Много воды утекло в Неве за годы моей долгой и нелегкой жизни. Я говорю в «Неве», а не в какой-то другой реке — Волге, Днепре, Енисее или Амуре. Говорю так, потому что большая часть моей жизни прошла на берегах Невы, в одном из красивейших городов мира — Санкт-Петербурге, в прошлом — Ленинграде, хотя родился я в центре России, в селе Захаровке (Захарово) Рязанской области. Здесь тоже есть своя река с красивыми, живописными берегами и пойменными лугами — Ока.

В семье я был шестым ребенком, а на свет божий появился 20 июля 1921 года и принадлежу к тому поколению людей, которое в суровую годину Великой Отечественной войны было почти полностью истреблено. Мне повезло, остался жив и вернулся домой.

В этих «Записках» я постараюсь беспристрастно рассказать о войне, о которой нынешнее поколение молодежи знает очень мало, рассказать так, как видел ее я, двадцатилетний лейтенант, прошедший путь от Ленинграда до Берлина.

Пока же — расскажу несколько о себе, о моем детстве и юности. Своей малой родиной — Рязанщиной — стал интересоваться еще в школе. В первую очередь интересовался селом, в котором родился. Любовь к родной земле и людям труда нам прививали с детства родители и учителя, поэтому у каждого школяра были свои обязанности по дому, которые выполнялись неукоснительно. Тогда мы понятия не имели о правах ребенка, знали одно, что надо учиться и помогать родителям.

Рязанщина и по сей день в моей памяти представляется бескрайней широкой степью, изредка изрезанной холмами и оврагами. Земля здесь плодородная, насколько хватает глаз — тянутся разноцветные квадраты полей: зеленовато-желтой ржи, крупных колосьев пшеницы, низкого светлого овса, темно-коричневой гречихи. Рязанское поле сравнимо разве что с морем, которое так же волнуется от небольшого дуновения ветерка. Если внимательно прислушаться, то можно понять, как шепчутся колосья. Спросите — о чем? Конечно, о жизни. Бывало, идешь по полю и дышишь полной грудью, поднимешь голову, увидишь в небе небольшую точку — это жаворонок, трели которого раздаются с раннего утра.

Забравшись на пригорок, я всегда любовался своей родной Захаровкой. Село большое, расположено в 35 километрах от Рязани, в нем когда-то было восемь улиц, вдоль которых без учета строгой планировки строились дома. Их тоже насчитывалось немало — около 600. В прошлом — село государственное, принадлежало царской казне. Жители были вольными хлебопашцами, работали много и трудно. Налоги платили царю-батюшке и на судьбу свою не жаловались.

В школе я узнал, что в период татаро-монгольского нашествия Рязанское княжество одно из первых подверглось ударам пришедших с востока кочевых орд и попало в зависимость от золотоордынских ханов, которым платило дань. Почти три столетия Русь вела борьбу за свою независимость. Рязанские и московские князья организовывали дружины для отпора кочевникам, южнее Рязани, в так называемом Диком поле. Они возводили сторожевые крепости, строили заставы и опорные пункты. Тут же возникали временные поселения, куда приезжали татары и половцы, которые вели меновую торговлю с русскими поселенцами. Линия таких укреплений проходила по нынешним селам Федоровке, Захаровке, городу Михайлов и реке Воронеж.

В ХIV-ХV веках рязанские князья имели довольно сильные дружины, набираемые из вольных людей, казаков, которые охраняли южные рубежи России от набегов кочевников. Вокруг поселений казаки сооружали земляные укрепления — рвы, остатки которых существуют и по сей день. Высота таких рвов была такова, что за ними мог укрыться всадник вместе с конем, за рвами защитники прятались от вражеских стрел и копий, отсюда велось наблюдение за войском противника и осуществлялась разведка. Словом, на войне как на войне.

В детстве, поднявшись на эти рвы, я давал волю своему воображению, которое уносило меня в далекое прошлое. Передо мной возникали картины сражений русских дружин с татарами, половцами и прочими завоевателями. Там, за вершинами холмов, мне виделось, как с гулким топотом мчалась вражеская конница и как ей навстречу стремительной лавиной двигались русские всадники. Гудела земля от стука копыт, в воздухе молниями сверкали сабли, конники сшибались в злой, отчаянной схватке.

Беспокойное то было время. Моим предкам, жившим в этих краях, наверно, нелегко приходилось, много крови они пролили, чтобы защитить свою землю от захватчиков.

Когда Русь освободилась от татаро-монгольского ига, сторожевые поселения стали утрачивать свое значение, но люди не покидали обжитые места, здесь возникали села и деревни, некоторые из них с течением времени превратились в города.

Село Захаровка известно с XVII столетия и, по утверждению местных краеведов, стало бурно развиваться после отмены крепостного права. Многие его жители занимались отхожим промыслом, уходили на временные, сезонные работы в крупные города — Рязань, Москву, Петербург, позже — в Донбасс.

«Отходником» был и мой отец — Михаил Трофимович Демидов. Пятнадцатилетним юношей уехал он в Петербург, и кто-то из земляков помог ему определиться в «мальчики» (так тогда называли учеников) на городскую скотобойню, а повзрослев, и сам стал бойцом, забойщиком скота. С селом, однако, связей не порывал, домой приезжал обычно летом, помогал матери, моей бабушке Наталье, вести домашнее хозяйство. В один из приездов женился на шестнадцатилетней местной девушке — Евдокии Григорьевне Головиной. Это была моя мать.

В осенне-зимний период, когда работы на селе практически не было, мать ездила к отцу в город. В результате таких челночных поездок у моих родителей появилось шесть человек детей, включая и меня. Мы жили не безбедно, имели землю, вели хозяйство, держали скотину, матери и бабушке приходилось много работать, а когда подросли старшие дети, стало легче — все были при деле. Не забывал нас и отец.

Об отце, Михаиле Трофимовиче, хотелось бы сказать несколько подробнее. Несмотря на свою природную замкнутость и некоторую угрюмость, человеком он был добрым и мудрым, ко всем детям относился ровно, старался никого не обделять ни лаской, ни вниманием. Не припомню, чтобы в воспитательных целях он прибегал к ремню, хотя что уж тут скромничать, все мы проказничали, не без этого.

Главное, отец был честным и порядочным человеком. Когда я стал взрослым, он рассказал мне один случай из своей жизни. Еще до революции, да и в первые годы советской власти в Петрограде (Ленинграде), развелось столько разного жулья, бандитов и грабителей, вроде Леонида Пантелеева, что житья от них не было. Действовали они группами и в одиночку. В районе скотобойни, в рабочих кварталах, проживал профессиональный вор-одиночка по кличке «Федька», который никогда здесь не воровал. «Визиты» наносил состоятельным гражданам-буржуям и тем, у кого можно было чем-то поживиться.

Однажды Федька заглянул к моему отцу, которого хорошо знал и спросил:

— Дядя Миша, можно я поживу у вас несколько дней? Домой мне возвращаться сейчас не с руки.

Отец разрешил, и они вместе провели несколько вечеров. Прощаясь, вор в знак благодарности презентовал моему родителю небольшой черный чемоданчик, наполненный столовым серебром. Подержав подарок в руках, Михаил Трофимович вернул его гостю со словами:

— В жизни я не брал чужого, тем более краденого. Не возьму и сейчас, хотя понимаю, что это серебро денег стоит. Вот ежели б ты, Федька, на честно заработанные деньги купил простую вилку или нож и подарил мне, я бы тебе спасибо сказал.

Вор понял все и на отца не обиделся. Ушел и больше никогда не появлялся.

Шло время. Я взрослел, познавал мир, который с течением времени менялся у меня на глазах. Выросли мои старшие братья, обзавелись семьями, вышли замуж сестры и уехали в Москву, в селе с матерью осталась одна Марфа. Как-то незаметно ушла из жизни бабушка Наталья, насколько себя помню, всегда опекавшая всех нас. Без нее в доме стало неуютно и пусто. Но вскоре я примирился с ее утратой, пошел в школу, и у меня появилось много друзей.

Всякий раз, когда отец приезжал домой, для меня был настоящий праздник. Он раздавал всем подарки, которые были хотя и скромными — обновки, сладости, книжки, — но всегда грели душу: мы чувствовали его заботу и внимание. Гостил отец недолго (неделю, не больше) и сразу же отбывал в Ленинград, видимо, боялся остаться без работы.

Когда началась коллективизация, жизнь на селе превратилась в сплошной кошмар. Помню, как в Захаровке организовывался колхоз «Красный пахарь», как по указанию властей крестьяне сводили из своих подворий коров, лошадей, овец, свиней в общественные скотные дворы и конюшни. Потом колхозные правленцы забирали в каждом дворе сельскохозяйственный инвентарь — плуги, бороны, веялки, молотилки, телеги. Дошло дело и до семян. Такого грабежа, наверно, не было и во время татаромонгольского ига.

Отдавать в колхоз свою живность, сельхозинвентарь и зерно большинство селян не желали, тогда власть стала применять силу. В Захаровку приехали уполномоченные ГПУ и милиционеры. Вооруженные наганами и винтовками, они шастали по дворам, переворачивая все вверх дном в поисках зерна и сельхозинвентаря. С рассветом над селом стоял шум и плач — процесс «раскулачивания» вступал в новую фазу. Чтобы сохранить хотя бы какую-нибудь живность и имущество, крестьяне записывались в колхоз, но как только село покидали уполномоченные из района, немедленно забирали свои заявления и снова становились единоличниками.

Идея коллективного хозяйствования никого не прельщала. Разрушить веками сложившиеся крестьянские устои, их быт и привычную жизнь было не так просто. На этой почве разыгрывались настоящие трагедии. Люди не понимали, что происходит, да и колхозную идею им никто толком не объяснил. Активисты из комбеда и сами-то не знали, что творили, зачем нужны эти колхозы и совхозы. Однако приезжие начальники железной рукой наводили порядок. Тех, кто «добровольно» не желал записываться в колхоз, объявляли кулаками, врагами советской власти и отправляли на Север или в Сибирь на перевоспитание.

Коллективизация — страшное и трагическое время, даже я, совсем еще несмышленыш, понимал, что происходит что-то ужасное. Мать растерялась и срочно вызвала из Ленинграда отца. Состоялся семейный совет, на котором решено было немедленно ликвидировать наше хозяйство, дом и имущество, которое у нас имелось, продать, самим переехать в город к отцу. Эту идею я поддержал с радостью. Мне хотелось увидеть Ленинград, город, в котором, по рассказам отца, «делалась» история Российского государства, где много заводов и фабрик, исторических памятников, где рабочий класс имеет вес и местные власти с ним считаются.

Меня волновала учеба, ведь я уже учился во втором классе, поэтому и спросил у отца:

— А как же школа? Где я буду учиться?

Михаил Трофимович лукаво усмехнулся, успокаивая меня:

— Не беспокойся, Петя, школ в Ленинграде больше, чем во всем нашем районе. Недалеко от нашего дома, на улице Егорова, есть хорошая школа, вот туда я тебя и определю. Так что можешь не волноваться. — И тут же обратился к матери: — А ты, Дуняша, тоже поспеши со сборами, путь нам предстоит не ближний.

Решение покинуть Захаровку взволновало меня до крайности. Пока родители занимались распродажей имущества, я места себе не находил. Жалко, конечно, было расставаться со своей школой, учителями, школьными друзьями, да и пугала неизвестность — большой город, в котором скоро мне предстоит жить. Но рядом со мной были родители, и я смирился со своей участью.

Мое настроение, видимо, передалось и маме, я видел, как она хлопотала в эти дни обо мне и об отце, очень боялась что-то упустить перед отъездом. Лицо ее, всегда спокойное, явно выказывало тревогу.

Мама! Святое для меня слово. Даже после ухода ее из жизни у меня остался в памяти ее светлый образ, самые теплые воспоминания. Она была душевным, спокойным и трудолюбивым человеком. К детям относилась внимательно, была с ними ласкова и терпелива. Как и отец, на провинившегося не набрасывалась с криком: «Аспид ты этакий, что ты натворил?» Лишь, покачав головой, скажет с укоризной: «Нехорошо так поступать, запомни это». В этом, пожалуй, и заключалось ее наказание.

Евдокия Григорьевна хотела, чтобы все мы получили образование. По тем временам закончить четыре-семь классов сельской школы считалось большим достижением. Мать всегда говорила: «Надо учиться». Внешне своих чувств к детям она старалась не проявлять, и если делала это, то незаметно, исподволь, хотя все мы знали, что сердце у нашей матери доброе и щедрое.

С переездом в Ленинград мы жили на Московском проспекте, в большой коммунальной квартире, в которой было, кажется, шесть комнат. В каждой комнате полно людей, как семечек в тыкве. Жильцов я долго путал, не мог запомнить их имен. У нас была комната площадью одиннадцать квадратных метров. Тесно, конечно, но, по сравнению с другими семьями, в которых было по четыре-пять человек, я чувствовал себя «вольным казаком».

Вскоре я заметил, что в этой скученности и тесноте люди как-то умудрялись жить дружно, без ссор и скандалов. Моя мать, например, сразу же вписалась в женский коллектив на кухне. Соседи к отцу относились с уважением, видимо, ценил и его за скромный образ жизни. Это действительно так. Во всем Михаил Трофимович проявлял умеренность и скромность, жил по средствам, расчетливо, деньги, которые доставались ему огромным трудом, не транжирил, никогда ничего не брал в долг, считая это зазорным, в то же время задевающим его мужское достоинство.

Отец, как и обещал, определил меня в школу, которая была недалеко от дома на улице Егорова. Кто такой этот Егоров, я долгое время не знал. И только в классе пятом или шестом учителя объяснили, что Егоров — это известный в Ленинграде революционер. У него было еще другое имя — Кирилл Орлов. В годы революции Егоров (Орлов) возглавлял отряды Красной гвардии.

Надо заметить, что в те годы революционному воспитанию ленинградских школьников отделы народного образования придавали особое значение: как-никак Ленинград — колыбель революции. Так говорилось во всех школьных учебниках по истории и литературе, школьную программу я осваивал вполне сносно, хотя на первых порах приходилось трудновато. Осваивался и с городской жизнью, ритм которой был здесь совершенно другим. Всем классом мы часто ходили на экскурсии в музеи, посещали концерты, гуляли в парках. Особенно нравился мне Летний сад, куда я бегал по выходным дням.

Я уже настолько привык к городской жизни, что считал: ничто уже не может нарушить ее привычного течения. Но в середине 30-х годов неожиданно заболел отец. Сказались тяжелые условия труда, может, и сырой ленинградский климат. Вскоре Михаил Трофимович умер. А было ему всего пятьдесят два года. Потерю своего кормильца мы с мамой переживали особенно тяжело. Пенсии (110 руб.), которую мы стали получать за отца, было явно недостаточно, приходилось с трудом сводить концы с концами. Чтобы выжить, мать подрабатывала где только можно было. О старших детях она уже мало беспокоилась, но меня еще надо было «ставить на ноги». Ей так хотелось, чтобы я окончил школу, получил хорошую специальность, возможно, и дальше продолжил бы учебу, стал «человеком» — если не ученым, то инженером, занимающим в соответствии со своим образованием солидную должность.

Меня же далекая перспектива не волновала, я жил проблемами советского школьника на скромный наш с мамой семейный бюджет, отказывая себе во многом. Жил и не тужил, увлекался художественной литературой, которая в моей жизни занимала значительное место. Книги, если водились деньги, покупал на рынке. В большинстве случаев это были приключенческие романы. В библиотеке брал историческую и военную литературу. Потом неожиданно увлекся кино, с каждым годом властно вторгавшееся в нашу жизнь. Мне нравились комедийные фильмы с участием Игоря Ильинского, Чарли Чаплина, с удовольствием смотрел фильмы военные. Первый звуковой фильм «Путевка в жизнь» с участием Михаила Жарова, нас, школьников, совершенно потряс.

В то же время, как все мальчишки, стал заниматься спортом. У каждого из нас были свои любимые спортивные общества. Я отдавал предпочтение «Спартаку». Занимаясь академической греблей, накачивал мышцы, благо для этого вида спорта в Ленинграде — настоящее раздолье: Нева, Невка, многочисленные каналы. Бегал иногда в тир, хотелось пострелять из малокалиберной винтовки. Ребята нашего двора ходили в Горный институт на бокс, увлекли и меня с собой. Тогда считалось: чтобы постоять за себя, надо непременно заниматься боксом. Лыжи — это уже само собой. Обычно лыжню прокладывали с первым снегом в каком-нибудь парке, но совершали и дальние вылазки в традиционные для ленинградцев лыжные места — Юкки, Парголово или Кавголово.

Занятие спортом не только укрепляло здоровье, но и вселяло уверенность в свои силы, расширяло кругозор в познании физических возможностей человека. В спортивных секциях я встречался с интересными людьми — известными тренерами, без которых вряд ли можно было добиться хороших спортивных результатов.

Вся наша страна жила тогда напряженной жизнью, мы знали, что врагов у нас не счесть, особенно иностранных империалистов, готовых задурить первое в мире советское государство, поэтому нам надо было быть во всеоружии, чтобы достойно встретить суровые военные испытания. Я всегда хотел походить на героев гражданской войны, мечтал стать командиром Красной армии.

С упоением прочитал роман Всеволода Иванова «Пархоменко», который печатался в журнале «Молодая гвардия». Командир Пархоменко погиб в боях с бандами Махно в 1921 году. Его место в жизни должен занять сын Иван. Но без помощи Сталина сделать это невозможно, и писатель сводит молодого Пархоменко с вождем: «…В середине лета 1924 года робкий юноша в длинной истрепанной кожанке, должно быть, с плеча старшего, вошел в большой дом на Воздвиженке, где находился ЦК ВКП(б). Это был Ваня, старший сын Александра Пархоменко. Юноша приехал учиться в Москву на подготовительный курс какого-то института. У него не было ни комнаты, ни стипендии, ни знакомых. Тогда он написал письмо Сталину и теперь входил в дом за ответом…

В дверях, обитых клеенкой, показался секретарь. Он подошел к юноше и сказал:

— Товарищ Пархоменко, прошу вас к товарищу Сталину.

Сталин стоял позади стола, возле кресла, держа в руке белый конверт. Лицо его было задумчиво. Он усадил юношу и стал расспрашивать о семье Пархоменко, о Харитине Григорьевне, о младшем брате.

— Вы знаете, Ваня, где Кремль? — спросил он негромким голосом. — Возьмите это письмо, пойдите туда, во ВЦИК, и мне думается, что жизнь ваша наладится, вам необходимо продолжать ваше образование».

В этом же номере журнала был еще один очерк — «Маршальские звезды». Он посвящался Маршалу Советского Союза С. М. Буденному, близкому к Сталину человеку, герою гражданской войны. Я-то видел Семена Михайловича уже в годы Великой Отечественной. Тут у него были другие «подвиги».

Какими наивными мы были тогда, пацаны 30-х годов!

Начинать свою военную карьеру мне пришлось со спецшколы. В Ленинграде были и военные училища, но до них я еще не дорос: надо было иметь среднее образование.

С каждым годом советское правительство все больше уделяло внимания укреплению Вооруженных сил страны. Парады войск на Дворцовой площади свидетельствовали о том, что у нас, кроме пехоты, кавалерии и артиллерии, уже были и танки, авиация, флот (в Неву заходили боевые корабли).

Уделялось также большое внимание подготовке командного состава. В 1937 году в Ленинграде и других городах были открыты специальные военизированные артиллерийские средние школы Народного Комиссариата просвещения РСФСР. Сделано это было после сталинских чисток офицерского и генеральского составов, когда стало ясно, что командовать войсками некому. В Положении о таких спецшколах говорилось: «Спецшколы комплектуются из числа политически проверенных учащихся, окончивших на «хорошо» и «отлично» семь классов средней школы… Все учащиеся носят присвоенную им форму одежды…»

Учеба в такой школе продолжалась три года — с восьмого по десятый класс. Кроме общего образования, учащиеся получали определенные знания и навыки по артиллерийскому делу. Выпускники спецшкол имели потом право поступать в артиллерийские училища.

Посоветовавшись с матерью, я решил податься в одну из таких спецшкол. Мой выбор она одобрила, благословила на долгий путь служения родине. Так я попал в 9-ю спецшколу, которая размещалась на Красноармейской улице, в старинном здании бывшей женской гимназии. Школой руководил известный в Ленинграде педагог Казанцев.

Подав необходимые документы и пройдя мандатную и медицинскую комиссии, я с нетерпением ждал своей участи — зачислят или не зачислят меня в спецшколу. Наконец все решилось, меня приняли. Я был горд, меня распирало от радости, и, едва переступив порог отчего дома, я выпалил:

— Мама, поздравь меня, я буду артиллеристом!

Так началась моя трехгодичная учеба в 9-й артиллерийской спецшколе, в которой я пребывал с 1937 по 1940 год.

С первых же дней наш класс (взвод), насчитывавший 30 человек, был разбит на три отделения. Командир взвода — старослужащий, а помкомвзвода и командиры отделений назначались из своей среды, из учащихся. Это были младшие командиры, носившие на петлицах отличительные знаки — рубиновые треугольники.

«Спецы» изучали общеобразовательные предметы по обычной школьной программе — математику, физику, химию, историю, литературу, русский и иностранный языки. Кроме того, занимались изучением стрелкового и артиллерийского вооружения, проходили строевую подготовку. В дни государственных праздников, наряду с войсками Ленинградского военного округа, принимали участие в парадах на Дворцовой площади. В летнее время выезжали в лагеря при 1-м Ленинградском артиллерийском училище, которые размещались в районе города Луги.

Лагерная жизнь была, пожалуй, самой интересной из всего процесса обучения. Мы жили в летних палатках по курсантскому распорядку дня, на практике закрепляли знания, полученные зимой в классе. У нас были настоящие 76-миллиметровые пушки и боеприпасы различного назначения. Правда, стрелять пока не разрешалось, но азы огневой подготовки мы успешно осваивали, умели пользоваться артиллерийскими приборами — буссолью, биноклем и стереотрубой. В конце лагерных сборов «спецы» присутствовали на боевых стрельбах по мишеням, проводимых курсантами старших курсов. Так, день за днем мы привыкали к размеренной армейской жизни, постигали ее суть, мужая в учебе и походах.

Став взрослым, уже пройдя суровыми дорогами Великой Отечественной войны, я с большим волнением вспоминаю то время, когда пребывал в стенах 9-й артиллерийской спецшколы. Там я получил не только общее среднее образование, но и военные знания. Школа помогла найти свой путь в жизни, привила чувство боевого товарищества. Для нас, ее выпускников, патриотизм, любовь к своему народу и Родине не были абстрактными понятиями. Мы доказывали это делом и собственной жизнью, когда на нашу долю выпали жестокие военные испытания.

Воспитанники 9-й спецшколы героически сражались на фронтах войны, командовали батареями, дивизионами, полками. После войны многие успешно продвигались по службе, некоторые — стали известными военачальниками. Генерал-полковник Юрий Забегайлов впоследствии был заместителем командующего ракетными войсками стратегического назначения, генералы Гиленков, Кузнецов и Сахаров занимали высокие командные должности в советской армии, а Виталию Белоусову, учившемуся со мной в 10-м классе, было присвоено звание Героя Советского Союза. К сожалению, Виталий погиб, защищая свою Родину. Погибли и многие «спецвыпускники». Из 200 выпускников школы 1940 года после войны в Ленинград вернулось только 60 человек.

Годы учебы в спецшколе забыть невозможно — зубрежку, составление шпаргалок, экзамены. Три года пролетели почти незаметно, и вот — выпускной. Сколько радости! У нас на руках — аттестаты об образовании. Теперь мы взрослые, каждый отвечает за себя и свои поступки.

Дома после выпускного вечера меня с нетерпением ждала мать. Она с каким-то благоговением и трепетом держала в руках мой аттестат зрелости, одобрительно отзывалась об оценках, которые я получил на экзаменах. Когда ее волнение улеглось, спросила:

— Что, сынок, собираешься делать дальше? Перед тобой теперь открыты все пути!

— Учиться буду, мама, ты ведь так этого хотела. Я давно решил — поступаю в артиллерийское училище!

Оценки в моем аттестате были приличные, и меня без экзаменов приняли в 1-е Ленинградское артиллерийское училище (ЛАУ). После прохождения карантина все 30 человек из 9-й спецшколы были сведены в один учебный взвод 8-й батареи 3-го дивизиона. Командиром дивизиона был у нас майор Рыков, прекрасный воспитатель, о котором у каждого из нас остались добрые воспоминания.

К распорядку дня нам не привыкать, все это мы уже проходили в спецшколе: подъем в 7.00, физзарядка, туалет, завтрак — и на занятия. На вооружении батареи состояли 76-миллиметровые пушки, с которыми мы познакомились на лагерных сборах. Перевозились они конной тягой — шестеркой лошадей, а за лошадьми, как известно, требовался постоянный уход. Так что еще до завтрака весь наш взвод строем шел на конюшню, к нашим лошадкам. Лошадь была не только орудийным тяглом, но и весь командный состав в походе передвигался только на лошадях. В батарее насчитывалось до 80 животных. А чтобы лошадь исправно несла службу, она должна быть накормлена, напоена, вычищена и подкована. За каждым курсантом закреплялось отдельное «средство тяги», и он полностью отвечал за его боевую готовность.

Лошадь — животное особенное, требующее к себе внимания и деликатного обращения, уход за ней — дело не из легких. Помимо того, что за лошадью надо убирать навоз, ее еще надо каждодневно чистить, а это занятие тоже тяжелое, кропотливое и нудное. Ко всему привыкаешь, привыкли и курсанты работать скребницей и щеткой, как заправские коневоды.

За мной закрепили коня по кличке «Партизан». Это был высокий, стройный, с длинной шеей мерин. По характеру спокойный и покладистый. Мы с ним быстро подружились, и как только я входил к нему в стойло, «Партизан» поворачивал голову, прядал ушами и тихонько ржал, ожидая угощения — сахара, печенья или корочку хлеба. Когда я с ним разговаривал, он все понимал, хотя и бессловесная тварь.

После работы на конюшне нам отводилось время на туалет, приведение в порядок одежды и обуви, и только тогда можно было становиться в строй на утренний осмотр. Если замечаний со стороны воспитателей не было, все также строем, а часто и с песней, шли на завтрак. Прием пищи проходил тоже по расписанию, затем — «развод» на занятия по классам.

Артиллерия считается одним из древнейших видов оружия. Как только появился порох, сразу же появились и пушки. Артиллерию стали применять как основную ударную силу для достижения победы над врагом. В исторических источниках сообщается, что создателем артиллерии в России был московский князь Дмитрий Донской, использовавший невиданное оружие в битве против татар на Куликовом поле.

Чтобы стать хорошими командирами, мы изучали уставы, тактику, топографию, материальную часть артиллерийских установок, боеприпасы, артиллерийские приборы, средства связи, проходили артиллерийскую и конную подготовку. Знание математики — важная составляющая подготовки артиллериста. Правильно рассчитать расстояние до цели, ввести соответствующие коррективы при ведении огня — залог успеха. Еще одна важная деталь: мы знали, что наша страна имела с Германией пакт о ненападении, но в то же время знали, что именно с Германией предстоит скрестить оружие, видимо, поэтому так упорно зубрили немецкий язык.

Наш рабочий день был всегда плотно насыщен теоретическими занятиями, хозяйственными делами, уходом за лошадьми, несением караульной службы, так что первое время курсанты так уставали, что валились с ног. Наш растущий молодой организм требовал калорий и хорошего отдыха. «Мертвый час» — сон в обеденный перерыв — только расхолаживал, спать все равно хотелось. Возможность немного вздремнуть появлялась у нас во время самоподготовки или во время работы на конюшне. Бывало, прислонишься к теплому телу «Партизана» и тихонько сопишь носом, а он, как бы понимая твое состояние, стоит тихо, лишь иногда поворачивает свою умную голову в мою сторону, словно проверяя, не проснулся ли я?

Вот в таком напряженном ритме и проходила наша учеба. Взвод стал единой семьей, все делалось у нас по команде, видимо, только такой режим мог спаять наш небольшой коллектив. Обучение велось по суворовскому правилу: «Тяжело в ученье — легко в бою!». Теорию постигали в классах, практику — в поле, на полигоне. При работе с приборами в поле мы не выезжали, использовали наше любимое место отдыха — садик на территории училища, примыкавший одной стороной к Фонтанке. Выкатив из артпарка парочку орудий, приводили их в боевое положение, наводили по буссоли на какую-нибудь цель, строили веер, «вели огонь», условно, конечно. Так отрабатывались действия номеров боевого расчета.

А вот занятия по тактике и топографии требовали определенных полевых условий. Для этих целей у нас был свой полигон в районе Пулковских высот под Ленинградом. Еще в спецшколе мы получили определенные знания по этим дисциплинам и теперь их углубляли, с каждым днем открывая для себя новые тайны военной науки.

Тяжеловато пришлось зимой 1941 года, когда выпал снег и ударили морозы. Неожиданно командир батареи старший лейтенант Шевчук, наш отец и воспитатель, в котором мы души не чаяли и которого любили за прямоту, честность и справедливость, на построении объявил, чтобы батарея была готова к маршу из Ленинграда в Лугу, где на полигоне нам предстояло обеспечивать зачетные боевые стрельбы курсантов второго курса.

Началась подготовка к нелегкому для нас походу. Предстояло пройти 200 километров — путь не такой уж короткий — по дорогам Ленинградской области. Проверялось все: техника, боевое снаряжение — ранец, винтовка, противогаз, одежда.

В назначенный день прозвучала команда: «К походу построиться!». На улице мороз, стужа лютая, ветер едва не валит с ног. Батарея походным порядком, громыхая колесами пушек по ленинградским улицам, двинулась в сторону Луги.

Марш был не из легких. Походная колонна все дальше и дальше удалялась от Ленинграда. Привалы устраивались по деревням, принимали пищу, кормили и поили лошадей. После короткого отдыха — снова в поход по заснеженным дорогам в ожидании очередного привала. К концу дня усталость чувствуется во всем теле, глаза слипаются, мышцы сводят судороги. После ужина, едва доберешься до постели, как засыпаешь мертвецким сном.

Наконец, после нескольких дней трудного пути, батарея прибывает на полигон. Командир ставит задачу личному составу, и мы занимаем боевой порядок. Отрабатывается тема: «Действие батареи во встречном бою». Шевчук разворачивает карту и указывает передний край условного противника, а также расположение наших войск, размещение огневой позиции (ОП) и наблюдательного пункта (НП), определяет время готовности батареи к ведению огня. Командирами батарей поочередно выступают второкурсники. Они заметно волнуются: принять правильное решение в сложившейся тактической обстановке-дело непростое. Мы же, первокурсники, были на должностях рядовых и сержантов, одним словом, обслуга.

Когда все готово к стрельбе, командир батареи выстраивает все расчеты и задает вопрос: «Что должен знать артиллерийский командир?» Ответы следуют бодро и четко: «Артиллерийский командир должен уметь ориентироваться на местности, читать карту, правильно выбирать ОП и НП, подготовить данные для стрельбы, знать баллистику полета снаряда, он должен уметь пользоваться средствами связи и разведки, знать материальную часть орудий, а во время стрельбы — поразить цель наименьшим количеством снарядов».

Эти прописные истины заучиваются курсантам как «Отче наш», разбуди курсанта-артиллериста, он среди ночи расскажет, что должен знать артиллерийский командир и тут же снова уснет. Шевчук ответами доволен и все же добавляет еще ряд важных положений: «Командир всегда должен обладать сообразительностью, быть находчивым и в сложных условиях уметь принимать нестандартные решения. Без этого в бою успеха не добиться!»

Я хорошо запомнил эти наставления нашего умного воспитателя, на войне не раз применял их на практике.

Заняв боевой порядок, батарея изготовилась к стрельбе. Снаряд привычно входит в казенник, и с лязгом закрывается замок. «Готово!» — раздается команда.

Расчеты замирают. Для первокурсников это первые в жизни «всамделишные» стрельбы из настоящих пушек. Мы стараемся, как можем, быстро наводим орудие на цель. Звучит команда: «Огонь!». С воем пошли первые снаряды, а через несколько секунд было видно, как вдалеке, где расставлены мишени, поднялись клубы дыма и снежной пыли. Зрелище для артиллериста впечатляющее.

Задача, поставленная командованием на этих учениях, выполнена на «хорошо». Значит, труды наши не пропали даром. Мы возвращаемся в Ленинград, в ставшую родной казарму. Приведя в порядок технику, оружие, накормив и напоив своих лошадок, у нас еще оставалось время для отдыха. На следующий день нас отпустили в увольнение. Было воскресенье. Я навестил мать, вечером побывал с друзьями в кино. Дальше — все как положено. Перед отбоем докладывал: «Курсант Демидов из увольнения прибыл!»

Всю зиму мы трудились в поте лица, грызли, как говорят, гранит артиллерийской науки, сдавали зачеты и экзамены, изучали новые артиллерийские системы, слушали лекции по международному положению. В воздухе пахло военной грозой, но об этом командование училища старалось не говорить вслух. А когда весной второкурсников стали выпускать досрочно и направлять в воинские части, стало ясно, что война не за горами.

Уходил от нас и старшина Морозов. Командование заранее стало готовить ему замену. Меня вызвал командир батареи Шевчук и объявил, что я назначен старшиной вместо Морозова:

— Пока старшина не убыл в часть, перенимай его опыт, присмотрись, что и как он делает! Командирского опыта у меня не было никакого, поэтому я сразу заартачился:

— Товарищ старший лейтенант, я ведь никогда никем не командовал, справлюсь ли?

— Справишься, — настаивал Шевчук. — Все равно придется командовать, коль решил стать командиром. И запомни, Демидов, не боги горшки обжигают!

Так неожиданно я стал младшим командиром. Я — старшина батареи. У меня в подчинении сотня курсантов. Спасибо Морозову, перед тем, как покинуть училище, он добросовестно учил меня премудростям «старшинского» дела, рассказывал, а подчас и показывал, что и как надо делать.

В конце мая 1941 года выпускники в звании лейтенантов разъехались по своим частям, а мы, второкурсники, воинским эшелоном отправились в лагеря в Лугу.

Лагерная жизнь обычно быстро входит в нормальное русло, и курсанты свои теоретические знания, полученные в классах, стараются подкрепить практикой. Мы уже знали, что такое полевые занятия. Перевозить пушки на новые позиции, таскать тяжелые ящики с боеприпасами, заботиться о своих лошадках — дело для батарейцев привычное.

Второкурсники — народ уже бывалый, на прошлых сборах многому научились, теперь готовились к более напряженной программе — сдаче зачетов по боевым стрельбам.

Открытие лагеря назначено было на 22 июня. Как правило, такие торжества проходили на стадионе, куда прибывало училищное начальство и представители командования Ленинградского военного округа. В этот день подъем прошел как обычно — в 7.00, но на завтрак мы отправились несколько раньше, чтобы успеть приготовиться к параду: подшить свежие воротнички, почистить одежду, надраить до зеркального блеска бляхи ремней и сапоги.

Батарея была построена к торжественному маршу. Наш комбат старший лейтенант Шевчук, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, свеженький, как огурчик с грядки, ходил перед строем, осматривая внешний вид и заправку каждого курсанта. Нами он был доволен, это видно было по выражению его лица.

На стадион мы пошли с песней. Наш песенный репертуар был не так велик, но, помнится, что батарейный запевала затянул:

Мы тогда слабо представляли себе эту «черную силу», которая уже давно отмобилизована и развернута вдоль наших западных границ. Изредка газеты с тревогой писали о напряженных отношениях СССР с Германией, но партийное и советское руководство страны заверяло своих граждан, что нет никаких оснований беспокоиться, границы, дескать, у нас на замке.

По пути на стадион мы еще не знали, что «черная сила» нагрянула, что германские войска вероломно напали на нашу Родину, что уже около пяти часов идет война. Не успели мы ступить на стадион, как нашу колонну остановил подскакавший на взмыленной лошади командир и приказал возвращаться в казарму.

Праздник был сорван.

Только спустя примерно час мы узнали о страшной беде, постигшей нашу страну, наш народ. Война неожиданно и грозно ворвалась в наш дом. В полдень по радио с заявлением от Советского правительства выступил нарком иностранных дел В. М. Молотов. С затаенным вниманием слушали мы слова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без объявления войны… германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке наши города…»

Речь Молотова заканчивалась словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

В тот день нам казалось, что начавшаяся война будет победоносной, стремительной и короткой. Мы будем бить врага не только на своей, но непременно и на его территории. Ведь такой она всегда представлялась в пафосных речах наркома обороны Ворошилова, так писали все газеты, так показывалась война в кинофильмах. Тогда никто из нас, курсантов, и представить себе не мог, какой долгой и жестокой, какой опустошительной будет эта война, какого огромного напряжения сил и средств она потребует и какие колоссальные жертвы придется принести нашему народу во имя Победы.

Я не хочу говорить о виновниках войны — диктаторах Сталине и Гитлере, о них достаточно сказано, не собираюсь выяснять причины войны, их уже более полувека выясняют историки и политики, моя задача поскромнее — рассказать о войне так, как ее видели 18-20-летние командиры, которые прошли ее от начала и до конца…

Как только стало известно о начале войны, лагерь был сразу закрыт, а курсанты отправлены в Ленинград. Пока что войны мы не чувствовали, она была еще далеко, где-то на западе, но каждый понимал, что прежняя жизнь закончилась, ушла от нас бесповоротно. Сводки Совинформбюро мы слушали регулярно, но они были сухими и ничего не давали ни уму, ни сердцу. Разве можно было понять что-то из таких сообщений: «На северо-западном направлении идут бои с переменным успехом» или «У города Станислава отбита очередная атака немцев». Возникал вопрос: «Когда же наши славные войска перейдут в решительное наступление и погонят зарвавшихся фашистов?». Но враг по-прежнему продолжал наступать, брал город за городом.

По возвращении в училище мы еще какое-то время продолжали занятия, однако уже чувствовалось, что грядут какие-то перемены. Наши предчувствия оказались верными.

Положение на фронте становилось угрожающим. Враг рвался к Ленинграду. Как позже стало известно, немцы планировали захватить город к 21 июля, то есть практически через месяц после начала войны.

Продолжать учебу, естественно, не было никакого смысла. Ленинград надо было защищать. Бои уже шли на Лужской оборонительной линии, в тех местах, где находились наш лагерь и полигон. По приказу командования в училище был сформирован артиллерийский дивизион трехбатарейного состава и отправлен на фронт. 16 июля 1941 года дивизион занял боевые порядки на Лужской оборонительной линии. Здесь развернулись упорные бои, которые продолжались до 5 августа. Курсанты артиллерийского училища поддерживали действия пехотного училища имени Кирова. Силы были неравные, в боях на Лужском рубеже погибло много курсантов — молодых, необстрелянных ребят. Среди павших были и мои друзья — Миша Новиков и Володя Петров.

Вскоре командование догадалось заменить курсантские подразделения кадровыми частями, а нас снова вернули в Ленинград.

Учиться дальше нам, разумеется, не пришлось, уже было не до учебников. В спешном порядке командование собрало второкурсников в актовом зале, и начальник училища полковник Солодченко зачитал приказ о присвоении нам звания «лейтенант». Новоиспеченные командиры были сразу же расписаны по воинским частям. Я был направлен для прохождения службы в город Вологду, в артиллерийский полк 286-й стрелковой дивизии. В этом северном городе формировались резервы Красной армии. Я считал, что отсюда скоро попаду на фронт, теперь я командир, и моя профессия обязывала ко многому. Я должен защищать Родину!

В запасе у меня оставался один день, и я его провел дома, выспался всласть, словно предчувствовал, что другого такого случая у меня не будет. Утром, простившись с матерью и соседями, отбыл на Московский вокзал, откуда уходил поезд в сторону Вологды. На перроне встретил нескольких наших выпускников, и мы гурьбой отправились занимать места в вагоне. Еще не успели разместиться, как раздался свисток дежурного по вокзалу. Паровоз нервно вздрогнул, и состав тронулся, постепенно набирая скорость. Прощай, Ленинград!