Один из казаков направил коня на широкий тротуар, наехал грудью коня на человека в рабочей кепке, блеснул клинок… И человек завалился на тротуар. Казак поскакал дальше. Ради чего сгубил человека? Наверное, он и сам бы не ответил - раз сабля есть, надо рубить.

Сергей Иванович вскинул маузер, только взял душегуба на мушку, чтоб покарать за злодейство, как на руке повисла Полина.

- Сереженька! - взмолилась она. - Не надо. Они же на выстрел бросятся. Ты глянь, кто в доме есть, они же вроде детей. Всех погубишь!

Слепые сидели, вытянув белые шеи, как птенцы сизарей в гнезде, когда горлица приносит пищу.

- Чего ждете? - рассвирепел моряк. - Очистить палубу! Чего расселись? Полундра!

Повторять не пришлось, слепые поспешили к выходу. Кто знал дорогу к родным или знакомым, застучал впереди себя палочкой, некоторые встали гуськом за поводырем, тоже инвалидом, но имеющим хоть какой-то процент зрения.

Сергей Иванович подхватил жену, следом Ванятку, тоже выскочили во двор.

И настало самое трудное - расстаться, и на такую трудность отпущено несколько минут.

- Рысака моего контра уже зафрахтовала, факт! - опять сплюнул матрос. - Теперь на нем не погарцуешь. Я к вам скакал, а на Большой Дворянской толпы буржуев ходят, разных мадамов в шляпах, как на Невском при Керенском. Около «Бристоля» тасуются, как карты в колоде. Два раза вслед выстрелили, не попали. Отцы города небось вешателю хлеб-соль преподнесут. Вот еще один урок классовой борьбы! А мы цирлих-манирлих разводили! Схватишь гада-офицер не успел в Добровольческую перебежать, сидит ждет Мамонтова со Шкуро, - а его не трожь, допрос снимай, вину доказывай… алиби проверяй. Пальцем его, шкуродера, не трожь. А они нашего брата сейчас начнут вешать. Мимоходом человека зарубили…

Он обнял жену, расцеловал ее голубые глаза, поцеловал сына.

- Поля, Ваня, уходите через сад, вот через ту калитку. Идите в деревню, к деду, он мужик мудрый, спрячет. Не кочевряжься. Знаю, не сладко, ну а что делать? С Семеном не связывайся, он враг, точно теперь знаю. Опасайся его! Я пока остаюсь в городе. Надо в депо с людьми встретиться. Ох, говорил я позавчера в Чека и в Совете… Предупреждал. За ошибки платим кровью. Говорят, панику пущаю! Ладно, прощайте, до встречи!

Он постоял…

- Это возьму на память, - отец спрятал красную косынку матери за пазуху, поближе к тельняшке.

Он перемахнул через забор в соседний двор. Стало тихо. Откуда-то донеслись крики «ура!» и звук марша. Видно, действительно на Большой Дворянской уцелевшие офицеры, дворяне, купцы встречали белогвардейцев куличами и духовым оркестром.

Полина вернулась в училище, поднялась к себе, открыла стол, вынула деньгу, кассу, сложила дензнаки в мешочек из-под сахара, перевязала веревочкой, спрятала на грудь. Ей казалось, что это самое надежное место.

- Теперь идем! - сказала она сыну.

Они прошли по опустевшим коридорам, спустились к парадному входу по белым мраморным ступенькам. Мать закрыла главный вход на крюк, затем они вновь поднялись на второй этаж, вновь прошли по коридору, заглядывая в каждую комнату, в каждый класс. Убедившись, что здание пустое, по черной лестнице сбежали во двор. Полина замкнула черный ход на ключ, ключ положила под камень у стены.

- Кажется, все ушли, - сказала она. - Наша совесть чиста. Мы сделали все, что могли.

Они прошли через железную калитку, висевшую на единственной скрипучей петле, и оказались в саду. Это был не фруктовый сад, яблони здесь не росли. Под могучими каштанами тянулись дорожки, посыпанные мелким речным песком, стояли скамейки, в беседке на столике лежали кем-то забытые темные очки.

- Принеси, - попросила мать. - Не оставлять же Шкуро. Тарас Бульба из-за люльки погиб, но в его поступке был смысл.

Ванечка набрал полные карманы темно-коричневых каштанов. Плоды уже попадали с деревьев, зеленые колючки отпали, они побурели, полопались. Каштаны были гладкими и холодными, и почему-то их тоже жалко было оставлять.

Из сада они вышли на узкую улочку, пошли глухими улицами к Курскому вокзалу, но к нему выходить было опасно, слышалась стрельба, они свернули на окраину Чижовки, пригорода Воронежа, где жили беспокойные потомки московских стрельцов, выселенных сюда Петром I после стрелецкого бунта. Воронеж при Петре считался окраиной России.

Неистово лаяли собаки за заборами. И не поймешь, кто там, за забором: то ли друг, то ли враг. Дома деревянные, по деревенским понятиям даже богатые. Удивительное дело: воронежская земля жирная, самая плодородная в мире, ткни палку - дерево вырастет, а в деревнях жили с земляными полами, без труб. Полина никак не могла понять: колесо изобрели, а трубу нет, топили по-черному, как бани. И тараканов… Тьма-тьмущая! Зимой их выводили следующим способом: на время перебирались в летнюю избу, в хату открывали настежь дверь в самый лютый мороз. Холод постепенно заполнял дом, выветривал кислые запахи, холод снизу поднимался кверху, тараканы тоже ползли, спасались от мороза, на потолке образовывался клубок, как пчелиный рой, его сметали в ведро веником, ведро ставили в раскаленную печь - сжечь паразитов. Но тараканьи яйца холода не боялись, через некоторое время появлялся новый выводок, за лето он овладевал утраченными позициями предков, и так до зимы, до морозов.

Собаки за заборами сходили с ума от злости. К Сидорихиным пристроились три красноармейца из молодых, по новым гимнастеркам видно было, что недавно мобилизованные. У одного на поясе висела граната в виде белой бутылки.

С другого конца улицы тоже послышался лай.

Ванюша и не сообразил, что произошло, только мать почему-то обхватила его руками, прижала к калитке, закрыла собой: по немощеной улице, поднимая клубы пыли, скакала СМЕРТЬ! Один из казаков держал что-то в руке, это что-то прыгало по выбоинам улицы, хлопало на ветру, как длинное зеленое узкое знамя. Бойцы тоже сообразили, что надо сопротивляться. Они вскинули винтовки, защелкали затворами… Господи, у них даже патроны оказались не в патронниках! Стрельнули раз, два; третий красноармеец рвал с пояса гранату, и, черт ее знает, почему-то она не срывалась, да и как она могла сорваться, если в запарке он дергал не гранату, а ремень.

Вдруг открылась калитка и сильные руки втащили Полину и сына во двор. Дубовая калитка захлопнулась, звякнул крюк.

- Куда вас несет нелегкая!

Спасительницей оказалась женщина непомерного роста. На ней была цветастая кофта и черная юбка. На ногах тапочки со смятыми задниками.

- Если будут барабанить в ворота, - сказала она шепотом, - бегите за дом, у сарая доска оторвана, выскочите на пустырь, а там внизу ложком, кустами, орешником. Никто не словит.

- Спасибо!

- Бог в помощь!

С улицы в ворота ударили пули, полетели щепки, женщина и мать присели на корточки от неожиданности.

- Ой! Чур меня! - закрестилась женщина. - А мужика моего дома нет. Понесло его в Рамонь за поросенком, а тут страсти таки!

Рванула граната. Ворота упали.

- Чтоб вам пусто было, ироды! Чтоб вам… - завопила хозяйка от такого разора, но осеклась на полуслове.

В канаве вдоль забора лежали два убитых красноармейца. Рядом била копытами умирающая лошадь, она лежала на боку, придавив мертвого казака, сжимающего в руке конец штуки зеленого ситца. Вот оно что прыгало по дороге и трепетало на ветру - ситец. Он скакал, штука разворачивалась, как длинный и узкий вымпел.

Казаки пьяно ругались, но не громко, а как-то чуть ли не по-домашнему, вроде бы даже и беззлобно, так, для порядка.

- Что, кончился Тимоха?

- Говорил ему: «Брось материю! Класть некуда!» Вот и преставился, - ответил один из казаков. Он слез с коня, собрал оружие красноармейцев, повесил винтовки на седло, затем попытался вытащить мертвого станичника из-под лошади, но ничего у него не получилось. Лошадь опять ударила копытами в забор, вздрогнула и замерла.

- Ляксей! Подсоби!

Ляксей спешился, помог, они перевалили убитого животом через седло с винтовками и пошли по улице, ведя двух коней в поводу, остальные казаки ехали следом.

Где-то в проулке вновь залились собаки, и казаки в седлах помчались на лай, взяв клинки на изготовку.

Большая женщина как бы очнулась, подошла широким шагом к ситцу и начала судорожно собирать его в охапку. Казаки столько награбили добра, что ситец им был ни к чему, они втаптывали в грязь материал, который ценился не меньше соли и спичек, а то еще и дороже.

- Не пропадать же добру! - сказала она, перехватив осуждающий взгляд Полины.

- Это же мародерство, - сказала Полина.

- Чего? - не поняла женщина. - Вы идите… Железную дорогу перебежите, а там орешник начинается. Ныне дюжа ядреные орехи народились. Еще есть. Пощелкаете.

Она понесла охапку зеленого материала в дом, около сорванных взрывом ворот посетовала:

- А мой мужик, как назло, в Рамонь поехал за поросенком. Придется ждать… Хотя соседи помогут, а то все со двора сопрут, как пить дать растащат.

Другой мерки у нее для народа не было. Кому война, а кому поросенок из Рамони.

- Дайте лопату, я похороню убитых товарищей! - потребовала Полина.

- Чего? - опять не поняла женщина, видно, она от взрыва и упавших ворот немного оглохла. - Да беги ты, пока цела! Тебя же видно, что ты жена комиссара.

Женщина унесла в дом материал, тут же вернулась, зычно закричала с крыльца:

- Матрена! Слышь! Да выходи, уехали казаки. Все окончилось. Вы-ходь! Матрена! Подь до меня, тут убиенные валяются, как бы заразы не было. А вы бегите, пока целы!

На соседней улице вновь возник яростный собачий лай, раздались выстрелы, возможно, и там произошла трагедия, как и на Пушкарской улице, тем не менее Полина не ушла, добилась от хозяйки лопаты, пошла на пустырь рыть общую могилу зарубленным новобранцам. Женщина и Матрена с соседнего двора помогали ей. Полина не могла поступить иначе, даже если бы ей пришлось разделить судьбу с павшими.

Сидорихины ушли из города в сумерках. Незамеченными перебежали железную дорогу, вдоль нее уже патрулировал казачий разъезд, задерживая всех, кто пытался уйти из города. Приказ был строгим: «Всех задержанных отправлять в контрразведку полковнику Белову. Оказавших сопротивление расстреливать на месте».

Позади остались тополя, с дерева на дерево с громким криком перелетали стаей скворцы, птицы никак не могли угомониться на ночь, их пугали выстрелы.

К полуночным петухам подошли Сидорихины к огородам Семилук.