В лоциях Карского моря среди прочих островов и островков, лежащих вдоль западного побережья Таймыра, упомянут остров Колосовых. На подробной штурманской карте он не больше ногтя, но в лупу можно разглядеть даже точку, обозначенную «изба Колосовых». Таким неожиданным кажется вдруг домовитое деревенское слово «изба», нанесенное на навигационную сетку, словно крик петуха в полярном безмолвии или печной дымок над свинцовой зыбью Ледовитого океана!

В дни и ночи короткой арктической навигации с судов, следующих Северным морским путем, виден окольцованный прибоем кусочек холмистой тундры. Корабли сюда не пристают — нет удобной бухты, да и незачем, но среди моряков бытует полулегенда-полубыль о семье охотников Колосовых, много лет проживших на этом безжизненном клочке суши. С начала войны остров Колосовых необитаем.

— Не Ко́лосовых, а Колосовы́х, — поправил охотник Миша Дегтярев. — На острове в тридцатые годы промышляли братья Колосовые. А в шестидесятых — я.

Так выяснилось, что слухи о необитаемости острова Колосовых были преувеличены.

— Вертолет забросил меня туда поздней осенью, — продолжал Миша. — Избу мы с летчиком нашли полуразрушенной. Печка, конечно, развалилась, в помещении ветер гуляет, а внизу, у мыса, прибой ревет. Летчик меня спрашивает, может, обратно полетим. Обратно я не полетел, но испытать в ту зиму довелось много. Всего испытать. Узнал, и какое одиночество бывает, до галлюцинаций… Да, теперь я знаю и это, — повторил он с каким-то даже удовлетворением.

Но речь его была так проста и неуклончива, так угадывал и предупреждал он чуткой своей прямотой вопросы собеседника, так честно старался быть точным в объяснении самой сложной, пожалуй, поры своей жизни, что заподозрить его в позе или тщеславии было никак невозможно.

Он сам открыл и единственное верное лекарство от одиночества. Оно, конечно, не новое, но ему пришлось открывать его самому. Это работа, работа с рассвета до ночи, и с рассвета снова работа. Входя в дом, накормив собак, сам уже почти не мог есть и, зачастую, не разжигая светильника из нерпичьего сала, не раздеваясь, валился на лавку и засыпал.

Многие считают, что успех в их деле зависит от охотничьей удачи, сезонного промыслового счастья. Чепуха! Успех решает работа. Успех — от слова успей. Чтобы обеспечить успех в зимние месяцы, когда идет песец, охотник должен с весны начать готовить приваду — рыбу, морзверя — мясо для собак. Летом надо собрать плавник на топку, распилить, расколоть, сложить в поленницу. Отремонтировать дом и промысловые избушки, завезти в них дрова и продовольствие. Подошла осень — готовь капканы, а у него их восемьсот. Развези их по тундре и заряди привадой.

И это не говоря о таких повседневных мелочах, как подвоз пресной воды, варка пищи собакам, ремонт и шитье меховой одежды и обуви. Мороз в этих краях до костей достает. Такую малицу и такие тобоки, как нужны Михаилу, ни одна фабрика не изготовит. Все шил сам! Зато даже месячный отпуск не каждый год может себе позволить — «упущу срок, наверстаю ли потом?»

В ту зиму на острове Колосовых Михаил Дегтярев добыл триста шестьдесят песцов. Весной он рьяно взялся за ремонт дома, привел свою мужскую берлогу в порядок, летом все-таки съездил домой в Белоруссию и вернулся на остров не один. С Зиной. В избе Колосовых появилась хозяйка. Сезон был опять удачным. О Дегтяреве заговорили как о лучшем охотнике района. Годом позже он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. К этому времени промышлял уже на материке, капканы его стояли вдоль речки Убойная, а изба у самого устья.

Во время нашего разговора Миша несколько раз вставал — проведать собак, задать им корм, внести дров, мороженой рыбы для строганины на ужин. Он суховат, легок на ногу, очень прям, строен даже в неуклюжем меховом балахоне. Ясные светло-карие глаза улыбчивы, но памятью об охоте проступает в них зоркая, ястребиная желтизна, они умеют быть жесткими в опасный миг. Охотника, как и волка, кормят ноги, тысячи километров за сезон. «А еще?» Я вспоминаю Фенимора Купера: «верный глаз и твердая рука».

Разговор у котуха — собачьей выгородки в просторном крытом дворе. Собаки на чужого рычат в сто глоток, кидаются на стенку, исходят слюной. Они не охотничьи, а ездовые, сварливые и жестокие, но трудовые собаки. «А еще?» Похоже, Дегтярев ждет не расхожих общекультурных слов. Он ждет чего-то главного для себя и, не дождавшись, сообщает сам думанное-передуманное: «Главное — научная организация труда!» Миша все-таки очень молод и слово «научная» произносит значительно, курсивом. Да и все мы разве не спешим придумать название, полагая, что тем и объясняем? Не знаю, как насчет науки, а уж организация труда у него, точно, отменная. Крытый двор в идеальном порядке, аккуратная под потолок поленница, тщательно сложенный инструмент, ловко вмазанный в кирпич котел для собачьего варева (Михаил еще и печник), безотказный движок в специальном отсеке, рядом с котухом.

— Охотнику любое знанье не помеха. Оборудовал, как видите, электростанцию, живем со светом. Приспособлю к нартам мотоциклетную фару, тогда и полярная ночь нипочем, а то один раз в метель сорвался вместе с упряжкой с речного обрыва, едва уцелел. Кстати, не слышали, не наладило ли какое-нибудь предприятие выпуск мотонарт? О них одно время много писалось в технических журналах, а сейчас не встречаю. Впрочем, и журналы приходят ко мне оказией с полугодовым запозданием, не успеваешь следить за новинками. А мотонарты нам нужны. Собак люблю, но хлопотно и дорого: вся почти летняя охота и рыбалка для их прокорма. А к механизации охотничьего промысла мы обязательно придем. Мы уж и так с ребятами мечтали: не надо нам личных машин, но вот если бы продало государство нам вездеход.

Дегтярев замолчал, давая мне возможность осознать и запомнить последнее предложение. А потом с деликатностью жителя тундры заговорил о том, что гостю должно быть интересным. Да и намолчался, наверное, на своих зимовьях.

— Охотником стать тянуло с детства. У нас в Белоруссии леса большие, как там партизаны скрывались, конечно, слышали. Отца в бою убили, когда я в пеленках был. Я потом с ружьем исходил все те места. Из отряда, в котором воевал отец, мало кто уцелел, знаю только, что погиб он у своего пулемета.

Я рано уехал из деревни, учился на монтера, служил в армии, потом работал на Диксоне сменным электриком ТЭЦ. И, как бы это сказать, шатающийся был немного парень, друзей менял, ни к чему в жизни не мог прибиться всерьез. Однажды позвали меня на охоту. Съездил в тундру, раз, два… Да нет, дело не в количестве, можно много охотиться и охотником все-таки не стать. Словом, я уже знал: мое это, по мне. Перешел на работу в Коопзверопромхоз и на год отправился в обучение к старому полярному охотнику Антону Даниловичу Марьясову. Ну а на следующую зиму, вы уже знаете, забросили меня вертолетом на остров Колосовых.

Все же удивительно, как современный этот парень, представитель «технического» поколения, быстро освоился в тундре, научился по запаху и направлению ветра угадывать дорогу, полюбил (хоть этого слова и не было сказано) скупую здешнюю землю, находит в ней красоту, успевает соскучиться по ней в отпуске. Иногда мне кажется, что он из породы землепроходцев, тех русских, что первыми некогда пришли на край земли, к этим берегам, людей, чьи безымянные, но по негласной традиции обновляемые, могилы встречаешь неподалеку от зимовок. Стоит чей-то полузаметенный крест и близ зимовки Дегтяревых.

— Только вот жена у меня, — улыбается Михаил, — белого медведя боится.

— И боюсь, — сказала Зина. — Когда тебя неделями нет, я из дома не выхожу. Вон соседка Надя Абода вышла помои вылить, а он за бугорком притаился. Она опрометью в дом, схватила ружье и едва успела выстрелить. Хорошо — наповал…

— Я и Зину учил стрелять, — заметил Михаил. — Глаз ничего, а руки слабые, ружье ходуном ходит.

Зину трудно представить с ружьем в роли отважной подруги охотника, хоть она не хуже других выполняет главную и очень нелегкую работу зимовщицы — обработку песцовых шкурок. Зина очень молода и очень женственна. Чисто промытые каштановые волосы собраны в аккуратный узел, на гладкий лоб падает по моде подстриженная прядка, голубые глаза смотрят открыто и простодушно. В доме у нее порядок, детская кроватка сияет белизной пододеяльника (а стирка здесь тоже вырастает в проблему).

На столике журчит «спидола», на стене огромный в самодельной раме портрет Есенина, любимого Мишиного поэта. За мирной беседой у круглого стола под яркой электрической лампой забываешь, что построена «изба Дегтяревых» на низкой галечной косе у впадения тундровой речки в Карское море, что сейчас, когда ветром отогнало лед, в десяти шагах от крыльца стоит узкая, как лезвие, полоса вороненой океанской воды, а в шторм ледяные брызги оседают на оконном стекле и грохот в доме такой, как от канонады. Забываешь, что соседка, убившая медведя, живет со своим мужем на другой зимовке в нескольких десятках километров, что кругом — тридцать километров вдоль моря и семьдесят в глубь материка — лежат промысловые угодья охотника Дегтярева. В Белоруссии не всякий район — с райцентром, селами, колхозами — так велик, а здесь он — один, нет, теперь — трое!

Наутро мы уезжали. Осталась на восток от нас изба Дегтяревых. Вездеход, срывая наст, в снежной пыли плыл к Диксону. Мы плавно заваливались в овражки, легко взмывали по склонам, как будто мягкие краски тундры — белая и серая — смягчали само движение, ровное, лишенное рывков и тряски. И чтобы мир этот не показался заезжему человеку безжизненным, на холме появились четыре оленя.

Хороши они были! Непонятно, то ли тундра повторяла в холмах и распадках контуры их тел, то ли сами они были продолжением этой плавной земли. Крупный вожак повернул голову в нашу сторону и смотрел, казалось, с любопытством. И так же с любопытством и без страха глядели остальные. Вездеход все так же шел по снегу, все так же привычно, как прибой или ветер, гудел мотор, и я не сразу поняла, что что-то изменилось. Смолк разговор за моей спиной, защелкали затворы; я, ничего еще не понимая, любовалась оленями, а они смотрели на меня. Я увидела ствол карабина, выставленный в открытую дверь, услышала выстрел, громкую ругань, а олени все стояли и смотрели на меня. Наконец, вожак, закинув голову, пренебрежительно повернулся и широкими скачками, первым, стал уходить в сторону.

«Гони!» — с остервенением крикнул кто-то шоферу, и вездеход, лязгнув траками, стал набирать скорость. Какое-то время расстояние до оленей не уменьшалось. Казалось, это я бегу с ними, стелясь над снегом.

Икры сводит судорога, сердце стучит и в перерывах между его буханьем не успеваю ни слова выговорить, ни крикнуть даже. Прямо передо мной раздувающиеся бока тонконогой важенки. На нежном, серовато-белом — в цвет тундры — меху огнем вспыхивает кровь и чуть позже над ухом ударяет выстрел. Стреляли неумело — важенка скачет. Еще выстрел, на этот раз она спотыкается и… все-таки скачет, уже ковыляя, волоча, странно выворачивая на скаку окровавленную ногу. Мне показалось, что она оглянулась. «Перестаньте», — прошу, даже, кажется, хватаю водителя Володю за руку, но в зеркальце над рулем вижу его оскаленное лицо и понимаю, что слова бесполезны.

Еще несколько жестоко плохих выстрелов, и важенка падает на бок, переворачивается на спину, дергает ногами, как будто бежит по серому полярному небу. «Гони!», «гони!» Палят по обессилевшим животным из дверей, окон, невпопад и все-таки впопад; прямо у моей щеки дергается раз за разом ствол, но выстрелов я уже не слышу, а только вижу кровь на нежном палевом мехе, кровь на снегу. Еще одна годовалая телка валится в снег. Два подранка тяжело уходят в тундру. Еще сегодня вечером на запах свежей крови придут за ними волки. Мимо окна вездехода тянут добитую важенку, и остывающий карий глаз смотрит на меня.

Охота — труд. Труд тяжелый, часто опасный. И, как всякий труд, он — честен. Не понимаю, не принимаю охоту — развлечение, жестокую забаву!

Вездеход наш, смердя выхлопом, ползет на запад. Мои спутники смущенно молчат, заговаривают и опять замолкают. На губах у водителя Володи неловкая улыбка. Вспоминаю разговор с Мишей Дегтяревым о вездеходе. Да, рации охотникам нужны, необходимы. А вездеходы? Не знаю.

…В вечерней сумятице московских улиц (особенно, когда навстречу бегут девчата в модных отороченных песцом капюшонах) мне так и видятся они, стоящие на пороге «избы Дегтяревых» у самой кромки Ледовитого океана, — Михаил в своем лохматом малахае и Зина в городском пальтишке с цигейковым воротником.

Сережку из-за наждачного ветра оставили во внутреннем дворе, где он в новой шубке и зеленых фетровых валенках выводит спирали на своем трехколесном велосипеде, а снаружи над размытыми, курящимися поземкой очертаниями земли стояло чистое бледно-синее небо с четкой архитектурой облаков.

Тундра уходила в полярную ночь. Теперь только окна избы Дегтяревых будут светиться до нескорого рассвета и поскрипывать будет близкая земная ось.