Писателю весьма неловко самому представляться читателям другой страны. Подлинная визитная карточка любого писателя — это его произведения. Но так как мои книги мало известны широким читательским кругам Советского Союза, я возьму на себя смелость сообщить, что родился в 1934 году в крестьянской семье, в деревне на севере Трансильвании, закончил литературный факультет Бухарестского университета, а в 1958 году дебютировал как писатель, опубликовав сборник новелл. В 1962 году вышел мой роман «Дом» и новый том новелл «Осеннее утро». Эти две книги были отмечены в том же году премией Союза писателей Румынии за прозаические произведения.
С тех пор я написал и издал несколько романов, сборников новелл и рассказов, пьесы и киносценарии. Мои произведения выходили на семнадцати языках в коллективных сборниках и отдельными авторскими изданиями.
В 1972 году я выпустил два тома драматических произведений, объемистый сборник новелл «Ягуар», том эссе «Великий принц». Работаю над романом о молодежи «У окон Европы».
Во всех своих произведениях я пытался передать мысли человека — звездно-возвышенные и животно-подлые, чтобы хоть немного увеличить светлый венец, окружающий нашу планету, стремился пробудить в людях уверенность и не дать угаснуть надежде, говорить им правду о них и о мире. Очень хочется не разочаровать их.
Надеюсь и на этот раз не разочаровать советского читателя, столь компетентного и взыскательного, столь любящего красоту и правду.
Январь 1973 г.
Клуж
ЯБЛОКО
Для меня существовал только снег. Снег и ночь. Днем я уставал от шума, от гула маминого ткацкого станка, от голосов мужчин. Люди толковали о фронте, и, наслушавшись их, я ночью просыпался в страхе: будто бы моего двоюродного брата Джеордже повесили за то, что он отказался идти на войну.
Мне было восемь лет, и я хворал. Голова словно чугунная, во рту пересохло. День был для меня кошмаром. Успокаивался я только ночью.
И тогда, тогда я смотрел на снег. Моя кровать стояла около окна. Я приподнимался и, опираясь на подушки, не сводил глаз с падающих снежных хлопьев.
А когда выплывала луна, снег, который завалил все село и весь мир, приводил меня в трепет. Все было белым, это меня успокаивало, я чувствовал себя легко, грезил с открытыми глазами, мне казалось, что плыву над этими бескрайними голубыми снегами, и снега как будто проникали в меня, успокаивали и приносили прохладу…
Днем я опять слышал, как ткет мама, опять видел множество народу в нашем доме. И опять слышал, как плачет мама, как ругаются мужики из-за того, что надо идти на фронт…
А я, я ждал ночь, ждал снег.
Однажды к нам пришла Медена. Кажется, было воскресенье, Медена, наверно, заглянула к нам погреться, а может, так забежала, может, ей стало скучно дома… А возможно, она зашла навестить меня. Не знаю. Знаю только, что почувствовал на лице легкую и твердую руку, и эта рука, твердая и легкая, меня гладила. Она была холодная и гладила меня.
Я открыл глаза и увидел ее: это была Медена — ее белое лицо разрумянилось от мороза, а одета она была в белый полушубок. Она достала из кармана яблоко и дала мне. Я удивился, медленно выпростал из-под одеяла руку, взял яблоко и положил его рядом с собой. Я снова протянул руку, и Медена долго держала ее в своих ладонях.
Я закрыл глаза; у нее были твердые, легкие и холодные руки, и это мне нравилось. Через некоторое время она вновь сунула руку в карман своего белого полушубка, вынула еще одно яблоко и протянула мне. Я взял его и тоже положил рядом. Я снова протянул руку, и Медена, улыбаясь, опять сжала ее в своих ладонях…
Когда она ушла, я закрыл глаза, и мне долго казалось, что она еще рядом со мной — стройная, одетая в белый полушубок. Я трогал руку, и мне не верилось, что ее больше не сжимают ладони Медены. Я все еще чувствовал ее твердые, легкие и холодные пальцы.
Пришла ночь, я лежал, опершись на подушки, смотрел в окно, и мне казалось, что я вижу ее под луной, над бескрайними, сверкающими, голубыми снегами. Мне казалось, что я вижу ее, Медену, парящую над землей, смеющуюся. Я видел ее…
Наступил день. Но Медена не заходила. Еще день. На третий она снова пришла, одетая в тот же белый полушубок. Пришла с пряжей. Она села, как и тогда, на мою кровать и опять дала мне яблок. Мне хотелось погладить ее руки, но я никак не мог дотянуться до них и тихо гладил ее белый полушубок.
Чуть спустя Медена встала и принялась за пряжу; изредка она помогала маме ткать на станке. Мама радовалась, что та ей помогает, и называла ее… снохой. Медена смеялась, я слышал ее смех, и мне становилось больно.
Между тем дни шли, а я лежал и мечтал о нашей свадьбе, о венчании. Я видел нашу свадьбу, радостную, как улыбка, белую, как снег. Все представлялось мне белой игрой, в которой кружились и сливались ее облик, полушубок, яблоки, улыбка и я. Но тут снега становились багровыми, и я видел, как их пожирало пламя…
Я чувствовал, что мама снова кладет мне компресс.
— Мама, Медена ведь будет твоей снохой?.. Ведь она станет жить у нас, не так ли, мам?..
Мама, выпрямившись, сидела рядом со мной и грустно смотрела на меня.
Ночью я спал, а на рассвете проснулся и посмотрел в окно. Я не видел снег, а видел только белый полушубок и порхающие руки. Белые, твердые, легкие, прохладные руки.
Я ждал с нетерпением наступления дня, ждал, что увижу ее, Медену, ждал яблоко, улыбку. Она заходила к нам все чаще и всегда приносила мне яблоки.
— Где берет Медена яблоки, мам? Ведь они же бедные, да и зима…
— У Фонту. Григоре их ей дает.
— А что у нее с этим Фонту?
— А Григоре ее ухажер.
Ясно, что мама забыла мой давний вопрос, и от этого мне стало еще больнее…
Не следующий год Медена стала женой Григоре Фонту. Я часто ходил к ним, помогал по дому. Мне нравилось туда ходить из-за Медены. Она давала мне яблоки и улыбалась, как раньше. Только теперь она жила в сумрачном доме с толстыми каменными стенами.
Однажды утром я застал ее в слезах. На лице у нее были синяки, рубаха порвана. Я подошел к ней и, еле сдерживая слезы, осторожно дотронулся до ее руки. Внутри у меня как будто что-то надломилось и рухнуло. Она улыбнулась, поднялась на чердак и принесла мне яблок.
— Чтобы тебя только не увидели. Беги в сад, ешь там.
— Ты всегда будешь такой?
— Какой? — вздохнула она.
— Будешь так мне давать яблоки?
— Да, всегда. Ничего ты не знаешь, а мне только одного хочется — поджечь все их добро. Не надо мне их богатства, брошу их всех и уйду…
Я убежал в сад есть яблоки…
Пришло лето, и к Фонту на работу нанималось все больше народу. И тогда стало происходить что-то такое, чего я никак не мог понять. Медена готовила для батраков обед, но эта ее стряпня, которую она приносила нам на поле, мне больше не нравилась. Теперь Медена ходила в грязной, засаленной рубахе. Ее руки огрубели, стали тяжелыми. Она приходила к нам на поле в полдень и не говорила мне ни слова. Мы обедали и принимались опять за работу. Она поднималась первая и шла на покос. Громким голосом начинала отдавать приказы, и это меня поражало больше всего.
— Быстрее, двигайтесь быстрее, люди добрые!
И, слыша ее, мне каждый раз казалось, что это не она командует, казалось, что этот грубый, изменившийся голос не ее, а чей-то чужой.
Дни шли, а я видел, что она становится все молчаливее, а лицо ее ожесточалось. В ее глазах было что-то давящее, тяжелое, чужое.
«Голос Медены изменился, и глаза стали другими, — говорил я себе с грустью, — но ведь она-то не изменилась. Не стала она жадной. Нет, нет! Не может быть!
Но почему ее голос не такой, как прежде? Почему она кричит?..»
Однажды утром, в конце лета, я открыл калитку и вошел во двор Фонту.
— Ты думаешь, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится? У нас здесь хозяйство. Понятно?! — заслышал я, как она кричала на Григоре. — Пить сейчас взялся! Соришь деньги по кабакам. Для этого я надрываюсь? Чтобы ты напивался?
Он тяжело, со всего маху, ударил ее по лицу. Два раза подряд. Увидел меня и больше не стал ее бить. Она сразу замолчала, замерла. Не заплакала. Ничего не говорила.
— Лезь в телегу, ну-у-у, чего вытаращил зенки?!
Я побежал и залез в телегу. Сел и он. Мы поехали на пашню. Добравшись до поля, мы сняли с телеги плуг и впрягли в него лошадей.
— Погоняй!
Я со злобой хлестнул лошадей.
— Гони быстрее!
Я опять хлестнул лошадей. Я их колотил изо всей мочи, и мне казалось, что это я его бью по лицу. Я вспоминал, как он ударил Медену, и опять стегал лошадей до крови.
— К вечеру надо кончить! А ну, крути колеса живее, в Христа, в бога!..
Я что было силы со злостью хлестал лошадей, и мне казалось, что я бью его, Фонту.
— До вечера надо кончить!
В обед, после того как поели и мы и лошади, Фонту верхом погнал лошадей на водопой. Я остался в телеге и все думал о Медене. Думал о ней и видел, как он бил ее кулаком. И тут меня осенила мысль…
Я достал французский ключ и начал отвинчивать болты плуга. Отвинтил почти все, но не полностью, а так, что они чуть держались. Должны были вывалиться и затеряться в борозде.
Пока я отвинчивал, я все время думал о Медене, а когда закончил, отбежал подальше и забросил ключ в бурьян. Затем вернулся, сел около плуга и стал ждать Фонту. Скоро он приехал, и мы снова стали пахать.
— Гони шибче! До вечера надо кончить!
Я хлестал лошадей и с замиранием сердца ждал, когда наконец Фонту заорет. Борозда ложилась за бороздой, увеличивая вспаханный клин. Лошади шли почти рысью, как вдруг я услышал его вопль и ругань.
Болты вывалились. Меня так и подмывало от радости. Остановил лошадей. Ругаясь, он пошел к телеге за французским ключом. Я радостно приплясывал около лошадей, видя, как он все переворачивает вверх дном в телеге.
Не найдя ничего, он стал орать на меня. Я не мог удержаться от смеха, и он в дикой ярости кинулся бегом ко мне. Я бросил лошадей и пустился наутек, прямиком через поле в село. «Вот я расскажу Медене, — думал я. — Расскажу ей, пусть она обрадуется. Она рассмеется, даст мне яблок».
Я примчался к ним домой.
— Медена-а-а! — закричал я, вбегая во двор. — Медена… — начал я, с трудом переводя дух.
Она стояла на пороге и ела яблоко.
— Медена, ты… знаешь, за то, что он тебя побил, знаешь, я развинтил болты на плуге… Они затерялись в борозде… А он страшно разозлился! Вот так! А французский ключ я забросил… Не найдет его нипочем… — выпалил я, задыхаясь.
Я неотрывно смотрел на нее и ждал, что она обрадуется. Ждал яблок, улыбку.
Но она молчала. И, пока я говорил, лицо ее мрачнело, становилось каменным, покраснело от злости. Лоб прорезала складка.
Я отвел глаза от ее чужого лица, и мой взгляд остановился на яблоке.
Увидев, как я смотрю на яблоко, она быстро поднесла его ко рту и стала торопливо и часто грызть, как мышь.
Потом повернулась и ушла в холодный сумрак дома с толстыми каменными стенами.
Перевод с румынского Ю. Воронцова.