Переправу через Неву в этом месте до самого ледостава вершит теплоходик «Тургенев», поспевая к прибытию очередной электрички из Ленинграда.

Остров виден еще с платформы. В просветах плоских улиц, меж стволами и крышами поселка Морозовки, за невидимой протокой, скрадывающей расстояние, он как бы приближен к берегу и в то же время чужд его обжитости — серый, странных очертаний массив, похожий на диковинный броненосец, забытый на здешнем рейде.

«Тургенев» огибает его с «носа». Остров — остановка по требованию, в межсезонье там мало кто сходит. Зато с борта он весь перед глазами, разворачиваясь то северной, то южной своей стороной.

Говорят, лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать. Но вот глядишь на знаменитую крепость, основанную еще при новгородской вольнице на четыре века раньше Петропавловской в истоках Невы, в истоках русской истории, сколько раз упомянутую на страницах летописей и школьных учебников, нарисованную на старых гравюрах и выбитую на медалях, воспетую в мрачных легендах и бравых солдатских песнях, и сразу все слышанное и читаное забываешь, а видишь только последнюю войну. Гигантская подошва войны будто вчера ступила всей своей страшной тяжестью прямо в сердцевину островка, оставив по краям выщербленный камень, рваный кирпич, бледное небо в пустых проемах окон. Не остров — памятник самому себе военной поры. Последующие десятилетия обтекли его, как река, сохранив для нас эти руины почти в неприкосновенности.

Сюда, к Ладоге, к горловине Невы, фашисты прорвались на третьем месяце войны. Чужие солдаты ходили по нешироким улицам деревянного городка, вдоль прямого, как стрела, канала с гранитными петровскими шлюзами и кое-где уцелевшими мостиками, перекинув полотенца, спускались к Неве, где за узкой протокой молчали стены старой крепости.

Затишье длилось двенадцать дней, на тринадцатый крепость заговорила. С ее десятиметровой высоты стен плоский береговой ландшафт оккупированного города просматривался и простреливался насквозь. За каменными плечами старой фортеции, за широким полукилометровым рукавом Невы лежал по правому берегу наш передний край, и сразу же за ним — тыл, полоса советской земли, по которой протянулась рельсами к Ладоге и дальше водой, а с наступлением зимы — по льду знаменитая дорога жизни, живое, неперехваченное горло Ленинграда. Ради этого пятьсот дней и ночей на полкилометра выдвинутый за линию фронта и прижатый к вражескому берегу, как бы в постоянной разведке боем, сражался гарнизон Шлиссельбургской крепости, пока здесь же, у ее стен, не ослабло и не разжалось кольцо блокады.

Пятьсот дней… Немцы разделили остров на квадраты и методично крушили его бетонобойными и фугасными снарядами. Пятьсот дней над островом не оседала шапка кирпичной пыли и пулеметчики на стенах не снимали противогазов. «Я не в силах переносить этот кошмар, — жаловался в последнем письме домой из оккупированного Шлиссельбурга эсэсовец Бехер. — Они, а не мы хозяева положения».

Иногда фашистам удавалось сбить с колокольни флаг, однажды разрушили колокольню, но флаг вновь появился над расщепленной стеной, куда поднял его отчаянный краснофлотец Костя Шкляр. На праздники крепость вывешивала лозунги, на 8 марта 1942 года через громкоговоритель поздравила женщин города Шлиссельбурга.

Гитлеровцам не только не удалось взять Орешек, но даже и расколоть его проломом, чего добились в предыдущую осаду двести сорок лет назад бомбардиры фельдмаршала Шереметьева, пробившие в трех местах шестиметровую толщину стен. Петровские пушкари брали меткостью, снимая со стены верхний слой камня, потом пониже следующий, «раскрывая» ее сверху, пока, как пелось потом в солдатской песне, не «растворились ворота не проделаны, а проломаны из пушек ядрами…» И Петр сам прибил над воротами ключ, вернув России Орешек, Нотебург — ореховый город, как назвали его шведы, девяносто лет владевшие островом, названным отныне Ключом-городом, Шлиссельбургом.

Но ключом в Европу стал Петербург, замком для него — Кронштадт, а для Шлиссельбурга началась его новая — мрачная слава. «Зело жесток сей орех был», когда его штурмовали, но и тюрьме нужны крепкие стены. А Шлиссельбургской крепости отныне суждено было стать местом заточения для самых опасных государственных преступников.

Их и поначалу не счесть: сестра царя Мария Алексеевна, первая жена царя Евдокия Лопухина; то жертвы временщика Бирона, то сам Бирон с семьей; в одном из казематов в большом секрете содержался несостоявшийся император Иван VI.

Но вот весной 1792 года тайным указом Екатерина II отправила в Шлиссельбург злостного своего врага — просветителя и общественного деятеля Н. Новикова («везти же его так, чтобы его никто видеть не мог»).

Узника привозили сюда в зашитой рогожами кибитке, а по прибытии, независимо от своего социального положения, он лишался имени, звания, значившись «безвестным за номером таким-то». Казематов не хватало, и был построен «секретный дом», куда после приговора доставили семнадцать декабристов, «безвестных» братьев Бестужевых, Кюхельбекера, Иосифа и Александра Поджио, Ивана Пущина…

В середине века в «лучшую камеру» по приказу Николая I поместили «безвестного» Михаила Бакунина. Восьмидесятые годы — новая волна «безвестных» и новая двухэтажная политическая тюрьма на острове.

С петровских времен и крепость, и городок на левобережье носили одно название. Но жители уездного Шлиссельбурга не называли себя шлиссельбуржцами. Шлиссельбуржцы были другие — те, известные сегодня всему миру «безвестные». Но и тогда страна ни на час о Шлиссельбурге не забывала. Если бы и захотела — не сумела бы, Шлиссельбург стал совестью, болевой точкой России. «Вестминстерское аббатство родины твоей…» — сурово напоминал Некрасов, сравнивший в стихотворении «Есть и Руси чем гордиться» каторжные места своего отечества со знаменитой лондонской усыпальницей, где каждому из великих поставлен отдельный монумент.

За крепостной стеной на мысу, омываемой Невой и Ладогой, стоит памятник жертвам «государственной тюрьмы» — казненным, умершим, покончившим с собой. Тихое место. Зимой лишь шорох поземки, летом — шелест травы, плеск волны, крик чаек над мелководьем.

5 мая 1887 года в кандалах привезли в крепость Александра Ульянова и четверых приговоренных к смерти его товарищей — Василия Генералова, Василия Осипанова, Петра Шевырева и Пахомия Андреюшкина. Три дня ушло на подготовку эшафота… На памятнике, поставленном в первый год революции, в столбце «казнены» фамилия Александра Ульянова выбита шестой.

«Надо бы размножить этот снимок, — сказал Владимир Ильич Ленин сестре Анне Ильиничне, когда она ему показала фотографию памятника, — его следовало бы иметь в каждом рабочем клубе, а то у нас плохо знакомы с историей нашей революционной борьбы, с тем, сколько жертв она стоила».

Живым оставляли пространство пять шагов вдоль, три поперек камеры. «Шел день, похожий на день, и проходила ночь, похожая на ночь, проходили и уходили месяцы… и был год, как один день и одна ночь». Автор этих строк — «номер одиннадцатый», Вера Фигнер, казанская институтка, по выпуске рекомендованная во фрейлины, возглавившая впоследствии военную организацию «Народной воли». Только через двадцать лет выйдет она из крепости и увидит, что «солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте». А о себе скажет: «То, что мы, как революционный коллектив, записали „Народную волю“ в историю нашего времени и что Шлиссельбург — это русская Бастилия — сыграет свою роль в умах современников и покроет нас своим сиянием, об этом не было в мысли ни у меня, ни у других: мы были слишком скромны для этого».

Под номером «четвертым» значился молодой человек, похожий на переодетого гимназиста, — Николай Морозов (подпольная кличка «Воробей»), один из самых смелых и бескомпромиссных народовольцев, проведший в одиночках тридцать лет. По представлению Д. И. Менделеева за труд «Периодические системы строения вещества», написанный им в Шлиссельбурге, Морозов без защиты диссертации удостоился степени доктора наук. Прирожденный ученый, он написал однажды в Шлиссельбурге рассказ о… полете в космос, живо воссоздав состояние невесомости: «стоило нам сделать несколько движений руками, и мы плавно переплывали на другую сторону каюты». И это писал человек, видевший луну и звезды из маленького, закрытого матовым стеклом окошка камеры…

Номер «двадцать седьмой». Один из самых блистательных людей второй половины девятнадцатого века. «Я в жизни не встречал более замечательного человека» (Г. Успенский). «Есть мало людей на свете, кого я так люблю и уважаю» (Карл Маркс). «Одним из талантливейших русских людей» назвал Германа Лопатина Горький. Современным школьникам он известен, как организатор фантастически смелой, но неудачной попытки освобождения Н. Г. Чернышевского из Сибири, и куда меньше им известно, что Лопатин на глазах у всего мира вывез Петра Лаврова из вологодской ссылки за границу, сам совершил четыре удачных побега; даже то, что он был первым русским переводчиком «Капитала», членом генерального совета Первого Интернационала. Однажды в камере Лопатин напишет шутливое и грустное стихотворение об Орешке и о себе. Вот оно:

Такие они были, герои «Народной воли», как назвал их Ленин, чьи судьбы, писал он, являли миру «непримиримость самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания». «Тысячи и тысячи, — говорил Владимир Ильич, — гибли в борьбе с царизмом. Их гибель будила новых борцов, поднимала на борьбу все более и более широкие массы».

В 1905 году народовольческая тюрьма опустела, но не прошло и двух лет, как срочно переделываются под общую тюрьму-«зверинец» петровские нумерные казармы и строится громадный кирпичный корпус каторжного централа на полтысячи арестантов, где перебывали видные большевики — Серго Орджоникидзе, Павлин Виноградов, Федор Петров.

В семнадцатом революционные рабочие Шлиссельбурга, выпустив всех узников, подожгли «государству тюрьму», чтобы стереть с лица земли саму память о ней. Слух об этом дошел до директора биологической лаборатории шлиссельбуржца Н. А. Морозова, и он вдруг огорчился: «От этого известия веет на меня какой-то трудно определимой грустью… Когда-то приехав много лет назад в Швейцарию как политический изгнанник из своей страны, я посетил в Монтрё темницу Шильонского узника… и думал, что когда-нибудь так же будут ходить путешественники будущей свободной России, чтобы посмотреть с благоговением на мрачные темницы мучеников русских царей».

Сегодня Орешек — филиал Государственного музея истории Ленинграда. Он входит в экскурсионные маршруты по Неве, ежегодно его посещают до шестидесяти тысяч человек. Это не так много, если взять во внимание, что как исторический памятник Орешек не имеет себе равных. Но больше он и не может принять, пока не будет завершена его реставрация. Вот почему большую часть года остров — остановка по требованию.

Женщина-матрос берет конец. «Тургенев» глухо ударяется о привальный брус нового пирса со свежей фанерной табличкой «Крепость „Орешек“». Вот они, эти три гектара земли, окруженные водой. Шесть веков российской истории легли в эту землю костьми и металлом. Здесь всего намешано вдоволь: пулеметные гильзы с золоченой туфелькой боярышни, обломки копий и мечей новгородских ратников с народовольческими кандалами, шведские мушкеты, русские рыбацкие снасти, петровские ядра, немецкие мины, осколки, осколки, осколки и битый кирпич. И каждый век и века славу нужно найти и восстановить. Восстановить, чтобы показать людям, потому что нет будущего без прошлого. Так случилось, что здесь сплелась корнями слава шести веков, и нельзя раскрыть и обнажить одно, не нарушив остального. Века спорят друг с другом. Спорят и люди.

Вот как, скажем, воссоздать в Орешке его внутреннюю гавань, если как раз на том месте впоследствии находились разделенные на загоны прогулочные дворики народовольцев? Верхние этажи уродливого каторжного централа мешают панораме средневекового города… Петровские нумерные казармы, постройки знаменитого Трезини, согласно генеральному плану реставрации будут восстановлены и как казармы и частью — как общие камеры тюрьмы-зверинца. Надо бы восстановить собор, но в память о войне хорошо бы оставить в натуре и руины (они сами по себе выразительны), проложив навесные тротуары, чтобы экскурсанты не топтали драгоценную землю…

Внутреннюю гавань и многие другие чудеса средневекового Орешка «открыл» на острове ленинградский архитектор Василий Митрофанович Савков. К тому времени, когда ему поручили Орешек, Савков успешно завершал эпопею восстановления Петродворца, накопив серьезный опыт в реставрации крупных архитектурных памятников. Отдаленный от Ленинграда, островной Орешек казался временной работой. А стал судьбой.

Началось с восхищения специалиста: как строили!.. Савков позвал археологов, и им выпала удача — откопали посреди острова каменную крепостную стену XIV века, собрав к тому же густой урожай предметов старинного новгородского быта. Но настоящим чудом оказался более поздний Орешек московского периода, возведенный по всем правилам передового строительного и фортификационного искусства, с его мощными стенами XVI века и великолепной цитаделью. Правда, это было чудо со многими инженерными загадками. Приходилось изучать старые книги, записки средневековых фортификаторов, путешественников, военачальников. Очень помогли ленинградцам присланные из Королевского военного музея Швеции подробные планы Нотебурга.

Так вот, по свидетельствам иностранных очевидцев, в средние века русские имели на Неве большой флот, который в опасный момент куда-то чудесным образом исчезал. Куда? Савков догадался, друг его историк А. Н. Кирпичников нашел подтверждение этой догадке: водные ворота — в крепость! Поднималась кованая решетка-гёрса, и ладьи одна за другой проскальзывали за стену, где отстаивались во внутреннем озере-гавани. Где еще есть такое? Гёрсу изготовили на Невском судоремонтно-судостроительном заводе в Петрокрепости (так с 44-го года стал называться Шлиссельбург). Саму гавань можно пока видеть на многочисленных рисунках Савкова Несколько лет назад, уже после его смерти, жена принесла в мастерскую еще кипу таких рисунков, и мы рассматриваем их, поражаясь живому, проникающему за границы времени воображению этого человека, с такой свободой воссоздавшего на кусочках ватмана башни, бастионы, избы Орешка, населившего его посадскими людьми, стрельцами, петровскими бомбардирами, солдатами Великой Отечественной. Клад для преемников — реставраторов.

Когда-то в Старой Ладоге Савков заметил одержимую школьницу с альбомом и, посмотрев ее рисунки, уговорил поступить на архитектурный, специализироваться на реставрации. Архитектор Евгения Арапова теперь вместо Савкова занимается Орешком, считая себя счастливым человеком при своем деле.

Так что история реставрации Орешка — тоже уже история. Не только потому, что решение исполкома Ленгорсовета о восстановлении Шлиссельбургской крепости Орешек принято еще в 1966 году, но и потому, что и послевоенный Орешек имеет своих «защитников», свою преемственность.

Немало труда вложил в Орешек прораб строителей Константин Леонтьевич Шкляр. Архитектор Женя Арапова довольна: Шкляр находит конструктивные решения там, где ниточка от древнего замысла автора, казалось, утеряна. «Прирожденный реставратор, я многому у него учусь. Орешку на Шкляра повезло…»

Тут не везенье, тут связь более прочная. Константин Леонтьевич Шкляр — тот самый отважный краснофлотец Костя Шкляр, что когда-то поднимал знамя на колокольню собора. С первого дня и до последнего участвовал Шкляр в героической обороне Орешка 1941–1943 годов. В Орешке получил рекомендацию в партию. После войны работал в разных районах страны. А якорь бросил здесь, в городке на Ладоге. Своими руками поставил себе дом и занялся восстановлением крепости, которую защищал. Не оставил Орешка и другой его бывший защитник — Владимир Михайлович Траньков. Совсем юный пулеметчик, он был ранен фашистским снайпером и на шлюпке отправлен на правый берег в медсанбат, а на восемнадцатый день запросился обратно. «Привык к коллективу», — объясняет свой поступок сегодня инженер-конструктор Траньков, чьими трудами и заботами вышел в Лениздате интересный сборник военных воспоминаний.

Многое для острова уже сделано. Много в его спасение вложено таланта, труда, души. Но чем больше вложено, тем за него обиднее. Нельзя не согласиться с тем, что возрождение Орешка — дело особое, многотрудное. Чтобы, скажем, провести на остров электричество, телефон, надо тянуть кабель под Невой и для этого звать подводников, подрядчика, дорогостоящего и капризного. Надо укрепить внешние стены: зело крепок был Орешек, но время и климат грозят выветрить камень. И для заделки нужно везти из Путиловского карьера точно такой же известняк, какой добывали древние строители. Словом, тысячи проблем и организационных неувязок, тормозящих дело.

Между тем реставрация в наши дни стала явлением повсеместным, повседневным. Обустраиваем скиты и кельи святых старцев, возводим трактиры и усадьбы, почтовые станции и ветряные мельницы, замки, бани, кузницы, конюшни, пятистенки. Что ж, все это — наше прошлое.

Но, может, в этом сплошном потоке тоже нужна своя «остановка по требованию», чтобы оглядеться, подумать. По требованию самой истории, нашей избирательной памяти, ответственной перед прошлым. Все ли тут в равной степени ценно и значимо?

А пока всесоюзные маршруты стараются миновать Орешек. Мимо его молчащих стен поплывут весной теплоходы. На Валаам, на Кижи.