Глава первая ВСТРЕЧА У МООНЗУНДА

Свивельд и огненно-рыжий Ингвар вяло обсуждали причину начала легендарной войны между богами асами и ванами, и почему про неё каждый скальд рассказывает по разному. Выслушав мнение Свивельда, молодой викинг с горячностью заговорил:

— Ньёрд решил соединить небесным мостом Ванхейм, где он жил с другими богами, ванами, в чертоге Брейдаблиг в Асгарде. Нужно ему это было для того, чтобы похитить Нэнну, прекрасную жену юного Бальдра, сына Одина. Ньёрд послал в Асгард злую колдунью Гулльвейг. Она должна была убедить асов, что мост нужен для хороших дел, но Один прочитал мысли колдуньи. Тогда асы забили Гулльвейг копьями и трижды сожгли, но она снова и снова возрождалась. Тем временем к Асгарду приблизилось войско ванов…

— Не слишком ли много лодок впереди? — закричал тут Гелга, указывая рукой по ходу движения драккара.

Крик кормчего вывел конунга из задумчивости. Ему вспоминались встречи с Маргит, её поцелуи, объятия, тепло её кожи и запах мёда от её тела. Её голос стоял в его ушах и звал, словно это было наяву. Однако это состояние, вызванное качкой, было хорошо знакомо конунгу, и в этих видениях он видел только проявление капризов своей памяти, взболтанной на волнах так, что его глаза, уши, тело получали сигналы из головы, а не наоборот…

— Лодки идут на нас! — опять закричал Гелга. Все не спящие воины посмотрели вперёд, куда указывал кормчий, а те, кто спал, проснулись. Недалеко от острова Рух, со стороны устья Западной Двины виднелись шесть больших лодок с вёслами и парусами, что было не редкостью для этих мест, если бы не до зубов вооружённые люди свирепого вида, находящиеся в них. В лодках находилось, по меньшей мере, восемь десятков воинов: на солнце искрились грани лезвий топоров и наконечников копий, красные и синие щиты. Подходящие лодки образовали изогнутую линию, краями обращённую в сторону викингов. Решимость гребцов на лодках, сделанное ранее странное предложение старосты-лива, стихийное бедствие постигшее земли вокруг Моозунда, говорило о некой прихоти богов, наказавших людей за что-то, и от этого места, значит, можно было ждать теперь всего. Нападение на дружину викингов в море было для нападавших безумием, но и викингам бой, несмотря на очевидную победу, мог обойтись дорого. Сейчас, очевидным решением, было использовать вес и скорость драккара для того, чтобы таранными ударами киля разбить все лодки, одну за другой. А те, что начнут убегать, догнать и уничтожить в них людей метательным оружием. До лодок было сейчас три полёта стрелы, или три сотни шагов..

— Эти, впереди, явно желают вцепиться нам в борт, — сказал Ацур, — если б я был конунгом, я бы повернул назад, за остров, чтоб не потерять ни одного своего воина от случайной стрелы, потому, что воины нам сильно нужны будут потом…

По лицу Вишены было понятно, что он слышит Ацура, и его мысли движутся в ту же сторону рассуждений. Те из молодых викингов, кто ещё путал доблесть в бою со смыслом похода, утратили облачко надежды на интересное дело, пусть ненужную, но лёгкую победу.

— Гельга, поворачивай назад, по ветру, уходим за Рух!

— Это венды-кельты, наверное! — сказал Овар, — они все в шкурах, и на носах лодок конские черепа, как у пруссов!

— Кого-то они мне напоминают!

Гелга стал разворачивать драккар, командуя гребцами и воинами, управляющими парусом. Встречный ветер благоприятствовал повороту, и драккар, переворачиваясь от носа к корме вокруг киля, как огромная корзина, быстро развернулся на северо-запад. С западной стороны ветер менялся на восточный, из-за близости берега, и Гелга напряжённо ждал этого момента, чтобы выправить корабль, потому, что отмели, выдающие себя барашками волн, были совсем рядом.

— Может, они хотели просто торговать? — оборачиваясь, сросил Ладри.

— Кто их знает… — ответил, пожимая плечами Ацур, — смотрите, ветер на Рухе переменился, дымы коптилен остановились и поползли назад!

— Вижу! — ответил Гела, — учитываю это!

— Ливы, наверное, молятся Перкунасу! Говорят, у них в их городах каждое бревно частокола украшено искусной резьбой, а бусы они делают из римского стекла и янтаря такие красивые, что с востока за ним купцы проезжают!

— Хорошо, когда сокровище под ногами валяется, — вздохнул Ньёр, викинг в с лицом, сплошь покрытым оспинами, — не то, что в Норрланде, где даже корни сельдерея плохо растут… Верба должна сейчас только набухнуть почками, а она уже вся в листве на острове, видно, лето будет жаркое.

— Помню, три лета назад, когда мы ходили к Гердрику, помогать ему собирать дань с финнов… — начал было говорить длинноусый Гельмольд.

— Хватит! — отозвался Хлёкк, гребущий у другого борта, — давайте спросим у конунга, лучше, мы чего делать будем, когда оторвёмся от лодок, прятаться как мыши?

Драккар шёл уверенно, быстро отдаляясь от неожиданных преследователей. И очень быстро оказался вне досягаемости. В полдень, когда чайки, утомлённые нырянием за рыбой, частично укрылись в зарослях Руха, а частично улетели к Двине. Когда под солнцем заблестела разогретая смола между досками бортов и блики на воде сделались нестерпимы для глаз, Эйнар, взобравшись на мачту, сообщил, что лодки преследователей всё ещё передвигаются вдоль южного берега Руха, но заняты лодками ливских рыбаков. После этого гребцы в последний раз вырвали вёсла из упругой воды, и она весело упала, вернулась каплям на рябую поверхность. Ацур посадил Ладри перебрать рожь для будущей каши, и чистить селёдку для жарки на обед. В его понимании, умение приготовить быстро еду, это такая-же нужная часть военного дела, как и содержание в порядке оружия и корабля, потому, что тело воина, это часть его военной мощи, и оно должно содержаться в порядке. А что может быть важнее еды для этого? Именно Ацур из всей дружины был главным противника вина, медовухи и пива, считая их врагами тела воина. Даже Вишене иногда приходилось слышать упрёки в чрезмерном употреблении веселящих жидкостей. Бирг, наконец, заиграл мелодию и звук флейты впитался в воздух залива, сделав его хрупким как стекло.

— Он колдун, этот Бирг, — тихо сказал Рагдай, — так играть на музыкальном инструменте человек не может.

— Музыка, это достаточно простая штука, но всегда создаётся ощущение чуда! — сказал на это Креп, произнеся слова первый раз за много дней.

Рагдай с некоторый удивлением посмотрел на обычно скупого на выражение своих чувств к чему-либо, своего слугу. Долгие дни и ночи, проведённые Крепом вместе с книжником за перепи ыввнием книг, разговорами и спорами, сделали его знатоком истории, астрономии, анатомии. С Рагдаем он, конечно, сравниться не мог, тем более он не имел никаких мистических и магических навыков, как хозяин, но для обычного стреблянского охотника он был светочем знаний и умений. После спешного выхода из Викхейля, у него начались приступы морской болезни. Его тошнило, болела голова, руки и ног его не слушались. Его охватывали приступы страха и отчаяния, и большую часть пути он пролежал под шкурой рядом с мачтой. Только во время шторма Гелга заставил его заниматься вычёрпыванем воды из-под досок палубного настила, и больше для его же блага — отвлечься от рвоты.

— Музыка — совершенное выражение мысли! — ответил ему Рагдай, — жаль, что люди не умеют разговаривать музыкой, а только выражают чувства. Правда, Вишена?

А Вишена только пожал плечами. Неизъяснимая печаль, нежность и одновременно радостная жестокость была в том, как флейтист выводил и рвал музыкальные фразы, как, почти затихая, звук вдруг срывался в неистовую трель и взлетал эхом над водой.

— Лодки опять идут в нашу сторону, а вслед за ними из-за острова выходят корабли! — крикнул с мачты Эйнар, — семь бошьших кора лей типа кнорров и на них блестит сталь оружия!

— Что мы сделали этим проклятым ливам, что они на нас подняли всё побережье? — озадаченно спросил Вишена как-бы всех и никого.

— Мы можем легко от них уйти в Ирбенский пролив, у нашего корабля превосходство в скорости, — сказал Гелга, — но тогда мы не узнаем, в чём дело!

— Они явно идут к нам! — кр кнул опять Эйнар и, обняв мачту, съехал вниз.

— Хорошо, сблизимся с ними и узнаем! — сказал конунг, — к оружию! Все стали разбирать оружие, слушая последние взлёты мелодии флейты.

— С тех пор как мы в походе, — проворчал Свивельд, — этот Бирг играл три раза: после первого мы на камнях потеряли сеть, полную сельди, во второй раз нас едва не потопил шторм у Готланда, а теперь что должно быть, интересно?

— А теперь рухнет небо, — неожиданно отозвался Рагдай, — дело странное, но мне кажется, что всё будет хорошо!

— Да? — переспросил Свивельд медленно поднял лицо к небу и внимательно его осмотрел, — ты шутишь, или правда?

Пылающее солнце, прозрачный, голубой небесный купол, серо-белые облака, похожие на взбитую на прялке овечью шерсть, говорили о полном и безмятежном спокойствии, царящим в природе…

— Не знаю, — сказал Вишена, — на всякий случай, готовьтесь к бою!

Парус вместе с реей опустили, завели вдоль борта, подвязали и уложили на подпорки. Часть вёсел связали по три, чтоб они не разъезжались под ногами и не мешали. Покряхтывая, согнули луки, накинули петли тетивы. Достали стрелы, расчехлили метательные копья, Ацур настоял, чтобы Ладри и Рагдай сидели у клетей с птицей рядом с мачтой под его защитой. Странное желание подготовиться к серьёзному бою в ущерб подвижности корабля при явном превосходстве сил врага, почему-то не волновало Рагдая. Молодые воины, надев кожаные куртки с нашитыми железными пластинами, плетёные и нашитые кольчуги, взяв щиты и топоры, пришли в сильнейшее возбуждение, горячился и всерьёз готовились испытать себя в бою. Более опытные воины, наоборот, сняли с себя всё лишнее, оставив из защиты только шлемы и щиты. Вряд-ли предстояло перебираться для сражения на другой корабль, а вот облегчит себе жизнь при падении за борт, или получить большую подвижность при перемещении по своему одно по драккару, они желали. Торн встал со щитом рядом с Гельгой, готовясь отражать от кормчего стрелы и дротики. Драккар с убранным парусом продолжал скользить по волнам достаточно быстро, подгоняемый ветром, дующим в корму.

— Клянусь Одином, может случиться много работы для наших мечей, — сказал Вишена, глядя то на подозрительные лодки и корабли, — для кораблей фризов они слишком малы, для ютов тоже, для данов осадка слишком низкая, да и борта не высокие…

— Смотрите, они пропускают лодки вперёд и выстраиваются линией! — крикнул Гельмольд, поворачиваясь к Вишене и решительно надевая шлем так, что его вьющиеся волосы вылезли из прорезей маски, почти закрывая обзор.

— Почему они хотят на нас? Что за безумец будет нападать на военный корабль с викингами? Клянусь хитростью бога Локи, не понимаю!

— Наверное, мы похожи на их врагов, — предположил Гельмольд, поправляя волосы, — надо их предупредить, что мы из них кишки вынем, перебьём невзирая на их численное преимущество!

— Если среди нас появятся раненые, на придётся вернутся обратно… — хмуро ответил конунг.

Тем временем, лодки догнали драккар, и с них выпустили несколько стрел. Пока стрелы чертили пологую дугу в воздухе, Бирг взял сигнальный рог и зычно затрубил. Вишена, всё ещё без шлема и щита, стоял среди своих воинов с луками на корме драккара, прищурившись рассматривая стрелков и гребцов людей в лодках. Он всё ещё колебался, ещё не верил своим глазам, а за его спиной Рагдай и Ацур уже всё поняли и с трудом сдерживали смех. Стрелы нападавших наконец долетели до драккара. Они летели почти две сотни шагов, по змееподобной траектории, но попали в цель. Две из них со страшной силой стукнули в подставленный Хрингом щит и доску палубного настила, выбив щепу. А третья угодила в клетку с курами, убив двух кур и застряв в третьей. Ладри стёр с этой стрелы кровь и отдал её Вишене. Тот осмотрел стрелу — она была из старого камыша с тупым наконечником для охоты на пушного зверя. Тупой наконечник использовали для того, чтобы неповредить шкурку и не лезть на дерево, если стрела попадёт в ствол и застрянет. Перья утки, составляёщие оперение, были приклеены дёгем, а не рыбьим клеем, как обычно. Стрела была вполне узнаваема.

— Такие стрелы делают стребляне, и только они могут так метко бить из своих убийственных луков, — сказал конунг, — но откуда здесь стребляне?

— А кто ещё? Стовов, конечно, он же у них теперь князь, после битвы у Стохода в канун Журавниц… — отозвался Рагдай и в голосе его было слышно облегчение.

— Вон, смотрите, на одной из лодок человек в шкуре волка — это Оря Стреблянин! — радостно закричал Эйнар, указывая рукой на лодки, — а вон на той большом корабле пурпурное знамя с золотой фигурой, там Стовов!

— Эй, на лодках! Я Рагдай, со мной Вишена! Я хочу видеть Орю и Стовова! — закричал Рагдай, опираясь руками о борт.

Тем не менее ещё две стрелы полетели с лодок и упали на палубк дрмккара. Они опять были с тупыми наконечниками-томарами. Ещё раз Рагдай кричал, надрывая горло.

— Я встану на борт и Оря меня узнает! — сказал зло Рагдай, опёрся о плечо Свивельда и собрался уже лезть, но Вишена удержал его за рукав.

— Они безмозглые, эти стребляне, — сказал он, — сначала всадят тебе стрелу в глаз, а узнают уже потом..

Стребляне подошли уже совсем близко. Видно было, как они нетерпеливо размахивают оружием и скалят зубы. Их лодки начали окружать драккар, замедлили ход, почти остановились. На них поднялся гомон, смех, радостно затрубил рог, засвистели в свистки.

Оттуду донеслись крики:

— Скажите Стовову, что мы нашли их! Это Рагдай и Вишена!

— Не быстро они определились, — раздражённо сказал Вишена и, перегнувшись через борт, закричал, всё ещё держа стрелу в руке, — Эй, Оря! С каких это пор стребляне начали шастать в Янтарное море?

— Да хранит тебя Мать-Рысь, Вишена! — послышалось в ответ, — я узнал тебя!

— Он узнал меня, светлая голова, — проворчал конунг и повернулся к Рагдаю, — только погляди, Стовов привёл с собой по меньшей мере две сотни человек. Мы что, собираемся захватывать Фессалоники или Рим? Клянусь хитростью бога Локи, нам с таким войском не удастся идти тайно. Все будут требовать долю сокровищ.

Когда лодия Стовова Богранородца сблизилась с драккаром, стало видно несколько женских фигур, стоящих около мачты, и, судя по одежде, две из них принадлежали к знати. Там же можно было различить и христианского священника с крестом на груди.

— Не понял, зачем с князем женщины и монах? — растерянно проворчал себе под нос книжник, — ну, ладно, хорошо, что он пришёл без задержки, и что он вообще пришёл…

Большая стреблянская лодка приняла к себе князя Стовов, воевод Мечека, Хитрока и Семика и доставила их к драккару. Князя на палубу подняли с трудом. Он был облачен как на смертельную сечу: кольчуга до колен, поверх неё пластинчатый панцирь, сверху рубаха, набитая войлоком, с разрезами по бокам, цельнометаллические поножи чуть выше колен, на поясе меч, нож, кистень. На голове шлем с полумаской, шея укрыта кольчужной бармицей, кулаки спрятаны в кольчужные варьги. Воинственное облачение завершал красный плащ до пят, стянутый на плече золотой пряжкой в виде медвежьей головы. В руках у него была булава с металличечкими шипами устрашающего размера. Оказавшись среди викингов, он казался воплощением бога-аса, вышедшего на последнюю битву с богами-ванами.

— Ну, вот мы и встретились, други мои! — пророкотал Стовов, отдав палицу Семику и уперев руки в бока, — рад видеть вас в добром здравии и множестве, да хранят вас боги!

— Здравствуй, князь! — ответил Рагдай, прикладывая руку к груди и широко улыбаясь, — я очень боялся, что ты не придёшь на условленное место для участия в нашем походе.

— В моём походе… — поправил его князь, громадный, надменный, обводя всех испытующим угрюмым, подозрительным взглядом, и не совсем дружелюбно добавил, — это я благодарю тебя и Вишену за участие в своём походе!

Настало тяжкое молчание и было слышно только как скрипят канаты, плещет волна и свистит ветер. Эйнар спустился с мачты на палубу, обнял Орю, как своего старого друга, холодно кивнул Семика и полу поклоном приветствовал князя со словами:

— Теперь победа будет с нами!

— Да-да! — поддержали все вокруг это предположение.

— Есть много чего обсудить, — сказал Стовов уже мягче, снимая блистающий шлем с золотой чеканкой, — у войска может быть только один вождь.

— Обсудим это… — нехотя ответил конунг.

— Мы над этим не думали, не были точно уверены, состоится ли поход с твоим участием, — осторожно сказал книжник.

Воевода дружины бурурдеев Мечек поднял руку и приветственно произнёс:

— Бурундеи готовы идти дальше вместе с воинами Вишены и Рагдаем, о них не умолкая поют сказители Тёмной земли!

Мечек был в броне попроще, без поножей и войлочной рубахи, без пурпура и золота на плечах. Вместо кольчуги его до колен закрывала кожаная рубаха, усиленная чешуёй стальных пластин. Эти пластины издавали металлический шелест при каждом движении. На груди лежал серебряный знак князя Резана: трёхглазое солнце с лучами-змеями. Такое же солнце было на шлеме. Из обода шлема по бурундейскому обычаю во все стороны торчали клыки волков и лисиц. Его меч был в ножнах их хазарского сафьяна, а на ногах были красные восточные сапожки.

Оря Стреблянин был в волчьей шкуре. Голова волка с открытой пастью служила ему шапкой. На стреблянском вожде была рубаха из не белёного льна, такие же штаны, перетянутые на голенях ремешками крест накрест. Он же удерживали кожаные ботинки-поржни. Из украшений Оря носил серебряные гривны на шее и оберег из бронзы — небольшая пластина с насечёнными рунами давно вымершего языка. Оря обнял Рагдая и долго не выпускал. Он бормотал что-то про Тёмную Землю, Москву, Медведь-гору Оку, Стоход, про трудную жизнь и беднеющие леса и реки. Так-же долго он тискал в объятиях Вишену и Эйнара, а потом снова Рагдая. Стовов наблюдал за этим проявлением дружбы с нескрываемым раздражением, но вмешиваться не стал, справедливо полагая, что пока его жена Бела с младшей дружиной отроков держит в заложниках все стреблянские деревни от Нерли до Оки, стреблянский вождь здесь всё равно остаётся на крепкой привязи.

Хетрок — воевода полтесков, похожий на каменное изваяние степных могильников, одинаково широкий от плеча к плечу и от груди к спине, стоял позади Стовова, и его безбородое лицо напоминало маску шлема, с прямым наносником и круглыми глазницами. Из этих глазниц безучастно смотрели зелёные глаза. Он запахнулся в чёрный плащ, скрывавший руки, не произнося ни слова. А вырвавшись наконец из объятий стреблянина, Рагдай не без удовлетворения оглядел воевод:

— Отсюда начинается наш общий путь, многие опасности и испытания ждут нас, и велика будет награда дошедшим до конца, да хранят нас боги! — весело крикнул Рагдай всем окружающим, — я рад, что Стовов здесь, что он бодр и ведёт с собой храбрых воинов новых восточных земель.

— Хвала богам! — закричали все на лодках и кораблях в ответ, потрясая оружием.

— Слушайте! — князь Стовов поднял шлем над головой, а Эйнар переводить его слова на нормандский язык, — каждый воин севера, каждый мечник с востока в конце похода получит золота вровень с краем этого шлема и навсегда станут господами своей жизни! Это говорю я, Стовов Богрянородец! Идите за мной в поход и вас ждёт удача! Я принесу богатые жертвы Яриле и вашим богам, и он даруют нам победу!

Князь дождался, когда на драккаре, подошедших вплотную лодках и лодиях смолкнут одобрительные крики и отдал шлем Семику, и уставился в глаза Вишене. Тот выдержал этот взгляд и прямо встал перед князем, так-же уперев кулаки в бока. Они смотрели друг на друга довольно долго, а рядом стоял огорчённый Рагдай, и только его слуга Креп понял причину этого огорчения — князь отказывался признавать в Вишене, бывшего когда-то простым беглым нурмонским воином, конунга, равного себе.

— Приветствую тебя, Вишена, — не разжимая зубов сказал князь, а затем, неохотно сняв с руки кольчужную варьгу, к своим глазам поднёс раскрытую ладонь, сверкающую кольцами, словно выбирал кольцо для подарка новому союзнику.

Князь сквозь пальцы наблюдал, как Вишена щурится, бычит шею и начинает медленно освобождать запястья от своего золотого браслета для ответного дара, крутит его, якобы никак не может снять.

— Вишена, если ты первым преподнесёшь подарок, ничего не изменится! — сказал, не вытерпев, Рагдай, сморщившись как от боли, — не глупи!

— Вишена, не надо ссоры! — прошептал ему сзади Ацур, — мы в меньшинстве…

— Ладно! — конунг нехотя снял браслет и протянул его Стовову, но тот медлил его брать, с неожиданным вниманием разглядывая кольца.

— Вот перстень достойный конунга, — сказал он, вдоволь насладившись напряжённой паузой, стянул с пальца массивный золотой перстень и протянул его Вишене.

В этот момент что-то печально звякнуло, это Вишена, устав стоять с протянутой рукой, нарочно уронил браслет на щиты палубы.

— Ну вот, уже точно враги! — прошептал Рагдай огорчённо и ему вдруг показалось, что надежда на успех похода становятся призрачным, что всё кончено.

Он отвернулся. И тут, пока золотой браслет прыгал как живой, из-за спины Ацура вынырнул Ладри. Бросившись к браслету, схватил его до того, как от остановился.

— Ой, упало! — крикнул звонко Ладри.

Все невольно засмеялись такой непосредственности. Рагдай обернулся. Мальчик почтительно поднёс браслет Стовову.

— На Часлава похож! — сказал князь, неожиданно смягчился, принимая браслет и вглядываясь в мальчика.

— Похож, — кивнул Семик.

— Его зовут Ладри, — сказал Ацур, — он сбежал из дома и хочет отправиться с нами в викинг, и я учу его этому.

— Он нас спас… — прошептал хозяину Креп.

— Я его обучаю воинскому искусству викинга, — сказал Ацур, с облегчением наблюдая, как со скул Стовова сходят красные пятна бешенства, — он останется на драккаре, пока я не обучу его хотя бы малому из этого.

— Рагдай, пойдёшь дальше со мной, на моей лодии? — спросил князь.

— Нет, я остаюсь на драккаре Вишены, — сказал Рагдай, — кормчий Гелга был раньше на Одере с дружиной Гердрика и знает ту реку, поэтому варяги должны по Одеру впереди всех, а я хочу быть на первом корабле, чтобы вовремя опознать нужное нам место, которое я знаю только по описанию.

— Ты через Одер хочешь попасть в Марицу? — изумлённо спросил Вишена, даже позабыв об угрожающем ссорой положении, — из Одера нет пути в Марицу, между ними несколько горных цепей, страна Богемия и Моравия, часть Фракии…

— Да? — рассеянно переспросил книжник, — жаль, придётся где-то проститься с кораблями и идти по земле.

— Идти по земле? — одновременно спросили все воеводы, переглядываюсь.

— У нас для этого нет лошадей, — через некоторое время вымолвил Стовов, — я думал, что поход будет лодейным!

— Что, сейчас вернётесь обратно? — неожиданно зло спросил Рагдай, — если бы ваша лень не была побеждена моим лукавством, вы сейчас бы у себя пузо на печи чесали!

— Что ещё ты от нас скрыл? — угрожающе надвигаясь на книжника прорычал князь, — говори!

— Остальное — правда!

— Да? Ну, ладно! — согласился князь со странной лёгкостью и остановился, — оставайся с Вишеной, я уповаю на твою мудрость, кудесник. За вами следом пойдут стребляне и остальные, как шли раньше. А вино? Тут есть вино, на этом драккаре? У варангов всегда есть хорошее вино!

— Вина нет, — сказал хмуро Вишена, — и варанги, это места, где варят соль, по вашему русь, а мы викинги, то есть люди, совершающие викинг — военный поход за добычей.

— Жаль, что нет вина…

— Да здравствует конунг Вишена Стреблянин! — крикнул Эйнар, — да здравствует князь Стовов Богрянородец!

Воины на кораблях и лодках стали приветственно кричать в ответ что попало, потрясая оружием и маша руками, создав сплошную волну разноязыкого рёва. Князь довольно оглядывал отборное войско, находя его, не без оснований, весьма грозной силой, способной разгромить любую огромную толпу из горожан или землепашцев, на равных противостоять любому войску небольшого европейского правителя. Сражение с ордами восточных кочевников, королевскими войсками или союзам племён в походе не намечалось, и все чувствовали себя вполне уверенно, невзирая на полный туман, скрывающий возможные сложности предстоящего похода.

Увидев несколько женщин на лодии князя, Вишена вздрогнул. Ему показалась, что среди них стоит Маргит, но только в литовской одежде, в дорогих украшениях и тканях. Поймав взгляд конунга, Семик сказал ему:

— Это заложники, дочери князя Водополка, одну зовут Ясельда, другую Ориса! И служанки с ними…

— Ясельда… — со странной задумчивостью произнёс Вишена.

— Но это лишняя обуза! — сказал Рагдай, — и монах у вас там…

— Так получилось… А монах, как ты книги пишет, например историю поволховья от пришествия кривичей.

— Да?

— И чудин-кормчий, знающий дороги с нами тут полу добровольно!

— Смотрю, по дороге вы время не теряли даром, — воскликнул Рагдай.

— За то есть на что теперь лошадей купить, — ответил Семик, — наш князь умеет ходить в дальние походы!

С большим облегчением сняв с себя тяжёлую кольчугу, поножи, наручи, оружие, Стовов на драккаре стал совещаться с воеводами и, убедившись, что его верховенство никто не оспаривает, велел приготовить для жертвоприношения одну из коз, взятых в Новом городе. Вылив из неё кровь в Янтарный залив и сопроводив этот ритуал восхвалением Ярилы, князь отдал жертвенное животное для приготовления священной трапезы, для придания сил вождям похода. Вишена, как жрец Одина, тоже принёс в жертву трёх кур, окропив их кровью деревянную голову своего драккара. Гадание по внутренностям птиц предсказали получение добычи после ряда испытаний, поскольку на печени имелись полоски, а сердце было синюшного цвета. Курицы тоже были переданы для жаркого.

Накричавшись вдоволь, обсудив принесение жертв, отобрав улов у нескольких ливонцев, не осторожно приблизившихся к месту слвершения обряда, войско придалось короткому отдыху и трапезе. Сразу после обеда, когда все вожди вернулись к своим воинам, войско отправилось через Ирбенский пролив на север, в Янтарное море, оставив по правую руку Моонзунд. Острова архипелага и его отмели распались в нестройную вереницу. Когда начало смеркаться, удаляющиеся берега проявились огнями костров. Чуть позже пошёл дождь. Он собрался незаметно, выдавая серую пелену своих облаков за сумерки, и начался исподволь, бережно расходуя мелкие холодные капли, будто намеревался моросить вечность. Тусклое солнце медленно растворилось, исчезло, только раз выглянув в случайный разрыв облаков и лишь на мгновение наполнив их пурпуром. С солнцем исчезли чайки, ветер, лодки ливов и чуди, стреблянские заунывные песни, всплески воды и рыбы. Остался лишь шелест капель дождя, запах остывающих жаровень на корабля, похлёбки, горелого хлеба, огни глаза враждебного берега и предчувствие тяжёлых снов в открытом море. Корабельная рать повернула на запад. Впереди всех шёл драккар. Парус был наполовину спущен, чтобы снизить скорость и не потерять остальных. Лодии шли следом под парусами при помощи вёсел, но всё равно постоянно отставали. Сигнальные лампы на них то и дело гасли и скрывались в тумане. Было понятно, что идти ночью не получится, нужно идти к берегу на ночлег, иначе корабли и лодки потеряют друг друга, и поход окажется под угрозой. Гелга повёл драккар ближе к берегу, опасаясь песчаных отмелей. Недавний шторм мог вынести песчаную косу далеко в море, да и сам берег в темноте был плохо виден. Тем более, что Гелга, несмотря на свои двадцать лет походов по Восточному морю, всё равно не помнил подробно всех берегов. Из-за северного ветра, нагоняющего воду на мелководный южный берег и обильного таяния снегов, линия берегов сейчас была сильно изменена. Поэтому двое воинов непрерывно измеряли глубину с помощью бечевы с грузилом, насколько глубина безопасна. Десять локтей, шесть, три, четыре, четыре… Потом грузило снова пошло глубже — укрытые паводком отмели остались позади.

Дождь кончился, вышла луна и её серебряный свет сказочной картиной нарисовал окружающее пространство моря, берега и облачное небо. Берега начали быстро смыкаться, образуя небольшой залив и были слово вымершими: деревья стояли в воде, насколько взгляд проникал в глубь зарослей, не было видно ни одного огонька, ни одного дымка.

— Подозрительное запустение! — сказал на это Гелга, — не похоже на южный берег, обычно оживлённый…

— Наводнение… — нехотя ответил Вишена, — или просто не видно с этого места ничего.

Правый берег был выше, кое-где даже обрывистый. Все снега, несмотря да прошедшую долгую холодную зиму, уже сошли, лёд растаял, весенние ливни здесь пронеслись слишком быстро, все овраги, озёра, ручьи и рек набухли водой, забились сором и бобровыми плотинами, и находились на пике своего дикого могущества. Суша медленно отступать, неохотно отдавая излишек своего тел бездонному, неблагодарному морю. Гелга держал корабль ближе к правому берегу, чувствуя там хорошую глубину. Кроме того, береговая линия здесь была лучше обозначена луной. Среди деревьев были видны огни. Прерывистый свет костров колебался среди сырого дыма, высвечивая выложенные мхом крыши, то одну, то несколько. Иногда самого пламени было не видно и лишь его зарево оттеняло острия частоколов или контуры шалашей. Иногда в темноте висел квадрат двери, а рядом двигалась искорка факела или лучины. В ночной тьме войско Стовова двигалось бесшумно. Вёсла не бросали, а медленно погружали и только после этого толкали воду. Кур, гусей в клетях закрыли рогожей от нечаянной тревоги, козам замотали морды, чтоб не блеяли спросонья, бодрствующие молчали, даже спящих удерживали от храпа. Все сняли светлые одежды, бляхи щитов по бортам вымазали сажей, чтобы не блестели. Похожие на тени и призраки корабли и лодки скользили в трёх десятках шагов от берега. Тут не было закона, сюда снесло разорённых паводком, обозлённых германцев, ливонцев, пруссов, венедов, здесь, говорят, уже год скрывались разбойники поднявшие мятеж против местных прусских старейшин, а те, в свою очередь охотились на них с помощью нанятых дружин викингов-данов и англов. Здесь собрались из своих диких урочищ и глубоких нор дикие лютичи. Любая встреча тут могла закончиться нежелательной стычкой. С берегов слышались невнятные голоса, иногда плач, смех, иногда обрывки песен, где-то выла и лаяла собака, вдалеке гукал филин.

— Вот, всё кипит и пылает, а ты говоришь — запустение! — сказал Гелге хмурый Вишена.

— Прямо пылающий мир! — устало ответил тот.

Луна ушла. Вскоре все огни затерялись во тьме. Чудом, в полной темноте, Гелга нашёл хороший подход к берегу. Оставив корабли и идти по воде на сушу пришлось совсем не долго. Стребляне вообще подплыли прямо к сухому месту резу и вытащили лодки из воды. Другие дружины бросили каменные якоря, и те, кто хотел сошли на берег. Справа темнели в воде промокшей соломой несколько растерзанных крыш, то ли они плыли, то ли всё ещё бессмысленно укрывали затопленные дома. Наводнение вынесло их, видимо из какой-то реки, расположенной неподалёку. Рядом плавал раздутый утопленник.

Заложниц тоже перенесли на берег. Под навесом из кож для них Стовов велел развести небольшой костёр для того, чтобы можно было согреться, и просушить одежду.

Борясь с противоречивым чувством, неприятно холодеющим в груди, Вишена подошёл к ним.

— Вы и есть Ясельда и Ориса, захваченные Стововом в Новом-на-Волхове? — спросил он, садясь на сундук, накрытый куском кожи.

— Да, это мы, — ответила Ясельда мелодичным голосом, в свою очередь спросила, — а ты конунг Вишена, ходивший к Матери-матерей, и разбудивший когда-то земле голяди духов земли?

— Да, было такое не так давно, — смущённо ответил викинг, глядя в маленькие огоньки костра, — это всё книжник Рагдай затеял из любви…

— Любви? — сёстры переглянулись, — про Рагдая, пишущего книги на многих языках мы слышали, он в Константинополе этому учился, а вот любовь…

— Из любви к писанию, — сказал Вишена и посмотрел в прекрасные глаза Ясельды, — он ещё колдун и предсказывает будущее.

— Хорошо, мы устали и хотим немного поспать, если доблестный воин не возражает, — сказала Ориса, подзывая жестом служанку.

— Да, конечно… — сказал Вишена, вставая, — жаль, нельзя развести вам огонь побольше, из-за врагов, кишащих вокруг.

— Другим совсем не разрешено костры разводить, так и будут спать мокрыми, — ответила старшая княжна, — спаси бог!

Вишена отошёл от их навеса и стал разыскивать в темноте Эйнара.

— Чего это он такой с ранный? — спросила у сестры Ясельда.

— Да он так смотрел на тебя всё время, что всё ясно с его странностью, — ответила та, — он на тебя глаз положил.

— Начинается, только этого ещё не хватало мне… — чутким слухом уловил сказанное вполголоса на славянском языке, сонно пробормотал Рагдай.

Рагдай уже засыпал под тяжёлой влажной и пахучей шкурой. Мысли его уже начали смешиваться, терять очертания, удаляться, когда он скорее почувствовал, чем услышал что-то… Он очнулся почему-то на поляне, залитой солнцем. Судя по растениям и насекомым, это было около московье в августе, и лесная местность сильно понижалась в сторону солнечного света. Вокруг виднелись небольшие валуны, как будто местность располагалась неподалеку от Медведь-горы. В небе слышался мерный гул, словно далёкий гром никак не мог прекратиться и длился, и длился… Рагдай сел, протирая глаза и стараясь сосредоточиться. Потом книжник вдруг оказался на драккаре Вищены, идущего вдоль берега, заросшего пальмами, словно это была Антиохия. Он в дел потные спины гребцов, шею деревянного дракона, свернувшегося рядом загорелого до черноты белокурого Ладри. Рагдай привстал, посмотрел в сторону берега и сразу заметил силуэт человека, стоящего у большого жаркого костра. Раскалённый воздух с шумом вырвался из горы горящей древесины, раскачивал листья окружающих пальм. Лицо его было тёмным, не чётким и резко выделялось на фоне ослепительных красок окружающей природы. Только глаза горели внутренним синим светом на его лице. У костра вповалку лежали то-ли спящие, то-ли живые люди, одеждой и предметами быта похожие на германцев или англов.

Рагдай смотрел на этого человек, и казалось, смотрел на Рагдая.

— Решма? — Рагдай потряс головой, будто отгоняя видение, глаза его слипались, голову клонило вниз, — ты здесь? Что тебе нужно в нашем мире, кто ты на самом деле?

— Рагдай, ты что кричишь так? — заворочался рядом с ним Креп.

— Решма!

— Какой Решма? — не раскрывая глаз, Креп приподнялся на локте..

— Тот самый.

— Спи, хозяин, тебе показалось. Решма давно умер, исчез в прошлом году в Тёмной земле. Люди, вроде, видели его с раной на голове в реке. Спи, был долгий день и завтра будет такой же…

 

Глава вторая ПРОТИВ ПОТОКА

Путь до устья Одера вдоль южного берега Янтарного моря был спокойным. Шторма не было, ветер дул попутный, северо-восточный. И чудин и Гелга неплохо знали эти берега и уверенно шли достаточно близко к отмелям и камням. Поморяне, руяне и волиняне-волины, густо населяющие эти берега не проявляли никакой враждебности или страха перед войском по причине стихийного бедствия, постигшего их край из-за быстрого таяния снегов и сильных дождей. Их рыбацкие деревушки оказались или подтоплены морем, ветром и реками, или погрязшими в разжиженной земле и песке. Не имея сильных врагов, кроме нормандских разбойников с моря, они вполне спокойно чувствовали себя среди островов, где очень быстро и просто можно было спрятаться от любого набега. Плоский рельеф берегов перед Узедомом и Волином совсем без остовов, позволял издалека видеть все подходящие со стороны залива корабли. Германские племена, долгое время нападавшие на земли вокруг лагуны, теперь ушли на юг и на запад после падения римской империи и захватывали там более плодородные и тёплые края. Померян и волинов они пока оставили в покое. Славянские же племена были легко подчинены волинами с князем во главе, сделавшим своей столицей городи Штецин. Если бы не постоянные набеги полян с юго-востока и пруссов, эту землю можно было бы назвать самой спокойной в Европе. Пройдя между островами Узедом и Волин, войско Стовова оказалось в обширной лагуне, куда впадало множество рукавов Одера, или Водры, как называли её местные племена, и маленьких рек, в связи с половодьем, превратившихся в могучие потоки. Здесь царил такой же хаос как и на Западной Двине. Утопленники, плавающие дома и скарб, грабители трупов, не пригодная для питья вода и дым с запахом горящей человечины. В большом городище в дельте Водры под названием Штецин, как называл его чудин, или Бурстабург, как называл его Гелга, была сделана короткая остановка. Заверив всячески воинов местного князя Морислава, что их не интересуют сокровища храма бога Треглава на холме, и его чёрный конь, купив не очень дорого солонину, муку и похоронив одного из умерших стреблянских раненых, Стовов повелел двигаться дальше по Одеру вверх по течению. Поросшие ивами, осинами, хилым орешником и буйным травами берега, и сама река по-прежнему не были пустынны. Лодки, большие и малые, долблёные, дощатые, вязанные из соломы и прутьев, обтянутые кожей, плоты из брёвен двигались навстречу. Угрюмые, усталые мужчины, женщины, лишённые скота, запасов, скарба, месте со стариками и детьми сидели в лодках. Это был исход моравов и сербов из верховьев реки. Они выходили на берег только затем, чтоб найти и согреть пищу, обшарить брошенные селения в поисках съестного или похоронить умерших. Они с удивлением смотрели на идущие навстречу лодки и корабли с вооружёнными людьми, опускали глаза и отворачивались в сторону. После прохождения мест впадения в Одер прозрачной, как горный хрусталь, Нысы, мощной Варты, поток стал не таким мощным. Уже не стояли на обоих берегах через каждые два три крика селения под крышами, выложенными мхом, окутанные дымами очагов, кузниц и коптилен, уже не бродили вдоль воды стада коров и лошади, привлекающие пристальное внимание Стовова. Померане, волины и сербы больше не пускали свои лодки наперегонки, чтоб предложить воинам на кораблях ночной улов или муку, смолк гомон и грустные песни на крошечных пристанях, где женщины в ледяной воде выскребали шкуры зверей и стирали, а дети гнали коз и гусей.

— Авары, — говорили они в ответ на расспросы, показывая на юго-восток. Это было похоже на стон, на страшную сагу из одного лишь слова. Даже зверь, казалось, не смел теперь приблизиться к берегу, чтобы напиться и осмотреться.

Впереди, в одном дневном переходе, ещё прятался среди холмов шумный Бубр, но уже выплеснул он в Одру всё, что могли отдать ему оттаявшие предгорья Исполиновых гор. Сами горы, покрытые чёрной чешуёй елей и лиственниц, с серо жёлтыми головами вершинами, в морщинах расщелин и промоин, сонно взирали на суету долин. Облака боязливо обходили их склоны стороной, со вздохом и недовольным гулом обтекали их ветры, мстительно отрывая песчинки, и только солнце было благосклонно — щадя остатки ледников, украшая скалы прихотливыми тенями, не скупясь на золотые оттенки. По мере того как вершины отдалялись от Водры на юго-восток, они становились всё более призрачными и таинственными. Казалось, что Испалиновы горы теперь кончаются где-то бесконечно далеко, на краю земли. Водра поворачивала туда же. Померания с её песчаными холмами, частоколами гигантских сосен, заболоченными низинами, гранитными валунами, похожими на окаменевшие головы убитых великанов, осталась позади.

Ночью, без труда миновав плавучий город лютичей Калунь и даже не уплатив там требуемую виру за проход, они вошли в пограничную область. Здесь кончалась власть князя Морислава. Здесь стоял последний город волинов под названием Вук. Изначально он принадлежал сербам, но был отдан Мориславу лишь после недавней войны. Дальше на юго-восток лежала пустынная страна, оставленная несколько лет назад сербами. Они без видимой причины почти все ушли через северные перевалы Исполиновых круч в Богемию и там, не поладив с моравами, двинулись ещё дальше, к Тисе. Ни германцы, ни поляне, ни моравы не торопились заселять эту страну между Нисой и Вудрой, разорённую чередой наводнений, засух и пожаров, словно одна была проклята.

Всё время, пока войско шло против течения на вёслах, делая короткие остановки для ночлега и еды, Вишена и Стовов ни о чём не говорили. Даже когда Вишена несколько часов просидел возле Ясельды, рассказывая о своих приключениях на Протве вместе с Эйнаром, князь не удостоил его даже взгляда, хотя сидел рядом вместе с Семиком. Рагдай всё свободное время проводил в беседах с греком о природе божественного в искусстве и о правилах написания текстов на греческом и на латинском языке. Они обсуждали Гомера, Овидия, Плутарха и Ктисибия. Сильное расхождение во взглядах относительно значимости христианского учения, они компенсировали любовью к просвещению. Айур усиленно обучал Ладри способам ведения боя холодным оружием, ориентированию по звёздам, приготовлению лекарств из трав, расположению кауптов, земель разных нордландских семей и особенностям погоды в Янтарном море.

— Вук! — сказал чудин, протягивая руку в сторону, где Водра создавала излучину, а над верхушками деревьев виднелись дымы очагов.

Стовову не хотелось смотреть в ту сторону, ему вообще никуда смотреть не хотелось. Его знобило. Хотелось спать после суматошной ночи, когда стребляне в свойственной себе спонтанной манере затеяли ловлю раков. Единственная ночь, светлая, лунная, когда было решено не приставать к берегу, а идти в темноте, принесла неожиданные сложности. Разогнав с заваленной корягами песчаной отмели чужие лодки, стребляне запалили факелы и, попрыгав в ледяную воду, стали шарить по дну, полагая, что изголодавшиеся за зиму раки наверняка обитают там, где много пищи. А Вишена во мраке решил, что стребляне разыскивают обронённое кем-то оружие или ценную вещь, и не счёл нужным остановиться.

Стреблянам удалось взять несколько сонных раков, мелких, не больше ладони. Но настырный Резняк обнаружил двух гигантских сомов. Отмель огласилась призывными криками, бранью, ударами щитов по воде, треском. Блестели бросаемые остроги, шипели брызги, попадая в пламя факелов, метались тени. Чтобы остановить это безумие, вождю Оре пришлось самому лезть в воду убить одного сома, а второго загнать на глубину, где уже никто, даже стоя по горло в воде, не мог его зацепить. Но охота получила неожиданное продолжение на берегу. Всё тот же Резняк увидел в прибрежных кустах подраненного оленя. А в это время в пяти сотнях шагах вверх по течению, проходя в лабиринте островков и отмелей, кормчий Гельга услыхал шелест днища о песок. Он крикнул Вишене, чтоб тот узнал, почему стребляне не щупают дно. Из темноты от стреблян никто не отозвался. Тогда начали кричать от лодии к лодии, чтоб стребляне обогнали полтесков и снова встали впереди. И только после того, как с последней ладьи донеслась весть, что стреблян позади нет, войско озадаченно остановилось. Сумятицу внес проводник-померанец, захваченный у Шецина. Он и сообщил, что эти островки в излучине Водры называются Гнездом Деда и здесь то и дело пропадают люди и лодки…

Разбудив всех, даже тех, кто сидел на вёслах днем, всем миром начали поиски стреблян, предполагая самое худшее. Вишена отказался участвовать в блуждании по мелким проливам в кромешной тьме и предложил дождаться рассвета. Однако вскоре стребляне нашлись сами — с освежёванным оленем, но это лишь отчасти смягчило ярость князя. В завершение всего одна из ладей полтесков села на мель и снять её удалось только к утру. Утомлённые, с трудом справляясь с течением, на рассвете все двинулись дальше, к Вуку, потихоньку ропща на Стовова, запретившего привал. Теперь же, чувствуя запах дыма близкого города, слыша разноголосицу его петухов, глядя на серые, сонные лица своих мечников, вразнобой тянущих вёсла, Стовов пытался осознать, был ли всё это сон или это была явь. Он тряхнул головой и, поднявшись, крикнул кормчему:

— Не молчи, Конопа, видишь, вразнобой бьют вёслами!

— И-и-и… Так! И-и-и… Так! — закричал Конопа надрывая горло, но гребля не стала более слаженной.

— Тоскливо мне, Хитрок, — сказал князь, наклонив голову и искоса глядя на воеводу полтесков, плывущего в лодии князя..

Хитрок сидел на досках настила скрестив ноги и положив локти на колени, отчего его ладони казались безвольно висящими под тяжестью вздувшихся жил и золотых перстней. Его длинные рыжие волосы были собраны на шее хвостом, и блестела бронзовая серьга в плоском, без хрящей ухе, вросшем в скулу, без намёка на мочку. Подняв на князя тяжёлый взгляд, полтеск ответил, несколько растягивая шипящие звуки и делая долгие паузы между словами:

— Ржа железо ест, а печаль сердце.

— Ты о чём? — спросил князь раздражённо и махнул рукой, подзывая к себе Полукорма.

— Просто. Ты сказал, я сказал, — ответил Хитрок и застыл в прежней позе.

Князь, уже готовый заговорить с подскочившим Полукормом, застыл на некоторое время, недоумённо теребя бороду, то ли обдумывая сказанное, то ли ожидая объяснений. Наконец он сказал своему мечнику:

— Полукорм, пусть все держатся правого берега. К пристани не подходить, встать выше по течению. В Вук пойдут я и Вишена. Нужно мне с ним как-то поладить. Смотри за княжнами. Двух ладей хватит, чтоб взять еду и не нагнать на торговцев страху! А то, клянусь милостью Ярилы, торговцы все разбегутся, завидев войско. Особенно наших стреблян кособрюхих!

— Щука в море, чтоб карась не дремал, — неожиданно сказал Хитрок.

— Иди со мной в Вук, — сказал Стовов, кладя на плечо полтеска, — хочу, чтоб ты поглядел на Рагдая и Вишену, ты мудр, а мне нужен совет.

— Хорошо. Где зерно, там и мыши…

— Какие мыши?

Там, где Одра и Бубр смешивали свои воды, и где недавний паводок размыл илистую почву их берегов, обнажая остатки древних камней, на плоском холме, между оврагом и старым, заболоченным руслом Бубра, лежала каменистая гряда, в которой с трудом угадывались очертания крепостных стен, сложенных здесь ещё кельтами в незапамятные времена. Необработанные валуны хаотично громоздились один на другой, на высоту в три человеческих роста, и только в одном месте, со стороны Одры, камни были подогнаны друг к другу, образовывая низкую арку, служившую воротами. Над аркой была сложена из брёвен высокая башня. На её верхушке, на шесте, вилось узкое полотнище, кажущееся чёрным на фоне розовых облаков, а рядом виднелась скрюченная холодным, утренним ветром фигурка дозорного. Вплотную к стене примыкали постройки: бревенчатые дома, вернее, полуземлянки, крытые сухими еловыми ветками и соломой. За стеной, где уровень земли был видимо выше, теснились такие же крыши, окутанные дымами очагов. Всё пространство между стеной и помостами пристаней занимали несуразные, наспех собранные строения: землянки, навесы, шалаши, загоны для скота и людей, перевёрнутые лодки, служившие кровом. Земля между ними была вытоптана множеством ног, перемешана с испражнениями людей и скота, помоями, золой костров. Пристани, сложенные из массивных брёвен, городище у стен, река шевелились, двигались множеством людских фигур. К пристани подходили, отходили лодки, от ворот к воротам, пыля, двигались всадники. Промозглый ветерок доносил запахи пережжённого хлеба, дыма, смолы. Это был Вук. Когда сначала ладья варягов, а затем и ладья Стовова гулко ударили грудью в брёвна центральной пристани, весь город, казалось, повернулся к ним, разглядывая незнакомцев внимательно и тревожно. Стовов, Хитрок, Полукорм, Семик и двое из его полтесков сошли на пристань, где уже стояли Вишена, Рагдай, Ацур, Эйнар и ещё трое варягов.

— Ну? — Стовов снял свой пурпурный плащ, пламенем полыхнувший на ветру, оглядел с напускной строгостью соратников, легонько пнул один из больших кувшинов, которые рядами теснились под ногами, выставленные на продажу. Кувшин печально загудел. На звук из под навеса появился исхудалый человек в драной, льняной рубахе до колен и, потирая ладонью о ладонь, спросил заискивающе:

— Мой господин желает купить? Совсем дёшево. Лучшие горшки для зерна…

Гончар говорил и говорил, но гости уже не слушали его. Они плотной группой двинулись по самой кромке пристани, обходя ряды горшков, навстречу двум воинам, медлительным и, кажется, хмельным. Остановившись и дождавшись, пока эти двое, вооружённые только короткими копьями и кистенями, подойдут сами, Стовов упёр руки в бока и хотел что-то прорычать, но его опередил Рагдай:

— Храбрые воины охраняют порядок именем властителя Вука?

— Мы от имени князя Морислава пресекаем здесь воровство, — ответил один из воинов, сильно коверкая славянские слова, — и чтоб платили десятую часть от торга. Кто вы?

— Это тот самый воин, что служил служил телохранителем императора Ираклия? — спросил Рагдай, — так сказали на пристани и клянусь, он наверняка едва не стал императором сам!

— Нет, это другой… — воины Морислава переглянулись, вдруг перестали казаться хмельными и начали внимательно разглядывать гостей, способных на такие хитроумные льстивые речи, — а кто вы?

— Мы торговцы из Страйборга, что в Ранрикии, недалеко от острова Хёльге, — на ходу придумал Рагдай себе мотив появления в земле поморян и протянул вперёд раскрытую ладонь с серебрянной монетой, — нашего друга в прошлое лето захватили авары, и мы везём за него выкуп и хорошие рейнские мечи под плащами, чтобы отомстить.

— И выкуп и месть одновременно, это необычно, — сказал один из воинов, подхватывая монету и пряча её в кожаный кошель на поясе.

Другой кивнул головой и сказал добродушно с сильнейшим немецким акцентом, опершись на копьё:

— Этих выродков авар, последнее время хорошо потрепал король Само Богемский. И король франков Дагобер их теснит. А ещё фракийцы выбили их из долины Марицы, а византийцы отогнали от Фессалоник. Однако вы, наверно, решили умереть, если лезете в эти раскалённые угли войны. Ждите, авары скоро сами придут сюда за пленниками и конями. Они уже по эту сторону Исполиновых гор появляются. Если бы не набеги полян с востока, авары уже захватили бы повудорье и понысье.

— Не может быть, что аваров выбили из долины Марицы! — сказал недоверчиво Рагдай, дождавшись пока Стовов отойдёт на несколько шагов, и голос книёника заметно дрогнул, потому, что золото из тайника в долине должно было отбыть теперь в неизвестном направлении, — так им и надо, этим аварам!

— Крузик, здешний чеканщик по меди, бежал от них из рабства совсем недавно, вроде с юга Фракии, — сказал другой воин, уже повернувшись к Рагдаю спиной, и добавил, — он принёс из аварского плена свои отрезанные уши и клеймо на лбу.

— Что ты так побелел, книжник, словно мертвец? — спросил Стовов и потряс Рагдая за плечо, — что они такого сказали тебе?

Стражи тем временем двинулись вдоль по улице и скрылись за развешанными неподалёку цветастыми ткаными полотнищами, ещё капающими свежей краской на грязь и лужи. Рядом с ними несколько поморянских ребятишек, полуголых несмотря на холод, с любопытством рассматривали путников и их оружие.

— Они сказали, что авары теперь в верховьях Одера, — ответил Рагдай и посторонился, пропуская вперёд Хитрока с полтесками.

— И что с того? — недоумённо произнёс Стовов, — какая разница? Всё одно мы их обойдём стороной и не будем ввязываться в их войну, что за страх? Пошли, быстро быстро купим, посмотрим как здесь люди живут и двинемся дальше.

Рагдай кивнул в ответ и сделал знак Вишене. Повременив, пока остальные не скрылись среди просыхающих тканей, корзин, кулей сырого льна, нагромождений кадок с солью и холмов прошлогоднего сена, он тихо и печально сказал конунгу:

— Авары ушли из долины Маницы и это значит, что золота теперь там нет, вряд-ли каган Ирбис-хан оставил его на вражеской территории!

— А где золото?

— Не знаю.

— А куда нам теперь идти?

— Не знаю!

— Теперь придётся искать самого кагана, — сказал озадаченно Вишена, — а он может быть где угодно. И отбить золото у кагана авар — это всё равно, что попытаться отнять сокровища Нейстрии у короля Дагобера. Это не то, что захватить клад, охраняемый небольшим отрядом. Можно возвращаться обратно в Сканию! Поход закончен, и зачем только я тебя послушался?.

— Погоди, стражник мог ошибиться, — задумчиво сказал книжник, — нужно найти этого безухова чеканщика, сбежавшего от авар и расспросить его получше, — Рагдай огляделся как заговорщик и продолжил говорить шёпотом, — знаешь, мне кажется, что Стовов что-то замыслил против меня, поэтому он послал Хитрока за нами приглядывать.

— Может он думает, что мы убежим вперёд и одни захватим золото? — предположил конунг оглядываясь по сторонам, — а золото тю-тю…Где они, полтески, что следят за нами?

— За шалашом, — ответил со вздохом Рагдай, взглядом показывая налево, — смешно не доверять нам, пройдя вместе тридевять земель! Пойдём, найдём Ацура с Эйнаром а потом этого чеканщика.

Едва они сделали десяток шагов, высматривая Ацура и Эйнара, как попали в облако льстивых, настойчивых уговоров нескольких молодых греческих и еврейских торговцев. Торговцы выскочил как из засады и замахали парчовыми платками, шёлковыми лентами и начал совать в руки горшочки с корицей, изображать блаженство, вдыхая щепотку кориандра и перца из своих мешочков. Они предложили посмотреть стальные иглы разной длины, флакон для благовоний из хрусталя, кинжал с рукоятью из слоновой кости, серьги, кольца. Одну пару серёг с голубоватыми жемчужинами, чуть больше яблочной косточки, на золотом крючке Вишена взял, легонько ткнув в живот рукояткой меча заголосившего было грека, за пол дирхема. Евреи отпрянули, поняв, что воин не будет нормально платить, а греки стали переговариваться, решая, что делать.

— Мы же слушали всё, что торговец нам говорил, — сказал конунг Рагдаю, — поэтому получаем товар со скидкой, тем более, у меня меч!

— Что-то новое в торговле, — хмуро ответил Рагдай, — сейчас побегут жаловаться людям Морислава.

— Смотри, там Ясельда пошла! — сказал конунг, неожиданно застыв как изваяние, — там, за частоколом!

— Ясельда? — переспросил подняв брови Рагдай, — не думал я, что ты так скоро забудешь Маргит! Серёжки-то кому, Ясельде? Ох, зарежет тебя за неё Стовов, ведь он на неё глаз положил…

— Я сам его за неё зарежу! — воскликнул Вишена, сорвался с места, сшиб с ног одного зазевавшегося еврейского торговца и затерялся в дыму улиц Вука, — клянусь глазами Хеймдалля, это она!

Рагдай хотел было ринуться за ним, но его кто-то схватил за рукав. Это был всё тот же грек-торговец. Он заискивающе улыбнулся гнилыми зубами и сказал.

— Я Кревиус, мой господин! Хозяин несправедливо отнятого товара. Князь Морислав месяц назад несправедливо отобрал одну мою плоскодонку вместе с сотней мер пшеницы. Теперь торгую чем придётся, чтобы свести концы с концами. Вот и Мойша подтвердит. Добрый господин, клянусь ранами Христа, мне нужно собрать всего несколько безанов на новую лодку, а твой друг совсем разорил меня, отобрав серьги в четверть цены…

Торговец ростом был Рагдаю по грудь: угловатый в движениях, круглая, красная шапочка то и дело съезжала на затылок, обнажая блестящую лысину в обрамлении седых волос, большой горбатый нос, круглые влажные глаза занимали, казалось, пол его лица…

— Чеканщика Крузека знаешь?

— Того, что в рабстве у авар был? Знаю.

— Вот тебе за серьги, — сказал Рагдай и сунул торговцу половину затёртой монеты, — ты давно в Вуке?

— Это надо взвешивать!

— Взвешивай!

Пока торговцы вынимали и настраивали маленькие весы, подбирали гирьки и взвешивали монету Рагдая, грек рассказывал, что он уже с осени в Вуке, а раньше торговал в Антиохии, но когда местные христиане начали выгонять всех катар, ему пришлось уехать. Он и раньше бывал тут, задолго до того, как поморяне стали строить стены, на месте старого кельтского города. Рассказывая это, грек повёл рукой вокруг, по далёкому лесу, покрытому нежной зеленью только что лопнувших почек, по туманному Одеру, высоким облакам, утратившим розовый оттенок рассвета. Торговец сообщил, что знает тут одну гадалку-сербку. Её предсказания всегда сбываются. Вернее всего получается, когда она гадает на голове молодого петуха.

— Желает ли господин узнать свою судьбу? — спросил он Рагдая, видя, что ему кивают остальные, сообщая, что монета хорошая и правильного веса.

— Нет, — ответил Рагдай, — я хочу найти чеканщика Крузека.

— Авары изуродовали его, отрезали большой палец на левой руке. Теперь он уже не может работать как прежде. Крузек держит здоровенных бойцовых псов и устраивает игры. Я провожу.

На зов торговца явился смуглый, чернобородый мужчина в пёстром халате на голое тело. Ему было поручено оберегать товар, пока торговец будет в отлучке. Рагдай высвободился из цепких пальцев грека и они отправились на другой конец города по дощатым мосткам через зловонные канавы и лужи. Торговец суетливо показывал дорогу, болтал без умолку и вертел головой, едва не роняя с неё шапочку. По его словам в малый, старый город, где Крузек держал псарню, Рагдаю лучше одному не ходить, потому, что с осени там стало жить много воров, разбойников и странных монахов, а Рагдай был богато одет. Торговец видел много христианских служителей, монаха и даже епископа. Но тут были совсем другие монахи. Они не проповедовали веру в Христа, не спорили, нужно ли пить воду, куда окунали святые мощи, или нет. Ничего такого. Они ходят, слушают и смотрят. Плечистые, молодые и ловкие. У них под рясами длинные кинжалы, а чётки — это замаскированные кистени для ударов и удушения.

— Я видел таких в Константинополе, — ответил Рагдай, делая вид, что рассказ грека ему безразличен.

— Мой господин был в столице мира! — воскликнул торговец с блаженной улыбкой на лице, и вдруг весь съёжился, потому, что из-за поворота улицы показался Вишена.

— Походка, голос, лицо… И пропала! — громко сказал Вишена и потряс в воздухе кулаками в перстнях, — может, это колдовство?

— Ты Ясельду имеешь ввиду или Маргит? — спросил его с улыбкой Рагдай.

— Это опасная шутка! — ответил викинг, похлопывая себя по животу и косо поглядывая на торговца, — ты же мне друг во всём, книжник, или нет?

* * *

Если бы не утлые, жалкие жилища, можно было решить, что все эти саксы, полоки, лютичи не плыли ещё вчера верхом на корягах и вязанках соломы прочь от аваров и пустоши голодного края, а сошлись на торжище или решили основать новое селение. Где то крутили трещотку, били в бубен с колокольцами, кто то спал прямо в пыли. Нищие ползали от очага к очагу. Продавали рабов, толпились вокруг танцовщицы, шептались с гадалкой. Наконец, миновав столб с привязанным, вздувшимся, воняющим телом, разбитым камнями и палками, едва не сцепившись с угрюмым всадником, правящим не разбирая дороги, они вышли к самым воротам Вука. Отдали половинку серебряного эре воину с гребнем, в помятом шлеме, прошли под низким каменным сводом по бревенчатому настилу и поднялись на небольшую площадь. Тут было не так людно. Вокруг на каменных основаниях лежали срубы домов с окнами бойницами, без опаски бродили гуси, одетая в шёлк молодая женщина неспешно шла мимо в сопровождении двух служанок. В её ушах, под платком, блестело золото. В центре стоял каменный крест, вписанный в обруч. Крест был очень старым. Резьба почти полностью стёрлась, лишь на пересечениях обруча и перекладин сохранились рунические символы. У креста стоял Эйнар, подставляя ладони под редкие капли начинающегося дождя.

— Эйнар? — Вишена изумился и начал обходить соратника, пристально его разглядывая.

— Да, клянусь превращениями Локи — это я, — улыбнулся Эйнар. — Ты что на меня так смотришь, змея на мне, что ли?

— Нет, Вишена только что видел призрак Маргит, — сказал подошедший Рагдай. — Он решил, что ты тоже призрак.

— Я? — Эйнар отмахнулся. — Хватит шутить. Я тут тоже видел призрака. Красивого такого, с грудями как горы. И пахло от него гвоздикой. Клянусь чарами Сивы, всё это стоило всего один безан на всю ночь.

— Целый безан! — Неожиданно поняв смысл сказанного, грек задохнулся, устремил руки к небу. — Целый безан!

Не удостоив его взглядом, Эйнар продолжил:

— Пока я говорил с призраком, Стовов с остальными куда то делся. Я говорю Филтии: «Подожди тут». Сам вдогонку. Не нашёл. Вернулся — Филтии нет. Хорошо хоть монету вперёд ей не отдал.

— Печально, — заключил Рагдай. — Тогда идём с нами.

Они уже хотели двинуться дальше, за греком, всё ещё переживающим о чужом безане, как из щели между домами выскочил возбуждённый Полукорм и побежал к воротам. За ним неслись двое дюжих мужчин, с бородами стриженными по фризски, с почти открытым подбородком. Вишена и Эйнар схватились за мечи, Рагдай отступил за крест, оттаскивая за собой Кревиса.

— Князь гостит у Гатеуса. Послал меня на ладью за медовухой на чесноке. Хочет похвалиться. Эти мне в помощь! — на бегу крикнул Полукорм, взбивая ногами фонтанчики пыли. — Идите к князю! — добавил он, уже вбежав под арку ворот.

Рагдай за плечи развернул Кревиса к себе лицом, наклонил голову набок.

— Князь у Гатеуса, чего нам ждать?

— Маркграфу Гатеусу лучше не попадаться на глаза, мой господин.

После того как Рагдай перевел варягам сказанное, Вишена отчего то рассмеялся, а Эйнар загрустил:

— Знал бы, не ушёл от Филтии.

— А ты правда заплатил бы ей целый безан? — Вишена перестал смеяться и подозрительно сощурился.

Эйнар неопределённо пожал плечами.

— Ну, скажи, скажи… — не унимался Вишена.

— Пошли. — Рагдай легонько подтолкнул проводника. Кревис повиновался. Они вступали в лабиринт узких проходов, пропахших мочой и гнилью. Тут, наверное, никогда не было ветра. Предусмотрительно обойдя стороной двор маркграфа — бесформенное сооружение из крупного кирпича, чем то отдалённо напоминающее римские дома, они миновали площадку, на которой за ухоженной изгородью стоял мощный дуб, украшенный разноцветными лентами. Потом пролезли по очереди в щель высокой ограды, пробрались через груду сырых горшков под недоуменным взглядом измазанного глиной человека в переднике. Здесь Кревис осмотрелся, прислушался. Со двора, примыкающего валунами к стене, доносился яростный собачий лай, подбадривающие, возбуждённые крики и грохот, будто били палками по медному котлу.

— Хорошо. — Кревис кивнул. — Крозек наверняка тут.

— Я думал, тут должника травят. А тут собачий бой, — сказал Эйнар, заходя на крошечный двор, образованный обычным для Вука домом и примыкающими к нему с двух сторон навесами. На прибывших внимания не обратили. Десятка три мужчин, молодых и старых, оборванных и богато одетых, некоторые в кольчугах, панцирях, некоторые голые по пояс, сидели, стояли, пританцовывали вокруг круглой ямы, шага три в поперечнике.

Справа, под навесом, сидели на привязи несколько собак устрашающего вида и размера. Одна из них, чёрная как смоль, вислоухая, с тупой сморщенной мордой и красными глазами, иногда взлаивала, а сидящий рядом рыжеволосый мальчик сразу подсовывал ей миску, полную до краев. Собака презрительно косила глазом и отворачивалась. Задрав подбородок и расставив локти, Вишена протолкался к яме. Выглядывая из за его спины, Кревис ткнул пальцем в человека, сидящего на другой стороне:

— Вон он, Крозек — псарь.

В этот момент Крозек поднял ладонь, его лицо, всё в мелких шрамах, осветилось хищным взглядом из под низко надвинутой меховой шапки.

— Во имя Пресвятой Девы Марии и досточтимого маркграфа Гатеуса…

Гомон затих. Прекратился и оглушающий лай. Рагдай заглянул в яму: на ровно утоптанном дне, разделённом на равные части чертой, друг против друга стояли, напрягшись, две крупные собаки, пятнистые, жилистые, истекающие слюной, похожие друг на друга, как отражения. Только кожаные ремни, натянутые тетивами и намотанные на кулаки хозяев, сдерживали их.

— Пошли! — прохрипел Крозек.

Хозяева бросили ремни и начали карабкаться наверх. Тяжёлый воздух дрогнул от восхищённых воплей, хруста трещоток. Собаки сшиблись, опрокинулись обе, вскочили, и тут Крозек рявкнул:

— Всё!

Несколько человек ссыпались в яму и принялись растаскивать собак, другие вскочили с мест, толкаясь и негодуя.

Перекрывая шум, Крозек заорал:

— Лик, пустил пса раньше нужного. Он проиграл!

В руках появились палки и ножи. Кто то крикнул:

— Крозек и Серт сговорились, бей их!

Крозек медленно поднялся, грузный, нарочито медлительный, из под козьей накидки замерцали пластины стального панциря. В руках у него появилась шипастая булава.

— Лик пустил пса раньше нужного. Он проиграл. Да? — Наклонившись над ямой, Крозек ощерил беззубую пасть. — Да? Лик?

— Да, — последовал ответ, возникло и пропало бледное, безбородое лицо.

Люд сразу попритих. Одни засопели, вертя на ладонях и пробуя на зуб выигранные монеты, рубленое серебро, другие злобно ворчали. Рагдай сделал знак варягам, чтоб они оставались на месте, а сам с греком выбрался из толпы, обошёл её, отчего то зябко кутаясь в плащ, и встал за спиной Крозека, всё ещё поигрывающего булавой. Тут двое, по виду лютичи, ощупали его подозрительным взглядом и окликнули Крозека. Тот нехотя повернулся.

— Вот, странник хочет с тобой говорить, о справедливый, — поспешил сказать грек, неимоверно коверкая лютицкие слова.

— Потом, — ответил Крозек, не без интереса рассматривая Рагдая. — Потом. Я понимаю фризскую речь.

— Он не фриз, — пояснил грек, но Крозек уже отвернулся.

К схватке готовили последнюю сегодня пару собак. Чёрного пса, того, что не желал еды из миски рыжеволосого мальчика, — его все называли Тэк Оборотень, — и другую — суку, с белой грудью, пегими боками в чёрных разводах, будто облитыми смолой, и крошечными, свиными глазками на длинной волчьей морде. Её называли Лаба.

Собаки должны были биться до смерти. Чтобы убедиться, что хозяева не вымазали их ядом, собак облизывали, заглядывали в пасти, в уши, ища молотый перец или возбуждающую мазь из ландыша с горчицей. Также тщательно осматривали кожаные поножи собак, широкие ошейники, утыканные стальными шипами, маленькие наголовники шапочки, прижимающие уши, наползающие для защиты глаз на самую морду. После этого, краснея, белея, потея, поминая всех богов и всю нечисть, договаривались о величине залога за ту или иную собаку. Один торговец из Калуни, хвастая, что в прошлый раз получил за победу Лабы два триенса, поспорил на безан:

— Лаба. Она победит сегодня, да сдохнут все авары!

Хозяева спустили собак в яму. Кося глазом через плечо, Крозек сказал Рагдаю, одновременно отодвигая кого то от себя:

— Чего стоишь, чужеземец. Садись. Схватка будет долгой.

Рагдай уселся на самом краю ямы. Солнце на мгновение пробило облака, заблестело на потных лбах, в суженных глазах, на парче и золоте торговцев, на стальных шипах ошейников, в волосах рыжего мальчика, тянущего руки к лоснящимся бокам чёрного пса.

— Тэк! Тэк, прости меня, Тэк! Если бы не умер отец, я не отдал бы тебя!

Солнце померкло. Мальчика оттащили. Крозек прокричал:

— Во имя Пресвятой Девы Марии и досточтимого маркграфа Гатеуса…

Лаба напряглась, её вздувшиеся мышцы готовы были вот вот разорваться, как и сдерживающий повод. Поднялся наконец и Тэк — устало, безразлично.

— Не знаю. Этот Тэк хоть и матёрый, да своё отжил. Всю жизнь волков и барсуков грыз, — сказал кто то сзади по саксонски. — Клянусь Гундобадом, в яме ему не устоять против молодой суки, которую Крозек учил. Да и не сможет он суку тронуть.

— Пошли!!! — голосом, от которого Рагдаю сделалось зябко, рявкнул Крозек.

Лаба прыгнула вперед, как учили, чтоб сразу ошеломить, сбить врага с ног, вырвать из него кусок, другой, третий, заставить ослабеть, подставив своё горло. Рагдаю показалось, что Тэк, прежде чем открыть пасть навстречу врагу, взглянул на небо, а потом попятился. Лаба уже пересекла разделительную черту, а Крозек раскрыл рот для крика «Всё!», но в это мгновение чёрный пес прыгнул. Казалось, клыки собак сшиблись, но это всего лишь звякнули ошейники. Звери миновали друг друга бок о бок, оставив шерсть на шипах, и упали на лапы. Развернулись. Лаба глухо рычала, дёргала обрубком хвоста и истекала белой слюной. Тэк начал пятиться, удивлённо наклонив голову. На этот раз Лаба не прыгала, она приблизилась, стелясь по земле, широко расставив толстые лапы, не обращая внимания на отрывистый, предупреждающий лай врага. Так они обошли почти целый круг.

Наконец Лаба прыгнула.

Отскочила.

Прыгнула снова.

Отскочила.

Поднялась пыль.

На земле появилась кровь.

Собаки сцепились и упали, стараясь ударить друг друга задними лапами. Прежде чем Тэк успел встать, Лаба оказалась на его спине. Тэк поднялся вместе с ней, мотая головой, клацнули челюсти, и клыки разодрали кожу на его скуле. Череда быстрых, проникающих укусов в голову, шею, холку почти оглушила Тэка. Слетела кожаная шапочка, прикрывающая уши и глаза, и ухо было тотчас разодрано пополам. Морду залила кровь, вперемешку со слюной Лабы. Ничего не слыша, почти ничего не видя, Тэк до хруста позвонков повернул голову и схватил свисающую с его спины лапу. Чуть дёрнул, подправляя её клыками к основанию пасти, и, рванувшись всем телом, повалился на другой бок.

Лаба свалилась с него, как мешок, как перепуганный барсук. Однако её шипастый ошейник при падении превратил часть его шкуры в клочья. Лаба билась, извиваясь, задыхаясь от бешенства. Она тянулась, надрывая жилы, но припёршая грудь лапа врага сдерживала её. Тэк Оборотень отчего то медлил. Оставалось только до конца сомкнуть железные челюсти, раздавить лапу, кость, а затем вырвать горло. А он всё стоял и стоял, ощущая, как кровь, силы уходят из него, как смрадное, жгучее вещество, которым в последнее мгновение были обмазаны шипы чужого ошейника, сжигает его изнутри. Пес стоял и ждал, когда придёт хозяин и заберёт добычу добытого им зверя. Он так и не понял, почему никто не пришёл. Нечто вывернулось из под него, било, рвало, отдирало клочья мяса, впивалось до костей. Когда не осталось света, запахов, боли, обиды, чёрный пес сомкнул челюсти.

— Всё! Всё! — вскакивая, закричал Крозек. — Лаба взяла! Поднимите! Ты видел? Видел, чужеземец, какая собака?

— Чёрная? — Рагдай отвернулся, чтобы не видеть, как продирается сквозь неистовую толпу рыжеволосый мальчик, как опрокидывается его миска с варевом, но он всё таки прыгает с ней в яму, его отталкивают, а он проползает под ногами и все суёт и суёт в мёртвую морду эту пустую миску.

— Прости меня, Тэк! Тэ э эк!

— Этот Тэк ей ногу перекусил! — закричали из ямы.

— Кончилась боевая собака, — сказал кто то по саксонски. — Клянусь Гундобадом, Крозек не будет больше ставить своих пастушьих сук против волкодавов.

— Ножом, ножом ему зубы раздвиньте! Руби, руби голову! — кричали в яме.

Оседала пыль, кто то хохотал, запел и подавился петух неподалёку. Крозек судорожно пил густое молоко из кувшина с отбитым краем, начался мелкий, редкий дождь, какая то испуганная женщина вышла на порог дома, прижала руки к груди и снова скрылась в темноте, пропали куда то грек и варяги.

— Я очень сожалею, Крозек, что потеряна хорошая боевая собака. Да хранят тебя боги. — Рагдай потрогал вдруг занывшие виски. — Мне сказали, что ты был в аварском плену, бежал. Я иду к аварам, чтобы выкупить своего соратника и отомстить. Что ты знаешь?

— Потеряна не только собака, но и два безана залога. — Допив молоко и стряхнув белые капли с бороды, псарь медленно пошёл к дому.

— Я возмещу тебе залог, если ты всё расскажешь, — сказал вдогонку Рагдай.

Крозек остановился:

— Я не очень хорошо понимаю по фризски. Ты сказал, что возместишь мне залог?

— Да, клянусь небом.

— Хорошо.

Крозек на мгновение задумался, потом упёр руки в бока и зычно крикнул:

— Всё. Расходитесь. Герин, Пасек, долг отдам завтра. Чест, гони всех, Лабу прирежь.

— Со мной трое, — сказал Рагдай, разыскав глазами Вишену и Эйнара.

Эйнар, у самых ворот, взбешённо орал грязные ругательства в лицо низкорослому человеку в лосиной шкуре, Вишена придерживал соратника за пояс. Вокруг них суетился грек.

— Вон они.

— Чест, оставь их! — крикнул Крозек, и человек в лосиной шкуре проворно отскочил в сторону. — Идём в дом. Золото с собой?

Пропустив через порог только троих, хозяин зашипел на Кревиса:

— А ты убирайся за ворота, грек.

Рагдай и Эйнар сели на скамью около печи со множеством отверстий и двумя жаровнями. Эйнар, толкнув локтем, почти весело спросил:

— Рагдай, а ты, если бы превратился в пса, смог бы разорвать эту Лабу?

— Я не смог бы превратиться в пса, Эйнар, — ответил Рагдай, наблюдая, как псарь, отодвигая холщовый занавес в дальнем углу, шепчется с испуганной женщиной. Из за её спины появляются и исчезают несколько детских головок.

— Не таись, Рагдай, — вмешался Вишена, — клянусь коварством Локи, ты ведь колдун. Ты можешь. Помню, как ты обратился в лесу Спирк сначала в волка, а потом, ночью, сразу в десяток медведей.

Со двора послышался собачий визг. Из за печи, чем то громыхая и распространяя запах гнилого тряпья, появилась сгорбленная старуха. Клочья её седых волос колыхались, как старая паутина.

— Мать, скажи Честу, пусть поймает двух кур. Изжарь нам их, — сказал псарь.

— Обожрётесь, — прошамкала старуха по лютицки и уставилась на Рагдая. — Вор?

— Иди, мать, на двор, во имя всех богов, — дрогнувшим голосом произнес Крозек.

От еды Рагдай отказался. Он отдал два безана Крозеку и стал слушать. Псарь говорил неохотно, подолгу подбирая слова и косясь на варяга. В позапрошлый месяц трав, в голод, когда лютичи убивали своих вождей, чтобы хоть как то смягчить гнев богов, а золотую, серебряную утварь резали на куски, для обмена на хлеб, Крозек покинул Вук, оставив семью на попечение брата и дядей. Он добрался по реке до города Дрававитца, где в предгорьях между Малой Одрой и истоками Вислы ещё жили хорваты. Там знали толк в украшениях. Молодые женщины носили кольца на пальцах ног. Многие старейшины приходили к нему, и он делал золотые с рубинами навершия для посохов, в виде зверей покровителей. Проповеднику Иону из Утрехта отлил серебряное распятие в честь победы ромеев над персами и освобождения Иерусалима. А по просьбе полокского вождя чеканил поддельные безаны. Однажды, когда он ночью остался один, в очередной раз отправив помощников в Вук с едой для семьи, его схватили торговцы фризы, вывезли за Карапаты через Белобогский перевал и продали аварам. Люди хана Ирбиса повезли его в колодках на юг…

Крозек замолчал, снял козью шапку, обнажая багровое клеймо на лбу: два зигзага из одной точки, похожие на трёхконечную вершину горы. Потом он откинул со щеки засаленную прядь русых волос, показывая страшные ошмётки на том месте, где должно было быть ухо.

— Это и отрезанные пальцы — ещё не всё, что они делали со мной. — Псарь поднялся, держась за горло, словно что то душило его. — Я пойду облегчиться. В животе полно молока. — Он пошатываясь вышел во двор.

Рагдай повернулся к варягам и увидел, что они блаженно спят, подперев затылками тёплые камни печи. Почуяв его взгляд, Вишена открыл глаза и некоторое время тупо смотрел в раскосы крыши:

— Стребляне, поглоти их Хвергельмир, всю ночь раков ловили. Буду спать, кудесник. Всё равно я едва знаю по фризски. Буди.

Вернулся Крозек, угрюмый пуще прежнего:

— На том берегу дым. Полоки лес палят. Видно, и впрямь хотят тут осесть. Твои попутчики умерли?

Неудачно изобразив усмешку, он, кивнув на варягов, сел и продолжил свой рассказ:

— Потом, на обратном пути, когда полз на брюхе как змея, узнал названия тех проклятых мест: Грон, Сомешь, Железные Ворота, Олт. Перешли горы, потом Данай, опять горы. Капаган, как его называли авары — «город из шкур», там меня приковали к бревну. Однажды вместе с бревном бросили в Маницу. Для потехи. Заклеймили. Рядом было много чеканщиков разного племени. Работали день и ночь. Набирали сбруи, обкладывали рукояти, лили кольца, тянули нить. Клянусь Белым Филином, золото текло рекой. Чистое, очень чистое. Его привозил всегда сам Ирбис хан. Он был зверь. Часто приезжал на повозке, запряжённой голыми вендскими девушками. Кнут был самым малым для них. Ирбис и воины даже не снисходили до того, чтобы обесчестить их. Насаживали на кривые мечи, вынимали пальцами глаза, отрезали мясо от ещё живых и кормили собак, может, ели и сами. Однажды, когда потребовалась кожа, чтоб давить рисунок на серебряном листе, принесли ворох нежной, как шёлк, кожи — человеческой. Так было целую вечность. Я исхудал. Просвечивали кости. Выпадали зубы, волосы лезли клочьями, тело гнило, словно я стал трупом. Потом пошёл снег. Двое сирийцев умерли от холода. Начали говорить, что венды восстали, а Само Богемский с сильным войском перешёл Тису и уже идёт вдоль Даная. Нас погнали по горам вдоль Маницы. Многие умерли. Остальных кинули в пещеру, рядом с заброшенным селением. Клянусь Белобогом, всё золото аваров было там. Было, наверное, время валежника, когда мне удалось расковаться. Поймали. Отрезали уши, пальцы, потом, поняв, что работать не смогу, решили для потехи рвать лошадьми. Не успели привязать ко второй, как первая понесла. Белый Филин выстелил мне дорогу палой листвой, смочил дождём, сделал так, что ремень разорвался. Белобог плеснул в яму воды из разлившейся Маницы. Из этой ямы пили аварские кони и черпала воду погоня, а я умирал на дне, дышал через стебель камыша. Потом ел лягушек, змей, выпавших птенцов. Не умер. Когда смог стоять, пошёл обратно. Пришёл. Дядья, брат, старший сын умерли от голода…

Со двора донёсся грохот и треск дерева, будто молотом били в ворота. Завизжала свинья, взбесилась псарня. В дверях появился озлобленный Чест: подол лосиной шкуры подоткнут за пояс, в руке короткий лук со вложенной стрелой.

— Трое именем маркграфа ломают ворота. Бить их?

— Скажи, что всё заплачено, — сказал Крозек.

Проснулся Эйнар:

— Шторм?

— Шторм? — переспросил Вишена и ошалело вскочил.

— Это не люди Гатеуса. Бить? — сказал Чест, оглядываясь.

— Проска, беги на двор, спрячь мать. Чест, перелезь к Серту, к Оврелию, хотя нет, Оврелия три дня как нет, зови всех! — В глазах Крозека появился блеск, как во время боя собак. Псарь вытащил из под скамьи свою палицу, уставился на Рагдая. — Поможешь?

Рагдай неопределённо пожал плечами и ощутил, как возникает в Крозеке желание обрушить палицу на его голову.

— Все фризы такие — торговцы… — не разжимая рта, прошипел Крозек, следя, как варяги вываливаются во двор.

Рагдай поднял на него свой взор…

Когда в ворота перестали колотить и Вишена посмеиваясь заглянул в дом, Рагдай сидел всё там же, а псарь полз на четвереньках по земляному полу, невменяемо улыбаясь. Вокруг него стояли обомлевшие дети. Младший, голый, лет четырёх, ковырял в носу и настёгивал отца прутиком.

— Колдуешь? — Вишена зевнул до судороги в кадыке. — Там пришли — Мечек, Полукорм и Свивельд. Хмельные. Свивельд воротину сломал.

— Помоги. — Рагдай склонился над Крозеком, с большим трудом, с помощью Вишены, поднял его на ноги, несколько раз встряхнул.

— Где мой конунг, клянусь Одином, я отомщу за него?! — заорал за стеной Свивельд. — Уйдите, черви!

— Это люди хозяина, Свивельд, — послышался голос Эйнара и отрывистая лютицкая ругань, — осторожно, смотри — яма.

Псарь смотрел уже осмысленно.

— Кто там? — Он направился к дверям, сдвигая плечом Вишену.

— Это мои люди. Они искали меня, — поспешил ответить Рагдай, двинувшись следом. — Я возмещу ущерб, клянусь небом.

На дворе продолжал накрапывать дождь. Чест и двое лютичей, с ножами наготове, стояли спиной к дому. Ещё двое по очереди спрыгнули с навеса со стороны псарни. Эйнар, багровый от натуги, силился вытянуть Свивельда из собачьей ямы, а у того все время срывалась с края нога. Полукорм и Семик, вытянув мечи, утомлённо опирались на ограду у ворот.

Одна воротина лежала плашмя. По ней со двора на двор деловито сновали куры. За воротами застыл в ожидании Кревис, рядом любопытствовала женщина с большой корзиной.

— Твои? — встряхнув головой, спросил псарь. — За ущерб давай мне безан.

— Триенс, — не согласился Рагдай.

— Безан. Иначе псов спущу.

Некоторое время они ожесточённо торговались, размахивая руками. Наконец на ладонь Крозека легли два триенса. Свивельда вытащили, лютичи поставили воротину и загнали обратно кур.

— Рагдай, иди к маркграфу. Клянусь Даждьбогом, Стовов хочет остаться у него на несколько дней. Пировать, — отделяясь от ограды, сказал Семик, рукава его рубахи были пропитаны жиром, словно он вытирал ими котёл.

Рагдай отмахнулся от него, осторожно отстранил от себя голого малыша, норовящего достать прутиком в лицо, и надвинулся на Крозека:

— Ты сможешь показать эту пещеру в долине Маницы и провести туда моих людей?

— Уходи, фриз, или я спущу собак. — Псарь вдруг жутко засмеялся.

 

Глава четвёртая ИСПОЛИНОВЫ КРУЧИ

Из за обильного тумана Вук с правого берега был невидим.

Там, за плотными облаками, прильнувшими к зыбкой Одре, пели петухи, потявкивали псы и перекликались сторожа. Солнце только взошло, но было уже необыкновенно жарко. На утёсе радостно пел соловей. Его не пугали запахи горячей смолы, стук конопаток внизу, дым костров с песчаного берега, вонь ячменной каши с прогорклым салом, трепетание на ветру пёстрых флажков и равномерный конский топот. Соловей пел и когда прибрежный лес спал, и когда он проснулся и загомонил множеством голосов. И даже когда злобные, любопытные вороны из Вука, перелетев реку, уселись неподалёку. Только содрогание багульника, более резкое, чем от ветра, заставило соловья оставить чудное, звучное место, упасть с высоты в объятия восходящих потоков южного ветра и унестись к другим берегам. Вороны тоже поднялись, недовольно горланя — два человека, большой и маленький, подошли слишком близко.

— Эх ты, Ладри каменные ноги, разве так ходят, — отплёвываясь от паутины с дохлыми мотылями, пробасил Ацур. Раздвинув кусты, он оказался на самом краю утёса. Прямо под ним стояли все восемь ладей. Левее, вдоль пологого берега, стреблянские лодки. Ближе к лесу грибными шляпками теснились шалаши, а у самого леса белел княжеский шатер.

— Клянусь всеми ликами Одина, мне просто не повезло, — обиженно отозвались заросли. — Ещё раз?

— Нет, Ладри. Теперь послушай меня: ходить по чаще нужно уметь. — Кончив отряхивать кожаную рубаху с неровным подолом, Ацур равнодушно окинул взглядом открывшийся простор.

Светлые и темно зеленые волны леса таяли в воздушной дымке у подножия Исполиновых гор.

Из зарослей выбрался Ладри. У него был вид охотника, упустившего из ямы медведя. Он чуть не плакал:

— Надо мной вся дружина смеётся. То рыбу не так ужу то иглу не так точу а теперь и ходить не умею.

— Думаешь, легко стать настоящим викингом? — Ацур потрепал мальчика по взмокшему затылку.

Они прошли вдоль края утёса, осторожно ставя подошвы на предательски скользкий мох, спустились по гранитным уступам до того места, где багульник уже был не в силах цепляться за отвесные камни, затем сползли на песок, к ладьям, к самым сходням.

— Это откуда вы? — поинтересовался с варяжской ладьи Гельга, мотающий на локоть промасленную верёвку. Рядом сидели на борту и перебирали голыми пальцами ног Эйнар и Гельмольд.

— Ходили посмотреть следы оленя или кабана. Вернулись за острогой. Может, добудем клыкастого, — под умоляющим взглядом мальчика ответил Ацур, вглядываясь при этом в Эйнара. — Ты тут уже? А остальные? Я думал, вы пробудете в Вуке дольше. Как там было?

Эйнар сощурился, расслабленно зевнул:

— Клянусь божественной похотью Хеймдалля, славное было дело. Рагдай и конунг Стовов устроили веселье там, в Вуке.

— Расскажи, расскажи, — подпрыгнул Ладри.

Варяг осмотрелся по сторонам: слева, на бурундейских, и справа, на черемисских ладьях, никого не было. Только чуть дальше, на ладьях полтесков, томились под припекающим солнцем несколько воинов, глядели на реку, на последние хлопья исчезающего тумана.

— Люду там полно. Бегут из за гор от аваров. На причалах торг всякий. Пока ходили, смотрели овёс, Рагдай прицепился к одному торговцу и отстал. Потом в толпе потерялся полтеск со своими людьми. Стовов сторговал овёс у какого то фриза и хотел возвращаться. Тут появляется стража, ведёт её важный старик и говорит, что он казначей маркграфа Гатеуса и что маркграф просит Стовова прийти в его хоромы. Соратников тоже. А там пир. Факелы кругом. Клянусь кишками, из которых Один сделал сеть для поимки Локи, я чуть не лопнул от еды. Вкусно. Скальды горластые. Маркграф говорит Стовову: «Останься, я тебе тут графство дам, и король наш будет рад». Стовов сперва согласился, а потом сказал, что у него земли и богатств поболее и без того. Тут они начали спорить, у кого богатства больше. Чуть не на мечах. Потом помирились и пошли лодки рубить — богатство показывать. Хорошо, была ночь глухая и хмель сильный, а то Стовов свою ладью точно изрубил бы. Не жалко ему. А маркграф Гатеус бесчинствовал. Пока Рагдай прикинулся медведем и стращал маркграфа, нашлись полтески и Стовова увезли. Как раз ливень упал. Потом мы с Вишеной пошли искать Свивельда. Но это другая история.

Эйнар развёл руками, довольный вниманием, несмотря на недоверчивый взгляд Ацура.

— А Свивельд? — не унимался мальчик.

— Нашёлся. Лежит беспробудно, — ответил Гельга, бросая мотать верёвку и указывая куда то за спину. — Идите. Поешьте. Торн жирную уху сварил. Только стреблян обойдите. У них праздник. Злые, если через них идут.

Ацур понимающе кивнул. Увлёк за собой Ладри. Они пошли по самой кромке, там, где перемешанный с лесным сором песок становился тёмным от воды. Река бесшумно подбиралась к их ногам, шипела среди намытого, отполированного хвороста. Совсем рядом, низко, пронёсся кречет. Сделал разворот, едва не касаясь растопыренным крылом воды, и с видимым усилием начал взбираться ввысь. Невдалеке закрякали утки. Несколько бурундеев, с луками наготове, голые по пояс, стояли в реке.

— Ты это, Влас, брось. Опять стрелу упустишь.

— Надо Порухе крикнуть, чтоб обратно плыл. Челн Кречету застит, мешает.

— Не е. Это стребляне галдят. Нашли когда Камарницы справлять. Прошли уж Камарницы то.

— У них там, в Тёмной Земле, всё чудно, правда, Авдя?

— И то правда.

Бурундеи посмеялись и отчего то умолкли, когда мимо прошли Ацур с Ладри.

В полусотне шагов от них, на поляне, там, где начинались скирды шалашей, происходило действо: Оря стреблянин, сбросивший свою волчью шкуру и обряженный в цаплю, вышагивал в кругу соплеменников.

Все были без оружия, босиком, с прутьями в руках, на головах белые тесьмы. Оря нёс на вытянутых руках нечто похожее на кулич и выкрикивал недовольным голосом:

— Подымай сетево, Рысь да Велес, соловей яйцо понёс!

Остальные рубили прутьями дымный воздух перед собой и вопили в ответ:

— Гей, медяна роса, кветень водяные жили зрит, что брос, тому восстать велит!

Оря важно, дёргаясь по птичьи, обходил шест, стоявший в центре поляны, и выкрикивал своё. Шест на конце имел поперечины. На них пёстрыми лентами крепились пучки сухих разноцветий. Когда Оря цапля ударял шест плечом крылом, окружающие повторяли свой наговор.

— Дикий народ, — пожал плечами Ацур в ответ на недоуменный взгляд Ладри. — Заклинают землю принять сев, хотя сама земля лежит отсюда за много дней пути.

— А почему стребляне пьют воду только из ладони? — Ладри всё ещё оглядывался на хоровод.

— Не знаю.

Они были уже около шалашей. Несколько варягов играли в кости, кидали позвонки в лунку, спорили, толкались. На другом конце стана, в пыльном тумане, топтались, рысачили кругом шесть десятков лошадей. Гнедые, белые, пегие, а по большей части каурые лягали воздух, дыбились, скалились на конюхов, вывёртывали атласные шеи, фыркали. Здесь заправлял седовласый Мечек. Бурундейский воевода восседал чуть поодаль, на снежнобоком коне. Красная с серебром упряжь переливалась на солнце, зычный голос его заглушал ржание и храп.

— Капик, стегани того, отобьётся! Гуляй, гуляй, конинка!

Под самыми копытами, полуголые, в пыли, возбуждённо и ловко сновали несколько бурундеев. Тычками шестов, присвистом, гиком, шлепками плетей они держали на одном месте этот бешеный, мощный лошадиный сгусток. То один, то другой бурундей без седла, узды, стремян бросал животное вскачь, вдоль воды. Летели брызги, комья мокрого песка, текла грива по гнутой шее. Один из таких всадников пронёсся мимо застывших варягов, обдав их ветром.

— Именно так старуха Ингра описывала всадников смерти, — восхищённо сказал Ладри. — Эти бурундеи управляются с лошадьми не хуже степняков. Клянусь Слейпниром. Ведь Слейпнир — священный конь Одина? — Мальчик поспешил за наставником. Ацур не ответил, думая о чём то своём.

Миновав костровище с пустым котлом, они прошли шалаши и оказались на утоптанном пространстве, у самого леса. Здесь стоял княжеский шатер, сшитый из широких льняных полотен, с красным, тканым поясом у самой земли, на котором извивались вышитые золотой нитью чуда морские, земные, небесные, их сговоры и битвы. Все пять шестов, несущих шатёр, имели навершия в виде оскаленных медвежьих голов. На срединном был укреплён узкий стяг: медвежьеголовая птица на красном с золотом поле. У складок, обозначающих проход внутрь, облокотились на короткие копья два матёрых полтеска: длинные бороды были по обычаю расчёсаны у них надвое, наносники шлемов в виде клюва, кольчуги длинные, но из очень крупных колец, под ними толстая кожа. Кроме копий, больше ничего. Перед ними озабоченно вышагивал Семик. Без нужды поправляя меч, он то и дело спрашивал:

— Хитрок где?

Полукорм, сонный, всклокоченный, в одной рубахе, пожимал плечами и кричал тот же вопрос вверх. Кадык его при каждом слове дёргался, как испуганный зверёк. С дуба, из за шатра бдительно кричали в ответ:

— Не видать. Не плывёт!

Рядом с Полукормом сидели настороженные Вишена и Креп. Деревья за шатром подрагивали, и по их лицам плясали полосатые тени от ветвей. Тут же сидели Ломонос, Мышец, Тороп и ещё несколько старших мечников Стовова. Из шатра доносился мерный, несколько сердитый говор Рагдая и разъярённые выкрики Стовова:

— Ага, раскрылся! Раскрылся! Чуял я…

Ацур не подпустил Ладри к конунгу, оттащил, усадил у ближайшего шалаша, из которого неслась вонь протухшей рыбы и беспокойный храп:

— Сиди. Молчи.

Тем временем в шатре полыхало:

— Князь, золото тут, неподалёку, только руку протянуть…

— Рыскать по этим дебрям, обманом заманил!

— Сам не ведал. Потом опасался, что поворотишь назад, клянусь всеми богами.

— Нет веры тебе, змей, как ещё Часлава моего в Царьграде не умертвил.

После этого вдруг настала тишь. Что то грузно осело. Звякнуло.

Окружающие переглянулись. Храп за спиной Ладри сделался самым громким звуком. Семик застыл. Вишена, удерживая Крепа, сказал отчётливо:

— Всё равно надо было всё рассказать князю. Клянусь всеми жизнями Одина, Рагдай поступил верно.

Тишина продолжала длиться. Ломонос, Мышец и Тороп поднялись с каменными лицами и решительно подступили к шатру, навстречу остриям полтескских копий. Семик стал средь них. Рябое лицо его сделалось красным, и он сказал, как камень бросил, полтескам:

— Прочь.

— Тут наш долг, — прошипел в ответ один из полтесков, едва не касаясь копьём панциря Семика.

Семик набычился, правая рука двинулась к левому боку, к рукояти меча. Его соратники начали плавно расходиться, освобождая пространство.

— Вы умрёте, — снова кинул Семик, отступив на шаг и выдернув меч.

Вишена вскочил. За ним Креп, Ацур и Ладри. Среди шалашей закричали. Послышался хруст.

— Князь наказал, — зашипел второй полтеск.

Семик несколько опешил. Рядом потряхивали клинками мечники. Начала собираться толпа. Примчался на разгорячённом коне Мечек с десятком всадников. В маске цапли появился Оря стреблянин. Возник гвалт:

— Измена!

— Руби!

— Кого убили?

— К оружию! Сюда!

— Стовов и Совня!

— К ладьям!

— Авары напали!

Шатёр вдруг содрогнулся и распахнулся.

Возник взбешённый Стовов в измятом, пурпурном плаще, толчком отбросил Семика, разметал своих воев, а заодно и полтесков, перепугал коня под Мечеком, надвинулся на сход, заорал страшно:

— Прочь, все! У меня совет! Тихо все, ну!

— Прочь, прочь! — замахали во все стороны руками Семик и Полукорм.

Вишена, воспользовавшись сумятицей, проскользнул к шатру и натолкнулся на Рагдая. Он выглядел невредимым. Рассеянно перебирал сухими пальцами янтарные бляхи своего наборного пояса.

— Хитрок вернулся из Вука? — Получив отрицательный ответ, он отчего то похлопал Вишену по плечу, поднял глаза и удовлетворённо сказал: — Трудно пришлось. Знаешь, Вишена, я в нём едва не ошибся.

— В ком? — напрягся конунг.

— В Стовове, — Рагдай огляделся, сощурился на солнце, потянулся, хрустнув костями, — Хитрок вернулся?

— Да нет же, нет, — Вишена тряхнул ладонями.

Подумал: «Нет — не нужно, не нужно было ему говорить. Всё испорчено».

Сбоку приблизился Стовов, уже остывший, распространив запах крепкого вина, подозрительно спросил, оглядывая конунга:

— О чём вы тут?

— Хитрока ещё нет. Это важно, — ответил Рагдай, делая знак Вишене, чтоб тот удалился. — Не подведёт нас полтеск?

— Нет, — мотнул князь тяжёлой головой, проводив Вишену взглядом. — Хитрок верный мне человек. Может, верный мне более, чем своему Ятвяге.

— Отчего так? — не без удивления спросил Рагдай.

— Чую. — Стовов надменно задрал подбородок.

Все уже разошлись. Улеглась пыль. Полтески заняли своё прежнее место у шатра. Семик с мечниками расположились шагах в десяти, тихо переговариваясь. Ацур и Ладри стояли неподалёку и смотрели на реку. Собравшись зайти обратно в шатёр, Стовов неожиданно остановился.

— Хитрок! — послышался крик дозорного.

Рагдай вздрогнул, двинулся в сторону Одры, Стовов за ним. Махнул рукой Семику и полтескам, чтоб не отставали. Пошли по стану. Вои, завидя князя, почтительно вставали. Даже варяги. Справа, у утёса, возобновились стреблянские игрища. Слева опять затеялись скачки, послышался Мечек:

— Упустил, раззява! Вит, лови её теперь!

У крайнего шалаша Стовов заметил серую, лысую фигурку сидящую у котла промеж варягов. Бросился в глаза оловянный крест на груди.

— Это ещё кто среди воев? — Стовов приблизился, ткнул пальцем. — Монах?

— Монах, — согласился Рагдай. — Торн, что это за человек?

— Проповедник из Кёльна, — подтвердил, поднявшись, Торн. — Покормили. Он ведает о богемцах, Само и Дагобере Франконском.

— Монах Руперт, — вкрадчиво представился незнакомец.

— Гнать его, — распорядился Стовов.

Рагдай не согласился:

— Надо расспросить, что за человек. Почему здесь. Не спускайте с него глаз.

Торн кивнул. Стовов махнул рукой:

— Ладно.

Трое полтесков Хитрока уже бросили вёсла, попрыгали в воду, начали затягивать челн на берег. Стовов и Рагдай с провожатыми поспешили навстречу. Хитрок был сосредоточен.

— Что город, то норов. — Он покосился через плечо назад, где в пяти сотнях шагов, наискосок через стальную гладь Одры, виднелся на холме Вук.

— Взял? — Стовов нетерпеливо заглянул в чёлн. Там, на дне, в грязной жиже, лежал бесформенный куль, завёрнутый в дерюгу. По его знаку вои начали переваливать куль через борт.

— Как было дело, Хитрок? — Рагдай глядел, как куль шлёпается на песок, начинает брыкаться, кряхтеть, нечленораздельно мямлить.

— Было за полночь. Порыскали. Нашли. Не спал. Волк всё линяет, да норов прежний. Взяли его тихо, пёс не тявкнул. Но всякая нечисть находит своё поганьё. Четверо. Головы завязаны. Пришли тише, чем мы. Сразу в ножи. Убили Гура.

Тут был перерезан последний ремень, куль развернулся, и солнце осветило скрюченное тело; кисти рук привязаны к щиколоткам, во рту пеньковый кляп, рубаха синего шёлка пропитана кровью.

Один из полтесков нагнулся, схватил связанного за волосы на затылке, рывком повернул его лицо вверх.

— Да. Это Крозек. Псарь, — кивнул Рагдай. — Ранен?

— Кровь Гура, — ответил Хитрок. — Мы бились во тьме, пока не убили одного из чужих в ответ. Твёрдое против твёрдого хорошо не бывает. Ночь покрыла всё… Уходить надо, князь. Шум был. К вечеру уходить. — Тут только стало видно, что кольчуга Хитрока на груди слева лопнула, разошлась, болтается лоскутом, а левая рука висит вдоль тела безжизненно, синюшная, распухшая.

— Ты точно уверен, воевода, что те четверо пришли именно за Крозеком? — Рагдай, сдвинув плащ с левого плеча полтеска, покачал головой. Из за спины всё ещё недоумённого Стовова возник Креп. — Креп, потом наложи ему нашу мазь. Сильный перешиб.

Хитрок отстранился:

— У меня свой знахарь есть. А те пришли за Крозеком. Точно. Кляпец ему вынь прочь. И ремни прочь, — сказал он одному из полтесков.

Крозека высвободили, выдернули кляп. Он едва смог самостоятельно встать на четвереньки, затёкшие конечности не слушались.

— Зачем старуху мою убили, зачем Честа? — Он захрипел, закашлялся, безобразные отростки на месте ушей сделались пунцовыми.

— Это не мы, — холодно сказал Хитрок. — Это другие.

Когда Рагдай перевел Крозеку сказанное полтеском, псарь поднял на окружающих перекошенное лицо, с него, казалось, стекала ненависть. Он посмотрел на Рагдая:

— А а, и ты тут, фриз. Пытать будешь?

— Дайте ему пить, — отвернулся тот. — Странное дело, князь. Клянусь всеми богами.

— Да? — Стовов с интересом оглядывал псаря. — Его хотел захватить кто то ещё? Кому нужен псарь калека с клеймом на лбу?

— То то и странно. — Рагдай прикрыл веки. — Кому, кроме нас, нужен псарь калека, ведающий место, где Ирбис хан держал груду золота с печатями Суй… Просто убийцы? Те, кто потерял золото на его собачьих боях, могли назавтра отыграть втрое. Тем более что те, кто сцепился во тьме с полтесками, воями были не последними, явно не рыбаки, не бочары. Маркграф? Мог просто прийти днём и надеть на шею верёвку. Клянусь небом, это из за золота Суй.

Рагдай открыл наконец глаза и увидел Стовова в том состоянии, которое помнилось ему со времён сечи в канун Журавниц, в Тёмной Земле, подле Медведь горы. Щека задёргалась, глаза застекленели.

— Нужно просеять лес, нужно пожечь Вук, изловить и запытать всех. И Гатеуса тоже. Его подарочный пояс я верну. Послать вверх и вниз по Одре стреблян. Переловить челны. Клянусь молниями Перуна, я подомну их. Ишь! — Голос князя гудел. У ближайших шалашей возникло новое беспокойное движение.

— Правильно. А потом сцепиться с дружинами короля Осорика и союзных ему саксов. Хорошо. Клянусь небом, — неожиданно разозлился Рагдай. — Давай, князь. Ты всегда сможешь отойти через Стоход к Каменной Ладоге, запереться в своём детинце. У тебя сколько людей? Две сотни? Давай!

— Ну и пожгу! — упрямо рыкнул Стовов и неожиданно унялся. — Потом.

Тем временем Крозек уже несколько оправился, поднялся шатаясь, судорожно выпил поданный Бебром ковш. Он был невредим. Ни пореза, ни ушиба. Только след от ремней на руках, ногах да пятна чужой крови. Стовов, Рагдай, Хитрок уселись на борт челна. Бебр пихнул псаря локтем, чтоб тот повернулся лицом к вождям. Послали за Орей, Вишеной и Мечеком. Князь велел Семику поставить на утёс сторожа, глядеть, не плывут ли от Вука вои. Всех чужих гнать из стана долой, кроме монаха, нужного Рагдаю. Солнце шло к полудню. Стребляне после празднества шумно трапезничали. Гельга вывел под парусом варяжскую ладью в реку, пробовать новое кормило. Ветер от Бубра до Вука дул ровно. Небо после ночного ливня расчистилось совсем. Над берегом, над самыми головами, бесновались стрижи. Бесконечно высоко звенел жаворонок.

Несколько бурундеев всё ещё стояли в воде, надеясь набить уток.

Где то заунывно играла флейта Бирга. Хитрок неотрывно смотрел в сторону Вука. Рагдай наклонился к нему:

— Ты хочешь забрать из Вука своего Гура, чтоб захоронить?

— Тело Гура — это не сам Гур. Всякому свой черед, кудесник, — выговорил полтеск.

— Гур ходил со мной к Царьграду. И на Карит, когда Ятвяга был ещё молод. Беда раз пришла, знать приметила.

— Мудрён ты, воевода. Писания ведаешь? — с нарочитым равнодушием спросил Рагдай.

— Своё. Древнее. Что волхи дали.

— Звёзды знаешь?

— Стожарь, Железное Колесо, Переполог, Кигочи. Те, что путеводят.

Рагдай удовлетворённо кивнул. Подошли Вишена, Мечек, Оря с несколькими воями. Вишена удивился, опознав Крозека:

— Лазутчик?

Оря стреблянин выглядел недовольно. Со вздохом опустил на песок своё мощное тело в привычной волчьей шкуре, выдохнул:

— Надо было волха с собой взять, клянусь Матерью Рысью. Полдня кудесничал. Устал. А скоро Дубняха. Что, совет?

Рагдай выразительно посмотрел на Стовова. Тот выждал немного, опёр ладони о широко стоящие колени. Круг затих.

— Доныне мы шли туда, где лежал золотой холм, други мои. Ведая путь, ведая место. Сегодня поутру кудесник Рагдай на моих глазах вынул из петуха печень с белым пятном. А до того выведал, что золотая гора ушла с прежнего места. Оно было в трёх десятках дней пути.

Тут на лице князя отобразилась величайшая досада, он помолчал, ища слово.

— Боги хранят нас, но боги хитроумны. Тщась поспеть за ними, не следует во всём им доверять. Мы двинемся дальше, к истокам Одры, туда, где блуждает наше золото. А в прежнее место, где было наше золото, снарядим сведунов. Их поведёт этот проводник.

Стовов указал на злобного Крозека и умолк, обводя воевод испытующим взглядом. Сначала, по старшинству, поднялся седобородый Мечек:

— Клянусь Ярилом, здешняя страна враждебна и неизведанна. Нас слишком мало, чтоб дробиться. Нужно идти к Манице скопом.

Бурундей сел, звякнув нагрудной бляхой, на которой было изображено оскаленное солнце с лучами змеями.

— Полтески пойдут туда, куда укажет князь, — встал Хитрок. — Таков наказ Ятвяги.

Его сменил Семик, выражающий волю княжеских мечников:

— Дружина желает выслать вперед, к Манице, старших сведунов. Если даже золота там и нет, то страну впереди нужно разведать. В Вуке только и говорят, что авары перешли перевалы, по эту сторону гор, что Дагобер Франконский вместе с тюрингами побил недавно кочевников, бегущих из под аваров к Рейну, и движется по эту сторону гор с сильными дружинами на аваров. Часть сведунов могла бы вернуться с полпути и упредить нас.

Потом высказался Оря:

— Стреблянам всё одно.

Последним поднялся Вишена, сощурился на небо, на Стовова:

— Скальды говорят, что король Дагобер, прежде чем услать своего единокровного брата Харибера в Аквитанию, поближе к бесноватым баскам, долго гонялся со своим нейстрийским войском за двоюродным дядей Бродульфом, опекуном Харибера. А Бродульф бегал от него по всей Франконии, от Южной Бургундии до Северной Нейстрии, и таскал обоз с сокровищами Клотара Святого.

Вишена умолк, задумался. Рагдай осторожно спросил:

— Ты о чём, конунг?

Вишена очнулся:

— Я готов идти вперёд, к Манице, со своей дружиной. Узнать, там ли золото. Клянусь Локи, у меня это не задержится.

Рагдай украдкой взглянул на Стовова. Тот сперва опешил от такой возможности, но на этот раз быстро совладал с собой. Улыбнулся только одними глазами: «Кто пойдёт впереди всех к Манице», — решал он. Потом князь сделал вид, что погружён в тягостные раздумья. Оря нетерпеливо ёрзал, почти уверенный, что к Манице пойдут его стребляне, Хитрок был недвижим, Вишена прятал предательски хитрые глаза, Мечек недовольно поглядывал на полтесков за спиной князя. Рагдай уже знал решение Стовова и ничуть не удивился, когда тот объявил:

— К Манице пойдут полтески. Числом… — Он взглянул на Рагдая. — Малым числом. Выступают сегодня к сумеркам на челнах. Всё, благодарю всех за совет.

Вишена явно расстроился. Мечек, наоборот, стал весел. Особенно когда Хитрок сказал, что сам поведёт лучших воев, оставив за себя мудрого Волта. Воеводы разошлись. Ушёл трапезничать в кругу старших дружинников Стовов. На берегу, у челна, остался Рагдай, Креп, огорчённый Вишена и двое полтесков, сторожащих Крозека.

До того момента, пока на совете не была упомянута Маница, Крозек стоял зол и угрюм. Но после лицо его отразило отчаяние, непреодолимый ужас. Его усадили. Бебр заставил его съесть половину вяленой щуки и ломоть гречишного блина. Крозек несколько ожил, попросил молока. Молока не было. Рагдай начал ему говорить, что в Вук пути нет. Что его непременно убьют или похитят люди, напавшие на полтесков, что это боги опять вступились за него, отдав в руки склавян. За помощь в походе полтесков на Маницу Рагдай посулил три десятка полновесных безанов и ещё пять безанов его жене и детям, за которыми к вечеру будет послана лодка. После на его глазах их снарядят скарбом, пищей на первое время, дадут проститься, сговориться о месте будущей встречи и отправят вверх или вниз по Одре или сопроводят мимо Вука к устью Бубра. По его желанию. Крозек тупо слушал уговоры, и Рагдаю начало казаться, что псарь ослаб умом. Вишена уже махнул рукой, сказав, что, видимо, придётся прибегнуть к пытке, когда псарь поднял на Рагдая вполне осмысленные глаза и спросил:

— Значит, ты не фриз?

— Нет. Мы из за Холодного моря, — изумлённо ответил Рагдай.

— Анты? Ладно. Я пойду. Вы хотите ловить Ирбис хана? — Псарь нагрёб пальцами волосы на виски, так чтоб не было видно ошмётков вместо ушей. Увидев положительный кивок Рагдая, хотел подняться, но полтески удержали его. — Поклянись, что вы дадите мне отрезать ему голову. — Он был уже прежним Крозеком, только не на краю собачьей ямы.

— Клянусь небом, — сказал Рагдай. — До Карапатских перевалов тебя повезут в ремнях, на всякий случай. После тебе не будет смысла бежать. Воины, которые пойдут с тобой, должны будут вернуться не сюда, а в область у самой Отавы, истоков Малой Одры. Там будем ждать мы. Там ты будешь волен.

Псарь понимающе кивнул. Вишена всё же наказал снова связать Крозеку руки и ноги, но с небольшим шагом. А Рагдай велел Крепу находиться при Крозеке неотступно до самого отхода. Оставшись вдвоём, Рагдай и Вишена некоторое время сидели молча, наблюдая, как двое бурундеев волокут к реке чан, с размаху бултыхают в воду и принимаются тереть его вязким от влаги песком.

— Спроси меня, конунг, что я сейчас желаю более всего? — нарушил молчание Рагдай.

Вишена пожал плечами, покосился на Ацура и Ладри, которые широкими, неестественными шагами шли вдоль воды, часто сбивая ногу:

— Перечитать Шестокрыл или Чёрную Книгу?

— Нет. Утку хочу, жирную с чесноком и потом спать до вечера, — мечтательно улыбнулся кудесник.

— Это тебя Стовов утомил, — поднялся Вишена. — Клянусь вечным сном… Гулльвейг. Эй, Ацур, скажи всем, что вечером уходим. И вёсла, скажи Свивельду и Гельге, надо не забыть водой облить, чтоб не рассохлись. Печёт уже.

— Хорошо, — отозвался Ацур, приостановился, подождал мальчика. — Ладри, вечером уходим, скажи нашим, чтоб готовились.

Мальчик серьёзно кивнул и побежал к шалашам, увязая в песке.

Ацур с затаённой гордостью поглядел на Вишену и Рагдая.

— Ладри хочет, чтоб я стал его приёмным отцом.

— Так у него есть отец. Бертил. И сестра… — Конунг запнулся. — Маргит.

— Это не против закона. И тинг это подтвердит, — сказал Ацур.

— Ацур, я готов хоть сегодня объявить его твоим приёмным сыном, клянусь Одином, но случилось так, что Ладри мы увезли из Эйсельвена силой. Это скажет любой тинг. Бертил послал его следить, а мы его увезли. — Вишена, сам того не ожидая, огорчился не меньше Ацура. — Теперь по закону Ладри должен вернуться в Эйсельвен, объявить Бертилу свою волю, и потом он сможет стать твоим приёмным сыном.

— Пусть будет так, — согласился Ацур. — После похода мы вернемся в Эйсельвен и Ладри всё сделает. Ярл Эймунд и Бертил не станут спорить против закона.

— Ты думаешь, мы можем вернуться в Эйсельвен? — Вишена испытующе уставился на Ацура. — А Маргит?

— Маргит?

— Понимаешь, Ацур… — Вишена с Ацуром медленно побрели к ладьям.

Вечером, когда багряное солнце коснулось горизонта, там, бесконечно далеко, за Франконской землёй, вверх по Одре, ушёл челн с Хитроком, десятью полтесками и Крозеком. До этого, как и обещал Рагдай, из Вука варягами была привезена жена Крозека и его дети. Эйнар, который с трудом разыскал её в хлеву, в соломе, вместе с детьми, отчаявшуюся уже увидеть мужа, привёз и тело Гура. Сказал, что двор был заперт, убитого полтесками чужого не было. Был след крови, где он упал, где его перевалили через ограду, по следам было видно, как волокли его до ворот. Дальше все затоптали. Полтески молча унесли тело Гура в лес. На пристани их остановили сторожа маркграфа. Но выручил казначей, который помнил Эйнара в лицо. Разметав шалаши и костровища так, что никто не смог сказать бы, сколько тут стояло людей, войско двинулось против течения. К этому времени было уже совсем темно.

 

Глава пятая К ОДРЕ

На третий день пути, после того как Вук был оставлен и последняя стража маркграфа Гатеуса окликнула с обрыва череду незнакомых ладей и челнов, фризская Саксония кончилась. Начала меняться и сама Одра. Идущие, как повелось впереди, стребляне часто плыли в устьях бесконечных ручьёв, речушек, в заводях, замысловатых поймах. Проводник из Вука тут оказался бессилен. Казалось, все пространство между Бубром и Одрой, там, за кромкой прибрежного леса, состояло теперь сплошь из ключей, источников, болот и озер. Тут было царство выхухолей, росомах, бобров. Утки поднимались на крик, как пчёлы от потревоженной борти. Над ними непременно висела пара соколов. В осоке шныряли лисы, рычали утробно рыси. Лебединые пары сплетали шеи и целовались, и солнце выхватывало яркими пятнами разворот их крыльев белого шёлка.

Невесть откуда взявшаяся чайка летала над ладьями. Она одиноко звала, плакала. Её непрерывное кружение, мощные взмахи крыльев привлекли пару беркутов. Они ринулись наперерез чайке. Наверное, это было их небо. Люди не видели, чем закончилась схватка, унесённая ветром к горам…

Рыбы здесь было много. Щук длиной менее локтя стребляне уже презрительно швыряли обратно. Ладри острогой с челна зацепил сома весом с него самого. Ацур и Свивельд невольно приняли участие в борьбе. Перевернув чёлн, сом победил. Склавяне недоумевали, почему безлюден этот край. Варяги пожимали плечами. Берега иногда открывали взору заброшенные частоколы, рухнувшие кровли, рыжие холмики обожжённой глины с чёрными от сажи столбами идолами. Обильные белые россыпи черепов — лошадиных, козьих, иногда человеческих, а чаще турьих — у оград подле алтарей и на шестах вокруг указывали на незапамятную старину капищ. Пройдя ночь, день и ещё ночь среди этого безлюдного изобилия, Стовов решил жертвой укрепить расположение богов к своему воинству.

В известняковой, четырёхлицей фигуре, установленной кем то на самом краю осыпающегося берега, на стрелке, между безымянным ручьём и Одрой, увидел он знак. Бурундеи, полтески, стребляне, черемисы без труда узнали это божество: волосы — молнии, руки — ветви Матери Богов Берегини. Её основание окружал хоровод вырезанных из дерева коней и преклонённых богов неба и подземелья. Никого не смутили письмена на плоской её шапке: совсем древние, почти затёртые руны, явно степная упряжь деревянных коней и изогнутые, как турьи рога, луки в руках богов. Это была она, Берегиня.

Столб был установлен прямо, расчищен от мха, пыли. Проступили блёклые краски. Они были подновлены сажей на воске, соком багульника и скисшей медью, нашедшейся у кёльнского монаха Руперта. Стребляне были посланы изловить тура. Они тихо ушли вдоль ручья. Совершенно незнакомые, совсем не обустроенные для такой серьёзной охоты места не помешали им к вечеру принести добычу. Видимо, они ходили далеко, раз до реки не донёсся рёв их охоты. Тур был велик. Тащили его десять человек, часто меняясь, на особой воротообразной перекладине, с подвязанной головой, так как он росту был Оре выше ключицы. За туром несли на плечах полуживого стреблянина. Оря пояснил, что сам и виноват, а Рагдай нашёл у раненого перелом в груди, руке и вывихи. От игры с туром, к всеобщему сожалению склавян, пришлось отказаться. Тура заклали стреноженного, а не свободного, что несколько уменьшало величие жертвы, но при этом давало возможность всю кровь влить именно в подножие Берегини. Под восторженный вой Стовов, обряженный в белое, без обычного шитья и золота, точным ударом топора перебил туру шею. Брызнул и долго не иссякал алый родник. Обряженный лентами и венками тур упал, забился в агонии, а Семик, невзирая на смертельно опасные удары копыт, отделил голову до конца и подал князю. Тот поднял её над собой и так стоял, пока не смолкло эхо последнего турьего рёва и последние кровавые ручьи не упали на его плечи. Потом голову тура закопали подле Берегини в размякшую землю, так что торчал лишь один рог. Потом долго пели. Каждый своё. Стребляне держались чуть поодаль. Оря объяснил Рагдаю, что их Мать Рысь родила богов вместе с Берегиней. Варяги уважительно помалкивали. Смотрели на костёр, пожирающий шкуру тура, а потом, вместе со всеми, поедали жертвенное мясо.

Монах затеял с Рагдаем разговор о едином боге, но кудесник ушёл от него, строго наказав молчать. Наутро, перед отходом, Стовов в одиночестве поднялся к Берегине и зарыл там какой то, известный только ему Дар. После капища река продолжала меняться. Через день исчезли утиные торжища, вглубь ушла рыба, пропали бобровые хатки в заводях. Ручьев и речушек сделалось меньше. Мимо пошла череда поросших оврагов. Берег стал выше. Но, как и прежде, ни дым днём, ни огонь ночью не выдавал путникам присутствие хозяев этих мест или хотя бы пришлых людей. Через два дня Одра сделалась заметно уже, извилистей. Берега поднялись ещё круче. Кое где встречались нависшие над водой глыбы известняка и деревья росли прямо над головами кормчих. Живность пропала совсем.

Только иногда, парами, затевались петь соловьи, да редкие дятлы, бросив делить лес и суженых, принимались долбить кору деревьев. Их частый, глухой бой провожал путников все последующие дни. Горы на горизонте заметно выросли. В ясное утро уже можно было разглядеть, как по их вершинам проползают куцые облака. На третий день пути занедужили четверо бурундеев и двое полтесков. Вскоре ещё трое бурундеев. Глаза у них распухли, потекла слеза и слюна, во рту образовалось нестерпимое жжение. Один бурундей метался в удушье.

Опасаясь, что хворь может перекинуться на лошадей, Стовов велел гнать их берегом, невзирая на буераки. Продвижение вперёд замедлилось вдвое. Рагдай решил, что это медвяная лихорадка. Монах же увидел наказание Господне за языческий обряд, совершённый на реке, чьи воды освятил святомученик Амадеус, епископ Утрехта, злодейски умертвлённый недалеко от этих мест королём Само.

К величайшему удивлению Рагдая, пылкой речи монаха Руперта, произнесённой сперва на изломанной латыни, а после по фризски и переведённой Ацуром, воины внимали: Стовов и старшие его вои настороженно, Мечек и бурундеи с вниманием, стребляне с сочувствием, часть варягов с пониманием. Полтески же остались глухи. Вишена только покривился. Рагдай велел отказать хворым в какой либо пище и давать лишь обильное питьё. Отыскав во множестве своих пузырьков, кульков и ларчиков нужную ему траву, он, с помощью Крепа, начал делать больным притирания.

Бурундею, бредившему в удушье, пустил из запястья кровь. Чтоб уверить хворых в исцелении, кудесник твердил соответствующие случаю заговоры. Когда кончилось зелье для притираний, Рагдай потребовал от Стовова остановки и вместе с Крепом углубился в прибрежную пущу. Потом они вдвоём что то долго варили в кувшине, распространяя вокруг себя удушливый, терпкий запах. Монах тем временем продолжал вещать и даже втянул Мечека в спор о происхождении зверья, рыб и птиц. Сначала Рагдай думал, что Руперт начнет призывать склавян принять веру Христову, его перестанут слушать, может быть, побьют и он умолкнет. Но монах рёк другое. Прижимая к груди свой оловянный крест, он, роняя слёзы и искренне веруя в своё, рассказывал о святых, о великих страстотерпцах и мучениках, об их житье. Святые в его устах сменяли один другого. Им не было числа. Их было больше, чем богов в Асгарде и Ванхейме вместе с валькириями и великанами. И только когда монах сказал, что, знать, истинна та вера, за которую достойные отдали не быков, коней, золото, а саму жизнь свою, только тогда Стовов велел ему замолчать. Руперт изобразил муку, но покорно умолк. Боги склавян оскорблены не были, расправы за это не последовало. К вечеру следующего дня хворым бурундеям и полтескам стало лучше. Прекратилось удушье и жжение. Кудесник велел всех накормить, но без мяса. Во славу чудесного исцеления бурундеи долго шарили по своим ладьям, наконец выбрали и зарезали самого звонкоголосого петуха. Мечек поднес Рагдаю изысканную, серебряную подвеску — два зверя неясной породы в колесе борьбы кусают друг друга. Полтески послали Вольгу сказать, что они все поклялись на оружии выручить кудесника два раза от смерти. Вишена тоже подарил кудеснику кольцо. Просто так. Монах молчал. Запрет Стовова на проповеди ещё длился. Только осознание того, что убийство или высадка Руперта на берег может означать слабость и боязнь за величие своих богов, удерживали князя от расправы. Тем более что область Отава, куда напросился добраться от Вука монах, была теперь близко. Лошадей загнали обратно на ладьи. Но это не убыстрило продвижения. Гребцы ощутили силу течения и стали меняться на вёслах два раза до полудня и два раза после. Одра стала узкой. Берега начали каменеть. Стребляне взялись за шесты. Призраки селений исчезли вовсе.

Когда была пройдена шумная, хрустальная Олпа, впадающая в Одру бурным потоком, течение несколько спало, но вскоре опять наросло вдвое. Спустя ещё три дня начали попадаться перекаты. Правда, ещё достаточно низкие, чтоб пропустить гружёные ладьи. После двух известняковых скал, обточенных ветрами и дождями, до дрожи похожих на скрюченных старостью великанов, следующий перекат оказался непомерно высок. Указав на две этих скалы на берегах, проводник сакс сказал, что его уговор тут кончается. Здесь, у Ног окаменевшего великана Болтасара, сожранного Змеем Верв, начинается неведомая ему область Отава. Великаны и боги бились когда то в этих местах. Поверженные великаны упали там, где ныне Исполиновы горы, и там, где образовались Карапаты. А из ледяной крови великанов, что пропитала землю меж этих гор, до сих пор изливаются Одра, Висла, Морава и Лаба, как память о великой войне. Впереди, в пяти днях тяжёлого перехода, Одра кончается. Оттуда за день можно дойти до пологого берега Моравы. Это и есть Моравские Ворота Янтарного пути. Там будет видна уже Моравская долина, где, как говорят, тайно собираются дружины Дагобера Франконского, бродят воеводы короля Само и кишмя кишат авары.

Проводник был с благосклонностью выслушан и с честью отпущен. Прямо под скрипящими на ветру Ногами Болтасара он принялся вязать утлый плот, глядя с непонятным сожалением, как путники сводят на мелководье коней и преодолевают перекаты. Монах также был отпущен. Пожелав Стовову и его людям покровительства Отца и Сына, простив притеснения, умилившись на частичное выздоровление стреблянина, помятого туром, он подобрал серый подол и неожиданно ловко ушёл между камнями, вверх по течению, не взяв, к всеобщему удивлению, никаких съестных припасов.

Горы стояли до неба. Когда вереницы облаков проходили меж вершин, солнце пускало через их разрывы снопы лучей. Лучи падали на горы золотыми полосами, чередой сбегали сверху вниз, очерчивая неровности лесистых склонов, оставляя чёрными пятнами входы пещер, гротов, разными оттенками зелени отделяя ели от сосен, свежую листву бука и дуба. Эхо сделалось гулким, предательски долгим. Иногда оно возвращалось вместе с шорохом далёких камнепадов и оползней, а иногда вдруг чудилось в нём чужое дыхание. Небо стало шатким. Оно то натягивалось, как парус, и звенело синью, то неожиданно морщилось грозовыми складками, без единой капли било беззвучными молниями из тучи в тучу и уносилось куда то к Мраморному морю. Словно соревнуясь с небом в непостоянстве, ветер дул отовсюду сразу. Носился со свирепым воем, раскручивал песчинки, потом вдруг утихал и спустя время снова начинал волочить по утёсам пыль и прошлогоднюю листву. К вечеру с великим трудом прошли три переката. Лошадей гнали берегом.

Свободные гребцы шли следом по весьма утоптанной тропе. Там, где тропа раздваивалась, продвижение далее на ладьях сделалось невозможным.

— Волоком теперь? — спросил у остановившегося князя Семик, кивая на теснину, где ладьи и челны сбились в кучу, как бараны перед воротами овчарни. — Коней седлать?

Князь молчал, в странном оцепенении. Смотрел на войско.

Войско смотрело на него. Кормчие уже прекратили бесполезную борьбу с рекой за центр потока, велев гребцам поднять вёсла, чтоб не бить их о камни. Ладьи одна за другой, со скрипом и стоном, притёрлись днищами к суше и замерли. Только Гельга ещё удерживал ладью варягов на плаву, кудесничал у кормила, пока Вишена не крикнул ему, что надо поберечь силы. Стовов по прежнему молчал. Неподалёку горячились кони, радуясь земной тверди. На вёслах блёкла влага. Вечерние тени всё более впитывались в головы чудовищ на носах ладей, делая их резьбу чешую отчётливей, пасти шире, и от этого казалось, что деревянные драконы вот вот оживут. Рагдай, мягко отстранив Семика, приблизился к Стовову и тронул за плечо, отчего тот едва заметно вздрогнул.

— Чего медлишь, князь? Здесь конец реки. Здесь нужно ждать Хитрока.

Стоящие вокруг старшие мечники Стовова закивали.

Ломонос неожиданно сиплым голосом сказал:

— Хитрок с Крозеком будут искать нас от истока, когда вернутся. Найдут. Клянусь Велесом, нет нужды волочить ладьи выше. Только днища побьём.

— Река уже не река. Ручей, — поддакнул Скавыка.

— Проводник говорил, что тут ходкое место. Тут товарины перегружают на быков и рабов своё добро, идут до Моравы, а там снова грузят на челны, — сказал, оглядываясь, Семик. — Хорошо бы тут постоять, потерзать торговцев, а, князь?

Стовов молча стоял, выпятив грудь и не моргая, словно неживой.

— Хорошо б… — согласился Ломонос. — Только уж сколько дней река пуста. Все попрятались.

— Не к добру это, — покачал головой Тороп. — Клянусь копьём Перуна. Нам надо тоже схорониться.

— Стовов! — едва слышно призвал Рагдай, становясь перед князем и глядя ему прямо в глаза.

Стовов поморщился, помахал перед лицом ладонью, будто отгоняя мух.

Наконец он увидел кудесника, соратников, тропу под ногами, беспомощные ладьи у противоположного низкого берега, заросшего орешником, и чащобу на крутых холмах. Справа дыбился огромный утёс. За ним синели горы. Слева тоже была скала, но более низкая и совершенно лысая, если не считать пятен мха. Дальше, вниз по течению, эта скала продолжалась каменистой грядой. Гряда, видимо, часто осыпалась, отчего редкие деревца торчали из неё во все стороны, как стрелы из боков убитого вепря. Другой берег поднимался от воды на два человеческих роста, его очерчивала тропа, а горы над ним были невысокие и звались не Карапаты, а Исполиновы кручи. Одра в этом месте была не шире десяти шагов. Она угрожающе шипела, бурлила, задевая краями валуны, гремела галькой, пенилась и была прозрачна, как берёзовый сок.

— Чего тебе, Рагдай? — Стовов бросил удивлённо озирать округу. — Свечерело. Да.

Он приблизил к Рагдаю покрытое испариной лицо и тоскливо выдохнул:

— Воздуха, воздуха мне не хватает. Душит что то, теснит. Дай травы какой. Ладога привиделась, Бела моя, Часлав и двое старших. Будто руки ко мне тянут. И грудь ноет вся, колет что то.

Рагдай не сказал ничего, не сделал. Смотрел только. А Стовов вдруг сощурился:

— Думаешь, властны надо мной твои кудеса? Кудеса… — Князь засмеялся, слегка ткнул кулаком в бок Семика, подмигнул Скавыке. Мечники тоже рассмеялись, решив, что князь просто чудил для забавы, но тот неожиданно прервал смех и рявкнул: — Что зубоскалите, зайца треухого нашли? Конец на тот берег. Ладьи поднять из воды. Упрятать в пуще, так чтоб и зверь не учуял. Стребляне пусть проползут по округе. Стоять тут придётся долго. Округу следует разузнать. — Стовов ткнул пальцем в Семика: — Буглая и Линя поставь на утёс. Глядеть. А Сулу с Дубнем вон на ту гору. Пустой двор, всё одно что… Что…

Князь поморщился, пытаясь припомнить или сложить конец присловья.

— И коней беречь. Морды повязать им, чтоб не ржали.

— Мудро, — кивнул Рагдай. — Янтарный путь и селения по берегам. Перевозчики ушли с Моравских Ворот. В нескольких днях отсюда затевается война. Нужно укрыться.

— Конечно мудро, — бодро отозвался Стовов. — А чья тут земля? Как думаешь? Чьи Моравские Ворота и вся Отава?

— Чья Отава, говоришь? Не знаю. Но думаю, что хозяин тут есть. Сейчас, наверное, это Само.

Рагдай обернулся на окрики воевод. Ни стреблян, ни их челнов на реке уже не было и следа. Остальные занимались тем, что бережно выкапывали молодой орешник, старый подвязывали, высвобождая путь предполагаемого волока, снимали с ладей щиты, кормила, связки вёсел, клети, бочки, кладь, собранные паруса, похожие на обрубки гигантской змеи. Бурундеи одного за другим переправляли коней на другой берег и уводили в заросли, одни лишь варяги всё ещё медлили, отдыхали, а Вишена с Гельгой, Торном и Вольквином бродили по пояс в воде вокруг своей ладьи, щупали, ковыряли пальцами выбоины, борозды от камней, деловито советовались. Князь, тронув Рагдая за плечо, отвлёк его от созерцания окрестностей.

— А много у него воев, у этого Само? — осторожно, как бы невзначай спросил Стовов. Над ним, на вершине утёса, появились фигуры Буглая и Линя. Им от ладей начал кричать было Семик, чтоб сняли с себя железо, а то отсвечивает, издалека будут заметны блики, но тут же устрашился множественного эха и умолк.

Смотря на это, Рагдай лишь покачал головой:

— У Само, как я слышал, в Царьграде было больше пяти тысяч воев, когда он в Вагатисграде разбил франконскую дружину. Моравы, кроата, огры, войничи, ещё кто то под ним. Сам этот Само франкон. Не знаю, чего у него там с Дагобером не вышло. Купцов, что ли, они не поделили. Не знаю.

— Много, клянусь Перуновым оком, — с некоторой завистью протянул князь, затем в глазах его появился недобрый отблеск. — Если уговорить Водополка, Ятвягу, стреблян, Дида Бертадника, Шешму Куябского да Чагоду Мокрого, то Само мы подомнём враз! Подомнём и укоренимся.

— Зачем? — искренне удивился Рагдай.

— Ладно, — махнул рукой Стовов, — устал я с тобой говорить, всегда перечишь мне. Пошли на тот берег.

Когда они на неосёдланных конях перебрались через реку, даже не вымочив ног, Стовов, всю дорогу демонстративно молчавший, неожиданно спросил:

— Слушай, Рагдай, вот ты можешь писаное разбирать. А другие это могут?

— Чего? — не понял Рагдай, — колдовать?

— Писаное разбирать, — не очень уверенно повторил Стовов.

— Конечно. Часлав твой может по ромейски читать. Я его легко выучил.

— А я смогу?

— Сможешь. — Рагдай загадочно улыбнулся. — Это всё равно как разбирать фигуры, вышитые на лентах, что вы в Солнцеворот на Берегиню накидываете. Только на лентах фигура — это слово: конь — солнце, змея — вода, рог — бессмертие. А тут знак — это звук. Из ряда знаков получится ряд звуков, которые обозначат, к примеру, солнце.

— Мудрёно больно, — вздохнул князь, передавая узду коня Порухе. — С фигурами проще.

— Да? А как ты изобразишь слово «воздух»? — Рагдай развеселился, а Стовов озадачился, а потом, после тяжкого раздумья, встревожился:

— Никак.

Рагдаю показалось, что Стовов на него сейчас набросится и начнёт душить. Он поспешно ответил князю:

— Ты, конечно, можешь обозначить воздух каким нибудь облаком. И как ты тогда обозначишь само облако?

— Клянусь всеми богами, ты настоящий кудесник! — Стовов сгрёб Рагдая в объятия, сильно стиснул, хлопая ладонями по спине. — И Часлава научил, не пожалел.

Рагдай, скривившись от боли, с трудом высвободился из медвежьих объятий.

— Прими кольцо от меня, в знак уважения. — Несколько поостыв, Стовов скрутил с пальца массивный золотой перстень с точками красной и белой эмали и вручил его Рагдаю.

— Так это Водополка кольцо. На Пряхи подарено, — из-за спины выглянули Семик, и Порух, — Мечек увидит, обида будет.

Кольцо вернулось обратно к Стовову, а Рагдаю было дано другое.

После этого князь велел Семику идти поторопить варягов, а сам, в сопровождении полтесков, Торопа и Ломоноса, двинулся к тому месту, где уже начали класть рядком бревна, по которым предстояло волочить ладьи. В луже тюкали топоры, слышался хруст, треск, голосили растревоженные птицы. Эхо стояло такое, будто лес валили по всем горам сразу. Берег оказался не таким пологим, как увиделось сначала. Вытягивать из воды и волочить ладьи пришлось всем людом, оборачиваясь верёвками у пояса, скрежеща зубами и исходя потом. Кроме того, помост пришлось смазать жиром. Ладьи скрипели и стонали.

Деревянные их головы злобно вздрагивали, когда киль срывался с очередного катка помоста. Ладьи опасно кренились, норовя выдавить бортами подпорки из рук людей, разорвать пеньковые путы и сползти назад. Только за полночь все суда оказались в ста шагах от воды и стали рядом под холмом. Ко всеобщему облегчению, высокий ельник скрывал верхушки мачт и их не пришлось снимать. Помост был тут же разобран, сложен у ладей, прибрежные заросли орешника восстановлены; малые кусты врыты в свои ямы, крупные отвязаны, выпрямлены. Затем их долго трясли, чтобы помятая листва приняла естественное положение. Надорванный на камнях мох ободрали до конца.

Травы к рассвету должны были непременно восстать сами. Стовов перебрался на противоположный берег, влез на утёс над развилкой тропы, где таились в дозоре Буглай и Линь, обозрел оттуда место волока и только после этого разрешил ночлег.

Костров до возвращения стреблян не палили. Поели холодное и в холодное завернулись. Троих бурундеев, Волю, Вита и Маха, отправили много ниже по течению, где они должны были до утра стучать топорами, голосить, трубить, палить еловые ветки и всячески изображать дровосеков, сплавщиков, чтоб возможные «уши» дозорных округи именно в них распознали причину вечернего шума. Эти бурундеи были молоды, хитроумны и рьяны. Выбрав такое место, где эхо откликалось даже на вздох, они подняли ужасный грохот, словно через реку городили несколько мостов или переправлялась рать дедичей.

Это было так достоверно, что разбуженный Стовов велел Мечеку пройти с десятком пешцев к бурундеям и разведать — не напал ли на них кто. Мечек унял пыл лжедровосеков, рассудив, что чрезмерный шум может привлечь излишнее внимание. Когда двинулся обратно, у гряды во тьме он натолкнулся на утомлённых, озлобленных стреблян, которые вернулись из за холмов. Вёл стреблян осторожный Резняк. Это уберегло Мечека от уже изготовленных для запуска стрел. Они тащили с собой полон: двоих хмурых мужчин, беременную молодку хилую корову и кадку посевной гречихи. Вновь разбуженный Стовов слушать никого не стал, кликнул Семика. Пока стребляне резали, свежевали и разделывали корову, Семик слушал рассказ Резняка.

Округа оказалась совсем не пустынна. На востоке, за холмами, густо лежали тропы. Меж ними были ухоженные борти, силки, свежие костровища, раскорчёванные палы, боронённые под сев поляны. Над ручьём видели мосток. За ручьём, недалеко от мостка, пустовало селение. Полы в избах, землянках поросли сорняком, а помёт на насестах недавний. Ухо из земли ничего не услышало, но ветер принес запах жареной рыбы и дыма. Двинулись на дым. Сначала нашли старые землянки, потом зарубки, засеку вдоль болотца, корову на привязи, рядом сено.

В сене взяли молодку и мужчину. Молодка стонала, думали — зверь какой неведомый в силок заскочил. Потом вышли к шалашам.

Запах был оттуда. Среди шалашей бегал человек с дубиной, тревожил всех. Селение волновалось. Решили, что это местный вождь. Взяли тихо, селение обошли кругом. Дальше, к восходу уходили утоптанные тропы. Виделись вдалеке огни и дымы.

— И что говорят? — спросил Семик, пытаясь рассмотреть лица пленённых.

— Кто их разберёт, — пожал плечами Резняк, зевая и едва удерживая тяжёлую голову.

— Чужаки. Этот, который вождь, всё молодку норовит лбом достать. А второй пугается. Бросать их нельзя, своим укажут. Спросить, да приколоть, да и закопать. Клянусь Берегом.

— Угу, — согласился Семик, заворачивая попоной озябшие ступни. — Полукорм, иди к Рагдаю. Он чужие языки ведает.

Рагдай явился с Крепом и Ацуром. Они не спали, жгли восковую плошку и, как сообщил Полукорм на ухо Семику, грели плошкой миску с какой то зловонной травой, то есть тайно волховали. Рагдай спросил пленных сначала по саксонски, потом по фризски и по лютицки. Ответа не было. Резняк подкрепил вопросы ударами.

Женщина тут же ответила, но невнятно. Рагдай уловил только в быстрой череде слов её имя — Крочка.

— Полоки? — Рагдай взял у Крепа горящую плошку, поднёс к самому лицу женщины: она была круглолица, темноглаза, курноса. Льняная рубаха отвесно падала на набухшие груди, отчего Крочка казалась слишком толстой для своего малого роста.

Узкие губы беспрерывно двигались, змеились. Она отчего то покраснела, часто заморгала:

— Полоки.

Её рассказ был короток, но Рагдаю пришлось подолгу уяснять смысл слов, иногда обращаться к Ацуру за помощью, иногда прибегать к жестам. Крочка всегда хотела стать женой Тимы, но у того не было чем заплатить её семье, и девушку отдали за Зданега. Тот, что был с ней в сене, — Тима, тот, что был захвачен в селе, — Зданег. Сын у неё от первого, дочь от второго. От кого зачат ребёнок — теперь неизвестно. Весной весь род ушёл вниз по реке к Бубру. Осталось только несколько семей, на кого пал жребий поддерживать поля и борти. До этого всю зиму вокруг бродили моравы. Многих увели или убили. Фризы приходить перестали, и воск некому теперь отдавать, и лён тоже. От села на восток лежит город Озероц, в дне пути. Теперь он почти пуст. Вниз по реке таятся несколько семей из рода Прешеков. Те, кто ещё не ушёл. Где то тут прячутся и Кширши. Напоследок она сказала:

— Я хорошо готовлю сыр и тку. Тима — бочар. Хорошие бочки. А Зданег ничего не умеет, клянусь Додолой. За него вам ничего не дадут.

Тут Зданег злобно зарычал, начал дёргать путы. Стребляне уняли его, затем для удобства связали всех вместе, спина к спине.

— Ничего, ничего тревожного, — заключил Семик. — Князя будить не стоит, клянусь небом. А костры можно запалить. Обсушиться, корову зажарить. А, кудесник?

Рагдай ответил:

— Пусть вернутся остальные стребляне.

— Хорошо, — неохотно согласился Семик и окликнул Полукорма, который принялся вожделенно ощупывать Крочку. Верёвки стянули на ней рубаху, и стали видны все привлекательные очертания.

— Обожди, слюноглот, сперва покажем её князю. Ишь! И потом, ведь её Резняк взял.

Полукорм прошептал что то злобное и ушёл за ладью. Креп с Ацуром решили идти спать, но тут объявился Оря, который ходил тропою вверх по течению, и одновременно вернулся отряд, рыскавший за утёсом высокого берега. Водил его совсем юный Гета. Стребляне перешли реку, обозначив себя условным посвистом. Гета принес из за утёсов весть о множестве следов, лошадиных, кованых, свежих, о куске шёлкового плаща, застрявшего в диком винограде, кем то убитом и освежёванном олене. Следы уходили в горы слишком далеко. Отряд привел с собой полтеска Капа, одного из тех, что ушёл от Вука вместе с Хитроком и Крозеком.

Охотников шатала усталость. Лишь только они приблизились к стану, как ноги их стали спотыкаться, плечи задевать ветви, а шапки падать со склонённых голов. Несмотря на протест Семика, Рагдай принялся будить Стовова.

Небо ещё торжественно звенело всеми своими звёздами, молодой месяц едва отросшим когтем ослепительно белел над горными вершинами, когда слева и справа от Карапат, будто шрам, возникла красная полоска. Она быстро набирала яркость, ширилась, пока не стала багровой. Небо над ней принялось линять, терять сначала чёрную синь, затем и бирюзу. Смутились и замигали звёзды, они начали пропадать, блёкнуть. Наконец рассвет охватил, запалил весь восточный край земли, расслоился радугой. Стало видно, как ночь льнёт к горным склонам, вцепляется в расщелины и откатывается в долины, как отгораживается от небесного зарева жёлто зелёным полукольцом, пытаясь сберечь для себя хотя бы месяц. Казалось, что это ей удаётся. Месяц побледнел, но всё же остался среди немногих, самых стойких звёзд. Наступило хрупкое равновесие между светом и тьмой, то равновесие, когда вдруг изменяется шум реки, недоумённо притихают птицы и звериные лапы не осязают землю. Кажется, так будет длиться вечность. И так длится вечность, пока не появляется огненный край Великого Светила.

Перелом происходит мгновенно. Воздух, листва, туман, небо напитываются светом. Ночи уже нет, есть только сумерки.

Рассвет.

Утро…

Стовов проснулся с трудом. Долго махал руками, с раздражённым сопением кутался в медвежье покрывало, называл Рагдая разными именами, отчего то поносил стреблянскую медовуху и сыр.

— Князь, вставай, Хитрок вернул Капа с полдороги с важными вестями.

Князь сонно продолжал ругаться, Рагдай упорствовал, не отступал:

— Стовов!

— Эх!

Князь наконец откинул шкуру, сел, осмотрелся, растирая ладонями веки, и, несколько раз глубоко вздохнув, спросил:

— Хитрок вернулся? Так быстро?

— Нет. Вернулся Капа с вестями от Хитрока, — терпеливо разъяснил Рагдай. — И все стребляне вернулись. Важные вести.

— Да? — Стовов принял от Семика ковш с водой, опустил в него лицо, пустил пузыри, отбросил ковш на траву, утёрся краем шкуры. — Коня моего поили?

Семик кивнул.

— Кормили?

Семик опять кивнул:

— Полмеры овса сожрал твой Стремь, князь. Добрая примета.

— Копытом бьётся?

— Бьётся.

— Хорошо. — Стовов смягчился. — Верная примета. И что стребляне? Бесчинствуют, Семик?

— Не е. Бродили всю ночь, охотники. Резняк привёл корову, молодку и ещё двух полоков. Оря же нашёл полтеска, — ответил Семик, подавая князю пояс и меч.

— И что молодка? — Князь поднялся, подпоясался, почесал шею.

— Упругая, клянусь Велесом. Волочь её? — Семик напрягся.

— Куда?

— Сюда.

Стовов задумался, уперев кулаки в бока и разглядывая сквозь туманную пелену и щетину кустарника вяло бредущие фигуры.

Потом повернулся к Рагдаю и хмуро сказал:

— Знаешь, то кольцо, что вчера тебе дал, оно Белы моей кольцо. Подарок её. Когда Дорогобуж я взял. Вот, другое тебе. Прими.

Он скрутил с мизинца литой, вполпальца, перстень, протянул Рагдаю. Поизошёл молчаливый обмен.

Перстень пришёлся Рагдаю в самый раз на безымянный палец правой руки. На щите перстня был крест, просто две борозды. Тот постучал по нему ногтем и выжидательно глянул на князя.

— Это знак двух дорог, — пояснил Семик. — Чтоб всегда было куда идти. Так учат волхи.

— И я, — добавил князь, — и что полтеск?

— Спит. Он… — Семик осёкся…

Стовов двинулся к темнеющим ладьям, увлекая за собой Рагдая.

Креп, Ацур, двое молчаливых полтесков, а потом и Семик с Ломоносом последовали было за ними, но князь жестом остановил их. Перешагивая через спящих около ладей, князь покачал головой:

— Смотри, не храпят, никогда не храпят. Не то что бурундеи.

— Стребляне учат своих с малолетства никогда не спать на спине и даже не ворочаться, — сказал Рагдай.

Ему было зябко, туман оставался на плаще росинками, дыхание превращалось в пар.

— Да? — Остановившись над меховым холмиком, в котором угадывался один из старших стреблян, князь присел, обломил подле себя травинку. Над головой стреблянина была, как и у остальных, воткнута в землю хворостинка, на которой держался край мехового покрывала, так чтоб, будучи укрытым полностью, спящий мог свободно дышать и слышать. Князь эту хворостинку трогать не стал, дотянулся до ноздри стреблянина, пощекотал. Стреблянин не шелохнулся. — Словно мёртвый, — отчего то обрадовался Стовов. — Не шелохнётся.

— А отчего ему? — Рагдай вздохнул. Подошёл князь, пощекотал травинкой. — Встать, раскрыться — значит тепло потерять.

— А отчего он глаз не раскрывает? — Стовов недоверчиво поднял на Рагдая взгляд, потом нагнулся под шкуру. — Эй, ты меня слышишь, стреблянин?

— Слышу, князь, — хрипло ответил стреблянин, не раскрыв глаз. — Всю ночь ходил с Гаей. Дозволь спать.

— Спи, — разрешил Стовов, поднялся. — Чисто звери лесные. — И в его голосе Рагдай неожиданно не уловил неприязни.

— Князь, Хитрок прислал Капа.

— Того, что Водополк в прошлое лето отдавал мне в заложники? — ухмыльнулся Стовов. — Знаю его. Клянусь Даждьбогом, добрый вой.

Они прошли мимо крайней ладьи, в которой спал Мечек с воями, остановились у плоского камня. Рагдай приветственно махнул рукой выбредшему из тумана Вольге с двумя людьми. Они направлялись к реке, неся в руках луки и пару тетёрок. Рагдай между тем продолжал:

— Кап многое сказал. За перевалом у Ольмоутца, между речками Оскавкой и Блатой, стоят авары. Много. Дальше вдоль Моравы, до самой Игалы их тоже тьма. С жёнами, детьми, повозками, рабами, стадами. Справа по течению Моравы, на Свитовых высотах стоит Само, и где то там бродит Дагобер. Авары несколько дней назад взяли и сожгли Ольмоутц, вошли в лесистые места, но были сбиты с высот хорутанами и чешами. Ирбис хан велел отрубить голову каждому десятому из тех, кто отступил после боя с хорутанами. Авары привели с собой кутургутов, сагулатов и тулусов.

— И что это значит? — спросил Стовов, суровея.

— То, что в двух днях пути от нас началась большая война.

— Это плохо для нас, клянусь Громом Перуна. — Князь скорбно покачал головой.

— И ещё. Ирбис хан, тот, что, по рассказам Крозека, обладал золотом Суй, тут неподалеку. У Ославы. В трёх днях пути, не больше.

— И это плохо. Если Хитрок донесёт, что золота на Манице нет, то оно точно у Ирбиса. Если Ирбиса захватят в битве, наше золото достанется Само или франконам. Вот горе то! — Стовов едва не завыл от отчаяния. — Моё золото! Рухни небо, что теперь? Всё зря?

— Будем ждать Хитрока. Потом решим, — ответил Рагдай.

— Потом решим, решим — что? — Стовов набычился, схватился за меч, потом за голову, опять за меч. — Опять пустой поход, как на Херсонес! Мне Изгортель, а может, и Просунь нужно было воевать да детинец на Ладоже ставить, а я ушёл за тридесять земель, бросил все! Эх!

Князь вдруг остановил на Рагдае такой взгляд, от которого тому пришлось отпрянуть. Злобный взгляд, коварный, взгляд, отмеряющий расстояние перед броском.

— Тогда бери своих воев и возвращайся. Бери Буйце. Там кузня и смолокурня.

Рагдай неожиданно обозлился, упёр руки в бока и широко расставил ноги.

— А я ухожу.

— Я тоже ухожу, клянусь Велесом! — Князь сделал мягкий шаг вперёд.

— Уходи. — Рагдай тоже шагнул вперед.

— И уйду! — Князь сделал ещё шаг.

Они столкнулись грудь в грудь, глаза в глаза и стояли так, пока туман вокруг не закликал множеством голосов:

— Князь! Князь где? Рагдай! Кудесник пропал!

— Я здесь, тише все! — заорал Стовов прямо в Рагдая, ожидая, что тот хотя бы дрогнет, но нет, кудесник не дрогнул и даже не моргнул.

Тогда Стовов вздохнул, положил Рагдаю на плечо свою руку, звякнув кольцами:

— Не человек ты. Столб каменный, степной, о двух ногах. Где понять тебе княжье сердце да заботу. Э эх! Слова более я тебе не скажу… — Он отвернулся, прорычал что то утробно и пошёл обратно. — Пока Хитрок не вернется, — добавил он, почти скрывшись из глаз.

Рагдай оглянулся, вокруг не было никого. Никто их не видел.

Он расслабленно сел на росистую траву и пробормотал рассеянно:

— Твёрдое против твёрдого хорошо не бывает.

 

Глава шестая УПАВШИЕ В КОТЁЛ

Брызги летели во все стороны хрустальным бисером. Солнце окрашивало их в разные цвета. Пока капли, разделившись, сквозь жаркий воздух падали обратно в воду, они успевали пройти через сияние радужного облака. Двое людей, с телами красными от ледяной воды, истошно орали, били руками по воде, били себя по бокам, скалили бородатые лица, гонялись за третьим, худосочным и безбородым юношей, а ещё один, в чёрном плаще, сидящий на камне у самой воды, то и дело кричал им:

— Ацур, Эйнар, хватит, клянусь небом, он уже покрылся льдом!

— Будет знать, как похваляться, у у! — следовал ответ, а истошный вопль Ладри возвещал берегам, что он снова пойман и погружён с головой в бурлящий поток. Наконец, фыркая и постанывая, тряся головой, как это делают мокрые собаки, Эйнар и Ацур вышли на сушу. Чуть погодя из воды выполз Ладри.

Рагдай с состраданием посмотрел на его кожу, которая была от холода синей и бородавчатой, как у ощипанного гуся.

— Этот пёсий сын плавает как камень, — благодушно пробасил Ацур, отжимая ладонями бороду, жмурясь на солнечное отражение и как бы не замечая Ладри.

— Угу. Не Локи он, совсем не Локи, клянусь всеми обличьями Одина, — согласился Эйнар. Он вытанцовывал по камням закоченевшими ногами и с уважением и интересом оглядывал белые рубцы на теле Ацура. Они были везде, эти рубцы: на руках, ногах, груди, плечах, спине.

— Чего ты так смотришь, Эйнар? — Ацур оглядел себя. — А, это… — Он погладил ладонью странное утолщение на левой ключице. — Это мне Гронн Боевая Секира перешиб плечо в бою на Гонвейском фиорде, когда я был с Хрульфом из Тагода, ещё до того, как попал к Стовову. Срослось плохо.

— Я слышал об этом бое от покойного Гуттбранна, когда тот ещё был вместе со мной у Гердрика Славного, — кивнул Эйнар, натягивая кожаные штаны, нагретые солнцем. — Говорят, этот Хрульф из Тагода ходил вдоль Ледяных островов и видел землю в трёх месяцах пути на запад от Ирланны.

— Да, это правда. Клянусь ядом Гулльвейг, — загадочно улыбнулся Ацур, а Рагдай настороженно наклонил голову при этих словах:

— Может, и ты был за Ирланной, Ацур?

— Нет, я тогда был ещё слишком мал. Хрульф сам говорил мне о пустынной земле во многих днях пути на запад.

— Это, наверное, земля асов, — робко сказал Ладри, но не был услышан. — Или ванов, — добавил он с отчаянием в голосе.

— Жаль Ладри, такой из него воин мог получиться. Утонул по глупости, из хвастовства, — сказал Ацур, подмигивая Рагдаю и Эйнару.

— Да. Жаль, клянусь всем золотом троллей, — отозвался Эйнар, делая печальное лицо. — Я предчувствовал это с самого начала, когда он только попался Вишене в зарослях у Эйсельвена. Утонет, подумал я, непременно утонет, клянусь зрением валькирий.

— Я чувствую, что дух мальчика ещё рядом, — торжественно поднял ладони к небу Рагдай, и его чёрный плащ расправился, как крылья ворона.

— Жаль Ладри, — продолжал сокрушаться Ацур, — даже тела его не оставила река. А я ведь не успел пересказать ему сагу Хрульфа о зелёных берегах Запада.

Все скорбно замолчали, потупились. Посреди молчания столбом стоял Ладри. Он ошалевшими глазами оглядывал свои руки, ноги, свои одежды и широкий нож, сиротливо лежащий на побегах молодой травы. Он ощупал своё лицо, потом сел и стал трогать камни вокруг себя, потом испуганно бросился к реке и долго высматривал в ней своё отражение.

— Надо сказать Биргу, чтоб сделал хотя б восковую фигуру Ладри, раз не удастся похоронить тело. — Натягивая рубаху, Эйнар задержал её на голове, скрывая гримасу смеха, а сам смех выдавая за подавленное рыдание.

— Нет, нет, я живой, живой! — Ладри разрыдался, потом вдруг, увидев собственную тень, изломанную поверхностью камней, кинулся на неё, как на несметное богатство. — Я жив, хвала Одину!

— Я чувствую, что дух Ладри рядом и он корит нас за свою гибель. — Рагдай поднялся, сделал несколько шагов по хрустальной гальке и схватил пальцами воздух над головой мальчика. — Он где то тут.

— Нужно отогнать дух, иначе он навлечёт на нас духов Валгаллы, и валькирия схватит нас до срока. — Ацур подхватил из под ног увесистый камень и что было силы швырнул его в сторону реки. — Тень, иди к теням и праху своему!

Камень перелетел реку и со свистом и хрустом врезался в орешник.

— Я сейчас мечом буду духа отгонять, — сказал Эйнар. — Меч у меня весь в рунах, имеющих власть над духами. Говори, где голос духа слышен?

Ацур снова бросил камень на другой берег, а Эйнар вытянул меч и принялся описывать им блистающие круги над головой, от плеча к плечу, крякая и бормоча что то, отдалённо напоминающее заклятие. Его подбадривал Рагдай. Ладри обезумел и как был, в одних холщовых штанах, серый как эти штаны, со стенаниями вскарабкался к тропе, увернулся от клинка Эйнара, упал, ободрав в кровь локти, вскочил и побежал вдоль утёса к тому месту, где тропа раздваивалась.

— О о, боги и!!!

— Этак он до Моравы добежит, дух то наш, — глянул ему в след Рагдай. — Перепугали мы его сильно. Ладно, Эйнар, хватит уже махать мечом. Шутка удалась. Малец поверил.

— Зато сейчас побегает. Сейчас его тело нагреется, станет чувствовать ветер, ветви и камни и поймёт, что жив. Урок ему. А то всё хвастался своим умением плавать. — Ацур вздохнул. — А так — хороший он, Ладри.

Рагдай пожал плечами. Сел. Рядом примостился Эйнар, задумчиво гладя клинок меча и поглядывая то на шумливую реку, то на орешник, над которым дрожал воздух от нескольких костров и плыла сизая дымка.

— Когда мы с Вишеной в Тёмной Земле пошли биться с духами на Медведь горе, то столб огня подхватил нас и бросил прямо на небо, к воротам Асгарда, а великан Гейред мчался за нами следом. И тогда Один шепнул мне…

— Он, вероятно, шепнул тебе, Эйнар, — перебил его Рагдай, — что если вы в тот же миг не бросите вещи Матери Матерей, как она и завещала, то быть вам сожжёнными заживо.

— Да? — Эйнар искренне удивился.

— Да, — с некоторым раздражением сказал Рагдай, — а ещё она сказала тебе, чтоб об этих вещах не рассказывать каждому встречному дереву и ещё что красть её вещи нехорошо. Зачем воду Матери Матерей украли? Тогда в Журавницах, после битвы у Медведь горы?

— Той водой и спаслись, — Эйнар насупился, упрямо наклонил голову, — там настоящий был Рагнарёк — гибель богов.

— Ну да, вы ж его и устроили. Думаешь, я не помню. — Рагдай разозлённо топнул ногой. — А у Вишены от этой воды бок вправо не гнётся — кожа там выросла твёрдая, как ноготь. Можно без кольчуги биться.

— Вишена — берсерк, — буркнул Эйнар.

— Берсерк, конечно! — передразнил его Рагдай и, вдруг успокоившись, добавил: — Прекрати свои россказни, Эйнар. Тошно. То про Рагнарёк у Медведь горы говоришь, то про то, как я с женой Одина чуть не обручился, про то, как мы все вместе в Вуке Дракона Ёрмунганда во дворце маркграфа Гатеуса убили. Не надо, во имя всех богов. Меня не вплетай в свои сказки.

Эйнар обиженно отвернулся:

— Ацур вон про Хрульфа из Тагода и про походы вдоль Ледяных островов говорит, ему не зазорно, а мне почему должно молчать о подвигах в Тёмной Земле? Вечно ты меня словом притесняешь.

— Я? — изумился Рагдай, развёл руками, затем скрестил их на груди. — Я притесняю тебя словом, Эйнар? А кто рассказал стреблянам сагу о том, что кудесник Рагдай стал кровным братом императора Ираклия и за это персидский шах Хосрой объявил меня своим врагом, выкрав во время осады Константинополя, а я из плена бежал и украл у Хосроя Книгу мудрости, написанную Александром Великим, которая стоит всех богатств мира. Ну, хорошо это?

— Хорошо, — непринуждённо кивнул Эйнар, ковыряя ногтем в ухе.

— Ага. А то, что в моих пожитках уже два раза после этого рылись, искали… Украли книгу Шестокрыл на иудейском языке. Хорошо хоть потом подбросили. — Рагдай покачал головой. — Прошу, Эйнар, не надо. Иначе… Иначе превратишься в медведя или…

— Ясно. Не буду. — Эйнар закусил губу и немного подался в сторону от Рагдая.

За их спинами затрещал кустарник, послышался шорох. Хлопая крыльями, бестолково заметалась сойка. С сопением и проклятиями с утёса на тропу спустились Беляк и Дубень. Лица их были распухшими и помятыми, как после долгого сна. Оба были при щитах, луках, сулицах, мечах и в панцирях, запачканные землёй и травяным соком. Они подозрительно покосились на Рагдая и, проворчав что то о смене и том, что негоже старшим дружинникам князя с полуночи до полудня сидеть в дозоре не евши, не пивши, побрели через поток к орешнику, откуда тянуло горячей похлёбкой.

— Приглядите, что тут, как, — сказал в никуда Дубень, щупая перед собой дно.

— Ага. Пока смена будет, — поддакнул ему Беляк.

— Лежебоки — одно на уме — спать да жрать, — сказал по варяжски Ацур им вслед. — Куда только глаза Семика и Стовова глядят.

Некоторое время все сидели молча. Рагдай глядел на воду.

Эйнар дремал, подставив солнцу обветренное лицо, Ацур сосредоточенно ковырял травинкой между зубами и цокал языком. Слабый ветерок неуверенно ощупывал бурьян у развилки тропы. Другой ветер, более сильный, гнал над рекой бесформенные серые лохмотья облаков; они беспорядочно цеплялись друг за друга, жались к самым утёсам и верхушкам лесных холмов на востоке. Ещё один ветер, мощный и яростный, злобно завывая в ущелье Моравских Ворот, гудел в скалах. Он доносил шум ручьёв и крохотных водопадов, питающих Одру.

Было свежо и одновременно жарко. Рой молодых стрекоз, мух, жуков, первых бабочек вился над зарослями. Чижи, ласточки то и дело стремительно проносились средь них, охотясь и одновременно играя между собой.

Совсем неподалёку ревел тур, призывая подругу и соперника к брачному поединку. Где то, около запрятанных в чащобу ладей, постанывали кони, квохтали куры и слышались обрывки зычной брани Стовова:

— Дурень… ушли! Посмел… обратно! Удушу… Даждьбогом!

— Ладри то где? — забеспокоился вдруг Ацур, оглядываясь. — Долго нет.

— Перепугался, — не открывая глаз сказал Эйнар. — А вот интересно, этих пленных полоков, что привел из за холмов Резняк, Стовов с собой возьмёт или отпустит?

— Отпустит, — нехотя ответил Рагдай.

— А когда Хитрок вернется с Маницы пустой, мы куда двинемся, к Мораве или обратно к Вуку?

— К Мораве.

— А как же наша ладья? — Эйнар испытующе уставился на Рагдая. — Что, бросить тут, полокам?

— Можешь забрать её с собой через горы, — покосился на варяга Рагдай. — Забирай.

— Ладья то какая. — Тот горестно потянул носом. — Дубовая. Ещё Гердрика ладья. Славная, клянусь Хрингхорном, за столько походов и зим ни гнили, ни трещин. Немного потупела под ветром, но устойчива, словно плот. И прочная. Помню в битве, близь устья Жиронды, мы носом прямо в борт франконской галеры вошли. Как в козий сыр. Жара была. Вишена тогда вместе с Терном и Свивельдом прыгнули вперед.

— Где Ладри? Клянусь Одином, это подозрительно. — Ацур решительно поднялся, толкнул в плечо Эйнара. — Он ушёл без одежды, без ножа. Нужно его найти.

— Не нужно было его так сильно стращать, Ацур. — Эйнар неохотно встал, нацепил на пояс меч. — Кто решил его в реке топить, кто начал в его дух камнями кидать?

— Пойдем, Эйнар, найдём его. Ради всех богов. Беспокойно мне, — хмуро сказал Ацур. — Ты пойдёшь с нами, Рагдай?

— Пойду. Вместе потешались, вместе будем искать.

— Хорошо. — Ацур разложил рубаху мальчика, положил на неё нож, ремень, короткий шерстяной плащ, мешочек, обшитый янтарными пластинами, маленькую деревянную фигурку спящего Одина на кожаном ремешке, турий рог для питья и скатал всё это в один куль. — Вот, всё… — Он со странной тоской глянул на Эйнара. Тот отвернулся, вздохнул:

— Ты и впрямь, Ацур, словно отец ему стал. Я однажды от своего отца в реку нырнул, допёк его, с хворостиной он гнался. Нырнул и незаметно за бобровой хаткой вынырнул. И там сидел долго. До вечера. Вот у отца моего такие же глаза были, когда он с факелом вечером шестом дно прощупывал. Тело моё искал. Богов просил, лишь бы вернули меня цверги речные. Я утром к нему пришёл, а он меня связал и палкой так избил, что до сих пор колено ноет. Клянусь Фрейей, глаза у него были тогда как у Хейды. А вот ещё был случай, Вольквин рассказывал… — Договорить Эйнару не пришлось, с той стороны, где тропа несколько отдалялась от берега и раздваивалась, под отвесной стеной утёса возник шум, словно сдвинулся с места кустарник, послышался сдавленный крик, звякнул металл, брякнула сбруя и отчётливо ударили о камни кованые копыта. Взлетело несколько чёрных дроздов без клёкота, закружили, ринулись прочь.

Все трое, Рагдай, Эйнар и Ацур, одновременно развернулись в ту сторону.

— Там же Ладри… — тихо сказал Ацур, впиваясь взглядом в кустарник за утёсом. — Это он кричал, клянусь Одином, его голос!

— Может, это Хитрок вернулся до срока, — так же тихо ответил Эйнар, но по его лицу было ясно, что он сам в это не верит.

— Это полоки, моравы, может, люди Само, — озабоченно сказал Рагдай, оглядываясь, напряжённо соизмеряя расстояние до противоположного берега Одры и возможное расстояние, которое предстояло пройти неизвестным всадникам до того мгновения, как им откроется вид на этот участок тропы и берег под утёсом. — Если так, то они могли захватить Ладри… Так или нет, но это всадники. Воины. Кто ещё может днём ездить свободно в местах, где идёт война.

— Нужно скорее перейти реку и упредить Стовова. — Эйнар схватил Рагдая за плащ. — Скорее!

— Не успеть. Они увидят наши спины. Спины отходящих людей с оружием. Что они сделают? Пустят стрелы, пойдут следом и обнаружат стан и ладьи… А сколько их, идут ли за ними ещё и кто они? — Рагдай сбросил с себя руку Эйнара. — Мы не будем нападать на них, не потребуем вернуть Ладри. Если он жив, это может его погубить, если нет, то это не поможет вовсе. Клянусь всеми богами, Ацур. Нужно так: Эйнар, иди через реку, как росомаха, как рыба за травой, за камнями, таись, как Локи. Зови всех к оружию. Ты, Ацур, брось меч подле себя в траву. Сядь. Мы путники. Будем их держать беседой как сможем долго. Во имя всех богов! — Лицо Рагдая сделалось вдруг морщинистым, утомлённым, он ссутулился, робкими глазами оглядел свой плащ, нашёл его недостаточно грязным, быстро зачерпнув ладонью жирную грязь, размазал её по плечам и подолу. Ацур уже сидел в сухой траве подле тропы, баюкал на руках куль с пожитками Ладри, и только Эйнар всё стоял подле, наполовину вытянув из ножен меч.

— Я останусь. Никто не сможет потом сказать, что Эйнар оставил соратников в битве.

— Ещё нет никакой битвы. Ступай, от твоей сноровки зависят наши жизни. Ну! Иди, если не хочешь, чтоб я упросил потом валькирию не забирать тебя в чудесную Валгаллу. — Рагдай, устроив свой меч так, чтоб он не оттопыривал плащ, подступил к Эйнару.

— Я и так уже заслужил место средь эйнхериев в Валгалле и не тебе… — начал напыщенно Эйнар, но кудесник, переменившись в лице, молниеносно подавшись всем телом вперёд и поставив на уровне груди локоть, толкнул варяга к воде, сшиб его с ног, на мгновение переменив лицо своё в маску смерти. Эйнар упал на четвереньки, да так, что клацнули зубы.

— У у, чёрная сила, опять притеснил меня. — Однако он понял — происходит что то очень опасное и, не став выяснять отношения с кудесником, ринулся в реку.

Ледяная вода зашипела и запенилась у колен, стопы соскальзывали с плоских камней дна, а струи реки, хоть и прозрачные, не давали возможности понять, как, собственно, эти камни глубоко лежат и насколько широким нужно сделать следующий шаг, чтоб не оступиться с них в придонную илистую жижу, укрытую длинными зелёными водорослями. На середине потока, там, где было по пояс, варяга раскачало течение, нога не попала на очередной камень, ушла в водоросли, и он с шумом опрокинулся на спину. Его поволокло, развернуло, понесло. Наблюдая краем глаза за отчаянной, молчаливой борьбой Эйнара со стремниной, Рагдай ободряюще кивнул и без того спокойному, будто окаменевшему Ацуру. Затем выудил из поясной торбочки янтарные чётки и принялся их перебирать, гнусавя под нос бессмысленные фразы на испорченной латыни; он уже чуял запах горячего лошадиного пота, слышал приглушённый, чуждый говор, ощущал удары о землю множества копыт. Идущие по тропе появились чуть раньше, чем этого ждал Рагдай. В это же мгновение, в трёх десятках шагов ниже по течению, на другом уже берегу, Эйнар ухватил обеими руками гриву прибрежного дерна и затаился. Пегая, мокрая кожа его рубахи почти слилась с лишайником и пятнами жёлтой травы средь окружающих камней. Рагдай поднял голову.

Ветви багульника у развилки тропы качнулись, под ними остановились три всадника. До того места было полтора десятка шагов, туда падала тень от утёса, и в этом сумраке, по соседству с ослепительными бликами солнца на воде, фигуры всадников казались неестественно тёмными, почти чёрными. Крупные, тяжёлые, персидских или мизийских кровей кони укрыты были пыльными попонами. В хвостах, гривах их пестрели искусно вплетённые ленты, узда явно сирийской или египетской работы сверкала узорными металлическими бляхами. К высоким сёдлам были приторочены пухлые торбы и скатки, скрутки бечевы, широкие стремена обложены тусклой, чеканной медью. Сами всадники оказались кряжистыми и громадными, как и их кони. На всех панцири — войлочные безрукавки, обшитые чешуёй пластин, под панцирями виднелись грубые проволочные кольчуги, голени закрыты толстыми кожаными поножами и туго стянуты шитой тесьмой. За мощными спинами торчали круглые, слоёные щиты, в полтора роста копья с навершиями жалами и мощные луки — змеи. У поясов из коробов хищно выглядывали разномастные наконечники стрел. За поясами у всех висели кистени, ножи, плети, топоры чеканы с шипами и узкими лезвиями. И, наконец, на поясах болтались изогнутые, необычайно длинные, узкие мечи.

Головы всадников — круглые, уродливо громадные — росли прямо из плеч. Лица плоские, тёмные, потные, без бород, усов, корявые, заплывшие, словно от пчелиных укусов щёки, носы расплющены, глаз не видать совсем. На всех кованые шлемы с медными накладками, маковками — шишками на темени, с колужной бармицей, скрывающей затылки, уши, скулы, подбородок и падающей на плечи, грудь и спину. Движения всадников были нарочито медлительны и ленивы, а говор чуждый, лающий.

— Йохтан гурхыз озд ураг! — тявкнул передний всадник с трёххвостой плетью в руке. Он был ближе остальных к Рагдаю и Ацуру и самый молодой с виду. Другой, на иссиня вороном коне, непрестанно перебирающем ногами и кусающем удила, привстал в стременах, повернул плоское лицо за Одру, к орешнику, над которым курился дымок, потянул носом:

— Иссык ышбара ынан, — затем уселся обратно и, когда все трое уставились на Рагдая с Ацуром, добавил: — Кара кушу чурин уртулма бирди. — Потом он, едва повернувшись в седле, крикнул в заросли, где всё ещё продолжался шум движения: — Амрак! Тюзель Амрак! Эй, Озмыш, Кулун, Култуг, Халлыг!

— Авары, — шепнул Ацур, поворачиваясь к Рагдаю под предлогом чесотки в спине.

Кудесник неопределённо хмыкнул и осторожно покосился туда, где всё ещё неподвижно лежал в камнях Эйнар.

Авары были спокойны, кони их были свежи, на воду глядели равнодушно. Обменявшись несколькими фразами, всадники продвинулись вперёд на десяток шагов, а самый молодой из них, поигрывая трёххвостой плетью, подъехал вплотную к двум странным фигурам у тропы и, встав прямо над головой Рагдая, спросил сквозь зубы на ломаном моравском:

— Ты кто?

Рагдай хотел встать, но всадник властным жестом велел ему сидеть, при этом его правое стремя было на расстоянии руки от лица кудесника, а от взмахов лошадиного хвоста ощущался ветер.

— Я путник. Из Вука. Фриз. Зовут Глорих. Со мной раб. Сжалься, господин. — Глаза кудесника сделались блёклыми, влажными, подбородок старчески затрясся, он сгорбился ещё больше, под подозрительным взглядом авара зашарил под плащом, вынул крохотную горсть рубленого серебра, протянул над собой в пыльной ладони, а другой рукой неуверенно уцепился за стремя, тёплое и сухое. — На, возьми, господин. Всё, что есть.

Авар с шумом отрыгнул, злобно оскалился, покосился на протянутые крохи и резко ударил плетью сначала по одной, потом по другой руке путника. Рагдай закусил губу, подобрал обожжённые болью руки, пополз, хныча, искать серебряные кусочки, исподволь пряча меч, потом пополз было к Ацуру, бледный как лён, но авар снова ожёг Рагдая плетью по плечу:

— Сидите. Псы.

Рагдай и Ацур повиновались.

— Кто там? — Всадник указал плетью на дымок на другом берегу. — Кто кричит там? — ткнул он снова в сторону еле слышного говора, занесённого ветром: «… князь велел… Оря, Оря где?… Сало давай, Полукорм…»

— Ведаю, господин. Полоки там, — ответил Рагдай, одновременно подметив, что Эйнар переместился от воды уже почти к самой стене орешника.

— Полоки? — недоверчиво переспросил авар, конь под ним дёрнулся, двинулся боком, захрапел, затряслись синие кисти на попоне, брякнула сбруя. — Полоки кулун ынан! Амрак? — крикнул он своим.

Кудесник отпрыгнул — конь едва не задел его копытом. Он скорее почувствовал, чем увидел, как остальные авары с сомнением качают головой:

— Полоки? Амрак?

Из багульника на тропу выехали наконец те, кого звал авар на гнедой лошади. Их было четверо, такие же громадные воины. Один из них, в белой войлочной шапке вместо шлема, чуть согнувшись, удерживал что то у незримого, дальнего бока своего коня. Среди конских ног болтались босые детские ноги, а когда конь под тем аваром развернулся, недовольно храпя, Рагдай и Ацур увидели Ладри. Мальчик вытанцовывал на цыпочках, тянулся вверх, тянул шею и изо всех сил стискивал пальцами аркан под подбородком; лицо его было синюшным, глаза закатились, рот, задыхаясь, ловил воздух. Авар скалился, то и дело подёргивая верёвку аркана вверх, намотав её на кулак, а ногой прижимал тело Ладри к боку коня. Радовался. У Ацура хрустнули зубы, он едва заметно вздрогнул и побелел ещё больше. Молодой авар учуял это, всмотрелся в Ацура, покривился, сунул плеть за пояс, начал вытягивать кистень:

— Плохой маленький человек. Халлыга в руку кусал. Волк. Бурин йохдан! — Он вытащил наконец кистень — шипастый кусок железа и со свистом провернул его над кудесником. — Твой волк? Зачем врал. Аварам не врут, что путник. Аваров любят. Буду тебе голову разбивать. Тормэн караган! Правду надо. Говори, пёс.

Едва Рагдай начал невнятно скулить, тайно бросая злобные взгляды в спину Эйнара, уже наполовину вползшего в орешник, как прямо напротив аваров, через реку, всего в полутора десятках шагов, заросли разломились, оттуда возникли понурые Беляк и Дубень, увешанные оружием, при щитах, с жёлтым знаком Стовова, и послышался конец их сердитого разговора:

— Стовов, боров смердячий, уж и кашу похлебать не дал. Погнал обратно в сторону, словно гусей в лужу.

— Меня пихнул ногой. Слышишь, Дубень? Вернёмся в Ладогу, уйду к Ятвяге в Полтеск. Ишь, обиды чинит, клянусь Велесом!

— А это что тут? — Дубень поднял глаза через реку и встал, вытаращив глаза, раскрыв рот, будто его ударили поленом по затылку, так же застыл Беляк. На мгновение застыли и авары, Халлыг ослабил удавку на шее Ладри.

Рагдай почувствовал, как даже замедляется в небе солнце, утихает ветер, угасает шум реки и клёкот птиц, исчезают из глаз далёкие и близкие горы, блёкнет над ними синь, останавливаются облака, меркнут запахи. Беляк и Дубень ещё только вдохнули для тревожного крика воздух, Ацур едва успел повалиться в бок, нашаривая в траве свой меч, чуть поднялись брови аваров, отметивших вдруг возникшие перемены везде, и в том числе в тридцати шагах ниже по течению, где из травы восстал человек, весь в водорослях и грязи, но с мечом, а Рагдай за этот миг уже успел откинуть плащ, дёрнуть из ножен меч и, одновременно привставая, нанёс удар. Остриё пришлось в колено авара и не прорубило кожаную поножь, слишком мал был замах. Но того хватило, чтоб колено хрустнуло и конь шарахнулся прочь с тропы, давая Рагдаю пространство окончательно и безопасно подняться.

— К оружию! Стовов и Совня! На нас напали степняки! — завопили наконец Беляк и Дубень, схватились за мечи, вступили в реку.

— К оружию! Вишена, Торн, Ингвар, Свивельд, эй! — заорал Эйнар, бросаясь обратно в воду и потрясая мечом.

— Йохдан! Йохдан! Ягыч халлыг кат! — загикали авары, задёргали поводья, рванули кто меч из ножен, кто копьё из за спин. Двое дальних всадников, те, что стояли почти скрытые багульником, потянули из налучей луки. Халлыг — авар в белой шапке — начал крутить верёвку с Ладри к луке седла.

Лицо и весь облик Рагдая преобразились: кудесник сделался воплощением ловкости, мощи, расчёта. Рагдай ринулся вслед подраненному авару, который злобно крутил кистенём и пытался развернуть коня средь зарослей под скалой. Авару это удалось, удалось даже кинуться вскачь, с намерением сбить врага копытами, но Рагдай отпрянул под левую руку всадника, занятую поводом, без усилия увернулся от свистящего кистеня, от лошадиной груди и ударил коня в живот от стремени до паха, рассекая его пегую шкуру. Врозь разлетелись кровавые брызги. Конь рухнул через шаг мордой в тропу, переворачиваясь через шею, выбрасывая всадника. Авар, растопырив руки, потеряв оба стремени, но всё ещё цепляясь за повод, мгновение летел вперёд над упавшим конем, потом ударился о землю, словно мешок с камнями, при этом оружие и доспехи его упали чуть позже. Ещё через мгновение, закончив переворот, на него рухнул конь и забился в агонии. Авар более не шевелился. Он распластался, обнимая траву, животом вниз, а голова его при этом была неестественно повёрнута в сторону и вверх, в небо, глаза сделались очень большими, но белыми, без зрачков, а изо рта густо полилось что то чёрное, вязкое, с пеной. Он был мёртв.

Лишь только Рагдай это осознал, как ему пришлось падать на колени, уходя от умелого удара копья второго всадника, того, что гарцевал на иссиня вороном коне. Этот авар был с виду старше, громадней и с конём был одним целым, а после того, как пеший враг ловко обрубил жало копья, он понял, что противник умеет использовать малое пространство и для того, чтоб убить его, нужно спешиться. Авар хмыкнул и слез с коня, с дальнего от врага бока. Когда конь отошёл, перед Рагдаем крепко стоял великан под броней и кованым щитом, с отнесённым для удара кривым мечом, с внимательным взором через прорези век. Перед тем как сойтись и сшибиться с ним, Рагдай увидел, что Беляк лежит лицом вниз, головой в воде на дальнем берегу, над ним стоит Дубень на одном колене, вжав голову, укрывшись красным щитом, и в этот щит одна за другой прицельно стукают стрелы.

Эйнар пропал, а Ацур же неистово бился сразу с тремя великанами, находясь меж ними, и лицо его залито было кровью. И, казалось, только священные руны на мече да бешеная пляска широкого клинка защищали его от наносимых со всех сторон ударов. Авар же в белой шапке, в стороне от сечи, обнимал безвольно шею коня под утёсом и едва удерживался в седле. Ладри подле него уже не было.

Рагдай ухватил кожаную оплётку рукояти меча двумя руками и изготовился отбивать удары противника. Тот сделал шаг, выставив вперёд щит с кованой каймой, и противники сшиблись. Рагдай уже не мог видеть, как сразу после этого Ацуру удалось пробить живот коня под одним из аваров и, воспользовавшись замешательством остальных, отойти, но не назад в реку, не по тропе, а мимо стрелков, в заросли багульника.

Когда двое всадников вломились в кусты вслед за варягом, тот был уже чуть левее. Оттуда он снова выскочил на тропу около полумёртвого Халлыга в белой шапке, молниеносно разбил этому авару грудь и, весь измазанный кровью, сшибся с тем пешим аваром, под которым он ранее ранил лошадь. Обменявшись с противником несколькими ударами, клинок в клинок, и учуяв, что всадники выворачивают из кустов обратно, Ацур снова бросился в багульник. Его пеший враг, опоздав ударить в спину, ухмыльнулся и не торопясь последовал за ним. Ацур опять уклонился в сторону, используя свою подвижность, большую, чем у тяжёлых, в многослойной броне, на громадных конях врагов.

Дождавшись, пока все трое не окажутся в кустах, выискивая его, он выскочил и бросился теперь к двум стрелкам, увлечённо пускающих стрелы в Дубня. Стрелки этого явно не ожидали.

Ацур перепугал коней леденящим воплем, одного из них достал мечом, однако клинок только вспорол расшитую попону. Стрелки взялись за копья. Осознав, что из багульника вот вот вынырнут остальные, Ацур развернулся и что было сил побежал по тропе, туда, где бился Рагдай.

Авары пустили коней с места вскачь, подавшись вперёд и выставляя копья:

— Йохдан! Йохдан!

На всем ходу Ацур вломился в заросли хвоща под утёсом, сунул меч под мышку и стал карабкаться по почти отвесному утёсу вверх. Ссаживая ногти, срываясь, оступаясь на замшелостях, Ацуру удалось достигнуть высоты, не позволявшей аварам достать его копьём.

Разочарованно и злобно завывая, те вздыбили коней, остановились, но копья метать не стали, видимо жалея их, а опять взялись за луки. Авары, что до этого искали Ацура в багульнике, равнодушно пройдя над телом Халлыга, тоже оказались под утёсом. Тот, что был пешим, коротко крикнул остальным, те опустили луки, копья, начали успокаивать коней, поглядывая на реку. Пеший авар неспешно сбросил с себя пояс с ножнами, торбой, кистенём, отбросил щит, снял шлем, стянул через голову панцирь и, оставшись лишь в грубой кольчуге, полез по скалам к Ацуру.

— Да ты поединщик тут. Это хорошо. — Ацур поднялся ещё выше, на некое подобие наклонной каменистой площадки. Он тяжело, прерывисто дышал, ободранные ногти отзывались огнём, огнём и липкой струйкой крови напоминала о себе рана надрез на левом плече, едкий пот щипал глаза. — Ладри! Ладри! — крикнул он в небо. Мальчик не отозвался. — Хлебнуть бы грибного отвара чудотворного Хвергеля, — процедил варяг сквозь зубы.

Пока авар карабкался вверх, Ацур огляделся. С утёса река, тропа, другой берег были хорошо видны. Рагдай размеренно бился со своим кряжистым противником, постепенно отходя вниз по тропе, Беляк лежал головой в воде, рядом с ним едва шевелился Дубень, Ладри и Эйнара нигде не было видно. Четверо всадников топтались прямо под утёсом, подбадривая и того соплеменника, что бился с Рагдаем, и того, что лез к Ацуру, и по их крикам было понятно, что в исходе поединков они не сомневались ничуть.

— Где этот Эйнар, скальд наш осторожный? Клянусь Одином, его исчезновение позорно. Где ж все? Стовов? Оглохли? Ослепли? — Ацур несколько раз глубоко вздохнул, унимая сердце и холодную пустоту в груди. Покосившись на развилку тропы, он злобно зарычал. — А, ясно, откуда в вас неспешность духов. Клянусь Вильдаром, хорошо замять поединок, чуя за собой тьму!

Обе тропы вверх от развилки до самой, казалось, седловины Моравских Ворот были наполнены блеском стали, меди, злата, лязгом оружия, брони, сбруи, движением пёстрой ткани, лоснящихся конских шей и грив, томных, злых лиц всадников, напоены гулом копыт, чуждой лающей речью. Сколько было там аваров?

Полсотни?

Сотня?

Полторы?

Три?

Больше?

Скалы, валуны, заросли, изгибы троп, невесть откуда взявшаяся густая пыль мешали это угадать, не позволяли увидеть исток этой живой реки. Многоголосое эхо, многократное эхо устрашающе гремело над Одрой. Ацур встал спиной к холодному камню, опробовал, не скользят ли ступни по мху, выставил перед собой меч и изготовился. Авару поединщику оставалось преодолеть последний уступ.

Ацур видел его стриженую, шишковатую голову, змеиную улыбку, сплющенный нос, струпья грязи и пыли на безволосой груди в разрезе рубахи. Он мог бы уже попытаться достать авара, но слишком узким и наклонным был уступ, и он знал, что всегда проще бить вверх и лезть вверх, чем бить вниз и лезть вниз. И вдруг авар заорал, будто Ацур ему разбил череп. Он полез вниз, тыча пальцем то в подходившую лавину своих соплеменников, то в противоположный берег. Ацур глянул туда, и на мгновение ему почудилось, будто левый берег Одры двинулся вперёд, рухнула в воду стена ореховых зарослей, зашатались скалы и грянул гром.

— Стовов! Стовов и Совня! Рысь! Рысь! Водополк и Доля! Один! Один!

Многоголосые крики, звуки рога, грохот стреблянского бубна, свист, гик, рёв мгновенно напитали воздух. Дедичи, бурундеи, все конные, в броне, при полном оружии и стягах, врезались в Одру, и вёл их Стовов, Мечек и Семик.

Кони секли воду грудью, копытами, вздымали мутные горы и снопы радужных брызг. Плащи с плеч рвал ветер, в лучах солнца блистали шипастые шлемы, вспыхивал от влаги багрянец щитов. Слева в реку ссыпались стребляне, многие из них голыми телами своими выказывая презрение к смерти и врагу, кричали, что они звери лесные, а вел их Оря Стреблянин, под волчьей шкурой. Голова шкуры была его головой, оскал волка был его оскалом, а впереди его крика уже сёк воздух рой стреблянских стрел. Правее бурундеев, прямо напротив развилки тропы, сплочённо вошли в реку варяги, и впереди них был конунг Вишена Стреблянин, Гельга, Торн. Вспенилась Одра, отхлынула в ужасе, обнажив дно, когда с правого берега в неё вторглись ряды железной аварской конницы. Только ни одного полтеска не было видно нигде, и вождя их Вольги не слышно было клича. Лишь с того места, куда отступал Рагдай, можно было увидеть, как чуть погодя, в двух сотнях шагах вверх по течению, на аварский берег проползает вереница чёрных теней полтесков.

Но ни он, ни противник его смотреть туда не могли. Они с самого начала схватки смотрели друг другу в пояс, в живот, так, как учили когда то наставники, так, чтоб сразу увидеть малейшее изменение в положении, движении рук, ног, тела врага. Авар был великаном и с самого начала бился как великан, не делая лишних шагов и ложных взмахов, укрываясь щитом, а при ударах сообщая мечу силу и скорость руки, мощь и разворот плеч и множа это на вес всего тела, делая при ударе шаг вперёд. Рагдай же, много меньше ростом и весом, не имеющий щита и брони, защищался лишь клинком, все время чуть отдёргивая его, при этом делая шаг назад, тем самым предельно смягчая удар врага. Он ловко увёртывался от тяжёлых ударов, и не всё удавалось авару, пока он не изучил все возможные направления нападения и ухода противника. Наконец преимущество авара сказалось, и Рагдай один за другим пропустил опасные удары, отчего кольчуга на животе оказалась рассечена и висела лохмотьями, левое бедро было распорото в кровь. Почти запутавшись в своём плаще, Рагдай его стянул, бросил парусом на авара, и, пока тот выбирался из него, кудеснику удалось несколькими отчаянными ударами дровосека разрубить в щепы вражеский щит.

Потом была передышка, когда авар отступил на два шага, с равнодушием оглядывая бесформенные куски синей кожи, металла и дерева вместо щита. Он отбросил всё это в сторону и вздохнул мечтательно:

— Ягдыч ынан кат басыл! — Потом великан оглядел напряжённо застывшего в ожидании врага и, ухмыляясь, провёл ребром ладони по тому месту, где должна была быть под бармицей шея. — Чурин тюрк!

Когда же авар услышал, как подходит к реке сонм его соплеменников, он злобно оскалился, достал из за пояса и взвесил на ладони тяжёлый метательный нож, примериваясь, но так и не решаясь его бросить. Потом попятился, когда вдруг увидел, как рухнул в реку левый берег, и услышал звук чужого рога и крики:

— Стовов и Совня! Рысь! Рысь! Водополк и Воля!

«Ничего не понимаю, как это Стовов решился просто, без разговоров в чужой стране ринуться в бой с неизвестным противником…» — только и пронеслось в голове Рагдая.

Думать было некогда. Он снова сблизился со своим огромным противником. Авар рыкнул и перестал потешаться. Оставив медлительность, степенность и усмешку, четырьмя мощными молниеносными ударами великан вынудил Рагдая скатиться в реку пятым ударом выбил из ладоней кудесника меч. Когда же Рагдай взглянул вверх, в ожидании последнего смертельного удара, авар стоял неподвижно, держа над собой меч. Над головой его в голубом небе пылало солнце, а от самого авара во все стороны с глухим звяканьем отлетали стальные брызги и клочья войлока, это стрелы стреблян рвали его панцирь и кольчугу. Авар стоял так, подрагивая, закатив к небу глаза, казалось вечность, уже весь утыканный короткими стрелами, пока одна из стрел не пробила его переносицу. Он рухнул на Рагдая, плеснув своей кровью ему в лицо, вдавив кудесника в камни дна. Когда тот, захлебываясь, чувствуя в носу и гортани горькую воду, вывернулся из под мёртвого тела и поднялся, река омыла его струями алой крови. Казалось, вся вода была кровью.

Рагдай сжал до боли руками виски, почувствовал, как снова двинулось по небосводу солнце, возник ветер, снова восстали вокруг до неба лесистые утёсы, ущелья и теснины наполнились эхом. Рагдай вскинул взгляд навстречу пенным, алым волнам Одры и увидел то место, в трёх десятках шагов от себя, где посреди реки сшиблись, смешались, сцепились два потока всадников. Блистали брызги, искры из под клинков, блистали, отлетая, чешуйки панцирей и кольчуг. С грохотом, треском, звоном, стоном, скрежетом под ударами топоров, булав разлетались в куски шлемы, в щепы распадались щиты, переламывались копья, обламывались мечи, пели стрелы, дребезжали тетивы, с храпом рушились кони, опрокидывались в воду всадники. Истошные крики боли, победы, отчаяния, смерти, призывы вождей, призывы к богам, боевые кличи были почти осязаемые. Там среди кровавой воды не было поединков, там была сеча, резня, падали поверженные, живые находили в воде полумёртвого врага и душили его или вспарывали лошадиные животы. Там, в центре, неистовствовал Стовов, Мечек, Семик, там стоял пурпурно золотой стяг с клювастым медведем, а вокруг него бились, смешавшись с аварами, дедичи и бурундеи. Авары, бывшие авангардом числом около десятка, бросившиеся в воду навстречу бурундеям и дедичам, были смятенны. Но вереница аварских всадников продолжала сходить с тропы в кипящую реку, сначала замедлив, а потом, когда аваров там стало полсотни, и вовсе остановив продвижение бурундеев и дедичей. Это длилось до тех пор, пока варяги, ведомые конунгом Вишеной Стреблянином, не переправились на правый берег и не встали на развилке тропы.

Таким образом аварская змея оказалась расчленена, голова ее бушевала в Одре, а тело свернулось стальными кольцами, на двух узких тропах. Натолкнувшись на тяжёлые щиты варягов, авары чуть отпрянули вверх по тропам, сгрудились и ринулись обратно вниз к реке, выручать отрезанных соплеменников.

Варяги стояли плечо к плечу, между утёсом и каменной грядой, буйно заросшей багульником. От стены утёса до зарослей могло встать рядом только пять человек, пять щитов, и впереди стояли Вишена, Свивельд, Торн и Гельга. Остальные теснились за их спинами, держа щиты над головой. Облачённые к бою наспех, многие без шлемов, панцирей, кольчуг, впрочем, как и дружины склавян, варяги уповали на малый простор для тяжёлых всадников, на скорую победу Стовова в сшибке на реке и его помощь, и возможное быстрое отступление аваров. Ибо странно было б степнякам ввязаться в серьёзное и долгое сражение в неизвестных теснинах по эту сторону Моравских Ворот, в пустынной стране, с войском злобным, упорным, не известным числом и предназначением. Это и крикнул своим дружинникам Вишена сквозь грохот на Одре, сквозь пение рога Ингвара, резкие щелчки аварских луков, треск бьющих в щиты стрел, ржание коней. И потом Вишена сказал ещё:

— Души эйнхериев глядят на нас, валькирии Хильд, Хлекк, Труд, Рангрид глядят на нас, чтоб взять в Валгаллу, и, клянусь Одином и отцом его Бором, мы заслужили этой чести. И сегодня средь нас стоят тени конунгов Гердрика Славного, Хрульда из Тагода, тени Дирка, Эрда, Радгрида, Текка, Инграма и Рагнара! Хвала Одину! Хельд!

Варяги ответили медвежьим рёвом, на мгновение затмившим все звуки вокруг. Этот рёв смешался с кличем врага:

— Йохдан! Йохдан!

Авары уже неслись навстречу, выставив копья, имея впереди троих великанов на гигантских конях. Они надвигались как хримтурсы, воины сынов Муспельхейма — огненного мира… Хватило всего трёх десятков шагов, чтоб разогнаться в галоп, и в бешеной, крепкой скачке они обогнали собственные стрелы. Когда им осталось всего несколько прыжков до скалы, Вишена и Торн истошно заорали:

— Бросай! Бросай! — и невольно пригнулись.

Казалось, всё освящённое рунами оружие варягов ожило и рванулось навстречу врагу. Стрелы, короткие тяжёлые копья, похожие на ромейские пилумы топоры и просто камни, увлекая за собой листву и воздух, ударили в аваров. Три первых коня с грохотом рухнули в облако лесного сора и невесть откуда взявшейся пыли, всадники их, не успев подняться, были смяты идущими следом, которых также опрокинул смертельный ветер. Идущие далее врезались в шевелящуюся, дёргающуюся кучу тел, железа, хрипа и проклятий. Умирающие соратники закрыли дорогу аварам надёжней, чем живой враг. Однако, не мешкая ни мгновения, укрываясь щитами и осыпая варягов стрелами, авары спешились, принялись растаскивать поверженных, карабкаться через них, прирезав агонизирующих и смертоносно бьющихся копытами коней.

— Бросай! — снова крикнул Вишена, но лишь два копья вылетели в аваров и были легко отражены. Вишена с Гельгой, Свивельдом и Торном, не сговариваясь, молча, бросились вперед.

Авар в стёганом, шёлковом халате поверх панциря, что стоял меж мёртвым конем и скалой, удивлённо вытаращился на вдруг возникшего перед ним Вишену и укрылся щитом. Конунг жёстко на бегу сшибся с ним щит в щит, но несколько наискось. От этого и оттого, что авар при этом даже не шелохнулся, Вишена, проскочив дальше, не глядя рубанул своего противника, чувствуя, что попал в мякоть, и споткнулся о круп коня. Однако сумел не упасть, перепрыгнуть, снова споткнулся теперь уже о стоящего на карачках авара, одного из ранее поверженных передовых всадников, коротким ударом разбил ему панцирную спину, вслепую отбил щитом чей то мощный удар, поскользнулся в месиве из обрывков попон, крови, рвоты, упряжи и наконец, сшибленный кем то, упал лицом прямо в это месиво. На него наступила гора, наверху заорали:

— Бей, бей, Хельд, Хельд! Йохдан Чурин!

Показалось, что его грудь смялась в лепёшку. Гора с хрустом упала на Вишену, придавила. Конунг поднял лицо, перед ним лежала рука пунцового цвета в золотых перстнях с самоцветами, и большой палец руки висел на одной коже, вывернутый в обратную сторону от указательного, а безымянный ещё подрагивал.

Сверху на него упал покореженный шлем, отскочил, стукнул Вишене в переносицу, так что пошли в глазах чёрные круги. В шлеме, как в чаше, была пунцовая, с чем то белым каша с клочьями чёрных волос. На конунга упала ещё одна гора, снова вызвав в глазах чёрные круги, и он осознал, что задыхается.

Что было сил Вишена рванулся вверх, но не мог сдвинуться с места, решил перевернуться — бесполезно, попытался отползти назад — тщетно. Его словно закопали заживо. Исчезло клацанье стали, вопли, хруст костей и щитов, гудящая тишина заполнила мир, и в этой тишине бешено колотилось сердце конунга, билось в гортани, выталкивало глаза, блуждало по всему телу. Последними осознанными движениями Вишена подтянул к лицу кулак, втиснул его под скулу, другой рукой ощупал рукоять своего меча, крепко сжал его и приготовился умирать. Он ощутил, как уходит боль и тяжесть, вонь чужого пота и кишок, уходит гул, грохот сердца, перестаёт содрогаться земля, а тело становится невесомым, бесплотным. Перед ним промелькнуло печальное лицо матери, которую он не видел никогда, услыхал её гортанный, сиплый голос.

Лицо матери было обрамлено краями его крохотной колыбели, вверх, к закопчённым балкам потолка уходили верёвки, несущие колыбель, они были украшены лентами. Пахло летней травой, мёдом, мокрой овечьей шерстью, брюквой, дымом, материнским потом. Тут же, рядом, у длинного стола рыжебородый отец его и ещё несколько мужчин обмывали в ушате руки, смеялись. По столу, между наполненными едой мисками, вышагивала бестолковая курица. Солнце пробивалось сквозь узкое окно, в его лучах вилась пыль и мухи, которых отмахивал от стола седобородый старец, с лицом тёмным и морщинистым, как дубовая кора, а глаза старца были зелёны, словно изумруды, светились изнутри, чёрные зрачки были не круглыми, а узкими щёлками, как у козы.

Мать ощупала обгаженную рогожку, Вишена засмеялся, слюни стекли с подбородка на пухлую шею, он думал, что мать будет рада его успеху, он вымочил на этот раз колыбель сразу всю. Она действительно улыбалась…

Но мир вокруг уже успел перемениться. Стала ночь. Звёзды были неподвижны на воде и мерцали. Вокруг, до края земли, были горы. В склонах гор были окна. В окнах свет. Везде неподвижно стояли люди, они были ростом кто под облака, кто ниже травы.

Все глядели на Вишену и говорили что то. Каждый своё и по своему. Из за облаков сыпался снег и сухая листва. Край земли дымно горел. Сам Вишена был уже седобород, как тот зеленоглазый старик, оставшийся в избе по ту сторону воды, но, когда конунг оглядел себя в отражение, он увидел свои глазницы пустыми…

Так начиналось предсмертие конунга Вишены.

 

Глава седьмая ВИШЕНА

— Конунг убит! — крикнул кто то на тропе.

— Вишена убит! Все сюда! Во имя Тора нужно найти тело конунга. Все! — зарычал где то в орешнике бас Гельги, и тут же он сам вывалился из зарослей. За его спиной слышалась возня, невнятные восклицания и клацанье стали. Гельга оглядел кучу тел в пыли под скалой, спины своих соратников, сдерживающих аваров вверх по тропе, и растерянно стоящих среди мёртвых Ингвара и Бирга. — Ну?

— Вот. Тут. — Бирг виновато указал рукой в бок убитой лошади.

— Да? — Гельга ладонью вытер пот с глаз, из за его спины возникли ещё несколько тяжело дышащих викингов.

— Кто убит?

— Вишена, — не оборачиваясь, сказал им Гельга. — Тех, в кустах, добили?

— Всех. Клянусь Бальдром, — был ответ.

В это время у реки разросся ликующий клич:

— Стовов и Совня!

Послышался шум, словно там разверзся водопад, торжествующе заголосили, заулюлюкали стребляне. Оттуда вверх по тропе, опираясь на меч, быстро шёл Рагдай, его сопровождал Эйнар, который за десяток шагов радостно крикнул:

— Те степняки, что вошли в реку, из неё уже не выйдут, клянусь Одином. Они сломались и бегут вниз по течению, их гонит Стовов! Хвала Одину! — Эйнар вдруг насторожился. — Эй, Бирг, ты чего так печален?

— Вишена убит.

— Как убит? Быть не может! — Эйнар в три прыжка обогнал Рагдая и закрутился на месте. — Где он?

— Тут, под этой лошадью и двумя аварами. Вон его голова, вся в крови. — Бирг отвернулся, будто так можно было скрыть невольную дрожь в голосе. — Я видел, что он его сейчас ударит сзади, но не успел приблизиться, чтоб отбить удар…

Приблизился наконец Рагдай. Безбородое его лицо было серым, с него капала вода, на плечах болтались обрывки водорослей.

— Снимите тела.

Варяги впятером перевернули труп коня на другой бок, за ноги оттащили тяжеленных аваров, отгребли ногами конские внутренности. Вишена лежал ничком, поджав под грудь руки, весь обмазанный кровью, будто бурым дёгтем. Бирг опустился на колени, втиснул ухо между землёй и щекой конунга:

— Не дышит, не дышит.

— Чудеса — удел богов. В Валгаллу есть только одна дорога, — окаменев, сказал Гельга. — Валькирия сейчас, наверно, несёт его к трону Одина на крылатых спинах своих коней. Смерть в бою лучше дряблого угасания. Оттого он и викинг, пусть даже из склавян.

— Оставим кого то охранять тело или понесём его тут же через реку к ладьям? — поднял голову Бирг.

— Эйнар побудет с ним, пока не кончится сражение. — Гельга кивнул в сторону гор.

Эйнар горестно кивнул.

— Рагдай, идёшь с нами? — спросил Гельга, уже направляясь туда, где в трёх десятках шагов вверх на тропе авары пытались разметать варяжскую дружину и выручить своих соплеменников, гибнущих в реке. На узкой тропе могли биться лишь три пары противников. Остальные ждали, чтоб сменить утомлённых, раненых или сражённых поединщиков. Совсем позади сидели вышедшие из схватки: щупали раны, глотали воду, напряжённо слушали шум сечи. Насколько можно было видеть тропу под утёсом, столько было на ней и аваров.

Может, семь, может, десять десятков, может быть, сотня…

Они спешились и щитами укрывались от редких теперь стрел, которые пускали со скалы стребляне, истощившие уже свои запасы.

Иногда стреблянам удавалось отбить от скалы камень. Но он летел слишком долго с большой высоты и в лучшем случае поражал одну из лошадей, которые не могли угадать, куда упадёт камень. Авары эти были не крестьяне, они были воины, они теснили врага к реке, зная своё троекратное преимущество, понимая, что неминуемо настанет время, когда варяги будут утомлены настолько, что либо отступят, рассеются, либо будут перерезаны. К тому же у реки победные клики ругов и бурундеев утихли, и снова возник шум сечи, только на этот раз несколько ниже по течению.

— Иди, Гельга. Я останусь с Эйнаром. Авары, думаю, скоро могут оказаться здесь. Мы спрячем тело Вишены, — сказал Рагдай вслед троим уходящим варягам. — Давай, Эйнар, перевернём его на спину. Странно, однако, Бирг сказал, что он видел, как Вишену убили сзади, а я не вижу раны. Наверное, кольчуга выдержала удар, но под ней сломалась спина. Берись, Эйнар.

Конунга бережно повернули лицом в небо. Облака разошлись и сошлись вновь, пропустив солнечный блик и порождая череду угасающих теней на безжизненном, неузнаваемом лице, закрытых веках, руках, прижимающих к груди меч. Эйнар медленно провёл по лицу конунга ладонью, стирая липкую грязь, замешенную на крови:

— Эх, жаль, нет теперь живой воды, взятой на Медведь горе. Эх!

— Вот он, славный конунг из Гардарика, которому был подвластен небесный огонь, и которого так любили боги, люди и звери, и о котором ещё при жизни скальды пели саги, которые я слагал. Клянусь Локи, это был самый сильный конунг, о котором я когда нибудь слышал. Грозный как Один, вёселый как Локи, победоносный как Тор, прозорливый как Хеймдалль и справедливый как Ньерд.

— Странно, Эйнар, кровь вот тут, на щеке, не запеклась. — Рагдай присел на корточки, пересилив слабость в ногах, и едва не опрокинулся, потеряв равновесие. — Вот тут. — Кудесник ещё раз стёр кровь с лица Вишены. Она выступила вновь. Рагдай прижался ухом к груди Вишены, вернее, к боку, потому что развести каменные руки конунга, прижавшие меч к груди, ему не удалось.

— Нет, сердце не бьётся. Но кровь идёт. Странно.

— Так же как из ледяной крови великана Гейреда, сражённого в странствиях Тором, течет сейчас по Нормандии река Шёллефтельв, так и из ран славного конунга Вишены начнёт течение новая великая река, — согласился Эйнар, зачарованно наблюдая, как кудесник тянется рукой куда то в пространство:

— Торба!

— Кто? — не понял Эйнар, быстро оглядываясь.

— Торба где моя? — Рагдай вскочил. Заметался. — Сердце не бьётся, но кровь идёт. Торба где?

— Так она, наверное, там и лежит на тропе у реки. Где ты путником притворился, а потом начал эту резню, — неуверенно ответил Эйнар, ловя на себе странный взгляд кудесника. — Что, мне идти?

Рагдай кивнул. Варяг легко поднялся. Мимо прожужжала стрела, звякнула где то о камень. Рагдай нетерпеливо махнул рукой:

— Быстрее, Эйнар.

Путь до реки был короток. Внимательно слушая шумы в кустарнике по правую руку и стараясь не наступить на убитых, Эйнар вышел к тому месту, где тропа упиралась в берег Одры. Быстрый поток тут омывал плотину из конских и человеческих тел, от него прозрачная вода пенилась, процеживаясь через неподъёмную преграду, белыми хлопьями рвалась дальше. У воды, скрючив спину, одиноко сидел один из ругов Стовова, прижимая ладонями свои внутренности из распоротого живота. Лицо его было наполнено недоумением и бело, как речная пена. Подняв на Эйнара глаза, руг хотел что то сказать, но изо рта хлынула чёрная кровь.

— Где все? Клянусь Одином, так не бывает. — Эйнар закрутился на месте, стараясь не глядеть на умирающего руга. Вверх по течению река была чиста и свободна. Ниже по течению она скрывалась за утёсом, и именно оттуда неслось эхо, похожее на шум водопада, а в какие то мгновения этот шум распадался на всплески воды, крики, стоны, клацанье стали.

Варяг нашёл торбу Рагдая там, где и ожидал: небольшой кожаный мешок с медной бляхой на горлышке вместо верёвки, аккуратно стоял в траве рядом с собранными в куль вещами Ладри, напротив спрятанных на другом берегу ладей. С трудом, пересиливая желание заглянуть в торбу кудесника, Эйнар поднял её, взвесил в руке, потом, немного поразмыслив, взял и вещи Ладри, зажав меч под мышкой. Он уже двинулся обратно и поравнялся со всё ещё сидящим у воды смертельно раненным ругом, когда шум за поворотом реки резко усилился. Варяг обернулся. Из за утёса показались железные всадники. Кони шли против течения по грудь в воде, так быстро, насколько могли, и водопад брызг стоял перед ними, почти скрывая седоков. Эйнар удовлетворённо хмыкнул, разглядев разукрашенный шлем Стовова и пурпурный плащ Мечека, а за ними шли руги и бурундеи. Обогнув скалу, кони с трудом вынесли всадников на тропу, моментально замесив грязную жижу из пыльной глины и стекающей с них воды.

— Не зря кони овсом кормлены и гребнем холены! — послышался рык Стовова. — Степные к ним не вровень, но сгодятся, клянусь Велесом.

Многие воины держали за узды добытых лошадей, отчего было трудно понять, сколько их уцелело. Многие измождённо или на последнем издыхании почти лежали на шеях коней. Эйнару показалось, что теперь их меньше половины от того числа, что сшиблись с аварским передовым отрядом посреди Одры. Князь не спешил двинуть своих всадников вверх по тропе, туда, где варяги удерживали натиск аваров. Почти все руги и бурундеи спешились, возбуждённо переговаривались, хлопая друг друга по плечам, спинам, зубоскалили, раскладывая, разглядывая захваченное оружие и тряпье, осматривая лошадей, стягивая жгутами раны, черпая ладонями воду. Только трое бурундеев, по знаку Мечека, двинулись вверх, в сторону варягов, обогнав Эйнара. Навстречу Эйнару брёл Гельмольд, волоча на спине стонущего Хорна.

— Вот, не уберёгся Хорн. Двоих положил, словно соломенные чучела, клянусь Фремом, а третий его какой то дрянью обсыпал. Вот теперь не видит ничего, не слышит, сопли, слюни текут и горячий, как камень из костра. Несу в реку положить, — пояснил Гельмольд и, уже двинувшись дальше, заворчал: — Гельга сказал, что если никто не поможет, то надо будет отойти в заросли и рассыпаться по одному, иначе нас всех бесславно перережут на забытой богами тропе, у этих проклятых Моравских Ворот. Искали золото, а нашли каких то безумных степняков, порази их молния Одина. Почему бой этот идёт, сказал бы кто…

Эйнар хотел было что нибудь сказать ободряющее, но только и нашёлся:

— Это все сыновья ярла Эймунда виноваты, клянусь Локи! Если б они не напали тогда на пиру на Вишену, он ни за что не ввязался бы в поход со Стововом и Рагдаем! — Эйнар сощурился вслед Гельмольду и, тряхнув слипшимися кудрями, откликнулся на нетерпеливый окрик Рагдая: — Иду!

Едва кудесник начал расшнуровывать свою торбу, принесённую Эйнаром, как над их головами из гущи боя послышался надсадный крик Гельги:

— Все, отступайте к реке! Сначала раненые и тела! Уносите тело конунга! Уходите!

Трое мечников Стовова, кони которых выбивали нетерпеливую дробь за спинами бьющихся варягов, развернулись и с присвистом и криками понеслись вниз к реке. Сквозь листву было видно, как руги и бурундеи карабкаются в сёдла, побросав добытое барахло. Несколько воинов начали уводить лишних лошадей через реку на другой берег, чтобы укрыть их там в густых зарослях. Призывно захрипел рог Стовова, с нескольких сторон отозвались стреблянские бубны. Всадники были уже в сёдлах, кони гнули шеи и трясли головой и разгорячённо крутились на месте.

Сверху казалось, что они все сливаются в единое тёмное тело, похожее на свернувшегося дракона, и только доносилась перебранка между Стововом и Мечеком.

— Руги уходят за реку? — то ли спросил, то ли утвердительно, изумлённо сказал Эйнар, наблюдая приготовление Стовова.

— Стовов не уйдёт, — зло ответил Рагдай и развёл руки, чтобы двое варягов, которые волокли чьё то окровавленное, стонущее тело, ненароком не растоптали своего конунга.

— Где все?! Почему нас все бросили на этой тропе! Склавяне, да покарает их рука Одина! — прохромал мимо Хринг, опираясь на аварское копьё с бунчуком. — Мы отомстим изменникам! Трусы!

— Йохдан! Йохдан! — взревели ликующие авары, увидев, что враг начинает пятиться, несмотря на отчаянный камнепад со скалы, устроенный стреблянами. Авары, находившиеся позади, стали усаживаться на коней, изготовившись преследовать и рубить, когда преграда из воинов рассыплется на отдельных беглецов.

— Пора уходить, кудесник. Клянусь Фремом, тут твои чары бессильны, даже если ты обратишься медведем, — процедил сквозь зубы Эйнар. — Клади конунга мне на спину.

Рагдай обхватил Вишену поперёк туловища и с неожиданной лёгкостью поднял, уложив на подставленную спину Эйнару:

— Оттащи его за тот куст у камня. Если я правильно чувствую время, то сейчас должно начаться, — почти весело сказал кудесник, сощуривая правый глаз, слезящийся от попавшего сора.

Он распрямился, вдохнул пыльный воздух, пахнущий конским потом и железом, стянул с плеч, бросил под ноги сырые лохмотья плаща, обнажая мерцающую чешую кольчуги. Торба была пристёгнута к поясу, меч захвачен двумя руками, ноги широко расставлены.

— Они уже здесь!

— Кто? — Эйнар с надеждой взглянул на берег, но тут же плюнул. Руги и бурундеи всё так же мялись у реки, и слышалась ругань Стовова.

— Гельга ранен! — раздалось среди варягов. — Закройте Гельгу!

Тотчас из за стены спин показался Овар, волокущий под руки раненого кормчего. Но Рагдай смотрел поверх их голов, поверх затылков варягов и широких лиц степняков.

— Уходите… — Гельга поднял на кудесника лицо, красное, блестящее от пота.

— Уходите… — эхом вторил ему Овар, споткнулся о ногу убитого коня, с проклятием упал. Упал и Гельга.

— Вот они! Хвала богам! — выдохнул Рагдай. — Победа близка!

Эйнар почти заплакал от этих слов, уходя вниз с Вишеной на спине.

— Горе и ушиб заставили разум покинуть твоё тело. Жаль, клянусь Фрейей! Безумие может войти в каждого, даже в тебя.

— Уходите…

— Йохдан!

Едва Эйнар успел сделать десяток тяжёлых шагов, как в воздухе родился странный звук, будто громадная птица взмахнула крылами или разом упали все ветви в неведомой дубовой роще. А потом упали сами дубы, и кора этих деревьев была из железных пластин, и тут же авары заголосили, будто всех их поразили в самое сердце. За аварскими спинами, там, где кончалась скала и заросли багульника, а тропа пропадала в каменной осыпи, стало темно от чёрных одежд полтесков. Они почти подобрались к врагу сзади. Да так тихо ударили накоротке, без стрел и копий, сразу в мечи, так стремительно, что десяток аваров повалились, как валятся колосья перезревшей ржи под порывом грозового ветра. После этого полтески отхлынули, осыпали вражеские головы стрелами, метнули копья, отчего среди аваров раздался вопль ужаса, возникло замешательство, люди и кони, будто без причины, стали падать и биться в конвульсиях. Потом полтески ударили вновь. Одновременно завывая и насвистывая, от реки, вверх по тропе, двинулись руги и бурундеи.

— Расступись! Дорогу! Мы их всех уничтожим! — Впереди всех нёсся Стовов, с трудом отворачивая коня от встречных раненых варягов и тех, кто им помогал.

— Расступитесь, расступитесь! — закричали Гельга и Рагдай, вжимаясь спинами в скалу.

— То не дождёшься, то впереди конской морды летит! — прокричал вслед князю Эйнар, едва успевший уложить Вишену в просвет колючих зарослей.

Варяги расступились, пропуская через себя всадников. Первый ряд аваров оказался буквально опрокинут, второй смят, и только третий замедлил удар. Здесь Стовов принялся буйствовать. Он махал мечом столь легко, часто и точно, а доспех его был настолько хорош, что на некоторое время он один занял всю ширину тропы, и авары, потеряв одного за другим троих воинов, перестали на него нападать, а только укрывались за щитами, стараясь убить хотя бы коня. Утомлённый рубкой щитов, князь, отъехав за спины своих воев, раздражённо гаркнул:

— Я что, один тут буду за всех биться? — Он стянул железную рукавицу и озадаченно попробовал пальцем то ли зазубрины, то ли солнечные блики на клинке меча.

Солнце, пройдя едва две трети своего пути и распугав жаром редкие облака, упало за плотную стену туч. По камням и листьям разлилась сумрачная тень. Ветер, дувший сквозь теснины Моравских Ворот неверными рывками, с надсадными завываниями и вздохами, теперь изменил направление. С низовий, от моря, вдоль Одры двинулись к Исполиновым горам массы жаркого, липкого воздуха, чтобы потом, достигнув вершин, превратиться в холодные, колючие капли. Ветер, зародившийся у моря, был тугим, ровным, бесконечным. В его теле была пыль, сор, беспомощная мошкара. Он перемешивал запахи влажного леса и речных водорослей с запахом крови, едкого пота и калёного железа, он нёс в себе безмолвие зверья, затаившегося вокруг сечи, и звук самой сечи…

 

Глава восьмая ВНУТРИ ЧУЖОЙ ВОЙНЫ

После ослепительного солнца перевала, после резких ветров, гонящих и рвущих в гулких ущельях белую мглу, открывшаяся взорам долина под пологом серых облаков выглядела уныло. Вся в пятнах перелесков, чередующихся с холмами, разрезанная широкой извилистой рекой, дымным шлейфом чадящих селений, неясными бликами, долина казалась переполненной тревогой, тоской, ожиданием. Слева, со стороны сине чёрных гор, дул слабый промозглый ветер. Сладко пахло травами и дождём.

К полудню, миновав череду перелесков и каменистых россыпей, так что среди деревьев и поросших кустами холмов уже нельзя было различить долину, а Исполиновы кручи за спинами поднялись под самое небо, скрыв вершины Моравских Ворот за облаками, несколько всадников на измученных лошадях выехали к пересечению тропы, идущей от перевала, со старой дорогой. Место было открытое, дорога и тропа просматривались в обе стороны. Невдалеке, в кругу валунов торчала безголовая фигура, деревянная, почерневшая, с остатками старой раскраски. Оттуда слышался хлюпающий звук источника, и вниз с шелестом убегала тонкая струйка воды, скрытая зарослями кустарника, похожего на багульник. Слева начиналась странная для этой местности дубрава. Два десятка молодых, в два человеческих роста, но уже кряжистых дубков росли на довольно большом пространстве, образуя неровный круг вокруг расщеплённой, обгорелой коряги, бывшей когда то могучим дубом. За дубравой вдруг начинался мелкий ельник, нырял в невидимый овраг и появлялся на другой стороне, уже вместе с редкими липами. Вокруг всё было застлано сочной травой, вперемежку с цветами и россыпями ягод.

Вспугнув двух диких горлиц, всадники приблизились к безголовому истукану. Один, в линялой волчьей шкуре, голова которой служила шапкой, двинулся было дальше вниз по тропе, но, оглянувшись на спутников, ловко спрыгнул на землю:

— Ишь, колченогие, уморились, — и под уздцы потащил коня к источнику. Тот гнул пыльную буланую шею, стараясь ухватить хоть клок травы. Двое других всадников, не слезая, измождённо лежали на шеях лошадей, которые были измотаны не меньше. Под взмыленной, лоснящейся кожей, в судорогах, дрожали мышцы, сбитые копыта заставляли попеременно поджимать ноги, хвосты висели мочалами, не реагируя на мух и оводов.

Всадник помоложе и тоньше в кости разжал наконец пальцы, на траву выпала шишковатая палица, и он сам съехал с лошади вслед за ней:

— У меня внутри всё слиплось… Оря, помираю.

— Молчи, Хилок. Тихо. И ты, Кряк. — Оря Стреблянин откинул волчью голову на затылок, разгрёб со лба к вискам совершенно мокрые волосы, завертел головой в поисках места, куда бы привязать коня, наконец просто бросил узду — животное всё равно было занято только травой. Хилок некоторое время ещё кряхтел, лежа на спине, и осторожно щупал ноющий пах. Кряк же, здоровенный, бородатый, в одних холщовых штанах, лежа на лошадиной спине, как рысь на ветви, свесив руки ноги, беззвучно и мертвецки спал. Оря набычился, брякнув серебряным ожерельем с янтарными глазками, и сдёрнул Кряка на землю. Тот рухнул кулём, следом на него ссыпался ворох стрел, лук в тетиве, мешочек метательных камней, горсть орехов. Кряк немедленно разомкнул покрасневшие веки и увидел Орю:

— Волхи вернулись с капища?

— Какие волхи, очнись. — Оря махнул рукой, сел на камень спиной к источнику.

— Аваров то не видать, упустили. Очень плохо, клянусь Матерью Рысью.

Кряк огорчённо кивнул и, будто что то вспомнив, поднялся шатаясь, отыскал мутными глазами Хилка, захватил его поперёк живота и потащил к источнику. Через некоторое время Хилок и Кряк, мокрые, злые, но бодрые, сидели на камнях, драли зубами последнюю вяленую рыбу и глядели то на горлиц, всё ещё круживших неподалёку то на Орю, бредущего обратно к перекрёстку тропы и дороги.

— Да, упустили блиннолицых, — зло сказал Хилок. — Однако не видать никого от них то. Ни охотников, ни пастухов, ни лесорубов. А, Кряк?

— Думаю, что они своих уже достигли. И те в ночь на нас навалятся, заслони нас Стожарь звезда. Стало нас после сечи вдвое меньше.

— Что ты, как вдвое? Из варягов пять посечено, из мечников Стовова два по пять, из бурундеев пять, из полтесков никого, подранки только, да наших Резняка младшего, Алтана, Дудру и ещё два по пять!

— Вот. Верно, клянусь силой Имбир травы. И ещё вполстолько калечных остались при ладьях по ту сторону Ворот, и ещё два десятка Стовов оставил ладьи и лодки сторожить. Вот и загибай персты. Вдвое считал!

Хилок промолчал, глядя на то, как Оря ходит у перекрёстка, приседает, трогает ладонью пыль, прикладывает к земле ухо, тянет ноздрями воздух.

— Зато лошадей много из под блиннолицых взяли, лихоимка забери этих тварей, — продолжил Кряк, трогая пальцами спину. — Железа всякого.

— Чего ж себе шапку железную не взял или рубаху с бляхами? — оживился Хилок.

— Не могу. Ночью от них холод, а на солнце жжёт. Тесак вот взял да обронил тогда в грозу, в ночь на Воротах, когда тех двоих блиннолицых в ножи брали.

— А я не успел. Пока возвращался к реке, Стовов уже всё в кули себе повязал. Корыстен с людьми его.

— В другой раз расторопней будешь. Сам то чего в поход увязался? За лодками от Стовграда до Игочева берегом крался? А? Хилок? Плёл бы с Прашником корзины?

— Неведомые земли поглядеть хотел. — Хилок насупился.

— Поглядел?

— Поглядел…

— Ну?

— Чего «ну»… Худо тут, клянусь Матерью Рысью. Горы с боков взгляд упирают, дома из камня городят, а крыша всё одно, дрань — чудно… Зверья мало, солнце, луна не там, моей звезды Кигочи не видно. — Тут Хилок подтолкнул Кряка и показал обкусанным ногтем в сторону дубравы. Там дорогу пересекали два всадника, обнимая лошадиные шеи и подпрыгивая. Кряк сложил ладони в сторону Ори, изобразил утиный кряк за мгновение до того, как тот сделал знак, что всё и сам видит. Даже с такого расстояния было видно, как Оря Стреблянин багровеет, трясёт головой, потом быстро хватает из под ног камень и запускает в сторону Кряка и Хилка. Камень брякнулся в безголового идола и отскочил в ручей.

— Он чего, лихоманец! — Кряк отпрянул, заморгал рыжими ресницами.

— Здесь нет уток, Кряк, — развёл руками Хилок и, увидев, как Оря снова начинает следопытить, добавил: — Это, наверное, Старый Резняк с Полозом. Они сразу за Воротами влево ушли.

— И то верно, Резняк с Полозом, — согласился Кряк, смежая веки и норовя опереться на Хилка. — А у Стовграда сейчас волхи в рысьих шапках Белого Соловья славят и Медяную Росу заговаривают, чтоб гречиха принялась, — уже сквозь дрёму пробормотал он. — И сом у Моста Русалок пошёл…

Хилок тоже почти задремал, но боковым зрением заметил движение справа от дубравы. Он тут же вскинул голову.

Оря сидел над дорогой спиной к ним, Резняка с Полозом видно не было, а между дубами, ещё не видя источника и коней, шёл коренастый, большеголовый человек в обрывках чёрной шёлковой рубахи, по колено в траве, постоянно оглядываясь назад. В одной руке держал он тусклый кривой нож, в другой нёс мохнатую шапку. Это был один из девяти аваров, уцелевших и бежавших через перевал после сечи у истоков Отавы, и один из трёх, уцелевших после непрерывного трёхдневного гона.

— Авар! — вскочил Хилок.

— Где? — подскочил Кряк, схватил лук и сгрёб стрелы.

— Там! — тыча в дубраву палицей, крикнул Хилок и побежал навстречу авару. Оря тоже заметил врага, но ринулся к Кряку и лошадям. Беглец заметил погоню, метнулся к дороге, раздумал и побежал в сторону ельника, угадывая за ним спасительный овраг.

До ельника оставалось две сотни шагов, когда на дальнем конце дубравы показались Резняк с Полозом. Завидев авара, они засвистели, загикали, задёргали лошадей, понеслись вдоль ельника, нелепо подскакивая в седлах.

— Совня! Совня! Рысь! Рысь! Лови его…

Авар бросил шапку, бросил нож, побежал что было сил. Кряк пустил подряд две стрелы: одну в листву, другую в недолёт.

— Верхом, верхом! — крикнул с полпути Оря.

Кряк с усилием влез на лошадь, та завертелась, сопротивляясь удилам, наконец порысачила вслед Хилку, не переходя вскачь, несмотря на злобные удары всадника. Авар истошно, зверино закричал, видя, что не успевает к оврагу. Полоз ещё скакал вдоль ельника, а Резняк уже повернул наперерез и, занося длинную дубину, ощерился. Авар остановился около мёртвого дуба. Сел в траву, только голова виднелась. Оря добежал до лошадей. Кряк догнал Хилка, Полоз остановился на краю ельника. Авар закрыл голову ладонями.

Со всего маха, чуть наклонившись, Резняк нанёс удар. Что то брызнуло, голова опрокинулась в траву, а Резняк торжествующе гикнул, поднимая над собой блестящую дубину. После этого он чуть не слетел с лошади, отбросил дубину, уцепился за седло, съехав почти под брюхо. И так некоторое время носился между деревьями, пока Полоз не поймал его удила. Потом Хилок пошёл смотреть убитого, а остальные собрались у источника. Кряк заснул. Полоз сидел как сова днём. Резняк отмыл палицу в ручье, всадил её узким, острым концом в землю и привязал к ней свою лошадь. В торбе у него оказалась горсть жареных желудей и орехов. Ссыпав половину в ладонь Ори, оба они уселись на камни лицом к дороге.

— Двое других аваров ушли совсем, да закогтит их Рысь, — сказал Резняк. — Полоз видел их след. Трава почти распрямилась. Они впереди на полдня. Значит, в долине. У своих.

— Поведаю Стовову, — ответил Оря, раскусывая желудь и ногтями счищая шелуху. — И про следы на дороге. Свежие. Конные шли утром. Много сот.

— Уходить надо. — Резняк озабоченно потрогал гноящийся надрез на плече, посреди посиневшей кожи. — Война тут. Посекут всех. Про нас уж ведают тут.

— Уйдём, — кивнул Оря. — Князь зарёкся ночью. Нагнать аваров и вернуться через Ворота к ладьям. Ждать Хитрока.

— Да а… Хитрок… если б полтески не обошли тогда блиннолицых, как духи умерших, со спины, те посекли б всех варягов и бурундеев с дедичами, что уж добычу делили в реке. Я на скале был. Видел.

Резняк прекратил щупать рану.

— И эти, древние, незапамятные ратные приёмы полтесков… Когда они, сперва, ударили аваров в хребты стрелами с ядом, посекли, а потом вдруг расступились… Клянусь Рысью, думал — измена. Блиннолицые в страхе побежали меж ними, а полтески побивали их, как рыбу на нересте. Потом все понеслись вслед, секли и били.

— Полтески, дети Валдутты Змея, — согласился Оря. — Они жили у Мсты ещё до того, как Рысь задрала Медведя и как к Стоходу пришли стребляне, дедичи и бурундеи. Лишь руги были с ними. Рагдай поведал.

— Этот Рагдай — колдун. Уговорил Стовова идти сюда. Сидеть ему в Медведь горе и зверьё обращать. А он… — Резняк с досадой махнул рукой. — И нас прибрал. Шли б хазар воевать, как в прошлое лето, или волынь, или черемись. Чужбину кровью добрим, а свои долы без семени оставили.

— Стар ты стал, Резняк. Сам ты помню, на плоту ходил до Керчи с Претичем, а сынов своих ныне за чубы держишь.

— Одного то не удержал. Лежит он посечённый по ту сторону гор. — Резняк прикрыл глаза ладонью. — Пусть Рысь согреет его своей шкурой.

— Согреет. Буду просить её, — сказал Оря и поднялся, не покончив и с половиной орехов. Со стороны гор, на тропе послышался лязг, перестук копыт.

— Это Стовов.

По травам, камням, ветвям и скалам поползли полосы жёлтого света. Небо, словно вспомнив, что ныне лето, истончило облака, разорвало их на лоскуты, а усилившийся восточный ветер погнал их на Исполиновы кручи, втискивая в расщелины и заставляя их превращаться в дождь над ледяными вершинами. Солнце через гряды облаков, листву дубравы и паркий воздух вбило в землю золотые колонны. Вспыхнули ярким цветом полевые цветы, шляпки сыроежек, раскраска безголового идола. Отозвался ослепительными бликами ручей, радужно заблестели крупинки влаги на камнях, лошадиных боках, бороде Резняка и волчьей шкуре Ори Стреблянина. Из леса, вниз к дороге, вышли всадники. Заметили стреблян. Остановились. Двинулись дальше, к роднику: Стовов и остальные — дедичи, Мечек с бурундеями и, наконец, варяги, несущие носилки из копий, укрытые шкурами. Стребляне вышли левее, у дубравы.

Лошадей они тащили за уздцы.

— Сидишь, волк? — издали крикнул Стовов. — Авары где?

— Один там, в дубах, — ответил Оря, тыча пальцем в сторону Хилка, примеряющего аварскую шапку. — Другие ушли совсем. Не нагнать.

— Куда? — Князь подъехал к роднику. Некогда великолепная фризская кольчуга его была в разрывах, потемневший пурпурный плащ съёжился от горного тумана, изорвался о ветви, шлем с лосями и змеями у седла искорябан и рассечён, а конь под князем еле шёл, неуверенно ставя копыта и капая пеной с удил.

Оря махнул рукой себе за спину:

— В дол!

— Так надо след гнать, а не солнце нюхать! — рявкнул князь и обернулся к подъехавшим Семику и Торопу. Те согласно затрясли бородой, вглядываясь вперёд, где через заросли пробивались блики Моравы.

— Утром по дороге прошло несколько сот конных. На аваров не похожи, подкованы плохо. А в ночь видно было много костров левее. Клянусь Матерью Рысью, крутые мёды тут варятся. — Оря сделал вид, что не видит старших мечников.

— Меня не пугают следы костра. — Стовов помрачнел, вокруг глаз обозначились красные круги бессонницы. — Меня пугает, что три дня и три ночи мои вои ели только каши, запивая их льдом. И кони, клянусь Велесом, поломав в горах ноги, разучились идти по ровному…

Дедичи, а затем полтески окружили родник, стали спешиваться.

Молча садились, ложились в траву, не снимая шапок и перевязей, не заботясь о лошадях. Некоторые черпали горстями ледяную воду, лили на затылки.

— Нужно встать тут неподалёку. Чтоб было с дороги и от ручья не видать. Клянусь Рысью. Переждать день и ночь и уйти назад. Ждать Хитрока, — сказал Оря, удерживая за плечо Резняка, который вскочил и хотел сказать что то обидное Стовову. — Стребляне поймают несколько оленей и козлов. Другие наберут грибов и желудей. Заварим без дыма.

— Стребляне ныне не те. Аваров словить не могут, не то что рогатых, — с издёвкой сказал Тороп. — Истощали.

Оря Стреблянин побелел, накинул на волосы волчью морду. Резняк вытащил из земли булаву.

— Я ведаю, Тороп, отчего ты бойкий, — поперёк всех сказал подъехавший Рагдай. Он был в аварском халате, испещрённом мелким орнаментом, голова обнажена, через глаз повязка, прижимающая к щеке листья череды, он был почти весел.

— Отчего? — подбоченился Тороп, косясь на Орю.

— Ведаю, что делал ты на перевале во время бури, когда Оря резал аваров в пещере, а прочие ловили своих лошадей.

— А чего? — Стовов уставился на сникшего Торопа.

— Ничего. — Рагдай придержал коня, чующего водопой.

— Ничего? Как понять? — Стовов некоторое время глядел то на Рагдая, то на Торопа, кусающего губу, то на ощетиненного Орю, затем прокашлялся, сказал: — Оря, олень хорошо, но нужно ещё жито для похлёбки, хлеб, овёс лошадям. Бери стреблян, иди вперёд. Найди дома, погреба и закрома. После того уйдём. Решено.

— Воля твоя. — Оря скинул на затылок волчью морду, пнул ногой храпящего Кряка.

Резняк растормошил дремлющего Полоза:

— Пошли сало искать.

К источнику подошли варяги. Среди них распоряжался Эйнар.

— Гельгу давай, к воде. И Херна с Вольквином! Монах, держись от меня подальше, клянусь Тором.

Гороподобный Свивельд легко снял с лошади бледного Гельгу, на руках донёс к источнику. Рядом усадили Хорна с завязанными глазами и уложили Вольквина, перемотанного окровавленными тряпками. Тут же поставили носилки со шкурами. Вокруг расположили лошадей, так чтоб раненые были в тени.

Поклажу оставили на седлах. Эйнар был в чужой, чрезмерно широкой и длинной кольчуге, сапогах из чёрной тиснёной кожи, голубых, расшитых золотой нитью шароварах. Тёмно русые волосы его слиплись, борода всклокочена, на виске кровоподтёк, взгляд быстрый, шаг лёгкий, словно не было три ночи назад смертельной сечи да беспрерывной погони за уцелевшими аварами через ураганную грозу на перевале, без огня, еды, сна. Словно не было дымного погребального костра, отблеск которого в первую ночь погони плясал ночью на чёрных скалах. Он лишь непривычно сутулился.

Эйнар направился к носилкам, где уже стояли Рагдай, Ацур и Ладри и мялся неподалёку монах Руперт, в неизменной серой рясе.

— Бирг, сыграй тихо конунгу ту, протяжную, которую он любил больше других. Пусть слышит, что мы рядом… Руперт, лучше б я убил тебя тогда, в горах. Клянусь Локи, — сказал он, уже обращаясь к монаху. — Уйди от конунга. Туда, за лошадей, и ближе не подходи.

Эйнар опустился на колени рядом с носилками, скинул шкуры на траву: на носилках лежало тело конунга, безо всякой одежды, с одним только амулетом на груди — куском необточенного янтаря. Кожа его была бела и прозрачна, словно под ней не было крови. Никаких ран, царапин, ушибов не было на теле, только стали белыми старые рубцы и шрамы, а руки прижимали к груди рукоять боевого меча.

— Он совсем мёртвый, клянусь Гулльвейг, — сказал, садясь рядом, Ладри. Лицо его распухло, на шее багровели следы аварской верёвки, правая щека ободрана и покрыта бурой коркой.

— Мертвее не бывает, — печально согласился Ацур. — Если б я не знал, какой кудесник Рагдай, я б расправился с ним за то, что мешает доблестному воину взлететь в Валгаллу на руках прекраснолицых валькирий.

Подошедший Бирг подул во флейту, и еле слышная мелодия разлилась над телом конунга. Рагдай приложил ухо сначала к губам, потом к груди Вишены. Поднял его веки. Вынул из торбы небольшой стальной флакон с прозрачной вязкой жидкостью. С большим усилием ножом раздвинул зубы конунга и, отведя пальцем в сторону синий, распухший язык, влил туда весь остаток жидкости. Сомкнул челюсти конунга, с сожалением наблюдая, как несколько капель скатываются по щеке к уху.

— Всё. Кончился узвар. Если он к ночи не поднимется, то больше не поднимется никогда. Клянусь всеми богами, — сказал Рагдай, пряча флакон. — Не знаю, что держит его среди нас до сих пор. Тут, без соняшны, разрыв травы и полной Чёрной Книги узвар не вскипит. Если к ночи не поднимется, то всё. Можно готовить костёр.

— Не знаю, но всякий раз, как ты вливаешь в него своё зелье, я думаю, что ты ослаб умом от горя. Он мертвее мёртвых. Ни дыхания, ни сердца, — скорбно сказал Ацур. — Слышал я в Миклгарде от одного учёного иудея, что очень давно кто то у них мог оживлять мёртвых, а ещё могла это Мать Матерей из Урочища Стуга, что в земле ругов.

— Эх, Ацур, ругские конунги могут не умирать, если не захотят, — с некоторым отчаянием в голосе сказал Эйнар.

— Он не руг, он стреблянин, — сказал Ацур.

— Вставайте, дохлые животы, Мечек, поднимай их, вирник! — из за лошадей донёсся крик Стовова. — За стреблянами. Ну, Вольга, Вольга, вставай!

— Но смотри… — Эйнар будто не слышал этих возгласов, он всё смотрел и смотрел на Вишену. — Играй, играй, Бирг… Ацур, его тело не вспухло, не почернело.

— На перевале был холод. Вода замерзала.

— На нём нет ран.

— Он не дышит, Эйнар.

— Он жив, клянусь, клянусь всеми сыновьями Одина и их жёнами!

— Жив, раз так думает Рагдай и вся дружина. — Ацур развёл руками. Отчего то глаза его увлажнились. Он разгладил на груди рыжую бороду, обнял Ладри. — Иди, Ладри, попей, набери в мех воды, напои Гельгу, Хорна и Вольквина.

— Вольга, живее! — носился над источником голос Стовова. — Мечек! Эйнар, ты где? Полукорм, лошадей держи, кособрюхий!

Эйнар накрыл конунга шкурами. Встал. Бирг прекратил играть.

Рагдай занялся осмотром других раненых варягов. Спящих обливали водой, тащили за ноги, севшие в седла шатались, ложились на гриву, двое дедичей сонно свалились на землю, не проверив подпругу. Некоторые жевали сырые грибы и желуди. Многие раздевались по пояс, не имея сил нести на плечах панцири и липкие от жары рубахи. Только полтески уже все сидели в сёдлах, в истрёпанных чёрных одеждах, немые, суровые, и Вольга был впереди всех с обмотанной рукой на груди.

Стовову наконец удалось собрать бурундеев и своих мечников и взбодрить варягов. После этого, вслед за уже невидимыми стреблянами, вниз по тропе двинулись полтески, ведя вьючных лошадей, за ними следовали дедичи и бурундеи. Варяги замыкали отряд, ведя лошадей под уздцы. Несколько из них шли сами по себе, и их бывшие седоки махали на животных руками, клянясь никогда больше не садиться в седло, от которого каменеет пах и не гнутся ноги. Стовов ехал левее, угрюмо обозревая свою рать. За ним двигались Тороп, Семик, Полукорм, за спиной которого усадили Руперта, Ацур с Ладри, Рагдай и Эйнар.

От источника тропа шла вдоль ручья в густых зарослях багульника вперемешку с орехом и репейником. Иногда попадались маленькие ели. Через сотню шагов ручей круто поворачивал, перерезал тропу и с шумом низвергался вниз, в начинающийся тут овраг, который уходил влево. Жара усилилась, несмотря на то что было далеко за полдень и солнце давало длинные тени. Изо всех сил голосили птицы. Чижи гоняли насекомых, сороки ссорились из за какой то кости, горлицы взлетали из под самых копыт. Когда в зарослях стал преобладать орешник, со стороны оврага с визгом и хрюканьем пронёсся выводок полосатых свиней во главе с кабанихой. За ними двое стреблян на конях, размётывая заросли.

Несколько раз у тропы попадались наспех вырытые могилы, разорённые лисами. Около просеки было найдено пепелище: несколько сгоревших домов и сараев, хлебные ямы были пусты.

— Ну, монах, где обещанная Орлица с харчевней, овчарней и коровьими стойлами? — угрюмо спросил Стовов, после того как закончился обыск пепелища. — Это и есть Орлица?

Руперт после того, как ему перевели, ответил:

— Мы на пути истинном. До Орлицы недалеко. Я молил святого Марциала, чтоб он не свёл нас с язычниками. — Он перекрестился.

— Мы тоже язычники, — заметил Рагдай, трогаясь дальше, за князем.

— Вы уже открыты для слова Господнего.

— Да?

Некоторое время все ехали молча, стараясь не глотать из облака поднятой сажи, кони фыркали, трясли мордами.

— Слушать и задумываться над словами Священного Писания, сражаться с врагами веры и всех добрых христиан — есть первое проявление христианина… — наконец вымолвил монах, изобразив улыбку умиления на сморщенном лице, и закашлялся.

— Что он там речёт, этот кукушкин сын? — вяло поинтересовался Стовов. — Пусть скажет, отчего он попался стреблянам, когда шёл назад через перевал. Хотел моравов в свою веру обращать, а сам назад?

— Видно, епископ Кёльнский шлёт в мир тех, что проповедует от души, а не от писаний. Может, тебе было явление? Отвечай, почему ты шёл от моравов, хотя должен был проповедовать им? — задумчиво сказал Рагдай.

— К вам шёл, остеречь о тревогах, об Ирбисе, Само и франконах, — быстро ответил Руперт.

— Один, через Моравские Ворота, с запасом в обрез, не зная, дошли мы до ворот или, может, повернули обратно ещё у Ног Болтасара? Только оттого, что проникся любовью великой к войску языческому Стовова, земли коего лежат за чертой твоего разума… Так ли это? — Рагдай внимательно вгляделся в монаха.

Руперт хотел ответить, но впереди послышался условный свист стреблян. Полтески застыли на месте. Дедичи, за ними бурундеи и варяги остановились не сразу, напирая на спины впереди стоящих. Некоторое время сохранялась гнетущая тишина, только пыльный ветер путался в листве, справа журчала невидимая речка, свистали птицы. Подле Стовова возник Оря и поведал, что в полёте стрелы, ниже по тропе, заросли кончаются оврагом. Через него мосток. За мостком клочки несеяной пашни, за ней селение, за селением берёзовый лес. В селении дымы, гомон скотины. Людей не видно, но посреди пашни стоят, мнутся несколько всадников: лошади откормленные, луки, копья, железные шапки.

— Это и есть, видно, Орлица.

Но Руперт замотал головой:

— Орлица правее, это Стрилка.

Стовов с видимым напряжением раздумывал. Семик с Торопом выпячивали вперёд бороды и вызывались с дедичами пойти туда и набрать припасов. Ацур же поддержал Рагдая — возвращаться немедля. Эйнар требовал остановки для раненых. Оря молчал, делая изредка знаки, чтоб все говорили тише.

Стовов медлил, то наматывал на кулак поводья, то бросал их, раздувал ноздри, водил головой, словно хотел увидеть вокруг хоть какой нибудь знак богов, хоть ничтожную примету, не доверяя уже ни словам, ни мыслям, никому. Неожиданно Оря бросился к земле и стал её слушать. Потом одна за другой начали умолкать птицы, лошади задёргали ушами, пыль в воздухе сделалась гуще.

Оря Стреблянин слушал землю, лёжа на шкуре мёртвого волка, но и так уже стал слышен гул, похожий на далёкий, непрерывный гром, на движение льда по великой реке. Оря поднялся. Гул шёл отовсюду, и это было великое множество лошадиных копыт. Стовов очнулся, велел двум полтескам вернуться назад, к источнику, разведать там и тут же возвращаться. Сам же двинулся с остальными вперёд к мостку, туда, где начиналась пашня. Пятеро всадников всё ещё стояли на тропе, почти посреди поля, но ближе к селению, которое состояло из изгородей, десятка низких сараев и нескольких обмазанных глиной домов, крытых свежей дранью. Всадники стояли так, что могли обозревать всю округу. До них было два полёта стрелы. На них были длинные, кожаные балахоны с капюшонами, поверх капюшонов железные шапки из полос, у одного просто обруч, в руках короткие, толстые копья, круглые щиты, обтянутые волчьими шкурами, у двоих же из всего оружия только молоты на длинных рукоятях. Гул и пыль, казалось, не беспокоили их.

— Это язычники, саксы, наверное, — определил Руперт.

Даже когда в зарослях под бурундеями или дедичами ржали кони, саксы не выказывали беспокойства, — видимо, со стороны гор они не ожидали врага. Солнце прошло половину пути после полудня, жара начала спадать, оживилась мошкара, раскрылись колокольчики, над пашней появились стремительные ласточки. Они поднимались к пятнам облаков, падали вниз, делая у самой земли разворот, беспорядочно метались по двое, по трое, кружили хороводом, рассыпались, снова взмывали в поднебесье. У бурундеев легли две лошади и больше не поднялись, несмотря на плети и уколы ножей. Семик сообщил, что мечники ропщут и сговариваются взять селение и припасы, а среди варягов, говорят, мол, князь испугался пяти саксов, и, если б был жив конунг, всё было бы по другому. Стовов хлестанул Семика по щиту плетью и прорычал, что убьёт всякого, кто двинется поперёк его воли или даже просто слезет с седла. После этого роптания продолжились, но шёпотом. Наконец вернулись двое полтесков от источника. Едва удерживая истерзанных удилами и плетьми коней, они сообщили:

— Мимо источника, по дороге на восход, идут конные, налегке, без возов, рысью, текут как река. Разные говором и видом. Мимо них, в другую сторону, идут раненые, ведут пустых лошадей, на возах мертвецы. Гонят полонённых, похожих на аваров: женщин, детей, молодых мужей. Те, что идут на восход, и те, что навстречу, заодно, зубоскалят и знаются. У источника пленные авары копают большую яму, видно могилу. Там ещё люди в балахонах и с крестами, как у монаха…

Лазутчиков выслушали молча, и лишь Эйнар хмыкнул и удивлённо мотнул головой. Князь же оглянулся на хмурого Рагдая, махнул рукой Семику и медленно выехал из зарослей к мостку. Ветер открытого пространства шевельнул длинные русые волосы, выдул лесной сор из складок плаща и конской гривы.

Семик осторожно вслед заметил, что неплохо послать вперёд стреблян. Стовов на это ответил так, чтоб было слышно всем:

— Негоже князю себя и своих щадить, а другими заслоняться. Храни нас Стрибог! — После этого он надел шлем и въехал на мосток. За ним последовали два десятка дедичей и старшие дружинники князя. Хоругвь не разворачивали, клинки не обнажали. Только шеломы надели, у кого была охота. Дробно простучав по брёвнам мостка, они пустились за князем скорой рысью.

Саксы увидели их, развернули коней навстречу, но не изготовились. Один сакс, с железным обручем на голове, молотом через плечо и длинной чёрной бородой, заплетённой в две косы, крикнул несколько предостерегающих, отрывистых слов и указал в сторону Стрилки. Стовов только хлестнул лошадь, переложил повод в левую руку и вытянул меч. До саксов было менее сотни шагов, когда вслед дедичам из зарослей выступили полтески и бурундеи. Саксы заметно удивились, торопливо съехали с тропы и, удалившись от неё на три десятка шагов, остановились. Чернобородый снова начал что то кричать, но Стовов промчался мимо, даже не повернув головы, только пыльный хвост и горсти камешков посыпались из под лошадиных копыт. Достигнув первой изгороди, князь остановился, вздыбил коня, развернулся и заскрипел зубами. Справа, там, где змеилась серо белая нить небольшой реки, всадники стояли гуще, а когда над чёрными перелесками за рекой расступились облака и часть из них озарилась бликами, стало заметно, что конные отряды движутся и меняют очертания. Полтески и бурундеи миновали саксов, а стребляне и варяги пересекли мост и растянулись по тропе. Рагдай, Ацур с Ладри за спиной, Полукорм с монахом задержались около саксов.

Было видно, как Рагдай, выехав вперед, что то разъясняет всадникам, размахивая рукой. Те слушают, радостно кивая. Затем один из них срывается с места в галоп, несётся по пашне, выворачивая комья сырой земли, пересекает тропу через гущу глазеющих стреблян и удаляется в сторону блистающей реки.

Тем временем дедичи, изготовив оружие, ведомые Семиком, на всём скаку ворвались в Стрилку. Разметав капустные грядки, проломив ветхую изгородь, давя кур и заходящихся в лае собак, начали носиться меж домов и сараев, не находя врага. Вокруг стояли возы с колёсами из досок, загруженные домашним скарбом, запряжённые неказистыми лошадьми. В некоторые возы приноравливались впрячься женщины и несколько увечных мужчин. Они, и другие женщины, и старухи, привязавшие к возам коров и коз при появлении свиреполицых мечников, подняли такой вой и плач, что собаки на некоторое время умолкли. На плач из сараев вышли несколько стариков и юношей. Дедичи на всякий случай посшибали их конями и ожгли плетьми, до кого дотянулась рука, затем разогнали трёх стариков, резавших кур у самого длинного дома, где стоял каменный крест, заботливо украшенный черепами коней и волков и измазанный птичьей кровью. Когда в селение вошли полтески, мечники уже лили в свои разинутые рты сметану, обливая бороды, рвали зубами окорока, давились жирной колбасой, тыкали копьями землю, ища хлебные ямы, ворошили возы. Скоро все поняли, что никакой поживы, кроме еды, здесь не найти. Стовов уже собирал своё воинство, чтоб немедленно выступить дальше и укрыться до темноты в берёзовом лесу. Но подоспевший Рагдай остановил его:

— Можешь дать до утра отдых. Думаю, я уговорил саксов, и у нас есть небольшая передышка.

— Как? Заколдовал? — оглядываясь на горы, вопросил князь и услышал рассказ Рагдая, как тот смутил простодушных саксов, выдав войско Стовова за союзных королю Дагоберу басков, тайно пришедших и выкравших вчера ночью у Ольмоутца самого Сабяру хана, который сейчас лежит на носилках под шкурами, оттого что он оборотень и колдун. Саксы тут же отправили с радостной вестью гонца в Конницу к Дагоберу и своему королю Баркрамну, который и велел стоять им тут, чтоб упредить идущих по дороге тюрингов и швабов, если вдруг со стороны долины появятся передовые отряды кутургутов.

После этого Рагдай уточнил, что гонец вряд ли доберётся до Конницы к полуночи, а значит, в селении можно оставаться до рассвета.

Стовов согласился и, на ходу выдавливая в рот сырые яйца, которые нёс в шлеме Ломонос, вошёл в дом напротив креста и уселся спиной к потухшему очагу, между полатями. Полумрак осветили факелом из тонких лучин, облитых воском, а Тороп подвёл к Стовову и Рагдаю седобородого старца со слезящимися глазами и ввалившимся ртом. Старец назвался Холлой и долго на смеси моравского и склавянского шамкал про то, как начиная с праздника Кастрома всех мужчин забрал в своё войско король Само. Потом, в канун Дадлы, иудейские или сирийские купцы, напав ночью, увели молодых женщин через Моравские Ворота, чтоб продать где нибудь во Фризии, и что люди Само получают от всех купцов золото. А потом два раза приходили авары с кутургутами. Забрали всех сколько нибудь годных коней и велели привезти в Кайов десяток возов примятого сена и десять мер овса, иначе пожгут. Три дня назад пришли саксы, запытали прежнего старосту, убили пришлого проповедника, забрали соль и все железные ножи, что были длиннее ладони, а потом заставили рыть в роще волчьи ямы с кольями на дне и рубить засеку поперёк тропы. Оттого люд решил ночью уходить к Праже. А виноват во всём прежний старейшина, что не увёл в леса всех жителей Стрилки, как только франконец Само стал королём чешей, моравов и склавян.

Рагдай сказал старику, что князь Стовов возьмёт съестных припасов только одну корову и пять свиней, да десяток кур и за это старику дадут десять полновесных золотых безанов Ираклия, соль и возможность ночью выйти из Стрилки. Но старик за это даст проводника, что ведает волчьи ямы в лесу. Старейшина согласился, затем запросил ещё пять безанов, но был бит Торопом плетью и вытолкан на двор.

Стовов, слишком ослабленный обильной едой и питьем, не воспрепятствовал отдать плату и по уходе старика замертво уснул прямо на земляном полу, не снимая кольчуги и меча. Полукорм стянул с него сапоги и забил под затылок пук соломы, затем по своему почину связал монаху руки и ноги и сел рядом, охранять обоих, и сразу же уснул. Тут же устроились Семик с Ломоносом, Скавыка, Стень и Струинь. Остальные дедичи заняли полати. Не было только Торопа и ещё нескольких мечников, всё ещё рыскающих по домам. Рагдай съел кусок окорока и вышел на двор.

Вечерело. Туманные облака на скалах Исполиновых круч отражали пурпур солнечного диска, наполовину ушедшего в прихотливую кайму лесов на Могильницевых высотах. Над высотами кружили вороньи стаи, словно пригоршни пепла в потоках раскалённого воздуха кузнечных горнов. Очень низко пролетел огромный серо стальной орёл и сразу за Стрилкой начал быстро подниматься, ни разу не шевельнув распластанными крыльями с оттопыренными пальцами рулевых перьев, используя лишь упругость встречного ветра, смутив своей необычно поздней охотой сонного аиста, облетающего гнезда в развилке берёзовых ветвей. Вокруг каменного креста, вповалку, спали стребляне. Кони их беспризорно бродили вокруг, дёргая солому с крыш сараев. В просвете между головным домом и поленницей было видно, как на пашню выкатывается последний воз, на котором, свесив босые ноги цвета глины, трясётся седобородый староста Холла, рядом семенит простоволосая девочка с гусём под мышкой, и казалось, что если б гусь время от времени не бил воздух крылом, то девочка непременно упала бы под его тяжестью. Прочие повозки уже едва можно было различить. Посреди пашни чадил костерок, разложенный сторожем саксов. Навстречу Рагдаю проехали двое полтесков, сменить свой дозор на краю леса.

Варяги расположились на самом краю селения, за которым начинались капустные грядки, вокруг двух костров. Отсюда можно было не щурясь увидеть, как красное солнце всё быстрее и быстрее погружается в Могильницевы высоты, наполняя поднебесье от края до края таинственным, багряным свечением, разливая среди холмов ровный, мягкий, жемчужный свет, отчего растворялась чёрная сажа теней, даже самых глубоких, копившихся и нарастающих с самого полудня.

Прекрасное видение длится мгновение, и вдруг гаснет солнечный блик над высотами и всё вокруг: земля, трава, горы, облака — становится черно и только спустя ещё несколько мгновений начинает снова проявлять свой объём и окрашиваться в цвета и оттенки чёрного, серого, синего. У того костра, что был поменьше, ногами к огню, лежали раненые Гельга и Вольквин. Меж ними, сгорбившись, сидел Хорн, щупая повязку на глазах. Гельга во сне рычал и хватал подле себя траву. Тут же стояли носилки с грудой шкур. В них восковой маской виднелось лицо конунга Вишены Стреблянина. Подле сидели, поджав под себя ноги, Эйнар и Свивельд. Бирг выдувал из флейты печальные звуки. По другую сторону тихо переговаривались Ацур и Ладри. У другого, большего костра располагались остальные, неожиданно бодрые варяги. Спали только Торн, Ингвар и Ульворен. Гельмольд пытался с помощью Овара чинить кольчугу, Ингвар ссорился с Фарлафом, оба вскакивали то по очереди, то вместе, а Икмар с Ейфаром их придерживали за рубахи.

Прочие слушали рассказ ряболицего Хеда, похожий на сагу о битве Локи с Хеймдаллем и сагу об обольщении Локи златовласой великаншей Скади одновременно. На границе светового круга от костров терпеливо сидели две лохматые собаки, не ушедшие с хозяевами. Когда Хед запинался, путаясь в собственных хитросплетениях, он кидал в сторону собак что нибудь из объедков от ужина, собаки уносились в темноту, и там начиналась свара. Это отвлекало слушателей.

Рагдай подошёл к малому костру, при этом Ацур и Ладри замолчали, Бирг прекратил играть, а Свивельд приветственно поднял громадную ладонь.

— Что, Эйнар? — Рагдай склонился над телом Вишены. — Лил конунгу на грудь колодезную воду?

— Лил, — кивнул Эйнар, ударяя ладонью между собой и носилками. Земля отозвалась хлюпающим звуком лужи. Кудесник на груди конунга отодвинул в сторону мокрые шкуры, раскрывая всё тело Вишены, и поправил меч, чуть съехавший вправо. — Уже месяц взошёл, а он не поднялся. Горе, клянусь богами. Только вода Матери Матерей могла бы его теперь оживить! Да. Умер.

Эйнар схватился одной рукой за глаза, другой сжал свой затылок и качнулся вперёд, промычал что то перешедшее в тихий, сдавленный вой. Приподнялся на локте разбуженный бледный Гельга. Незрячий Хорн протянул перед собой руки с дрожащими пальцами:

— Я хочу проститься с конунгом. Дайте мне дотронуться до его лица, во имя всей Валгаллы.

Поднялся Ацур, сказал через костёр:

— Завтра мы двинемся обратно через перевал к ладье. Сделаем большой костёр на плоту и проводим славного конунга ругов Вишену Стреблянина в Валгаллу к трону Одина. С ним отправим обильную пищу и питьё, оружие и золото, и рабов, чтоб они прислуживали ему в пути, пока руки туманной Хлекк или прекрасной Фригг не подхватят его. Я пойду сейчас и добуду несколько аваров или кто будет. Они живые лягут на плот рядом с конунгом! Мне нужны ещё трое.

Эйнар поднял руку вверх и тихо сказал:

— Я пойду.

— И я! — откликнулся Свивельд.

Остальные тоже вызвались идти добывать жертвы для погребального костра славного конунга. Возник спор о том, кто достойнее, старше, сильнее, хитрее, у кого больше золота, кто был ближе конунгу духом, кого он вызывал вперёд во время сшибок.

Даже лучшее умение понимать склавянский служило доводом. Ингвар сказал, что он первый дал клятву Вишене в Тёмной Земле, а Свивельд сказал, что спас конунга в Страйборге, когда Гуттбранн хотел ударить ножом его в спину, потом Ульворен вспомнил, что Вишена подарил ему кольцо, а Бирг знает его любимую мелодию…

 

Глава девятая ПОЛТЕСКИ

Варяги угомониться не смогли, несмотря на предостережения Эйнара о том, что в ближайшие ночи отдыха не предвидится. Чудесное воскрешение конунга Вишены Стреблянина требовало объяснений, и объяснения родились в долгом споре между варягами ругами, во главе с буйным Фарлафом, и варягами из Ранрикии, во главе со Свивельдом и Биргом. Чудин Гуда и Рулов приняли сторону ругов. Эйнар от участия в споре уклонился, так как оставался с конунгом и до окончания спора сидел поодаль, держа наготове тяжёлую палку. Спор шёл о том, чьи боги, норманнские, ругские или склавенские, хранили Вишену в бою и потом вернули к жизни.

Ацур, предвидя возможную драку, ушёл, уведя Ладри, к бурундеям, что расположились на противоположной околице Стрилки, у леса. Рагдай же, напоив Вишену зельем из ромашки, соняшны, свиного жира, яиц, желудёвой муки и нескольких щепоток из своей торбы у пояса и дождавшись, когда раненый уснёт, вместе с Крепом перенёс его чуть поодаль, где был зажжён третий, небольшой костёр. Кудесник улёгся рядом с Вишеной, повелев Крепу наблюдать за спорщиками и, если дело дойдёт до ножей, будить. Рагдай уснул, и сон его был нагромождением видений и чёрной пелены, то ли оттого, что подле лежал конунг Вишена, то ли потому, что само это место, среди крохотных, незрелых капустных кочанов, на краю Стрилки, на склоне Моравской долины, было одним из тех, о которых рассказывали древние письмена Шестокрыла и Рафли: «…и шёл невидимый свет сквозь твердь земли, и вверх и вниз, и сила его была такова, что, говорили мёртвые, виделось, что было, есть и будет, и даже Иегова не мог тут тленом поразить живых…»

Рагдаю привиделись как наяву башни Константинополя, блики золотого солнца в лазурной воде пролива, стражи на зубчатых стенах, в драгоценных камнях матроны на прозрачных ложах. Взгляд стремительно несся среди толпы на пристанях, вдоль арок акведуков, по торговым рядам, минуя склады, руины, узкие улицы бедноты, петляя между колоннами дворцов и статуями античных и христианских героев, под гулкими сводами фресок и золочёной резьбы, над мозаичными, мраморными полами терм, бассейнами, полными беззаботной молодёжи, над плахой, где деловито рубили руки очередным ворам, среди горестных лиц невольницкого рынка, конюшен касогов и тюрков, наёмной стражи императора Ираклия, шелкопрядных мастерских, школ философии, бесконечных стен из книг в библиотеке патриарха, лачуг и храмов. Мелькали лица злых торговцев, рабов, шутов, менестрелей, менял, куртизанок, мастеровых… Взор стремительно мчался среди этой пестроты, сквозь воду, огонь и камень, и вокруг звучал многоязычный говор, будто под сводами бесконечной пещеры…

«…за этих двенадцать половецких женщин прошу только двадцать безанов. Это даром, клянусь Моисеем. И даю ещё этого морава, как подарок… Так он же ослеплён… Зато может петь и играть на дудке… Они вышли на триере, когда мы обогнули Киликию со стороны Гафоса. Был штиль, парус висел, на вёслах нас догнали. Клянусь словом Заратустры, забрали всё, даже амфоры из под оливок… Зато, уважаемый Муслим, не убили и не забрали корабль, как у Изима из Искандерона… Я, как император полумира и всех христиан, не могу дать вашей общине права больше, чем, например… Это породит вражду. А подати вы должны платить. Знаете, сейчас нашей армии на Кавказе нелегко. И нужно нанять много воинов, вместо тех, что легли, отражая аваров…»

И дальше…

«…мама, я не буду есть эти отруби, они воняют… Другого нет. Твой отец потратил на потаскух всё, что выручил за мои серьги… И сказал тогда Бог Синее Небо, пусть степи ваши будут зелёны, реки полны рыбы, кони сыты, стрелы метки, а женщины плодовиты. А в это время кыпчаки сделали набег на улус Тотора… И тогда Урсум батур…»

Потом слух и взор Рагдая стали подниматься навстречу открытому небу и с высоты большей, чем высота полёта птиц, открылся ему великий город, дома и дворцы, толпы на рынках и пристанях, дымы очагов которого складывались в рунический знак, то похожий на «спящий глаз кошки», то на «змею реки» или «крест в круге». Знаки, похожие на древнеругские и те, что чернели на сводах пещеры Медведь — горы в Тёмной Земле, складывались в бессвязные тексты, и всё озарялось вдруг зелёным светом, ужасом, оттого что в письменах всё же был смысл, явный, но отделённый тонкой, неодолимой преградой. Однажды, посреди знака «чрево матери», поднялась исполинская фигура четырёхкрылого существа с головой змеи, шестью человеческими руками, но с узкими когтями рыси. Грудь чудища была покрыта гранитными плитами, а спина и хвост сверкали мехом росомахи. Из жёлтых глаз били прямые молнии, испепеляя окрестные скалы, когти рассекали воздух, и воздух падал вниз, как глыбы льда, из зловонной пасти вырывался ветер, образующий много маленьких смерчей, которые кружились вокруг, втягивая облака, деревья, людей и крыши… Затем наступала короткая темнота.

Рагдай открывал глаза, не зная, что с ним и где он, видел спину Крепа, красный отблеск на его плече, варягов у дальнего костра, капающего жиром поросёнка, возбуждённые бородатые лица, пламя в зрачках.

Доносился запах жареного мяса, грибного отвара, лай приблудных собак и голоса, вещавшие что то вроде:

— Ты, Фарлаф, видно, не против того, что склавенские боги слабы и не могут тягаться в мощи и хитрости с Одином и Локи.

— Так, Свивельд, склавенские боги слабы, но ругский Перкунас и Стриборг не уступят Одину. А если Один есть сын великанши Бестеллы и Перкунаса, по вашему Бора, то, клянусь милостью Фригг, главенство ясно…

— Нет, не так. Перкунаса ещё не было, когда Бестелла и Бор срубили ветку Мирового Ясеня, чтоб воздвигнуть стены Асгарда. Этот Перкунас скорее ван, чем ас. Спроси кудесника Рагдая, он растолкует.

Рагдай, не имея сил и желания шевельнуться, снова закрывал глаза, и видения повторялись. Всё кончилось, когда лунный клык прошёл две трети своего пути, поросёнок был съеден, собакам даны имена Хейд и Хромая, а спор угас из за утомления обжорством и хитроумием.

Из мрака родился гул. Он быстро разросся, обрёл эхо, железный лязг, ржание разгорячённых лошадей, неясные крики. Очень скоро к нему присоединился совсем близкий звук рога, повторённый со всех сторон, и тревожные крики саксов: «Авары!» Спящих растолкали. Разметали костры. Напялили кольчуги, шлемы, подняли щиты, изготовились. Полтеск, в котором Рагдай узнал Коршуга, брата Гура, убитого в Вуке, тыкая булавой в темноту сообщил, что авары многим числом вышли из холмов со стороны Моравы, перешли овраг, сбили сторожу саксов и движутся по полю в сторону Стрилки. Другая сторожа, что была на тропе, исчезла. На пашню, со стороны дороги вдоль гор, вышли сотни три конных и столько же пеших, похожие на тех, что вчера были у источника: саксы или швабы. Стоят в пяти полётах стрелы.

Туда пошёл Вольга с Куном, чтоб знать, куда кто двинется после сшибки.

Эйнар распорядился перенести Вишену к остальным раненым и встать кругом вокруг них и лошадей. Рагдай, отгоняя заклинаниями обрывки видений, отослал Крепа к Стовову, но, прежде чем тот успел вернуться, от князя явился Скавыка и передал его наказ: всем со скарбом идти на другую сторону Стрилки. Бурундеи, стребляне и полтески уже были там. Стовов бил плетью проводника, оставленного старейшиной Холлой и пойманного только что при попытке бежать, пользуясь темнотой и суетой. Проводник был тощий, босоногий, похожий на десятилетнего ребёнка, если бы не борода и морщины. Он визжал под ударами, изворачивался в руках Торопа и тараторил, что ночью в лесах ходить нельзя, и ночью он не распознает устроенные по велению саксов волчьи ямы и ловушки, и в лесу уже, верно, полно аваров.

Одновременно Мечек с бурундеями уговаривали князя не покидать селения до рассвета, когда станет ясно, чем окончится продвижение аваров, и вполне возможно, что проход к Моравским Воротам будет свободен и можно будет вернуться, ждать Хитрока. Стовов почти согласился, но со стороны полей донёсся грохот, словно треснула земля, затем — предсмертное ржание коней, истошные крики рассечённых и звуки аварских бубнов и дудок. Почти догнав ветер, на обезумевших от короткой, но бешеной скачки конях примчались Вольга и Кун. Кун был без своей железной шапки, из плеча торчал обломок стрелы.

— Авары сбили наш заслон. Половину посекли на месте. Часть бежит к горам, часть сюда. Их гонят и рубят.

Бурундеи оставили уговоры. Проводник, видимо почувствовав смысл сказанного и суть звуков, согласился идти, подбодрённый обещанной Рагдаем горстью рубленого серебра. Тем самым он избежал обрезания ушей, к чему уже по указанию князя изготовился Тороп. Никак не проявив своего чувства к известию о воскрешении конунга Вишены, князь Стовов сказал краткое слово о том, чтоб все были «сам за себя» и что в лесу на них отважатся напасть разве только духи мёртвых, от которых у всех есть обереги. После чего велел выступать немедленно, имея целью пройти в середину леса и там ждать рассвета. Впереди двинулись стребляне. Едва углубившись в чащу, озаряемую редкими лунными бликами, отражёнными от белоснежной коры берёз, проводник сошёл с тропы. Звуки резни утихли в листве.

Продвигались медленно, кроме того, проводник подолгу останавливался, щупая ладонями стволы в поисках путеводных зарубок. Несмотря на крайнюю предосторожность, бурундеи потеряли двух коней: всадники провалились в яму, где из дна торчали заострённые колья, а дедичи потеряли юного Линя: он потянул скрытую в траве верёвку, в ветвях вздохнули самострелы, и одна из стрел пробила ему горло. Вернувшись и наскоро захоронив Линя в яме с бурундейскими лошадьми, вместе с оружием, запасом стрел, курицей и кратким словом Стовова, дедичи нагнали остальных у сплошной засеки.

Пока стребляне снимали самострелы, нашаривали в травах драную щепу, утыканную гвоздями, калечащими лошадей, отмечая ветками волчьи ямы и проклиная от имени Матери Рыси саксов и жителей Стрилки, начало светать.

Рассвет был робок. Если б не подтверждение проводника и слабый розовый отблеск, можно было решить, что просто разошлись все облака, не препятствуя луне, улеглась сажа близких пожарищ и осела пыль, взбитая множеством людей и лошадей. Видимо, день тут должен был начаться так же, как ночь, — вдруг. Рассудив, что они углубились достаточно далеко, и не решаясь рубить дорогу в засеке, чтоб не делать шум, Стовов разрешил всем спать, не разоблачаясь и не выпуская оружие. Пяти стреблянам было велено идти назад к Стрилке, навстречу неясным крикам и шуму.

Ведуны ушли. С ними пошёл Оря. Прочие улеглись у ног коней на сырую траву. Досыпать. Однако не пришлось.

Не пройдя и двухсот шагов, ведуны наткнулись на троих неизвестных, по виду скорее саксов, чем аваров, после короткой слепой борьбы одного проткнули рогатиной, двое других обратились в бегство. Преследуя их, стребляне натолкнулись на волчью яму с двумя мёртвыми саксами, узнав в одном из них того, что был днём на тропе с молотом. Ещё дальше ведуны столкнулись с дюжиной саксов или швабов, бегущих напролом. Уклонившись от сшибки, стребляне затеяли пересвист и беготню среди стволов. Ошарашенные множеством быстрых теней, трескотней потревоженных птиц, порыкиванием, леденящими кликами и волчьей шкурой Ори, саксы швабы повернули назад, а чуть позже, попав под самострелы, разбежались поодиночке.

По рассуждению Ори, до Стрилки оставалось три сотни шагов, когда стало ясно, что множество аваров вошло в лес. Слышался их возбуждённый после сечи говор, запах разгорячённых коней.

То справа, то слева возникали звуки возни, клацал металл, ломились через заросли лошади, кто то падал, стонал, звенели тетивы, авары добивали саксов под гомон просыпающихся птиц. Отослав с этим известием к засеке Хилка, Оря постепенно отходил, прячась за стволы, сливаясь с травой, не давая всадникам приближаться к себе более чем на сотню шагов. Когда крики добиваемых саксов прекратились, стало очевидно — авары намерены идти насквозь.

К Стовову был отослан Резняк с вестью о том, что надо бросать всё и спешно уходить через засеку. Но Стовов уже рубил засеку не желая лишиться лошадей. Полтески двигались, делая зарубки на деревьях у ловушек и замечая путь к будущим воротам и к засеке. Таиться не было смысла. Стребляне наполнили лес торопливым перестуком топоров, треском и кликами, в то время как остальные, встав полукольцом, готовились к сшибке.

Взошло солнце. Лес наполнился птичьим гомоном, белым светом, вывернувшим наизнанку все тени радуги паутин, обнаружив ловушки и оставив от ночи постепенно рассеивающуюся туманную дымку. Воздух был влажен, холодная роса не выпала. Любопытная рысь бросила рвать зайца, разглядывая чёрных всадников, идущих совсем рядом. Куропатка осталась на гнезде, хотя прямо над ней прошли лошадиные брюшины, а с копыт на перья ссыпался сор. Миновав место, где ночью стребляне хороводили саксов, Вольга остановился, слушая округу. Навстречу неслышно вышел Оря с двумя стреблянами, махнул палицей: «Авары в ста шагах. Много. Сотни».

Полтески сняли, у кого были, плащи, чтоб не цепляли за ветви, скатали, приторочили к седлам. Бросили в траву копья, луки, стрелы, бесполезные среди деревьев, сложили в торбы бронзовые браслеты с рунами, ожерелья, бляхи с изображением чудищ земли, воздуха и воды, сняли полукруглые шлемы, железные шапки, мешающие свободному движению, вытащили из за пазух обереги, вывесили их поверх панцирей, кольчуг, рубах. Вольга выехал вперёд, обернулся:

— Начало и конец тянут к нам руки, тлен младше духа.

Затем полтески, все четыре с лишним десятка, не помышляя вытягивать мечи и ножи, разъехались вправо и влево, образовав два ряда, имея между собой расстояние в пять шесть шагов. Приготовили палицы, топорки, кистени, метательные ножи, пластины, измазав их ядовитой кашицей.

Застыли.

Оря хотел идти дальше к засеке, но отчего то остался. Встал шагах в тридцати позади. Ожидание было кратким. Среди белых в чёрную крапину стволов один за другим стали появляться всадники. За одним следовали трое, за тремя десяток, за десятком стена. Наконец полтесков увидели.

— Ышбара халлыг ынан?

И сразу после этого по лесу разнеслось:

— Йохдан! Йохдан!

Несколько стрел стукнули в древесину неподалеку. Авары устремились вперёд так скоро, как только позволяли стволы деревьев.

— Коршуг! — крикнул Вольга и тоже тронул вперёд коня.

— Рысь! Рысь! — одобряюще крикнул Оря Стреблянин, укрывшись за стволом поваленной старостью и гнилью берёзы. Ему стало зябко в своей волчьей шкуре, а глазам захотелось зажмуриться, так, как если бы прямо над головой начало падать громадное подрубленное дерево…

Полтески ринулись вслед за Вольгой и тут же рассыпались во все стороны, как брошенная горсть гороха. Через мгновение они смешались с аварами, и началось то, что сами полтески называли «кусанием тумана», а бурундеи и дедичи «древним воинским приёмом полтесков» и что Оря сам никогда не видел, но слышал от волхов. Никогда и никому не поверил бы Оря Стреблянин, что можно на всём скаку развернуть коня, ухватившись за ствол дерева плетью, выпадать из седла, одной ногой лишь оставаясь в стремени, почти касаясь волосами травы, укрываться под брюхом коня, соскакивать на землю, бежать рядом, цепляясь за гриву, и снова вскакивать в седло, и всё это среди изощрённого врага и частокола берёзовых стволов, ни на миг не останавливаясь, раскидывая по сторонам жалящие ножи и ядовитые пластины, свистя кистенями, орудуя палицами накоротке, так что замаха было и не увидать.

Полтески не вступали в поединки, они носились как ласточки среди взлетающей гусиной стаи. Били, метя в лошадей, и преуспевали в этом. Некоторое время авары пытались стрелять из луков, кидать арканы, старались окружить Вольгу, угадав в нём главного, стремились вытеснить страшного врага вправо, где угадывалась прогалина, открытое место, там, где стрелы не попадали бесполезно в стволы, втыкаясь и вскользь, отлетая произвольно, настигая своих, где петли арканов не висли б на сучьях, не сшибались друг с другом лошади, спинами вдавливая в траву своих всадников, где можно было, наконец, применить десятикратное своё преимущество.

Однако полтески уходили в другую сторону, всё дальше в лес, оставив пространство, где началась сшибка, где катались по траве, хромали раненые кони, избиваемые плетьми и ногами своих взбешённых седоков. Часть аваров, лишённая лошадей, пыталась пешими участвовать в борьбе, но была размётана, перекалечена своими и чужими. Другие более благоразумно сбились в кучу среди лошадиных трупов и, постепенно остывая, стали гикать, орать и даже смеяться, как если бы они были на состязании батуров за право носить ханский бунчук. Удивительное отсутствие убитых с обеих сторон, странный вид и повадки врага были бы похожи на увеселительную кутерьму, если бы не волчьи ямы с самострелами и потеря многих лошадей. После того как аварам удалось оттеснить, отогнать полтесков на несколько сот шагов, они заметно утомились от бесплодного ожесточения. Авары начали устало вываливаться из хоровода, отъезжать, накапливаться справа и слева от полтесков.

Наконец полтески, без какого либо сигнала от Вольги, сбились в плотную массу и, всё так же молча, проломились через аваров.

Те не успели сплотиться на их пути, и лишь ярые одиночки сделали попытку сразиться, но были отбиты. Полтески своё дело сделали. Авары были остановлены. Погони не было.

Сделав большой крюк, вспугнув по пути небольшой аварский дозор, полтески вышли к проходу, проделанному в засеке Стововом, и нашли там Орю с пятью стреблянами. Посадили их за спины. У полтесков было четверо раненых, из них Кун был очень плох. Его везли поперёк седла, и опечаленный Вольга часто наклонялся к нему, слушая просьбы о том, чтобы не дали захиреть детям, не обделили их долей добычи от похода, вернули матери её оберег и передали, что серебро зарыто в козлятне, там, куда через продух в кровле падает луч солнца на закате, в канун Кигоча.

Куна схоронили в ветвях старой берёзы, завернув в дерюгу привязав к стволу так чтоб ни лисица, ни всадник копьём не смогли достать его. Окропили снадобьем, пугающим птиц, привязали рядом еду, оружие, оставив руки свободными, на случай если дух Куна, получив новое имя от Владыки Коршуга, решит вскоре вернуться в новое тело. Испросив прощения у мёртвого за то, что нет времени искать все заговоры, спеть всё необходимое, поклявшись исполнить последнюю волю, а по возвращении сжечь на жертвеннике перед каменным Коршугом прядь его волос, полтески двинулись по следу Стовова и к полудню нагнали его у глубокого оврага, через который он только начал переводить по гати лошадей. По дну оврага шелестел крохотный ручеёк, обгладывая мох с валунов и упавших веток. Виднелась небольшая запруда, образованная оползнем и намытым сором, в которой на карачках ползали трое стреблян, нашаривая то ли раков, то ли обронённый нож. Склоны оврага были укрыты плотными зарослями хвоща и крапивы, вперемешку с кустами волчьей ягоды. Несколько осин своей унылой серо зелёной корой нарушали радостную торжественность белоснежной стены берёзового леса. Полуденное солнце напористо било, пользуясь отсутствием облаков, в траву и ручей, уворачиваясь от колыханий листвы. На другом берегу, поодаль, стоял лось великан, с едва отросшими с весны рогами, и глядел в сторону необычного шума.

На своё счастье, он исчез раньше, чем на ту сторону поднялись Стовов и Рагдай с Крепом. Несколько стреблян, по указанию Стовова, тут же двинулись дальше «выведывать лес», а сам князь уселся на краю оврага, хмуро наблюдая, как бурундеи освобождают от тюков вьючных лошадей, дедичи тянут вниз рыжую корову, а та упирается и норовит зацепить рогом Ломоноса. Вверх и вниз сновали стребляне, таская валежник и укладывая его на склонах так, чтоб валежины цеплялись друг за друга, за камни, за вбитые в каменистую глину колышки.

Дедичи и бурундеи, с великими предосторожностями, свели несколько коней и начали подъём, двигаясь вдоль ручья, постепенно поднимаясь. Животные старательно переставляли скользящие копыта, почти касаясь боками склона: трещал сухой наст, сыпались камешки, хлопали поводья, дёргающие удила, ругались мечники.

К Стовову поднялись Тороп с Семиком, обсуждая рассказ Ори о сшибке полтесков с аварами у засеки.

— Этих полтесков не понять, — говорил Семик, — то бросают в зиму свои дома, оттого что рядом бродит медведь, то вызываются под стрелы. Дикий народ, клянусь Велесом.

— Думаю, Семик, привирает Оря, — задумчиво возразил Тороп. — Видно, просто аварам хвост показали из кустов и проводили за собой, пока не притомились. Да и не пошли б авары к засеке, они ж степные. Чего им в глухомани искать.

— Может, встанем тут, обед сварим? — спросил Семик, обращаясь к князю.

— Сварим, если округа чиста, — угрюмо ответил Стовов. — Ты, Тороп, можешь объяснить, отчего это мы тут в войну не нашу ввязались. Теперь вот врагов себе нажили, аваров…

Тороп вытаращил глаза.

— А Хитрок… Хитрок, наверно, уж скоро должен вернуться, — неожиданно проговорил Рагдай за спиной князя. — Так по дням выходит, если только жив, не захвачен и псарь Крозек не заплутал.

— А если не вернется? Что, всем скопом идти к Манице, где, может, и золота никакого нет? Костьми поляжем только, — зло сказал Тороп, косясь на Рагдая.

— Ты такое не говори, кособрюхий. Как нет? Меня не путай. — Стовов поднял на мечника недобрый взгляд. — Тебе бы только со стреблян белок брать да капустой пузо набивать. Там оно. Нас ждёт. Вот распутаемся тут, и все потечёт вплавь. Как мёд в глотку. Чего застыл? Поди, варягов поторопи, чего они там медлят… Слушай, кудесник, это всё из за тебя, мы теперь с ханом воюем… Там, на реке…

— Ляжем костьми. Боги отвернулись и больше не слышат нас, — неожиданно сказал Тороп поперёк князя и неторопливо двинулся обратно, на другой берег.

Тем временем дедичи перевели всех своих лошадей, бурундеи уже половину, стребляне перенесли все вьюки. Варяги только начали переход, неся впереди раненых. Полтески, распластавшись, отдавали земле своё утомление.

— Ну, слушай, кудесник, чего молчишь? — спросил князь. — Никак не пойму, отчего там, на Отаве, случилась у вас эта сеча с аварцами? С чего началось?

К ним подошёл Ладри, а за ним появился Ацур. Рагдай стал неторопливо отвечать:

— Вот, кстати… Я, Эйнар, Ацур и Ладри купались в реке у развилки тропы под скалой. Ладри обиделся на шутку, побежал по тропе в заросли и попал прямо на аваров, которые спускались с перевала.

— Так я что тут, из за этого тощебрюхого оказался? Сёкся из за него с аварцами? — Стовов начал привставать, казалось, он вдыхает больше воздуха, чем выбрасывает со словами. — И этот рыжемордый Ацур, конечно, бросился его отбивать. Из за этого всё? Да? Это из за них нас оставили боги?

Рагдай положил на кольчужные плечи князя тяжёлые ладони, но это не остановило движение его, только замедлило. Остановило слово:

— Нет, князь, не оттого. Сядь. Тогда мы послали Эйнара к ладьям, чтоб вы затаились и изготовились, и ещё не знали мы, как выручить Ладри. Можно было дать выкуп, безан или полбезана. Но на другом берегу к воде вышли Беляк с Дубнем. С красными щитами, все в оружии. Авары, что на другом берегу, всё поняли. Началась сеча.

— Клянусь всеми богами. Так было, — успокаивающе кивнул Ацур, Рагдай перестал удерживать Стовова. — Смотри, как мальчика перепугал…

— Я не тощебрюхий, — сжав зубы и отворачивая распухшее кровоподтёками лицо, процедил Ладри.

— Зато я рыжемордый, клянусь рыжей бородой Тора, — сказал Ацур, разводя руки. — Обида на Стовова всё одно, что обида на ветер Геннглан. Сначала молвит, а потом поймёт, что верное молвил. Потому Стовов — князь Каменной Ладоги. — И прибавил уже почти на ухо мальчику: — У него и жена, Бела, такая. Как скажет, так по колено в землю вгонит. А Часлав…

— Присуши язык, Ацур, не посмотрю на заслугу! — рявкнул Стовов, потом, поколебавшись некоторое время, добавил примирительно: — Рагдаю верю.

Рагдай усмехнулся, повернулся к Семику:

— Сколько у нас еды, воевода? Если два дня тут стоять придётся, хватит?

— На два хватит, если впроголодь. Если не заохотится чего, — почесал низкий лоб Семик, покосившись на появившегося как из под земли Мечека с двумя бурундеями. Мечек был бос от жары, без панциря, клыкастого шлема, в одной только небелёной льняной рубахе, с неизменным серебряным солнцем Водополка на груди.

— Все мои перешли, — сказал он, жмуря морщинистое лицо от светового блика. — И вот что хотел сказать тебе, князь.

— Ну? Решил один назад идти?

— Нет, храни тебя Ярило. Так скажу. От Стовграда до Буйце шли в своей земле, потом до Илеменя в земле Чагоды Мокрого, союзного нам, потом до Янтарного моря по ничейной, дикой земле, потом по ничьей воде, потом через запустелый от паводка Шванганг до Вука. В Вуке нас охранили боги и тамошний маркграф Гатеус. Потом шли через земли запустелые от ожидания аварского нашествия. И всё по воде шли. А ныне посуху двинемся.

— Кони устали? Мечек? — спросил князь утомлённо.

— Не то. — Мечек укоризненно покачал взмокшими седыми кудрями. — К тому я, что отныне идти нам конными по землям враждебным. Где все против всех и друг с другом противники. Как будем, князь?

— Хорошо сказал, Мечек. Прям как полтеск. — Князь то ли улыбнулся, то ли оскалился злобно. — Ничего не понять!

— Мечек хочет сказать, что тут война и не ведомое никому малое войско посекут те или другие, — согласился Рагдай, неожиданно мрачнея. — Чтоб не путались среди них. Тем более каждый может подумать, что ты приглашён врагом для тайных, коварных дел. Или в поле под стрелы подставят, или ночью в ножи возьмут. Прав Мечек.

— Трогать никого не будем и пройдём, клянусь Перуном, — встрял Семик.

— Нет. — Кудесник махнул на него рукой. — Если б в твоих землях, князь, у стен Каменной Ладоги, ходила рать неведомая, но малая числом и на слово твоё отвечала, что, мол, без злых мыслей?

— Спрошу кто и пущу с миром. А владыку, в чьи земли двинутся, с гонцом упрежу, — неуверенно ответил Стовов.

— Да, так было с забредшей к Ладоге ратью Готы Валынского. Он шёл в обход Ятвяги на Ладов. Что ты с ним сделал? Сколько мечей с кольчугами поимел? А за иной меч десять коров дадут. И тут тоже… — вздохнул Рагдай, не меньше князя огорчаясь.

— Они тогда первые напали! — ответил князь, косясь на то, как варяги бережно перемещают по склону носилки с конунгом Вишеной, а тот, приподнявшись на локте, глазеет по сторонам, словно младенец, словно впервой всё: деревья, небо, птичий щебет.

— Ничего, отобьёмся, — сказал Семик, упирая в бока кулаки.

— Ночью пролезем. Лесами, — поддакнул подошедший Оря.

— Виру за проход плати и иди, — опять сказал Семик.

Стовов, покосившись на Рагдая, сказал зловеще, тихо, так чтоб не было другим слышно:

— Чего ж ты мне это ещё в Шванганге не сказал, ведун ты наш ясноглазый. Это ж погибель нам верная, клянусь твоим теменем!

Князь тяжело поднялся среди своих соратников, громадный, свиреполицый, взялся за ворот своей кольчуги, словно она душила, пальцы сделались белыми под перстнями. Никто не удивился, если бы князь сейчас разодрал до пупа кованую вязь. Но Стовов только стянул её через голову, отбросил на грудь Семика, едва не сбив его с ног.

— А если б я сказал это? — так же тихо спросил Рагдай, на всякий случай распахивая плащ, чтоб рукоять меча оказалась открыта. — Неужто ты не пошёл бы за таким золотом? Неужто теперь повернёшь? На посмешище Чагоды, Водополка и Ятвяги?

Стовов, скрипнув зубами, прошёл сквозь обступивших его. Рыкнул на подвернувшегося Полукорма с Рупертом, притянул за ворот трясущегося проводника:

— Отчего хотел бежать в рассвет от меня, коль слово давал?

Затем отбросил его назад, отчего тот, споткнувшись о ногу Руперта, повалился в овраг вниз головой. После шума осыпи и сдавленного крика из оврага донёсся удивлённый возглас Эйнара:

— Всё! Спину сломал, клянусь Хеймдаллем!

— Да смилостивится над нами Господь, все мы Его дети, — крестясь, заключил Руперт.

— Нет, жив, — сказал снизу кто то из варягов.

Тем временем Стовов подошёл к ближайшей берёзе, ткнулся лбом в шершавую, прохладную кору, провёл ладонями сверху вниз, насколько хватало рук, посмотрел вверх, в крону, в которой путался солнечный свет. Через зелень и золото было видно белёсое, чужое небо, сквозь него на юго восток потянулась необычная для начала месяца изока стая воронов. Крики чёрных птиц падали как капли, скакали вокруг градом, словно орехами по столу.

— Ладно, пусть так. Это ничего не меняет. — Он вдавил свой лоб в берёзу, будто пытаясь её так свалить. От натуги покраснела шея и стало нестерпимо больно. Будто в ответ по пыльной коре стекла слеза древесного сока. — Как с ладьями быть, Стрибог? Намёк дай! — Князь постоял у берёзы ещё некоторое время, затем с силой оттолкнулся, распрямил спину, сказал, почуяв сзади чесночное дыхание Семика: — Куру одну принеси. Гадать надо. Вольге скажи, чтоб в обе стороны оврага послал по пять своих. Глядеть, как чего. Лошадей поить. Костров не жечь, песен не петь. Ждём до темноты и идём назад к перевалу. К ладьям.

— Сложить бы костерок, нажарить мяса. У варягов и полтесков много хворых. У Мечека двое в жар впали, — отозвался Семик надтреснутым, застуженным голосом. — У нас Мышец и Поруха на ногах не стоят. Падают. Жар.

— Нет. Пару свиней прирежьте. Хворым кровь. Остальным сырое, коль до ночи не вытерпят. Впервой, что ль! — Стовов резко повернулся, брякнув ножнами меча о берёзу: на его лбу, под липкими от пота кудрями, над переносицей, ярко багровело ровное пятно. — Ну!

— Аб аб… — Семик вытаращил белёсые глаза, попятился и припустился обратно, распоряжаться. Махнув рукой, чтоб к нему никто не подходил, Стовов сел в траву, скрестил по степному ноги и положил меч рядом. Смотрел поначалу в пустоту, затем стал вяло наблюдать, как Ломонос с Полукормом деловито выбирают, щупают свиней и Ломонос одновременно гоняет двух стреблян, незваных помощников в этом деликатном деле. Стень, запустив руку в шевелящийся мешок, одну за другой извлекал полузадохшихся кур и смотрел их на свету, выбирая для гадания.

Взгляд Стовова медленно прояснялся, он повернул голову и увидел Семика, который, стоя около лошадей, говорил что то бесстрастному Вольге. Вольга же, зябко, несмотря на жару, кутаясь в складках чёрного, в глине и соре плаща, стоял похожий на обветренного идола и глядел на Мечника, будто в степной простор.

 

Глава десятая ВОРОЖБА

Стребляне и бурундеи с утра занялись лошадьми. Одни поили их из кожаных вёдер, другие попеременно несли из за бобровой хатки, где берега не были взбаламучены переправой, меха с чистой водой и лили её на кожу животных. Так все боялись лошадиной хвори. Потом мыть и поить своих лошадей стали полтески и дедичи. Они выковыривали из копыт мелкие камни, грязь, соскребали с разномастных шей и крупов катушки пыли вперемешку с потом и сукровицей ссадин. Заодно всадники скребли себя, чесали блох в боках, жевали лепёшки, правили узду, менялись седлами. Дальше, за лошадьми, за бобровыми хатками, лежали вповалку, отдыхая, варяги. Их лошади беспризорно бродили вокруг. Только один Ладри ходил к ручью и носил для них в шлеме воду.

Стень всё никак не мог выбрать курицу, пока подошедшие Семик и Рагдай не сделали за него выбор:

— Да вот эта, с чёрным пером в хвосте. Хороша для волхования.

Семик выдрал из рук мечника вялую курицу, торжественно поднял её над головой и понёс князю.

— Ворожить будет? — полюбопытствовали сидящие неподалёку Оря и Резняк.

— Гадать, — кивнул Рагдай, ощупал свою повязку на глазу, через припухшее веко глянул вслед Семику.

— Чего гадать? Дело плохое. Как ручей переходили, видел я, вода бурая была. Кровь. — Оря покосился на Резняка.

— Да? — Кудесник вытер ладонью влажную щёку, опустил повязку. — Да, сидеть нужно что мышам под котовой лавкой. Видать, тут секут вокруг мясо, словно по весне деревья. И пахнет как то странно, будто протухло что то.

Оря кивнул и указал пальцем через Стовова на белую стену берёз:

— Это оттуда, куда ушли Алтан, Хилок и Скважа. Оттуда дует, будто рыбу старую коптят или чеснок или смолу с чем то варят. Клянусь Рысью. А крики только воронья. А дыма нет. И земля дрожит от копыт. Скорей бы тьма. Ночью пролезем. Клянусь чешуёй Валдутты.

— Ничего. Если припрёт, я за авара сойду. — Рагдай похлопал себя по шёлковому, цветастому халату. — Шапку только железную ещё. Полтесков во тьме за франконов выдадим. Да, я и по франконски покричу. — Невесело усмехнувшись, он хотел было шагнуть в сторону варягов, но Оря удержал его за подол:

— А скажи, кудесник, что тогда ты говорил на дороге про Торопу? Что он делал в грозу на перевале, когда все коней ловили в молниях?

— Кусок ел предпоследний, который ему Стовов для меня дал.

— И ты смолчал? Не побил плетью?

— При том голоде позор великий для воина. Правда, — пожал плечами Рагдай, отыскивая глазом статную фигуру Торопа. Тот злобно спорил о чем то с Мечеком около коровы. — Но Тороп закрыл меня от стрелы в сшибке с аланами на Днепре у порогов, когда с малой дружиной провожал нас с Чаславом до Царьграда. Так что я про кусок тот не говорил. А ты, Оря, онемей. Иначе я язык высушу. — Он поднял бровь и двинулся к варягам.

Кудесник, пока шёл, поглядывал на то, как Стовов под берёзой вязал курице лапы, одним взмахом ножа отсекал головку, другим вскрывал от шеи до хвоста. Птица ещё неистово билась, ещё летели вокруг кровавые брызги, а князь уже держал в ладонях крошечные внутренности, разминал пальцами, вглядывался.

Рагдай едва не упал, споткнувшись о лежащее в траве седло. Уже глядя под ноги, протиснулся между лошадьми и, щуря глаз от взмахов хвостов, чуть не наступил на руку Ацура, протянутую за какой то травинкой. Ацур был бледен, вокруг глаз синие круги, на скулах пятна нездорового румянца. Соломенные волосы перепутались с паутиной, в чёрной бороде листья и сор. Он выдернул из под ног кудесника травинку, обкусил белую суставчатую оконечность, верхушку дал Ладри, сидевшему тут же.

След от аварской верёвки на шее мальчика сделался из багрового синим, молодая плоть быстро перемалывала кровоподтёк. Опухоль на лице сделалась меньше, только правая щека по прежнему мокла сукровицей. Мальчик взял травинку, сунул в рот, стал неуверенно жевать, морщась от горечи.

— Это трава, вроде берес. От ран. Умей искать её среди других трав, — назидательно сказал Ацур. — И талисман тебе надо подобрать хороший. Был бы при тебе на Отаве оберег, он теплом своим указал бы на опасность. Не убегал бы далеко. Видишь, что из этого вышло. — Варяг поднял глаза на Рагдая: — Может, замотать ему щёку?

— Нет, пусть сохнет без всего. Под тряпкой загнить может. Слушай, Ацур, князь то гневается на тебя.

— За побоище на реке? — скривил гримасу презрения варяг.

— Нет. Говорит, четыре лета служил верой, долю имел всегда, славу, а после того, как сходил с кудесником, со мной, на Руген, за Вишеной, отдалился, будто не княжий дружинник. Теперь всё больше с варягами да с варяжским мальчишкой.

Ацур разозлился, к лицу прилила кровь.

— Запамятовал Стовов, как уговор был. Служу ему за долю малую, но до поры, какую сам определю. Как захочу, так уйду. Только так, чтоб не к врагам. Дружина Вишены не враги. Ладри тоже. Да и разница только та, что рядом не иду да сплю поодаль. Что ему ещё? Глаза мои? Руку? Может, он ещё хочет Дорогобуж у меня забрать, что сам пожаловал, жену и наложниц забрать моих?

— Нет, угомонись, просто утомился он, видно. Вольгу одного только и не кусает. Любы ему полтескские камни.

Рагдай приподнялся на носках, глядя через спины лошадей. Увидел, как князь стоит растерянно над тушкой курицы, непонимающе таращится на свою ладонь. В пяти шагах от него собралось десятка три стреблян, бурундеев, дедичей, в напряжённом ожидании исхода гадания.

— Сейчас, Вишена. — Рагдай махнул рукой конунгу, который, приподнявшись на локте, улыбался и звал:

— Рагдай, поди, что скажу!

— Эйнар, не дай Вишене встать, — уже на ходу крикнул Рагдай, спешно пробиваясь в сторону князя. Быстрым шагом, обогнув столпившихся, кудесник встал рядом с князем, увидел на его ладонях рассечённое пополам куриное сердечко, печень и желудок. Замешательство Стовова было понятным.

Печень была не просто коричневой, а бурой, в ней вились крохотные белоснежные черви, сердце было обычного цвета, но с несколькими чёрными крапинами, в желудке, кроме мелких камешков, зеленоватой массы и нескольких ячменных зерен, было стальное кольцо, размером с ноготь большого пальца, видимо от кольчужной рубахи. Рагдай, быстро оправившись от такого количества дурных предзнаменований, шепнул:

— Сделай торжественное лицо, князь, коль не хочешь убить дух в своих воинах. Смотри, Руперт окрестит их. Вон улыбается змеино.

Стовов поднял на Рагдая глаза, полные ужаса, бездонной тревоги:

— Если они узнают про кольцо и червей… Как Велес, пожирающий своих детей… Они знают про смысл…

— Не показывай. Скажи им что нибудь. Не стой туманом…

— Стребляне возвращаются! Стребляне! — крикнул тут один из бурундеев, поивших лошадь, тыча пальцем в белую берёзовую стену перед оврагом.

— Брось потроха и наступи, пока все крутят головой, ну! — Рагдай ударил князя по ладони, кровавые кусочки упали в траву. Стовов наступил на них обеими стопами, поднял голову. Рагдаю почудилась влага в глазах вождя.

Стовов распластал вдруг руки крестом, отчего белая шёлковая рубаха развернулась от наборного пояса к локтям, как парус:

— Стрибог благоволит нам. Подранки оправятся. В колодцах не будет яда. Шаг коней будет бегом, добыча будет обильна, враг ослабеет болезнями, ржа возьмёт их сталь. Хвала Стрибогу. Всё будет хорошо. Так говорит через птицу Велес!

Ему ответило молчание.

Все видели, как кудесник сбросил потроха на землю. Они растоптаны, и теперь никто не сможет убедиться, как водится, в правильности толкования. Оря приблизился, присел на корточки, шаря в траве глазами, стребляне зашептались. Дедичи, исподволь передвинувшись, оказались ближе прочих к князю и Рагдаю. Кто то из бурундеев быстро побежал, огибая лошадей, к тому месту, где слышался голос Мечека, понуждающего торопиться с водопоем.

— Всё будет хорошо! — рявкнул Стовов так, что лошади поджали уши и дёрнулись. — Велес сказал!

Он опустил руки, нагнувшись, подобрал меч, но не повесил на пояс, а оставил в руках, немного выдвинув белый клинок, как бы осматривая его. Вдруг громче сделался шум ручья, ему ответили кроны деревьев, обнаружил себя звонкий дятел, одинокая саранча стала скрежетать по другую сторону оврага, проявился зуд земляных оводов. Перед лицом Рагдая промчалась пара стрекоз. Травы начали источать густой, медвяный запах, тень отозвалась прохладой. Далёкий вороний гомон сделался отчётливей. Стребляне начали медленно, молча расходиться.

Оря поднялся, испытующе глядя то на Стовова, то на Рагдая.

— Всё так, я видел! — Рагдай с усилием улыбнулся.

— Раз такие ведуны говорят — видно, так. Но отчего обряд порушили?

— Тут монах чуждой веры рядом. Мог подсмотреть. Словом и помыслом исказить послание, — нашёлся кудесник.

Оря просветлел, с силой хлопнул Рагдая по плечу, выбив пыль, скинул шапку на затылок и скорым шагом пошёл к своим, растолковывать смысл происшедшего.

— Стребляне!

Рагдай и Стовов обернулись, из за стволов показались трое стреблян. Они бежали. Оглядываясь. Спотыкаясь. Рты раскрыты, глаза вытаращены. Один упал, но тут же вскочил, как ужаленный гадюкой.

— Там! — тыча за спину пальцем, крикнул тот, в котором Рагдай узнал Хилка. — Валдутта пришёл. Близок разрыв Алатырь камня!

— Предсказанное? — шепнул Стовову.

— Сюда! — Стовов ухватил за шкуру ближнего из пробегавших, тот от рывка повалился, тяжело дыша. Другие промчались, перепрыгивая через сидящих, и съехали в овраг. Хилок, впрочем, тут же выбрался наверх. — Ну! — Князь тряхнул пойманного. Рядом уже оказался Семик, Оря, Полукорм и Тороп. — Иди свинью заваливай, — бросил Полукорму князь и рявкнул в лицо схваченному им стреблянину: — Ну! Говори!

— Там. Посечённые. Все. Валдутта. Алатырь раскололся, — забормотал тот, не находя на ком остановить расширенные зрачки.

Князь повернулся за разъяснением к Оре, который, пожав плечами, ответил:

— Много. Лежат. Земля чёрная. Вороны. Много. Глаза клюют. И все. Как волхи предрекали про разрыв Алатырь камня. Ты ж, охотный человек, медведя вдвоём брал на рогатину. — Оря подступил к соплеменнику. — Клянусь Матерью Рысью, эй, Рацей, и в Журавницах ты сёкся, будто мечник. Что там? Толково говори!

— Посечённые. Земля чёрная. Валдутта. — Рацей, узнав наконец Орю, схватил его за шкуру на груди.

— Хилок, что там? — Оря высвободился от рук Рацея. — Что ты видел?

— Там много посечённых, целое поле. Клянусь Матерью Матерей, — отозвался Хилок. — Видать, на место гиблое они зашли и пали все до единого. Мы близко не подходили, чтоб на гиблое место не ступить. Да ещё птицы чёрные, огромные кинулись к нам. Видать, и впрямь ныне Алатырь треснул.

Все обернулись к Стовову. Варяги поднялись, подбирая оружие. Мечек велел звать тех, что у бобровой запруды набирали в меха воду, а раненых и хворых снести в одно место, лошадей вокруг них выставить кругом. Бурундеи начали кидать на коней седла. Стовов поглядел на Рагдая. Тот кивнул:

— Коня мне! Со мной Рагдай и Ацур, Оря с пятью, Мышец с Торопом и Вольга с десятком.

Князь прицепил к поясу меч, выставил вперёд руки, на которые Тороп тут же нанизал рукава кольчужной рубахи.

— Поглядим, что за Валдутта поблизости обитает. Старшим Семик. Ну, коня!

Найдя глазами старшего мечника, князь ткнул в него пальцем:

— Семик, наказ такой, если я дотемна не вернусь, иди со всеми к перевалу, переходи перевал. У ладей наших жди семь дней и ночей. Если к исходу срока меня не будет, грузись в ладьи и возвращайся в Тёмную Землю. Ну, чего встал, конь где?

Подвели коня. Не княжеского Пытока, другого, бурундейского, свежее. Седло, однако, перестелили Стовова. Влезши в седло, князь крутанул коня на месте, поднял на дыбы, пробуя, как тот слушается, успокаивая, похлопал по лоснящемуся крупу ладонью:

— Быстрей, косолапство! Оря, волками идите впереди, первого живого захватите. В сшибки не встревать, в случае чего кричать три раза двумя воронами!

Оря кивнул, жестами вызвал к себе Резняка, Кряка, Хилка, Полоза и одного, почти мальчика, которого все звали Свистель. Пока Ацур спорил с Торопом, брать или не брать Ладри, Вольга обходил одного за другим всех своих людей, кроме тех, что были в стороже, то ли прощаясь, то ли давая наказ. Эйнар же, придерживая коня под Рагдаем за узду, выяснял, что и как нужно подмешивать в питье Вишены, чтоб тот быстрей поднялся на ноги.

Стребляне, широко растянувшись, вошли в белую чащу. Закончив разом все споры, Стовов двинул впереди Мышеца с Торопом, при этом оба старших мечника до последней возможности выворачивали шеи, следя, как всё дальше и дальше от них ножи Ломоноса и Полукорма превращают моравскую свинью в груду кусков, предназначенных для жарки. Ацур, желая скрыть своё лицо, пылающее гневом, после того как Стовов отказался брать с собой Ладри, надел яйцеобразный шлем с полумаской. За Ацуром двинулся сам князь с Рагдаем. За ними полтески. За их спинами осталось молчание. Казалось, даже ручей остановился, перестав шелестеть ледяной водой. Впереди по прежнему вяло тюкал дятел, знойно звенела саранча. Монотонно, как скрип колеса, подавала голос кукушка. Невесть откуда перед копытами лошади Ацура появилась лисица: толстобрюхая, в зубах бурый кусок, облепленный мухами, белая морда испачкана кровью. Лисица прошла под конскими ногами, шарахнулась в сторону перед Стововом, бросила кусок, хрипло тявкнула, то ли на Рагдая, то ли своим детёнышам, скрытым неподалёку, схватила опять свою добычу, пятясь развернулась и неспешно удалилась, качая пренебрежительно хвостом. Князь, полуобернувшись в седле, уставился на Рагдая. Кудесник отрицательно помотал головой: лисица весной под ногами — не примета.

Лес тут был, видимо, старше того, что остался за оврагом. Множество сухостоя, гнилые, мшистые стволы, поросшие грибами, похожими на лезвия варяжских топоров, предательски хрустящий валежник, кругом трухлявые завалы. Шли долго. Наконец появился подлесок. В нём: кусты бузины и волчьей ягоды, чахлые, случайные ели, сбившиеся кучно прутья молодого ореха. Травы вокруг были невысоки, но густы и душисты. Проглядывала земляника. Иногда лошадиное копыто, чавкая, давило семейство груздей. Земля под травами была твёрдой, копыта били в неё, как в деревянные мостки Дорогобужа. Попадались мшистые валуны. Стебли травы вокруг них подрагивали, тревожились змеиными выводками. По мере продвижения подлесок сделался гуще и стало видимым то, что до этого только ощущалось: свежие изломанные ветви, ссадины, лохмотья коры на берёзах, иногда сочащиеся соком косые зарубки, колышимые воздухом обрывки некогда роскошных паутин, проплешины истоптанной травы посреди той, что нашла силы вновь подняться. И запах мертвечины.

Резняк, шедший впереди, дождавшись князя, сообщил о людях, таящихся невдалеке по правую руку. Их видел и идущий крайним Свистель. Заметив его, люди поспешно легли в траву. Затаились. Видели также коней, стоящих и бредущих беспризорно. Затем Резняк снова ушёл вперед, обогнав Мышеца и Торопа. Позже князя догнал Вольга, молча, на кончике короткого копья, подал подобранную железную шапку, по виду саксонскую. Только Вольга отъехал, тут же возник из за стволов, как оборотень в своей волчьей шкуре, Оря. Подъехав к нему, Мышец с Торопом остановились, рассматривая землю, так же поступил и Ацур. Их кони недовольно топтались, отводили морды.

Теперь постоянно попадались зловонные мертвецы: больше женщины, молодые, старые. Меньше старики, малые дети. В разодранных одеждах, бурого цвета. Многие нагие. У многих, кроме раздробленных голов и перерезанных шей, были отрублены пальцы, иногда кисти рук, обрезаны уши или мочки. Так обычно воины, когда не опасались отмщения, добывали кольца, серьги, браслеты.

— Да кто это? — ткнув в сторону очередного мертвеца плетью, спросил Стовов, уставясь на Рагдая.

— Похожи на аваров. Халаты, волосы, косы, широкие лица, но авары больше. Исполины. Это, видно, тулусы или кутургуты. — Рагдай испытующе оглядел князя, хмыкнул удовлетворённо, не найдя и тени прежнего смятения.

— Одно странно. Отчего молодых то посекли. Женщин можно было хорошо продать где нибудь в Шванганге или Салониках. В Зальцбурге на худой случай. За два десятка голов по полтора безана — это уже три десятка полновесных золотых безана. Считай, два полных мотка шёлка. Не пойму.

Впереди, в золочёных солнечных просветах, угадывалось открытое место. Подошли полтески.

— Ночь падает на землю, когда волки пожирают луну, — только и сказал Вольга. Затем он выудил из сумы, притороченной за седлом, полосу льняной ткани, вынул из ножен меч, обмотал весь клинок, зажав свободные концы ладонью на рукояти, положил клинок на своё правое плечо. Остальные полтески сделали то же.

— Они считают, что придётся биться с духами. А духов нельзя убить прикосновением стали, — пояснил Рагдай обряд полтесков стреблянам.

— И что, была сшибка с духами? — не то испуганно, не то вызывающе спросил Тороп.

— Да, — сказал Вольга, не поворачивая головы. — Хитрок говорил, когда уходили от Вука, что полтески победили духов в сече у Алатырь горы. Было это в незапамятные времена, задолго до того, как от захода солнца пришли руги, готы и бурундеи.

— Да хранят нас боги! — сказал Рагдай и привстал в стременах, надавив на правое, затем на левое, чтоб убедиться в их крепости, ощупал кольца узды, поёрзал в седле, похлопал по мечу, отвёл полу своего аварского халата так, чтоб ничего не мешало доступу к его рукояти, приподнял над лицом повязку, помедлив, снял и сунул за пазуху, потрогав заплывший глаз.

— Отчего? — Лицо князя сделалось таким, каким его Рагдай видел лишь два раза — когда тот врубался в ряды швабов в сече в канун Журавниц и когда махал рукой вслед ладье, уходящей вместе с княжичем Чаславом вниз по Стоходу, к Царьграду.

Рагдай лишь пожал плечами. Князь яростно крикнул:

— Вольга! Давай иди первым!

Полтески двинулись вперед, мимо посторонившихся стреблян.

Вольга, за ним по двое другие, держа мечи на плечах. Отчего то исчезли звуки, только упряжь громыхала, как в пещере. Через два десятка шагов перед грудью их коней согнулись стебли последнего кустарника. Солнце сделалось много ярче, почти нестерпимо для глаз. Опушка леса уходила вправо и влево полумесяцем, почти теряясь из виду, потом снова проявлялась и почти сходилась впереди, напротив, на восходе, под сизой, зубчатой линией Карапатских гор. В далёком разрыве чёрного леса мутной сталью проблёскивала далёкая Морава. Над ней стояли серые и белые дымы. От леса до леса, если не считать двух бугров, а скорее древних могильных курганов, земля была ровным полем, и земля эта была почти не видна. Повсюду в беспорядке стояли тяжёлые крытые повозки с громадными дощатыми, окованными колёсами, валялись разметанные кули, опрокинутые сундуки, распотрошённые корзины, копна гнутых жердей непоставленных степных жилищ, похожих на ребра гигантских рыб, изломанные вместе с птицами клети, и поверх этого, как пряди перезревшей ржи, поваленной ураганом, покоились мёртвые люди. Тут же на земле лежали кони, волы. Трава едва проглядывала.

Под копытами захрустели глиняные черепки битой посуды. Не оборачиваясь, Вольга указал вправо. Там, в двух сотнях шагов, виднелись люди, идущие медленно, с опаской. Они часто нагибались, возились, затем клали что то в торбы. Обирали мёртвых. Вдалеке брели тяжелогружёные кони. Слева промчались, играя, две лисицы или, может, собаки, скача, катаясь по изуродованным телам, понарошку цапаясь, полаивая. Лошади пошли медленней, с трудом выбирая свободное место, чтоб установить копыто. Под Стововом конь несколько раз поскальзывался, наступая на подгнившую плоть. Стребляне двигались позади, зажав ладонями носы, стараясь не смотреть под ноги. Продвинувшись в глубь мёртвого поля на два десятка шагов, Рагдай тронул дрогнувшее плечо князя.

— Кутургуты. Это кутургуты.

— Что было тут? Сеча? — Стовов был бледен, в прищуренных глазах мерцал не то ужас, не то ненависть.

— Если сеча, то отчего они все вперемешку — и воины и старухи, отчего воины почти без брони, кто с чем, а лошади не сёдланы? — отозвался Тороп, тыкая кончиком копья в синее, раздутое жарой тело молодого кутургута. По левую руку от тела лежал аккуратно сложенный кожаный панцирь, железная шапка, поножи, седло, связка оперённых стрел, короткое копье, два широких ножа, свёрнутый плащ. Тут же связанная для костра куча хвороста. Рядом, на двух рогатинах, на перекладине, висел небольшой бронзовый котёл, в котором была горсть пшеницы и коренья. По другую сторону незажжённого костра лежали вповалку две молодые женщины, одна русоволосая в льняной побелённой рубахе, другая в шитом серебром и стеклянным бисером шёлковом халате. Головы обеих оказались разбиты ударом палицы или топора. У кутургутки перстни на пальцах не были тронуты. Русоволосая женщина укрывала собой обнажённое тельце крохотной смуглой девочки. Мышец задержался, разглядывая замысловатый узор на халате кутургутки:

— Похоже, не ждали они.

— Ага. Вокруг тут франконцы и моравы, а они не ждали? — бросил через плечо Тороп, трогаясь вслед за князем.

— Не ждали, клянусь Рысью, — сказал Оря, отрывая ладонь от лица. — Еду готовили, начали шалаши ставить, быков из повозок выпрягли. И повозки в круг не поставили. Как среди своей земли. — Оря обернулся к Свистелю, которого поддерживали под руки Резняк и Хилок: — Плох совсем?

— Угу, — сдавленно ответил Хилок. — Народу то гниёт во много боле, чем в Дорогобуже, Стовграде и Буйце, сохрани нас Мать Рысь. Побиты, посечены. И никто кости не соберет.

— Кто ж их? — спросил в никуда Полоз, подбирая под ногами небольшой кожаный мешочек и растягивая стянутую шнуром горловину. — Это что, Кряк?

— Золото, наверное, — наклоняясь к мешку, с сомнением пробасил Кряк. — Брось, с мёртвого не впрок.

— А что на него можно выменять? — Заскорузлыми пальцами стреблянин извлек тусклый жёлтый кружок.

— Брось, твои пчёлы в борть больше медов не принесут, если ты это не кинешь, и тур не будет смирно тебя ждать, клянусь Рысью. — Кряк разогнулся, потёр глаз громадным кулаком. — Вон, там лучше осмотри.

— Где? — вслед ему крикнул Оря.

Пробравшись между опрокинутой повозкой и грудой тряпья, отряхиваясь и отплёвываясь от пуха распотрошённой перины, стребляне оказались у остова степного шалаша и воткнутых вкруг изогнутых жердин, на которых было укреплено несколько кож. Другие или были сорваны, или их не успели прикрепить. Тела лежали тут особенно густо, одни на других, всё больше женщины. Некоторые без видимых ран, и, если б не распухшие, почерневшие лица, руки, можно было решить, что они спят. Среди них сидел кто то, укрытый шерстяным покрывалом. Кряк приподнял покрывало концом лука и отшатнулся. На него поднялось лицо мертвеца старухи. Некогда карие глаза были прозрачны. Кожа жёлто белая, сморщенная, как кора старой осины, а вокруг глаз красные круги, рта нет — вместо него щель, косы цвета луны. На коленях что то завёрнутое в бурую тряпку. Кряк опустил покрывало обратно. Медленно сел, потеряв чувствительность в ногах:

— Оря, тут старуха есть. Живая, может.

Оря окликнул Стовова. Тот остановил остальных. Кряк с Полозом, расширив глаза, поволокли, вернее, понесли невесомое тело старухи и усадили под ногами княжеского коня. При этом Полоз встал позади, подпирая тело коленом, чтоб не заваливалось навзничь. Откинули покрывало. Старуха невидящим глазом смотрела в пыльные лошадиные копыта. Рагдай слез с коня, отбросив в сторону ногой брякнувший чем то куль, присел на корточки.

— Вроде живая. Греческий понимаешь? Иудейский? Куманский?

— И видела ли она Валдутту? — подсказал Оря.

Рагдай отмахнулся. Старуха молчала.

— Спроси, кудесник, что тут было? — наклонился Стовов.

Полтески тем временем сняли тряпки с клинков. Потревоженные голосами, вокруг стали подниматься вороны, летая над головами живых, так что их можно было достать рукой. Недовольное, надтреснутое карканье падало сверху, как каменный дождь. Бесконечный день всё ещё длился. Солнце пригвоздилось в четверти хода от синей зубчатой полосы Рудных гор. С другого края неба, за Моравой, над Карапатами, там, где только что было пустынно и прозрачно, огромными глыбами повисли облака. В той стороне всё было двухцветным. Бело чёрным. Утратившим цвета. Чёрные облака, серые облака, белое небо, чёрные и серые горы, серые дымы, чёрный лес. Чёрные птицы.

— Ты тоже видишь? — Стовов сначала покосился на бесцветную даль, затем на Ацура. Тот неопределённо пожал кольчужными плечами. — Ну не взял сюда твоего Ладри. Разогнись спина, так то лучше вышло.

Варяг снова пожал плечами. Рагдай же продолжал расспрашивать старуху.

— По кумански понимаешь? — повторил кудесник, наконец поймав в стеклянных глазах её далекий отблеск разума. Полозу было видно, как наливаются жилы на висках кудесника, ворсинки на его шёлковом халате поднимаются, будто шерсть на разъярённом волке, а мухи перестают садиться на его лицо и руки, лежащие на плечах старухи. Полоз с трудом преодолел желание отойти подальше и бросить удерживать спину старухи. На всякий случай он закрыл глаза, ощущая волну холода в животе. Неожиданно чары спали. Стреблянин открыл глаза. Рагдай отдёрнул руки.

Старуха шамкнула еле слышно:

— Камчи бур…

— Волх! — значительно и непонятно почему, сказал Оря, невидимый из за лошадей.

Некоторое время Рагдай говорил со старухой. Еле слышно, так что даже Полозу было не разобрать чужестранных слов. Старуха говорила всё тише, пока не умолкла и не уронила голову.

— Умирает. — Кудесник поднялся, сделал знак Полозу отойти, старуха повалилась кулём.

— Ну? — Стовов покосился на севшего неподалёку ворона. Тот, прыгнув несколько раз, примостился на затылке мертвеца и стал, словно дятел, долбить в кость клювом, добираясь до лакомой мякоти.

— Кутургутка. Имя не сказала. — Рагдай тоже поглядел на этого ворона.

— Не надо нам имя, — заёрзал Мышец в седле.

Рагдай продолжал:

— Их хан, Шегуй шад, три дня назад пришёл к франконскому королю Дагоберу, сказал, что не будет воевать против него и его данников, потому как не хочет быть с аварскими ханами, которые ни с кем не хотят иметь мир. Его улус просил короля франконов, швабов и саксов дать проход в королевские земли за Рудные горы. За это они клялись служить в его войске и платить виру, по корове с кибитки. Дагобер сказал «да». Обменялся с ханом оружием. Сказал, чтоб кутургуты ждали тут его провожатых, идти за Рудные горы. Только выпрягли быков и стали готовить ночлег, как со всех сторон нашли франки и саксы. Очень много. Убили всех. В плен не брали. Она тут ходила два дня. Искала любимого младшего сына. Нашла только руку. Там у неё в тряпке. — Рагдай влез в седло. — Дагобер убил их.

— И сколько тут их лежит? — спросил Оря, оглядываясь назад.

— Ты не знаешь слова, которое обозначает это число, — сказал Рагдай, огорчённо качая головой. — Много. Сотня сотен.

— На, возьми. — Полоз положил на ладони старухи найденный мешочек с золотом.

— Предательство, — заключил Ацур. — Возвращаемся?

— Да, — кивнул князь. — Только заедем за холмы, поглядим всё равно, что там.

— Пусть, — сказал Рагдай. — День ещё не кончен.

— Да? — Стовов хмыкнул и тронул коня. — Эх, Пыток по таким местам ходит как по ровному.

Медленно, молча двинулись среди зловещего карканья, чавканья и смрада. Когда достигли ложбины между холмами, пришлось спешиться, оттого что мёртвые лежали грудой, один на другом и лошади не хотели идти. Их тянули за поводья, нахлёстывая. Лошади скользили, трясли шеями, дёргались. Кутургуты тут лежали в панцирях, шапках. Вокруг валялись иссечённые щиты, изломанные копья, клинки, всё было утыкано стрелами. Тут была настоящая сеча. Кроме кутургутов, убитых не было. Своих франки и саксы, видимо, забрали с собой.

Те, кто бродил среди посечённых, обирая мертвецов, при приближении неизвестных воинов отходили, держась на безопасном расстоянии — больше полёта стрелы. По виду это были моравы или чеши.

Не воины.

 

Глава одиннадцатая КОРОЛЬ ДАГОБЕР

Поле кончилось. Впереди был разрыв в лесной стене. Стояли молодые травы и холмы, поросшие кустарником. Кое где зелёными скалами громоздились старые дубы. Дальше, в дымке чернела широкая лента реки Моравы.

— Поворачиваем? — наклонился к князю Тороп, то и дело набирая полную грудь свежего воздуха.

— Отдышимся, — кивнул Стовов и мотнул головой, словно хотел вытряхнуть из глаз видение. — Отдышимся и опушкой вернёмся. — Он влез в седло и двинул коня вперёд под уклон, направляясь к одинокому дубу.

— Не нравятся мне эти дымы за холмом и эти звуки, — следуя за князем, сказал Ацур.

— Отдышимся и назад, — упрямо и зло повторил Стовов.

Стребляне согласно закивали. К этому времени Свистель уже лежал поперёк седла одного из полтесков и было видно, что стреблянам обернуться невмочь, не то что вернуться той же дорогой. Обернулся Вольга и тут же сказал бесстрастно:

— Сзади всадники. Десятка два. Идут сюда. Чужие.

— Попались. — Стовов цокнул языком и, не оглядываясь, бросил коня вскачь вниз по склону, увлекая за собой остальных. Под дубом проявились очертания человека, стоящего рядом с лошадью, которая щипала траву и была хилой и маленькой, как у скоморохов. Человек стоял боком, почти спиной и глядел вправо.

До него было всего сто шагов, и он не мог не слышать удары копыт о твёрдую землю, перезвон упряжи и брони. Однако человек не оборачивался, как если б ничто не грозило ему со спины или он был глух.

На полпути стало ясно, что не лошадь маленькая, а просто стоящий рядом громадного роста. На нём были изумрудного цвета шёлковая рубаха, такого же цвета узкие штаны, облегающие мощные ноги, поверх короткий халат без рукавов тончайшей тиснёной кожи. Длинные, ниже плеч, тёмно русые волосы, сплетённые у самых концов в косицы, венчала сверху стальная шапка с макушкой жалом, отороченная белым мехом с вкраплениями чёрного. Руки, такие же мощные, как ноги, человек заложил ладонями за пояс, набранный из литых пластин жёлтого металла, очень похожего на золото. У пояса висел широкий меч, достающий концом расшитых ножен до щиколоток, на пальцах, запястьях, шее, груди, шапке, во всех складках одежд блеск золота и самоцветов. Когда расстояние стало таким, что Вольга, догнавший и опередивший Стовова, смог бы верным броском короткого копья пробить стоящему шею и на всякий случай уже изготовил копье, человек обернулся. Лицо его обрамляла короткая борода. Свисающие усы были тёмными, над ними резко проступал длинный нос, а глубоко за переносицей мерцали светлые глаза, в которых сквозило изумление. И только…

— Вольга, вперёд, вперёд, на холм! — вскричал Рагдай. Голосом рвущимся от встречного ветра и сотрясений бешеной скачки он предотвратил бросок копья. Однако Вольга тупым концом оружия ударил стоящего тут же рядом коня под богатым седлом, отчего тот пустился с места в галоп и быстро исчез. Незнакомец одним прыжком достиг дуба и укрылся за его стволом. По коре мелькнул блик обнажённого клинка. Всадники промчались мимо, брызнув земляными комьями, взлетели на холм, искрошив копытами буйный репей, и будто врезались в хрустальную стену. За холмом, в низинах, на возвышенностях, в тени и на свету, выныривая из зарослей и снова скрываясь, двигались всадники и пешие вои несметным числом. Слева направо и справа налево. Прямо же под холмом стояло десятка два холщовых шатров. А дальше был целый город… Чадили костры, паслись кони, топтались волы, вкривь и вкось стояли крытые повозки. Бродили полуодетые, длинноволосые, вооружённые люди свирепого вида. Они отрывисто переговаривались, смеялись, толкались, пили воду, бросали собакам кости, кидали топоры в соломенное чучело, гремели молотками по подковам, скрипели заточными камнями по лезвиям, пытали кого то углём, отчего слышался надрывный визг, мелькало обнажённое женское тело, за ближними палатками, на дереве, раскачивались трое повешенных вверх ногами, колотил бубен.

— Эх, рубани рука! — Стовов вздыбил, поворотил коня. Казалось, все, кто был на холмах между лесом и Моравой и даже на Карапатских утёсах, уставились на него. Конь под князем звонко, весело заржал. Стовов тряхнул липкими от пота волосами и улыбнулся.

— Тут будем? — спросил Оря, набычив шею, щурясь против низкого вечернего солнца и наблюдая, как, повторяя их путь, из разрыва леса, за которым жило вороньим клёкотом мёртвое поле, появляются всадники. На ветру трепетали хвосты, гривы, плащи, на солнце бликовала крестообразная оковка круглых щитов, прыгали белые лезвия копейных жал.

— Не люблю я длинные копья во встречной сшибке, — нарочито лениво сказал Ацур, вытягивая меч и левой рукой делая движение, словно отбивая несуществующим щитом устремлённое в живот копьё.

— Если стребляне успеют пустить хотя бы по две стрелы, то нас, считай, поровну будет, — почесал затылок Тороп. — Если, конечно, у тех крылья не прорастут. — Он кивнул в ту сторону, куда до того глядел стоящий под деревом: слева едва различимые, таща длинные тени, из тесницы между курганами выходили всадники большим числом, вперемешку с крытыми повозками. Они были далеко, можно было, наверное, десять раз ударить в ладони, прежде чем звук рога достиг бы их.

— Ну, что ждём? Пока те, в шатрах, очухаются? — зло бросил Мышец, и было слышно, как скрипнули его зубы. Он дёрнул поводья так, что в морде коня что то хрустнуло, а глаза животного стали круглыми. — Эх, железо, камень, ветер, солнце!

— Ну, с разбегу размаху? — покосился на князя Тороп.

Стовов кивнул, двинул коня вниз по склону, запрокинул голову, отвёл в сторону руку с мечом и исторг из глотки прямо в белёсое небо с розовой прослойкой заката не то вой, не то рык. Постепенно убыстряя ход коней, они спустились обратно, оставив за спиной чёрную кромку надвигающейся ночи, бело чёрную даль, тревожные крики чужого стана. Тут Рагдай с удивлением увидел, что под одиноким дубом всё ещё стоит великан в золоте.

На один неуловимый миг всё остановилось в глазах кудесника. Застыло заходящее солнце, едва коснувшись Рудных гор, перестала биться на ветру чёлка между прижатыми ушами коня, прекратило сотрясаться пространство заодно с ударами передних копыт, вороний крик затянулся, как вой морской бури. Человек этот под дубом, весь его вид и облачение не могли принадлежать смертному. Однако конь незнакомца всё таки поддался копейному удару полтеска, да и меч против живых оборотень не обнажил бы.

Живой.

И, видимо, ждал подхода из холмистой теснины княжьего воинства. И стоял один по другую сторону холма от стана, похоже швабского, саксонского, может, франконского. И явно подивился появлению диковинного вида полтесков, стреблян, Стовова, Ацура, но не дрогнул при появлении копьеносных всадников с крестообразной оковкой щитов. Видно, он был одним из них. Тех, кто вышли из теснины, тех, за холмом, тех, кто несся галопом, выставив перед собой копья. И он был сейчас лучшей бронёй, чем фризская кольчуга Ацура, стрелой точнее, чем стрелы стреблян, клинком прочнее меча из небесного железа, конём более рьяным, чем княжеский Пыток, заклятием сильнее заговора полтесков.

Перед глазами, вернее, перед одним зрячим сейчас глазом Рагдая всё вновь обрело движение, звук и цвет.

— Оря, хватай того под деревом, во имя всех богов! Он тут голова!

Непостижимо, скорее почуяв, чем услышав голос кудесника, полтески, уже миновавшие дуб, круто повернули влево, стребляне тоже устремились к дереву, за ними Стовов с Ацуром, и только Тороп проскакал вперёд, оказавшись почти перед уставленными копьями, но тут же взял вправо, едва не опрокинув коня на сочном клевере.

— Уа а! — Оря, а за ним Резняк и Хилок бросили перед собой верёвки с каменным грузом на конце в великана. Удавку Ори великан отбил мечом не двинувшись с места, от верёвки Резняка уклонился шагнув в сторону, и только удавка Хилка закрутилась несколькими оборотами вокруг мощной поясницы, прижав левую руку. В следующее мгновение верёвка натянулась, великан рванулся против хода стреблянина и Хилок, как камень из пращи вылетев из седла, перевернулся в воздухе и грянул на землю. Великан, однако, тоже зашатался, теряя равновесие, и один из подоспевших полтесков подсёк его копьём сзади под колено. Великан рухнул навзничь. Второй полтеск бросил сверху сеть, плетённую из бычьих кишок, и с усилием заставил своего коня перепрыгнуть лежащего. Копейщики тем временем оказались совсем близко. Кряк и Полоз, спрыгнув с коней, успели пустить по стреле. Кряк попал в щит, Полоз в глаз всадника, идущего в середине. Вольга и полтеск, поперёк седла, которого болтался Свистель, подряд бросили по два своих копья, находясь справа от врага. Кубарем повалились две лошади, увлекая за собой всадников. От воя и истошных криков дрогнула листва. Оря пустил ещё одну точную стрелу. Ацур с Ломоносом отскочили вправо, Стовов с Рагдаем влево, ближе к дубу. Копьеносцы промчались мимо поредевшей толпой; краснолицые, косматые, кольчужные, на громадных конях, выбив из седла Торопа, чей щит отлетел, как брошенный над водой плоский камень. Затем стали нервно поворачивать, бросая копья и вытягивая мечи, поднимая топоры с двусторонними лезвиями.

— Ты видно знаешь, что творишь, кудесник! — крикнул Стовов и спрыгнул на землю, потеряв шлем. Он взял меч двумя руками, повернул остриём вниз, шагнул к утихшему в бесполезной борьбе с сетью великану, встал над ним и поднял руки для удара. Рагдай поспешно дёрнул коня в сторону, чтоб нападающим всё было хорошо видно. Те застыли, как перед развёрнутой пастью, закрутились на месте, опуская оружие, даже дали возможность Вольге и Ацуру оказаться за своими спинами.

Один из них, краснолицый, без щита, в синей шёлковой рубахе под безрукавным, пластинчатым панцирем, с длинной чёрной бородой, заплетённой в косу, зычно крикнул по франконски:

— Не убивайте его, клянусь Геркулесом, дадим богатый выкуп, очень богатый!

— Не сходите с места, и будем говорить! — на смеси франконского и швабского ответил Рагдай, делая знак Кряку и Полозу, стоящим с луками на изготовку, чтоб пошли к Торопу, ползущему на четвереньках в сторону дуба, и к Хилку, бездыханно лежащему.

Стовов опустил меч. Оря, крякнув от усилия, рывком поднял великана на ноги, снял с его головы сеть и валяющейся подле удавкой несколькими оборотами связал руки. Великан огляделся: рядом с ним хромали кони без всадников, ковылял копейщик, стребляне поднимали под руки Торопа, виднелись спины мёртвых, стонущих, катались в траве раненые.

— Да кто вы такие? Порази вас гром и меч святого Мартина! — наконец вымолвил он гневно и удивлённо.

— Это Стовов, князь Каменной Ладоги и Тёмной Земли, — сказал на латыни Рагдай, слезая с коня и указывая на князя. — А ты кто?

Великан поморщился, не то брезгливо, не то нервно, поднял чёрную бровь, в упор посмотрел на кудесника и ответил ему тоже на латинском:

— Я король Дагобер.

— Кто это? — переспросил Стовов, всё ещё держа обеими руками меч, остриём вниз.

— Это король франков, Дагобер, — подчёркнуто медленно сказал Рагдай, развёл ладони, как бы извиняясь перед князем и в то же время этим движением успокаивая себя.

— Ну и как быть теперь? — Голос Стовова сделался злым, последнее слово он произнёс не разжимая зубов. Князь переложил меч в левую руку, покосился на Ломоноса и вдруг заорал, так что кони дёрнулись и поджали уши: — Так и будете вешками торчать? Скорей подберите Торопа и стреблян и сюда все, к кряжу! Ну!

Затем князь повернул покрасневшее гневом лицо к Дагоберу и сказал почти спокойно:

— Скажи своим, что, если они шелохнутся, мы тебя убьём. Мне всё равно, кто ты, дедич или король франков.

Рагдай понимающе кивнул и перевёл сказанное на латынь:

— Князь Стовов приветствует великого короля, просит извинить за плен по ошибке и хочет оговорить условия почётного освобождения.

— Мне кажется, он другое сказал, этот варвар. — Дагобер наклонил голову в бок и прищурился, разглядывая Стовова с ног до головы. — Когда он напал на короля франков, он не знал, что я король?

— Не знал, — быстро ответил Рагдай. — Нас гнали чужие от самых Моравских Ворот. Сегодня ночью авары напали на Стрилку, где был ночлег, пришлось идти в сторону долины лесом. Потом поле мёртвых. Потом начали преследовать эти копейщики. — Рагдай кивнул в сторону франков. — Нам нужен был заложник.

— Ты что ему говоришь? — Стовов, притопнув ногой, подступил к Рагдаю и подозрительно оглядел путы короля: прочны ли?

— А ты кто такой, тоже какой нибудь князь? — Дагобер поглядел с высоты своего роста на подступившего Стовова, затем на Рагдая, изображающего радушие. — Отчего ты говоришь от имени его?

— Я ведаю всеми делами князя. — Кудесник приложил ладонь к груди и слегка согнулся в поясе. — Я Рагдай.

— Что ты ему сказал?! — грозно рыкнул Стовов и встал между Дагобером и кудесником. — Темнишь, волх!

— Уймись. — Лицо Рагдая сделалось каменным. — Неверный шаг, слово, взмах — и никто из нас жив не будет ни при каких условиях. Говорить буду я. Ты — кивать. Иначе не видать тебе Часлава и золота. Ничего. Даже погребального костра.

— Ну и пусть, — кивнул князь, но тем не менее отошёл к дубу, подхватив поводья своего коня.

Кряк и Полоз наконец подтащили стенающего Торопа, потерявшего, кроме щита, шлем, наруч и меч, следом перенесли бездыханного Хилка и положили их между выпирающими корневищами. Свистель добрёл сам и присел рядом. Затем Кряк с Полозом, забрав все свободные стрелы и использовав спину лошади как ступень, зацепились за нижний сук и вскарабкались вверх, в листву дерева. Со злобным карканьем взлетели оттуда встревоженные вороны. Четверо полтесков, Ломонос и Резняк, не слезая с коней, сгрудились под деревом вокруг Стовова. Вольга и Ацур остались за спинами франков, чтоб те не вздумали послать за холм, в город шатров вестника за подмогой. Оря, держащий конец удавки, спутывающей Дагоберу руки, покрепче намотал её на кулак, а свободной рукой поправил сеть вокруг ног короля так, чтоб и шагу тот не смог ступить. Палицу он отложил в сторону. Вынул аварский кривой нож и примерил его под бок короля, так чтоб в случае необходимости не попасть остриём в золотые пластины пояса.

— И что вы хотите делать? — с некоторой насмешкой спросил Дагобер, косясь на волчью шапку Ори. — Биться с войском Нестрии и Аквитании?

— Эй, вы там! Отпустите этого человека, и мы вас не будем преследовать. Клянусь Мартином! — надсаживаясь, снова закричал франк в синей рубахе. — Даём тридцать безанов!

Стребляне из листвы заулюлюкали в ответ, но были остановлены резким окриком Стовова. Рагдай сказал медленно и внятно:

— Нам нужно вернуться за мёртвое море к оврагу, где нас ждёт дружина князя. Затем вернуться через Моравские Ворота, где осталась ещё часть дружины охранять ладьи. Затем дождаться тех, кого ждём, и уйти по Отаве и Одре к Фризскому морю. — Рагдай заметил, как в уголках глаз короля отображались неуловимо и последовательно удивление, недоверие, злость, любопытство. При этом кудесник с некоторым отчаянием почувствовал, что не в силах проникнуть в смысл этих изменений в лице короля. — Клянусь всеми нашими богами, мы ничего не замышляем против франков, саксов или Само.

— Само? — Дагобер снова наклонил голову и на мгновение задумался. — Ладно. Сначала, до всех условий, пусть твой германец развяжет верёвки и пусть мой Миробад передаст мне стул.

Рагдай некоторое время колебался, затем кивнул:

— Хорошо. Только отложи меч на траву. И отдай нож.

Пока Рагдай спорил с Орей, затем со Стововом, развязывать или не развязывать короля, Дагобер уже крикнул франкам, чтоб привезли стул. Краснолицый, тот, что кричал про выкуп, двинулся к дубу, оставив свой меч. Навстречу ему выехал полтеск, которого все звали Гуда. Он подобрал, не слезая с коня, положенный краснолицым в траву на полдороге сложенный стул, завёрнутый в лоскут.

Полтеск подвёз его Рагдаю, тот повертел в руках, развёл кожу в стороны, и из под неё возникли две деревянные крестовины, скреплённые меж собой. Рагдай поставил стул на землю, принял из руки Дагобера меч, оказавшийся самым обычным, видимо рейнской выделки, даже оплётка рукояти была из простой кожаной ленты — только длина была на две ладони больше обычного. Меч положили в стороне, в пяти шагах. Оря наконец размотал верёвку и, шипя проклятия через зубы, с трудом распутал сеть. Король, освободившись, сделал шаг в сторону, и тут же рядом с его ногой в траву воткнулись две стреблянских стрелы.

— Они озадачены. Устали, — пояснил Рагдай. — Неспокойные.

— Скоро успокоятся. — Дагобер сказал это садясь на стул, и лица его было в этот миг не видно, но Рагдай ощутил холод в животе. — Так, значит, всего вас сколько?

— Всего после битвы у истоков Отавы нас двести семь, из них двадцать раненых, — ответил Рагдай, тщетно пытаясь проникнуть в помыслы короля.

— Да что вы вообще тут делаете? Вы ведь из Ругена? — Дагобер поднял на него злое лицо. Тут только Рагдай понял, что глаза короля цвета изумруда, они будто светились, то ли изнутри, то ли в отблеске заходящего солнца.

— Мы из Тёмной Земли, — упрямо мотнул головой Рагдай. — Это месяц под парусом на восход от Ругена.

— Что за народ?

— Склавяне, то есть венеды, руги, дедичи, бурундеи, полтески, нордманы.

— Нордманов, венедов знаю, других нет. Веры какой?

— Разной. Языческой.

— Отчего тут?

— В прошлое лето наши торговые ладьи пропали на Отаве. Пришлось искать, — быстро, как и прежде, ответил Рагдай, с ужасом понимая, что Дагобер почуял уже неправду, хотя ничем этого не выдаёт. — Наверное, лютичи похитили…

— Отава по ту сторону Исполиновых круч, — угрюмо сказал Дагобер, оборачиваясь сначала через плечо на низкое солнце, а затем вглядываясь через головы франков, стоящих в отдалении через гребень холма. День ещё длился. Со стороны Карапатских гор надвинулись бело чёрные облака, ветер сделался холодным, отчего разогретая трава и сталь покрылись испариной росы. Воздух из жаркого сделался парким, удушливым. Тени стали длинными, однако сумерек всё ещё не было. Вечер был как день, хотя от красного солнечного диска осталось меньше половины.

Невесть откуда тут, на открытом, продуваемом, изжаренном за долгий день пространстве, появилась обильная мошкара: крохотные мотыльки и большие, пепельного цвета мотыли, еле различимые кусачие мошки, громадные, но безобидные комары, бестолковая моль, безжалостные слепни и неутомимые оводы, стрекозы… всё это клубилось и роилось, перемешивалось колыханием ветра, лезло в глаза и рты, садилось на потные лица, лошадиные морды, разгонялось метлами хвостов и растопыренными ладонями людей.

Рагдай молчал.

Молчал король.

Молчал Оря за спиной короля.

Молчали франки.

Только стребляне вполголоса переругивались. Возились. Вниз сыпался сор. Два ворона всё ещё кружили над дубом. Остальные вновь угомонились в листве. То войско, что двигалось по лощине со стороны солнца, теперь было уже не больше чем в четырёх полётах стрелы. Явственно слышался скрип колёс, хрип волов, конское ржание и редкие удары в большой бубен, обрывки нестройного, невнятного пения.

— Эй, скоро, а? — не вытерпел Стовов. Влез в седло, нахлобучил на слипшиеся волосы железную шапку Гуды, взамен своего потерянного шлема.

— Уже скоро, — неожиданно ответил Дагобер, хотя, похоже, сказал он это самому себе.

Король поднял к глазам длинную ладонь, повернул, разглядывая игру света в алмазах, рубинах и изумрудах на своих пальцах, однако было ясно, что он больше слушает, чем смотрит. Дагобер слушал шум, гул, исходивший со стороны города шатров, по ту сторону холма.

— Уходить надо. Как придётся. — Оря поглядел на окостеневшего Рагдая. — Клянусь Матерью Рысью. Этого через седло и к полю. Вот вот упадёт мрак. Затеряемся.

— Дальше перевала не затеряемся, — устало ответил Рагдай. — Сказать ему, что ли, про золото.

— Тогда нас разыщут, хоть под землёй, убьют, а золото возьмут, — замотал Оря волчьей пастью. — Мы, похоже, на его земле…

Рагдай глубоко вздохнул, выдохнул, цедя воздух через зубы, отчего вздулись вены на шее. Сел по степному полуоборотом к Дагоберу, уставился в траву:

— Великий король, нет сил говорить тебе неправду.

— Да? — Дагобер бросил рассматривать перстни, повернул голову к Рагдаю, длинные волосы ссыпались с плеч на грудь. — Говори. — Он властно повёл рукой.

Шум за холмом стал быстро нарастать. Рагдай заторопился:

— Два года назад в землях наших случился мор. Много умерло. Потом была засуха. Земля перестала родить, зверь ушёл. Тогда Стовов собрал всех, кто хотел уйти искать золото, славу и землю. В Шванганге сказали, что в земле чешей и моравов идёт война с аварами и там нужны хорошие воины. Можно найти много золота за службу и свободную землю.

Тут Дагобер кивнул, скорее с сомнением, чем соглашаясь. Рагдай продолжил, и, чем больше он становился уверенней, тем более быстрой, сбивчивой, волнительной была его речь, тем больше в ней кроме латинских было швабских, ромейских и даже нордманских слов. Он начал ощущать, как король напрягается, чтоб не упустить смысл говоримого:

— Мы долго шли по воде, через затопленную Фризию, через Вук и земли лютичей до Моравских Ворот. Послали через перевал лазутчиков, чтоб узнать, кто может больше заплатить за хороших воинов. Лазутчик вернулся один. Остальные затерялись. Узнали только, что тут все против аваров. Аваров мы не любим. Они долго мучили многие наши земли к северу от чёрных степей между Данаем и Вольгой. Неожиданно авары перешли через перевал числом около полутора сотен и напали на нас. Мы убили многих, а оставшихся гнали через перевал, чтоб они не донесли своим и те не вернулись большим числом. Так Стовов перешёл Моравские Ворота. Потом нас отсекло от перевала неведомое войско, идущее вдоль гор. Мы продвинулись ниже, в долину. Потом ночью снова напали авары, мы отошли ещё дальше, укрылись в лесу, там снова авары, мы дальше. Потом нашли мёртвое поле, где рука богов сразила кутургутские племена. Потом за нами, когда мы были малым числом, пошли чужие. И теперь мы пленили короля франков, не зная, что он король франков. Клянусь всеми богами неба, земли и воды, это правда!

Дагобер неожиданно хлопнул себя по шёлковым коленям и затрясся беззвучным смехом. Золото на нём затрепетало нежным шелестом. Наконец он засмеялся в голос, звучно, гортанно, зловеще. Отсмеявшись, он встал и закричал по франконски:

— Эй, Миробад, это, оказывается, те неизвестные воины, которые вырезали до последнего передовой отряд Сабяру хана, за перевалом. А мы то гадали, что это за глупцы, бросившие вызов огромному войску…

Франки захлопали себя по животам, начали смеяться, захлёбываясь слюной, задыхаясь, шатаясь в седлах. Смеялись даже те, что ковыляли в отдалении, выбитые из сёдел при сшибке. Насмеявшись первым, краснолицый Миробад крикнул в ответ:

— Тогда их придётся повесить на шёлковой верёвке, за особые заслуги, клянусь Геркулесом и Совой!

Дагобер в изнеможении опустился обратно на своё сиденье, утёр слезу.

— Что ты им сказал, отчего эти волосатые так радуются? — послышался сзади рык Стовова, и в это мгновение шум за холмом обрёл плоть.

Весь холм и соединение холмов стали выше на рост всадника, и оттого, что возникшие всадники закрыли видимую из лощины полоску белёсого неба, между гребнем холма и бело чёрными облаками, почудилось, будто холмы поднялись до самых облаков. Только на мгновение отряд задержался на гребне и сразу же покатился вниз сплошной массой, с воем и криками. Это были франконы из города шатров. Ацур и Вольга ударили коней, сорвались в галоп и по широкой дуге обогнули франков Миробада, отделяющих их от дуба, и остановились подле Стовова, успокаивая коней.

— Наконец сожрали всех кабанчиков и вспомнили, что короля нет с полудня, — процедил сквозь зубы Дагобер, оставаясь неподвижен. — Ну, хитрец, устроим битву? — Он быстро взглянул на Рагдая. Тот пожал плечами.

— Скажи им, чтоб не приближались к дубу больше чем на тридцать шагов.

— И пусть он берёт свою скамью и идёт к дубу, — шепнул Рагдаю Оря, нависая над королём и выискивая в траве свою палицу.

И добавил с некоторой грустью: — В прошлую зиму когда ты ещё был в Царьграде с Чаславом, Бущ, отец Свистеля, ушёл один добыть лося. Нашёл яму в корягах, из любопытства влез. Оказалась берлога. Тут вернулся шатун. Полез обратно в свою берлогу. Там Бущ. Рогатину выставил. Не пускает. Тот сверху рыл. Да коряги помешали. Три дня там Бущ сидел, а медведь сверху. Пока не отогнали. А Бущ уж заледенел весь…

Сзади к ним подъехал Ацур и, щурясь через круглые вырезы маски своего шлема, сказал по варяжски:

— Скажи ему, чтоб отошёл назад к дереву. Или я ему голову снесу.

Дагобер покосился через плечо на грудь лошади, на которой неподвижно восседал кольчужный Ацур с мечом на изготовку.

Король принял прежнее положение.

— Этого я сделать не могу, — сказал он по нордмански, двинул зрачками вправо влево, поднял губу, ощетинил усы, облизнулся, мотнул головой. — Хотя… Я же в плену. Ладно. — Он поднялся, прихватил за кожу своё сиденье, сделал десяток шагов к дереву, поставил сиденье перед конем Стовова, повернулся, сел, расправил складки рубахи, поправил кожаную накидку поверх панциря, волосы равномерно распределил по плечам.

Оря следом принёс и положил возле короля его меч и нож.

Ацур встал перед Дагобером вполоборота.

 

Глава двенадцатая ФРАНКИ

Вопли своего короля в окружении чужих, явно врагов, заметили убитых ярости, бешенства заполнили лощину. Передние франки узнали в траве, услышали слова Миробада. Было их сотни сотен. Пешие, конные. Редкие из них были одеты больше чем в штаны, не все имели оружие в руках: они только что ели, пили, спали и дрались на спор. Почти все были большого роста, широки в кости, длинноволосы и длиннобороды. Многие, всё ещё во хмелю, едва держали головы и поводья, двусторонние топоры, широкие ножи, дубины, короткие и длинные копья, цепи, кистени, просто палки и камни.

В надвигающейся толпе были всадники, укрытые пластинчатой броней, в шлемах с пёстрыми перьями на ромейский манер. На лошадях блестела украшениями сбруя и пестрела добротная оковка каплеобразных щитов, парча, шёлк, золото, крашеная кожа. Миробад и его люди, привстав в стременах, надрываясь кричали о том, чтоб никто не приближался ближе трёх десятков шагов к дубу и не подвергал излишней опасности жизнь короля. Одному из наиболее ретивых он едва не разбил голову мечом. Ошалевший конь промчался в нескольких шагах от дерева, волоча застрявшее в стремени тело потерявшего равновесие всадника. Передние остановились, задние подпёрли, возникла сутолока, водоворот, который, однако, не приближаясь к дубу ближе оговорённого расстояния, с рёвом, гулом и лязгом, стал обтекать дерево с обеих сторон и наконец сомкнулся со стороны мёртвого поля. Несколько камней, не долетев, упало в траву рядом с конём Ацура, беспокойно перебирающим копытами. Брошенное кем то копьё отразил щитом Ломонос, и оно с глухим стуком ударило в ствол.

— Может приставить этому правителю нож к горлу, чтоб все видели? — появилось из листвы перекошенное злостью лицо Полоза.

— Ага, — подхватил Стовов. — Пусть видят…

— Оскорбить короля перед всеми, угрожать ему… — тяжело вздохнул Рагдай. — Тогда пощады не будет. Даже если король сейчас встанет и пойдёт, то даже тогда его трогать нет смысла. Это понятно? — Кудесник обвёл взглядом угрюмых полтесков, нетерпеливо переминающихся стреблян, ухмыляющегося Орю, Стовова, перекладывающего меч из ладони в ладонь. — Это понятно? — Кудесник вдруг схватил Орю за кожаный ремень налучи, тряхнул, едва не свалив с ног. — Даже если он встанет и пойдёт!

— Угу. — Оря вывернулся и слегка толкнул Рагдая в грудь, после чего кудесник рассвирепел и как молотом ударил кулаком по руке стреблянина, отчего тот выронил свой аварский нож и изумлённо вытаращил глаза.

— Где Арбогаст? Эй, я не вижу его шутовского плаща! — неожиданно зычно крикнул Дагобер, да так, что перекрыл гомон и гул. — Он что, ещё не пришёл из Орлицы?

Из толпы орущих, оскаленных, трясущих оружием и кулаками франков, растолкав конем нерасторопных, выехал небольшого роста человек, одетый почти как король, только золота и самоцветов на нём было меньше, а вместо горностаевой шапки на макушке едва держалась маленькая кожаная шапка, вроде тех, что надевают саксы под железные шлемы. Шёлковая его рубаха была серой, штаны тоже, борода не то русая, выцветшая на солнце, не то седая. За ним, расширяя проход в толпе, выехало десятка полтора всадников в пластинчатой броне, при щитах, мечах и длинных копьях. Следом показался Миробад со своими людьми.

— Арбогаст ещё не пришёл. Мы не знаем, где он, — хрипло закричал седобородый. — Только что прибыл гонец из Нантильды. Говорят, брат твой Харибер лежит в беспамятстве, а аквитанцы говорят, что не хотят короля, который всегда болен, хоть он и брат Дагобера. Хотят Садиона.

— Это ещё кто такой? — искренне удивился Дагобер и даже привстал.

— Из аквитанцев. У него всего клок земли между Тулоном и Гуло. Но женат на Редегонде.

— Проклятье. — Дагобер обмяк. — Лезут всякие… ещё только Редегонды там не хватало. Откопалась, ведьмино отродье… А ты чего, Элуа, мне раньше не сказал?

— Так гонец только прибыл.

— Ах да. — Дагобер пощупал свой затылок, при этом Оря с таким вниманием стал оглядывать перстни на его пальцах, особенно один: огромный сапфир в золотом, кружевном шестиугольнике, что едва не перегнулся через плечо короля всем телом, когда тот снова положил руку на своё колено:

— Красивое кольцо, клянусь Рысью…

— Делать то чего, Оря? — спросил Ломонос.

— Ты цель в затылок, вишь, железо на нём, — донесся из листвы голос Кряка.

Сверху упали на лошадь Вольги подряд две капли птичьего помёта.

— В ветвях сидят, по птичьи гадят. Сейчас полетят Валдутту высматривать, — тихо посмеиваясь, сказал Вольга.

— Чего он там с королём говорил? — спросил Стовов, у которого отчего то дёргалось левое веко.

— Говорил, что брат короля болен. — Рагдай снова сел на траву вполоборота подле Дагобера и закрыл глаза, в которых прыгали огненные круги в чёрной пустоте. Тут только стало ему ясно, отчего было слышно, как переговариваются вполголоса стребляне в ветвях дуба: франки притихли, прекратили орать, бить в бубны, трубить, трясти оружием, и все полтора десятка рядов, окруживших дуб, с видимым нетерпением ожидали продолжения разговора Дагобера с Элуа. Однако продолжения не последовало. Король некоторое время сидел уставясь в траву перед собой. Затем его взгляд медленно двинулся вперёд, достиг задних копыт коня, на котором восседал Ацур, потом поднялся вверх по беспокойному хвосту и упёрся в кольчужную спину варяга. После этого король поглядел удивлённо на Рагдая, с трудом узнал его, обернулся на Стовова, вспомнил всё и выругался так тихо, что кудесник не смог разобрать слов:

— Ладно. Объявляю тебя и твоего князя своими пленными. Завтра решу, что с вами делать. — Дагобер решительно поднялся. — Я голоден, хочу спать, и мне надоели эти бессмысленные воинские упражнения. Миробад, коня мне!

То ли это было сказано потому, что наконец прервался бесконечный день, то ли день смог закончиться лишь благодаря этим словам, только солнце окончательно скрылось за Рудными горами. Красноватый отблеск ещё несколько мгновений висел между белёсым небом и серым, затуманенным воздухом низины, а затем ниоткуда возник и повсеместно утвердился иссиня чёрный мрак. Почти полная луна, бывшая до того блёклым пятном между зубьями Исполиновых круч, стала ослепительно белым кругом, испачканным серыми разводами. Следом высыпали звёзды, замерцали, словно торопились устроиться в своих небесных нишах. После этого мрак, бывший почти полным, просветлел. Всё стало по прежнему различимо, только зелёное стало синим, красное — чёрным, а белое — голубым.

— Он сейчас уйдёт! — сдавленно крикнул Ломонос.

— Уйдёт, — подавляя вздох, согласился Рагдай. — Мы его захватили, не зная, что он король Дагобер. Узнав это, мы не можем его удерживать. — И добавил, как бы обращаясь к Ацуру по нордмански: — Он король и не допустит нашего убийства до завтра. Он так сказал.

Тем временем король, поводя затёкшими плечами, миновал Ацура, приблизился к коню Элуа и крикнул раздражённо прямо в лошадиную морду:

— Ну, мне в лагерь ногами идти или мне дадут коня? А, нейстрийцы?

Конь шарахнулся, после чего Элуа не особенно проворно, едва не запутавшись в стремени, слез с коня, несколько человек из его сопровождения тоже спешились. Элуа преклонил колено, протягивая королю повод, Дагобер хмыкнул и взгромоздился в седло. Конь присел от неожиданной тяжести. Элуа влез на другого, развернул над головами воинов золотоперстную ладонь и прокричал срывающимся голосом:

— Хвала Господу нашему, король наш невредим и снова ведёт нас!

Лица воинов осветились радостью, словно они победили в великой битве, толпа разразилась ужасающим грохотом и рёвом, из которого, как обрывки железных цепей, выпадали отдельные выкрики:

— Пусть здравствует король Дагобер!

— Хвала святому Мартину!

— Смерть Ирбису! Смерть императору Ираклию!

— Смерть предателям Теодебера!

Дагобер въехал в расступившуюся орущую толпу. Перед тем как скрыться из вида, он повернулся, сказал что то Миробаду, тот передал его слова остающимся, указав пальцем на дуб.

— Всё, готовьтесь к смерти, да поможет нам Тор принять её достойно, — сказал по склавенски Ацур, пятя коня и оглядываясь. — Сейчас они нас прикончат…

— Ушёл, ушёл, проклятый кудесник, зачем развязали, зачем остановились тут?! — Стовов оскалился, сузил глаза, принял от Мышеца продолговатый, крашенный красным щит с изображением головы медведя, поглядел на стоящих по обе стороны полтесков, изготовившихся стреблян, Рагдая, Орю, отошедших вместе с Ацуром, и сказал: — Ну, други, два раза один глаз не выбить.

Ниоткуда, будто с неба, из за облаков, прилетело первое копьё, оно воткнулось в траву перед копытами коня Ацура и затрепетало древком. Франки, продолжая неистово кричать, медленно тронулись вперёд на обидчиков своего повелителя. Первые из них были теперь не дальше двух десятков шагов. Сначала полетел камень, потом два копья, затем ещё несколько копий, одно из которых Ацур отбил мечом, а другое с хрустом пробило спину Резняка. Брызги чёрной крови упали наискось на лоб и кольчугу Вольги. Полтеск утёрся, размазывая капли, отчего лицо его сделалось похожим на лик капища. Свистель пытался поддержать отяжелевшую голову Резняка, не дать ей упасть в траву, но чёрная кровь хлынула из его открытого рта, не дав сказать последние слова. Сверху посыпалась дубовая листва. Кряк с Полозом пускали стрелы во все стороны почти не целясь, быстро как только могли.

Каждый щелчок тетивы и короткий присвист оперения кончался воплем боли и ненависти. Франки падали, хватаясь за лица и животы. Короткие, с тяжёлыми, широкими наконечниками, как на рогатинах, копья летели со всех сторон. Захлебываясь яростью, франки метали их с такой силой, что не попадающие в цель копья били своих же соратников на другой стороне круга.

В несколько неуловимых мгновений поверх Резняка с разбитой головой упал полтеск Гуда, два копья засели в щите Вольги, и щит пришлось отбросить. Призывая Мать Рысь, пал на левое колено, в лужу собственной крови, Оря Стреблянин: отточенный наконечник, пройдя вскользь, до кости рассёк бедро. Сразу два копья попали в бок коня Мышеца. Животное поднялось на дыбы, испустив крик, похожий на крик ребёнка, и стало заваливаться. Мечник пытался высвободить стопу из стремени, но не успел. Конь рухнул на спину, подминая всадника: храп и хруст человеческих костей слились в один звук. Копья полтесков были брошены, стреблянские стрелы иссякли. Франки наконец бросились вперёд.

Первого, голого по пояс, с волосатыми руками, одинаково толстыми от плеча до кулака, Ацур рассёк через подставленную рукоять молота, от шеи до подвздошья, второму Оря палицей перебил колено, а затылок упавшего вбил в землю вместе с железной шапкой и копной рыжих волос. Рагдай пропустил одного на Стовова, следующего, юркого, ложным движением меча поперёк живота заставил согнуться и следующим движением разбил подставленную голову. Халат его сделался мокрым.

— Король ваш лжец, пусть будет проклят он и весь род его! — крикнул он по франконски.

Враг теперь был со всех сторон на расстоянии руки, протягивающей оружие. Один за другим пали трое полтесков. Потом ещё трое, защищавших Вольгу и Стовова. Свистеля за ноги вытянули из под коня князя и топорами превратили в груду мяса, которую потом ещё некоторое время топтали…

Была ночь.

Звёзды исчезли.

Горели смоляные факелы.

Некоторые франки побрели обратно в шатры, через холм, поняв, что принять участие в резне не удастся, другие садились поодаль ждать очередь, глазеть со склонов или осматривать раны. С холма было хорошо видно, как круг под дубом распался на три небольших малых круга, очерченные яркими точками факелов и бликами летящей стали. В одном из них бился всадник, уже прозванный Железным Оборотнем. Ацуру до сих пор чудом удалось сохранить коня. Когда Оря Стреблянин ослабел и был убит ударом молота, а Рагдай пробился и встал спиной к спинам уже пеших Стовова и Вольги, Ацур почувствовал даже некоторое облегчение. Его меч теперь описывал полные круги, не рискуя навредить друзьям, и не надо было делать замах: удар вправо становился замахом для удара влево. Варяг был словно заговорённым, копья отскакивали от кольчуги, а меч его разбивал головы, отсекал руки, расщеплял подставленные щиты и древки, выбивал из ладоней клинки и резал воздух так, что задувало факелы. Кроме того, конь под Ацуром, взятый у аваров после сечи на Отаве, обезумев от крика и огней, бесконечных поворотов вокруг себя, терзающих удил, боли, не находя твёрдой земли, а лишь мягкую и скользкую почву из повреждённых тел, сделался бешеным, стал сокрушающе бить коваными копытами, брызгать пеной и хрипеть, после чего франки отхлынули и некоторое время топтались на месте, пока вперёд не протолкались свежие бойцы.

За эти короткие мгновения Ацур увидел, как погибли Кряк и Полоз, прыгнувшие с ножами в самую гущу врагов, как подняли на копья и, ликуя, потащили над толпой Вольгу, как сомкнулся третий круг факелов, поглотив последних полтесков. Стовов с Рагдаем ещё стояли. Франки то и дело останавливались, чтоб растащить груду посечённых вокруг них, мешающих использовать численное превосходство. Наконец они догадались передать в первые ряды крепкие, кованые щиты и выстроить ими сплошную стену. Затем, продвинувшись ближе, стали бить длинными копьями и уже бездыханные, обезображенные тела князя Стовова и кудесника Рагдая привязали к хвостам коней и, подпалив гривы, пустили вскачь по лощине под улюлюканье и проклятия.

Ацур уже не увидел этого. Потеряв коня, он некоторое время ещё сражался, постепенно поднимаясь над толпой, вместе с грудой повреждённых тел, пока не упал сам, прижав к груди крестовину меча. Ни один из врагов так и не нанёс ему смертельного удара, варяг истёк кровью от бесчисленных ран, пришедшихся в ноги, и ран, нанесённых через оставшуюся целой кольчугу, от которых кровь вытекала не наружу, а внутрь тела. Железного Оборотня перенесли в лагерь, где его привязали к шесту перед шатром Дагобера. Долго потом ещё в нейстрийском, австразийском, саксонском и хорутанском войске ходил слух о железных людях из за Северных гор, которые могут пленить, а потом просто так отпустить любого короля или колдуна и умирают только тогда, когда за ними придёт святой Мартин или Хвостатый.

В ту же ночь, ближе к рассвету, обойдя с востока мёртвое поле, часть нейстрийского войска Дагобера в полторы тысячи всадников, ведомого Элуа, окружила дружины варягов, полтесков, бурундеев, дедичей и стреблян. Приняв первых франков за возвращающегося князя, бурундейская стража слишком поздно призвала к оружию. В короткой резне всех полусонных порубили. Через десять дней саксонцы, по приказу Элуа перейдя через Моравские Ворота, сожгли ладьи склавян в истоках Отавы. В Тёмную Землю не вернулся никто, ни один воин. Все погибли на чужбине. Говорят, спустя пятнадцать лет пришёл в Каменную Ладогу слепой и немощный старик и, назвавшись Хитроком, требовал звать княгиню Белу, чтоб поведать ей, как погиб её муж Стовов. Молодой князь Часлав велел бить старика плетьми и гнать за ворота, чтоб тот не тревожил стенаниями дух недавно умершей матери…

…Подавив огненные пятна под закрытыми веками, Рагдай открыл глаза: его видение о гибели войска Стовова закончилось…

Франки тем временем прекратили орать, бить в бубны, трубить и трясти оружием. Притихли, ожидая продолжения разговора Дагобера с Элуа. Однако продолжения не последовало. Король некоторое время тупо смотрел в траву перед собой, затем взгляд его медленно пополз вперёд, миновав кучу лошадиного помёта, достиг задних копыт коня, на котором восседал Ацур, потом поднялся вверх по беспокойному хвосту и упёрся в кольчужную спину варяга. После этого король удивлённо покосился на Рагдая, с трудом узнал его, обернулся на Стовова, вспомнил всё и выругался так тихо, что кудесник не смог разобрать слов.

— Предатели, — неожиданно сказал Рагдай на латыни резко, тихо и, чувствуя, что король всё ещё намеревается подняться, добавил коротко: — Иуды.

Слышал ли сказанное или нет, однако король изменил своё решение и вставать не стал. Расставив широко ноги, он опёр руки на бедра и, подавшись вперёд, свирепо сказал:

— Арбогаст, значит, не пришёл, Редегонда откопалась, может, ещё Теодебер воскрес? Может, уже яд в моё вино подмешан? А? Нейстрийцы? — Дагобер откинулся, сорвал с головы шапку и запустил ею в толпу. — Вот как вы бережёте своего короля. Вот я, захваченный какими то варварами, сижу тут, голодный и уставший, и никто даже шагу не сделает, чтоб вступиться за меня. Трусы. Я вёл вас вместе со своим достославным отцом Клотаром на мятежный Вормс, чтоб привязать ведьму Брунгильду к хвосту необъезженного жеребца, я освободил вас от притеснений Хродоальда и сломил непокорных басков. Не я ли по вашей просьбе выгнал иудейских торговцев из Парижа и Тулона. Да на то золото, что они мне приносили каждый год, я мог бы нанять всю армию Ираклия, а вас разогнал бы по лесам и пещерам!

Франки потупили взоры, молчали и, казалось, даже не шевелились. Наконец Миробад сдавленно ответил:

— Ты можешь выбрать любого достойного, чтоб защитить правду и твою честь, мой король.

Элуа дёрнул коня и поехал вдоль по кругу, подняв руку и хрипло выкрикивая:

— Правда будет установлена поединком! Если они действительно захватили нашего короля, не зная, кто он, и их воин победит, они уйдут живыми и с почётом, подобающим храбрым воинам, если нет… — золотоперстная ладонь рассекла воздух сверху вниз, — не быть им живыми!

— Татон, Татон… — разнеслось среди франков, и, растолкав стоящих лошадиной грудью, на свободное пространство выехал всадник. Украшенный костяными вставками шлем венчался на ромейский манер пучком чёрных перьев, тело его до колен закрывали пластины размером с ладонь, кулаки, с голову годовалого ребенка, скрывались под кольчужными варьгами, ноги прикрывали кожаные щитки, как у аваров, а щит был обтянут шкурой пардуса, рот же искривлён насмешливой улыбкой. Чёрный конь бил копытом и дёргал удила.

— Кто от вас будет утверждать правду? — Элуа поглядел на Рагдая, сидящего рядом с королём. Кудесник оглянулся на Стовова. Тот пожал плечами, переглянулся с Вольгой. Тут Ацур ударил пятками в бока своего коня и двинулся в сторону Татона.

Франки зажгли смоляные факелы, высвободили место для поединка.

— Перешиби его, варяг! — крикнул из ветвей Полоз и запустил в небо стрелу с расщеплённым оперением. Искрошив листву, стрела с жутким воем и свистом ушла в небо и не вернулась.

— Убей его, Ацур! — свирепо заорал Оря, потрясая булавой.

— Тишина! Тишина! — закричал Миробад.

Франки стали усаживаться, передавать факелы вперёд, в руках появились тыквенные бутыли, некоторые тут же справляли нужду, ругались вполголоса из за места.

— Да, пусть будет Ацур, — наконец согласился Стовов, снял и отдал Гуде железную шапку, промокнув рукавом капли со лба. — Кудесник правду говорил, у короля Дагобера много воинов. Что там руги.

— На мечах! — крикнул Миробад.

Ацур кивнул.

— Начинайте, — махнул рукой Дагобер и зевнул.

Поединщики стали медленно съезжаться. Татон двигал коня левым боком, установив щит на холку, чувствовалось, что конь его хорошо слушается удил. Ацур, отказавшись от щита, протянутого ему каким то пешим франком, был спокоен и недвижим в поясе, только рука отошла в сторону, держа меч остриём вверх. Стало тихо. Бряцала сбруя, глухо стучали о землю копыта, в лесу перед мёртвым полем гукал филин. Татон зарычал и, ударив пятками бока коня, ринулся вперёд, занося меч для первого удара.

Когда поединщики сошлись, случилось странное. Ацур сделал неуловимое движение телом влево, как бы собираясь уклониться от предполагаемого удара. Франк, решив, что может не достать врага, отказался или, скорее всего, на мгновение промедлил при этом с ударом, а голова его чёрного коня в это время уже поравнялась с отставленной рукой варяга.

Меч Ацура провернулся в кисти и остановился в прежнем положении. Был ли это удар, если не было звука и искр, и куда он мог быть нанесён при таком положении противников, осталось загадкой, только Татон отчего то выронил меч, повалился на шею коня и, цепляясь за гриву, упал головой вниз. Несколько франков, сидевших впереди, вскочили под раздавшийся ропот, кинулись поддерживать безвольное тело Татона и утихомиривать занервничавшего коня.

— Он мёртв! — крикнул один из них, стянув с головы поединщика шлем.

Франки повскакивали со своих мест.

— Быть не может, они даже не начали! Колдовство! Заменить! Ещё! Смерть императору Ираклию! Пусть здравствует Дагобер! Убейте его! Ещё!

Дагобер вздохнул. Рагдаю показалось, что король дремлет с открытыми глазами. Звук близкого рога заставил его вздрогнуть. Король огляделся, встал во весь свой гигантский рост, ночной ветер тронул его волосы.

— Всё, хватит, я голоден и хочу спать. Железный Оборотень победил. Они оправданы святым Мартином. Они свободны. Миробад, коня мне!

Подвели коня, Дагобер, как бы извиняясь, похлопал животное по скуле и взгромоздился в седло: не ожидая такого веса, конь присел на задних ногах, но выправился и застыл, широко расставив копыта.

— Арбогаст, Арбогаст прибыл! — разнеслось среди франков.

Король, собравшись дёрнуть повод, задумался на мгновение, устремив взгляд в неподвижно стоящих под дубом полтесков, затем подозвал Рагдая жестом:

— Вот что, лукавец, твой князь хотел найти службу, он её нашёл. Идите назад к своему войску, ведите его сюда. Миробад укажет место, где нужно встать лагерем на ночь. Князь и Железный Оборотень останутся заложниками, пока вы не вернётесь. Остальное завтра. Храни нас Господь. Миробад, ты всё слышал? И распорядись, чтоб тех троих, что захватил вчера на Истрице Гундобад, привели утром к моему шатру.

Миробад кивнул. Рагдай слегка поклонился.

— Арбогаст, Арбогаст прибыл! — разнеслось среди франков.

Король, собравшись дёрнуть повод, задумался на мгновение, устремив взгляд в неподвижно стоящих под дубом полтесков, затем подозвал Рагдая жестом:

— Вот что, лукавец, твой князь хотел найти службу, он её нашёл. Идите назад к своему войску, ведите его сюда. Миробад укажет место, где нужно встать лагерем на ночь. Князь и Железный Оборотень останутся заложниками, пока вы не вернётесь. Остальное завтра. Храни нас Господь. Миробад, ты всё слышал? И распорядись, чтоб тех троих, что захватил вчера на Истрице Гундобад, привели утром к моему шатру.

Миробад кивнул. Рагдай слегка поклонился, приложив руку к груди:

— Повинуюсь, мой король.

— Что там! — нетерпеливо крикнул ему Стовов. — Мы уходим?

— Мы теперь служим королю Дагоберу, — сказал Рагдай, поворачиваясь и подмигивая Стовову обоими глазами.

— Хвала Одину, валькирии уже сплели нам сети из кишок, но Хейд повременила бить в нас костяными копьями, — нарушил своё молчание Ацур, проезжая мимо.

— Оставайся с этим рыжим франком тут. Я растолкую всё князю.

— Эй, Резняк, — послышался из ветвей злобный от недоумения голос Кряка. — Так он убил его или нет?

 

Глава девятнадцатая НЕ УЙТИ

Девушка, коренастая, широколицая, желтоволосая, прошла сквозь дымный, душный полумрак шатра, почти без усилия пронеся большой, пузатый медный таз с дымящейся водой. Белый огонь, свирепо, с хрустом и шипением пожирающий внутренности железных факелов, отражаясь от ряби воды, проплясал бликами по шёлковым панно потолка и шитым гобеленам, прячущим за собой грубые холсты наружной обшивки шатра, отчего, казалось, зашевелились вытканные птицы и грифоны, драконы, кони, олени, цветы, нубийская вязь, ромейское единообразие картуши. Чудом не споткнувшись о сундуки и факельные стойки, рабыня поставила таз перед Дагобером прямо на утоптанную землю пола. Затем осторожно подняла и поставила в воду обе босые ступни короля. Некоторое время, сидя на корточках, она выжидала. Когда молчание подтвердило, что вода в меру горяча и студить её не надо, она стала бережно омывать мощные голени и икры короля. Дагобер, видимо, проснулся совсем недавно: на нём была просторная рубаха белого шёлка безо всяких украшений, волосы спутаны колтуном, веки опухшие. Он исподлобья, словно с трудом удерживая громадную голову, водил глазами, оглядываясь вокруг. В шатре, помимо рабыни, омывающей ноги, и рабыни, стоящей наготове с кувшином холодной воды, находились четверо воинов у входа, среди которых были Стовов и Рагдай, там же стоял потнолицый Миробад. Полусонный Элуа, отблёскивающий золотом и самоцветами, сидел слева от короля на низкой скамье. За Элуа, в тени факелов, стояли седовласые Хлодранн и Туа, справа виднелась женская фигура святой Женевьевы, резанная из дерева, в складках раскрашенного балахона, со сложенными в молитве ладонями и металлическим обручем вместо нимба. За ней сидел на полу юноша, почти мальчик, в накидке из шкуры гепарда, обеими руками удерживающий не то жареную утку, не то небольшого гуся, от которого он зубами отрывал куски и жевал их. Все молчали. Трещали факелы, хрустели на зубах юноши птичьи хрящи, плескалась вода, сопел Миробад, за занавесом шкварчали масло и жир, падающий с жаркого на угли, у кого то из воинов урчало в животе, иногда поскрипывали верёвки, скрепляющие крашеные столбы шатра, звякала цепь на шее Элуа, снаружи топтались кони, хлопали крыльями пологов бесчисленные шатры, гудела многоголосица, звякали наковальни, визжала свинья, кто то истошно орал, призывая свидетелей воровства, где то далеко, нестройно, но дружно выводили песню, состоящую из плохо рифмованных строк Алеманнской правды. Пахло смоляным дымом, горячим мясом, корицей, гвоздикой, женским телом, медью, пыльным деревом скамей, помоями, пропотевшим шёлком.

Глаза Рагдая окончательно привыкли к полумраку, показавшемуся после ослепительного утреннего солнца почти непроницаемым, и увидели тоже, что и король, сам Дагобер, уже умылся из небольшого таза, принесённого третьей рабыней, вытерся мятым ручником, нетерпеливо морщась, дождался, пока его стопы будут обтёрты, обёрнуты льняными полосами и обуты в лёгкие ромейские сандалии, перевитые шнурами.

— Кто умер? — спросил он неожиданно.

Франки за спиной Элуа начали демонстративно, но шёпотом переговариваться, Элуа шумно выдохнул, а Миробад стал ожесточённо чесать шею.

— Мы тут что, до полудня стоять будем, перебей рука? — злобно сказал себе в бороду Стовов, поводя затёкшими плечами.

Миробад прекратил чесаться, а мальчик в шкуре гепарда поднял голову, стараясь понять, откуда доносятся эти непонятные, глухие слова.

— Никто не умер, мой король, — ответил наконец Элуа. — Прибыли лазутчики из лагеря Само, гонец от Отта и второй гонец от вашей супруги, достославной Нантильды. Доставили письмо от епископа Турского. Он в нём сообщает, что из лесов вышли кельты, понуждаемые голодом и гибелью дичи, и напали на монастыри в долине Мааса. Свободные крестьяне бегут к Луаре. Письмо от управителя Тиберия — в Клиши был пожар, но любимые ваши покои уцелели. Бритты и кельты Юдикаеля снова набежали на Ронн и Нант, но были отражены союзными норманнами. Эрих доносит, что веление ваше по починке моста через Рону и дороги на Арль выполнено вполовину, из за того что кончилось дозволенное число денег, рабы утомлены, а свободные принялись за посевы. В Сен Жюсте начали купол и нефовые галереи северной стороны. Скифы привели своих. Миробад устроил их между семейством Теодада и баккардийцами Гуно. Арбогаст уехал разместить своих у горы Дольсе, вернётся после полудня.

Рагдай понял, что скифами Элуа обозначил войско Стовова, и выступил вперёд, приложив руку к груди:

— Мы пришли по твоему зову, достославный король.

Ослепительный бело жёлтый свет затопил шатер, после того как поднялся полог входа и утро, ветреное, хвойное, солнечное, проникло внутрь. Кто то невидимый, пронизанный солнцем, хрипло объявил:

— От Цидеруса пришёл сотный. Говорит, Само овёс больше брать не даёт…

— Уйди, король ест. — Элуа рыком отбросил солнечный свет и жестом восстановил полог на прежнем месте. — Мо, иди скажи снаружи, чтоб никого не допускали, и пусть скорее ведут того чёрного скифа, что Гундобад захватил на Истрице.

Один из железных воинов вышел, звякнув кольчугой и пряжками, словно конь упряжью. За занавесом два женских голоса заспорили, кому мыть котел, ещё один голос причитал по пропавшему серебряному блюду. Таз унесли. Дагобер, не вставая, дал одеть себя в шёлковую рубаху, шитую золотой нитью, и вчерашнюю кожаную безрукавку с тиснёным рисунком.

Света стало больше. Наконец стало различимо, что король сидит на троне с высокой спинкой и подлокотниками. На уровне его головы из спинки торчали оскаленные собачьи морды, такие же морды оканчивали подлокотники. Ног у трона не было, сиденье стояло на коробе, прорезанном насквозь равномерным узором в виде четырёхлистника.

— А, хитрецы, — король вгляделся в Рагдая и Стовова, который стал виден после того, как Миробад отошёл в сторону. — Эй, уважаемый Хлодранн, Туа, идите к Цидерусу, что там с овсом…

Седовласые, за спиной Элуа, переглянулись и с видимым недовольством вышли, стараясь не напускать внутрь солнца.

Элуа, понимающе косясь на короля, подошёл к занавеси, нырнул туда головой:

— Эбона, Гета, все! Уходите, позову.

— Так еду надо подать, волосы ещё королю не чёсаны, — отозвался из за занавеси мягкий женский голос, по саксонски глотая твёрдые звуки, потом там кто то звонко хихикнул, что то с бряканьем упало, полилась жидкость, наполняя невидимый сосуд.

— Я сам подам королю, — сказал Элуа и добавил: — Хильд, иди встань снаружи на втором входе — никого не пускать.

— Он что, нас тайно крестить будет, этот король? — сказал Стовов, не разбирая слов, но видя приготовления.

— Его воевода велел воину привести пленного, что захватили два дня назад, — тихо ответил Рагдай, не поворачивая головы. — Он называл его тем словом, что и нас. Ты, князь, думай, как говорить, потому как король понимает по склавянски, хоть и не показывает виду. Храни нас боги. Больше молчи.

— Угу, — кивнул Стовов. — А ты не говори ему про сечу по ту сторону гор, не надо.

— Так я сказал уже. — Рагдай едва заметно улыбнулся. — Нам это хорошо.

— Разломись спина. Пусть так, говори как знаешь.

Тем временем женщины были с шумом выдворены. Миробад по знаку Элуа не без труда выискал среди завала на полу совсем маленький стол с круглым верхом из полированного красного дерева и ножками в виде чешуйчатых змей, при этом головы змей были внизу, а хвосты их петлями переплетались под крышкой. Затем Миробад, постоянно спотыкаясь о королевский скарб, вынес и поставил перед Дагобером серебряный кувшин, пузатый, с насечённым византийским или, быть может, иранским рисунком, кубок с золотыми накладками, утыканный самоцветами. Некоторые самоцветы, видимо, выпали, и в пустые ячейки были вставлены золотые монеты, обточенные под размер. В кубке могли уместиться два кулака взрослого мужчины. Рядом было установлено блюдо, большое, медное, начищенное до зеркального блеска. На нём дымился кусок жареного мяса. Олень или корова. Из мяса торчал обломок мозговой кости. Рядом лежал кусок пшеничного хлеба, головка чеснока, горка матово блистающей соли, пучок каких то зелёных кореньев, горсть орехов. Король не без интереса следил за корявыми движениями краснолицего великана, подающего на стол. Это его забавляло. Наконец Миробад отошёл, пот лился ему за ворот синей шёлковой рубахи, длинные волосы прилипли к щекам, словно он губился полдня.

— Ничего не уронил, — сообщил он Элуа.

— Вижу, — отозвался тот, наблюдая, как Дагобер пьёт ароматное вино прямо из кувшина, как, подобрав из под ног кинжал, отрезает кусок жаркого и подносит его ко рту.

— Так что там Леон Турский сообщает о кельтах? — не донеся кусок, спросил король. — Много монастырей разорили?

— Пишет, что врасплох, во время торга застали, ворвались и разграбили бенедиктинцев в Сан Андре, потом взяли на копьё Морматье, а братьев засыпали живых во рву.

— Помню Морматье как крепость, на скале. — Дагобер наконец принялся жевать мясо, чавкая и звучно глотая. — Там хранился хлыст и палец святого Мартина и голова преподобного Лупьера.

— Их удалось спрятать, — равнодушно ответил Элуа, подбрасывая на ладони бляхи своей золотой цепи, и несколько насмешливо добавил: — Сам епископ засел в Туре, предварительно выгнав всех евреев, помня, как они открыли ворота Теодеберу в Меце, после чего река была красна от христианской крови, а евреи получили право торговать в воскресенье на причалах без заборов. Правда, с Божьей помощью заборы вашего отца, достославного короля Клотара, и его брата были восстановлены.

— Хватит про Теодебера. — Дагобер, не меняя выражения глаз, рубанул по краю стола кинжалом: отлетела щепка, кубок опрокинулся и брякнулся в темноту. — Леон Турский лучше б остался при мне деньги чеканить, это получалось у него, клянусь шпилем Сен Пре. Говорил ему тогда, когда Эга, получив майордомство в Нейстрии, собрав войско, громил корневища подлых агилолфингов: «Бери у Эга кавалерию, вычисти этих кельтов из лесов северней Луары». Звери они, говорю. А он: «Они готовы принять веру Христову, туда послан брат такой то и брат такой то». Вот теперь пусть сам с ними Писание разучивает через стену. Говорю ему, назначай сам графов, вон при мне выбрал сколько достойных, из патрицианских семей. А он: «Дудо — недоумок, Орторикс — вор, Тудеус — кровосмеситель». Отпиши к Эга, пусть ни монеты не даёт, ни одного воина. Пусть, как тот кельт, хлеб из виноградных косточек ест. Пусть смирит гордыню то. — Дагобер отрезал ещё один кусок, несколько больше предыдущего, и, заглотив его целиком, принялся ожесточённо жевать, мыча что то злобное через заполненный рот. Наконец он продолжил, но уже спокойно: — А в Торси отпиши, чтоб Медар взял золото из моей доли по сборам от норманнов, плыл к Юдикаелю и объявил, что если англ с ним или без него приткнёт киль в Наннте или Ронне, то я напущу на него норманнов и фризов. Нет, пусть скажет, что брат его не получит в жены Ингонду и её земли. — Дагобер, не выпуская нож, распотрошил несколько чесночных долек, бросил в рот, поморщился, запил из кувшина — Ну, хитрецы, говорите, службу и славу искали тут?

— Так, мой король, — ответил Рагдай, поняв, что Дагобер обращается к ним: затрещав, запищав, погас факел справа от Стовова, мальчик в гепардовой шкуре закончил есть цыплёнка, на четвереньках переполз через скатанные ковры, грязной рукой с обломанными ногтями дотянулся, захватил с королевского блюда пучок зелени, тут же сжевал, подобрал кубок, поставил на стол, сел, разглядывая Рагдая. Элуа поморщился.

Дагобер отхлебнул ещё вина:

— Мне нужны люди, которых никто не знает, которые никого не знают и не могут считать святой обычную собаку, только оттого, что она ходила кругами вокруг базилики и выла на луну в День святого Августина. Те, кто не будут умертвлять праведника, чтоб обзавестись его мощами, чтоб увеличить приход дароносцев в церкви, и не превозносят тупоумного голодранца, просто отрешённого от бытия и оттого проникнутого святостью… — Дагобер вгляделся в Рагдая. — Ты понимаешь, скиф?

— Мы не скифы, мы склавяне и идущие с ними, — мягко возразил кудесник. — Хотя, клянусь всеми богами, спорить о том нет нужды. Пусть так.

— Больно покладист ты, хитрец. — Король покосился на Миробада, набивающего в железное горло факела промасленные лучины, обмотанные паклей с капающим жиром. — Нужны люди, для которых дёрн, переданный из рук в руки, не означает передачу земли, и те, кто не приносит своего вождя в жертву в тяжкие времена.

— Что он говорит? — Стовов оттопырил нижнюю губу, чувствовалось, что он начал уставать от сумрачной духоты и неподвижности.

— Говорит, что ему нужны люди, не ведающие той веры, что живёт в его земле под крестами, и не признающие швабский и саксонский закон, — ответил Рагдай.

— Вы не знаете и не должны знать, что такое инвеститура, термы, Сан Жермен де Пре и Баварская правда. — Дагобер отрыгнул и отодвинув ногой от себя стол, продолжал: — Кто такой Теодебер и почему умерла ведьма Брунгильда? Я дам вам золото, вы дадите мне свои мечи и молчание.

— Скажи ему, что мы берём только золото, — оживился князь, увидев, что король складывает большой и указательный пальцы в кружок, обозначая плату.

— Мне кажется, он ведёт к тому, чтоб мы кого то убили, — хмуро ответил Рагдай. — И чего он так долго говорит. Отчего удалил рабов и других, кого он ждёт, и почему вообще хочет нам довериться. Будь я королём, не верил бы нам ни в чём. Что у него, мало диких швабов для ножа в спину?

Миробад тем временем установил набитый факел в проушину железной стойки и поднёс к нему другой факел. Зажёг. Вспыхнул ослепительный огонь, почти сразу сожрав всю начинку.

— Проклятье! — Миробад отдёрнул подпалённую ладонь. — Жиру слишком много.

— Лучше всего готовила факелы одноглазая Ракель, — неожиданно мягко сказал Дагобер, покосившись на Элуа.

— Если б она не слала письма в Нант, говоря, что не ведает грамоте, называясь слабоумной свинаркой, и не носила под платьем яд, я б её не вешал, — почти резко отозвался Элуа и добавил с хорошо различимым облегчением: — Вот он.

Полог входа, матово блеснув драконьими головами шитого шёлка, поднялся на копьё стража стоящего снаружи. Из солнечного света появился франк, называемый Мо. За ним возникло видение каменного изваяния: безбородое лицо, напоминающее маску шлема с прямым наносником, гладкие скулы, круглые, глубокие глазницы, плечи одинаковой ширины с животом и бёдрами.

— Хитрок? — сощурился на свет кудесник.

Полог упал за спинами вошедших.

— Хитрок, проломись голова! — пророкотал Стовов, делая два шага в обход Мо и хватая полтеска за плечи.

— Когда солнце бьёт в воду через прозрачный лёд, она делается горячее воздуха, — ответил Хитрок, клацнув зубами, оттого что князь принялся его трясти.

— Узнали друг друга, — ухмыльнулся Дагобер, поднялся, отведя ладонью в сторону голову мальчика, перешагнул корзину и приблизился к Стовову. — Я понял, что он ваш, когда увидел вчера под дубом этих, в чёрном, что прыгали, как шуты, вокруг медведей Миробада. Как шуты, если б не разили смертоносно моих людей.

— Его и ещё двоих взяли, когда они плыли под перевёрнутой лодкой и застряли в бобровых корягах у устья Истрицы, — сказал Элуа, обращаясь скорее к Рагдаю, чем к Дагоберу.

— Так скажи мне, хитрец, отчего так? Вы только семь дней как перешли через Моравские Ворота, а навстречу вам совсем с другой стороны шли ваши, бывшие в пути сорок дней? — Дагобер в упор посмотрел на Рагдая.

Кудесник молчал. Глядел, как колышется шёлк от горячего воздуха, идущего от пламени факелов.

— Крозек сказал им, — прервал молчание Хитрок. — Не стерпел плеть.

— Ну? — Дагобер продолжал пристально смотреть на Рагдая. — Придумал ответ?

Рагдай, ощущая жар в затылке и лёд в груди, почти уже услышал, как Стовов неосторожно переспрашивает Хитрока:

— И про золото сказал Крозек?

Однако Стовов сказал другое:

— За битьё наших лазутчиков должно получить нам виру.

Элуа покосился на короля, юноша в шкуре прекратил жевать зелень и вытянул шею, ожидая перевода на франконский.

— Не буду скрывать, мой король, ходили они к болгарскому кагану искать службы, — придавая голосу некоторую досаду, ответил наконец Рагдай, поднимая на короля прояснённый взгляд.

— Чего? — переспросил Стовов, расслышав упоминание кагана.

— Чего скрывать, болгарский каган щедр, — развёл Рагдай ладони, переходя на склавенский.

— Хитрецы. — Дагобер отвернулся. — То, говорят, послали лазутчиков в долину — вернулся один, то, говорят, к кагану — вернулись двое и полоумный фриз с ними.

Элуа пожал плечами:

— Это всё равно, клянусь палицей Геркулеса, мой король. Пустить их в Пражу, чтоб Само отхлынул защищать своё гнездо, подставив нам вытянутую шею, или перебить этих скифов. Всё одно. Говорят, говорят…

— Великая корысть и познание небесного полнит их, — неожиданно сказал на латыни юноша в леопардовой шкуре, и прозрачный, ледяной отзвук серебряных колокольцев его голоса некоторое время летал вдоль гобеленов.

Дагобер, хмыкнув, пошёл обратно к трону, мотая косицами по шёлковой гороподобной спине. Сел, взяв в кулаки собачьи головы подлокотников.

— Пойдёте с Миробадом. Нападёте на Пражу. Пожжёте мосты вокруг. Рабов не брать. Женщин бесчестить, детей выгнать на гати. Больше огня. Пойдёте как торговые обозы. Миробад распорядится о повозках, быках, корзинах с землёй. После каждый воин получит безан. Вергельд за плеть дам. Убегать не думайте. Не уйти. Отыщетесь. Скажи своему князю — хитрец.

— Мы сделаем это, мой король. — Рагдай приложил ладонь к гулко стучащей груди. И сквозь звон в ушах расслышал следующие слова Дагобера:

— Ступайте. А ты, Элуа, распорядись, чтоб Буртассон тотчас ехал в Аквитанию, в Тулон, захватил Садиона, будто за кражу чужих рабов или ещё за что, пусть придумает, и Радегонду змею пусть захватит, перевезёт к майордому Эго, в клетке, до моего возвращения…

Миробоад кивком отодвинул в стороны от полога безмолвных железных воинов, развёрнутой ладонью указав дорогу, и, подняв тяжёлую, пыльную ткань, сказал:

— Идите за мной.

 

Глава тринадцатая САРАНЧА

Утренний воздух, показавшийся морозным, был переполнен слепящим солнцем, небесной синью, ветреными шорохами и запахом сохнущей травы. Вдали, над мерцающим телом Моравы, гнулась отчётливая радуга, и красного в ней было больше, чем синего. Обыденно сновали ласточки и стрижи, хороводили и перекликались. В безумной высоте над ними, между рваными белыми облаками, неподвижно висел чёрный надрез острых крыльев. Видно было, как от мёртвого поля, через холмы, в сторону Ольмоутца, плывёт многочисленная воронья стая, а через неё к земле раз за разом падает орёл, бессильный перед хладнокровным множеством воронов. Оглушительно звенела саранча. Спины окружающих холмов трепетали яркой зеленью и жёлтыми пятнами сухого вереска.

Поскользнувшись в зловонной куче, Рагдай наконец заметил вокруг себя чадящие дымы костров, пыльные скаты шатровых крыш и ниже железные шапки, копны рыжих, чёрных, ржаных волос, вязанных в косицы или стянутых поперёк лба, прилипающих к потным лицам, иссушённым солнцем, коричневым, как сосновая кора, и бледным, тонкокожим, со змейками синих жил. Одни лица были молодые, свежие, другие зрелые, с кельтскими чертами, а может, норманнскими или ромейскими. Лица блестели, темнели, мерцали взглядом. Потом Рагдай разглядел гривны на грязных шеях, испещрённые рунами и латинскими буквами, гладкие и с прорезными фигурками и с ложной зернью. Подкожные рисунки были на голых плечах и грудинах; синие кельтские кресты с петлёй вверху, символы светил, головы животных, простые волнистые линии, обозначающие выходцев с побережья и сложные орнаменты, говорящие о принадлежности к древним салическим родам. Почти все кутались в плащи. Застёжки плащей отличались многочисленными проушинами для самоцветных или эмалевых вставок, тонко, дотошно изображающих столбы поднебесья — гриф, лось, змея или коронованный солнцем бородач. Под ногами людей валялись обглоданные куриные кости, окаменевшие сгустки пшённой каши, яблочные огрызки, шелуха лесного ореха, засохшие капустные листы.

Миробад предостерегающе оскалился, и железные воины сразу преградили всему живому вход в шатёр Дагобера. Толпа, роящаяся на утоптанной земле перед шатром, громыхнув, подалась назад, образуя проход.

— Где король, дай посмотреть!

— Это те моравские друиды, что подменили вчера короля!

— Вон тот и есть Железный Оборотень!

— Да нет, это Миробад, майордом короля, оборотень тот, в чёрном!

— Смерть Ирбису!

— Он принял этих венедов раньше, чем посланца Отта!

Среди франков стояли, надменно задрав чёрные кучерявые бороды, торговцы сирийского обличья, в островерхих шитых бисером шапках и увешанные нефритовыми чётками, чехлами трубками, содержащими папирусы, писчие палочки и штили. По другую сторону в толпе выделялись несколько старцев в белых льняных одеждах и шкурах тура, с замысловатыми бронзовыми оберегами, резными посохами и длинными бородами. Видимо, это были волхи, прибывшие о чём то просить франконского короля. Тут же двое краснолицых, свирепого вида франков держали под руки обмякшее тело пленника: голова его висела, на теле никакой одежды, кожа в бурых подтёках запёкшейся крови. Рядом с пленником стоял молодой узколицый безбородый франк, высокого роста, в ромейском шлеме с гребнем коротких красных перьев и в чешуйчатом панцире с затёртой позолотой.

— Разорвись спина! — буркнул Стовов, касаясь плечом плеча Рагдая и щурясь от яркого солнца. — Они что, нас все ждут?

— Они к королю, — отозвался Рагдай. — И теперь ты, князь, служишь Дагоберу.

— Кто сказал? — Стовов остановился на полпути, развернулся, концом ножен задев колено одного из гологрудых франков, отчего тот, охнув, согнулся.

— Король. — Рагдай тоже остановился, зевнул, наморщив лоб. — Мы идём на Пражу, город Само. Нас тут никто не знает. Дагобер с Само открытой ссоры не хочет, а смуту затеять желает. За это нас оставят в живых. Тех, кто вернётся с пражских болот… — Кудесник умолк, увидев, как Миробад останавливается и поворачивает голову так, словно хочет их подслушать.

— Пусть гриву коня моего сожрёт этот король, — пророкотал Стовов, но от странного взгляда Рагдая осёкся.

— Устал говорить с тобой, князь. Потом, — почти не разжимая губ сказал кудесник, ощущая, что гомон толпы становится громче и плотнее. — А ты, Хитрок, не говори ничего тут. Думаю, Миробад, франк этот, понимает склавенский, как и король.

— Не стойте, идите за мной, — с некоторой угрозой сказал Миробад, косясь на огромного франка, отделившегося от толпы и надвинувшегося на Стовова.

— Буду молчать, — кивнул Хитрок.

Теперь было видно, что он худ, бледен, безоружен, чёрная накидка его изодрана. Спину держал Хитрок с трудом, постоянно перекашивался, словно правая рука его была намного тяжелее левой.

— Скала падает тихо, пока не коснётся реки.

— Ты кто такой? — Огромный франк, тряся чёрными космами, густо заросшими грудь, слегка подтолкнул Стовова в спину. Он был на голову выше князя.

Стовов повернулся, глаза его широко открылись, усы вместе с ноздрями стали одной линией.

— Ты дотронулся до меня, кособрюхий? — сказал князь хрипло.

Прежде чем Миробад вернулся, стоящие живот к животу Стовов и франк успели обменяться несколькими злобными, непонятными друг другу словами.

— Батсерос, клянусь печатью Дагобера, начнёшь ссору, второй раз выкуп тебе не поможет. Клянусь Геркулесом и Святой Девой Марией, сам затяну верёвку на шее! — Миробад с усилием просунул золотоперстную ладонь между животами стоящих.

— Они убили вчера четверых твоих людей, Миробад, — торжественно сообщил Батсерос, брызнув слюной и исторгнув гнилой запах мяса, застрявшего в зубах. — Это теперь всегда так будет?

Франк с видимым удовольствием обвёл белёсыми глазами любопытную толпу.

— Это были не мои люди. У меня нет людей, — заметно багровея, зашипел Миробад. — Я всё и всех пожертвовал собору Сен Дени. Ты это знаешь. Как и брат твой знал. У меня нет людей, это люди короля. Дагобер решил, что они умерли правильно. Как и твой брат.

Миробад медленно поднёс кулак ко лбу великана, разогнул указательный палец и коротко, но сильно ткнул ногтем в лоб:

— Понимаешь, пещерник?

— Ты… — Батсерос отшатнулся, глаза его раскрылись до предела, обнажая красную паутину под веками. — Ты…

Несколько франков, выбросив руки, схватили великана и утянули обратно в толпу, где тот, захлёбываясь слюной, завыл.

— Артриман где? Король готов говорить! — Из под поднятого полога шатра заблестела золотая грива Элуа. — Миробад, отчего ещё тут? Кто шумел?

— Никто. — Миробад, плюнув, отвернулся.

— Спас он себе брюхо, — зло сказал Стовов, отбрасывая от своего живота всё ещё поднятую левую руку Миробада.

— Стовов! — взбесился Рагдай. — Иди, во имя всех богов!

Тем временем один из сирийских торговцев с невероятной ловкостью прошёл сквозь колыхающуюся толпу и, оказавшись перед пологом, протянул перед собой кожаный мешочек, отяжелённый изнутри металлом.

— Как договаривались, почтеннейший, — тихо сказал он на греческом.

— Сто? — Золотоперстная рука Элуа утащила мешочек в темноту, за ней скрылся и торговец.

За последними расступившимися франками утоптанная земля шла вниз под уклон. Перешагнув через канаву со зловонной жижей, медленно текущей через город шатров, Миробад стал заглядывать в шатры, звучащие изнутри храпом и бряканьем деревянных ложек о глину. Потом он остановился у перевёрнутого стола, вокруг которого лежали глиняные миски с остатками еды.

— Тут разойдёмся. Моя палатка с той стороны. — Он ткнул пальцем вправо. — Как будет вечереть, приходите с несколькими старшими. Угощаю перед походом на Пражу. Идём завтра. Вместе. Да хранит нас молния Юпитера. — Не дожидаясь ответа, франк, раздавив в траве миску и почесывая шею, пошёл в сторону солнца, синий шёлк его рубахи сделался чёрным в складках и бирюзовым на сгибах.

— Чего он сказал? — спросил Стовов, хмуро оглядываясь. Отсюда уже был виден багряный прямоугольник на перекладине шеста, с изображением медвежьей головы, и бликующий на солнце шипастый шлем кого то из бурундеев, стоящих возле стяга.

— Он сказал, чтоб мы пришли к нему вечером на пир. — Рагдай отступил в сторону, давая дорогу двум моравам, катящим под присмотром тщедушного, но увешанного оружием франка толстенное колесо от огромной повозки. Следом шёл ещё один морав, с закопчённым лицом. Он нёс деревянное, долблённое из колоды ведро, оставляющее дымок, пахнущий свежим дёгтем.

— Посторонись, — больше для слова, чем для дела сказал морав с ведром, а тщедушный франк на всякий случай приветственно поднял ладонь, проводив их долгим взглядом.

Обернувшись, Рагдай увидел, как Стовов стоит перед Хитроком, положа ему руку на плечо, и смотрит в землю, едва заметно качая головой. Хитрок смотрел вверх, почти на солнце.

— Пошли, пошли. — Рагдай ощутил, как становится трудно глотать. — Обрадуем полтесков.

Они прошли мимо кучи пшеницы, сваленной прямо на траву, распугав пирующих трясогузок, мимо спящих на своих одеждах швабов. Среди спящих медленно бродил жеребёнок, тычась в лица и торбы, оглядываясь на рассёдланных лошадей, привязанных к воткнутым копьям или жердям. Затем они миновали кучу дров, сложенных будто для погребального костра, несколько навесов с глазеющими из под них франками, небольшую толпу играющих в кости, нескольких рабов и лютичей с клеймёными плечами. Клеймёные несли куда то воду в медных тазах и глиняных кувшинах, напоминающих греческие амфоры. Обойдя покосившийся столб, почерневший, мшистый, с ликами бородачей, и перебравшись по бревну через ещё один ров, заполненный воняющей жижей, мухами и червями, они вышли за последнюю линию шатров.

Прямо перед ними мотался ряд лошадиных хвостов, двое бурундеев выбирали из грив сор и насекомых. За лошадьми, с гиканьем, нагишом, размахивая шитыми льняными лентами, носились стребляне. Десятка полтора из них прыгали через чадящий костерок, другие, накинув шкуры на головы, что то пели громко и ладно. Тут же полукругом расположились бурундеи и несколько дедичей, а неподалеку за ними несколько франков с любопытством наблюдали за игрищем. Варягов и полтесков было не видно, они расположились по другую сторону от княжеского шатра. Иногда, сквозь стреблянские напевы, пробивался ледяной, серебряный звук флейты. Слева, шагах в ста, чего то ждали, сидя подле осёдланных лошадей, смуглокожие дранки Аквитании и воины рода Гуно.

Солнце отскакивало искрами от копейных жал, лоснилось в шерсти лошадиных крупов, огоньками носилось вместе с зелёными брюшками мух и панцирями жуков, выплавляло пряный нектар из клевера, сушило росу вместе со сладким соком трав. Сквозь облака, размётанные в белую пыль, жаркие солнечные крылья опускались на листву осин, берёз, клёнов, разлетались на несчётное множество бело жёлтых перьев, смешивались с чёрно зелёной громадой листвы, колыхались вместе, меняясь местами. Сухие листы, шелуха поздних почек, лишние сучки падали вниз, вместе с солнечным пухом, и оставались на мхе и трилистнике, а солнечные перья, почуяв колыхание ветвей, оставшихся наверху, тут же прыгали обратно, чтоб листва не отрезала их от солнца, чтоб ни одна кроха золотого света не пропала, чтоб завтра светило поднялось в прежней мощи.

Над лесом, за голубой дымкой и птичьей кутерьмой, неподвижно мёртво стояли Исполиновы кручи. Чёрно синие тела гор были обезглавлены облачной пеленой, словно великаны, насколько доставала их рука, за одну ночь стесали все вершины. Обойдя ряд лошадей, перебравшись через ноги, руки и головы бурундеев, Рагдай, Стовов и Хитрок прошли сквозь хороводящих стреблян, будто не заметив их. Те же, измазанные жиром, перевязанные шитыми лентами, разморённые жарой под шкурами, бегали друг за другом, прыгали через дым:

Это «Гой!» стребляне орали редко, но яростно, надсаживаясь до появления жил на шеях. От крика испуганно взлетали птицы, где то в шатрах отозвался петух, франки привстали из травы, кони недовольно мотали мордами.

— Оря то где? — Стовов, косясь на стреблянский танец, принял из рук появившегося из шатра Полукорма свой шлем с лосями и полумаской. — Разломись голова, это моя шапка, потерянная!

— Ломонос в рассвет ездил к дубу. Искал. Нашёл. — Полукорм выглядел сытым и вялым. — Руперт то, монах, развязался и убёг. Лесом. И солонину мою забрал. — Полукорм уставился в наборный пояс князя, вздохнул.

— Так иди и найди его. — Стовов потрогал пальцем вмятину на макушке шлема. — Без него не приходи. Голову пробью. Только Пытока сперва почисть. Напои.

— Угу…

Полукорм поплёлся следом за князем, бубня, что у варягов двое ходили по городу, только что вернулись, битые все. Нож чужой принесли. А Тороп всё спит. Ноет только, а спит. Всё, что франки дали ночью, — полкоровы, лепёшек и грибов, поели. Тут приходил один чернобородый в круглой маленькой шапке, говорил про золото, что за мечи принесёт сколько надо…

— На. — Стовов не глядя протянул Полукорму шлем. — Прежде розыска монаха пойди к кузнецу, пусть вмятину выправит…

Давай в шатёр, Хитрок, там скажешь, как ходил в Маницу. Про золото не спрашиваю. Лицо вижу. — Он покосился через плечо на бурундеев.

Они бросили пустое созерцание стреблянского игрища, поднялись и с криками шли следом за князем и его соратниками:

— Хитрок вернулся! Хитрок! Полтеск! А псарь где? Отчего один ты тут?

Обойдя шатер, Стовов едва не столкнулся с Мечеком и Орей, спешащим навстречу этим крикам. Серебряная бляха Водополка на груди бурундея была ослепительно начищена, на кожаной рубахе появились оборванные пластины, и она, как и прежде, при каждом движении издавала стальной шелест. Шипастый шлем Мечек держал на согнутом локте. Оря был голый по пояс.

— Хвала Рыси, жив Хитрок!

— Шкура то где, Оря? — улыбнулся Рагдай, поднятой рукой останавливая напор любопытствующих бурундеев и стреблян.

— Волка Резняку отдал, аваров отгонять!

Теперь и варяги увидели князя с кудесником и Хитрока с ними. Все они стали подниматься, гудя. Поднялись и полтески, кто как был, и быстро придвинулись к шатру. Вольга, в чёрном линялом плаще на голое тело, поднял руки:

— Небо и Земля вернули тебя, Хитрок!

Каменный Хитрок, сделав шаг, обхватил Вольгу, тот стал хлопать его по спине. Полтески и варяги почтительно затихли.

— Мы все живы. Все, кого сохранил и уберег Один… — сказал Вольга, не показывая глаз и отпуская Хитрока.

Из за расступившихся Эйнара и Вольквина вышел Вишена. Красные пятна скул резко выделялись на его бледном лице. В глазах сияла пронзительная синь, движения были мягкие, словно он двигался в сумерках в зарослях, так чтоб не делать шума.

— Привет тебе, Хитрок. Ты принёс отблеск? — спросил он глухим глубоким голосом.

— Птица, несущая добычу, не кинет её, заслышав ветер, — ответил полтеск, выпуская из объятий Вольгу.

— Да? — Стовов покосился сначала на Вишену, затем обвёл взглядом толпу любопытствующих.

— Бросьте это, — сказал Рагдай, примечая, как несколько франков подходят совсем близко и тянут шеи, стараясь разгадать причину оживления. — Ступайте в шатер. Говорите там.

Мышец уже держал поднятый полог. Ломонос, щурясь от солнца, крикнул:

— Расходитесь! Князь выйдет к вам и скажет всё потом. Расходитесь!

— Я вижу, что пропавшие вернулись, а немощные поднялись, — сказал Мечек. — Хвала Роду.

— А где те десять полтесков, что ушли с тобой, и этот псарь из Вука, что пылал местью к Ирбис хану? — Оглядевшись по сторонам, Вишена вдруг увидел изодранный плащ Хитрока, тусклые глаза, потемневшие пальцы с изломанными ногтями, отсутствие золота и даже меча. — Умерли?

— Травы мягки им, солнце жарко, воды прохладны, — ответил Хитрок.

— Как это? — Лицо Вишены помрачнело. — То есть Один забрал их всех?

Он сделал шаг к полтеску, перейдя дорогу Мечеку. Тот ткнулся грудью в плечо конунга, о пятку Мечека споткнулся Оря и схватился за плечо Рагдая, чтоб не упасть. Несколько мгновений все шатались, стараясь устоять, не рухнуть в проём открытого полога. Наконец равновесие было достигнуто. Рагдай мотнул головой:

— Вишена, ты ещё слаб. Ноги твои ещё не оправились. Иди ляг. В полдень я дам тебе отвара.

— Хватит. Тошнит от трав этих, выворачивает. — Вишена упёр кулаки в бока. Стоящие за его спиной Эйнар и Вольквин сделали то же самое. — Что мне теперь, до конца похода на копьях лежать? А потом скажут, что доля моя уменьшилась. Клянусь золотом Гулльвейг, я этот поход начал, я его закончу!

— Правильно, — закивал Эйнар. — Кто первый поддержал чародея, кто стоял как великан на тропе?

— Если б Вишена тогда глаз Акаре не выбил, в Эйсельвене, то сейчас бы у эстов сушёную рыбу отбивал или иудейские ладьи от Шванганга в Страйборг провожал как пастух — за два десятка безанов за ход, — ухмыльнулся Ацур.

— Да? — Из за его спины появилась голова Ладри.

— Ты что говоришь, Ацур? — вперёд Вишены встрял Эйнар. — Вишена Стреблянин — Великий конунг, рушащий холмы берсерк. Это золото вообще всё его. Рагдая только шар.

— Да? — Из шатра обратно, на слепящее солнце, шагнул Стовов, уставился на Вишену, потом перевёл бычий взгляд на Рагдая. — Это что, такой у вас уговор?

— Кудеснику только шар нужен, для ворожбы и разметания туч, — пожал плечами Вишена, рассматривая перстень на своём пальце, а затем, скрещивая руки на груди и выставляя вперёд одну ногу, продолжил: — Он сам сказал.

— А золото кому? — поднял брови Оря, поворачивая голову то к озадаченному князю, то к угрюмому Хитроку, то к нарочито спокойному конунгу Вишене.

— Вы что, решили по новому делить золото? — брякнул панцирем Мечек. — Не так, как уговорились с Водополком?

— Да. По другому… — скорее вопросительно, чем утвердительно сказал Эйнар.

Вольквин закивал, Хитрок ухмыльнулся, Ломонос бросил полог, встал слева от князя, Мечек цокнул языком, Вишена оглянулся на довольно улыбающегося Эйнара, Ладри вышел из за спины Ацура, чтоб лучше все видеть.

Громко каркая, над их головами, к лесу быстро, один за другим пролетели два ворона. Их преследовал сокол. Вороны врезались в верхушки деревьев. Видно было, как полетела вниз листва. Сокол у самых ветвей круто отвернул в сторону; матово замерцал серо стальной разворот крыльев. Поймав восходящий поток ветра, он взмыл вверх и почти исчез из вида. Полтески, сплоченно стоящие справа от входа в шатёр, увидев, как Вольквин украдкой машет ладонью варягам, а те начинают медленно приближаться к шатру, стали исподволь перестраиваться, отводя назад раненых. Двое из них быстро направились к месту, где стопкой, один на другом, лежали в траве щиты. Щёки Стовова побагровели. Рагдай издал звук, как если б он скакал целый день подряд, меняя лошадей, и наконец ступил на землю.

— Не делите это золото. Не надо. Его нет. И не было. Есть только шар. — Кудесник посмотрел вверх, но каждому почудилось, что он смотрит краем глаза именно на него. — Я только что слышал голос Рода. Четырёхликого.

— Ты хочешь сказать нам, что два месяца мы шли и зашли так, что моя голова была уже почти разрублена пополам, зря? — Вишена опустил руки, подобрал ногу и вытаращился на кудесника.

— Так всегда бывает. Как Антей, сын земли, был бессмертен, пока Геракл не поднял его в удушающих объятиях, — пояснил Рагдай и добавил, опуская голову и как бы прислушиваясь. — А может, оно и есть, золото…

Потрясённые, тихие вожди вошли в шатер, расселись перед центральным столбом, на расстеленной рогоже. Молчали долго, переживая услышанное. Рагдай, оставшись снаружи, улыбнулся Ладри, указав через плечо большим пальцем на палатку, сказал:

— Чтоб не забывали, как всё началось.

— Эйнар, свистун ты, скальд слабоумный, — поморщился Ацур. — Чуть ссору не затеял. Клянусь молотом Тора, получив золото, вы все передерётесь.

— Ничего. — Рагдай, увидев, что Эйнар принял дерзкий вид и приготовился отвечать Ацуру, ткнул его ладонью: — Слушай, там четверо франков как то уж слишком внимательно слушают, и вообще не мешает пустить гулкое эхо. Вещую стрелу.

— Вещую стрелу? — Эйнар отвлекся, ожил и почти затрясся от восторга. — Надо, надо вещую стрелу. Они тут все такие ярые, эти франки. Ходят, плечами задевают. Вон Ульворен с Икмаром пошли найти женщину. Я знаю, что тут не лучшее место, чтоб искать. Но не вижу, отчего двум храбрым воинам не пойти её искать. — Разведя руки в стороны, Эйнар как бы пригласил окружающих подтвердить правильность его суждения. Вольквин сдержанно кивнул. — Вот. Нашли. Не знаю, какова она была лицом и телом. Но она была одного франка. Является франк с косами, говорит: «Прочь!» Икмар говорит: «Хорошо, но пусть она отдаст данное ей серебро». Она говорит, что не было никакого серебра. Ульворен обиделся, схватил её за волосы и кинул об землю, а потом и самого франка. Прибежали ещё франки, началась большая драка. Ульворена и Икмара испинали, а потом хотели вешать, пришлось мне с Мечеком идти, нести золото, чтоб их выкупить. Это разве хорошо?

— Не хорошо, — согласился Рагдай, поднимая полог и заглядывая в прохладу шатра.

— Я скоро приду, пусть Хитрок начнет говорить без меня. Я знаю его рассказ. Чую. Приду — скажу ещё раз про золото, — услышав в ответ молчание Рагдай, бросил полог, отчего то улыбнувшись, бережно снял паучка с плеча полтеска, стоящего у входа, поднял его на ладони, дунул; паучок, развивая за собой обрывок паутины, сорвался и по ветру полетел вправо, в сторону солнца. — Ветер хороший. Эйнар, ступай к стреблянам, возьми лук из орешника и скажи Резняку, чтоб стрелу он приготовил особо.

— Я сам её приготовлю, — сказал Эйнар, делая шаг в сторону лошадей, за которыми бродили стребляне, охлаждая потные тела после утренней пляски.

Ладри, дёрнув Ацура за пояс, спросил:

— А когда колдун сказал «не хорошо», он говорил про то, что Ульворена и Икмара связали или что они нашли эту женщину?

— Он осудил Эйнара за желание делить золото иначе, чем оно поделено. — Ацур сощурился, почесал подбородок под рыжей бородой, собрался было войти в шатер, но раздумал, махнув рукой: — Сейчас Хитрок скажет, мол, золота нет, князь начнёт говорить — надо уходить, все будут его уговаривать… Пойду лучше погляжу, как Рагдай пустит вещую стрелу.

— А что такое вещая стрела? — снова спросил Ладри, наблюдая, как кудесник приближается к франкам, как те встают полукольцом, берут кувшины с вином, начинают пить и нехотя поднимают в приветствии руки, а тот глубокомысленно тычет пальцем в небо. Франки щерятся весело, затем хмурятся, потом один, хромой, протягивает кудеснику свой кувшин, он отказывается и снова указывает пальцем в небо.

— Помнишь, как я учил пускать тебя стрелу? — Ацур оглянулся на шатер. Двое полтесков по прежнему спокойно стояли у входа, мимо них, кусая ус, прохаживался Ломонос. — Я говорил тебе тогда, что, если пустить стрелу над собой, она никогда не упадёт тебе в руку?

— Да, — кивнул Ладри, двигаясь вслед за варягом.

— И ещё я говорил, как ночью в горах или в лесу во время грозы не надо бояться огненных шаров и теней Ётунов, оттого что видимое не всегда явное.

— Помню. — Ладри придал лицу сосредоточенное выражение и, неловко наступив в лошадиный навоз, кишащий мухами, обтёр ногу о траву.

— Это одно и то же. — Варяг поправил меч, ладонью провёл по кольчужной груди, смахивая крошки; ногти корябнули о металл. За десяток шагов до Рагдая он снова обернулся. Ломонос всё так же ходил перед шатром, полтески опирались на копья, из варягов перед шатром остались лишь Вольквин и Хорн. Они о чём то шептались.

— Скажи, Ацур, тогда, под дубом, когда захватили короля Дагобера, для того чтоб установить правду, был поединок и ты сразил франкона… — Ладри замялся. — Эйнар сказал, мол, ты убил франконского великана лишь потому, что тебе помогал колдовством Рагдай.

— Эйнар не викинг. Он скальд в свите конунга Вишены, — ответил Ацур, сощурив глаза, и добавил задумчиво, как бы прислушиваясь к себе: — Не знаю, я тогда уставший был. Бил в шею, поверх щита. В шею не попал. Но клянусь молотом Тора, почувствовал, что меч попал в податливое. Ладно. Теперь молчи. Иначе отошлю поить Гельгу.

— …и только тогда святой Амбросий понял, что Бог есть больше, чем просто слово Божье. — Рагдай говорил по норманнски, но было видно, что франки понимают. — Поэтому и мы, язычники, тоже дети Божьи, хотя называем его иначе. И верно, ведь язык наш другой. Как ты. — Кудесник ткнул пальцем в тщедушного франка, того, что наблюдал, как моравы таскали колёса от повозок. — Ты смотрел, как рабы делают своё дело и не ропщут, потому что даже они знают, что так устроил Бог. Они таскают, а ты спокойный, при оружии, женщины заглядываются.

Рагдай поднял брови и развернул ладони вверх.

— Конечно, клянусь слезами Марии, он всё верно говорит. — Тщедушный франк улыбнулся. Второй, великан с угрюмым рябым лицом и длинными, почти до груди усами, с сомнением покачал головой и настороженно уставился на подошедшего кольчужного норманна с мальчиком, у которого в половину лица расползся синяк.

— Это вот и есть Железный Оборотень, — пояснил Рагдай, кивая на Ацура. — А это мальчик. Он родился из ноги Оборотня, когда тот бился с Ётунами — великанами. Мальчик немой. И уже десять лет не меняется в росте.

Хромой франк, держащий кувшин, хотел было хлебнуть, но не решился. Угрюмо поглядел на тщедушного. Тот сказал ехидно, но осторожно:

— Это как в Ехейском сказании, клянусь Геркулесом. Каждый раз, чтоб Бог, родитель молний, не ударил в нас, детей своих, мы посылаем особую стрелу, с резами. Резы говорят солнцу о наших чаяниях, а через день или позже Бог возвращает стрелу с другими резами. Они так говорят, где, когда, какую нужно жертву принести, чтоб наши просьбы свершились.

Рагдай покосился на проходящего Эйнара.

— Сейчас время пускать стрелу, — заговорил хромой франк с кувшином. — Однажды я видел Деву Марию. Год назад, после пира у Отта, я убил приблудную собаку. Так Мария спустилась после того и сказала, что это нехорошо, что надо идти и долго молиться. Я не молился, всю ночь спал, а утром Риги проткнули мне ноги вилами, оттого что я был в сенном стоге. А чтоб стрелой…

— Вот, Великий колдун, лук из ореха, срубленного на заре в третий день месяца трав, и вот стрела, — торжественно сообщил Эйнар, оглядывая франков и как бы укоряя их за нахождение в месте предстоящего священнодействия.

Франки уставились на лук: обыкновенная дровина, толстая, с ободранной корой, отполированная рукой в середине и с рогатками на концах, с намотанной тетивой из воловьих или конских жил. Стрела была интереснее: вся в поперечных насечках, доходящих до сердцевины, и две, почти сквозные прорези по длине.

Вместо оперения в крестообразный надрез на тупом конце были вставлены две пластинки бересты, тонкой, почти прозрачной. Наконечник был из кончика ребра какой то большой рыбы. Рагдай поднёс стрелу к глазам, заговорил что то невнятное.

Франки попятились, то ли чувствуя жар, исходящий от колдуна, странного, безобразного человека в аварском халате, то ли оттого, что тень от верхушек леса больше не закрывала их. Наконец Рагдай взял из рук Эйнара лук, вложил стрелу, развернулся, одновременно натягивая тетиву, по степному, до уха, и отпустил.

Выдохнув, тетива щёлкнула о браслет Рагдая. Стрела стала быстро уходить прямо в низкое, утреннее солнце, с воем и шипением берестяного оперения. Через несколько мгновений она исчезла.

Солнце было. Лес под солнцем, сквозь верхушки которого пробивался жёлтый свет, бесноватая саранча, кони, люди, мухи, запах жареного мяса, немой мальчик, родившийся из бедра Железного Оборотня, были, а стрелы не было.

Стрела не вернулась, не упала. Она словно утонула в солнечном свете.

— Вот, — сказал Эйнар почти печально.

— А когда вернётся стрела? — неожиданно спросил Ладри, прикладывая щиток из пальцев к бровям и щурясь.

— Смотрите, немой мальчик заговорил.

Франки увидели, как колдун и Железный Оборотень изменяются лицами: изумление, восторг, страх. Оборотень склонился к мальчику, осторожно спросил:

— Может, у тебя и имя есть? Сын?

— Идём, идём! — Тщедушный франк нервно потянул великана за пояс, хромой франк с кувшином и четвёртый, бессловесный, уже быстро уходили, почти бежали.

— Думаю, нас до отхода никто не тронет, — ухмыльнулся Ацур. — Этот тощий разнесёт весть по всем шатрам, клянусь голосом Хлекк.

— Да, — согласился Рагдай. — Разнесётся весть теперь.

Франки удалились на сотню шагов. Было видно, как они остановились, прикладывают ладони к глазам, смотрят в небо, как к ним подходят пятеро других франков, волокущих под мышки два безвольных тела. Некоторое время они оживлённо переговаривались, тщедушный франк размахивал руками, толкал в грудь великана и наконец отобрал у хромого кувшин и отбросил его в сторону.

— Это вот и есть вещая стрела, — сказал Ацур, обращаясь к Ладри. — Но зачем ты заговорил?

Ладри виновато потупился:

— Но ведь стрела не вернулась, я видел, клянусь Фрейром.

— Рано тебя учить чинить одежду и бросать нож так, чтоб он всегда летел лезвием вперёд, — почти скорбно сказал Ацур, улыбаясь одними глазами. — Теперь я буду учить тебя молчать.

— Я умею молчать. Когда Маргит сказала мне, чтоб я пошёл к конунгу Вишене, когда он был в прошлую зиму в Эйсельвене, и передал ему весть о том, чтобы он явился ночью к Рыбьему камню, я передал. Ещё Маргит сказала, чтоб я молчал, и я молчал, — упрямо сказал Ладри, щупая синяк. — Через два дня узнали об этом все. Но это всё Сельма. В ту ночь я видел её в кустах у Рыбьего камня. Она следила за Вишеной и Маргит.

— А ты что там делал? — весело ухмыльнулся Эйнар и указал кудеснику рукой на франков, поднёсших и положивших в траву, в пяти десятках шагов, два тела.

Рагдай кивнул. Он видел. Франки отошли. Только один, выделяющийся множеством золотых украшений и шёлковыми лентами, вплетёнными в косицы, медленно, по рысьи, стал приближаться.

— Брат всегда должен знать, что делает его сестра, — тем временем ответил Ладри. — Маргит со всеми ходит к Рыбьему камню. Однажды оттуда не вернулся приезжий из Страйборга скальд. Потом умом ослабел Струвен, из дружины ярла Эймунда.

— Опять молчи, — коротко сказал Ацур, поднимая руку в ответ на приветствие подошедшего франка.

— Я Туадор, сын Астерикса, пришёл по указанию Элуа. — Франк был краснолиц, покрыт веснушками и рыжей шерстью, как животное, вместо меча на поясе висел широченный тесак, без ножен, с лезвием украшенным гравировкой, явно сирийской работы. — Там, вон, лежат двое тех, что захватили вместе с седым, чёрным. Он уже у вас. Вот вергельд за битьё. Это золото короля, десять безанов.

— Мало, — покривился Эйнар, принимая и взвешивая на ладони кожаный мешочек.

— Они чёрные люди. На пальцах ни одного кольца, клянусь кровью святого Мартина, — осторожно возразил франк. — Так решил Элуа.

— Хорошо. — Рагдай скрестил руки на груди. — С ним был ещё один, Крозек, псарь из Вука, лицо у него всё в шрамах. Где он?

— Был такой, с клеймом на лбу, — кивнул франк. — Его сегодня, под утро, купил ваш монах. Серый такой, сморщенный, со здоровым таким оловянным крестом на пузе. Полбезана дал. Я удивился, отчего за фриза столько золота.

— Лютича, — уточнил Эйнар. — Как ты, косицебородый, продал нашего человека?

— Лютича? Почему я не могу продать захваченного? Многим повезло, что Дагобер в честь Святой Девы Марии запретил класть пленных в костёр, чтоб Ястреб и святой Мартин с дымом приняли тела их, а не наши, от ран или язв.

— Мне в Константинополе говорили, что в Австразии до сих пор режут пленным головы и закапывают их на год вокруг стен базилик, — теребя подбородок, сказал Рагдай.

— Да, точно, — оживился франк. — Эти дикари до сих пор строят в лесу из прутьев лежащее чучело, набивают его едой, пленными, детьми, лошадьми, оружием и жгут. У нас в Нейстрии даже люди Нечистого и друиды так давно не делают. Птиц, бывает, потрошат. Корову…

Франк неуверенно перекрестился, будто траву перед собой перекрестил.

— Так где сейчас этот монах? — Эйнар сощурился.

— Не знаю, у него была лошадь. На неё положил вашего клеймёного, — пожал плечами франк, отмахнулся от навязчивой мухи, отступил на шаг. — Ухожу.

Он щурясь посмотрел вверх, сделал ещё два шага назад, вдохнул ветер и с видом воина, перехитрившего всех друидов Нейстрии, быстро зашагал прочь.

— А чего он боится? — Ладри поднял глаза на Ацура.

— Возвращения вещей стрелы, — вместо Ацура ответил Эйнар.

— Ты смотри не споткнись, Ладри, а то вторая половина будет синей. Тогда нам можно будет закопать мечи. Ты будешь выходить перед войском, и враг будет разбегаться.

— Ладно. — Рагдай оглянулся на шатёр: полтески стояли у входа в тех же позах. Ломонос сидел на корточках, что то колол в траве ножом, Полукорм был рядом, советовал, стребляне тихо, заунывно пели, бурундеи чистили лошадей, варяги и руги валялись среди седел и оружия, спали, жевали, чесались, закрывали от солнца затылки. — Надо позвать полтесков, чтоб забрали своих, — сказал кудесник. — Я пойду в шатёр, послушаю, что скажут воеводы на рассказ Хитрока. Пошли со мной, Эйнар.

— Нет, — тряхнул варяг кудрями. — Пойду к Биргу, он обещал подобрать мелодию под сагу о битве с великанами у Моравских Ворот берсерков, дружины конунга Вишены Стреблянина из Страйборга.

Эйнар важно направился в направлении варягов.

— А они всё ждут стрелу, — сказал Ацур, разглядывая франков, толпящихся в ста шагах от них. Франк с вплетёнными в косицы лентами что то подробно рассказывал, остальные внимательно слушали. — Что же это за монах такой этот Руперт. Приходит, уходит. Зачем ему псарь Крозек?

— Оборотень он. — Рагдай задумчиво двинулся к шатру.

— Оборотень? Я видел оборотня в земле озёрных ётов. Мохнатый, зубастый, Маргит сказала, что это был медведь… — Ладри поглядел в спину кудесника, отблёскивающую шёлком халата, двинулся следом, но вдруг сел на корточки, развёл ладонями траву. На земле было размётанное небольшое гнездо, голубая в крапину скорлупа, пух, серый окаменевший помёт. Мальчик поднял на ладони почти целую половинку яичной скорлупы, поглядел на свет. Она была совсем тонкой, просвечивала. — У нас нет такой скорлупы в фиорде. Это какая то маленькая, очень маленькая птица. Как она выглядит, наверное, красивая?

— Вот такая она. — Ацур, склонившись над мальчиком, носком ноги вытолкнул к нему крохотное, иссушенное тельце птенца: одни кости.

Мальчик поднял голову и странно вгляделся в варяга. Ацуру показалось, что глаза Ладри превратились в холодный горный хрусталь. Без зрачков. Серо голубые круги.

В них не было злости или жалости, обиды, но в них была тоска и боль, словно что то умирало внутри. Ацур осторожно провёл ладонью по лбу, затем по жёстким волосам мальчика:

— Брось это. Пойдём. У Икмара, наверное, ещё осталось мясо и хлеб…

Ацур несколько раз оборачивался, смотрел, идёт ли Ладри следом. Тот брёл, зажав скорлупу в кулаке, скованный неведомыми чарами, лёгкий, в мареве горячего воздуха, и казалось, что трава не ложилась под его стопами.

Был почти полдень. Ветер постепенно стихал. Стихал шорох леса, похожий на шум моря. Несколько обрывков пепельных облаков неподвижно висело в небе.

Небо было цвета снега, и только над Рудными горами с одной стороны и над Карапатами с другой оно набирало синь. Зелень поблёкла. Грубая дерюга шатров сделалась почти белой. Солнце просушило последние остатки ночного ливня.

Исчез нежный запах цветов и травяного сока. Пахло сушью, хвоей, вереском, горелым мясом. Трещал валежник, костры, перекрикивались вороны, заглушая трели лесных птиц, прозрачно играла флейта, фыркали кони, голосили стребляне, перекликались франки, где то вдалеке, у Моравы, стучали топоры…

 

Глава четырнадцатая НА ПОГИБЕЛЬ

Когда Рагдай вошёл в шатер Стовова, там было тихо. Хитрок дремал, привалившись спиной к плечу Мечека. Сам бурундей глядел перед собой, в деревянную миску с нетронутым куском остывшего мяса. Справа от него, лицом ко входу, скрестив ноги по степному и уставив кулаки на колени, сидел ссутулившись Стовов. Оря с Вишеной Стреблянином сидели справа от князя. Оря, который выглядел непривычно без своей волчьей шкуры, ковырял ногтем поочерёдно во всех зубах с видом полной отрешённости. Вишена, подставив ладонь под подбородок, пальцами то взъерошивал, то приглаживал усы. У всех мечи не были сняты с поясов, отчего сидеть было неудобно, у всех волосы торчали в разные стороны клочьями, у всех в глазах было пусто. Пахло разогретой дерюгой, пылью, недавно горевшей лучиной. Через небольшое в обхват отверстие вокруг срединного столба наискось падало солнце, отражаясь в серебре кувшина с горлом петухом и потёртом золочёном ковше с ручкой ящуром яркими неровными пятнами, висело на костяной рукояти ножа Вишены, ткани шатра, сломанных ногтях Хитрока.

— А чего старших мечников не позвал? Семика, Ломоноса? — Рагдай перешагнул через вытянутую ногу бурундея, сел на красный щит с головой медведя. — Ходит там, Ломонос злой, ужа в траве ножом истыкал. Беду себе накликал…

— Говорят эти старшие слишком много, — медленно, то ли от злости, то ли от усталости, заговорил князь. — Ходят за мной, подбивают. Обозов вокруг, говорят, много… Чего без дела сидеть. В ночь кистень да копьё возьмём — и снова можно ходить. Говорят, не пировали сколько, все как авары, головой на седлах спим, мышей ловим, жарим. А мечи дорогие не золото высекают, а гиблых одних соратников. Если пронюхают, что Хитрок говорил, — не удержать их. Поднимутся сами. Хоть Хорсом, хоть Велесом их бей.

— Что, не нашёл он в Манице золота? — Рагдай покосился на Хитрока.

— Да, говорит он, слова понятны, а что говорит, долго думать надо.

Стовов правую руку опустил локтем на бедро, мотнул свешенной кистью, блеснули кольца.

— Шёл он, терял своих, один утоп на Мораве, потом рассказывал, как под перевёрнутыми лодками плыли, двоих отравили в корчме, обобрали, а как корчму стали разбивать, так ещё одного убили стрелой в спину. Тут сшиблись, там сшиблись. В Манице, говорит, нашли пещеру ту, что ты говорил. Крозек узнал её. Пусто все. Ромейцы, что в горах там живут, с козами да курами, показали дорогу, как уходили авары и вывозили из пещеры возы тяжёлые, так что в гору только на быках и увозили. Рабов, что возы грузили, убили всех. Лошади тянуть не могли. Обратно шёл, Хитрок говорит, так же как три года назад, псарь от аваров. Крозек места знал. Клеймо своё показывал, говорил, что ищет Ирбис хана. Кто знал — показывал. Вспоминали повозки с быками и белого коня хана.

— Да я, поглоти их Хвергельмир, сразу почуял — с собой тащит хан Ирбис золото своё. С собой. Что ж, кто бросит такое.

Вишена прекратил теребить усы.

— Можно было и не ходить Хитроку на Маницу, мечников класть да страду терять.

— А что молчал о том, когда в Вуке Хитрока снаряжали, — покосился на него Оря, цокнув языком. — Сам говорил, я с дружиной пойду. Говорил?

Вишена удивлённо поднял бровь:

— Я говорил?

— Угу, — кивнул Мечек, поддерживая за спину Хитрока, чтоб тот не упал. — Слыхал я и раньше об аварах. Дед мой Пон ещё застал их в Чёрной Степи. Тех, что не ушли за Дон да Днепр. Слабелых. Хоть конно живут они, да, знать, на месте сидеть любят.

Городят себе шатры из кожи да деревьев. Расписывают чудно. Мог Ирбис и оставить золото, схоронить в Манице. Разумею я, с ним оно, золото.

— Мог по пути схоронить, спрятать, — с некоторой досадой сказал князь, потянулся к кувшину, плеснул в ковш жидкость цвета крови. — Хорош франконский мед. Легко пьётся, к горлу не липнет, а хмелит. Возили мне в Ладогу такое. Дорого. Из ягод, говорят, что растут гроздьями на кустах. В Виногороде растёт. — Он потянул ковш, рука дрогнула, блики колыхнулись снежинками на ветру. — Если спрятал хан золото, а тут франконцы прибьют его? Тогда как? Кудесник?

Полог входа приподнялся, появилось потное лицо Полукорма.

— Руперт, монах беглый, говорят, Крозека выкрал у франконов и на лошадях с дружиной ушёл в горы. Искать дальше то, князь?

— Шлем отдал в кузню? — свирепо спросил Стовов, отставляя ковш.

— Так кузня пуста. Кузнеца, говорят, подстрелили ночью авары. Другой в лес пошёл, глину какую то искать. К вечеру, говорят, вернётся, если не сгинет. Ацур сказал. Сам он по кольчуге ходил. Так искать монаха то?

— Искать. У тебя развязался, у тебя должен и завязаться. Он человека нашего взял, что Ирбиса в лицо знает.

Стовов махнул на Полукорма раскрытой ладонью, словно медведь лапой бил.

— Ступай.

— С собой он тащит, — когда Полукорм со вздохом исчез, повторился Вишена. — Клянусь, с собой тащит золото…

— Сам ты, конунг, и люди твои золото, серебро в землю хороните, — заговорил Рагдай, — чтоб силу земля дала, чтоб знать: если без руки или калечные из набега вернётесь, будет на что хлеб поменять и дровину купить на дом. Отчего Ирбису так не сделать?

Наступила тишина. Дыхание Хитрока сделалось прерывистым, на выдохе слышался присвист.

— Да я говорю, кузня пуста! — сквозь тяжёлую, многослойную дерюгу пробился крик Полукорма.

— Я тебя Перуну скормлю, зародыш! — ещё громче, зычно ответил ему Ломонос.

— Давно б жребий ему выкинул под идола лечь, как если б кашу не готовил как никто, — согласился Стовов.

Снова взял ковш. Ковш по краю был весь в старо полтескских резах: волны дождя, дюжина квадратов с символами, вьюги, пашни зерна, колосья, круги полного и короткого солнца и отметинами проступали начало заготовки и свершения треб.

— Хану Ирбису, подломись нога, всё золото надо. Толпы свои держать страхом и золотом.

— Верно, — кивнул Мечек, всё так же глядя на остывшее мясо. — Если он сюда дошёл, так золото его тут. Только как взять его?

— Найти сперва хана. — Стовов сделал огромный глоток из ковша.

— Но как найти? — Оря заёрзал, почесал затылок. — Вот глаз всевидящий Рыси…

— Не знаю. — Стовов облизнул усы. — Ладьи по ту сторону гор, там ещё люди мои, а пепел храбрецов в сосудах для отвоза на свою землю тут. Раздробись оно, это золото.

— Золото не горошина, найдётся, — сказал Мечек. — Если оно есть.

Он покосился на Рагдая. Тот молча кивнул.

— Верно, клянусь всеми богами Асгарда, — кивнул Вишена. — Столько золота не сможет спокойно лежать. Оно заговорит. Ждать надо.

— Хорошо бы. Ждать хорошо в зиму, слушая пение волхов. — Стовов снова хлебнул, передал ковш Мечеку: — А тут франконский Дагобер король службу требует. Идти на город здешний Пражу, пожечь, разорить его.

— А зачем пожечь? — Мечек тоже отхлебнул из ковша, осмотрел резы на его боках, передал Рагдаю. — Это ж вроде здешнего короля Само город? Враги они?

— Верно. — Кудесник принял ковш, прохладный, тяжёлый, сделал глоток. Вино было сладким, вязким, с запахом гвоздики и солнца. — У Дагобера свои замыслы про Само. Одно скажу. Если мы нападём на Пражу и, даже взяв и разорив, уйдём, то более семи дней по чужим местам прятаться не сможем. Чеши здешние да хорутане перережут нас всех, перестреляют, и Дагобер это знает. На верную погибель шлёт.

— Во волк! — отшатнулся Оря. — Нужно было его там под дубом прибить.

— Весёлая жизнь… — Вишена взял у кудесника ковш и сразу передал Оре. — Пойдёшь на эту Пражу — смерть, не пойдёшь…

— Тоже смерть, — закончил Рагдай. — Верно понимаешь, конунг. Золото золотом, думать о другом следует…

— Чего думать то! — Стовов неожиданно взревел, да так громко, что снаружи Ломонос с Полукормом перестали пререкаться о кузнецах и шлемах. — Дагобер этот мне что, жена Бела или Часлав сын? Да он даже не Водополк, он мне никто. Подумаешь, король половины мира. Я ему оружием не клялся.

— Тихо, тихо… — зашипел на князя Рагдай.

Мечек невольно оглянулся. Оря передал ковш обратно Вишене.

— …Я его сейчас пойду прибью, волосатого. На Пражу не поведу никого. Ишь! Кособрюхие! — Князь почти встал.

Оря ухватил его за подол. Хитрок проснулся, покосился на плечо Мечека, на солнечный столб посреди.

— А я что, один пойду на Пражу? — неожиданно вскипел Вишена. — Это ж не плата — по безану на человека!

Он почти перекричал Стовова.

— Клянусь Фремом, смех это, по безану. Там, поди, и взять нечего, это ж не Аркона, не Шванганг!

— Тише, вы, хотите всем франкам замыслы открыть свои? — злобно сказал Мечек, вожди осеклись.

— Отчего король франков думает, что мы пойдём? — уже почти спокойно спросил Вишена. — А, Рагдай?

— Заложники.

— Что?

— Думаю, Дагобер перед отходом затребует от нас заложников, — спокойно сказал Рагдай, но было видно, как его правая ладонь ходит вверх вниз по запястью левой руки. — Тебя, конунг, или меня. Или пятерых мечников. Мы побежим, заложников повесят. Тут принято так.

— Ну и что, у нас тоже, — пробурчал Оря.

— Может, сейчас? — Вишена нашёл наконец опрокинутый ковш у себя за спиной, поставил перед собой, вытер о штанины липкие пальцы. — На коней снедь бросим, в лес, к горам, поводим их, в темноте и отстанут, а?

— Хорошо речёшь. — Рагдай вздохнул. — Справа слева от нас франки. Без шатров, в броне, с оружием сидят. Кони сёдланы. Так просто уйти, думаешь?

— Просто так, думаешь… — сквозь зубы процедил Стовов. Щека его задёргалась. — Кто крикнул Вольге хватать короля этого под деревом? Впутал. Писания свои знаешь только. Жизнь не знаешь. Раздробись спина!

— Придётся идти на Пражу. Если заложников возьмут, — тихо сказал Мечек, — можно потом отбить их. В ночь. Стребляне или полтески. Как в Вуке псаря Крозека брали.

— А может, не возьмёт франконец заложников, — успокоительно сказал Оря.

Все поглядели на него с сожалением.

— Не знаю я, делать чего. — Стовов наклонил голову, подставил кулак, кольца вдавились в морщины и кожу лба. — Не знаю. Боги ведают дни. Жертву надо. Людскую.

— Зарёкся ты человечину палить живую, резать, — осторожно сказал Оря. — Три года как минуло.

— Водополк волхам своим разрешает, Чагода Мокрый тоже, — промычал князь.

— Не будет косатый невольщиков брать, — неожиданно прохрипел Хитрок и, прокашлявшись, добавил, уже ровно: — Если хотел, то, когда в его становище пришли, взял бы уже. Верит он. Или обиду делать не хочет. Нужны мы. Отчего — не ведаю.

— Верно говорит полтеск, — оживился Вишена. — Отчего Дагобер сразу не взял заложника, как в лагерь пришли? Когда у дуба он отпустил Рагдая с Вольгой и другими к нам, к оврагу князь с Ацуром были у них в залоге. Потом, как в город их пришли, франконский, их отпустили. Чего не оставил?

— Хитрый он. Король этот, — значительно сказал Оря. — Клянусь Матерью Рысью.

— Думаю, верховодит всем меленький, седой такой, что при нём, — подняв голову сказал Стовов, блеснув глазами. — А того, краснолицего, в рубахе синей, я точно придушу.

— Миробад, — сказал Рагдай.

— Что? — не понял князь.

— Зовут его так, краснолицего, — пояснил кудесник и затянул, будто запел: — Странно все. И Пража, и Ирбис хан поблизости, и путь его от Маницы, и обоз его с тяжёлыми возами, и Руперт, укравший Крозека. В Вуке Крозека тоже кто то хотел взять, и человек, кого видел я, видел нас в устье Одры.

— Что за человек? — насторожился Вишена.

— А? — Мечек повернул голову к Рагдаю. — В устье Одры? Примета какая?

— Тогда, после встречи, когда стребляне стрелы пускали в варягов издали, а потом признали… — Рагдай посмотрел на Вишену, тот кивнул. — Потом во тьме шли, вдоль берега. По всему берегу костры были. Потоп там был…

— Был, был. — Вишена цокнул языком. — Не томи, кудесник.

— У костра, на берегу, Решму я видел. — Рагдай развёл руками, словно извиняясь.

— Это того, что в Тёмной Земле со Стововом на стреблян пришёл? Медведь гора, Звенящий холм, Мать Матерей?

Вишена наклонил голову, внимательно вглядываясь в кудесника.

— Тот?

— Решму убил Дусь, — хмуро сказал князь.

— Это так? — Кудесник уставился на Стовова. — Сам видел?

— Я послал Дуся с десятью старшими мечниками, на болота, — упрямо заговорил Стовов. — После того как провалилась Медведь гора, приказал искать изменника. Найти. Убить. Нашли. Убили. Тело бросили в трясину. Жабам.

— Дусь этот где сейчас? Тут? — быстро спросил Рагдай.

— Нет, — мотнул головой князь. — Руги взяли позапрошлой зимой, убили. Меня не было.

— А другие? — Рагдай подался вперед. — Где?

— Ломонос там был, Жеребило. Да что такое ты хочешь выведать? — разозлился князь. — Не веришь мне, людям моим?

— Я видел Решму на берегу, ночью. До него было шагов полста. Он был у костра… — Рагдай снова сел прямо. — Я не мог ошибиться. Я не только видел его, я чуял его.

— Он такой, — важно кивнул Вишена. — Он чует, клянусь Одином.

— И что теперь? — спросил Мечек, поправляя голову Хитрока, который облокотился на его плечо и снова заснул.

— Не просто это, — закачал головой Рагдай. — И Решма, и Крозек. Неспроста. Монах странный, люди в Вуке, что псаря хотели забрать. Хитрок говорил, как не люди они. Странно.

— Не знаю, как Решма, — Стовов вздохнул, — а наутро придёт этот краснолицый…

— Миробад, — подсказал Рагдай.

— Миробад. Скажет — давай. — Стовов шумно выдохнул. — Идём. Пражу разорять. Подломись нога.

— Делать то чего будем? — с заметным утомлением спросил Оря. — Быть как?

Снаружи послышался шум. Не то поднялся ветер, не то двигалось людское множество. Говорили. Неразборчиво. Захрапела лошадь. Закаркали вороны.

Один из полтесков, стоящий перед пологом, сказал:

— Он тут. Отойди.

— Пусти. Или позови конунга, — ответили ему. — Гельга умер.

— Гельга? — Вишена вскочил, поднялся и Рагдай.

Стовов повернул ковш так, чтоб резы с дождём были напротив глаз, наполнил его вином, весь выпил. Вишена, слегка подталкивая кудесника ладонью, согнулся под копьём полтеска, держащим полог, прошёл через пыль и разогнулся на солнечном свету.

— Где он?

— Тут, — ответил Эйнар, отступая.

Ингвар и Ульворен разошлись в стороны, и Вишена увидел Гельгу.

Тот лежал на спине, на рогоже, на которой его поднесли к шатру: ладони были сложены на груди. Под ладонями, вдоль тела лежал обнажённый меч. Руки кормчего не соскальзывали в стороны, их не надо было поправлять, они уже занемели.

— Гельга, — только и сказал Вишена, склоняясь над кормчим. Он лежал тихим и казался умиротворённым. Нечёсаная седая борода его была вся в крошках, веки закрыты, белые, они выделялись на фоне тёмно красной, выветренной, выжженной, шелушённой кожи лба и щек. Нос его уже заострился, а ступни были в жёлтых провалах там, где раньше бугрились синие жилы. Вишена оглянулся. Из шатра вышли все. Стовов хмуро уставился на столпившихся варягов, на лежащее тело и блики на выбоинах клинка.

— Он был лучший кормчий в Ранрикии, — по варяжски сказал Вишена.

— Он заплатил моему отцу, чтоб я смог уйти с ним в Вук, — кивнул Ульворен.

Некоторое время все молча смотрели на тело. Душный ветер перекатывал по лбам завитые потом волосы, слезил глаза золой костров. Даже франки справа и слева, казалось, перестали перекликаться и ломать хворост.

— Пусть они уйдут, — кивнул Ингвар в сторону пятерых подошедших стреблян, гологрудых, разрисованных сажей для прошедшей пляски. Изумлённые, они осторожно перешептывались, поглядывая на мертвеца.

— Почему? — Вишена нагнулся, распахнул ворот рубахи кормчего, под ней виднелись седые волосы, косой, белый рубец, на просмолённой веревочке серебряный круг со вписанной ладьёй без паруса, с сильно загнутыми вверх носом и кормой, завершёнными головами драконов.

Либо круг был плохой работы, либо очень старым: изображение почти не различалось, будто затёртое. Конунг запахнул ворот.

— Идите к другим, — сказал тихо за его спиной Оря, принимая от Резняка обратно свою волчью шкуру, воняющую дымом.

Стребляне послушно удалились.

— Он говорил, что этот круг подарил ему Каран Дробящий Камни, когда они вместе властвовали над Западными проливами, — сказал Вишена.

— Каран всем из своей дружины дал такие круги после набега на Арконы, — пробурчал Торн, щупая повязку на глазах. — Клянусь Одином, слышал я, что когда руги мстили за тот набег, то нанизывали на стрелу эти круги вместе с ушами. Один за другим. Потом воткнули стрелу в живот своему четырёхликому деревянному богу. Было это задолго до того, как Гердрик Славный стал конунгом в Страйборге и собрал нас в свою дружину. Гельга пришёл к нему без зова. Сам. Тогда у Гердрика был кормчим Хринг Лысый. Они стали спорить, кто лучше. Поплыли на досках на большой волне через Зубы Дракона, что в сторону Рта. Хринг не вернулся. Говорят, что рыбаки видели, как Гельга топил его. — Торн потряс кулаками.

— Он животом дно чуял, — сказал Эйнар. — Помню, у Гетланда обошёл ночью песчаную косу, намытую в прошлый шторм.

— Теперь его серебро так и будет зарыто в камнях Эйсельвена, — сказал Вольквин сурово. — У него было много. Он никогда ничего не дарил женщинам. Он просто брал их, будто кормило, рвущееся из рук.

— Как это было? — Вишена отстранил Вольквина, оглядел хмурые лица.

— Что?

— Как он умер?

Вольквин пожал плечами.

— Он же начал даже ходить. — Рагдай потрогал свой подбородок, покосился на Вишену, тот развёл руками:

— Утром говорил, что в боках не колет, когда дышит и глотает, что из раны гной не выходит, что уже чернеет там, спекается. Хорошо было.

— Он встал. Сказал, что хочет отойти по нужде сам. Но Ейфар пошёл следом, — заговорил Овар. — Чтоб помочь.

— Он шёл. Был весел. Клянусь Тором, — из за спины Свивельда подавленно проговорил Ейфар. — Потом охнул, повернулся, белый. Сказал, что треснуло внутри. И упал, как стоял. Умер. Валькирии вырвали его кишки для своей сети.

— Несите его. — Вишена уставился в траву, сложил на груди руки.

— Куда? — удивился Вольквин, оглядываясь по сторонам.

— Обратно. — Вишена вздохнул. — Где лежал. Не тут же, перед шатром, мыть его. Он лучше других знал обряд. Кто теперь совершит его над ним?

— Клянусь Фригг, я достаточно хорошо знаю обряд. — Торн шагнул вперёд, споткнулся на кочке, едва не упал. Овар удержал его за плечо. — Я хоть не вижу сейчас, но буду говорить, как делать.

— Хорошо, — кивнул конунг. — Пусть Эйнар и Свивельд моют его. Скажешь, что надо ему дать в дорогу. Если в торбе его всего нет, то надо собрать. Он должен достойно войти в Валгаллу, где будет говорить богам о нашем походе.

— А костёр? — Эйнар отчего то поглядел на свои ладони, потом на ногти. — Если утром выступаем.

— Кто сказал, что выступаем? — Конунг поднял голову. — Никуда не выступаем. Кто сказал тебе?

— Думаю так. — Эйнар некоторое время «держал» взгляд Вишены, наконец потупился. — Что сидеть тут? В…

— Кувшин нужен. Толстый, — перебил его Торн, составляя из пальцев шар. — Чтоб довезти пепел до Ранрикии.

— Найдём кувшин, — отозвался кто то из за спин. — Бери его.

Вольквин, Овар, Эйнар, Ульворен за концы осторожно подняли рогожу, тело Гельги провисло над распрямившейся травой.

Медленно пошли они в сторону леса с печальной своей ношей… Варяги расступились, давая дорогу затем, сомкнувшись, молча двинулись следом.

— Не хорошо это, — сказал Вишена по склавенски. — Уже совсем поправился и тут умер.

— Плохой знак, — закивал Мечек. — Боги знак дают.

Стовов некоторое время тупо глядел в спины удаляющихся варягов, затем хотел было шагнуть к Рагдаю, но развернулся и быстро пошёл, спотыкаясь о кочки, обратно к шатру. Полукорм с Ломоносом поспешили следом.

— Не двинет Стовов на Пражу. — сказал Рагдай, щурясь на солнце, на висящих под облаками птиц, на вечерние верхушки леса и блики стальных звёзд в наконечниках франконских копий, составленных как шалаши.

— Да? — Оря принялся ловить пальцем соринку у переносицы. — Клянусь Матерью Рысью, он идёт чистить своего Пытока, чесать гриву, поить. Он так всегда делает, если не знает, как быть. Два раза так было. Раз на прошлый изок, руги…

— Я не знаю. — Вишена вдруг опёрся о стреблянина, тот перестал чесать глаз, обхватил конунга за поясницу. — Не знаю. Много славных воинов ушло на моих глазах в Валгаллу, клянусь Одином, но Гельга…

Вишена стал медленно оседать на траву. Сел, закрыл лицо ладонями.

— Темно в глазах у меня. В животе, в груди словно сено набито…

— Слаб ты ещё, конунг, — наклонился над ним Рагдай. — Три дня назад был ты мёртвый и Эйнар со Свивельдом спорили, кому идти добивать аваров, чтоб положить их с тобой в жертвенный костёр.

— Тогда, в ущелье, знаешь, когда понял, что задохнусь, видел мать свою. Изо рта её падали железные кольца. Руки были как крылья лебедя. Думаю, что мать. Я не знал её. А может, это была Маргит или Хильда…

Вишена открыл лицо, провёл ладонью по лбу: на липкие пальцы тут же налипла пыльца разрыв травы. Трава эта, низкорослая, с бусинами крошечных почек, измятая множеством ног, копыт, колёс, была почти серого цвета. Пыльный ветер разрывал её в клочья, а потом поднимал вверх и носил, кружил в маленьких вихрях вместе с сажей костров и пеплом недалёкого пожарища. Пыль объяла все, была везде: в кувшинах франконского меда, на лошадиных спинах, в бородах, на языке, в глазах. Воздух был липким, звук глухим, предметы тяжёлыми.

 

Глава пятнадцатая ЧУДО ВОСКРЕШЕНИЯ

Костёр, разложенный варягами на виду у всего франконского города шатров, уже почти догорел. Тела Гельги, скрытого пламенем сразу после того, как конунг Вишена Стреблянин поднёс факел к облитому дёгтем столу из брёвен, больше не было. Языки пламени долизывали угли, прогоревший шлем, скрученный жаром клинок меча, закопчённые осколки костей. Когда смолкла флейта Бирга, пламя исчезло совсем. Хорн, трогая грязную тряпку на глазах, велел всем уйти, оставив лишь Свивельда и Эйнара. Им доверили собрать в горшок прах кормчего. Варяги торжественно, плечо к плечу, прошли сквозь сидящих неподалеку притихших стреблян. Ладри не поднимал головы и прятал глаза, когда Вольквина, замотанного бурыми от крови тряпками, уносили на руках. Он закрывал лицо ладонью, и было ясно, что мальчик плачет. Молчали дедичи, сидящие вокруг шатра Стовова, молчали бурундеи, под полотнами льняной ткани, растянутой на копьях, молчали полтески, гоняющие своих лошадей по кругу. Всё было готово. Железные шапки бурундеев, утыканные по ободу клыками хищников, стояли в траве на красных щитах с изображениями оскаленного лучезмейного солнца Водополка Тёмного. Только дедичи ещё не навесили поверх своих панцирей тетивы луков, перевязи мечей и берестяных коробов со стрелами, а полтески не измазали ядовитой кашицей свои палицы, топоры, кистени, метательные пластины и стрелы. Они ждали. Они смотрели, как варяги рассаживаются вокруг полотен ткани, редко уставленных кувшинами, вокруг мисок с хлебом, луком, солониной, как варяги молча жуют, отмахиваясь от мух.

Знойный воздух колебался, отчего казалось, что жёлтый вереск и сочная кашка струятся по поверхности окружающих холмов, как вода в серебряной Мораве, а Исполиновы кручи за мёртвым полем не плотнее чёрных облаков над перевалами. Франки, отделяющие отряд Стовова от стены леса из осин, берёз и клёнов, тоже были готовы. Это были не те франки, что мелькали среди повозок и тканых стен города шатров (с пятнами подкожных рисунков на голых спинах, с простодушными коричневыми лицами землепашцев и бочкарей). Франки, стерегущие воинство Стовова, были одеты в железо, укрыты кольчужными бармицами и масками, в кулаках сжимали наборные поводья откормленных овсом рослых коней. Даже у черноглазого раба, с самого утра разносящего среди них воду, на шее была серебряная гривна. Когда Рагдай уговаривал высокого франка с длинными косами на груди пропустить часть варягов в лес, заготовить дрова для погребального костра, Эйнар и Свивельд за его спиной на полуфранконском полунорманнском пытались оскорбить железных воинов, нарочито громко обсуждая пикантный слух. Поговаривали, что маленький Дагобер, живя со своим опекуном, епископом Арнулем в одной комнате, был намного ближе к епископу, чем того требовало опекунство и честь. Франки на это даже голов не повернули. Только позже, когда нарубленные брёвна таскали к костру, а черноглазый раб взволнованно сообщил, что Арбогаст и Отт сегодня на рассвете разбили аваров, идущих навстречу Сабяру хану на Ольмоутц, и что сам Ирбис хан убит Арбогастом, выяснилось, что франки у леса — австразийцы.

Давно миновал полдень, жара сделалась невыносимой, запах травы и пыли стал едким. От него чесались ноздри и першило в груди. Скрипя и громыхая дощатыми колесами, под цоканье возниц, кивки рогатых бычьих лбов с роем слепней и навозным духом, неподалёку от шатра Стовова выстроились полтора десятка возов двумя неровными линиями.

Закончив распоряжаться и отослав обратно сонных, любопытствующих возниц моравов, краснолицый Туадор, который утром приволок избитых Ульворена и Икмара и выкуп за их битьё, пояснил, что в этих возах чужестранцы должны будут прятать большую часть оружия, когда двинутся громить Пражу, и что вечером король Дагобер сам придёт смотреть, как все приготовились. Туадор, озадаченно косясь на сосредоточенные лица дедичей, явно изготовленных к бою бурундеев и полтесков, показал Рагдаю и Семику ведёрки с дегтем для смазки колёс, на возах же пустоты для оружия под поленьями обманками. После этого франк поспешно удалился.

Всё было уже готово. Всё было решено. Молча. Ни Рагдай, ни Мечек больше не пробовали увещевать князя. Совет, прерванный смертью кормчего Гельги, не возобновлялся. Стовов, вычистив белобокого Пытока, сидел в шатре со своими старшими мечниками. То Ломонос, то Скавыка, довольные, выходили из шатра, перешептывались с Орей, преющим под своей волчьей шкурой, или с Вольгой, сидящим в изголовье спящего Хитрока. Хитрок же лежал как мёртвый под тканым навесом. Обнажённый, намазанный белёсой жирной кашицей, намешанной Рагдаем из медвежьего сала, цветков гречихи, толчёных камней ещё по ту сторону Исполиновых круч, для оживления конунга Вишены.

Стовов прятать оружие в возы не собирался. Не собирался одевать мечников в лохмотья и сирийские тряпки, изображая купцов, рабов и купеческую охрану. Не собирался идти на Пражу. Он готовился вдруг неожиданно напасть на франков у леса. Только опрокинув железнобоких аквитанцев, можно было попытаться лесом уйти вправо, в сторону Стрилки, минуя поле, заваленное телами кутургутов. Оттуда, отсидевшись ночью в берёзовой роще, можно было сделать попытку на рассвете вернуться к Моравским Воротам. Там ждали ладьи. Идти прямо через холм, мимо старого дуба по мёртвому полю, было нельзя. Вмиг франконское войско изничтожило бы малочисленный отряд Стовова. Франки это тоже понимали, а потому на холме, макушкой вровень с синими скалами Исполиновых круч, бродил лишь одинокий дозорный.

Двое стреблян будто для охоты ушли в лес. Вернувшись, подтвердили то, что отметили варяги ещё утром: в лесу готовят дрова, франков мало. Дрова таскают на поле за лесом, где лежат рядами иссечённые франки, там готовят большие костры. Помогают много чешей и хорутан из соседних селений. Лес весь изломан, истоптан. Если удастся оторваться, то следов никто не разберёт…

Стовов идти на Пражу не собирался. Конунга Вишену он не звал к себе. Ему было уже всё равно, пойдут ли варяги с ним обратно по Отаве и Одре в Янтарное море или останутся искать золото Суй вместе с кудесником Рагдаем, желающим подержаться за Золотой Шар. Быстро идя вниз по течению, зная теперь даже без проводников берега, можно было легко взять на копьё и Вук, захватив для выкупа маркграфа Гатеуса и полузатопленный Шванганг, после чего тяжело нагруженными вернуться в Каменную Ладогу, с честью распустив по домам полтесков и бурундеев. А может, задержав их, вместе пойти за данью на черемисцев или, наконец, сжечь ненавистный ругский Куяб. Он, Стовов, так решил.

Рагдай чувствовал, что все будет иначе… Чегир звезда всю ночь висела счастливым красным зрачком над Карапатами, Стожарь звезда, в рукояти Ковша, была видна долго, пока не взошло солнце. Тогда же за Рудными горами упали два огненнохвостых метеора. В полдень не раскрылась соняшна, вода в тыквенных бутылях сделалась горькой, но, несмотря на жару, не выходила тут же с испариной. Сокол прогнал через холм зайца. Под ногами шныряли полёвки, перепутавшие день с ночью. Саранча то умолкала, то звенела вновь. Рагдай ждал, сидя вместе с Крепом в узкой полоске тени от дремлющих, сёдланных лошадей. На коленях его лежал раскрытый наугад Шестокрыл. Древние иудейские руны вещали об отношениях пустоты и веществ, веществ и духа, духа и знания. Книга была горячей, пахла старой кожей, железом. Креп то дремал, то открывал глаз, ожидая, что кудесник перевернёт страницу, но Рагдай не читал. Он и с закрытыми глазами мог увидеть все страницы: и Рафли, и Воронаграя, и всех других частей Чёрной Книги. Помнил.

— Гадаешь, а? — Хлопнув по лбу коня, в тени которого сидел Рагдай с Крепом, на траву грузно опустился Ацур. Соломенная борода его растрепалась, волосы сосульками прилипли к мокрому лбу, лицо было красным настолько, что исчезла конопатость. Варяг поправил железные поножи так, чтоб они не резали по коленям, и уложил меч рядом.

— Сижу. Жду, — ответил Рагдай, подняв глаза от книги и уставившись на жёлтую бабочку, севшую на плечо варяга.

— Князь решил ударить по франкам у леса. Знаешь? — Ацур повернул голову к Крепу открывшему глаза. Тот кивнул.

— Нас всех перебьют, и валькирии вплетут наши кишки в свою бесконечную сеть, клянусь волком Фенриром, глупо так умирать! — Ацур сощурился. — Он никого не слушает. Я ничего не могу сделать. Иди скажи ему. Ты можешь. Ты говоришь внутренним голосом. Рагдай, очнись!

— Что, Ацур?

Жёлтая бабочка свела и развела крылья. Рагдай долго смотрел на неё, потом перевёл взгляд на Ацура. Тот продолжил:

— Вишене всё равно. Он справляет тризну по Гельге. Все пьют грибной отвар. Даже Ладри. Хитрок мог бы сказать князю, но он лежит опьянённый твоим снадобьем. Не может проснуться. — Ацур упёр руки в бёдра, бабочка слетела.

— Это всё Семик с Ломоносом и Тороп, — сказал Креп. — От самого Вука шептали князю: зачем идти в даль неведомую, когда вокруг всего много, бери.

— Полтески, наверное, уйти смогут. Другие — нет.

Рагдай закрыл книгу, оглянулся: погребальный костёр совсем потух. Покосившаяся чёрная поленница в круге жёлтой и седой от пепла травы едва курилась. Прочь от костра, под руки, Эйнар и Свивельд вели незрячего Терна, прижимающего к животу небольшой кувшин с замотанной горловиной.

— У у… — выдохнул Ацур почти угрожающе. — Этот аварский шёлк, что ты надел на себя после сечи у Моравских Ворот, изменил тебя сильнее, чем две зимы в Миклгарде, клянусь Тором.

— Хороший халат. — Подняв к глазам стёганый шёлковый рукав, испещрённый мелкими фигурками людей, драконов и островерхих башен, кудесник хмыкнул и провёл им по едва зарубцевавшемуся шраму через левую щёку. — Помнишь Решму?

— Того товарина из Яробужа, что князя побуждал тебя убить?

— Да. Того.

— Что он тебе? Говорят, его Дусь в болоте утопил, — раздражаясь, ответил Ацур. — Не пойму. Стовов нас губит, а ты вспомнил Тёмную Землю.

— Решма был не товарин. Он той же породы, что Мать Матерей, — сказал Рагдай, и в его усталых глазах полыхнул огонь веселья. — Клянусь Чёрной Книгой, Решма тут, недалеко. Я слышу гул в облаках, как три года назад над Болотовым болотом. Я видел Решму на Одре так же хорошо, как вижу сейчас франка на холме. Я чую, что ему нужен Золотой Шар. Он жаждет Золотой Шар, как жаждал влезть на Медведь гору.

Ацур отшатнулся, обмяк, потом скрипнул зубами, сгрёб ножны меча, так что хрустнули перстни и пальцы, резко встал:

— Клянусь Одином, вы все лишились ума. Я пойду и убью Стовова. Без него не будет ничего. Полтески, бурундеи и стребляне не станут слушать Семика и Скавыку.

— Стой! — Рагдай схватил варяга за штанину. — Слушай меня, Ацур из Хевда. Иди и скажи Стовову, что если он будет ждать темноты, то я уговорю Вишену и варягов тоже ударить по франкам.

Прошла целая вечность, прежде чем Ацур молча кивнул и ушёл в сторону шатра Стовова.

— Ты не сможешь уговорить варягов напасть на франков. Все умрут прежде, чем стрела десять раз упадёт на землю, — глядя на уходящего Ацура, сказал Креп.

— Я не буду их уговаривать, Арбогаст утром напал на аваров и убил Ирбис хана. — Рагдай осторожно передал Крепу книгу и стал загибать пальцы: — Золото и шар были у Ирбис хана. Хитрок прошёл по его пути от самой пещеры на берегу Маницы. Везде он видел или тяжёлые возы, или следы от них. По всем приметам сегодня день Шестокрыла. Золото. Это золото заговорит. Нужно ждать.

— А если всё будет как прежде? — Креп завернул книгу в просмолённый кусок льна. — И сколько ждать?

— Как прежде не будет, — торжественно произнёс Рагдай, потом хитро покосился на Крепа и добавил, почти едко: — Кто кудесник, ты или я? Кто может оживлять умерших конунгов, говорить с Матерью Матерей и делать мечи из небесной стали?

Креп поспешно отмахнулся:

— Ты, ты.

— Знаешь, Креп, уже два дня мне чудилось, что в воздухе есть что то большое, плотное, быстрое, извергающее гул, как раскаты далёкого грома. — Рагдай повертел перед собой сжатый кулак, как будто что то вкручивая. — Что то произойдёт. Нужное нам. Слышишь?

— Это падают камни в горах, — невозмутимо сказал Креп.

Рагдай с сомнением покачал головой. Поднявшись, кудесник медленно пошёл к шатру Стовова. Под ногами с нежным шелестом сминалась сухая трава, прыгали в разные стороны жуки, разлетались мошки и бабочки. Земля, скрытая клевером и разрыв травой, была тверда и бугриста. Пройдя мимо осёдланных коней, привязанных вкруг к воткнутой в землю рогатине, и рассеянно махнув рукой приветствовавшему его бурундею, красному от жары, выверяющему упряжь, Рагдай перешагнул через лежащие на земле щиты. Несколько навесов из грубой льняной ткани, в которые бурундеи перед сожжением обычно заматывали своих мертвецов, натянутые на копья, давали клочки тени, отданные Мечеку, слабым и раненым. Прочие сидели, оборотясь в сторону леса и аквитанцев, под открытым солнцем уже с полудня. Их лица блестели, а длинные волосы и бороды слиплись, как пучки водорослей, вынутых из воды, глаза были скрыты плотно сжатыми веками, отчего у висков собрались морщины, усы ощерились, и казалось, что воины улыбаются. Пластинчатые панцири, серые от пыли и отсутствия обычного ухода, были разогреты так, что на них трудно было удержать ладонь. Кожа рубах и поножей сделалась на вид сухой и шершавой, как старая недублёная шкура, выброшенная из за негодности кожемяками.

Костёр, затушенный утром, был черен и мёртв. Изготовившись по приказу Стовова к сшибке, они, как обычно, с утра ничего не ели, даже сухарей. Однако обильное питьё на солнцепёке уничтожило появившуюся было лёгкость и бодрость, о чём сообщил Рагдаю седобородый Мечек. Он добавил ещё, морщась, словно от боли, что если до сумерек Стовов не решится ударить по франкам у леса, то всех его мечников сможет одолеть один стреблянин, потому как они просто попадают с лошадей при переходе с шага даже на лёгкую рысь. И сказал ещё, опуская глаза, что, наверное, если б вместо него пошёл вирник Кудин, если б тогда не подломилась его острога перед медведем, то Кудин смог бы увещевать Стовова Багрянородца.

Между бурундеями и дедичами, сидящими вокруг шатра Стовова, было шагов десять истоптанной земли. Дедичи выглядели бодрее, но только Ломонос и Тороп удовлетворённо переговаривались. Остальные сидели, молча щурясь. Стариков полтесков с расчёсанными надвое бородами перед пологом шатра теперь не было. Внутри стояла тишина. Когда через плотную ткань прорвался голос Ацура и односложные ответы князя, Рагдай отчего то, не пройдя последние пять шагов до шатра, повернул направо, миновал изнывающих от жары и безделья, голоспинных стреблян, похлопал по волчьей морде на голове дремлющего Ори и опустился на траву рядом с Вишеной и Эйнаром, в трёх шагах от варягов, только что закончивших тризну.

— Уговаривать меня пришёл, колдун? — по склавенски спросил конунг, прикрываясь от солнца ладонью. Он был по прежнему бледен.

Рагдай отрицательно покачал головой и жестом отказался от протянутой Эйнаром плошки с остатками дурно пахнущей белой жидкости.

— Скажи, Вишена, тогда, три лета назад, когда вы пошли, чтоб отправить вещи Матери Матерей на вершину Медведь горы… Что там было?

Вишена переглянулся с Эйнаром:

— Я думал, ты пришёл уговорить меня ударить вместе со Стововом по тем франкам у леса, — почти разочарованно ответил Вишена.

— Не знаю, как Стовов, а мы решили идти на Пражу, как велел Дагобер, но, не доходя до города, напасть на тех франков, что пойдут за нами, и уйти к перевалу, к ладьям, — пояснил Эйнар, многозначительно похлопав себя по животу: начищенная его кольчуга сияла и искрилась. — От костра Гельги мы взяли много углей. Намажемся. Ночи тут очень чёрные. Будем как Локи, превратившийся в тюленя, чтоб добыть золото Гулльвейг.

— Завёл ты нас, кудесник, — вздохнул Вишена. — Вон Икмар с Ейфаром говорили, что тебя надо убить. Что ты виноват. Ты завёл в западню. Обманул.

— В Константинополе, то есть в Миклгарде, есть в хлебных амбарах такие деревянные пластины, на них железные спирали с крюком. — Рагдай посуровел. — В середине мясо барана, что так нравится крысам. Крыса тронет приманку, крюк бьёт, и крыса умирает. Крысоловка называется.

— Ну и что? — вызывающе спросил Эйнар.

— Вы меня утомили. Варвары. Ты, конунг Вишена Стреблянин, привёл свою дружину в крысоловку. А в крысоловке нет даже мяса, — отчеканил так, чтобы всем было хорошо слышно. — Вы все тут умрёте, и Геннглан по норманнски не рассеет ваш прах по Ранрикии.

Некоторое время все ошарашенно молчали. Наконец Эйнар вскочил, растопырив руки, как птица, готовая взлететь, резко поднялись Ейфар, Свивельд, подскочил Ладри, и слепой Торн поднял руку, желая говорить.

— Чего вы разозлились, воины? — Слова Рагдая раскатывались, как железные шары метательных машин. — Ваше счастье войти в Валгаллу с обнажёнными мечами в руках и пировать у Одина. Идите, кто нибудь потом сложит сагу о последнем бое дружины из Страйборга.

Ейфар нагнулся и поднял из под ног копьё:

— Это не конунг, это кудесник завёл нас на погибель, клянусь Тором.

— Вишена берсерк, воин, которого хранят боги! — отчаянно закричал Ладри. От его крика франки зашевелились, а из под полога шатра появилась голова Ацура. — Вишена убил Гуттбранна и Остара и вернул золото дочерям Гердрика Славного, он победил духов гор и леса в Тёмной Земле, сломил озёрных ётов, воскрес из мёртвых.

— И вы ему верите? — почти с издёвкой спросил Рагдай.

— Да, — прогудели варяги. — Верим.

— Ещё недавно отцы ваших отцов убивали друг друга, кто когда хотел, без всякого тинга и лагманов, а умерших просто кидали в море или лес, ели дохлую рыбу, выброшенную приливом, и коренья, а ещё убивали и ели глаза остроглавых, чтоб лучше видеть, и руки силачей, чтоб стать как они, — презрительно заговорил Рагдай. — Боги дали вам рейнские мечи, ромейские корабельные гвозди, доски для ладей, а иудеи научили вас выбирать путь по Путеводной звезде. Как могли ваши боги позволить безбожному кудеснику завести вас в ловушку?

— Боги были заняты войной с ванами, — нашёлся Эйнар, и многие облегчённо вздохнули.

— Ты смертельно оскорбил нас, Рагдай, — сквозь зубы сказал Вишена. На его щеках выступили красные пятна.

— Разреши, конунг, я проткну его! — выкрикнул Ейфар, потрясая копьём.

На ногах были уже и бурундеи и дедичи. Стребляне, разбудив Орю, придвинулись к варягам. Полтески перестали гонять по кругу своих коней. Быстро расталкивая дедичей, подошёл Ацур, за ним Стовов, громадный, в пурпурном плаще поверх брони, Полукорм, Семик, Струинь и старшие мечники. Рагдай и Вишена встали друг против друга, на расстоянии вытянутой руки. В нарастающем гомоне и ропоте они говорили обидные, жестокие слова о походе, о том, кто больше виноват, кто кого слушал и не слушал, почему перешли Исполиновы кручи, без того чтоб все сначала выведать. Не ясно как, но сначала Стовов, потом Оря, потом другие, поочерёдно, затем вразнобой и, наконец, одновременно заговорили все: стребляне говорили, что дедичи надсмехаются над их священными танцами в честь Матери Рыси, а бурундеев презирают за неумение ездить на лошадях, что уговаривались с князем идти на Одру и вернуться не позднее начала червеня, чтоб до сеногнойников собрать овёс, а теперь и к концу зарева не поспеть, и зверя или борть добыть некому. Бурундеи напоминали о предстоящем гневе из за гибели Водополка Тёмного и потере трёх ладей. Дедичи кричали, что полтески околдовали их князя и тот перестал верить даже старшим мечникам, а все остальные без должного почтения относятся к покорителям Тёмной Земли и победителям ругов при Игочеве. Варяги обзывали дедичей хвастунами и говорили, что, не замани Рагдай со Стововом их в этот поход, они взяли бы много золота и хороших рабов на островах бриттов. Вспоминали и понимали все. Только про полтесков никто ничего не говорил, и они молчали, изумлённые, выставляя свои плечи между самыми разгорячёнными крикунами, оттирая и удерживая их за пояса. Уже Свивельд, дыша мухоморным отваром, толкал в грудь Семика; Оря, оскалившись, тряс за ворот молодого бурундея, а Ацур, протиснувшись к Ладри, тащил его прочь из всё уплотняющейся и уплотняющейся толпы. Мальчик сопротивлялся, цепляясь за каждого. Когда солнечный жар, усталость, голод, тоска, страх перестали иметь власть над почти сотней людей между лесом, холмами и городом шатров, Рагдай, так и не ответивший на вопрос Крепа, зачем он всё это сделал, поднял вверх руки, и всем показалось, что пальцы его стали выше значков на бурундейских копьях, а сам кудесник стал на голову выше Ацура.

— Слушайте меня! — Голос Рагдая был густ, как звук рога.

Хотел ли синеглазый Ейфар действительно пробить грудь Рагдая копьём, желали ли действительно, как только что кричали, дедичи расчленять стреблян, как четыре года назад при взятии Дорогобужа, собирались ли варяги оставить поход и воинство Стовова или нет, но вдруг стихли оскорбления, разжались пальцы и воины отпрянули друг от друга. Креп и Ацур, от которого Ладри уполз между ногами стоящих, подняли на свои плечи Рагдая, и тот, оглядев свирепые, оскаленные лица соратников, раскрыл ладони вверх, словно ожидая, что в них упадёт с неба нечто, и сказал на склавенском:

— Слушайте меня, во имя всех богов, дети Каменной Ладоги, Ранрикии, Тёмной Земли и Бурундейского леса! Берзозоль, травень, изок — три месяца появились и исчезли, как мы вместе идём для того, чтоб добыть славу и богатство. Боги хранили нас в бурю в Данском проливе, оберегли от фризского яда, чёрной немочи, аварских ножей и франконских ангонов. Боги принесли золото Суй из долины Маницы сюда. Оно тут. Рядом. Нужно только протянуть руку и взять его.

Рагдай сжал кулаки: воины завертели головой, озираясь, будто можно было увидеть благородный блеск в пыльной траве, листве, дерюге шатров, лошадиных гривах.

— Настало время открыть всем причину похода. Золото. Много золота. Больше, чем было на всех ваших землях вместе от начала времён. — Рагдай сложил руки на груди. — Боги сделали так, что только мы, среди племён, кипящих в этом котле, знаем о нём. Вся франконская и аварская сила слепа и глуха. Они ищут своё, мы ищем и найдём своё. Каждая дружина: дедичи, стребляне, бурундеи, полтески, варяги — получит равную часть после того, как Стовов возьмёт десятую часть, и каждая дружина поделит её, как велят вожди! — Последние слова Рагдай уже прокричал.

Воинство на мгновение застыло и разразилось бешеным рёвом:

— А а а а! Стовов и Совня! Стовов и Совня! Рысь! Рысь! Водополк и Воля! Коршуг!

Только варяги не кричали свой клич, а яростно возмущались, напрягая жилы на шеях, что их часть пятая от всего и только потом Стовов должен брать десятину. Потом полтески стали бить древком о древко, рукоятями по щитам, Струинь, надсаживаясь, задул в рог, и, стараясь перебить его, поднял рог Свивельд, застучали стреблянские бубны. К этому грохоту и рёву добавилось ржание и топтание растревоженных коней, мычание волов, впряжённых в возы, присланные Дагобером, и эхо…

Над лесом, между чёрными дымами, — видимо, франки начали жечь своих мертвецов, — поднялись стаи воронов. Аквитанцы, побуждаемые всадником с перьями на ромейском шлеме, вяло поднимались, лезли на коней, строились вдоль леса. Город шатров онемел. Может, это только казалось оглушённым собственными криками воинам, а может, и впрямь стихли вопли пытаемых, удары по наковальням, хмельные песни, свирели, лютни, лай собак, утиное гоготанье, гул сотен копыт и лязг железных «змей» — колонн воинов, вползающих и выползающих в город из окружающих холмов, перелесков, оврагов.

Рагдай улыбался. Колебался раскалённый воздух над головами воинства Стовова, словно под ними было пламя. Рядом на руках, посиневшие от натуги, старшие мечники подняли Стовова. Пропылённый, вылинявший пурпурный плащ князя то обнимал, то воспарял над его мощным телом. Когда Рагдая опускали на землю, он уже заметил двух всадников, неистово бьющих плетьми по бокам своих коней, несущихся вместе с клубами пыли и комьями вывороченного дёрна к шатру Стовова. Эти два всадника вылетели из за шатров франков, как камни из пращи, и было ясно, что они так разогнали коней ещё в середине города, сшибая зазевавшихся, давя клети с курами, разбрызгивая лужи нечистот. Отмахнувшись от Крепа, повторяющего вопрос, почему кудесник сделал всё это, Рагдай поглядел вверх: безжалостное солнце прошло две трети своей дуги от Карапат до Рудных гор, подставленная ему кожа щёк теперь не горела от жара, хотя воздух ещё был жгучим. Обесцвеченное, едва голубоватое небо покрывалось прозрачными обрывками облаков. Эти облака, похожие на лебединые перья, длинные и узкие, сходились клином на запад, к Рудным горам, к ослепительному солнцу. Поперёк них в небо упирались чёрные дымы франкских погребальных костров. Ломонос и Тороп измождённо сели на землю. Опередив князя, к Рагдаю протолкался Вишена. Отстранил удовлетворённо улыбающегося Ацура:

— Зачем ты сказал им всем про золото? — Глаза конунга светились крупными сапфирами, к лицу возвратилась кровь, борода и усы топорщились, как у тюленя. — Ты клялся богами не говорить никому, кроме конунгов!

— Не было этого, Вишена, — ледяным голосом ответил кудесник. — Все и так ведали, что идут за хорошей добычей. Воеводы знали за какой. Теперь знают всё. Угомонись. Так нужно.

Вишена хотел возразить, но его перебил Стовов, с лязгом ударив грудью в подставленное плечо Крепа:

— Ты чего делишь добычу за князя? Рагдай!

— Всё потом, князь. Всё потом, — отмахнулся Рагдай, поворачиваясь туда, куда уже повернулись все, навстречу топоту приближающихся всадников. — Они летят, как если бы умер Дагобер, или сразу все авары или чума охватили всё воинство Само, или…

— Или что? — Князь упёр руки в бока. — Одурачил вконец всех, чёрная душа. Запутал в словесах своих царьградских.

— Где Стовов? Стовов! — послышались крики двух франков. Воины перед князем расступились, франки, увидев поднятую руку в кольчужной рукавице, пурпурный плащ и золото, осадили поводьями коней, отчего они, роняя хлопья пены, запрокинули головы и, содрогаясь блестящими телами, заходили из стороны в сторону, упираясь копытами в ставшую вдруг скользкой, сухую почву.

— Чего они говорят? — Князь опустил руку.

— Пока ничего, — ответил Рагдай, разглядывая франков: он уже видел у шатра Дагобера утром и заросшего чёрными волосами великана, что порывался сцепиться со Стововом, и другого, бывшего с Миробадом во время вчерашней сшибки у дуба за холмом.

— Великий король Дагобер велит тебе бросить возы и идти через леса на перекрестье дорог с каменным столбом. Миробад уже там, — залаял черноволосый, продолжая укрощать коня. — Ты должен настигнуть и убить предателя вместе с Миробадом. Кеже останется, чтоб показать путь к каменному столбу. — И, уже тронув коня в направлении готовых к сшибке аквитанцев, франк негодующе проревел: — Арбогаст предал короля! Арбогаст бросил австразийцев и малым числом бежит обратно к Ждяру. Король сказал… — Последние слова рассеялись в пыли.

— Что он сказал, что это значит? — топнул ногой Стовов.

— Это значит, что король больше не хочет, чтоб мы шли на Пражу и бесславно сгинули.

Рагдай, вытянув шею, через головы смотрел, как черноволосый достигает аквитанцев, размахивая рукой.

— Он хочет, чтоб мы шли с его Миробадом за воеводой Арбогастом, который сегодня ночью убил Ирбис хана. Хитрок выведал, что золото Суй было у Ирбис хана при себе. В возах. Теперь Ирбис хан убит. Воевода короля только что пришёл из Франконии, нашёл себе славу в сече, не дошёл до Дагобера, чтоб получить должное победителю, бросил своё воинство и двинулся спешно обратно, в сторону Франконии. Вот что это значит.

— Смотрите, смотрите! — закричал Оря. — Они отходят!

Аквитанцы развернулись и понуро начали сдвигаться вправо, открывая дорогу воинству Стовова через лес.

— Значит это, что золото у Арбогаста? — осторожно спросил Вишена, опуская вниз сапфировые глаза.

— Клянусь сокровищами Гулльвейг, да, — ответил за кудесника Ацур.

— Теперь нет нужды пробиваться к Моравским Воротам, — сам себе сказал Стовов, и в его голосе почувствовалось некоторое недоумение. — Он сам открыл путь туда, куда нам нужно, клянусь Перуном.

— Чудо. — Рагдай кивнул, зашатался, Креп обхватил его за пояс.

Утомление проступило на лице кудесника, как выступает вдруг вешняя вода из под истончённого льда.

 

Глава шестнадцатая КОНЕЦ ПУТИ — НАЧАЛО ПУТИ

Среди истоптанных копытами кочек, клочков приболотной травы, цветов, розовых пятен земляники, под замшелым, сучковатым обломком дерева, в солнечном пятне тускло блестел свёрнутый в кольцо спящий полоз. Он спал утром, когда тысячи копыт мяли вокруг сырую землю, спал, когда медленный ручей вышел из берегов, охлаждая потные тела, вливаясь в глотки, фляги, меха, уши, конские животы. Он спал, когда трещал валежник, когда разгорался первый огонь с шипением, щелчками и густым белым дымом, когда с кусков мяса упали капли янтарного жира, а смех и быстрый говор сменился бранью и ссорами и потом наоборот. Коряга была похожа на голову оленя с ноздрями из большого дупла, глазом древесного гриба, ушами отслоившейся коры и сучьями рогами.

— Скажи им, князь, — издалека проникло слово.

Стовов Багрянородец поднял бровь, полоз вскинул маленькую голову, черные бисерные глаза смотрели сразу повсюду. Проснулся.

— Что сказать? — Князь покачал головой.

Камыши набухли влагой, после того как спала жара. Красноствольные сосны, достающие верхушками до облаков, стояли величественные и недосягаемые. А всесильный и упрямый ручей, мелко петляя, кое где обнажал их исполинские корни.

— Скажи им, князь, — повторил Ломонос.

Стовов стряхнул с шёлковой груди две сухие иголки. Перед ним, в десяти шагах неподвижно стояли стребляне. Плотно. Плечо к плечу, спина к груди, все. Лица морщинистые и налитые, со шрамами от когтей и в ещё нежном юношеском пушку. Волосы цвета половы, сбитой в скирды. Глаза цвета неба, леса и земли. Шкуры, клыки, обереги, берестяные лапотки, дерюга, связки неоперённых стрел, ослабленные, чтобы не теряли силы, тетивы, и везде аварское: застёжки, пояса, ножны, рукоятки, ожерелья, браслеты, кольца и ремни через грудь.

За спинами стреблян трясли головой и мели хвостом низкие, но крепкие и свежие лошади, полученные в Ждяре взамен калеченых аварских, взятых много дней назад после сшибки у Оппы, по ту сторону Моравских Ворот. Миробад приказал франку Элуа, поставленному в Ждяре, на дорогу от Конницы до Пражи заменить всех коней. Именем Дагобера. За лошадьми горбился в дрёме черноглазый, кучерявый проводник, в крохотной тканой шапочке на макушке. Второй проводник иудей был отправлен Миробадом с пятью франками к Витаве искать брод или узину. Как и у Соратки, Сазавы и Лучны. Вброд, вплавь. Без мостков и плотов, спрямляя дугу из борозд от тяжёлых колёс возов Арбогаста. В ногах, перед стреблянами лежал с переломанной грудиной Хилок и гологрудый Кряк. Он подпирал кулаком бороду и держался за колено распухшей, синюшной ноги. Впереди них стоял Оря Стреблянин. Волчья голова шапка, шкура, перевязанная узлом на шее, были очищены от пыли, сора, грязи и искрились, промазанные жиром. Иногда поблёскивали и янтарные глаза шапки. Булава стреблянина тоже была натёрта и покоилась на плече.

Справа, слева от стреблян, уже отстранённо, в большинстве своём без кольчуг, брони, шлемов, без щитов и копий, стояли вперемешку бурундеи, дедичи, полтески, среди них Ладри с ладонью Ацура на плече, хмурый Вишена, варяги из числа ругов: Фарлаф, Икмар, Ейфар и другие. Прочие варяги старались казаться независимыми к происходящему, однако говорить не говорили. Молчала флейта, молчал Эйнар. Только стонал во сне незрячий Хорн.

На другом берегу ручья, среди смешных, маленьких костерков взлаивали, лопотали франконы. Речь их мешалась с журчанием ручья и птичьим щебетом. Отсвечивая золотом и синим шёлком, иногда проходил Миробад, искоса поглядывая на солнечное пятно, быстро переходящее от одного облака к другому, на просеку в бузине, оставленную ушедшими к Иглаве.

— Давайте щит, — сказал Тороп. Перед Стововом появились четверо старших мечников, как котёл держащие иссечённый пурпурный щит с чёрной медвежьей головой.

— Ставь ногу, князь, — прогнусавил Полукорм.

— Рот закрой, — буркнул Стовов. — Насмотрелись франконских обычаев. Тоже выдумали — целоваться в губы со всеми, кто по знати подходит, распорись живот… — Он взгромоздился на щит, ухватившись за гриву Ломоноса, и был поднят и поставлен на плечи. Оказавшись неожиданно высоко, Стовов некоторое время балансировал, скрипя зубами, с трудом удерживаясь от желания раскинуть руки для равновесия. Наконец он застыл изваянием. Белый шёлк светился, как натёртая кость. Блистал пояс, перстни, гривна на шее, раскачивался меч, как кормило за ладьёй. Он смотрел на стреблян. Те же, почти те же, что и в месяц берзозоль, на высоком берегу Вожны, у Моста Русалок, где Вожна впадает в Стоход, где до срока вскрылся лёд, где Часлав, где смуглолицая Рагна, где в семи днях пути Каменная Ладога, где его стол, где жена его Бела, дочь умершего народа, жившего в Тёмной Земле ещё до того, как туда пришли стребляне, прогнавшие ругов, а потом дедичей. Стовов вдруг отчётливо её увидел, словно наяву, там, над стреблянами: Бела вышла из ямы, которую велела, на диво всем, устроить в полу терема. Выложена та яма была плоскими камнями и заполнена подогретой водой. Выше других на голову, широкая в плечах, груди как поросячьи крестцы; её голова казалась небольшой из за крупного тела и оттого, что золотые волосы были мокрыми и плотно прижимались к лицу и плечам. А на лице огромные глаза, меняющие цвет, как небо: голубые, синие, серые, стальные. Кожа её нежна на ощупь, как лебединое перо. Бела… Она прошла сквозь него, с ямочками в уголках губ.

Когда отгуляла в груди волна сладкой боли, тоски, тепла и дрожи, Стовов изрёк:

— Слушайте меня, стребляне! Я обещал всем вернуться в Тёмную Землю к концу месяца. Теперь уже червень. Идти назад, через моравов к ладьям, потом вниз по Одре в Янтарное море, потом вверх по рекам в Стоход долго. Там за горами, у ладей остались наши други, идите к ним. Идите с ними в Тёмную Землю. В Стовград. Скажите им, что мы живы и вернёмся позже просинца!

Стовов умолк.

— Просинца? — За его спиной воины заколыхались, стали загибать пальцы. Где то за болотом, за ручьём очнулась кукушка. Гулко отсчитала месяцы. Ошиблась. Начала вновь.

— Там… — Вскинув руки, Стовов Багрянородец постучал по воздуху указательным пальцем: — Там… Так хотят боги.

Все некоторое время смотрели в дымку между красными стволами, сквозь дым франкских костров и свет солнца. Было слышно, как сыпется кора из под беличьих лап, как свистит дыхание в груди спящего Хилка и вздыхает в кронах ветер.

— Опускайте меня. — Князь упёр кулаки в пояс.

Его опустили на землю.

— Скажи им про уговор, — угрюмо сказал Тороп.

— Пусть Семик говорит, — с трудом вымолвил Стовов. — Рагдай где? Ещё не вернулся? Не убит ли он? Ну давай, говори…

Семик, стряхнув с бороды несуществующие крошки, сделал шаг вперёд:

— Князь говорит, чтоб в Стовграде, Просуни и Буйце была тишь. Чтоб умыслов не было. Ловите зверьё, колите рыбу, режьте колосья, снимайте борти. Чтоб вира за год к просинцу была, как прежде. Виру за проход по Стоходу берите отныне себе. Половину. Так хочет Багрянородец. Всегда. Если будет весть, что руги подошли к Каменной Ладоге, идите как один на помощь Беле и Чаславу. Да хранит вас Велес! — Мечник развёл ладони.

— Стовов и Совня! Рысь! Рысь! — сдержанно отозвались стребляне.

— Вы уйдёте без Ори, — сказал Семик так, как если бы объявил ругам с Лисьего брода, что они, руги, теперь не смеют собирать дань с черемиси, что дедичи теперь берут эту дань. — Оря останется с нами. Если вы встанете против Белы, Оря умрёт.

— Понятно, клянусь Одином, — сказал Вишена, выступая из толпы. — Волк без головы что бревно.

— Если только этот волк не окажется Локки, — отозвался Фарлаф.

— А всё же, где Рагдай? — Вишена огляделся, стребляне, сдвинувшись с места, окружили Орю. Только шапка его торчала над ними.

Они почти ревели. Вверх поднялись руки, копья, топоры, ножи, обереги. Присвист, шелест, топот. Внутри толпы, как большое сердце, колотил бубен:

— Это что? — за спиной Вишены оказался Эйнар.

— Прощаются с Орей. — Конунг потёр глаза. — А Рагдая не видел?

— С Кропом он ходил между деревьями, — тряхнул кудрями Эйнар. — Чует он нас, кудесник этот проклятый. Сразу дичится. Отходит. Наверное, чтоб смрад наш не мешал ветер нюхать. Клянусь золотыми головами Сив. Хорн говорит, нам тоже нужно идти к своей ладье. Вернуться.

В разговор вмешался Фарлаф:

— В Швабии чума. Пропадем все. Да и ладью жаль.

— С ладьей остался Гельд, — успокоил его Вишена. — С ним пятеро. Если мы не вернемся до листопада, они спустят нашу Реггинлейв к Швангану. Соберут сброд на вёсла и уйдут в Ранрикию. Место мы знаем все. Там и найдём свою драконью башку.

— Страйборг? — спросил Фарлаф.

— Страйборг, — кивнул Вишена.

— Конечно, Страйборг. — Эйнар ухмыльнулся, закатывая глаза в небо. — Там ведь Хельга.

— Я тебе бороду выдеру, — сощурился Вишена. — Я женюсь на Маргит из By.

— Конечно, как Орёл на богине Идун, — не удержался Эйнар и заранее стал пятиться. — Не буду, не буду, клянусь ожерельем Одина.

— Иди, иди, скальд, расскажи конскому навозу свою сагу про то, как в By на пиру у Гатеуса кудесник превращался в медведя, а Стовов бился с драконом, — прошипел, щурясь, конунг, затем раздражённо топнул ногой: — Ветер дует… Рагдай где?

Стребляне кончили хороводить. Умолкли. Оря негромко прощался с ними. Стовов в окружении старших мечников пошёл к ручью. Хитрок отозвал полтесков в сторону. Остальные расселись между кочками. Ацур что то настойчиво внушал Ладри. Мальчик понуро кивал, чихая и утирая пальцами распухший нос. Двое гологрудых франков, с синими квадратами на плечах и руках, били по воде палками, окатывая друг друга с ног до головы. Третий, увёртываясь от брызг, тыкал в дно. Замешкавшись среди ног, плеч, рук расходящихся берендеев и дедичей, Эйнар всё таки получил от Вишены лёгкий толчок в спину.

— Скальд, ветер дует.

— Сначала расплатись за выбитый глаз Акары, — мстительно заметил Эйнар. — Верно, Ацур?

— … завтра уже не будет больно Ладри. Только не растирай. — Ацур снял руки с плеч мальчика и поднял глаза на Эйнара: — Что? Глаза щиплет?

— Твои мысли далеко, Ацур. Вернись к нам. — Эйнар, проходя, потрепал Ладри по макушке, тот недовольно отстранился и прошипел:

— Держи руки за поясом!

— Смотрите, цыплёнок заговорил. — Эйнар резко остановился, Вишена уткнулся в его затылок, буркнул что то и встал рядом.

— Не трогай его, Эйнар. Он не собака, чтоб чесать ему ухо. — Ацур выпятил подбородок, отчего рыжая борода встала торчком.

— А кто же он, скажи, во имя Торира? — Эйнар изобразил удивление.

— Я викинг. — Ладри гордо задрал исцарапанный нос.

— Утри сопли. Ты пока сын Бертила, сбежавший от порки, — сказал Вишена, утягивая за рукав Эйнара, уже готового, судя по отставленной ноге и скрещённым на груди рукам, к длительной перепалке. — Оставь их.

Эйнар, уходя, несколько раз обернулся, ехидно улыбаясь.

— Когда твой отец откажется от тебя, ты станешь настоящим викингом, — успокаивающе пробасил Ацур. — Даже если он потребует выкуп, я заплачу.

— Я не вернусь в By. — Голос мальчика дрогнул. — Не вернусь…

— Клянусь Одином, когда нибудь ты вернёшься, — торжественно сказал Ацур.

— У тебя будет золото и слава. Вернёшься конунгом. Ладри из By. Разящий молот.

Обойдя томящихся ожиданием и упряжью стреблянских лошадей, стараясь не наступать в навоз, Вишена и Эйнар миновали угасающий костёр, окружённый обглоданными костями, горку из сизых кишок и конской головы, кишащую мухами, красное пятно земляничной россыпи и оказались на берегу ручья. Здесь не было слышно франкского говора, стреблянских бормотаний и конского притопывания. Над головой стучал дятел. Изредка откликалась кукушка. Ручей здесь огибал замшелый валун — чёрную громаду среди бурой гальки, тонущей в песке.

— Это как Журчащий Крап, клянусь Фригг, — сказал Вишена, вдохнул и выдохнул смолистый воздух. — Как три лета назад.

— В Тёмной Земле? — Эйнар всё ещё поглядывал через плечо на то, как Ацур и Ладри оживлённо общаются и смеются. — Ацур — настоящий берсерк. Как он свалил этого здоровенного франка под дубом, как Один, поражающий Трюма великана… Да…

Эйнар ещё раз посмотрел на мальчика и воина.

— У Ацура, верно, два десятка детей от Гетланда до Миклгарда. Отчего он так привязался к этому радрику?

— Не знаю… — Вишена загадочно улыбнулся, тоже кинул взгляд на Ацура и Ладри и предался воспоминаниям. — Да… Помнишь, Эйнар, славные времена? Когда у нас на плечах лежало золото Гердрика. Помнишь игру в отгадки, когда шли вниз по Стоходу, в Урочище Стуга, к Матери Матерей? Тогда ещё вирник сказал загадку: мать толста, дочь красна, сын храбёр, под небеса ушёл. Костёр, огонь и дым. Красиво. — Вишена вскинул руки над головой. — Верно?

— Верно что? — Эйнар удивлённо уставился на конунга, затем, уловив движение справа, повернул голову туда: — Рагдай с Крепом. Нашёлся.

— Где? — Вишена замотал головой. — Рагдай?

— Вон. — Эйнар ткнул пальцем в пространство между стволами. — С Крепом. Бредёт, словно грибы ищет. Ходил, верно, в медведя обращённый. Драл лесных чешей и лося. Кудесник.

Рагдай медленно вышагивал среди сосен. Он внимательно глядел под ноги. В руках, сложенных за спиной, дёргался пучок из нескольких трав с небольшими цветочками. На ходу Рагдай запахивал истрёпанный аварский халат, одетый поверх кольчуги. Ноги его были облачены в штаны тонкой кожи и аварские, ниже голени, сапоги. На бедре позвякивали ярко синие ножны меча, подарок Миробада, на лице лежали глубокие тени, словно нарисованные углём. Креп, завёрнутый в полтескский чёрный, вернее, серый от солнца и дождей плащ, следовал позади в трёх шагах. В одной руке он держал короткое копьё, в другой затёртую пергаментную книгу трав, с закладками шнурами. Когда до варягов оставалось шагов десять, Рагдай остановился и носком пошевелил что то среди земляничных крапин:

— Червённый морок.

— С цветом? — спросил Креп, косясь на книгу: не раскрыть ли?

— Без. И стебель на четыре, — озадаченно покачал головой Рагдай. — Люпусус.

— Странно. Смотри — варяги. — Креп поднял глаза на Вишену с Эйнаром.

— Вижу, — не поднимая головы, отозвался кудесник, травяным веником отмахнув ото лба мошек.

— Где всё утро пропадал? — Вишена двинулся к Рагдаю, ступни заскользили вниз по песку и гальке. — Стовов искал тебя. Всё спрашивал.

— Пытал я Миробада. Что, как, отчего. Отчего франки сами не покарают своего предателя. — Рагдай оглядел конунга от макушки до пят. — Грудь саднит?

— Нет. Прошло всё. Хвала Одину.

Вишена двинулся вслед за Рагдаем. Когда тот оказался у замшелого валуна и опёрся на него локтем, конунг сел на кочку, по степному скрестив ноги. Креп застыл рядом, Эйнар чуть в отдалении вышагивал взад вперёд.

— Тёплый, хороший камень. — Рагдай похлопал по каменной глади. — Стовов уже напутствовал стреблян?

— Ещё как! — отозвался Эйнар. — Сам к просинцу решил вернуться. Потом бараноголовый его Семик говорил: будете злые дела против Стовова творить, вернёмся — всех перережем. Доброе такое напутствие.

— У Стовова ночью жар был, — задумчиво сказал Рагдай. — Теперь видения. Хуже, что у него теперь ни золота, ни серебра нет. Из гордости отдал Миробаду за пищу последнее. Теперь только кольца с мечников снимать. Про просинец он зря говорил. Недолго уже.

— Хорошо, если твоё золото — правда.

Вишена оглянулся в ту сторону, куда Стовов указывал пальцем, стоя на щите.

— Правда, правда, — покачал головой Рагдай. — Только оно как Драупнир на пальце Одина. Видеть его мало, нужно ещё взять и живым при этом остаться.

— Так плохо? — встрепенулся Эйнар и даже остановился. — Что Миробад сказал?

— Миробад ходил неподалёку, тайком от своих раздевался, оглядывал себя… Язвы чумные искал на коже. После Ждяра. Три дня назад.

— Это когда он девку ту худую схватил, а у неё под рубахой гнойники с кулак? — наклонил голову Вишена. — Её прикололи потом.

— Точно. Искал на себе заразу, — кивнул Рагдай. — Я выпотрошу его голову. Слабая у него голова и язык слабый.

Протрубил трижды рог. Было видно, как стребляне карабкаются в сёдла, укладывают на лошадей раненых. Проводник в тканой шапочке трогает коня с места.

— Уходят в обратный путь. — Креп положил книгу на камень, опёрся о копьё, прислонившись щекой к острию наконечника. — Дойдут ли?

Рагдай кивнул:

— Почти все.

— А мы дойдём? — Вишена испытующе уставился на кудесника.

— У каждого свой путь. Все дойдут, — уклонился от прямого ответа Рагдай и весело добавил: — Стребляне развлекали меня. Одна ловля сома в Горле, с поджиганием стреженя многого стоит. Веселее, чем маски в Царьграде.

— Не знаю… Что там весёлого, — хмуро сказал Вишена.

Стребляне нестройно двинулись за проводником. Одни оборачивались. Другие сидели понуро горбясь. Лошадиный шаг тряс их шкуры и соломенные волосы. Они уходили. Молча. Домой.

— Пускай уходят. Шуму от них больше, чем пользы… — пробурчал Эйнар и осёкся от быстрого, недоброго взгляда Крепа.

— Лесные они, — цокнул языком Рагдай. — Тут им как соколу в бочке. Кони, горы, холмы. Хуже всего кони.

— Ненавижу коней, — согласился Эйнар, отворачиваясь от Крепа. — Я падал два раза с лошади. На спину.

— С лошади всегда падают на спину, — буркнул Креп. — Клянусь небом.

— А Миробад этот, краснолицый? — Вишена закрылся ладонью, не то от солнечного блика, не то чтоб не видеть стреблянские спины. — Что он?

— Скоро увидят Вожну, Стоход, Стовград. — Рагдай, будто не услышав вопроса, закрыл глаза. Ему было видение: через каменные пороги Моста Русалок Стоход выносил пенные струи в степенную Вожну, перемешивал свою прозрачную, как лёд, воду с желтоватыми, илистыми потоками. На дальнем крутом берегу Вожны начинался чащобный лес. Начинался как стена. Он медленно, волнами, поднимался к линии неба: неровные пятна и полосы разномастной листвы и хвои. Эти волны жили ветром, тенями облаков, дымами. Правее, где во многих днях пути был Полтеск, небо делилось надвое: сверху ясная синь, внизу серо сизое полотно. Ливень…

Вишена поднялся так, словно за его спиной выросли три десятка воинов, отставил ногу, протянул руку, положил её на косое плечо чернокнижника:

— Рагдай, кудесник Медведь горы, хранитель книг Жизни и Смерти, принимающий звериное обличье и разящий взглядом, скажи, что ты узнал от франконского конунга?

Веки Рагдая дрогнули.

— Заклинаю тебя всеми богами Асгарда. — Вишена набычил голову. — Мы в походе уже четыре месяца. Кончается лето. Скоро льды отрежут нам дорогу домой. Мы оставили ладью, мы шли горами, мы бились и потеряли товарищей. Теперь возвращаются стребляне. Путь не кончается. Мы идём только потому, что ты говоришь нам идти. Клянусь страстью Гулльвейт, если ты обманываешь нас, я сам убью тебя.

Рагдай открыл глаза. Конунг Вишена Стреблянин отдёрнул руку. Эйнар встал за его спиной, Креп оторвал локоть от валуна и взял копьё.

— Может быть, Фарлаф или Свивельд убьют тебя раньше, если золото окажется выдумкой.

Зловеще улыбнулся кудесник:

— Тебе проще. Ты викинг. Тебя никто не ждёт на костровище. Ты ограбишь сирийцев или иудеев или захватишь рабов. Ты знаешь, как найти проводника, чтоб пройти заставы Фризии или Ломбаргии. Облившись мухоморного отвара, твои берсерки сокрушат любое королевство, если рахдонит откроет ночью ворота. Погляди на Стовова. Если он вернётся без золота в Тёмную Землю, Чагода, и Водополк, и Ятвяга насмеются над ним. Все насмеются. И руги, и дедичи его. Позор. Что он отдаст за потерянные ладьи, за убитых и калечных полтесков, бурундеев? Возьмёт три дани со стреблян и черемиси? Отдадут они три дани? Помогут ему их усмирять Ятвяга и Чагода или заберут всё своё и поделят? А сгинет он со старшей дружиной, в диких горах, сможет Бела удержать Каменную Ладогу хоть два лета? Он поверил мне. Стовов, победитель стреблян, именем которого руги пугают детей своих. Он имеет первое право убить меня, конунг.

— Я не хотел обидеть тебя, Рагдай. Хотя ты всегда безнаказанно оскорбляешь нас, — зло сказал Вишена. — Но, клянусь коварством Хильдклекк… — Он ткнул пальцем себе за спину. — Там. Там…

— Грудь всё таки тебе давит. — Кудесник отвёл взгляд от Вишены, потёр лоб.

— Слушай, конунг. Что скажу, не говори никому. Эйнар пусть уйдёт.

— Это ловушка, — дёрнулся Эйнар, закрутил головой, словно искал выход из горящего леса. — Почему?

— Что ты такое говоришь, Эйнар? — с сожалением вздохнул Рагдай. — Ловушка. Зачем предавать? Вы все помешались умом от этого золота! Когда я устану от вашего безумия, я просто уйду сквозь горы.

— Ты уже стал далёким от нас, кудесник, клянусь оком Хеймдалля, — медленно произнёс Вишена. — Почти никто не верит тебе. Скрываешься за кудесами.

— Тогда почему ты не уйдёшь, конунг? — спокойно спросил Рагдай.

— Он нарочно злит нас, Вишена, клянусь мраком Хеля! — Эйнар оскалился.

Затрубил рог. Вишена оглянулся. Стреблян больше не было. Только пыль и блёстки разорванной паутины на ветру. За валуном что то заплескалось, пискнуло.

— Крыса, — сказал Креп.

Вишена покосился на дрогнувшую осоку у подножия камня: бусины глаз, облезлая крысиная морда.

— Иди, Эйнар, скажи Фарлафу, чтоб соли Семику не давал. Пусть у франконов теперь берёт. Самим нет.

— Он нарочно это делает… Коварный, как цверг… — Эйнар развернулся и зашагал вдоль ручья по землянике, по костям, по углям костровища.

Унялся дятел. Затихла кукушка. Сыпля кусочками коры со ствола на траву, молниями пронеслись две белки. Крыса бесшумно исчезла. Шум ручья постепенно размыл топот копыт стреблянских лошадей. Слышалась флейта Бирга. Пахло жареным мясом и дымом.

— Рассказ о золоте Суй ты, конунг, слушал в три раза, — заговорил наконец Рагдай. — Теперь слушай всё сразу.

Вишена обмяк, скрестил руки на груди, выжидающе наклонил голову.

— Во Франконии, во времена Трёх королевств, королём Нейстрии был Клотар, королём Австразии — Теодобер, в Бургундии — Тьерри. Оба были Клотару двоюродными братьями. Сначала Теодобер и Тьерри у Дормеля раздавили Клотара и отобрали у него половину Нейстрии. Через десять лет Тьерри с Клотаром раздавили Австразию, захватили Кёльн и убили Теодобера. Потом Клотар отравил Тьерри, убил сына Тьерри, свою бабку Брунгильду привязал к хвосту необъезженной лошади, казнил её майордома Протадия и много знати из старых галлов. Так он стал единственным королём франков. Так кончилась война, шедшая между франкскими родами шесть десятков лет. Погибли десять франконских королей и треть всех франконцев. Потом род Клотара остался единственным и война закончилась. Но аквитанцы, нейстрийцы, австразийцы и бургунды согласились с этим, пока Клотар Железный был молод. Рейнские франки хотели иметь собственного короля. Клотар отдал им сына Дагобера. Когда, четыре лета назад, Клотар Железный умер, а королём Нейстрии, Аквитании и Бургундии должен был сделаться Харибер, второй сын Клотара, Дагобер с помощью своих австразийцев убил одних, подкупил других, обманул третьих. Младшего брата он сослал в Аквитанию и там отравил. Так Дагобер стал, как его отец, королём всех франков.

Рагдай замолчал.

— Это всё? — Вишена поднял брови.

— Нет. Не всё. Брат короля Дагобера, Хильперик, жив.

— Ну?

— Если Хильперик выйдет на свет и скажет: «Нейстрийцы, аквитанцы, бургунды, вот он я, ваш король!» — многие пойдут за ним.

— Ну?

— Снова будет большая война. Хуже той, что была. Тогда нейстрийцы были против австразийцев, бургунды против аквитанцев. Теперь же половина нейстрийцев будет против половины аквитанцев, половина бургундов против другой половины нейстрийцев, половина аквитанцев против половины рейнских франков. В общем…

— Подожди, кудесник, а при чём тут наше золото, Миробад, твоя тоска? Не пойму, клянусь Одином. — Вишена обеими руками почесал голову. — Война как война. В Страйборге тоже такое бывает. Остара я вот убил за то, что он предал конунга Гердрика Славного.

— Дагобер стал королём всех франков и привёл в Нейстрию австразийцев. Теперь рейнские франки заправляют во всех королевствах. Нейстрийцам это не нравится. Они хотели Хильперика.

Они потеряли Хильперика. Они не знают, что Хильперик жив. Они не знают, что Арбогаст, двоюродный дядя Бродульфа, наставника Хильперика, обладает богатством, на которое можно собрать такое войско, что Дагобер, даже со всеми австразийцами, бургундами, швабами, саксами и фризами, не сможет его раздавить. Они не знают, что Арбогаст идёт к Хильперику. Это золото сотрясёт все земли от Моравы до Страны Басков.

Рагдай согнулся, установил локоть на колено, положил подбородок на ладонь:

— Дагобер о золоте и Хильперике не знает. Миробад и его франки о золоте не знают. Они идут просто наказать предателя Арбогаста. Ведь он, Арбогаст, безо всяких причин оставил короля и бежит в Нейстрию.

— Хорошая… — начал Вишена.

— Сага? — перебил его вопросом Рагдай.

— Нет, — поспешно ответил Вишена. — Хорошая получается каша, много пшена, сливок, но попадаются и камешки. Они крошат зубы. Клянусь Фрейей, в нашем кулаке глаз Хеймдалля, стража богов.

— Между жерновами? — спросил Креп.

— Да! Мы между жерновами, как вошли в Одру у Шванганга, — ответил Вишена. Лицо его отобразило скорее свирепость, чем тревогу. — Стоило мне побыть больным месяц, и всё спуталось. Сенные головы, пустые тыквы, пустобрехи.

— Умерь свой язык, конунг, — сказал Рагдай так, как если бы он говорил с конём, не дающим копыто под подкову. — Слава богам, что ты не оказался вместе со своими эйнхериями у дуба, когда пленяли короля Дагобера. Это спасло нас всех.

— Не так уж велик подвиг — захватить короля без его людей, — омрачился Вишена. — Славы половина, раз отпустили его без выкупа.

— Хорошо, что ты болел. Мы получили жизнь взамен короля. И твою жизнь тоже, Вишена Стреблянин, — ухмыльнулся Рагдай.

— Боюсь я одного. — Конунг выпрямился, упёр руки в пояс. — Смерти бесславной, одинокой, пустой…

— Самой славной была бы смерть тогда, когда ты с Эйнаром, рукой, не знающей Покоя, разбудил сторожа Медведь горы, нарушив покой Матери Матерей, — усмехнулся Рагдай. — Куда уж славней: умереть, сражаясь с богами.

— Только глупец, клянусь хитростью Локи, будет сражаться с богами, — нашёлся конунг. — Это смешно. Богам достаточно сидеть и смеяться над безумным.

— Ладно, Вишена. Смотрю, ты стал прежним, — махнул рукой Рагдай. — Иди… Видно, ничто в рассказе моём не смутило тебя.

— Мне франконские распри не помеха. Мы пройдём, как верёвка через глаза форели. Если…

Вишена почесал висок.

— Если? — переспросил с интересом Рагдай.

— Если об этом золоте не узнают боги. — Вишена развёл руки. — Локи с Одином знаешь какие. Когда Локи украл ожерелье Брисингамен у Фрейи, дочери Ньерда и Скади, дочери великана Тьяцци, которого убили асы, он превратился в тюленя, этот Локи.

— Говорить ты стал больше, — заметил Креп.

— Вот. Верно. Не целился, а попал, — кивнул огорчённо Рагдай. — Не знай, кроме нас, никто о золоте, всё было бы просто. Но кроме нас многие знают. Смотри, как идёт Арбогаст: лесом, полем, вброд, не вброд. Не опасается. Словно есть над ним защита. Торопится… Монах Руперт заглядывал нам в глотки, прибегал, убегал. Потом его выкрали. Решму, странного товарина, будто убитого Стововом, видел я на Одре у Вука. Что за чёрные люди искали Крозека, убили Гура? Так много золота, а Дагобер не знает о нём. Иначе оставил бы аваров и всеми своими силами бросился в погоню. Кто сделал так, что люди со знанием не дошли до короля? Короля, знающего, что сегодня утром ел майордом Пиппин и кого затащил под полог герцог Отт. Кто это делает. Папа Григорий? Воскрешённый товарин Решма? Убийцы Чин Дэ? Сколько ещё аваров знает о золоте?

Вишена оглянулся:

— Мы убьём всех, клянусь Одином. Это наше золото.

— Хочу верить, — слабо улыбнулся Рагдай. — Во Франконии три силы будут теперь сражаться в распре: Харибер, Дагобер и конунг Вишена Стреблянин.

Креп вдруг засмеялся. Он смеялся долго, жутко. Эхо испуганно отскакивало от красных стволов сосен и косых солнечных столбов, подпирающих чёрные кроны и ослепительно синее небо. В этом смехе был как будто невероятно ускоренный рассказ о том, что с ними случится в этой негостеприимной Франконии. Рассказ о том, удастся ли им, наконец, получить золотую лоцию, где, как и когда это произойдёт, и произойдёт ли вообще, и почему им придётся плыть несколько месяцев в ту сторону, куда заходит солнце, не видя при этом никакой земли; и что будет со всеми теми, кто движется сейчас к той же цели, куда это их приведёт и вернётся ли домой хоть кто нибудь из них или нет. Любой из тех, кто в это мгновение слышал этот жуткий смех, заплатил бы любую цену, только чтобы это узнать…