Студент в пхеньянском Дворце народного образования — крупнейшей библиотеке КНДР

Однажды летом, приехав домой на каникулы, Чон Сан стал свидетелем публичной казни. На протяжении нескольких дней по городу разъезжали грузовики с громкоговорителями, оповещавшими народ о дате и времени ее проведения. Глава инминбана ходил по квартирам, сообщая людям, что на их присутствие рассчитывают. Чон Сана такие зрелища не интересовали. Он ненавидел кровь и не желал смотреть, как страдает человек или животное. Когда ему было двенадцать лет, отец заставил его убить курицу. Дрожащими руками Чон Сан взял птицу за шею. «Ты не мужчина, если не можешь этого сделать», — рычал отец. Чон Сан покорно опустил тесак, боясь больше отцовских насмешек, чем вида обезглавленной курицы. В тот день он отказался от ужина. А лицезреть человеческую смерть было для него совершенно невозможным. Он решил никуда не ходить. Но, когда настал назначенный день и все соседи отправились к месту казни, он обнаружил, что шагает вместе с толпой.

Казнь проходила на песчаном берегу речки недалеко от горячих источников, где Чон Сан с Ми Ран гуляли вечерами. Собралось уже человек триста, дети пытались пробраться в первые ряды. Мальчишки соревновались, кто соберет больше стреляных гильз с публичных казней. Чон Сан, работая локтями, протолкался вперед.

Работники органов госбезопасности превратили открытое место у реки в импровизированный зал суда, установив столы для участников процесса и систему усиления звука с двумя огромными колонками. Человека обвиняли в том, что он залезал на столбы линий электропередач и срезал с них медную проволоку для продажи.

— Вор нанес существенный урон государственной собственности. Преступление было совершено с намерением причинить вред общественному строю. Это акт предательства, акт помощи врагам социалистического государства, — с треском разносился через динамики голос прокурора.

Затем выступил человек, который должен был представлять интересы обвиняемого, но ничего не сказал в его защиту:

— Я утверждаю, что слова прокурора истинны.

— Таким образом, обвиняемый приговаривается к смерти, и казнь будет совершена незамедлительно, — заключил третий представитель суда.

Приговоренного привязали к деревянному столбу на уровне глаз, груди и ног. Расстрельная команда должна была выпустить по три пули в каждое из этих мест, перебив веревки, — всего девять, сверху вниз. Первой поникала безжизненная голова, и тело постепенно сползало к основанию столба. Аккуратно и быстро. Казалось, что расстрелянный склонялся, прося прощения за содеянное.

По толпе пробежал шепот. Видимо, не только Чон Сан считал, что смертная казнь — слишком суровое наказание для мелкого воришки. Электричества все равно не было. За те несколько метров проволоки, которые украл этот человек, он, вероятно, получил всего лишь пару мешочков риса.

— Как жалко! У него осталась младшая сестра, — услышал Чон Сан где-то у себя за спиной.

— Две сестры, — поправил другой голос.

Чон Сан понял, что родители приговоренного, надо полагать, уже умерли. У несчастного не нашлось влиятельных родственников или друзей, которые могли бы за него вступиться. Наверное, он из бедной семьи. Возможно, сын шахтера, как те дети, которых учит Ми Ран.

Пока Чон Сан думал об этом, прозвучали выстрелы. Голова. Грудь. Ноги.

Голова раскололась, словно бутылка с водой. Кровь смешалась с грязью, почти добрызнув до зрителей. Чон Сану показалось, что его сейчас стошнит. Он развернулся, выбрался из толпы и пошел домой.

Для Чон Сана поездки в Чхонджин часто оборачивались неприятными открытиями. В университете он был огражден от большинства бед, обрушившихся на страну. Его хорошо кормили, почти каждый вечер в общежитии горел свет. Студенты лучших университетов Пхеньяна были в числе привилегированных жителей привилегированного города. Но, когда Чон Сан покидал университетский кокон, реальность беспощадно била ему прямо в лицо.

Все места, связанные для него с приятными воспоминаниями, — рестораны, куда его водили ребенком, кинотеатр, где он впервые увидел Ми Ран, — давно закрылись. Электричество давали очень редко, только по большим праздникам, например в День рождения Ким Ир Сена или Ким Чен Ира.

Вечера дома проходили в потемках под непрестанные жалобы родителей. Богатый токийский дедушка скончался, а другие японские родственники не были так щедры, как он. Ревматизм матери настолько обострился, что она больше не могла ходить на рынок или шить на драгоценной швейной машинке, которую привезла из Японии.

Каждый вечер повторялось одно и то же. Отец усаживался курить, и в темноте светился горящий кончик его сигареты. Он выпускал облако дыма и громко вздыхал, как бы предваряя очередную плохую новость.

— Знаешь, кто недавно умер? Помнишь…

Отец называл имена преподавателей старшей школы, где учился Чон Сан. Учитель математики. Учительница китайского. Учитель литературы, который тоже увлекался кино и давал Чон Сану почитать журнал, где писали о восточноевропейских фильмах и роли кинематографа в борьбе с империализмом. Все педагоги были интеллектуалами в возрасте за пятьдесят, не обладавшими какими-либо практическими умениями, которые помогли бы им выжить, после того как зарплату перестали платить. Раньше Чон Сан часто заходил в гости к своим школьным учителям, приезжая домой из Пхеньяна. Они всегда были рады видеть ученика, который так хорошо устроился в жизни. Теперь молодой человек избегал встреч с людьми из школы. Он не хотел узнавать, кто еще умер.

Умирали не только пожилые. Мать Чон Сана говорила ему об одноклассниках, ставших жертвами голода, о ребятах, которые не поступили в университет и им пришлось идти в армию. Чон Сан потерял с ними связь, но успокаивал себя мыслями о том, что они переживут это трудное время: ведь военнослужащих должны были обеспечивать продовольствием в первую очередь. В конце концов, сам Ким Чен Ир провозгласил сонгун, то есть приоритет оборонных нужд. Даже школьники должны были во всем себе отказывать ради того, чтобы сильная армия могла защитить их от бомб американских ублюдков.

Но теперь Чон Сан понимал, что все это неправда. Солдаты, которых он встречал в окрестностях Чхонджина, выглядели, как оборванцы. Ремни из искусственной кожи утягивали форму, болтавшуюся на исхудалых фигурах. Парни страдали от недоедания, а ростом многие из них были всего метр пятьдесят. (Корейской армии в начале 1990-х пришлось снизить ростовой ценз со 160 до 150 см из-за слабого физического развития молодого поколения.) По ночам солдаты покидали свои посты и забирались в частные огороды, где откапывали горшки с кимчхи и таскали овощи.

Большинство соседей окружили свои дома заборами, невзирая на правила, запрещавшие возводить ограды выше полутора метров, чтобы полицейские могли заглядывать во дворы. Как бы то ни было, три раза ворам удавалось перебраться через забор во двор дома Чон Сана и разграбить огород. Они забирали чеснок, картошку, капусту. Отец Чон Сана вел тщательные записи в журнале, отмечая, какие семена были посеяны и сколько времени занимает созревание урожая. «Дождались бы хоть, пока овощи поспеют!» — сокрушался он.

Мать Чон Сана впала в глубокую депрессию, после того как кто-то украл одну из ее собак. Она разводила щенков породы чиндо еще с тех пор, когда Чон Сан был ребенком. Она обожала своих питомцев, сама готовила для них еду. Ее письма к сыну всегда были полны новостей о щенках. Любящая хозяйка не могла смириться с мыслью о том, что собачку, скорее всего, съели.

На самом деле маме Чон Сана еще повезло, что пропала всего одна собака. Все знали, что у выходцев из Японии есть деньги, поэтому они часто оказывались жертвами воров. Целую семью в поселке убили при ограблении. После этого Чон Сан и его родные стали еще более осторожными, чем раньше. Они быстро съедали свой обед за высокими стенами, окружающими дом, надеясь скрыть от соседей свою сытую жизнь.

С тех самых пор, как ему пришлось симулировать слезы в день смерти Ким Ир Сена, Чон Сан постепенно начал сильнее и сильнее разочаровываться в системе. Все, что он видел, слышал и читал, медленно, но верно отдаляло его от политически «правильного» образа мыслей. Знания, полученные в университете, тоже заставляли молодого человека меняться. Впервые в жизни он оказался открытым для новых идей.

Когда Чон Сан был ребенком, он читал все, что попадало ему в руки: романы, философские и исторические труды, даже речи Ким Ир Сена. В городском магазине продавались книги с историями о жестоких американцах, коварных и трусливых южных корейцах и сильных, отважных гражданах КНДР. Иногда можно было купить произведения русских авторов — Льва Толстого или Максима Горького. Старшая школа, где учился Чон Сан, получала книги из образовательного фонда, а у отца было солидное собрание томов с жизнеописаниями греческих и римских полководцев. Чон Сану нравилось читать о древних воинах, он очень любил историю о Ганнибале, который стремился свергнуть владычество римлян, а потом предпочел принять яд, но не сдаваться врагу.

К моменту отъезда в Пхеньян Чон Сан уже успел заинтересоваться книгами, имеющими более прямое отношение к современности. В университете кроме общедоступной библиотеки имелась небольшая подборка западной литературы, переведенной на корейский. Только лучшим студентам позволялось брать эти книги. Кто-то в правительстве решил, что стране нужна интеллектуальная элита, знакомая с зарубежной литературой. На обложках не было выходных данных, но Чон Сан слышал, что в качестве издателя якобы выступает Дворец народного образования — крупнейшая государственная библиотека, находившаяся на площади Ким Ир Сена. В подборку вошли даже произведения американских авторов.

Любимой книгой Чон Сана был роман «Унесенные ветром», мелодраматический стиль которого чем-то напоминал стиль корейских беллетристов. Молодой человек провел параллели между Гражданской войной в Соединенных Штатах и Корейской войной. Его поражало, насколько жестокой может быть борьба между представителями одного и того же народа. Несомненно, американцы сражались друг с другом так же яростно, как и корейцы. Только вот исход войны в США оказался менее печальным, потому что страна не разделилась на две половины. Чон Сан восхищался мужеством героини романа. Скарлетт О’Хара немного напоминала ему женщин из северокорейского кино, которые не боялись трудностей и отважно сражались за свою Родину. Однако Скарлетт была куда большей индивидуалисткой, а это качество не считалось добродетелью в литературе КНДР. И с северокорейскими героинями практически никогда не происходило любовных историй.

Чтение западной литературы было рискованным занятием. Но Чон Сану хотелось читать больше и больше. Он брался за все, что ему удавалось найти, от «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса до «Гнева ангелов» Сидни Шелдона. Он прочел даже «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» — классическую книгу Дейла Карнеги, впервые изданную в 1930-е годы. Благодаря ей студент впервые столкнулся с западными концепциями бизнеса, и они потрясли его.

«Учитесь любить и уважать окружающих, получайте удовольствие от общения», — читал Чон Сан, не веря собственным глазам.

Как мог представитель американской капиталистической системы написать что-то подобное? Разве не все капиталисты — звери, живущие по закону джунглей: убей или будешь убит?

При случае Чон Сан также брал чтиво у своих сокурсников. В их университете у многих студентов имелись влиятельные родственники, которые бывали за рубежом и привозили с собой книги и журналы. Издания на корейском языке можно было приобрести в китайском автономном округе Яньбянь, где проживает много корейцев. Один из товарищей дал Чон Сану брошюру по половому воспитанию, выпущенную китайским Министерством образования. Еще одно откровение! Чон Сан понял, что он и его неженатые друзья, которым уже исполнилось по двадцать лет, знают о сексе меньше, чем среднестатистический китайский школьник! Оказывается, у женщин существует менструальный цикл! Это многое объясняет.

Еще Чон Сана безмерно удивила речь, которая была произнесена на съезде Коммунистической партии Китая, содержащая критику «культурной революции» Мао. Молодой человек подумал, что настанет день, когда Трудовая партия начнет критиковать Ким Ир Сена.

Однажды к Чон Сану подошел приятель, с которым они время от времени обменивались литературой. Прежде чем незаметно передать Чон Сану книгу, парень опасливо огляделся по сторонам. «Замечательная вещь, — прошептал он. — Хочешь почитать?»

Это оказалась тоненькая книжечка об экономических реформах, изданная российским правительством. Отец товарища Чон Сана достал ее на книжной выставке в посольстве РФ в Пхеньяне. Она была написана в начале 1990-х, когда в России пытались заново построить рыночную экономику. Чон Сан сразу понял, что ему в руки попало нечто опасное. Любой гражданин КНДР должен был передавать всю иностранную литературу, которая у него окажется, полиции. Чон Сан с товарищем и его отцом могли иметь серьезные неприятности, узнай кто-нибудь, что они читали такую книгу. Чон Сан поспешно спрятал ее под одеждой в своем шкафчике. В комнате общежития, где он жил, стояло две двухъярусные кровати, так что с личным пространством было плохо. Опасную брошюру пришлось читать под одеялом с фонариком. И вот что в ней говорилось:

На ранних стадиях развития капитализм представлял собой антигуманную борьбу за получение прибыли. Еще не сформировалась такая система распределения материальных благ, которая была бы справедливой и не обделяла бы обычных работников. Экономика развивалась хаотично… Однако современный капитализм в значительной степени эволюционировал и исправил свои ошибки. Например, антимонопольное законодательство гарантирует упорядоченное производство, при этом не находящееся под полным контролем государства.

Далее описывались концепции страхования и социального обеспечения, пенсионная система. В книге утверждалось, что падение социалистических режимов во всем мире объясняется их экономической неэффективностью. Чон Сан поймал себя на том, что во время чтения кивает головой в знак согласия.

В 1996 году Чон Сан получил диплом, но решил не возвращаться в Чхонджин, а остаться в университете: ему дали место в исследовательском отделе. Теперь он стал полноправным гражданином и мог свободно покидать университетский городок. Он выехал из общежития и снял комнату. Она была обшарпанной, грязной и плохо обставленной, но ему нравились хозяева — пожилые супруги, которые плохо видели и слышали. Это полностью соответствовало запросам Чон Сана.

Перетащив в комнату свои пожитки, парень взял все, что осталось от денег деда, и купил телевизор «Сони». Согласно закону он зарегистрировал его в контролирующей организации. Собственных телевизоров Северная Корея не производила, а все приборы, привезенные из-за границы, настраивались на государственные каналы, после чего система настройки блокировалась, чтобы люди не могли получать информацию из внешнего мира. Жители КНДР шутили, что живут, как лягушки в колодце: весь мир для них ограничивался кругом света у них над головами. Однако существовали умельцы, которые знали, как обойти ограничения. С радиоприемниками дело обстояло просто: требовалось всего лишь открыть крышку, перерезать ленту, которая фиксировала ручку настройки, и заменить ее на резинку, которая позволяла ручке свободно крутиться.

Телевизор требовал более тонкой работы. Кнопки на нем опечатывались после того, как он настраивался на разрешенный канал. Чтобы достать их, не повредив бумажную наклейку, Чон Сан орудовал тонкой длинной иголкой. Из его комнаты через отдельную дверь можно было выйти на задний двор: там молодой человек соорудил антенну. По ночам, когда все спали, он экспериментировал с ней, поворачивая ее так и эдак, пока не поймал ту волну, какую хотел, — южнокорейское телевидение.

Чон Сан включал телевизор только поздно ночью, когда сигнал, источник которого находился примерно в 150 км от Пхеньяна, по другую сторону от демилитаризованной зоны, был лучше всего. Молодой человек ждал, пока хозяева заснут и из-за тонкой стены послышится их храп. У телевизора не было разъема для наушников, поэтому приходилось включать его на минимальную громкость, так что становилось еле слышно. Чон Сан сгибался, прикладывая ухо к динамику и сидел так до тех пор, пока его ноги и шея не затекали настолько, что он больше не мог оставаться в этой позе. Парень не столько смотрел, сколько слушал телевизор. Включив его, он всегда был настороже. Он знал, что сотрудники контрольного бюро могут явиться с визитом в самое неожиданное время. Один человек, живший поблизости, держал собак. Как только Чон Сан слышал в ночи их лай, он тут же переключал телевизор на центральный канал и бросался во двор, чтобы убрать антенну.

Однажды контролеры действительно пришли. У одного из них глаз оказался достаточно зорким, чтобы заметить маленький кусочек липкой ленты на бумажной наклейке. Чон Сан залепил место, где иголка оставила на ней след.

— Зачем это? — спросил инспектор.

У Чон Сана упало сердце. Он слышал о том, как человека, смотревшего южнокорейское телевидение, забрали в лагерь вместе с семьей. Друга Чон Сана, которого только подозревали в том, что он слушал заграничное радио, целый год продержали в заключении, подвергая допросам, и за все это время он ни разу не видел солнечного света. Парень вышел на свободу страшно бледный и с окончательно расшатанными нервами.

— Заклеил, чтобы не отошла, — как можно беспечнее ответил Чон Сан.

Инспектор нахмурился, но больше ничего не сказал.

После этого случая Чон Сану стоило быть более осторожным, но он не мог унять своего любопытства. Ему хотелось получать как можно больше информации, он желал знать последние новости в неискаженном виде. Телевидение приносило ему не только вести из внешнего мира, но и позволяло узнать о собственной стране больше, чем он когда-либо знал.

Чон Сану открывались потрясающие вещи, о которых раньше он мог только догадываться. Он услышал, как президент Билл Клинтон говорил, что США предлагали КНДР снабжение топливом и энергией, но Ким Чен Ир предпочел разрабатывать ядерное оружие и запускать ракеты. Оказывается, Штаты посылали в страну сотни тысяч тонн риса в качестве гуманитарной помощи.

Члены делегации Конгресса США дали пресс-конференцию, на которой доложили, что в Северной Корее умерло от голода 2 млн граждан. По оценкам правозащитных организаций, 200 000 северокорейцев содержались в лагерях и тюрьмах. Ситуация с соблюдением прав человека в стране была хуже, чем где-либо в мире.

В 2000 году южнокорейское телевидение сообщило, что президент Ким Дэ Чжун приезжает в Пхеньян на историческую встречу с северокорейским лидером. По телевидению передавали, как Ким Чен Ир беседует с южнокорейским президентом. Чон Сан никогда раньше не слышал голоса Дорогого Вождя: на северокорейском радио и телевидении его слова зачитывались профессиональными дикторами, декламировавшими текст торжественно и благоговейно. Это помогало поддерживать мифический ореол вокруг фигуры Ким Чен Ира.

«Что скажете о наших достопримечательностях?» — произнес вождь, и голос его показался Чон Сану старческим, дребезжащим и непривычно естественным.

«А он, оказывается, живой человек», — подумал парень.

Слушать южнокорейское телевидение было все равно что первый раз в жизни увидеть себя в зеркале и осознать собственную непривлекательность. Северокорейцам всегда внушали, будто они живут в самой гордой стране на планете, но оказалось, остальной мир взирает на их режим с жалостью. Чон Сан знал, что люди голодают. Он знал, что многих забирают в трудовые лагеря, но никогда раньше не слышал цифр. Возможно, южные корейцы склонны многое преувеличивать, как и северокорейская пропаганда?

Поездки домой по железной дороге напоминали Чон Сану описание ада из буддийских книг. Вагоны были настолько переполнены, что пассажиры не могли добраться до туалета. Люди мочились в окна или ждали остановки, чтобы справить нужду снаружи, в поле, ну а те, кому было невтерпеж, делали это прямо в вагоне. Рядом с медленно едущим поездом бежали беспризорники, выпрашивающие еду, иногда с громкими воплями. Дети старались зацепиться за оконную раму и влезть внутрь.

Поезда сильно опаздывали, потому что часто ломались, взбираясь по крутым подъемам в горах к северу от Пхеньяна. Однажды Чон Сану пришлось двое суток провести в остановившемся поезде. Это случилось в середине зимы, и в разбитые окна вагона задувал холодный ветер. Парень подружился со своими соседями: женщиной с малышом, которому было всего двадцать дней от роду, и молодым мужчиной, который опоздал на собственную свадьбу. Они раздобыли металлическое ведро и развели в нем огонь, игнорируя запреты кондуктора. Если бы не эта импровизированная печка, они замерзли бы насмерть.

В 1998 году, в самый разгар экономического кризиса, Чон Сан застрял в маленьком городке в провинции Южный Хамгён, где он обычно пересаживался с восточной линии на северную. Пути затопило, и люди, ожидающие своих поездов, мокли под нескончаемым холодным дождем. Чон Сан пристроился на платформе, найдя кое-какое укрытие. Его внимание привлекла группа беспризорников — «блуждающих ласточек», — которые выступали перед пассажирами, стараясь заработать денег на еду. Кто-то показывал фокусы, кто-то танцевал. А один мальчишка лет семи или восьми пел. Его щуплое тельце тонуло в складках фабричного комбинезона большого размера, но голос был звучным, как у взрослого человека. Крепко зажмурив глаза, он с чувством исполнял песню, слова которой разносились по всей платформе:

Чон Сан помнил эту песню с детства. Текст исполнитель слегка изменил: вместо «наш Отец Ким Ир Сен», мальчик пел «Ким Чен Ир». Хвалебные стихи в честь вождя-защитника теряли всякий смысл в устах ребенка, чья жизнь настолько очевидно опровергала содержание песни. Он стоял на платформе, промокший до нитки, жалкий и наверняка голодный.

Чон Сан полез в карман и дал мальчишке 10 бонов — солидный гонорар для уличного артиста. Это был не столько акт милосердия, сколько плата за урок, который беспризорник преподал молодому ученому.

Позже Чон Сан скажет, что именно тот мальчик заставил его пересечь грань. Это был момент прозрения, подобного тому, которое переживает человек, осознавший, что больше не верит в Бога. Чон Сан вдруг остро ощутил свое одиночество. Он был не таким, как люди вокруг. Внезапно он многое понял о себе, и это понимание стало для него тяжкой ношей.

Вначале Чон Сан подумал, будто теперь его жизнь изменится. Но самом деле все шло почти так же, как и раньше. Внешне он остался верноподданным гражданином и продолжал выполнять все, что от него требовалось. По утрам в субботу он дисциплинированно посещал идеологические чтения в университете. Секретарь Трудовой партии на автопилоте бубнил что-то о наследии Ким Ир Сена. Зимой, когда в аудиториях не топили, лектор старался закончить выступление как можно быстрее. Чон Сан частенько поглядывал на остальных слушателей. Обычно в зале собиралось около пятисот человек, в основном это были аспиранты и преподаватели. Они похлопывали ногами и прятали руки под себя, чтобы сохранить тепло. Но лица их оставались неподвижными и ничего не выражали.

Внезапно Чон Сан понял, что и сам сидит, как манекен в витрине магазина. Наверное, слушая лекцию, все присутствующие чувствовали себя так же, как он. «Они знают! Они все знают! — едва не закричал молодой человек. Теперь он был уверен, что не одинок. Ведь его окружали лучшие умы нации. — Любой, у кого есть мозги, не может не понимать абсурдности происходящего».

Чон Сан знал: он не единственный неверующий. Ему казалось, что между такими, как он, идет молчаливое общение — полностью скрытое и не проявляющееся даже на уровне подмигиваний или кивков. Например, одна студентка удостоилась похвал, излив в своем дневнике любовь к Дорогому Вождю. О девушке написали в «Нодон Синмун», и она получила награду за преданность режиму. Тогда однокурсники начали издеваться над ней. Они считали ее ненормальной, но, так как не могли сказать об этом прямо, начали дразнить ее. «Кто же будет тот счастливчик, который на тебе женится?» — спрашивали они, не имея возможности сказать больше.

Северокорейские студенты и интеллигенция не решались на открытые акции протеста, в отличие от собратьев из других социалистических стран. Здесь не было своей «Пражской весны» или площади Тяньаньмэнь. Любое антиправительственное выступление имело бы ужасающие последствия не только для самих протестующих, но и для всех их родных. В государстве, стремившемся искоренять «дурную кровь» в трех поколениях, наказание распространялось на родителей, бабушек и дедушек, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и кузин. «Многие чувствовали, что способны отдать свою жизнь ради свержения этого страшного режима, но ведь одной смерти оказалось бы мало. Семье мятежника тоже пришлось бы побывать в аду», — говорил мне один из северокорейских беженцев.

Нельзя было даже подумать о создании литературного кружка или дискуссионного клуба. Любой свободный обмен мнениями обязательно заводил на запретную территорию. В любой группе из трех-четырех человек почти наверняка оказывался по крайней мере один осведомитель спецслужб. Чон Сан подозревал, что его лучший школьный друг стал доносчиком. В школе этот парень учился даже лучше Чон Сана, но не смог попасть в Пхеньянский университет, так как в детстве переболел полиомиелитом и остался хромым на всю жизнь. Когда Чон Сан приезжал из Пхеньяна домой, товарищ постоянно критиковал правительство, явно ожидая от собеседника ответной откровенности. Но что-то в его слишком смелом тоне заставляло Чон Сана подозревать ловушку. Он стал избегать общения с бывшим другом.

Молодой человек постоянно напоминал себе: если живешь в КНДР, говорить о политике нельзя. Даже с лучшим другом, даже с учителями и родителями и уж тем более с любимой девушкой. Чон Сан никогда не обсуждал с Ми Ран своего отношения к режиму. Он не говорил ей о том, что смотрит южнокорейское телевидение и читает брошюры о капитализме. И, конечно же, молчал о том, что с некоторых пор мечтает бежать из страны.