За углом бревенчатого дома на нартах спал человек. Он спал под открытым небом, и редкие снежинки оседали на его одежде. Он не слышал ни свистков судьи, ни рева болельщиков.

Амдерма праздновала открытие футбольного сезона. Границы поля были очерчены прямо на снегу. У команды белых из-под синих с белой полосой трусов выглядывали черные лыжные штаны, у команды синих из-под белых с синей полосой трусов выглядывали такие же черные штаны. За неимением трибун болельщики толпились вокруг, а самые заядлые забрались на соседние крыши. Страсти были не менее горячи, чем в этот же день и час в Киеве или даже Тбилиси.

А человек спал. Вокруг дремали привязанные к колышкам усталые собаки. Хорей, вертикально воткнутый в снег, стоял, как флагшток со спущенным в знак конца пути флагом; у его основания свернулся крупный лохматый вожак.

Почуяв постороннего, пес заворчал, и совсем не громкий этот звук оказался для спящего громче целого стадиона в минуту гола. Человек легко вскочил, сна ни в одном глазу. Вот уж действительно тесен мир.

— Здравствуйте, Егор Ильич, здравствуйте, дедушка!

Он был все такой же, небольшой, темноликий, густо морщинистый и все же ладный, ловкий в своей широченной малице и аккуратных нерпичьих тобоках. И те же из-под капюшона добрые, детские и в то же время все понимающие глаза.

Взял снимки. Повертел в руках свой портрет, засмеялся, сложил карточки обратно в конверт и спустил в меховой мешок. Спросил только:

— Откуда?

Помнит ли он караван судов, который прошлой осенью отстаивался в бухте Варнек?

— Ага, ага, — закивал Егор Ильич. — Всегда ходит караван. Это капитан Наянов карточки снимал? Нет? Ну, ну, много карточек, всем дам, радоваться будут. Ну, здравствуй-здравствуй.

Нет, право же, тесен мир, если, на двое суток попав в Амдерму, встречаешь знакомого, который накануне пересек с севера на юг ледовитый пролив Югорский Шар!

…Познакомились мы прошлой осенью. На подходе к Югорскому Шару караван речных судов экспедиции спецморпроводок попал в шторм. Начальник экспедиции Наянов назначил местом укрытия бухту Варнек на острове Вайгач.

Вайгач был первым берегом за пять дней пути, и мы, передавая друг другу бинокль, не отрывали глаз от круглых слоновых глыб, по колено стоящих в пене. Первобытный мир, мамонтовое урочище… Но на сумеречном склоне вместе с меркнущим по-осеннему солнцем гасли окна; десяток домов, целый поселок отчужденно глядел на нашу зажигающую огни армаду.

Костя, ленинградский художник, приставший к экспедиции в Архангельске, произнес грустные строчки:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Эрудированный матрос первого класса Борис по удобному случаю объявил, что тоже любит японскую поэзию.

— Японскую? Это же Тыко Вылка, ненецкий поэт и художник!

— Не удивлюсь, — сказал доктор Юрий Дмитриевич, — если сойдем на берег, а вон из того чума выйдет юноша с прической под битла и транзистором на шее.

Утром, когда наша шлюпка пристала к причалу — полузатопленной железной барже, оказалось, что чум — это вовсе не чум, а летняя кухня. И вообще многое оказалось «не». Здесь, на острове в Ледовитом океане, шла жизнь, необычная своей обычностью.

Залив до краев был налит бледной синевой, плоская шершавая поверхность тундры каждым камешком, каждым стеблем вбирала в себя последнее тепло лета. В такой день жители всех широт любой крыше предпочитают небо. Дома пустовали, а на выпряженных нартах, как на завалинке, беседовали хозяйки; другая группа женщин чаевничала на земле у сложенного из кирпичей очага, и домовито ходил по кругу зеленый эмалированный чайник; в котлах дымилось варево для собак — так в южных городах в эту пору дымится варенье. Собаки дремали на солнышке, уткнув в траву лохматые морды. Трава была еще темна и сочна, кое-где в ней мерцали ромашки и бледно-желтые полярные маки. С гостями приветливо здоровались, не проявляя, однако, особого любопытства. Даже малыши, забавно упакованные в малицы, самозабвенно топотали в опасной близости от самых недобрых на вид псов, позванивая подвешенными к поясу колокольчиками.

— Вертолина, Вертолина! — окликнули шестилетнюю девчушку.

Откуда ты взялась здесь, Вертолина, с таким чудным именем?

— С неба.

Оказалось, и правда, с неба. Пятый ребенок охотника Рудольфа Вылки появился на свет в вертолете, который вез его маму в материковую больницу, да не успел.

Словом, к вечеру мы перезнакомились почти со всеми жителями поселка — охотниками, библиотекарями, пастухами, механиками, электриками, продавцами, рыбаками, плотниками. Познакомиться со всеми было нетрудно, так как, несмотря на обилие профессий, людей все-таки немного: взрослых несколько десятков. Просто большинство оказалось «совместителями». Какой же ты охотник, если не умеешь плотничать или сложить печь и не можешь сам отремонтировать промысловую избушку? Какой ты рыбак, если не можешь починить мотор? На Вайгаче из шести карбасов четыре моторных.

На них в здешних водах ловят омуля и сельдь. Во время хороших подходов рыбы уловы исчисляются тоннами. Берут гольца — рыбу, родственную семге, которая водится в многочисленных островных речках. Олени на Вайгаче выгуливаются в полтора раза быстрее, чем на материке, так что годовалый теленок весит со взрослого самца. Бывают зимы, когда на острове добывают по две с половиной тысячи песцов. По весне здесь хорошая охота на морского зверя.

— Нерпа-то, — застенчиво пояснил черноглазый Юра Вылка, — в моде. Видела нерпу, хочешь, покажу?

То, что нерпа в моде, знал, очевидно, еще до плавания оборотистый эрудит, матрос первой статьи Борис. Расстелив на ступеньках шкуру, он любовался золотистыми переливами меха. Рядом с узкогорлой бутылкой румынского рислинга в руках стоял старик. Он казался старым-старым, с лицом темным и морщинистым, как выветренные скалы его острова. Он был в малице и нерпичьих тобоках на ногах, у узорчатого пояса висел на цепочке нож, а из-под капюшона глядели детские и в то же время все понимающие глаза.

— Ты не знаешь, это пиво? — спросил он, протягивая Саше-механику импортную бутылку.

— Нет, Егор Ильич, не пиво, — ответил Саша и, повернувшись к Борису, сказал: — Привет, негоциант! — и, притянув его за бушлат, тихо добавил: — А ну, катись отсюда…

Старик огорченно помаргивал.

— Не пиво и не водка, — повторил Саша, — это квас, дедушка. А отдавать за него целую нерпичью шкуру этой шкуре нельзя.

— Не пиво — не надо, — сказал дед и вернул бутылку.

Борису, видно, чем-то хотелось загладить вину перед Егором Ильичом, и он решил похвалить его нож.

— Красивый нож, — одобрил Борис. — За такую красоту где-нибудь большие деньги дали бы.

— Не продается, не продается! — отпрянув, растерянно сказал старик.

Мы постарались перевести разговор на другое. Оказалось, что и у Егора Ильича, помимо обычных островных рыболовецких и охотничьих обязанностей, есть еще одна должность: почтальон. Зимой, когда над островом блещут сполохи полярного сияния и ему по-стариковски не спится, он запрягает своих собак — а у него лучшая упряжка на острове — и гонит их за сто километров в Амдерму за почтой.

— Все, — грустно завершил разговор Егор Ильич. — Больше не поеду. Совсем старый стал…

На борту Борис оправдывался:

— Дед же ничего не понял и ничего плохого не подумал. О чем ему вообще думать? Вечером лег, утром встал. Может, еще извиниться меня заставите, мол, так и так, сэр, миль пардон.

— Это идея, — сказал доктор. — Жаль только, что на рассвете снимаемся.

На рассвете мы не снялись, не снялись и на другой день; и еще трое суток, просыпаясь, видели перед собой марсианский рельеф Вайгача: плавный, оглаженный сверху льдом и ветрами, он неожиданно круто, остроконечно обрывался к воде. Где-то там, за этими скалами, нагуливал силу шторм, а здесь, в бухте, оправленной в медное кольцо берегов, — тишина.

В поселке мы уже были как бы свои. Доктор сделал две небольшие операции и теперь в сопровождении юной местной фельдшерицы совершал медицинский обход; Саша, перемазанный смазкой, с двумя рыбаками перебирал на берегу мотор карбаса; художник рисовал мужественные индейские лица охотников. Группа моряков, выполняя личное поручение товарища Наянова, приводила в порядок надгробия на расположенном за поселком кладбище.

Там, на холме, над заливом, ветер слабо шевелил пропеллер над могилой летчика, тихо позванивал жестяными табличками с фамилиями моряков и датами, больше военными. Далеко же занесло этих ребят, лежащих над Баренцевым морем, недосягаемо вознесенных над нашими обжитыми широтами, под самый купол земного шара. Седой старпом с соседнего рефрижератора двадцать три года назад схоронил здесь друга-североморца. Теперь он с сосредоточенным лицом спорыми движениями мастерового прибивал покрепче дощечку над могилой своего молодого ровесника. Поглощенный работой, он все пробовал ее на прочность и не спешил уйти даже тогда, когда все остальные по одному и группами спустились в поселок. Кто знает, о чем он думал, оставшись один.

Бориса мы застали в клубе. Он обыгрывал в бильярд местных мальчишек. Бильярд был старый, зеленое сукно давно заменено серым байковым одеялом, но и оно прохудилось посередине.

— Обратите внимание, — многозначительно усмехнулся Борис, кивнув на висевшее на стене объявление: островной совет, призывая жителей бороться за отличное санитарное состояние жилья, объявляет конкурс на лучшую квартиру, — для них высшее достижение культуры — быт нашей окраины. Первый приз тому, у кого больше будильников.

В здешних домах стояли застланные кровати, на полках теснилась разнообразная посуда и самовары, на столах и тумбочках — книги и действительно много будильников. У большинства хозяев на стенах в рамках хранились коллекции фотокарточек — все те же солдаты, молодожены, младенцы, только чуть более узкоглазые, чем в средней России.

Но ведь быт нашей окраины складывался веками, а маленький ненецкий народ шагнул в социализм прямо из первобытно-общинного строя. Его доверчивая открытость всему новому, талантливость и трудолюбие в овладении этим новым не могут не вызывать уважения. Нельзя забывать и о том, что лишь раз в году в этой бухте бросает якорь теплоход, для которого Варнек не случайное укрытие, а порт назначения, что только раз в году на пустынном здешнем берегу выгружают провизию и снаряжение на долгие двенадцать месяцев.

И еще одного не заметил Борис. В сенцах домов висела меховая одежда. Удивительно красивы были крупно, рационально скроенные малицы, паницы, кисы и тобоки, сшитые из умело подобранных оленьих и нерпичьих шкурок, смело и в то же время изящно инкрустированные красным, синим и зеленым сукном. Верно, и зубчатость полярного сияния, и языкатые оползни по весне, и косой бег песца по снегу «закодированы» в условном орнаменте ненецкой одежды.

— Ненцы, между прочим, отличные рисовальщики, — задумчиво сказал Костя.

— Да, — согласился немолодой, молчавший до сих пор островитянин. Лицо у него было какое-то особенное, значительное; черные вьющиеся, как у индуса, волосы откинуты назад, спокойный взгляд из-под тяжелых век; Костя все приглядывался к нему, мечтал, конечно, сделать набросок. — Да, — повторил ненец, — мой отец даже выставлялся.

— Он был художником? — удивился Борис.

— Не совсем. Он был президентом. Тыко Вылка — слышали?

Оказалось, перед нами родной сын знаменитого полярного следопыта, поэта и художника, а после революции первого и в течение многих лет бессменного председателя островного Совета Новой Земли, президента, как он сам себя назвал однажды в беседе с Калининым и как по сей день зовут его в северных стойбищах.

— А вы тоже рисуете?

— Нет, — улыбнулся сын Тыко Вылки, — я охотник. Двести капканов ставлю в тундре. Сын рисует.

Но внуку президента было не до нас. Внуку сегодня предстоял первый большой визит на Большую землю, первая серьезная разлука с родным островом, потому что завтра, первого сентября, Алеша идет в первый класс. Карие глаза мальчишки были прикованы к светящейся точке над заливом — это солнце било прямо в иллюминатор снижающегося санитарного вертолета, который на этот раз должен был доставить школьников на материк к началу занятий.

Рожицы отбывающих вместе с Алешей ребят были серьезные и даже важные. Плакал, прощаясь с мамой, только совершеннолетний и женатый механик, охотник и рыбак Юра Вылка, живущий на том берегу пролива в Каратайке.

А вечером и наш караван покинул бухту Варнек, ложась курсом на восток. Долго в моей каюте стояли в стакане полярные маки с Вайгача…

— Егор Ильич, вы же говорили, что не поедете больше за почтой.

Старик и сам не знает, как получилось, что поехал. Может, это произошло, когда Валентина Валей родила двойню и к ней прилетел большой доктор из Нарьян-Мара. Счастливым родителям захотелось сообщить об этом событии письмом на материк, а везти письмо было некому — молодые-то в тундре. Егор Ильич не посмел огорчить соседей и повез письмо. На почте в Амдерме ему обрадовались, дали пачку газет и журналов, приглашали приезжать за новой корреспонденцией. Вот так и вышло, что всю зиму ездит и теперь уж будет ездить, огибая разводья, пока пролив не откроет дорогу караванам судов.

Дед заторопился, заторопил вожака, то вполголоса, то громко разговаривая с собаками.

О том, что полетят его нарты наперегонки с весной. Пусть дует ледяной ветер и за любым мысом их может накрыть пургой, но он-то видел лебедей над тундрой, да и гуси уже прилетели, и отел начался в стадах. Бригадир Тайборей ушел с пастухами в Каратайку, чтобы успеть перегнать и другие колхозные стада по льду на Вайгач, потому что нигде нет летом такого корма, как на их острове; много оленей летом на Вайгаче. И людей становится больше. Жена пастуха Пырерки родила сына, еще у Валеев родился седьмой сынишка 22 апреля, Володей назвали, в честь Ленина. О том, что надо спешить, раз уж дальним людям непременно нужно поговорить друг с другом.

— Почта ныне больно большая, — словно извиняясь за торопливый отъезд, повторил он уже для меня, не умея выразить своей собственной, уже до конца дней нерасторжимой связи с заботами, огорчениями и радостями людей его острова, связи, которая и есть его жизнь, его, почтальона, дорога.