Письма к Тому

Демидова Алла Сергеевна

1994 год

 

 

Из дневника

1994 – год собаки

1 января

Утром 1-го поехала на Икшу. Захватила сумку для Неи Зоркой и другую для Божовичей. Приехала – машин у подъезда много. К 5 часам – к Нее. Я сделала салат и от мамы пирожки с капустой. Пирожки пыталась подогреть, забыла про них, и они, как всегда, сгорели. У Неи – Швейцеры, Божовичи и я. Все кричат, кроме Вити, Мих. Абрамовича и меня. Рассказывают, как они встречали Новый год. Соня слишком категорична, как почти все женщины, которых любят мужья. Разговор про конфликт на «Таганке». Мы с Мих. Абр. вывели по этому поводу формулу, что, как и в греческой трагедии, здесь тоже нет правых и виноватых. Но, с другой стороны, моя всегдашняя мысль о разделе родителей и детей. Кто прав? Для меня, естественно, родители. Мы с Володей ушли от его родителей скитаться по снимаемым комнатам, оставив им 3-комнатную квартиру, лишь бы их не трогать. Так и Губенко с К должны были отделиться, и искать новое место, а не делить дом и не разрушать репертуар. Все мои спектакли, кстати, рухнули. На старой сцене для меня осталось только «Преступление и наказание».

2 января

Встала поздно. С Неей и собаками погуляли по «малому кругу». Потом зашли ко мне – выпили вина. Нея пошла к знакомым. Меня звали Швейцеры – я не пошла одна – напряженно. Сидела дома, смотрела по TV шоу с Лайзой Минелли – класс!!! Профессия! После этого наши клипы и эстрада – каменный век. Ночью по TV передача про Лонга (колдун), как он оживил мертвого, левитация, лампочка от рук – по-моему, шарлатанство. Фильм «Любовь и голуби» – прекрасная работа Дробышевой и Теняковой, но Наташа так играла в спектакле «Печка на колесе», поставленном Щедриным на Малой сцене Моссовета. Тогда она мне очень понравилась.

3 января

На улице красота! Бог улыбнулся. Все бело и в инее. Снег мягкий. Собаки проваливаются по уши. С Неей – «малый круг». Трепались про сверхчувственное. Шестаковы приглашали в гости, но я поехала в Москву засветло. Машина застряла в мягком снегу – не могла выехать – помогли родственники Черныха. Только вошла в дом – звонки. Приехала Лика – пришла. Потом Алла Коженкова с моими слайдами. (Есть очень хорошие. Грим делал Лева Новиков). Хорошо бы сделать альбом, но Алла сказала, что нужно 35 тыс. долларов. Пришла Маквала. С Ликой явная несовместимость.

4 января

Первую половину дня – реанимировала себя: ванна, кофе, пасьянс и т. д. Зашел Дима Певцов – я отдала для Греции билет. Володя весь день собирал вещи. «Как ныне сбирает свои вещи…» Я к 4-м на TV – передача о Параджанове. Стол с яствами и вином, за столом якобы его друзья. Я в парике – рассказ о шляпах Параджанова. Слишком буффонила. Маквала привезла вечером грузинскую еду, что-то я сделала сама, что-то купила в «Колхиде». Пришли Миша Брашинский (у которого мы с Маквалой жили в Нью-Йорке) со своей американской подругой Нэнси. Весь вечер. Она хочет что-то писать про меня в «Нью-Йоркер». Поехали провожать: Володю в Шереметьево – у него самолет в 2 ч. ночи в Мексику. Потом отвезла Мишу и Нэнси в ночной бар. Приглашали – я не пошла.

5 января

Утром заехала в театр – получила з/п (100 тыс.), посмотрела репетицию «Matiné» (к 30-летию театра) – все сидят на полу и что-то поют из «10 дней» и «В. В.». Когда это было на 10-летие – все тоже сидели на полу, но все были молоды, а сейчас! Любимов вещает обычные байки – заграничное TV снимает. Взяла книги и Письмо в Думу для подписей в нашу поддержку. Заехала к Игорю Виноградову – подписал. Потом к Маквале – попили вместе чайку и поехали в отремонтированный Пассаж – заграница, но цены!!! К Владимиру Максимову на его московскую квартиру около Аэропорта – подписал, не читая, но потом прочитал. К Катанянам – Вася подписал. Посидели, позлословили. Оба кашляют. Завезла Маквалу к Образцовой. Поднялась. Квартира – музей, но много лишнего. Забавное кресло – «массажист» из Японии. Образцова подписала. Дома – телефонные перезвоны.

6 января

Плохо спала. Встала поздно. Пришли Миша с Нэнси. Кормила обедом. Потом приехала Наташа Иванова – подписала Письмо. Кормила и ее обедом. Общее сидение до 4-х. Пришла Галя – экстрасенсорный сеанс. Полечила, рассказала про Австралию, как с будущим мужем-врачом ездила там на лошадях (пригодились мои подаренные французские белые бриджи). Она хочет выходить за него замуж. Заехала Ариелла – подарила мне черный костюм. Лидия Максимовна принесла сладости к чаю. Звонил из Мексики Володя – долетел, встретили, расселили – все в порядке. Маквала завтра улетает петь «Тоску» на Кипр. У меня мигрень от шампанского с ананасами, которое принесла Галя.

7 января. С Рождеством Христовым!

У меня бездарный день. Приходил купец (из новых богатых) – Сергей Алексеевич – принес 3 кассеты (он хозяин той записи, где я читаю Ахматову, сделанной Вилькиным). Я ему подарила свою книжку. Обещал отреставрировать Наташин стул – у него мебельная фабрика. Потом Юля – принесла продукты, жаловалась на жизнь.

Вечером я пыталась перевешивать картины – замылились глаза, я не помню, где что висит. Перевесила – результат тот же.

Опять бесконечные надоедливые звонки.

8 января

Утром поняла: кто-то лазил в мою белую машину – двери были открыты, а сиденья опущены. За Ликой – и с ней в Измайлово на рынок. Я купила ковер за 230 тыс. рублей, шкатулки для подарков, шаль за 12 тыс. Пообедали у нас. Лика меня не любит, я чувствую – я ее раздражаю. У нас с ней разные реакции на все. Она купила у меня шубу за 2 тыс. долларов, которую я не могу носить (не идет), а заплатила я за нее около 3-х, но Лике она хорошо и слава Богу. Ночью гениальный Чаплин по TV.

9 января

Дни – как в тумане. Сплошные звонки. Дома – проходной двор. Приходила Галя – я с ней к Вадиму краситься – плохо. Вернулись ко мне – поужинали. Пришла Марина (первая жена Антона Вилькина) – ездила к нему в гости в Израиль. Принесла Письмо от Наташи Каринской и сувениры. У Антона другая женщина. Понятно. Живут врозь. Учились вместе в одном классе, и всегда ходили ко мне в театр «шерочка с машерочкой». Думала, будут неразлучны. Как-то позвонила (жили рядом с Птичьим рынком) – продается персидский котенок, которого я хотела. Я помчалась. Купила – оказался самый обыкновенный, но любимый.

10 января

Собираю вещи. От нервности ем много. Люда принесла паспорт. Поехали в Дом кино – взяла у Васи Катаняна Письмо для Плисецкой. Отвезла Микки Лауре. Заехала к Виноградовым – взяла их Письмо к дочери. Сейчас ночь – я не собрана. Звонил из Мексики Володя – там жара. Лаура гадала – меньше злословить, меньше есть, меньше говорить. Это и без гадания ясно. А Галя сказала, что надо отойти от Любимова.

11 января

С 6 ч. – в Шереметьево (автобус от театра). В Париже гостиница – рядом с Елисейскими Полями. В театр Барро, где будем играть – пешком – недалеко.

12 января

11 ч. – репетиции «Годунова» в костюмах. Будут снимать на TV. Театр Rond-Puante.

В 20.30 спектакль. Французы в растерянности. Что это? Не понимают распевов, костюмов, русскую речь.

13 января

Пресс-конференция в театре.

20.30. «Годунов». Зашла за кулисы Марина Неелова – она тут живет с мужем, который работает в нашем посольстве. После спектакля – к Неле Бельской.

14 января

20.30 – «Годунов».

Следующие спектакли буду играть уже не я.

15 января

В 14.25 самолет в Канаду. Аэропорт Орли. Еду на концерт в Монреаль и Квебек – читать с симфоническим оркестром «Анну Каренину». Самолет забит каникулярными студентами. Я зажата между негром и кем-то с наркотиками. Мученье. Зачем я купила такой билет – ведь платит фирма. Наша совковость – экономить деньги. Прилетела в Монреаль в аэропорт Мирабель в 16.05. Такси к автобусу. Автобус до Квебека в 18 ч. Опоздала. Другой час. Приехала в Квебек поздно ночью. Никто не встретил. Через снег и пургу к гостинице, благо знала название. Поселилась. Номер хороший. Гостиница в центре.

 

Письмо

15 января 1994 г.

Том!

Жизнь нас – советских – учит с опозданием. Обычные навыки, которые западные люди приобретают в молодости, – я познаю сейчас. Пишу в самолете. Лечу в Канаду, в Квебек. Симфонический оркестр пригласил меня читать Пушкина и Толстого на концерте, посвященном 100-летию Чайковского.

Лечу из Парижа, где у нас – гастроли «Таганки». Играем в театре Барро на Елисейских Полях. Меня окружают богатые дамы. Только что, на старый Новый год, я была в дорогом ресторане «Корона», где пела знаменитая Людмила Лопата. О ней, кстати, слышала давно, но только сейчас увидела. У меня был после нашего спектакля огромный букет белой сирени, и я отдала его ей. Она тронута. Расцеловались. Поет низким голосом «Темную ночь», «Синий платочек» и т. д. Ей, как говорят, лет 80, а может быть, и больше, но выглядит она на 50, а улыбка – просто очаровательна. Цыгане: Лиля, которая мне понравилась в «Арбате лет пять назад, но теперь голос у нее более открытый – эстрадный, и с ней цыгане не цыгане, а люди так называемой кавказской национальности, танцуют чечетку, трясут плечами и голоса – надрывные. Я не очень вписываюсь в эту атмосферу, мне неуютно, но держусь, улыбаюсь, на голове – какая-то смешная красная бумажная шапка. Поют специально для меня «Очи черные» Высоцкого. Подыгрываю как могу. Не догадываюсь, что за это надо платить. Виртуоз-скрипач. Кафе «Fleure». Дорогие магазины. Галереи на Сент-Жермен. Вкусная еда известных ресторанов. Меня опекают. Живу – как «богатые дети живут, Тиль-Тиль».

И теперь – лечу в Канаду студенческим рейсом, чтобы подешевле. Вокруг – молодые ребята, может быть, летят на каникулы к родным или просто покататься на лыжах. Я сижу, втиснутая в узкое кресло между двумя арабами. Один читает Питера Устинова, а другой, справа, – наушники в ушах, спит, иногда похрапывает, иногда нюхает кокаин. Свободных мест нет, чтобы пересесть.

Что меня заставило попросить Боби́ купить дешевый билет на этот рейс? Экономия? Нет – платит за билет приглашающая фирма. Неопытность. Незнание их жизни. Мы привыкли к Аэрофлоту, а там – все равно, летишь ли ты 1-м классом или «общим». Тот же запах, то же равнодушие стюардесс. Та же невкусная еда.

Я не подозревала, что здесь разница в цене билетов (а она большая) так определяет разницу комфорта. Но ко всему привыкаешь… Уже не кажется, что тесно. Едят все аккуратно, на подносе не устраивают помойного ведра, как наши (только что возвращались с испанских гастролей Аэрофлотом, со мной рядом сидели две молодые, накрашенные, «экипированные» во все заграничное – из нынешних бизнесменок. Так у них через секунду, как в обезьяннике, на подносе было отвратительное месиво).

Так «холодно – горячо», «бедно – богато» живу всю свою сознательную жизнь. Ко всему привыкла. Но это меня образовывает. Я уже легче отношусь ко всем «перепадам» жизни. Единственно, чему завидую, что не научилась ритуалам жизни. Она у меня хаотична. А ритуалы, как это ни парадоксально звучит, дают свободу…

Все, Том, самолет, кажется, пошел на посадку. Отправлю Письмо уже из Монреаля.

Из дневников 1994 года

18 января

Встретилась с Рашель Лорти – похудевшая (кожа да кости), она была в больнице.

Вечером – концерт.

19 ч. – репетиция.

20 – начало.

19 января

Общение со старыми друзьями. Из новых – Бил Глазго (режиссер) и из русских эмигрантов – Сережа, у которого дом за городом. Приглашал на все лето, когда захочу.

20 января

Переехала в Монреаль. В роскошную гостиницу на всем готовом. (Это мой гонорар за радио так перевели.) Пригласила Мишель Ким в ресторан поужинать. На моем бывшем мастер-классе она была переводчицей. Сейчас в роскошной обстановке она застеснялась.

22 января

Вернулась в Париж.

В 20.30 – «Преступление и наказание».

Я играю.

23 января

Спектакль («Прест. и наказ.») в 17 часов.

24 января

Самолет в Афины из аэропорта Charles de Gaulle в 9 ч. (В 6.45 такси от гостиницы.) «Каравелла» поднимается в небо почти вертикально.

25 января

Здесь уже Маквала с Лилей Могилевской, Люда и, конечно, Мария Бейку.

Ездила в район шуб. Склады[?]. Надписи есть и на русском: «ШУБЫ». Купила шубу для мамочки из норковых лоскутков и себе куртку из лоскутков разноцветных (крашеная норка[?]).

Репетиции с греческой актрисой – Цветаева, Ахматова, то, что мы делали с Клер Блюм в Америке, только стихи другие. Вечером в мастерской у Димитроса Калаганиса, а потом к какой-то женщине всей гурьбой.

Я объелась. Устала.

26 января

18 ч. – репетиция, 20.30 – концерт в «Athens Concert Hall» – я одна – «Антология русской поэзии». В первом ряду сидела синхронная переводчица и переводила мои комментарии (по типу концерта у Стрелера).

27 января

19 ч. – репетиция с греч. актрисой. 20.30 – концерт. «Ахматова – Цветаева». Маквала пела ахматовский цикл Прокофьева.

Потом, как всегда, таверна и все, этому сопутствующее.

28 января

Самолет в Париж. Гастроли продолжались без меня. Хорошо, что меня не было на «Matiné» – кто видел – говорили плохо. Гастроли шли без шумного успеха.

Я включилась в «Преступление» и в «Годунова».

В воскресенье 30-го «Годунов» шел в 17 ч.

31 января

В театре выходной. Все гуляют. Я ходила с Ниной Айба в наш «Аэрофлот» на Елисейских Полях и поменяла билет на более поздний срок, заплатив, по-моему, 100$.

Вечером в «Комеди-Франсез» – в 20.30 «Дон-Жуан». В главной роли Анжей Севери́н (поляк, женился на француженке, играет в Париже). Он жесткий. Сцена очень красиво декорирована красным бархатом, который волнами падает в оркестровую яму.

Февраль

1 февраля

В 12.30 – интервью с Марией Шевцовой из Сиднея. Потом с Ирэн Левю и Давидом Боровским поехали к Ренэ Гёра (коллекционер). Долго искали дом. Ирэн, как все француженки, с топографическим кретинизмом. Наконец нашли. Большой особняк, завешанный картинами. Много Анненского, Ларионова, Гончаровой и т. д. – всех русских эмигрантов – художников. Гёра – странный и распространенная манера коллекционеров: вроде бы и честный, но… Мы торопились, потому что вечером у каждого были назначены встречи. Я с Ниной Каганской в театр – встреча в 7.20 напротив улицы Berri.

2 февраля

В 13 ч. – встретилась с Nicole Zand («Falguière 15»), и пошли в ее «Mondé». Огромный зал со стеклянными перегородками, забит людьми – очень похоже на американские фильмы. Именно фильмы, потому что когда мы с Анной Кисельгоф ходили в ее «Таймс» в Нью-Йорке – там была более привычная атмосфера редакции.

Зашли в прелестное ателье – музей недалеко от «Monde». Nicole любит мне показывать нетуристический Париж.

18.45 – театр Беатрисс.

20.30 – «Преступление и наказание».

4 февраля

В 12.30 встретилась с Долой – пошли завтракать на круглую площадь около театра.

Вечером «Преступление» – 3 билета для Норы и Анатоля. После вместе с ними в рыбный ресторан.

6 февраля

Днем выставка Слепышева в Торгпредстве. Народу много. И много знакомых. Опять Неёлова.

Вечером последний раз «Преступление».

Еще вчера после спектакля я отдала реквизиторам и костюмерам кое-какие мои вещи, так как я остаюсь. У Тани в гримерном ящике – коробка с моим гримом и косметикой, рюкзак, чемодан, сумка, пакет с вещами для Лавровой, который собрала для неё Natali Nervalle. У Нины – 2 пары обуви, сверток, у Ларисы – коробка, доска, сумка.

7 февраля

Театр улетел в Москву. Я переехала в квартиру Ариеллы на Cognacq-Jay. Вечером с Норой и Боби́ в ресторан. Вспоминали, как я в первый раз лет 15 назад приехала к ним жить. Они постарели.

8 февраля

Утром за мной заехала Ирэн – по магазинам. В 18.20 – кафе «Fleur» – встреча с Natali. Вечером с Nicole пошли есть устрицы в ее маленький ресторанчик. Свежие-свежие!

9 февраля

С Ариеллой в Новый Лувр. Napoleon III. Потом обед в Lippe. К Рустаму Хамдамову в его мастерскую. Там Nicole. Подарил мне 4 рисунка. Пешком до Chatle (недалеко) – Театр Сары Бернар – балет. Nicole спала, мне понравилось. Балет a la Пина Бауш. Вышли – дождь. Кафе около Бобура.

 

Письмо

1 апреля 1994 г.

Том, здравствуйте! Напишу задним числом по порядку. Так вот, 11 января я с театром полетела на гастроли в Париж играть «Бориса Годунова» и «Преступление и наказание». Я занята и там и там, а мне надо было отлучиться по другим делам: улететь через три дня в Канаду и в конце гастролей в Афины. Как всегда трудный разговор с Любимовым на эту тему. Перед «разговором» я паинька, хожу вовремя на все репетиции и пресс-конференции, которые, кстати, терпеть не могу. Играем в Rond-Puante, это бывший театр Барро на Елисейских Полях. И живем в гостинице рядом. Все очень удобно. Прилетели, и сразу же репетиции в костюмах для местного телевидения, т. е. для рекламы. Отыграли первый спектакль. Зал переполнен. После спектакля зашла ко мне за кулисы московская актриса из другого театра. Забавно, Том. Она очень хорошая актриса, но вышла замуж за посольского работника и приобрела вид такой посольской провинциальной дамы – это так к ней не идет. Она всегда была таким «мальчишкой». Вот видите, как важно для актрисы окружение. У Любимова всегда была присказка: «главное – хорошая компания». И действительно, когда вокруг него были талантливые люди, он делал прекрасные спектакли. Талант подпитывается талантом. Соединяющиеся сосуды.

Отыграв два спектакля «Бориса» и после неприятнейшего разговора с Любимовым, который и отпустил меня только потому, чтобы доказать мне, что незаменимых актеров в театре не бывает, я полетела в Канаду, где у меня 18 января был концерт с симфоническим оркестром в Квебеке. Переехала в Монреаль. Оттуда 22-го в Париж и успела сыграть «Преступление», а уже 24-го полетела в Афины, где было 2 концерта в Мегарро (концертный зал) – один – «Антология русской поэзии» и 2-й «Прокофьева – Ахматову» с Олей Лазариду – прекрасной греческой актрисой. Маквала пела цикл Прокофьева – Ахматову. 28-го вернулась в Париж, где играла «Годунова» и «Преступление», театр улетел 7 февраля, а я осталась в Париже походить по театрам. В «Комеди-Франсез» – «Гамлет» с Митровицей и Севери́ным, «Дон-Жуан», «Мария Антуанетта», Гольдони в комедии «Влюбленная служанка» и т. д. В «Folies-Bergère» – юбилей – реж. Ариас. Раньше видела «Печальное сердце английской кошки». Спектакль, который он поставил в «Кортушри» (это, как Вы знаете, театр Мнушкиной). Спектакль был прелестный. A lá диккеновская история, разыгранная актерами в масках кошек, собак и птиц. Причем маски так сделаны, что видно, как открывается рот и моргают ресницы. А одежда, обувь и перчатки закрывают все остальное. Так вот: одна белая пушистая кошечка влюбилась на крыше в рыжего молодого кота – культурного атташе посольства, но ее родители отдают замуж за самого посланника – жирного серого старого кота. И они уезжают в другую страну. А у этой кошечки была подруга – легавая собака – такая нескладная английская девица. Проходит N-е количество лет, и вот на балу наша белая кошка встречается со своей давней подругой – собакой и спрашивает ее – вышла ли она замуж. Та мнется, кивает и показывает на вошедшего в золотой ливрее жирного фазана! Представляете, Том, несовместимость! Я надеюсь, что Вы с Юлией одной породы.

И вот этот Ариас сделал спектакль для «FoliesBergère» – чудный!

Можете, Том, представить, как я замоталась. У меня не было ни одного свободного вечера. И так всю жизнь! – вздохнула белая кошечка.

Все. Том. Не забывайте меня.

 

Ремарка

В первый свой приезд в Париж, а это было еще в 1977 году, я обросла приятельницами – русскими девочками, вышедшими замуж за французов. Одна из них – Неля Бельски, вышла замуж за Мишеля Курно, знаменитого театрального критика, снималась у Годара, пишет романы на французском языке – даже получила какую-то премию. Вторая – Жанна Павлович – врач, ученый, сделала в своей области какое-то открытие. Третья – Ариелла Сеф, стала моей верной подругой.

Я была с ними с утра до вечера, они меня опекали, надарили своих платьев – я приехала тогда в Москву совершенно другим человеком, меня никто не узнавал – другой стиль появился, другая манера.

У Жанны Павлович была собака, которую звали Фенечка. Абсолютно дворовая и такая блохастая, что ее нельзя было пускать в номер. (Тем не менее она постоянно сидела у меня на коленях.) Я как-то спросила: «А почему Фенечка?» – «Ну, потому что у Виктора Некрасова собака загуляла с каким-то дворовым псом (а свою собаку он вывез из Киева), родился один щенок. Некрасов сказал: „До фени мне этот щенок!“ Но Некрасов дружил с Жанной, и Жанна этого щенка взяла себе. Так возникла Фенечка. Кстати, через много-много лет Фенечка спасла Жанне жизнь. Однажды, когда она поздно вечером гуляла с собакой, Жанну сбила машина, машина уехала, а она осталась лежать без сознания на улице. Если бы она пролежала до утра, она бы умерла. Но Фенечка прибежала домой и притащила Жанниного мужа…

Однажды Жанна, Фенечка, один французский корреспондент и я поехали на машине проведать Жаннин катер, который стоял на приколе на одном из многочисленных каналов в центре Франции и использовался Жанной как дача.

Первые впечатления – очень острые. По-моему, Талейран сказал, что страну можно узнать или за первые 3 дня, или за последующие 30 лет. Каналы, катера, туристы… На многих баржах живут постоянно и даже устраивают выставки своих картин. Обо всем этом я раньше читала у Жоржа Сименона, а теперь убедилась, что собственные впечатления намного ярче.

И вот идем мы все вместе в темном подземном канале по узкому скользкому тротуару вдоль такой же скользкой и мокрой стены. Темно. Слышим хоровое пение – приближается огромная баржа, борта которой упираются в стенки канала. И вдруг раздается «плюх!» – это Фенечка упала в воду. Выбраться сама она не может, тротуар высоко, а баржа приближается. И тогда Жанна ложится в своем белоснежном костюме на склизкий тротуар и, с опасностью также плюхнуться вниз, выхватывает свою Фенечку за шкирку из воды перед носом баржи. Целый день стирает прачка.

Не хочу комментировать – почему этого не сделал Муж пошел за водкой, наш приятель, мужчина. Я по своей ассоциации сейчас На крыльце сидит собачка вспомнила Жанну и лишний раз восхитилась ею. С маленькой бородкой.

Когда она впервые села в Париже за руль, мы поехали в театр, и от нее шарахались все машины – едет новичок! – а в это время она с моего голоса заучивала стихотворение Заболоцкого:

Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит Умные глазенки, Если дома кто заплачет — Заскулит в сторонке…

И у Жанны, и у Нели были сыновья, которые стали моими «подружками». Им была интересна Россия, русская актриса, они пытались понять Россию через меня. Приезжали ко мне в гости, я возила их на Икшу, мы ходили в лес. Ритуал хождения за грибами они знали только по книгам, а тут сами поучаствовали.

Ванечка – сын Нели и Мишеля Курно – первый раз приехал в Россию, когда еще учился в школе. Я в это время очень увлекалась экстрасенсорикой, вокруг меня были всякие «темные» личности – экстрасенсы. Я была обложена самиздатовскими книгами по эзотерическим наукам. Помню, как-то у меня в гостях был Носов, очень сильный экстрасенс. Он показывал, как на фоне черной ткани из кончиков его пальцев исходили лучи, эти лучи были видны. Ваню это так поразило, что после школы он пошел учиться в медицинский институт, стал достаточно известным психиатром и пишет научные труды.

Андрей Павлович – сын Жанны – старше Вани. Когда мы познакомились, он был уже самостоятельным человеком, физиком, занимался пятым измерением. Я помню, все у него допытывалась, что такое пятое измерение. Он мне пробовал объяснять и даже подарил компьютерный рисунок, который я тут же вставила в рамку, потому что это – абстрактная живопись. Я тогда его спросила:

– Пятое измерение – это Красота?

– Да, вполне возможно.

– Это Любовь?

– И это тоже.

Я так и не смогла понять, чем он занимается, но разговаривать, гулять ночью по Парижу с ним очень любила. У меня – бессонница, у него – тоже. Мы ходили в бесконечные ночные кино, он, как и я, любил «левые» фильмы и открывал мне западных режиссеров, имен которых я не знала. Мы пропадали на «блошином рынке». Он мог не спать всю ночь, а потом приехать за мной рано утром, чтобы везти в аэропорт или, наоборот, встретить. С годами он все реже приезжал в Москву, потому что стал более серьезно работать, работал и в Париже, и в Нью-Йорке, стал известным физиком.

Года три назад, в один из приездов в Париж я опять с ним встретилась, мы куда-то пошли, и он мне вдруг говорит: «Алла! Я хочу открыть тебе тайну, о которой никто не знает: за мной следит разведка». Я, из-за наших советских дел, сначала приняла это всерьез, тем более что он физик, атомщик. Но когда он стал мне об этом рассказывать, я подумала, что у него началось раздвоение личности. «Однажды, – говорил он, – я шел по Нью-Йорку и вдруг увидел, что на меня надвигается огромная женщина. Я понял: спастись могу только, если разденусь догола. Я разделся, и меня забрали. Месяц я провел в камере. Это были самые счастливые дни в моей жизни…» Он рассказал, как жил в тюрьме, играл в какие-то игры с одним негром и т. д. Я поняла, что он болен, и сказала об этом Жанне. Она ответила: «Да». Его стали лечить.

Через полгода я узнала, что он покончил с собой – принял снотворное. Мне очень его не хватает, и без него мой рассказ о парижских друзьях и подругах был бы неполным.

Как-то моя подруга Неля Бельски со своим другом Джоном Берже приехали ко мне на дачу на Икшу. Джон – англичанин, пишет философские книжки и живет в альпийской деревне, где ведет жизнь Руссо – косит траву, доит коров. Естественно, левых взглядов, ну и т. д.

Это было еще в далекие советские времена.

И вот мы едем на Икшу, и по дороге попадается сельпо – магазин, где наряду с хлебом и дробью продаются ведра и одежда. Джон просит остановиться. Я говорю: «Вы можете покупать все, что угодно, потому что у меня есть гонорар за фильм, но не называйте вслух, а показывайте». Тогда нельзя было возить иностранцев за Москву, тем более что Икша по дороге на Дубну – город атомщиков-физиков. Он скупил в этом сельпо все, от чугунов до стеганых штанов и телогреек, которые покупал и для себя, и в подарок альпийским пейзанам. В мясном отделе продавалась дикая утка, мы купили и ее, потому что Неля сказала, что умеет ее вкусно готовить. Когда я расплачивалась, кассирша спросила: «А почему он не говорит?» Я отвечаю: «Глухонемой – что поделаешь». Она: «Такой красивый – и глухонемой?!» Мы поехали дальше.

Около железнодорожной станции Икша всегда был ларек «Соки – воды», там продавали, между делом, и водку. Время от времени этот ларек горел – поджигали, очевидно, чтобы скрыть недостачи… В данный момент там было написано «Квас». А Джон квас очень полюбил. Однажды в Москве, когда у нас были гости, он исчез, а потом вернулся с огромной хрустальной ладьей, наполненной квасом – сбегал на угол и купил квас из бочки. Потом мне звонила лифтерша и узнавала, не украли ли из квартиры вазу. По тому что, когда она спрашивала, зачем он несет ее из квартиры, Джон молча продирался к выходу – я ведь ему запретила общаться с незнакомыми русскими.

И вот, на Икше, мы вдруг увидели авТомат с надписью «Квас» – надо было опустить 50 копеек и подставить посуду. Мы удивились этому европейскому новшеству и опустили 50 копеек. Никакого кваса не полилось. Тогда Неля, вспомнив свою советскую юность, стала стучать по авТомату. Оттуда раздался спокойный голос: «Ну, че стучишь? Сейчас налью…» Мы перевели это Джону, он был в восторге.

В общем, можно сказать, что все мои заграничные друзья, которыми я постепенно обрастала, воспринимали Россию через мою форточку.

Как-то издательство «Гомон» попросило Нелю Бельски и Виктора Некрасова поехать к молодому автору Джемме Салем, которая написала роман про жизнь Михаила Булгакова. Она жила в деревне, недалеко от Авиньона, но приехать в Париж не могла – у нее было двое маленьких детей. Некрасов отказался, он плохо себя чувствовал. Поехали Неля, Джон Берже и я.

В деревне, в очень красивом доме жила Джемма Салем. Ее судьба стоит отдельного рассказа. Она была актрисой, жила в Лозанне с детьми и мужем – летчиком. Его самолет разбился. Джемме заплатили страховку – миллион долларов. Она бросила театр, дом, взяла детей и переехала в Париж. Они стали жить, бездумно тратя этот миллион. Чего только не покупали, жили в роскошных гостиницах… Когда от миллиона осталась половина, приехал швейцарский приятель Джеммы, пианист Рене Ботланд, и заставил ее купить дом.

«Мы купили участок земли с огромной конюшней и перестроили ее», – рассказывала Джемма. Действительно, в гостиной был огромный камин – такой мог быть только в конюшне. На месте бывшего водопоя был сделан фонтан из сухих роз. Дом был очень артистичный.

В этот дом мы приехали с Нелей и Джоном. Они на следующий день уехали, а я осталась и прожила у Джеммы целый месяц. Я стала читать ее рукопись. В начале все время повторялось: Мишка, Мишка, отец позвал: «Мишка!..» Я спросила, кто такой Мишка. «Михаил Булгаков, отец его звал Мишкой». Я говорю: «Не может этого быть, не та семья». Потом читаю описание завтрака: икра, водка… – весь русский «набор». Я говорю: «Этого тоже не может быть». – «Ну почему, Алла, это же русская еда!» В конце Мишка умирал на руках Сережки. Я спросила: «А кто такой Сережка?» – «Сергей Ермолинский». Я сказала, что, когда умирал Булгаков, Ермолинский действительно был рядом, но умирал он на руках Елены Сергевны, что Сергей Александрович Ермолинский жив и вообще это мой друг. «Как жив?! Не может быть, я приеду!..» Так постепенно мы «прочищали» всю рукопись.

Рядом с домом была гора, на которую ни Джемма, ни Рене никогда не поднимались. Из-за моего вечного любопытства я полезла на эту гору и увидела, что там – раскопки древнеримского города. А на самом верху – плато, с которого открывается вид на всю провинцию. Я и их заставила подняться на гору, они упирались, но когда наконец поднялись, восхитились, и я им сказала: «Вот это, дети мои, ваша Франция…» Они потом часто ходили на эту гору и назвали ее «Ала́».

Однажды под Новый год, вечером, минуя гостиницу, ко мне в московскую квартиру с огромным чемоданом приехали Джемма Салем и Рене Ботланд. В чемодане, помимо подарков, было: коробка стирального порошка, потому что они читали, что в России его нет (и действительно, не было), и огромная копченая баранья нога, которую мы потом строгали целый год, пока она окончательно не засохла. Так они первый раз приехали в Россию. Наступила ночь, я говорю: «Поехали в вашу гостиницу». Мы сели в машину, шел крупный снег, я подумала: «Повезу их на Патриаршие». Приехали, я сказала: «Выходите». Они: «Это гостиница?» Я: «Нет. Выходите». – «Ой, холодно! Мы устали». – «Выходите!» Они вышли. Каре Патриарших, ни души, все бело. Джемма смотрит и говорит: «Алла! Патриаршие!» Она «узнала»…

Потом я, конечно, свозила их к Ермолинским, потом – на Икшу, потом мы устроили Новый год с переодеваниями, костюмы взяли напрокат в «Мостеакостюме». Рене Ботланд был военным, Володя был Пьером Безуховым и т. д. Потом они уехали. Через некоторое время Джемма прислала мне книжку – впечатления от России. Там главы – «У Ермолинских», «Пирожки у Аллы», «Нея. На Икше».

Я долго не видела Джемму, но недавно, когда я была в Париже, она неожиданно меня нашла. Она живет теперь в Вене, сыновья выросли и стали музыкантами. Джемма написала пьесу по булгаковскому «Бегу», которая прошла в Германии и в Австрии. С Рене Ботландом они расстались.

 

Письмо

31 марта 1994 года

Том!

Отчитываюсь.

Наконец, я 22 марта полетела в Нью-Йорк. Репетиция с Клер у нее дома. 29-го самолет в Сан-Франциско – тюлени, старый город, трамвай, фуникулер, красный мост, «Остров мертвых». На следующий день концерт. Цветаева хорошо. Ахматова – посадили по ритму. Особенно новая певица. Много пауз и излишней многозначительности.

Меня опекает Дэвид Иден – наш продюсер. Оказался очень хорошим человеком. Вместе гуляем, обедаем. Я вам постараюсь позвонить. Жаль, что не повидались в Нью-Йорке. Но мне надо было заранее догадаться, что Вы тоже иногда путешествуете. А Ваша Юлия по телефону старалась сказать мне несколько русских слов. Но мы, по-моему, поняли друг друга. Кланяйтесь ей.

Итак – сейчас сижу в самолете, который летит в Лос-Анджелес. Вчера был концерт в Сан-Франциско. В прекрасном театре. Зал огромный. Публики много. Концерт, по моим ощущениям, прошел неплохо. Клер читает лучше, чем раньше, но немножко «по-английски» – ровно. На концерте была Наталья Макарова (балерина), после концерта она меня не отпускала – выпытывала, как я играла Раневскую. Собирается играть ее в «Вишневом саде» или Наталью Петровну в «Месяце в деревне» Тургенева, что по ролям практически одно и то же. По средствам выражения. Я Макарову, кстати, видела в одном драматическом спектакле – она играла в Москве американскую пьесу «Двое на качелях». Ставил Роман Виктюк (тот, что ставил нашу «Федру»). Играла она слабо: голоса практически нет, и даже микрофончик около уха не помогал, но ножки поднимала высоко и часто. Вообще эта нынешняя манера звезд играть драматические роли ни к чему хорошему не ведет, только к шуму вокруг. Галина Вишневская, например, в феврале сыграла на сцене МХАТа Екатерину Великую. Правда, неплохо. Совпали характеры. Может быть, мне станцевать в «Лебедином озере» или спеть в «Тоске»? Как Вы думаете?

Ну, да Бог с ними. Места всем хватит. А что им, бедным, остается делать? Не сидеть же со своими миллионами дома?

В Сан-Франциско мы были два дня. Меня повозили по городу (два профессиональных гида – русские) – все показали и рассказали. Оказывается, здесь есть старое русское кладбище, и один из холмов так и называется до сих пор – «Русский холм». Здесь жили русские поселенцы давно, разводили виноград и т. д., и тем самым кормили Аляску, когда она была у России. Сумасшедший Жириновский сказал, что когда он придет к власти, он отнимет у Америки Аляску – так что – трепещите, Том: кругом будут русские. Впрочем, извините. Об этом сумасшедшем написала к слову. Золотые слова не то Гёте, не то Гейне, что лучшая память для тиранов – это забвение. Поэтому забудем это имя навсегда.

Мое парижское Письмо для Вас, конечно, осталось в Москве. В Париже у меня была, как всегда, суматошная жизнь. Отыграв три спектакля, я полетела на концерт в Канаду. Прилетаю в Монреаль – а там 33° мороза по Цельсию. Самолет опоздал на несколько часов, меня никто не встретил. На автобусе и taxi уже ночью добралась до Квебека. Я знала, что у меня «Hilton». Был один концерт с местным симфоническим оркестром. Я читала пушкинскую «Осень», кусок из «Анны Карениной» Толстого и несколько стихотворений Ахматовой. Потом переехала в Монреаль, пожила там дня 3 до своего самолета, походила по театрам. «Походила» – не то слово: мороз не позволял ходить, ездила в taxi. Интересный спектакль был «На дне» Горького. Сатин был в гриме самого Горького, сидел в ночлежке и записывал все эти сцены, Лука – как восточный Будда. Потом опять вернулась в Париж, опять поиграла немного и опять полетела, но уже в Афины, а там 20° жары (опять же по Цельсию). Но там, тьфу, тьфу, тьфу, меня любят, и все прошло очень хорошо: получила приглашение на будущее. Вернулась в Париж. Отыграла гастроли. Театр наш вернулся в Москву, а я осталась на две недели в Париже, ходила каждый вечер в театр, как на работу. Пересмотрела все, что надо было посмотреть. В письме, к сожалению, все не напишешь, но если говорить в целом о новом течении в средствах выражения, то это – «trompe-l’oeil» («обман глаз») – в живописи, в моде, в быту, на сцене. Один мой знакомый – художник и режиссер Рустам Хамдамов заставил меня купить в Париже мужскую обувь и мужское пальто в мужском магазине. В Париже я все это носила и чувствовала себя как рыба в воде, но в Америку взять все это побоялась – и правильно сделала: меня бы здесь просто приняли бы за лесбиянку.

В Париже одна моя подруга оставила мне на эти две недели квартиру и машину. С машиной в Париже я управлялась не первый раз, но парковаться стало все труднее и труднее, и в конце концов я ходила пешком или ездила в taxi. Я не люблю и боюсь метро. Развивается клаустрофобия. В Москве было, как вы говорите, о’кэй. У меня теперь появилась другая собака – маленький пекинес Микки. Когда я уезжаю, я отдаю его Маквале, но она 3 апреля приедет в Нью-Йорк, а Микки останется с ее сестрой, которая приехала из Грузии и живет теперь у Маквалы, так как в Тбилиси жить практически нельзя – нет электричества, газа, хлеба. На одну ее месячную зарплату можно купить только 1 кг сыра. Мы (союз театров) посылаем грузинским актерам продуктовые посылки. Вообще, Том, мир, по-моему, сошел с ума. А из той глубокой ямы, в которую сейчас толкнули Россию, мы, наверное, уже не выберемся никогда. Я имею в виду, прежде всего, культуру. Само искусство, слава Богу, меньше всего зависит от социальных проблем, но если говорить о культуре, как о мироощущении нации, то тут, как выразился Дэвид – «кранты».

В Нью-Йорке мне на этот раз было как-то не очень комфортно душе. Часто я просыпалась и думала: зачем я здесь? Но когда светит солнышко, то все хорошо.

Я стала уставать от людей. Все чаще и чаще хочется побыть в одиночестве. Наедине с Природой. И если есть абсолютная Красота – то это все, что сделал Бог, а все, что сотворили люди (даже гениальные) – все уже несет субъективную окраску и зависит от состояния Духа. Простите мне эту сентенцию.

Вот, Том, все, пожалуй. Подлетаем к Лос-Анджелесу. Если найду марку, отправлю оттуда же Письмо. Надеюсь, что я его не повезу в Москву, как часто бывало. Мой низкий поклон Юлии. Чувствую по телефону, что она удивительно добрый человек. Обнимаю.

 

Письмо Тома

5 мая 1994 г.

Дорогая Алла! Ты знаешь, что LOS ANGELOS – это ангелы?! Ты мне не звонила из Калифорнии, и я пропустил калифорнийскую часть твоей поездки. Славно было? Твои замечания про Макарову смешные и немножко язвительные – я никогда не видел эту сторону твоего характера, кроме в этом случае. Ты сравниваешь твою гастрольную полунищенскую жизнь с роскошной жизнью Макаровой и других русских эмигрантов «культурных работников» – балерин и т. п. А Макарова хочет продвинуться в твою область («Вишневый сад»), что только немного огорчает тебя. Из-за этого мы можем «простить» твою «язвительность». Смешной контраст, что у нее нет голоса, а у тебя нет ножек. Ты очень четко понимаешь ситуацию. Три группы: танцоры (балерины), певицы, актрисы – всякому мастеру свой «métier» («каждому мастеру свое ремесло!» – так я научился). Когда я был мальчиком, уже научился от кино (фильмов), что певицы не могут играть – их эмоции вполне преувеличены; танцоры и балерины не могут играть, потому что их ремесло совсем молчаливое, без голоса. Только актеры (актрисы могут владеть полным эмоциональным диапазоном, если им повезло испытать их, и ты научилась переиспытывать их во время игры. Ты в «Лебедином озере»?! Ты была бы хороший лебедь (настоящий), признаюсь.

А твоя мысль – связь между старыми русскими поселенцами и Жириновским очень смешная; он воспользовался ностальгией людей, которые всегда думают, что «в прошлом было лучше» (ностальгия опасная эмоция).

Я не согласен с этим выражением, что для тиранов лучшая память – забвение.

Театр «Барро» – это театр «Barreaux»?

В концерте с оркестром – чья была музыка?

Может быть, тот человек, у которого Ахматова жила в 20-е годы (Lourie?) или Шостакович, Прокофьев? И кто компоновал музыку? Великое событие и для поэзии и для музыки – особенно первое. А ты была центр (средоточие), фокус и главный деятель всего этого. Поздравляю вас!

P.S. Куда тебе позвонить? Или позвони мне.

P.P.S. Алла, я не понял: Горький в Монреале?! «На дне»? Кто «Сатин»? В чем сидел? А Лука? Непонятно.

И что значит «тьфу» и «кранты»?

P.P.P.S. Очень интересно пишешь о «trompe-l’oeil». Обмануть глаза! А ты еще эту apercu (сознание) связала с историей о твоей мужской одежде в Париже и как там одежда казалась натуральной. А в Америке, боялась, чтобы это не было бы принято как знак лесбиянства. Сейчас у нас лесбиянки и гомосексуалисты «вышли из чулана» – показывают себя публично. Значит, больше нет срама.

Алла, перенимаю твои привычки. Сразу не отправил Письмо. Перечитал еще раз твое. И дополняю. Я помню Маквалу. Она – твоя связь с музыкой, по крайней мере, с оперой. Ты о ней мне часто говоришь. А ситуация в Грузии – это показатель того, что бывало и бывает в России. Ты была пессимистом по поводу России. Чего бояться? Достоевский в «Братьях Карамазовых» сумел выразить главный вопрос, который все еще занимает Россию: «хлеб или свобода?» Как будто бы не можешь иметь и то и другое. Да, «мир с ума сошел», но это началось в 18 веке, с нападением «Рационализма». «La Raison» – на верху. Утопическое размышление. Идеологии. Победа мозга-ума над сердцем. Я убежден, что эта борьба между умом и сердцем всегда бывала, но в 18, 19 и 20 веках – ум победил с результатом того, что мы (человечество) оказались во всеобхватывающей гражданской войне.

Я замечал, что ты, в нашей переписке, иногда упоминаешь Бога. Несмотря на то, что ты родилась и выросла в советские – этот факт (твоя вера) поражает (удивляет) меня и радует. Было бы интересно слушать твой рассказ (историю) о порождении и развитии твоего верования в Бога. И какой Бог? Это православный Бог или какое-нибудь всеобщее естество и т. д.? Ты связываешь Бога с природой – эта красота его дело. Имела ли ты какие-нибудь сверхъестественные испытания? (experience). Влияние твоей старообрядческой бабушки у тебя осталось? Напиши.

 

Ремарка

В театре у нас был спектакль «Деревянные кони» по повести Федора Абрамова. Мне там нужно было играть мудрую древнюю старуху. Я, конечно, уже в репетициях поняла, что мне нужно играть мою бабушку, которая дожила до 90 лет и никому не делала зла. Она была очень религиозна, перед смертью сказала мне: «Я думаю, человек живет для того, чтобы встречаться с другим человеком. На года, на день, на минуты… Но это самое главное».

А однажды, когда шли еще репетиции, произошло следующее.

…По переделкинскому писательскому поселку гуляли две старухи. Одна с палкой, рука за спину, в телогрейке, длинный фартук, платок шерстяной, а под ним еще другой платок – белый. Вторая старуха более современная. Пальто, видимо, дочь «отказала». Тоже в платке, но повязанном как-то небрежно. Гуляли они не торопясь, по солнышку, в первой половине дня.

Постепенно на репетициях «Деревянных коней» я стала подбирать для себя и телогрейку, и белый платок, а сверху еще один – вязаный, и фартук, и кофту – светло-серую – нужно было перебить мой высокий рост разными цветами юбки и кофты (на эскизе у Боровского было коричневое платье в мелкий желтый цветочек). Репетиции шли туго. Сначала решили отказаться от пояснительного авторского текста, который читал Золотухин. Сразу же вся вводная часть – характеристика Милентьевны – вылетела. Роли фактически нет, есть тема. А как эту тему играть, на чем строить роль? Как играть видения? Например, с братьями: «Братья-то как услыхали…» На репетициях за моей спиной вставали четыре брата, и каждому было дано по реплике: «– Одно только словечушко, сестра… – Мы дух из Мирона вышибем…» и т. д. Потом и от этого отказались, все перешло в рассказ Тани Жуковой, игравшей невестку. А я братьев «видела» перед собой только мысленно – причем видела не впрямую по рассказу, а по-своему, по своей ниточке воспоминаний. Действие шло как бы в двух измерениях: с одной стороны, реальный рассказ Жуковой, в котором принимали участие все присутствующие на посиделках, а с другой – шли видения-сны Милен тьевны, которые зрители должны были прочитать только в моем взгляде, в моей энергетике. У меня было очень мало слов, и слова в основном обращены к зрительному залу, поэтому эти безмолвные воспоминания играть было трудно. Выручало то, что я сижу на авансцене, хорошо освещена, зал маленький и я могла играть «крупным планом». В больших залах эта двойственность и поэтичность пропадали, оставалось литературное чтение. Просто «посиделки».

…Мне хотелось познакомиться с переделкинскими старухами, но как это сделать; я не знала. Не подойти ж к ним и не сказать, что, мол, я играю вот такую же старуху, расскажите мне о своей жизни. Даже если бы они и стали что-то специально рассказывать, вряд ли мне это помогло бы. А как случайно столкнуться с этими бабками, я не знала.

Сидела я как-то в лесу на скамеечке. Солнце. Снег. Морозно. Идут мои старухи. Видимо, устали. А скамейка одна. Заклинаю про себя: ну, садитесь, садитесь. Подошли. Поздоровались – обстоятельно, не торопясь. Сели. Разговорились: кто, откуда, какая погода… Вторая старуха, разговорчивая (у нас в спектакле такую играла Галина Николаевна Власова), выложила мне всю свою жизнь: откуда она, кто дети, где кто живет, муж был пьяницей, сейчас она живет у снохи и т. д. Милентьевна (так я сразу же прозвала другую) сидит тихо и только трет палкой о снег… Болтливая говорит: «Смотри, палка о снег, как о пшенную кашу». А Милентьевна моя вдруг: «А это я крысу чищу». Это была ее первая фраза. Я спрашиваю: «Какую крысу?» Она: «Да вот попала в сарае в капкан крыса, а я палкой-то и вытащила. Теперь целый день эту палку-то и чищу». Я говорю: «Как крысу? Живую крысу?» Она говорит: «Какое живую! Она там сунула морду за едой, а капканто сильный. Ну вот и все – насмерть». Я говорю: «Жалко крысу-то!» Первый раз она на меня взглянула: «Кого жалко? Крысу?» Я говорю: «Ну так, грех, наверное. Ведь сказано „не убий“. Если не убий, значит, никого не убий. И животных тоже не убий». Вторая тут же рассказала какую-то свою длинную историю, которая увела нас куда-то на Полтавщину в совершенно другое время и была о другом. Помолчали. А Милентьевна, как будто этой полтавской истории не было, продолжила свое: «Ну, ведь и людей убивают. Вот у нас был старик, странный был старик… Все говорили, что он ясновидящий – не знаю, я это ни разу за ним не замечала. Ну, кормили его, по домам он ходил. Как-то к нам пришел, а у него по всему телу вот такие вши». Она показала полпальца (кстати, руки у нее вроде бы городские, давно не работавшие физически, высохшие. Узкая ладонь, длинные пальцы – то, чего я стеснялась в своих руках в этой роли и все время прятала руки под фартук). «Вот такие, – говорит, – вши. А мы говорим: „Что же так, дед?“ А он говорит: „Грех убивать-то“. И все. И опять замолчала.

Еще я заметила, что моя переделкинская «Милентьевна» и слушала и не слушала. У нее была какая-то своя мысль. Она только тогда смотрела на нас, когда был какой-то вопрос или когда что-то ее удивляло. Но и это очень мельком, а потом опять – вся в себя.

А я в своей Милентьевне на репетициях все время вертелась: кто говорит, на того и смотрю, головой киваю…

…Перед спектаклем «Деревянные кони», пока зрители рассаживались по местам, я сидела за кулисами в костюме моей Милентьевны и вспоминала Переделкино и двух старух, бредущих по дорожке. У одной за спину закинута рука открытой ладонью наружу. Вспоминала мою владимирскую бабушку, как она молилась перед закатом, вспоминала добрые поступки людей, вспоминала свое одинокое детство. Успокаивалась. Шла на сцену.

Мне повезло, что меня воспитывала бабушкастарообрядка, но ощутила я ее огромное влияние, когда ее уже не стало… Она меня учила молитвам, но вопрос веры – очень интимный. Я человек верующий, но не религиозный – не хожу в церковь, не соблюдаю ритуалы.

Одно время я страшно интересовалась всякими эзотерическими учениями. Даже выяснилось, что я могу лечить, передавая свою энергию: не сама, а как медиум. В свое время недалеко от театра «Современник», в Фурманном переулке, была открыта лаборатория под эгидой академика Спиркина. Там собирались экстрасенсы. Я пришла туда, меня проверили и отправили вместе с сильнейшим экстрасенсом Носовым и его женой Светланой лечить людей. Я сидела в углу и «подключала» им свою энергию.

И мечтала встретиться с Вангой, знаменитой болгарской ясновидящей…

Много лет назад мы были на гастролях в Болгарии, тогда же я снималась в фильме «Тиль Уленшпигель», где играла Катлин-ясновидящую. В фильме есть монолог-ясновидение, где Катлин предсказывает, что родится Карл, он будет такимто, а Тиль – таким-то. Как это играть?.. Начиталась Бодлера, а он пишет, что есть травы, которые, когда их куришь, одурманивают мозг – тоненькую рясочку самоанализа, мешающую окунуться в подсознание.

И когда снимали сцену ясновидения Катлин, я играла там полусон, транс, потусторонность.

И вот мы в Болгарии 70-х годов. Был устроен прием, нас принимал Живков. Я оказалась рядом с ним, он меня все время бил по коленке, мол, ты хорошая актриса. Я при каждом ударе вздрагивала, но решила воспользоваться соседством и попросить помочь встретиться с Вангой. Он велел референтам организовать поездку.

Я поехала к Ванге с одним философом, Любеном (он тогда писал доклады Живкову). Как мне велели накануне, ночью я положила под подушку кусочек сахара. Утром мы выехали в город Петрич, на границу с Грецией, и даже не в сам город, а в ущелье, где в летнем доме жила Ванга. По толпе около дома поняла, что она здесь. Мы вошли.

Ванга была на открытой веранде, по периметру которой установлены лавки. На них сидели простые деревенские бабы с какими-то золотушными детьми. Ванга как раз рассказывала им, как только что отдыхала на Черном море.

Голос уверенный, громкий. Хозяйка! И почему-то она била себя по коленке. Вспомнив Живкова, я решила, что это, возможно, характерный болгарский жест. Время от времени Ванга что-то доставала из кармана и нюхала. Я подумала, что сахар-то ей неважен, а вот то, что она сейчас нюхает, и есть допинг, который связывает ее с мистическим миром. Позже секретарша сказала мне, что это было обыкновенное туалетное мыло, его Ванге только что подарили, ей просто был приятен его аромат.

Я почувствовала себя крайне неуютно и подумала: а зачем мне все это нужно, что, собственно, Ванга мне может сказать такого, чего я сама о себе не знаю? Но было поздно. Ванга уже взяла мой сахар и громко спросила, есть ли у меня отец. Я кивнула. Она даже не слышала моего голоса, а уже твердила: «Да, но он умер, вот он тут стоит. А у отца есть брат Иван?» Да, братьев было несколько, и Иван тоже. И ее голос: «Да, но он умер, вот он стоит. А у матери есть еще муж?» Я кивнула. «Да, но он тоже умер, вот он стоит…» И все присутствующие это тоже слушают… Я шепнула Любену, что не хочу, чтобы она говорила о моей судьбе. Ванга как бы это почувствовала и стала разговаривать с Любеном о нем самом, о его науке. Она сказала, что ему не нужно заниматься политикой и писать доклады для других, что он должен работать над книгой по философии, и стала в разговоре употреблять какие-то современные философские термины, которых она и не должна была бы знать. Любен стоял перед ней, как школьник.

А потом, не переключаясь, она заговорила обо мне. Спросила вдруг, почему она видит меня в военной форме, и описала костюм Ангелики из фильма «Щит и меч». Она не знала, что я актриса. Я сказала, что это роль, одна из ролей. Она спросила: «А что ты здесь делаешь?» – «Приехала с театром на гастроли». – «А много ли вас приехало?» – «Человек сорок», – говорю. «Нет больше, я вижу, что там около ста». Потом мы подсчитали, действительно, так оно и было. «А какой вы сегодня играете спектакль?» – «Добрый человек из Сезуана». – «Как по-твоему, есть добрые люди?» Я говорю, не знаю, может быть, и есть. Она мне: «Нет, нет добрых людей. Впрочем, это шутка». Потом встала, обняла меня, сказала какие-то вещи, казалось бы, ничего не значащие в жизни, провела рукой по моей спине и велела не ходить на каблуках, и все будет хорошо. Голос у нее все время был уверенный.

Когда мы вышли от Ванги, Любен закурил, у него тряслись руки. А я думала о том, что неправильно сыграла сцену ясновидения. Нужна была другая сила уверенности и другой голос.

…В Москву вернулась совершенно другой, меня никто не узнавал. Вернулась человеком более спокойным.

 

Письмо

1 июня 1994 г.

Дорогой Том! Как славно мы поговорили по телефону. Опять у меня эта проблема с кредитной карточкой – кончился срок. И опять Вам придется этим заниматься. Но в этой части Америки ближе Вас у меня никого нет. В Лос-Анджелесе живет одна моя приятельница, Таня Эльмонович, которая жила у меня в Москве перед отлетом в Америку. Ехала она туда с племянником. Ехали «в никуда», т. е. ни к кому. Сами они из Таллина. Но там стало трудно жить, и она решила по еврейской визе эмигрировать. В Лос-Анджелесе, когда у меня был там концерт, они вдвоем пришли после концерта ко мне за кулисы. По их лицам я увидела, какую трудную полосу жизни они прошли. Теперь, слава Богу, все налаживается. Он учится на архитектора, повозили меня по городу – кто-то отдал им старую машину. Она мне пыталась сунуть какие-то доллары, йогурт, крем для рук и еще что-то. Доброта осталась при ней, но мне их стало ужасно жалко. До слез. В Таллине у нее вышла хорошая книжка про Тарковского. А теперь «femme de ménage». Надеюсь – не пропадут. Главное – ему получить профессию.

А сейчас меня судьба занесла в Испанию. В небольшой курортный городок около моря Sitges (это недалеко от Барселоны). Здесь каждый год театральный фестиваль. Мы играем «Федру». Город курортный и народу много. Пляжи песчаные, длинные, как в Прибалтике. Но толпа не раздражает. Никто ни на кого не обращает внимания. Ты в толпе, но ты один. От этого не устаешь. И смотришь только на море и прекрасную старую архитектуру. В Москве же, которую я очень люблю, я перестала ходить по улицам. Все немного ряженые и постоянно осматривают друг друга. И даже не в толпе – толкаются. Почему? Я, кстати, заметила – плохие актеры на сцене всегда толкаются, они не видят себя в пространстве и не чувствуют расстояние мизансцен. От некоторых актрис «Таганки» я всегда стараюсь держаться подальше. Мои мальчики в «Федре» постепенно набирают мастерство. Спектакли проходят неплохо. Если бы не моя усталость от этой роли, «Федру» можно было бы возить много-много лет по разным странам. Все, Том, кончилась бумага. Обнимаю.

P.S. Том, карточку пришли на мой адрес в Sitges.

 

Письмо Тома

14 июня 1994 г.

Алла!

Надеюсь, что получишь карточку (внутри). Позвони, как только получишь это Письмо, и если нас не будет дома – оставь, пожалуйста, записку на автоответчике.

Я проверял и проверял адрес – никто здесь не знал «Парк» в SITGES; но, наконец, испанское туристическое бюро в Нью-Йорке подтвердило, что адрес правильный. (Значит, мое имя «Томас» недаром дано).

Заканчиваю проверку книги (первых отпечатков). Сделал много исправлений. Потом будет второй отпечаток, и после этого сопоставлю славянские тексты с английским переводом. И, конечно, включу иллюстрации.

Не пишу стихотворений в эти месяцы, но есть какие-то фрагменты для будущего. Если вы приедете сюда, непременно надо зайти в мой клуб и читать русские стихотворения для моих друзей. (Я буду читать переводы.)

Читаю вашу книгу «Тени зазеркалья» каждую ночь перед тем, как сплю. Все еще думаю о рецензии в «Новом русском слове». Собираюсь начать с впечатлений о вас в «Федре», о вызове сыграть две роли на сцене, одну – классическую героиню, а другую совсем модерную, современную женщину, которая пишет эту фразу. Одна страдает и эмоционально выражает то, что испытывает другая. Проблема перемены эмоционального темпа – между этими образами, должно быть, была большая, и только «grande artiste» смогла ее преодолеть.

Конечно, интересно, и крайне интересно читать ваши замечания об отношениях между актером и режиссером (Тарковским, например), и замечания Смоктуновского о Мышкине и т. д. Но буду писать мои впечатления попозже, когда действительно и подробно изучу вашу очень интересную и забавную книгу.

Лучше было бы, если Vida написала рецензию, а не я, потому что она эксперт по кино. Может быть, ее попрошу.

 

Ремарка

Мы с Димой Певцовым приехали в Афины в Театр Теодора Терзопулоса играть «Квартет». В это время в Афинах был Юрий Любимов – ставил там очередной спектакль.

6 декабря 1994 года я сидела с Любимовым в садике Колонаки (фешенебельный район Афин) и тихо разговаривали о наших разных взглядах на театр. Недалеко на скамейке сидел Дима Певцов, не замечая нас (наша с ним гостиница была недалеко), вдруг увидел нас и сразу же незаметно ушел. Любимов пригласил к себе домой – на квартиру, которую ему снимает Катя Дундулаки, с которой он делает, по-моему, уже третий спектакль. Заварил чай, играл в радушного хозяина. Я старалась мягко обходить острые темы театра.

8 декабря – встретилась с директором «Мегарро» (они дают деньги на «Медею») – я отказалась участвовать в этом проекте. Они отменили завтрашний приезд Давида Боровского и Глаголина на переговоры. Потом, видимо, подсчитали затраченные деньги и решили продолжать проект уже без меня.

Правда, мой отказ произошел не без влияния Теодора Терзопулоса. Он, понимая, какие большие деньги «Мегарро» дает на эту постановку, решил перехватить этот проект, думая, что для «Мегарро» главное – мое участие. Может быть, в начале переговоров так оно и было, когда Ломбракис (хозяин «Мегарро» после «Электры» предложил мне любую работу в Греции, но по истечении времени они все же решили делать ставку на «Таганку».

А с Теодором мы потом сделали вместе «Медеюматериал» по Хайнеру Мюллеру и объездили с этим спектаклем полмира.

 

Из дневников 1994 года

Декабрь 1994 г.

Том!

Homo Sovetikus – новый тип людей, независимо от национальности, образования и воспитания. Сформировался этот тип, приспосабливаясь к тяжелой жизни. Бегающие глаза в непривычной обстановке – боятся, что кто-то обманет, или готовность самому обмануть. Как только понимают, что обстоятельства привычные, – моментально хамеют и распоясываются, например, разуваются, когда ждет в холле аэропорта в Милане свой рейс, – они уже как бы на своей территории, во всяком случае, рядом. Актер N, как только сел в самолет из Лиссабона (в 1-й класс), стал орать: «Наконец-то своя территория!» Он тут хозяин. А до этого тушевался, заискивал, молчал.

Знаменитый актер Т-в кричал (как Тарзан) на эскалаторе в Орли, когда мы возвращались с симпозиума по Станиславскому. Он, видите ли, свободен. Французы шарахались.

Неестественно возбужденное поведение нашей интеллигенции на званых ужинах или обедах. Крохоборствуют. Покупают ненужные дешевые тряпки, которые никак не улучшают их жизнь – ни внешне, ни внутренне. Где можно: не платят, стараются выпить воды, купить себе лекарство впрок, позвонить и т. д. на чужой счет. Думая, что это незаметно для платящих, а платящие могут быть бедными студентами, которые моют посуду, подрабатывая в ресторанах.

Чувство выживаемости колоссальное. При опасности они, толкая, вернее – втаптывая друг друга, стараются сами спастись. Естественно, что выживают сильнейшие. Когда можно, – быстро засыпают. Эгоцентризм ужасающий, помощь другому – не приходит в голову. Говорят или о себе, или рассказывают, с их точки зрения, «забавные» истории. Юмор грубый. Живут впрок, «на завтра». Едят тоже впрок. Одеваются всегда не к месту и не ко времени, даже если есть, что надеть, из-за отсутствия внутренней гармонии и вкуса. За границей: мол, кругом чужие, кто заметит – и накупают тряпки впрок, на завтрашний день, а дома – тоже плохо одеты: мол, кругом свои – какая разница. Мало моются, считая, что так полезнее: гдето вычитали, что естественный пот что-то там лечит, что полезно «покиснуть».

Господь с ними. Может быть, поэтому Блок в «Двенадцати» тоже закончил:

«В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос». Мол, Бог с ними. Что с них взять – больные.

И они войдут в Царствие Божие?

«Блаженны нищие духом…»

А может быть, в Библии при переводе неправильно поставлены знаки препинания? Может быть: «Блаженны нищие, Духом войдут они в Царствие Божие…»

Это мои старые заметки в дневниках. Сейчас люди много ездят, много видят и чуть-чуть стали меняться. Вернее – пошло другое поколение, не испорченное советской системой.

Но тем не менее от некоторых фестивалей у меня остались очень светлые воспоминания. Во Франции – недалеко от Виши – я была на фестивале русской поэзии на французском языке. Из русских там была я и Сережа Юрский – мы вели мастер-классы по поэзии. Мы с Сережей и его женой Наташей Теняковой жили в огромном средневековом замке. От замка у нас был огромный ключ, мы были там одни и каждый вечер, возвращаясь после спектаклей, очень страшно было входить в этот темный замок и пробираться на верхний этаж, где у нас были спальни. Утром приходила женщина, кормила нас завтраком, убирала комнаты и уходила. У нас с Сережей было по машине, т. к. спектакли каждый раз были в разных местах – или в какой-нибудь деревне, или в небольшом городке.

Спектакли играли французские актеры на русские темы. Например, был спектакль – советский суд над Иосифом Бродским по стенограмме Вегровой. Это действо было в каком-то сарае. За столом сидела судья – толстая деваха с косой, перед ней актер, изображающий Бродского, и свидетели на суде. Я помню Ефима Эткинда, который сидел на столе и очень самоуверенно что-то отвечал судье. Так случилось, что я в зале сидела рядом с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, который приехал на несколько дней на этот фестиваль, и я спросила, что Вы так же смело тогда отвечали судье. Он ответил: «Ну, что Вы, Алла, мы так боялись. Внешне старались не показывать, но дрожали».

Или «Евгений Онегин», который французы разыгрывали во дворе старинного дома. Действие проходило в комнатах, и мы, зрители, это видели через окна. Но иногда действие разворачивалось и во дворе, у нас на глазах. Дуэль Ленского и Онегина была почти натуральная. Был сильный ветер, и когда Ленский упал, его шарф улетел далеко вниз в пойму реки. А перед балом всем разносили вино и нам – зрителям – тоже.

Очень много было выдумки на этих спектаклях: то актер в развивающейся крылатке почему-то на кладби ще читал Есенина, то в каком-то заброшенном замке французы репетировали жизнь Маяковского, ну и т. д. Забавно.

А мы с Сергеем Юрским занимались русской поэзией в прелестном месте старого аббатства 14 века с театральными студентами из Страсбурга, Парижа и Лиона. Когда они к нам пришли, они не знали, кто такой Пушкин, кто Блок, а кто Ахматова. Через 2 недели мы устроили концерт для участников фестиваля, где наши студенты прекрасно читали стихи на французском языке от Пушкина до Бродского. Все участники жили тоже в разных местах и в разных деревнях, но собирались на завтрак, обед и ужин в большой сарай на берегу реки. Сарай назывался «Кабаре». Этот фестиваль остался у меня надолго в памяти, мне казалось, что такого в России сделать невозможно.