стыдно и смешно подрагивали, — присела к столу, сказала:

— Ничего страшного с Дарьей Тихоновной, просто голова у нее заболела, сейчас придет.

— Угу, — пробормотал Игорь, не переставая все так же жадно есть.

Я зачерпнула ложку супа, но еле-еле проглотила ее. И потому, что мне уже совсем не хотелось есть, даже вкусный, как всегда у Дарьи Тихоновны, суп казался противным; и потому, главное, что вот скажи я сейчас Игорю, что умерла Дарья Тихоновна… Нет, он, конечно, человек воспитанный, не отделается одним безразличным «угу», он даже есть перестанет и выразит горечь, приличествующую моменту, но в глубине-то души будет равнодушен к ее смерти. А ведь Дарья Тихоновна с пеленок его вырастила!.. Или я все-таки ошибаюсь?..

— Ну, наелся! — удовлетворенно произнес Игорь, отодвигая пустую тарелку, улыбаясь мне как-то особенно неприятно сыто.

Я тоже улыбнулась ему в ответ, все заставляя себя есть суп, чтобы он ничего не заподозрил, сказала весело:

— После такой еды мужчины обычно закуривают… — И все-таки не удержалась: — Молодец, что не научился: вредно это, курить-то.

— И вредно, — согласился он, — и мамочки боялся… — улыбнулся еще шире, заговорил так же удовлетворенно: — Ну и повезло же мне, Анка, что ты так Вадиму понравилась: все к моим услугам — и лаборанты, и стенд, и материалы!.. Вадим даже находит время в каждую мелочь сам влезать: наверняка диссертабельной будет моя работа, наверняка!..

Я все-таки отодвинула тарелку — просто в горло, как говорится, суп не шел… Спросила как можно естественнее, выражая приличествующее моменту беспокойство:

— А ничего он, что ты… Ну, вот показался сегодня на минутку и опять уехал?..

— Он на все сквозь пальцы смотрит, если только это тебя касается, вот чудеса-то, а?

— Так! — Сказать или нет?..

— Что — так? — тотчас мгновенно насторожился Игорь.

Нет, не скажу…

— Не иначе как влюбился в меня твой Вадим! — Я засмеялась; а ведь Игорь и раньше так же мгновенно настораживался по любой мелочи, как же я могла не замечать этого?

— Вот и мы с «мотором» решили, что не иначе как влюбился…

На кухню пришла Дарья Тихоновна, опасливо косясь на Игоря, улыбаясь через силу:

— Полежала я, и прошла моя головушка… — И тоже стала наливать себе в тарелку суп.

Я взяла свою тарелку, ополоснула ее под раковиной, незаметно вылив остатки супа, так же весело сказала Игорю:

— Поедем сегодня пораньше, прокатимся до работы, а?..

— Поспать бы сейчас… — Он даже зевнул. — Ну, поедем-прокатимся, если хочешь.

— Только оденусь, — и я побежала к себе в комнату, твердо решив: вот по дороге и скажу ему, обязательно скажу!

Но когда села рядом с Игорем в машину и мы поехали, я неожиданно сказала:

— А девчонки на заводе смеются, что ты провожаешь-встречаешь меня на машине, пока, дескать, мы с тобой еще официально не женаты, вот дурочки-то…

— Почему дурочки? Это они правильно: в период ухаживания, то есть до женитьбы, всегда молодые больше внимания друг другу оказывают, чем потом, то есть в семейной жизни, — обыденно и разумно-разумно отвечал он.

Мы, кажется, ехали уже по Невскому, когда я все-таки сказала:

— В брачный период птицы там или звери внимательны друг к другу, а в обычной жизни… — как можно безразличнее сказала я.

— И люди не особенно-то от них отличаются.

— Лебеди, правда, я слышала, на всю жизнь верны друг другу.

— Такое и с людьми случается, — Игорь засмеялся, ловко свернул на набережную Невы, поехал побыстрее.

Перед Кировским мостом мы остановились: через дорогу воспитательница вела неспешную вереницу державшихся за руки детишек. И я вдруг заметила, с каким по-новому острым любопытством и жадной радостью гляжу на них!.. Так и хотелось выскочить сейчас из машины и каждого из них расцеловать, обнять ласково, взять на руки…

— Хорошо это, дети! — сказала я и вздохнула.

Игорь тоже улыбался ласково, глядя на них, потом тоже вздохнул:

— Хорошо это, дети, да только трудно с ними, пока родители сами крепко на ногах не стоят.

— Жизнь так уж устроена, Игорешка, что в ней нельзя только получать, взамен не давая ничего, — как можно мягче ответила я, все любуясь идущими детишками: щеки у них были такими выпуклыми, точно надули их изнутри.

— Так-то оно так, Анка, но и специально или по глупости усложнять себе жизнь тоже, знаешь…

Вот я и спросила… Вот он и ответил… Нет, все равно не могу я убить своего ребенка, все равно не могу!…

Не знаю, сколько мы так ехали и по каким улицам, только оба молчали. У меня во рту была сухая горечь и тоскливая обреченность, но я первой не вытерпела, спросила с подчеркнутой отвлеченностью:

— А если у нас с тобой, скажем, будет ребенок?..

И тотчас снова увидела я молниеносную реакцию боксера-профессионала: мы поехали чуть тише, и лицо Игоря окаменело, но он по-прежнему молчал…

— Ты не хочешь, что ли, ребенка, Игорешка?..

— Почему?.. — глуховато спросил он, метнув на меня кинжальный взгляд и поехав еще тише. — Только ты же сама понимаешь: сейчас, когда у меня еще не закончена диссертация, когда… — и он вообще остановил машину, по-всегдашнему ловко и аккуратно прижав ее к тротуару; помолчал еще, глядя пристально мне в глаза, спросил так же глухо, но с отчетливой угрозой: — Ты шутишь, надеюсь?

Я секундочку поглядела еще на его окаменевшее лицо, ясно обозначившиеся желваки на скулах, поджатые губы и новую складочку между бровей… А глаза Игоря светились уже совсем по-стальному, непреклонно и отчужденно. И я вдруг так испугалась, что чуть не разревелась со страху, как в детстве, давным-давно. Даже сердце у меня, казалось, остановилось и мороз по спине прошел. Я сначала стала говорить, а потом уже услышала и что именно говорю, а еще после и кое-как справилась со страхом…

— Конечно, шучу. Мы с тобой ведь еще не зарегистрированы, а если ты против?.. Жизнь мне куковать матерью-одиночкой?.. Чего ты машину-то остановил? Прости, если неловко вышло! Пошутила я, пошутила.

— Знаешь, есть присказка?.. — все еще медленно и глухо заговорил он, но уже начал улыбаться. — Я пошутил, а она родила, слышала?.. — И тронул машину, мы поехали.

— Будем надеяться, это не про нас! — Все-таки удалось мне засмеяться.

— Ты смотри, осторожнее! — Теперь мы ехали уже по-всегдашнему быстро, и я еще заметила — уже в сторону завода мы ехали; ну, что ж… — Не хватало нам с тобой еще этой радости! — все-таки договорил он.

Я помолчала, ответила тихо — такая неожиданная нервная усталость меня уже охватила:

— Тут ведь не я одна должна быть осторожна-то…

— Правильно! — согласился он. — И я тоже хорош: совсем голову от этой любви потерял! Ну, уж теперь!..

И оба мы опять надолго замолчали. Вот я и спросила, вот он и ответил… Помаялась еще, помаялась, все чувствуя вязкую противную горечь во рту, и через силу попросила:

— Остановись.

Он глянул на меня настороженно, но послушно прижал машину к панели, сбросил газ, чуть не со страхом вглядываясь в меня… Тогда я выговорила:

— Сейчас я покажу тебе одну бумагу… Не бойся, пока ты можешь ничего не говорить мне, понял?.. Потом скажешь, когда захочешь, я подожду, понял?.. — и, достав из сумочки вчетверо сложенную справку от врача, протянула ее Игорю.

— Что это?! — испуганно спросил он, стараясь даже отодвинуться от меня, да уж некуда ему было отодвигаться в машине-то.

— Смотри, — спокойно сказала я и развернула справку перед его глазами.

Он прочитал ее, поспешно глянул на меня, снова начал читать…

— Об одном только прошу тебя, — с трудом говорила я, преодолевая ту же невыносимую тяжесть. — Об одном прошу тебя, Игорь, и ты запомни это, пожалуйста, хорошенько! Я решила оставить ребенка!.. И оставлю, не лишу его жизни, об этом ты меня и не проси, слышишь?!

— Хорошо.

— Если ты не хочешь быть отцом, то сразу и прямо скажи мне об этом, понял?.. Я и одна его выращу, на ноги поставлю, человеком сделаю! Но если ты захочешь обмануть меня, чтобы лишнего шума не было, то есть сначала согласишься на ребенка, а потом — в сторону отвильнешь… Погоди, не отвечай, мне пустых слов не надо! Скажешь, когда сам поверишь, что правду говоришь. — Я открыла дверцу и вышла из машины, заплакала, задыхаясь от злости, досказала: — А если обманешь меня… — Захлопнула дверцу и побежала на трамвай: до завода оставалось еще четыре остановки.

Бежать надо было с полкилометра. И бежала я специально по проезжей части рядом с тротуаром, чтобы Игорь видел. И сначала еще ждала: вот сейчас он легко догонит меня на машине, вот сейчас!.. Но он не поехал за мной.

По душе мне моя работа. И по-мужски серьезная она, требующая терпеливого внимания и осмотрительности… И постоянных физических усилий, неподсильных обычной женщине… Да и какая-то особенная обстановка у нас на палубном монтаже строящегося судна; и работаю я вместе с мужчинами, сильными и спокойными; одним воздухом с ними дышу… В общем, прошло каких-нибудь полчаса или час, и я успокоилась, по-обычному целиком втянулась в установку якорного шпиля, который мы монтировали в ту смену. Только нет-нет да и вспоминала с тихой потаенной радостью: а у меня ведь будет сын, будет!.. И как-то машинально удивлялась, помню: чуть отодвинулся от меня неожиданно Игорь; и тот сладкий горячий туман, который этот месяц бродил во мне — и в голове, и в теле, подавляя остальное, — тоже будто слегка рассеялся. И я с облегчением уже видела, что мои мужчины по-всегдашнему улыбаются и разговаривают со мной, то есть по мне, значит, ничего не заметно, и сама я, значит, точно такая же, как и всегда, все в порядке!.. А Игорь?.. Люблю я его, конечно, и горько мне будет, если придется пойти на разрыв с ним, больно это… Вот как больной зуб, который, кажется, раскаленным гвоздем вонзается в самый затылок. Но одновременно и как тягучая тоска, похожая на ту, какая была у меня после смерти отца с мамой… Только переживу я и это, переживу, стиснув зубы, а сына своего не умертвлю, нет!.. И выращу его, и на ноги поставлю, когда в руках у меня — такая специальность, а вместе со мной — такие люди!..

И когда уже перед обедом забежал ко мне Кирилл, мой напарник по танцевальному дуэту в самодеятельности, чтобы договориться о выступлении в подшефной школе, я сразу же согласилась, и даже посмеялись мы с ним чему-то, как обычно.

А в обед в столовой меня нашла Люда Морозова, член нашего цехового комитета комсомола, просила войти в группу по разбору одного конфликта в общежитии. И я со всегдашней готовностью согласилась, конечно, мы даже кое-какие детали этого дела успели с ней обсудить.

После обеда мои мужчины курили и я сидела на палубе, с тихой радостью любовалась залитым огнями заводом, смотрела на подсвеченное ими небо да гирлянды огней и силуэты кораблей у причалов морского порта, — хорошо здесь!.. И немного даже удивилась, когда расслышала, как обеспокоенно спрашивал Лешу Степан Терентьевич о здоровье его матери Лидии Алексеевны: оказалось, что она уже две недели как в больнице, приступ стенокардии у нее опять, но инфаркта на этот раз, слава богу, нет, а я даже и не знала об этом!

Очень мне хотелось, помню, тут же сказать, что у меня будет ребенок. Я даже рот, кажется, уже разинула, но спохватилась, что не к месту это будет: ведь Лидии-то Алексеевне плохо!.. А потом и смутилась: стыдновато все-таки об этом говорить… И вообще стыдновато, да и к тому же я не замужем еще… И хоть казалось мне, что Степан Терентьевич временами внимательно поглядывает на меня, будто вопросительно ожидая чего-то… И если бы он спросил, я, конечно, сказала бы правду. Но ведь он мужчина, с бабьей неосмотрительностью не полезет в душу к другому, поэтому он так и не спросил. А сама я не решилась сказать.

Только когда мы все вместе вышли из проходной после смены, я почему-то никак не могла осмелиться поглядеть в ту сторону, где всегда стояла «Волга» Игоря. Просто шла и с пристальным интересом разглядывала дорогу под ногами. Пока не услышала подчеркнуто-безразличный голос Валерия:

— Тарасовы всей семьей сегодня нашу Анку встречают.

Подняла наконец голову: «Волга» стояла на своем обычном месте, Игорь сидел за рулем, а на заднем сиденье сквозь стекло виднелись лица Маргариты Сергеевны и Михаила Евграфовича. Кажется, я даже споткнулась, потому что тут же почувствовала надежно-сильную руку Леши, которой он взял меня за локоть. Мы по-прежнему шли так же ровно-неспешно, как и всегда после работы, и до машины оставалось еще метров двадцать; и я боялась предстоящего так сильно, что в голове у меня шумело, но на миг снова почувствовала то же вопросительное молчание нашей бригады, вдруг приостановилась и посмотрела: да, они глядели на меня и ждали. И я ответила:

— Тарасовы всей семьей приехали сегодня потому, что я перед сменой сказала Игорю: у нас будет ребенок.

Я тотчас снова опустила голову, и мы продолжали все так же идти; и никто мне ничего не говорил, но я почему-то ждала, так ждала!… И вот услышала наконец-то, как Степан Терентьевич очень серьезно и негромко сказал:

— Поздравляем вас с Игорем!

— Поздравляем! — в один голос произнесли Патронов с Шамогоновым, а Леша ничего не сказал.

— Спасибо!

До машины оставалось уже шагов десять. Степан Терентьевич так же спокойно и негромко вдруг попросил меня:

— Познакомь уж нас с родителями Игоря, а?..

И я обрадовалась так сильно, что чуть не всхлипнула, только сказала громко:

— Спасибо вам!

Они помолчали еще секунду, а потом Степан Терентьевич сказал тихо:

— Ну-ну, Анка…

А Леша не отпускал моей руки, все крепко держал меня за локоть, и я с той же горячей радостью поняла: что бы со мной ни случилось, ни за что и никогда не оставят они меня одну без помощи! И повторила шепотом:

— Спасибо вам!..

До машины оставалось шага три, когда Игорь уже включил двигатель, собираясь ехать. Но я открыла заднюю дверцу, снова повстречалась глазами и с Маргаритой Сергеевной, и с Михаилом Евграфовичем, а еще после — и с Игорем, сказала вежливо:

— Добрый вечер! — И все-таки не выдержала, заторопилась: — Познакомьтесь, пожалуйста, с нашей бригадой, — отступила чуть в сторону, все держалась рукой за открытую дверцу: боялась, что Тарасовы могут захлопнуть ее перед нашими носами.

Но я глубоко ошибалась. У Тарасовых, конечно, были окаменевшие лица, но потребовалась всего доля секунды, чтобы они приняли решение. И оно было правильным. Старшие Тарасовы даже не поглядели друг на друга, а с автоматической вежливостью заулыбались и друг за другом вышли из машины.

— Очень рад! — Михаил Евграфович приветливо улыбался, прямо-таки по-дружески протягивая руку Степану Терентьевичу.

— Михаил Евграфович, отец Игоря, — быстро сказала я, представляя его. — Степан Терентьевич Белов, наш бригадир.

— Очень приятно!.. — Степан Терентьевич тоже улыбался, пожимая его руку.

— Маргарита Сергеевна, — так же поспешно, продолжая чувствовать противную дрожь в груди, с которой мне было никак не справиться, представила я и ее; а потом по очереди, сдерживаясь изо всех сил, назвала каждого члена нашей бригады, а они — так же по очереди — пожали руки родителей Игоря.

— Добрый вечер, — оказалось, что и сам Игорь уже вышел из машины, и тоже улыбался он, но руки никому не протянул.

— Хороший вечер!.. — своим звучным голосом проговорила Маргарита Сергеевна.

— Скоро зима, — ответил Степан Терентьевич, все улыбаясь. — Очень мы рады за нашу Анку!.. — Он посмотрел в глаза Михаилу Евграфовичу, Маргарите Сергеевне, Игорю, повторил: — Очень рады!.. — Секунду все помолчали, потому что очень понятно сказал Степан Терентьевич, и добавлять к этому ничего не требовалось. — Ну, не будем задерживать ни вас, ни себя: всего доброго вам!.. — Он чуть поклонился Тарасовым, потом секундочку задержался глазами на мне, снова улыбнулся, повернулся и пошел.

А я увидела, что Тарасовы уже снова сидят в машине, поспешно села рядом с Игорем, и мы тотчас поехали.

Сначала было томительно-долгое молчание, а у меня все так же стыдно и неудержимо тряслось в груди и в глазах расплывалось… Я изо всех сил упиралась ногами в пол, вдавливаясь телом в спинку сиденья… Потом голос Маргариты Сергеевны:

— Вы с приятными людьми работаете, Анна.

Слова у меня не выговаривались, а я только чуть наклонила голову, благодаря ее, до боли сжимая рукой лежавшую на коленях сумочку.

— Сразу видно: настоящие рабочие! — так же одобрительно проговорил и Михаил Евграфович.

Я не смогла ответить и ему, и на Игоря все не решалась поглядеть…

— Игорь сообщил нам, Анна, — услышала я наконец-то все тот же безразлично-звучный голос Маргариты Сергеевны.

— И мы рады поздравить вас! — быстро договорил за нее Михаил Евграфович.

Я подняла все-таки голову, но обернуться к ним так и не могла, по-прежнему с трудом поблагодарила:

— Спасибо…

Потом было все то же тягостно-вежливое молчание… Игорь так ничего и не сказал, а когда я все-таки искоса решилась мельком глянуть на него, он старательно вел машину, глядя прямо перед собой, и лицо его было окаменевшим.

Не знаю, сколько мы так ехали, я только со страхом и удивлением чувствовала, как у меня по-прежнему сильно и неудержимо стыдно трясется все в груди, будто и вообще не было сейчас разговора с Тарасовыми о том главном, что случилось и у меня, и у их сына, и у них самих…

— Доброй ночи вам, Анна, — неожиданно услышала я сзади все тот же звучно-вежливый голос Маргариты Сергеевны.

— Доброй ночи, — тотчас вслед за ней сказал и Михаил Евграфович.

Но оба они не двигались, а «Волга», оказывается, уже стоит. Мне выходить, значит? Я вздохнула, открыла дверцу, сказала:

— Доброй ночи, — и с трудом вылезла из машины, распрямилась, будто сто пудов на плечах у меня лежало, и, прежде чем захлопнуть дверцу, поглядела все-таки на Игоря.

Только тогда он сказал:

— Сейчас родителей отвезу и вернусь, — но так и не улыбнулся.

Я кивнула головой и побрела домой… То есть оказалось, что мы около моей парадной стояли.

Дарья Тихоновна уже спала. И я потихоньку разделась, умылась, а потом села на кухне за стол, не притрагиваясь к приготовленному Дарьей Тихоновной ужину, и стала реветь… Просто сидела и вовсю ревела; и никак не могла перестать; только старалась не заорать в голос, чтобы не разбудить старуху… Потом все-таки расслышала, что Игорь давно уже звонит в двери, но не шла открывать ему до тех пор, пока не сообразила, что он ведь разбудит Дарью Тихоновну. Тогда поднялась, ухватившись руками за стол, еле добрела до прихожей, долго и неловко открывала замок, знакомый мне с детства.

Мы с Игорем уже лежали в постели, он обнимал меня и целовал, и говорил мне что-то ласковое, утешительное, а я все не могла перестать плакать…

 

12

Наутро я опять проснулась раньше Игоря и долго лежала тихонько, в предрассветном сумраке любуясь его удивительно красивым лицом: дневной окаменелости в нем сейчас не было, оно казалось по-детски незащищенным и доверчиво-открытым. Вот всегда бы оно у него было таким!.. Игорь лежал на боку, по-детски уютно свернувшись калачиком, подложив ладонь под щеку, и сладко сопел, смешно надувая во сне красивые губы. Очень мне хотелось, как обычно, погладить нежно кончиком пальца его крылатые брови, да не могла решиться, боясь разбудить его… Только с тихой радостью вдруг поняла: и наш сын будет точно так же доверчиво и незащищенно-сладко сопеть во сне, отдувая губки; и он будет похож на Игоря, но и на меня; и какое же это счастье для любой женщины, и для меня тоже, что у меня будет ребенок!.. И уже улыбалась тихонько, любуясь Игорем и радуясь предстоящему; и боялась шевельнуться, лежа на самом краю постели — Игорь занимал почти всю ее, — чтобы не потревожить его…

Потом даже удивилась, когда снова вспомнила, как же больно обидели меня вчера старшие Тарасовы; а вот прошла всего одна ночь, и Игорь — со мной, и спит он по-родному доверчиво-открыто; и горечь вчерашней смертельной обиды уже будто сгладилась и отошла… Осторожно положила руку под голову, все лежа на самом краю кровати, и продолжала удивляться, чего вообще, спрашивается, я так сильно обиделась вчера на Тарасовых? И почему долго боялась сказать Игорю днем о ребенке? А сказала и даже выскочила из машины, побежала на завод: это ведь не только Игоря, и любого обидело бы, поэтому и не догнал он меня на своей «Волге»… От простой растерянности не догнал, и все. Значит, виноват-то не он, а я сама, мой характер!.. И ведь Игорь поехал домой, не утаил от родителей, что у нас с ним будет ребенок, а честно сказал им об этом; и они все вместе уже в начале первого ночи приехали к заводу, чтобы поздравить меня, и поздравили; и первой завезли домой меня, — какая, спрашивается, у меня была причина для обиды, чтобы реветь и реветь?! Даже испугалась я, когда поняла: а ведь не будь вместе со мной вчера Дарьи Тихоновны, то есть окажись я одна в квартире, ведь не открыла бы двери Игорю, когда он вернулся, отвезя родителей, и долго-долго звонил мне! А он — продолжал звонить в двери, и не уходил, и терпел, и надеялся, что я все-таки открою ему в конце концов… Так кто же, получается, правильнее вел себя вчера, он или я? Вот так-то, бесценная Анна Григорьевна! И что вообще было бы, если бы я не впустила Игоря вчера к себе? К чему бы это привело в дальнейшем, и как бы я мучилась сейчас, лежа одна в кровати, угрызаясь и терзаясь?!

Вдруг услышала, как Дарья Тихоновна прошла тихонько по коридору на кухню, стала возиться там, готовя завтрак, стараясь не греметь посудой… Вот и милой этой старухе многое кажется странным у Тарасовых, но прожила ведь она с ними всю свою жизнь; и не ушла бы, не появись у нее эта комната; да и сейчас еще, возможно, объединится с ними опять, если Тарасовы посчитают нужным это. По-моему, значит, Дарья Тихоновна — дура? Нет, скорей наоборот, и мне самой у нее еще поучиться надо: ведь жизнь-то — не сабельная атака. И как это она сказала мне?.. Да: «Все на белом свете добротой добыто, все ею, милушкой, выстроено!.. Злом да войной душевность в человеке не вырастишь».

Игорешка все сопел сладко, распуская губы, от уютности потерся щекой о ладонь, а я все-таки удержалась и на этот раз, не погладила пальцем его шелковистые брови…

Ну, а если поведение Дарьи Тихоновны не доброта, а тарасовское «жизнь — как погода», и существование ее около Тарасовых — только выбор одежды по погоде?.. И даже усмехнулась: нет, доброту Дарьи Тихоновны ни с чем не перепутаешь, здесь и ухитряться не надо! И не потому ли вообще многое, случается, видит человек неправильно, искаженно, что не подходит к нему с доверчивой и открытой душой, а наперед ухитряется да приглядывается с подозрительностью, как бы чего не вышло? И тихонько, счастливо засмеялась: да ведь Игорь просто не вырос бы таким, если бы его воспитывала одна Маргарита Сергеевна, если бы не на руках Дарьи Тихоновны он рос! То есть кроме всего тарасовского есть в моем Игоре еще что-то главное, что и делает его именно Игорешкой для меня, близким и родным! И это главное вложено в него в первую очередь добротой Дарьи Тихоновны, а не трусливой настороженностью его родителей; и за одну его писаную красоту не полюбила бы я его, вот чем, получается, обязана я этой милой старухе…

И неожиданно для себя снова и привычно уже вспомнилось мне далекое детское воскресное утро у нас дома; и, мы трое — за столом; и спокойно улыбающийся отец, надежный во всем и сильный; и оживленно-хлопотливая мама, красивая и чему-то смеющаяся; и я сама… Да ведь если бы у отца не было этой же умной доброты, что и у Дарьи Тихоновны, а у мамы — ее привычки к труду, постоянному, старательному, была ли бы вообще у нас такая хорошая семья, а у меня, у ребенка, такое счастливо-беззаботное детство.

А если так, Анна Григорьевна? Вы сообщили наконец-то о будущем ребенке своему будущему мужу; а он испугался этого, со страху даже остался в машине, не поехал за вами, когда вы побежали от него на завод. И помчался для совета к своим драгоценным родителям; а затем все они, уже втроем, примчались к заводу, чтобы тотчас увидеться с вами. Зачем?.. Чтобы, во-первых, перепроверить правильность сообщения своего сына, а во-вторых?.. А во-вторых, чтобы поздравить вас, что они и сделали: «Игорь сообщил нам, Анна. И мы рады поздравить вас!.. А вы уверены, что они поздравили бы вас, если бы не испугались вашей бригады, не увидели ее, не услышали бы слов Степана Терентьевича: «Очень мы рады за нашу Анку!..» Понятно-доходчиво это у Белова получилось, и смотрел он прямо в глаза всем Тарасовым поочередно; и остальные трое наших молчали так, что ничего уж добавлять к этому не требовалось!.. Вот почему, может, Анна Григорьевна, вы с девичьей ранимостью и обиделись смертельно, что почудилось вам: вынужденно признали Тарасовы своего будущего внука?

Полежала еще, поглядывая на спавшего Игорешку, и вдруг вспомнила, как всегда был сдержан отец; да и тот же Белов, и остальные члены нашей бригады… Что они, к примеру, на шею мне кинулись, когда я сообщила им, что у меня будет ребенок?.. Нет, Степан Терентьевич только и сказал всего-навсего: «Поздравляем вас с Игорем!..» И Шамогонов с Патроновым произнесли всего по одному слову, а Леша и вообще промолчал, — что же вы им-то истерику не закатили, дражайшая? А если бы мой Игорешка вообще оказался чужестранцем и привез бы меня к себе домой на другой континент пусть и нашей планеты, и языка бы я не знала и обычаев, — тоже смертельно обижалась бы по малейшему поводу?

И все-таки не удержалась, погладила брови Игоря… А может быть, это и вообще самая обычная история, которая происходила уже тысячу раз и в дальнейшем будет повторяться?.. Девушка любит парня, и он ее, но ведь для родителей-то любимого она все-таки немного чужой человек, так?.. И ее приход в их семью, хочешь не хочешь, а нарушает привычный уклад их жизни, так?.. На каком же основании, спрашивается, я считаю себя вправе вообще не учитывать этого и требовать от людей — пожилых людей, и до этого проживших уже привычно всю свою жизнь, и продолжающих жить так же привычно, — чтобы они мгновенно изменили все свои привычки и характеры, разом приспособились к молодой особе, прямо-таки из небытия, простите, возникшей перед их ясными очами?! И ведь формально Тарасовы сделали все правильно: когда сын сообщил им о будущем внуке, они тут же, даже ночью, приехали к заводу, чтобы поздравить эту самую скороспелую особу, и поздравили ее… Хорошо, но почему они ничего не сказали о свадьбе, обо всем дальнейшем: без этого-то их поздравление — чистая формальность, хоть и засвидетельствованная, правда, всей нашей бригадой…

— Ну, и спал же я!.. — вдруг прошептал Игорь, смешно мигая со сна и все надувая губы.

Секундочку я еще смотрела на его глаза, лицо, чувствуя уже его сильные руки, ласково обнимавшие меня, и вдруг мне такими смешными, даже глупыми показались все мои предыдущие треволнения… Игорь — со мной, он любит меня, а я его, и все остальное — мелочи; и пора мне наконец-то избавиться от стыдной подозрительности, унижающей и Тарасовых, и Игоря, и меня саму!.. Я засмеялась от счастья и стала целовать Игоря.

А потом, когда мы с ним лежали уже рядышком и тесно прижавшись, он сказал, улыбаясь:

— Обижаешь ты меня…

Я даже испугалась:

— Чем?!

Он чуть повел глазами в сторону, и я увидела на тумбочке около кровати продолговатую коробочку. Она была раскрыта, и в сумерках желтовато посвечивали золотые часы на золотом браслете. Я смутно вспомнила, что ведь вчера еще Игорь подарил их мне, да я как-то будто не заметила даже… В комнате еще было темновато, и я зажгла лампу на тумбочке: золотая витая змейка браслета с утолщением-часами посередине ослепительно ярко засверкала в коробочке, вытянувшись во всю длину.

— Вот спасибо, родной!.. — Я осторожно, двумя пальцами, взяла змейку-браслет, полюбовалась на малюсенький радужно поблескивавший циферблат, невольно наложила часы на руку, любуясь ими, держа перед лампой; от мамы у меня остались тоже золотые часы на золотом браслете, и несколько раз я даже надевала их на праздничные вечера, но ведь то мамины часы, а это — мои; и главное — это подарок Игоря, предсвадебный подарок, в других случаях такие ценные вещи просто не преподносят! — Это ты… мне?..

— А кому же?..

И мы поцеловались.

— Это ты?.. — Я опять почему-то не могла договорить до конца.

— И я, и родители. Деньги-то больше их, конечно.

— Они, значит, тоже?..

— Тоже! — Он и радовался вместе со мной, и одновременно ласково подсмеивался, как я осчастливлена подарком. — Надень-надень, — и сам помог мне застегнуть на руке браслет.

— Настоящий предсвадебный подарок!.. — выговорилось наконец-то у меня, но мне все-таки потребовалась еще одна секундочка, прежде чем я смогла посмотреть на Игоря.

Он встретился со мной глазами. И следа насмешки у него уже не было, одно обдуманное и серьезное решение, он даже подтвердил:

— Да! Предсвадебный.

— Спасибо, родной! — повторила я и крепко-крепко поцеловала его.

— Я рад, что ты рада!.. — сказал он и попросил: — Пойдем завтракать, а? Есть охота!

— Пойдем-пойдем!.. — все так же счастливо заторопилась я и неожиданно для самой себя сказала: — А что, если мне Вадима Павловича пригласить в свидетели, а?

— В какие свидетели? — Игорь сначала мигнул, стараясь понять, на миг перестал улыбаться, потом заулыбался снова: — Сначала еще заявление подать надо, а свидетели потребуются при самой регистрации, это еще месяц пройдет.

— Ах, да…

— Но если хочешь, то можно, конечно, и Петрашевского пригласить, он для тебя с радостью согласится.

— А ты — «мотора» позовешь?..

Он пожал плечами:

— Можно и «мотора»… Да ведь это когда еще будет-то…

— Да всего через месяц!

— А сколько человеку времени надо, чтобы в загс собраться сходить свидетелем?..

— Ну да, правильно. Только почему в загс? Во Дворец бракосочетаний, чтобы торжественно!

— Правильно, оговорился. Ну, завтракаем?.. — И он поднялся первым.

Мы умылись, причесались, оделись, и, когда уже втроем сидели на кухне, ели приготовленную Дарьей Тихоновной яичницу и пили ее вкусный чай, я не утерпела, так уже мне хотелось и обрадовать старуху, и… И будто в самой глубине души я все еще слегка сомневалась, решится Игорь зарегистрироваться со мной или нет?.. И я вскочила из-за стола, сбегала к себе в комнату, надела на руку браслет-змейку, прибежала снова на кухню, показала Дарье Тихоновне:

— Видите?!

— Ай-яй-яй!.. — сказала она. — Дорогая и красивая вещь… — Мигнула, решилась и поглядела на Игоря; он тотчас кивнул ей утвердительно, все улыбаясь; тогда она откровенно обрадовалась: — Такой подарок… Молодец, Игорешка!.. — И слегка вопросительно замолчала.

— Это папа с мамой, — сказал он.

— Я так и поняла: разве хватит у тебя, у аспиранта, денег на такой подарок!

— Какой — такой? — спросила я.

— А?.. — тоже спросила она и вдруг перестала улыбаться, чуть не испуганно выговорила: — Значит… Значит, согласились твои родители?.. — Он опять кивнул утвердительно, все не переставая улыбаться, а по лицу Дарьи Тихоновны я видела, что она по-прежнему никак не может поверить: — Ты уж скажи мне, Игорешка мой, взаправду они согласились или?..

— Что значит — или? — тотчас насторожился он и перестал улыбаться, строго уже глядел на старуху.

— Конечно, конечно!.. — сразу же испугалась она.

А я как-то машинально и в единый миг вспомнила, что и раньше ведь Игорь и старшие Тарасовы вот так же строго смотрели на Дарью Тихоновну, и она точно так же пугалась сразу, да я сама просто не обращала на это внимания… Да и сейчас я только на миг вспомнила об этом и тотчас забыла, выговорила торжественно:

— Идем подавать заявление!

— Что? — спрашивала она у меня, но смотрела на Игоря.

Он тоже на миг перестал улыбаться, глядя на нее и будто осознавая мои слова, потом снова заулыбался, спросил у меня:

— Какое заявление?

— Да — какое? — Я засмеялась.

— Правильно, детки, поздравляю вас! — Дарья Тихоновна даже встала и поцеловала Игоря, заглянув ему в глаза, а потом и меня; снова села на свое место, все тихонько и радостно улыбаясь; вздохнула, точно решаясь, глянула на меня и стала серьезно уже смотреть на Игоря, заговорила медленно: — Я тебя, Игорешка, с пеленок вынянчила, как сына, в красавца ты вырос, родной ты мне!.. Давно я хотела сказать это, да, правду говоря, папы-мамы твоих побаивалась, а если уж теперь они сами решили… Конечно, Михаил Евграфович — ученый, и семья ваша интеллигентная, и сам ты скоро ученым будешь… — Она смотрела прямо в глаза ему, а лицо Игоря было уважительно-вежливым, и глаза его — внимательно-серьезными, он даже как-то подтянулся на стуле, хоть и до этого сидел по-всегдашнему прямо, не прижимаясь к спинке; а у меня жарко колотилось сердце и было такое ощущение, что вот сейчас и подтвердится все окончательно, будто еще что-то мешало мне до конца поверить словам Игоря, вот сейчас — и окончательно — подтвердится!.. И Дарья Тихоновна четко, как давно продуманное, сказала: — Конечно, Анна — всего слесарь, да ведь тебе с ней жить как с женщиной, как с человеком, а лучше ее, уж поверь мне, старухе, ты не найдешь! Я уж про красоту не говорю, в ней она тебе самому не уступит, ты это знаешь, и папа-мама твои — тоже!.. И любитесь вы с ней так, что не наглядишься на вас, сердце поет! Ты когда с ней познакомился?.. Когда горе-беда на девку обрушилась, а она не сломалась, выстояла, даже не согнулась!.. И случись что с тобой в дальнейшей жизни, ты всегда будешь чувствовать рядом ее родное плечо, по-родному, как о себе самой, она будет о тебе заботиться… И такое, Игорешка, поценнее любых дипломов, такое раз в жизни человеку выпадает, да и то — если посчастливится ему!..

— Да я понимаю, Дарья Тихоновна, понимаю, что вы меня уговариваете?.. — Игорь все-таки чуть улыбнулся, потянулся рукой, обнял меня за плечи.

— Дайте, детки, уж я доскажу: в другой-то раз у меня смелости не хватит. Пусть уговариваю, ты к словам моим не придирайся. Ты мне только на один вопрос ответь. Да и себе заодно. Чего боится Маргарита Сергеевна, да и Михаил Евграфович тоже?

— Да что вы, Дарья Тихоновна?.. Да ничего они не боятся, если сами согласны. — Игорь снял руку с моих плеч, улыбнулся уже чуть обиженно.

— Не ловчи, сынок: боятся!.. Боятся, что жизнь их усложнится, да ведь когда-то тебе все равно жениться надо — это раз! Второе. А так ли уж сильно она усложнится?.. Оба вы с Анкой на ногах, жилье у вас есть, а ребеночка вашего я помогу вам вырастить, вон как тебя вырастила. — Она вздохнула, а Игорь уже молчал и не смотрел ни на нее, ни на меня. — Третье, — так же твердо и непривычно напористо для нее проговорила Дарья Тихоновна. — Теперь — насчет интеллигентности этой самой… Я хочу сказать: не в одних дипломах она. Вот душевность-то — по-настоящему главное в человеке! Чуткость, доброта и отзывчивость, а их никакая интеллигентность не заменит! Можно даже вообще не уметь читать и писать, а как станет плохо соседу — тут же плечо ему свое подставить!.. Инстинктивно даже подставить, как воздуху вздохнуть!.. — Она устало замолчала, даже будто виновато вытерла ладошкой рот, но глаза ее оставались все такими же ясными-ясными, и та же непривычная твердость в них была.

Игорь молчал, и лицо его было внимательно-вежливым. И спросил он вежливо, но чуточку отчужденно:

— Вы все сказали?

— Да не бойся ты, ради бога, ребенка-то!..

— Позвольте уж тогда и я все по порядку… — Он не улыбался и не смотрел на нас с Дарьей Тихоновной, а лицо его давно уже было окаменевшим; Игорь тоже вздохнул и начал по-преподавательски размеренно: — У нас с Анкой, действительно, быстро все получилось, и это, естественно, насторожило моих родителей, как и всяких других бы в их положении. Просто не могло, простите, не насторожить. Но когда мы втроем все обсудили…

— Детально и подробно! — вырвалось вдруг у меня.

Игорь помолчал чуть обиженно, потом спросил так же ровно, как Михаил Евграфович:

— А ты бы хотела, чтобы твой будущий муж ни словом с собственными родителями не обмолвился?

— Что ты, что ты! А почем нынче овес?.. — И заторопилась испуганно: — Прости, пожалуйста!

— Если тебе кажется, что здравый разговор о предстоящем напоминает деловую покупку фуража… — он даже оскорбленно приподнял плечи.

— Я же сказала: прости!

— Так вот… — продолжал он, помолчав, так и не взглянув на меня. — Мы все, повторяю, обсудили и пришли к выводу, что мы с тобой любим друг друга.

— Спасибо!

Он поморщился:

— Если бы я не чувствовал, что ты давно уже ждешь этого разговора и надеешься… — И тут Игорь все-таки поднял голову, поглядел на меня: глаза его были совсем непримиримо-чужими, по-стальному твердыми.

— Тут вы все трое ошиблись! — И я с запозданием услышала, как стыдно и отчаянно позвякивает моя ложка о чашку, поспешно положила ее на стол, даже рукой придавила; и выговорила раздельно, глядя прямо в глаза ему: — И все трое запомните: я не прошу тебя у тебя и твоих папы-мамы и никогда не попрошу!

— Да?..

— Да! Я ничего еще и никогда в жизни ни у кого не выпрашивала, понял?! А уж замужества-то!..

В этот момент Дарья Тихоновна, низко нагнув голову и спрятав лицо, даже ничего не сказав нам с Игорем, потихоньку встала со стула и исчезла из кухни, как растворилась. Для надежности она даже закрылась в своей комнате: в той напряженной и мертвой тишине, которая воцарилась у нас с Игорем за столом, отчетливо было слышно, как повернулся ключ в ее дверях. И это на секунду все-таки чуть отрезвило меня, я спросила как можно спокойнее:

— Помнишь мою просьбу?.. — Голос у меня все-таки оказался с хрипотцой.

— А ведь только что говорила, что никогда еще и ни о чем никого не просила!

Странно, но на миг я будто со стороны увидела нас обоих: мы были похожи на мальчишек перед дракой. Я даже чуть не предложила так же по-мальчишески: «Стыкнемся?..»

— Тут — особый случай.

— При желании все объяснить можно!

Я чуть повеселела и даже слегка улыбнулась:

— Так деловито начал и сам же с резьбы сорвался?..

Красноречиво я уже улыбалась, слов нет, но Игорь все-таки сдержался, хоть и перекосило на миг его красивое лицо, повторил, как припечатал:

— Ну, так о чем же ты просила меня?

— Ладно, просила! Легче?.. — И повторила: — Если не хочешь быть отцом, то сразу и прямо скажи мне об этом!

Игорь мигнул, настороженно и вопросительно вглядываясь в меня. Потом спросил тоже хриплым голосом:

— И все?

— И все: гуляй на свободе!

— А как же… А как же Вадим? Да и мои родители и…

— Скажу, что пошутила.

— А как же… А справка от врача?..

Я вздохнула, спросила участливо:

— Зеркало тебе принести?

— Зачем это?.. — искренне удивился он.

— А чтобы ты со стороны себя увидел, что ты сейчас делаешь и о чем говоришь!

Он поглядел еще молча на меня, потом прищурился и положил кулаки на стол, пристукнул ими, глубоко задумался, соображая. А я терпеливо ждала; и сердце у меня уже не колотилось; и та же легкая веселость не покидала меня, будто все уже решилось. Но одновременно у меня появилась и едва заметная еще боль, и я знала, что она будет усиливаться, может, сделается даже нестерпимой… Боль, что мне придется разом и навсегда расстаться с Игорем, если он только примет сейчас мое предложение. Я боялась его ответа, смертельно боялась, но в то же время чувствовала: что бы ни ответил мне Игорь сейчас, ребенок у меня все равно будет, потому что не могу я убить его!..

И тогда уже я понимала, и теперь отчетливо это сознаю, что понимала, — очень возможно, что я сейчас лишаю своего будущего ребенка родного отца. И дело не в моем характере, не в гоноре, из-за которого я это делаю… Просто я не могу — прежде всего во имя будущего своего ребенка! — не могу поступиться самым главным в угоду Игорю! Или мой ребенок вырастет точно таким же, как Тарасовы, а разве я — даже как его мать! — имею право допустить такое?! Лучше уж без отца растить сына, чем с таким папашей, из-за которого ребенок вырастет неполноценным, даже вредным для нас всех!..

— Нет, не могу я так! — Игорь даже решительно помотал головой. — Я же все-таки честный человек… И тебя люблю… И права Дарья Тихоновна, не найти мне лучше тебя…

Я слушала его, перестав дышать, и будто на ощупь явственно ощущала, как с меня — с головы, плеч, спины — медленно сползает невыносимая тяжесть… Я откровенно спросила:

— Слушай, а ребенка тебе не хочется иметь?.. Ну, вот маленького, нашего с тобой, слабенького и беззащитного, но родного, нашего…

Он долго смотрел на меня, потом даже пожал плечами:

— Не знаю.

И я видела, что так оно и есть, что ответил он честно. Тоже подумала, спросила с надеждой:

— У мужчин, может, это по-другому, чем у нас, и после ты его полюбишь?..

— Не знаю.

— Ну, ладно. Спасибо, что хоть не врешь!

— И тебе зеркало принести?

— Да, прости… — И вдруг точно горячая радость обожгла меня, я спросила поспешно: — Может, тебе просто время надо, чтобы подумать, чтобы привыкнуть к этой мысли, а?

— Да… — Игорь начал даже слегка улыбаться. — Наверно…

Он все еще был будто младше меня, и я решилась, спросила:

— Ну, а в принципе ты как?..

И хоть он все еще улыбался, но на скулах и около глаз лицо его начало каменеть.

— В принципе я за, как говорится. Чем мы с тобой, спрашивается, хуже других, у которых есть дети?

— Вот-вот!

— Но позволь уж и мне спросить… — говорил он мягко, и следы улыбки еще были заметны на его лице, но оно уже совсем окаменело.

— Конечно!

— Только не горячись, прошу тебя!

— Да.

— До завершения моей работы и защиты диссертации еще года два, а потом пока ВАК утвердит. И пока у меня — только аспирантская стипендия.

— И моя зарплата.

— Ну, родители, конечно, будут нам помогать…

— Нам хватит своих денег.

— Да?..

— Да!

— Та-ак…

— Опять зеркало подать?.. Ну, а как же я одна, если придется, буду поднимать своего ребенка?

— Честно скажу: представить себе не могу!

Я помолчала, потом вздохнула:

— Ты тоже не обижайся… Вот и кандидатом наук ты скоро будешь, а до этого — и университет ты уже кончил, а обыденной повседневной жизни ты еще не знаешь.

— Правильно, — легко согласился он. — Но о чем это говорит?

— О чем?

— О том, что мои родители так умеют жить, что своему ребенку, то есть мне, они сумели создать и правильное детство, и юность, — и все-таки не удержался: — Что вряд ли сумеет обеспечить своему ребенку мать-одиночка, — и повторил поспешно: — Ты тоже не обижайся: разговор у нас откровенный и о самом серьезном, так?..

— Правильно, — и чуть усмехнулась: — Спрашивай уж…

— Аборты разрешены государством, многие женщины их делают, а почему ты не хочешь? — стремительно сказал он, еще сильнее сжав лежавшие на столе кулаки.

— Разрешены… Только я-то никак не могу решиться… убить своего ребенка.

— Да ведь его еще нет!

— Нет, есть!

— Как это?

— Ну, чувствую я… Даже не физически, а умом, душой, что ли.

— Что же ты чувствуешь, если не секрет?

— Придется мне еще раз попросить тебя: не забывай уж ты, что у нас с тобой разговор сейчас идет откровенный и о самом главном, как ты же сказал, и старайся не мелочиться, оставайся мужчиной!

— Пардон!.. Так что же ты чувствуешь?

— Что у меня будет ребенок.

— Не понимаю!

— Ну, вроде как живой он уже для меня, понимаешь?.. Ну, вроде даже как мы с тобой, хоть он на белый свет еще и не появился, понимаешь?..

— Не сердись, но — нет, не понимаю.

Я помолчала, чувствуя уже опять ту же вязкую усталость, потом пожала плечами:

— Действительно, может, тебе время надо, как мужчине?.. — Но вдруг вспомнила Белова, Патронова, Лешу: да просто невозможен был бы такой разговор с каждым из них, окажись они на месте Игоря! Они были бы просто рады будущему ребенку, как радуется ему каждое живое существо!.. И спросила так мягко, как только могла: — Не кажется тебе наш разговор вообще противоестественным?

— Почему? — И сразу же опять по-преподавательски уверенно сказал: — Разве не наша обязанность серьезно подумать, какую жизнь мы готовим будущему ребенку?

— Что я могу возразить?.. Опять правильно! Ты только скажи мне честно: любишь ты меня?

— Люблю! Ты же знаешь.

— Пусть в наваждении мы с тобой находились, когда… у нас с тобой это случилось, то есть потеряли оба мы головы! Пусть и весь этот медовый месяц как в чаду прожили! Но ты был счастлив?

— Конечно!

— Вот и я!.. А теперь настало время следующего этапа нашей любви, вот и все. Такого же естественного, как и первый, но все той же любви. Может быть, даже более радостного, чем первый! Так уж тысячелетиями жизнь устроена, а ею многократно все проверено-перепроверено и подтверждено, что это правильно, так зачем же нам с тобой ломать этот естественный ход? Только потому, что какой-то период нашей жизни будет чуть потруднее, чем предыдущий? Так это не причина, это, прости меня, просто смешно!

— Так-то оно так…

— А привыкнуть тебе нужно — привыкай. — И не удержалась: — Только так привыкай, чтобы я сама не передумала!

— Ты?.. — Он недоверчиво усмехнулся.

— Я!

— Тогда поясни, что это значит — так привыкай?..

— Естественно привыкай, как это мужчине и будущему отцу положено. — Все-таки усмехнулась! — Если это вообще им положено, привыкать-то?.. — И не удержалась, пояснила: — Ведь дышать человеку не надо привыкать, так?

Что-то новое было сейчас во взгляде Игоря, так он на меня еще никогда не смотрел… И любопытство, но и уважение было сейчас в его глазах; впервые уважение, как к равному. Хоть оно и неспособно было, конечно, прогнать из его глаз всегдашнюю их настороженно-трезвую расчетливость.

— По-твоему, ожидание ребенка, желание иметь его так же естественно для человека, как желание дышать? — удивился он.

— Если мужчина, настоящий мужчина, любит женщину, и по-настоящему ее любит, для него будущий ребенок — просто естественное продолжение любви. Все той же любви, и ничего больше! — И не утерпела, усмехнулась: — Человечество давно вымерло бы, если бы каждая молодая пара сызнова была вынуждена к деторождению привыкать.

Он будто поприсматривался еще ко мне, потом проговорил тихо и удивленно:

— Повзрослела ты как-то разом… Мне обо всем этом подумать и в голову еще не приходило.

— Вот и пришло.

— А?..

— Сам не заметил, как пришло.

— Ах ты черт!.. — Он засмеялся и тотчас забеспокоился снова: — А как же… — И замолчал поспешно.

— Что — как же?.. Я больше помогать тебе в этом не буду.

— В чем это?

— Не буду больше угадывать да подсказывать, что ты должен сказать.

— Должен?

— Да!

Игорь улыбался недоверчиво-хитро:

— А что я хотел спросить?

— Про заявление о регистрации брака ты хотел спросить.

— Да! Ну?..

— Что — ну?.. Я ведь сказала уже, что больше подсказывать не буду!

— Знаешь, а я, кажется, понял, чем ты Вадиму понравилась, да-да!..

— На этот раз ты меня опередил.

— Умный, взрослый и надежный ты человек, вот чем!

— Спасибо!

— И я, кажется, действительно надежную жизнь с тобой проживу, а?.. — спросил он вдруг точно у самого себя и удивился с подкупающей искренностью: — Вот ведь как все обернулось-то, а?

Я молчала и смутно еще чувствовала, как все происходящее сильнее и сильнее отдаляет Игоря от меня. Чувствовала и боялась этого, но даже пальцем шевельнуть, как говорится, почему-то не могла. Только тоже впервые в жизни я так по-новому молчала.

— А жить где мы будем? — вдруг спросил Игорь.

— А вот здесь же и будем.

— А Дарья Тихоновна?

— Да это еще повезло нам с тобой, что такой человек вместе с нами оказался!

— Ты будешь продолжать работать, что ли?..

— Конечно!

— Зачем?

— А как же мы втроем будем жить на твою аспирантскую стипендию?

— Ну… Это я сгоряча, у родителей деньги есть, они не допустят…

Я вздохнула, помолчала, потом все-таки сказала:

— На сто лет вперед я, конечно, не могу прогноз дать, но в ближайшие лет десять — двадцать я свою работу не брошу! Тебе уж придется и с этим примириться.

— Но почему?!

— Люблю я ее.

— Но ведь это тяжелая, грязная работа, чисто мужская!

— Люблю я ее, повторяю, какой бы она тебе ни казалась. И главное — полноценным человеком чувствую я себя, выполняя ее. Да и люди вокруг меня — настоящие, это для меня — тоже самое главное в моей жизни. Вообще, знаешь, Игорь, если мы с тобой не найдем в себе умного терпения, не научимся по-человечески уважать друг друга, на одних… постельных отношениях мы нормальной семьи не построим, а ребенка — нравственным инвалидом вырастим. — И не удержалась опять: — Ты думаешь, мне не придется примиряться с твоими… милыми особенностями? — Он молчал, тогда я пояснила: — Уж один наш этот разговор чего стоит!

— Но как же вообще без такого разговора?

— Вот ты и этого не понимаешь, а я — примиряюсь.

— Но я честно не понимаю!

— Я вижу.

Игорь посмотрел на меня еще, недоуменно мигая, и вдруг совсем по-мальчишески смешно и отчаянно заторопился, даже вскочил со стула:

— Надо сразу — и все!

— Погоди, мы все-таки не на пожаре…

Он схватил меня за обе руки:

— Едем к родителям, скажем им и подадим заявление! Сегодня же, сразу же!..

Только что я была, кажется, вполне разумным человеком, а тут всхлипнула от радости, тоже вскочила, мы поцеловались и опрометью кинулись в прихожую одеваться.

Перед своим домом Игорь остановил машину, и лицо его, уже окаменевшее и до этого, опять стало точно таким, с каким он подготавливал меня к разговору со старшими Тарасовыми после первой нашей ночи. Он даже начал:

— Понимаешь, ты только не горячись, дай мне вести разговор…

Я взяла его за руку, лежавшую на руле, посмотрела в глаза, попросила мягко:

— Хорошо-хорошо, делай как знаешь. — И все-таки сказала: — Только помни, что мы с тобой не фураж-овес покупаем, а о будущем собственного ребенка говорим.

— Хорошо-хорошо, — тоже поспешно и согласно прошептал он, мигнул, все глядя на меня, спросил так же стремительно: — Но твое решение остается в силе?

У меня тотчас снова сжалось сердце, когда я поняла, как все это по-мальчишески у Игоря получается!.. И ничего еще он до конца не решил для себя, как мужчина обязан это сделать.

— Да!

— То есть?..

— Да! — повторила я. — И никаких претензий к тебе: гуляй на воле! Только без обмана, а я просить не буду!

Игорь снова мигнул, поспешно полез рукой во внутренний карман пиджака, достал паспорт, спросил:

— У тебя паспорт с собой? — и кивнул на сумочку; я тоже кивнула ему в ответ. — Может, сначала поедем подадим заявление?

— Нет! — твердо ответила я.

— Почему?!

— Потому что родителей твоих мы обижать права не имеем: сначала надо сказать им, как положено, а не по-воровски тайком! — Но как же мне хотелось поехать сейчас в загс, подать заявление и не разговаривать со старшими Тарасовыми, вообще не видеть их!..

— Смотри не пожалей!

Я помолчала еще, все глядя в глаза ему, потом вздохнула:

— Очень возможно, что мне жалеть вообще не о чем.

И он, конечно, сразу же испугался, забормотал поспешно:

— Хорошо-хорошо. Пошли, пошли.

И сейчас я почти до омерзения делаюсь противной самой себе, стоит мне только вспомнить о том посещении Тарасовых! Будто вывалялась я в грязи, да так и иду по улице…

Мы с Игорем пришли и поздоровались. Родители его тоже поздоровались с нами. Вежливо, конечно. Только сразу же настороженно замолчали, мгновенно учуяв тревогу.

Затем — повторение ситуации: столовая, старшие Тарасовы — на диване, мы с Игорем — за столом. Предгрозовая минутка тишины и — сообщение Игоря о нашем решении подать заявление о бракосочетании.

Та же минутка.

Всхлипывание Маргариты Сергеевны, ровный голос Михаила Евграфовича, витиевато доказывающий насущную необходимость не торопиться с шагом, который, возможно, один из самых серьезных в жизни человека вообще. Мой пристальный интерес к замысловатой фарфоровой статуэтке на буфете, представляющей нимфу и сатира, играющих в любовь для развлечения зрителей.

Как из-за стены долетевший до меня веский довод Игоря о благожелательном отношении профессора Петрашевского и к нему самому, то есть к Игорю, и к его работе. И все это — благодаря знакомству вышеупомянутого профессора со мной, то есть Анной Лавровой. И — более того: у меня, то есть у вышеупомянутой, наличествуют вообще, видимо, некоторые качества… Некоторые качества, которые позволяют ему, то есть Игорю, сделать далеко идущий вывод о надежности и будущей его брачной жизни со мной, и всей его жизни вообще.

Повторение все той же предгрозовой минутки, разразившейся наконец истерикой Маргариты Сергеевны. Демонстрация Михаилом Евграфовичем заботливого отношения к терпящей бедствие супруге, чреватое… Не знаю, чем именно, от Маргошки ведь решительно всего ждать можно. Мучительные терзания Игоря, буквально разрывающегося между мной и матерью…

Некоторый провал в моей памяти, поддающийся, возможно, разумному объяснению.

Неожиданно торжественная значительность Дворца бракосочетаний и совершенно по-человечески радушная благожелательность его сотрудников, особенно разительные после только что бывшего делового контакта у Тарасовых.

Процесс написания и подачи заявления… Четко запомнившееся ощущение моей отстраненности от самой себя, машинально двигавшейся и говорившей, словно робот, чье поведение заранее запрограммировано.

И — острая, как в детстве, жалость к себе.

 

13

Следующий месяц моей жизни, то есть время до регистрации брака, тоже навсегда запомнился мне. Прежде всего потому, наверно, что я как-то очень сильно и даже незаметно для себя повзрослела за это время. Как ни странно, этот месяц чем-то отдаленно напоминал тот мой первый отпуск после окончания училища, который я провела в Доме отдыха на Вырице, когда сдружилась с тихой Маней Викторовой и целыми днями ходила с ней по лесу, собирая грибы и ягоды… А тут ведь я еще все сильнее — и уже не одним разумом только — чувствовала своего будущего ребенка. И радостное ощущение это — и сознательно, и бессознательно даже — так окрепло во мне, точно ребенок уже народился и жил вместе со мной; и рядом, и одновременно во мне. Это счастливое чувство оказалось неожиданно таким могучим, будто разом широко раздвинуло сами границы жизни для меня, окрасив и всю ее небывало новым светом, четко отделив главное в ней от второстепенного. И что бы я ни делала — работала, дежурила в дружине, ходила с Игорем в театр или просто целовалась с ним, я постоянно чувствовала: а впереди у меня — счастье!..

Теперь мне кажется, что главным в тот месяц до регистрации брака было какое-то странное раздвоение меня. Один человек жил совершенно так же, как и раньше, и так же работал, и так же беспокоило его все, что и раньше было важным для него. А второй — и это тоже была я — уверенно и стремительно рос рядом с ним, снисходительно не вмешиваясь в повседневную обыденность этого первого, даже извиняя ее, наперед убежденный в своей победе. Так в большой и хорошей семье ведет себя отец, глава ее, годами умно и терпеливо направляющий всю ее жизнь.

Когда заявление было наконец-то подано во Дворец бракосочетаний, то я радовалась этому, как и должно было быть. Прямо из Дворца Игорь отвез меня на вечернюю смену, мы с ним откровенно и ничуть не скрываясь от идущих на завод, уже на законных, так сказать, основаниях, расцеловались, выйдя из машины. А потом в первый же перекур на смене я не удержалась, сообщила об этом своим мужчинам. И они поздравили меня, даже Леша молча пожал мне руку, не глядя в глаза. И, работая, я нет-нет да и вспоминала: а заявление все-таки подано, и мы с Игорем будем законными мужем и женой!..

После смены Игорь встретил меня, как обычно, только вот улыбнулся он мне точно даже через силу. Я села в машину рядом с ним, мы поцеловались, сразу же молча поехали, и я с удивлением, чуть ли не как к посторонней, приглядывалась к себе… То есть еще вчера или неделю назад меня сразу же и сильно напугало бы это отчужденно-закаменевшее лицо Игоря, его вымученная улыбка; я бы сама мгновенно разволновалась: что же случилось?.. И тотчас, конечно, спросила бы его. А сейчас я сидела рядом с ним, мы ехали, я машинально отмечала, что машину Игорь ведет, как обычно, ловко и уверенно, а все равно чувствовала, кажется, знакомую в этом случае тревогу, но все молчала. Точно и я уже встала на сторону второго этого человека, внимательно и терпеливо наблюдающего, а что же будет дальше-то?..

И вот когда мы остановились перед светофором, Игорь все-таки не выдержал, начал разговор первым. И это я уже будто наперед знала, что он не выдержит нашего красноречивого молчания.

Он настороженно покосился на меня, спросил:

— На работе все в порядке у тебя?

Это прозвучало и как приглашение к разговору, и — больше того — как намек, что у него, дескать, не все в порядке и что я должна, значит, в свою очередь спросить его об этом. Я поняла все это, конечно, и опять-таки всего какую-нибудь неделю назад после вот такого красноречивого молчания я бы только отрывисто ответила, что у меня-то порядочек, но ни за что не спросила бы, а что у него стряслось?.. А теперь, чувствуя все то же уверенное спокойствие — наверняка какая-нибудь мелочь у Игоря! — и ту же странную отдаленность от него, я ровно ответила, что смена прошла хорошо, И в меру заинтересованно осведомилась, а как его дела?.. То есть я тоже знала уже почему-то, что он сейчас ждет моего вопроса о его родителях, об их реакции на нашу подачу заявления, но до конца уже не могла побороть себя, спросила только отвлеченно о делах.

Я уже упоминала о молниеносности реакции Тарасовых. Вот и сейчас, только на секундочку задержав свой взгляд на мне чуть дольше обычного, Игорь сразу же отметил спокойствие моего ответа. Оба мы помолчали еще секунду, а я все так же, будто со стороны, и с тем же спокойствием продолжала наблюдать за нами обоими, машинально отметив, что вот уже и кое-что новое появилось в наших с Игорем отношениях.

— С мамой сердечный приступ. Неотложку вызывали.

Отчетливо помню, что меня даже не удивили его слова, будто бессознательно я ожидала чего-то подобного от Маргариты Сергеевны. Это или нечто похожее она наверняка использовала бы в борьбе со мной, вообще — это из ее арсенала.

— Что-нибудь опасное? — Спрашивала, помню, и одновременно, полностью уже перевоплотившись в своего второго человека, прослушивала для контроля со стороны свой голос: он звучал довольно естественно, то есть первый мой человек сравнительно неплохо справлялся со своей ролью; что же касается истинного состояния здоровья Маргариты Сергеевны, то ни первого, ни второго, ни меня саму это, к сожалению; ни капельки не волновало.

— Пока обошлось, кажется, — ответил Игорь всем нам троим.

— Слава богу! — обрадовался мой первый человек.

— Мама такая нервная и впечатлительная!..

— И мы, молодые, бываем так жестоки! — с готовностью подхватил мой второй человек.

Игорь был уверен, что это я сама разговариваю с ним, поэтому откровенно вздохнул:

— Даже не думал, что мама так болезненно воспримет мою женитьбу!

Мой первый человек погладил руку Игоря, лежавшую на руле, а второй со своей всегдашней разумностью проговорил сочувственно:

— Подобная ситуация и для всякой матери, вероятно, трудна, — но тут я вспомнила о своем будущем ребенке и замолчала.

— И отец — тоже, — все так же искренне, то есть совсем забывшись, горевал Игорь.

— И отцу, конечно, тоже нелегко, — продолжал со своей безразличной готовностью мой второй человек, ничуть не удивившись, мягко говоря, некоторой необычности поведения родителей моего жениха и отца будущего ребенка. — С другой стороны — а мы-то с тобой, а наш ребенок?.. — чуть не плаксиво спросил уже первый мой человек, не забыв одновременно все так же ласково погладить руку Игоря.

— Да-да. Конечно, конечно.

Возможно, это касается только нас, женщин, но, почувствовав себя будущей матерью, я сразу же стала лет на десять — двадцать старше Игоря; главное — мудрее его. И никогда раньше не хватило бы у меня терпения вот так по-умному вести себя. Я видела, что Игорь опять хочет что-то сказать, но никак не может решиться, и не торопила его, хоть и нелегко мне было ждать.

— Ах, как все просто и легко было бы, согласись ты подождать с ребенком!.. — вырвалось наконец-то у Игоря.

«Да почему?!» — горестно даже хотел спросить мой первый человек, а второй тут же приготовил длинную и гладкую фразу о том, что наличие ребенка совершенно естественно в семье, это скрепляет ее; а дополнительные трудности, возникающие в этой связи, обычны, даже радостны… Но сама я все молчала.

— Ты уж прости, но сегодня я не могу остаться у тебя, — сказал потом Игорь.

Кто-то из нас троих ответил:

— Ну, что ж…

Только первый мой человек слегка испугался, а второй рассудительно успокоил его, что в подобной ситуации это разумно. Сама же я в данный момент находилась где-то далеко-далеко.

— Завтра утром приеду, если с мамой… — проговорил Игорь, останавливая машину у моего дома и не то вопросительно, не то сердито уже глядя на меня.

Первый мой человек всхлипнул и поцеловал его. А второй внимательно проследил, как лицо Игоря тотчас успокоенно обмякло, то есть окаменелость его исчезла. Поэтому второй этот мой собеседник сделал вывод о некоторой несерьезности, а может, и вообще притворности заболевания Маргариты Сергеевны. Я же все еще не вернулась издалека к самой себе.

Удивило меня, помню, когда я вдруг обнаружила, что сижу на кухне и жадно ем вкусный ужин, приготовленный Дарьей Тихоновной. Проголодалась я, конечно, за смену, и устала, все это так; но одновременно у меня было и такое ощущение, что ничего решительно не случилось, хоть и понимала я, что на самом-то деле — случилось!.. И лживость моя, то есть странное раздвоение, тоже исчезла разом, как я только рассталась с Игорем, и это было приятно.

Кровать у меня узкая, односпальная, и только я легла, с удовольствием даже почувствовала: по-старому удобно одной спать. И по-детски разом заснула.

Утром мы с Дарьей Тихоновной позавтракали, как обычно, на кухне, и я легко, сама чуть удивляясь этой отчужденной легкости к происшедшему, рассказала ей, что у Маргариты Сергеевны случился сердечный припадок, поэтому Игорь и не ночевал у нас сегодня. А простодушная старуха, успокоенная и вообще жизнью со мной, и этим тихим завтраком вдвоем сейчас, только откровенно вздохнула:

— Легко Маргарита Сергеевна не смирится, Анка, не надейся!

Тотчас переняв ее простодушность, я спросила голосом Иванушки-дурачка:

— Да чем я ей не показалась-то?.. — И со старательностью моего второго человека начала добросовестно перечислять: — Здоровая я. С виду — ничего. Зарабатываю прилично. Жилую площадь имею. — Внимательно слушая себя, я попутно сделала глубокомысленный вывод, что соприкосновение с ложью неизбежно рождает ее и в тебе самой; это было любопытно; или не неизбежно?..

— Молода и глупа ты еще, — так же доверчиво отвечала Дарья Тихоновна; для нее существовала только я одна, какая уж есть. — Тарасовы не из тех, кто ушами хлопает; они любую возможность используют.

Мой второй человек солидно согласился:

— Жизнь дается один раз: смешно не научиться одежду по погоде выбирать. — Хорошо запомнил он, оказывается, жизненную философию Тарасовых.

С той же подкупающей прямодушностью, будто себе самой, Дарья Тихоновна пояснила:

— Женитьбой Игорешка еще на ступеньку должен подняться, — и замолчала испуганно, а ясные глаза ее сделались просительными.

Все мои двойники-тройники разом исчезли, я сама уже спросила строго:

— Кто она?.. Ну! — Хоть и жалко мне было глядеть, как я мучаю добрую старуху, но остановиться я уже не могла, договорила четко: — Ведь мы же условились, кажется!

— И-эх!.. — горестно выдохнула она, мучительно терзаясь.

Я выпятила живот, обеими руками похлопала по нему:

— В моем положении, Дарья Тихоновна, не до шуток: говорите!

— Маринка… — чуть ли не шепотом решилась наконец она.

— Одна из тех первых двух?

— Нет-нет! — чуть не вскрикнула она. — У Игорешки с ней еще ничего, ты не думай!

— Кто она? — продолжала я допрос.

— Никто еще, школу год назад кончила, пока так по жизни кантуется…

Я невольно вспомнила Светку и задала следующий намекающий вопрос:

— Папенька у нее?..

— Вот-вот: академик он! — Дарья Тихоновна даже вместе со стулом отодвинулась к стене, прикрыла лицо руками, точно боялась опалиться от взрыва бомбы.

— Красивая?

— Так себе… Не бойся: против тебя — сморчок она!

— Выходит, есть еще у меня надежда?

— Ну!.. Ты не тушуйся.

— Давно они знакомы?

— С детства, почитай: Люблины в соседнем доме живут, Маргарита Сергеевна с Валентиной Валентиновной дружат. Ты не теряй себя: Ивану Петровичу, отцу, Тарасовы, видать, не по душе.

— Это в котором же доме они живут?.. — простосердечно любопытствовала я. — Один там — серый, кажется; другой, что подальше, коричневый вроде?..

— В большом, в сером.

Первой моей мыслью, помню, было вскочить и поехать к Люблиным, познакомиться с Мариной, но сначала я пожалела Дарью Тихоновну: насмерть перепугала бы я ее такой своей непосредственностью. И потом — Игорь-то ведь должен сейчас приехать…

А когда допила чай, у меня появилось то же ощущение почти безразличной отстраненности от происходящего; главное, что мой ребенок — со мной!.. И привычно уже снова подумалось: а вправе ли я вообще допустить, чтобы отцом моего ребенка был плохой человек?! Лживый и половинчатый эгоист, который всего раз на белом свете живет и поэтому больше всего заботится о выборе одежды по погоде?.. Пусть даже он и родной его отец. Во второй, третий или даже в четвертый уже раз думала я все об этом же!

— Не едет что-то Игорешка-то, — вздохнула Дарья Тихоновна, убирая со стола посуду, ставя ее в раковину. — Плохо, Анка, что телефона у нас с тобой нет. Сходить, может, мне в автомат, позвонить Тарасовым: а что, если Маргарита Сергеевна на самом деле плоха?

— Правильно, а я дома Игоря подожду, чтобы не разминуться.

— Ты приляг пока, а?..

— Правильно, прилягу.

— Вот мужики: хоть бы один ребенка родил — знали бы, каково детей вынашивать!

Я пошла к себе в комнату, снова разделась и легла в постель, уютно устроилась. Сначала удивилась мельком: почти совсем не тревожит меня почему-то, придет сейчас Игорь или нет… Может, потому, что Маргарите Сергеевне на этот раз действительно плохо и не вранье это? Если у Маргариты Сергеевны действительно сердечный приступ, то немножко рассеялось бы у меня представление о ее лживости. Вот тоже странно: Маргарита Сергеевна, кажется, еще ни разу не соврала мне впрямую, а я почему-то уже совершенно уверена в ее лживости. Из-за чего это происходит у меня, интересно, или просто сама я необъективна по отношению к ней?

Полежала еще, все чувствуя щекой приятную мягкость подушки, а вольготно раскинувшимся телом — просторную упругость матраца, и подумала, что раньше ведь я не уставала так сильно, как теперь, чтобы с утра в кровать снова заваливаться, неужели это уже из-за него? Вот хорошо бы!..

Потом все так же, будто со стороны, вспомнила про Марину Люблину. Но тоже только усмехнулась, когда сообразила: а ведь и это не очень сильно удивило меня, будто я и раньше понимала подспудно, что подобное возможно у Игоря, у Тарасовых… Дарья Тихоновна сказала, что у Игоря с Люблиной — еще ничего, но тем серьезнее, как ни странно, его намерения, вот ведь дела-то!.. А что он ни словом не обмолвился со мной про Марину, так ведь при тарасовской лживости и говорить-то нечего, ведь в брачных-то отношениях с Люблиной Игорь еще не состоит.

И вдруг мне вспомнилось, как я познакомила Игоря с нашей бригадой. С одной стороны, он вроде и понравился нашим, только вот заторопился почему-то Игорь в конце, будто что-то неладное почувствовал. Степан Терентьевич тогда сказал: «Пальцем ее тронуть не дадим!..» И это у него весьма выразительно получилось. А что, если у Игоря не хватает способностей для его научной работы? Просто не хватает, и он сам знает это… «Вот и пихается он в науку», — сказала Дарья Тихоновна.

Я даже легла на спину, закинула руки за голову, все удивляясь: вот ведь что такое — семья Тарасовых, если попристальнее к ней приглядеться!.. Я-то привыкла к этому слову «эгоист», а ведь эгоист, если вдуматься, ничем не лучше бандита или хулигана, только за руку его так просто не поймаешь, нет! А эгоист, может, еще поопаснее другого бандита, потому что незаметно разъедает жизнь, как ржавчина железо, да-да!..

И долго я еще лежала на спине, вытянувшись в постели, неторопливо вспоминая все об Игоре и его родителях. И решительно каждый случай с ними очень легко объяснялся их эгоизмом: превыше всего, даже в любой мелочи, они ставят свои личные интересы, на все готовы, чтобы достигнуть их; а вот что касается интересов других… Что же это получается? Если бандит убьет моего ребенка, ему за это — срок, и ни у кого никаких сомнений относительно меры наказания. А вот Тарасовы и прямо, и замаскированно предлагают мне сделать аборт. Хорошо, мой ребенок еще не родился, он пока существует только для одной меня, если уж Игорь — такой отец… И так сильно испугалась, что вытащила руки из-под головы, комочком свернулась на постели, даже одеяло натянула повыше. В который раз уже подумала: нужен ли вообще моему ребенку такой отец?.. Кем мой ребенок вырастет рядом с ним и под его влиянием?! На улицу с ножом он, конечно, не выйдет и пить не будет, но вот подрастет он и повстречает доверчивую дурочку вроде меня… Вот ведь что такое эгоизм, и вреда людям от него, может, еще побольше, чем от бандита, потому что втихую он действует, и за руку его ты не поймаешь!.. А сколько неудавшихся судеб человеческих из-за него?!

Опомнилась, когда увидела, что уже вскочила с постели и одеваюсь быстро. И только после этого поняла, почему это делаю: хочу убежать из дому, чтобы не встречаться с Игорем, не видеться с ним!

— А я уж не хотела будить тебя, — мягко проговорила Дарья Тихоновна, приоткрывая двери. — Плохо Маргарите Сергеевне, не может приехать Игорь к нам, просил извинить его.

Я мигнула, вглядываясь в нее, и поняла с облегчением, что́ она мне сказала… И меня уже не беспокоило, на самом деле больна Маргарита Сергеевна, или это опять ложь: главное, что я могу снова лечь, то есть не уходить из дому, и додумаю все до конца.

— Ну, что ж, — ответила я, уже раздеваясь снова, — тогда я еще полежу…

— Полежи-полежи, — и Дарья Тихоновна ушла.

Все с тем же облегчением я полезла опять в кровать, машинально и мельком подумав, что ложь рождает ложь… Вытянулась и закинула руки за голову. Но неожиданно оказалось, что додумывать-то мне особенно нечего, и так уже все ясно. Тарасовы-старшие — эгоисты, и сын Игорь — тоже эгоист. Отсюда и повышенная самозащищенность их в жизни, непрерывное состояние холодной войны со всем окружающим; настороженность всегдашняя, как бы тебя не ударили; ну и мгновенная защитная, а часто и нападающая реакция. Отсюда и философия: жизнь — как погода; предусмотрительно выбирай одежду по ней, так и существуй… Что же это за жизнь, да и жизнь ли вообще?

Но долго еще я лежала в кровати, напряженно вытянувшись, чувствуя горечь во рту и холодную пустоту в груди… Вот и красив Игорь; и духовность в нем есть, не манекен он, как Залетов; все понимает Игорь и твои собственные мысли с полуслова угадывает; а в самом главном — все равно чужой он!.. Чужой мне, почти как и Борька.

Лежала, слушала, как Дарья Тихоновна возится на кухне, и знала, что Игорь не придет сейчас; просто боится он встречи со мной, поэтому и приступ у Маргариты Сергеевны случился, действительный или фиктивный… Меня почти не испугала схожесть Игоря с Борькой, потому что в какой-то степени я была готова к такому выводу. То есть за все эти дни, часы и минуты моих переживаний — таких напряженных, каких я никогда еще в своей жизни не испытывала! — перегорело что-то в моем отношении к Игорю, да и сам он точно отодвинулся от меня. Чуть заслонило его будущее мое счастье — рождение ребенка, и я отчетливо предчувствовала: это желанное счастье будет все усиливаться! И даже засмеялась от радости… А потом стала думать, что надо купить: и кроватку, и белье, и много еще всего; и это было тоже радостно… И на консультацию к врачу мне надо сходить, детально разузнать все, что касается правил поведения будущей матери. И знала, что буду неукоснительно выполнять все предписания врача, чтобы ни единой мелочью не повредить будущему ребенку. А что касается работы, то, по нашим правилам, меня должны перевести на более легкую. Хоть и неприятно, конечно, что мне придется расстаться с моими мужчинами, но ради ребенка я и не такое перетерплю.

И так успокоилась постепенно, что вдруг почувствовала: сейчас засну. Да напоследок так же машинально перечислила в уме: надо убедиться в истинности приступа Маргариты Сергеевны; выбрать случай и повидаться с Мариной Люблиной; да и регистрации все-таки дождаться — как лакмусовой бумажкой определит она мне и самого Игоря, и родителей его.

И совсем засыпая, удовлетворенно усмехнулась: удалось мне так и не задать себе главного вопроса!.. Ну, да и спешить с этим пока еще нечего, для решения этого самого вопроса маловато еще данных у меня! Время само покажет.

Дарья Тихоновна разбудила меня перед самым обедом, а я так крепко спала, что даже не сразу поняла, какое же сейчас время суток. Новых данных о состоянии здоровья Маргариты Сергеевны не поступало, и я, с аппетитом съев вкусный обед, поехала на работу. Только когда у проходной столкнулась с нашей бригадой, Валерий сказал:

— Наша-то Анка пешком сегодня, а?..

Все внимательно смотрели на меня, и я объяснила, что у Маргариты Сергеевны сердечный приступ, поэтому Игорь и не мог меня проводить, как обычно. И только теперь сообразила, что ведь сама я так и не позвонила Тарасовым, так и не поинтересовалась здоровьем будущей свекрови, а ведь надо было бы, а?.. И со своим обычным упрямством решила: нет, не надо, и не позвоню!

Игорь не встречал меня и после смены, и мои мужчины, да и я сама, сделали вид, что не заметили этого.

Приехала домой, с тем же аппетитом поужинала и завалилась спать: у нас был пересменок, и завтра мне — в утро.

Выспалась отменно, сама себе приготовила завтрак, поскольку Дарья Тихоновна еще спала, и отправилась на работу.

После смены «Волги» Игоря опять не было около проходной, я удивилась, что меня по-настоящему не волнует это, и спокойненько доехала домой обычным транспортом. Даже не возникло у меня, помню, опасения, что Маргарите Сергеевне стало еще хуже, поэтому Игорь и не встретил меня.

Дома меня ждали два сюрприза. Во-первых, Дарья Тихоновна была такой заплаканной, что даже лицо у нее распухло: оказалось, Тарасовы нашли обмен для нее, и Маргарита Сергеевна сама приезжала с новым жильцом, на днях будут они увозить от меня мою старушку. А второй — Игорю пришлось срочно уехать в командировку в Москву недели на две: диссертация потребовала этого путешествия.

Я со вкусом пообедала — аппетит по-прежнему не изменял мне, — заставила и Дарью Тихоновну съесть тарелку супа. Игорь, дескать, так торопился, что ему пришлось даже вылететь самолетом, поэтому он и не успел, конечно, повидаться со мной. Ни я, ни Дарья Тихоновна не выразили удивления таким быстрым исцелением Маргариты Сергеевны, которая уже сама привезла к нам нового жильца.

Дарья Тихоновна все всхлипывала потихоньку. Ей не хотелось уезжать от меня, но и привычного страха перед Тарасовыми она преодолеть никак не могла. И я на всякий случай забрала все ее документы к себе, даже спрятала их понадежнее в своей комнате. А после этого поехала на свидание с Мариной, взяв с собой справку о беременности. Так, на всякий пожарный случай, как говорится.

Пожилая дворничиха сразу же назвала мне номер квартиры, которую занимает семья академика Люблина, но вот дома их не оказалось. Дверь мне открыла высокая и строгая домработница, вежливо ответила, что Люблины будут часа через два. Стояла она в дверях, но я все-таки увидела из-за ее спины громадного, как теленок, дога в прихожей. Он сыто зевал, и пасть у него была еще побольше, чем у льва, а в глазах, смотревших на меня, совершенно человеческое и даже жгучее любопытство.

— Скучновато ему живется? — спросила я.

— Господи, да разве ему в квартире место? — вздохнула она. — Это все Маринка!..

— А Валентина Валентиновна?

— Делать нечего: терпит.

— А Иван Петрович?

— У него на пустяки времени нет.

— Все понятно. Ну, я попозже зайду.

— Хорошо, — и даже не спросила, кто я, зачем приходила, воспитанный человек.

Вышла я на улицу, потопталась бестолково перед домом… Ну, сердечный приступ Маргариты Сергеевны оказался ложным, как и следовало ожидать, а командировка Игоря?.. Бывает ведь и такая срочность, если необходимость того требует: диссертация — не школьный экзамен. Примечательно, что и в голову мне не приходило пойти к Тарасовым, знала я уже, что ничего не услышу, кроме очередной лжи. Только усмехнулась, помню: да ведь это страусовая политика — таким вот способом прятать Игоря от меня, тянуть время!.. И вздохнула: нет, правильно действуют Тарасовы со своей точки зрения, что тянут; точно они угадали мой характер, умело выбрали одежду по погоде, опытные люди. Я сорвусь первой, и этим помогу им же!..

Пошла потихоньку по улице, сама не зная, куда иду… Странно только, что сомнений относительно визита к Люблиным у меня не возникало, то есть должна я пойти к ним — и все!.. Я почему-то была уже уверена, что одна из причин нового поведения Тарасовых — в этой самой Марине, ну, и надо мне это выяснить до конца. А что поступком этим я бью по Игорю, так ведь на карту жизнь моего будущего ребенка поставлена, а Игорь — его отец! А кроме этого, правду сказать, не создана я для иезуитских методов ведения затяжной холодной войны, в моем характере — скорее честный и такой же молниеносный ответ ударом на удар… И вдруг возникший мой второй человек по-своему рассудительно поддержал меня, объективно заметив, что нельзя не учитывать характер будущего противника, когда начинаешь военные действия против него. И странно — он даже поудивлялся вместе со мной, — что хитроумные Тарасовы заранее не применились к манере боя, обусловленной моим характером. Тут уж я сама возразила ему, процитировав известные слова о тонущем, который за соломинку готов ухватиться. И он был вынужден согласиться со мной, что Тарасовы отчаянно торопятся, даже растерялись они слегка. А мой первый человек в этот момент горестно всхлипнул… То есть я как-то разом поняла: на все пойдут Тарасовы, только бы уберечь сына от законной регистрации брака со мной, оставить ему свободу жениться так, чтобы «женитьбой еще на ступеньку подняться», как сказала Дарья Тихоновна! И своим признает Игорь моего ребенка, и алименты будет платить… Даже увидела вдруг, как старшие Тарасовы извиняюще говорят:

«Для сына существует только наука, где же ему было выстоять против такой напористой особы, как эта Лаврова… К сожалению, обычные грехи молодости, как их принято называть».

Вдруг поняла, что уже плачу, сидя на скамейке, от бессильной злобы плачу: и своим признает Игорь ребенка; и алименты все восемнадцать лет исправно платить будет, и в выходной как-нибудь заедет ко мне погулять с ним, и подарки ему привезет, но настоящим отцом не будет, ни за что и никогда не будет!.. И я сама ничегошеньки-ничего поделать с этим не смогу!.. А ведь Игорю хорошо со мной, возможно, даже любит он меня, как умеет, как ему природой его любить положено, сколько чувств на это она ему выделила. А вот ведь буквально на горло себе человек наступит, только бы не простудиться невзначай на ветру, ай-яй-яй!..

Теперь мне кажется, что вот именно тогда, на скамейке, горько плача и замерзая от уже зимнего ветра, я окончательно и решила: не может, да и сам никогда не захочет Игорь быть истинным отцом моего ребенка!..

Но главное-то — я сама и в этом случае с Игорем виновата ничуть не меньше, чем раньше с Борькой!.. Оба они обманули меня, пусть Игорь и потоньше, и похитрее, чем Залетов, пусть не всегда желая того сам. Но и я виновата, что доверилась ему так же безоглядно, как до этого Борьке, и стремительно летела ему навстречу и, значит, сама с готовностью шла на его обман!..

Но тотчас спохватилась, что по-настоящему ничего еще не выяснила, что должна еще набраться терпения и сил, что это нужно не мне одной!.. И вдруг наткнулась глазами на будку телефона-автомата. Сначала долго смотрела на нее, мигая и вытирая мокрое лицо, застывшее от ветра, все стараясь что-то вспомнить, и вспомнила: да ведь мне надо позвонить Петрашевскому, может, на работе он еще, уж он-то все должен знать про командировку Игоря! Вскочила, побежала к телефону, успела машинально подумать: а ведь Тарасовы наверняка и этот вариант предусмотрели.

В будке телефона-автомата долго искала двухкопеечную монету, совалась руками в сумочку и по карманам, а номер телефона Петрашевского, который набирал тогда Игорь, и что секретаря Вадима Павловича зовут Агнессой Викторовной, помнила хорошо.

Опустила монетку в прорезь автомата, сняла трубку, послушала гудение в ней и сообразила: это я, выходит, на уровень Тарасовых опущусь, если поведение их сына у Петрашевского буду проверять?! Нет уж!..

 

14

Вышла из будки и тихонько пошла к остановке автобуса, чтобы ехать домой. И видела уже, что на улице совсем темно и оранжевый свет фонарей лежит на сероватом от мороза асфальте; и люди спешат, как всегда; а ветер такой холодный, что даже больно, как в детстве, мерзнут щеки и губы. Подняла воротничок пальто, надела перчатки и поправила шарф… Как же плохо мне без родителей все-таки, да и восемнадцать лет, конечно, небольшой еще возраст… Сейчас пришла бы домой, а за столом сидят и ужинают отец с мамой, и уютно в комнате, и тепло, и надежно!..

А может, потерпеть мне, все и образуется?.. И сживемся мы с Игорем, и будем жить, как те же старшие Тарасовы…

И улыбнулась брезгливо: нет, не надо мне такой семейной жизни, чтобы сначала сживаться неизвестно сколько лет с чужим человеком, пока родным его почувствуешь…

Но ведь без умного терпения, без снисхождения к слабостям другого, без дружеской доброты настоящей семьи не построишь?

Правильно, но, во-первых, слабости слабостям — рознь, и ложь Игоря, всю лживость Тарасовых я просто не могу принять, не могу примириться с ней… Да, вот это, пожалуй, главное: прямо-таки органически противен мне их эгоизм, повышенная самозащищенность, точно постоянно среди врагов они живут! Да еще их хитроумная приспособляемость, инстинктивный выбор одежды по погоде!..

Но ведь Дарья Тихоновна-то, к примеру, всю жизнь с ним прожила и — ничего?..

Как это — ничего? Да они в бараний рог старуху согнули!.. А что промучилась она около них всю свою жизнь — так просто характер у нее не мой, вот и все.

Опять, значит, ваш характер несгибаемый, уважаемая Анна Григорьевна?..

А что плохого в моем характере? Ну, резкий он, конечно, да ведь зато прямой, без хитроумной лживости. А что я никак не могу примириться с тем, что считаю неправильным в жизни, что мешает нормально жить человеку и двигаться вперед, и тут же говорю об этом, так как же иначе-то честному человеку?..

Вот ведь в чем ваш конфликт с суженым, драгоценная Анна Григорьевна, как же с таким вообще примириться может обычный нормальный честный человек? И усмехнулась: да примириться с жизнью Тарасовых — это в рабство попасть, а я для роли рабыни ни капельки не гожусь, просто не такой уж уродилась. Да и не только сама, и ребенка своего еще рабом сделать?! И рабом чего?.. Всего того, что само в рабстве у нормального человека должно быть?!

Чем-то знакомая мне девушка уходила вперед, и я снова побыстрее пошла за ней, точно даже боялась отстать… Правильно, дрова ломать ни к чему и умному терпению надо учиться, воспитывать его в себе, но риск-то разумным должен быть!.. Хорошо, я буду терпеть и ждать, а для чего? Чтобы Игорь официально зарегистрировался со мной? Этому будет предшествовать борьба, которая, разумеется, травмирует не только Тарасовых, но и меня; и еще побольше, возможно, чем их, поскольку тарасовские приемы боя для меня чужды.

Хорошо, зарегистрировались мы с Игорем, продолжаем мучительно притираться друг к другу, но одновременно воспитываем нашего ребенка. И он-то ведь, решительно ни в чем не повинное маленькое и беззащитное существо, будет испытывать не только мое влияние, но и Игоря, всех Тарасовых?.. За что я ему уготовила такую муку, спрашивается?!

— Извините, почему вы бежите за мной? — услышала я вдруг спокойно-насмешливый голос и увидела, что девушка, за которой я торопилась, уже стоит перед парадной Люблиных и удивленно смотрит на меня.

— Простите, вы — Марина Люблина? — неожиданно для себя спросила я.

— Да…

Вот почему, оказывается, я за ней бежала: и в одежде девушки, и в том, как она шла, а сейчас терпеливо улыбалась мне самым заурядным лицом, была интеллигентность, которая мне очень нравилась, но которой, к сожалению, не хватало мне самой… И вначале я, вероятно, даже бессознательно отметила наличие этой интеллигентности у Марины; потом, так же не отдавая себе отчета и думая все о другом, пошла за ней; а еще после — и по-прежнему подсознательно — решила, что дочь академика и должна быть именно такой, прежде всего — интеллигентной.

— Извините?.. — так же негромко и вежливо повторила она, терпеливо улыбаясь мне.

А я вдруг поняла, что просто не могу заговорить с ней об Игоре: ведь это прежде всего значит спуститься на уровень Тарасовых точно так же, как и в случае проверки командировки Игоря у профессора Петрашевского. Побагровела так, что слезы на глазах появились, пробормотала:

— Простите меня, Марина!.. — И кинулась бежать.

Потом ехала домой, но как ехала — не помню, потому что все мое тело, казалось, было поражено горестным недоумением, даже трудно было передвигать ноги, поднимать руки… Вот ведь как в жизни может быть, а?!

И когда уже входила в свою парадную, удивленно сообразила: Игорешка-то, а?.. Со мной, выходит, он просто голову потерял, если Марина у него про запас имеется…

Открыла двери квартиры, вошла, а из комнаты Дарьи Тихоновны разносится звучный и сильный голос Маргариты Сергеевны:

— Да как вы не понимаете, что мы с Мишей просто хотим спасти сына?! Его надо изо-ли-ро-вать от этой Анны, изо-ли-ро-вать! Женитьба — шаг серьезный, неужели вы не понимаете? Не хотите — вообще не живите в новой комнате, переедете по-старому к нам. А что вы хотите жить с ней да жалеете ее — мне это, простите, даже непонятно: с нами-то вы всю свою жизнь прожили, не забывайте!.. И будущий ребенок — ее, она вольна поступать с ним как ей заблагорассудится, а мы, конечно, будем ей помогать: Игорь даст ему свое имя, и алименты будет платить, и все такое… Мне даже странно, Дарьюшка: не успели вы с этой Анной познакомиться, а уж относитесь к ней как к дочери, вот ваша доверчивость!

Я потихоньку раздевалась и внимательно слушала команды Маргариты Сергеевны, уже понимая, что так просто Дарью Тихоновну ей не отдам.

— А что документы она ваши спрятала, так я ее заставлю их возвратить, не беспокойтесь! — И так же напористо-деловито: — Выпейте еще капель от сердца, выпейте: вам станет легче. Ну, вот… У вас впереди — одинокая старость, Дарьюшка, мы с Мишей даже понять не можем, как это вы на склоне лет — и решаетесь порвать с нами?! Ну!..

Кажется, вес сказано, хватит!..

Я открыла двери в комнату Дарьи Тихоновны, сказала вежливо:

— Добрый вечер.

Маргарита Сергеевна только молча кивнула мне, Дарья Тихоновна, какая-то совсем маленькая сейчас, лежала на кровати, запрокинув голову, совсем по-девчоночьи закусив губу. Глаза ее были зажмурены, а совсем белое лицо — в слезах… Но особенно жалко мне ее сделалось, когда я увидела ее натруженные руки, безвольно вытянутые вдоль тела, как у покойника: делайте, дескать, со мной что хотите, мне уже все равно.

Я вошла в комнату, вздохнула:

— Жизнь прожить — не поле перейти…

У Дарьи Тихоновны только чуть потрепетали ресницы, но глаз она не открыла, и руки ее лежали все так же бессильно. А Маргарита Сергеевна четко ответила мне позвякивавшим голосом:

— Вот-вот!.. — Но на меня не взглянула, а я попутно, уже решив, что буду сейчас делать, отметила еще одну деталь в ее лице: ноздри ее красивого носа так сильно напряглись, что даже хищно побелели. — Жизнь подстерегает нас на каждом шагу, только и ждет, когда мы оступимся!.. Нужна такая осмотрительность во всем и всегда, чтобы не споткнуться! — Маргарита Сергеевна все еще не смотрела на меня. — А Дарья Тихоновна на склоне лет, тяжко больная и одинокая!..

— А по молодости лет… — тянула я голосом Иванушки-дурачка.

— Жизнь ничего не прощает! — голос Маргариты Сергеевны уже звенел. — В ней стоит только на миг потерять бдительность — и ошибку уже не исправишь! — Тут она все-таки повернула голову, и мы с ней встретились глазами в упор. — Я прошу вас, Анна, сейчас же вернуть документы Дарьи Тихоновны, иначе…

— Минутку, — ответила я, вышла из комнаты и, пройдя через лестничную площадку, из квартиры напротив, где есть телефон, вызвала «скорую помощь» Дарье Тихоновне, поспешно вернулась, спросила негромко-вежливо: — Может, и не стоит уж так преувеличивать опасность, Маргарита Сергеевна? — Получилось так, что я спросила не то про Дарью Тихоновну, не то про жизнь вообще. — Трусость ведь — плохой помощник!

Я даже не успела договорить, так стремительно кинулась в бой Маргарита Сергеевна:

— Вы, Анна, еще не жили и ничего не знаете! Жизнь на планете еще далека от идеала, и, если бы мы с мужем ежедневно и ежечасно не вели себя осмотрительно, Миша мог бы и погибнуть на фронте, как миллионы других; и не было бы у нас здоровья, какое мы еще сумели сохранить; и сына, без пяти минут кандидата наук!..

На миг перевоплотившись в возможную будущую невестку Маргариты Сергеевны, но оставаясь одновременно Иванушкой-дурачком, я готовно поддержала:

— Да если молодость еще трудная выпадет, да вообще натура заячья, вот и будешь, как ворона, каждого куста бояться!

Не мне, конечно, состязаться с Маргаритой Сергеевной; и опыт у меня не тот, да и сам характер, поэтому она сразу поняла, отпарировала молниеносно:

— Молодость у нас с Мишей была, как у всех. Вы принесли документы Дарьи Тихоновны?!

— Сейчас-сейчас…

— Это первое, что должен надежно усвоить каждый человек, — уже помягче проговорила она. — Сначала научись жить, а все остальное — второстепенное, вытекающее из этого, Анна!

Оговорилась она или действительно назвала меня на «ты»?..

— Может, болели вы в молодости?.. Или Михаил Евграфович?..

— С чего это вы взяли?! — Нет, вежливость не изменила ей.

— Может, какая крупная неудача в начале вашего жизненного пути стряслась?

— Пока гром не грянет — мужик не перекрестится, — презрительно процедила она, и губы у нее покривились снисходительно, а ноздри все оставались такими же хищными. — Слов нет, проще амбразуру грудью закрыть, а умение в том, чтобы противника обезоружить! — Нет, не скажет она ничего, не даст дополнительного оружия мне в руки.

Ну, хватит!.. Да и Дарья Тихоновна все так же лежала неподвижно пластом; и белое лицо ее было в слезах; и нижняя губа беззащитно закушена; и руки вытянуты, как брошены… Нашли место две боевые бабы, где сражаться!

— Документы, Анна! — прозвенела Маргарита Сергеевна.

Я поглядела еще на Дарью Тихоновну… Надо бы по-настоящему прощения у старушки попросить!.. И тут в дверях послышался звонок. Я открыла их и увидела такую же рослую, как и я, женщину в белом халате и с чемоданом в руке.

— Вот спасибо, что приехали! — заторопилась я. — С сердцем у соседки совсем-совсем плохо!

— Совсем-совсем? — переспросила она, уже чуть улыбнувшись, и я с облегчением поняла, что врач эта — такая же, как я, только постарше.

— Плохо старухе, а тут еще нервирует ее знакомая!..

— Знакомая ее и погулять может пока, — в спину мне ответила врач, вслед за мной идя в комнату Дарьи Тихоновны.

— Что это?! — изумленно спросила Маргарита Сергеевна, во все глаза глядя на врача и даже встав со стула.

Ей никто не ответил, а врач подошла к Дарье Тихоновне, присела на стул рядом с ее кроватью, стала слушать пульс…

— Зачем ты, Анка?.. — все плача, спросила меня Дарья Тихоновна.

Врач послушала еще пульс, внимательно следя за ее лицом, потом искоса глянула на меня и повернулась к Маргарите Сергеевне, попросила ее вежливо:

— Выйдите, пожалуйста, пока: больной нужен покой.

Опять на миг скрестились клинки. Сначала врача и Маргариты Сергеевны, а потом — мой и ее же. И ей пришлось покинуть поле боя.

У Дарьи Тихоновны оказалось предынфарктное состояние, и врач отправила ее в больницу. Я собрала необходимые вещи и на санитарном транспорте свезла Дарью Тихоновну. В машине она держала меня за руку и плакала. А я успокаивала ее и тоже плакала.

И сейчас не знаю, как у меня хватило сил и терпения дождаться Игоря. Может, и потому, что я ведь не только ждала его, а еще жила и работала, каждый день по восемь часов со своими на заводе. Если с дорогой считать, то и все десять часов я отсутствовала дома. И в магазины заходила, еду себе готовила, хоть надежнейший мой товарищ — аппетит — и стал слабеть, впервые в жизни изменяя мне. Наш цеховой врач сказала, что скоро мне потребуется перейти на работу полегче, а ребята из конструкторского бюро, с которыми я общалась в комитете комсомола, стали звать меня к себе чертежницей. Черчение у меня хорошо получалось и в школе, и в училище потом, так что я не беспокоилась: справлюсь. И к Дарье Тихоновне успевала частенько забегать в больницу, приносила ей чего-нибудь вкусненького. Так же регулярно навещала ее и Маргарита Сергеевна, все уговаривала подписать доверенность на право обмена ее комнаты. Ее посещения дополнительно возбуждали Дарью Тихоновну, и мне пришлось поговорить с заведующей отделением, после чего Маргарита Сергеевна ограничилась передачей записок и конфет с печеньем. С будущей возможной свекровью моей мы иногда сталкивались в больнице, но в разговоры не вступали, только здоровались подчеркнуто вежливо. Иногда я чуть ли не со страхом думала: а если и мой будущий сын вот так же сблизится с девушкой, да я с ней сражаться буду?! Хоть умом и понимала всю трудность положения Маргариты Сергеевны, но ни капельки не жалела ее. А Михаил Евграфович не давал о себе знать, полностью самоустранился, то есть ушел в глухую защиту. Как и сын его, который все не подавал вестей.

Ждала я Игоря и потому, конечно, что ничего другого мне просто не оставалось. Только все две недели, что Игорь должен был пробыть в командировке, я считала дни чуть ли не по пальцам.

Мама любила повторять: «Время — лучший врач». Раньше я не умела оценить всю мудрость этих слов, а теперь… И будущий ребенок мой все чаще и сильнее, счастливее даже напоминал мне о себе… Да и последний случай с Дарьей Тихоновной убедительно показал мне моральный облик Тарасовых: ведь опоздай я с вызовом врача, и милая старуха вообще могла умереть!.. Одним словом, сначала бессознательно, только душой, я даже как-то незаметно для себя, но все ощутимее стала чувствовать: а нужна ли мне совместная жизнь с Игорем, буду ли я счастлива с ним, и главное — повторяла я уже в сотый раз! — могу ли я допустить, чтобы у моего ребенка — и такой отец был?! К тому же и встреча с Мариной Люблиной убедила меня в этом.

Я просто не могу жить с человеком как с мужем, если всегда и во всем не чувствую его родным себе до конца, такая уж я… Неизменная честность его и прямота в отношении к главному в жизни — к работе, к ребенку, к семье — должны быть такими же точно, как у меня самой. И до конца, в любой мелочи — точно такими же, иначе я просто не могу.

А во всех Тарасовых было одно общее, нестерпимо противное мне: лживость. И одновременно я все твердила себе, что Игорь просто не успел сообщить мне о своем отъезде; и мы с ним ведь подали заявление на регистрацию брака; и мы зарегистрируемся в назначенный день… И Дарья Тихоновна поправится, и мы будем жить втроем, а потом у нас родится ребенок, а Игорь постепенно — потому что он мужчина, а не женщина — полюбит его, и все у нас будет хорошо и счастливо…

Но как я ни старалась успокоить себя, все равно видела Игоря и слышала, как он говорит: «Ах, как все просто и легко было бы, согласись ты подождать с ребенком!..» И слышала голос Маргариты Сергеевны, жестоко и безжалостно доводившей Дарью Тихоновну до инфаркта: «Его надо изо-ли-ро-вать от этой Анны, изо-ли-ро-вать!..» И даже видела, казалось, какие у нее сейчас хищно побелевшие ноздри… И отвердевшее лицо Михаила Евграфовича видела, когда он сидел на диване рядом с женой в их столовой и гладил ее руку… И слышала слова Дарьи Тихоновны: «Женитьбой Игорешка еще на ступеньку должен подняться…»

Сначала я, помнится, услышала, что кто-то глухо и по-детски жалобно рыдает, потом поняла, что это, оказывается, я сама. Изо всех сил стиснула зубы, отбросила одеяло, скинула рубашку и побежала в ванную, встала под ледяной душ… И стояла под обжигающими струями до тех пор, пока во рту не загорчило и тело не стало неудержимо дрожать. Выключила душ, вытерлась насухо, снова пошла и легла в постель.

Но долго еще не могла заснуть, все боролась с собой, чтобы удержаться, не додумать до конца и разом не обрубить все. И только когда сообразила, что ведь ребенок-то у меня обязательно будет, наверняка будет, а остальное — вообще второстепенное по сравнению с этим. И это будет счастье, настоящее счастье, которого никто от меня не отнимет… Тогда я почувствовала, как в груди точно слегка отпустило и виски перестало ломить. Полежала еще, заметила, что улыбаюсь, и заснула.

В ту ночь мне приснилось, что Игорь с громадным букетом цветов встречает меня у роддома, и улыбается от счастья, и глаза его удивительные сияют, и он берет нашу девочку на руки радостно и боязливо… А у меня от счастья замирает сердце, потому что я вижу: он будет настоящим отцом, он уже отец!.. И только чуточку боюсь: у нас родилась девочка, а не сын, не огорчит ли это Игоря?..

А когда проснулась утром, то подушка была в слезах.

Вот так я и жила все эти дни, что Игорь был в командировке. И главное, что поддерживало меня — кроме счастья ожидания ребенка — и что создавало во мне ощущение прочности моей жизни вообще, была моя работа.

Игорь все не давал о себе знать, вернулся он из Москвы или нет. И Дарья Тихоновна, лежавшая в больнице, ничего не могла мне сказать, поскольку в своих записках Маргарита Сергеевна предусмотрительно умалчивала о местопребывании сына. Несколько раз снимала я трубку телефона и начинала набирать номер Тарасовых, но до конца все цифры никак почему-то не могла набрать… Главное, наверно, что кланяться мне не хотелось.

И вот однажды, когда мы вышли с завода после дневной смены и оказались почему-то вдвоем с Лешей и долго шли молча, он вдруг спросил меня:

— Позвонить?..

Он не смотрел на меня, а все так же шел рядом, чуть поводя широченными плечами, но я сразу поняла, о чем он… Остановилась, вздохнула и решилась, подняла голову. Леша глядел на меня, и глаза его были совсем синими от волнения. Я кивнула. Мы с ним так же молча дошли до ближайшей будки телефона-автомата. Леша вошел в нее, все не глядя на меня и по-детски жалобно улыбаясь, опустил две копейки, снял трубку. Вдвоем в будке мы с ним поместиться не могли, и я вытянула руку, набрала номер Тарасовых. Сначала Леша, все морщась, держал трубку телефона около уха, потом протянул ее мне из будки. И я услышала голос Игоря:

— Алло!.. Я слушаю!.. Алло!..

Сморщилась и — ничего не ответила ему. Только брезгливо кивнула Леше, чтобы он повесил трубку. И он повесил, вылез из будки. Снова мы с ним молча шли рядом, и я даже заплакать почему-то уже не могла. Так до самого моего дома мы с ним и шли.

В обеденный перерыв накануне дня регистрации я все-таки решилась, сказала моим мужчинам, что не буду регистрироваться с Игорем. И почему не буду.

Но к назначенному для регистрации часу все-таки подъехала к Дворцу бракосочетаний и с лестницы противоположного дома видела, как Игорь прятался за углом, боязливо выглядывая, не появлюсь ли я в подвенечной фате… Даже и тут я почему-то все не могла заплакать, а только с горестным недоумением следила за ним, трусливым и хитрым… Как это вообще случилось, что я могла полюбить такого человека?!

 

15

Вот вспоминаю я сейчас себя, тогдашнюю девчонку. Лет, конечно, мне было совсем мало, но родители сумели вырастить меня здоровой и физически, и морально. И характер, главное, образовался у меня крепкий и решительный, если потребуется — почти по-стальному несгибаемый. Помню, что я и легче, и быстрее, чем даже сама ожидала, переболела разрыв с Игорем Михайловичем. И ко мне почти сразу после этого вернулось обычное ощущение уверенной легкости и правильности моей жизни. Умом я, конечно, понимала все «за» и «против», как говорится, и этих самых «против» — их даже перечислять устанешь — было куда больше, чем «за», если руководствоваться трезвой рассудительностью.

Очень укрепляла меня в правильности моего решения память об отце: в подобном случае он наверняка поступил бы точно так же, как и я! Так же часто, помню, я будто советовалась и с мамой тогда. Она говорила мне: «Правильнее, Анка, с матерью-одиночкой ребенка оставить, чем заставить его расти под началом отца-алкаша или такого вот иезуита лживого, как твой… — и досказала презрительно по складам: — И-го-реш-ка трус-ли-вый!.. — Помолчала, подумала, по-всегдашнему рассудительно объяснила: — Если мужик хоть в чем-то на бабу похож, хоть и в той же трусости, он уже не человек вообще!»

Сейчас-то я вижу, что на всю жизнь запомнила тот разговор в нашей бригаде, который случился, когда я решилась все-таки сказать, что раздумала регистрироваться с Игорем.

Обеденный перерыв еще не кончился, и мы сидели в рубке судна на верхней палубе, вокруг дощатого стола. Мужчины курили, Валерий рассказывал какой-то анекдот, а я безразлично глядела на приборы и причудливые переплетения разноцветных проводов, приготовленных для монтажа. Давно уже мне почему-то казалось, что просто должна я рассказать им всем о моем решении. И вот когда Валерий замолчал и все отсмеялись его анекдоту, который я даже не слышала, я вздохнула, подняла голову и стала глядеть на всех.

— Тоже анекдотик? — спросил Валерий.

— Вроде того… Меняю я свою судьбу, — и я подробно рассказала и о жизненной философии Тарасовых, для которых жизнь — это погода; и о выборе одежды по погоде; и о лживости их; и о повышенной самозащищенности; а в общем — что не могу я так жить, да еще будущего ребенка им доверить, наперед искалечив его судьбу.

Они молчали, все так же курили и смотрели на меня внимательно, уже понимая, что я решила. А мне было страшно: что они мне сейчас скажут?! Понимала я уже, что вот именно так и поступлю, как они скажут. Все-таки договорила шепотом:

— Ребенка одна выращу, человеком воспитаю…

— Анка, а мы-то все?! — вдруг радостно и громко вскрикнул Леша и тотчас замолчал испуганно.

Я не могла поднять голову, только чувствовала, как во мне напряженно дрожат все жилы: вот-вот, вот-вот…

— Трудно одной, Анка, — тяжело вздохнул Патронов.

Я молчала.

— Ученым все-таки Игорь-то будет, — как-то безразлично выговорил Валерий.

Я молчала.

— Трудно в таких делах советовать, Анка, ответственность уж больно велика, — негромко проговорил наконец Степан Терентьевич; я подняла голову и стала глядеть ему в глаза; он смотрел на меня спокойно и по-доброму вдумчиво, как отец, а в глазах его были и грусть, и непреклонность. — Знаем мы тебя, любим и верим тебе, потому что наш ты, то есть рабочий человек. По-настоящему рабочий, в этом у нас, поверь, было время убедиться. То есть верим мы, что правильно ты разобралась и в Игоре, и в родителях его, и не ошибаешься, значит. — Он помолчал, увидел папиросу у себя в руках и затянулся ею жадно, медленно выдохнул дым, снова стал глядеть на меня. — Понимаем мы, как трудно тебе сейчас!.. И говорим тебе, как родные люди, но и постарше тебя, и поопытней. Приятно, что не пошла ты на поводу у зажиточной, но лживой жизни Тарасовых, приятно, что не это главное для тебя, а человек, который будет твоим мужем, отцом твоего ребенка, — все так же неторопливо-веско говорил он и не отводил от меня глаз. — Что бы я, к примеру, сказал своей дочери, если бы она на твоем месте оказалась?.. Я бы все-таки еще раз спросил ее, продолжает ли она любить этого человека или нет?.. — Он замолчал.

— Не знаю, — честно ответила я, все глядя ему в глаза. — Теперь уже — не знаю!.. — Я всхлипнула, но все-таки справилась, не заплакала. — То кажется, жить без него не могу, а как вспомню лживость и обман, и вообще все то, чем и для чего живут Игорь да его родители, и что мой ребенок таким же под их влиянием вырасти может, и — не могу, никак не могу!.. — Они молчали, и я совсем уже по-детски горестно всхлипнула: — Никак не могу переломить себя, никак не могу! — Сжала зубы, пристукнула кулаками по столу и — справилась, не заплакала.

— Что бы я в таком случае сказал своей дочери?.. — снова спросил Степан Терентьевич, и я вдруг изумленно мигнула: он уже улыбался!.. Легко и будто весело даже улыбался, и глаза его были уже задорными, и грусть в них пропала. И я сама тотчас почувствовала, как у меня отпускает сердце, а с головы и плеч точно стекает невыносимая тяжесть: медленно-медленно, но уже стекает… А он опять спросил: — Что может простой рабочий человек сказать своей дочери в таком вот случае?.. Человек, который всю свою жизнь, честно проработал и честно прожил ее?.. И который свою дочь хочет видеть таким же до конца честным человеком, как бы ей в жизни ни пришлось?.. Ведь жизнь-то, Анка, как любят повторять твои Тарасовы, всего один раз человеку дается: как же можно позволить себе нечестно ее прожить, не вровень с другими, не нога в ногу с ними?! — Степан Терентьевич уже не улыбался. — Трудности в жизни разные. Бывает еще и нехватка жилья или одежды…

— Не могу я рабой быть из-за сладкого куска! — быстро и отчаянно сказала я.

— Вот! — И огромные кулаки Степана Терентьевича, лежавшие на столе, сжались, и папироса смялась. — Главное в человеке — человеческие его качества, в этом его главная цена, а улучшение их — наше общее дело! Изменить им или хоть чуточку покривить душой, хоть на время подавить их, это и есть рабство, о котором ты сказала!

— Вот! — даже вскрикнула я. — Да еще рабой чего мне быть-то?.. Того, что само в рабстве у человека должно находиться!

— Ах ты Анка наша! — И Степан Терентьевич, не удержавшись, ласково погладил меня своей громадной рукой по плечу.

— Я так и знал, что хватит у тебя, Анка, и ума, и силы! — тоже обрадованно произнес Патронов и поглядел на Лешу с Валерием: — Вот и вам, добры молодцы, случай поучиться, с какой крепостью человек должен свою линию вести!

Леша все молчал, улыбался и ничего, кажется, не слышал, только на меня поглядывал как-то по-новому прямо и открыто, и лицо у него было совсем по-детски радостным… А Степан Терентьевич сказал, тщательно гася окурок на листе железа с загнутыми краями, лежавшем на столе:

— Ждали мы, Анка, что ты решишь сама, ждали и не осмеливались раньше времени вмешиваться: дело это тонкое. Не знаю, что тебе товарищи твои в комитете комсомола скажут, что ты от законного брака бежишь да матерью-одиночкой остаешься, а только нам всем по душе твое решение, прямо тебе скажу. Почему?.. Да потому, что не то сейчас время и люди, чтобы рабой, как ты сказала, из-за сладкого куска быть. Ты уж прости, что я так прямо. И даже попробую тебе объяснить, почему лживость у Тарасовых образовалась, почему живут они с кривизной этой… Ты не бойся, что мы всего раз их видели: нам хватило времени, чтобы до конца их разглядеть. Как бы тебе получше сказать?.. Когда сам обеими ногами на земле стоишь, автоматически чувствуешь, не в подвешенном ли состоянии, образно говоря, твой сосед или знакомый находится, нет ли у него неуверенности в жизни.

— Я понимаю.

— Человек должен жить нормально и естественно — вот как он дышит, не задумываясь даже. Какое положение для тебя самого, для внутреннего твоего состояния, самое надежное? Устойчивого равновесия, а оно — в равенстве получения тобой от жизни и обратной твоей отдачи ей. Только так, Анка! Но человек — существо живое и до жизни жадное, часто у него поэтому происходит внутренний конфликт — сознательный, а чаще даже неосознанный — между его потребностями и желаниями, устремлениями и тем, какие у него возможности, трудолюбие и способности. И приходится ему, бедолаге, постоянно тянуться, вот и оказывается он на цыпочках, условно говоря. Прочно стоять он должен на земле, а на цыпочках когда живешь, какая же у тебя устойчивость? Ну, все время и боится он упасть-поскользнуться, самозащищается лживостью, жизнь погодой считает, одежду по ней выбирает предусмотрительно.

— Правильно! — поспешно и горячо сказала я. — Спасибо!

Помолчали. Потом Патронов грустно сказал:

— Если бы молодость знала, если бы старость могла…

— Что ж ты будешь делать, если без ошибок трудно прожить? — покачал головой Валера.

— Только тот не ошибается, кто ничего не делает, — сказал Леша, улыбаясь мне. — А что ошибка эта нашу Анку не покалечила…

— Это мы видим! — закончил за него Белов.

— Спасибо вам! — повторила я. — Спасибо, что верите, а я уж!.. — и тут я все-таки не сдержалась, заплакала.

А когда опомнилась наконец и заставила себя все-таки поднять голову, за столом уже никого не было. И завод шумел уже по-рабочему… Я посидела еще, потом заметила, что улыбаюсь, вытерла лицо, причесалась и тоже пошла на палубу.

«Волга» Игоря однажды опять стояла у проходной завода, когда мы вышли со смены. Мои мужчины замолчали, увидев ее, а я спокойненько шла себе, хоть и в груди у меня тряслось, и сердце сжалось, только я увидела Игоря. Даже не представляла себе, что могу так сильно соскучиться по нему!.. А как встретилась с ним глазами — они у него были испуганные и жалобные, — опять поразилась его красоте, точно впервые увидела… И жалко мне его стало.

Игорь открыл дверцу машины, как обычно, приглашая меня садиться, вежливым кивком здороваясь со всеми. Я остановилась перед ней, и все остановились. Никак мне не вздохнуть было, и наглядеться я на Игоря не могла… И он глядел на меня, и лицо его просительно морщилось, и губы чуть подрагивали…

— Привет, Игорешка… — еле-еле выговорила я наконец.

— Привет, Анка… — хрипло и через силу ответил он.

Я взялась рукой за ручку открытой дверцы; и напряженное лицо Игоря мгновенно стало распускаться, он даже чуть подвинулся поспешно, приглашая меня, как обычно, сесть рядом с собой. И я тут же чуть не села, так уже радостно и горячо сделалось у меня в груди от счастья. Но в последний момент я вдруг явственно, даже не глядя, почувствовала, как молча стоят за моей спиной мужчины моей бригады, молча стоят и ждут… И так же с трудом спросила:

— Испугался все-таки, значит?

Эх, если бы Игорь ответил мне тогда по-другому!.. Или хоть промолчал бы…

Нет, и от этого ничего не изменилось бы, нет!..

А его лицо снова тотчас затвердело по-каменному, как обычно в подобных случаях у Тарасовых, он выговорил хоть и так же хрипло, но четко, даже по складам:

— Ис-пу-гался!..

И тут я впервые заметила, что его красивые ноздри так же хищно белеют и напрягаются, как и у Маргариты Сергеевны. Да и наша бригада так же терпеливо, но непримиримо — главное, непримиримо! — стояла за моей спиной. И я все-таки справилась, отпустила дверцу машины, даже улыбнулась слегка:

— Поэтому и встретил?

Даже больно в груди мне сделалось, когда я увидела, как красивые глаза Игоря совсем по-чужому прищурились. И автоматически успела вспомнить, что и у его родителей, оказывается, вот точно так же по-чужому холодно прищуриваются глаза; я и раньше это знала, да просто не обращала внимания. А Игорь вдруг спохватился, так и видела я, что он именно спохватился: глянул быстренько на по-прежнему молча стоявших мужчин за моей спиной, на меня, снова на них, опять на меня, сморщился, но сказал:

— Нам с тобой поговорить надо.

Больше всего мне опять хотелось вскочить сейчас в машину, крепко-крепко обнять Игоря, поцеловать его… Но я вздохнула поглубже и — опять справилась, ответила:

— Все уже сказано.

— Когда?

— А вот тем, как ты улетел от меня, да и потом молчал… — Я обеими руками изо всех сил сжимала сумочку, заставляла себя говорить ровно и обдуманно, смотреть прямо-прямо в глаза Игоря; и увидела, что он понял мой ответ.

— Я не могу так… — Игорь снова поглядел на всех наших, поморщился, помолчал непривычно просительно.

А у меня уже снова была такая острая жалость к нему, что комок в горле стоял, но я спросила, будто была не хозяйкой себе, — такой уж у меня характер:

— Ты стал бы сейчас говорить при моем отце?

Игорь вздрогнул:

— При отце?.. Стал бы. Так ведь это… — и он даже не осмелился снова поглядеть на моих мужчин.

— А это то же самое, — сказала я. — Точно-точно то же самое.

Его лицо перекосилось, и он резко включил двигатель, а я и дверцу захлопнула. На лице Игоря буграми взбухли желваки, и длинные густые ресницы его трепетали, но через секунду он справился, сбросил газ и вышел из машины, все не поднимая головы. А я вдруг увидела, что наша бригада вслед за Степаном Терентьевичем неспешно отходит в сторонку от потока идущих, и пошла за ней… До сквера шли мы всего метров двадцать, но мне казалось — на Эльбрус я лезу!.. Потом увидела, что около скамейки Степан Терентьевич остановился и обернулся, глянул на меня и стал глядеть куда-то за мою спину. Остановилась и я, тоже обернулась: Игорь медленно-медленно шел за нами, с трудом передвигая ноги, точно по густой трясине… И все не поднимал головы… А мы стояли и смотрели на него. Он подошел наконец-то и рывком уже вскинул голову, глянул на нас. Сначала в чужих глазах его была одна злость, потом страх, а еще чуть позже — жалобная виноватость… И я вдруг поймала себя на том, что чуть ли не спокойно слежу сейчас за поведением этого человека…

Потом я увидела, что вся наша бригада отошла в сторонку, стоит там и курит, на скамейке сидит один Степан Терентьевич, села рядом с ним, почувствовала, как он осторожно и крепко взял меня за локоть. Игорь остановился перед нами, опять рывком поднял голову, сказал быстро:

— Я виноват!.. И прошу прощения!.. И у Анки, и у вас всех!.. — В глазах его была злая трусость. — Я люблю ее… И она меня… И у нас будет ребенок… — Он запнулся, передохнул, договорил отрывисто: — Я прошу Анку быть моей женой!

Степан Терентьевич молчал, а мне уже так жалко было Игоря, что я попросила тихонько:

— Ты сядь, а?..

Он мигнул, понял и послушно сел. Только я так и чувствовала: будто в ледяную воду он сейчас садится. Вздохнула поглубже, сказала, следя за своим голосом, изо всех сил стараясь, чтобы звучал он ровно и неторопливо, обдуманно:

— Спасибо, что при всех попросил прощения, при всех в жены меня позвал… Ты не обижайся, родные мне эти люди, и в курсе всех моих дел они… И камня на меня не держи: я ведь наперед тебя предупреждала, что со мной хитрить нельзя!

— Да я не хитрю!

— Погоди, разговор у нас серьезный: судьба ребенка в нем! Не поверил, что не трону я тебя, если честно от ребенка откажешься?..

— Да как же этому поверить-то можно?!

Я вздохнула, но все-таки сказала:

— В крови у тебя недоверчивая подозрительность да хитрость!..

— Говори, знаешь, да… — тотчас зло и трусливо вскрикнул он.

Я изо всех сил сжала зубы, кулаками пристукнула по коленкам и — справилась. Только почувствовала вдруг такую усталость, что вот лечь бы сейчас, раскинуть ноги-руки, а там… И сказала:

— Погоди, разговор у нас, повторяю, серьезный, — и вот тут уж поняла, что окончательно справилась, даже улыбнулась слегка: — А то ведь как у детишек получается: «Сам дурак…»

— Хорошо, прости, — опомнился и он.

Я как-то автоматически заметила, что Степан Терентьевич даже не курит, и сказала:

— Парень ты красивый, слов нет; и воспитанный, и все такое прочее. А настоящим ученым ты не будешь, а звания твои мне не нужны.

— Почему это не буду?! — отрывисто уже спросил он.

— Сам знаешь: нет у тебя для этого дела настоящего таланта, вон как у Вадима Павловича.

— Ах, так?! — Он даже дернулся.

— Прости! — поспешно сказала я. — Это уж я виновата, что в сторону тебя повела. А диссертацию ты защитишь, и степень получишь, и числиться ученым будешь, не суетись. Только мне, пойми ты, Игорешка милый, в мужья человек нужен и отец моему ребенку, а ты для этого не годишься!

— Да почему?! — изумился он и даже к Степану Терентьевичу обернулся.

Но тот по-прежнему молча и не двигаясь сидел на скамейке, глядел в сторону.

— Сейчас попробую объяснить, — передохнула и снова справилась я. — В мужья мне честный человек нужен, а остальные его качества — для меня второе.

— А я что — нечестный?!

— Нет!

— Говори, знаешь, да…

— Погоди, — как можно мягче снова попросила я и даже пояснила: — Не самозащищайся ты по привычке, я ведь на тебя не нападаю, просто отвечаю на твой вопрос. — Я сжимала сумочку так крепко, что рукам больно было. — Ведь как у нас с тобой любовь получилась?

— Да, как?!

— Потерпи ты, не суетись!.. Увидели мы друг друга и как в наваждении оказались, такое обоюдное влечение на нас напало, так?

— Ну так.

— А когда я чуточку проморгалась, то самой себе объяснила: полюбила тебя за красоту, за то, что непохож ты на моего первого знакомого, я тебе о нем рассказывала… — Я смутилась, но тотчас справилась: — Степан Терентьевич мне как отец, поэтому я и говорю так прямо… А потом взял ты меня со своим «кафедральным мотором» к себе на дачу, где у вас простая задача была: обработать Вадима Павловича. Погоди: именно так, обработать!.. И я, сама еще ничего не соображая, помогла вам в этом тогда. — Я сморщилась и остановилась, так уж противно мне было, да и по-прежнему невыносимую усталость я чувствовала, только лечь бы и закрыть глаза… — Потерпи, всего перечислять не буду.

— Об-ра-бо-тать!..

— Погоди… — горестно даже выговорилось у меня. — От меня нападения ждать не надо не разглядел ты меня по своей привычке самозащищаться. А мне надо знать, какой человек отец моего будущего ребенка, могу я ему доверить воспитание или нет?..

— Вот даже как!

— А как же иначе: ведь я мать!.. — И вспомнила слова Степана Терентьевича, которые он сказал, когда я сообщила бригаде, что раздумала выходить замуж за Игоря Михайловича. — Почему в вашей семье страх сидит, почему вы жизни боитесь да за погоду ее считаете, приспосабливаетесь одеждой к ней?! Потерпи ты, прошу тебя: этот разговор мы с тобой просто обязаны довести до конца, потому что с ложью я жить не могу.

— Хорошо-хорошо, я жду, — опять испугался он.

Я глянула искоса на Степана Терентьевича, он так же терпеливо молчал, даже не глядя на нас с Игорем; но я видела, что он заметил страх Игоря Михайловича и что страх этот был так же противен ему, как и мне самой. И выговорила уже прямо и резко, даже презрительно:

— В общем-то банальная, к сожалению, история со мной случилась по молодости лет да доверчивой неопытности, увлеклась я всем внешним: и лицом, и одеждой, и так же умело выбранным тобой и тоже напоказ душевным антуражем, которым ты на вполне интеллигентного человека смахиваешь. Для восемнадцатилетней девчонки особенно… Будь я одна, то есть не жди сейчас ребенка, может, и продолжала бы, закрыв глаза, любиться с тобой да на машине твоей кататься, а так уж, пойми ты меня и перестань, главное, опасаться — не могу, никак не могу!.. И родителей своих успокой: не трону вас, не бойтесь, продолжайте и дальше так же умело выбирать одежду по погоде. — И все-таки не удержалась: — А что ты на минутку босиком на снег выскочил, то есть со мной… сблизился, так это у тебя тоже по молодости, но и по-человечески получилось, с годами ты себя выдрессируешь и больше не опростоволосишься, насморка не схватишь!…

— Все?!

— Главное — все. А уж алименты тебе платить придется: ребенок-то наш с тобой ни в чем не виноват. И второе: последний раз мы с тобой видимся вот сейчас, так и родителям твоим скажи!..

— Понял… — чуть не шепотом ответил он.

— И третье… — я глубоко-глубоко вздохнула. — Доступно объясни Маргарите Сергеевне, чтобы про Дарью Тихоновну она забыла. И — навсегда!

— Хорошо.

И вдруг мне стало весело… Вот совершенно неизвестно почему, но — весело!.. И я сказали, стараясь изо всех сил сдержать улыбку:

— Легче нашему теленку: реже начал он дышать, а?

— А?..

— Я хочу сказать: облегчилась твоя судьба? — И кивнула на тоненький слой снежка, из-под которого еще темнела земля: — Снова валенки у тебя появились, так?

Он понял, все вглядываясь в меня, машинально еще кивнул согласно и вдруг спросил растерянно, совсем по-мальчишески:

— А если я…

— Ну!

— А если я… люблю тебя?

— Это тебе кажется.

— Почему?

— Потому что ты вообще не из тех, кто может любить.

— Не понимаю…

— Любить — это относиться к женщине точно так же, как к самому себе, может, даже еще самозабвеннее. Душой с ней сродниться, а не только в кровати баловаться, извини за прямоту. А у тебя для такого в душе чувств просто не хватит! Не осталось уже их у тебя для любви, все они уходят на самооборону да чтобы на цыпочках удержаться!..

Он долго молчал, отведя от меня глаза. А я, кажется, все еще ждала, все еще чего-то ждала жалобно и беззащитно… Глупые мы все-таки, бабы-то.

— Извините, — сказал потом Игорь Степану Терентьевичу, а я уж даже и не смотрела на него, все разглядывала тоненький слой снежка, беленького и нежного, точно свадебная фата, и такого чистого!.. — Вы свидетель, что я официально сделал предложение Анне Лавровой!

— Идите спокойно, Игорь Михайлович, — и Белов точно с облегчением даже достал из кармана пальто пачку «Беломора», стал привычно разминать в пальцах папиросу. — Так же официально, как вы ей сделали предложение, и мы подтвердим, что вы его сделали, если вам потребуется.

— Спасибо.

— Вы хорошо запомнили все, что вам сказала Анка? — спросил Игоря Степан Терентьевич. — И согласны со всеми ее тремя пунктами?

— Да.

— Вот и у нас к вам просьба: строжайшим образом выполняйте их!

Я все не могла поглядеть на Игоря… И даже чуть отодвинулась по скамейке, чтобы не чувствовать его локтя, сильнее прижалась к Степану Терентьевичу. А он вдруг обнял меня за плечи своей большой и сильной рукой… Еще после — по легкому скрипу нежного снежка под ногами Игоря — я поняла, что он ушел, но поглядеть на него вслед так и не захотела, не подняла головы. Выговорила только:

— Ушел не прощаясь… — И неожиданно разрыдалась, прижимаясь лицом к груди Степана Терентьевича.

А потом вдруг оказалось, что я уже дома у Степана Терентьевича, но как мы ехали к нему, вспомнить не могу. То есть увидела неожиданно, что я сижу за столом, покрытым свежей накрахмаленной скатертью, и вожу пальцем, как в детстве, по следу сгиба на ней… И вообще оттого я очнулась, что вокруг меня было совершенно так же уверенно-надежно и спокойно, как давным-давно в детстве у нас дома. Сначала еще ничего не понимала, только чувствовала, что мне почему-то делается все легче и легче: не то отступало все-таки невыносимо тяжелое, что случилось только что и было связано с Игорем, с жизнью Тарасовых вообще; не то сам воздух квартиры Беловых, успокоенно-ровный и надежный, прямо целительно действовал на меня.

Потом расслышала голоса Степана Терентьевича и Пелагеи Васильевны, они звучали даже легко и весело, тоже ровно… Иногда в них почему-то вплетался бас Леши; странно, он звучал почти радостно… Да временами внук Степана Терентьевича Сашка говорил важно:

— У меня была невесомость, когда я со стула падал!

Все еще не поднимая головы, я вспомнила, что сын Степана Терентьевича Виктор — капитан дальнего плавания, он уже месяц как в рейсе, и вернется еще нескоро; а невестка Наташа — опять в больнице… Вздохнула и подняла голову. Я и до этого бывала уже у Беловых, у них точно такая же двухкомнатная квартира, как и наша, только обстановка попроще. И сама Пелагея Васильевна, не в пример моей маме, низенького роста, щупленькая и худенькая, да к тому же еще рыжая; даже все лицо у нее в крупных густых веснушках. А вот глаза — ясные-ясные, как у Дарьи Тихоновны, и ярко-синие, таких я, кажется, ни у одного человека больше не встречала.

— Ну, Анка?.. — спросила она, когда я подняла голову; удивительные глаза ее с добрым облегчением смотрели на меня, худенькое лицо несмело еще, но начинало уже улыбаться. — Может, поешь все-таки? — Она кивнула на мою тарелку.

Тут и я разглядела наконец-то, что передо мной три тарелки: в одной — суп, во второй — котлета с картошкой, а на третьей — кусок пирога с капустой. Даже не притронулась я к ним, что ли?.. А во главе стола сидит Степан Терентьевич в свежей белой рубашке, и перед ним пустая уже тарелка… А напротив меня — Леша, и у него в тарелке совсем уже мало картошки осталось… Пелагея Васильевна сидела сбоку от меня вместе с Сашкой, он тоже был рыжим, как и она, и совсем маленьким, я еле вспомнила, что ему всего четыре года.

— Больно, девочка? — спросила опять так же тихо Пелагея Васильевна и перестала улыбаться.

— Ага. — Я заставила себя, поглядела на всех: — Вы уж простите, что я так… расслабилась.

— Ты в порядке, — быстро сказал Степан Терентьевич. — Ты все-таки заставь себя, поешь.

— Поешь! — повторил вслед за дедом Сашка, как скомандовал, и даже пристукнул для крепости ложкой по тарелке.

— Остыло уж все, подогреть? — спросила меня Пелагея Васильевна.

— Спасибо, не надо, — и спросила Сашку: — Тоже капитаном будешь?

— Космонавтом.

— Твердо решил?

— Ага!

Все по-прежнему молчали, а я разговаривала с Сашкой и будто просыпалась…

— Надо уж, Анка, как-то пережить тебе это, — ласково, болея за меня, попросила Пелагея Васильевна, чуть сморщилась от жалости, протянула худенькую руку — и на ней были веснушки — и нежно погладила меня по плечу.

— Надо: другого выхода у меня нет! — вздохнула я.

— Надо! — подтвердил Сашка с совершенно дедовской интонацией, с какой, случалось, и Степан Терентьевич непреклонно говорил на палубном монтаже.

И я с автоматической послушностью зачерпнула ложку супа, проглотила ее, но вкуса решительно никакого не почувствовала, даже отодвинула тарелку:

— Простите, Пелагея Васильевна, никак не могу…

— Ну, и не надо, не надо, — тотчас ласково заторопилась она. — Разогрею, потом поешь. Поспишь ты, может?

Заснула я разом, только разделась и легла. Пелагея Васильевна разбудила меня, чтобы успела я позавтракать вместе со Степаном Терентьевичем, не опоздала на работу. И на этот раз меня уж не надо было уговаривать есть.

— Утро вечера мудренее? — спросила Пелагея Васильевна и так же, как вчера, погладила меня по плечу. — Как это, Степан, ты повторяешь ее слова?.. Ну, легче?..

— Легче нашему теленку: реже начал он дышать! — засмеялся Степан Терентьевич.

— Спасибо вам! — сказала я. — Ну, вот как матери с отцом говорю: спасибо!

— Ты еще не того стоишь, девочка! — серьезно ответила Пелагея Васильевна и вздохнула: — А что непримиримая ты, так и дальше так живи!

А когда мы со Степаном Терентьевичем вышли из дому, Леша стоял на улице и курил. Мы поздоровались, будто совершенно естественно, что перед сменой он на другом конце города неожиданно оказался, и дальше пошли вместе.

 

16

В одно из посещений Дарьи Тихоновны в больнице — ей уже разрешали ненадолго вставать с кровати, и мы с ней сидели на диванчике в коридоре — я сказала ей, что перешла на работу в конструкторское бюро чертежницей: наш заводской врач запретил мне тяжелую физическую нагрузку. Умная старуха, всего натерпевшаяся за свою жизнь у Тарасовых, поглядела на меня пристально и чуть усмехнулась:

— Непривычно на новой-то работе?..

Я вспомнила нашу громадную светлую чертежку, уставленную рядом кульманов, девчат и женщин за ними, непривычную для меня тишину и, главное, мою строгую наставницу, у которой я была ученицей, высокую и худенькую Зинаиду Павловну: у нее были разные глаза, левый — голубой, а правый — коричневый. Она была немногословна, как Леша, до крайности требовательна, даже резка, и девчонки ее побаивались, за глаза звали Зинаид. Да еще и старой девой она была. Я потихоньку, чтобы не нарушать чуткую тишину больницы, рассказала все это Дарье Тихоновне, а она вдруг спросила:

— Ревновала тебя Зинаид? — Увидела, что я не понимаю, пояснила ласково: — Ну, что ребенка ты ждешь, а она сама так в девках и прожила?..

И только после этого я поняла, почему Зинаида Павловна была так особенно требовательна ко мне вначале, а потом резко переменилась, стала относиться ко мне чуть ли не по-дружески, хотя внешне это и ни в чем, казалось бы, не проявлялось. После одного нашего с ней разговора это случилось, когда обе мы задержались в чертежке вечером, заканчивая срочные копии. Как я теперь понимаю, сразу по двум причинам это у нашего Зинаида произошло… Во-первых, училась я старательно и упорно, ни на минуту от кульмана не отходила, не в пример другим девчонкам. Поэтому довольно скоро копии чертежей, которые я снимала на кальку, стали получаться у меня весьма приличными. А второе — Зинаида совершенно неожиданно прямо-таки зауважала меня за то, что я решила остаться матерью-одиночкой, но аборт не сделала. В тот вечер, когда мы с ней задержались в чертежке, она сначала долго и недоверчиво поглядывала на меня своими разноцветными глазами, а потом все-таки решилась, прямо спросила, как это я не испугалась, не сделала аборта?.. Я ей тоже прямо ответила, что уже сейчас чувствую себя матерью, да и как же можно убить ребенка?! Зинаида Павловна сначала долго молчала, спрятав лицо, потом устало выговорила, глядя в сторону:

— Ты права, а я вот… — И не договорила, поджала губы, а прямые плечи ее непривычно ссутулились.

Рассказала я все это Дарье Тихоновне, а она взяла меня бережно за руку, выговорила удивленно:

— Жизнь я уж прожила, разных баб перевидала, а вот в тебе, Анка, в первой вижу такую страстную заботливость о будущем ребенке… — И снова удивилась: — А может, такой настоящая женщина и должна быть?.. — Помолчала еще, глядя в сторону и думая или вспоминая, и подтвердила: — Да, такой!.. Ведь главное это наше женское дело — детей-то рожать, главное!.. — Посмотрела на меня и забеспокоилась, прямо спросила вдруг: — Слушай, а с этой точки зрения прикидывала ты своего Алешу-богатыря?.. — Поняла, что спросила, и даже сама порозовела от смущения.

— Слово-то какое — прикидывала… — ответила я и поспешно спрятала лицо, чувствуя, что неожиданно побагровела чуть не до слез.

— Ну, прости, Анка, оговорилась… — и она надолго замолчала, все поглаживая нежно мою руку; и я молчала, уже боясь самой себя; потом она уверенно спросила: — И сейчас небось он ждет тебя внизу?.. — Я кивнула, еще ниже опуская голову; она вздохнула и не удержалась, выговорила удивленно: — Чудная ты какая-то девка, Анка, не сердись ты на меня… Будто по целине первая во всем мире ты любовь свою прокладываешь: и Залетов у тебя случился, и Тарасов потом, теперь вот — Алеша-богатырь…

— Да с чего вы взяли про Лешу? — Я все не могла поглядеть на нее.

— Вот дурочка: или я не вижу, как он к тебе относится, да и ты к нему?

— Никак я к нему не отношусь!

— Ты только себя-то не бойся, девочка!.. Конечно, совестно тебе: шутка сказать — ждешь ребенка от другого! А ты еще гордая сверх меры: тебе для самой себя виноватость свою перед ним не признать!.. А ведь Леша-то ни в какое сравнение не идет ни с Залетовым, ни с Тарасовым, и ты сама это уже начинаешь понимать. Настоящий он человек, вот что, во всем настоящий!.. Даже в том, как по-мужски терпеливо и самозабвенно любит тебя, ждет бессловесно. Твой это мужчина, Анка, для него ты родилась, вот что!

Я вдруг заплакала тихонько и безудержно… От стыда обеими руками закрыла лицо, отвернулась, прижалась лбом к стене. А Дарья Тихоновна все поглаживала меня, теперь уже по спине, и говорила точно самой себе:

— А может, рядовой у тебя случай, даже типичный?.. Сначала организм твой любви потребовал, поскольку вон какая ты здоровущая вымахала… Потом по молодой глупости внешней красивостью парня ты увлеклась да воспитанной его культурностью… А настоящего от нетерпеливости и до сих пор разглядеть не можешь! — И спросила шепотом: — Или уж разглядела?.. — Она ждала, а я молчала и плакала, до боли упираясь лбом в стену, не отнимая рук от лица, все не разрешая себе подумать наконец-то по-настоящему, все не разрешая переступить последнюю границу… А Дарья Тихоновна, кажется, даже усмехнулась: — При твоем характере, Анка, как бы и тут ты дров не наломала!…

— Да что вы говорите-то?.. — прошептала наконец я, не двигаясь.

— А может, и опять ты права?.. — с какой-то уже настороженной, чуть ли не опасливой удивленностью вдруг спросила она и даже стала объяснять самой себе: — Главное для тебя — ребенок твой будущий, так? Вот и ждешь ты его, а все прочее — второе для тебя, так? И при твоей силе да характере твоем никогда ты даже не разрешишь себе открыть душу Алеше-богатырю, так? Хоть, может, и чувствуешь бессознательно, что судьба это твоя, а?..

— Не знаю…

— Так я и думала. Да еще проверять его будешь, как он к ребенку твоему?..

— Не знаю!

— Ну что ж, настоящая женщина, может, такой и должна быть.

— Я умоюсь… — Встала потихоньку и пошла в умывальню, так и не заставив себя поглядеть на Дарью Тихоновну; а когда умылась хорошенько и причесалась заново, Дарьи Тихоновны на диванчике в коридоре уже не было, и мне даже легче стало: при посторонних в палате не будет она говорить так откровенно!.. Вошла в палату, поздоровалась с другими больными, присела у кровати Дарьи Тихоновны, спросила негромко:

— Маргарита Сергеевна не беспокоит вас?..

Она даже улыбнулась:

— И записки вон перестала присылать…

После того моего разговора с Игорем в присутствии Степана Терентьевича и всей бригады прошло уже больше двух месяцев, но ни Игорь, ни родители его так и не давали о себе знать.

— Скорей бы уж мне выбраться отсюда!.. — Дарья Тихоновна кивнула на мой выпиравший живот: — Трудно тебе одной будет, а я бы случай получила сполна отблагодарить за все свою Анку… — Она засмеялась.

— Люблю долги получать, — в тон ей ответила я.

Когда я спустилась вниз, Леша заботливо подал мне пальто, спрашивая о здоровье Дарьи Тихоновны. Я ответила, что она скоро выпишется, машинально заметила, как всегда теперь, что Леша боится наткнуться глазами на мой живот, и надела пальто. И вдруг сама взяла его под руку, у него даже щека порозовела.

На улице морозно, но безветренно, а в сквере снег лежал пышными шапками и на скамейках, и на черной чугунной решетке, и даже кое-где на голых ветках деревьев держался… Было уже темно, и в свете фонарей снег светился радужно, совсем как на сцене в театре; и мне стало как-то по-детски радостно. Леша молчал, как обычно, а я шла рядом с ним, высоченным, и уже двумя руками крепко-крепко держалась за его руку выше локтя. Даже вдруг заметила, что раза два осторожно и быстро прижалась щекой к его холодному рукаву пальто… Или уж эта необычность вечернего зимнего города, или приглушенность всех уличных звуков, или еще что, но у меня вдруг возникло ощущение, что мы с Лешей — вдвоем сейчас, а все остальное — где-то далеко-далеко… И по-новому особенно надежно было мне чувствовать спокойного и сильного Лешу рядом с собой.

— Зимних каникул в детстве ждал?.. — тихонько спросила я вдруг.

Он чуть скосился сверху на меня, уже понимая, что́ именно я спросила и почему, и мне было приятно это его ласковое и мгновенное понимание. И в больших голубых глазах его, тоже радужно посвечивавших сейчас, была всегдашняя Лешина доброта, а на длинных ресницах — смешно и мило прилипшие снежинки.

— Еще как ждал-то!.. — негромко пробасил он. — Я ведь, Анка, круглым отличником в школе был, старательным учеником, физиком мечтал стать, космическими полетами заниматься… — Он все ласково улыбался. — Вон как Сашка у Степана Терентьевича. То есть на улицу, бывало, не выйду, пока все уроки не сделаю, а зимние-то каникулы — законный отдых, елка, коньки-лыжи, даже заранее мечтал об этом!..

Я знала, что отец Леши погиб в автомобильной катастрофе, а Лидия Алексеевна с тех пор мучается с сердцем, вот Леше и пришлось закончить техническое училище, потом служить во флоте… Мы все шли тихонько рядом, я смотрела на вечерние зимние улицы и с радостью прислушивалась к новому ощущению, точно впервые оказалась зимним вечером в городе: это чувство неожиданно было таким же уверенным и надежным, какое я испытала, впервые очутившись на стапеле нашего завода. И с тихой боязливой радостью тотчас поняла: это из-за того, что Леша сейчас рядом со мной, ведь город-то не изменился!.. А потом все-таки не удержалась, спросила:

— Жалеешь, что дальше учиться не пришлось? — И внимательно следила за его лицом, глазами. — Ну, что физиком-то не стал, космическими полетами не занимаешься?.. — И хотя он еще ни слова не сказал, я уже понимала по его лицу и глазам, что он ответит мне откровенно и прямо, ни за что не соврет; и даже усмехнулась: да я ведь и раньше знала, что не соврет, ни на капельку в нем нет этой проклятой тарасовской лживости.

Он пожал широченными плечами, чуть даже смутился, кажется, но пробасил так же откровенно, как я этого и ждала:

— Необычно, может, это, и стыдновато даже, но нет, не жалею. — Вздохнул, все глядя на меня сверху, так же прямо прогудел: — И сам я удивлялся поначалу этому, и мама, и другие, а потом понял, почему со мной так случилось.

— Почему? — нетерпеливо спросила уже я.

— По двум причинам, как я понимаю. Да и мама со мной согласна… Во-первых, настоящего призвания у меня не было к научной работе, хоть и нравилась мне в школе физика, и отличником я был, то есть учился старательно. Когда пришлось мне после восьмого класса идти в техническое училище, мама даже погоревала, что вот, дескать, искривляется моя учебная линия. Мы с ней даже решили, что после училища, после службы в армии обязательно пойду я в вечерний институт. Но пока я учился в том же училище, что и ты, и тоже у Потапова, мне вдруг неожиданно сильно понравилась моя будущая работа.

— Вот и мне так! — поспешно и согласно, почему-то особенно радуясь этому, проговорила я.

— Ну, а на флоте прошел я курсы машинистов да три года прослужил на корабле… — Он чуть смущенно улыбнулся: — Старательно, знаешь, я служил, даже благодарности получал… — И пояснил побыстрее: — То есть мне все сильнее нравилась и работа моя, и корабль, и море, даже как-то по-настоящему я понял и красоту, и важность этого дела. Душой понял, хоть и до этого умом, конечно, сознавал все это еще и в училище, и на заводе потом…

— На флоте предлагали остаться?

— Ага… — Он слегка улыбнулся: — Старшина уговаривал меня, как девушку, да и кавторанг Петров хотел, чтобы в высшее военно-морское училище я после службы шел.

— Ну?..

Он все так же неспешно и уверенно-сильно двигался рядом со мной, а я все обеими руками держалась за его руку.

— Да я бы и пошел, наверно, но ведь мама-то — болеет, одна она дома… — Помолчал, даже чуть покраснел, договорил потише: — Но еще на корабле я начал смутно понимать, что не тянет меня по-настоящему дальнейшая учеба, понимаешь?.. — Я поспешно кивнула, а он уже улыбался мне, как ребенку: — То есть интересно, конечно, заниматься физикой, досконально разбираться в разных вопросах, и цель впереди — высокая, так сказать…

— Слушай, — вдруг сказала я, — ведь ты бы при твоей старательности да способностях и в институт бы поступил, и кончил бы его, и в аспирантуре бы, может, даже учился?..

— Вот и мама так говорила, когда я с флота вернулся. И школьная наша физичка Вероника Модестовна даже домой ко мне приходила, ругала, что способности свои в землю зарываю, как она выразилась, — Леша вдруг покраснел ярко, как мальчишка, отвел от меня глаза, но все-таки договорил: — И Катя хотела, чтобы я простым рабочим не оставался. — Он даже поморщился пренебрежительно: — Чуть ли не стыдилась она, видите ли, этого…

— Ей с чином нужен был мужчина?

— Вот-вот…

— Ну, а у музыканта, к которому она от тебя убежала, чтобы играючись жить, был чин?

Леша кивнул, все не глядя на меня.

— Он консерваторию кончил.

— Чего ж она обратно прибегала к тебе замуж проситься?

Вот именно тогда, кажется, я впервые заметила какую-то особенную незлобивость Леши, даже удивившую, помню, меня. А ведь я знала, что любил он эту самую Катю, что бросила она его!.. То есть он ответил мне все так же просто, будто жалея даже ее:

— Да ведь с одним чином трудно жить, женщине еще и человек нужен, — и решился, поглядел на меня: да, в глазах его была одна доброта и ничего больше.

Поколебалась, но все-таки спросила, только вот глаза уж отвела:

— Из-за ребенка от другого не принял ее? — И заметила, что дышать, кажется, перестала, ожидая его ответа.

— Нет, — так же просто и не задумавшись ни на секунду сказал Леша. — Просто пока она замуж от меня бегала, у меня-то было ведь время подумать… Да и больно мне было, и мама мучилась, на меня глядя… Ведь почти через два года она ко мне вернулась, а я за это время понял, что просто Катя не тот человек, которого я могу по-настоящему любить, с которым всю жизнь рад бок о бок прожить. Ну, просто вначале-то по молодости лет на нас с ней любовная горячка напала, понимаешь?

Тут уж я решилась, подняла голову и, прямо глядя ему в глаза, ответила:

— Очень хорошо понимаю!

А он вдруг улыбнулся все так же ласково и беззлобно:

— Да перестань ты казниться-то, Анка!

Я всхлипнула, опустила голову и прошептала так же, как ответила бы отцу:

— Хорошо, хорошо…

Мы опять долго шли молча, а я так же обеими руками и крепко-крепко держалась за руку Леши повыше локтя. А потом он все-таки сказал:

— Но если бы я любил Катю по-настоящему, то принял бы обратно и с ребенком: ведь это ее ребенок-то.

И тогда уж я откровенно заплакала, даже пришлось мне остановиться и платок из сумочки достать. Отвернулась от Леши и долго вытирала лицо, а он стоял и курил, глядя в сторону, только затягивался дымом жадно и часто-часто. Продышалась наконец, уже чувствуя в груди горячую легкость, взяла снова Лешу под руку, и он тотчас пошел рядом со мной, будто ничего решительно не случилось. Даже сказал все так же ровно, только вот на меня никак не мог поглядеть:

— Так первая причина, что я дальше не пошел учиться, в том, что у меня было не призвание к физике и научной работе, а обычное мальчишеское увлечение ею. — Он чуть улыбнулся наконец-то: — Хоть и посерьезнее, конечно, чем у Сашки Белова. — Леша вздохнул и все-таки посмотрел на меня, а я с радостью увидела в его глазах и всегдашнюю доброту, и ясное понимание всего, о чем мы с ним сейчас говорим; такого по-человечески родственного и доброжелательного понимания у меня никогда не было с Игорем, а уж о Залетове и говорить нечего!.. И Леша, я видела, тоже чувствовал все это так же, как я сама, даже повторил вдруг: — Принял бы ее обратно и с ребенком… — Смутился, отвел глаза и заговорил уже быстро: — Если бы у меня настоящее призвание к научной работе было, я бы и институт кончил, и аспирантуру, потому что человек, мне кажется, просто жить не может нормально, если призвание его не удовлетворено, мучительное для него существование тогда, Анка. А так я в институте только чужое бы место занимал, да и сам бы мучился, хоть и с учебой справлялся бы, конечно, да и после…

— На цыпочках постоянно пришлось бы существовать? — вспомнила я слова Степана Терентьевича.

— В лучшем случае — вприпрыжку… — Он даже усмехнулся: — А ты только представь меня, как я — и вприпрыжку? Это при моем-то росте и прочем? — И захохотал на всю улицу гулким басом, а я — за ним.

Потом я все-таки спросила:

— А вторая причина?…

— Да ты и сама ее знаешь… — И смотрел на меня все так же по-доброму просто, но не подсказывал уж, будто хотел, чтобы я сама угадала; и это было тоже впервые у нас с ним.

И я совершенно так же просто, как и Леша, и ничуть не тревожась, что могу ошибиться, и тогда…

— Да наша с тобой работа вот и есть наше призвание в жизни, — сказала я.

Он поглядел еще мне в глаза, потом удовлетворенно улыбнулся, что мы с ним хорошо поговорили без слов, и кивнул:

— Только я, как ни странно, еще во время службы на флоте это понял.

— А я — как-то сразу, еще в училище, наверно. Ну, а уж как на завод-то пришла, да вместе с вами четырьмя оказалась!.. — даже голос у меня от волнения дрогнул.

А еще через неделю, кажется, ко мне вечером вдруг приехал Игорь с большим букетом цветов и целым чемоданом детского белья. И хоть внешне он не изменился, я удивленно поймала себя на том, что веду себя с ним как с совершенно посторонним человеком. Посторонним, чужим и, главное, чем-то очень неприятным мне человеком, чуть ли не до брезгливости неприятным… Поблагодарила за цветы и белье, но продолжала стоять в прихожей, не приглашая его ни раздеться, ни пройти в комнату. Лицо его было по-прежнему таким же красивым, как у заграничного киногероя; и напряженным по-всегдашнему, конечно; и ноздри трепетали, как у Маргариты Сергеевны.

— Анка, ну прости меня! — выговорил он наконец хрипло. — Я все понял!.. Я прошу тебя быть моей женой!.. Понимаешь, я вдруг понял, что люблю тебя, да-да!.. Я не могу без тебя, понимаешь?!

И все так же он был красив; и говорил сейчас, кажется, искренно, хоть и чуть по-мальчишески у него это выходило. А я стояла и смотрела на него, как зритель на артиста в театре, играющего в пьесе свою роль. И то же удивление во мне оставалось, потому что ощущение брезгливой неприязни к этому человеку все усиливалось и усиливалось.

— Если тебе будет легче, то прощаю, — устало наконец вздохнула я.

— Спасибо! — опять-таки совершенно по-мальчишески вскрикнул он.

— Но женой твоей я быть не могу, — так же ровно договорила я, все не двигаясь. — Никак не могу!

— Да почему?!

— Разлюбила я тебя.

— Это у тебя пройдет, ты сейчас просто беременна!

— Я не о такой любви, я о настоящей. И ребенка своего не могу тебе доверить.

— Да почему?

Я еще раз прислушалась к себе: ничегошеньки-ничего я не испытывала, кроме обычной усталости, совершенно естественной для меня сейчас, решительно ничего! И терпеливо сказала все, как чужому человеку:

— Не имею я права вырастить своего ребенка мещанином, хоть официально сейчас такого гражданского сословия и нет, вот и все.

— Ах, так?!

Даже мурашки у меня по спине пробежали, так неприятно мне сделалось, что Игорь все еще здесь, в прихожей, вообще в квартире, где когда-то жили мои родители!.. И я сказала:

— И вот еще что: ребенку я твоего имени не дам!

— Как так?.. А алименты?

— Если ты не отец, какие же алименты?

— Вон как… — и с лица его постепенно начала сбегать напряженность, он даже переспросил с откровенной надеждой: — Окончательно решила?!

— Ты же меня, кажется, знаешь.

Лицо его на миг совершенно облегченно и так же по-мальчишески широко заулыбалось, но вдруг снова по-злому сморщилось. Он открыл двери и спиной протиснулся в них, уже с лестницы прохрипел:

— Смотри, пожалеешь: на коленках приползешь!..

Тетя Шура — дворник у нас исправный, поэтому на лестнице горел свет. И вот я секунду еще поглядела на Тарасова-младшего: да, совершенно чужой он мне человек, даже неприятный до брезгливости. И неожиданно для себя спросила удивленно:

— Еще с детства трусость родителей чувствовал, да?.. — Вздохнула горестно: — Прямо-таки спасать мне от тебя надо моего будущего ребенка: ведь от напуганного человека, травмированного страхом, вообще не знаешь, чего можно ждать, как от сумасшедшего или алкоголика в белой горячке!..

По-школьному это называется, кажется, метаморфоза, то есть стремительное превращение, если я правильно помню. Только что Игорь кричал: «На коленках приползешь!» — а сейчас передо мной стоял хоть и все такой же красивый, но уже испуганный, растерянный, жалкий даже парень. Но для меня он по-прежнему был артистом, исполняющим свою роль на сцене, а не действующим лицом пьесы, и жалости к нему я не чувствовала, только одну брезгливую отстраненность. И этот парень по-новому просительно выговорил:

— Анка, милая, вот теперь я по-настоящему понял, за что я тебя люблю! — Даже повторил: — На всю жизнь люблю!.. — И по-человечески просто, с самыми естественными интонациями голоса пояснил: — Без тебя, Анка, даром я свою жизнь проживу!

— Да еще и на цыпочках?

— А?.. Да, правильно: именно на цыпочках!

Тут я неожиданно почувствовала, что силы мои уже на исходе. Главное, потому, что предательская бабья жалость змеей начинала вползать в мое сердце!

— Все!

— Все, значит?!.. — Игорь всхлипнул. — Как же я буду без тебя! — он уже откровенно плакал, но одновременно послушно, хоть и автоматически, пятился на лестницу от дверей.

И только когда уже гладила на кухне белье, все-таки чуточку удивилась: вот и лишила я только что своего будущего ребенка его отца, а ведь по-настоящему не взволновало меня это… И почти сразу же поняла почему: да ведь все это — хоть и полубессознательно — уже было решено мною раньше, еще и до этого прихода Игоря!

А к началу моего декретного отпуска Дарья Тихоновна выписалась из больницы. Я привезла ее домой, она разделась, обошла всю нашу квартиру, тихонько улыбаясь, потом села на кухне, подняла разгладившееся лицо, посмотрела на меня своими ясными глазами:

— Вот и дома я, Анка ты моя милая! — Покивала сама себе и договорила ласково: — Доченька ты моя душевная, ведь я всю свою жизнь, в больнице скучая, заново передумала: ничего мне больше не надо, как с тобой рядом жить!..

— Ну-ну, — смутилась я, расставляя на столе торт, печенье и конфеты, любимые яблоки Дарьи Тихоновны — антоновку: за ними на рынок съездить пришлось.

Стали мы с ней пить чай. Дарья Тихоновна, откровенно наслаждаясь, пила из блюдечка, прикусывая сахар, по-стариковски держа блюдце одной рукой перед собой, отдувая губы. И мне было радостно глядеть на милую старуху, только сейчас я поняла, как же соскучилась за эти месяцы по ней.

— Зарегистрировались? — вдруг спохватилась она, даже поперхнулась от торопливости и поставила блюдце на стол, тревожно глядя на меня.

— С кем? — улыбнулась я.

— Ну, слава богу!..

— Да и как же я могла сделать это, вам не сказав?

— Опомнился он, что без тебя тусклую жизнь проживет, звал?..

Я сообразила наконец, что она говорит про Игоря, и рассказала ей о его посещении, нашем последнем разговоре. Она помолчала, внимательно выслушав меня, потом вдруг удивилась:

— И жизнь я с Тарасовыми прожила, а вот так отчетливо не понимала их, хоть и постарше тебя. — И снова удивилась: — И чего я, дура старая, боялась в больнице, что Игорь уговорит тебя, ведь знаю уж твой характер-то… — И опять вздохнула: — Ой, а Леша-то? — Я молчала, только вот улыбаться не могла перестать, а Дарья Тихоновна вдруг огорченно ответила самой себе: — Я еще по ночам в больнице поняла, что Леша первым не позовет тебя, нет!..

— Почему? — прошептала я, мгновенно и сильно испугавшись.

— А гордый он тоже, вот вроде тебя! — Увидела мой страх и поспешно успокоила, даже повторив Лешины слова о его Кате: — А что ребенок у тебя не от него, так для Леши-то главное, что твой это ребенок! — И попросила вдруг: — Ты уж старайся, Анка, переломить свой характер, да и вообще до Лешиного уровня во всем подняться!

— Хорошо…

— Ой! — неожиданно вскрикнула она. — Да ведь ты и с ним регистрироваться не пойдешь, если бы даже он и позвал?..

— Почему это?.. — Я все не могла поднять глаз.

— А пока ребенок у тебя не родится и не увидишь ты, как Леша к нему относится, да?..

— Не знаю…

Потом она дотошно выспросила меня о режиме, предписанном мне врачом, удовлетворенно вздохнула:

— Это я еще и в больнице поняла, что ты соблюдать его будешь!

И вот после возвращения Дарьи Тихоновны из больницы я будто в санаторий на курорт попала. Мне оставалось только гулять, во время этих прогулок покупая продукты, а все остальное Дарья Тихоновна взяла на себя. И Леша каждый день заходил к нам, и девчонки с завода забегали, а однажды вечером пришла вся наша бригада, Пат со Степаном Терентьевичем были с женами. И столько всего надарили — и коляску, и ванночку, и полный набор белья для ребенка, что мы с Дарьей Тихоновной даже прослезились от радости…

Мы с Лешей часто ходили в кино… Даже не помню, какой фильм мы смотрели тогда, но Леша вдруг решился и взял меня тихонько за руку своей громадной и сильной всегда, а сейчас удивительно нежной рукой. И потом весь сеанс не отпускал мою руку… А когда фильм кончился и в зале зажегся свет, мы с ним никак не могли поглядеть друг на друга… Вышли на вечернюю морозную улицу, и Леша поймал такси, мы с ним сели рядышком на заднее сиденье, поехали к моему дому. И Леша снова взял мою руку нежно и ласково.

Вот в ту ночь я долго не могла заснуть… То мне виделось, как я впервые, только придя в нашу бригаду, увидела его большие голубые глаза в золотистых и по-девичьи длинных ресницах, ласковые-ласковые… И большеносое скуластое лицо; и румянец на щеках сквозь загар; и широченные плечи; и что выше меня он на целых двадцать сантиметров; и услышала его ровный басок… И как сильно он смутился, знакомясь со мной, а потом глядел с растерянным восхищением, испугался, что я могу обрезать свои волосы… То вдруг вспомнила, как Леша, ничего не говоря, но надежно держал меня под руку на похоронах отца с мамой, а я наконец-то заплакала, ткнулась лицом ему в грудь… И как потом я сама уже откровенно сказала Валере: хочу, чтобы Леша меня проводил после работы, — а Шамогонов еще прощения у меня попросил… И Леша стал провожать меня и однажды откровенно рассказал о своей истории с Катей… И сказал мне: «Тебя никакая грязь замарать не может!…» Неожиданно всхлипнула, когда увидела, как Леша молча положил по букетику цветов на могилы отца и мамы, сел потом рядом со мной… И как исказилось у него лицо, когда я сказала нашей бригаде, что влюбилась в Игоря, и не пошел тогда Леша провожать меня с работы… А однажды Степан Терентьевич обеспокоенно спрашивал Лешу о здоровье Лидии Алексеевны: она уже две недели была в больнице с приступом стенокардии, а я даже и не знала об этом… Или как я рассказала бригаде о своей ссоре с Маргаритой Сергеевной, а Степан Терентьевич именно Леше сказал, чтобы он подобрал мне каску поприличнее, и Леша терпеливо пробасил: «Хорошо».

Хоть будущий мой ребенок по-прежнему оставался главным для меня… Настолько главным, точно весь мир сходился на нем, но я уже с какой-то новой, нежной и теплой радостью открытия предстоящего счастья вдруг вспомнила, как совсем по-мальчишески откровенно набычился Леша, когда я знакомила бригаду с Игорем, а потом пробасил: «Как же ее обидишь? Наша ведь она… — И вздохнул: — Первый раз такого красивого вижу…» А когда я сказала, что по работе не ошибусь, хоть и в наваждении сейчас, а Пат вздохнул, что в жизни посложнее, к сожалению, ситуации встречаются, Леша уверенно ответил: «Не должна наша Анка ошибиться, повзрослела она уже…» А где же я, дура, сама-то была все это время?!

И ведь когда все Тарасовы приехали встречать меня после смены и я сказала бригаде, что это потому, что я жду ребенка от Игоря, Леша не отпустил моей руки, продолжал так же надежно и крепко держать ее. Тогда поняла: что бы со мной ни случилось, ни за что и никогда не оставят они меня одну без помощи! Леша ведь даже сказал: «А мы-то все?..» Это когда я сообщила бригаде, что меняю судьбу, одна ребенка выращу, человеком воспитаю…

Или как я, дура, поручила Леше позвонить Тарасовым, чтобы узнать, вернулся уже Игорь из командировки или нет, и Леша позвонил…

«Быстро она для вас, Игорь Михайлович, из Анки в Анну Лаврову превратилась…» — устало пробасил Леша; и ведь сказал же он: «Ошибка эта наша Анку не покалечила!..»

Я даже заплакала вдруг, стараясь только не потревожить Дарью Тихоновну за стеной. Господи, да что же это получается-то?.. Ну хорошо, мне еще девятнадцати нет, но не совсем уж я набитая дура… Даже вон человек, который без году неделю меня и Лешу знает, та же Дарья Тихоновна, и то сумела все разглядеть, прямо сказала мне еще в больнице: «Ты только себя-то не бойся, девочка! Настоящий Леша человек, во всем настоящий! Даже в том, как по-мужски терпеливо и самозабвенно любит тебя, ждет бессловесно. Твой это мужчина, Анка, для него ты родилась!..» Если, значит, парень молчаливый, и скромный, и с виду не такой писаный красавец, как Игорь, и на слова не бойкий, а ценит их, то я уже и не способна разглядеть в нем все те неизмеримо дорогие человеческие качества, которыми единственно и ценен человек, благодаря которым он и создал жизнь на земле, и продолжает строить все лучшее на ней?!

И поняла, что плачу уже в голос, со страху разревелась, как только представила себе: Леше надоело наконец, и перестал он нянькаться со мной, беременной от другого, отошел в сторону и вообще исчез из моей жизни!..

Опомнилась, когда увидела, что разбуженная Дарья Тихоновна уже сидит на моей кровати, успокаивает меня и дает мне воды. И услышала, как кричу:

— Господи, как же я жить-то без Леши буду?!

Не знаю, чем бы вообще кончилась эта моя истерика, если бы Дарья Тихоновна не дала мне вдруг ласковую пощечину, не сказала:

— Разглядела в конце концов, дура скороспелая?! — И скомандовала: — Кончай психовать: про ребенка забыла?!

И тогда я замолчала разом, будто кто рот мне наглухо зажал.

Недели за три до рождения ребенка к нам с Дарьей Тихоновной как-то вечером неожиданно приехали Лидия Алексеевна с Лешей. Я была уже знакома с Лидией Алексеевной, однажды вместе со Степаном Терентьевичем ездила ее навещать. Она лет на десять или даже пятнадцать моложе Дарьи Тихоновны, но такая же низенькая и тихая, а из-за больного сердца будто увядшая, так что выглядит даже постарше. Но вот глаза у нее такие же чистые и доброжелательные, как у Дарьи Тихоновны и Вадима Павловича.

Сначала мы попили чаю на кухне, а потом Лидия Алексеевна послала Лешу в магазин, помолчала, решилась и спросила потихоньку:

— Почему ты, Анка, не хочешь зарегистрироваться с Лешкой?.. У меня уж сил нет глядеть, как мучается он!..

У меня сначала радостно екнуло сердце и сделалось горячо в груди, но тут же я поняла, будто даже запрещала себе раньше подумать об этом, что опять права оказалась Дарья Тихоновна: не могу я рисковать своим будущим ребенком!.. Покраснела, опустила голову, молчала, пока Дарья Тихоновна не сказала ласково:

— Иди-ка, Анка, прогуляйся, повстречай Лешу…

— Хорошо…

Я так и не могла взглянуть на Лидию Алексеевну, встала, оделась, и вот когда вышла на лестницу, то поплакала тихонько: ну что же за дурацкий у меня характер, спрашивается, что никак я его переломить не могу?!

Не знаю уж, как Дарья Тихоновна сумела успокоить Лидию Алексеевну, но когда мы с Лешей вернулись домой, обе они смеялись чему-то, а Лидия Алексеевна ласково поглядывала на меня, больше не заговаривая об этом.

Когда у меня родилась девочка, а не мальчик и медсестра первый раз принесла ее показать мне, я сразу же сказала:

— Верушка ты моя, Верушка!.. — точно и до этого уже хоть и бессознательно, но решила: именно это у нее будет имя — Вера!

Встречать меня из роддома приехала вся наша бригада, в тот день она работала в вечер, и цветов мне надарили!.. Верушку, боязливо и радостно улыбаясь, нес на руках осторожно, как стеклянную, Леша, а я шла рядом с ним. Вокруг, весело разговаривая, шли все наши, только я вдруг заметила вдали Игоря: он стоял и молча глядел на меня, кивнул поспешно, когда мы встретились взглядом, но подойти так и не решился… А Леша, слава богу, не видел его, но я слышала, как Евгений Евгеньевич негромко сказал сзади Белову:

— Вот ведь как человек может наказать сам себя, что на собственного ребенка взглянуть права лишился.

— Права наша Анка! — так же тихо, но твердо ответил ему Степан Терентьевич.

Потом у меня был декретный отпуск, и я все так же жила, точно в санатории на курорте, за спиной Дарьи Тихоновны. И поняла вдруг, почему с такой одержимой самозабвенностью ждала ребенка: впервые вся моя жизнь обрела тот полный смысл, которого раньше не хватало ей, да я не знала, из-за чего.

И еще одно со счастливой радостью я открыла для себя, ведь Леша по-прежнему каждый день приходил к нам: Верушка близка ему так же по-родному, как и мне самой!.. Он, конечно, никогда и ни слова прямо не говорил об этом, но я видела, каким у него делается лицо, когда он смотрит на Верушку, и как он берет ее на руки и по-смешному строго спрашивает меня: «Ты уже купала ее?..»

И вот именно по его отношению к Верушке, как ни странно, я постепенно поняла — все продолжая вспоминать и уже бывшее до этого, и машинально контролируя Лешу сейчас, — что мы с ним в главном: в мировосприятии, в отношении к людям, к работе, ко всей жизни вообще — и в мелочах, и в крупном одинаковы, как родные брат и сестра.

После отпуска мне снова пришлось работать в конструкторском бюро, потому что наш заводской врач, как я ни упрашивала его и ни доказывала, что уже совершенно здорова физически, что уже не терпится мне оказаться на своем месте, был неумолим. Днем Верушка оставалась с Дарьей Тихоновной, и хоть умом я была уверена, что ничего с ней не случится, что Дарья Тихоновна еще поопытнее меня самой, но сердцем нет-нет да и беспокоилась…

А вечерами Дарья Тихоновна вдруг стала куда-то пропадать, мы с Лешей вместе купали Верушку, укладывали ее спать. И однажды у нас с ним случилось наконец то, чего я уже нетерпеливо и страстно ждала. И счастлива я была так, как никогда до этого.

И вот я снова оказалась на палубе строящегося судна, в своей бригаде, жадно дышала ее воздухом, слышала стук пневмомолотков и грохот железа, видела стрелы кранов, причалы, корабли около них, воду и небо!.. Поглядела на всех — они улыбались мне — и повторила давно сказанное:

— Хорошо здесь!.. Ах, и хорошо!..

И они будто ждали этого от меня, засмеялись.

А через недельку в обеденный перерыв, когда мы с Лешей шли вслед за всеми в столовую, я решилась наконец-то, вздохнула, подняла голову и посмотрела сначала на небо, на завод, а потом и на Лешу… И вдруг мне показалось по его глазам, что он уже знает, что я сейчас скажу ему, и хочет это услышать от меня, но и боится — совсем как я сама… Я покрепче сжала его руку, посмотрела прямо в глаза и попросила боязливо шепотом:

— Слушай, Леша, женись на мне, а?..

1979