Первые дни марта. Это уже по календарю весна. Только зима неохотно сдавала свои позиции, хотя под весенними лучами солнца снег садился и быстро таял. Стряхивали снежный покров деревья и кустарники, на полянах и буграх появились первые проталины, кое-где потекли маленькие ручейки, заблестели блюдца небольших лужиц, днем заметно теплело, но к вечеру снова подмораживало и становилось холодно. Все равно чувствовалось, что воздух наполняется живительной влагой, темный лес несет свежесть и очищение. На некоторых деревьях появились набухшие почки — это говорило о том, что природа начала просыпаться. Во всем живом мире пробуждались таинственные жизненные силы.

С приходом весны связывал и я надежды на изменение своего служебного положения, радовался тому, что удалось уйти из-под опеки ненавистного комиссара Вайнштейна. Я не знал, как сложится моя дальнейшая судьба: война еще впереди, и конца ей пока не видно. На фронте особых изменений не произошло, хотя немцы получили достойный отпор под Москвой и на какое-то время их наступление приостановилось. Из газет и информационных сводок было известно, что положение на фронте все еще остается тяжелым, так что воевать мне придется еще долго.

Добравшись до станции Жихарево, я узнал, что пассажирского сообщения, как такового, не существует, иногда цепляют теплушки к военным составам, и таким образом пассажиры добираются до Москвы. Прождав на вокзале несколько дней, я совсем отчаялся, потому что на исходе были харчи. Когда в полку рассчитался со всеми службами, мне выдали довольствие всего на трое суток и продаттестат, в котором писарь сделал какие-то исправления, из-за чего снабженцы посчитали документ «поддельным» и мне нигде больше не выдавали продукты.

Наконец, на путях я обнаружил санитарный поезд с ранеными, направляющийся в Москву, к нему было прицеплено несколько теплушек. Одна из них оказалась офицерской, и мне не без труда удалось в нее втиснуться.

Фронтовая теплушка! Без нее не обходилось ни одно воинское передвижение, она давала тепло, возможность в пути отдохнуть, хорошо выспаться. Обычный грузовой вагон, только переоборудованный для перевозки людей: нары в два яруса, вместо матрацев — солома или еловые ветки, вместо подушек — солдатские вещмешки, противогазы, полевые сумки, шапки. Одеялом служит всепогодная армейская шинель. В зимнее время на середину вагона ставится печка-буржуйка, рядом в ящиках или прямо на полу — каменный уголь или дрова. У печки круглосуточно дежурит солдат-дневальный, который постоянно поддерживает живительный огонь. В таком вагоне тепло и уютно, хорошо спится под размеренный, убаюкивающий перестук колес, особенно когда на улице трескучий мороз.

Вскоре эшелон тронулся в путь. Оглядевшись и немного освоившись, я начал знакомиться с попутчиками. Испокон веков в светском обществе существовала иерархия, в армии она особенно заметна. Сразу же бросилось в глаза, что в вагоне на привилегированном положении находятся два подполковника и майор, видать, сослуживцы-штабники, в окопах никогда не были. В одной компании с ними были две медички с лейтенантскими нашивками, причем, одна из них довольно симпатичная, скорее всего чья-то ППЖ (походно-полевая жена). Об этом можно было догадаться: покровитель позаботился о ее военной форме, она была пошита на заказ, сидела как влитая. В пользу моего предположения говорило и обилие продуктов, которыми ее снабдили на дорожку — хлеб белый и черный, рыбные консервы и американская тушенка, настоящий индийский чай, чего на фронте я не видел уже давно.

Глядя на разносолы, которые вынимали эти пассажиры из баулов и походных чемоданчиков, мне стало не по себе. В моем вещмешке можно было обнаружить разве что пару сухариков да ложку с алюминиевой кружкой — важные и необходимые атрибуты походной жизни. Отвернувшись к стене, я лежал на жестких нарах и размышлял, как Шура Балаганов, где снискать себе пропитание, иначе не доеду до Москвы, протяну ноги.

Поезд часто останавливался, и я всякий раз выходил из теплушки, чтобы размять ноги и посмотреть на окружающий мир. В очередной раз, когда наш состав, сбавив ход, остановился, не доезжая какой-то станции, я снова вышел прогуляться. Около санитарного вагона у меня промелькнула мысль: здесь должна быть кухня, а значит, и еда. Вот куда надо нанести дружественный визит!

В соседней теплушке ехали солдаты и сержанты. Они тоже выбегали подышать свежим воздухом. Среди этой братии выделялась группа человек в пять-шесть. Это были моряки-балтийцы. Я подметил, что еще в начале пути моряки были уже «навеселе», но вели себя добродушно и вежливо. Смотрю, и сейчас они тоже, «поддавши», весело балагурят, поют песни. Они даже со мной немного побеседовали, пошутили.

Состав тронулся, и я оставил подвыпивших моряков. Рядом медленно проплывал санитарный вагон, не помню, как влетел в тамбур. Стою этак в сторонке, играю шпорами, постукивая ногой об ногу. Мимо проходят врачи, медсестры, легкораненые. Вот появилась маленькая сестричка с котелком каши, видимо, предназначенной для лежачих больных. В нос пахнул дурманящий запах пищи. Я тронул ее за руку и как бы между прочим заметил, что каша, должно быть, вкусная и раненые ее с удовольствием едят. Она улыбнулась и прошла в вагон.

Ничего не оставалось делать, как ждать улыбнувшееся мне создание. Когда она возвращалась с пустым котелком, я снова остановил ее. Мы разговорились. Девушка оказалась ленинградкой, студенткой мединститута. В процессе нашей милой беседы я рассказал ей историю с «поддельным» продаттестатом и тут же показал его для убедительности, в результате чего уже несколько дней сижу на «диете». Сестричка быстро сообразила, что к чему, отправилась на кухню и принесла полный котелок гречневой каши, заправленной консервами. Хотя я и старался есть медленно, котелок опустел в считанные минуты. Возвращая его своей спасительнице, я пообещал после войны пойти с ней в любой ленинградский ресторан по ее выбору и отведать все деликатесы, которые там найдутся. В дальнейшем она еще несколько раз подкармливала меня. Жаль только, что так и не удалось встретить мою благодетельницу. Кем она стала, бог весть? Да и выжила ли в горниле войны? Немецкие летчики так часто охотились за санитарными поездами!

На следующий день в теплушке по соседству снова шло веселье и слышалась разудалая песня «Шумел камыш». Тут я почему-то подумал: сколько же надо запасти водки на таких здоровенных лбов, чтобы гулять несколько суток подряд, не просыхая?

Объедать раненых было неудобно, и на очередной остановке я направил свои стопы к балтийцам. Они обрадовались моему приходу, пригласили за стол и стали угощать спиртом. Для вида пригубил это отвратительное зелье, но с большой охотой закусил. В ходе застолья слушал, как матросы смачно «травили баланду» о своих подвигах на суше и на море, в свою очередь, я тоже рассказал о бое с немецкими танками. Постепенно наше знакомство стало переходить в панибратство, меня хлопали по плечу и пожимали руки. Один из матросов, еле стоявший на ногах, заплетающимся языком произнес: «Братцы, а лейтенант свой парень, нальем ему еще!»

Трудно было удержаться от такой похвалы, и я снова приложился к спирту. Тот же пьянчужка, наклонившись к своему соседу, заговорщически произнес: «Может, поделимся с артиллерией, добра этого у нас хватит до самой Москвы». Сосед кивнул головой.

Балтийцы поведали мне сокровенную тайну: в конце состава прицеплен товарный вагон. Вагон как вагон, но в нем есть цистерна, в которой перевозили спирт. Она считается пустой, но если на веревке опустить в нее котелок, то можно «нацедить» ведро спирта-сырца. Взяв с меня слово, что я никому «ни-ни», моряки помогли мне добраться до своей теплушки и пожелали спокойной ночи.

Тайну я все же нарушил, о цистерне рассказал своему соседу, лейтенанту-артиллеристу, ехавшему, как и я, в Москву в командировку. Лежа на нарах, мы разработали «стратегический» план операции под кодовым названием «Спирт». Одним словом, решили тоже попытать счастья, стать «виночерпиями». На какой-то станции сняли со щита два противопожарных ведра, выкрашенных в красный цвет, раздобыли веревку. Котелок позаимствовали у солдата-истопника. Едва стемнело, отправились на промысел. Пломбу сорвали моряки-»первооткрыватели», с ней не надо было возиться, дверь легко подалась, и мы юркнули в вагон. На ощупь нашли лестницу, прислоненную к цистерне как раз напротив горловины. Слегка приоткрыв дверь, чтобы не задохнуться от удушливых паров спирта, приступили к делу. Мужественно преодолевая «газовую атаку», я раз за разом черпал котелком настолько ядовитую жидкость, что вскоре у меня закружилась голова и стало подташнивать. Но ведро уже было полнехонько. Наверху меня сменил «подельник». И второе ведро наполнилось до краев.

К счастью, наш состав, скрипнув тормозами, остановился, и мы попрыгали, как зайцы, на землю. Аккуратно, чтобы не расплескать с таким трудом добытую жидкость, мы побрели к себе в вагон. Узнав, какой продукт мы принесли, доблестные лейтенанты и подполковники встретили нас, как национальных героев. Одно ведро поставили на стол — пей сколько хочешь, второе — разлили по флягам и бутылкам, так сказать, для личного пользования.

Офицерский вагон «гудел» целые сутки. Съестные припасы, у кого они были, вытряхивались из вещмешков и шли в «общак». Вот так, вполне благополучно, но с приключениями, я доехал до Москвы. Устроился у сестры Моти, преподнес ей в подарок флягу спирта, которую она на следующий день обменяла на хлеб.

После шумной теплушки и некоторых возлияний спал я в тихой московской коммуналке блаженным сном праведника. Проснувшись, невольно вспомнил своих попутчиков, пир горой. Чего только не сделаешь в борьбе за существование в этом распрекрасном мире. Диалектика!

Сестра напоила меня чаем, почистила и отутюжила обмундирование, и я стал походить на офицера Красной армии. Мы еще долго беседовали, вспоминали маму, о которой я совершенно не имел никакой информации. Мотя сообщила, что мама успела эвакуироваться из Ленинграда на Рязанщину, в Захаровку. Понимал: тяжело ей там. Мы повздыхали еще немного, и я стал собираться в Управление артиллерии Красной армии.

Сестра опасалась, что в этот же день меня направят на фронт, советовала, как только получу назначение, хотя бы на несколько часов забежать к ней. Но она волновалась напрасно. В отделе кадров меня принял «через окошечко» какой-то майор, типичная тыловая крыса. В дополнение ко всему еще и невыносимый бюрократ. Разговаривал со мной свысока, через губу. Взял мои документы, выдал талоны на питание в столовой штаба артиллерии и велел прийти через два дня. Ничего не объяснив, захлопнул окошко перед моим носом. Я понял, что добиваться каких-либо разъяснений в этом учреждении не положено. Но нет худа без добра: у меня впереди двухдневный отпуск, который надо было использовать для выполнения поручений моих бывших начальников.

Выйдя из управления, сначала опустил письма Коробченко в первый попавшийся почтовый ящик, а с еще одним письмом, так сказать, деликатного свойства, отправился с визитом к Саше. Ее адрес был на конверте.

Меня встретила приветливая, миловидная женщина лет двадцати пяти, среднего роста, брюнетка. Я сразу успел подумать: «У Коробченко губа не дура». Узнав, что я с фронта и кем послан, Саша несказанно обрадовалась. Но, прочитав письмо, немного взгрустнула. Затем быстро организовала чай. На стол поставила баночку варенья, положила хлеб и колбасу, принесла бутылку вина, видимо, припасенную для особого случая. Сначала мы оба немного смущались. Я первый раз сидел в интимной обстановке с женщиной. Замечу, с женщиной, а не девушкой, и, честно говоря, не знал, как себя вести. Старался держаться уверенно — все же фронтовик, но почему-то все равно нервничал. Саша вела себя внимательно, была ласкова, и это немного успокаивало.

Освоившись, я приступил к выполнению поручений Коробченко, стал рассказывать о страшных боях на Ленинградском фронте, о каждодневных вражеских обстрелах. У нас, плел я дальше, случается, что снаряды и пули роем летают на позиции, косят бедных солдат и офицеров сотнями. Что уж тут говорить: достается генералам и полковникам. Особенно бывает много жертв после налета вражеской авиации. Укрыться негде, разве что в окопе или в каком-нибудь ровике, в общем — ад кромешный. А полковник ведет себя геройски, едва ли не каждый день ходит в атаку.

Я смотрел на свою собеседницу, чувствуя, что еще не «дожал» ее до конца, поэтому на ходу продолжал сочинять «ужастики» один другого страшней. Я вошел в роль так естественно, врал так вдохновенно, наверно, не хуже шолоховского деда Щукаря, что Саша, добрый и мягкий человек, воспринимала мой «треп» за чистую монету. По ходу рассказа, когда я достиг кульминационного момента при описании ужасов фронта, когда опасность на передовой быть убитым или искалеченным подстерегает тебя на каждом шагу, моя слушательница стала охать и ахать, из глаз ее покатилась слеза.

Мне стало ясно: цель достигнута. Саша вдруг с грустью сообщила:

— А я, знаете, собиралась поехать на фронт, давно не видела полковника. Мы с ним давние друзья. Теперь воздержусь, пока там не улучшится обстановка.

Напугал я ее основательно, можно было считать, что задачу свою выполнил. После таких «страшилок» ей вряд ли захочется покидать тихую Москву, куда вражеские самолеты залетали последнее время довольно редко.

Мое вдохновенное вранье так сблизило нас, вино расслабило обоих, что я засиделся допоздна, не заметил, как в городе наступил комендантский час. Посмотрев на свои «кировские», стал торопливо собираться. Саша запротестовала:

— Куда же вы на ночь глядя? Мне бы не хотелось, чтобы патруль забрал вас в комендатуру. Отдохнете здесь, а утром пойдете по своим делам.

Я недолго сопротивлялся для приличия, потом с превеликим удовольствием согласился «отдохнуть» у хлебосольной хозяйки. У нее было две комнаты, так что места хватало. Саша разобрала мне постель, а сама ушла в другую комнату, оставив немного приоткрытой дверь, чтобы можно было переговариваться.

Лежа в постели, я как-то бессвязно отвечал на ее вопросы, а сам дрожал, как на вулкане. Разумеется, мне хотелось побыть в объятиях этой славной женщины, но не знал, с чего начать. Был я неопытным в таких делах, ведь тема интимных отношений мужчины и женщины в школе, а затем и в училище, была темой запретной, считалась аморальной. Каждый доходил до всего сам путем проб и ошибок, нередко получая моральные травмы.

Слышу, как в комнате Саши щелкнул выключатель и погас свет. Мы еще продолжали о чем-то говорить, но смысл ее слов до меня совершенно не доходил. В голове вертелось одно — что делать? Как начинать? Все мое существо трепетало, не давая покоя, мысль о предстоящей близости с женщиной будоражила молодое тело и плоть, сердце стучало невыносимо громко, готовое выскочить наружу. А Саша все говорила и говорила. Наконец-то до меня, кретина, дошло, что бесконечные разговоры и приоткрытая дверь — не что иное, как приглашение к любви. Я несмело позвал Сашу к себе, мол, вдвоем будет веселее и теплее. Она ответила: «Нет, лучше вы идите ко мне».

Совсем обалдевший от радости, я поднялся с кровати и, натыкаясь на углы мебели, двинулся на ее тревожный и зовущий голос. В темноте подошел к ее постели — тут меня встретили мягкие, ласковые руки и обняли за шею. Дальше все происходило, как в тумане. Вначале Саша приняла меня за настоящего мужчину и вела себя подобающим образом, потом, разобравшись, поняла, что я еще мальчик, но сказала об этом как-то ласково и трогательно. Я окончательно сник. Лицо мое горело от стыда и беспомощности. Не такого я ожидал от таинства природы. Хорошо, что ночь была длинной, и все стало на свое место. Я упивался своей первой любовью!

Утром Саша провожала меня по-доброму, вела себя так, как будто ничего не случилось, приглашала заходить еще. Но я больше у нее не был: мешала застенчивость. А так хотелось навестить этот гостеприимный дом!

Через два дня, как было предписано, я снова появился в отделе кадров артуправления. Майор-бюрократ объявил, что в данный момент вакантных должностей командиров батареи нет и мне надлежит отправиться в резерв артиллерии, который находится недалеко от Москвы. Документы для направления в резерв я могу получить после обеда. На мои протесты майор не обратил никакого внимания и так же, как и в первый раз, захлопнул дверцу окошка.

Совершенно расстроенный, пошел я в столовую, пообедал, погулял по улицам, чтобы убить время. «Придется идти к полковнику Гамову, если этот мухомор из отдела кадров будет выкидывать новые номера, — думал я с нескрываемым раздражением. — Не зря же предусмотрительный Коробченко назвал мне эту фамилию и по-дружески рекомендовал в случае каких-то неувязок обращаться к Гамову».

Вернувшись в отдел кадров чуть раньше положенного времени, я все же решил узнать, кто же такой этот полковник Гамов? С этим вопросом я обратился к молодому лейтенанту, который, видимо, как и я, добивался назначения. Он охотно объяснил, что Гамов — «артиллерийский Бог», куда захочет, туда и пошлет служить нашего брата. Но он, нами, лейтенантами не занимается: для этого у него хватает подчиненных. Вон, видишь, генералы ждут у него приема. Тоже жаждут должности!

Мой собеседник, в свою очередь, поинтересовался, кто я и откуда, с какого фронта? Пришлось рассказать обо всем, вкратце затронув и свою проблему. Слово за слово, и мы уже беседовали, как давно знакомые люди. Лейтенант, оказывается, находился в том самом резерве, куда хотел отправить меня артиллерийский кадровик. Жизнь там тяжелая: питание скудное, по тыловым нормам, неустроенные бараки, муштра, с офицерами обращаются, как с солдатами-первогодками. Офицеры разными способами стараются выбраться из резерва в любую часть или на фронт. И уж совсем доверительно лейтенант сообщил: «Я ведь уехал из расположения части без уведомления командования, рискуя попасть под трибунал. Вот и ты, если угодишь в резерв, совсем пропадешь!»

Поблагодарив собеседника за информацию, столь для меня важную, я еще больше укрепился в мысли, что надо идти к этому загадочному Гамову, «артиллерийскому Богу», как его здесь называют.

В это время из приемной вылетает начищенный и отутюженный лейтенант. Окинув меня быстрым, оценивающим взглядом, он прошел мимо, потом вдруг остановился, еще раз внимательно посмотрел на меня и с криком: «Старшина!» бросился ко мне в объятия. Я опешил от столь бурного проявления чувств незнакомым человеком, но, присмотревшись к франтоватому лейтенанту, понял, что где-то мы с ним встречались. Разговорились. Оказывается, когда я был на втором курсе и носил старшинские нашивки, он только что стал курсантом. За какую-то провинность я отвалил ему два наряда вне очереди, это запомнилось. Мы поговорили об училище, вспомнили батарею, ребят, разбросанных войной по всем фронтам.

Бравый лейтенант (к сожалению, фамилию его уже запамятовал) служил адъютантом у самого Гамова. В конце беседы я поведал ему о своих бедах и упомянул, что начальник артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковник Коробченко до войны служил в Артуправлении и хорошо знает Гамова. Он передает ему привет. Адъютант заверил меня, что все будет в порядке, он это дело уладит и тут же помчался с докладом к своему патрону.

Я чинно уселся на свободное место, генералы стали косо посматривать на меня, дескать, откуда такой гусь выискался, который тоже ждет приема у самого Гамова.

Открылась дверь, и адъютант торжественно произнес: «Лейтенанта Демидова просит зайти полковник Гамов!» Из приемной вхожу в огромную комнату, обставленную старинной мебелью, в глубине которой восседает тучный полковник. Как дисциплинированный офицер, подхожу к столу, по уставу четко докладываю:

— Товарищ полковник, лейтенант Демидов по вашему приказанию прибыл!

Гамов даже немного смутился от такого напористого доклада, затем слегка приподнялся из кожаного кресла и через стол подал мне три пальца огромной ручищи. Я сделал два шага вперед, почтительно, с полупоклоном пожал начальственную руку. Полковник еще раз оглядел меня с головы до ног своими колючими глазами, предложил сесть в кресло, в котором обычно принимал посетителей, пододвинул пачку «Казбека». Я сказал, что не курю. Он одобрительно кивнул головой и чуть даже улыбнулся. Всемогущий «артбог» начал беседу не о деле, которое привело меня в этот кабинет, а с расспросов о моей службе, о боях, в которых я участвовал и, конечно же, о Коробченко.

Рассказывая, я чувствовал себя очень скованно, одним словом, был не в своей тарелке, но когда стал описывать обстановку на участке фронта, оборону, которую держала 286-я стрелковая дивизия, откуда-то появилось красноречие, и меня понесло. Коробченко изобразил волевым, умным и грамотным командиром. Я понимал, что достоинства того или иного высокого начальника определяют не лейтенанты, но, видел, что Гамов смягчился, одобрительно кивает головой, говоря: «Мой ученик!» или «Молодец, Коробченко, далеко пойдет!».

После моих восторженных похвал гамовского ученика разговор пошел уже в другом тоне, стал совсем теплым, и полковник спросил:

— Чем могу помочь?

Не знаю, что и как расписывал адъютант, мой однокашник, заслуги лейтенанта Демидова перед армией и фронтом, но Гамов почему-то сразу предложил мне стать адъютантом начальника штаба артиллерии Красной армии генерала Самсонова.

От такого предложения я даже растерялся и промямлил, что все так неожиданно, надо подумать. Мое неуверенное «Надо подумать» Гамов расценил как незнание обязанностей адъютанта и тут же направил проконсультироваться к начальнику оперативного отдела штаба артиллерии.

Длинными коридорами меня проводил мой однокашник. И вот я стою перед «начоперотом». Это был тоже полковник, средних лет, очень вежливый и корректный. Тоже, как и Гамов, поинтересовался моей учебой, службой, участием в боевых действиях, затем спросил, какая у меня стоит оценка по топографии.

Я сообразил, что ему хотелось знать, умею ли я работать с картой. Но по дороге в оперативный отдел уже принял решение: как бы ни складывались обстоятельства, от адъютантской должности отказаться, не мое это дело. Такое решение пришло мне в голову, может быть, еще и потому, что я абсолютно ничего не знал об адъютантских обязанностях и у меня было об этом превратное представление: подать машину, чай, сидеть в приемной и никого не «пущать» без доклада. Еще в училище у курсантов сложилось отрицательное мнение о штабах, штабных работниках, адъютантах. Нам, артиллеристам, важнее была своя стихия — любимые нашему сердцу пушечки.

Начоперот не собирался расписывать прелести службы у генерала Самсонова, деликатно предупредил, что дело это добровольное, если я не захочу принять предложение, «давить» на меня никто не собирается. Не кривя душой, я сразу отказался — только в артиллерию и только на батарею. Полковник не стал меня переубеждать. На этом мы и расстались.

Вернувшись в приемную Гамова, я рассказал его адъютанту, что от соблазнительного предложения отказался. Мой однокашник улыбнулся и сказал:

— Ну и дурак! Такая перспектива открывалась!

Я же почувствовал большое облегчение, словно гора свалилась с плеч.

Моему решению Гамов не удивился, может быть, в душе и одобрил его. Постучав костяшками массивных пальцев по столу, он произнес:

— Вот что, лейтенант Демидов, даю тебе, как фронтовику, боевому офицеру и, видать, хорошему артиллеристу, месяц отпуска. Поживешь в Москве, отдохнешь, а я подумаю, куда тебя определить. Сейчас позови-ка мне майора, у которого получал талоны на питание.

Ничего не понимая, я пошел в отдел кадров, к майору-бюрократу. На стук в окошко высунулась толстая физиономия. Я доложил:

— Товарищ майор, вас вызывает полковник Гамов!

Нужно было видеть, как задергался этот прохвост, изменившись в лице. Он выскочил из своего «убежища», поправляя ремень на гимнастерке, заикаясь, спросил:

— О чем вы беседовали с полковником и по какому вопросу он меня вызывает?

Я, чтобы еще больше распалить этого чинодрала, подлил масла в огонь:

— Беседовали о войне, о фронтовых делах, потом рассказал, как дважды обращался к вам..!

Последние мои слова привели майора в смятение. Смотрел я на эту штабную крысу и думал: «Есть еще такие людишки, лизоблюды, готовые до конца войны отсидеться в тылу, на тепленьком месте, а потом будут бить себя в грудь и говорить: «Мы тоже пахали».

В кабинете Гамова майор также выказывал свое подобострастие, не «ел», а «пожирал» начальство. Во всем его подленьком существе таилось одно — боязнь навлечь на себя чей-то гнев. Гамов даже не заметил взвинченного состояния своего подчиненного, коротко приказал: «Лейтенант Демидов находится в распоряжении Управления кадров артиллерии Красной армии сроком на 50 дней. Прошу выдать ему предписание. Кроме того, прошу обеспечить питанием на тот же срок».

Затем, обращаясь ко мне, Гамов протянул руку, пожелал хорошего отдыха и сказал:

— Жду тебя, лейтенант, здесь, в этом кабинете, ровно через месяц. До свидания!

Когда мы снова пришли в отдел кадров, майор нырнул в свою «нору», быстро оформил все документы, выдал талоны на питание и угоднически сообщил, мол, если в дальнейшем возникнут какие-нибудь вопросы, то я могу обращаться прямо к нему.

Кивнув в знак согласия, я покинул Управление…

Сестра Мотя так обрадовалась, когда узнала, что я получил месячный отпуск, что даже расплакалась. Был в восторге и я. Еще бы! Целый месяц можно гулять по Москве, побывать в театрах, посмотреть новые фильмы, походить по музеям. И все это можно будет делать без спешки и суеты.

Несколько дней я отсыпался, навещал московских близких и дальних родственников, потом начались культурные мероприятия. Пересмотрел репертуар многих театров.

За время войны это был единственный отпуск, который я использовал, как говорится, на полную катушку. Мой отдых не испортил даже налет на город гитлеровской авиации. Правда, это случилось единственный раз. Я уже настолько свыкся с мирной жизнью, что мне иногда казалось, войны не существует вообще, но она, проклятая, напомнила о себе.

Возвращаясь как-то домой после визита к родственникам, на улице застал меня сигнал воздушной тревоги. Москвичи, спокойно, без суеты разбегались по укрытиям, я же не знал, куда мне идти, и стоял на тротуаре, словно парализованный. Откуда-то появился милиционер и предложил спуститься в метро. Вняв его совету, я отправился в метро, но спускаться не стал, остановился у входа и решил понаблюдать за воздушным боем. В небе уже вспыхивали ослепительные краски выстрелов, перекрещивались десятки ярких лучей прожекторов, выстрелы зениток и гул невидимых самолетов — все сливалось в один протяжный вой и грохот. На фронте довелось повидать и не такое, но сейчас, под прикрытием стен мощных зданий, мне почему-то стадо жутковато, наверно, уже отвык от артиллерийской канонады.

В запасе у меня оставалось еще несколько дней отпуска, но бездеятельность, праздное провождение времени мне страшно надоели, и я раньше времени предстал перед полковником Гамовым. Он искренне удивился тому, что я не использовал до конца свой отпуск, но принял по-деловому, тут же предложил должность командира батареи в армейском соединении, которое начало формироваться в Москве. Это был 1-й танковый корпус генерала Михаила Катукова. Об этом генерале много писали фронтовые газеты, как о герое боев на подступах к советской столице.

Гамов с каким-то восторгом говорил о том, что наша промышленность сейчас сумела наладить массовый выпуск современных танков и это позволяет создавать крупные танковые единицы, такие как корпуса, а потом и армии, которые будут играть решающую роль в дальнейших наступательных операциях. Именно они будут громить противника на всех направлениях.

Я еще не мог представить себе картину, нарисованную полковником: на Ленинградском фронте мы всегда ощущали острый недостаток и танков, и авиации, и даже артиллерии. Но мне было приятно узнать, что буду служить в новом соединении на должности командира батареи, занимать подобающее мне место.

Видя мою неподдельную радость, Гамов продолжал:

— Воевать с такими танкистами, как у Катукова, интересно и почетно. Костяком корпуса станет 1-я гвардейская танковая бригада, но и мотострелковая бригада, в которой предстоит служить лейтенанту Демидову, — не довесок какой-нибудь, а важная ударная сила. Боевому офицеру будет где развернуться.

Искренне поблагодарив «артиллерийского Бога» и его адъютанта за помощь и доброе участие в решении моей судьбы, я тепло простился с ними. Их мне словно само провидение послало в трудную минуту. Получив документы у майора-бюрократа, который при прощании даже улыбнулся и пожал мне руку, я в хорошем расположении духа направился в военный городок Спасских казарм, расположенных на окраине Москвы, где формировалась 1-я мотострелковая бригада 1-го танкового корпуса.

Трамвай шел медленно, позванивая на перекрестках, а я, глядя в окно, вспоминал свои приключения, которые начались у меня еще на станции Жихарево. Немало их было и здесь, в Москве. Размышляя об этом, я пришел к выводу: при любых сложных и непредвиденных обстоятельствах надо идти до конца, бороться и не падать духом, не мириться с временными неудачами, все равно когда-то появится свет в конце тоннеля.

Встретил меня командир 461-го артиллерийского дивизиона майор Вересов. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, сухощавый, с овальным лицом, веселыми серыми глазами. Говорил он негромко, с хрипотцой. Сразу же бросилось в глаза, что ведет он себя как-то странно, беспокойно, его руки нервно двигались, мяли носовой платок. Позже я узнал, что это был типичный алкоголик. Стоило ему выпить стаканчик водки, и человек преображался, становился совершенно неузнаваемым. Сослуживцы говорили, что он храбро сражался и пользовался авторитетом у личного состава дивизиона. Но тяга к спиртному в дальнейшем погубила этого в общем-то хорошего человека, толкового командира. Когда и как он приобщился к алкоголю, никто не знал. Но мне с ним пришлось долго воевать, так что запомнилось многое.

С Вересовым мы беседовали около получаса. Его интересовало буквально все — мое образование, здоровье, где и как воевал. Интерес ко мне был вполне естественным: для него я новый человек, а воевать предстояло вместе. После беседы майор подвел меня к окну, показал рукой на казарму и сказал:

— Мест там много, можешь занимать любую койку. Если захочешь познакомиться с начальником штаба, его кабинет напротив.

Расставшись с Вересовым, я постучался в другую дверь. Мне никто не ответил, но я все же ввалился в кабинет, держа впереди себя свой походный вещмешок. Моему нахальству начальник штаба ничуть не удивился, видимо, в эти дни у него бывал разный народ. Я представился, объяснил, что назначен командиром 2-й батареи.

— Вы садитесь, лейтенант Демидов, и оставьте свой «сидор», он вам пока не нужен, — произнес начальник штаба и протянул руку: — Мироненко, Виктор Арсентьевич. Старший лейтенант.

В это время зазвонил телефон. Пока Мироненко разговаривал с каким-то начальником, я обратил внимание на его внешность: среднего роста, как и Вересов, плотный, черты лица правильные, светлые волосы, лоб высокий с небольшими залысинами, глаза внимательные, улыбчивые. В его движениях чувствовалась неторопливость и спокойствие.

О непосредственном начальстве подчиненный должен знать если не все, то, во всяком случае, многое, тогда удается избежать многих неприятностей. Это армейское правило я усвоил еще в артиллерийской спецшколе. Позже многое узнал и о самом Мироненко. Попал он в дивизион недавно и с первых же дней после назначения на новую должность взялся укомплектовывать батареи дивизиона командным и рядовым составом.

Закончив телефонный разговор, начальник штаба в неторопливой беседе «перелистал» мою биографию, а узнав, что я закончил 1-е Ленинградское артиллерийское училище, заметил:

— Вот и хорошо. Теперь у меня будет два выпускника этого училища. Василий Власенко, командир 3-й батареи, не встречались?

— Нет, не довелось. Он, наверно, раньше или позже закончил училище.

— Если мне не изменяет память, в 1940 году, — уточнил Мироненко и добавил: — Вы еще с ним познакомитесь. И непременно загляните к командиру 1-й батареи Вилли Хацкевичу. Он совсем еще мальчишка, из училища. Боевого опыта — никакого. Возьмите над ним шефство, поучите уму-разуму.

Со всеми командирами батарей я потом быстро познакомился, о них еще успею рассказать. Успел познакомиться и с комиссаром. Сразу признаюсь, что за время пребывания на фронте мне с комиссарами почему-то не везло. У меня, сторонника единоначалия в армии, сложилось мнение, что это — лишние люди в батарее, роте, дивизионе, полку. Но на этот раз — поверить трудно! — сразу сработался с человеком, который был старше меня годами и к которому в ходе боевых действий проникся глубоким уважением. Это мой командир Александр Федоров, мордвин по национальности, инженер по образованию, партийный работник по призванию. Любое дело комиссар всегда доводил до конца, в бою показывал пример храбрости и отваги, не прятался, как многие, в блиндажах и не старался быть поближе к кухне.

Меня пока мало интересовало высокое начальство — командир корпуса, командиры и комиссары бригад. Но вот о комбриге С. И. Мельникове сразу же услышал нелестные отзывы — любит «заглядывать в бутылку». Эти отзывы потом подтвердились в одном из боев, после которого комбриг получил хорошую взбучку от Катукова, а позже даже был смещен.

Формирование корпуса началось в Москве, а закончилось в Ливнах. Корпусное командование старалось сделать все, чтобы к началу наступления все части были укомплектованы личным составом, вооружением и техникой.

Артиллерийская батарея по штатному расписанию и в 1942 году не претерпела каких-то серьезных изменений. По-прежнему она насчитывала шесть офицеров, семьдесят солдат и сержантов. Когда я приступил к своим обязанностям, говорить о том, что батарея уже обрела вид воинского подразделения, не приходилось. Работы еще хватало. Много помогал мне комиссар Федоров. Как только поступили на вооружение пушки, мы сразу же закрепили за ними личный состав, определили наводчиков, подносчиков снарядов, шоферов. Если раньше пушки перевозились конной тягой, теперь их транспортировка осуществлялась машинами. Да и сама пушка была уже не времен японской или первой мировой войн, а современная, образца 1942 года, ЗИС-3. Дальность стрельбы у нее была свыше 10 километров. Предназначалась она для борьбы с пехотой, огневыми средствами и танками противника. Ее автоматический затвор, дульный тормоз, удлиненный ствол обеспечивали повышенную скорость полета снаряда, а применение подкалиберных и кумулятивных снарядов — высокую эффективность огня в борьбе даже с такой грозной техникой, как немецкие танки «тигр» и «пантера», появившиеся в 1943 году на Курской дуге.

С автомашинами ЗИС-5, признаться, мы хватили лиха, пока они не были заменены американскими «студебеккерами», поставляемыми по ленд-лизу. «Студебеккеры» — мощные тягачи, «короли дорог», с двумя и даже тремя ведущими мостами. Использовали мы также и американские полуторатонные «доджи», на которых перевозили личный состав взвода управления батареи — разведчиков, телефонистов, радистов. Свои отечественные полуторки использовали в основном для хозяйственных нужд — перевозки батарейного имущества и походных кухонь.

Машинизация артиллерийской батареи облегчала в значительной степени работу обслуживающего персонала и настраивала на успех в бою. Но успех может сопутствовать только в том случае, если весь личный состав батареи, дивизиона, полка, бригады и корпуса в целом работает как единый организм.

Укомплектовав батарею, я сразу же приступил к подготовке боевых расчетов. Занятия проводил в помещениях или на плацу, в центре городка. И хотя половина личного состава батареи уже участвовала в боях, тем не менее учиться пришлось заново: изучать устройство новой пушки, приборов, средств связи. Мой фронтовой опыт говорил, что надо уметь воевать в любое время суток, без скидок на погоду.

Побывав на 3-й батарее, посмотрел, как идут дела у Василия Власенко, тоже фронтовика. Он уже успел многое сделать, даже провел учебные стрельбы, которые мне еще предстояло провести. Нас с Василием сближало то, что оба были выпускниками Ленинградского артучилища, и много общих взглядов на жизнь. С первой встречи я узнал, что он с Украины, уроженец города Сумы. На фронте с первых дней войны. Командовал батареей, попал в окружение, с большим трудом вышел к своим. Его долго проверяли особисты, потому что предстал он перед ними не в командирской форме, а в валенках, со старым кожушком на плечах, на голове шапка, напоминающая воронье гнездо. Эту одежонку подарил ему какой-то крестьянин, чтобы он мог перейти линию фронта. После проверки Власенко появился в 461-м артиллерийском дивизионе майора Вересова.

Между боями я потом частенько заглядывал к Власенко, чтобы пообщаться с ним, обсудить текущие дела. Лейтенант не любил вспоминать прошлое, но мне всегда приятно было слушать его украинский говорок. Этот хохол своим обличьем — нос с горбинкой и густыми черными бровями — напоминал мне казака с репинской картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». От него всегда исходила какая-то внутренняя теплота, и была уверенность, что этот человек в бою не подведет, в беде не оставит.

Забегая вперед, скажу, что с Василием Власенко мы прошли от Москвы до Берлина, были ранены, лечились, снова становились в строй. И все же в конце войны наши пути разошлись, я потом остался в армии, а он, демобилизовавшись, восстанавливал сельское хозяйство на Черниговщине, стал Героем социалистического труда.

Пока же мы готовили свои батареи к новым боям, которые были не за горами, изучали опыт боев 1-й гвардейской танковой бригады, обобщенный генералом Катуковым в небольшой брошюре, изданной Воениздатом.

Много в этой книжице было полезного — из своего опыта и из опыта противника. Да, Михаил Ефимович рекомендовал не отказываться и от опыта противника.

Учеба теоретическая и практическая давалась батарейцам нелегко, особенно новичкам. Но я готовил их для суровых испытаний, для войны, чтобы мы могли громить врага даже в самых сложных ситуациях, повторяя суворовское правило: «Враг оттеснен, отброшен — неудача, окружен и уничтожен — удача».

Любая учеба, тренировка, повторение одних и тех же действий десятки, а может, и сотни раз, становится нудным занятием. На батарее были ребята острые на язык, им палец в рот не клади, отхватят сразу. Вот такой острячок, уже понюхавший пороху, отступавший от самой западной границы, критически оценив мои наставления, как-то сказал:

— Товарищ лейтенант, нам бы сейчас думать не об окружении и уничтожении немцев, а хотя бы о том, чтобы оттеснить их подальше от Москвы, Ленинграда, изгнать с Кавказа, Украины и других районов, это тоже было бы большой удачей.

Я соглашался с такой оценкой бывалого воина, но старался смотреть в будущее, считал, что грядут большие перемены, и Красная армия будет бить врага, как тогда говорили, и в хвост и в гриву.

Мои познания в истории войн, в стратегии и тактике военных действий были еще невелики, но была уверенность в том, что Красная армия, после стольких неудач в первый период войны, обретет мощь и силу, станет могильщиком вермахта. После разгрома немцев под Москвой наступила оперативная пауза, которую Главное командование использовало для подготовки войск к новым наступательным операциям. Мы пока что не достигли технического превосходства над врагом, уступали ему по многим видам вооружений, уступали в маневренности, да что там говорить, — боевого опыта у нас тоже было маловато.

Как ни трудно приходилось на фронте и в тылу, как ни тяжелы были потери, понесенные в предыдущих боях, всюду царило спокойствие и уверенность в том, что любые невзгоды удастся преодолеть. Порукой тому служило то, что в небывало короткие сроки начали работать заводы, вывезенные из европейской части Советского Союза. Из Поволжья, Урала и Сибири на фронт шли эшелоны с новым вооружением — танками, самолетами, артиллерией. В стране создавались мощные обученные резервы.

Конечно, готовился и противник. Фашисты спешно восполняли потери, увеличивали свою армию, по-прежнему на полную мощность работали военные заводы Германии, а также завоеванных западноевропейских стран — Чехословакии, Франции, Румынии, Болгарии, Бельгии, Голландии и др.

В ближайшее время две многомиллионные армии должны были снова столкнуться в кровопролитной жестокой битве, от исхода которой будет зависеть многое, если не все. Нам нужна была только победа, хотя каждый солдат и генерал понимали, что она будет нелегкой, и многие защитники своей страны сложат головы на полях предстоящих сражений.

Наше командование возлагало большие надежды на танковый корпус Катукова. Его формирование шло ускоренными темпами. Ударную силу корпуса составляли три танковые и мотострелковая бригады, а также другие отдельные части и подразделения обслуживания. Всего в соединении насчитывалось около 6 тыс. бойцов и командиров и 170 танков. Сила довольно внушительная по тем временам, способная решать сложные фронтовые задачи. Где будет использована эта сила, не знал даже командир корпуса, не говоря уже о нас, младших командирах. Но в том, что скоро пойдем в наступление, никто не сомневался.

Мы это чувствовали, потому что корпусное начальство постоянно навещало нашу бригаду, тормошило комбрига Мельникова, требуя в кратчайшие сроки закончить формирование частей и подразделений. Видели мы здесь, в Спасских казармах, и комкора М. Е. Катукова. После войны Михаил Ефимович издал книгу «На острие главного удара», в которой уделил достаточно много внимания и нашей мотострелковой бригаде. Об этом периоде он писал: «Закончив дела в Главном автобронетанковом управлении, мы с Михаилом Федоровичем Бойко (комиссар 1-й гвардейской танковой бригады) поехали в Спасские казармы. Там формировалась наша 1-я мотострелковая бригада. Познакомились с народом. Среди командного состава люди были преимущественно бывалые, обстрелянные, и это вселяло надежду, что бригада в самый короткий срок станет в полном смысле этого слова боеспособной единицей».

Разные начальники приезжали в Спасские казармы. Тут я впервые увидел знаменитого маршала С. М. Буденного, героя Гражданской войны. О Семене Буденном и Климе Ворошилове нам в спецшколе и в училище преподаватели прожужжали все уши. Теперь маршал Буденный предстал перед нами не в лучшем свете. К танковому корпусу, в том числе и к стрелковой бригаде, он не имел никакого отношения, а вот рядом с нашими казармами квартировались кавалерийские части, и кавалерийским начальникам Семен Михайлович отпускал маты по полной программе. Из-за чего взбунтовался инспектор кавалерии, мы не знали, но даже маршальская свита отворачивалась, чтобы не слышать нецензурщину своего патрона.

Мы мало что знали о других маршалах, таких как Блюхер, Тухачевский, Егоров. У нас было поверхностное представление о руководителях, как сейчас принято говорить, силовых структур — Ягоде, Ежове, Берии. Кстати, Берия тоже носил звание маршала. Это сегодня, открыв книгу, например Владимира Карпова «Расстрелянные маршалы», можно прочитать о Тухачевском, Блюхере, Егорове, Кулике, даже о Берии. Или, если заглянуть в книгу Николая Черушева «1937 год. Элита Красной армии на Голгофе», то найдешь материал о том, как преступно, нарушая все законы, проводилась чистка Красной армии в годы культа личности Сталина.

Можно найти материал и о маршале Буденном, который из карьеристских соображений убрал с дороги организатора крупных кавалеристских соединений в годы Гражданской войны Бориса Думенко, расстрелянного по ложному обвинению. Это он, бывший вахмистр Буденный, охаивал в 30-х годах Тухачевского, Иссерсона и Триандафилова, военных теоретиков и практиков, отстаивая конницу как важнейший род войск, по его понятию, который в будущих операциях современной войны будет играть решающую роль. Это он, Маршал Советского Союза, инспектор кавалерии РККА, член военного трибунала, ставил свою подпись, после Ворошилова, под обвинительными документами невинных жертв, обрекая их на смерть.

Готовясь к войне с Советским Союзом, германская разведка руками Сталина, Ворошилова и других убирала из Красной армии лучших наших военачальников, которые обвинялись в шпионаже в пользу Германии, Японии, Польши и других государств. Многие из них бывали за границей, проходили стажировку в германском генеральном штабе. Посылал их туда не кто иной, как нарком Ворошилов, он же потом и обвинял в том, что они «снюхались» с зарубежными разведками.

Когда судили маршала Тухачевского, Буденный зачитывал приговор о расстреле. Михаил Николаевич спокойно выслушал приговор, потом бросил в лицо Буденному: «Был ты вахмистром, вахмистром и остался!..»

В годы войны при разных обстоятельствах я еще не раз буду сталкиваться с маршалом Буденным и другими высокопоставленными армейскими особами. Об этих встречах еще успею рассказать. Для нас, молодых лейтенантов, такие встречи с высоким начальством мало что значили, это лишь эпизоды военного лихолетья, которые почти никак не отражались на нашей судьбе. Лишь после войны на встрече ветеранов кто-то нет-нет да вспомнит: «Вы не забыли, как к нам приезжал…» И это все.

Для нас в те весенние дни 1942 года главным было другое: мы поняли, мы почувствовали, мы поверили в победный конец войны. Ведь не зря же собралась такая сила только в одном нашем танковом корпусе!

Может, и не все удалось сделать в Москве при формировании корпуса, что-то доделывали в Липецке, куда по приказу переместились все наши части весной 1942 года. 7 апреля штаб бригады издал приказ на марш. В нем определялся порядок движения частей по маршруту: Москва — Подольск — Тула — Елец — Липецк. Колонны шли своим ходом в ночное время, соблюдалась строгая маскировка. Переход был тяжелым, на скорость движения оказывали влияние бездорожье и распутица. Реки Туровец, Ока и Неруч разлились настолько, что пришлось наводить понтонные мосты.

Наконец корпус добрался до Липецка, места своего назначения. Танкисты разместились по одну сторону города, мотострелки — по другую. Здесь проводилось доукомплектование частей до полного штата и их довооружение. Снова началась учеба, пошли тренировки, политические занятия. Офицерскому составу разрешен был выход в город, и я с командиром 1-й батареи Вилли Хацкевичем успел даже побывать в местном театре, где ставилась пьеса Шиллера «Коварство и любовь». Все это время корпус находился в резерве Верховного Главнокомандования, но со дня на день ждал приказа о переброске в район боевых действий.

И приказ поступил: корпус передавался в распоряжение Брянского фронта.

В мае 1942 года обстановка на фронте осложнилась до предела. Гитлеровские войска вновь перешли в наступление и временно захватили стратегическую инициативу.

Таким образом, 1-й танковый корпус генерала Катукова оказался в самых горячих точках боевых действий.