Насколько я помню, мне всегда удавались лишь те произведения, в которых я писал о том, что сам непосредственно пережил. (Я называю непосредственными переживаниями только те, чей источник — интуиция или одно из основных свойств прозаика — восприимчивость к судьбе других людей, способность сопереживать.) Но никто не в состоянии пережить все возможные ситуации. Если мне надо было испытать что-то важное, не вошедшее в мой жизненный опыт, я сознательно «окунался» в необходимое мне переживание, искал его, где возможно. Это удается, если приложить усилия. Я хотел, например, написать роман о конфликте, раскрывающемся наиболее наглядно в полете. Никто не мог объяснить мне, что ощущает человек, который впервые поднимается в воздух один, без инструктора, и видит внизу свою собственную крестообразную тень, мчащуюся по кукурузным полям. Вот я и научился летать — мне было тогда около сорока лет — и посмотрел с высоты на свою тень, мчащуюся по кукурузным полям, — посмотрел не раз! — и мне кажется, что я могу не опасаться, что допущу ошибку.

Знаю, что это банальность. Избитая истина. И все-таки пишу, что из этого следует вывод: я всегда с большей или меньшей достоверностью изображал свою жизнь, свой мир. Я не чувствовал потребности — и теперь не чувствую — рассказать о себе самом где-нибудь, помимо своих романов и новелл, отрекомендовать себя, высказаться в печати о своих литературных планах. Моя жизнь — если не всегда по форме, то безусловно по содержанию — соответствует тому, о чем я писал. Впрочем, личность писателя не представляет особого интереса, а работа писателя — пока она не опубликована — его личное дело. Самореклама, попытка прослыть необыкновенным человеком у литераторов еще отвратительней, чем у киноактеров. Большое и щедрое сердце Константина Паустовского принимало чуть ли не любого человека, наделяя его всеми литературными и человеческими достоинствами; он мог отбросить его пороки, как грязные башмаки на пороге дома. Но на свете был только один Паустовский; очень редко встречается такое волшебное перо, как у него; от его прикосновения всякий становится красивым, точно в сказке. На самом же деле мировая литература богата шедеврами, которые создали несносные, злые и даже нечестные люди.

То, что мне сейчас сорок девять лет и вышло пятнадцать книг моих сочинений, то, что я был рабочим, воевал последние два года войны, два года провел в плену, потом стал партийным активистом, журналистом, а теперь работаю в редакции одного художественного журнала, очевидно, ничего не говорит советскому читателю. Как и прочее, это тоже судьба. Я увлекаюсь охотой, но этим увлекаются многие. Нет ничего необычного в том, что я знаю и люблю русскую и советскую литературу, что у меня есть личные друзья; в Москве из них — может быть, остальные не обидятся — я упомяну лишь одного, Марка Галлая, летчика-испытателя, в произведениях которого своеобразно ощущается биение сердца нашего века. Все это как-то естественно, само собой разумеется. Итак, мне нечего сказать о себе, кроме того, что человек, по-видимому, все-таки может уйти от своей судьбы. Я, например, родился летчиком, или профессиональным охотником, или, в крайнем случае, лесничим, но в силу сложившихся обстоятельств так поздно встретился со своей судьбой, что мы лишь улыбнулись друг другу и пошли дальше, каждый своим путем.

Январь 1973 г.

Тыргу-Муреш

 

ПЬЯНЫЙ ЕГЕРЬ

I

Тимар бросил охотничью сумку у подножья большого дуба и увидел в пробуждающемся кустарнике гильзы, расстрелянные, вероятно, накануне. Это были кирпично-красные бумажные гильзы со светлыми медными колпачками, крепко загнанные кем-то одна в другую. Тимар разобрал их, понюхал — запах пороха уже не ощущался, — затем бережно положил на землю, и у него возникло такое чувство, будто он бог знает с каких пор сюда хаживает, хотя оказался здесь всего второй раз. Он выпрямился и отошел к дереву.

Было еще рано, и солнце заливало вырубку резким светом. Засунув руки в карманы, Тимар внимательно огляделся; ему нужно было теперь представить, как будут выглядеть эти места, когда после заката солнца все вокруг до самых холмов подернется сырой мглой и только на фоне неба можно будет заметить большеклювую птицу. Нужно было запомнить ветвистые деревья, мешающие выстрелу, густые заросли, кусты боярышника и ежевики, которые навеки скроют убитого вальдшнепа, если он случайно туда упадет, — все, что в решающий момент окутает тьма. Позади него, где-то в глубине леса, громко перекликались женщины, собиравшие хворост. Их присутствие ничуть не беспокоило Тимара: у него еще было в запасе время, он знал, что скоро они уйдут и что дичь не пугает такой бессмысленный шум. Впереди неожиданно появился дикий козел; он даже не взглянул в сторону леса, лег на брюхо у края оврага и, откинув назад короткую шею, стал задумчиво смотреть вниз, на долину. Их разделяло шагов восемьдесят. Тимар и без бинокля видел его рано очистившиеся от кожицы сильные рога; он подивился неосторожности немолодого с виду козла, у которого не началась еще весенняя линька и пепельно-серая шуба напоминала по цвету оперенье цесарки, только морда и уши были черные, как летом. Он лежал, подобрав под себя ноги, иногда принюхивался к едва ощутимому ветерку, который шелестел сухими листьями, оставшимися на дубах с прошлого года. Тимар наслаждался хорошей погодой. Он вспоминал, как часто ледяной ветер ломал сучья, снежная крупа, шурша, засыпала все вокруг, но и в непогоду пролетали птицы и, как сухое покашливание, звучали отдельные выстрелы. Такая стояла тогда весна, и, пользуясь каждым свободным днем, промокший до костей, стоял он в сумерках на какой-нибудь вырубке, подстерегая вальдшнепов, и в конце концов они там появлялись.

Козел ушел; лениво потягиваясь, побрел среди кустов. Он двигался совершенно бесшумно. Потом туда пришел барсук; выставив толстый зад, он вытянул свою красивую полосатую морду, учуяв еще теплое лежбище козла. Тимар зарядил ружье одной дробью, больше ничего не взял с собой. На его охотничьем веку барсуки, как ни странно, до сих пор не попадались; это был первый, которого он увидал на свободе. Ему захотелось его поймать, он тихонько направился к нему, но барсук спустился в овраг и больше не показывался. От деревни к вырубке, к своим гнездам, пока еще неторопливо потянулись сороки и вороны; направились домой и женщины, собиравшие хворост, их голоса раздавались уже в низине.

Прислонившись к дереву, Тимар курил и точно так же, как вчера, прислушивался к писку пичужек, думая о том, откуда ждать вальдшнепов. Отлогая вырубка была вся сырая, земля набухла от снега, слежавшегося под опавшей листвой; в такую безветренную погоду, наверно, лучше было бы подняться повыше. Но он знал, что не двинется с места, останется тут, в середине откоса под большим дубом. Не шевелясь, стоял он под деревом; вокруг клубился табачный дым; сороки испуганно сворачивали при виде человека и, только взмыв в небо, начинали сердито трещать. Первый вальдшнеп появится снизу, думал Тимар, тихонько, где-нибудь между двумя большими деревьями; а если появится сверху, то обогнет ветки кустов, как летучая мышь. Но не сейчас. Минут через двадцать. Когда солнечный диск скроется за лесом и с земли сразу поднимется густой, холодный туман, горьковатый, как несозревший желудь, если разгрызть его зубами.

Он услышал на тропке какой-то шум. Это идет кто-то в резиновых сапогах, решил он и посмотрел в ту сторону. Из гущи серых сучьев показался егерь, потный, без шапки; в знак приветствия он небрежно помахал рукой. Тимар молча кивнул ему и полез в задний карман брюк за документами.

II

МОНОЛОГ ПЬЯНОГО ЕГЕРЯ

К черту! Будем и так друзьями. Я вижу гораздо больше бумажонок, чем хотел бы. В былые времена неграмотные турки берегли каждый клочок бумаги: вдруг там написано имя Аллаха, а нынче бумага — мусор. Такой темный мусульманин окочурился бы, увидев, что́ оставляют в лесу туристы. Не так давно кто-то за неимением прочего подтерся собственной визитной карточкой; на ней был указан и его точный адрес. Мы, по крайней мере, узнали, что образованный человек оставил здесь по себе такую прекрасную память. Гляжу я на вас, господин хороший, и надеюсь, что имею честь свести знакомство со скромным служащим или швейцаром, которого из милости подвезли сюда, чтобы он не плелся пешком вдоль оврага. Не доставайте своих документов; пусть ваша личность останется тайной. Вечной тайной, господин хороший. Кто-то пришел, кто-то ушел, только и всего. Больше ничего и не требуется. Пока не появились вальдшнепы, расскажу вам, как всякие сволочи истребляют здесь все подряд. В прошлом годе, значит, захаживал в эту балку по вечеру резвый молодой козлик, и занесло сюда охотника с разрешением на отстрел бракованного козла. Прикатил на машине; шофер на дороге его ждал. Пусть его личность тоже останется вечной тайной. Словом, козел там, на дне балки, охотник вот там, правей, на хребте холма, а я? Где был я в тот вечер? Охотника поручили другому егерю, ну а я сидел на дереве, потому что парень прибыл вооруженный до зубов: кроме винтовки, у него был двуствольный дробовик, а я помирал от любопытства, устоит ли человек, если дьявол в образе красивых фазанов с бронзовыми зобами примется его искушать. Многих охотников уже вводила в грех эта чудесная птица с синевой под глазами. Многих подонков, шатающихся по лесу. Многих вооруженных хулиганов, которые нагло, с грязными ногами вваливаются в храм природы и сразу хотят все захватить, как испанцы в Южной Америке.

Там, говорю я, был козел, вон там охотник; друг друга они не видели, потому как между ними горбился гребень холма. Я бы мог сказать парню: если он хочет подстрелить хорошего бракованного козла, ему надо пойти в другое место; но егерь его туда поставил, вот он и стоял, как малыш перед ночным горшком. У такого нет ни малейшего понятия, только знает, что стоит, как истукан; поживиться хочет за чужой счет.

Как на беду, молодой козлик рвался повидать свет; он взял да и забрался на ту сторону балки. Прежде он такого не делал, сдерживал свою прыть. Парень его сразу приметил; между ними было шагов семьдесят, поэтому в бинокль он его подробно рассмотрел. Оставь этого козла в покое годика на два, на три, думал я про себя, с разрешением на бракованного нечего на него таращиться; он станет браком только в пенсионные годы, когда пройдет его времечко. Пока я так размышлял, щелкнуло ружье, козел скатился в балку, а я, как тигр, сиганул с дерева.

Парня я отыскал в конце оврага; он сидел возле козла, покуривал себе, ждал своего шофера, которому приказал подъехать поближе, как только прогремит выстрел.

— Добрый вечер, — сказал я. — Попался козел?

— Попался, — ответил он.

— Документы можно мне посмотреть?

— Конечно. Пожалуйста.

Я читал разрешение на отстрел, и руки у меня дрожали, мне хотелось придушить парня, но я не подал виду, спокойно заговорил с ним:

— Как я вижу, в документе речь идет о бракованном козле. С неправильными рогами или старом козле, выпущенном при отборе обратно в лес.

— О таком, наверно.

— И?

— Что «и»? Где вы найдете козла никудышней, чем этот?

— Нигде, — сказал я. — Хотя дай бог мне всюду видеть таких никудышных, но не застреленных, с кровью на груди, черт побери! Документ останется у меня. Разрешение на охоту тоже. И козел. Подпишите, пожалуйста, этот акт в две строчки; я начеркал его в моей записной книжке.

— Подумайте, — предложил он.

— Не о чем, — отрезал я. — Не такое уж это мудреное дело.

Вообще-то он ничуть не психовал. Подписал акт и ушел. Козла я спрятал в чаще, чтобы не тащить его понапрасну в контору, ведь утром все равно надо было доставить его в город. По пути к дому — уже совсем стемнело — я заглянул в контору, надеясь застать там кого-нибудь. И правда, в окнах начальника горел свет. Всего-то часа полтора прошло после выстрела. Я думал, доложу начальнику, почему я оставил козла в лесу до утра. А он в конторе играл с инженером и еще двумя какими-то типами в карты. В ульти они играли. Начальник, взглянув на меня, пошел пиковым валетом и спросил, прежде чем я успел рот раскрыть:

— Где вы оставили козла?

— В лесу, — сказал я.

— В лесу, — повторил он задумчиво, словно впервые услышал это слово, и сделал ход пиковой дамой. — Вы умеете читать?

— Умею.

— Однако этот документ вы плохо прочли. Так вот, вернитесь обратно, возьмите козла и отнесите ему домой. Адрес вы найдете в отобранном вами разрешении на охоту.

— Мне переть козла домой к тому парню?

— Не к парню, а к охотнику.

— Сейчас? Ночью?

— Лето, мясо быстро портится.

— Пешком тащиться?

— Может, хотите верхом на коне, как Наполеон, въехать в центр города? Люди подумали бы, прибыл цирк. Ступайте. Здесь, наверно, не больше шести километров, — впрочем, может, наберется и девять. Идите через холмы и сократите дорогу.

Начальник пошел с пикового туза, и тут инженер стал ворчать, что ему всю жизнь не везет, а я, ни слова не говоря, удалился.

Вернулся я в лес, нашел козла. Связал ему ноги, взвалил на спину, приплелся пешком в город и отдал козла вместе с документами. Парня я не видал, от этого уберегла меня судьба; какая-то женщина забрала добро и дала мне стакан палинки, горькой дряни, которую пьют обычно на банкетах. С тех пор опостылела мне моя работа, провались все в тартарары! Бог с вами, господин хороший. Давайте пожмем друг другу лапы, и желаю вам хорошо поразвлечься. Надеюсь, вальдшнепы не пройдут от вас стороной.

III

Внизу, в долине, где стояла возле дороги машина, постепенно расплывались очертания ив. На короткое время оживился птичий гомон, заговорили дрозд, кукушка, вяхирь. На макушке дерева пронзительно кричал фазан. Свежий ветерок пробежал между стволами, потом похолодало, и все под грядой окрестных холмов понемногу поглотил мрак, а по небу широко разлился зеленый свет. Еще несколько лет назад в эту пору благодатная тишина опускалась на лес, но в последнее время, бог знает почему, до самой темноты, подавали голос птицы.

Зажав ружье под мышкой и присев на корточки, Тимар левой рукой расстегнул сумку и, достав фонарик, засунул его в карман. Потом он встал. Ружье он держал двумя руками у самой груди, стволом кверху. Так он долго стоял, избегая лишних движений, только нащупал в кармане четыре патрона, большим пальцем проверил предохранитель ружья, отстранил сырые ветки, глухо хрустевшие под ногами. Среди зеленоватого сияния одиноко горела вечерняя звезда. Тимар смотрел вокруг и думал, что бы он мог ответить пьяному егерю. Тут он услышал клич, который на бумаге пытаются передать так: корркорркор, хотя он звучит совсем иначе. Он ни на что не похож, потому что такой клич издает лишь вальдшнеп при полете, отыскивая себе самку, кружась над высокими деревьями, а иногда среди них; отрывисто, острыми зигзагами, неожиданно, неправдоподобно льется с неба красивый голос. Тимар еще не представлял себе, откуда летит птица. Снизу идет, подумал он погодя, позади, снизу. Он обернулся, положил палец на курок. Из коричневого моря мрака, доходившего до второй гряды холмов, взмыла в небо черная птица; она не спешила, наслаждаясь безветрием, и, покачиваясь на лету, непрерывно кричала «корр». Она поднялась высоко, но дробь еще могла попасть в нее, правда самая малость. Над дулом сверкнул огонь — полный мрак еще не настал, — и вальдшнеп со сложенными крыльями, описывая дугу, полетел среди голых ветвей, бесформенный, точно комок грязи, слепленный неумелой рукой. Он упал на опавшие листья, наверно, покатился по ним, потому что вроде послышался тихий шорох. Не сводя глаз с выступающего вперед сука, который еще некоторое время качался, задетый на лету птицей, Тимар приставил к дубу ружье и, зажав в руке фонарик, стал продираться сквозь чащу. Он не обращал внимания на то, что ветки царапали ему лицо и руки, он не мог даже закрыть глаз — надо было смотреть, держать верное направление. Где-то здесь, решил он. Зажег фонарик; груда сучьев, прошлогодние листья, спрессованные под зимним снежным пластом казались при свете однообразно серыми, и Тимар знал, что красивые разводы перьев сливаются с красками окружающих предметов, особенно если убитая птица лежит ничком. И в самом деле, когда он набрел на вальдшнепа, тот лежал ничком, уткнувшись клювом в корень куста; оба его крыла покоились на опавших листьях, он казался невредимым, но уже не было в нем ни капли жизни. Тимар взял его в руки, почувствовал, что он горячий и мягкий, и, поднеся к лицу, ощутил его теплый цыплячий запах. С высоты опять излился на землю клич «корр»; где-то в стороне грянул выстрел, целых два, один за другим, потом чуть позже третий. Быстро темнело. Тимар не спеша возвратился к дубу, положил на землю трофей, разгладил взъерошенные перья птицы; взяв ружье, зарядил его и снова встал на свое место.

IV

Тимар пересек сырой кочковатый луг возле леса и спустился в канаву, чтобы помыть свои грязные резиновые сапоги. Ништор уже сидел в машине, разогревал остывший мотор.

— Принес что-нибудь? — спросил он.

— Одного вальдшнепа, — ответил Тимар. — Самое лучшее время ушло у меня на поиски. А ты?

— Ничего. Плохая тяга была сегодня. — Ништор, зевая, зажег лампочку на потолке и посмотрел на часы. — Но погода отличная. Я думал, тяга будет лучше.

Сзади к машине подошел Бакош, на плече у него висело ружье. Тимар знал, что Бакош не станет разбирать свое ружье, но все же спросил:

— Ты не уберешь его?

— Нет. Может, на обратном пути пробежит перед нами лиса.

— Как хочешь, — сказал Тимар. — Я свое уберу. Да, тяга была неважная, но зато красота-то какая! — Он вспомнил про пьяного егеря, — в сущности, тот не выходил у него из головы. — Я видел отличного козла. Тебе ни разу не удалось убить косулю в этой вырубке?

— В прошлом году убил. Дрянную. В этом году, может, хорошую удастся застрелить.

— Завтра приедем сюда, ребята? — спросил Ништор, сидевший за рулем. Он нажал на газ и посмотрел на приборы. — Моя очередь дежурить на работе, но если вы хотите поехать, я назначу кого-нибудь другого.

— Нечего тебе беспокоиться, — сказал Бакош. — Я только на сегодня отпустил шофера. Мы можем обойтись и без тебя. — Он взглянул через плечо на лес. — Черт подери, не люблю заявляться домой с пустыми руками.

— Никто не любит. — Тимар вылез из канавы и, положив на землю вальдшнепа, быстро разобрал свое ружье. Он взял с заднего сидения кожаный чехол, засунул туда сначала ствол, потом ложе и, наконец, застегнул чехол. — Если очень надо, я отдам тебе вальдшнепа.

— Не возражаю. Вчера ты и так привез домой двух.

— Ну, тогда я вырву несколько перьев.

— Так поедем завтра или нет? — спросил Ништор. — Вы не дали ответа.

— Можно поехать, — сказал Бакош. — Но лучше на моей машине, незачем обдирать твою.

Ништор подал задним ходом к дороге; тем временем Тимар спрятал в карманчик бумажника несколько перышек. Бакош сел рядом с Ништором, а Тимар сзади; он положил рядом с собой на сиденье чехол с ружьем. Еще виднелась на склоне холма трехлетняя вырубка, разделявшая лес на две части; все там было темным и молчаливым. Молчание стояло и в машине; Ништор осторожно вел ее по проселочной дороге, а Бакош сидел, подавшись вперед, чуть ли не упираясь носом в ветровое стекло; он следил, не покажется ли что-нибудь в мигающем свете фар. Тимара это не интересовало, впрочем, сейчас его вообще ничего не интересовало: мысленно он был еще там, на темной вырубке, прислушивался к отдаленному топоту убегающих косуль и строил предположения, что заставило их обратиться в бегство, точно все это происходило не только в его воображении. Он знал, что Бакош не спустит глаз с дороги до самого дома, для него охота начиналась и кончалась на окраине города, и что у Ништора, которого по воле случая занесло из маленькой провинциальной больницы в городской отдел здравоохранения, сейчас совсем другим заняты мысли и охотится он только потому, что это модно.

Бакош закурил и, посмотрев на свою сигарету, выбросил ее в окно.

— Не курится, — проворчал он сердито. — Хитрое ли дело аккуратно подклеить фильтр к сигарете? Если не получается, зачем пускать в продажу миллионы бракованных сигарет?

Он попробовал зажечь еще одну, но она тоже не тянулась; потом выкинул всю пачку и, облегченно вздохнув, обратился к Ништору:

— Есть у тебя хорошее курево?

— В правом кармане. Если тебе по вкусу моя марка.

— Все равно. Лишь бы курились.

Тимару вспомнилось, что после национализации несколько лет Бакош руководил заводом, который выпускал массу бесполезных вещей: негодные консервные ножи, ржавеющие столовые приборы, алюминиевые кастрюли, от которых сразу отлетали ручки, тупые перочинные ножи с мягкими лезвиями, замки, открывающиеся обычной проволокой, грубые и скверно отлитые заготовки для других предприятий и прочую дрянь. С той поры, правда, прошло уже немало времени.

Ништор задумчиво сказал:

— Значит, завтра мы тоже поедем.

— Я присмотрю местечко получше, — оживился Бакош.

— Это место хорошее, — заметил Тимар. Он закурил и, чуть опустив окно, выбросил спичку. — Редко попадается такое хорошее место, — продолжал он после первой затяжки; его сигарета тоже не тянулась, но это нисколько его не раздражало. — Человек найдет, на что поохотиться, если не пожалеет труда. Я радуюсь, если встречается дичь, но не жалею, если промахиваюсь. А вот когда убиваю птицу и не нахожу ее, то муторно становится на душе.

— Ну конечно, — согласился Ништор. — Итак, завтра тоже поедем.

— Но не будем обдирать твою машину, — сказал Бакош. — В семь часов я заеду за тобой.

— К чему нам шофер? Сидит часами на дороге в машине и мерзнет.

— За это ему платят.

— Я все же настаиваю: давайте поедем на моей машине.

Ништор замолчал; сбавив скорость, он объезжал глубокие выбоины. Прежде чем они заметили на дороге собаку, он еще сказал:

— Значит, в семь я буду у тебя.

V

Неподалеку слева виднелся лес, на опушке маленький хутор, — собственно говоря, один дом, но справа, метрах в ста, на склоне холма стоял другой дом, окруженный старым фруктовым садом. Город был уже близко, но не впереди, а в стороне, за холмом, который предстояло еще обогнуть. Собака со светло-серой шерстью не спеша, трусцой пересекала дорогу, бежала от дома на опушке к склону холма; это была, как видно, немецкая овчарка, месяцев четырех, не больше. С заднего сиденья Тимар хорошо разглядел ее умную острую морду; собака казалась веселой и шустрой.

Бакош с некоторым опозданием схватил Ништора за руку.

— Стой! Я должен пристрелить эту бродячую собаку, — резко выпалил он.

— Прогони ее подальше, — сказал Тимар. — Это не бродячая собака. Она живет в том доме.

Но Ништор уже машинально притормозил и, подъехав к левой обочине, стал так, чтобы на собаку падал свет фар. Он действовал с такой сноровкой, что Тимар подумал: уже немало собак, кошек, зайцев и лисиц убили эти двое в холодные зимние ночи при свете фар. Ему не понравилась эта сноровка, не понравилась вся затея. Бакош очень торопился вылезти из машины, и ствол его ружья зацепился за обивку низкого потолка; тем временем собака сошла с дороги и, перепрыгнув через канаву, побежала по пашне, с любопытством оглядываясь на людей.

— Бродячих собак надо истреблять, — заявил Бакош. — И тебе, черт подери, не мешало бы выстрелить… Разве ты не знаешь правила?

— Какое правило? — спросил Тимар. — Что с заряженным ружьем запрещается сидеть в машине?

Бакошу удалось наконец выйти, он выпрямился и осмотрелся. Тимар тоже вышел, он машинально повесил через плечо свое разобранное ружье в чехле, хотя вполне мог оставить его на сиденье. Собака стояла на пашне, в полсотне шагов от дороги, и помахивала хвостом. Тимар вцепился в ружье Бакоша.

— Отсюда все равно ты только ранишь собачонку, — сказал он. — Подумай и о ее хозяине.

— Пусть мужик держит ее на цепи.

— В конце зимы мы убили кабана; нос у него над клыками оказался зажат в капкан, и только поэтому нам удалось его загнать. В том лесу нам попалось не меньше двадцати пяти капканов. Двух дохлых косуль нашли мы в них. Егерь знает, чьих рук это дело, но боится заявить, чтобы не нажить неприятностей. Если люди поставлены, чтобы защищать животных, то почему молчат в таких случаях?

— Оставь в покое мое ружье, — с удивлением глядя на него, проворчал Бакош. — Посторонись.

Тимар отпустил ружье и, перепрыгнув через канаву, пошел по пашне к собаке. Она лежала на борозде; в свете фар блестели ее глаза и влажный черный нос; она покорно смотрела на приближающегося человека и помахивала хвостом. Ждет, что я поглажу ее, мелькнуло в голове у Тимара; ему хотелось, чтобы собака и вправду ждала ого. Позади что-то хрустнуло; он увидел, что Бакош идет вдоль канавы и готовится выстрелить. Тимар сделал шаг в сторону; оказавшись между ружьем и собакой, пошел дальше, твердо придерживаясь избранного направления. Он не возражал бы, если бы собака поднялась наконец с места и убралась восвояси; ведь там, совсем близко, виднелся дом, окруженный старым фруктовым садом, в окнах его не горел огонек, и он казался заброшенным. Несмотря на слепящий свет фар, Тимар видел, что взошла луна и скудно осветила участок перед лесом по ту сторону дороги.

Он остановился, повернувшись к машине; на краю канавы смутно вырисовывалась фигура Бакоша. За спиной Тимара лежала собака, и он застыл на месте. Все застыли на месте.

— Проваливай ко всем чертям! — закричал Бакош. — Не то я выстрелю, неужели ты не понимаешь?

Тимар закусил губу; какая в нем болезненная кровожадность, подумал он. Вдруг перед ним всплыла потная физиономия пьяного егеря. Тимару нетрудно было представить, какое сейчас лицо у Бакоша. Вот бы очутиться сейчас дома!

— Погаси фары! — крикнул он Ништору. — Погаси, пока этот негодяй не сбесился окончательно!

Свет потух. Когда глаза привыкли к темноте, Тимар отчетливо увидел луну, освещавшую лес. Вокруг луны не было венца; голая, одинокая, висела она над холмом; кругом словно шуршал иней. С пашни подымался туман, точно дым от золы прогоревшего валежника. Тимар обернулся: встав с борозды, собака медленно побрела в сторону. Возле машины горячо спорили два охотника. Вдруг снова вспыхнули фары. Тимар тотчас отступил туда, куда держала путь собака, или, верней, отпрыгнул, потому что знал: мешкать нельзя. Прыгая, он увидел, как над канавой вспыхнул огонь, а когда он коснулся ногой земли, ему показалось, будто его ударили по ступне да не палкой, а огромной оглоблей. Поэтому он остановился, глядя, как собака бежит к дому, потом посмотрел на Бакоша, стоявшего на дороге. Нащупав в кармане сигарету, Тимар закурил. Лишь теперь он услышал сдавленный, шипящий голос Бакоша:

— Гад, скотина! Молчи лучше! Он чуть не заставил меня убить его. Нет. Пойми, нет… Пусть тащится пешком домой.

Тихий ответ Ништора прозвучал как неясное бормотанье. Стукнула дверца машины, взревел мотор. Несмотря на сырую погоду, дорога оказалась пыльной. Желтые огни задних фонарей уже поглотила клубящаяся мгла. Вскоре наступила тишина. С трудом переступая окоченевшими ногами, Тимар побрел к дороге. Он шел медленно; во рту у него была уже вторая сигарета, когда он наконец сел на край канавы. Он попробовал шевельнуть ногой в сапоге, не безуспешно. Тогда, положив ладонь на носок сапога, он пригнул рукой книзу большой палец ноги; палец как будто не потерял чувствительности, но Тимар не был в этом уверен. Все равно, подумал он. Ему хотелось знать, натекла ли в сапог кровь; он не ощущал ничего, кроме усиливающейся, тягостной боли. Неподалеку на пашне появилась собака. Он поманил ее рукой.

— Иди сюда.

Собака подошла поближе, царапнув когтями о камень, торчавший из земли.

— Иди, иди.

Вдали, под одинокой луной, в темном лесу, подала о себе весть косуля. Она крикнула два раза, громко, лениво.

— Ну, иди сюда. Чего ты боишься?

Тимар почувствовал, как собака своим холодным носом робко ткнулась в его руку. Пальцы его скользнули к острым ушкам. Собака растянулась возле него на брюхе; сопя, принимала его ласки. Тимар опять закурил; эта сигарета у фильтра тоже была плохо склеена. Он вспомнил наступление сумерек, крик вальдшнепа, и ему почудилось, что прошли долгие недели с тех пор, как из коричневого моря мрака возникла, покачиваясь на крыльях, черная птица.

Перевод с венгерского Н. Подземской.