Эти письма, адресованные Максиму Горькому, более полувека были замурованы в архивах Лубянки и только сейчас — в эпоху гласности — извлечены на свет. «Секретное досье» писателя очень пестро и разнородно; вполне возможно, что туда попала не только перлюстрированная корреспонденция, но и кое-что добытое агентурным путем или изъятое из архива писателя у него дома сразу после смерти.
Среди корреспондентов Горького — люди разных слоев, положений и национальностей, от знаменитых до совсем неизвестных. Но самое интересное, пожалуй, даже не переписка с писателями или общественными деятелями, а голос самого народа, до сих пор не услышанный: обращения к Горькому простых людей, которыми руководили не профессиональные интересы, а искреннее желание высказаться, излить душу и — открыть глаза Горькому на то, что происходит на родине. Кажется, не было такого слоя населения в России, голос которого не долетел бы до далекого Сорренто. В этих письмах — глубокий срез жизни, драгоценные свидетельства о том времени, в них говорит сама история. Взывая к прославленному писателю, люди ждали его авторитетного действия в защиту поруганной справедливости.
Многие письма анонимны и без обратного адреса, что вполне понятно: люди, живущие не в прекрасном далеке, а в реальности тоталитарного государства, знали, что слово правды под запретом, и, естественно, боялись. Странно, что Горький этого не понимал. Или делал вид, будто не понимает, намеренно закрывал глаза и зажимал уши? Не хотел разрушать свою сказку о социализме, прогрессе, о прекрасном настоящем и еще более прекрасном будущем? Эта сказка была для него, как видно, дороже правды жизни.
Мало того, он выступил в советской печати с гневной отповедью своим критически настроенным корреспондентам (статьи «Анонимам и псевдонимам», «“Механическим гражданам” СССР» и «Еще о механических гражданах»). Он, всегда провозглашавший любовь к человеку единственной своей верой, тут оказался глух и слеп к пронзительному зову реального человека — страдающего, униженного и оскорбленного. Или не понимал, что люди, открывшие ему сердце, ставят себя под удар, рискуют, не знал, что все письма, идущие за границу, вдобавок — к такому лицу, проходят тщательную цензуру, а за авторами сразу устанавливается наблюдение? И тут анонимность и псевдонимность не всегда помогают, ибо у тайной полиции есть свои возможности и средства их расшифровать.
Видно, не понимал. Иначе бы не писал своему секретарю Крючкову: «“Руль”подозревает, что письма «механических граждан» я сообщаю ГПУ. Не стесняются, негодяи…»
Удивительная наивность — как повязка на глаза: то наденет, то снимет. И врагами своими числит «механических граждан» и русских эмигрантов, то есть всех, кто не согласен с политикой советской власти. Такая наивность очень на руку ГПУ! Где же он, мудрый учитель, правдоискатель и заступник, художник-романтик?
Буревестник превращен в подсадную утку, используется как ловушка для инакомыслящих. Доказательств тому — множество.
На письме к Горькому Андриана Кузьмина из Москвы, например, «опекун» писателя из Секретно-политического отдела ОГПУ Николай Христофорович Шиваров (печально известный «Христофорыч с Лубянки», спец по литературе — именно он будет в 30-е годы выбивать показания на Николая Клюева и Осипа Мандельштама, заведет досье на Андрея Платонова и многих, многих других. Можно сказать, сделает карьеру на писателях. Но пока — на Горьком — он, видимо, еще только учится…) написал: «Оригинал сфотографирован — остался у тов. Медведева. Им же дано задание о наблюдении над Кузьминым».
Непосредственным поводом для многих писем послужило объявление в советской печати о возвращении Горького на родину. К приезду его готовились пышные юбилейные торжества — писателю исполнялось 60 лет. Газеты запестрели заметками о предстоящем юбилее, директивами об организации чествований. Один из корреспондентов вложил в конверт вырезку из «Вечерней Москвы», чтобы до юбиляра дошли циркуляры власти как доказательства принудительной любви к пролетарскому писателю…
Писем множество, и чуть ли не в каждом — SOS: спасите наши души! Вот голос ученого — он звучит резко, нелицеприятно, не только выражая отношение к писателю, но и, что особенно важно, говоря о бедственной участи русской интеллигенции. Вот голос деревенского правдоискателя, не шибко грамотного, зато совестливого, пробившийся в Сорренто из самой глубинки России. «Уважающий Вас Иван Бол…» — подписался под этим письмом автор, оборвав фамилию на первом слоге, словно зажав рот ладонью… Один из многих миллионов русских людей, чей голос сквозь мглу лет и заточение на Лубянке чудом донес до нас слово правды.
В. Шенталинский
1.
Москва, 25/ХII—1927 г.Андриан Кузьмин
Гражданин Максим Горький!
Несколько слов по поводу Вашего выступления в связи с десятилетием Октябрьской революции и по поводу Вашей статьи от 23 декабря с ответом «псевдонимам и анонимам».
Предупреждаю: пишущему эти строки 52 года, никогда (ни раньше, ни теперь) ни к каким «привилегированным» классам или партиям не принадлежал. Следовательно, никакой особо враждебной тенденции ни к прошлому, ни к настоящему нет. Есть трудовой взгляд на жизнь — как она есть… Ваша статья (и та, и другая) возбудила большие толки и пересуды, которые формулировать грубо можно так: Горький сидит на двух стульях. С одной стороны, как бы «благословляет» все происшедшее с 1917 года, а с другой — как бы нет. А вот как мне кажется: конечно, хорошо хвалить все, что сам не переживал. Я как-то читал какое-то поэтическое описание кавалерийской атаки в одном сражении и подумал: красиво, увлекательно, но хорошо, что автор сам в ней не участвовал…
Вы живете вдали, своевременно уклонившись от счастья быть слепым и безгласным объектом «эксперимента», проводимого вопреки Вашему желанию и против желания почти всего населения Вашей страны <…>.
И вообще, рассуждая трезво, без злобы и ослепления, можно ли сочувствовать тому, что делается против желания почти всех окружающих тебя людей? Здесь можно возмущаться всякой жестокостью как таковой, но нельзя же замалчивать и то, что этот эксперимент стоил стране людоедства. Что касается Вашей ссылки на историческую аналогичность с временем Петра Великого, то здесь, по-моему, передержка: не с временем Петра I и его реформами следует сравнивать <…> момент, нами переживаемый, а с временем, если уж хотите, Павла I.
Когда этот сумасбродный и озлобленный человек дорвался до власти, то он шпицрутенами и фухтенами насильно пытался обратить <…> русского человека в пруссака… пока его не убрали. В Питере в Эрмитаже есть картина проф. Шарлемана «Парад в Санкт-Петербурге…» <…> Мужички, переодетые пруссаками: в одном мундире, в буклях и косах, застывшие на морозе, и все терпели целые шесть лет.
У нас теперь время тоже подходит к тому, <что> всем начинает надоедать «игра с социализмом», проводимая наследниками Павла. Да и среди наследников наступает отрезвление, диктуемое самосохранением, поэтому всех удивляет Ваше выступление: десять лет молчали и вдруг теперь начинаете петь <дифирамбы> тому, к чему даже сами создатели начинают относиться по-иному и где результатом всего вырисовывается тупик.
Не вовремя выступили, впрочем, литераторы всегда были плохие политики.
Всего лучшего!
2.
Дорогой Алексей Максимович!С глубоким приветом и добрыми пожеланиями С. Алексеев
Да, вы для меня дорогой-дорогой потому, что в это тусклое безвременье, какое мы переживаем тут, в России, — ваши близкие для нас произведения говорили, что жить надо, что в жизни есть смысл, что, как бы ни была безобразна жизнь, нужно жить. Облагораживать ее и проводить (конечно, не на словах, а на деле) великие начала правды… Конечно, в нас много безвольности, грязь и неустройство жизни людской тянут нас на дно, и тут ваше «Детство», «Мои университеты»…13/III <19>28 г.
Жалею об одном, что не все напечатано у нас в России из ваших произведений… Ведь правда не все. Последнего вашего произведения «Клим Самгин» еще не купил, дорого — 4 р. 50 к. Да, для нас это дорого.
Не знаю, но мне кажется, что у нас в деревне нового быта нет. Все по-старому. Брак. В браке я не вижу ничего, что бы подымало человека выше того состояния, в котором он был до революции. Правильно, разводов много. Судебных процессов также. Пожили 3 месяца — развод. В чем дело? Когда сватался, то лошади, на которой он приехал, парубки отрезали хвоста (сделали позор, насмеялись). Вот этот хвост и был причиной неладу — разводу. Суд присудил выплатить за прожитые 3 мес<яца> 15 р. Другой случай — развод через 3 мес<яц>. Какие причины? Вона стала хворати, кашляти… сухоти в неї. Пришла к матери. Старуха вдова. Недостатки, злорадство: «Що ж, дочко, жити ні причим — тягни, позивай його до суду». Суд — выплатить 5 п<удов> зерна (2 1/2 п<уда> пшеницы, 2 1/2 п<уда> ржи). Разводов много. Страданий еще больше.
Культурных хозяйств на селе нет. Коллективизм при нашей некультурности — это пустой звук. На эти затеи вытрачено много средств, а толку ни на ломаный грош нет. Провалилося через дырявый карман.
Нового — не в кавычках — быта на селе нет <…>.
Жизнь женщины в деревне тяжела. Особенно порабощены жены деревенских большевиков. Муж всегда отсутствует. За хозяйством кому ухаживать? Жене. За детьми, кухней? Все ей же, страдалице. Болеют, умирают. Ну и что же, другую, «посвежее» найдем…
Этими днями зашел разговор, спор за вас. Вас обвиняют в том, что вы не приняли присланной вам из Харькова (с какого-то приюта или мастерской подлетков) в подарок пары сапог. «Он этим обидел детей, подорвал их дух, самодеятельность». Чудаки, мы живем в нищенских условиях. Чем питается деревня (большинство)? В чем ходит? Кошмары. Нечеловеческое питание, болезни… Детишки в школу в отцовских (в дырках) сапогах ходят <…>. А они шлют пару сапог — специально для вас пересылают — ведут расходы. И глубоко вы правы, отказавшись от «подарка». Они окружающей нужды не заметили.
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
От вашего поступка легко, тепло на душе.
Много шуму о вашем приезде в Россию. Думаете быть, Алексей Максимович? Пишите.
Адрес: п.о. Селидовка (Донбасс), Алексеевский Сельсовет, Красно-Ивановское Кредитное товарищество, АЛЕКСЕЕВУ Степану Федоровичу.
3.
Милостивый государь Алексей Максимович.
Препровождая Вам вырезку из «Вечерней Москвы» № 73 от 27/III—28 г., я вместе с тем пользуюсь случаем, чтобы высказать Вам несколько слов в связи с Вашим юбилеем.
Принадлежа к числу русских научных деятелей, уже 25 лет работающих в высшей школе, я счел себя вынужденным, несмотря на предписание, уклониться от всякого участия в официальных торжествах, организованных в циркулярном порядке в ознаменование Вашего юбилея. Высоко ценя Ваш блестящий литературный талант, я считаю равно оскорбительным<и> подобные торжества как для Вас, самого крупного из современных русских художников, так и для нас, деятелей науки и представителей русской интеллигенции, которая всегда придавала серьезное значение аналогичным чествованиям лишь в том случае, когда эти манифестации являются актом свободного изъявления общественных симпатий и настроений.
Но я решил писать к Вам на этот раз не столько с тем, чтобы дать Вам некоторое понятие, как у нас организуются теперь в Советской России всякого рода показные демонстрации, а с тем, чтобы высказать Вам с тяжелым чувством ряд недоумений, которые волнуют и вызывают невольное возмущение среди многих и многих русских людей, давно привыкших гордиться Вами как одним из славных русских писателей, имя которого связано с лучшими русскими художниками слова. Я разумею Ваши систематические выступления в советской прессе, где Вы, простите, так до странности легкомысленно выступаете против последних, не добитых еще Советским режимом представителей русской интеллигенции и покрываете своим большим именем вопиющую ложь современной русской жизни. Из своего прекрасного далека, пользуясь совершенной свободой и независимостью, хотя и под защитой фашистского правительства, под благословенным небом Италии, в прекрасной вилле с неограниченной жилой площадью, Вы, вслед за официальной лживой прессой Советской России, повторяете на глазах всего культурного мира (хотя и зараженного также в своих господствующих верхах буржуазной ложью) заведомую для тех, кто пережил эти 10 лет в самой России, неправду, которая не может быть оправдана никакими, даже и самыми возвышенными, целями и идеалами.
Мы, люди науки, умственного труда, живого и печатного слова, лишенные всех прав свободного научного и интеллектуального творчества и обреченные под страхом скорпионов ГПУ (о которых и не снилось жандармерии царского режима) молчать, — мы слышим Ваши дифирамбы Советской власти за ее заботы об ученых и науке. ЦКУБУ [63] — эта кость, брошенная в целях рекламы перед лицом Европы обездоленной кучке научных работников, рекламируется Вами перед всем миром. Я не хочу ничего сказать дурного о ЦКУБУ, этой жалкой материальной подачке ученым России, но что в ней, когда эта организация абсолютно бессильна помочь русским ученым в главном: обеспечить им хотя бы самые элементарные условия свободной научной мысли и работы. Недаром же ЦКУБУ так непопулярна среди русских ученых, если не считать тех, кто благодаря современному строю, не имея ничего общего с наукой, сумел примазаться к ученому званию в лице современной «красной профессуры». Я не говорю уже о том, что ни для кого не тайна, что сейчас в России нет ни высшей, ни средней школы, ни свободных научных учреждений. Не говорю о гибели молодого поколения, не только лишенного правильного общего образования, но и воспитанного в варварском отношении к величайшим сокровищам мировой и особенно русской культуры.
Конечно, мои слова не убедят Вас, что-то затемняет Ваши глаза, но я хотел бы не убедить Вас (для этого Вам следовало прожить с нами 10 лет), а разбудить в Вас просто голос человеческой совести, чувство самой простой справедливости и нравственной осторожности. Вы собираетесь приехать в Россию. О, конечно, Ваше прибытие в Россию будет сплошным триумфальным шествием на советских автомобилях, но не так хотелось бы, чтобы Вы прошлись по современной России, не в звании разрекламированного советского писателя, а прежнего Максима Горького, друга Антона Павловича Чехова, того Горького, который, как прежде, незаметным «босяком» еще раз прошел бы по матушке России и взглянул бы на подлинную страну не через «Известия» и «Правду», нескончаемую <ложь? — нрзб .> съездовских речей и партийной демагогии, а открытым взглядом все того же Горького, который некогда умел говорить «несвоевременные речи». О, как бы были они теперь своевременны! Увы, теперь Вы, к сожалению, предпочитаете дарить казенную прессу вполне своевременными речами и дождались уже того, что теперь в порядке правительственного указания будут Вас чествовать… Вы, автор «Спутника», «Песни о Соколе» и «Буревестника», мечтали ли Вы когда-нибудь о такой «чести»?
Простите за это неюбилейное слово. Знаю, Вы с презрительной улыбкой бросите это письмо в корзину, как еще одно «анонимное», жалкое и бессильное словоизвержение врага «пролетариата» и т. д. Да, Вы, свободный писатель, можете в Ваших письмах в советских газетах, пользуясь монополией, говорить все что угодно в защиту Советской власти, имеете все возможности травить нас вполне безнаказанно. От нас Вы ничего не можете услышать в ответ: мы связаны по рукам и во рту у нас советский кляп. Но, зная это, полагаете ли Вы, что Вы поступаете как рыцарь свободного слова?
Алексей Максимович. Подумайте об этом наедине с Вашей совестью, когда-то такой чуткой ко всякой жизненной лжи и подлости. Пусть мы в Ваших глазах люди отсталые, не понимающие величия мировых задач и благородных лозунгов социальной революции, пусть так (хотя это вовсе не так), но все же не кажется ли Вам, что с противниками следует поступать честно? Связанных не бьют. Я не хочу верить, что Вы сознательно пишете неправду или что Вы продались Советской власти, как говорят кругом. Если бы я так думал, я, конечно, не писал бы Вам. Но я недоумеваю, как же Вы берете на себя так опрометчиво судить о том, чего Вы не знаете, не видите, не переживаете. Вы даже, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, почему Ваши многочисленные корреспонденты, о которых Вы говорили в одной из Ваших статей, в «Известиях», не могут подписать своего имени под письмами, с которыми они обращаются к Вам с Вашей родины. Не знаю, пройдет ли благополучно через советский охранный аппарат и дойдет ли до Вас и этот анонимный вопль души <…>.
Вы жестоко ошиблись бы, если бы подумали, что Ваш корреспондент — сторонник старого режима. Он слишком много в своей жизни потрудился над разрушением последнего, чтобы мечтать о его реставрации. Но еще более ошиблись бы Вы, если <бы> приняли его за тайного агента постыдной русской эмиграции или члена какой-нибудь «внутренней» подпольной контрсоветской организации. Он бесконечно далек и <от> того и <от> другого. Он просто принадлежит к последним остаткам тех культурных «запасов», за счет которых до сих пор жила и еще продолжает жить Советская Россия. Вопреки убийственным условиям господствующего режима он пытается по мере сил продолжать культурную традицию научной и просветительной работы, стремясь внести нечто положительное в жизнь разоренной страны, ибо только такая работа — сознательная и нужная теперь в нашей родине. Что же касается врагов Советской власти, то внутри страны у ней есть только один действительно опасный враг — это она сама.
29/III—28 г.
<Вырезка из газеты>
Юбилей М. Горького в вузах
Главпрофобр разослал вчера Правлениям всех вузов и других подведомственных ему учебных заведений особое письмо о проведении чествования М. Горького. Между 26 марта и 1 апреля во всех учебных заведениях должны быть устроены торжественные заседания с докладами о жизни и творчестве Горького, сопровождаемые литературными и музыкальными выступлениями.
Ко дню 60-летия М. Горького (29 марта) должны быть организованы выставки, посвященные его творчеству.
4.
Тов. Горький,Всего наилучшего. Яков Эвентов. Смоленск, Интернациональная, 19/6, кв. 4
Вы, вероятно, продолжаете еще получать приветствия по поводу Вашего юбилея. Вам исполнилось 60 лет. Но что значат годы, десятки лет? Еще и еще раз земля обошла вокруг солнца. Я никогда не придавал особенного значения этим юбилеям. Истинные юбилеи, «вехи пути», как их называют, заключаются не в календарных листках, а в делах, в творениях: написали вы что-нибудь, изобрели — открыло это для вас «юбилеи». Построили мы Волховстрой, Днепрострой — это для нас тоже юбилей.30/III—28 г .
Вы пишете, что думаете приехать к нам в СССР и что у Вас «волосы становятся дыбом при мысли об этом». Вы пишете далее, что восхищаетесь молодежью, хотите поближе познакомиться с этой породой людей. Если так, то жму Вам от всей души руку. Это Ваше отношение к молодежи и вера в науку заставляют меня видеть в Вас нашего, нового, социалистического человека. Вы должны обязательно приехать к нам, чтобы увидеть своими глазами, услышать своими ушами, как мы строим социализм.
О здоровье Вам опасаться нечего. Самое главное для организма — здоровое, не переутомленное состояние нервной системы и мозга. Вы здесь получите такую радостную зарядку, столько новых, радующих душу впечатлений, что забудете обо всем. Здоровая целеустремленность, отсутствие гнетущих идей, повторяю, победят какую угодно болезнь.
Чего мы ждем от Вас? Прежде всего критики недостатков. У нас теперь идет, как Вы знаете, полоса самокритики, критика нам нужна до зарезу для уничтожения всех зол нашего быта, мешающих нам правильно строить, для искоренения остатков царского режима, а их у нас порядочно, наконец, для устранения неправильностей нашей общественно-политической жизни.
Показ хорошего, само собой разумеется. Никто еще не показал нам это хорошее, мы еще не знаем самих себя. Свежему человеку легче заметить это новое, легче сравнить со старым, ибо для нас это новое стало привычным, въелось в сознание, мы его почти не замечаем.
Второе, чего молодежь ждет от Вас, — научите нас работать. Ах, если бы Вы знали, с какой жадностью молодежь ищет ответа на этот вопрос, с каким колоссальным интересом читаются книги и журнальные статьи т. Залкинда на тему: «Как работать», «Как отдыхать», «Культура мозга» и т. д. Мы ищем приемов рационализации умственной работы, экономии сил, потому что нам, молодежи, приходится так много воспринимать, учиться, работать <…>.
Как жаль, что мы потеряли Ленина, потеряли при этом и всю накопленную им культуру труда. Как жаль, что Ленин не рассказал нам о своих приемах мышления, наблюдения, обработки материала — обо всем этом приходится судить по наблюдениям других; вместо того чтобы использовать опыт других людей, приходится до всего доходить самому, начинать сначала и терять при этом массу ценного труда и времени. Нигде еще не сохранилось столько элементов кустарщины и цеховщины, как в области умственного труда. Дальше это повторяться не должно. Пора уничтожить этот предрассудок, что будто бы говорить о самом себе — нескромно. Раз ты работаешь для общества, значит ты обязан делиться с членами его своими достижениями, чтобы сообща облегчить человеческий труд, — вот как мы ставим вопрос.
На что Вы должны обратить внимание? Я имею в виду одну отрицательную сторону нашей жизни, вернее, сегодняшнего дня: материальное и правовое неравенство молодежи. У нас масса безработной молодежи. Кончающие среднюю школу почти поголовно «выбрасываются за борт». Вот я, например, кончил десятилетку, а 2 года как не могу найти работу и дальше учиться, живу кое-как. В таком положении находятся сотни тысяч и миллионы. Но не в этом главное; мы понимаем, что материальное неравенство уничтожить сразу нельзя, даже при социализме будет неравенство. Всеобщая дележка — не путь к социализму.
Главное зло в другом, в «происхождении». Если <ваш отец> рабочий, то, хотя бы вы сами не были рабочим, вы имеете все права гражданства только благодаря происхождению. Если же ваш отец кустарь, ремесленник, безработный, лицо свободной профессии, или, что еще хуже, мелкий торговец — одним словом, не рабочий и не член <проф>союза, то вы пропащий человек: вам не дадут работы, не зарегистрируют на бирже труда, не пустят даже в общественные места; вам закрыта дорога в вуз, в комсомол, в партию — вы не человек.
Но ведь это же чудовищно. Чем я виноват, что отец мой, скажем, кустарь? Я не имею с ним ничего общего, я, может быть, не живу с ним, все равно надо мной тяготеет это проклятие.
Все видят ненормальное положение и все молчат. Бухарин как-то раз выступил против этого «происхождения», но так, слегка, без сильного нажима. Так это и заглохло, никто не обратил на это внимания. Почему? Да потому, что большинство людей смотрит только, чтобы им было хорошо, до других им дела нет.
Надо быть безнадежно слепым, чтобы не видеть, что наше теперешнее молодое поколение не то, что прежнее, дореволюционное. Теперешняя молодежь вся насквозь проникнута идеями революции, идеями социализма и равенства. <…> А раз это так, то почему же такое невнимание к молодежи, вернее, к определенной, довольно значительной и наиболее развитой и сознательной ее части? Это, надо прямо сказать, не в интересах пролетариата, не в интересах революции. Такое положение надо изменить.
Вот Вы на это должны посмотреть и убедиться: прав я или не прав, а потом высказаться.
5.
В газете «Известия» от 22-го ноября 1927 г. № 267(Х201) напечатано: «Весною М. Горький намерен приехать в Россию». Русская общественность рада будет встретить Вас как писателя с идейным направлением и как свежего человека, имеющего все возможности сказать нам более или менее объективно, кто мы и что мы. Новая Россия явится нам в идейной окраске в Ваших произведениях, но это не помешает нам, очистив грубую оболочку, идейную скорлупу, найти блестки правды, вечной истины, на страже которой Вы стоите уже много-много лет в своей писательской работе. Если бы это было в Вашей власти, мы просили бы Вас привезти с собою писателя-реалиста Куприна. Жаль, когда на далекой чужбине гибнут бесплодно силы, нужные нашему народу. Русская интеллигенция, крупные ученые, талантливые писатели, представители науки во всех областях знания, эмигрировавшие за границу, создали тем в это десятилетие в СССР крупный пробел, пустоту, причинили России кровоточащую рану в преемстве культуры. Правда, эта культура была дворянская, помещичья, но только головотяпы не усмотрели в ней и теперь не видят ничего ценного.Трофим Романов Грессен, бывший ротный старшина
Что представляет из себя в настоящее время СССР, наша новая Россия, Вы увидите сами. Не ездите как знатный гость для этого на Волховстрой, на возобновленные фабрики и заводы, как делают это иностранные делегации, знакомящиеся только с внешней, спокойной стороной нашей культуры, наблюдающие только то, что им можно показать. С позволения нашей правящей партии, sine gua non [64] , сделайте противоположное: забудьте, что Вы писатель с именем, никуда не ездите с официальными провожатыми, как бы под арестом, а выпросите себе у ГПУ carte blanche [65] и поезжайте всюду, куда потянет душа, всенародным наблюдателем, как Вы делали это в Ваши молодые годы. При Вашем знании вообще народа, всех его слоев и переплетов, Вы, без сомнения, скоро увидите в нем новые расслоения, а среди них — новые веяния, новые движения мысли. Это новое не идет в массы гигантскими, захватывающими все шагами, но просачивается всюду и везде, под неустанным, как perpetuum mobile [66] , административным воздействием власти и в силу неслыханной и невиданной в капиталистических государствах материальной зависимости масс от центра.
В голове этого общественного движения стоит небольшая кучка людей, сподвижников Ленина. Между ними есть честные люди, пользующиеся всеобщим уважением, им доверяют и рабочие, и крестьяне, это — лучшее, что дала нам партийная организация и долголетняя партийная работа. Эта группа людей, собственно, и составляет партию. Ее тезисы, ее положения, ее идеи лежат в основе нашего законодательства, революционным порядком втиснуты во все обороты народного обихода, принудительным впрыскиванием влиты в плоть и кровь русского народа. И часто против его воли. Это напоминает отчасти реформы Петра, отчасти первые попытки введения в России картофелесеяния. На голову всех культуртрегеров всегда выпадает немало народных проклятий.
За ядром партии стройными рядами стоят солдаты партии, миллионная армия партийцев и их смена, двухмиллионная — комсомольцев, трехмиллионная — пионеров. На эти три организации, на их выучку, на их размещение потом по народному хозяйству, для их прокормления тратится масса народных денег. Но без этого не обойтись: это янычары нашей правящей кучки, ее сила, ее правая рука, ее охрана, ее опричнина верная. Так смотрят на себя сами рядовые партийцы. Между ними сознательных людей не так много. «Мы новое дворянство, — говорят <они>, — мы завоеватели, мы в завоеванной стране, поэтому нам вверены все ее богатства, все административные посты, все привилегии, все преимущества, все хозяйство страны — все ее блага в наших руках…» Да, это так и есть в действительности. Беспартийному найти службу, подыскать работу труднее во сто крат, чем члену ВКП(б), хотя бы он, последний, кроме членского билета, не имел ничего: ни практических навыков в работе, ни умственного багажа, ни служебного стажа. Да умственного развития партия и не требует от вновь поступающих. Чтобы поступить в партию, хотя бы мне, хотя бы Вам, нужно очень мало: нужно произвести или провести в удобную минуту несколько эффектных публичных выступлений против религиозных предрассудков, т. е. выступить или против самых основ всякой религии, или против Христа и его учения, или против засилия религии в быту, в повседневной жизни народа, выступить, конечно, не с научными данными, а как можно грубее и возможно проще, еще лучше с хулиганской, Демьяновской блевотиной, и в ваш дебет и кредит партия запишет многое, и ваша кандидатура пройдет наверняка. И если новый партиец в предоставленной ему вскоре теплой должности что-либо «нашкодит», как нечистоплотный и блудливый кот, многое ему, и не раз, простится, потому что он с неизмеримым усердием, это же всем памятно, ругал самого бога… Так у нас, в серой и глухой деревне, насаждается и растет — не как самодовлеющее движение человеческой мысли, а как скверный придаток, вроде запачканного обезьяньего хвоста наших прародителей, — новый культ, новая вера, в которой корыстные вожделения без труда и подвига, без ошибки, промаха приводят неофитов к народному достоянию, к сытой жизни народным трудовым куском, а это для них главное.
Но и среди безличной или примазавшейся массы рядовых партийцев встречаются, хотя и не часто, честные и деловые люди. В большинстве случаев до поступления в партию это были незаметные люди, субъекты, нигде в жизни не пристроившиеся, так называемые «неудачники», женщины, пожилые девушки, которым в жизни не повезло; до войны они, эти неудачники, уходили от жизни в монастыри, прятались и хоронились от всего мира в учительство, в глухие заброшенные деревушки, а теперь вот их целиком захватило устроение новой жизни. В партии и они выросли, сформировались в новых людей. Какая-нибудь скромная, пересидевшая годы девица, уже не мечтавшая о супружестве, выкинув в партии из своей головы весь балласт старой сдержанности, мимозной неприкосновенности, как бы вдруг развертывается в пышную партийную львицу, меняющую плащ суровой девственницы на товарищескую близость, потом на интимную близость с товарищами по партии. Мужей и жен у нас меняют сверх меры часто и партийные, и беспартийные, и это создает как бы видимость многоженства и многомужества. Склонности к семейной жизни, к семейному уюту, где бы можно отдохнуть душой, у пролетариата уменьшились: женщина — не помощница в жизни, а такой же товарищ по работе, как и мужчины. Нет семьи как чего-то обязательного, нравственно принудительного для обеих сторон, но… в конце концов это создает массу алиментных дел и принудительных и тяжелых, не имея семьи, расходов.
Наконец, чтобы обобщить все значение партийной массы в нашей государственной общественной жизни, следует сказать, что партия в целом совсем затенила беспартийную массу, безвольную, пассивную, огромную по численности часть русского народа, запуганную, терроризованную, а потому и затаившую все свои думы. Прежде чем перейти к этой «кухарке», имеющей «править государством» в отдаленном будущем, нужно сказать несколько слов о значительной группе служащих в государственных учреждениях, промышленных предприятиях, в торговой кооперации и сельском хозяйстве. Речь будет идти о людях малой или средней квалификации или совсем не имеющих таковой. Положение их тяжелое во всех отношениях. Если рабочий, если крестьянин на свой труд в конце концов все-таки найдет покупателя, на свои руки найдет м у ки — не у партийного хозяина, не у партии, так у нэпмана, <то> мелкий служащий, в большинстве — городской обыватель, кроме советских учреждений, нигде службы, работы себе не найдет. Счастливцев таких, находящих себе кусок хлеба в советской службе, мало, а выкинутых за борт, голодных и холодных масса. Совслужащие, зная и чувствуя, что в их услугах партия нуждается весьма мало, что на их место у партии имеются сотни кандидатов, употребляют все усилия, чтобы по той или другой причине партия считала их «своими», сочувствующими, преданными, верными холопами партии. Зная крутой нрав, фанатизм своего хозяина — партии, совслужащие прежде всего первым своим долгом считают показать, что они, как все партийные, совершенно безрелигиозны. Партия им вообще очень мало верит, и шпионаж, развившийся у нас за десять лет до чудовищных размеров, слежка — ежедневная, ежечасная, ежеминутная — друг за другом, нигде так не развитые, слежка платная и добровольная, чтобы «подслужиться», нигде так широко, нигде так беззастенчиво не практикуются, как среди совслужащих. Да. Шпионаж. Эта мера предосторожности необходима, потому что масса городского населения, откуда набирают совслужащих, оставшись не у дел, и не умея и не желая пролетаризироваться, партийной властью недовольна. Это слова Сталина на XV партконференции: о недовольстве, увлечении оппозицией и проч.
Крестьянство Средней России хозяйственной линией, проводимой партией, тоже не имеет никаких оснований быть довольным, и оно недовольно, но, запуганное и забитое революционным террором, молчит. Земли, кроме церковной, оно не получило, а маленькая прирезка из помещичьей земли никого не удовлетворила и, в сущности, дала очень мало. Отхожие промыслы и промыслы на местах, составлявшие у нас все и дававшие прожиточный минимум нашей крестьянской семье, значительно и повсеместно сократились или совсем «изничтожились». Заработать копейку стало негде. Безденежье в нашей деревне полное, поразительное, а деньги стали против довоенного в два раза дешевле. Улучшений в сельском хозяйстве никаких, и как к ним приступить, никто не знает, а улучшенному хозяйствованию волоколамского мужика не верят, а выгодность его объясняют близостью московского всепожирающего рынка. Налоги с крестьянства уменьшены до минимальных, дальше идти некуда, размеров, но и их приходится выбивать ВИКам [67] аукционной продажей имущества и домашнего скота гораздо жесточе, чем в царское время. Другого пути нет. И этому не удивляйтесь. Никто не учит народ, как добыть, заработать копейку. Даже деревенская молодежь полезного к жизни учения и та не видит, партийная учеба весьма неудовлетворительна, а наоборот вредна, прививая ребятам только одну революционную распущенность к прежнему пьяному хулиганству: по деревне с 8 час. вечера и до 2 час. ночи нет дороги ни конному, ни пешему. Каким путем выберется наше крестьянство из теперешнего тяжелого положения экономического? Партия, наш хозяин, говорит и указывает верно: индустриализацией всей страны и всех отраслей народного хозяйства, т. е. из деревенской, лаптеносной и теперь недоедающей России, надо сделать промышленную, наподобие Германии, одетую, обутую, сытую страну. И теперь: где есть фабрика или маленький заводик, там местное крестьянство живет хотя и не так, как до войны, но все-таки без нужды. А если взять подальше от завода, то там крестьянство весною питается одной картошкой без хлеба.
Кому же на Руси, спросите Вы, хорошо живется, вольготно, весело? Организованному рабочему классу, нашим фабричным и заводским мастеровым. Их руками для руководящей, для правящей кучки захвачены были крупные центры Ленинград и Москва, а в чьих руках Москва, в руках того и вся Средняя Россия, а в чьих руках Средняя Россия, в руках того оказалось и все, несознательное тогда политически, многомиллионное среднерусское крестьянство, завоевавшее в свое время для русских царей 1/6 часть земной поверхности. Октябрьская революция, в сущности, есть организованное движение столичных и вообще промышленных рабочих в той же мере, как впоследствии победа, отбитие интервентов, успехи в междуусобной Гражданской войне есть всецело результат мобилизованной энергии среднерусского мужика, получившего боевой закал в николаевской армии. Но, как всегда было в истории, русский мужик, вынесший на своих плечах самую кровоносную революцию, голод, болезни, тиф, принесший в Гражданскую войну больше жертв, чем при всех царях, не получил ничего, а рабочий за его счет получил и получает теперь все. Рабочий получает за рождение, за родившегося ребенка, получает сам и жена при инвалидности пенсию. Заболев, имеет трехмесячный заработок, для рабочего-строителя — казенное жилище со всеми удобствами, рабочий имеет дома отдыха, оплачиваемый месячный отпуск, пособие по безработице. У рабочих теперь, по рассказам врачей и духовенства, рождаются такие крепкие, здоровые дети, а у крестьян — жалкие заморухи. Проработав 8 час., рабочий, вымытый, переодетый, сытый и довольный, идет в клубы, кино, театры. Молодежь занимается физкультурой, музыкой, живописью, а иногда берет что-либо и почитать. Огромную безурядицу в жизнь рабочих вносит водка, как и при царском режиме — это единственное темное пятно. Так наградила правящая наша ленинская партия начинателя, застрельщика — рабочий класс, потому что его революционный порыв, его революционная инициатива доставили партии первые опорные точки, опершись на которые, партия постепенно «подграбастала» под себя, победила весь народ. Серую крестьянскую массу и разноликую русскую интеллигенцию. Так при помощи уральских рабочих и Пугачев Емелько в свое время завоевал все Поволжье.
Я ни слова не напишу Вам о нашей интеллигенции по той простой причине, что в деревне у нас интеллигенции, т. е. европейски образованных людей нет. А умственный уровень нового учительства, нового студенчества весьма невысок, встречаются студенты из вузов, которые никогда ничего не читали из Пушкина и даже хорошо не могут объяснить, да кто же такой был этот Пушкин! Да и вообще говоря, умственная жизнь в деревне в интеллектуальном отношении остановилась, усвоив как высшую ступень кружковую узость политического и научного сектантства. Слепая темная вера в науку. Догматизм, т. е. научный формализм, да партийное чванство, да унаследованное холопство — сила, сила роковая все у нас на деревне теперь позадушила. Этак, этаким путем идти — дойдешь и до мистики, до веры, что и есть. Недалёко.
Теперь я перейду к вымирающему классу людей, к умирающему миру, к людям отжившего, как у нас говорят, мировоззрения. К рядовому духовенству, к которому Вы всегда чувствовали только антипатию. Наши вожди, наши выдающиеся идеологи коммунизма, уже по пальцам высчитывающие, что лет через сорок в нашей республике не останется ни одного верующего, открыто верующего, и лет через пятьдесят исчезнет последний «поп», а христианство «уйдет в подполье»…
Я не берусь предсказывать, но, по моему личному мнению, со всею «видимостью», внешним обнаружением церковно-религиозной жизни народа, партия покончит гораздо скорее, так как в ее руках все: ни у одного властителя мира никогда не было в руках так крепко сшитого и такого централизованного аппарата власти, каким в настоящее время располагает наша правящая партия; и во вторых: партия, обладая могущественными, для самообороны внутри страны, материальными ресурсами, в средствах не стесняется и никогда не стеснялась. Например, чтобы выгнать из Ярославля сотню бунтарей-гимназистов с одним пулеметом, Фрунзе ярославский обратил город из шестидюймовок в груду развалин [68] . Но в борьбе с народной религией партия мудро не спешит, она действует извнутри, она, как крот или крыловская свинья, сначала подгрызает корни растения: она вбивает свою марксистскую идеологию в головы подрастающих поколений, это одна сторона медали; с другой стороны, она намеренно дезорганизует представителей христ<ианских> идей, духовенство, и чрезмерными налогами доводит их до полного обнищания. 1) Намеренная дезорганизация церковн<ого> управления, 2) обнищание духовенства через удушение его налогами доводят общины верующих до полного маразма и разрушения. Немало помогают в борьбе с верующим народом и другие средствия, между прочим следует отметить: 3) полное лишение духовенства всех гражданских прав, 4) даже права получить детям духовенства элементарное школьное образование в школах 1-й ступени, 5) административная, по распоряжению ГПУ, высылка в отдаленные края Сибири, 6) многолетнее заключение в тюрьмы наиболее выдающихся, даровитых священников, 7) принудительные для них публичные, наиболее грязные работы, 8) продажа всего имущества с молотка у не могущих платить непосильные налоги в 100 рубл., 200, 300 и больше рублей. Все это применяется в широких размерах и, естественно, обескровливает духовенство, эту головку верующих. Об этом белом терроре, будете в России, помалкивайте. Этот белый террор против религии и ее представителей, сменивший печальной памяти кровавые дни военного коммунизма, это кошмар нашей теперешней русской жизни. Молоток чека и атамана Ильича, нашего удалого ушкуйника, дробя стекло, куя булат, гуляет вовсю по головам этой несчастной длинногривой братвы, безо всякой вины виноватой. Это парии, это новые евреи, гонимые и ни в ком и нигде не имеющие и, что удивительно, нигде за границей не ищущие заступы и ограждения для более или менее сносного человеческого существования. И что еще удивительнее, и сами не организующиеся в какие-либо объединения в целях самозащиты, чтобы отвести нож нападающего. Это рабы, военнопленные партии, оплеванные, загаженные, в пыли, в грязи, разутые, раздетые, униженные и оскорбленные, плетущиеся за триумфальной колесницей победившей их кучки людей. Председатель нашего кружка безбожников, бывший чекист, протеже будто бы тов. Дзержинского, человек очень начитанный по советской энциклопедии, ему можно верить, с восторгом, причем у него изо рта текут слюни, иногда рассказывает нам, что он лично, своей рукой убил в 1918—19 гг. около полусотни попов, и ни один не просил пощады; бывало, еще дышит, и он приказывает зарыть, не добивши зарыть в землю. «Эти твари, — говорит он, картавя на букву «р» («л»), — обреченные, это “малитули” [69] », — к великому удовольствию Цезаря-Партии. «Нам (т. е. безбожникам и партийным) этих “малитулей” нисколько не жаль: умирайте, голубчики, поскорее, уси без остатку»; безотрадный свист и вой ветра пронесется над вашими могилами замученных, расстрелянных, задавленных, недобитых и заживо погребенных никчемных людишек. И боле ничего. Стоит ли жалеть? Их, роковая для них, гражданская пассивность, их дезорганизованность, их разъединенность, безобщественность так нелепы, по-мужицки простоваты, так со стороны глупы, что наши партийные, сорганизованные, крепко спаянные удивляются: это, говорят, какие-то седовласые младенцы… И про таких людей, для оправдания себя, как хороший бонтон, у нас в провинции принято говорить: «Дрались под Ростовом, бились в архангельских лесах, в сибирской тайге попов был целый полк». Конечно, это ложь, гнусная клевета, которой никто не верит. Непримиримо враждебное отношение к духовенству нашей правящей партии, изуверско-фанатические, ернические, похабные, тупоумные выпады, выступления и действия наших доморощенных марксистов, их донкихотство против всех без исключения обнаружений «видимости» народно-религиозной жизни, наконец невозможные бытовые условия — все это, вместе взятое, пробуждает, с одной стороны, само духовенство, а с другой — открывает глаза народу, вызывая его сочувствие, симпатии к вере и к «гонимым» за нее. Забитое веками, несшее на своих плечах двойной гнет двух властей: центральной, бюрократической, и духовной, архиерейской, боявшееся всякого урядника, трепетавшее звонка тройки станового, а теперь объявленное из центра (Зиновьев) врагами народа низшее духовенство, испив чашу горькую до дна, поняло, что хуже, чем теперь, никогда ему не было и не будет. Что же, спросите Вы, оно сорганизовалось, чтобы заявить о своей полной лояльности? Нет. Собрание духовенства, даже маленьких округов, Гепеу премудро, предусмотрительно в провинции не разрешает… И духовенство, утопая, хватается за всякую соломинку, как бы тонка она ни была. Например, припертое к стене в вопросах школьного обучения детей, которых нигде в школы не берут, а проскользнувших и принятых незамедлительно выбрасывают вон, как щенят, духовенство одно время чуть не по всему Союзу носилось с фантастическим планом: для детей основать в Румынии, Польше, Латвии, Литве, Эстонии и Финляндии учебные заведения, общеобразовательные, технические, и там учить детей. В этом прожекте сказывается колоссальное неумение духовенства устроить себе более или менее сносно жизнь. Оно, в этом нет сомнений, вымрет, оно растворится в народных массах, а христианство уйдет в подполье…
И еще пример. Наслышавшись хвастливых рассказов иногда зачем-то проезжающих по России поляков о положении православного духовенства в Польше, не униженного, пользующегося всеми гражданскими правами и материально не обнищавшего, как в Союзе, многие из попов западной полосы до Брянска изучают теперь польский язык. Зачем? Наверное, чтобы эмигрировать за кордон. Скатертью им дорога. Партия даст им все возможности уехать, не исключая бесплатного билета. Каково отношение вообще партийной массы в провинции к рядовому духовенству, об этом можно составить себе некоторое понятие, прочитав нижеследующее письмо, присланное мне приятелем-партийцем из Жиздры, по поводу антирелигиозного хулиганства как главного оружия против религии, духовенства и верующего народа.
«Друг Троша! Недавно у нас тут прошла дискуссия: следует ли нам прекратить антирелигиозное хулиганство, не пора ли относиться снисходя, по-человечески, к религиозным убеждениям русского народа, от которого мы, отколовшись, так прогрессивно далеко ушли? Собрание было закрытое. И что же? Все решили: нет, нет и еще нет. Да, дружище. Прими к исполнению. Я партийный человек из Жиздринской ячейки, и многие мои товарищи, все мы стояли и теперь стоим за полное сохранение антирелигиозного хулиганства. Ты удивляешься, не удивляйся, товарищ. Я сейчас объясню поточнее. Мы стоим за антирелигиозное хулиганство и в идейном смысле, и в практике нашей повседневной жизни. Борьба нашей партии с религией, как с известным идейным миросозерцанием и как с бытовым явлением, приняла хулиганский и даже ернический, похабный характер с самого начала, с первых моментов аванпостных стычек. Почитай Бебеля, ты немецкий знаешь. И еще мы хорошо помним антирелигиозные выступления нашей великой партии в первое комсомольское “рождество”. Наши почтенные партийные вожди с Лениным во главе, выворотив, говорят, тулупы, дикими ватагами, в силу партийной дисциплины, неистовым блекотаньем, нечеловеческими воплями, изображая пещерных людей, будто бы наших предков, в ночь под Рождество бродили вокруг церквей, лагерей побежденных, где они славили своего Христа. Все это и мы здесь, в провинции, проделывали, по примеру великих вождей, т. е., можно сказать, хулиганили вовсю и впредь будем хулиганить, что бы не писал тов. Емелиан… С нами Демьян Бедный! Ура! Первый антирелигиозный хулиган. Можно сказать, наш архихулиган, надежа, камень, идеал. Так. Далее.
Что касается практики повседневной жизни, т. е. борьбы с религией как с бытовым явлением, то уже здесь без хулиганства нам никак не обойтись. Хотя за 10 лет все уже предусмотрено, все исчислено, все так взвешено, всюду и везде в Союзе острие наших партийных благодетельных законов направлено против народа, в упор против малейших проявлений народно-религиозного быта, религия в провинции нашим белым террором загнана в подполье, надо прямо это сказать, но все-таки могучая, по-видимому несокрушимая сила нашего атеистического законодательства имеет потенциальное значение только с внешней, формальной стороны. Чем сильнее мы их давим, чем сильнее мы их жмем, тем ярче и чаще вспыхивают там зарницы, тем сильнее в массе пламенеют искрометные, огненные желания иной, свободно-идейной жизни: атмосфера тухлого свинарника, как они называют наше свободное от фетишей марксистское мировоззрение, им с каждым днем все более становится невыносима, прямо-таки не удовлетворяет их. Таков человек, таковы люди. Они вечно носятся с своей умственной душевной пустотой и неудовлетворенностью, как с хроническим флюсом или насморком. Эта идейная неудовлетворенность — начало религии: мы даем им хлеба, мы даем им и зрелища. А они: дайте нам бога, о котором мы знали в Египте.
Вот тут-то и у места то антирелигиозное хулиганство, за которое мы здесь, в Жиздре и в Брянске, все держимся, да еще обеими руками. В пример приведу Рыкова. Объезжая голодающее Поволжье, наш великий премьер, пропустив за галстук лишнюю банку, такую речь держал (приблизительно) изнемогшим от голода верующим людям: “Сажая картофель, на бога не уповайте, вряд ли ваш господь бог-то знает, как сажать ефту самую картохфель”.
Голубчик Троша. Войди, наконец, в разум, а то он у тебя детский. Пойми. Вся сила, весь натиск, ядоносная змеиная выползка нашего повседневного хулиганства у нас в Союзе в первую очередь обрушивается на голову того класса людей, которых Либкнехт обрек на смерть, он говорил: “Убивайте, бейте их в первую очередь”. Следуя заветам Ильича, мы православных священников, иначе сказать, попов три года с большой охотой резали, пытали, гноили по тюрьмам в голоде, холоде и тифу, насильничали над ними в тыловых каторжных ротах, расстреливали целыми сотнями, сколько было пролито крови человеческой, сколько было ужасных невыносимых страданий, об этом расскажут потом в сотнях и тысячах правдивых повествований. Наконец, сам Ильич не вынес, не мог, понятное дело, вынести. Ведь все через его руки шло. Не боялся он крови, но все-таки надо ж и меру знать. Стоп, говорит, товарищи.
И вот тогда, по приказу великого нашего вождя, буржуазного истребителя, мы начали наше победное отступление назад-назад и в первую очередь сели на нэп (по Троцкому, глиняный худой урыльник), все выше помеченные №№ упражнений незабвенного товарища Дзержинского, к сожалению, пришлось отменить. Тогда мы здесь, в провинции, все надежды положили на хулиганствующего и всегда пьянствующего поэта, дорогого Демьянушку, и на равнодействующую энергию товарища Крыленко, золотого и никем не заменимого человека в области законодательства. При этом чудодее мы лишили попов всех гражданских прав, прокляли их и их подлое потомство великой клятвой отвержения до седьмого колена, излили ушаты грязи, натравили народ на этих контрреволюционеров, осмеливающихся называть наших партийцев паразитами на народном теле, а партию хомутом и удавкой на шее народа. Что же прикажете еще им сделать? Предлагают нам некоторые горячие головы: устроить во всем Союзе в одну ночь и в один час попам варфоломеевскую ночь, но для этого упущено время: в Ленинщину, в 1918-19 и 20 годы это было бы подходяще. Ну, вот и подумай, дорогой, как тут обойтись без хулиганства.
Недавно мы тут, в Жиздре, устроили на славу ученый диспут. Обставили диспут как следует. Прежде всего пригласили солдат-клакеров для поддержки наших диспутантов аплодисментами и для утеснения противной стороны. Так называемых верующих пропустили ограниченное число людей, и то совслужащих, т. е. от нас зависимых. Выписали наиученейших «безбожников», есть такая оплачиваемая казенными деньгами профессия, из самого, подумай, Брянска, можно сказать, громил и вышибал. Один соловьем заливается, а другой высокий тенор, что твоя канарейка. И так это стало всем приятно. Смотрим друг на друга и вслух языком прищелкиваем и губами причмокиваем. Кончили, и стало тихо, как в лесу в зимнюю ночь. И что же? Подымается на эстраду, едва передвигая ноги, старенький ледащий протоиерей, так, какой-то замарашка, Демьянушкин поп Ипат. И всех наших громил посадил в большой конфуз. Солдаты по немой команде политрука и шикали, и шумели, и говорить не давали, один от глупого усердия даже зычно свистнул. На, брат! Но, к нашему общему огорчению, ничего не помогло. Ничего. Всех отшил, отчитал старый попишка. Но, как говорится, не бывать бы счастью, да наше нам несчастье помогло. Выручил нас дурковатый и никогда нигде не выступавший партиец (стаж с 18 г.) из военкомата Поликан (Поликарп). «А помнишь, отец, как ты по кубанским плавням с винтовкою лазил?» Это выступление, хулиганское и неправдоподобное, привело всех партийцев в неописуемый восторг и находчивостью, и полной неожиданностью. Гы-гы-гыканье дружное, дисциплинированное, коллективное солдат и всей атеистической публики закончило наше ученое выступление.
А то еще в Жиздре у нас, да и везде в Союзе, есть такой добрый и всесодержный партийный обычай, правда, тоже хулиганский, но бьющий, можно сказать, врага-противника прямо в лоск: при встрече с попом три раза плюют — и пионеры, и комсомольцы, и партийцы; при этом, кто посмелее, плюют на виду у всех, а кто пофанатичнее, стараются так, чтобы харкотина всякая, и туберкулезная, и сифилитическая, попала попу на одежду, на обувь или к самым ногам. Делают это как бы незаметно, походя. Это ли, ура, не победа наша? Друг Трошечка. Это ли не уничтожение поповской чести? Это ли не уничтожение человеческой личности? И никто не смеет нам против слова сказать. Даже Москва-центр и та помалкивает. Потому мы правильно <делаем>.
Вряд ли Николаю снилась во сне та полнота власти, которой пользуется у нас в провинции каждый рядовой партиец, при бесправии остальной, непартийной верующей народной массы, забитой нами. Потому мы безбожники, атеисты, и попы нам не нужны. И так наше хулиганство бьет верующий народ, бьет попов, бьет религию, поэтому мы его никогда не оставим.
Правда, мы иногда делаем промахи, ошибки. А кто от них свободен? Сам Ленин и тот здорово ошибся с коммунизмом. Ошибся и в виноторговле, ввел то есть пьяный бюджет. В 1923 г. ячейке Чернышенской фанерной фабрики мы отсюда, из Жиздры, дали строгую директиву изловить атамана Сергея Михайловича Дубровского. У нас, в партии, строго: приказано — сделано. Десять молодцов-партийцев, здоровых, крепких молодых людей, вооруженных маузерами, бодро и быстро шли по шоссе. Спокойные, сильные, уверенные. Встреться им Дубровский с помощниками, в пять минут они, бандиты, все были бы связаны по рукам и ногам. Темная осенняя ночь. Закурили. Огоньки от папирос вспыхивали при затяжках. И представь. Наши герои и при таком скудном освещении ясно до отчетливости увидели, что мимо них кто-то прошел, не то монах, не то священник, одним словом, из этих, долгогривых. А на самом деле это прошел мимо наших твердокаменных партийцев переодетый бандит Дубровский на ночлег к своим родным на завод. Наши партийцы, не будь дурни, как по команде все вдруг зараз обернулись и трижды плюнули взад Дубровскому, в пространство, в том направлении, куда скрылся монах. “Не будет удачи, поп встретился”, — решили они и повернули домой. “Тьфу ты, черт… И откуда он подвернулся, патлатый!”
А вот в это, прошедшего года лето наши пионеры и комсомольцы, по верным сведениям из одной ячейки, радовали нас особенно, можно сказать, донельзя. Всякому попу, проходящему по делам в местный ВИК, они, милая наша смена, устраивали, организовывали форменную обструкцию: сидя на обворовываемых яблонях больничного сада, метко швыряли в проходивших попов огрызками яблок, кусками сухой земли, камнями. Или стройной колонной окружали спереди, сзади, с боков попа, дергали его за волосы, за лапсердак и громко, гармонично пели «Сергей поп», стихи, специально написанные бессмертным нашим пролетарским поэтом Демьянушкой Подворовым. И так, под таким почетным экспертом <очевидно, эскортом. — Сост .>, провожали чуть не до ВИКа. Вот это в высшей степени похвальный номер пролетарской физкультуры, и мы все прямо-таки восхищались этим антирелигиозным хулиганством будущих граждан великой партийной республики. Не ворчи, дружище. Запомни раз навсегда: мы завоеватели, мы калифы, мы в завоеванной стране… Только партийным хулиганством, по заветам Ленина и других вождей, мы победим верующий народ, попов со всего света с Толстым Львом во главе, их и самую возвышенную, как они говорят, религию загоним в подполье».
Так закончил свое письмо мой друг-партиец из гор. Жиздры.
За пожеланием Вам здоровья
6.
2/I-29 года. Ялта .<Без подписи>
Принято благодарить за ответы, я соблюду этот обычай и скажу — благодарю.
Но чтобы у Вас не осталось никакой иллюзии насчет исполненного Вами долга перед одним из корреспондентов, добавляю, что Ваш ответ меня совсем не удовлетворил.
Ваше письмо не является ответом по существу <…>. Оно показало мне:
1) что Вы уклонились от ответа на основной вопрос: являетесь ли Вы полным сторонником Союза, умом и сердцем преданным ему во всем, или Вы, как квалифицирует Вас один критик-марксист, Горбачев, тот, кто «в конечном счете по отношению к буржуазному строю проявил себя как типичный индивидуалист-романтик, анархически презирающий и проклинающий этот строй на словах, но не способный примкнуть к тем, кто его разрушает, на деле».
Вот ведь что примерно спрашивалось мною, на что я ждал ответа. Ответа нет; знаю теперь бесповоротно, что его никогда и не будет.
2) что бесполезно спорить об «эллинизме», так как дух его, как видно, Вам мало понятен, иначе Вы глубже бы разобрались в том, что я сказал <…>.
3) что «эллинизм» и вообще классический мир не были в программе «Моих университетов» — это уже было видно из Вашего спора с Асеевым, пожелавшим развенчать Италию. Вы не нашли нужных слов одернуть его по-настоящему, а ограничились спором с ним за ошибки географических названий и за прочие мелочи. А о всем том, что взрастила почва, на которой и Вы живете, что дали Рим, а позже Италия, современной культуре, — ни слова.
Гете вернулся из Италии «эллином», многие другие поэты и писатели возвращались оттуда «эллинами». Было бы не вредно и Горькому вернуться хоть немножко «эллином» <…>.
Сказанное немного догматично, но Вы подумайте над ним как следует. Возможно, что те эмигранты, на которых Вы нападаете, и говорят о мщении, ослепленные злобой на нелепость своего положения за границей. Вы приводите рассказ белоэмигранта о виденном им генерале-звере. В описании генерала и его недалекой жестокости против нарушителей порядка не видно никакого сочувствия. Просвечивает любопытство к человеку, своеобразно понявшему счастье родины. Испытанный чекист с не меньшим удовольствием будет показывать фотографии расстрелянных какому-нибудь не в меру любопытному коммунисту. Все эти обличения поверхностны и мелки. Человек злобен, а когда он изолирован от жизни, он становится болезненным. А Вам, знатоку человека, следовало бы это помнить.
В России сейчас бешеный поход против интеллигенции. Травят социалистов, ученых, артистов. И что характерно: печатают все гнусности не в таких органах, как «Правда» и «Известия», а в гнусных отравных листках, как «Рабочая Москва», «Вечерняя Москва», «Труд» и т. д. Чем не погромная агитация? Читайте про головановщину в Большом театре, про контрреволюцию в Донбассе, Общ<ество> Содейств<ия> строению социализма, выборы в Академию наук — везде найдете травлю, погромные слова. И ко всему этому вою Вы присоединили на старости лет свой голос.
Вы, должно быть, получаете массу писем. Что ж, письмо, м<ожет> б<ыть>, и неинтересное, и Вы, прочитав его, недоумевающе улыбнетесь. Я студент 25 лет. Мне бы еще хотелось написать, что резать и убивать эмигранты не будут, а будет убивать та же черная братия (ваньки), которых пичкают погромной агитацией (часто несознательно, как та, так и другая сторона), и дубину-то, собственно, следует вложить в руки не рабочим, не босякам и не только тем доведенным до безумия эмигрантской изолированностью, — но и Вам, дорогой Алексей Максимович <…>.
7.
Многоуважаемый Алексей Максимович!А. К.
Прочитав Вашу статью о белоэмигрантской литературе, я хочу поделиться с Вами теми мыслями, на которые навела меня Ваша статья.Байдарское почтовое отделение
Меня удивило, что Вы такого плохого мнения о нашем народе в лице его крестьянской части. Вы думаете, что только большевики спасли нас от анархии и гибели всей культуры, когда этот «народ серой лавиной покатился с войны в деревню». Но кто же призывал его к совершению анархических действий, советуя обратить свои штыки от германцев на своих сограждан? Кто призывал их к грабежам, издавая декреты о захвате имущества помещиков, у которых отбирали и одежду, и пищевые продукты, и все предметы домашнего хозяйства, что несогласно ни с каким социалистическим учением и имеет все признаки простого грабежа? Наша гражданская война была полной анархией, к которой привели нас большевики, желавшие ее, так как уже в февральские дни они кричали: «Да здравствует гражданская война!» — и, разогнав совершенно свободно избранных всеобщей, прямой, равной и тайной подачей голосов народных представителей Учредительного собрания, они и достигли своей цели — вызвали гражданскую войну.
Они же своей политикой натравливания деревенской бедноты на зажиточных крестьян привели нас ко всем ужасам голодного года. Ни Гражданской войны, ни ужасов голодного года у нас не было бы, если бы большевики не разогнали Учредительного собрания, куда народ наш послал без всякого постороннего влияния тех, кого хотел и кому доверял, и именно — представителей ссыльной массы нашего народа — крестьян, затем — рабочих и менее всего представителей буржуазии. Конечно, такое Учредительное собрание совершило бы все политические и социальные реформы в интересах нашего земледельческого класса, не пренебрегая и интересами рабочего класса — столь близкого ему. Несомненно также, что оно не посягнуло бы на все те культурные достижения и ценности, какими мы обладали.
Далее Вы возмущаетесь, что большевиков обвиняют в жестокостях, умалчивая о жестокостях белых. Позвольте же мне, бывшему свидетелем происходивших (в Севастополе и Крыму) событий в бытность там добровольцев при Деникине, Врангеле, сказать, что если и были репрессии и даже казни, то они были направлены только против активных деятелей коммун<истической> партии и потому были мало заметны и малочисленны. Совсем иное положение было с приходом большевиков, которые сотнями расстреливали всех более или менее влиятельных или зажиточных граждан, нисколько не причастных к политической борьбе. Еще до прихода большевиков сочувствовавшие им матросы говорили: «Будем резать буржуев». Жуткую картину представлял город, когда по ночам большевики обходили дома более зажиточных граждан, арестовывали их и отправляли на Малахов курган для расстрела, последнего, простого, примитивного способа политической борьбы. С приездом ЧЕКА началась уже планомерная и более организованная борьба. Кто же там распоряжался жизнью граждан? Не знаю, как в других местах, но в Балаклаве в этом почтенном учреждении были несомненные садисты, зверства, о чем я заключаю вот по чему. Там ЧЕКА творила суд и расправу в доме моей невестки, очень образованной, с демократическими убеждениями женщины, в высшей степени правдивой. Вот она и рассказала мне, что когда ЧЕКА уже покончила свою расправу с обреченными ими жертвами, то почтенные товарищи-судьи подняли вопрос о том, как быть с хозяйкой дома и ее сестрой, и решили, что нужно с ними покончить, хотя ни та, ни другая не были причастны к какой-либо политич<еской> борьбе. Моя невестка подслушала этот разговор, а ее прислуга-большевик подтвердила это. Обе спаслись от неминуемой смерти только бегством.
Что большевикам присуща жестокость и кровожадность, свидетельствуют те многочисленные казни, которые теперь совершаются у нас даже за маловажные политические и иные преступления, как растраты; об этом же свидетельствуют многочисленные убийства многих наших лучших людей, всею душою преданных интересам народа, как напр<имер> д-р Шингарев; о том же свидетельствует зверская расправа с детьми царя.
Вы говорите, что такая же жестокость присуща и всем противникам Совет<ской> власти. Однако, когда власть была Временного правительства, где главную роль играли соцдемократы, их первым законодат<ельным> актом была отмена смертной казни <…>. Неужели Вас не возмущает эта жестокость правящей партии и Вы не должны <…>, пользуясь своим авторитетом и влиянием, показать ей всю гнусность и мерзость такого легкого отношения к человеческой жизни, всего лицемерия их возмущения и протестов, когда другие правительства применяют неизмеримо более слабые наказания и репрессии к членам коммунист<ической> партии, когда те прибегают к насильственным средствам захвата власти. Против таких гнусностей царского правительства возвышали голос когда-то наши лучшие люди — Л. Толстой, В. Соловьев, В. Короленко; выступали против них и представители науки, обсуждая с разных точек зрения этот вопрос. А теперь. Все молчим, как в рот воды набравши. Ниоткуда нет протеста и осуждения, как будто так и должно быть. А вот расточать лесть Советской власти — на это у нас сколько угодно охотников; не гнушаются этим и люди науки. Все это очень печально, так как показывает страшный моральный упадок всей нашей интеллигенции. Происходит оно, это замалчивание, в силу одобрения таких действий или за отсутствием мужества осудить их. Скорее всего, причина — в недостатке мужества, в чем убеждаешься на каждом шагу. Когда власть как теперь, все боятся свободно и искренне выразить свое мнение по тому или другому политич<ескому> вопросу или действию правительства, боятся говорить, боятся писать в частных письмах и только шепчутся, оглядываясь по сторонам.
Я пережил царствование Александра II и III и Николая и решительно не помню такой страшной, прямо позорной боязни — касаться всего, что относится к политике и правительственной деятельности. Если Вы этого не знаете, то значит, не знаете современной России, а если знаете и не возвышаете своего голоса, то берете на себя тяжелый грех. Вы, Алексей Максимович, конечно, высоко ценили и уважали Л. Толстого, Чехова и Короленко. Как, Вы думаете, они отнеслись бы к Советской власти, ее правящей партии? Несомненно, с величайшим осуждением, не молчали бы.
8.
Многоуважаемый Алексей Максимович!Уваж<ающий> Вас Иван Бол<… >
Мы, крестьяне, находившиеся в глуши от центра нашей матушки Руси, услышав Ваш приезд, радушно его встречаем за глаза. Мы надеемся, что Ваш приезд к нам будет исправлять имеющиеся наши промахи и ошибки наших правителей, т. к. появилась таковых очень много, как то: растраты, самодурство, вплоть до контрреволюции, а это потому по нашим крестьянским мнениям, что не проведен трудовой закон открыто.
Вам много сказать еще что есть. Полная власть на местах как например — мелкие наши начальники, как сельсоветы, Вики, они прямо выдают себя кум королю, почти никогда не исполняют имеющиеся у нас законы, а в частности кодекса земельного, т. е. закон говорит одно, а они делают другое и это обстоятельство портит все строительство, а ежели коммунист, т. е. партийный, то к нему близко не подходи и его слова закон, а верно оно или нет он в этом не думает отдать отчета <…>.
И ежели у меня хватило смелости указать, что это неверно, то первое рискуешь попасть в неприятные элементы, а кроме того получишь ответ, что это делается в порядке партийной дисциплины и вот плохо то, что доносят дальше и дальше, например уезд в порядке партийной дисциплины его поддерживает даже губерния, а между тем это лицо творит полную контрреволюцию и все это в порядке партийной дисциплины. И вот это и заставляет делать партийца смело всевозможные пакости, он знает, что у него есть ограда — партия и это у нас так развилось самовольство нужно его изжить. Я предлагаю закон, изданный хотя на год, месяц должен безоговорочно применяться строго ко всем, а к партийцу тем больше. У нас ежели личность не понравилась секретарю Волкома [70] или Вика, накладывают налог, продают последних коров, овец, постройки и т. п., и ваши все жалобы остаются в пустыне вопиющими. Все идет партийной линией <…>.
Я думаю, советская власть не хочет выбрасывать на улицу граждан. У нас творится да еще как и вот это позорно, лишают последнего гнезда. Убедительно просим издать твердый закон, иначе дело плохо, землю несовсем обсемяним нет семян и не у кого спросить, все с<ель>хозтоварищество имея овес сами не знают, кому его раздать, хотя беднота и получит его, но на дело плохо пускает. Все партийцы по этой линии плохо глядят, а их дела сделают что-нибудь выдающее, т. е. кого нажать и придать, а не следит за устройством жизни, посева, строит<ельства>.
Поэтому вот просим наш гость обратить на это внимание это все Вам пишется верно. Плохо проводится такое важное дело и плохо, когда коммунисты гадят и портят под предлогом коммунизма, да и суд как-то плохо глядит на имеющийся закон и делает, что ему нашепчут его сотоварищи, а также горе тому, кто не сделает по ихнему, то завтра полетит вон и так поставлено, что они не закона боятся, а боятся друг друга, а это на жизни сильно отражается. Просим подсобить нашим вождям ввести строгий закон, простой, прямо, чтобы его знал каждый из нас в деревне и мог сказать и видеть что это неверно и он не боялся что его за то будут преследовать и это нужно скорее, скорее спасти нас от гибели.