Если вы раньше бывали в ресторане — тогда, конечно. Тогда для вас в этом ничего особенного. А вот Володя не бывал. В диетпитание ходил с мамой. А в ресторан — никогда!

А там:

В дымном тумане плавала музыка.

А там:

Теплыми волнами обступали запахи — мясные, чесночные, острые.

А там произносились заклинания: «Цыплята табака!..»

«Пошли цыплята табака». «Лоби горячий!», «Паприкаш!». С ума сойти! Точно духов вызывают!

И вот уже один дух — весь в черном — с нечеловеческим изяществом порхнул, жонглируя подносом, где что-то шипело, дымилось и пылало.

«Каберне!»

«Люля кебаб!..»

Стоя в преддверье, Володя холодел: не пустят! Нет, не пустят!

А Длинный был спокоен. Он не спрашивал. Такие вообще не спрашивают. Они утверждают.

— Разденьте братишек. Днем можно. — И вот, пожалуйста: старенькие пальтишки на вешалке.

— Где желаете? У окошечка?

А Длинный не желает у окошечка. Он поискал кого-то глазами, кивнул, и они сели за столик посреди зала.

— Что будете кушать?

А Длинный так не спеша:

— Вот это (ногтем по табличке меню) и вот это. Ну и это, конечно, — триста грамм.

Он ничего, этот Длинный. Обопрешься — не упадешь. Жаль, на Володю не глядит. Все на Альку. А тот — темнее ночи. И зря. Раз уж пошел — веселись. А так и ходить нечего. Длинный налил им обоим тоненькие, звонкие рюмки.

— Кагор. Лечебное вино. Врачи прописывают с грудного возраста.

И верно. Володе давно, еще в детстве, когда он попал под дождь и вымок и замерз, дали такого вина. Он по вкусу вспомнил. Очень уютно было тогда. И теперь стало.

Молодая женщина в черном платье положила тяжелые блестящие вилки и ножи подле каждого.

— Пожалуйста.

Принесла на подносе металлические тарелочки. В них тоже шипело и дымилось. Вот оно! То, что родится из заклинаний! А на голове у нее — белая корона, и на короне — возможно ли? — вышит голубой летящий парус.

— Смотри, Алька, парус.

— А… Так ресторан «Парус» называется.

Парус… Подул ветер, белые волны ударили в борта. Поплыли, поплыли берега, столы, бокалы, перышки лука… Прощайте.

— Бум-бум, — труба.

— О-ко-ко, — саксофон, — прощайте!

Кто-то машет с дальнего берега. Кто это, в самом деле, машет? А! Тот человек, за соседним столом, которому кивнул Длинный. Человеку нравятся Володя и Алька, он взмахивает недоглоданной куриной ножкой. Длинный ласково щурится сквозь дым. Он — капитан, все здесь в его власти.

— Налегайте, мальчики. Что ж не выпил, Алексей?

— Я не пью.

— Это по наследству не передается, не бойся.

Грубовато он про Алькиных родителей. Что-то чуть-чуть испортил.

— Я и не боюсь.

— Ты смелый. Парень первый сорт. Знаешь, сколько он заработал? (Это Длинный Володе. Первый раз к нему.)

— Сколько?

— Ого, ты тоже шустрый. Не бойся, и тебя не обижу.

— Брось это, — сказал Алька. — Не будем мы.

Володя ждал, что Длинный разозлится. Нет. Кивнул: дескать — понимаю.

— Боишься? Ничего, это пройдет. Я, брат, еще не так трусил. Бывало, иду — зубы стучат — всю конспирацию порчу!

Они сидели, как братья. Длинный им доверял.

— Ох и влетало мне. Со мной, братишки, так не цацкались.

Да он добрый! Просто добрый! С ним всегда можно договориться.

— Не хочу я, Толя, понял? — Алька весь натянут. И пот на лбу. Чего он? Будто не видит, что перед ним человек добрый, по имени Толя.

— А я хочу? — Длинный обнял ребят, чуть головами не стукнул. Володя поймал сумрачный Алькин взгляд. — Я, братишки, тоже с этим кончаю. Последнее дело… Только помогите мне. Если завалюсь, сяду — все тогда сначала.

— Не ходи, и все, — сказал Алька.

— Не один ведь. Друзей подводить? Так я не играю.

А может, правда, вытащить из беды этого Длинного… Может, зря Алька.

А тот совсем ласково, жалобно даже:

— Нужен ты мне, понимаешь? Нужен. Я твою удачливость за версту слышу. Да и дело такое — подходишь ты. И дружок твой пригодится. Ну, по рукам?

— Не пойдет, — Алька сказал еле слышно, но все же слышно.

Длинный обиделся. Только виду не показал, а точно’ отошел от них, бросил. Среди чужих бросил. Среди ртов, что открываются и закрываются.

Тот тип за соседним столом доглодал куриную ножку и лег белой рубашкой на вишневое пятно скатерти — слушал. Пьяный совсем. И поглядывал на Длинного. А Длинный на него. Они были вместе — так получалось, а Володя с Алькой одни. Хотя Длинный обнимал их за плечи. Уж лучше бы он крикнул на Альку или что. Ведь глаза злые. А улыбается.

— Дурачки вы. Дурачки. Но еще расчухаете!

И холодные пальцы снова за воротником.

— Договоримся, братишки.

Как это? Был свой такой человек — обопрись не упадешь, а теперь опять настырные глаза.

Как это? Глянет из глаз зверь, а потом уйдет. Но он же сидит где-то там. Как эти музыканты на эстраде — подудят и уйдут за бархатные занавески. Но ведь они там. И снова выйдут в свой час. Вот они, вот.

Дзынь! — тарелки.

Око-ко! — саксофон. Будто схватил за горло. И труба — бу-бу-бу, — как погоня.

Это хитрая музыка. Она хочет перекрыть голоса: всё, мол, как надо. Подбавить блеску осоловелым глазам — вовсе, мол, и не пьяные.

Кушайте, мальчики, пейте. Эх, птенцы вы неоперенные!

Они сидят в обнимку, как братья. Но все теперь иначе. Доверия нет.

— Ты, Алексей, кого надо, бойся. Меня не бойся. Я еще в жизни не раскалывался. А денежки — на. Бери. Твоя доля.

— Не возьму. Сдались мне эти деньги.

Как побелело у Альки лицо. И у Длинного, между прочим, тоже. А глаза — как револьверные дула.

— Бери, гад, когда дают.

(Прорвало все-таки!)

Пьяный за соседним столиком оторвал голову от скатерти. Привстал. (Какое ему дело?)

— Ну, берешь?

— Нет.

— Хуже будет. Задумал что? Учти — первый сядешь.

— Иди ты… Ничего не задумал. Не буду, и все.

— Чистеньким хочешь выйти? Ну, как знаешь. Пеняй на себя.

Пьяный тип подошел к Альке, совсем твердо подошел.

— На минутку, паренек.

— Никуда я не пойду.

Он потянул Альку. Алька не поддался. Тот кивнул официанту — помогите, мол.

И официант — прямо трудно поверить! — взял Альку за плечи и стал выводить: «Напился, шпаненок!» Будто не видит, кто Алька и кто этот тип.

Володя вскочил. Длинный прижал его руку к столу.

— Поклюй тут, птенчик. Посиди, — и держал его, будто по-дружески. А все двигалось как прежде.

Только у подавальщицы съехала корона и помада размазалась вокруг губ. А на эстраде сидели уродливые трубачи в черных фраках, и щеки их раздувались, как животы у лягушек. Не было паруса, не было легких волн. Было тошно от страха и стыда. И никто, никто не знал, что происходит. И не хотел знать.

— Ну, ладно, давай проваливай.

Володе сунули пальтецо, пнули, как собаку.

На улице было светло. Шли, бежали, плелись люди. Шлепал толстыми шинами автобус. Из чьего-то раскрытого окна кричало радио:

А Тошка, наверное, играет гаммы. Дома, может, только встали из-за стола. Трудно поверить — ничего не изменилось. Прошел какой-нибудь час. Его можно было проспать. Пробегать в футбол. Его могло не быть, этого гадкого часа.

Где же Алька?