Во дворе есть и девочки. Тошка, например.

Особенно Тошка. Не очень она даже красивая, да еще и музыке учится.

Бывают такие девчонки, в которых влюбляются целыми коллективами: всем классом, всей футбольной командой, всем двором.

Вот и Тошка такая.

Когда закудрявятся на тополе красные бархатинки — тополевые цветы, откроются намытые до блеска окна. И понесутся над двором запахи нафталина, жареного лука, а из одного — раскатистые, победные гаммы. И еще какие-то пьесы. В общем — музыка. Это Тошка играет.

Просто диво, как повезло их двору: откроется весеннее окно, и вот она, Тошкина музыка!

Вся жизнь во дворе тогда идет под музыку:

малыши ревут под музыку;

пенсионеры в козла режутся под музыку;

и братья Кирюшкины, близнецы, дерутся тоже под музыку.

А когда отгремят гаммы, двор замрет: вот сейчас выйдет из темного подъезда тоненькая девочка с черной папкой на витых тесемках!

Под тополем начинается неслыханно оживленный разговор.

— Вчера Райкин по телевизору выступал, — точно с большой трибуны кричит Гога. Он стоит как раз напротив подъезда и говорит туда.

— Я видел! — подхватывает Леня. — Как он: «Эй, ты, ушастый, — спрашивай, спрашивай!»

— «Как твоё фамилиё!» — захлебывается Леха.

А девочка уже вот она. У самых дверей, на нижних, ступеньках стучат ее туфельки.

Если стоишь к подъезду боком, как Володя, лучше всего молчать, тогда слышно, как она задела папкой за стену, как чик-чок! — спрыгнула с крыльца.

— А здорово у него пластинку заело, — снова выкликает Леня: — «Где целый день играют дети, играют дети, играют дети…»

Ах, чтоб тебя! Все заглушил! Можно, конечно, оглянуться. Но шея, как деревянная. Лучше смотреть прямо на угол дома — не обогнув его, не выйдешь со двора. Володя так и делает.

— Если Райкин приедет, — важным голосом орет Гога, — мой отец…

И умолкает. Что это с ним?

Все, как по команде, оборачиваются. Тошка легко скользит мимо мальчишек и вдруг — будто только заметила — наклоняет в их сторону голову: «Привет, мальчики!» А косы-то нет! Длинной черной косы нет. Взбит чуб. И еще красивей получается.

— Привет, Тош, — отвечают нестройно, равнодушными голосами.

— Вот так музилка! — ахает Гога.

Он любит все говорить словами.

— Тебе хорошо, а у нас с ней квартиры рядом, — ворчит Леха.

— Вы там орете, ей тоже мешаете, — обрывает Алька.

И непонятно, предполагает он или Тоня сказала, а может, заходил к ней и слышал сам.

Володя молчит. Он знает, как было.

А было так:

Тошка: Можно щенка подержать?

Алька: Нет.

— Почему?

— Мять нельзя.

— Я не буду мять.

И без всякого спросу:

— Иди, иди сюда, блохастый! — и подняла над головой, засмеялась: — Ах ты, хороший человек! — Это щенок-то!

И правда, смешной щенок. Тупая морда, сонная. Смотрит сверху на Тошку. А у нее пальцы тоненькие — просто диво, какие бывают руки у девчонок!

— Как его звать?

— Блохастый!

— Да ладно тебе. Пошутить нельзя. Джек его зовут. Я слышала, — и пошла со щенком к двери. — Давайте, мальчики, моей маме Джека покажем. Она любит!

— Да ну… — нерешительно отозвался Володя.

— А чего, пойдем, — Алька шагнул вслед за Тоней. — А вот я не слыхал, как тебя звать.

— Тоня. А тебя?

— Алька.

— Так и говорить — Алька? — Она обернулась. — А меня тогда — Тошка.

— Тебя дразнили Тошка-картошка, — обрадовался Алька.

Тоня не ответила, засмеялась.

Вот как, оказывается, надо с ней говорить! И откуда Алька знает?

Он не робеет. Идет и идет по лесенке — ступеньки-ступеньки — поворот — 3-й этаж…

А Володя сколько раз думал — взять и войти в этот подъезд. Мало ли что нужно? Может, мама послала. А не решался.

Ступеньки — поворот — 4-й…

А тут идет прямо с Тошкой в ее дом… Разве смог бы без Альки?

Ступеньки — поворот — 5-й этаж.

Вот у них какая, оказывается, дверь — обита мешковиной и планочки крест-накрест. Такая домашняя дверь. И не заперта.

— Принесли, мам, смотри!

Тошкина мама — круглая, крепкая, как репка, — просто удивительно, что она Тошкина мама! — вошла вместе с ними в комнату, поставила посуду на стол. И совсем она не стала мять щенка, а просто глядела, как он разминал лапы, а потом сделал лужу на блестящем паркете. И следы ботинок на нем остались, на этом паркете. Прямо неудобно.

Но Тошка засмеялась:

— Вот нахальный тип! Натирала-натирала полы! — и побежала за тряпкой. Будто сказала: вот чепуха — паркет! Еще натру.

И мама сидела — ни словечка, а не мешала. Не гордилась, что взрослая и что комната такая вся — просто блеск! Смотрела на Джека-щенка и улыбалась.

Мальчишки уселись на пол, раз уж он такой чистый; щенок походил-походил и прилег посередке. А пианино — то самое, Тошкино пианино — было раскрыто. И белые ноты раскрыты.

— Тош, сыграй, — сказал Алька.

— Не хочется, — неуверенно так ответила.

И мама попросила:

— Почему, Тоня, сыграй. Вот то, что вчера учила.

Тошка спорить совсем не стала. Села на кончик стула, легко махнула руками…

Пока не привыкли, мешало, как бегают пальцы, как она гнется то вправо, то влево, отбрасывает косу (тогда еще коса была), а потом уж это все неважно. Потому что играла хорошо.

И все от этого проступало — и теплая весна, как она стемнела за окном, и где-то внизу их общий тополь, и что они все вот здесь, вместе, заодно, точно взялись за руки…

Было им хорошо. Всем было хорошо. Даже тому, кто валялся среди комнаты, подняв лапы, и тихонько поскуливал во сне.