Чон Сан с романом Дж. Оруэлла «1984». Мёндон, центральная торговая улица Сеула, 2007 год

«Дурная кровь», ограничивавшая перспективы Ми Ран в КНДР, стала для нее большим преимуществом после пересечения границы. Южнокорейские родственные связи оказались очень ценными. В отличие от других беженцев, которым приходилось самостоятельно начинать новую жизнь в незнакомом мире, у Ми Ран была родня, готовая принять ее.

Несмотря на модернизированный быт, жизнь в Южной Корее по-прежнему во многом определяется конфуцианскими традициями. Отец Ми Ран как единственный сын своих родителей считался продолжателем рода, а после смерти эта роль перешла к его детям.

В 1998 году, когда Ми Ран и ее родные пересекли Туманган, они первым делом позвонили из Китая в муниципалитет города Сосана (провинция Южный Чхунчхон), где родился Тхэ У. Многие жители этого населенного пункта давно переехали в более крупные города, а большая часть его территории оказалась под водой при постройке водохранилища. Но для корейца дом — это место рождения отца вне зависимости от того, живет ли там до сих пор кто-нибудь из родных. В муниципалитете знали адреса двух младших сестер Тхэ У, проживающих неподалеку от Сеула, и предложили передать им сообщение. Решили, что текст письма должен составить 23-летний брат Ми Ран, который был хоть и младшим в семье, зато единственным мужчиной. Он сочинил послание в официальном тоне: «Я обращаюсь к вам как единственный сын вашего брата, чтобы сообщить о том, что он скончался в прошлом году в округе Кенсон провинции Северный Хамгён».

К письму прилагался адрес и телефон дома в Яньцзи, маленьком приграничном городе, где временно остановилась семья Ми Ран.

Через несколько недель позвонила одна из сестер отца. Она отнеслась к посланию с недоверием, ведь Корейская война закончилась почти полвека назад, и за все это время не было ни одного телефонного звонка, ни одного письма или хотя бы слухов о том, что Тхэ У выжил. В 1961 году, через восемь лет после окончания войны, Министерство обороны Республики Корея признало его погибшим в военных действиях 1953-го. Семья считала, что он умер бездетным в возрасте 21 года. Его имя наряду с именами убитых солдат было высечено на мемориальной плите на Национальном кладбище. Откуда теткам было знать, что новоявленные родственники не лгут, не пытаются вытянуть из них деньги? Когда они позвонили, трубку взяла сестра Ми Ран. Девушка рассказала то немногое, что знала: кое-какие факты из фамильной хроники, дни рождения и прозвища членов семьи. Южнокорейские тетки предложили сделать тест ДНК. Ми Ран, ее сестра и брат согласились.

Воссоединение семьи произошло через две недели. Обе тетушки приехали в Китай вместе с другими родственниками: всего их было 10 человек. Как только они взглянули на детей Тхэ У, то сразу поняли, что проводить тест ДНК излишне. «Мы не могли насмотреться друг на друга. Форма затылков, рук, манера ходить и говорить — во всем этом чувствовалось поразительное сходство между нами», — рассказывала Ми Ран. «Отцовские сестры думали, что их род прервался, поскольку папа был единственным сыном, — вспоминает брат Ми Ран. — Когда тетки приехали в Китай, я посмотрел на них и весь затрясся: они — женщины, но так похожи на отца!»

Дороги назад для Ми Ран и ее родных не было. Мать хотела вернуться в Чхонджин к оставшимся там двум дочерям и внукам, но власти Северной Кореи могли узнать о том, что семья общалась с родственниками из враждебной страны, находясь в Китае, а это само по себе считалось тяжким преступлением и каралось смертью. Ми Ран и ее родным оставался только один путь — в Южную Корею.

Тетушки отправились в южнокорейское консульство в Шэньяне, чтобы узнать, можно ли привезти в Сеул северокорейских родственников. Казалось бы, власти должны были пойти навстречу вдове и детям ветерана Корейской войны, столько лет проведшего в плену, но консул отклонил их просьбу. Ким Дэ Чжун, будущий лауреат Нобелевской премии мира, занял пост президента в феврале 1998 года и начал проводить в жизнь «политику солнечного тепла», направленную на снятие напряженности в отношениях с КНДР. Отношения Южной Кореи с Китаем также были непростыми. Власти боялись, что приезд в страну семьи Ми Ран повлечет за собой нежелательные дипломатические последствия.

К счастью, родственники располагали достаточными средствами для того, чтобы взять дело в свои руки. Сестры владели небольшой гостиницей, а один из их сыновей — баней в пригороде Сеула. Он сновал между Южной Кореей и Китаем, пытаясь раздобыть для новой родни приличные поддельные документы. Паспорт для Ми Ран он достал у кузины, которая была примерно одного с ней возраста. Фотографию вырезали и заменили. Мать Ми Ран воспользовалась паспортом одной из тетушек, который та «потеряла». Конечно, это было незаконно, и впоследствии двоюродный брат Ми Ран даже отсидел месяц в тюрьме за подделку документов, но цели удалось достичь: в январе 1999 года вдова и дети Тхэ У прибыли в Южную Корею.

Так как у Ми Ран была здесь семья, ее не воспринимали как совершенно чужую. Она была северянкой в достаточной степени, чтобы вызывать у южан интерес, но при этом не настолько, чтобы внушать какие-либо опасения. Ее рост (160 см) по северокорейским меркам считался большим, а по здешним — вполне приличным. У нее были высокие скулы и римский профиль, поразивший Чон Сана, когда тот впервые увидел ее возле кинотеатра. Для южнокорейских мужчин Ми Ран обладала таинственной притягательностью северянки. Внешность, семейные связи, уравновешенный характер и природный ум выделяли ее из толпы. Девушка быстро получила возможность продолжить обучение в вузе. Она умела хорошо говорить, поэтому часто давала интервью о северокорейской системе образования.

Прямо перед тем, как ей исполнилось 30, Ми Ран познакомили с высоким молодым человеком, чья широкая улыбка и глаза за стеклами круглых очков излучали теплоту. У него была хорошая работа на оборонном предприятии. С одобрения обеих семей они поженились. В конце 2004 года у Ми Ран родился сын. Его первый день рождения отметили в корейском стиле, пригласив на обед почти сотню друзей и родных. Большой зал на втором этаже ресторана в восточной части Сеула украсили голубыми и белыми воздушными шариками. Счастливые родители и ребенок надели традиционную одежду — ханбок. В своем наряде из блестящего шелка цвета слоновой кости с красными и черными вышитыми лентами по вороту Ми Ран казалась радостной и величавой, настоящей хозяйкой вечера. Ей удалось получить то, о чем мечтают многие корейские женщины: у нее был красивый муж, она родила сына и вскорости собиралась получить диплом о высшем образовании.

По одежде и манерам Ми Ран невозможно было отличить от южной кореянки. Она избавилась от гортанного говора, характерного для эмигрантов из КНДР. Они с мужем купили квартиру в Сувоне, городе-спутнике Сеула, где проживали успешные молодые семьи, которые пока не могли себе позволить дом за миллион долларов в самой столице. Квартира располагалась в жилом комплексе, представлявшем собой настоящий лес одинаковых высотных домов, различавшихся лишь номерами на стенах. Место показалось мне вполне приличным. Здания были новыми и чистыми, приятного кремового цвета. Сквозь панорамное окно в большую гостиную квартиры на втором этаже лился солнечный свет. Жилище оказалось просторным, с отдельной детской комнатой, рабочим кабинетом, оснащенным компьютером Samsung, и кухней открытой планировки, полной современной бытовой техники.

Когда я пришла навестить Ми Ран, она готовила обед, а ее пухлощекий сынишка, уже научившийся ходить, смотрел в большой комнате мультики. «Если бы он родился в Северной Корее, я бы кормила его рисовым отваром, в лучшем случае слегка подслащенным», — сказала Ми Ран.

Мы поговорили о том, какой оборот приняла ее жизнь. Молодая мама разрывалась между учебой и заботой о семье. Родственники мужа ожидали, что она будет сидеть дома, как подобает корейской жене. Детский сад обходился дорого, а совмещать уход за ребенком с подготовкой дипломной работы было очень трудно. Ми Ран ходила на аэробику, стараясь сбросить вес после родов. От стресса у нее часто шелушилась кожа. В общем, она столкнулась с проблемами, которые знакомы многим работающим матерям.

Однако в глубине души Ми Ран была все той же бедной северокорейской девушкой с плохим сонбуном, в чьих жилах течет «дурная кровь». Ее личность сложилась под влиянием государственной пропаганды, а разочаровавшись в официальной идеологии, она долгие годы боялась пострадать за собственные убеждения. Ей пришлось стать черствой, чтобы проходить мимо мертвых тел, не замедляя шага. Она научилась доедать обед до последнего зернышка кукурузы или риса, не думая о своих маленьких учениках, умирающих от голода. Теперь ее мучили угрызения совести. Вина и стыд — типичные чувства северокорейских эмигрантов. Многие беженцы из КНДР ненавидят себя за то, что им пришлось сделать ради спасения собственной жизни.

В случае Ми Ран эта вина не была абстрактной. Спустя два с лишним года после нашего знакомства она наконец рассказала мне, что случилось с ее сестрами, оставшимися в КНДР: летом 1999 года (примерно через полгода после того, как Ми Ран прибыла в Южную Корею) служба госбезопасности почти одновременно арестовала обеих женщин, забрав их прямо из дома. Ми Хи (старшая сестра, красавица, которая вышла замуж за военного и в голодные годы щедро делилась с родственниками едой) и Ми Сук совершенно ничем не провинились перед государством. Они были верны своим родителям, своим мужьям и детям, верны Ким Чен Иру. Их забрали среди ночи — как в кошмарном сне, который часто снился Ми Ран, с той лишь разницей, что дети остались с отцами, получившими приказ подать на развод. По-видимому, сестер отправили в исправительный лагерь, причем надолго. Если учесть, что в 1999 году ситуация с продовольствием по-прежнему была ужасной, то, скорее всего, сестры умерли.

Их судьба тяжким бременем легла на остальных членов семьи, омрачая самые радостные моменты. Даже несмотря на то что Ми Ран родила здорового малыша, а ее брат Сок Чу поступил в австралийский университет, семья не могла обрести полного счастья. Это казалось несправедливым, ведь беженцы, прибывшие в Южную Корею несколькими годами позже, посылали деньги родственникам, оставшимся в КНДР, которые уже могли не опасаться репрессий и жить лучше, чем большинство сограждан. Может быть, с сестрами Ми Ран обошлись особенно жестоко, потому что их родные эмигрировали в числе первых, а также из-за того, что они были низкого происхождения. Мать Ми Ран, женщина со стальной волей, проявившая такую предприимчивость в голодные времена, заметно сдала, оказавшись в Южной Корее. Ей тогда было всего 62 года, но здоровье и самообладание оставили ее. Женщина позвала шамана-предсказателя, который заявил ей, что дочери живы, но от этого она стала еще беспокойнее.

Мать Ми Ран обратилась к религии. Еще девочкой, в докоммунистические времена, она ходила в чхонджинскую церковь и теперь вновь открыла для себя прежнюю веру. Она постоянно молилась, прося прощения за то, что предала своих дочерей.

Ми Ран не верила в бога, а значит, ей труднее было найти утешение. Мучаясь угрызениями совести, она не могла спокойно спать, постоянно думала о сестрах, хотя напряженный распорядок ее жизни вовсе не располагал к раздумьям. Садясь за руль своего «хёндай», она чувствовала, что за это заплатили несчастные Ми Хи и Ми Сук.

Думала она и о друге, который остался в КНДР. Ми Ран считала, что именно благодаря ему она смогла преодолеть преграды, которое ставило перед ней ее происхождение, и обрести уверенность в себе как женщина и как педагог. При ней Чон Сан никогда не критиковал северокорейское правительство, но он учил ее думать своей головой, сохраняя ясность и независимость мышления.

Когда мы встречались с Ми Ран, она часто упоминала своего бывшего парня. Мне казалось, ей приятно поговорить о первой любви, о чем она не могла рассказать ни матери, ни, тем более, мужу. Вспоминая, как Чон Сан впервые увидел ее в кинотеатре, или о том, как они гуляли в темноте ночи напролет, она захлебывалась, как восторженная школьница, секретничающая с подружками: «Вы только представьте себе! Три года, прежде чем взяться за руки! Шесть лет до первого поцелуя! Да и поцелуем это можно было назвать с натяжкой: он просто коснулся моей щеки!»

Я в шутку заметила, что только безответная или несостоявшаяся (как в данном случае) любовь может длиться вечно. Казалось, будто Ми Ран скучает не столько по своему бывшему парню, сколько по той молоденькой наивной девушке, которой была когда-то.

Я спросила у нее, знает ли она, что стало с Чон Саном после ее эмиграции.

«Наверное, он уже женат», — почти прошептала она, пожимая плечами с показным равнодушием. Она говорила, будто ни о чем не жалеет (ведь она любит своего мужа), кроме как о том, что ей пришлось покинуть Северную Корею, не попрощавшись с Чон Саном. Она вспоминала тот последний день в Чхонджине, когда увидела его на улице (если это был действительно он), но не решилась подойти, чтобы не рисковать.

«Знаете, у нас с ним существовала какая-то особая связь. Мне почему-то кажется, что однажды мы еще встретимся», — сказала Ми Ран в середине октября 2005 года, вскоре после первого дня рождения сына.

А три недели спустя она позвонила мне. Даже по телефону прекрасно ощущалось ее радостное волнение. «Он здесь!» — объявила она.

Через неделю мы встретились в Сеуле в кафетерии Starbucks в нескольких кварталах от моего офиса. По рассказам Ми Ран о Чон Сане я представляла себе красивого статного мужчину, но вместо великана предо мной оказался худощавый молодой человек в джинсах и очках. И все же в нем было что-то особенное: белоснежные зубы, как у кинозвезды, выдающиеся скулы и ноздри вразлет, придающие его внешности экзотический татарский колорит (он показался мне немного похожим на Рудольфа Нуриева). Когда наш капучино был готов, Чон Сан вскочил с места, чтобы забрать чашки со стойки. Он двигался очень живо: судя по всему, ему было вполне комфортно. Ми Ран же явно нервничала. На встречу она надела короткую джинсовую юбку и накрасилась ярче, чем обычно.

Я собралась было заметить, что Чон Сан держится очень уверенно для человека, совсем недавно прибывшего из страны, где нет ни одной кофейни. Но оказалось, он живет в Южной Корее почти год. От агента национальной безопасности, который допрашивал его по прибытии, Чон Сан узнал о замужестве Ми Ран и решил, что для них обоих будет лучше, если он не станет пытаться с ней встретиться. Дело было вовсе не в охлаждении прежних чувств: ее отъезд ошеломил его гораздо больше, чем она могла себе представить. Чон Сан впал в отчаяние, его самооценка пошатнулась. Ситуация казалась ему абсурдной: почему они так долго таились друг от друга? Как глупо получилось: оба мечтали эмигрировать, но молчали! К тому же молодой человек чувствовал себя трусом из-за того, что не бежал раньше. Девушка не только покинула его, но еще и оказалась более отважной, чем он — это не могло не уязвить его самолюбия.

«Я полагал, будто во всем опережаю ее, но был неправ», — признался Чон Сан. Ми Ран тут же возразила, попытавшись его успокоить: «У меня, конечно, имелись кое-какие сомнения, и правительству я не доверяла, зато он гораздо больше меня знал об окружающем мире». Она улыбнулась, и Чон Сан продолжил свой рассказ.

После отъезда Ми Ран он с головой погрузился в работу, и в конце концов ему предложили постоянное место в исследовательском институте с перспективой скорого вступления в Трудовую партию. Родители и другие родственники были очень довольны: для гражданина КНДР такая карьера считалась пределом мечтаний. Жизнь Чон Сана в Пхеньяне складывалась вполне удачно. Он снимал теплое жилье и не испытывал недостатка в еде. Но остепеняться ему не хотелось: он не встречался с девушками из университета, на которых можно было бы удачно жениться, не ходил на дополнительные лекции, что могло бы повысить его шансы на вступление в партию. Каждый вечер после работы молодой человек приходил домой и плотно задергивал шторы, чтобы смотреть южнокорейское телевидение.

В 2001 году Чон Сан попросил разрешения уйти из института. Начальнику и коллегам он сказал, что его родители нездоровы и он как старший сын должен позаботиться о них. Это казалось вполне уважительной причиной для увольнения. На самом же деле он хотел вернуться в Чхонджин, где за его деятельностью наблюдали бы менее пристально и где он был бы гораздо ближе к китайской границе. Чон Сан подрабатывал то здесь, то там, некоторое время служил в доме престарелых неподалеку от места ночных прогулок с Ми Ран. Не желая транжирить деньги, он, как правило, проводил вечера дома с родителями. Приходилось терпеть неодобрительное молчание отца, который разочаровался в сыне, когда-то подававшем столь большие надежды.

Несмотря на решимость Чон Сана и детально проработанный план действий, у него все сложилось не так гладко, как у Ми Ран. Три года он копил деньги на бегство из страны. Будучи человеком педантичным, он тщательно взвешивал последствия каждого своего слова или шага, тщательно планировал каждую деталь, вплоть до того, что следует надеть в день побега. В итоге он выбрал дорогую рубашку с рисунком, которую прислал ему дядя из Японии. Для Чхонджина она была слишком яркой, но для Китая казалась подходящей (в ней он не будет похож на других бродяг из Северной Кореи). Чон Сан сложил в пакет свои лучшие японские брюки и рюкзак. Переход границы наметили на июнь, когда река была полноводной. Выбрали один из наиболее глубоких участков, который охранялся хуже других. Проводник взял с собой пустые пластиковые бутылки, чтобы использовать их вместо спасательных кругов. Чон Сан и еще одна беженка, сорокалетняя женщина, переходившая границу вместе с ним, разделись до белья, стыдливо отвернувшись друг от друга, хотя вокруг было темно, как в могиле. Боясь намочить одежду, Чон Сан завернул ее в полиэтиленовые пакеты.

Вода доходила ему до подбородка, а течение оказалось сильнее, чем он думал. Женщину волны накрыли с головой, плавать она не умела. Чон Сан крепко держал ее за руку и упорно двигался вперед. Внезапно его босые ноги почувствовали под собой песчаное дно, и он в промокшем насквозь белье выбрался на берег. За ним выбралась и женщина. Они были в Китае. Чон Сан взглянул назад, на противоположный берег реки, и увидел зубчатые силуэты северокорейских гор на фоне неба, тронутого первыми проблесками зари. Его кольнула тоска, но раздумывать было некогда. Он надел вещи, которые промокли, несмотря на полиэтилен, и пошел за проводником прочь от реки, в горы. Через некоторое время корейский берег совсем скрылся из вида.

Чон Сан никогда не предполагал, что в июне может быть так холодно. Мокрые ботинки хлюпали и натирали мозоли на ногах. Когда путники наконец добрались до деревни, где рассчитывали отдохнуть и поесть, оказалось, что несколькими днями ранее каких-то корейцев поймали здесь на воровстве, и теперь местные жители враждебно настроены по отношению к беженцам. Пришлось быстро ретироваться, пока кто-нибудь не вызвал полицию. Женщина предложила сразу отправиться к конечному пункту ее маршрута — в деревню, где ее ждал китайский муж. По пути она рассказала Чон Сану свою историю: она прожила с этим мужчиной уже несколько лет, у них был годовалый ребенок. Семь месяцев назад ее арестовали и отправили в КНДР, в исправительный лагерь. Теперь она очень хотела побыстрее вновь увидеться с мужем и сыном. Женщина заверила Чон Сана, что муж разрешит ему остаться у них на время, пока он не будет готов двигаться дальше.

Но и этот план не сработал. Как только они добрались до места назначения, китайский крестьянин начал колотить женщину, а на Чон Сана набросился с мотыгой, яростно крича. Видимо, решил, что жена привела любовника.

Одинокий и потерянный, Чон Сан брел по сельской дороге. Наконец, он встретил велорикшу и сел в тележку, повторяя единственное китайское слово, которое узнал от проводника, — «рынок». Доехав до маленького базарчика, Чон Сан увидел женщину, продающую кимчхи. Он подумал, что она, должно быть, кореянка, и спросил, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы дать ему работу. Женщина бросила взгляд на его очки и нарядную японскую рубашку. «Непохоже, парень, чтобы ты когда-нибудь занимался тяжелым трудом», — недоверчиво сказала она. Но Чон Сан заверил ее, что способен на все, и она, поддавшись уговорам, познакомила его с бизнесменом, корейцем по национальности, у которого была кирпичная фабрика. Тот предложил новоприбывшему эмигранту работу.

Целыми днями Чон Сан таскал тяжелые подносы с кирпичами, которые были такими горячими, что ему опаляло брови, если он слишком низко наклонялся. По ночам в общежитии для рабочих он делал записи в специально купленной тетради. Он завел дневник впервые: в Северной Корее было слишком опасно поверять свои сокровенные размышления бумаге. Чон Сан писал о своей учебе в университете. Сочинял стихи. После одуряюще тяжелой работы на фабрике дневник помогал ему привести мысли в порядок и вспомнить о причинах, побудивших его эмигрировать из КНДР.

Чон Сан проработал на кирпичной фабрике два месяца, копя деньги для достижения своей цели, то есть для бегства в Южную Корею. После этого он отправился на автобусе в Циндао, где работало много южнокорейских бизнесменов и имелось консульство Республики Корея.

Южнокорейские диппредставительства в Китае хорошо охраняются, и таким, как Чон Сан, туда не пробраться, но он надеялся, что сможет заговорить зубы охранникам, если оденется подобающим образом. Потратив оставшиеся деньги на покупку костюма и новых очков, он уверенно приблизился к зданию, прошагал мимо охраны, зашел в лифт и нажал кнопку 7-го этажа, где располагалось консульство. Но кнопки 7-го и 8-го этажей в лифте включались только при помощи особого ключа. Выйдя на 6-м, Чон Сан заметил еще одного охранника и нырнул обратно в лифт. В конце концов он выскочил на 9-м этаже и бросился вниз по лестнице. Выбегая из здания, он слышал, как охранники громко переговаривались по рации. К счастью, ему удалось унести ноги, и его не арестовали.

У Чон Сана больше не было ни денег, ни идей. Он уже начал задумываться о том, чтобы вернуться в Северную Корею, и, наверное, сделал бы это, если бы не открыл для себя Интернет.

Несмотря на то что Чон Сан был одним из лучших студентов одного из лучших вузов КНДР, он ни разу в жизни не пользовался Всемирной паутиной. В университете имелись современные компьютеры на базе IBM-совместимых процессоров Pentium 4, подключенные к внутренней северокорейской сети — закрытой системе, доступной только ученым для просмотра различных статей и энциклопедий, которые государство закупало и подвергало цензуре. Однако в отношении Интернета КНДР была черной дырой, одной из немногих стран в мире, остающейся в офлайне. В чхонджинском компьютерном клубе дети могли играть в игры, но не более того.

Чон Сан слышал о существовании Глобальной сети и, попав в Китай, очень ею заинтересовался. Он даже смутно предполагал, что она поможет ему решить его проблему. Но как добраться до Интернета? Чон Сан побродил немного по автовокзалу в Циндао, прислушиваясь, не говорит ли кто-нибудь по-корейски, и наконец подошел к какому-то молодому человеку. Тот оказался южнокорейским студентом, приехавшим в Китай по обмену. «Нет проблем. Я научу тебя пользоваться Интернетом. Это очень легко», — сказал парень Чон Сану и повел его в интернет-кафе.

Всемирная паутина оказалась для молодого ученого из КНДР подлинным откровением. С каждым щелчком мыши перед ним открывался целый мир. Впервые он почувствовал, что все-таки правильно поступил, сбежав в Китай. Он был выпускником одного из лучших университетов своей страны и одним из наиболее компьютерно грамотных северных корейцев, но об Интернете знал не больше, чем ребенок. Он напечатал в строке южнокорейской поисковой системы слова «права человека в КНДР» и «беженцы из Северной Кореи».

Следующие несколько недель Чон Сан допоздна засиживался в кафе, ел лапшу быстрого приготовления и читал. Он узнал о том, с какими проблемами сталкиваются другие северокорейские эмигранты и какие существуют способы их решения: что срабатывает, а что нет. Он штудировал южнокорейские законы, касающиеся северных корейцев, разбирался в дипломатических тонкостях, которые препятствовали приему беженцев в посольстве и консульствах, находящихся на территории КНР. Он изучал карту Китая, расписания поездов и самолетов и думал, как же ему пробраться в Хангук.

И вот в один прекрасный день он прочел о священнике из Инчхона, который с большим сочувствием описывал, как беженцы попадают в Сеул через Монголию. При помощи студента Чон Сан завел себе электронную почту и, горя от нетерпения, отправил пастору сообщение: «Я нахожусь в Циндао. Можете ли Вы помочь мне перебраться в Южную Корею?»

Чон Сан пошел по тому же пути, что и Ким Хюк. Этой дорогой уже воспользовались сотни беженцев, поэтому места перехода границы и дома, где можно спрятаться, были хорошо известны и нанесены на карты. Для путешествия Чон Сану требовалось $2500, которые перевели ему родственники из Японии. Он доехал на поезде до Эрэн-Хото, пересек пустынный участок границы и оказался в Монголии, где его передали в южнокорейское посольство. Он прибыл в Южную Корею в октябре 2004-го, после чего начались допросы в органах госбезопасности.

Когда наступила его очередь спрашивать, не первым, но одним из первых был вопрос о Ми Ран. Чон Сан точно знал, что она находится в Южной Корее: еще в Циндао он искал информацию о ней в Интернете и прочел интервью, которое она давала. Служба госбезопасности следила за судьбой северокорейских беженцев, и Чон Сан был уверен, что у них есть сведения о Ми Ран.

Чиновник не спешил отвечать. Согласно правилам беженцам ничего не сообщали друг о друге из опасения, что кто-то из них может оказаться северокорейским шпионом.

— Мы не можем предоставить Вам информацию об этой девушке, если вы не являетесь близкими родственниками. Сожалею.

— Но она моя невеста, моя первая любовь, — взмолился Чон Сан.

Чиновник был тронут и согласился узнать что-нибудь о Ми Ран. На следующий день он сообщил Чон Сану, что может дать ему номер ее телефона, но счел своим долгом предупредить: она вышла замуж.

Это известие потрясло Чон Сана. Позже он понял, как нелепо и самонадеянно было предполагать, будто она до сих пор одна — сидит и ждет его. Ей ведь к тому моменту уже перевалило за 30. Они не поддерживали никакой связи более шести лет. «Но тогда мне почему-то и в голову не приходило, что она может быть замужем», — признался Чон Сан.

Он старался успокоить себя, вспоминая стихи венгерского поэта XIX века Шандора Петефи, которые мысленно повторял при переходе через Туманган:

Эти стихи Чон Сан прочел и выучил наизусть много лет назад, еще в Пхеньяне. Любовь к Ми Ран никогда не была для него на первом месте: в свое время он пожертвовал ею, чтобы остаться в Пхеньяне. И в Южную Корею он приехал не ради нее, а только ради свободы.

На протяжении последующих месяцев Чон Сан прошел через все, через что проходили другие беженцы. После программы адаптации он нашел жилье, купил мобильный телефон и принялся бродить по улицам и рынкам, поражаясь яркости и многообразию окружающей жизни. У него было мало друзей, и он иногда жалел о том, что не знает, как найти Ми Ран. Узнав о замужестве любимой девушки, он сказал сотруднику органов госбезопасности, что ему не нужен номер ее телефона. «Лучше не встречаться с ней. Она ведь замужем», — убеждал себя Чон Сан.

Однажды вечером он пришел в гости к товарищу, с которым познакомился в Ханавоне. Это были дружеские посиделки беженцев, которые иногда встречались и вместе пили пиво. Среди гостей оказался задумчивый молодой человек: Чон Сан сразу же узнал в нем братишку Ми Ран, которого в свое время задабривал конфетами. Сок Чу тогда был еще совсем мальчишкой и теперь не вычислил кавалера своей сестры.

В тот вечер они разговорились, а потом продолжали общаться на последующих встречах. Через некоторое время у молодого человека возникли подозрения. «Откуда ты знаешь столько обо мне и моей семье? — спросил он, и тут же, прежде чем собеседник успел ответить, хлопнул себя по коленке. — А, да ты ведь тот самый парень, который подкатывал когда-то к моей сестре…»

Через неделю Чон Сан мерил шагами дорожку перед одинаковыми высотными многоквартирными домами. Они с Ми Ран договорились встретиться на станции метро в восточной части Сеула. Когда Сок Чу узнал Чон Сана, у того фактически не осталось выбора: прятаться дальше было неудобно, пришлось звонить бывшей девушке. Как только она поняла, кто говорит, он услышал в ее голосе негодование: «Почему же ты не позвонил мне раньше?! Мы бы помогли тебе!»

Чон Сан вдруг ощутил нелепость ситуации. Он прожил в Южной Корее почти год и все это время чувствовал себя одиноким и потерянным. А ведь у него в этой стране был старый друг — человек, который хорошо его знает, понимает, кто он и откуда приехал. Чон Сан считал себя оскорбленным мужчиной, которого девушка бросила без предупреждения, но в конце концов сам начал оправдываться.

Стоя возле метро, он снова и снова проверял время по своему мобильному телефону (никто из тех, кого он знал, не носил наручных часов). Он уже думал, что сел не на ту ветку или ждет не у того выхода. Чон Сан до сих пор путался в линиях метро, расходящихся из непрерывно расширяющегося делового центра Сеула. Каждая последующая станция была больше предыдущей, с бесконечными переходами, выложенными плиткой, и многочисленными выходами, неотличимыми друг от друга. Та станция, возле которой Чон Сан стоял, располагалась в новом спальном районе, где, как сказала Ми Ран, жила ее мать. Чон Сан рассматривал людей, идущих по тротуару, пытаясь разглядеть, не направляется ли кто-нибудь к нему. Стоял ясный день, какие иногда выдаются в коротком промежутке между дождливым летом и зимой. Было много прохожих — в основном женщин (южнокорейские мужчины в будни находятся на работе, а их жены после появления детей чаще всего становятся домохозяйками). Чон Сан смотрел на горожанок в облегающих джинсах: дамы болтали по мобильным телефонам, с которых свисали маленькие мягкие игрушки. Некоторые везли перед собой прогулочные коляски сложной конструкции, стоившие, наверное, не меньше велосипеда. В Северной Корее мало у кого были коляски: детей, которые еще не способны ходить, женщины привязывали к спине длинными полосками ткани. Чон Сон думал о том, похожа ли Ми Ран на этих избалованных молодых мамаш. В какой-то момент он даже испугался: вдруг она пройдет мимо, а он ее не узнает? И тут он услышал, как кто-то окликает его по имени, и, подскочив на месте, обернулся. «Долго ждал?» — спросила Ми Ран, опуская стекло своей машины.

Чон Сан все еще был подвержен влиянию голливудских образов. Он долгие годы представлял себе воссоединение с возлюбленной и до сих пор не выбросил из головы сцену трогательной встречи на затянутой туманом железнодорожной платформе. Ему рисовались разные картины, но ни в одной из них не фигурировал автомобиль — тем более автомобиль, за рулем которого сидела бы Ми Ран.

Она остановилась на полосе для автобусов и наклонилась, чтобы открыть Чон Сану дверь, торопливо говоря что-то о своем опоздании, о пробках, о возникших трудностях с парковкой. Ми Ран, не отрываясь, смотрела на дорогу, а Чон Сан — на нее. Ее черты не изменились (как он мог подумать, будто не узнает свою бывшую девушку?), хотя, пожалуй, она не была такой же сияющей, как раньше, или воображение влюбленного преувеличивало ее красоту в годы разлуки. Было заметно, что Ми Ран недавно родила ребенка: несмотря на макияж, у нее на подбородке виднелось несколько прыщиков. Чон Сан заметил, что она превращается в зрелую замужнюю женщину. Ми Ран была в юбке абрикосового цвета с оборками и просторной блузке с коротким рукавом. Одежда казалась такой же навороченной, как и жизнь хозяйки, которую давно покинули девичья наивность и простота.

Чон Сан прервал молчание:

— Ты так спокойна…

— Нет, нет, на самом деле я жутко нервничаю, — ответила Ми Ран.

Они поехали в тихий ресторанчик на окраине. Разговор начался с вежливых расспросов о семье, но здесь любая реплика могла причинить собеседнику боль. Чон Сан не рискнул спросить о сестрах Ми Ран. Он слышал, что их забрали. А она не упоминала о его родителях, которых ему, скорее всего, не суждено было вновь увидеть. Разговор быстро перешел на обсуждение внезапного отъезда Ми Ран. Чон Сан почувствовал, что начинает злиться.

— Ты могла бы хоть как-то сообщить мне, — сказал он.

Она возразила, что первоначально не собиралась эмигрировать в Южную Корею: все могло ограничиться поездкой в Китай для встречи с родственниками. Чон Сан не вполне поверил ей, но, услышав это, все-таки испытал некоторое облегчение.

Ми Ран узнала, что в октябре 1998-го, перед ее отъездом, его не было в Чхонджине, а значит, она не могла видеть его на улице: ей просто показалось.

— Если ты собирался в Южную Корею, тогда почему не приехал раньше? — спросил она.

Чон Сан не знал, что ответить. Ми Ран расплакалась, и смысл ее упрека был совершенно очевиден. Она замужем, у нее есть ребенок. Уже слишком поздно.

Шли месяцы, и радость воссоединения постепенно стиралась. Когда мы разговаривали, часто чувствовалось раздражение, которое бывшие влюбленные испытывают друг к другу. Чон Сан брюзгливо жаловался, что Ми Ран уже не так красива, как раньше. Она обещала познакомить его с кем-нибудь из подруг, но так и не сделала этого. Общались они в основном по электронной почте или эсэмэсками. Современные средства связи уничтожили магию, существовавшую в отношениях между парнем и девушкой, когда им приходилось бороться с тяжелыми условиями жизни в КНДР. Видимо, чувства бывают крепче, если их выражают в рукописных посланиях на дефицитных клочках бумаги, которые доставляют на медленных поездах, то и дело останавливающихся из-за нехватки топлива. «Теперь я в любой момент могу позвонить ему по телефону или написать сообщение, но мне не слишком-то хочется это делать, — признавалась Ми Ран. — Я уже даже не понимаю, почему он столько лет притягивал меня».

Перемены в социальном статусе бывших влюбленных тоже не способствовали прогрессу в их отношениях. В КНДР у Чон Сана было более высокое положение в обществе, деньги, японские свитера, столичное образование. А теперь он стал беженцем без средств и связей. Его северокорейский диплом здесь не котировался. Его знания о науке и технике безнадежно устарели. Пока у него не было шансов сделать карьеру, и ему приходилось довольствоваться лишь случайной работой, например доставкой блюд на мотоцикле. Во время одной из поездок его сбило такси. Поднявшись и обнаружив, что ни он сам, ни мотоцикл не пострадали, Чон Сан уехал с места происшествия. Когда он вернулся в ресторан и рассказал о том, что с ним случилось, его босс громко расхохотался: если бы неудачливый курьер лучше разбирался в здешней жизни, он мог бы получить с таксиста деньги.

Чон Сан не придал этому эпизоду большого значения. Он не позволял себе обижаться на подколы со стороны южных корейцев. В глубине души он всегда верил в собственные силы. Он не был склонен предаваться жалости к себе и никогда не высказывал сожалений о том, что покинул КНДР, переживая только из-за того, что вряд ли когда-нибудь сможет снова увидеть родителей. Чон Сан получал невероятное удовольствие от мельчайших примет свободы в окружающей его новой жизни. Носил джинсы, которых не мог носить в Северной Корее, и длинную стрижку. («Я всегда мечтал отрастить волосы до плеч и решил, что нужно сделать это до того, как мне исполнится 40, иначе я буду выглядеть полным неудачником», — говорил он мне.)

Чон Сан взахлеб читал. Еще в Северной Корее он по возможности старался заниматься гуманитарным самообразованием, а теперь восполнял пробелы в знаниях. Я часто приносила ему книги. Наибольшее впечатление на него произвел перевод антиутопии «1984». Его поразило то, насколько точно Джордж Оруэлл сумел изобразить северокорейский вариант тоталитаризма.

Однажды в январе 2010-го мы встретились, чтобы пообедать в огромном торгово-развлекательном комплексе в южной части Сеула. Было воскресенье перед восточным Новым годом, и кругом суетились люди. Мы пробирались через толпу в поисках спокойного места для беседы, пока в конце концов не присели в суши-баре. Пока мы забирали наш заказ, Чон Сан рассказал мне, что пошел учиться на фармацевта: для него это была оптимальная возможность быстро получить новую профессию. Во время каникул он подрабатывал монтажом вентиляционных систем на стройках в пригородах. Такое занятие могло показаться странным для человека с его образованием и наклонностями, и он сам признавал это. Я подумала, что к моменту нашей следующей встречи он, весьма вероятно, будет заниматься уже чем-то другим.

Северокорейским беженцам обычно трудно устроиться на новом месте. Людям, сбежавшим из тоталитарной страны, нелегко жить в свободном мире. Им приходится заново искать себя там, где перед ними открывается бесчисленное множество возможностей. Даже тем из нас, кто привык самостоятельно делать выбор, иной раз трудно бывает решить, где жить, чем заниматься или даже что надеть. Ну а тех, за кого всю жизнь все решало государство, необходимость выбирать буквально парализует.

Беженцев также мучает неопределенность их ситуации. Многие, если не большинство из них, хотят вернуться в КНДР. Эти люди бежали из страны, будучи уверенными, что режим Ким Чен Ира вот-вот падет и они уже через несколько лет смогут вернуться в свободную Северную Корею. Такое предположение казалось вполне обоснованным. В середине 1990-х, после смерти Ким Ир Сена и распада Советского Союза, в политической среде утвердилось мнение, что конец неминуем. Те, кто посещал Пхеньян и фотографировал там громадные статуи, марширующих солдат и пропагандистские плакаты, поражались тому, что все это дожило до XXI века. «Спешите видеть, пока не поздно!» — гласил рекламный слоган турагентства, предлагающего путевки в КНДР.

Для всего остального мира живучесть северокорейского режима — любопытный казус, в то время как для самих северных корейцев, даже для тех, кому удалось сбежать, это трагедия. У Чон Сана нет никакой надежды вновь встретиться со своими родителями, если только система не успеет развалиться до их смерти (им обоим уже под 70). Если бы такое случилось, он хотел бы вернуться в Северную Корею и сделать что-нибудь для возрождения страны.

Ми Ран в 2007 году после появления второго ребенка, дочери, продолжала получать высшее педагогическое образование, надеясь внести свой вклад в реформирование северокорейской школьной системы, когда страна станет открытой. Что до ее сестер, то она прекрасно понимает: если они еще не умерли, то у них может быть лишь одна надежда — дотянуть до окончательного краха режима и освобождения политзаключенных. А пока остается только ждать.