Я родился в 1925 году в рабочем районе горного городка и вырос в обстановке, предшествовавшей второй мировой войне. Я вспоминаю двор, казавшийся мне огромным, столь же огромное, окрашенное в красный цвет здание фабрики, вагончики, груженные бревнами и досками, широкую, полноводную реку с узкими притоками и покрытыми зарослями островками — Бистрицу, которую неподалеку подстерегала плотина, скользящие караваны плотов с загоревшими на солнце крестьянами-плотовщиками, в засученных до колен штанах, налегавшими на весло. Я вспоминаю множество людей, среди них и моего отца, двигающихся среди машин, спешащих по сигналу фабричного гудка длинными вереницами домой, проглатывающих на скорую руку обед, отдыхающих по вечерам на завалинке, вспоминаю их мрачными и беспокойно бурлящими в зимы безработицы… В моих зыбких воспоминаниях, запечатленных сперва глазами ребенка, затем юноши, оживают образы профсоюзных вожаков, картины публичных и тайных собраний, временные явки под сбивающими с толку вывесками, встречи на отдаленных окраинных улочках, силуэты молодых и старых подпольщиков, вдохновленных благородными идеями, а с другой стороны — тупая агрессивность, лицемерное и эгоистическое равнодушие, невежество, посредственность… Несколько лет я работал на столярно-механической фабрике и тогда же стал членом Союза Коммунистической Молодежи. В конце 1943 года меня арестовали за антифашистскую деятельность. Все это частично легло в основу моего первого романа — «На окраине города» (1962), а впоследствии и нескольких новелл из моей второй книги — «Банальное происшествие» (1964).

После освобождения Румынии я закончил среднюю школу, учился на юридическом факультете, а с 1949 по 1954 год был студентом Московского литературного института имени А. М. Горького. Непосредственное общение с советской действительностью, с русской и советской литературой помогли мне окончательно выбрать путь и обогатили мою душу и ум, углубили и расширили мое ви́дение мира.

Я занимался журналистикой и вместе со своими сверстниками активно участвовал в осуществлении тех великих общественно-политических перемен, что отмечают историю моей страны за последние десятилетия.

Переживания, волновавшие и вдохновлявшие меня тогда, легли в основу романа «Предчувствие снегов» (1967) и в особенности романа «Возможное время года» (1970), представляющего собой своего рода апологию, но заодно и критику жажды абсолюта. Пренебрежение к временной и относительной действительности, отрыв от реальности обычно не проходят безнаказанным, это бумеранг, чей возвратный удар может стать роковым.

Мой последний роман — «Кровь возраста» (1972) — воскрешает эпоху первой мировой войны. В первую очередь это сентиментальное повествование о том времени, основанное на рассказах моих родителей и других близких мне людей — участников событий тех лет. Второе, что интересовало меня, — это проблемы, актуальные и ныне, подсказанные мне ожившими драмами. Я имею в виду страдания, обусловленные войной, процесс осознания своей ответственности, нерешительность, неуклонно мстящую за себя, даже если она действует как мина замедленного действия, все более четкое и решительное сопротивление враждебному миру чистогана, социального неравенства, выявление объективных предпосылок для освобождения человека, попавшего в рабство пагубных обстоятельств.

Идентичность, существующая между моим воображением и моими героями, несомненно, соответствует моей собственной духовной структуре. Через посредство своих героев я комментирую, критикую и пытаюсь определить свои отношения с внешним миром. Я сказал бы даже, что через их посредство я ищу самого себя, что ради постижения сути жизни я с их помощью проникаю в толщу жизненных событий и разыскиваю тот эликсир, что питает каждого отдельного человека, твердо считая при этом, что ферментом современного общества являются идеалы коммунизма.

Октябрь 1972 г.

Бухарест

 

ПОЖАРЫ

Теплый октябрьский день… Тихо… Усталая и тяжелая тишина повисла над улицами… Языки пламени обагряют на горизонте небо, заволакивают его дымными космами…

Юноша идет медленно, держа в руке небольшой чемодан и перекинув через плечо дождевик. Он изнурен, весь в поту и то и дело останавливается, чтобы перевести дух. Он худ, бледен, с кругами вокруг глаз, после недавно перенесенной болезни. В больнице он получил письмо… Его дядя, сельский учитель, приглашал к себе подлечиться на свежем воздухе. Он, конечно, согласился. Поездка на поезде оказалась более тяжелой, чем он предполагал, и Пауль сошел на перрон, шатаясь от усталости. Село, где жил дядя, было в сорока километрах, но обычный рейс местного поезда по каким-то непонятным причинам был отменен, и ему посоветовали попытаться уехать на автобусе.

За металлическими оградами красовались элегантные виллы, увитые плющом. Они выглядели пустыми, покинутыми. Хозяева бежали. Изредка попадались прохожие. Иногда он, как загипнотизированный, вглядывался в оранжевое зарево пожара. Да, это был пожар… Добрался до небольшой площади, почувствовал себя плохо, закружилась голова. Знаком подозвал извозчика и сел в пролетку.

— Вы больны, сударь…

Пауль не ответил.

— А откуда вы приехали? — снова спросил извозчик.

— Издалека.

Лошадь лениво цокала копытами, колеса с грохотом и скрипом катились по мостовой.

— И фабрика сгорела, — бормочет извозчик, — а сейчас горит четырехэтажный дом. Ничего не поймешь. Будто сами загорелись… — ехидно хмыкает он.

В центре они остановились, и дальше Пауль пошел пешком.

Горящее здание дымило где-то рядом. Клубы дыма поднимались к небу. За углом Пауль увидел пожарников в касках и брезентовых робах. Они лихорадочно тащили шланги, лили воду, устанавливали вдоль стен лестницы. Много молодых ребят в гражданской одежде помогали пожарникам, тоже тянули пожарные рукава, волокли огнетушители, взбирались на крыши соседних домов, через разбитые окна заливали огонь в помещениях. Кругом грохотало, люди кричали, охрана оттесняла назад группы любопытных.

— Проходите, проходите…

Пауль стал искать автобусную станцию. Его направили по улочке, идущей параллельно той, где находилось здание городского управления. Он увидел издали старую, ободранную машину, которая словно навечно застыла у тротуара. Несколько пассажиров покорно ожидали, сидя в тени на багаже.

— Сломался двигатель, — объяснил ему кто-то.

— И никто его не чинит?

— Шофер ушел за частями в мастерскую.

Пауль поставил чемодан на землю. Веки были будто налитые свинцом. Он сейчас спал бы неделю, не просыпаясь, без еды и питья. От слабости юноша был весь мокрый, рубашка промокла насквозь на спине и на груди. Он растянулся прямо на тротуаре, положив голову на чемодан. Задремал. Сколько времени прошло, не помнит. Разбудили его взволнованные голоса.

— Вставай, парень! — Какая-то крестьянка трясла его за плечо. — Проснулся? Слава богу, едем.

В машине он втиснулся на последнюю скамью. Женщина вытащила из узелка хлеб и сало. Угостила и его, жалостливо и сочувственно разглядывая юношу. Ее лицо было изборождено глубокими морщинами. Вздохнула…

— Ох, тяжкие времена!..

Автобус трясло, как в лихорадке: танки и военные машины разбили асфальт, дорога была вся в ямах и завалена камнями.

Пассажиры сонно клевали носом, лениво перебрасывались словами. До Пауля смутно долетел тревожный разговор о бандитских налетах. Смеркалось. Сбросив оцепенелость, он посмотрел на часы: уже семь вечера. На горизонте открывались во всей своей зеленой и медной красе поросшие лесами горы. Небо было окрашено в красные тона. На первой остановке ему надо было выходить.

— Будет ветер и дождь, — сказала женщина.

Пауль поблагодарил ее и, с трудом протиснувшись к выходу, выпрыгнул из машины.

Перешагнув через канаву, он постучал в высокую калитку. Спросил, нельзя ли нанять подводу до Секу. Хозяин внимательно выслушал и попросил его подождать на завалинке. Он довольно быстро вернулся в сопровождении парнишки по имени Петрикэ.

— О цене с ним сговоритесь.

Однако парнишка денег не захотел брать. Он знал учителя и готов был отвезти Пауля в Секу задаром.

— Ваш дядя хороший человек, — подтвердил и крестьянин.

Петрикэ подогнал подводу, усадил Пауля рядом с собой на доску. Лошадь с места пошла рысью. Дорога, темнеющая в сгущающихся сумерках, вилась среди полей спелой кукурузы. Извилистая линия холмов терялась в фиолетовом закате. Скоро поля кукурузы кончились, и их встретил сильный лягушачий хор.

— К болоту подъезжаем, — пояснил Петрикэ.

Громкое кваканье заглушало все другие звуки, победоносно разносясь по равнине, уже погруженной в ночь. На небольшом бревенчатом мостике лошадь замедлила бег.

— Это рукав озера, — опять заметил Петрикэ.

Но Пауль не видел ничего, кроме заболоченного оврага.

— Туда дальше большая вода, — указал Петрикэ.

Густая роща тянулась по противоположному берегу болота, огражденного плакучими ивами — застывшими и хмурыми. Петрикэ прошептал:

— Здесь мой дедушка неделю назад встретил одного человека из банды Милитару… У него был наган, и он приказал дедушке отдать муку… Дедушка муку вез.

Какая-то птица метнулась справа, чуть не задев их.

— Летучая мышь, — засмеялся Петрикэ.

Дорога вилась, еле различимая в темноте.

На другой день утром Пауль поднялся поздно. Накануне вечером он почти не говорил с дядей. Тетя поцеловала его в лоб и проводила в комнату. Усталый, он отказался от ужина, выпил только два стакана воды и лег спать.

Вдохнув всей грудью, он отбросил одеяло, встал и начал одеваться, оглядывая комнату. Она была обставлена просто: стол, шкаф, плетеный половик, этажерка, заставленная книгами.

Тетя Ортенсия постучала в дверь и позвала завтракать.

— Отдохнул?

Она поджарила ему яичницу, налила чашку молока. Пауль ел медленно, не торопясь. Потом вышел во двор. Двор был обширный, поросший травой, цветами; изгородь отделяла его от огорода и фруктового сада. На краю огорода журчал ручей. За ручьем начиналось поле.

Все это было знакомо юноше с детства. Он помнил густое ореховое дерево, на которое часто взбирался и под которым валялся после обеда на расстеленном одеяле. Вот и дерево — его листья все так же шелестят, как и раньше. Он дружески похлопал дерево по старой, потрескавшейся коре. Еще помнил он чабанскую собаку с длинной белой шерстью в черных пятнах, звали ее Молда. По-видимому, околела. На крыше сарая дядя хранил удилища. Все было на месте. Даже поплавки и крючки были в порядке…

Листья с деревьев в саду уже начали осыпаться. Пауль остановился около блекло-зеленого пересохшего ручейка. Только чахлая струйка пробивалась, чуть слышно журча между камнями. Он присел на пенек. Хорошо! После долгих месяцев болезни и больницы, после лихорадочных волнений последних дней он очутился наконец в тихом оазисе, наедине с небом, с землей, с книгами из дядиной библиотеки. Солнечный луч, проскользнув сквозь ветви, играл на его груди.

Дядя вернулся к концу дня.

— Я был в волости по школьным делам, — извинился он.

Он поседел. Две глубокие морщины прорезали его лицо вокруг рта. Кожа рук загрубела и вроде задубела. Только глаза не изменились — остались такие же зеленые и живые.

Стол для ужина тетя накрыла на веранде.

— Я слышал разговоры о какой-то банде? Это правда? — спросил Пауль.

— Там не просто воры.

Пауль внимательно посмотрел на дядю.

— Ну, а… полиция?

— Изредка вылавливает кое-кого.

Калитка скрипнула, во двор вошел молодой крестьянин. На плечи у него был наброшен городской пиджак.

— Заходи, Войку, — радостно позвал его дядя.

Войку подошел.

— Привезли какие-нибудь новости, господин Константинеску?

Учитель не ответил прямо на вопрос. Разговор шел обрывистый, с недомолвками и намеками, из которых Пауль с трудом понимал, о чем идет речь, и продолжался, с короткими перерывами, допоздна. Войку, активист местной организации Фронта земледельцев, сообщил, что директор школы Винтилэ собрал крестьян в примэрии и выступил перед ними с реакционной речью. Войку был в бешенстве и только из уважения к собеседнику не повышал голоса и старательно выбирал слова. Затем он вроде заколебался и рассказал о новой листовке Рукэряну.

— Я нашел ее сегодня утром под дверью…

Издалека раздался приглушенный свист. Войку насторожился, потом успокоился.

— Говорят, что будто бы прибыли какие-то подкрепления, — сказал учитель. — Военные подкрепления.

Войку утвердительно кивнул.

— Я тоже слышал, — и тут же сурово добавил: — Надо так или иначе покончить с мерзавцами.

Он не стал засиживаться, пожелал доброго вечера и ушел. Тетя Ортенсия собирала посуду.

— Обстановка беспокойная, — ответил дядя на вопросительный взгляд Пауля и забарабанил пальцами по спинке стула. — Но ты думай только о своем здоровье…

С болота доносилось кваканье лягушек.

— Парнишка, который привез меня на подводе, Петрикэ, рассказал мне о каком-то Милитару. Кто этот Милитару? — поинтересовался Пауль.

— Капитан…

— А Рукэряну?

Дядя сжал виски ладонями.

— Был моим другом… Мы приехали сюда почти в одно время. Прекрасный врач. Мог бы устроиться в городе… Предпочел, однако, помогать обездоленной бедноте, а вот неожиданно переметнулся на сторону этого негодяя капитана… Прислал мне письмо и предложил последовать его примеру. Не понимаю, мне очень трудно понять такое, — в недоумении развел руками дядя и убавил фитиль в лампе. — Его все уважали. Крестьяне приходили к нему не только за лечением, но и поделиться своими заботами и бедами. — Дядя задумчиво откинул рукой назад седые волосы. — Вот так-то!

Вернувшись к себе, Пауль выбрал на этажерке книгу и уткнулся в нее. Через полуоткрытое окно в комнату вливался прохладный свежий воздух. Легкие, едва различимые шорохи витали вокруг. Изредка лаяли собаки. Петухи пропели полночь, когда он наконец потушил лампу. Разбудило его пение скрипки. У дяди была старая скрипка и ворох музыкальных нот, лежащих на верхней полке шкафа. Пауль представил себе, как дядя стоит в квадратной полутемной столовой, опершись на круглый стол посередине комнаты, и водит смычком по струнам. Эта сцена врезалась в память с детства. Он на цыпочках подошел к двери, как вдруг услышал во дворе чужие голоса.

— Целую руку, госпожа… Господин Константинеску дома?

Пауль отодвинул занавеску. Войку и еще кто-то стояли около сарая и молча свертывали цигарки.

Молда, другая молодая собака, как две капли воды походила на свою мать. Унаследовала и белую шерсть, и черные пятна, и свисающие уши, и резвость. К Паулю она поначалу относилась настороженно, подозрительно, держалась на расстоянии, но так было только первое время.

Однажды вечером, набродившись вдвоем по лугу и берегам полувысохшего озера, они весело дурачились во дворе. Пауль теребил собаку за хвост и за уши, чесал ей брюхо, а Молда радостно кувыркалась по траве, часто дыша и высунув язык. Вдруг она вскочила и с лаем бросилась к воротам. Какой-то мужчина в домотканых штанах, в кителе с протертыми локтями вошел во двор.

— Назад, Молда! — крикнул дядя.

Незнакомец отдал честь и спросил:

— Нет ли у вас работы? Может, вам нужно в огороде поработать?

— Откуда ты? — поинтересовался дядя.

— Издалека.

— И как ты попал в наши края?

— Война. — Незнакомец держался с обезоруживающей уверенностью.

— Ладно, найму, — согласился дядя и позвал его к столу.

Тетя Ортенсия принесла брынзу и горячую мамалыгу. Незнакомец перекрестился и принялся за еду. Он выглядел угрюмым, не произносил ни слова. Только сказал, что зовут его Некулай.

Потом дядя показал ему огород и повел в каморку, где была уже приготовлена постель. Некулай все молчал. Лишь когда дядя собрался уходить, решился попросить:

— Цигарку можно?

Дядя не курил, однако в доме всегда были одна-две пачки сигарет на всякий случай. Дал ему пригоршню «Национальных». Некулай закурил и сел на порог. Так сидел почти час. Потом лег спать.

— Не надо было его нанимать, — вздохнула тетя боязливо. — Ты что, не видел, какие злые взгляды он бросал украдкой? В такое время нечего брать в дом неизвестных людей. А если он вор или бандит, прости господи? Как бы не поджег нас!..

— Наверно, просто голодный, бедняга, и все, — попытался успокоить ее дядя.

— А как он глядел?

— Он озлобился от несчастий… Зачем еще и мы будем его ожесточать бесчеловечным отношением? — неуверенно возразил дядя.

В этот вечер все были встревожены и заснули с трудом. Около шести часов утра дядя вышел на крыльцо. Дверь каморки была приотворена. На огороде Некулай в одной рубашке вскапывал грядки под капусту. Он работал так увлеченно, с таким удовольствием, что даже не почувствовал приближения хозяина. Дядя внимательно посмотрел на него и тут же ушел, даже не окликнув его.

Тетя разбрасывала зерно курам.

— Это крестьянин, — сказал ей дядя. — Давно не брался за лопату, соскучился. — Он повернулся к Паулю, который прилаживал поплавок к леске. — Ты не видел его лица… Жаль! Оно было, честное слово, одухотворенным…

В обед на улице у ворот остановился военный патруль. Молоденький лейтенант в сопровождении трех вооруженных солдат вошел во двор. Молда тявкнула несколько раз, но быстро спряталась за сарай. Лейтенант принялся объяснять, что именно его интересует, а дядя внимательно его слушал.

— В селе у них есть какие-то подозрительные связи… — сказал офицер. — Может быть, вы что-нибудь знаете?

Дядя отрицательно покачал головой.

— Именно потому, что мои убеждения и чувства известны, те, кто поддерживает подобные связи, остерегаются и обходят меня…

Лейтенант уселся на скамью, вкопанную под орехом.

— Понимаю.

Тетя Ортенсия угостила его малиновым вареньем.

В калитке, ведущей в огород, появился Некулай. Он несколько раз ширкнул лопатой о камень, лежащий возле каморки, чтобы заострить ее. Вздрогнул и остановился на миг в нерешительности. Затем приставил лопату к стене сарая и направился к колодцу. Вытащил бадью, досыта напился, потом плеснул воды на руки.

Лейтенант внимательно смотрел на него.

— Подойти-ка сюда, любезный!

Некулай подошел.

— Фамилия?

Некулай назвался.

— Он местный? — спросил офицер учителя.

— Нет.

Лейтенант ткнул в сторону Некулая пальцем.

— Документы.

— Нет… — пробормотал Некулай.

— Как так… нет?

Один из солдат подошел ближе.

— Он живет в селе… в горах, — вмешался дядя. — Работал у меня и раньше.

— Это правда, господин учитель? — Лейтенант пристально посмотрел на дядю. — Вы понимаете, надеюсь… Мы не можем позволить себе сейчас неуместные благодеяния.

— Он очень усердный… очень работящий… — не уступал дядя.

Патруль ушел. Некулай наточил лопату и поспешно ушел работать.

— Перекуси что-нибудь, пообедай… И отдохни малость.

— Сначала закончу, — хрипло возразил Некулай. — Да я не шибко проголодался.

Сел он к столу лишь на закате солнца, ел много, жадно. Потом собрался уходить.

— Все? — удивился дядя.

— Все, — ответил Некулай. — Дела есть…

Дядя заплатил ему. Сверх всего дал еще пачку сигарет и пару ботинок.

— Подойдут?

Ботинки были впору.

Вечером дядя нашел на подоконнике в столовой синий конверт без марки. Он разорвал его и на пол упал листок, сложенный вчетверо.

— «Дорогой друг, пишет тебе Рукэряну…» — прочел он вслух, остановился и прочитал еще раз про себя отпечатанную на машинке строчку. Доктор просил его передать через Некулая лекарства и деньги.

— Деньги! — воскликнул дядя, и лицо его страдальчески сморщилось.

Пауль был в недоумении.

— Почему ты обманул лейтенанта?

Дядя горько улыбнулся.

— Да потому, что этот человек любит землю… потому, что я видел, как он работал… Будто молился, а не лопатой орудовал… Понимаешь?

Ужинали на веранде. Керосиновая лампа трещала и чадила, пламя трепетало в темноте. Трещал сверчок. Молда полаивала около ограды.

— Господин Константинеску…

Пришел Винтилэ, директор школы в селе Пойени, расположенном в двадцати километрах от Секу. В Пойени жила сестра тети Ортенсии. Дядя спустился навстречу директору и пригласил его к столу.

— По какому случаю к нам?

У Винтилэ, по его словам, были дела в примэрии. Надо было снять копию с какого-то документа и потом переправиться через болото в волостной центр. Это был мужчина лет пятидесяти, с поредевшими волосами, седыми висками и короткими рыжеватыми усами.

— Ну, что сейчас будет с этим отрядом солдат? Повсюду патрули шныряют… Покончат с этими?

Дядя нахмурился.

— А вы еще сомневаетесь?

Винтилэ отхлебнул вина из стакана.

— Каждый верит в свои идеалы…

— Преступления и грабежи называются идеалами?

Тетя Ортенсия снова наполнила гостю стакан.

— Что слышно у вас? — перевела она разговор. — Как поживают моя сестра и зять?

Винтилэ заерзал на стуле.

— Как раз об этом… Ваша сестра заболела… Просила меня зайти к вам и сказать.

Тетя помрачнела. Она хорошо знала свою сестру. Значит, произошло что-то очень серьезное.

— Заболела? — переспросила она.

— Ох, отвратное время переживаем, — безнадежно махнул рукой Винтилэ и встал.

— Они в чем-нибудь нуждаются?

Директор не знал. Дядя проводил его до дороги. Там они еще постояли немного и поговорили. Вернувшись, дядя объявил:

— Завтра едем в Пойени.

Тетя вздохнула.

— Просто твое присутствие там приободрит сестру, — успокоил ее дядя.

Легли спать. На другой день рано утром дядя отправился на поиски телеги. Своя была поломана. Лишь к восьми часам Войку нашел для них подходящую повозку.

— На рессорах, не тряская.

Коня накормили и напоили, чтобы бежал как следует. Тетя покрыла сиденье рядном, бросив в повозку охапку сена.

— За дом не бойтесь, — заверил их Войку. — Мы присмотрим…

Дядя повернулся к Паулю.

— Дорога красивая… Село расположено у самого подножья гор. Что касается пейзажа, не пожалеешь… В отношении чего другого не гарантирую…

Войку вытащил из-за пазухи листок, сложенный вчетверо.

— Не могли бы прочитать? Написал статью. Просили из уездной газеты.

Дядя недоверчиво повертел листок и важно надел очки. Одобрительно покачал головой, а затем исправил карандашом несколько орфографических ошибок. Повозка медленно тронулась, оставляя за собой легкий шлейф пыли. Скоро выехали в поле. Было жарко. Воздух струился. Чистое небо сверкало ярко, знойно.

— Дождь будет, — предсказал дядя, сдерживая коня вожжами.

Он сидел на скамье справа и правил. В руках держал кнут, но не пользовался им. Время от времени подгонял коня коротким свистом. Тетя предусмотрительно взяла с собой зонтик. На небе не было ни облачка.

— Польет дождь, — не унимался дядя. — Парит…

Обхватив колени руками, Пауль сидел на сене, вглядываясь в даль.

Горы казались рядом. Их зелено-голубоватые очертания растворялись в прозрачной лазури. Крытый брезентом «виллис» появился из-за поворота дороги. Остановился, резко заскрежетав тормозами. Молодой мужчина, небритый, в измятой и запыленной одежде, выскочил из машины.

— Не встречали тут двоих в охотничьих шляпах?

Дядя пожал плечами.

— Оружие есть? — Мужчина поворошил сено, ощупал дно телеги. — Как ваша фамилия? — Узнав, предупредил: — Будьте осторожны… Чтобы не случилось чего с вами…

Тетя испуганно смотрела вслед машине, которая на большой скорости исчезла за пригорком, и вздохнула. Дядя тряхнул вожжами. Дорогу перебежал серый заяц.

— Лопоухий! — засмеялся дядя.

И снова воцарилась тишина.

Дом сестры в Пойени сгорел дотла. Его подожгли. Груда пепла посередине села еще дымилась. Семью со всем, что успели вытащить из огня, приютили соседи. Все собрались в низенькой комнате и никак не могли прийти в себя.

Сестра причитала, ее рука и голень были обмотаны салфетками. Несколько головешек упали на нее и обожгли. Но больнее ожогов было другое — они оказались на улице, без крова. Все, что наживали всю жизнь, потеряли в одну ночь. Тэнасе, муж, и сыновья были в перепачканной сажей одежде.

— Как же так? — в десятый раз спрашивала охрипшим голосом тетя Ортенсия.

Тэнасе непрерывно покусывал нижнюю губу. По-видимому, это у него стало настоящим тиком. Челюсть его дрожала.

— Я им этого не прощу!

Это был крепкий, хорошо сложенный мужчина; его руки с большими сильными пальцами легко могли сломать гвоздь. Работал он слесарем на лесопилке в Бухальнице, в семи-восьми километрах от Пойени.

— Я все время боялась, — жаловалась сестра. — И все равно: чего боялась, того не избежала.

Чтобы напугать их, на стенах дома неоднократно выводили кривыми буквами слово «смерть», думая, что они угомонятся. Но Тэнасе не угомонился.

— Бандитская месть, — бормотал он, собираясь уходить. Срочно вызывали на завод.

— Да наплюй ты на него, — рассердилась тетя Ортенсия. — Хотя бы сейчас.

Тэнасе продолжал покусывать нижнюю губу. Спустя некоторое время он все-таки ушел. Дядя и Пауль задержались еще около часа.

— А я побуду здесь до завтра-послезавтра… — плача, сказала тетя.

Дядя согласился и ободряюще обнял ее за плечи.

Смеркалось. Лошадь шла шагом. Повозку тихо потряхивало. Горы исчезли в вечерней дымке. Небо окрасилось в фиолетовый цвет. Кругом стояла тревожная тишина. Правил на этот раз Пауль. Полосы жнивья и вспаханной земли простирались по пологим холмам. Пьянящий запах сена плыл по воздуху.

Молчали. Дядя оцепенело сидел, положив руки на колени. И вдруг в нескольких километрах от Пойени, вправо от них, далеко за первой полосой леса, взметнулся, как фейерверк, золотистый столб. На мгновение осел и полыхнул снова с такой же силой. Они остановились, загипнотизированные огромным пляшущим пламенем.

— Пожар, — произнес дядя.

Пауль почувствовал комок в горле.

— Где?

— В Бухальнице, на лесопилке… думаю, там.

Они стояли окаменелые и бессильные. Поле погрузилось в темноту. Опустилась ночь. Господствовала полная тишина. Пламя пожара в этой гнетущей тишине казалось еще более фантастическим. Лошадь стала проявлять беспокойство. Храпела и била копытом.

— Что будем делать? — спросил Пауль.

Дядя не ответил. Неожиданно ударил порыв ветра.

— Только ветра не хватало, — с досадой пробормотал юноша.

— Подожди! — попросил его дядя.

Порывы ветра учащались и усиливались. Пауль поднял воротник. Туча густой пыли обрушилась на них, коля лицо тысячами игл. Они не отрывали глаз от красноватых языков пожара. Прогремел оглушительный грохот и рассыпался непрерывным каскадом громов послабее. Молнии рассекли темноту ломаными стрелами. Сплошная стена шумного, крупного дождя обрушилась на высушенную зноем землю. Оба сразу промокли до нитки.

— Погоняй! — крикнул дядя.

Они поехали, высматривая в почти непроглядной тьме хоть какое-нибудь укрытие, чтобы спрятаться. Наконец с трудом разглядели очертания какого-то здания, оказавшегося складом, построенным во время войны и предназначенным для возводимых тут, но так и не завершенных сооружений. Распрягли лошадь и завели ее под навес. Съежившись, поднялись по лестнице. Дверь легко поддалась. Ощупью прошли вперед и наткнулись на скамейку. Скинули с себя одежду и стряхнули воду. Наконец уселись на пол, прислонившись к штабелю балок.

— Переночуем здесь? — спросил Пауль. Он вспомнил пожарища в городе и недоуменно воскликнул: — Пожары меня встретили сразу, как приехал!

— Это их последняя ставка, — устало вздохнул дядя. — Меня удивляет лишь одно — Рукэряну… явное несоответствие.

Пауль давно хотел подробнее расспросить о том, что случилось с этим доктором Рукэряну, потому что в скупых словах дяди он слышал не только недоумение и горечь, но и какую-то смутную надежду, что в запутанной судьбе доктора не все выяснено, много непонятного, в чем надо разобраться.

— Что, неужели он был настолько скрытен, так хитрил и скрывал свои мысли, что никогда не выдал себя ничем перед тобой?

— Оставь, — прервал его дядя, — это действительно запутанная история… Мне даже страшно подумать… — Он глубоко вздохнул. — Кое-что ему не понравилось, это правда, многого он не понимал. А я разве все понимаю, разве я всем доволен? Я думаю, что таких людей нет. — Дядя замолчал, но чуть спустя добавил: — Но главное то, что он был заодно с нами… Он не раз говорил мне это. Вот потому-то не понимаю… Или возможно, что… — Дядя зашептал, словно боялся громко говорить: — Ходили слухи, будто бы листовки и письма, распространяемые от его имени, фальшивка, подделка…

Из другого угла помещения раздался голос:

— Он был порядочный человек…

Оба вздрогнули. Пауль вскочил.

— Кто там?

— Я тут укрылся от дождя… Это я, Василе Присэкару…

— Какой Присэкару?

— Из Хойцы.

— Ах, из Хойцы, — спокойнее вздохнул дядя.

— Ну да… Войку меня просил заехать в Секу, дело есть…

— И ты притаился, чтобы узнать, о чем мы говорим, эх ты… — рассердился дядя.

— Я не знал, — в замешательстве пробормотал Присэкару. — Я боялся, не воры ли, не враги ли…

Дядя рассмеялся.

Присэкару чиркнул спичкой. Потрескивающий язычок пламени осветил его худое, суровое лицо.

— Я тоже слышал о господине докторе, — понизил он голос. — Мне рассказывал недавно Ион Абабей из нашего села, вы его знаете, тот, что живет около мельницы. Он дезертировал с фронта в тысяча девятьсот сорок третьем году, жандармы чуть было не схватили его в Бухальнице и не расстреляли. Нашли, говорит, в овраге бумажник с документами; бумаги, правда, уже были попорчены дождями, сыростью… Позвали его, доктора, значит, к больному операцию сделать, ну, а потом уже не знаю, что потребовали от него, он отказался…

Несколько минут помолчали. Слышно было, как вода стекает с крыши.

— Когда школы откроются, господин учитель? — поинтересовался Присэкару.

— Вероятно, скоро.

— Двое у меня, не хотелось бы, чтобы время теряли…

Он возился с огнем, стараясь раскурить отсыревшую цигарку.

Глухой и отдаленный грохот, похожий на орудийный залп, докатился до них. Пауль приоткрыл дверь. Прислушались напряженно, не двигаясь. Больше не слышно было никакого шума. Только дождь продолжал барабанить.

— Вроде поредело, — заметил дядя.

Присэкару поглядел на небо.

— Через десять — пятнадцать минут кончится, — подтвердил он.

Дядя отвязал лошадь.

— Поедешь с нами? — спросил он Присэкару.

— Поеду, — кивнул Присэкару и отправился за своей лошадью, привязанной к столбу за бараком.

В Секу они добрались за полночь. Село спало. Не слышно было собак, даже ветер не шумел, только петухи пронзительно заливались после дождя. Поскрипывали колеса, ритмично постукивали копыта лошадей по каменистой дороге. Остановились у дома. Пауль вошел во двор и распахнул обе половинки ворот. Дядя осторожно развернул телегу на деревянном мосточке. Зажгли фонарь, завели лошадей под навес, напоили, дали по охапке сена.

— Ну, я пойду, — собрался спустя какое-то время Присэкару.

— Отдохни еще, — предложил ему дядя, но Присэкару отказался:

— Ждут меня… — Он поискал, чего бы закурить. Дядя принес ему из дома сухую сигарету. — Будет ли наконец хорошо, господин учитель? — спросил он.

— Должно быть… — задумчиво ответил дядя.

— А когда, господин учитель? — продолжал расспрашивать Присэкару и жадно затянулся.

Помолчали.

— Что они вытворяют в лесах, что с людьми не поделили, господин учитель? — снова спросил Присэкару.

Дядя взял его за локоть.

— Пойдем посидим немного. Выпьем цуйки… Все равно этой ночью не скоро заснем. — Они поднялись на веранду. — В шкафу есть бутылка, Пауль.

Пауль нашел бутылку, захватил несколько стаканчиков, хлеб, брынзу. Чокнулись, выпили. Присэкару зло выдохнул:

— Чего это господин Винтилэ старается заморочить нам голову? Сбивает с толку людей… Говорит, что аграрная реформа — это чистое надувательство и не имеет силы закона… Даю голову на отсечение, что он связан с бандитами. То и дело приходит и уходит, ночи напролет скрипит калитка в его саду, собираются у него в доме разные проходимцы, реакционеры со всей волости. Я схватил одного за шиворот и дал ему хорошего пинка, чтобы отбить охоту к прогулкам, а другого преследовал до самой околицы, но он скрылся, ворюга, за холмом. Прислали мне записку с угрозами, требуют, чтобы я угомонился. Только не дождаться им этого.

Дядя покачал головой.

— Ну, я пошел, — вздохнул гость.

Пауль, не раздеваясь, лег на кровать у себя в комнате. Он пристально глядел в темный прямоугольник окна и слушал далекое кваканье лягушек. В канаве, через которую он переезжал по мостику с белокурым парнишкой Петрикэ, сейчас шумел водный поток. Последние струйки дождя сбегали с крыши по водосточным трубам. Вдруг он расслышал звук дядиной скрипки. Только один аккорд. Звук оборвался так же неожиданно, как и возник. В следующее мгновенье в коридоре застучали торопливые шаги. Пауль соскочил на пол. Дядя на ходу надевал пиджак.

— Где Молда?

Он был взволнован, суетился. Пауль уставился на него в замешательстве. Никогда он еще не видел дядю в таком состоянии.

— Я вспомнил про Молду, — объяснил тот. — Почему она не лаяла, не показалась, не встретила нас? Я совсем о ней забыл, чтоб меня…

Второпях натянув с трудом туфли, Пауль бегом спустился с крыльца и бросился к конуре Молды. Пусто. Цепи не было. Миски для еды и воды были перевернуты.

— Не понимаю, — повторял дядя, — не понимаю.

Они стали громко звать собаку, тщательно обыскали двор, заглядывая во все углы.

Вышли на улицу. Пошли с фонарем в сад. Желтый рассеянный свет разбрасывал расплывчатые блики по грядкам. Дрожали огромные тени деревьев. Они уже подозревали, что именно произошло, но все же надеялись на чудо, которое развеяло бы их тяжелые предчувствия. Собаку нашли около забора. Она валялась в ручейке, наполовину скрытая мутной после бури водой. Дядя наклонился и коснулся ее загривка.

— Отравили?

Пауль поднес фонарь ближе. Следов ударов и ран не было.

— Кажется, так.

— Может, удавили? — прошептал дядя и ощупал шею собаки. — Нет… не думаю… Сюда притащили, чтобы не валялась на виду, — добавил он уже спокойнее. — Вся в грязи. Надо бы ее закопать. Нельзя оставлять так на ночь… Она заслужила хоть этого. — Он указал на ворох мокрых листьев под одним из деревьев и закончил: — Пусть ей шелестят и листья и вода.

Пауль принялся копать. Земля была мягкая. Изредка лопата натыкалась на корни. Быстро вырыл яму и выстлал дно слоем еловых лап. Потом завалили Молду мокрой глинистой землей и разровняли холмик.

— Я бы выкурил сигарету, — признался дядя.

Пауль только зябко поежился.

— Пошли, — предложил дядя. — Ночь прохладная…

Шли, освещая тропинку фонарем. Пауль толкнул калитку плечом, петли протяжно заскрипели.

— Бедное животное!.. Старая Молда околела от старости… А вот этой Молде не пришлось состариться. Было у нее четыре брата… Раздал я их разным людям… Одного отдал Войку, другого — зятю Тэнасе в Пойени… Когда родилась Молда, войны еще не было… Лицо дяди болезненно скривила горькая гримаса. — O tempora!..

Какая-то тень появилась из темноты и неуверенно направилась к ним. Пауль инстинктивно сжал в руке черенок лопаты.

Дядя с трудом сдержался, чтобы удивленно не вскрикнуть.

— Я как раз думал о тебе, Некулай… Хотелось закурить… Нет ли у тебя лишней?..

Некулай что-то промычал.

— Нет, стало быть, — вздохнул дядя. — Жаль… — Голос его стал жестким. — Так чего тебе надобно?

Ответа не последовало. Некулай переступил с ноги на ногу. Снова полил дождь, и все поспешили укрыться на веранде, а потом прошли в столовую. Дядя поставил фонарь на стул и повесил шапку на гвоздь.

— Ну, Некулай!

В дверь вдруг проскользнул человек в галифе и сапогах, с замотанным грязной повязкой лицом. Виднелся лишь кончик носа. На голове у него была надета охотничья шляпа. Сапоги до самого верха измазаны грязью. Левая рука висела на ремне, перекинутом через плечо. Он прислонился к стене.

Дядя посмотрел на него со страхом.

— Кто вы?

— Я ждал вас в каморке, — поклонился гость. — Я у вас не первый раз… В этой столовой я когда-то праздновал рождество, встречал Новый год… Я хотел бы, во-первых, поблагодарить за Некулая, за спасение его от патруля. Вы нам оказали большую услугу, и мы вам признательны. Это был символический жест. Именно поэтому мы осмелились еще раз переступить ваш порог. Мы не задержимся долго. — Он вытянул палец, и в желтом свете фонаря сверкнуло кольцо с изумрудом. — Вы помните?.. Я говорил, что оно мне приносит счастье. Я был несколько суеверным.

Дядя застыл неподвижно.

— Позвольте налить себе цуйки? — попросил разрешения незнакомец, постучав ногтем по опорожненной на одну четверть бутылке, что осталась на буфете после ухода Присэкару. Он налил себе стаканчик и спросил: — Присэкару ваш родственник? — И сморщился от боли. — Рана… — буркнул он сквозь зубы и досадливо добавил: — Не повезло!.. Поверьте, я бы вас не побеспокоил… Нас заставили обстоятельства, — пояснил он и откинулся на спинку стула. — Значит, только что вы беседовали с Присэкару. С этим, из Хойцы, да?

Дядя облизнул пересохшие губы.

— Значит, пришел и его черед? Вам так сильно насолили? А Тэнасе? А лесопилка в Бухальнице? А Молда?

Незнакомец внимательным взглядом смерил дядю с ног до головы.

— Молда лаяла. А ты, юноша, — обратился он к Паулю, — лучше не стой у окна. Я снайпер, — улыбнулся он. — После истории с Некулаем, которая могла бы легко дойти до ушей кого следует и вам тогда пришлось бы несладко, — ведь вы ввели в заблуждение власти, не так ли — после этой истории мы рассчитывали на более дружеский прием. Я не прав?

— Что же вы хотите? — спросил дядя.

— Укрыться у вас денька на два. У нас нет другого выхода. — Он положил пистолет на стол и сдвинул повязку в сторону.

Широкий фиолетовый шрам рассекал щеку и тянулся до подбородка. Глаза сверкали металлическим блеском под черными бровями, сросшимися у переносицы.

— У нас нет другого выхода, — повторил он, — и потому мы не гнушаемся никакими средствами. Мы не колебались совершать акции большего размаха… так что можете сами сделать вывод. Было бы жаль…

Дядя вздрогнул. На его лице появилось выражение ужаса.

— Где Рукэряну? — прошептал он.

Он вдруг понял в эту минуту, что его старое опасение подтвердилось.

— Акция… — проговорил он дрожащим голосом. — Убийства, поджоги, грабежи — все это акции. Отравление Молды — акция… — Он сжал виски ладонями, с трудом осознавая смысл происшедшего. — Доктор Рукэряну… это акция… Вы связали его имя с подлостью… Вам показалось мало уничтожить его физически… — Дядя попятился к двери, помедлил секунду и нажал на щеколду.

Громыхнул выстрел, но пуля попала в косяк двери.

— Ой!.. — сдавленно крикнул незнакомец.

Некулай ударил его в локоть, сбив направление выстрела, и схватил за грудь. Резко ударил его кулаком. Человек рухнул на пол. При падении рука выскользнула из ремня, перекинутого через плечо. Револьвер покатился по циновке. Сквозь толстую ткань одежды просочилась кровь из рапы.

— Дайте полотенце, — надо остановить кровь! — крикнул дядя. И тут же связал ему ноги веревкой.

Пришли Войку и Присэкару, вооруженные охотничьими ружьями. Войку был в одной рубашке. Опустившись на колено возле раненого, он пристально разглядывал его несколько минут. Кто-то зажег большую лампу, подвешенную к потолку. Оранжевый свет заполнил комнату. На комоде поблескивала потертым лаком старая скрипка.

— Вот этого я не ожидал, — поскреб в затылке Войку.

Присэкару тоже с любопытством рассматривал лежавшего на полу.

— Он и тебя внес в черный список, — улыбнулся дядя. — Ему даже не верилось, что ты еще жив…

— Почему, господин учитель?

— Откуда мне знать?

— За раздел земли?

— Почему, почему! — проворчал Войку. — Просто так, за здорово живешь, наверное!

Присэкару поцокал языком:

— Ишь ты… как в жизни все поворачивается… Совсем недавно он избил меня до полусмерти. Ты помнишь, господин капитан?

Незнакомец не ответил. Он еле дышал. Длинные черные пряди волос свисали на ввалившиеся щеки с резко выступающими скулами.

— Помнишь, господин капитан? — повторил Присэкару, расстегнул у него одежду и приложил ухо к груди.

— Дышит? — спросил Войку.

— Дышит.

Они подняли его и положили на узкий диван, в углу комнаты.

— Где он тебя избивал? — спросил Пауль Присэкару, дернув его за руку.

— В жандармском управлении… — усмехнулся Присэкару. — Нас было четверо или пятеро… Били нас кизиловыми прутьями… Он тогда только стал офицером. Ну, порка как порка, но я не могу забыть, как он нас встретил, как отвесил нам по две оплеухи… От двух пощечин человек не умирает. Но с каким наслаждением он нас хлестал… Словно получил за это миллион!.. Будто взбесился! Эх, а настоящее избиение началось потом, в погребе. Но у меня из памяти не выходят те две пощечины…

— В управление за что тебя взяли? — допытывался Пауль.

— Нетрудно угадать. За обычные дела, за неповиновение и бунтарство, будто бы за оскорбление властей… Что, мол, мы обругали кого-то…

Дядя с грустью кивнул головой.

— И ты знал его, дядя?

— Однажды мы вместе встречали Новый год, — ответил он. — Его пригласил доктор Рукэряну и представил мне как молодого лейтенанта, гуманного и доброго. За стаканом вина доктор показал ему кольцо с изумрудом и пошутил: «Оно мне приносит счастье».

Пауль повернулся к капитану. Посмотрел на его безжизненно вытянутую вдоль тела руку. На одном из пальцев отливал тусклым блеском драгоценный камень.

Скрипнула калитка, во дворе послышался топот сапог.

— Солдаты, — сказал Войку.

На веранду поднялся сержант.

— Здесь он?

Дядя провел его в дом. Сержант наклонился и ощупал плечо раненого.

— Поднимайся, — приказал он.

Капитан открыл глаза.

— Сил нет…

— Есть доктор в селе? — спросил сержант.

— Был, — болезненно скривился Войку.

— Кое-кто позаботился, чтобы его не стало, — добавил дядя.

Сержант понял.

— Фамилия? — пристально глядя на раненого, спросил он.

Капитан не ответил.

— Гэвэнеску, — сообщил Присэкару.

Сержант смахнул пот со лба. Он был молод, на вид ему не исполнилось и тридцати, на погонах виднелись знаки различия вольноопределяющегося.

— Как все произошло?

Дядя рассказал. Когда он упомянул о Некулае, сержант прервал его:

— Кто это Некулай?

Дядя поискал Некулая глазами.

— Некулай! — позвал он.

Только теперь все заметили, что тот исчез. Стали искать его в саду, распахнули дверь каморки. Поиски оказались тщетными. Присэкару в замешательстве поскреб в затылке.

— Кажись, что этот Некулай был его денщиком… Эх, бедолага, — крякнул он с досадой.

Сержант поднял с пола маленький пистолет, укатившийся при падении к самой стене. Крикнул, обращаясь к капитану:

— Твой?

Капитан кивнул. Сержант и Войку помогли ему встать.

— Болит? Сходи-ка, Присэкару, за Рукэряну, — ухмыльнулся Войку и подтянул капитану повязку на плече.

На улице арестованного положили в телегу на сено. Светало. Мужики и бабы группами толпились у заборов. Лаяли собаки, пели ранние петухи.

*

Затихло. Войку и Присэкару ушли. Двор опустел. С ветвей стекали блестящие, прозрачные капли. Голубые полосы освещали небо на горизонте. Прошло минут пять, а возможно, тридцать.

— Ну что, парень, говорил я тебе, что Некулай любит землю, что лопата так и звенит в его руках?!

Пауль провел ладонью по волосам.

У ворот остановились дрожки. Вернулась тетя Ортенсия.

— Я не могла больше терпеть, — заплакала она. — Не могла больше оставаться там… После пожара мне стало страшно. Я попросила, чтобы меня отвезли домой. Мне все время мерещились страхи, господи, пресвятая богородица!.. Я очень испугалась!.. После случая с Некулаем я стала всего бояться…

— Некулай, — вздохнул дядя. — Он будто творил молитву, а не работал… Помнишь?

Тетя не поняла.

— Он спас мне жизнь, — добавил дядя и рассказал ей все, что произошло после того, как они расстались.

— Некулай, — повторила она, побледнев, и закрыла лицо руками. — А доктор Рукэряну…

Дядя глубоко вздохнул.

— Да!..

Тетя ушла в спальню переодеваться. Вышла в своем обычном платье, выпустила птиц.

— Пошли, Пауль! — крикнул дядя.

— Куда? — испугалась тетя. — Сначала поешьте… Сейчас приготовлю что-нибудь…

Дядя и Пауль сели за стол на веранде.

Было еще прохладно, но день обещал быть хорошим, солнце сверкало, по небу плыли легкие, беленькие, пушистые, как ворсинки, облачка.

Перевод с румынского Ю. Воронцова.