В Грозном почти ежевечерне я заходила к Шахбулатовым. Зоя ставила на плиту чайник. Аднан приглашал к телевизору. Иногда я заставала у них мать Аднана. Молчаливая, легкая в движениях, она бесшумно хлопотала по хозяйству, улыбаясь мне из-под платка. Не только гостю, но и друг другу улыбаются здесь дружелюбно, как бывает обычно в семьях, связанных общим счастьем или общим несчастьем.

Трудным был первый вечер, первый разговор. Для меня даже не сам разговор, а его ожидание и первые полчаса-час. А Шахбулатов испытывал неловкость оттого, что кто-то приехал и по долгу службы будет интересоваться тем, о чем ему не хотелось бы говорить. С той естественностью, с которой отвлекаются от случайного предмета, он заговорил о музыке.

А здесь он предпочитал точность, не терпел приблизительной истины, и чем круглее обкатано слово, тем настороженнее был к нему Шахбулатов. Вдруг заявил, что «слагать» песни как раз и нельзя, что песня — не стихи и не музыка, а нечто третье.

Возвращалась я в гостиницу, когда город уже спал. Влажный асфальт, сизые облака молодой листвы над головой, мелькающие в небе огни безмолвного самолета были как из рассказа Шахбулатова об одной его песне. В поздний час он шел из телецентра домой. На бульваре почти не было прохожих, только старая женщина, остановившись, смотрела вверх, где между ветвей и звезд скользили цветные огни. «Сына жду, — сказала она Аднану. — Летает сын». И Аднан подумал: если там, наверху, сейчас ее сын, он должен в эту минуту непременно почувствовать, как ждут его на земле. Дома он сел к столу и попробовал набросать слова будущей песни. Утром перечел, порвал, пригласил друга поэта, объяснил ему тему. Песню «Ночной полет» они написали, разучили с ансамблем, она много раз исполнялась и многим нравится, а композитор говорит: не получилась песня, того ощущения, которое он испытал на бульваре, передать не удалось. Сказал он об этом легко, без досады. Неудача давно позади и давно продумана.

В следующий вечер я вернулась к той же теме: почему песню нельзя «слагать».

— Нельзя складывать из составных частей. К словам пригонять музыку, к музыке слова, к куплету припев. В песне и музыка, и слова сплавлены вместе, как бронза в колоколе: от удара он звучит, а не раскалывается. Чтобы не «раскололась» песня, ей нужен образ. Цельный и неделимый. Иногда я нахожу этот образ в жизни, как тогда на бульваре, иногда в стихотворении, близком мне настолько, что кажется, это я его написал.

— Например?..

— Например, есть у Евгения Винокурова стихотворение «Соната». Там вот о чем. Сидят двое влюбленных на скамейке в городском саду. Межсезонье, весна, «каплет с крыши дровяного склада»… Словом, пейзаж самый прозаический. А старенький репродуктор транслирует сонату Бетховена, и девушка плачет. От любви, от счастья, от горя, что такая минута уже не вернется, — кто знает? А парень ее успокаивает: «Это всего-навсего соната…» Важно ли теперь — читал я все это у незнакомого мне Винокурова или сам видел и перечувствовал? Важно, что в строчке: «Это всего-навсего соната» я предощутил образ будущей песни. И она по-моему, получилась. Иногда на поиски образа уходит неделя, иногда месяц, иногда и этого мало. Иногда, — Аднан смеется, — время идет песне на пользу, уничтожая ее. Вот только что отказался от «Аэлиты». Вынашивал, вынашивал — и повзрослел, понял: претенциозно. Перерос песню.

Композитору нередко приходится слышать упреки в недостатке народности, в отходе от фольклора — что, дескать, общего у чеченской народной песни с джазом, с вокально-инструментальным ансамблем? Аднан в ответ жестоко обижается, надолго замолкает, а потом бросается в бой. Разве народность в бесконечном повторении одних и тех же вариаций? Пить из одного и того же источника, ничего не возвращая, — это ли задача для профессионального композитора? Эстрада? Да, именно эстрада с ее доступностью, открытостью, человечностью, с ее массовой песней может сегодня дать народу то, что еще не под силу иному более сложному музыкальному жанру. Внести в песню народный колорит нетрудно («Ненавижу слово „колорит“!» — вспыхивает Аднан), трудно сделать эстраду истинно народной.

Между тем музыка исстари считалась у чеченцев не мужским делом. Горе и презрение было уделом джигита, отдавшего душу песне. Говорят, Хаджи Магомаева из аула музыка увела в изгнание на берега Каспия, он стал классиком и родоначальником азербайджанской музыкальной культуры, его именем названа консерватория в Баку.

У чеченцев на гармошках играли девушки. Мать Аднана слыла в своем Урус-Мартане искусной гармонисткой. Но что была ее игра, говорит она, по сравнению с игрой ее земляка Умара Димаева, истинного волшебника, впоследствии народного артиста республики. Сыну Умара — Саиду, тоже музыканту, она как-то рассказала такую историю. На чьем-то семейном торжестве Умар играл гостям. Один из гостей, разомлев от угощения, крикнул Умару: «Сыграй нам еще, Умар, своими тонкими девичьими пальцами». Это было оскорбление, все замерли. А Умар, как ничего и не слышал, сыграл еще и еще, и, как всегда, его игра смягчила сердца и все, казалось, забыли о назревавшей ссоре. Не забыл Умар. Кончив играть, он подошел к обидчику и дал ему такую пощечину, что тот слетел со скамьи. «Пальцы, — сказал, — у меня, может, и девичьи, но за обиду бьют по-мужски». И снова заиграл. Умар Димаев умел заставить уважать себя и свое искусство.

Благодаря таким, как Умар, песня жила в народе, как любимое, но побочное дитя, она ходила из аула в аул, помогая и в битве, и на пашне, поддерживая огонь в очаге горца. Бывало, в крутую пору по веленью муллы и имама ее выводили за порог, но она возвращалась, неизменно прекрасная, неизменно жданная, принося с собой «сокровища поэтические необычайные», — так сказал о горской песне Лев Толстой, хорошо знакомый с кавказским фольклором. А не будь знаком, может, и не написал бы «Хаджи Мурата».

Сельские музыканты искусно выдалбливали из единого куска дерева дечк-пондуры (в буквальном переводе — деревянная гармонь), атух-пондуры, смычковые. Теперь без кавказской гармошки, дечк-пондура, атух-пондура не обходятся десятки ансамблей Чечено-Ингушетии, в музыкальном училище в Грозном учатся играть на этих инструментах будущие профессионалы.

А вот поступают на это и другие отделения музучилища юноши все еще с опаской. И здесь обыденный случай, когда преподаватели училища во главе с директором идут к родителям способного ученика и просят: отдай нам сына. Уговорить чеченца отдать мальчика учиться музыке и по сей день трудно, почти невозможно, легче уговорить его просто отдать хорошим людям в знак уважения.

Так в свое время получилось с Аднаном Шахбулатовым. Родители знали, что он поступил в торговый техникум, а он уже полгода занимался в музучилище. Пришлось директору и завучу идти отпрашивать его себе в дар у родных. Отец разгневался, но отказать в просьбе не посмел. Словом, путь Аднана к музыке не имеет ничего общего с тем обычным путем, который прошли его русские однокашники по институту Гнесиных. Он и за фортепиано-то сел уже почти юношей, до этого играл на трубе в сельском духовом оркестре, за что тоже был жестоко той же трубой бит, до сих пор шрам на губе от мундштука…

Сколько друзья помнят, Аднан всегда торопился, наверстывал. По специальному разрешению, полученному чуть ли не в Министерстве культуры, ему позволили оставаться в училище на ночь один на один с инструментом. Когда он ел, когда спал — кто знает?

Зато теперь дипломанты того же училища исполняют его романсы на государственных экзаменах. Он особенно популярен в молодежной, студенческой среде, однако без Шахбулатова немыслим и репертуар ни одного сельского ансамбля Чечено-Ингушетии. В соседней Кабардино-Балкарии даже конкурс состоялся на лучшее исполнение песен Шахбулатова. Словом, как же ему не торопиться, если Шахбулатов первый и единственный в республике композитор-песенник?

Он и себя объяснил мне со свойственной ему простотой и точностью:

— Если бы я был литератором, я не писал бы романов с продолжением, а писал бы маленькие рассказы. Если бы был кинорежиссером, никогда не ставил бы многосерийных картин, наоборот, снимал бы короткометражки. Такова, наверное, моя природа: мне надо высказаться быстро. Но сказать коротко в искусстве — еще не значит сказать мало.

Симфонист Мясковский, говорят, всю жизнь мечтал написать песню, а она у него не выходила, и он этим мучился.

Из бесед с Шахбулатовым я поняла, что бремя легкого жанра — все-таки бремя. Можно ежеутренне спешить на работу, встречаться с друзьями и сослуживцами, шутить на бегу, сердиться на своих оркестрантов, ссориться с музыкальными редакторами, радоваться удачной записи, огорчаться тому, что местком опять передвинул тебя назад в очереди на квартиру, и в течение всего дня, среди всей этой суеты, чувствовать себя угловатым и неповоротливым, прикованным к очередной песне, которая желает произрастать в тишине, и нужно оберегать эту тишину от посторонних шумов.

А потом на грозненском стадионе, где яблоку негде было упасть, Иосиф Кобзон исполнил одну из самых ранних и самых лирических песен Шахбулатова «Первый дождь». С тех пор Аднан писал не только лирику, но и песни публицистического характера, такие, как «Трубач», «Баллада о коммунистах», «Песнь о рабочем человеке», «Песнь о герое Маташе Мазаеве», как многие его песни о комсомоле, о родном крае, о городе Грозном.

Так мы сидели вечерами и говорили об искусстве. То есть говорил Аднан, а я слушала. И сидела только я, а Аднан лежал неподвижно, до подбородка укрытый одеялом. Лежал так уже полгода, с того осеннего дня, когда, возвращаясь с северо-кавказского музыкального фестиваля «Пластинка дружбы», на шоссе попал в тяжелую аварию. В машине их было трое, сидевший рядом с водителем Шахбулатов пострадал тяжелее всех: перелом двух позвонков, разрыв спинного мозга. В ближайшую больницу его доставили без пульса.

Когда к Аднану, дважды пережившему клиническую смерть, вернулось сознание, соседи по палате ему рассказали, что молодой водитель их «Волги», которого с легкой травмой доставили в ту же больницу, метался в отчаянии: «Какого парня я угробил!» Аднан потребовал водителя к себе: «Это ты обо мне распространяешь ложные слухи?» Беспомощный, он уже спешил на помощь другому — снять груз с души. Впервые за эти страшные дни и ночи отлегло и у Зои от сердца. Аднан вернулся не просто к жизни, но к себе самому, прежнему, утвердив, как настоящий человек, свою власть над судьбой, даже самой слепой и жестокой. Она может такому человеку сломать позвоночник, может в буквальном смысле уложить на обе лопатки, но не может, пока он жив, лишить его того, что составляет основу характера. Тут уж Аднан ничем не согласен поступиться!

«Предпочитаю скучать, когда мне скучно, грустить, когда грустно, радоваться, когда радостно, — писал он в письме. — Последнее случается со мной не так уж редко. В конце концов у меня есть многое: мое прошлое, моя музыка, моя любимая жена — лучшее приобретение моей жизни, друзья, которых я люблю и которые, надеюсь, отвечают мне взаимностью…»

Как-то мать Аднана собралась ехать в свой Урус-Мартан, а обратно из района автобус приходит ночью, и она забеспокоилась, кто же встретит. Зоя как раз вечером работала.

— Так я же, мама! — вскричал Аднан.

Мать не выдержала, расплакалась. Аднан густо покраснел, потом сказал:

— Клянусь, мама, я еще встречу тебя на ногах!

В этом весь Аднан, человек, даже в трудные, а если быть точной, в самые трудные дни своей жизни умеющий забыть о себе, о своем положении.

Но другие? Имеют ли они право — забывать? Тут я вынуждена вернуться к тем своим грозненским впечатлениям, которые трудно совмещаются в моем сознании со всем, что удалось почерпнуть из почти ежевечерних встреч с Аднаном, его друзьями, его родными. Но у Шахбулатовых я бывала только вечерами, а днем ходила по учреждениям и вела разговоры, бесконечно далекие от музыки. Например, о квартире.

Зима выдалась холодной, весна затяжной. Во времянке, которую они с Зоей снимали во дворе частного дома, пол был настелен прямо по земле, а единственный источник отопления — газовая плита в тамбуре. Откроешь в тамбур дверь — становится теплее, зато пахнет газом, от которого у Аднана начинаются сильнейшие головные боли. Тут и здоровый недолго выдержит.

Быт, достаток, жилищные условия, когда он был здоров, не то чтобы совсем его не волновали — не велика доблесть для мужчины совсем не думать о доме, о крове для близких; но захлестывала жизнь и работа, а силу свою как композитор он знал, и все казалось — сбылась бы песня (очередная, а потому и главная), а остальное приложится без просьб и настояний, придет само, как должно приходить в свой черед ко всякому трудовому человеку, будь он пахарь или музыкант.

Год назад и Шахбулатов совсем было получил квартиру, но в месткоме Комитета по радио и телевидению, где Аднан руководил инструментальным ансамблем, как раз возникло «мнение». Чье мнение? «Наше, — скромно сказала член жилкомиссии Лидия Хасановна. — У нас имеется бумага».

И действительно, принесла папку! Уже наслышавшись о «бумагах», которые «слагает» Лидия Хасановна, я была почти ко всему готова, но то, что было подшито в папке, превзошло мои ожидания. Называлось это сочинение «справка», подписали его сама Лидия Хасановна, технический работник телестудии, и еще несколько лиц, к музыке также отношения не имеющих. От комиссии месткома по жилищному вопросу никто, разумеется, не требует компетентности в вопросах искусства, и Лидия Хасановна и другие тем не менее установили, что композитор Шахбулатов… «ценности не представляет», а музыке его «недостает народности». Скажем, в вышедшей в Москве книге «Музыкальная культура Чечено-Ингушской АССР» автор, известный музыковед Н. Речменский, отмечает, что Шахбулатов и его сверстники композитор Умар Бексултанов и Саид Димаев немало сделали для развития народных музыкальных традиций, а жилкомиссия, видите ли, думает как раз наоборот!

Правда, председатель комитета т. Лагутин, заметив мои намерения кое-что списать для себя из «справки», пояснил, что она исключительно «для внутреннего пользования». Так ею и воспользовались в недалеких целях — отодвинуть Шахбулатова с первой очереди, не дать ему квартиру. Да что квартиру, если т. Лагутину принадлежат слова, по смыслу вообще невероятные:

— А что вы, собственно, к нам обращаетесь? Шахбулатов уже не наш работник, пусть им занимается собес.

В собес я — нет, не ходила. Попробовала поговорить с работниками других организаций, которые нередко прибегали к неотложной музыкальной помощи Шахбулатова. Подоспел фестиваль, форум, декада: «Выручай, Аднан, дай новую песню…» Но один из секретарей обкома комсомола поспешил пояснить мне, что обкому «для своих квартир не хватает». Так и сказал — «для своих». И уже расхотелось напоминать ему о желании Аднана, чтоб по-товарищески зашел навестить — от обкома два шага.

Нет, разумеется, он не одинок! Такой, как Шахбулатов, и не может остаться один. К нему идут не с утешением, а за советов, за доброй беседой, даже за песней. Уже будучи неподвижен, он написал и передал ребятам из своего инструментального ансамбля несколько новых песен. Уже в последние дни командировки я пришла в филармонию, чтобы встретиться с солистом Виктором Земсковым. Он заговорил о миниатюрах Шахбулатова из его последнего цикла на темы вейнахских народных песен и негромко пел, заглядывая в свежие нотные листы. Еще вчера казалось, что я знаю, какой он, Шахбулатов, и вдруг — новый Шахбулатов: музыка его, но как непохоже на то, что слышала прежде! Особенно поразил меня романс на слова Джемалдина Яндиева. Текст и музыка были в нем слиты, как бронза в колоколе, и колокол от удара звучал сдержанной силой, рождая в душе слушателя новый, «третий» образ, — а рассказывалось о женской слезе:

Я не спросила Аднана, но уверена: это о матери. Думаю, что сами истоки несомненного личного мужества Шахбулатова не только в индивидуальном характере, стойком и упорном до фанатизма, но и в трезвом осознании своего места в строю тех, кто живет и работает именно в этом уголке земли, именно в эти годы, то есть в гражданственности самого его дарования.

Он не один. Их, если хотите, целое поколение национальной творческой интеллигенции, вступившей уже в профессиональную зрелость. Они появились в Грозном лет десять — пятнадцать назад, одержимые мальчики из чеченских аулов, прошедшие школу в лучших художественных вузах Москвы и Ленинграда. Они знали, чего хотят, и были исполнены такой неуемной энергии, что набили себе немало шишек, прежде чем завоевали признание. В них и сегодня, когда им между тридцатью и сорока, нет ничего от маститых, и работается и живется им по-прежнему нелегко и напряженно. И все же в главном этим людям можно позавидовать: им выпала честь создавать профессиональное искусство своего народа.

В Грозном я была на отличной премьере «Ричарда III» Шекспира, спектакле, поставленном главным режиссером театра Мималтом Солцаевым. Другой режиссер — Руслан Хакишев отважился поставить «Кровавую свадьбу» Лорки. Я была в мастерской скульптора Ильяса Дутаева, видела на полках целую вереницу жанровых сценок из народной жизни, полных юмора, грусти, восхищения. А режет Дутаев эти фигурки из дерева, как не резал до него в республике никто. В книжном магазине молодежь покупала сборники Раисы Ахматовой, Джемалдина Яндиева, Саида Чахкиева. Художники-энтузиасты водили меня по организованной ими выставке детского рисунка, и край предстал передо мной увиденный свежим взором завтрашнего поколения — край с его пастбищами, развалинами родовых башен и башенными кранами, нефтяными вышками и чабанами, с современными машинами и цветами, с цирком, с почтальонами и героями древних легенд…

Да уж понимают ли в республике, что не только нефтью и хлебом, но и поэзией, и музыкой своего народа, и его талантливыми людьми надлежит гордиться? Такими, как Шахбулатов.

Грозный.

Примечание автора.

Горько об этом говорить: Аднан Шахбулатов на ноги так и не встал. Его оперировал в Москве в Институте Вишневского опытнейший хирург Б. В. Лившиц, однако операция не дала желаемых результатов.

Но Аднан активно работает. В последнее время пишет музыку серьезную. Заслуженный деятель культуры республики, член Союза композиторов СССР. В его просторной квартире в центре Грозного часто собираются музыканты, певцы.