Прошлый отпуск мы проводили на Белом море. Подолгу стояли на палубе и, облокотясь о перила, смотрели на воду. Вода отражала небо, удивительное в этих краях: светлое, в лиловых и опаловых размывах и прожилках. Среди пассажиров была женщина, здешняя поморка. Немолодая, худощавая, большеглазая, она оказалась незаменимой собеседницей и всю дорогу рассказывала о быте береговых селений, хранящем еще многие черты старины.

И от этих рассказов, и еще оттого, что над невесомой линией горизонта в любой час стояло солнце, а мимо плыли деревни с древними и похожими одно на другое названиями — Яреньга, Лопшеньга, Летний и Зимний наволок, Летняя Золотица, сутки казались сквозными и не проходило ощущение встречи с северной сказкой, уже когда-то слышанной, но от этого не менее прекрасной.

Иногда наш «Мудьюг» бросал якорь, с берега подплывали крутобокие, моторные шлюпы, по-здешнему доры, и просто шлюпки на веслах, и крепкие белобрысые парни под руководством деятельницы местного сельпо грузили в лодки коробки с макаронами и консервами и большие — «не кантовать!» — ящики с радиоаппаратурой, а следом круглые жестяные кассеты с кинопленкой и мешки с почтой. С борта мы любовались короткими, спорыми движениями весел, когда гости, отплывая, ставили шлюпку поперек волны.

Пришла пора сходить и рассказчице. Поднявшись после обеда наверх, мы застали ее на палубе с чемоданом в руке. На лацкане серого костюма алел орден Ленина. Кто она, за что получила орден? Спрашивать было уже некогда, да и неудобно. Она стояла молчаливая, незнакомая и принадлежала уже не нам, а дому.

Вот он, ее остров Жижгин. Черная полоска земли двумя узкими каменистыми косами оперлась о края горизонта, а посередине холмилась пологой возвышенностью, увенчанной башенкой маяка. Прямо над башенкой стояло солнце, его лучи отвесно били сквозь облачную пелену, шатром накрывая остров; но уже было ясно, что жидкие, солнечные стропила не защитят Жижгин от непогоды, что открыт он всем ветрам, мал и неуютен. С берега подошел катер, молодой моряк протянул женщине руку, а следом прыгнули и мы: капитан «Мудьюга» разрешил на время короткой стоянки сойти на берег.

Жижгин и вблизи не казался уютнее. Черный, присыпанный угольной пылью причал, толпа не по-летнему одетых людей, вышедших встретить пароход. Мы поднялись по улице, которая тут же и кончилась, на мшистый холм, ощетинившийся вереском, багульником и какими-то низкорослыми скрюченными деревцами. Не росли здесь прославленные архангельскими песенницами цветики-цветочки, ни лазоревые, ни алые. Только валуны слепо смотрели в небо, уже не такое ласковое, как с палубы. На самом гребне дул сильный ветер, а по ту сторону мы вновь увидели море. Оно по-прежнему было спокойным, но теперь легко угадывалось, как черно оно в октябре, Белое море, как ревет ночами, как колотит о причал катера и доры! А зимой, когда оно и вовсе непроходимо, каково тогда здесь людям, на острове, отрезанном от моря, от мира, на маленьком клочке земли, где, казалось, не за что уцепиться корням?

Так думалось нам, когда мы шли обратно к причалу мимо одинаковых серых барачного типа домов. А навстречу поднималась от причала группа людей и в центре — та самая немолодая женщина с орденом. На руках у нее сидел малыш годов двух. Внук? А по обе стороны шли двое рослых мужчин, пожилой и молодой. Молодой нес чемодан. Муж и сын?

И почему-то из всего двухнедельного путешествия по Северу едва ли не ярче всего помнился маленький остров Жижгин, солнечный шалаш над ним, немолодая женщина с орденом Ленина. Почему-то хотелось договорить, узнать: как и чем живет? Так я попала на Жижгин, уже с командировкой от редакции. Это было в последних числах мая. Тот же «Мудьюг» привез на Жижгин первую партию рабочих-сезонников, завербовавшихся на летний сбор водорослей. На склонах острова еще лежал снег, и людей, столпившихся на палубе, прохватывало студеным ветерком. Кое-кто ехал сюда уже во второй и даже в третий раз: это скорее всего архангельский житель; в каждом, колупни его, живет помор, и летом его магнитом влечет побережье. Дожидаясь трапа, он жадно вдыхает ветер, свежий и острый на вкус, как моченая морошка, здешнее лакомство. Дальних привело разное: и заработок, и желание новые края повидать, и редкий, чудной промысел.

Несмотря на поздний вечер, светло как днем: солнце, хотя его и не видно, ощущалось где-то совсем близко, пульсировало, как кровь под тонкой кожей, оживая в морских бликах, в блеске снежного оползня, даже в самом мягко, белесо светящемся воздухе.

А корабль уже брала на абордаж целая флотилия — семь-восемь дорок, шлюпок, маленьких ботов, катер. На «Мудьюге» завели для гостей «Бригантину», лучшую свою пластинку, уже хрипловатую, хоть и запускали последний раз при торжественном отплытии из Архангельска и до Жижгина берегли. Гости устремились в судовой буфет, где наполнили авоськи связками колбасы, коньяком и пивом. Потом, стоя уже в лодках, пили прямо из горлышка, запрокидывая головы, упершись ногами в шаткие борта шлюпок. Редкий праздник в жизни островитян: первый теплоход!

И наконец: «Отчаливай!» Команду дает высокий смуглый скуластый человек, его все кличут Петром Фомичом; по-островному его еще зовут директором, хозяином, а в Архангельске, в тресте, числят начальником участка. Прибывшие поднимаются на причал, проходят под спокойными, лишенными суетного любопытства взглядами местных, вышедших встретить навигацию, и невесть откуда появившаяся маленькая женщина, «комендант острова», разводит вербованных по баракам. Там их ждут беленые стены, натопленные еще днем печки и койки, застланные тщательно отстиранными одеялами. Самые молодые и любознательные тут же разбредаются по острову — непривычно ложиться спать как бы средь бела дня.

Остров в этот час пустынен, жители уже разошлись по домам, только две девчушки доигрывают в «классы». У поленниц дремлют сонные козы, вдоль бараков медленно бредет серый жеребенок, галька скрипит под копытами. За поленницами, заборами, сушилами, опоясывающими плоский берег, молчит видное отовсюду море.

С холма, где маяк, просматривается и весь остров, и он не так уж мал; на юге, на просторном, окаймленном проливом плоскогорье поблескивают три латунных блюдца — озерка. На холме, над обрывом можно заметить каменную плиту и, если постараться, прочесть полустершуюся надпись: «Здесь похоронен смотритель Жижгинского маяка… коллежский регистратор… Александр Иванович Исаковский… родился в 1811-м… прибыл на Жижгин в 1864-м… умер в 1884-м…» Нынешний преемник коллежского регистратора коренастый добродушный тверяк Николай Романихин, начальник Жижгинского маяка, подтверждает: да, башня стоит с 1841 года, сначала служила просто ориентиром, позже жгли на ее вершине керосин, потом ацетилен, а сейчас в подвижной клетке из вращающихся ультрасовременных линз бьется сверхмощное электрическое солнце.

…И все-таки где ему до настоящего, что брызнуло утром в сто сорок солнц. Так вот каким взрывом света разрешилось белесое ночное свечение! Солнце разбудило рабочие шумы острова. Рокочут моторы ботов и самосвалов, бараки до краев полнятся голосами, взрослые спешат в смену, детишки в школу; какая-то пичуга вплетает свой посвист в общий утренний хор — словом, все так же, как и везде. Но если приглядеться, так же, да не совсем.

Траву для коров — а их на острове держат семь голов, используя главным образом для детских учреждений, — не косят (ее нет, и мхом ее не заменишь), а привозят морем. Косы, насаженные на необыкновенно длинные рукоятки, что прислонены к стенкам многих сараев, это и не косы вовсе, а драги, ими косят водоросли; ради подводного «сенокоса» и прибывают каждую весну на Жижгин вербованные. Детишек, начиная с пятого класса, на каникулы привозят из Летней Золотицы на вертолете, он для них, что для юных москвичей или киевлян электричка. На вертолете же зимой отправляют в Архангельск главную продукцию — агар-агар, ценнейший продукт, добываемый из водорослей.

Но как бы ни был дорог агар-агар, а рейс вертолета обходится острову в восемьсот рублей, и это накладно. Самолет в четыре раза дешевле. Но на Жижгине нет аэродрома. Решили оборудовать своими силами: за несколько воскресений выкорчевали пеньки на плоскогорье, вывезли часто высеянные древним ледником валуны, перепахали, измерили: получается восемьсот метров взлетная дорожка, как раз по инструкции для АН-2. Да вот беда: без бульдозера не разгладишь плотные моренные морщины островной земли, а бульдозера на острове нет и у треста не допросишься.

Да вот еще водой здешняя земля скупа. Агар-агар требует многократной промывки и отмочки, ему нужно сто тонн пресной воды в сутки. А вода зимой вымерзает, насос задыхается, выкачивая ее из неглубоких трех озерец, откуда ее возят трактором. План жижгинцы перевыполняют, а апрельский «заморозили» в буквальном и переносном смысле — из-за воды. В трудные дни хозяйки в очередь становятся у единственного неиссякшего колодца, что под окнами у Анны Павловны Бронниковой; по двенадцать раз опускают ведро и поднимают по ложке на донышке, скребут до вмятин в жести. Проблема воды угрожает самому существованию острова, ею озабочены и «хозяин» Петр Свидлов, и любой драгировщик, слесарь, рыбак.

А пока лето, предприятие работает безотказно, султанчик дыма почти круглые сутки стоит над электростанцией; в деревянных цехах агар-агарового завода сосредоточенные женщины следят за режимом в громадных чанах, где «доводится» до нужного состояния тяжелая студенистая масса, в которую пар превратил густую, как шерсть, водоросль. Две работницы стоят у валиков, на которые накатывается этот «кисель», высыхая и превращаясь в золотистую пленку. Если вы уже были в клубе и видели островную Доску почета, то лицо женщины, стоящей у валика, покажется вам знакомым, только сейчас Ираида Куликаева не улыбается, светлые волосы туго стянуты косынкой. Впрочем, вам приветливо и не без гордости объяснят, что их агар-агар совершенно необходим во многих отраслях народного хозяйства, и не счесть адресов, куда увозят с Жижгина пакеты с ломкой золотистой слюдой. И между прочим заметят — это уже больше по женской части, — что если в тесто положить кусочек агар-агара, то каравай надолго сохранит пышность и свежесть.

В цехе душновато, пахнет химикатами и какими-то испарениями, женщины ведрами черпают из чанов тяжелую массу и льют в вагонетку, чтобы везти на сушку, и за смену своими руками перечерпают тонны… Гости кладут на память в карман кусочек агар-агара и уходят, думая о том, что хлеб острова Жижгина вовсе не легок.

Здешний гид Анна Павловна Бронникова — она же лектор, общественный библиотекарь и член многих островных комиссий — задерживается, чтобы напомнить одной из работниц, что у младшего — двойки.

— Подумайте, — как-то лихорадочно горячилась она еще по пути, — разведут ораву, а воспитывать — увольте. Пришла к одной перед учебным годом школьников переписывать, отчества спрашиваю. Задумалась. «Колька у меня Васильевич, Колька точно Васильевич. Тамарка… Тамарка… Тамара Сергеевна. Верка… Мухаммедовна, сразу и не выговоришь. А вот Володька… Колька, чей у нас Володька-то?» Колька, уже подросток, краснеет, злится: «Отстань! Откуда я знаю…» Какое уж тут воспитание.

Признаться, мне показалось, что Анна Павловна слишком строга. «Безнравственность» здешних женщин — на Жижгине действительно очень высок процент матерей-одиночек — явление все же вторичное; происходит в таких вот северных трудных местах отбор населения, оседают здесь люди с непрямыми судьбами. Мудрено ли, что любовь, замужество многие начинают мерить сроками вербовки мужей-сезонников. Спасибо Северу, он по-своему добр к ним и справедлив. Молоко семи здешних коров делится поровну между многочисленной детворой, на всех хватает мест в яслях, заброшенные на вертолете апельсины предназначены не кому-нибудь, а тоже им, этим самым не очень праведным и, наверное, не очень в личной жизни счастливым островитянкам. Жижгин добр к ним, он их кормит, дает им кров, и покой, и надежду. Оттого, верно, и они несуетливы, ровны, приветливы. Оттого, и сердясь порой на активистку Анну Павловну, они сейчас сочувственно качают головами ей вслед:

— Тоскует Анна Павловна…

На другом краю острова, над мшистым обрывом, сбившись в серую стаю, стоят грубо сколоченные, обветренные, некрашеные или просмоленные поморские кресты, а над самой свежей могилой пирамидка со звездой: Тимофей Петрович Бронников.

— Вечером поиграл внучке на гармошке, а утром не встал…

Анна Павловна одета в тот же костюм, что и тогда, на теплоходе, на лацкане орден Ленина. Но после смерти мужа побледнела, осунулась, в волосах прибавилось седины. Однако она почти по-девичьи сухощава, подвижна, легка на ногу и на башню маяка взберется быстрее молодой.

Анна Павловна отворачивается к окну.

— Вот скворечник успел сколотить.

Молчат скворечники: над наличниками и на шестах, с одним отверстием и с двумя, с какими-то в поперечных планках трапиками, порожками, ступеньками, лестничками, балкончиками — великое множество и многообразие птичьих домов на Жижгине!

— Скворцы? Не знаю, — рассеянно говорит Анна Павловна, — по-моему, не прилетают. За двадцать шесть лет, что живу на Жижгине, не видела ни одного скворца. Может, он видел, раз прибивал… Целая жизнь прожита. Был он и мальчиком-годовиком у соловецких монахов. Красноармейцем. Парторгом на Жижгине. Здесь многое его руками сделано.

И опять повторяет:

— Целая жизнь…

Наутро оставив внучку в яслях, Анна Павловна заходит за письмами и газетами. Открылась навигация, значит, почта будет приходить чаще. А то зимой однажды ей вручили сразу сорок семь номеров «Советской России». Сегодня ей было письмо от сестры и «Книга — почтой» прислала заказанные военные мемуары.

Дома Анна Павловна сразу же развернула письмо. Старшая сестра Мария последние годы учительствовала в Онеге и теперь тоже на пенсии. Она писала: «Спасибо тебе, Анюта, за письмо и за заботу о моем здоровье. Ты, родная, много мне лет жить не желай, так как это ни к чему, да и толку мало. Я теперь приношу только хлопоты и заботы, а пользу своей Родине, родным и знакомым не приношу, зачем же жить? А жить, чтобы есть и пить, бесполезно и стыдно…» Анна Павловна улыбнулась и утерла слезу. Вся сестра в этих строчках. Мало ли поработала на своем веку, заслужила ордена Ленина и «Знак Почета», по всему беломорскому побережью, да нет, по всей стране ее ученики, а все та же, что и в молодые годы, неудовлетворенность собой.

Сестры дружили с детства, всегда поддерживали друг друга, а приходилось им нередко очень туго. Отец, священник и учитель в Нижмозере, умер рано, оставил пятерых детей. «Ни дома, ни лома» у осиротевшей семьи. Отправив дочек в Архангельск, в епархиальное училище, мать пошла работать у чужих людей. Приезжавших на каникулы детей неделю кормила, а потом они кормились сами, нанимаясь на полевые работы или ухаживать за скотом.

В доме, где мать снимала комнатушку, ютились и ссыльные, они, чем могли, помогали вдове. Один из них, Авель Енукидзе, не забыл о ней и через много лет, когда он уже жил в Москве и был секретарем ВЦИКа, — писал, спрашивал, чем помочь, присылал денег.

На первую учительскую должность семнадцатилетняя Анюта прибыла босиком, единственные парусиновые туфли несла в узелке. Деревенские девушки считали ее, учившую их, их младших братишек и сестренок, подружкой и приглашали на свадьбы. На первой же свадьбе невеста Анфуса Каменская так искренне и искусно «приплакивала», так жалостно изливала на людях свое горе, что юная «наставница» не выдержала и… упала в обморок. Впрочем, в последующие годы, учительствуя и в Пушлахте, и в других деревнях побережья, научилась и она песням, и печальным, и озорным, и игровым — хороводным.

Хороши были песни. Нынешняя молодежь поет про разные дальние края. А в тех песнях говорилось о соседней роще, о речке, что течет за своей околицей. Они и сейчас сойдутся вечером у Анны Павловны, женщины, что родились на Беломорье и уже нянчат внуков, и заведут ту, с которой в их юности начиналась бесконечная северная кадриль:

Запевает Анна Павловна. Голос у нее не сильный, но очень верный и слух отменный.

негромко начинает она, а другие подхватывают:

Эту песню любил муж. На стене их фотографии висят рядом. У молодой Анны Павловны широко распахнутые радостные глаза, светлая челка над бровями; муж строг, серьезен. Поженились они в двадцать четвертом, а в середине тридцатых его послали на Жижгин, на завод, тогда еще йодовый, а она осталась на материке, не могла расстаться с учениками; и только когда по специальному разрешению Михаила Ивановича Калинина открыли на Жижгине начальную школу, и она переехала на остров. Рядом фотографии сыновей: один в морской форме, двое — пехотинцы; все трое солдаты уже мирного времени.

И дочь. Тоже в солдатской гимнастерке, в берете. Для матери же она навсегда осталась девятиклассницей, такой, какой в последний раз приезжала из Архангельска на каникулы, когда заявила: «Мама, не отговаривай, военком откажет, все равно добьюсь». Школьницу с острова Жижгина, единственную среди детей Анны Павловны мечтавшую учить ребят, а ставшую военным радистом, похоронили далеко от Белого моря, за полтора месяца до Победы. Накануне ей исполнилось двадцать лет. Она писала о скорой встрече дома и что дом этот в разлуке до слез мил ей и желанен. Есть и у Анны Павловны сокровенное желание, и, может, еще соберется она в неблизкую дорогу и побывает в венгерском городке Кеньери, где четвертой справа от железнодорожной насыпи — так подробно написали товарищи — спит ее старшая дочь.

И эту самую трудную дань отдал маленький Жижгин большой войне и большому миру, как отдали ее в суровые годы каждый город, каждый поселок, каждая улица страны, будь то знаменитый Арбат или единственная безымянная улица северного острова.

…А вот сыновья в отца — настоящие беломорцы, мореходы, механики, радисты, крепыши, взрослые, женатые ее сыновья. Семь внучат у Анны Павловны на Жижгине, семь юных Бронниковых, семь бабушкиных баловней. Какое им дело до того, что бабушка — бессменный в течение нескольких сроков секретарь островной партийной организации? Только после смерти мужа взяла самоотвод, оставшись членом бюро.

К ней в гости вечерами заходит новый секретарь — плотник Курьянов. Она поит его чаем с морошкой, и они говорят о том, как нужна Жижгину семилетка, как необходимо переселять людей из бараков, как хорошо, что удалось отдать под детсад целый отдельный дом, о помехах в производстве, перебоях в доставке почты и снабжении. За окном ветер треплет добела выгоревший флаг на крыше нового двенадцатиквартирного дома. Говорит больше Анна Павловна, а Иван Селиверстович, тоже уже немолодой, с сильной проседью, в очках, наклонив голову, слушает, пока четырехлетняя Иринка, живущая у бабушки, не задремлет у него на коленях.

И снова утро. Сегодня «Мудьюг» идет обратным рейсом на Архангельск. Ребятишки замечают его первыми, еще когда он — только точка на горизонте. Они следят, как теплоход, огибая Най-наволок, мыс Никольский, Порт-наволок, Лопатку, Костылиху, мыс Кобылью голову, становится на рейде. К нему уже спешат лодки, с борта на борт бережно передают к трапу сверток с островитянином, который впервые увидит большую землю, помогают подняться и молодой мамаше; с причала глядят провожающие.

Вышла на берег и Анна Павловна, группой стоят вербованные. Они не обращают внимания на немолодую женщину в светлом плаще, хоть уже и знают, что зовут ее Анной Павловной Бронниковой, как знают ее все сто тридцать взрослых и множество детей, живущих на Жижгине, как знает ее команда «Мудьюга» и еще сотни людей в округе.

Только они, вербованные, еще не знают, что между их переменчивыми судьбами и ее судьбой, такой оседлой, уже есть неуловимая связь, они еще не осознают, что, приехав в иные края, они попали в прочный и постоянный мир, который определяют и устанавливают такие люди, как эта женщина. Многие из тех, кто приехал сюда на три месяца, останутся еще на сезон, кое-кто останется насовсем, как оставались до них и другие, и в метриках их детей, в графе о месте рождения будет стоять — «о. Жижгин».

Когда позже Анна Павловна ведет внучку из яслей, Ирочка замечает… скворца. Птица сидит на порожке своего дома и прихорашивается. Значит, теремок обитаем? Вечером забегает средний сын, Энгельс, — он работает на маяке, — и Анна Павловна осторожно спрашивает у него о скворцах.

— А как же? — спокойно говорит Энгельс. — У нас на маяке уже несколько. Это в позапрошлом году их не было, а с тех пор, как заметили одного и стали скворечники готовить, прилетают!

Так вот он какой, плывущий за кормой остров Жижгин. Что еще сказать о нем, суровом и добром, скудном и все-таки щедром, не слишком уютном и тем не менее — в бледно-голубой оправе моря — исполненном значительной красоты? Да, нелегок он, хлеб острова Жижгина. И все-таки, побывав здесь, уже никогда не забудешь ни его солнца, ни его выгоревшего добела флага. Может быть, потому, что все-таки это и есть самые «нашенские», самые надежные формы народной жизни, принесшей свои законы и в дальние, надолго оторванные от мира места. Край таков, каковы его хозяева, пусть сами о нем и судят, это их право. И если они рассказывают о своей земле легенды, поют о ней песни, а если надо, отдают за нее саму жизнь, если на этой земле подрастают дети и, путая широты, селятся скворцы, если хозяйки хвалятся своим хлебом, такова эта земля и есть.