В некотором царстве, в некотором государстве… Жили-были… Пока лились за окном купе огни Подмосковья, я пыталась вспомнить сказку, слышанную в детстве. Да полно, слышанную ли? Не читанную ли в старых сборниках Афанасьева? Спящих под накрахмаленными простынями пассажиров старая добрая «Красная стрела» за ночь доставит в северную столицу. А на ковре-самолете путь между столицами и в сказке, и теперь занимает час. Так сказка на века опередила медленную жизнь. А сбывшись, она, похоже, уходит от нас, ледоход времени отрывает ее от человеческого тепла и уносит назад, за горизонт. Да и нужна ли она нам сегодня, поскольку, как только что заметил один из моих попутчиков, — взрослые нынче читают фантастику и даже малые дети предпочитают мультяшку и мюзикл?

…Не были, не жили, не были, не жили, — скептически отстукивали колеса, как бы продолжая только что смолкнувший в купе спор.

В Ленинград «за сказками» пригласил меня знакомый фольклорист.

— В Ленинград за сказками? Удачное место для фольклорной экспедиции, — ехидно заметила соседка напротив.

— И я ездил в Москву за песнями, — мрачно сообщил солидный командированный. — Мне в министерстве такую песню спели, четыре квартала слова буду помнить. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — пропел он, забираясь на верхнюю полку. И сердито добавил: — Делом надо заниматься, делом!

И колеса стали отстукивать бодрый марш «А вместо сердца пламенный мотор». Нет, думала я, не нужен вместо сердца мотор, пусть уж будет по-старому.

Должна признаться: оказавшись в Ленинграде, уговорила Владимира Бахтина, фольклориста, выбраться за городскую черту, съездить в деревню, хотя бы пригородную, недальнюю.

Электричкой мы доезжаем до Гатчины и садимся в местный автобус, по случаю субботы туго набитый пассажирами и сумками. Это, в основном, ленинградцы, едущие на выходной навестить отчие дома, да еще до ближайшей школы подсаживаются ребятишки с портфелями.

Кондуктор объявляет остановки: Войсковицы, Елизаветино, Кикерино, Курковицы. Нам в Холоповицы, от Курковиц пешком с километр, где дома пореже, снегу побольше.

По пути я рассказываю Бахтину наш спор в купе и про сердитого пассажира с его назиданием: «Делом надо заниматься, делом!». Бахтин смеется и в ответ рассказывает историю первой «своей» частушки. Был он тогда недавний школьник, окончивший за несколько блокадных месяцев выпускной класс. На фронте от одной молоденькой связистки услышал и записал частушку:

А полтора десятка лет спустя в очереди у вокзальной кассы встретил ту связистку. Она с сумками ехала куда-то к себе под Чудово, он с магнитофоном — за песнями. «Помнишь, ты частушку пела? — спросил он. — У меня уже больше тысячи частушек». Она покачала головой: «Делать, видно, тебе нечего, все ерундой занимаешься»…

— Тридцать лет как занимаюсь, — весело закончил Бахтин.

Шли и волновались: застанем ли хозяйку дома? Конечно, в восемьдесят лет не разъездишься, но тут случай особый: внучка Надя, окончив хлебопекарный техникум, получила назначение в Новую Ладогу и вот теперь выходит за тамошнего парня замуж, какая же свадьба без бабушки? Без нее ни одна чужая-то свадьба не обходилась.

Марию Николаевну Тихонову Бахтин «открыл» двадцать лет назад. Пока знакомился, пятилетний ушастый рыженький Коля, внук, все крутился у него, требовал: запиши да запиши и его сказку. И довольно бойко рассказал про строптивую козу:

— Жили-были дед да баба. Была у них коза. Вечером гонит ее баба домой, а дед встречает: «Козухина, лазухина, ты пила ли, ты ела ли?..»

Бахтин сказку записал, и Коля, разохотившись, рассказал еще одну и тоже про козу:

В одном месте Коля сбился, но тут же нашелся, потому что безымянной народной педагогикой, подарившей детям эту сказку, самим ритмом ее был предусмотрен и момент импровизации, чтобы развить в малыше не только память, но и сообразительность. «Молодец!» — сказал Бахтин и записал вторую Колину сказку. Так они и значатся под номерами 56 и 57, две сказки, записанные от Коли Николаева из Холоповиц в недавно выпущенном Лениздатом сборнике «Сказки Ленинградской области». А под следующим 58-м номером идет «Дочка и падчерица», рассказанная Колиной бабушкой Марией Николаевной Тихоновой.

Но еще больше увез тогда Бахтин песен и частушек. А распрощавшись, попросил Марию Николаевну, если вспомнит что еще, записать на бумажку, благо бабушка грамотная, два класса окончила. И уехал из Холоповиц — так уж к стыду его получилось — на целых двенадцать лет. А когда в 1969 году вышел у него первый сборник «1000 частушек Ленинградской области», он отправил ей бандероль и получил письмо. Мария Николаевна благодарила за книжку: «Вы так высоко оценили мое простое деревенское дарование». Все эти годы она, что вспоминала, записывала. «Приезжайте, я вас засыплю песнями и сказками. У нас теперь и свет, и автобус ходит…»

С тех пор он уже много раз бывал у Тихоновой. Однажды Мария Николаевна запела: «Ты река ли моя реченька, — и он замер. — Бежит речка, не сколыхнется, со песочком не возмутится»… Да ведь именно эту песню записал в свое время Пушкин. Считалось среди филологов, что Пушкин собирал фольклор в Болдине, в Михайловском и Тригорском. «Откуда вы, говорили, родом, Мария Николаевна?» «Из Елизаветина, за девять верст от Холоповиц». Но в Елизаветине родилась, ходила в девушках, была просватана сама Арина Родионовна! Так вот от кого, возможно, записал Пушкин «Реченьку», пережившую почти на полтора столетия и Пушкина, и Арину Родионовну, и ожившую в устах другой елизаветинской крестьянки, старой работницы совхоза «Кикеринский» Марии Николаевны Тихоновой!

А вот и ее дом рядом с обветренной елкой. И к нему по свежему снежку — след. К Марии Николаевне забежала дочка Нина, совхозный бухгалтер. Сама же Мария Николаевна занемогла. Лежит за печкой, в головах на стене — вязка золотого лука, в ногах большой белый кот («приятель мой», — сказала Мария Николаевна). Увидев нас, она разохалась, принялась вставать, вытащила из-под подушки пачку бухгалтерских бланков, исписанных вдоль и поперек, электрический фонарик.

— Вот держу под подушкой. Ночью-то старухам не спится, как вспомню строчку, так фонарик зажгу и запишу.

Зимняя хворь не лишила бабушку чувства юмора. Узнав, что мы боялись не застать ее дома, она удивилась:

— Куда же мне из своей хибары? Я за нее шесть миллионов заплатила. Такие цены были… А свадьба-то еще через неделю.

По случаю предстоящей Надиной свадьбы в избу впорхнула деверева дочка, черненькая, с челкой:

— А где Николя́?

— На работе Коля, — в бабушкином голосе звучит гордость. — Коля-то у нас единственный мастер по цветным телевизорам в районе.

В шестимиллионном бабушкином дому уживаются два мира: ее и внука. Мотоцикл, телевизор, магнитофон, светильник-трубка на притолоке — это от Коли; комод под кружевной салфеткой, зажженная по случаю праздника лампадка, старенькие ходики, спицы, недовязанная мужская варежка — это бабушкино. Две выцветшие похвальные грамоты по обеим сторонам иконы — тоже ее. Одна от руководства совхоза «Кикеринский» за добросовестный труд в честь пятидесятилетия Советской власти, во второй директор, парторг и председатель рабочкома благодарят М. Н. Тихонову за помощь на весеннем севе 1969 года.

На комоде тетрадка, торжественно озаглавленная «Записки Тихоновой Марии и пожелания внуку Коле». А в тетрадке вот что: «Мозоли чешутся к дождю; долго икается к ветру; кошка траву ест к дождю; собака валяется на дороге к плохой погоде; дым кверху — к морозу, книзу — к теплу. Если неожиданно заскрипит дверь — быть в доме неприятности. Сам себя не хвали, пусть люди похвалят; всегда уважай старших и не ставь себя высоко, гордых людей не уважают. Будь всегда вежлив. Не уродись красив, а уродись счастлив. Счастливый тот, кого люди любят…»

— Внук обо мне заботливый, — говорит Мария Николаевна. — Как из армии пришел — в хлев меня не пускает. И козу досмотрит, и печку затопит, а заболела — так встать не дает, носится со мной, как с сахарным яичком.

Пока Нина готовила чай, бабушка поднялась, села к столу, пожаловалась, что голосу уже нет, да еще простуда.

— Раньше-то как запою в поле, так по полю гулы́ пошли.

И без уговоров, понимая и ценя чужой труд, подождав вежливо, пока Бахтин включит магнитофон, начала негромко песню. Поет она без смущения, доверяясь красоте и значительности слов:

Эта песня старинная, свадебная. Мать поет ее дочери. Песня свадебная, да невеселая. Меняется лицо Марии Тихоновны, дрогнул голос. Забирает ее в свою власть песня.

Вспомнила ли себя, свое сиротство, свадьбу, мужа, погибшего в войну? Кончилась песня, и прояснилось, разгладилось лицо Марии Тихоновны. Посмотрела озорно и проговорила дробно:

Минутами мне казалось, что припевки и прибаутки она сочиняет сама, настолько они автобиографичны, — все будто про нее, про ее молодость. Да хоть эти строчки, смешные и печальные:

Хозяйкина дочь Нина, пока закипает чайник, показывает мне альбом с фотографиями. Вот Мария Николаевна совсем молодая, с маленькой дочкой на руках, вот группа по-воскресному одетых мужчин на лужайке, среди них Нинин отец — это его предвоенный и последний снимок. Еще Мария Николаевна — стриженая, резко постаревшая, изможденная, у ворота лиловое чернильное пятно. «Это в Германии в лагере снимались после освобождения, другого платья у мамы не было, так мы номера ненавистные на карточках вымарывали». Нина торопится переключить мое внимание на другой снимок: «А здесь мама опять красивая»…

Бабушка вообще-то слышит неважно, а тут услышала:

— Нет, — сказала просто, — красивой не была. Веселой была. За то и любили.

— А ты не слушай, не слушай, что про тебя говорят, — притворно нахмурилась Нина. С матерью отношения у нее сердито-любовные, и Мария Николаевна поддерживает эту шутливую игру:

Нина — женщина деловая, забот у нее полон рот, она делает вид, что мамины сказки и песни ее ничуть не касаются. Однако, забывшись, начинает иногда подпевать, а язычок у нее тоже бойкий. На вопрос, есть ли у них еще в деревне родня, отшучивается:

— У нас родни что городни, а пообедать негде! Давайте чай пить.

После чая Бахтин с Марией Николаевной садятся работать. Бахтин внимательно просматривает разлинованные бухгалтерские бланки с записями. Бабушкины строчки, с точки зрения фольклориста, всего лишь автозапись. Теперь надо будет перезаписывать самому, сверять с прежними текстами, уточнять, выбрасывать повторы. Бахтин вынимает пачку рукописных текстов, размеченных от руки: в каких сборниках встречался текст, где отклонения, варианты. А вот и находка — у солдатской строевой песни появилось начало. Бахтин доволен: уже ради этих четырех строчек стоило лишний раз навестить Марию Николаевну…

Когда мы уходили, было тихо и снежно. Под белыми шляпами, как грибы, спали валуны. В тонкой рубашке их тумана гулял месяц, большие бледные звезды смотрели на нас, как сквозь слюдяные оконца. И лишь электрические полыньи над ближними деревнями напоминали о том, что есть шоссе и электричка и до громадного города рукой подать. Фольклористы обычно ездят по дальним глухим местам.

— Нет, — сказал Бахтин. — Все сложнее. И… проще. У Тихоновой я записал более ста песен, это много. А у Притыкиной — в три раза больше. Семь кассет! А знаешь, где я нашел Клавдию Ивановну Притыкину? В центре Ленинграда. Сама-то она архангельская; овдовев, переехала к дочке, работнице одной ленинградской фабрики. Или вот — приходи ко мне завтра домой.

На другой день у него дома я знакомлюсь с немолодым, но крепким еще и красивым человеком Андреем Ивановичем Каргальским. Ленинградский рабочий-литейщик, больше сорока лет проработавший на одном предприятии, парторг цеха. С Бахтиным знаком по литобъединению при Дворце культуры имени Крупской. Бахтин этим литобъединением руководил, а Каргальский — один из самых старательных кружковцев, всю жизнь пишет рассказы. «Не печатают, — пожаловался он мне, — безъязыкий я, язык, говорят, утратил».

Дар его, случайный и необыкновенный, обнаружился неожиданно. Когда вышла в свет «Тысяча частушек», Бахтин подарил по книжечке каждому кружковцу, и Каргальский вдруг спросил: «Вы и песни собираете? Я кое-что могу вспомнить, хотите послушать?» И запел… былину! «Как во славном городе во Киеве…» Услышать в живом исполнении былину для фольклориста — редчайший случай сегодня, а Каргальский пел про Илью Муромца!.. Пел он на казачий распев, с остановками, повторами, паузами и неожиданными вступлениями, как бы перебивая самого себя, возвращаясь и возвращаясь к одной и той же строке, к одному и тому же драгоценному слову, чтобы, вдоволь налюбовавшись, отдать его, наконец, слушателям. Внимая Каргальскому, понимаешь, почему казаки говорят: «играть песню».

Но откуда это у кадрового ленинградского рабочего? С детства, с юности, объясняет Андрей Иванович, с Тихого Дона, со станицы Каргальской, где он рос, перед тем как уйти добровольцем в конницу Буденного. Семья у Каргальского была песенной, она, между прочим, привлекала внимание собирателей донского фольклора еще в конце прошлого века; так что Андрей Иванович достался Бахтину как бы по наследству.

Ах, что у него за песни! Про Садко, который во хмелю стал похваляться своим Новгородом. Про то, как «шельма Наполеон» Москве грозил. Или вот как бежал казак из турецкого плена и прилег в степи отдохнуть, и нечего ему положить под голову, только — «руку правую»… История страны, как понимал ее народ, встает из этих песен величавых и мудрых, удалых и печальных.

Напротив, через стол, слушает Андрея Ивановича Катя, аспирантка Ленинградского университета, приехавшая из Болгарии. Катя — русская и в некотором роде — землячка Андрея Ивановича.

Чтобы объяснить это их сродство, надо несколько отвлечься и напомнить читателю старую страницу русской истории, когда после разгрома восстания Кондрата Булавина тысячи повстанцев, ведомые атаманом Игнатом Некрасовым, ушли за кордон, сначала в Турцию, а потом часть их переселилась в устье Дуная. Из Турции остатки некрасовцев уже и при Советской власти возвращались на Дон и на Кубань, а в Болгарии и Румынии их села еще есть. Бахтин туда ездил — ведь такие замкнутые поселения для фольклориста сокровищница! В иноязычном окружении сохранили казаки песни и сказания, обычаи, а во многом и язык семнадцатого столетия.

Время, конечно, не миновало и этих заповедных сел, и некрасовка Катя — филолог, сама занимается фольклором, с Бахтиным у нее общие профессиональные интересы, и Каргальский поет сегодня, главным образом, для нее, чтобы она могла сопоставить его песни с тем, что знала с детства. А я, как на чудо, смотрю на них обоих: ведь то, чем обладали сейчас эти двое таких разных людей, было двумя живыми стволами от одного и того же корня! И еще я понимала, как должен быть счастлив увлеченный хозяин распахнутого для таких встреч дома, да он и не скрывал этого.

Бахтину завидуют: повезло же найти такую Тихонову, такую Притыкину, такого Каргальского. Так ведь и фольклорист сегодня не ограничивает свое рабочее время письменным столом и экспедицией. У него теперь, если хотите, каждый день — экспедиция; тут уж не дремли, слушай денно и нощно, — в автобусе, в электричке, в метро, в магазине, в химчистке. Интересный вариант романса восемнадцатого века Бахтин записал… у гардеробщицы Лениздата! А кто, думаете, они, современные сказители, чьи сказки вошли в выпущенный Лениздатом сборник? Скажем, сказка под номером 2: В. А. Горбунов, железнодорожник из Волхова; № 4 и 5: Николай Цекура славился как рассказчик в школе юнг; другой юный сказочник Коля Коняев (№ 60) из Вознесенья Подпорожского района — ныне сам студент Литинститута; Эдуард Бердников (59) — инженер водопроводной станции; Любовь Перова (72) — ленинградская работница; П. К. Тимофеев из Лодейного Поля (34–51) — колхозник. Кто будет следующей находкой? Ни географических, ни возрастных ориентиров не дано.

Однако во все времена собирательство — род охоты. Есть в нем и азарт, и страсть, долгие засады, облоги, и преследования, невиданные удачи, осечки, промахи. И, конечно же, есть охотничьи истории.

Три года на Псковщине Бахтин гонялся за скоморохом. Настоящим скоморохом, бог весть как сохранившим свое ремесло от тех давних гусельных веков, от которых, казалось, одна только книжная память и осталась. То есть скоморохом никто Троху не называл, да и сам он такого слова, вероятно, не знал; но на его скоморошьи представления, длинные, связные и очень веселые, собирались любители со всей деревни. А за такую работу кормили Троху и поили тоже. Деревенские жители в ответ на расспросы пожимали плечами: «Это Троха-то Любытинский? Ну, сейчас здесь был, куда делся-то? В другую деревню, должно, ушел». И разводят руками и улыбаются. Улыбаются и разводят руками.

Троха начальства побаивался и всех чужих, по-городскому одетых числил, как водится, начальством. Догнал его-таки Бахтин и послушал, и записал. Увы, соль многих Трохиных припевок, присказок и сказок оказалась очень уж соленой… Фольклорист разводит руками и улыбается.

Но разве мало у фольклориста тревог и огорчений? Ну, как упустил песню или сказку и она ушла так далеко, что и не догонишь, не воротишь? У охотника силки, сети, и то изменчиво охотничье счастье, а тут?.. Ну, сказал на это Бахтин, сказку ведь уже целый век хоронят, еще в конце девятнадцатого скептики предсказывали ей конец, а она живет! Меняется, конечно… В сборнике «Сказки Ленинградской области» — а Бахтин старался записать точно — герой одной из сказок «поступил работать царем», в другой сказке купец «уехал в командировку», в третьей купеческие дети, жених и невеста, «поступили в один и тот же институт». Обновляется, но живет сказка.

Но что делать с тем, что у Каргальского две дочки, химик и учительница, песен не поют, вполне современные женщины, или внук Марии Николаевны Тихоновой Коля, занявшись цветными телевизорами, давно не рассказывает сказок? На это Бахтин отвечает осторожно: поглядим. Сказка оживает через поколение. И рассказал о ребятах из спировской сельской школы.

Деревенька Спирово в глухом лесном районе области на условной карте фольклориста — заметная звездочка, почти столица: там записано много отличных песен и сказок. Записывал не только Бахтин, записывали у своих бабушек, дедушек и пробабушек, по его просьбе, дети.

Я листала их многолетнюю переписку, серьезную и трогательную, смотрела снимки. Вот фотография — сама школа в шесть окошек. Вот шесть ее выпускников-четвероклашек, на обороте их имена: Рассказов Сережа, Рассказов Коля, Рассказов Толя, Рассказова Наташа… Вот уже другой выпуск Рассказовых — школа-то точно всего лишь четырехклассная, смены часты, а эстафету собирательства Рассказовы все-таки держат! Они внимательны, дотошны, но дети есть дети, и маленький фольклорист пишет Бахтину: «Мы с папой поехали ловить рыбу, на пути встретилась речка. Мост был сломан, мы поехали через реку на машине. В машину набралось воды до самой кабины. Папа и говорит: не зная брода, нечего соваться в воду. Эту пословицу я записал и посылаю вам…» Зато Надя Кривушенкова записала у своей бабушки Галахиной чудесную старинную песню «Привечери было вечером» — она тоже есть в записях Пушкина.

Жаль, в Спировской школе осталось, говорят, всего три ученика, как решит судьбу ее роно, неизвестно. Но она уже сделала свое немалое дело, заслав в двадцать первый век несколько десятков Рассказовых и их соучеников!

Таковы сказители. Еще несколько слов о «сказочнике». Фольклор и фольклористика (если они не книжная наука, а живое дело) — тоже от одного корня. Ибо, смею думать, непраздное любопытство к народной сказке или песне имеют в основе поэтическое чувство — дар божий. Если вас от хорошей строчки не прознобило летучим морозцем восторга, если потом часами и неделями не повторяете ее наедине с собой, вы фольклористом не станете.

Так, может, фольклор — для избранных? Однако стотысячный тираж «Сказок Ленинградской области» разошелся, можно сказать, в одночасье, а выступление Андрея Ивановича Каргальского по телевидению имело немалый успех. Не купите вы в книжном магазине и вышедшие уже после «Сказок» «Песни Ленинградской области».

Не надо путать: пусть наш технический век, век НТР, как привыкли повторять публицисты, сколько угодно кичится тем, что воплотил в бытовых электрорадиоприборах сказочные мечты предков и сказке уже нечего делать среди людей. Но гусли-самоигры, волшебные зеркальца, золотые петушки и ковры-самолеты — это лишь принадлежность сказки, а не сама сказка. Главное же в сказке то, что во все времена главным было у людей: торжество справедливости, победа доброго над злым, умного над глупым, жизни над смертью, веселого над унылым, честного над лживым и коварным. И потому не умирает сказка и не умрет, перевоплощаясь в книги фантастов, статьи ученых или оставаясь в своем милом старом убранстве. Жили-были… Жили. Были.