Письмо

15 января 1995 г.

Дорогой Том, здравствуйте! Как Вы поживаете? Как Ваша книжка продвигается? Я опять сижу в Афинах. Мы тут с Димой Певцовым играем «Квартет». Играем каждый день уже больше месяца. Здесь Любимов – ставит с греками «Кредиторы» Стриндберга. Я посмотрела репетицию – по-моему, неинтересно. Много общаюсь с греческими актерами. Одна – Оля Лазариду – очень мне нравится. Она, кстати, играла мою роль в «Квартете», в первой постановке Терзопулоса. Но там совершенно была другая эстетика и другой спектакль. Мы с ней часто сидим в кафе и разговариваем. Она очень хорошо понимает мой французский. Вообще актеры всех стран очень хорошо понимают друг друга, я заметила. Кое-чему она меня учит. Много рассказывает про Древнюю Грецию. Они тут все немного на этом помешаны, вернее, те, с кем я общаюсь. И зовут себя эллинами, а Грецию – Элладой. Познакомилась тут с одним философом – очень тонкий, интеллигентный человек, правда, пьющий, вернее – бывают запои, что хуже.

Мне кажется, что греки очень сильно расслоились интеллектуально. Есть очень образованные и гениальные, а есть темная толпа – торгаши и обманщики. В Греции это расслоение особенно заметно. Произошел, видимо, когда-то разрыв цивилизации.

Греки учили, что философия (мироощущение) начинается с удивления. Удивившись, человек выделяет из мира предмет и начинает его исследовать. Постепенно весь мир раскладывается на предметы. И человек, как предмет, тоже исследуется. Так появился, наверное, театр. Из хаоса человек выбирается и постепенно теряет взгляд на мир, как на переплетение всего во всем. Так, по-моему, он теряет Бога. Но потом, разъединив, опять соединяет это мироощущение в единое – в Бога.

Во всяком случае, именно в Греции я предаюсь глупому и наивному философствованию. Извините.

В Греции странная энергетика. Поневоле ведет на философствование. У Тютчева, кстати, есть прекрасная строчка: «Все во мне и я во всем». Я это чувствую или на природе, или в Греции. Обнимаю,

 

Письмо

15 марта 1995 г.

Том, пишу кратко, нет, как всегда, бумаги. Я в Бельгии. У меня тут в Антверпене в Пушкинском центре концерт «Ахматова – Цветаева». Потом что-то вроде лекции о Серебряном веке. Одна слушательница меня спросила «что такое акмеизм», я толком не могла ответить. А Вы бы как ответили?

Я весь февраль провела в больнице – две небольшие операции – ухо и горло. С наркозом, швами и другими противными процедурами. Доходчиво, а может быть, просто с юмором, врач мне объяснил, что у меня атавизм – стали расти жабры. Я его спрашиваю: «А когда хвост?» Но прошло, слава Богу, все хорошо. Ходила между операциями по концертам. У нас в России странные вещи сейчас творятся. Первого февраля в зале Консерватории был концерт оркестра Мариинского театра, дирижировал Гергиев, играли Вагнера. Так вот, в зале сидело много странных людей в черной форме и со свастикой на рукаве. Их называют у нас «баркашовцами». Каково! И куда это приведет? Была на концерте испанцев – танцевали фламенко. Как я это люблю! И как они это прекрасно делают. И поют сорванными голосами! Я помню много лет назад в Крыму, в Ялте я была на концерте знаменитого их танцора Гадеса с труппой. Он божественно танцевал фламенко, а когда запели вот эти народные песни со странными сорванными звуками – в зале раздался смех. Гадес повернулся к залу и, не прерывая танца, передразнил зал: «ха-ха-ха» и продолжал дальше танцевать. Но теперь в Москве концерт прошел на «ура». Может быть, просто московская публика более подготовлена к такого рода зрелищам.

На «Таганке» Любимов репетирует «Медею» без меня. Греки хотели приостановить этот проект с Любимовым, но были уже затрачены деньги на костюмы, декорацию и решили продолжать без меня. Не знаю, хорошо это или нет. Пока не решила. Не знаю, что у них получится. У них нет актрисы на такую роль. А просто «командой» трагедию не вытянуть. Посмотрела я тут у Анатолия Васильева «Дядюшкин сон» по Достоевскому с прекрасной актрисой из Венгрии – Марией Тёрёчек. Она – на венгерском, остальные – на русском. Так вот рядом с ней никого не видно. Масштаб.

В Антверпене меня повели в русскую алмазную фирму. Том, я никогда не видела столько алмазов. Куча. Меня уговорили купить кольцо за 800$. Мне понравилось другое, но все, кроме одного (с честным открытым лицом), советовали купить именно это. Я купила и, конечно, носить его не буду. Оно мне ужасно не нравится. Всю жизнь я понимаю, что надо слушать собственную интуицию, и всегда поступаю наоборот. Что это? Недоверие, вернее – неуверенность в себе? Видимо, это «совковость» (новый термин – означает советские мозги). Например, мы тут как-то выступали в московском университете перед зрителями, и я сказала, что я играю не для публики, а чтобы найти внутреннюю гармонию. И какая-то из зала бывшая комсомолка меня за это отчитала. Ну не абсурд? А? Она, видите ли, точнее меня знает, как играть. И так было всегда. Поэтому мы думали одно, говорили дру гое, а поступали «как надо». Это и есть «совковость».

В апреле мне надо лететь во Францию на русский кинофестиваль в небольшой городок Лимож. Оттуда напишу.

Всего доброго.

 

Из дневника 1995 года

9 апреля

Лечу во Францию, в Лимож – там кинофестиваль. Гостиница забавная. В холле – раритет – старинные граммофоны, шарманки, старые телефонные аппараты. Почти музей – так всего много. И городок забавный.

10 апреля

Небольшая пресс-конференция. Днем наш с Катрин (франц. актриса) концерт по русской поэзии прошел хорошо.

В 20 ч. – просмотр «Крейцеровой сонаты» – неплохо, но нет промежуточной игры. Все слишком в лоб. У меня эпизод, от которого надо бы отказаться, но попросил Михаил Абрамович Швейцер. После «Бегства мистера Мак-Кинли» неудобно было говорить «нет».

11 апреля

11.45 – TV. Я и Валера Тодоровский. Камера все время держала его лицо – уж больно красив.

В 2 ч. – общий обед.

В 15 – пресс-конференция по «Крейцеровой». Отвечал Янковский.

20 ч. – фильмы Тодоровского «Оркестр» и «Подмосковные вечера» – оба понравились. Хорош Машков и эта актриса с улыбкой «как глобус». Я ее помню по спектаклям Некрошюса, но там она играла небольшие рольки писклявым голоском.

12 апреля

Гуляла по городу. Оказывается, здесь знаменитый фарфоровый завод. Купила, конечно, очередную чашечку.

Парк – хороший воздух. Несуетная провинциальная жизнь. Сейчас отдых, а завтра надо будет смотреть сразу три фильма. «Короткое путешествие в осень», «Вишневый сад» и «Катафалк» (Тодоровский).

13 апреля

Вечером два фильма: «Я люблю» Черныха и «Пропавшее озеро» Олега Ковалова.

14 апреля

«Лимита» Евстигнеева. Опять очень хорош Машков. Явно будущая звезда.

Сокуров – «Сохраненные страницы» – очень чувствуется прием.

15 апреля

Днем смотрела короткометражки, а вечером «Женщина в окошке».

16 апреля

Рано утром взяла билет первого класса в поезд и в Париж. Хочу побыть там несколько дней.

Звонила в Москву. Театр улетает в Афины – дорепетировать и выпускать «Медею», как было с «Электрой». Как хорошо, что я не с ними. Да и Любимов явно не хотел со мной работать, чтобы не думали, что проект только для меня. А когда я увидела макет – a lá Чечня – поняла, что играть такую Медею не хочу. И произошло все как когда-то в «Обмене» по Трифонову, когда мы с Филатовым дошли до прогонов, но играть ни он, ни я не жаждали, и мне не нравилась пьеса, и когда я попросила Любимова отпустить меня в Венгрию на неделю советских фильмов, он охотно согласился. Так мы без скандала вышли из этого спектакля и, слава Богу, его никогда не играли.

 

Ремарка

И все-таки конфликт с «Медеей» для меня не прошел даром. Любимова в Москве практически не было. Он репетировал с труппой в Афинах. В театре, после раздела «Таганки», у меня остался один спектакль «Преступление и наказание», где я играла небольшую и нелюбимую роль матери Раскольникова. За спектаклем никто не следил. Он разрушался на глазах. Публика в театре в это время была случайная, а на этот спектакль сгоняли школьников. Я старалась не играть в таком бедламе: то уезжала, то брала больничный. Но и не брала зарплату в кассе, благо она была смехотворная. В театре появился слух, что я, как Губенко – новую сцену, собираюсь присвоить для себя малую, где в свое время мы репетировали и играли «Квартет», платя театру 20 % от сбора. Актеры, конечно, это не знали, и по гримерным поползли слухи. Думаю, что внутри труппы меня никогда не любили. Я не входила ни в одну из компаний, которые всегда складываются, когда долго работаешь в одном театре. Я знала, что на меня наговаривают Любимову всяческие небылицы, но я никогда ни с кем не выясняла отношений, а с Любимовым в первые годы работы вела внутренние монологи: «Почему он так подвержен внушению?»

Я всегда старалась быть в стороне. И только при разделе театра включилась в борьбу за Любимова. Я тогда была целиком на его стороне.

И 4 июля 1995 года меня вызвал к себе Глаголин – тогдашний директор театра – и предложил написать заявление об отпуске на 3 месяца без сохранения содержания, раз я отказываюсь играть «Преступление». Я с удовольствием подписала. Глаголин спросил: «Хотите, назову людей, которые просили Вас уволить?» Я ответила, что знаю.

После этого разговора я спустилась в зал и посмотрела «Тартюф». Он шел из рук вон плохо. Плохо играли. Плохо работал свет. Публика была ужасная – реагировали на самые грубые краски.

После этого в Театр на Таганке я не приходила много лет.

 

Письмо

2 сентября 1995 г.

Том, Вам еще не надоели мои письма? Для меня это своего рода дневник. Я сейчас в Афинах и поскольку я здесь особенно чувствую одиночество, поэтому опять пишу. У меня здесь целая квартира в театре у Терзопулоса, все меня здесь любят, тьфу, тьфу… Но…

В августе посмотрела в Эпидавре (Epidauros) спектакль Теодора Терзопулоса «Антигону» с итальянскими актерами. Очень хорошо. Они репетировали в Риме, и я к ним приезжала смотреть репетиции. Жила тогда в чудной гостинице около Колизея. Спектакль получился очень хороший. Акустика в древнегреческом театре волшебная. Можно говорить шепотом, и все равно слышно в последних рядах. Театр сделан такой огромной каменной чашей. Вокруг построили жилые деревянные домики для актеров и приезжих. Я там ночевала, вернее не спала – духота, мошкара и антицивилизация. А театр – чудо! В Афинах под Акрополем есть тоже такой же театр, но поменьше. Называется Иродиум. Там я посмотрела японский спектакль «Дионисий» режиссера Сузуки. Опять очень хорошо.

В Heraklion’е у меня были мастер-классы для молодых актеров, правда, с плохой переводчицей, поэтому не знаю, что они поняли про психическую энергию. Но слушали хорошо. Дала им несколько упражнений.

Наших актеров, по-моему, неправильно учат. Трагедии нельзя играть без перепадов голоса. А наши актеры все почти играют на средних регистрах.

В греческих трагедиях нельзя играть без ощущения Рока, фатальности. Там другая мораль. Ну, что я Вам об этом пишу – сами отлично знаете! Это я в полемике с «кем-то».

Скоро напишу еще. Я с греками не умею общаться, хотя они меня любят. Обнимаю.

 

Письмо

9 сентября 1995 г.

Дорогой Том! Я уже месяц сижу в Греции. Жара! Днем старюсь никуда не выходить. В квартире в театре Теодора, где я живу, на потолках висят большие пропеллеры. От электричества они крутятся. Вот под ними можно существовать. Но иногда я вылезаю из своей норы и еду, например, за сколько-то там километров в Epidaurus (Эпидавр – их самый большой древнегреческий театр) смотреть спектакль «Антигону», о котором я Вам писала. Теодор придумал какие-то забавные технические штучки. Например, начало: в темноте сверху на небе начинает ползти медленно узкий красный луч, доходит до сцены и освещает очень красивую мизан сцену – Антигона в каком-то белом прозрачном коконе, который потом растягивается в большое полотно. Пришлось там же ночевать. Ночью сыро и пауки, которых я панически боюсь. Вообще – боюсь всех, у кого больше четырех ног, даже мух.

Потом в Иродиуме смотрела японский спектакль «Дионисий». Там играла одна американская актриса – сидела на авансцене в очень красивом одеянии, в статичной позе, держала за волосы отрезанную голову своего сына, которого не узнала, и гортанным звуком, на котором говорят актеры «Кабуки», речитативом говорила монолог. Как это было прекрасно! Английская речь в технике «Кабуки»! Боюсь, что это чревато будет для ее связок. Но она, мне сказали, уже несколько лет учится у Сузуки на мастерклассах.

Потом поехала в Дельфы. Там было мое выступление – монологи Электры и Федры в небольшом зале. Ну, в Дельфах немного стало полегче. Это в горах – воздух получше. Иногда в свободные дни мы с переводчицей на taxi спускались к морю, купались, обедали там в каком-нибудь рыбном ресторанчике и возвращались уже вечером смотреть разные спектакли. В Дельфах летние фестивали каждый год, но играются только древнегреческие пьесы. Один раз здесь Любимов поставил со студентами действо (забыла название) в резиновом бассейне. Это было забавно. Им в воде (неглубоко) было очень комфортно. Потом они затащили туда какого-то министра культуры. Думаю, не без подачи Любимова – он любит такое хулиганство. Но все были довольны.

Ну вот, Том, мой обычный гастрольный дневник. Вам, я думаю, это не очень интересно, но для меня потребность зафиксировать время. Хотя, что такое время? Тоже вопрос. Конфуций говорил: «Время бежит? Бежите вы, а время стоит». Может быть, и правда – оно стоит в наших воспоминаниях?

Поклон мой неизменный Юлии.

 

Из дневников 1995 года

18 октября

В 12 ч. Маквала, Паола Волкова у меня. Посидели, посудачили и поехали смотреть в один грузинский дом Рембрандта «Дочери Лота», которого хотят продать, и Паола может установить подлинность картины. Приехали. Богатый безвкусный дом. «Рембрандт» – немецкая трофейная мазня. Видно даже мне. Нечего было возить Паолу. После на Сивцев Вражек к скульптуру Бурганову смотреть приз для Ростроповича от Фонда Тарковского (где председатель Паола, а я член). Бронзовая рука держит палочку. У Паолы депрессия, и я ее сильно раздражаю. Зашел Антон Вилькин. Приехал из Израиля, живет у отца. Показал кое-какие восточные упражнения для моей будущей Медеи. Послала с ним Наташе французские духи и 4 Тома детективов. Вечером с Маквалой к ее подруге – гадали: у меня ничего хорошего, «Медеи» не будет.

20 октября – отдала 2 миллиона тысяч за Теодоровскую гостиницу, взяла билеты в Орел (поезд 2 СВ – 300 тысяч). Вечером должна была пойти в театр им. Ермоловой – там очередная «презентация», обещали как подарок-сюрприз какую-то меховую накидку. Не пошла. Стыдно.

21 октября

Маквала улетела в Испанию петь Татьяну в «Евгении Онегине». Вечером консерватория – концерт Ростроповича с оркестром «Молодая Россия». Оркестр средний. Он в первом отделении играл с ними Гайдна – очень технично. Во втором отделении – Шостаковича. Гениально! Хозяин. Полнейшая концентрация. Зал неистовствовал.

22 октября

В 1.30 с Нелей Бельски на «Братья и сестры» Додина. 1-я часть. Немного устарело. И текст, и эмоции. Вторично после наших «Деревянных коней» и «Живого». Но я плакала – много ассоциаций с нашей жизнью, с народом, которого жалко. Днем к нам – пообедали. В 7 ч. – опять на «Таганку» – 2-я часть спектакля. Хуже и по литературе, и по театру. Сбиты ритмы. Дидактично. Шестакова (жена Додина), которая мне очень понравилась в «Звездах на утреннем небе», здесь – резонер в женском варианте. Хорош Скляр.

С Нелей трудно – у нее комплекс «первой ученицы», и она уже француженка, поэтому мы для нее второй сорт. Недоброжелательность. Я от этого устаю.

24 октября

Приехала в Орел в 6.20 утра. Встретил директор театра. Днем погуляла. 2-этажные особняки. Просторно и тихо. Мало машин и «шопов». Зашла в музей Бунина – 2 комнаты: парижский его кабинет и вторая комната – общая с женой. Все передал из Парижа Зуров. Очень все аскетично и бедно. Музей хороший и люди там тоже. Недалеко музей Тургенева – скучно, холодно, официозно. Никто из прохожих не знал, где находится музей изобразительных искусств. Нашла сама. Недалеко от гостинцы. Очень заметный особняк. Была там одна. Буквально. Уникальные портреты 18–19 веков. Есть Серебрякова, Фальк, Удальцова, Гончарова, Эндер и другие.

Вечером концерт («Поэты Серебряного века»). 1-е отделение – актер из Питера. Мелодекламация под рояль. Ужасно. Завывал, как в пародиях. Зал хлопал после каждого стихотворения. Выступал около 2-х часов.

Я нервничала: после концерта должна была успеть на поезд. 2-е отделение – я. Зал был не мой. Я им запретила хлопать. Чужие. Любви не получилось. На Ахматовой стали кашлять и уходить. В конце они все встали, кричали «браво», но как только закрыли занавес – прекратили, как по команде. После концерта интервью с заведомо навязанными ответами: вот, мол, как провинция сохраняет культуру и сейчас фестиваль называется «Серебряный век». Название хорошее – не спорю – но они туда не врубаются. Все по поверхности. Жить там – удавиться.

Вспомнила, как шла в Париже по Sainte-Michel и за спиной слышу русскую речь: «Провинция – это кладезь традиций». Оглянулась – два из «бывших». В поезде опять всю ночь не спала – жарко и мерзко на душе. Одурманивала себя снотворными. В Москве опять в 6.20 утра. На перроне стоял Володя – не ожидала, не договаривались. Обрадовалась. Taxi не было. Как бы я добралась до дома? Метро бы меня вконец доконало. Погуляла с собаками, покормила всех. Опять снотворное и детектив. Но как вспомню! Стараться больше не ездить! Стыдно. Не успокаивает мысль, что даже Рихтер играл при полупустых залах в провинции. Но тогда было более спокойное время. Без любви к залу и зала к тебе лучше на сцену не выходить. Или подняться на гору гордыни профессионализма – но там одиночество.

25 октября

Вечером «Вишневый сад» Додина. Мне не понравилось. А Шестакова в роли Раневской – очень усредненно. Может быть, моя несовместимость с этой манерой игры. Может быть, так же на меня реагировал Ефремов, когда смотрел наш «Вишневый сад». Но все-таки, надо в этой пьесе брать другие ритмы. Например, 1-й монолог Лопахина от возбуждения – быстро. Да и все монологи тоже. Я, например, когда надо что-то скрыть или от застенчивости начинаю очень быстро болтать.

26 октября

Паола Волкова, Тамара Огородникова (директор Тарковского) и я – поездом в Иваново. Приехали в 6 утра, встретила Лена (директор музея), отвезла в гостевой дом – прекрасный деревянный особняк с картиной Клевера, роялем и печками. Днем в музей текстиля. Уникальные ситцы. Купила две акварельки 30-х годов – цветы для этих ситцев.

28 октября

С утра в Юрьевец. От Иванова 150 км. Очень красивый городок. На Волге и на холмах. Музей Тарковского – деревянная изба-пятистенка. Тарковские занимали одну комнату. Андрей здесь родился в 36 году и жил в эвакуации с 41 по 43 год. Здесь же крестился. Церковь рядом. Паола года два назад купила за церковью деревенский дом с участком за 100 долларов. Художник-примитивист (местная интеллигенция) подарил картину – дом Тарковского, улица и церковь.

Вечером вернулись в Иваново и в Москву.

 

Письмо

5 декабря 1995 г.

Том, здравствуйте! Пишу из Москвы, но потом Письмо возьмет с собой мой греческий режиссер, который приехал в Москву вместе со своим художником, чтобы отобрать музыку для нашей «Медеи» и заказать шить костюмы для этого спектакля. Они привезли много тканей, а в мастерских моей приятельницы художницы по костюмам Аллы Коженковой будут шить костюмы для меня. Под ее неусыпным присмотром. Она, кстати, мне помогала с платьем для Раневской и в «Вишневом саде» и делала костюмы для «Квартета».

Мы целыми днями сидели у меня дома и слушали разную музыку. У меня есть старые пластинки грузинской народной музыки – ведь «Медея», как известно, из Колхиды, поэтому Терзопулос думает что-нибудь здесь найти. Этих певцов, которые на пластинках, давно нет в живых, поэтому качество звучания надо будет подправлять.

На «Таганке» я уже не играю, поэтому больше свободного времени. Иногда езжу по городам России с концертами. Пишу новую книгу.

Терзопулос странный – то иногда мне кажется гениальным, то вдруг не понимает самых элементарных вещей в театре, в смысле вкуса. Он очень любит стиль улицы, то, что я зову «игры на черном дворе», а мне это категорически не нравится. Я люблю тайну, мистику, артистизм, может быть, даже манерность, ну и т. д. Но Теодор со мной сейчас не ссорится. И истерик с его стороны, какие были на репетициях «Квартета», сейчас нет. Правда, я его предупредила тогда, что я не выношу крика. Не знаю, надолго ли его хватит.

Вот, Том, пока все. Надеюсь, что Теодор отправит это Письмо.

Ваша Алла.

P.S. Художник у Теодора – красавец-грек, которого немцы уговорили сниматься в Германии в многолетнем сериале. Как-то мы в Москве с Гермесом – так его зовут – пошли на выставку золота Шмимона, так туристы-немцы его узнали, обступили, ревниво допрашивали, «что, мол, он делает в Москве».