Город досматривал последние сны, мостовые были звонкими, а лужи кое-где прихватило сахарной корочкой льда. На душе было восторженно и немножко почему-то грустно. Во всем теле чувствовалась легкость. Ваня бежал следом за артистами, точно катился воздушный шарик, без усилий отталкивался упругими ногами от земли и ощущал радость полета, как во сне, когда стоит замахать руками, и ты взлетишь под облака. Он чувствовал себя вольным. Он очутился лицом к лицу со всем миром, и будущие его поступки определялись уже собственными его решениями, вытекающими из его желаний, воли, опыта, ума. И было немножко страшно. От собственной смелости. Раньше он самоутверждался среди сверстников, дрался с буржуями или верховодил такими же детьми из бедных семей, бывало, и попадал под влияние более сильного мальчика, более волевого, а сегодня Ваня, точно бабочка, вылупился из кокона прожитого, впереди были новые ощущения, новые друзья, новая жизнь, в которой он сам тоже был новым - самостоятельным. Как щенок, он непременно набьет шишки на лбу, набьет сам, без подстраховки матери, один на один со временем и вселенной. И это пьянило. И будоражило.
Он догнал строй у вокзала. Собственно, это был уже не строй, а толпа, в которой каждый высказывал собственный план отлова диких зверей. Когда каждый высказывался никого не слушая, дядя Гриша догадался спросить у комиссара по диким зверям: а где искать беглецов?
- Я не знаю, - честно созналась девушка. - Где будут кричать, туда, наверное, и нужно бежать.
- А чем мы их вязать-то будем?
- Вот я прихватила уздечку, - сказала девушка.
- Одну на двух зебр?
- Ага.
Зебр нашли около нарзанной галереи, они мирно паслись на клумбах, дощипывая теплолюбивые цветы, не догадавшиеся уснуть на зиму.
- Слушай команду! - взял власть в свои руки Усов-Борисов. - Музыканты заходи справа, драмартисты - слева. Дядя Гриша, бери уздечку и надень на ту, поменьше.
Дядя Гриша взял уздечку и направился к полосатым лошадям, те подпустили его на два метра, затем отбежали, барабанщик подходил к ним, они опять отбегали, вновь подпускали метра на два, и когда, по их соображению, он переходил границы вольера, они вновь делали бросок по ручью вверх на гору, к беседке с разноцветными стеклами.
- Мужики, стоп! - остановил преследование Усов-Борисов. - Так мы их отгоним на Эльбрус, а там потеряем в снегах.
- Тем более, -сказала Софья Ильинична,-они к снегам не привыкли.
- Окружай! - скомандовал Усов-Борисов, забравшись на большой валун. - Беритесь за руки, как в хороводе. Ты, дядя Гриша, стой столбом, мы их к тебе подгоним.
Отбегая от приближающихся, зебры оказались рядом с дядей Гришей.
- Цоб-цобе! - заворковал дядя Гриша, развернув уздечку двумя руками. - Иди сюда, цоб-цобе! Ездить мы на тебе не будем. Так… Суй голову…
Живым дядя Гриша остался чудом. Он с воплями побежал от зебры, а та налетала, кусала его за спину да еще норовила лягнуть передними ногами.
- Где мой наган! - закричал дядя Гриша. - Я их мигом порешу!
- Вот поэтому оружия и не дали, - сказала «флейта».
- Может, вызвать эскадрон червонных казаков? - предложил кто-то.
- У них пики есть. Петлю на пику, пику в руки, петлю зебре на шею…
- Не пойдет! Опрокинут они эскадрон. Надо не меньше полка.
Выручил звероловов дурачок Зуя. Он пришел с караваем теплого хлеба под мышкой.
- Во в пекални дали… Я помогал, тесто месил, мне хлеба дали.
Зебры раздули ноздри, подошли к Зуе, зашлепали губами, большая попробовала даже отнять хлеб у Зуи.
- Не отдавай! - завопили звероловы. - Держи! Беги к зоосаду!
Зуя, прижав каравай к груди, припустил к курзалу. Зебры за ним. Те, кто мог бежать, постепенно вытягивались в длинную цепочку - впереди были самые шустрые, первым, конечно, Ванечка.
Ворота зоосада оказались распахнуты, на скамейке спал сторож с метлой в руках. Топот и гомон разбудили его. Увиденное его нисколько не удивило.
- Привели! Молодцы! Следующий раз пораньше постарайтесь! Матрацы на четырех ногах! - обругал он зебр. - Че я буду бегать за вами?
И зебры опустили гордые головы и перестали пытаться отнять хлеб у Зуи, как пристыженные собачки, затрусили к загону. Сторож погрозил им метлой, закрыл загон. Потом постоял, опершись на метлу, и перебросил через сетку вязанку веточек.
- Это и все им жевать? - спросил Ваня.
- А что им еще? Деликатесами, что ли, кормить? Сена надо бы накосить, да косу кто-то спер и продал. Не подохнут! Я их ночью опять выпущу. Пусть учатся жить на подножном корму. А гиена Машка где? Куда вы гиену дели? Она три переворота выдюжила, а вы ее, родную, за что? Кому она плохое сделала?
- Мы ее не нашли, - ответили сторожу.
- Машку не нашли? - удивился сторож.
- Зачем вы ее выпустили? - спросила девушка - комиссар зоосада.
- Не выпускал, вот вам крест святой. Подрыла Манька ограду. Ее надо бы держать с каменным забором глубиной хотя бы на полметра. А там у меня медведица. Захворала медведица - на зиму спать положено, а жиру не накопила, не до жиру, быть бы живу. Там ей лучше, я листьев в конурку наносил. Лежит… Совсем отощала. Я хотел и ее… Да страшно… А гиена сама ушла, вот те крест святой.
- Где ж ее искать?
- Как где? - икнул от удивления сторож. - На свалке, где ее, родную, искать. Для нас свалка - это фу! А для гиены - это вроде… вроде… парикмахерской - одеколон, духи с повидлом. Там она. Катается, родная, запахами любимыми пропитывается.
- Это где парикмахерская-свалка, - начал соображать Усов-Борисов.
- Так… Где скала Кольцо, - сказал сторож. - За городом. Туда из-за инфекции приказано вывозить мусор и всяческую падаль. Во! Возьмите сети!
- Кольцо? Это верст десять, - сказал дядя Гриша. - Туда десять, оттуда десять… У меня сердце уже барабаном стучит.
- А ты что же хотел, чтоб мусор посредине города сваливали? - сказала Софья Ильинична. - Первое дело по борьбе с брюшным тифом, дизентерией - нечистоты как можно дальше от жилья убирать и сжигать. У нас же была агитка, Тигр ставил.
- Ставил, да оставил, - сказал Усов-Борисов. - В каждой дивизии хотят свою агитку иметь. Я думаю… К Кольцу пойдут добровольцы. Подвод нет.
- А чем же мы гиену огненную назад повезем?
- Доставим, - заверил сторож. - Главное - ее связать. Ежели она падали налопалась.
- Чего? - вытянулась, как по команде смирно, Софья Ильинична.
- Падали, - сказал сторож. - Она, родимая, Машка, падаль обожает. Ну, а где же я ей ее возьму? Надысь трех кошек на помойках разыскал и крысу дохлую, так меня в Чека забрали, мол, я контра, народ хочу заразить холерой.
- А что, гиена свежее мясо не ест? - продолжала Софья Ильинична выяснять волнующий ее вопрос.
- Почему? Ест… Но кто ей мяса-то даст? - пожал плечами сторож.- Вот девчушка пришла, душой болеет, да ведь свою ногу тому же льву она не даст съесть. А он, царь зверей, есть просит. Вот мы с ней и бегаем по городу, чтобы зверье не передохло, а зверье в это время без надзора и разбегается. Вот если тигра выпустить, то есть ежели он убежит…
- Вы как хотите, товарищи, - сказала Софья Ильинична. - Я к скале Кольцо не пойду. Там от меня будет мало пользы.
Она расправила ремень на гимнастерке.
- Становись! - скомандовал Усов-Борисов. - Кто пойдет - налево, кто не в силах - направо! Ваня, ты тоже оставайся! Двадцать верст с хвостиком не шутка. Мы не собираемся нести тебя назад вместе с гиеной.
- К обеду туда приедут подводы, - сказал сторож. - Я ездил уже не раз за ней. Если она голодная, то бегает, а как налопается падали, так добрая, только, родная, воет жалостливо, когда ее вяжут. Как дитя плачет. Я бы там ей клетку поставил. Временно. До расцвета народного хозяйства.
Взяв сети, группа музыкантов во главе с Усовым-Борисовым пошла к выходу из города. Сторож подумал, отбросил метлу и тоже пошел. Последним трусил Зуя. От каравая у него осталась душистая корочка, хлеб поломали не зебры, а музыканты.
Ваня осторожно открыл дверь. Мать лежала на кровати.
«Хорошо, что спит», - подумал он.
Стараясь не шуметь, он подошел к двери на балкон, приоткрыл ее, выскользнул на воздух. Он впервые встречал солнце на Кавказе. С удивлением заметил, что зарозовели вершины гор на западе, где солнце должно садиться.
«Неужели перепутались страны света? - подумал он. - Так это потому, что вершины на западе высокие и первыми видят солнце».
Западные вершины совсем прояснились, выписались на голубом небе, и вот на востоке из-за гребня горы вдруг брызнули лучи и всплыл огромный красный круг светила. В степи оно кажется во много раз меньше. Через минуту нельзя было смотреть на него. Начался новый день.
Рядом оказалась мать. Лицо ее было бледным, глаза большими, испуганными.
- Слышишь? - повернулась она к солнцу. - Стреляют! Опять стреляют!
Ваня напряг слух, но проснувшийся город уже подмял под себя все звуки долины.
- Показалось, - успокоил Ваня мать. - Я думал, ты спишь.
- Ты еще ребенок, - сказала Полина Гавриловна, - если думаешь, что мать может спать, когда дома нет сына.
Полина Гавриловна как в воду глядела… Конечно, не карты открыли ей «правду», сказался опыт и обостренная чуткость восприятия происходящего. Сергей Иванович тоже год назад как бы предчувствовал, что Мамонтов и Шкуро ворвутся в Воронеж и устроят избиение коммунистов и трудового люда. В годы гражданской войны не нужно было быть сказочным пророком, чтоб вдруг почувствовать опасность или услышать выстрелы вдали за городом. Приближалась третья годовщина Октября, и мы, и наши враги, каждый по-своему, хотели отпраздновать эту дату. Бандиты шныряли вокруг Кисловодска, Ессентуков и Пятигорска, пакостили как могли, устраивали мелкие диверсии, поджоги, обстреливали поезда, обозы, охраняемые красными конниками, попытались взорвать водокачку на станции Минеральные Воды. Их небольшая группка, всего-то пять сабель, и наскочила на музыкантов, что пошли отлавливать гиену. Сети на казаков не набросишь, в седлах сидели матерые убийцы. Бандиты кого постреляли, кого порубали… Усова-Борисова нашли с камнем в руке. И не увидели зрители пьесу о коммунарах, и Ванечка не сыграл роль Гавроша, мальчика с парижских окраин, по замыслу режиссера умевшего играть на «инструменте всемирного пролетариата» - на балалайке.
Похоронили агитотрядовцев скромно, потому что подошла третья годовщина Октября и с нею великая радость, и она как бы заслонила горечь утраты - Красная Армия преодолела гнилой Сиваш, ворвалась в Крым. Было ясно, что Врангель будет уничтожен, что никакие жертвы уже не остановят народ, чтоб раздавить последний оплот белогвардейцев.
В Кисловодске было всеобщее ликование. Люди поздравляли друг друга. Звучали песни, многие плясали, по улицам гордо промаршировал гарнизон, впереди строя не гремел военный оркестр, лишь сухо трещал походный барабан, дядя Гриша выбивал на нем знаменитую «дробь», под которую в старой армии на строевом плацу когда-то солдаты учились тянуть носочек к небу. А Софья Ильинична не играла на скрипке, потому что звуки нежного инструмента не вписывались в общую бурю радости.
И тем более никто не заметил, что из 73-го номера «Бештау» съехали мать и сын по фамилии Сидорихины.
