Ада быстро прошла от калитки к дому. Ей хотелось скорее увидеть отца, войти в добрый круг его понимания и поддержки. Она любила решать сама и действовать тоже. Но порой остро чувствовала отсутствие отца, будто часть ее вдруг отделилась, переселилась физически в другого человека и отошла. И тогда ее настигала беспомощность. И сейчас она так обрадовалась, когда увидела его одного на террасе! Большой, грузный — трудно поверить, что так легок на ходьбу, — он сидел на ступеньке, ссутулившись, положив голову на руки. И сразу обернулся. Ждал. Вопрос, не сказанный словами, — только в повороте головы, в глазах. Затаенная в лице готовность к радости и огорчению, не скрытая, как у ребенка.

— Папка, ему плохо. Папка!..

Ада, пока не видела мальчика, думала обо всем этом отстраненно, издалека. Ей важнее было, что скажет Влад, как выглядит Саша, какую позицию занять ей самой.

А теперь сознание беды не отпускало мысль, не давало ей метнуться ни в какую сторону. Только о Сашке иногда помнилось: как же тогда ему?

Отец слушал Аду внимательно, не перебивая, — и про мальчика, и про врача Алешу, который «пошел к Марусеньке».

— Тебе придется поговорить, папка, — решила Ада. — Я не сумею…

— Нечего говорить. Надо что-то делать, — сказал отец. — И хватит этой конспирации. Надо найти лучшего в поселке врача. Ты знаешь его? Нет. А Виктор знает. Вот я и поговорю с ним. — И шагнул в комнату. — Виктор, можно тебя?

Ада осталась на ступеньке террасы. Она готова была бежать куда угодно по первому слову Жучко-старшего. Кого он назовет, к тому и отправится. И вот голос его зазвучал через открытое окно. Резкий, скрипучий голос маленького человека:

— Ну что ж, врача так врача. Но не через нас. Понятно? Нас это не касается. И не впутывай Свету. Она ни при чем. Пассажир не отвечает за шофера. И хватит об этом. Все! Хватит!

Слышно было, как он протопал в другую комнату и оттуда крикнул:

— Пусть Ираклий Петрович этим занимается. Да, да… Его сын… его щенок… его, простите, пащенок… — и задохнулся, закашлялся.

Мимо забора в сторону станции проплыла чья-то черная голова. Ада приподнялась на цыпочки, думала — Саша. Нет, это был просто очень похожий на него, но совершенно взрослый человек. Может быть, даже папа Ира, у которого сегодня, как говорил Саша, ответственный доклад.

***

Оставалась одна бабушка Саша. Она пока еще беспечно распевала в своей чистенькой застекленной терраске:

«Придется рассказать», — подумала Ада. Она сидела на крылечке Сашиного сарая — зашла, как и обещала.

«Знаешь, что с ней будет? Прямо рука не поднимается», — будто ответил ей Саша.

Он только что проводил папу Иру на доклад — помог найти свежие носки и почти не мятую, снежной белизны рубашку. Брюки, пиджак и ботинки папа Ира чаще всего находил сам. Эти шумные сборы чуть отвлекли, а теперь Саша снова погружался с головой — ни вдохнуть, ни выдохнуть — в тягостный мир необратимости.

— Ну ладно, пойдем, — сказал он.

Бабушка Саша встретила их на пороге. Темные глаза ее прямо-таки сверкали радостью встречи с внуком и его приятельницей и еще — радостью теплого дня, хорошего аппетита и каких-то забавных воспоминаний, связанных с арией Зибеля: «Расскажите вы ей…» И с Фаустом вообще, и с этим красно-черным Мефистофелем, и вечной молодостью…

— Входите, Адочка. Я столько слышала о вас.

Аде понятно, что слышать было не от кого, но желание сделать приятное — оно хорошо само по себе, даже без подливы из правдоподобия.

— Спасибо. Мы к вам по делу, Александра Семеновна.

— Пожалуйста, пожалуйста. Садитесь. Чайку?

— Нет, спасибо.

— А ты, Сашка, что-нибудь ел? Вы знаете, это буквально дитя улицы. Почти не входит в дом.

— Александра Семеновна…

— Да, да. Я вас слушаю. Только скажите Саше, чтобы он не горбился. Вы красивая девушка, он вас послушает.

— Бабушка!

— Молчу, молчу! Ну, так что за дело?

Ада дивилась, как эта женщина инстинктивно отталкивает от себя неприятное. Не знает еще, в чем оно, но внутреннее обоняние подсказывает: осторожно. Здесь опасность. Капкан, может быть. Здесь протоптала дорожку беда.

Прав Саша — рука не поднимается. На чутко идущего по грани радости и несчастья зверя и у охотника порой не поднимется рука.

— Видите ли, — сказала Ада, — заболел один очень дорогой нам… дорогой мне мальчик. У него сотрясение мозга. Вы ведь знаете всех здесь. Вот я и подумала… Может, вы поможете.

Бабушка Саша проницательно поглядела в Адины глаза и не стала расспрашивать. Нет, нет, зачем же? Она поможет и так.

— Вам нужен Столяров, — сказала она авторитетно, на глазах превращаясь из певицы в медицинского работника. — Он нужен вам.

— Бабушка! — шепнул Саша. — Но ведь он не подпустит нас даже к калитке. — И пояснил Аде: — Это Нинкин дед. Он нас всех, ребят, прямо ненавидит.

— И вы тоже боитесь, Адочка?

— …Н-нет, но я не знаю его. Вряд ли он поможет незнакомой. А рисковать тут нельзя.

— Хорошо! — торжественно произнесла бабушка Саша. — Я сама пойду с вами. Но вообще-то он добрейший человек — как говорится, мухи не укусит!

Саша и Ада поглядели друг на друга и впервые за эти дни улыбнулись.

Сначала шли быстро, потом, приблизясь к даче Столяровых, замедлили шаг.

— Хорошо бы узнать, дома ли Вера Ефимовна, — сказала бабушка Саша. — Она, бедняжка, такая нервная стала, ее ишальгия прямо скрутила. А Василь Василич ведь ухаживал за мной! — и улыбнулась молодо и победно.

Но узнать о Вере Ефимовне оказалось невозможным, и они под неумолкающий лай белой овчарки, привязанной к яблоневому дереву, гуськом проследовали по песчаной расчищенной дорожке к даче, задыхаясь от запаха флоксов, Табаков и еще каких-то неизвестных, но резко пахнущих цветов.

Увидев Сашу, высокий старик в грязной майке и старых тренировочных штанах с пузырями на коленках, Столяров-дед, нахмурился, а Столярова-бабка Вера Ефимовна, правда сильно погнутая болезнью, выдала ласковую улыбку. Когда была замечена бабушка Саша, старики поменялись выражением лиц. Ада не вызвала никакой реакции.

Возле террасы на столбах стояли два керамических горшка, из которых во все стороны лезли настурции. Опять настурции! Никуда не вырвешься от них, от этого грубо беленного больничного дома, растрескавшегося сада без тени и человека в сапогах и кепке, держащего черные руки у лица… Самого мальчика Сашина мысль обтекала, как речка скалу. И, чтобы помочь ей, что ли, обтекать, Саша шагнул на террасу, где уже велся тот самый, очень важный, может, даже решающий разговор.

— А что за мальчик? — спросил Столяров.

— Это вот Адочкин родственник, — ответила бабушка Саша и оглянулась растерянно на Аду. — Это братик Адочки Жучко.

— Странно, — ответил старик, поглаживая остаток светлых волос на голове. — Сегодня видел Виктора Сергеича, и он мне — ни слова.

— И тем не менее, — сказала Ада, разводя руками.

— Ну что ж, — ответил Столяров-дед, подумав. — Я зайду к вам. Сейчас переоденусь…

— Да чего там переодеваться, — вмешалась Вера Ефимовна, — тут идти-то два шага.

— Дело в том… — сказала Ада. — Дело в том, что мальчик в больнице.

— А, ну так чего же тогда? — пропел Столяров-дед и стал величественным. — Даже и неловко путаться! И зачем? Почему мы всегда не верим рядовым врачам?

— Он очень молод, — оробев, сказала Ада. «Не поможет. Не хочет — и не поможет, — стучало у нее в висках. — И нечего тревожить это самодовольство, облаченное в грязную майку и обсаженное цветочками».

Она поднялась, шагнула к выходу.

— Простите, пожалуйста, за беспокойство.

— Ну что вы, Адочка, — остановила ее бабушка Саша. — Василь Василич просто говорит, что нельзя не верить врачам… Он все сделает. Правда ведь, Василь Василич? — И опять к Аде: — Ведь мы, врачи старой школы, — мы клятву давали… Что вы!

Столяров-дед вдруг хмыкнул, провел тыльной стороной большого пальца по несуществующим усам:

— Ну и хитра эта Сашенька, ну и Лиса Патрикеевна!

Он молодо, без кряхтения, поднялся, пошел в комнату и зажужжал там бритвой. Бабушка Саша победно оглядела всех, кто присутствовал при ее моментальной победе.