10

На вершине холма царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием четырех остывающих моторов «Роллс-ройс олимпус». Большой белый самолет зарылся носом в землю после того, как подломилась передняя стойка шасси, словно неведомое гордое создание поставили на колени. Время, казалось, на какое-то мгновение остановилось, потом робко подала голос ночная птица, и вновь раздались звуки, издаваемые прочими ночными тварями.

Яков Хоснер знал, что все: их жизни, их будущее и, может быть, будущее их нации – зависит от того, что произойдет в ближайшие несколько минут. Решительная атака палестинцев снесла бы весь холм, и тогда конец всем бравым речам об обороне. Он огляделся. В полумраке можно было различить людей, бесцельно слоняющихся вокруг «конкорда». Некоторые, как он подозревал, еще не пришли в себя после крушения. Теперь никто не знал, что делать. Актеры были готовы играть, однако сценарий отсутствовал. Хоснер решил написать его прямо сейчас на месте действия, но хотел бы иметь Добкина и Берга в качестве соавторов.

Он взял у Брина винтовку «М-14» и посмотрел вниз на склон холма через телескопический прицел. Трое арабов лежали среди камней там, где упали. Хоснер смог рассмотреть на земле по крайней мере два автомата «АК-47». Достать бы их, и тогда блеф стал бы более убедительным.

Он повернулся к Брину:

– Я спущусь туда, заберу оружие. Прикрой. – Хоснер протянул ему винтовку «М-14» и вытащил свой «смит-и-вессон» двадцать второго калибра.

Моше Каплан, еще один из его людей из службы безопасности, увидел, как Хоснер двинулся вниз по склону, и увязался с ним.

– Что, уже дезертируете?

– Если идешь со мной, то пригнись и не шуми, – шепнул Хоснер, заметив, что на пистолете Каплана есть глушитель.

Короткими перебежками от скалы к скале они добрались до места. Один передвигался, второй прикрывал товарища. То, что Хоснер принял за скалы, на самом деле оказалось огромными глыбами сухой глины и земли, отколовшимися и скатившимися вниз с холма. Другие затвердевшие пласты раскалывались и скользили вниз у него под ногами. Неприятелю было бы трудно атаковать снизу, если бы пришлось стрелять, продвигаясь вверх по осыпающейся глине и песку.

С гребня холма через прибор ночного видения Брин наблюдал за палестинцами, которые в полукилометре вниз по склону холма перегруппировывались возле грузовиков. Судя по их движениям, действовали они в лихорадочной спешке. Брин знал, что это за вояки. Если их заставали врасплох, как эту группу, то они чаще всего разбегались. Потом следовало замешательство и взаимные обвинения. Затем прилив ярости и отваги, чему он сейчас и был свидетелем. Взбодрившись в достаточной степени, они начнут действовать, и тогда решительности им не занимать. И в самом деле группа человек в двадцать снова двинулась вверх по склону холма. Кто-то что-то взял из грузовика. Трое свернутых носилок. Они возвращались за телами погибших.

Хоснер почти ничего не видел в темноте. Он старался держаться на одной прямой относительно того места, откуда начал спускаться. Тела должны находиться возле выступа, похожего на корабельный парус. Он старался запомнить очертания местности, но знал, что снизу все должно выглядеть иначе. В этой незнакомой местности ничего не стоило заблудиться.

Спускаясь по склону, Хоснер думал о том, чем в этот момент занимаются те, кто остался у самолета. Хотелось надеяться, что Брин дал знать всем, у кого было оружие, что он пошел вниз. Хоснер прикинул, какой огневой мощью они располагали. На холме оставалось еще пять человек. У каждого свой собственный «смит-и-вессон». Кроме того, у Брина винтовка «М-14», а еще у кого-то, наверное, у Иешуа Рубина, девятимиллиметровый автомат «узи».

Хоснер подозревал, что на борту самолета могло быть еще много другого оружия. Но пистолеты теряют точность уже на расстоянии двадцати метров. Их единственная надежда – «узи» и «М-14», но, как только боеприпасы закончатся, дело плохо. Главное, захватить те автоматы «АК-47». Если патронов у них достаточно, то на холме можно будет продержаться примерно день. Но теперь Хоснер сомневался, что сможет найти тела среди искореженных земляных глыб.

Неподалеку раздался какой-то звук, и Хоснер остановился. Каплан прижался к скале. Они снова услышали звуки. Тихий жалобный голос звал по-арабски:

– Я здесь. Сюда.

Хоснер шепотом ответил по-арабски, надеясь, что акцент его не выдаст:

– Я иду. Иду.

– Я здесь, – продолжал звать голос. – Я ранен.

– Иду, – повторил Хоснер.

Он перебрался через канаву и глянул вверх на открытое пространство, над которым возвышался уступ в форме паруса. В свете снова появившейся на небе луны лежали трое. Один из них сжимал в руках «АК-47». Хоснер выругался сквозь зубы. Каплан подобрался к нему и прошептал на ухо:

– Давай я сниму его. У меня глушитель.

Хоснер покачал головой:

– Слишком далеко. – Если Каплан не попадет в него с первого раза, пуля может срикошетить, и тогда их накроют из автоматов. – Я сам его возьму.

Хоснер снял галстук и пиджак. Вытащил голубую рубашку из брюк, повязал вокруг головы в надежде, что так она сойдет за куфью, и пополз к раненому арабу.

Каплан снял пистолет с предохранителя и затаился в тени.

* * *

Брин видел, как палестинцы поднимаются на холм. Они находились менее чем в сотне метров от того места, где он в последний раз видел Хоснера и Каплана. На этот раз палестинцы были не такой удобной целью и довольно умело, как тренированные пехотинцы, использовали неровности местности для прикрытия. Брин повернул винтовку и стал смотреть в прицел, стараясь отыскать Хоснера. Увидел какого-то человека, крадущегося по открытому пространству между земляными глыбами. Человека в темной куфье.

* * *

Хоснер прошептал:

– Я здесь. Я здесь.

Раненый араб прищурился, вглядываясь в темноту. Хоснер ускорил шаг.

* * *

Брин наблюдал через прицел за арабом в странно повязанной куфье, который полз ловко, как ящерица. Теперь он заметил и раненого араба, к которому приближался ползущий человек. Раненый был, наверное, из тех, в кого он стрелял раньше, тех, кто поднял шум и предупредил остальных. Брин перевел перекрестье прицела на ползущего человека и начал нажимать на спуск, но заколебался. Было что-то бесчестное в том, что приходилось стрелять в человека, рискующего своей жизнью, чтобы помочь раненому товарищу. Однако выбора нет. Придется пойти на компромисс: он выстрелит в того, кто ползет, но не станет добивать раненого. Брин не знал, почему такое уклончивое решение должно удовлетворить бога или богов войны, которые ставят людей в подобное положение, и понимал только, что важно пытаться играть честно.

Он еще раз быстро осмотрел склон. Хоснер и Каплан словно в воду канули, но зато в пятидесяти метрах от раненого и подползающего к нему товарища появились арабы. Сложный рельеф местности, по которой они передвигались, не давал возможности прицелиться. Брин решительно навел винтовку на ползущего человека.

* * *

Хоснер прошептал:

– Все в порядке.

Он слышал, как люди торопливо поднимаются вверх по склону.

Раненый араб приподнялся на локте и с трудом улыбнулся приближающемуся Хоснеру, потом вгляделся в незнакомца с расстояния менее метра, издал удивленный возглас и попытался поднять автомат. Хоснер навалился на него.

Брин снял палец с пускового крючка.

Араб снова завопил. Хоснер нащупал обломок кирпича в пыли и опустил на голову араба, метя в лицо.

Каплан промчался по открытому месту. Нашел двух мертвых арабов, забрал их автоматы и несколько магазинов с патронами. Хоснер взял автомат и патроны раненого.

Брин подождал, пока первый из арабов не окажется на открытом месте, и выстрелил. Глушитель тихонько кашлянул. Человека отбросило назад.

Хоснер и Каплан глянули в ту сторону, откуда донесся шум падения человеческого тела. Теперь и они видели арабов, которые огибали кучи земли и глины в двадцати метрах от них.

Брин снова выстрелил, и арабы бросились врассыпную, но один так и остался на месте.

Хоснер взвалил раненого араба себе на спину и передал автомат с патронами Каплану. Согнувшись под тяжелой ношей, они бросились бежать вверх по холму. Обогнув земляной вал, двинулись вперед по канаве, прячась за ее затвердевшей стенкой. Внезапно позади раздались автоматные очереди. Земля, глина, обломки кирпичей взметнулись вокруг.

Каплан никогда не мог забыть тот громкий, чмокающий звук, который издает автомат «АК-47». Как будто запускают гремучий китайский фейерверк. Кровь застывала в жилах, когда вокруг свистели пули. Несколько раз Каплану показалось, что он ранен, но это были лишь комья земли или отлетавшие рикошетом от пуль камни, горячие, но не смертельные.

– Брось его! – крикнул он Хоснеру, понимая, что им не уйти вместе с арабом.

– Нет, – задыхаясь, прохрипел Хоснер. – Он мне нужен. Иди вперед.

– Черт бы тебя побрал!

Каплан обернулся, поднял один из автоматов и выпустил длинную очередь. С гребня холма доносились отчаянные выстрелы из пистолетов. Потом к ним подключился «узи». Каплан догнал Хоснера. Теперь они были менее чем в пятидесяти метрах от гребня холма. Несколько человек бежали вниз по склону. Кто-то подхватил араба, помогая Хоснеру. Каплан споткнулся и, обливаясь потом, в изнеможении упал на землю. Ему помогли подняться. Они побежали зигзагом, а вокруг взметывались комья земли. За гребнем холма Каплан разглядел Брина, который неторопливо целился и стрелял из своего оружия. Каплан почувствовал, как что-то ужалило его. На этот раз не комок глины и не камешек, а что-то жгучее и горячее. Он потерял сознание.

* * *

Хоснер лежал на земле, хватая ртом воздух. Он раскинул руки, сознавая, что лежит на ровной поверхности. Значит, он явился. Где-то рядом слышался голос Добкина, спокойно отдававшего приказы насчет размещения трех огневых точек. Слышался приближающийся оружейный огонь на склоне холма, затем ответный огонь с их позиций. Как только заговорили три автомата «АК-47», выстрелы со стороны арабов резко оборвались. Затем всякая стрельба вообще прекратилась, и по мере того, как вдали затихали отзвуки боя, на холм опускалась пугающая тишина.

Добкин наклонился к Хоснеру.

– Чертовски безрассудная акция, Яков. Но на какое-то время они поостерегутся снова пойти на приступ.

– Что с Капланом?

Добкин присел на корточки рядом с ним:

– Ранен. Но не опасно. В ягодицу.

Хоснер сел.

– Сам напросился. Последнее, что я слышал от него, было что-то вроде «моя задница». Где он?

Добкин своей большой рукой толкнул его на землю:

– Сначала переведи дух. Не хватало еще, чтобы у тебя случился сердечный приступ.

Его массивная, плотная фигура заслоняла полнеба.

– Ладно. – Ужасно хотелось полежать на земле. – Мы в кого-нибудь попали? Взяли оружие?

– Ранили нескольких. Но эту ошибку они уже не повторят. Забрали своих раненых и оружие, а вот мертвых оставили.

– А мой пленник?

– Жив.

– Говорит?

– Заговорит.

Хоснер кивнул:

– Мне надо проверить своих людей.

Добкин пристально посмотрел на него:

– Ладно. Только полегче.

– Хорошо. – Хоснер медленно поднялся и огляделся. – Еще кто-нибудь ранен?

– Моисей Гесс убит.

Хоснер вспомнил, что случилось в кабине при посадке.

– Еще кто?

– Несколько человек получили травмы. Беккер и Гесс сделали невероятное.

– Да.

Хоснер сделал несколько шагов по направлению к Брину, который все еще смотрел в прицел. Он занял ключевую позицию обороны на восточном склоне. Сбоку – уступ, окруженный низким земляным валом, который следовало бы сделать повыше и пошире. Уступ напоминал балкон и представлял собой отличное место для снайпера. Хоснер приподнялся и осмотрел скрытую мглой местность, потом снова повернулся к Добкину:

– Где мы?

– В Вавилоне.

– А если без шуток?

– В Вавилоне.

Хоснер на мгновение задумался.

– Ты имеешь в виду «Вавилон пал, пал»? Или «При реках вавилонских»?

– Именно там.

Хоснер был потрясен. Несколько часов тому назад он находился в комфортабельном современном самолете на пути в Нью-Йорк. А теперь ползает в вавилонской пыли. Сюрреализм какой-то. С таким же успехом Добкин мог сказать «Марс».

– Вавилон, – произнес он вслух.

Одно из самых знаменитых названий в мировом географическом словаре. Название, которое больше, чем просто название. Место, которое больше, чем просто место. Как Хиросима или Нормандия. Камелот или Шангри-Ла. Освенцим или Масада. Иерусалим или Армагеддон.

– Почему?

Добкин пожал плечами:

– Кто знает? Шутка со стороны Риша, я полагаю. Вавилонский плен и все такое.

– Странное чувство юмора.

– А может быть, и не шутка, а что-то вроде исторической…

– Понимаю. – Хоснер повернулся к Брину: – Слышишь, Натан, ты вавилонский пленник. Что ты об этом думаешь?

Брин закурил сигарету, пряча ее в ладони:

– Пленник, черт побери! На восходе я лично спущусь к тем сукиным сынам и предъявлю им ультиматум. Пусть сдаются.

Хоснер засмеялся, шлепнул его по спине и обратился к Добкину:

– Видишь? Мои люди готовы захватить этих подонков, генерал.

Добкин раздраженно фыркнул. Он не терпел такие разновидности военизированных структур, как полиция и служба безопасности.

– Каково наше положение? – спросил Хоснер. – Я имею в виду тактическое.

– Судить еще рано. Я наскоро провел рекогносцировку этого холма, пока ты там изображал Джона Уэйна.

– Ну и что?

– Итак, имеется возвышение высотой около семидесяти метров. Я подозреваю, что это не естественный холм, а насыпь, прикрывающая какое-то сооружение. Вы сами видите, что вершина холма совершенно ровная, как стол или как крепость Масада. – Аналогия возникла сама собой, – Думаю, здесь находилась цитадель северной стены города. Она покрыта позднейшими наслоениями, но, если произвести раскопки, мы бы увидели стены и башни. Вон тот холмик был, вероятно, верхушкой одной из таких башен. А уступ, на котором стоит Брин, являлся частью стены.

Хоснер глянул на него.

– Тебе знакомо это место, – не столько спросил, сколько констатировал он. – Откуда?

– Из книг. Никогда не думал, что доведется его увидеть. Это мечта каждого еврейского археолога, – улыбнулся Добкин.

Хоснер не сводил с него глаз в темноте:

– Я действительно рад за вас, генерал. Не забыть бы поздравить авиакомпанию «Эль-Аль» с тем, что благодаря неожиданной внештатной ситуации мы имеем возможность совершить эту экскурсию. Может быть, стоит включить ее в расписание на постоянной основе. Крушение и все остальное.

– Не принимай близко к сердцу, Яков.

Хоснер позволил молчанию затянуться, потом резко выдохнул:

– Ладно. Сможем ли мы держать здесь оборону?

Добкин провел рукой по волосам:

– Я… думаю, что сможем. – Он помолчал. – Это холм с умеренно отвесными склонами, как стандартная гоночная трасса. Он протянулся на север и юг вдоль берега Евфрата. В это время года река полноводна, и ее воды подходят к западному склону. Арабы разместили несколько человек внизу на подтопленном берегу. Американец Макклюр стрелял по ним, как по мишеням. У него что-то вроде шестизарядного ковбойского пистолета. С ним полковник Ричардсон.

– Они там одни?

– Я расставил много часовых на вершине, но оружие только у Макклюра. Склон открытый и очень пологий. По-моему, две с половиной тысячи лет назад здесь проходила береговая стена цитадели. Военные инженеры называют такое укрепление «гласис». Не думаю, что оттуда следует ожидать серьезной атаки сейчас, после того как мы показали, что готовы к ней и в состоянии отразить.

Хоснер закурил сигарету:

– А как насчет этой стороны холма?

– В этом-то и проблема. С севера на юг примерно полкилометра. Склон постепенно опускается к дороге и равнине. На обоих участках есть расщелины и наносы, как нам уже известно. Они-то и являются наилучшими путями подхода. В других местах много открытых участков с хорошим обстрелом. Не думаю, что атака возможна отсюда. Я поставил троих ребят с «АК-47» на прикрытие наиболее вероятных направлений. Трое твоих людей руководят ими. Еще один из твоих, Иешуа Рубин, вооружен автоматом «узи», а у Брина есть «М-14». Твои люди отдали свои револьверы пассажирам, которых я выбрал сам, и теперь периметр обороны укреплен дополнительно. Я собираюсь разместить комбинированные посты наблюдения и посты прослушивания вниз по холму. – Он глубоко вздохнул. – И все-таки линия обороны очень слаба. Если бы не «Калашниковы», можно было бы читать отходную.

Хоснер сильно затянулся чужой сигаретой и вернул ее Брину. Посмотрел на Добкина:

– Как считаешь, будут они снова атаковать сегодня ночью?

– Любой военный командир, достойный этого звания, атаковал бы именно сегодня ночью. Чем дольше они ждут, тем организованнее становится оборона. Полчаса назад наши шансы были невелики. А теперь мы вполне можем продержаться ночь.

– Они ведь не станут атаковать днем?

– Я бы не стал.

– Беккер посылает сигнал «SOS»?

– Он пользуется радиостанцией на аккумуляторах. Вернемся на «конкорд». Министр иностранных дел хочет, чтобы ты присутствовал на совещании.

– Даже здесь, – хмуро отозвался Хоснер.

Брин смотрел в прицел ночного видения. Каждые несколько минут он отключал его, чтобы не разрядились батарейки, и давал отдохнуть глазам. Хоснер похлопал его по плечу:

– У меня есть кое-кто, чтобы сменить тебя чуть позднее.

– Уж и не знаю, сколько силы должно быть у этого парня, чтобы отобрать у меня винтовку.

Направляясь вслед за Добкиным, Хоснер улыбнулся:

– Никто ее у тебя не отберет.

 

11

«Конкорд» приземлился почти посредине плоской площадки на вершине холма. Хоснер и Добкин шагнули на полосу, которую пропахал конусообразный нос самолета, и пошли по ней к лайнеру. Хоснер с трудом поспевал за здоровяком Добкиным.

– Кто принял командование?

Добкин не ответил.

– Давайте решим этот вопрос, генерал. Вы понимаете, что такое единоначалие. Только один человек может стоять во главе.

Добкин замедлил шаг:

– Мне думается, конечно, выше всех по рангу министр иностранных дел.

– Кто следующий?

– Полагаю, Исаак Берг.

– Кто за ним?

Добкин сокрушенно вздохнул:

– Ну, следующим был бы какой-нибудь политик.

– Кто именно?

– Бернштейн. Она входит в кабинет министров.

– Мне это известно. Но вряд ли ее квалификация пригодится здесь.

Добкин пожал плечами:

– Не впутывай меня во все это. Я всего лишь солдат.

– Кто следующий?

– Сдается мне, что ты или я.

– У меня есть шесть человек, все вооружены. Все преданы мне. Это единственное вооруженное подразделение, которое может эффективно вести боевые действия на холме.

Добкин остановился:

– У одного из них пуля в заднице. И надо еще посмотреть, на что годятся остальные. Те два эпизода сегодня ночью – всего лишь проба. В следующий раз будет настоящая массированная атака.

Хоснер отвернулся и снова двинулся вперед.

Добкин поравнялся с ним, хлопнул по спине:

– Ладно. Я понимаю. Но ты уже искупил вину, Яков, и едва не погиб при этом. А сейчас успокойся. У нас впереди еще много нелегких часов. Я бы даже сказал, дней…

– Никоим образом. Мы не сможем продержаться больше чем до завтрашней ночи. И это еще при самом лучшем раскладе. К тому времени нас не смогут спасти.

Добкин кивнул:

– Ты прав. Сейчас здесь самое худшее время года. Весенний паводок делает местность почти недоступной. Туристический сезон начнется через месяц. Если Беккер не сможет связаться с кем-нибудь по радио, пройдет несколько дней, прежде чем поймут, что мы можем находиться здесь. И еще много времени, пока они начнут действовать.

– Думаешь, иракцы попробуют организовать спасательную операцию?

– Кто знает? Арабы способны как на самые благородные поступки, какие только можно себе представить, так и на самые коварные – и все в один и тот же день.

Хоснер согласно кивнул:

– Я думаю, они хотят, чтобы миссия по мирному урегулированию закончилась успехом. Если Багдад выяснит, где мы находимся, можно ждать помощи.

Добкин обреченно махнул рукой:

– Кто знает? А если мир уже нарушен? Но я не политик. Вероятно, на этой территории им будет трудно помочь нам военным путем. Вот это я знаю точно.

Хоснер остановился. Они уже подошли к «конкорду». Можно было разглядеть людей, которые небольшими группами стояли около самолета и беседовали между собой. Он понизил голос:

– Почему?

Добкин тоже заговорил тише:

– Согласно последним донесениям нашей разведки, у иракцев мало вертолетов. У них меньше парашютных частей и фактически нет самолетов-амфибий для перемещения войск в это время года. Они хорошо оснащены для ведения боевых действий в пустыне, но в период дождей между Тигром и Евфратом образуется много болот, низин и переполненных ручьев. Весной многие армии в Месопотамии терпели неудачи.

– Как насчет регулярных частей легкой пехоты? Разве ее никто больше не использует?

Добкин кивнул:

– Да, пехота могла бы добраться до нас. Но на это потребуется много времени. Немного южнее есть город Хиллах, но я не знаю, имеется ли там у них гарнизон и смогут ли они дойти до нас. И даже если б смогли, выстоят ли они против палестинцев?

– Давай надеяться на самих себя.

– Это военная тайна номер один. И я открою тебе военную тайну номер два. В иракской армии полно подразделений, сформированных из перемещенных палестинцев. Не хотелось бы мне быть иракским военным командиром, который должен проверять их преданность, приказывая им сражаться с их же соотечественниками. Но если мы не желаем, чтобы кто-то пал духом, то давай держать язык за зубами. Это не для всеобщего сведения.

Добкин и Хоснер подошли к «конкорду» и остановились возле его конусообразного носа. В нескольких метрах от самолета находилось строение, которое они едва не разрушили при посадке. Оно напоминало ветхую пастушью хижину, построенную не из камня, как подумал Хоснер вначале, когда самолет кренился в сторону этой хижины, а из обожженного кирпича. Из месопотамского кирпича. Сохранилась часть крыши, крытой листьями финиковой пальмы. Хоснеру бросилось в глаза, что она не особенно отличается от пастушьих хижин в Израиле или в какой-либо другой стране Ближнего Востока. Вечный памятник одной из древнейших в мире профессий. Связь с эпохой Авраама. Часть стены обрушилась, и было видно, что внутри находятся люди, которые оживленно разговаривают. Министр иностранных дел проводил совещание.

Хоснер повернулся, услышав доносившийся из темноты звук. Можно было разглядеть пассажиров, стоявших под дельтовидным крылом правого борта. Раввин Хаим Левин немного запоздал с началом субботней службы. Хоснер узнал малорослого Якова Лейбера, которого поддерживали под руки двое других стюардов.

Его внимание привлекло движение под фюзеляжем. Из ниши шасси неожиданно спрыгнул Питер Кан. В руке он держал фонарик, который быстро погасил.

Добкин подошел к нему:

– Ну, как дела?

– Плохо.

– Что плохо? – спросил Хоснер.

Кан посмотрел на него и улыбнулся:

– Вы там много чего натворили, мистер Хоснер.

– Что плохо?

– Вспомогательная силовая установка. Вышла из строя, когда сломалось шасси.

– Так что? Мы уже улетаем?

Кан выдавил из себя улыбку:

– Нет. Но осталось еще несколько сотен литров горючего в нижней части двух топливных баков. Если сможем запустить вспомогательную силовую установку, на борту будет электричество. Аккумуляторов надолго не хватит.

Хоснер кивнул. Это «надолго» могло стать для них делом лишь нескольких часов, а на это время аккумуляторов хватит с запасом.

– Где командир?

– В кабине.

Хоснер посмотрел вверх на согнувшийся обтекатель самолета. Сквозь лобовое стекло просачивался зеленоватый свет. Можно было различить силуэт Беккера.

– Пойду потолкую с Давидом.

Добкин покачал головой:

– Министр иностранных дел хочет поговорить с тобой. – Он показал на пастушью хижину.

Но Хоснер был еще не готов к этому разговору.

– Не сейчас.

– И все-таки надо пойти.

Они долго молчали. Хоснер еще раз заглянул в пилотскую кабину, потом снова посмотрел на пастушью хижину. Кан почувствовал себя неудобно и ушел.

– В моем ручном багаже есть досье и психологический портрет Ахмеда Риша. Я хотел бы взять эти документы, – сказал Хоснер.

Добкин заколебался:

– Ну, я думаю… – Он вдруг удивленно вскинул голову: – Зачем, черт побери, ты таскаешь с собой это досье? Почему ты его взял в полет?

– Предчувствие.

– Я потрясен, Яков. Правда потрясен. Ладно. Им это может понадобиться.

Хоснер взобрался на переднюю кромку крыла, которое нависало невысоко над землей, и пошел к дверце аварийного выхода.

* * *

В пассажирском салоне с наклонившимся полом было темно, но через дверь кабины проникал призрачный зеленый свет. Еще светилась надпись «Не курить. Пристегнуть ремни» и работал махметр. Табло показывало «М 0,00». Других значений уже не будет. В салоне никого не было. Пахло горящим керосином. Повсюду валялись разбросанные одеяла, подушки, ручная кладь. Через треснувшую переборку, за которой, должно быть, находился хвост, до Хоснера доносился ясный голос раввина Левина.

Он вошел в темную кабину. Беккер крутил регуляторы светившейся зелеными огоньками радиостанции. Ему отвечали шумы электронных устройств и разряды статического электричества. Моисей Гесс как упал, умирая, на приборы, так и остался там лежать. Беккер что-то тихо говорил, и Хоснер, прислушавшись, понял, что тот говорит не по радио, а обращается к Гессу. Кашлянув, окликнул:

– Давид!

Беккер повернул голову, но ничего не сказал и снова повернулся к радиостанции.

Хоснер сделал шаг к креслам пилотов. Ему было не по себе от того, что тело Гесса до сих пор находится в кабине.

– Ты чертовски хорошо сработал.

Беккер снова начал прорываться через частоты, прослушивая их, но не пытаясь передать сообщение.

Хоснер попробовал пробраться между креслами поближе к нему и ногой задел Гесса. Он отшатнулся. Была бы его воля, тело похоронили бы через десять минут. Но он знал, что раввин не позволит сделать это в субботу. Тело Гесса не будет предано земле до заката солнца, если только он или кто-то еще не сможет привести убедительные аргументы.

– Я уберу его отсюда, Давид.

– Не имеет значения. – Пронзительный вой радиосигнала заполнил кабину. Беккер выругался и выключил радиостанцию, а потом и аварийный блок питания. Огоньки погасли, и кабину залил лунный свет. – Этот негодяй все еще глушит нас. Получается не очень хорошо, но мерзавец старается.

– Есть ли у нас шанс установить с кем-нибудь связь?

– Кто знает? – Беккер откинулся назад и закурил сигарету. Какое-то время он всматривался в темноту, потом повернулся к Хоснеру. – Кажется, передатчик совсем не функционирует. Это необычно. Если бы нам удалось заставить его работать, то теоретически можно было бы вызвать любое место на Земле в зависимости от атмосферных условий. Высокочастотный приемник функционирует отлично, и я ловлю международную аварийную частоту 121,5. Но никого не слышу и не получаю никакого ответа.

– Почему не получаешь?

– Ну, высокочастотный приемник работает только в пределах видимости. Я не видел окрестности, но могу представить себе, что вокруг нас холмы, и более высокие, чем тот, на котором находимся мы.

– Да, холмы есть.

– А батареи не такие мощные, как генератор. И не забывай, что Риш создает помехи с помощью широкополосного передатчика стабильно на каждой частоте и может держать на ходу свои двигатели и генератор. – Беккер выпустил длинную струю дыма. – Вот поэтому.

– Ясно. – Хоснер задумчиво смотрел через разбитое стекло. Он видел, как люди входят в хижину пастуха. – Но, наверное, мы без труда могли бы связаться с самолетом, который пролетал бы над нами. Верно?

– Верно. Все, что нам нужно, это пролетающий над нами самолет.

Хоснер заметил на пульте управления окровавленный кирпич, который убил Гесса. В зеленоватом мерцании лампочек приборов можно было разглядеть выдавленные на нем древние клинообразные знаки. Хоснер не умел читать клинопись, но был уверен, что на кирпиче начертано то же, что и на большинстве кирпичей Вавилона:

Я, НАВУХОДОНОСОР, ЦАРЬ ВАВИЛОНА, СЫН НАБОПАЛАСАРА, ЦАРЯ ВАВИЛОНА.

Кирпич явно был не к месту на панели управления кабины пилотов сверхзвукового лайнера. Хоснер отвернулся, чтобы не видеть его.

– Поставлю наблюдателя на фюзеляже. Разработаем систему сигналов, чтобы он мог дать тебе знать сразу же, как только заметит самолет.

– Хорошая мысль. – Беккер долго смотрел на погибшего второго пилота, потом снова повернулся к Хоснеру: – Кан занимается вспомогательной силовой установкой.

– Я видел его. Говорит, что дело плохо. Насколько хватит батарей?

– Трудно сказать. Какое-то время я могу просто прослушивать, но при каждой попытке передать сообщение расходуется много энергии. Я не знаю, сколько еще энергии уходит по аварийной цепи. Это никелево-кадмиевые батареи. Хороши, но по ним трудно определить, когда они разрядятся.

Хоснер кивнул. Ему приходилось иметь дело с этими капризными штуками. Прибор ночного видения тоже работал от никелево-кадмиевых батареек.

– Как ты считаешь, не стоит ли отключить батареи и поберечь их, чтобы потом подзарядить от вспомогательной силовой установки, если Кану удастся ее наладить?

Беккер провел рукой по волосам:

– Не знаю. Черт! Все, что мы предпримем с этого момента, будет чем-то вроде сделки, так ведь? Я еще не вполне уверен. Надо подумать.

– Хорошо. – Хоснер ухватился за кресло бортинженера и подтянулся к двери. Поудобнее взялся за ручку и обернулся. – Пока.

Беккер повернулся в кресле:

– Ну как, у нас получится?

– Конечно.

Хоснер шагнул в круто наклонившийся салон и быстро нашел свою дорожную сумку.

* * *

Хоснер вышел на крыло и спрыгнул с передней кромки. Субботняя служба только что закончилась. Большинство мужчин и женщин быстро направлялись назад к периметру. Некоторые шли в пастушью хижину, и среди них раввин Левин. Хоснер пошел рядом с ним:

– Можем ли мы похоронить Моисея Гесса?

– Нет.

– Нам нужно начать строить что-то вроде оборонительных сооружений. Будете ли вы возражать против работы в субботу?

– Да.

Они остановились возле стены хижины. Несколько человек, присутствовавших на субботней службе, прошли мимо них в хижину. Хоснер посмотрел на раввина:

– Ну что, будем сотрудничать или вступать в конфликт, рабби?

Левин опустил молитвенник и таллит в карман пиджака.

– Молодой человек, это в природе религий – вступать в конфликт с рациональными мирскими устремлениями. Разумеется, Моисея Гесса следует похоронить сегодня ночью, и, конечно, вы должны начать строить укрепления. Поэтому мы пойдем на компромисс. Вы прикажете всем работать, невзирая на мои возражения, а я займусь телом Моисея Гесса. На такого рода компромиссы Израиль идет с 1948 года.

– И эти компромиссы чертовски глупы. Чудовищное лицемерие. Ну что ж, пусть будет по-вашему.

Хоснер сделал шаг, собираясь войти в хижину.

Раввин Левин придержал Хоснера за рукав:

– Выживание часто есть смесь глупости, лицемерия и компромисса.

– У меня нет для этого времени.

– Подождите. Вы англофил, Хоснер. Вы когда-нибудь задумывались, почему англичане прекращают сражение на перерыв для чаепития в четыре часа дня? Или почему они переодеваются для чая, находясь в тропиках?

– Таков их стиль.

– И это хорошо для моральных устоев. Хорошо для морального состояния, – повторил раввин и похлопал Хоснера по груди. – Мы не хотим, чтобы люди обезумели только из-за того, что оказались на вершине холма в окружении враждебных арабов. Поэтому мы делаем привычные вещи привычным образом. Проводим субботние службы. Не совершаем погребения в субботу. Не работаем в субботу. И не станем есть ящериц или что-то в этом роде, потому что ящерицы не кошерные, Яков Хоснер. – Он снова хлопнул Хоснера по груди, на этот раз сильнее. – И не станем нарушать и остальные религиозные законы. – Он смахнул пыль с рубашки Хоснера. – Спросите генерала Добкина, почему солдаты на войне должны бриться каждый день. Моральные устои, Яков Хоснер. Формальность. Стиль. Цивилизация. Так можно управлять этой группой. Заставить мужчин бриться, а женщин причесываться и красить губы. Начинается с этого. Я был капелланом в армии и знаю, что говорю.

Хоснер невольно улыбнулся:

– Интересная теория. Но я спросил вас, сможем ли мы пренебречь запретами.

Раввин Левин понизил голос:

– Я буду произносить громкие слова и бурно отстаивать закон, а вы будете произносить громкие слова и бурно отстаивать военную целесообразность. Люди примут чью-то сторону. Споры внутри группы не всегда плохи. Когда люди спорят о мелочах, это заставляет их забыть, в каком безнадежном положении они оказались. Поэтому мы с вами будем спорить из-за пустяков, но частным образом придем к компромиссу. Как сейчас. Я присутствую на этом совещании в субботу. Я разумный парень. Видите?

Он вошел в хижину.

Хоснер стоял, глядя на то место, где только что находился раввин. Он не мог проследить ход его логической мысли, которая представляла собой смесь макиавеллиевского, византийского мышления и изворотливого практицизма простого еврея. У Якова возникло подозрение, что сам раввин не вполне понимал, что тут наговорил. Но и то, что сказал, внушало надежду.

Хоснер направился к входу в хижину.

* * *

Человек пятнадцать стояли, тихо разговаривая между собой. Все замолчали и повернулись к Хоснеру. Он остановился на пороге в свете голубоватого лунного света, который просачивался сквозь пальмовые ветки, служившие ветхой кровлей. Ариэль Вейцман, министр иностранных дел, пересек комнатушку, чтобы пожать ему руку:

– Вы сделали большое дело, мистер Хоснер.

Хоснер позволил сделать этот показушный жест.

– Вы имеете в виду то, что я позволил разместить бомбы на борту моего самолета, господин министр?

Министр иностранных дел пристально посмотрел на него.

– Яков, – тихо произнес он, – хватит об этом. – И, повернувшись к остальным, призвал: – Начнем. Мы здесь для того, чтобы определить наши цели и оценить наши шансы достичь этих целей.

Хоснер поставил сумку и окинул взором все помещение, пока министр продолжал свою дипломатическую речь.

* * *

Каплан лежал на животе у стены, прикрытый от поясницы и ниже голубым одеялом компании «Эль-Аль». Рядом лежали его окровавленные брюки. За ним присматривали две стюардессы, Бет Абрамс и Рахиль Баум. Хоснер порадовался, что стюарды и стюардессы «Эль-Аль» обучались оказанию медицинской помощи.

Десять официальных представителей миссии по мирному урегулированию тоже находились здесь, включая обоих арабов, Абделя Джабари и Ибрагима Арифа. Рядом с проломом в стене стояла Мириам Бернштейн. Хоснер подумал, как хорошо она выглядит в лунном свете, и поймал себя на том, что не сводит с нее глаз.

Пленник-араб сидел в углу. Запястья рук ему привязали к лодыжкам. Лицо покрывала корка запекшейся крови от раны, которую нанес кирпичом Хоснер. Гимнастерка запачкана кровью от раны на плече. Кто-то расстегнул ему гимнастерку и наложил повязку на плечо. Раненый, казалось, то ли спал, то ли находился под действием лекарств.

Хоснер слушал. Привычная процедура. Обычное заседание кнессета. Аргументы, пункты повестки дня и призывы голосовать. Они не могли даже решить, зачем они здесь находятся, почему решили сражаться или что предпринять дальше. И это в то время как пятеро его людей с несколькими добровольцами контролируют немыслимо длинную линию обороны. Израиль в миниатюре: демократия в действии или бездействии. Черчилль был прав, размышлял он. Демократия – худшая из форм правления, только остальные еще хуже.

Хоснер видел, что Добкин тоже выходит из себя, но опыт научил его уступать политикам. У него же такого опыта не было, и в любом случае он не собирался участвовать в прениях. Хоснер прервал чье-то выступление:

– Кто-нибудь допросил пленного?

Все замолчали. Почему этот человек говорит вне очереди? Член кнессета Хаим Тамир глянул на пленника, который теперь явно спал.

– Мы пытались. Он не хочет говорить. И кроме того, он тяжело ранен.

Хоснер кивнул. Потом спокойно подошел к спящему арабу и пнул его по ноге. Раздалось несколько удивленных возгласов, в том числе и со стороны араба. Хоснер обернулся.

– Видите ли, дамы и господа, самый важный здесь – вот этот молодой человек. То, что он скажет нам о боеспособности противника, определит нашу судьбу. Я рисковал жизнью, чтобы притащить его сюда, а вы говорите только друг с другом.

Хоснер видел, как на лицах Берга и Добкина отразилось и облегчение, и беспокойство. Никто не произнес ни слова. Он продолжал:

– И если у этого молодого человека припасены для нас плохие новости, о них не стоит знать каждому. Поэтому прошу удалиться всех, кроме министра, генерала и мистера Берга.

Раздался взрыв возмущения и негодования.

Министр иностранных дел призвал к тишине и вопросительно взглянул на генерала Добкина.

Добкин кивнул:

– Это действительно абсолютно необходимо. Мы должны допросить пленного независимо от того, в каком состоянии он находится. И сделать это нужно без промедления.

Вид у министра был чрезвычайно удивленный:

– Почему же вы раньше не сказали об этом, генерал?

– Пленный ранен, и стюардессы сделали ему обезболивающие уколы, а потом вы созвали это совещание…

Хоснер обратился к Бергу:

– Ты возьмешься за это?

Берг кивнул:

– Это мое ремесло. – Он зажег трубку.

Пленный араб понял, что говорят о нем, и глаза у него беспокойно забегали.

– Мы продолжим наше совещание в каком-нибудь другом месте и оставим вас наедине с пленным, мистер Берг, – согласился министр.

Берг кивнул.

Собрание начало покидать хижину вслед за министром. У многих был сердитый и воинственный вид. Похоже, вмешательство Хоснера понравилось не всем.

Мириам Бернштейн остановилась перед Яковом Хоснером и подняла на него глаза. Он отвернулся, но Мириам удивила и саму себя, и Хоснера, взяв его за руку и повернув к себе:

– Что, черт побери, ты о себе воображаешь?

– Ты прекрасно знаешь, кто я такой и что собой представляю.

Она попыталась обуздать свой гнев:

– Цели, мистер Хоснер, не оправдывают средств.

– Сегодня оправдывают.

Она заговорила медленно и четко:

– Послушай, если мы выберемся отсюда живыми, я хочу, чтобы наш гуманизм и самоуважение остались при нас. За очень короткое время ты распустил демократическое собрание и получил разрешение пытать раненого человека.

– Я лишь удивлен, что это заняло у меня так много времени. – Он закурил сигарету. – Послушай, Мириам, первый раунд остался за нами, бравыми парнями. И вероятно, мы будем выигрывать теперь каждый раунд. Поэтому вы просто усвойте, что вы здесь лишние, если вы не солдаты. Я собираюсь выправить чертову ситуацию, даже если мне придется превратить холм в концентрационный лагерь.

Мириам дала ему пощечину. Сигарета отлетела в сторону. Те, кто еще не вышел из хижины, притворились, что ничего не слышали. Наступила тишина.

Хоснер откашлялся:

– Мистеру Бергу нужно заниматься делом, а вы его задерживаете, миссис Бернштейн. Пожалуйста, уходите.

Она вышла.

Хоснер повернулся к Добкину:

– Пойдем осмотрим линию обороны и определимся с нашими позициями. – Он пересек комнату. – Исаак, как только у тебя будет что-то конкретное, пошли к нам кого-нибудь. – Он показал на свою сумку, брошенную на землю. – Здесь досье и психологический портрет Риша. Не упускай из виду.

Берг бросил взгляд на сумку, потом глянул на Хоснера:

– Господи. Да как же ты?..

– Просто случайно в голову пришло. Ничего больше.

Он опустился на колени рядом с Капланом. Тот был сонным, вероятно, из-за действия лекарств, и, похоже, даже не проснулся во время шумной перепалки.

– Все будет нормально, Моше. Хочешь, мы тебя перенесем? Каплан покачал головой.

– Я уже видел это раньше, – слабым голосом произнес он. – Иди проверь укрепления. Обеспечь хорошую оборону.

– На какую еще оборону мы можем здесь рассчитывать, Моше?

– Ни на какую другую.

* * *

Едва Хоснер и Добкин отошли на несколько шагов, как донесшийся из хижины крик пронзил тихую ночь. Если первый выстрел Брина мобилизовал их на борьбу, подумал Хоснер, то пытки, примененные к арабу, означают неизбежный отказ от капитуляции. На лучшее обращение они и сами теперь не могут надеяться. Пути назад нет.

Они шли по той стороне холма, что была обращена к реке. Примерно через каждые пятьдесят метров мужчины и женщины стояли или сидели парами или поодиночке и смотрели на Евфрат.

Как отметил Хоснер, почти все они относились к младшему вспомогательному персоналу. Секретари и переводчики. Молодые парни и женщины, как в любой важной дипломатической миссии. Они надеялись попасть в Нью-Йорк. Некоторым, может быть, еще удастся.

Хоснер сказал Добкину, что следовало предусмотреть и дежурство десяти делегатов вместе с остальными.

– Тогда у них осталось бы меньше времени для совещаний, – добавил он.

Добкин улыбнулся.

Макклюра и Ричардсона они нашли сидящими на песчаном взгорке. Хоснер подошел к американцам:

– Не повезло вам обоим.

Макклюр медленно поднял на него глаза:

– Да. Я мог бы провести отпуск с женой и родственниками. Так что это не худший вариант.

Ричардсон встал:

– Какая складывается ситуация?

– Неважная, – ответил Хоснер. Он коротко ввел их в курс дела, потом спросил: – Не хотите ли вы оба уйти под белым флагом? Вы в форме американского военнослужащего, полковник. И у вас, мистер Макклюр, есть удостоверение служащего американского государственного департамента. Я уверен, ничего плохого они вам не сделают. Сейчас палестинцы стараются не конфликтовать с вашим правительством.

Макклюр покачал головой:

– Забавное совпадение. Брата моего деда убили при Аламо. Мне всегда было интересно, что он пережил во время осады. Вы понимаете? Отвергать предложения о сдаче. Видеть, как мексиканцы лезут на стены. Та еще, должно быть, заварушка.

Добкин достаточно хорошо знал английский, чтобы все понять:

– Надо полагать, таков ваш ответ?

Хоснер засмеялся:

– Вы странный человек, мистер Макклюр. Но вольны остаться. Кстати, на этой стороне холма только у вас есть оружие.

– Что-то в этом роде я и предполагал.

– Хорошо, – сказал Хоснер. – Если кто-нибудь завопит на этой стороне, мчитесь туда и сделайте несколько выстрелов, пока я не пришлю автоматчиков с восточного склона.

– Будет сделано.

Хоснер решил, что на Макклюра можно положиться.

– Вообще-то я не думаю, что они попытаются подобраться с этой стороны.

– Вероятно, нет. – Макклюр глянул на небо, потом на Хоснера. – Вам стоит заняться организацией обороны, пока луна не зашла.

– Знаю, – ответил Хоснер. – И спасибо, мистер Макклюр. – Он повернулся к Ричардсону: – И вам тоже, полковник.

– Зовите меня Том, – сказал Ричардсон, к удивлению Хоснера и Добкина переходя на иврит. – Послушайте, я на вашей стороне, но надо попытаться вести переговоры.

Добкин придвинулся к Ричардсону и ответил ему тоже на иврите:

– О чем договариваться? Мы находились в составе мирной делегации, а половина наших людей мертва. О чем вы предлагаете вести переговоры?

Ричардсон не ответил.

Хоснер снова заговорил:

– Мы примем это к сведению, полковник. Спасибо.

Макклюр, казалось, не заметил, что вокруг говорили на языке, которого он не понимает. Хоснер почувствовал, что между двумя американцами нарастает напряжение. Что-то здесь было не так.

 

12

Хоснер и Добкин продолжили обход. Площадка представляла собой почти безупречный овал или, по словам Добкина, походила размером и формой на ипподром. Это заставило Хоснера согласиться с генералом в том, что она, вероятно, создана искусственно. Вершина насыпи или холма казалась довольно ровной, что являлось еще одним свидетельством наличия какого-то строения под ним. Плоская поверхность вершины была деформирована лишь нанесенными ветром песчаными дюнами и лощинами, вымытыми потоками воды. Встречались места, где над песчаной поверхностью выступал вдруг круглый бугорок. Добкин объяснил, что скорее всего здесь находились сторожевые башни, возвышавшиеся над крепостью. Добкин расставил мужчин и женщин на каждой из них.

Они насчитали тридцать человек, которые как-то сами, без дополнительных указаний нашли подходящие позиции. Большинство из них сделало это интуитивно. Сразу после крушения Добкин распределил по постам лишь нескольких.

Хоснер молча стоял, пока Добкин изучал будущее поле боя, зоны обстрела, возможности скрытного подхода и прочие премудрости. Генерал сдвинул и подправил линию обороны, чтобы лучше использовать преимущества местности. Отдал приказ начинать стаскивать в кучи кирпичи и комья земли для строительства брустверов и рыть окопы и траншеи там, где можно было углубиться в песчаную почву. Интересно, подумал Хоснер, зачем это нужно, если у людей практически нет огнестрельного оружия?

Берг отдал Добкину свой «кольт» сорок пятого калибра, а тот, в свою очередь, вручил его одному из стюардов, Абелю Геллеру, которому была доверена стратегическая позиция. Хоснер протянул свой «смит-и-вессон» молодой стенографистке Руфи Мендель:

– Вы знаете, как им пользоваться?

Она посмотрела на пистолет в своей маленькой руке:

– Я служила в армии.

Хоснер насчитал три пистолета малого калибра плюс шесть пистолетов «смит-и-вессон» своих людей. С его собственным получилось десять. Кроме того, были Иешуа Рубин с автоматом «узи», Брин с «М-14» и еще трое из службы безопасности – Яффе, Маркус и Альперн – с тремя автоматами «АК-47». Автоматчиков расставили так, чтобы охватить перекрестным огнем весь восточный склон. Люди здесь стояли в среднем через каждые тридцать метров. Не самый лучший вариант, но и не безнадежно.

Генерал нашел стюарда Якоби и попросил придумать способ доставить кофе на линию обороны. Хоснер и Добкин остановились на позиции Брина. Молоденькая девушка в ярко-голубом комбинезоне спала, откинувшись на земляную насыпь рядом с Брином.

– Кто такая? – спросил Хоснер.

Брин оторвался от прицела:

– Наоми Хабер, стенографистка. Вызвалась быть моей связной. Мне нужен кто-то, чтобы передать сообщение, если я что-нибудь замечу.

Хоснер кивнул.

– Ты ничего не видел?

– Нет.

– После того, как луна зайдет, увидишь.

– Я знаю.

Хоснер и Добкин остановились на некотором расстоянии от Брина и спящей девушки. Оба молча смотрели вниз на Вавилон.

Хоснер закурил сигарету:

– Ну как?

Добкин покачал головой:

– Не знаю. Все зависит от того, насколько решительным будет штурм. Хороший пехотный взвод смог бы удерживать эту позицию достаточно долго. С другой стороны, плохой батальон в пятьсот человек с задачкой, возможно, и не справился бы. Штурм оборонительных позиций, как бы плохо они ни были защищены, требует особого состояния духа.

– Думаешь, у той банды такой дух есть?

– Кто знает? Насколько популярен Риш как предводитель? Станут ли люди умирать за него? Мы даже не знаем, сколько их. Подождем, что скажет Берг.

– Ладно.

Хоснер посмотрел с холма на восток. Он видел ленты рек, сияющих в лунном свете, и широкие мазки поблескивающих болот. Однако местность была практически мертвой. Песок и глина. Трудно поверить, что в древние времена в Месопотамии жили миллионы людей. Он видел низкую стену почти в километре от холма, а также дорогу, на которую они пытались приземлиться.

– Ты действительно знаешь эти места, Бен?

– Практически мог бы нарисовать план по памяти. Утром, когда сориентируюсь на местности, изображу вам отличную военную карту.

– Интересно, как здесь очутились эти палестинцы?

– А как перемещаются партизанские отряды?

– У них есть несколько грузовиков.

– Я заметил.

– Тяжелая артиллерия, минометы?

– Надеюсь, что нет, – сказал Добкин.

– Они собирались взять нас в заложники и держать пленными в Вавилоне. Это почти смешно.

– Такого не случилось бы, приземлись мы на той дороге, – посетовал Добкин. – Я вот думаю: а правильно ли мы поступили?

– Этого мы, может быть, никогда не узнаем, – ответил Хоснер. Он закурил и сунул озябшие руки в карманы. – А может, Авидар поступил правильно.

– Возможно.

Хоснер посмотрел на север. Там, на расстоянии примерно в километр, на равнине мощно вздымался высокий холм. Хоснер сразу же заметил его:

– Что это такое?

Добкин проследил за его взглядом:

– Это Вавилонский холм. Некоторые археологи считают, что здесь находилась Вавилонская башня.

Хоснер недоверчиво уставился на него:

– Ты в это веришь?

– Никто ничего не знает, но всякое может быть.

Хоснер огляделся:

– Не видно ли отсюда Висячих садов?

Добкин рассмеялся:

– Я не устраиваю экскурсии по субботам. – Он положил свою большую руку на плечо Хоснера. – Мне самому интересно, что я увижу отсюда, когда рассветет. Основные руины находятся на юге. Вон там.

– Кто-нибудь живет в этих местах?

– Арабам здесь не нравится. Они считают это место проклятым. Знаешь стихи пророка Исайи?

– Ты имеешь в виду те, про гибель Вавилона? Про шатры Аравитянина? Их здесь точно нет. Однако здесь есть пастушья хижина.

Добкин кивнул.

– А среди руин небольшая деревня, несмотря на библейский запрет насчет этих мест.

Хоснер затушил сигарету и спрятал окурок:

– Может эта деревня быть чем-то полезной для нас?

– Я так не думаю. Мне не раз приходилось разговаривать с представителями военной разведки Ирака. Многие иракские деревни невероятно примитивны. Некоторые жители даже не знают, что они граждане Ирака. Они живут, как жили месопотамские крестьяне, заложившие здесь основы цивилизации пять тысяч лет тому назад.

– Значит, поблизости нет никаких современных средств связи или транспорта.

– Хиллах на юге. Но я бы не рассчитывал на то, что они узнают о нашем местонахождении. – Помолчав, он, казалось, о чем-то вспомнил. – В южной части развалин у ворот богини Иштар есть небольшой музей и гостиница.

Хоснер резко обернулся к Добкину:

– Продолжай.

– Иракский департамент древностей построил оба эти домика лет двадцать тому назад. Я знаком с куратором музея доктором Аль-Танни. Всего полгода тому назад виделся с ним в Афинах. Мы переписываемся через общего друга на Кипре.

– Ты не шутишь? – Хоснер принялся расхаживать взад и вперед. – Мог бы туда попасть?

– Яков, мы сейчас в осаде, нас, что называется, обложили со всех сторон. То есть мы окружены. Так же как мы здесь расставили часовых и обустроили огневые позиции, так и те, что расположились вокруг этого холма, не сомневайся, сделали то же самое.

– Но если б ты мог проскользнуть…

– Вполне вероятно, что доктора Аль-Танни здесь и не будет до конца апреля, пока не начнется туристический сезон.

– Там должен быть телефонный аппарат.

– Наверное, есть. И водопровод. И я смогу подсказать тебе, где мог бы находиться командный пункт Риша.

Хоснер перестал вышагивать взад-вперед:

– И все-таки если бы ты смог добраться туда – в ту гостиницу или в музей, – это же связь с цивилизацией. Аль-Танни может оказаться там. Вдруг появится возможность взять джип. Или вдруг телефон окажется без присмотра. Что ты на это скажешь, Бен?

Добкин бросил взгляд на лежащий к югу холмистый пейзаж. Было видно, что там ведутся раскопки развалин. До ворот Иштар не менее двух километров. Вокруг холма лишь редкая цепь часовых. Все же ему хотелось бы взглянуть на окрестности еще раз при дневном свете.

– Уговорил. Играю. Но если меня схватят, то заставят сказать им все, что я знаю о расстановке сил здесь. Все начинают говорить, Яков. Ты это знаешь.

– Конечно, знаю.

– Мне нужно иметь при себе пистолет, чтобы… наверняка не попасть им в руки. Можем мы позволить себе это?

– Я так не думаю, Бен.

– И я тоже.

– Нож, – предложил Хоснер.

Добкин засмеялся:

– Знаешь, я никогда не понимал, как наши предки набирались храбрости, чтобы бросаться на свои мечи. Для этого нужны железные нервы. И должно быть, это очень, очень больно. – Он посмотрел вдаль. – Не знаю, смогу ли я сделать это.

– Ладно, – сказал Хоснер. – Попробуем расспросить нет ли у кого-нибудь лекарства, передозировка которого смертельна.

– Ценю твои старания облегчить мне самоубийство.

– Здесь более пятидесяти человек…

– Знаю. Да, я пойду. Но только после того, как осмотрюсь днем. Двинусь завтра в сумерки.

– Так долго мы можем и не продержаться.

– Ожидание хуже всего. У меня будет больше шансов на успех. Если пойду сегодня ночью, то только напрасно погибну. Этого мне не хотелось бы. Я должен справиться.

– Разумеется.

* * *

Попыхивая трубкой, к ним направлялся Исаак Берг. Он еле переставлял ноги, как человек, только что закончивший неприятную работу.

Хоснер и Добкин пошли ему навстречу.

– Заговорил?

– Все начинают говорить.

Хоснер кивнул:

– Он?..

– О нет. Жив. На самом деле мне не пришлось налегать на него слишком сильно. Парень был готов расколоться.

– Почему?

– Все они такие. Вот Добкин тебе расскажет. Да ты и сам видел в Рамле. Бравада, шок, страх. Странная смесь. – Некоторое время он задумчиво разглядывал свою трубку. – Я пообещал отправить его к приятелям.

Добкин покачал головой:

– Мы не можем. На войне свои правила. Тот, кто увидел зону обороны изнутри, не может быть отправлен обратно, пока не закончатся военные действия. Здесь эти правила действуют так же, как и везде.

– Ну что ж, – сказал Берг, – в нашем мире шпионов и секретных агентов поступают иначе. Я обещал. А ты можешь сделать исключение по медицинским показаниям. Кроме того, он не много видел. Стоит ли обрекать человека на смерть только потому, что у нас нет медицинской службы?

– Я подумаю, – пообещал Добкин.

Хоснер слушал, как они спорят. Это была не оживленная дискуссия, а всего лишь расхождение во взглядах относительно толкования правил. Берг по меньшей мере загадка, думал Хоснер. Сначала был готов замучить человека до смерти, а через минуту пытается спасти ему жизнь. А ведь если он отпустит араба к его соратникам, а те вернутся, захватят холм и возьмут в плен Берга, то уж постараются, чтобы враг умер медленно. На месте Берга, размышлял Хоснер, он бы убил парня и закопал поглубже. А Добкин – отличный солдат. Преданный, умный, даже изобретательный. Но действует строго в соответствии с уставом. Хоснеру надоел их спор.

– Все это не важно. Что он сказал?

Берг выбил трубку о каблук:

– Сказал? Он много чего сказал. Сказал, что зовут его Мухаммед Ассад и что он ашбал. Вы знаете это слово. «Тигренок» – сирота палестинец, оставшийся без семьи после войн с Израилем. Фактически их подразделение там, внизу, все состоит из ашбалов. Их растили палестинские партизанские организации. Теперь они выросли. И они не любят нас.

Добкин кивнул:

– Война оставляет свое наследство. Вот что плохо.

Он думал об этих ашбалах. Сколько он их повидал, оборванных беспризорных детей с ввалившимися глазами, рыдающих над телами родителей среди развалин арабских деревень? Война. Теперь все они выросли, эти юные жертвы. Они стали кошмаром, страшным сном, который воплощается в реальность при свете дня.

– Да, они очень не любят нас, – согласился Добкин.

– Совершенно верно, – сказал Берг. – Это опасные люди. Им внушили ненависть с того самого дня, как они научились что-то понимать. Они отвергают все обычные стандарты поведения. Ненависть к Израилю – религия их племени. – Он похлопал по карманам в поисках кисета с табаком. – Кроме того, их учили военному делу с тех пор, как они начали ходить. Это чертовски хорошо обученная группа.

– Сколько их? – спросил Добкин.

– Сто пятьдесят.

Все трое замолчали.

– Ты уверен? – поинтересовался Хоснер.

Берг кивнул.

– Откуда такая уверенность?

Берг улыбнулся:

– Это один из вопросов, на которые солдаты норовят дать уклончивый ответ, не так ли, Бен? Сколько их. Сначала он сказал пятьсот. Я на это не купился. Дошло до криков. Наконец мы поладили на ста пятидесяти.

– Тяжелое вооружение?

Берг отрицательно покачал головой:

– Они не ожидали сопротивления. Однако почти все вооружены «Калашниковыми».

– У них неподалеку должен быть базовый лагерь, – заметил Добкин.

– Он не так уж и близко. В пустыне Шамийя. На другом берегу Евфрата. Добрая сотня километров отсюда. Иракское правительство терпит существование лагеря по разным, очень знакомым нам причинам. Так или иначе, а они приехали сюда до паводка на грузовике. И с тех пор ждали приказа. Затем, несколько часов тому назад, прилетел Риш и вызвал их по рации. Остальное – история, очевидцами которой мы являемся.

– Риш главарь, я правильно понял? – спросил Хоснер.

– Именно так. А его заместитель, парень по имени Салем Хаммади, еще один старый знакомый. Фактически именно он занимается программой обучения и воспитания ашбалов. Риш, как вы знаете, и не палестинец, и не ашбал. Он иракец. Его деревня находится неподалеку. Некоторое время тому назад эти двое прибыли в расположение вооруженных формирований и начали отбирать сирот мужского и женского пола из разных лагерей. Примерно двадцать «тигрят» и «тигриц». Мухаммед говорит, что их несколько лет обучали в пустыне Шамийя для выполнения специальных заданий, которых, как им казалось, они уже и не дождутся.

– Они знали, для чего здесь находятся? – спросил Добкин.

– Им сказали, только когда наступил завершающий этап операции Риша. Была некоторая неясность насчет того, будет один «конкорд» или два. – Он помолчал, вспоминая борт «01». – Им сказали, что они будут держать нас здесь в заложниках по различным политическим причинам, некоторые не совсем ясны мистеру Мухаммеду Ассаду. Он признает, что они потрясены нашими шалостями. Подозреваю, психологически они не были готовы сражаться и терять людей. Собирались припугнуть пассажиров двух самолетов, битком набитых израильскими штатскими. А тут вдруг кого-то из их товарищей убили.

– Но это же отборное подразделение, – сказал Хоснер. – Ты сам говорил.

Берг покачал головой:

– Я не сказал, что это – отборное подразделение. Только сказал, что они хорошо обучены. Есть разница. Никто из них ни разу не участвовал в сражениях. – Он задумался. – Знаете, ведь не впервые сирот обучают с детства, чтобы сделать солдатами. Тому в истории множество примеров. И что? Они никогда не были ни хуже, ни лучше обычных призывников. На самом деле неоднократно оказывались гораздо хуже. Эти солдаты – сироты, как и любые дети из сиротского приюта, немного тупее своих сверстников, выросших в домашнем окружении. Я уверен, что ашбалы входят в ту же категорию. Они не могут быть очень хорошими солдатами. Им не хватает воображения, у них нет никаких личных целей в жизни. Недостает опыта – они знают только лагерную жизнь, – а их эмоциональное развитие заторможено. У «тигрят» имеется лишь смутное представление о том, за что они борются, так как у них нет дома за пределами казармы. Не сомневаюсь, они будут сражаться до последнего, чтобы защитить своих товарищей и свои лагеря, но у них нет никакого понятия о семье или стране. Всё становится зыбким, стоит им оказаться вне своих взводов, подразделений и рот. Есть еще дюжина других причин, почему они не становятся идеальными солдатами. Это видно по нашему юному другу Мухаммеду. – Он взглянул на Добкина: – Бен?

– Согласен. Но таких здесь больше сотни, и они превосходят нас в вооружении. Они не собираются сворачивать свои шатры, как твои пресловутые арабы, и незаметно уходить под покровом ночи.

– Нет, – заметил Хоснер. – Они не скроются. Потому что у них два хороших командира.

– В этом-то все и дело. В предводителях. – Он, казалось, вспоминал минувшие сражения. Потом бросил взгляд на Хоснера и Добкина. – Вот что я знаю об арабах как солдатах. Прежде всего они романтики, чье представление о войне соответствует образу мужчин, скачущих на жеребцах по пустыне. На самом деле современные арабы не прославились успешными действиями в наступлении. Те времена, когда они подняли Знамя Ислама над половиной цивилизованного мира, давно прошли. – Он закурил сигарету. – Но не поймите меня неправильно. Они не такие уж плохие воины, какими могли бы быть. В основном храбрые и стойкие, особенно при статичной обороне. Как и многие солдаты из слоев общества с низким социальным и экономическим уровнем, могут относительно легко переносить самые суровые тяготы и лишения. Но у них есть и недостатки. Они неохотно идут в атаку. Не способны менять тактику в зависимости от ситуации. Их офицеры и сержанты, притом не самые лучшие, обращают большое внимание на контроль и дисциплину. Средний арабский солдат проявляет мало инициативы и меньше дисциплинированности, когда убивают его командира. Кроме того, арабы плохо владеют современным вооружением. Ашбалы, судя по тем немногим, которых я знал, кажется, полностью попадают под это описание. И более того, они так ослеплены пропагандой ненависти, что недостаточно хладнокровны и профессиональны как солдаты.

Берг кивнул:

– Да. И думаю, они могли бы отступить и разбежаться, если бы потеряли достаточное число командиров или если бы потери в их рядах стали недопустимо большими, что, я полагаю, вряд ли вероятно в нашем случае. С другой стороны, мы никуда не можем убежать. Мы сражаемся за наши жизни. Для нас любые потери допустимы. Выбора нет.

Заговорил Хоснер:

– Выбор есть. Они попросят начать переговоры.

– Но не раньше, чем предпримут еще одну атаку, – сказал Добкин. Он взглянул на небо. – Посмотрим, удастся ли нам нанести им такие неприемлемые для них потери. Ждать уже недолго. Луна всходит.

 

13

Брин увидел их первый, даже раньше двух часовых наблюдательного поста, разместившихся ниже на склоне холма.

Они приближались, словно тени. В камуфляжной форме, с автоматами. Прицел ночного видения позволял Брину видеть то, чего не видели другие, даже ночные птицы и животные, чего не замечали на своей одежде сами люди. Он видел их тени, отбрасываемые в лунном свете, побледневшую кожу под глазами – явный признак страха.

Он видел все, казалось бы, скрытое ночной тьмой: губы, шепчущие молитвы; мгновенное мочеиспускание, вызванное страхом; волнистые пряди волос. Девушка коснулась руки парня. Ощущение было такое, будто подглядываешь в замочную скважину. Брин опустил винтовку с прицелом и шепнул Наоми Хабер:

– Они идут.

Та кивнула, дотронулась до его руки и убежала, чтобы поднять тревогу.

Длинная извилистая оборонительная линия на восточном склоне холма пришла в движение: тревога распространялась скорее, чем самый быстрый гонец.

На западном склоне было тихо. Мерцающий фосфорическим светом Евфрат высвечивал все, что могло бы шевельнуться на этом склоне. На гребне склона мужчины и женщины прижались лицами к земле, стараясь разглядеть малейшее движение. Но внизу лишь тихо струились серебристо-серые воды Евфрата, текущего на юг.

Добкин, Берг и Хоснер стояли на бугорке – одном из тех, что скрывали сторожевые башни, – ближе к середине восточного гребня метрах в пятидесяти от края. Бугор был обозначен как «командно-наблюдательный пункт». С этой стратегически удобной точки они надеялись руководить сражением на растянувшемся на пятьсот метров восточном склоне.

Длинная алюминиевая скоба от хвостовой части «конкорда», согнутая и перекрученная, была воткнута в твердую глинистую почву на пригорке. На вершине этой необычной мачты развевался еще более необычный флаг: детская майка, добытая в одном из чемоданов и предназначавшаяся в подарок кому-то в Нью-Йорке. На майке яркими красками был изображен прибрежный район Тель-Авива, длинная песчаная полоса, ставшая, по сути, городским пляжем. Командный пункт требовался для контроля и руководства в условиях темноты – связные должны были прибывать сюда, чтобы сообщать сведения и получать указания. Это был также последний пункт сбора, крепость внутри крепости, где будет оказано сопротивление, в случае если линия обороны окажется разорванной. Старая тактика, относящаяся к самым давним временам, когда не было ни радиопередатчиков, ни телеграфа, ни полевых телефонов. Трое командиров заняли места на возвышении под своим флагом и стали ждать.

Двое часовых с передовой линии наблюдения на склоне, задыхаясь, упали у пригорка и сообщили то, что уже было известно от Натана Брина и Наоми Хабер:

– Они идут.

* * *

Брин смотрел, как ашбалы продолжают молчаливо двигаться вверх по холму. Они шли не цепочкой, как в прошлый раз, а вытянулись в одну шеренгу по всей ширине пятисотметрового клона. Их было примерно сто человек, мужчин и женщин, державшихся на расстоянии пяти метров друг от друга. Они придерживались строя, как хорошо обученные пехотинцы прошлого. В этом строю не было ни забегающих вперед, ни отстающих. Никто не искал укрытия в складках местности, как того требует инстинкт самосохранения. Автоматы «АК-47» с примкнутыми штыками ашбалы держали перед собой. Устрашающее зрелище для тех, кто мог его видеть. Но для Брина – не более чем представление. Тренировка для парада. Ему было интересно посмотреть, как они станут вести себя, когда в них полетят пули.

Тогда, как он подозревал, они быстро вернутся к современным приемам. Мигом найдут укрытие, каким бы незначительным оно ни оказалось. Начнут бегать от скалы к лощине. Но это потом, а сейчас, в темноте, они устраивали представление в виде классического наступления пехоты – больше для самих себя, чем для израильтян, которые не могли их видеть.

При мысли о том, что только он смотрит в этот момент на угрожающее наступление ашбалов, Брин несколько раз едва не впал в панику. Пот скопился у резинового края окуляра и потек по щеке. Все-таки враги еще далеко. Примерно в пятистах метрах. Потом в четырехстах метрах.

* * *

Генерал Добкин и Исаак Берг разошлись во мнениях насчет тактики. Добкин хотел связать наступавших плотным огнем и заставить их держаться как можно дальше от тонкой линии обороны. Если повезет, это ускорит паническое бегство вниз по холму. Пленный сказал, что у них нет ручных гранат, но Добкин не мог полагаться на непроверенные данные. В любом случае он не хотел, чтобы противник приблизился к линии обороны на расстояние броска гранаты. Берг же хотел подпустить противника как можно ближе – в зону поражения огнем пистолетов и винтовок – с целью нанесения наибольшего урона при экономии боеприпасов.

С Хоснером не советовались, но он считал, что доводы Добкина более реалистичны. В конце концов, Добкин – солдат до мозга костей в отличие от штатского правительственного чиновника. Кому-то следовало принять субъективное волевое решение, а ранг всегда служит опорой в таких спорах.

Хоснер извинился, спрыгнул с пригорка и прошел пятьдесят метров до того места, где устроился Брин.

* * *

Было заметно, как Брин дрожал, наблюдая за тем, как накатывает волна ашбалов. Хоснер не мог осуждать его за это.

– Расстояние? – тихо спросил он.

Брин не поднял глаз:

– Триста пятьдесят метров.

– Развертывание?

– Пока в шеренгу. Большинство идут открыто. С примкнутыми штыками.

Наоми Хабер сидела на земле, тяжело дыша после пробежки. Хоснер повернулся к ней:

– Иди к автоматчикам и скажи им, чтобы открывали огонь.

Девушка быстро вскочила и побежала вдоль линии обороны. Хоснер снова обратился к Брину:

– Расстояние?

– Триста.

– Открывай огонь, – тихо сказал он.

Брин нажал на спуск, передернул затвор и снова нажал на спуск. Дуло с глушителем тихонько кашляло снова и снова. Потом раздались очереди из первого автомата, и это словно послужило сигналом для начала обстрела. Выше и ниже линии обороны вдоль гребня холма зазвучали выстрелы. Одиночные пистолетные хлопки заглушались громкими и глуховатыми автоматными очередями. На их фоне резко потрескивал «узи».

Арабы немедленно открыли плотный ответный огонь из своих «калашниковых». Грохот выстрелов вытеснил все прочие звуки. Хоснер видел, как волна наступающих откатывается от импровизированных укреплений израильтян. Но есть ли у них потери? Этого Хоснер пока не знал.

Целью Брина было попытаться обнаружить и устранить командиров взводов. Он поводил дулом винтовки и заметил антенну полевого радиопередатчика, который телефонист нес за спиной. На конце скрученного винтообразно провода была трубка радиотелефона. Кто-то совсем еще молодой говорил, держа трубку у лица. Брин прицелился и выстрелил. И телефон, и лицо человека разлетелись на куски. Брин чуть опустил дуло винтовки и отправил пулю в сердце связиста.

Ответный огонь ашбалов прекратился, так как их длинная цепочка быстро распалась на небольшие группы, сосредоточившиеся вокруг естественных укрытий. Продвижение замедлилось, но они все еще наступали. Брин просматривал местность позади ашбалов, отыскивая старших командиров. Один раз ему даже показалось, что он заметил Риша, но тот исчез из виду, а секундой позже в перекрестье прицела появилась голова молодой женщины. Брин выстрелил, не колеблясь ни секунды. Он видел, как голова мотнулась в сторону. Берет полетел прочь, а длинная прядь волос взметнулась вверх, пока девушка падала на землю.

* * *

Добкин наблюдал за яростной перестрелкой, завязавшейся на склоне холма, вверх по которому ползли арабы. Он покачал головой. Может, они и хорошо обучены, но по тактике он поставил бы им самую низкую оценку. Испытанный метод ночной атаки, разработанный в значительной мере израильской армией, в корне отличался от того, что делали сейчас ашбалы. Известно, что ночные атаки следует начинать тихо, а не с грохотом и гулом артиллерийского огня, как в прежних войнах. Ашбалы так и начали, но двигались слишком медленно и слишком быстро открыли ответный огонь. Израильтяне в предыдущих стычках показали, что быстрый молчаливый бег – наиболее эффективный метод ночной атаки. Враг при этом был предупрежден лишь наполовину, а когда видел, что надвигается на него из темноты, то едва верил своим глазам. К моменту ответного удара атакующие уже могли забросать противника гранатами, а через секунду оказывались в траншеях. Даже с полной выкладкой пехотинец в состоянии пробежать полкилометра меньше чем за две минуты.

Добкин наблюдал за перемещением вспышек огня в темноте. Ашбалы стреляли на бегу, а потом падали за первым же естественным укрытием в полном противоречии с тем, что диктовал здравый смысл. Обороняющиеся на холме стреляли по вспышкам. Насколько мог судить Добкин, огонь ашбалов по их скрытым позициям был весьма неэффективен, за исключением одного случайного попадания, о котором ему доложили. Глядя вниз на склон, он видел, как захлебывались вспышки автоматных очередей. Похоже, потери враг все же понесет, пусть даже только ранеными.

На протяжении многих лет Добкин участвовал в стольких сражениях, что, стоя на каком-нибудь возвышении, мог судить о том, как разворачивается битва, по вспышкам оружия и крикам людей, по запахам в ночном воздухе. И более того, инстинкт воина подсказывал ему, идет ли дело к победе или к поражению.

В целом, несмотря на весь шум, Добкин понимал, что потери будут незначительными с обеих сторон, пока они не сойдутся ближе. Раньше ситуация всегда складывалась именно так. На сей раз он чувствовал, что одержать победу не удастся. Он повернулся к Бергу:

– Они очень медлительны. Но и очень упорны. Наверное, скоро у нас кончатся боеприпасы. Может быть, придется отдать приказ отойти к тому бугру.

Берг покачал головой. Задолго до того, как перейти в разведку, он командовал батальоном в Войне за независимость. На такие вещи у него тоже было чутье.

– Подождем. Мне почему-то кажется, что они прекратят огонь.

Добкин не ответил.

– На рассвете устроим военно-полевой суд над Хоснером, – сухо заявил Берг.

– У нас нет полной уверенности в том, что это он отдал приказ открыть огнь, – возразил Добкин.

– Ты знаешь, что это сделал он.

Берг стоял, держась одной рукой за искореженную алюминиевую стойку. Казалось, его завораживали вспышки оружейного огня и непрерывный свист пуль. Не хватало лишь грохота тяжелой артиллерии, чтобы придать сражению действительно военный характер. Сама стычка напоминала эпизод из американского гангстерского фильма: пистолеты, винтовки, автоматы…

– Так что, генерал? Вы действительно думаете, что не Хоснер дал приказ открыть огонь, не дожидаясь нашей команды? – спросил Берг.

Добкину не хотелось спорить:

– Предполагаю, он сделал это. Но какая, в конце концов, разница, кто приказал?

– Для меня разница очень большая, – отрезал Берг. – Очень большая.

* * *

По всей линии обороны огонь велся равномерно, ведь как только осажденные начнут экономить боеприпасы, это послужит для атакующих сигналом, что цель близка, стоит лишь проявить упорство. Однако число очередей, выпущенных израильтянами, быстро сокращалось, и несколько винтовок фактически уже остались без патронов. «Калашниковы» продолжали свою трехголосную симфонию короткими очередями, в то время как Иешуа Рубин непрерывно палил из своего «узи», останавливаясь, только чтобы немного остудить ствол. Брин, истратив сравнительно небольшое количество патронов, сделал десять точных выстрелов.

Теперь ашбалы находились в ста метрах от линии обороны, но с каждым десятком метров их потери возрастали в геометрической прогрессии.

Кто-то бежал к командному пункту с западного склона. Берг и Добкин ждали плохих вестей о том, что ашбалы предприняли вторую атаку вверх по склону со стороны реки. Там всю линию удерживали Макклюр со своим пистолетом, а также мужчины и женщины, вооруженные кирпичами и заточенными обрезками алюминиевых реек. Связной вскочил на пригорок и перевел дух.

– На западном склоне без перемен, – улыбаясь, доложил он.

Добкин улыбнулся в ответ и похлопал парня по спине:

– Единственная хорошая новость, которую я слышал с тех пор, как прошлой ночью одна дама в Тель-Авиве сказала мне «да».

* * *

Стоя на коленях рядом с Брином, Хоснер понимал, что конец наступит в ближайшие несколько минут. Чтобы поддерживать такой плотный огонь, просто не хватало боеприпасов.

Защитники холма, словно прочитав его мысли, усилили стрельбу в последнем отчаянно азартном порыве, надеясь вселить панику в атакующих. Хоснер ожидал приближения арабов, которых теперь уже можно было разглядеть в темноте. Ашбалы дрогнули, когда шквал огня разорвал их ряды. Они замедлили продвижение, но не отступили. Тем не менее атака приостановилось, люди боялись идти вперед, но и назад тоже не откатывались. Командиры вопили и пинали их, гоня вперед, пытаясь вновь захватить инициативу. Несколько групп снова неохотно двинулось вверх.

Брин воспользовался тем, что командиры оказались на виду, и за тридцать секунд снял двоих из них. Остальные, осознав происшедшее, поспешили укрыться. Брин начал снова безуспешно искать Риша. Последний час он так пристально изучал лицо мерзавца по фотографии из имевшегося у Хоснера досье, что ему чудилось, будто каждый араб похож на Риша. При этом он отлично понимал, что, увидев его, узнает с первого взгляда.

Израильтяне слышали крики арабов и могли хотя бы частично разглядеть происходящее. Они сделали вывод, что в рядах ашбалов возникли проблемы. Ветераны-израильтяне точно знали, что делать. На глазах у изумленного Хоснера примерно двадцать человек, и мужчин и женщин, без всякого приказа от кого бы то ни было с громким криком ринулись вниз по склону.

* * *

Добкин понял, что случилось. Отрешенно и хладнокровно он взвешивал возможность успеха. В основе примитивной шумной контратаки лежала идея вселить страх в сердца смутившихся врагов. Если это делать с достаточным воодушевлением и убежденностью, у ашбалов должна застыть кровь в жилах. Они повернут назад: сначала наиболее трусливые, затем и самые стойкие окажутся вовлечены в паническое бегство, и таким образом обороняющиеся превратятся в атакующих. При отсутствии готовности к обороне неприятель бросится прочь, сломя голову.

Но что произойдет сейчас? Что, если у ашбалов на берегу реки есть дополнительные подразделения? В случае атаки с той стороны Добкин не смог бы послать туда подкрепление. В результате самовольной контратаки все оказались на середине восточного склона. Вот что бывает, когда люди не слушают приказов. Добкин побежал к гребню восточного склона.

* * *

Хоснер взял у Брина винтовку «М-14» и стал наблюдать в прицел. В какой-то момент все висело на волоске. Если бы ашбалы не смяли свои ряды, началась бы резня. Легковооруженных израильтян было в пять раз меньше. Они уже находились в нескольких десятках метрах от ашбалов и стреляли со все большей точностью. Иешуа Рубин словно обезумел. Он стрелял на бегу из своего «узи» длинными очередями, и Хоснер подумал, что ствол вот-вот расплавится. Дикий крик Рубина перекрывал все остальные вопли.

Хоснер начал прицельно стрелять по ашбалам вокруг Рубина, чтобы защитить его. Он увидел, как ему показалось, первого, кто дрогнул и побежал. За ним последовали две девушки. Он услышал, как бегущие ашбалы выкрикивают арабское слово, обозначающее отступление. Несколько командиров пытались повернуть их назад. Хоснер навел прицел на одного из них, добившегося некоторого успеха, и выстрелил. Тот упал. Предводителям ашбалов уже стало ясно, что против них действует снайпер. Теперь, когда командиры попытались сдержать отступающих и оказались на виду, они практически совершали самоубийство.

Хоснер снова прицелился. В свое время он тренировался в стрельбе из любого оружия, которым пользовались его подчиненные, но это была не его работа, а Брин уже терял терпение. Хоснер выстрелил, уложив очередного командира, и отдал винтовку Брину.

В конце концов арабские командиры и сами отчаялись организовать что-то похожее на сопротивление и остановить охваченных паникой солдат. Двое из них получили ранения, и это остудило пыл других.

Отступление стало более организованным, так как арабы держались на расстоянии от израильтян, которые к тому времени растратили запал, порожденный отчаянием, заставившим их контратаковать.

Ашбалы подобрали брошенное оружие, подхватили своих убитых и раненых товарищей и организовали арьергард, чтобы иметь больше времени для отхода. Когда они спускались по склону, на них вдруг обрушились пласты земли, что заставило бросить убитых и раненых.

Израильтяне преследовали арьергард неприятеля по пятам, но наконец остановились, когда связной от Добкина приказал им вернуться. Они собрали то брошенное оружие, которое смогли найти в темноте, и поднялись на гребень холма – грязные, потные и изможденные. Рубин и одна стенографистка были ранены, но не сильно.

Еще не поступило никаких сообщений с обращенного к реке склона, и Добкин отправил туда для верности двоих мужчин с автоматами. Тишина опустилась на холм, в застывшем воздухе висел запах пороха.

Хоснер взял у Брина винтовку и через прицел бросил последний взгляд на отступающих арабов. Теперь враги находились вне пределов досягаемости «М-14», но он мог ясно видеть их. На невысоком холмике стоял одинокий солдат с переброшенным через плечо телом длинноволосой женщины. Он не двинулся с места, пока мимо не прошел последний из ашбалов. Человек посмотрел на холм, который стоил жизни стольким его братьям, и махнул рукой, посылая то ли привет, то ли проклятие – Хоснер не был уверен, каково было истинное значение жеста. Разглядеть лицо мужчины на таком расстоянии было невозможно, но он точно знал – это Ахмед Риш.

 

14

Премьер-министр Израиля без предупреждения вошел в оперативную комнату Цитадели в Тель-Авиве. Работавшие там люди позволили себе бросить короткий взгляд на высокого гостя и снова вернулись к своим делам. Кругом потрескивали, звенели и постукивали телефонные аппараты, телетайпы и прочие электронные приборы. Пошумнее, чем в 1973-м, подумал премьер-министр, машинально высматривая в большом помещении генерала Талмана. Потом что-то вспомнил и направился к заместителю Талмана, генералу Мордехаю Гуру.

Сопровождавшие его подчиненные рассеялись по залу, собирая информацию и передавая приказы.

Премьер подошел вплотную к генералу Гуру:

– Кто-нибудь выжил в «ноль первом»?

Гур был копией своего бывшего начальника, по-британски воспитанный, сдержанный, корректный, с хорошо поставленной речью и умеющий одеваться. Премьер-министр не обладал ни одним из этих качеств, но хорошо ладил с Талманом и надеялся установить такие же добрые отношения с Гуром.

Генерал Гур покачал головой:

– Нет, сэр. Но мы обнаружили почти половину тел. – Он помолчал. – В таких случаях в живых не остается никто.

– Знаю. – Премьер обвел взглядом электронные дисплеи, светившиеся повсюду. – Где находится «ноль второй», Мотти?

Гур немного растерялся, услышав вдруг свое уменьшительное имя.

– Не знаю, сэр. И каждая минута неведения увеличивает зону, в которой они могли бы находиться, если бы дозаправились и продолжали полет. Сейчас мы на пределе наших возможностей.

Премьер-министр кивнул.

– Как насчет этой суданской фотографии с американского спутника?

Гур взял лист бумаги с длинного стола:

– Вот отчет нашего агента с той территории. Предмет на фотографии оказался листами алюминия на песке. Общие размеры и конфигурация соответствуют габаритам и конфигурации «конкорда».

– Хитрость или случайность?

– На этот счет есть много мнений. Я бы сказал, хитроумная уловка. Некоторые думают, это просто совпадение. Но у нас есть еще три-четыре таких фотографии, чтобы можно было провести сравнение. Мы попробуем проверить все это с помощью инфракрасных снимков и спектрального анализа, если не сможем доставить на место надежного агента. У нас есть также данные радаров, радио- и визуальных наблюдений, которые, похоже, больше указывают на нечто, предназначенное для отвода глаз.

– Операция была хорошо спланирована. Но для ее подготовки требовался внедренный агент, не так ли?

– Это не моя сфера, сэр. Спросите у Шин Бет.

Премьер-министр больше часа продержал Мазара у себя в кабинете, но служба внутренней безопасности была в таком же недоумении, как и все остальные. Однако Мазар, в отличие от дюжины других ответственных лиц, не выразил желания подать прошение об отставке. Премьер-министр не мог не восхищаться человеком, который в запальчивости сказал: «Уверяю вас, мое прошение об отставке делу не поможет». Но он знал, что Мазару все равно придется уйти.

Помощник принес ему телефон:

– Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций, сэр.

Премьер-министр взял трубку:

– Да, господин секретарь?

Он подавал запрос относительно сложившейся ситуации и теперь слушал рассказ Генерального секретаря. Тот говорил, осторожно выбирая слова. Арабская миротворческая делегация еще находится в Нью-Йорке. Никого не отозвали. Настроение сочувственное. Станет ли Израиль резко реагировать в ответ и поставит ли арабов в трудное положение? Премьер-министр не собирался делать каких-либо заявлений. Они вежливо беседовали несколько минут. Премьер-министр посмотрел на настенные часы. В Нью-Йорке полночь. Голос у Генерального секретаря был усталый.

– Благодарю вас, господин секретарь. Не могли бы вы соединить меня с офисом израильской делегации? Спасибо.

Он поговорил со своим постоянным представителем при ООН, а затем с руководителями миротворческой делегации, которые до этого несколько месяцев работали над подготовкой к конференции. У многих были друзья и родственники в пропавшем и погибшем самолетах. Они негодовали, страдали и надеялись на лучшее. Премьер-министр слышал свей голос, раздававшийся из усилителей в их рабочих кабинетах. Он обратился ко всем:

– Вы подготовили плодородную почву, чтобы взрастить мир. – Премьер был фермером и любил такие метафоры. – Но мы все-таки посадим это семя. Держите поле наготове. Однако если понадобится вспахать землю с солью… – Он сделал паузу. Линия была незащищенной, и скорее всего и ФБР, и контрразведка ее прослушивали, а он хотел, чтобы его слышали и они, и все остальные, – …тогда мы вспашем ее с солью, и она останется бесплодной на десятилетия.

Премьер-министр положил трубку и повернулся к генералу Гуру.

– Понадобится несколько минут, чтобы американский Государственный департамент прослушал пленку с этим телефонным разговором и перезвонил нам. Выпьем кофе.

Они прошли к стойке с кофе и налили себе по кружке. На соседней стойке громоздились кипы иностранных и местных газет с одним и тем же снимком «конкорда» с опознавательными знаками «Эль-Аль» – премьер-министр узнал эту фотографию, разосланную пресс-службой по случаю первого полета «01». Все они были снабжены заголовками, объявлявшими об одной и той же новости различным способом и на разных языках. Премьер-министр бегло просмотрел несколько газет.

– Иногда мне кажется, что мы очень одиноки на этой большой планете. А иной раз я чувствую, что люди переживают за нас.

Генерал Гур стоял, опустив голову. Он скорее чувствовал, чем видел, и покрасневшие глаза, и воспаленную кожу, и взъерошенные волосы утомленных сверх всякой меры людей. Генерал не верил в успех мирной конференции, когда вокруг только о ней и говорили, но теперь понимал, как много других людей верили в нее, и чувствовал свою вину из-за того, что она сорвалась. Он посмотрел на премьер-министра:

– Мой опыт военного подсказывает, что люди заботятся о мире лишь в последнюю минуту. А потом часто уже невозможно повернуть ход событий в обратную сторону.

– Сколько же времени в нашем распоряжении, генерал?

– Не могу сказать, сэр. В этом-то и состоит проблема. Никогда нельзя определить, сколько осталось до двенадцати. А потом вдруг видишь: уже пять минут первого.

Помощник принес премьер-министру другой телефон:

– Вашингтон. Государственный департамент.

Премьер-министр бросил взгляд на генерала Гура, потом взял трубку:

– Да, господин секретарь. Как дела на вашей ферме в Виргинии? Да, я знаю, с тех пор как ваши предки поселились там, почвы в прибрежном районе стали весьма солеными. Времена меняются. Прилив неумолим. У нас здесь такие же проблемы. Казалось бы, у моря столько пространства для прогулок, однако кажется, оно хочет забрать и сушу. – В такой манере вокруг да около они проговорили несколько минут, потом премьер-министр положил трубку и повернулся к Гуру: – Наша репутация активного противостояния терроризму нам не повредила, генерал. Все хотят удостовериться, что мы еще настроены беседовать.

И генерал Гур, забыв о том, что он солдат, забыв о своем положении, спросил:

– А мы действительно хотим этого?

Премьер-министр обвел взглядом просторное помещение, помолчал, потом ответил:

– Не знаю, генерал. Мы не можем изменить того, что случилось с «ноль первым». Но я думаю, настроение людей во многом зависит от того, что случилось с «ноль вторым». Почему ничего не слышно от тех, кто захватил его, генерал?

– Понятия не имею.

– Может быть, они не…

– Что, сэр?

– Не важно. Вы видели отчет, который мы получили от аэрокосмической разведки?

– Да. Классический пример того, как закрывают ворота загона, когда стадо уже разбежалось. Отсюда нам нечего ждать помощи.

– Палестинцы, собиравшиеся обстрелять аэропорт из минометов, похоже, ничего не знали.

– Я был бы удивлен, если бы они что-то знали.

– Мы ничего не упустили из виду, Мотти?

Гур отрицательно покачал головой:

– Нет. Не думаю. Мы здесь делаем все, что можем. У нас связь с оперативными центрами от Тегерана до Мадрида, и все они помогают нам. Необходим информационный прорыв.

– Или это, или мистер Ахмад Риш соизволит позвонить и сообщит о том, что происходит.

– Я склоняюсь к тому, что мы сами должны выяснить, что происходит.

Премьер-министр в последний раз оглядел зал:

– Займитесь этим, Мотти. Потом еще поговорим.

– Да, сэр. Где я смогу вас найти, если что-нибудь станет известно?

Премьер-министр задумался. Тель-Авив располагал наилучшими средствами связи и транспорта. В любом случае, он более безопасен и менее открыт ударам. Исследования министерства обороны снова подтвердили, что Тель-Авив должен оставаться центром всей деятельности во время любого кризиса. Конечно, Иерусалим остается столицей – не только столицей в политическом смысле, но сердцем и душой Израиля. Это основополагающая идея, состояние ума, древняя духовная твердыня. Даже если сейчас это всего лишь галька да засоленные земли, какими оставили их римляне, все равно Иерусалим всегда будет Иерусалимом.

– В Иерусалиме, я отправляюсь в Иерусалим.

Гур кивнул и позволил себе улыбнуться.

Премьер-министр вышел.

* * *

Тедди Ласков стоял в одиночестве у входа в аэропорт Лод. Восход осветил восточный край неба и очертил холмы Самарии, поднимавшиеся от равнины Шарона. Он долго всматривался в небо, пока зарево не погасло и не пришла пора самого темного часа, Тедди повернул назад, туда, где поперек черных взлетно-посадочных полос стояли двенадцать самолетов «Ф-14», четко выделявшихся на фоне огней международного аэропорта. Они стояли молчаливые, как часовые на страже цивилизации и человечества. Их называли военными самолетами, но их можно было бы именовать и самолетами мира, размышлял Ласков. Он будет скучать по ним. Скучать по запаху кожи и пневматики. Скучать по кофе в дежурках, по треску разрядов в приемниках. А особенно по тем людям, которые делали Хель-Авир чем-то большим, чем просто конструкция из слишком дорогущего металла. От первого самолета в России до последнего в Израиле – сорок лет. В любом случае слишком много.

Тедди отвернулся и пошел к ожидавшему его джипу. Садясь в машину, он позволил себе оглянуться.

Водитель включил зажигание, повернул руль и двинулся по взлетно-посадочной полосе к подъездной дороге аэропорта.

Ласков снял фуражку и китель и положил на колени. Ночной ветерок вился вокруг ветрового стекла, ерошил седеющие волосы. Генерал откинулся на спинку сиденья и стал думать о Мириам. В течение нескольких минут ее судьба буквально находилась в его руках. На самом деле, удерживая штурвал военного самолета, он держал в руках судьбу нации. Теперь – лишь фуражку и мундир. Он испытывал смешанные чувства, оставляя позади трудные обязанности командира: облегчение – потому что избавлялся от них – и пустоту. И еще одиночество. Без Мириам оно будет еще более тягостным.

Водитель отважился бросить на него взгляд, не поворачивая головы.

Ласков отвернулся от окна и вымученно улыбнулся.

Парень кашлянул и спросил:

– Домой, генерал?

– Да, домой.

 

15

Восход солнца – это 6.03. Небо сияло безупречной безоблачной голубизной. В воздухе чувствовалась прохлада, а холм обволакивали влажные утренние запахи, поднимавшиеся от реки. Чем теплее становился воздух, тем больше клубился туман над поверхностью воды. Где-то зачирикали птицы. В 6.09 солнце встало над далекими пиками Загросских гор в Иране и быстро разогнало стелившийся по земле туман. Интересно, что думали древние обитатели долин Тигра и Евфрата о таинственных заснеженных горах, каждое утро освещаемых солнцем? А потом однажды из-за этих гор пришли персы, полудикие и жаждущие крови, и разрушили старую цивилизацию Тигра и Евфрата.

Но прошло время, и уже завоеватели растворились в культуре жителей долины. Чуть ли не каждое столетие окружающие долину высокогорья, где теперь находились Иран и Турция, выплескивали новые орды сильных и беспощадных горцев. Древние города, селения и хутора подвергались разрушению и разграблению, насилию и резне, а когда пыль оседала и прекращались убийства, оказывались под гнетом новых правителей. Так пришли и арабы из южной пустыни и смели прочь старых богов.

Но хуже всех были монголы. Они налетели и нанесли такой урон, до такой степени разрушили города и ирригационную систему, что Месопотамия никогда уже не оправилась. Некогда цветущая страна с двадцатью – тридцатью миллионами жителей – самая высокая концентрация населения в мире после Египта и Китая – стала пустыней с несколькими миллионами измученных болезнями и парализованных страхом жителей. Почва, которую постоянно возделывали в течение четырех тысяч лет, превратилась в пыль. Малярийные болота и песчаные дюны с обеих сторон надвигались на землю, в то время как реки-близнецы вольно текли по равнине.

Несколько столетий спустя, с приходом турок, земля и народ деградировали еще больше. Когда в 1917 году британцы изгнали турок, они не могли поверить, что когда-то здесь был Плодородный полумесяц. Легендарное место, где находился Эдемский сад, представляло собой смертоносное болото. Томми шутили: «Если это Эдемский сад, то мне совсем не хочется знать, как выглядит ад».

Ничего удивительного, что современные иракцы такие, как они есть, думал Хоснер. Смесь горечи от выпавшей на их долю исторической судьбы и гордости за наследие древности. Вот один из ключей к сложной личности Ахмеда Риша. Если бы кто-нибудь в Тель-Авиве или Иерусалиме понял это, то, может быть, сказал бы: «Вавилонское Пленение».

Хоснер покачал головой. Нет. К такому выводу легко прийти, когда находишься в Вавилоне, но ситуация не столь очевидна для людей из военной разведки, которые ориентируются на данные радиоперехвата, на результаты радионаблюдений и аэрокосмической съемки, на донесения агентов. Но вместе с тем представители израильской военной разведки известны сообразительностью, творческим подходом и нестандартным мышлением. Если бы они пристальнее всмотрелись в психологический портрет Риша – романтик с иллюзиями исторического величия и прочее в таком же духе – то, вполне вероятно, пришли бы к правильным выводам. Хоснер надеялся на это.

Хоснер начал осмотр ненадежной оборонительной линии. К их арсеналу добавилось еще два автомата «АК-47» и некоторое количество патронов, что позволяло надеяться на отражение еще одной ночной атаки.

* * *

Все работали на оборонительных позициях, только одна небольшая группа добровольно отправилась прочесывать восточный склон в поисках брошенного оружия. Они прихватили с собой алюминиевые стойки и листы, чтобы выкопать могилы и похоронить двух арабов, оставленных нападавшими.

У израильтян оказалось семь раненых; один, Хаим Тамир, делегат миссии мира, был ранен тяжело. Все их удобно устроили вместе с Капланом под надзором двух стюардесс в пастушьей хижине, которую Хоснер сделал санитарной частью.

Из песка и глины соорудили вал, доходивший до передней кромки правого крыла, чтобы облегчить доступ в самолет. Голые по пояс, обливающиеся потом мужчины сооружали этот вал, пользуясь примитивными инструментами, сделанными из обломков «конкорда». Землю носили в чемоданах и одеялах, разравнивали руками и утаптывали ногами.

Хоснер поднялся на еще не законченный вал и вспрыгнул на крыло. В салон он попал через аварийный выход.

В хвосте самолета напротив него сидели Добкин и Берг.

Трибунал.

Хоснер двинулся по проходу между креслами. Солнце светило в иллюминаторы, вливалось в салон сквозь дыру в задней перегородке.

– Доброе утро.

Он остановился в проходе. Запах сгоревшего керосина еще не выветрился.

Оба кивнули.

Добкин откашлялся:

– Яков, нам очень неприятно, но для поддержания дисциплины мы вынуждены поступать сурово с теми, кто не исполняет приказы.

– Совершенно согласен.

Генерал подался вперед:

– Значит, ты согласен, что мы имеем право судить тебя?

– Этого я не сказал.

– Не важно, сказал ты это или нет, – заявил Добкин. – Здесь мы представляем закон. Независимо от того, согласен ты или нет.

– Я согласен в том, что мы представляем закон. Мы можем судить людей и накладывать наказание.

Добкин нахмурился:

– Яков, ты переходишь границы дозволенного. Теперь серьезно. Если мы будем судить тебя, то это будет открытый суд со зрителями и все такое, но уже сейчас я могу сказать тебе, что вердикт будет коротким и ясным. Виновен. И единственный приговор, возможный в данных обстоятельствах…

Он оглянулся на Берга в ожидании поддержки. Берг спровоцировал это разбирательство, но был при этом прагматиком до мозга костей, стремившимся выжить в любой ситуации. Он сидел сзади и помалкивал. Раскурил трубку и уклончиво попыхивал ею. Ему хотелось посмотреть, какой оборот примет дело. Добкин – военный человек. Привык требовать полного подчинения и добиваться его. Берг в своей сфере допускал вольности и компромиссы, которые заставляли генералов тянуться к руководствам по проведению военно-полевых судов.

Хоснер подчеркнуто посмотрел на наручные часы:

– Послушайте, единственное, что здесь неверно, так это то, что меня нельзя обвинить в неподчинении приказу, так как здесь командую я. Теперь если кто-нибудь еще не подчинится приказу, в том числе и любой из вас, мы соберемся в этом же составе и будем судить его. Есть еще что-нибудь?

Добкин вскинулся:

– Это что, бунт?

– Я бы не назвал это так.

– Зато я это так называю. Самый высокий ранг здесь у министра иностранных дел. Как избранный член кнессета он…

– Забудьте об этом, генерал. У меня есть полномочия от имеющегося здесь большинства военных. Министр иностранных дел может быть главным де-юре, но де-факто мы берем командование на себя, и вы это знаете. Именно поэтому вы и не позаботились пригласить его на это маленькое совещание. Единственный камень преткновения в том, кто из нас троих главный. Я говорю, что это я. Но если вы хотите, чтобы приказы отдавались через министра иностранных дел или через одного из вас, это меня устраивает. До тех пор, пока вы понимаете, кто отдает эти приказы. Идет?

Все долго молчали, потом впервые подал голос Берг:

– Вот видите, это классический маневр, основанный на теории планирования игры фон Неймана-Моргенштерна, как я полагаю. Яков узурпировал власть с нашего молчаливого согласия, отобрав ее у министра иностранных дел. Мы предприняли определенный шаг и отрезали себе пути к отступлению. Яков нас перехитрил.

Берг говорил очень нейтральным тоном.

Хоснер ничего не ответил.

Снова пауза затянулась.

– Почему ты делаешь это, Яков? – тихо спросил Добкин.

– Думаю, я единственный, кто понимает, как действовать в нынешней ситуации. Я доверяю сам себе. Лишь немного нервничаю из-за вас.

Хоснер пожал плечами. Добкин покачал головой:

– Нет. Это потому, что ты втянул нас в это дело. А теперь хочешь нас вытащить. Хочешь быть героем, ведь если когда-нибудь мы окажемся дома, ты сможешь ходить с гордо поднятой головой. И ты не остановишься перед тем, чтобы перешагнуть через кого угодно или растоптать кого угодно.

Кровь бросилась Хоснеру в лицо:

– Можете говорить что угодно, генерал. – Он повернулся и зашагал к двери, потом оглянулся через плечо: – Сбор команды ровно в полдень. Здесь, в самолете. – И вышел.

На земле Хоснер нашел Беккера и Кана. Они сидели над схемой вспомогательной силовой установки. Он склонился над ними в тени крыла:

– Почему ночью ничего не получилось с передатчиком?

Ответил Кан:

– Были помехи, усиленные всем этим чертовым шумом, который здесь устроили.

Хоснер улыбнулся:

– Извини. Сегодня вечером постараемся вести себя потише.

– Надеюсь на Бога, что к наступлению ночи нас уже здесь не будет, – сказал Кан.

Хоснер посмотрел на него:

– Думаю, это в большой степени зависит от вас обоих.

Беккер поднялся на ноги:

– От меня. Я капитан. Если мы наладим связь по радио, я оправдаю доверие. Если нет, позор падет на меня, – проговорил он холодно.

Хоснер тоже встал:

– Конечно. Все ищут в небе самолеты. Как только кто-то заметит самолет, мигом прибежит сюда и доложит вам. Трап подготовят через несколько часов. У вас будет две минуты, чтобы подняться в кабину и выйти на связь. Этого достаточно?

– Вполне, – сказал Беккер.

Хоснер посмотрел вверх на дельтовидное крыло. Казалось, он принял решение:

– Я спущу оставшееся горючее.

Беккер удивленно уставился на него:

– Мне нужно горючее, чтобы запустить вспомогательную силовую установку, тогда мы сможем получить ток и включить радиопередатчик.

– Силовая установка не работает и вряд ли заработает. Главное сейчас – не пустить сюда арабов. Даже если вы запустите силовую установку, от нее не будет никакой пользы, если в кабине сядет Ахмед Риш. Мне нужно горючее, чтобы сделать всякие штуки, которые взрываются, капитан.

– Я не могу позволить вам забрать горючее.

Хоснер пристально посмотрел на него. Технические специалисты недалеко ушли от многих более чем обыкновенных смертных.

– Вы теряете время с этой силовой установкой. Не стоит биться над ней. Возвращайтесь в кабину и работайте с радиопередатчиком, пока не сядут батареи. У нас нет времени заботиться о выработке собственной электроэнергии на будущее. У нас может и не быть никакого будущего. – Он посмотрел на Беккера, потом на Кана. И понизил голос: – Кроме того, я не хочу, чтобы все это горючее оставалось в крыльях. Одна трассирующая пуля может поджечь его и изжарить вас обоих в кабине.

Беккер знал, что слова Хоснера не лишены смысла. Но их с Каном работа тоже не была бессмысленной. Каждая проблема имеет несколько возможных решений.

– Послушай, – сказал он, – мы постараемся наладить силовую установку, ведь прием на радиопередатчике плохой. Ты возьмешь столько горючего, сколько тебе надо. Мне кажется, там осталось больше, чем мы думаем. Нужное количество горючего можно перелить в резервуары, а остальное оставить в крыльях. Согласен?

Хоснер улыбнулся:

– Когда мы были в полете, ты требовал полного подчинения и получал его от меня и от всех остальных без каких-либо споров и компромиссов. Ты был капитаном. Теперь, на земле, я командир. Почему же я не могу требовать того же?

Беккер покачал головой:

– В полете все по-другому. Это техническая сторона дела. Здесь же все субъективно. Есть возможность для обсуждения.

– Чепуха. – Хоснер глянул вверх на «конкорд». Белая краска на его корпусе отливала желтизной в лучах восходящего солнца. – Окончательное решение я приму позже. Тем временем начнем делать «коктейль Молотова» из горючего. Пока.

Он повернулся и ушел.

* * *

Под поврежденной хвостовой частью самолета прямо на земле сидел министр иностранных дел с двумя своими молодыми помощниками Шимоном Пеледом и Эсфирью Аронсон. Здесь находились двое делегатов, Яков Сапир, член левого крыла кнессета, до которого Хоснеру не было дела, и Мириам Бернштейн, до которой Хоснеру дело было.

Хоснер видел, что они прервали работу и занялись оживленными парламентскими дебатами. Он направился прямо к ним.

Министр иностранных дел посмотрел на него снизу вверх. Сначала он, казалось, удивился, увидев Хоснера. Потом кивнул своим мыслям. Он правильно догадался, что Добкин и Берг потерпели неудачу в попытке призвать Хоснера к порядку. Политик быстро оценил ситуацию и встал на ноги, чтобы поздороваться:

– Я не успел как следует поблагодарить вас за вашу роль в ночном бою.

Хоснер кивнул:

– Благодарю, господин министр. – Он посмотрел на тех четверых, которые, сидя в пыли, пытались не замечать его. – Прошу прощения, но у меня не было времени сегодня утром, чтобы засвидетельствовать вам мое почтение.

– Все в порядке. Мы были бы рады получить какие-нибудь указания.

– Вот что я думаю, господин министр, нужно собрать весь разбросанный багаж, который выпал при посадке самолета. Кое-что валяется на склоне холма, поэтому будьте осторожны за пределами линии обороны. Вытряхните все из сумок и чемоданов и рассортируйте вещи. Отнесите сумки, чемоданы и одежду тем, кто находится на оборонительной линии. Они заполнят сумки землей и глиной, чтобы укрепить вал. Одежду набьют песком и тряпками и сделают манекены. Мне хотелось бы, чтобы эта работа была выполнена как следует. Когда сгустятся сумерки, манекены расставят на позициях. Оставьте кое-какую одежду для перевязок и сделайте список всего, что может быть полезным из найденного, например, алкоголь, продукты, лекарства и прочее. – Он помолчал, потом тихо проговорил: – Я хочу также, чтобы вы поискали среди лекарств такие, что приведут к быстрой и безболезненной смерти в случае передозировки. Но храните это в тайне. – И громко спросил: – Все ясно?

Министр иностранных дел кивнул:

– Конечно. Мы начнем, как только закроем заседание.

Хоснер едва заметно покачал головой.

– Ну, хорошо, наверное, мы закончим совещание прямо сейчас, – спохватился министр и повернулся к группе своих сотрудников, которые продолжали сидеть. – Кто за то, чтобы закрыть заседание, скажите «да».

Несколько голосов что-то промямлили в ответ. Люди с неохотой медленно поднялись с земли и разошлись, но Мириам Бернштейн осталась на месте.

Хоснер повернулся и пошел в противоположном направлении. Бернштейн догнала его:

– Ты сейчас унизил прекрасного человека.

Он не ответил.

– Ты меня слушаешь, черт побери?

Хоснер остановился, но не повернул головы.

– Любой, кто собирается играть со мной в какие-то игры, сам себя подвергает унижениям, если не чему-то похуже. И у меня нет ни времени, ни терпения для твоих лекций, Мириам.

Она встала перед ним, глядя ему в лицо, и заговорила совсем тихо:

– Что с тобой происходит, Яков? Я не могу поверить, что ты так ведешь себя.

Он вплотную подошел к Мириам и заглянул ей в глаза. В них закипали слезы, но неизвестно, были ли то слезы печали или гнева. Никогда Хоснер не мог распознать, что на самом деле таилось в ее глазах, и это больно задевало его. Иногда она казалась роботом, запрограммированным на произнесение проповедей о миролюбии и примирении. Но он все-таки подозревал, что Мириам Бернштейн – это женщина из плоти и крови, что в ней есть страсть. Настоящая страсть.

Хоснер понял это, когда они сидели вместе в «конкорде». Но тогда ему пришлось туго, а она проявила сочувствие. Мириам одна из тех женщин, которые отзывчивы к тем, кто нуждается в поддержке. Сила и самоуверенность в мужчине отталкивают ее. Яков предполагал, что это каким-то образом связано с черными мундирами из ее детских воспоминаний. Боже, он никогда не поймет евреев, побывавших в лагерях. Он мог понять нахальных, задиристых сабра, хотя не был одним из них. Небольшая группа людей, к которым он причислял себя, таяла год от года. Хоснер никогда не чувствовал себя дома в этом новом Израиле. Никогда ему не было легко с евреями, пережившими концлагерь, с такими, как Мириам Бернштейн.

Взгляд его опустился на ее руку с вытатуированным номером. Многие избавились от этих номеров с помощью пластической хирургии. Цифры на руке Мириам были более бледными и менее четкими, чем обычно. Результат роста. Номер нанесли на ручку ребенка.

– Ты не собираешься отвечать мне?

– Что? Ах да. Что со мной происходит? Хорошо, я скажу тебе, Мириам. Несколько минут назад генерал Добкин и мистер Берг чуть не поставили меня к стенке. – Он поднял руку, останавливая Мириам, затем продолжал: – Пойми меня правильно. Я на них не сержусь. Я согласен с мыслью, которая привела их к такому выводу. Только не согласен с ними в выборе жертвы. Знаешь, они воспринимают происходящее гораздо четче, чем все остальные. Знают, что следует делать в таких обстоятельствах. Могу заверить тебя, Мириам, что, если эта ситуация продлится еще сорок восемь часов, все вы станете требовать казни тех, кто ворует запасы продовольствия, симулянтов, предателей и тех, кто засыпает на посту. Но мы не можем позволить себе роскошь дожидаться консенсуса. То, что сегодня кажется тебе грубостью, завтра будет казаться снисходительностью.

Она отерла слезу и покачала головой:

– У тебя совсем нет веры в человечество. Большинство из нас совсем не такие. Я скорее умру, чем проголосую за чью-нибудь казнь.

– Ты умрешь, если будешь придерживаться такой позиции. И мне непонятно, как может придерживаться таких взглядов человек, видевший то, что видела ты.

– Я сказала, люди в большинстве своем хорошие. А отыскать несколько фашистов можно везде и всегда.

– На самом деле ты имеешь в виду, что во всех нас есть немного от фашистов. И эта часть тебя станет доминировать, когда дело обернется плохо. Я же призываю эту часть себя, чтобы выжить. Призываю сознательно и по своей воле. Зверя. Темную сторону. – Он посмотрел на Мириам. Та была бледна. – Знаешь, для женщины, проводящей так много времени с генералом ВВС, ты удивительно миролюбива…

Она бросила на него быстрый взгляд. Краска окрасила бледные щеки.

– Ты…

Мириам повернулась и быстро пошла прочь.

 

16

Хоснер сидел с Брином и Наоми Хабер на их огневой позиции. Посматривал вниз на восточный склон, покуривал сигарету и разговаривал с молодыми людьми.

– Ты научил ее пользоваться оптическим прицелом и стрелять из винтовки? – спросил он Брина.

Тот пожал плечами:

– Она не хочет учиться.

Хоснер обратился к девушке:

– Почему?

Она отряхнула пыль со своего голубого комбинезона:

– Я никого не могу убить. Я быстро бегаю, вот и вызвалась быть связной.

Неожиданно появился Добкин. Хоснер быстро глянул на него и стал искать винтовку, но под руку ему ничего не попалось. Брин тоже насторожился.

Добкин, казалось, забыл инцидент в самолете. Он кивнул и сел на землю. Какое-то время все молчали.

Хоснер повернулся и показал на вершину плоской возвышенности на юго-западе:

– Что там такое?

Добкин посмотрел в указанном направлении. Утренние тени лежали на бурой земле. Над разбросанными там и тут болотами вились клубы тумана.

– Греческий амфитеатр. Построен Александром Великим. Когда он захватил Вавилон в 323 году до нашей эры, этот город уже считался древним и обреченным на гибель. Он попытался оживить его, но дни Вавилона были сочтены. Ты знал это?

– Нет. – Хоснер закурил сигарету, прикурив от предыдущей.

– Скоро они пришлют парламентеров, – сказал Добкин.

– Кто? Греки?

Добкин позволил себе улыбнуться:

– С греками я бы смог провести переговоры. Вот насчет арабов – сомневаюсь.

Хоснер улыбнулся в ответ. Недавнее напряжение почти полностью исчезло.

– Может быть, они и придут. – Он повернулся к Брину и Наоми Хабер. – Почему бы вам не передохнуть в тенечке?

Наоми встала. Брин поколебался, но тоже поднялся. Взял свою «М-14» и пошел вслед за девушкой.

Когда они отошли достаточно далеко, Добкин заговорил:

– Никаких «может быть» на этот счет. Они не попытаются повторить атаку днем, но и не захотят дожидаться темноты, чтобы изменить ситуацию.

– Ты прав, – согласился Хоснер.

– Что мы им скажем?

Хоснер взглянул на него:

– Ты со мной?

Добкин заколебался:

– Я… министр иностранных дел и Берг выше нас по рангу.

– Это мы как-нибудь урегулируем.

Добкин сменил тему:

– Сегодня вечером я отправлюсь туда, откуда не возвращаются.

– Я знаю.

– Шансов мало. Я иду только для того, чтобы люди сохранили надежду и не пали духом.

– Поэтому я тебя и посылаю. Немногие решились бы на такое, зная, что исход практически предрешен. Я тоже считаю, что шансов нет. Ты прав, генерал. – Хоснер посмотрел на него. – Так, значит, ты со мной?

– Какая разница, – пожал плечами Добкин. – У тебя в руках все карты. Политики запуганы. А у твоих людей пять из шести автоматов.

– Я просто хочу знать для самого себя. – Он показал на юг. – А кстати, что там?

– У меня нет ни малейшего желания идти у тебя на поводу. Скажем лучше, что я придерживаюсь нейтралитета. – Добкин посмотрел туда, куда показывал Хоснер. – Это, должно быть, гора Каср. На другой стороне проводятся раскопки дворца Навуходоносора и Висячих садов. Рядом находятся Ворота Иштар, музей и гостиница. – Генерал помолчал. – Рассчитываю увидеть все эти места сегодня вечером.

– Рад слышать это.

Оба замолчали. Вдруг Хоснер насторожился. Он показал рукой на юго-восток в направлении Евфрата:

– Не дым ли там? Похоже, среди развалин деревенька.

Добкин кивнул, не глядя:

– Да. Деревня Квейриш.

– А вдруг жители смогут нам помочь?

– Я бы не рассчитывал. Это крестьяне. У них нет связи с внешним миром. Кроме того, я уверен, ашбалы контролируют это место.

Хоснер уже разглядел убогие глинобитные хижины, прилепившиеся одна к другой, как пытавшиеся выжить средневековые итальянские деревушки ютились когда-то в руинах древних римских городов. Все здесь представляло собой богатую поучительными и любопытными контрастами картину. Заплаты пустынь и болот на востоке, Тигр и возвышающиеся вдали громады гор. На западном берегу Евфрата бесконечные болотистые равнины, уходящие за горизонт; сейчас они влажные, но скоро под лучами жаркого солнца высохнут, покроются трещинами и станут похожими на головоломку. И несколько финиковых пальм на обоих берегах Евфрата.

На переднем плане, вокруг холма, на котором они находились, Хоснер видел кирпичи и гальку, небольшие возвышенности и болотца. Здесь проходили низкие гребни ровных городских стен, отмеченные то тут, то там более высокими выступами сторожевых башен. Ветер, вода, песок и налаженный крестьянами на протяжении тысячелетий вывоз кирпичей – все вместе привело к уничтожению того, что было когда-то чудом среди городов мира.

Хоснер знал, что такие свидетельства разрухи и упадка встречались в Месопотамии повсеместно. Крупнейшие и богатейшие города древнего мира тысячами лежали в забвении, покрытые песком и пылью. Странное ощущение пустоты заполнило его, когда он смотрел на долину Евфрата. Плоские голые пространства, залитые жидкой грязью, пересекались легендарными, давно заброшенными ирригационными каналами. Бурная жизнь, которая когда-то кипела здесь, казалось, покинула эти места. Странный и какой-то недоброжелательный уголок мира. Место, где много лет тому назад возводились грандиозные храмы богам, о которых уже никто не помнил, и строились дворцы для бесследно исчезнувших царей и царств.

Хоснеру чудилось, что тишина здешних мест нарушается призрачным громыханием вавилонских повозок, громом вражеского наступления и торжествующими криками завоевателей. Богатый Вавилон. В Ветхом и Новом Заветах символ человеческой гордыни, чувственности и греха. Для современных евреев и христиан его полный крах стал символом свершившегося библейского пророчества.

Хоснер знал, что должен быть какой-то смысл в простиравшемся перед ним запустении. Но вероятнее всего, смысл заключался именно в отсутствии всякого смысла. Песок. Пыль. Смерть.

Почему Риш забросил их сюда? Вавилонский плен? Хоснер представлял это себе именно так. А может, все не так уж и мелодраматично. Наверное, место это очень подходит для его целей, да и лагерь палестинцев рядом. Но их лагерь в сотне километров, в пустыне. Что ж, значит, вавилонский плен. В библиотеках мира хранятся тысячи книг о Вавилоне, и когда они будут вновь изучены и перечитаны, где-нибудь появится сноска со звездочкой с упоминанием о «любопытном инциденте со сверхзвуковым самолетом „конкорд“ и… ааа»

Хоснер затушил сигарету и не стал выбрасывать окурок.

– Вот и они, – тихо произнес он.

* * *

Со стороны дороги по склону холма поднималась группа из пяти человек. Шедший впереди держал белый флаг.

Хабер и Брин, находившиеся неподалеку, поспешили вернуться на место. Брин сменил ночной прицел на дневной десятикратного увеличения и наблюдал за приближением парламентеров:

– Не думаю, что Риш среди них.

Брин протянул винтовку Хоснеру, который встал на колени и тоже посмотрел в прицел. Потом опустил винтовку и покачал головой:

– Он нам не доверяет. Думает, мы не станем принимать во внимание белый флаг. Это меня чертовски злит. А вас, генерал?

Добкин кивнул:

– Свидетельствует об отсутствии доверия с его стороны. – Он задумался на мгновение. – Риш действительно не понимает нас, и это меня тревожит и даже пугает.

Хоснер встал и повернулся к Наоми Хабер и Брину:

– Передайте всем, чтобы не открывали огонь. Я хочу, чтобы никого не было видно. Никто не должен покидать позиции, Натан. Если кто-нибудь попытается, остановите его. – Он отряхнул пыль с одежды. – Генерал, вы будете сопровождать меня?

– Разумеется. – Добкин тоже встал и одернул мундир. – Знаешь, любопытно получается. Теперь они желают разговаривать. Именно этого мы хотели в Нью-Йорке… и на «конкорде». А сейчас я сомневаюсь, что хочу говорить с ними.

– Согласен, – сказал Хоснер. – Но я уверен, что у нас найдется много любителей поговорить. Не доверяю я этой компании, Бен. Они профессиональные миротворцы. Заранее настроены видеть хорошую сторону любого предложения. Да будь они прокляты, эти миротворцы, из-за них каждая следующая война еще тяжелее, чем предыдущая.

Добкин засмеялся:

– Аминь. Генералы должны вести мирные переговоры, а миротворцы командовать армиями. – И заговорил серьезно: – Сейчас мы несправедливы по отношению к делегации. Не все они такие; некоторые – большинство из них – умеют торговаться. Они реалисты в такой же степени, как и мы.

Хоснер начал спускаться по склону:

– Сомневаюсь. Пойдем вперед, пока на нас не навалится дюжина профессиональных переговорщиков.

На некоторое время они потеряли арабов из виду, так как те спустились в глубокую лощину. В ста метрах вниз по склону они заметили белый флаг, а затем и самих парламентеров. Те были вооружены и шли быстро. Хоснер заколебался на мгновение, потом помахал белым носовым платком и окликнул парламентеров по-арабски. Арабы увидели его и ответили. Обе группы медленно сближались. Арабы остановились на выступе склона.

Хоснер быстро подошел к ним и встал очень близко, как принято у арабов, к тому, кто возглавлял группу.

– Где Риш? Я буду говорить только с Ришем.

Человек посмотрел на него долгим взглядом. Черные глаза горели ненавистью и презрением. Ему явно не нравилось это поручение. Он заговорил тихо и медленно:

– Я Салем Хаммади, заместитель Ахмеда Риша. Он заверяет вас в своем почтении и предлагает немедленную капитуляцию.

Хоснер смотрел на незнакомца. В отличие от Риша Хаммади никогда не попадал в плен, и на него не было ни досье, ни психологического портрета. Отсутствовал даже достаточно полный перечень операций, в которых он участвовал. Все, что знал о нем Хоснер, так это то, что Хаммади был палестинским сиротой, а затем возглавил программу ашбалов для различных палестинских организаций. Достоинства? Моральные устои? Честь? Трудно сказать. Нельзя рассчитывать даже на глубокое религиозное воспитание, которое формирует большинство арабов. Человек, стоявший менее чем в метре от Хоснера, был небольшого роста, но пропорционально сложен и явно уделял больше внимания личной гигиене, чем те террористы из Рамлы, с которыми сталкивался Хоснер.

Он придвинулся к арабу еще ближе:

– Где Риш? Я требую разговора с ним.

Хаммади медленно кивнул:

– Ты Яков Хоснер.

– Да.

– Пойдешь ли ты за мной?

– Могу и пойти.

Хаммади колебался:

– У тебя будут мои личные гарантии.

– В самом деле?

Хаммади закусил губу, сдерживая всевозрастающее нетерпение.

– Мое слово. – Он помолчал. – Поверь, переговоры пойдут на пользу всем. Это вовсе не ловушка для Якова Хоснера. Мы могли бы уничтожить тебя прямо здесь и сейчас. Кроме того, ты не так уж и важен.

– А вот Риш, похоже, считал иначе. Даже обещал убить меня.

Салем Хаммади отсутствующе смотрел в пространство:

– Он отказывается от своего обета.

Хоснер обернулся и помахал Брину, который смотрел в прицел своей винтовки. Брин утвердительно махнул. Хоснер видел, как из-за только что укрепленных с помощью земли и багажа оборонительных валов украдкой выглядывают осажденные.

Кое-какие вещи выделялись на сером фоне пестрыми пятнами Нужно проследить, чтобы все было присыпано слоем пыли.

Хоснер снова повернулся к Хаммади. Араб заметил, как блеснуло стекло оптического прицела, и постарался запомнить позицию снайпера. Проходя мимо Хаммади, Хоснер нарочно подтолкнул его:

– Ладно, пошли. У меня много дел.

* * *

Группа двинулась вниз, затем повернула параллельно гребню холма, который Добкин считал внутренней городской стеной. Хоснер заметил место, где заднее колесо повредило ее; казалось, что это случилось сто лет тому назад. Они повернули на юг и направились к самым большим руинам. Раскопки развалин древнего города едва начались. Требовалось немало воображения, чтобы представить, каким он был раньше: молодые девушки с позванивающими браслетами, воины, многоцветные базары, религиозные процессии и знаменитые вавилонские астрологи, за несколько медных монет записывающие гороскопы на влажных глиняных табличках.

Впрочем, Хоснер, как и всякий житель Ближнего Востока, привык к раскопкам. Он мог увидеть здесь все и даже более того. Умел почти чувствовать присутствие духов прошлого, когда они наталкивались на него на людных улицах. Звон в ушах, казалось, превращался в едва различимые голоса, говорящие на древнем семитском языке. Потом прорывалось слово или обрывок фразы на древнееврейском. Яков вдруг почувствовал, что как раз там, где сейчас идет он, шел когда-то еврей, разговаривая со своей женой. С ними были дети. Семья куда-то направлялась. К Воротам Иштар. Прочь из города. Они оставляли Вавилон, чтобы избежать плена, в поисках лучшей доли.

Хаммади что-то сказал, и Хоснер вдруг заметил, что они уже прошли довольно большое расстояние. Он огляделся. Здесь раскопки продвинулись дальше. Хаммади разговаривал с Добкиным, который осыпал его вопросами по поводу руин. Хаммади, не вполне уверенный, что знает правильные ответы, в конце концов попросил генерала замолчать.

Хоснер знал кое-что об истории Вавилона, хотя сам город был ему незнаком. Вавилон оставался для него именем, символом, концепцией, состоянием ума. Яков едва ли мог представить себе, что Вавилон существовал когда-то в виде строений из кирпича и известкового раствора. А вот Добкина это интересовало. Хоснера же если к чему и тянуло, то к вещам более долговечным. А что может быть долговечнее, чем полное уничтожение и разрушение? Это и делало Вавилон живым символом. Город вошел в историю потому, что пал в свое время в соответствии с предсказанием.

Вавилон умер так, как умирают города, и пыль непрестанно заносила его на протяжении веков, скрывая под своим покровом. Современные археологи с трудом обнаружили это место, и даже местные легенды, хранящие воспоминания о месторасположении других погребенных городов, перестали упоминать Вавилон, настолько полным и окончательным оказалось запустение.

А теперь начались раскопки, как повсюду в Израиле и других районах Ближнего Востока. Каждый раскапываемый холм хранил свидетельства не только тленности результатов человеческого труда, но и такой людской странности, как стремление к саморазрушению. В глазах Хоснера ассоциации с Вавилоном, по которому теперь снова идут евреи, были смехотворны и печальны. То, что они прибыли сюда на сверхзвуковом лайнере, не являлось чем-то существенным. Главное – они находились здесь против своей воли. Суть человека не претерпела больших изменений за тысячи лет. Изменились лишь внешние признаки.

Дойдя до того места, где находился греческий амфитеатр, небольшая группа повернула к Евфрату и двинулась по козьей тропе. Тощий осел щипал вездесущие, белые, как соль, пучки колючек. Легкий ветерок шелестел желто-зелеными листьями одинокой финиковой пальмы. Жара становилась все более гнетущей. Хоснер вспомнил, что на холме запасов питья осталось меньше чем на двадцать четыре часа. Еду можно растянуть на больший срок. Секции алюминиевой обшивки самолета были превращены в резервуары для сбора дождевой воды, но дождь казался здесь таким же нереальным, как снег.

Они шли молча. Добкин проявлял к дороге и археологический, и военный интерес. Остановились на небольшом гребне. Отсюда Хоснер видел холм, на который приземлился «конкорд», примерно в полутора километрах к северу. Верхушка «конкорда» была едва заметна. Холм, или засыпанная землей и песком цитадель, казался отсюда огромным, и становилось понятно, почему ашбалы решили провести переговоры.

На западе находился Евфрат, примерно на пятьсот метров ниже козьей тропы. Хоснер видел нищую деревушку Квейриш на берегу Евфрата, которую теперь можно было разглядеть гораздо лучше. Это была деревня из глинобитных хижин без побелки и каких-либо украшений. Когда подошли ближе, Хоснер увидел женщин, закутанных до глаз в длинные черные покрывала, и мужчин в длинных рубахах и куфьях. Кто-то тихо наигрывал мелодию на струнном инструменте. Козы с шерстью землистого цвета паслись в кустарнике под надзором людей в длиннополой одежде и развевающихся головных платках, что придавало им совершенно библейский вид. Они занимались таким же трудом и в тех же условиях, что и их предки тысячи лет тому назад. Вся эта сцена, как понял Хоснер, едва ли изменилась за четыре-пять тысячелетий. Только жили здесь теперь мусульмане, а не язычники, они больше не держали свиней в загонах, и Вавилона уже не было. Но так или иначе, а жизнь на Евфрате продолжалась и фактически изменилась гораздо меньше, чем русло беспокойной извилистой реки.

Группа свернула с козьей тропы и начала подниматься по большому холму. Они добрались до ступенек из кирпича и продолжили подъем. Затем вышли на плоскую площадку, выступающую из склона холма. Здесь, на каменном постаменте, стоял Вавилонский лев. О нем ничего не было известно: ни время его создания, ни его назначение, – но, вечно угрожая побежденной жертве, он внушал благоговение.

Хаммади заговорил:

– Здесь мы обыщем вас и завяжем глаза.

Хоснер отрицательно мотнул головой:

– Нет.

Хаммади обратился к Добкину:

– Вы же знаете, это обычная военная процедура, принятая во всем мире, когда неприятеля вводят в расположение своих войск. Тут нет ничего унизительного.

Добкин был вынужден согласиться.

Хоснер неохотно подчинился.

Они разделись и были тщательно обысканы. Снова оделись, и тогда им завязали глаза, а затем медленно провели вверх по оставшимся ступенькам. Площадка оказалась более высокой, вероятно, за счет слоя глиняных кирпичей. Они спустились на ряд ступеней, и в воздухе потянуло прохладой. Повязки сняли, но глаза не сразу привыкли к темноте. Хоснер услышал шепот.

– Я Ахмед Риш, – раздался из тени мягкий голос человека, говорившего на вполне сносном иврите. – Какое знаменательное событие – увидеться с Яковом Хоснером… снова. И какая честь встретиться со знаменитым генералом Добкиным.

Хоснер и Добкин хранили молчание. Оба чувствовали, что в тени вдоль стен затаились и другие мужчины. У разрушенного помещения не было крыши, но солнце стояло слишком низко, чтобы проникнуть сюда. Оба медленно огляделись, так как их глаза уже привыкли к сумраку.

Риш снова заговорил:

– Мы находимся в раскопанных развалинах Южного дворца. Тронный зал, где внук Навуходоносора увидел роковую надпись на стене. Вам, конечно, знакома эта история по книге Даниила.

Молчание.

Из темноты вновь раздался голос Риша:

– Я стою там, где находился царский трон, в нише. Если всмотритесь в темноту, то сможете разглядеть сцену пира – золотая и серебряная посуда, захваченная Навуходоносором, когда он покорил Иерусалим, колеблющееся пламя свечей, появление из тени руки, которая начертала на стене слова о судьбе Вавилона. – Он сделал паузу для пущего эффекта. – Одна из историй, которые больше всего нравятся евреям. Поэтому я и привел вас сюда. Специальная экскурсия.

Хоснер и Добкин не ответили.

Риш продолжал:

– К этому помещению, как выяснилось, примыкала огромная печь. Несомненно, та самая печь, в которую Навуходоносор бросил Сидраха, Месаха и Адвенаго. Бог явил чудо, и они остались в живых. Однако не всегда евреев спасали такие чудеса. – Он замолчал, и темное помещение заполнилось шумом людского дыхания. Риш заговорил тихо, едва слышно: – Вавилон – место бесконечной печали для евреев, но также и место чудес. Чем станет он на сей раз, мистер Хоснер?

Хоснер закурил сигарету:

– Ты был очень красноречив, Ахмед Риш. Я буду краток. Чего ты хочешь?

– Какое безумие – посадить такой огромный самолет на тот холм. Вы все могли погибнуть.

– Чего ты хочешь?

– Извините, забыл спросить, не хотите ли чего-нибудь освежающего. Воды? Еды?

– У нас всего хватает, Риш, – ответил Добкин.

Риш рассмеялся:

– А я думаю, что нет.

Хоснер едва не сорвался. Он терпеть не мог привычку арабов ходить вокруг да около.

– Перейдем к главному. Чего ты хочешь?

Голос Риша стал более жестким:

– Я хочу, чтобы все вы стали моими заложниками, пока я буду вести переговоры с вашим правительством. Хочу избежать дальнейшего кровопролития.

Глаза Хоснера привыкли к слабому освещению. Он мог различить Риша, стоявшего в нише. На нем были простая белая галабия и сандалии. Выглядел он примерно так же, как когда-то в Рамале. Риш был очень высок и не слишком смугл для араба. Хоснер еще тогда подумал, что в его жилах течет черкесская или персидская кровь.

– Прошлой ночью вас здорово потрепали. Вы потеряли человек тридцать убитыми и ранеными, я полагаю.

– Я здесь не для того, чтобы обсуждать рапорты с места событий, мистер Хоснер. И не собираюсь вдаваться с вами в политические рассуждения о том, почему мы сделали то, что сделали, и каковы наши цели. На эти темы я буду говорить с вашим правительством. Я лишь собираюсь дать вам гарантии и предъявить ультиматум. Гарантия состоит в том, что ни один израильтянин не будет убит, если вы сдадитесь. Ультиматум – в том, что вы сдадитесь до заката. Это приемлемо?

Заговорил Хоснер:

– А что, если моя страна отвергнет любые требования, которые вы выдвинете? Как в таком случае вы можете гарантировать, что все мы будем живы?

– Если они назовут наши действия блефом, я все равно отпущу вас. Разумеется, об этом будем знать только вы и я. Но на этот счет я даю вам слово.

Хоснер и Добкин тихо посовещались.

– Думаю, мы разгадали вашу игру, мистер Риш, – сказал Хоснер. – Вашей главной задачей было спровоцировать инцидент, чтобы попытаться сорвать мирную конференцию. В этом вы могли либо преуспеть, либо нет. Но второй вашей целью был захват двух самолетов с высокопоставленными израильтянами, чтобы затем допросить их с целью получения политической и военной информации. Такие сведения стоили бы целое состояние на торгах, не так ли? А последней вашей целью было удерживать нас в заложниках для выдвижения каких-нибудь необычных требований. И даже если вы отпустите нас, это произойдет не раньше, чем вы нас основательно выпотрошите на допросе. Я прав? Есть ли у меня гарантия, что никого из нас не станут допрашивать или применять к нам какие-либо жестокие меры?

Риш не ответил.

Хоснер продолжал:

– А как насчет израильских арабов? Не думаю, что вы распространяете на них ваши гарантии.

Риш снова промолчал, но Хоснер видел даже при скудном освещении, как изменилось выражение его лица. Риш считал евреев своими вечными врагами. Но в качестве неверных, по странным понятиям арабского и мусульманского сознания, они не подлежали крайней степени наказания за большинство обид. Однако мусульманин, особенно если он был также и арабом, не мог ждать пощады за то, что отказался от своего народа или от своей религии. По мнению Риша, Джабари и Ариф уже были мертвецами, и Хоснер знал это. Риш заговорил:

– Вы меня злите, мистер Хоснер. Логово льва – не то место, где стоит злить льва. Делайте это на расстоянии, мистер Хоснер.

Хоснер кивнул и пристально посмотрел на Риша. Ему очень хотелось спросить Риша о девушке, которую тот вынес с поля боя. Но был ли то Риш, и кто та девушка? Жива ли она? Однако спросить об этом значило бы подтвердить подозрение Риша о наличии у них прицела ночного видения. И кроме того, такой вопрос мог бы вызвать у него приступ неконтролируемой ярости. Сейчас Риш кажется вполне спокойным, но с такими неуравновешенными людьми ничего нельзя знать заранее. На это обращали его внимание психиатры в Рамале. Неуравновешенный психопат. Но, как и многие убийцы-психопаты, он обладал определенным шармом. Такое обаяние убаюкивает, вы совершаете ошибку, и убийца вцепляется вам в глотку.

– Откуда мне знать, что вы не переполнены ненавистью и не убьете всех нас? Какие у меня гарантии, что вы… в здравом уме?

Добкин схватил его за руку и поспешно прошептал:

– Ради Бога, Хоснер.

Наступила зловещая тишина, и Хоснер знал, что Риш пытается преодолеть страстное желание убить их на месте. Но Хоснер знал также, что и Риш понимает: убить их – значит потерять все шансы добиться капитуляции.

С большим трудом Ришу удалось овладеть собой:

– Я могу лишь повторить мои гарантии и мой ультиматум. Время у вас есть до наступления темноты. Ни мгновением больше. После заката солнца радиоприем улучшается. Поэтому не просите отсрочки после того, как стемнеет. – Риш выступил немного вперед из ниши. – И мы оба также знаем, что рано или поздно иракские власти обнаружат нас здесь. Но не рассчитывайте, что иракцы станут действовать в ближайшие двадцать четыре часа. У меня есть друзья в правительстве. Они будут тормозить все действия и известят меня обо всех решениях. А когда иракская армия двинется в путь, она будет перемещаться с досадной медлительностью, мистер Хоснер. И все-таки я должен учитывать в моих расчетах войска. Итак, повторяю: если после наступления темноты мы не получим от вас ответа, вы подвергнетесь атаке.

Хоснер и Добкин хранили молчание. Риш поднял вверх руки, как бы призывая их одуматься:

– Подумайте о последствиях поражения. Все мои люди – ашбалы. Вы знаете это от вашего пленника?

Ответа не последовало.

– Я не могу отвечать за то, что может случиться в пылу сражения, – продолжал Риш. – Если мои люди возьмут холм, их может охватить безумная жажда убийства. Они потеряли многих друзей прошлой ночью. И захотят отомстить. А потом, следует принять во внимание, что среди вас есть женщины… вы понимаете?

Хоснер произнес одно из самых богохульных арабских проклятий, какое только смог вспомнить.

Воцарилась тишина.

Риш сделал шаг вперед из тени. Он улыбался:

– Ваше владение самой колоритной частью нашего языка очень интересно. Где вы этому научились?

– От вас, в Рамале.

– В самом деле? – Он вышел из ниши и встал посередине тронного зала примерно в двух метрах от Хоснера и Добкина. – Тогда я был вашим пленником. А теперь вы близки к тому, чтобы стать моим пленным. Когда я был в Рамале, вы могли бы убить меня руками моих приятелей-арабов в обмен на прощение или дополнительные поблажки. Без всякого сомнения. Я знаю. Но как бы вам ни хотелось это сделать, вы не пошли на это. У вас есть понятие о честной игре.

Однако я поклялся убить вас за то, что вы меня оскорбили, дав мне пощечину. На самом деле некоторым образом я обязан вам жизнью. Я буду честен с вами, если вы сдадитесь мне сейчас. – Он пристально вгляделся в лицо Хоснера, потом приблизился к нему примерно на метр. – Вы ведь знаете, что эта пощечина еще горит у меня на щеке, не так ли?

Риш размахнулся и рукой ударил Хоснера по лицу.

Хоснер отпрянул на секунду, потом хотел броситься на Риша, но Добкин схватил его и не дал вырваться.

Риш покачал головой:

– Теперь с этим покончено. Оскорбление снято. Al ain bel ain al sen bel sen. Око за око, зуб за зуб. Ничего больше. И ничего меньше.

Хоснер овладел собой и оттолкнул Добкина:

– Да, я согласен, Риш. Но есть еще небольшое оскорбление, которое заключается в том, что ты сбил самолет с пятьюдесятью пассажирами.

Риш отвел глаза в сторону:

– Я не буду обсуждать это. У вас есть возможность спасти остальных пятьдесят. – Он взглянул на Добкина. – С военной точки зрения вы должны знать, что это – безнадежное дело.

Добкин подошел поближе к Ришу. Ему был слышен шорох одежды затаившихся у стен вооруженных людей. Риш сделал неуловимое движение рукой, и тени отступили назад. Добкин оказался в нескольких сантиметрах от Риша.

– Прошлой ночью все было действительно безнадежно с военной точки зрения. Однако мы вас побили. Сегодня счет будет лучше.

Риш покачал головой:

– Сегодня мы возьмем холм, генерал.

Хоснер положил руку Добкину за плечо:

– С меня достаточно. Я хочу вернуться.

Риш кивнул:

– Надеюсь, вы будете достаточно демократичны, чтобы устроить голосование, мистер Хоснер.

– Да. Мы там все решаем голосованием, Риш. Я дам вам знать до заката солнца. Пока же отправлю к вам пленного. Ему нужна медицинская помощь. У вас имеется все необходимое?

Риш рассмеялся:

– Неуклюжая попытка выяснить наше положение с медицинской помощью. Но мы заберем парня. Спасибо. – Он медленно переводил взгляд с одного на другого. – И снова я должен предупредить вас, что, если мои люди захватят холм в темноте, я не смогу контролировать их.

Тогда заговорил Добкин:

– Вы или плохой командир, или плохой лжец.

Риш развернулся и направился обратно к нише. Его удаляющийся голос отражался эхом от стен тронного зала:

– Я реалист, джентльмены. Каковыми вы не являетесь. Спасите людей, генерал. Спасите их жизни, мистер Хоснер.

– Я сделаю это, – сказал Хоснер и повернулся, чтобы уйти.

– О, еще одно, – добавил Риш. – Это могло бы помочь вам прийти к решению. У меня есть информация кое о ком из ваших людей, и она могла бы представлять для вас интерес.

Он замолчал.

Хоснер почувствовал, как холодок догадки ползет по спине. Он не обернулся и не ответил. Добкин тоже остался стоять спиной к Ришу.

– У некоторых из ваших людей члены их семей – и притом любимые – находятся в арабских странах. Мне известна судьба этих родственников. Хотите ли вы знать о них? Если сдадитесь, я дам вашим людям полный отчет о каждом. Это положит конец стольким страданиям, тревогам и беспокойствам о судьбе родных. Зная о том, где они находятся, если живы, их семьи могли бы обеспечить возвращение родственников в Израиль.

Молчание.

– Например, семья Абделя Джабари. Или брат Рахили Баум, пропавший со времени военных действий в 1973 году.

Хоснер пошел прочь. Добкин последовал за ним.

– Разве одна из двоюродных сестер вашей жены не числится пропавшей без вести в Синае с 1967 года, генерал?

Добкин продолжал идти твердым шагом.

– Муж Мириам Бернштейн, Иосиф. Он еще полгода тому назад находился в сирийском лагере для военнопленных. Потом его взяли и расстреляли.

Хоснер замедлил шаг.

– Или это был брат Рахили Баум? Кажется, Иосиф Бернштейн все еще в лагере. Не важно, потом я наведу справки. У меня все где-то записано.

Хоснера трясло от ярости, и он с трудом заставлял себя идти. Тихий, издевательский смех Риша за его спиной эхом отзывался в разрушенном зале.

Их вывели наверх, прямо в море солнечного света. Эскорт замешкался, снова завязывая им глаза. Добкин бросил взгляд на башни и зубчатые стены Ворот Иштар примерно в сотне метров к востоку. Неподалеку находились гостиница с верандой и небольшой музей. Отреставрированная часть ворот блестела на солнце синими изразцовыми кирпичами. На барельефе сверкали золотые вавилонские львы и мифические животные. Рядом находились стены Висячих садов, пыльные и потрескавшиеся, без единого следа растительности или хотя бы мха.

За то короткое время, пока им завязывали глаза, Хоснер отметил, что холм, на котором они находились, почти такой же высокий, как и тот, где лежал «конкорд», в двух километрах отсюда, а между двумя холмами пролегала небольшая низменность. С того места, где стоял Хоснер, можно было разглядеть самолет и людей на вершине холма.

Повязки завязали и переговорщиков проводили обратно.

Когда арабы ушли, Добкин тяжело вздохнул:

– Ты едва не завел его слишком далеко. С ума сошел. – Он через плечо оглянулся на удаляющихся арабов. – Знаешь, а я ожидал чего-то более зловещего.

– Он еще злее, чем ты можешь себе вообразить.

– Да уж. Он ненормальный. Я в этом уверен. Но в моменты просветления, я думаю, он действительно хочет, чтобы его любили и восхищались им.

– Хочет. И мы сыграем на этом, если представится случай. – Хоснер тяжело дышал, преодолевая подъем. Он посмотрел вверх и махнул рукой Брину, который помахал в ответ. Потом обернулся к Добкину, шагавшему без всякого напряжения: – Ты прав, разумеется. Для тех, кто находится там, наверху, Риш – воплощение дьявола, и это хорошо для наших целей – и для их целей тоже. Но почему-то наши дьяволы никогда не оправдывают наших ожиданий, когда мы сталкиваемся с ними лицом к лицу.

Брин окликнул их:

– Они собираются сдаваться?

Хоснер посмотрел вверх и улыбнулся:

– Я предъявил им наш ультиматум.

Он снова оценил, как выглядят их позиции со стороны. Отметил обваливающийся земляной вал, предательские рытвины и размытые канавы. В темноте это, должно быть, настоящий кошмар. На месте нападающих он бы очень быстро потерял присутствие духа.

Когда переговорщики добрались до гребня холма, все свободные от дежурства на постах собрались вокруг них. Добкин кратко доложил о произошедшем. Было задано несколько вопросов, развернулась оживленная дискуссия. Хоснер пресек дальнейшие комментарии и пообещал устроить голосование до заката солнца. Попросил всех заняться строительством укреплений, и это убедило большинство присутствовавших в том, что они и без того знали – капитуляции не будет.

* * *

Мужчины и женщины, члены миротворческой делегации, продолжали трудиться на строительстве укреплений, чтобы отразить ожидаемое нападение. Они импровизировали и изобретали на ходу. У них практически не было никаких инструментов, кроме набора бортового инженера, но из того малого, чем они располагали, были изготовлены и более внушительные орудия.

Из салона вытащили кресла и кое-где снятые секции пола и армированную сетку. Сетку натянули между алюминиевыми рейками, как бельевую веревку, для отражения огня и осколков от взрывов ручных гранат.

Член кнессета вспомнил способ греческого физика Архимеда, который помог отразить нашествие врага на Сиракузы. По легенде Архимед сконструировал гигантские увеличительные стекла, чтобы сжечь римский флот. В таком же духе, но с другой целью алюминиевые секции были сняты с раздвоенного хвоста самолета и установлены между алюминиевыми стойками по периметру оборонительной линии. Алюминий должен был отражать слепящий солнечный свет и направлять его аш-балам прямо в глаза, если те вздумают предпринять нападение в дневное время, а еще это должно было помешать прицеливаться снайперам. У алюминиевых конструкций имелось и другое предназначение: с помощью солнечных лучей посылать сообщения возможным сочувствующим на земле или в небе. Несколько человек манипулировали разными секциями алюминиевых листов, непрерывно посылая сигнал «SOS».

Большинство алюминиевых стоек и поперечин оторвали от хвоста и воткнули в склон остриями вперед. Получилось то, что военные называют засекой. Теперь на укрепления невозможно было забраться, не наткнувшись в темноте на одно из этих копий.

По мере того, как день клонился к вечеру, улучшались и огневые позиции. Окопы углублялись, а брустверы становились длиннее и круче. Багаж и армированная сетка, использованные для сооружения вала, маскировались пылью. По настоянию Добкина все измазали одежду и лица грязью, полученной из смеси с землей собственного пота, а в некоторых случаях и мочи.

Огневые поля вниз по склону были расчищены: груды земли и глины столкнули к основанию холма. Канавы забили землей, чтобы атакующие, решившие укрыться здесь от огня, оказались без прикрытия на одном уровне с поверхностью холма.

Разрозненные колючие кусты, выросшие на склоне и представлявшие некое жалкое укрытие, были вырваны. Колючки, использовавшиеся в этих краях в качестве топлива, собрали на оборонительной линии.

Пласты земли и глины были сбиты с твердой корки на вершине холма. Некоторые имели вес до ста килограммов. Их уравновесили одну на другой на вершине, чтобы столкнуть вниз, когда нападающие окажутся под ними.

На склоне были вырыты ямы-ловушки, на дно которых воткнули штыри, сделанные из алюминиевых стоек. Ямы прикрыли оторванной от кресел тканью, которую присыпали пылью.

На расстоянии в сто, двести и триста метров установили средства раннего оповещения, сделанные из проволоки и жестянок с камешками. Работа пошла быстрее, когда смастерили примитивный факел из имевшегося на борту кислородного баллона и авиационного горючего. Алюминий жгли, рвали, откручивали и оттаскивали от самолета. Большую часть материала удалось добыть из разбитой при посадке хвостовой части. Израильтяне лазали по огромному самолету, как рабочие на заводе в Сен-Назере. Они стояли на тех же поперечных стойках, на которых стоял Нури Саламех, когда устанавливал свою бомбу. Они видели разрушительные результаты взрыва и использовали материал в свою пользу.

Из гидравлических труб сделали оружие для ближнего боя и самозащиты – ножи и пики. Содержимое стеклянных бутылок из багажа и с кухни вылили в другие емкости, а пустую тару наполнили горючим. В некоторые бутылки добавили мыло из туалетов и другие мыльные вещества, нашедшиеся в багаже. В результате получили примитивный напалм, липкий и горючий.

Члены миротворческой делегации отдавались работе с энтузиазмом и отчаянной поспешностью. Состоялись короткие информативные совещания по обмену идеями. Время от времени обсуждались известные из истории классические осады прошлого, и эти минувшие битвы давали пищу для новых изобретений и новшеств. На помощь призвали Архимеда и Леонардо да Винчи. Из школьных воспоминаний были извлечены осады Трои, Рима, Сиракуз, Карфагена, Иерусалима и Вавилона. Из чего складывалась успешная защита? Что вело к поражению? Невозможно было не подумать о Масаде. Столообразная конфигурация местности была не единственным сходным моментом.

У защитников все чаще появлялся вопрос: может ли группа интеллигентных и цивилизованных людей при наличии ограниченных ресурсов противостоять группе менее цивилизованных, но лучше вооруженных нападающих? Хоснер смотрел, как обретает форму длинная линия защитных сооружений. Укрепления выглядели очень внушительно, так как находились на возвышении, а фланги и западный склон были слишком крутыми, чтобы с легкостью преодолеть их. Наблюдатель, осматривающий позиции из самолета, как, очевидно, делает Ахмед Риш, у которого имеется самолет, должен был бы прийти к выводу, что цитадель слишком неприступна, чтобы штурмовать ее, если за этими наскоро возведенными баррикадами есть реальная огневая мощь. Но огневой мощи не было.

Реальный вопрос, понимал Хоснер, состоял не в том, сколько они могли бы здесь продержаться. Может, хватило бы и одного дня. А может, и недели оказалось бы недостаточно. Все зависело от того, когда их здесь найдут. Найдут ли вовремя? И что, черт возьми, происходит в Израиле?

 

17

В Лоде было жарко. Почти невыносимо жарко. Тедди Ласков сидел со стаканом пива за вынесенным чуть ли не на тротуар столиком перед кафе «Майкл». Магазины закрылись, как и положено по случаю шаббата, движение сократилось, но в «Майкле», хозяином которого был христианин, царило обычное оживление. Хамсин не ослабевал. Ласков посмотрел на запотевший стакан. Возле него уже образовалась небольшая лужица, и тоненькая струйка медленно ползла по мраморной столешнице, угрожая пролиться на брюки. Он посмотрел на брюки. Обычные голубые брюки. Вполне гражданские. Они лишний раз подтверждали то, что теперь он, Тедди Ласков, стал гражданским человеком.

После почти сорока лет пребывания в той или иной форме, это казалось странным. Непривычным. Одно дело носить штатскую одежду в свободное от службы время, и совсем другое – носить ее постоянно, повседневно, будучи обычным гражданином. Одежда была не новая, Ласков уже надевал ее, но сейчас она казалась чужой.

Кафе «Майкл» вызывало в памяти Мириам Бернштейн, однако Ласков пришел сюда не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Просто удобное место для ведения дел в субботний день. Понятное бездействие и неопределенность продолжались ровно час, пока он мерил шагами свою квартиру. Потом пришло желание действовать.

Генерал Талман шел по улице как всегда бодрой и энергичной походкой и напоминал офицера Королевских ВВС из какого-нибудь голливудского фильма. Даже сняв мундир, он, казалось, остался в залихватски сдвинутой набекрень фуражке и с серебряными крыльями на погонах. Лишь когда Талман подошел ближе, Ласков понял, что его босс не в лучшем, чем он сам, настроении. У отставного генерала даже усы подрагивали.

– Чертовски жарко, – заметил он, кивая и садясь за столик.

– Я тоже обратил внимание.

– Ладно, давай к делу. Мазар придет?

– Уже должен быть здесь.

– Тогда начнем без него, – сказал Талман.

– Хорошо. – Ласков вытащил из кармана смявшиеся листки. – Здесь итог всего: смутных подозрений, предчувствий, данных радиопрослушки и показаний радаров, анализа израильских и американских отчетов. – Он посмотрел на листки. – Думаю, они полетели на восток. На восток от Синая.

Талман побарабанил пальцами по столу:

– Я говорил с Гуром. Неофициально, разумеется. По его словам, палестинцы предприняли меры, чтобы направить нас на ложный след. Но итоговый вывод ребят из разведки состоит в том, что они полетели на запад. В оперативном отделе не сомневаются, что их направление – юг, Судан. С политической точки зрения в этом есть смысл. Они могут сесть в Сахаре, заправиться и полететь дальше, в Уганду. В той части света почти нет радаров, да и кто их там заметит? Самым разумным, со всех точек зрения, было бы для них отправиться именно в Судан. Или в Ливию. – Он помолчал, потом посмотрел Ласкову в глаза: – Но я так не считаю. Уверен, они полетели на восток.

Ласков улыбнулся:

– Хорошо. А теперь я расскажу тебе почему.

Он развернул листок.

Слушая его, Талман заказал джин с тоником.

* * *

Хаим Мазар прошел мимо них, потом развернулся и зашагал обратно. Несколько секунд он стоял, озираясь, словно искал свободный столик, потом заметил Ласкова и Талмана и удивленно улыбнулся:

– Не против, если я подсяду?

Ласков покачал головой:

– Я рад, что ты глава Шин Бет, а не оперативник. Актер из тебя никудышный.

– Исправлюсь. – Он огляделся. – Я только что с пресс-конференции. Если вы думаете, что здесь жарко, то я бы посоветовал побывать там.

Талман подался к нему через стол.

– Ты молодец.

Мазар пожал плечами:

– Послушай, я бы и сам предпочел уйти. Надо было так и сделать.

– Почему? – спросил Ласков. – Ты сейчас герой дня. Предотвратил обстрел аэропорта из минометов. Правительству сейчас нужны герои, а других у него нет.

Мазар покачал головой:

– Это ненадолго. Вот уляжется пыль, и топор падет на мою голову. Говорю вам, минометная атака была отвлекающим маневром. Все задумано одним и тем же человеком. Они пытаются навести нас на вывод, что минометы должны были дублировать «лир». Но самолет-то ведь не подвел! Для чего же тогда бессмысленный обстрел? Скажу вам так: сами же палестинцы и допустили утечку о минометах. Я знал о них довольно давно.

– Тогда в чем ты виноват? – спросил Ласков. – Как начальник службы внутренней безопасности ты сделал то, что и должен был сделать. Виноваты мы… Хоснер и я.

– Только отчасти. Понимаете, чтобы перехватить «конкорд», они должны были знать точное время вылета. Информация должна была дойти до Риша, ждавшего ее в Каирском аэропорту, а поступить она могла только из Израиля. От кого-то, кто находился в Лоде. У нас работает шпион. А это уже область моей ответственности. Я не смог его обнаружить. И не могу. У меня нет ни одной зацепки. – Он закурил сигарету. – Этот человек позвонил Ришу и назвал ему время вылета. Кроме того, у Риша была ваша рабочая частота. Я связывался с Каиром. Они готовы сотрудничать. Риш и его группа под видом бизнесменов и по поддельным, разумеется, документам арендовали самолет для полета на Кипр. Однако потом их планы резко изменились. Служба воздушного движения Александрии утверждает, что не давала разрешения менять курс, но я думаю, что, как и везде в арабском мире, свою роль сыграл бакшиш. Так или иначе, остальное – уже история.

Талман кивнул:

– Действительно интересно, но, как ты и говоришь, это дело прошлое. У нас другая проблема: где «конкорд»?

– Это проблема государства Израиль, службы внешней разведки и вооруженных сил. Для меня, шефа Шин Бет, главное – кто шпион. И решение проблемы осложняется тем, что приходится отзывать агентов и арабов-информаторов.

– Почему? – спросил Талман.

– Потому что Исаак Берг, начальник «Мивиан Элохим», чертовски много знает о Шин Бет. Если его разговорят, то получат информацию не только о его организации, но и о моей.

Ласков недоверчиво покачал головой:

– Абсурд. Берг скорее покончит с собой, чем пойдет на пытки.

Мазар кивнул:

– Да, пистолет у него с собой. Надеюсь, он успеет им воспользоваться.

Талман заказал еще один джин.

– Как насчет Добкина? Он ведь был в Амане, верно?

– Да, Добкин был тесно связан с военной разведкой и к тому же знает много секретов кабинета. Что касается министра иностранных дел, то он… знает все. – Мазар опустил голову, потом посмотрел на Ласкова. – Мириам Бернштейн тоже владеет важной информацией. Не думаю, что она выдержит, если они возьмутся за нее как следует.

Он замолчал, ожидая ответа.

Талман тоже посмотрел на Ласкова, но тот сохранял невозмутимое выражение лица. Молчание затягивалось.

Наконец Мазар вздохнул.

– Как человек, отработавший в разведке тридцать лет, я скажу так: надеюсь, они все погибли. – Он выдержал паузу и добавил: – Хоснер, я уверен, уже мертв.

Некоторое время все молчали, потягивая свои напитки, глядя на поднимающиеся над дорогой волны горячего воздуха. Наконец Ласков откашлялся:

– Что у тебя есть на Риша?

Мазар открыл дипломат и вытащил тонкую папку.

– Это же чистое безумие. Ни у одного из вас нет никакого опыта работы, нет доступа к информации, нет навыков. – Он протянул ее Талману. – Впрочем, я, похоже, тоже тронулся.

– Сила этой страны, – сказал Талман, листая страницы досье, – в том, что она такая маленькая. Информация как бы ходит в семейном кругу. Рядовой вполне может поговорить с генералом или главой службы разведки, воспользовавшись помощью знакомых. Но по мере того, как мы стареем как нация, мы становимся похожими на других, наш мир обюрокрачивается и разделяется перегородками. Такова тенденция, и даже ты не сможешь ее замедлить, Хаим.

Мазар хмыкнул:

– Перестань. Если что-то пойдет не так, мы все окажемся в тюрьме.

Ласков нетерпеливо посмотрел на обоих:

– Ладно, хватит. – Он повернулся к Мазару: – Ты принес аэрофотоснимки?

– Да. Их тысячи. С американского спутника и с «СР-71». Я захватил наиболее перспективные. Американцы сейчас крепко дружат с Аманом. Мне пришлось долго объяснять, для чего фотографии понадобились Шин Бет. Полагаю, вы сможете разобраться, что там на них видно, не хуже любого фотоаналитика.

– Надеюсь, сорок лет службы не прошли даром, – сказал Ласков и, забрав у Мазара верхнее фото, взглянул на него. Внизу были указаны географические координаты места – широта и долгота. Фотография показывала оконечность Синайского полуострова. – В этом году слишком большая облачность.

– Весна, – вставил Мазар, сам не зная для чего. – Здесь в основном Египет, Судан и Ливия. Насколько я понял, вас по-прежнему интересует восток.

– Интересует, – отозвался Ласков. – Риш ведь родом из Ирака?

Мазар улыбнулся:

– Если бы все было так легко. Группа Риша состоит в основном из палестинцев. Как мы, евреи, скитаемся по миру, так палестинцы скитаются по странам ислама. Они могут находиться где угодно, от Марокко до Ирака.

Ласков слушал его вполуха. Он рассматривал снимки, сделанные над Тигром и Евфратом. Разведывательный самолет «СР-71» пролетел над этим районом сегодня утром на высоте двадцать пять тысяч метров. Еще несколько фотографий показывали пустыню. Низкое солнце отбрасывало длинные, искаженные тени, ложившиеся на иссушенную землю. Ласков поднял голову и посмотрел на Мазара:

– Есть фотографии Ирака, сделанные в полдень?

Мазар заглянул в записную книжку:

– Только со спутника. В 12.17. Американский разведывательный самолет появится там только в конце дня завтра.

– Тогда достань мне снимки со спутника, – сказал Ласков.

– Попробую. – Мазар поднялся. – За такое меня вполне могут отдать под трибунал, но мне плевать. – Он закрыл дипломат. – Дайте мне знать, если на вас снизойдет озарение. А я пока займусь поисками предателя.

Талман, читавший досье на Риша, взглянул на собравшегося уходить шефа Шин Бет.

– Ты уже допрашивал арабов, готовивших минометный обстрел?

– Да. Они ничего не знают. То есть они искренне считают, что ничего не знают. Но кое-какие мелочи, ничего не говорящие им, имеют значение для нас. Ну, вы сами понимаете.

– Что-нибудь выяснили? – спросил Талман.

– Уверен, что работал с этими бедолагами именно Риш. Есть еще любопытные детали, но их надо проанализировать, прежде чем делать выводы. Буду держать вас в курсе дела.

Ласков встал и пожал Мазару руку:

– Спасибо. Но ты дурак, что сделал это.

– Знаю. – Он достал платок и вытер взмокший лоб. – За тобой должок. Я тебе напомню при случае.

– А может, прямо сейчас? – Ласков взял со стола мокрую салфетку и положил в нее что-то. – Вот, держи. Это твоя плата.

Мазар посмотрел на него широко открытыми глазами:

– Уверен?

– Это же твоя работа.

Мазар взял салфетку, положил ее в карман рубашки и быстро вышел на площадь Святого Георгия, где остановил такси.

 

18

«Лир» опустился ниже, но все же недостаточно низко.

– Давай собьем, – предложил Брин.

Хоснер покачал головой:

– У нас перемирие до захода солнца и не в наших интересах его нарушать.

– Чушь. В любом случае они не стали атаковать днем. Так что никакая это не передышка.

Добкин, занятый тем, что рисовал план местности, поднял голову:

– Не совсем так. Они могли бы постреливать по нам весь день и доставлять мелкие неприятности. Мне не больше тебя, сынок, приятно это перемирие, но надо быть реалистами.

Генерал вернулся к карте. Имея такой подробный план, защищающиеся могли выбрать более удобные позиции для подготовки к предстоящему ночному штурму. Закончив, Добкин передал план Брину:

– Возьми.

– Мне она не нужна, генерал. У меня есть прицел.

– Батарейки вот-вот сядут. А линзы могут разбиться.

– Не дай Бог, – сказал Хоснер. – Это у нас и самое лучшее оружие, и система раннего предупреждения. Два в одном.

– Поэтому мне ее и доверили, – сказал Брин, неохотно забирая план.

Наоми Хабер сидела, прислонясь спиной к утрамбованному земляному брустверу. На голове у нее вместо куфьи было повязано полотенце.

– Какой ты скромный, – заметила она.

Брин оставил реплику без внимания.

Добкин посмотрел на девушку. Полотенце скрывало ее длинные волосы и лоб. Она чертовски сильно напоминала ему кого-то.

– Ваша фамилия Хабер?

– Да.

Девушка настороженно взглянула на генерала.

– Неудивительно, что вы выбрали в напарники Дейви Крокета.

– Кого?

– Не важно. – Он повернулся к Хоснеру: – Эта девушка была на соревнованиях по стрельбе.

Брин был искренне удивлен:

– Почему ты мне не сказала?

Девушка поднялась и повернулась к генералу:

– Я… я просто согласилась быть его связной. Ничего больше. Ну ладно, может быть, наличие винтовки сыграло какую-то роль. Но стрелять по мишеням и по живым людям – это две разные вещи. Не думаю…

Добкин сочувственно кивнул:

– Яков…

Хоснер поднялся и схватил ее за руку:

– Вот что, юная леди, вы не вышли вперед, когда я спрашивал, у кого есть стрелковая подготовка. Вы утаили ценную информацию. Клянусь Богом, вы за это ответите. Но пока считайте себя снайпером. Увидите на склоне ашбала – подумайте, что он с вами сделает, и стреляйте.

Девушка посмотрела вниз.

Брин смущенно пожал плечами:

– Я позабочусь об этом, шеф.

– Да уж. – Хоснер повернулся и направился к «конкорду».

Добкин пошел за ним.

Работа не прекращалась все утро, но позже, когда солнце поднялось выше и стало жарко, было решено устроить перерыв, что вполне соответствовало израильской и вообще ближневосточной традиции.

Люди расположились в тени крыльев, надежно защищавших от палящих лучей. На ленч приготовили недоеденные накануне обеды, пережарив то, что можно, на алюминиевых пластинах. Всю имеющуюся в наличии жидкость тщательно хранили в специально выкопанной под самолетом яме. На кухне обнаружились упаковки с апельсиновым соком, в багажном отделении – канистры с вином. Нашлось и немного продуктов, часть которых кто-то прихватил с собой, чтобы сэкономить на еде в Нью-Йорке, а часть везли как угощение. Тем не менее, на многое рассчитывать не приходилось, а есть после работы хотелось.

Ответственным за хранение продуктов и напитков Хоснер назначил Якова Лейбера, который, похоже, справлялся со своими обязанностями весьма успешно.

– Как дела? – спросил Хоснер, положив руку на плечо Лейбера.

Стюард принужденно улыбнулся:

– Мы можем пить и есть, как короли… один день.

– А скажем, еще два дня?

– Проголодаемся, но это не страшно.

– Три дня?

– Нам будет очень не хватать воды.

Хоснер кивнул. Жара и физический труд должны неизбежно привести к обезвоживанию. Все только и будут думать о воде. Тогда уже не до порядка и дисциплины. У них всего три дня, может быть, даже меньше. Сколько продлится осада в условиях, когда люди страдают от жажды? Еда – не проблема. Без пищи можно тянуть недели. Да и скорпионов и ящериц здесь в избытке. Ночью он слышал шакалов. На них можно охотиться, используя в качестве приманки убитых арабов. Чертов раввин…

– Я прикинул, сколько у нас воды, – напомнил о себе Лейбер. – Получилось по пол-литра на человека в день.

– Мало.

– Мало, сэр. – Лейбер копнул носком землю. – Можно попробовать покопать.

Хоснер окликнул стоявшего у домика пастуха генерала:

– Ну, что здесь было?

– Уверен, крепость, а что?

– Нужно искать воду.

Добкин покачал головой:

– Вы найдете здесь много интересного, но не воду. Для этого надо дойти до уровня Евфрата. – Добкин подошел к Лейберу и Хоснеру. – А почему бы не послать несколько человек к реке?

– У них там часовые.

– Вечером. Если они не пойдут в атаку по тому склону, я сам спущусь к реке.

– Вечером ты пойдешь к гостинице и попытаешься позвонить.

Добкин рассмеялся:

– Вот только местной мелочи у меня нет.

Хоснер улыбнулся.

– Они делали деревянные формы и заливали в них глину и ил. Потом выставляли на солнце. – Добкин показал на берег реки: – Здесь повсюду были кирпичные заводики. На кирпичах они оставляли свои знаки. Изображали львов и всяких мифологических животных. Даже цари не брезговали прославлять свое имя на кирпичах. Я, НАВУХОДОНОСОР, СЫН НАБОПОЛАСАРА, ЦАРЬ ВАВИЛОНА. И так сотни и сотни раз. А иногда эти кирпичи глазуровали, раскрашивая зеленым, желтым и синим цветом. Здесь построили прекрасный город, один из самых восхитительных в мире. Он лежал, как радужная раковина, рядом с лазурной рекой. – Добкин пнул подвернувшийся под ногу ком глины и отошел на пару шагов.

Взгляд его обратился на запад, за бесконечные болотистые равнины, туда, где еще не опускалось к горизонту огромное оранжевое солнце.

– А потом они захватили Израиль и увели к рекам вавилонским его жителей. Вот здесь, Яков. Вот здесь стоял какой-нибудь еврей, клавший кирпичи в стену, призванную защитить город от персидского царя Кира. Более двадцати пяти веков назад. Но Кир занял город. И чуть ли не первым делом отправил евреев домой. Почему? Кто знает? Но они вернулись. В Израиль. И нашли Иерусалим в руинах. Но все равно вернулись. Вот что важно. – Он поднял голову. – Однако для нас более важно то, что вернулись не все.

– Что ты имеешь в виду?

– При реках вавилонских все еще могут жить евреи. Их Вавилонский плен продолжается.

– Ты серьезно? – недоверчиво спросил Хоснер.

Несколько смущенный выступлением Добкина, Лейбер застенчиво стоял в стороне.

– Совершенно серьезно, – подтвердил Добкин. – Если только иракское правительство не переселило их в Багдад, что вполне возможно. Я говорю об иракских евреях, которых мы много раз пытались вернуть на родину. Их всего около пяти сотен. Этот вопрос даже вошел одним из пунктов в программу мирных переговоров.

– Думаешь, они еще здесь?

– Они были здесь две с половиной тысячи лет. Будем надеяться, что еще остались. Их самая большая деревня на другом берегу Евфрата. Умма. Примерно в двух километрах вниз по течению. Почти напротив Квейриша, той арабской деревни, которую мы видели.

– Они помогут?

– Вот вопрос. Что такое еврей? Кто такой еврей? Почему предки этих евреев предпочли остаться в грешном Вавилоне? Кто знает? Все эти годы они оставались евреями, отрезанными от основного течения иудаизма. Это все, что мы знаем. Богу только известно, на каком иврите они говорят. Если еще говорят. – Он расстегнул рубашку. – Но вот это они узнают. – Генерал вытащил медальон со Звездой Давида.

– Интересно, знают ли они, что мы здесь? – задумчиво произнес Лейбер.

– Не беспокойся, стюард. – Хоснер потрепал его по плечу. – О том, что мы здесь, скоро узнает весь мир. В том числе и иракское правительство. А теперь вот что. Займись припасами. Обыщи весь самолет. Нам нужны вода и пища.

Лейбер кивнул и ушел.

– Судя по тому, что я видел, добраться до Ворот Иштар мне вряд ли удастся, – сказал Добкин. – Местность незнакомая, да и рельеф сложный. Наверное, и часовые расставлены.

– Что ты предлагаешь?

– На том берегу Евфрата рельеф совсем другой, плоский и ровный. И палестинцев там быть не должно. Сегодня вечером я спущусь к реке. Пусть несколько человек пойдут со мной и наберут воды. А я поплыву на тот берег.

– Часовые, – напомнил Хоснер.

Добкин пожал плечами:

– Как только на восточном склоне начнется перестрелка, часовые уже ничего не услышат. К двум часам ночи они замерзнут и устанут и будут думать только о том, как им повезло не попасть в другую команду.

Хоснер с сомнением пожал плечами:

– Если ты все же переберешься через реку и попадешь в ту деревню, что тогда?

Добкин и сам не знал, что ответить на этот вопрос. Телефона в деревне, конечно, нет. Дорога в это время года непроходима. На ишаке до Багдада не доберешься и за пару дней. Лучше уж в Хиллах. Но для этого не надо переплывать реку. И что Хиллах? «Здравствуйте, я генерал Добкин из израильской армии»?

– Чему ты улыбаешься?

– Так, шучу сам с собой. Послушай, я не подумал раньше. У этих людей в деревне, должно быть, и своих проблем хватает. Стоит ли их втягивать в наши дела?

– Проблем у них не больше, чем у нас. А в будущем, генерал, не советую придерживать такого рода информацию. В общем, выбор невелик – либо гостиница у Ворот Иштар, либо еврейская деревня Умма.

Добкин кивнул. Возможно, в Умме уже никто больше не живет. Не исключено, что там обосновались палестинцы. Нельзя исключить и того, что евреи могут отказать в помощи. Возможно ли такое? А может, войти в лачугу, объявить себя родственником и потребовать помощи?

Добкин считал, что у него есть такое право. Но не отомстит ли Риш беднягам, если узнает об их участии в этом деле? Конечно, узнает. Но какие еще альтернативы? Никаких.

– Сегодня я пойду в Умму.

– Ладно. Я бы посоветовал поискать счастья в гостинице, но решать тебе. – Хоснер повернулся, и они вместе направились к хижине пастуха. – Я не дам тебе пистолет.

– Понимаю, оружие нужнее здесь.

Они прошли еще немного, потом Хоснер откашлялся:

– Я просил министра…

– Понял, – перебил его Добкин. – Я взял. У Пеледа, помощника Вейцмана, больное сердце. Он дал дигиталис. Ему запасов хватит на пару месяцев. Я взял двухнедельную норму.

– Надеюсь, этого достаточно.

– Я тоже надеюсь.

Из хижины вышел Исаак Берг с двумя стюардессами, Рахилью Баум и Бет Абрамс. Их голубые блузки и юбки были в пятнах от пота, йода и чего-то похожего на кровь. Обе женщины посмотрели на Хоснера и молча прошли мимо. В их глазах он прочитал страх и отвращение.

Берг пожал плечами:

– На меня они тоже так смотрят. Так хорошо ухаживали за нашим пациентом, Мухаммедом, пока я не применил средства пожестче. Никто нас не понимает, Яков.

– Он сказал что-то новое?

Берг сунул в рот незажженную трубку:

– Кое-что. – Он посмотрел на кружащий в небе «лир». – Меня больше волнует, не доставят ли из базового лагеря гранаты и минометы.

Хоснер следил за самолетом, пока тот не скрылся из виду.

– Тогда нам придется нелегко.

Добкин закурил сигарету:

– Как хорошо, что меня здесь не будет.

– Значит, все-таки идешь? – спросил Берг.

– Вы тут вечером будет давиться пулями, а я есть мацу, жареного ягненка и танцевать хора.

– По-моему, генерал, ты перегрелся на солнце.

Добкин рассказал Бергу о еврейской деревне.

Берг выслушал и кивнул.

– Извини за шутку, но звучит не по-кошерному, Бен. Не лучше ли придерживаться первоначального плана?

– У меня сегодня другое чувство.

Берг пожал плечами. В любом случае это – самоубийство.

– Кстати, Мухаммед рассказал, что Хаммади, заместитель Риша, гомосексуалист. Вот тебе и результат раздельного воспитания.

– Какая разница?

– Разницу почувствует Салем Хаммади, когда мы раскроем ночью этот его маленький секрет. Оповестим его товарищей через громкоговорители.

Хоснер усмехнулся:

– Это гнусно.

– Зато справедливо. Надо только установить динамики вдоль линии обороны.

– Уже сделано, – сказал Добкин.

* * *

Хоснер остановился в тени крыла. Земляная насыпь была завершена, и он прислонился спиной к согретой глине. В воздухе уже чувствовалось приближение горячего ветра. Беккер сказал, что барометр быстро падает.

– Как они здесь называют восточный ветер?

– Шержи, – ответил Добкин. – Чувствуешь?

– Кажется, да.

– Плохо. Насколько я знаю, это похуже хамсина в Израиле.

– Почему?

– Во-первых, он горячее, – ответил Добкин. – И несет много песка и пыли. В нем просто задыхаешься. Умираешь. На холме будет ад. Вот так и исчез Вавилон. Кто-то сказал, что цивилизация выживает в том случае, если каждый день каждый человек делает самые обычные вещи. Это особенно верно применительно к Месопотамии. Как только во время монгольского вторжения женщины перестали подметать улицы, а крестьяне возделывать землю, пыль, принесенная шержи с персидских гор, превратила это место в пустыню.

Хоснер перевел взгляд на виднеющиеся вдалеке горы. Над песчаными дюнами уже клубилась пыль, как будто демоны пустыни начали свой танец. Они неслись сюда, на запад, похожие на диких всадников.

Добкин проследил за взглядом Хоснера:

– С военной точки зрения мне трудно сказать, кому на руку пыльная буря.

– Нам и без нее проблем хватает. Обойдемся. – Хоснер посмотрел на Берга. – Надо избавиться от пленника, если ты с ним закончил.

– Мне показалось, ты собирался его отпустить.

– Да.

Добкин покачал головой.

Хоснер предложил ему сигарету:

– Позволь кое-что тебе рассказать. – Он откинулся на земляной вал. – Во время осады Милана в двенадцатом веке жители засыпали песок в мешки из-под зерна и укрепляли ими стены. Руководивший осадой германский император Барбаросса решил, что в мешках зерно, и очень огорчился. В городе уже начинался голод, но Барбаросса об этом не знал и отступил от Милана. Через несколько лет Барбаросса осадил другой итальянский город, Алессандрию. Одного человека, выведшего на луг корову, захватили люди императора. Корову убили, чтобы съесть, а когда стали разделывать тушу, то в желудке нашли зерно. Крестьянин объяснил, что сена не хватает, а вот зерна в городе так много, что его отдают на корм скоту. Барбаросса снова опечалился и снял осаду. Позднее оказалось, что осажденные там тоже голодали, а крестьянин с коровой были военной хитростью.

– Ты это к чему? – спросил Берг.

– А вот к чему. Мы устраиваем вечеринку. Немного попоем и потанцуем. Потом сделаем вид, что едим и пьем. Собираем все оружие, которое у нас есть, в пастушьей лачуге. Изображаем, что у нас куча патронов. Попробуем соорудить макет пулеметного гнезда. В общем, пусть думают, что у нас тут отдыхает Третья бронетанковая дивизия. А потом отпускаем господина Мухаммеда.

Добкин отнесся к плану Хоснера с недоверием:

– Слишком нарочито.

– Для Риша и Хаммади – да. Но ашбалам будет о чем подумать. – Он посмотрел на Берга.

– Почему бы и нет? – Берг пожал плечами. – Я – за.

* * *

Мужчины вошли в домик. Каплан все еще лежал на животе, но выглядел намного лучше. Четверо легкораненых, включая Иешуа Рубина, играли в карты. У Руфи Мендель началась лихорадка.

Палестинец испуганно взглянул на Берга. Хоснер заметил, что у него сломан нос. Ему не нравилось, что пленный находится вместе с израильтянами, но другого закрытого помещения не было, если не считать превратившегося в духовку «конкорда». Палестинца охраняли по очереди сами раненые. По крайней мере, потери можно было назвать легкими, так что Мухаммед вряд ли порадует своих товарищей приятными известиями.

Одна из стюардесс, Бет Абрамс, занималась раной Каплана, которая уже начала гноиться и издавала малоприятный запах. Вообще в домике пахло потными телами и перевязочными материалами. Бет Абрамс налила на бинт какой-то желтой субстанции.

– Что это? – спросил Хоснер.

Абрамс посмотрела на него и пожала плечами:

– Местное растение. Действие как у ромашки.

– Откуда вы знаете?

– Прочитала в армейском медицинском справочнике, когда служила. – Она аккуратно приложила бинт с истолченной массой к ране. – У этого растения желтые, похожие на лимон плоды размером с теннисный мяч. Названия я не помню, но по описанию подходит. Они растут на склоне. Что делать, спирта у нас совсем не осталось.

– Ладно. – Хоснер повернулся к Каплану: – Как твоя задница?

Каплан усмехнулся:

– За мной ухаживают две стюардессы, льют мне на задницу какой-то сок – как можно жаловаться? Когда «Эль-Аль» говорит, что их клиентов обслуживают не хуже, чем царя Соломона, это не шутка.

Хоснер улыбнулся. Каплан напоминал ему Матти Ядина. Надо будет позаботиться, чтобы парня повысили.

– Та, что поменьше, Бет Абрамс, немного стерва, но на твою задницу смотрит не совсем равнодушно. Не забудь об этом, когда вернешься в Лод.

– Зачем же ждать до Лода?

Хоснер обратил внимание, что раненный в ночной атаке Хаим Тамир спит вполне спокойно. Он перешел к четверке игроков.

– Ты и не говорил, что псих, – обратился он к Рубину.

– А кто меня спрашивал? – Иешуа Рубин отложил карты и взглянул на шефа. – Где мой «узи»?

– Отдыхает. Когда тебя принесли, в магазине осталось всего три патрона.

– Отдайте. Он нужен мне здесь. На всякий случай. Пристрелю первого ублюдка, который сюда сунется.

– Хорошо, принесу, – пообещал Хоснер.

Обычные ребята, которые на несколько минут сорвались с катушек. Сейчас они снова выглядели как обычные люди. Играют в карты. Что бы подумала об этом Мириам Бернштейн? Понимает ли она, что обычные люди могут быть убийцами, а убийцы – обычными людьми? Что Исаак Берг, спокойно курящий трубку и мило улыбающийся сейчас, может в следующее мгновение сломать пленному нос? Главное в жизни – выжить. Если ради выживания надо что-то сделать, люди это делают.

 

19

Солнце, отражавшееся от обшивки «конкорда», казалось еще более жарким, чем обычно. Хоснер и Берг заслоняли глаза ладонями от яростного блеска, наблюдая за тем, как разбирают хвостовой отсек. Хоснер вновь поразился, почему он не додумался раньше проверить недоступные части самолета. Когда-то «конкорд» проверяли рентгеновскими лучами на наличие напряжения металла, но никому в голову не пришло посмотреть на посторонние затемнения. Почему сам он не подумал об этом? Если принимаешь такую работу, а люди погибают из-за недосмотра с твоей стороны, насколько велика твоя вина? Насколько велика вина твоих подчиненных? Что ты сделал, чтобы смягчить разразившуюся в результате трагедию? Было ли что-то, чего никто не мог ожидать или предусмотреть?

Единственным, кого нельзя обвинить, был Ахмед Риш. Риш как раз выполнял свою работу, как считал нужным. А делом Хоснера было остановить Риша и не дать выполнить эту работу. Хоснер знал, что огорчает его больше всего, хотя и пытался не упускать это из виду, а именно: Риш его перехитрил. Это было их личное дело. Как пощечина. Вел ли он этих людей на неминуемую смерть из-за своей чрезмерной гордости?

Нет. Он шел по пути решения конфликтов, который Израиль выработал за последние годы. Никаких переговоров с террористами. Жесткая линия. Несгибаемая. Так получилось, что такая линия поведения соответствовала характеру и настроению Якова, но не была личным делом. Однако эта мысль мучила его. Хоснер повернулся к Бергу:

– Есть еще что-нибудь срочное?

Берг отвел глаза от хвостового отсека и показал на яму в земле примерно в двухстах метрах от самолета. Абдель Джабари и Ибрагим Али Ариф рыли отхожее место. Они пользовались теми же орудиями, что и все остальные: кусками алюминиевых стоек, чтобы разбивать твердую корку засохшей земли, и алюминиевыми листами, чтобы выгребать отколотую глину и пыль. Руки они обернули тряпками, чтобы не пораниться о зазубренный алюминий.

– Я попросил их, – сказал Берг. – Оба они члены кнессета, и не мое дело сомневаться в их лояльности, но ситуация вынуждала. Они слегка обижены и рассержены. Может, тебе удастся успокоить их.

Хоснер некоторое время наблюдал за арабами:

– Да. Всем нам придется отвечать за наши действия, если мы вернемся обратно, не так ли, Исаак? Здесь Джабари и Ариф словно два Троянских коня в стенах Трои, ты уж прости мне эту метафору. По возвращении в Иерусалим они моментально могли бы оказаться перед комитетом кнессета, правда?

Берг бросил на Хоснера мрачный взгляд:

– Я сделал то, что считал нужным. Ты поддерживаешь меня?

– Разумеется.

Он подождал, пока мужчины выпрямились и отерли пот с лиц. Их головные платки предохраняли от палящего солнца лучше, чем любой головной убор многих других народов.

– Они оказались в неудобном положении. Но не думаю, что, став предателями, они смогут оправдаться перед Ришем. На этом холме Риш нужен им не больше, чем нам. Даже меньше. Он их не просто убьет. Ты ведь знаешь, что они делают с предателями.

Берг кивнул:

– Да уж. – Он вытащил свою трубку. – Между прочим, твоя подруга, миссис Бернштейн, задала мне взбучку за то, что я возвел напраслину на Джабари и Арифа, усомнившись в их лояльности. А также по поводу моих методов проведения допроса нашего пленного. Она сказала, что все мы превратились в настоящих варваров. Она, конечно, права. Но мы-то не думаем, что это так плохо, а, Яков? А она думает. Почему эти истекающие кровью сердца отказываются признавать мир таким, каков он есть?

– Они прекрасно все понимают, Берг. Просто не могут упустить случай поиграть в моральное превосходство с такими негодяями, как мы, которые должны копаться в грязи, чтобы они имели возможность устраивать семинары о мире во всем мире и разоружении.

– Ну, я не думаю о них так плохо. Так или иначе, миссис Бернштейн создает неприятности, и я считаю, ты должен что-то предпринять.

– Что именно? – Он пристально посмотрел на Берга.

Тот ответил твердым взглядом:

– Тебе решать.

Хоснер вытер ладони о брюки:

– Ладно, я посмотрю.

* * *

На обратном пути Хоснер заметил, что рядом с южным гребнем холма уровень почвы понижается. Добкин считал, что в этом месте находился внутренний двор крепости, а южный склон как раз представлял собой городскую стену, которая шла от крепости вдоль реки к холму Каср на юге. Северный гребень также являлся засыпанной стеной. Если бы эти гребни холма не были такими узкими, то представляли бы собой удобные пути подхода для ашбалов. Хоснер допускал, что гребни образовались не вполне естественным путем, но как Добкин мог увидеть стены, крепости, сторожевые башни и даже внутренние дворы, оставалось для него загадкой. Куча грязи, не более того. Все здесь было гораздо более нераспознаваемым, чем на каких-либо развалинах, которые он видел в Израиле.

Добкин сказал, что нужно представить себе саван, плотно окутывающий тело. Если имеешь понятие об анатомии человека, то нетрудно по складкам савана распознать, где находятся ноги, руки, лицо и грудная клетка. Так и с городами. Внутренние дворы и сторожевые башни. Стены и крепости.

Оба араба подняли глаза на Хоснера, который подошел к ним. Заговорил Джабари:

– У меня не было возможности поздравить вас с обороной Вавилона прошлой ночью.

– Трудновато пришлось, – сказал Хоснер.

Ариф пытался перевести дух. Он был без рубашки, живот у него трясся от тяжелого дыхания.

– Я тоже хочу поздравить вас.

Хоснер кивнул. Он долго молчал, потом произнес:

– Есть ли у меня причина сомневаться в вас?

Джабари подошел ближе и остановился в нескольких сантиметрах от Хоснера:

– Нет.

– Тогда больше разговора об этом не будет. Я подозреваю, что мистер Берг хотел бы извиниться перед вами, но ему воспитание не позволяет. – Он посмотрел вокруг. – У меня для вас очень важная работа на сегодняшний вечер.

– Еще важнее, чем рыть отхожие места? – пошутил Ариф.

– Надеюсь, что да, – сказал Хоснер, усаживаясь на край ямы.

Они сели рядом и стали слушать.

* * *

Добкин и Берг устроили перерыв. Они передали, что для пленного устраивается еще одно представление. В представлении участвовали все, хотя танцы и пение требовали бо́льших затрат энергии, чем каждый мог себе позволить. Пять автоматов «АК-47» и примерно десять пистолетов были аккуратно сложены в хижине, как будто считались лишними, а патроны валялись на грязном полу. Маркус из службы безопасности вошел в хижину с «узи» через плечо и передал автомат Рубину, который сунул его под одеяло. Второй человек из службы безопасности, Альперн, зашел повидаться с Капланом и Рубиным. У него тоже был «узи», немного грязнее, чем первый. Автомат был один и тот же, Рубин передал его наружу через щель в глинобитной стене.

Винтовка «М-14» с дневным оптическим прицелом была продемонстрирована в хижине Брином. Мухаммед Ассад увидел ее, и Брин заметил, что тот обратил внимание на прицел. Их единственное секретное оружие – прицел ночного видения – Хоснер распорядился не показывать. Брин заговорил с Ассадом на иврите, которого тот не понимал:

– Нет, дружок, это не тот прицел, который всадил в тебя пулю. У нас есть другой. Но он тебя еще удивит.

Ассаду устроили обильный обед из припасов, имевшихся на самолете, и деликатесов, найденных в багаже пассажиров. Он, казалось, был озадачен, но все попробовал. Одна из стюардесс налила воды из стеклянного кувшина в пластмассовые стаканчики. Рубин отпил половину из своего, а остальное выплеснул на стену. Ассад отметил, что раньше они не обращались с водой так небрежно, но не подал виду.

Двое из службы безопасности, Яффе и Альперн, вывели Ассада из хижины. Пока ему не завязали глаза, он смог увидеть в яме, вырытой рядом с хижиной, дюжину стеклянных бутылок с авиационным топливом. Стюард Якоби продолжал заполнять бутылки горючим из алюминиевой канистры. Одна из помощниц, Эсфирь Аронсон, делала фитили из тряпок. Это уже не считалось хитростью, а на Мухаммеда Ассада произвело нужное впечатление.

Альперн крикнул Аронсон, чтобы та бросила ему кусок материи для повязки на глаза. Она не стала торопиться – как ей и было сказано, – и Альперн сердито приказал ей пошевеливаться.

Тем временем Яффе развернул Ассада кругом и направил его на оборонительные линии. Ассад окинул быстрым взглядом то, что должен был принять за пулемет на треноге, а на самом деле представляло собой стойку, оторванную от переднего шасси, зачерненную сажей и установленную на укороченную треногу от кинокамеры, позаимствованную из багажа. Использованные гильзы от патронов, связанные шнурками, блестели на солнце, как пулеметные ленты. Если Ассад и удивился, откуда у израильтян на борту самолета оказался пулемет, то спрашивать не стал. За несколько секунд он увидел все, что ему полагалось видеть, потом пленному быстро завязали глаза. Подвели к краю оборонительной линии между двумя алюминиевыми отражателями, через канаву и земляной вал. На середине склона повязку сняли, дали белый носовой платок, привязанный к куску алюминиевой трубки.

Яффе таким же тоном, каким Господь говорил с женой Лота, приказал Ассаду не оглядываться назад. Несмотря на ранение, Ассад довольно быстро спустился вниз.

* * *

Хоснер дал приказ прекратить праздник и нашел Берга с Добкиным на возвышении – бывшей сторожевой башне, – которое стало прошлой ночью командно-наблюдательным пунктом. Они наблюдали за тем, как продвигаются работы. Слабые дуновения горячего ветра слегка шевелили флаг, сделанный из майки.

– Что теперь? – спросил он.

– Нужно снова поговорить с Беккером. Он в кабине пилотов, – предложил Берг.

Они вернулись к «конкорду». Выровненная земляная платформа была поднята до уровня сломанного носового колеса. Кан лежал там навзничь, покрытый смазкой и грязью, и копался в механизме шасси. Хоснер задумался, нельзя ли было использовать его энергию с большей пользой, на рытье ям-ловушек, например, но ничего не сказал.

– Ну что, удалось? – окликнул его Добкин.

Кан встал на ноги:

– Нет. Пока еще нет. Но я думаю, что осталось совсем немного.

Добкин кивнул:

– Хорошо.

– Надеюсь только, что у нас хватит батарей и горючего, чтобы запустить блок, если я его налажу. – Он пристально глянул на Хоснера.

– Зачем? – спросил Хоснер. – Чтобы запустить кондиционеры? – Он поднялся на насыпь. – Если вам вдвоем не удалось установить связь по радиопередатчику, используя батареи, то не думаю, будто генератор что-то изменит.

Кан ничего не ответил.

Хоснер стал прохаживаться по насыпи. Оглянулся на нос самолета:

– Техники по натуре своей плохие работники. Если что-то сломалось, вы непременно хотите это починить. Ты зациклился на проклятом вспомогательном силовом блоке, Кан, но ума не приложу, какой нам от него толк.

Кан покраснел, но промолчал.

Хоснер сделал еще несколько шагов и крикнул через плечо:

– Радиопередатчик – вот быстрый способ убраться отсюда, но вы, кажется, и не прикоснулись к нему. – Он вспрыгнул на крыло.

Добкин и Берг стояли за спиной Якова и тихо разговаривали с Каном.

В пассажирском салоне было жарко, как в печке, и Хоснер, несмотря на то что обходился без воды, начал потеть. До кабины доносился шум с места разборки хвостового отсека. Проходя мимо, Хоснер заметил, что он был почти полностью разломан. Горел указатель числа Маха, указывая на то, что Беккер пользовался аварийной энергией. Еще можно было прочесть «0.00», и это почему-то вызвало досаду. Какой бравый французский инженер подсоединил пассажирский махметр к аварийному источнику питания? Зачем пассажирам знать, с какой скоростью они летят во время аварийной ситуации? Хоснеру пришло в голову, что пассажиры «ноль первого», должно быть, наблюдали за тем, как гаснет скорость после взрыва.

Хоснер почувствовал запах из кабины пилотов до того, как добрался до нее. Заглянул внутрь. Гесс все еще сидел, навалившись на пульт управления, но его тело уже охватило трупное окоченение, оно сдвинулось и выглядело очень неестественно. Горячий ветер дул в разбитое ветровое стекло. Беккер с наушниками на голове сидел у радиопередатчика.

Хоснер вошел и громко сказал:

– Его нужно вынести отсюда.

Беккер снял наушники:

– Он мой подчиненный и останется здесь, пока его не будут готовы похоронить.

Хоснер не знал, что у Беккера на уме, и не хотел даже пытаться переубеждать его. Какая разница, где хранить тело? Может, для остальных будет лучше, если они не будут видеть погибшего. Если только этот чертов раввин не…

Левин оставался для него загадкой. Все религиозные люди казались Хоснеру загадочными. Они не летали самолетами компании «Эль-Аль», не ели ящериц, даже если умирали от голода, не хоронили усопших в субботу. Короче говоря, не сочетались с двадцатым веком. Они позволяли людям вроде Хоснера нарушать Священный закон, поэтому по субботам в их домах текла вода, работали радары, делались хирургические операции. Левин представляет собой лишь одну из разновидностей Мириам Бернштейн, решил Хоснер. Они уверены, что находятся на пути к раю, а Хоснера тренировали для попадания в ад. Ему пришло на ум, что он или делает очень проницательные наблюдения, или становится параноиком. Но как же тут не станешь деспотом?

– Я спросил, хотите ли вы лично поискать сигналы по радиопередатчику? – сказал Беккер.

– Что? Нет. Не хочу. Вы что-нибудь слышали? Пытались передавать?

– Как я уже говорил, в дневное время передавать очень трудно.

– Верно. Может быть, нам больше повезет сегодня вечером.

– Нет, не повезет.

– Почему?

– Я получил одно сообщение.

Хоснер подошел поближе.

– От кого?

– От парня по имени Ахмед Риш. Еще раньше, до того как он пролетал на самолете. Он надеется, что Яков Хоснер понимает, сколько жизней поставлено на кон, и все в таком роде. Сделал мне также комплимент по поводу моего знания летного дела. Приятный парнишка. – Беккер позволил себе засмеяться. – Он сказал также, что вернется в сумерки покружить над нами и заглушит мой радиопередатчик, если мы не сдадимся.

– Сукин сын!

– Он, конечно, горазд на сюрпризы. Все плохо. – Беккер выключил передатчик. – Его нельзя сбить?

Хоснер вытер потную шею.

– На какой высоте ему нужно лететь, чтобы глушить вас?

– На любой, на какой он захочет. У него хватает мощности, и мы у него на виду при чистом небе.

– Тогда мы не сможем подстрелить его, если только у вас на борту нет ракеты, которую вы прячете.

Беккер встал и расправил пропитанную потом одежду:

– Кстати, мне нужно, чтобы кто-то дал распоряжения насчет того, что снимается с этого самолета. Совсем недавно пара ваших людей попыталась забрать чертову проволоку, которая соединяет передатчик с батареями.

Хоснер кивнул:

– Хорошо. – Он видел, что лицо у Беккера пожелтело, а губы потрескались. – Попейте воды.

Беккер пошел к двери:

– Думаю, надо пойти выкопать могилу.

Хоснер уставился на радиопередатчик и через несколько минут тоже покинул кабину.

* * *

Он не хотел встречаться с Мириам, но это было неизбежно. Она стояла на крыле с другими мужчинами и женщинами из миротворческой делегации. Яков заметил, как группируются схожие между собой люди. Они не смешивались с более молодыми помощниками или с членами экипажа.

Все направлялись к хвостовому отсеку, чтобы помочь в работе. Руки Мириам были обмотаны тряпками, чтобы можно было брать зазубренный металл. Вся в поту и пыли, женщина медленно шла по невыносимо горячему крылу, в то время как остальные шагали по фюзеляжу. Она стояла, широко расставив ноги, чтобы удержаться на наклонном крыле.

– Все думают, что ты настоящий герой.

– Я и есть герой.

– Да, все так. Но никто на самом деле не любит героев. Героев опасаются и ненавидят. Тебе это известно?

– Конечно.

– А как ты искупишь грех за то, что проглядел ту бомбу в хвостовом отсеке, заложенную год назад во Франции? – укорила она. – Можешь ли ты после этого быть членом человеческого сообщества?

– В твоих устах звучит почти как приглашение.

Он помолчал.

– Что еще сказал Риш?

– Просто хотел вспомнить старые добрые времена в Рамле.

– Мы имеем право знать.

– Не начинай снова.

– Какие условия он предложил?

– Ты считаешь возможным при каких-то обстоятельствах сдаться?

Она заколебалась:

– Только чтобы спасти жизни людей.

– Наши драгоценные жизни не стоят национального унижения.

Мириам покачала головой:

– И что привлекательного я в тебе нашла? Ты просто отвратителен.

– Разве ты не хотела бы укротить дикого зверя, Мириам? Разве ты не благодетельница?

Он вспомнил ее теплоту в самолете, когда женщина подумала, что ему кто-то нужен.

Мириам выглядела смущенной:

– Ты играешь со мной?

Яков вынул окурок и долго смотрел на него. Мириам вдруг показалась ему такой беззащитной. Он посмотрел вверх:

– Послушай, Берг на тебя жалуется. Говорит, ты подрываешь моральные устои. Поэтому успокойся и держи свое мнение при себе, пока снова не окажешься на подмостках кнессета. Я говорю серьезно, Мириам. Если он решит обвинить тебя в том, что ты вносишь разлад, я не смогу помочь тебе.

Мириам посмотрела на него, но прошло некоторое время, пока осознала. Она все еще размышляла о том, что было сказано раньше, и вдруг вспыхнула:

– Что? Что еще за обвинение, будто я вношу разлад? Я не позволю, чтобы меня запугивали таким образом. Здесь у нас все-таки демократия, черт побери!

– Здесь Вавилон. Место, где царит закон мести – око за око, зуб за зуб; и был он сформулирован Хаммурапи задолго до того, как нам дал его Моисей. Наши истоки грубы и жестоки, и для этого были причины – тот мир был жестоким. Затем мы стали профессиональными пацифистами, и смотри, что теперь с нами. Мы растим молодых людей, которые снова вырастают бойцами по истечении всех этих веков. Нам могут не нравиться их манеры, но им нет до этого дела. Им не слишком нравятся наши европейские корни и все, что с ними связано. Если бы мои родители остались в Европе, их тоже загнали бы в фургоны, как твоих. Такие уж они были. Ашер Авидар был проклятым дураком – но знаешь ли, мне нравятся такие дураки. А вот такие люди, как ты, меня до смерти боятся.

Мириам задрожала от негодования, голос у нее стал прерывистым:

– Если… если бы твои родители остались в Европе, ты вырос бы нацистом. Те распознали бы в тебе одного из своих.

Хоснер ударил ее по щеке. Мириам упала и прокатилась по крылу несколько метров, пока не остановилась, и осталась лежать там, хотя раскаленный металл обжигал голые ноги. Ей не хотелось вставать, хотя силы сделать это еще оставались.

Хоснер подошел и поставил ее на ноги. Работавшие на хвостовом отсеке откровенно таращили на них глаза.

Хоснер обнял женщину и прижал ее лицо к своему:

– Мы никогда не справимся, если будем пинать друг друга, Мириам. – Он посмотрел на нее и увидел, как слезы бегут по щекам. – Прости.

Мириам с неожиданной силой оттолкнула его:

– Иди к черту!

Она занесла кулак, но Хоснер перехватил ее руку за запястье:

– Это в тебе говорит дух, Мириам. А теперь разве тебе не станет легче, если ты подставишь другую щеку? Из тебя еще выйдет боец.

Она высвободилась, пошла по поблескивающему крылу и скрылась за дверью запасного выхода.

 

20

Хоснер медленно шел по земляной насыпи. Берг поджидал его. Хоснер вздохнул:

– Ну, кто следующий?

– Я чувствую себя твоим адъютантом.

– Да. И моим офицером разведки. Добкин – мой старший помощник. Лейбер – сержант по снабжению. У каждого есть свои обязанности или таковые появятся в ближайшие несколько часов.

– Даже у Мириам Бернштейн? – осмелился спросить Берг.

Хоснер посмотрел на него:

– Да. У нее тоже есть свои обязанности. Она заставляет нас быть честными. Напоминает нам, что мы цивилизованные люди.

– Я бы предпочел, чтобы мне сейчас об этом не напоминали. Все равно она лишь любитель по части пробуждения чувства вины. А с тобой хочет поговорить профессионал. Вот кто следующий.

– Раввин?

– Раввин. Затем, я думаю, тебе следует переговорить с Макклюром и с Ричардсоном. Как твой офицер разведки, я полагаю, здесь кроется что-то не совсем кошерное.

– Что именно?

– Я не уверен. В любом случае, как твой адъютант, я думаю, они – единственные иностранцы среди нас – могли бы оказать какую-то моральную поддержку. На их месте я бы уже давно предпринял прогулку.

– Макклюр тверд, как скала. Ричардсон немного трусоват. Так мне кажется. Я поговорю с ними. Что-нибудь еще?

– Ничего, о чем стоило бы поразмышлять, если только ты не хочешь устроить голосование насчет капитуляции на условиях Риша. Дело идет к вечеру.

Хоснер улыбнулся:

– Устроим голосование утром.

Берг кивнул:

– Да. Утро вечера мудренее.

– Где Добкин?

– Последний раз, когда я его видел, он давал урок по строительству бруствера. Траншеи, окопы и парапеты.

– Это курс по повышению квалификации?

– Думаю, да. А последний экзамен сегодня вечером.

– Скажи ему, что до наступления темноты я тоже хочу получить урок по владению оружием. Хочу, чтобы тренировалось как можно больше людей. Когда солдат падает, кто-то должен подхватить его оружие.

– Хорошо. Если я тебе понадоблюсь, буду в пастушьей хижине. Обещал тем двум стюардессам, что проведу несколько часов на дежурстве.

– Если здесь у нас дело пойдет плохо, мы позаботимся о них.

– Смотри, чтобы у них было все необходимое.

– Само собой.

* * *

Хоснер застал раввина Левина за разговором с Беккером. Беккер копал могилу на небольшом пригорке с видом на Евфрат.

Хоснер остановился в нескольких метрах, пока раввин не заметил его.

Левин что-то сказал Беккеру, потом направился к Хоснеру:

– Яков Хоснер, Вавилонский лев. Вы видели своего тезку во время прогулки к Воротам Иштар?

– Что я могу сделать для вас?

– Можете начать с того, какие условия поставил вам Риш.

– Какая разница? Мы их не примем.

– Вы не примете, я не приму и большинство людей не примут. Но есть такие, кто хотел бы их принять. Закон учит нас, что каждый человек должен принять свое собственное решение, касающееся его судьбы в подобных ситуациях.

– Не помню, чтобы в Библии или в Талмуде мне встречалось что-то подобное. Думаю, вы составляете эти законы по мере надобности.

Левин засмеялся:

– Вас не обманешь, Яков Хоснер. Но я расскажу вам, что говорит Закон. Он говорит, что самоубийство – грех.

– Вот как?

– Вам следовало бы лучше знать. Здесь есть человек шесть молодых переводчиков и секретарей – две девушки и четверо юношей. Мне кажется, они члены Лиги Защиты Масада.

– Ну и?

– И они обсуждают возможность последовать решению, принятому когда-то на Масаде, если мы не сможем продержаться. Я этого не хочу и полагаю, вы тоже не хотите. – Он жестко посмотрел на Хоснера.

Хоснер вытер потную шею. Ветер взбивал облачка пыли на вершине холма. Грязевая равнина простиралась до бесконечности на дальнем берегу Евфрата. Когда-то и здесь росли деревья и колосились поля пшеницы, но тогда, вероятно, еще можно было увидеть Вавилон, приближаясь к нему с караваном от Западной пустыни по древней дамасской дороге. Так и евреи пришли в место своего пленения через пышущие жаром пустыни Сирии. Потом они, должно быть, увидели издалека обработанные поля на плодородной равнине, совсем не такие, какими они предстали перед Хоснером с борта «конкорда-02»; те поля показались евреям приветливыми, даже если они знали, что это будет местом их рабства. А жители Вавилона стояли, наверное, в своих полях и на городских стенах, глядя, как приближается их великая армия с израильтянами в цепях и с повозками, нагруженными серебром и золотом из сокровищниц Иерусалима.

– Итак?

Хоснер посмотрел на рабби и заговорил тихо и медленно:

– Рабство… лагеря… погромы… Вам нужны теплые человеческие тела, чтобы творить над ними жестокие бесчинства… Я хочу сказать, что когда сопротивление становится физически невозможным… то вы просто кончаете с этим, черт побери. Вы не сдаетесь унижению, грабежу и убийству. Вы кончаете с этим, прежде чем они…

– Бог решает, кому умереть, а кому нет! Не человек. Не Яков Хоснер. У нас нет морального права покончить с нашими жизнями. Я расскажу вам кое-что о Масаде. Это была немыслимая храбрость, но не все там хотели совершить самоубийство. Были и такие, кого забили родственники еще до массового самоубийства. Это уже убийство. И я думаю, именно такое произойдет здесь, если те горячие головы потеряют контроль над собой. Что за молодых мужчин и женщин мы растим? Я никогда не видел подобного безрассудства.

Хоснер снова подумал об Авидаре. Потом о Бернштейн. Должен быть компромисс между двумя философскими направлениями.

– В конце концов, когда ситуация безнадежна, тот, кто хочет попасть в плен, найдет способ сдаться. А тот, кто решит сражаться до конца, так и поступит. Кто пожелает сам расстаться с жизнью, сделает это. Что-нибудь еще, рабби?

Раввин Левин смотрел на него с чувством боли и неприязни:

– Мудрость Якова Соломона Хоснера. Вот вам еще один образец неординарной мудрости. Если бы те две женщины сказали, что Соломон блефует, и допустили, чтобы ребенка разрубили пополам, то царь Соломон оказался бы в положении убийцы, а не праведного судьи. Вот кем вы станете – убийцей. Ваш компромисс для меня неприемлем. – Раввин взмахнул рукой и повысил голос: – Я настаиваю, чтобы те, кто хочет сдаться, так сейчас и поступили, и чтобы вы запретили самоубийство и любые разговоры о самоубийстве!

Хоснер заметил, что раввин держит в руке какой-то предмет. Вгляделся, когда тот в очередной раз взмахнул руками. Левин еще продолжал бы громко возмущаться, но собеседник умерил его пыл. Он вдруг положил руку на плечо собеседника и тихо сказал:

– Я не знаю. Просто не знаю, рабби. Рабби, я устал. Не думаю, что после всего, что произошло здесь, я захочу нести ответственность за что-либо. Я не чувствую, что годен для этого. Я…

Раввин Левин мягко взял руку Хоснера в свою:

– Простите меня. Послушайте, пусть все утихнет. У вас очень усталый вид. Даю вам слово, что не стану беспокоить вас по поводу решения до тех пор, пока вы не почувствуете себя лучше.

Хоснер воспрянул духом:

– Хорошо. Именно это я ожидал услышать – не раньше. – Он опустил глаза на предмет в руке рабби: – Что это у вас?

Рабби знал, что имеет дело с профессионалом. Он рассердился, но оценил быстроту реакции своего противника. Тоже глянул на вещицу, которую продолжал сжимать в руке.

– Ах, это. Отвратительная штука. Противно прикасаться к ней. Языческий идол. – Он поднял вещицу, которую ярко осветил солнечный свет. – Беккер нашел это в могиле, которую копает.

Хоснер присмотрелся. Что-то вроде крылатого демона, но из материала, на первый взгляд похожего на обожженную глину, хотя Хоснеру на мгновение показалось, что это мумия. У фигурки было тщедушное тело мужчины с непомерно большим фаллосом и самое отвратительное лицо, какое Хоснеру встречалось в разных видах искусства.

– Я думаю, это должно стать достойным завершением трудного дня для старины Добкина. Он досаждал всем нам просьбами просеивать обломки. Дайте мне это.

Раввин повертел фигурку в руке, повернул лицом к себе:

– Он действительно слишком непристойный и уродливый, чтобы явиться на свет Божьего дня. Этот идол принадлежит другому времени и должен оставаться во тьме.

Левин так сильно сжал фигурку, что костяшки пальцев побелели.

Хоснер застыл на месте. Порыв жгучего ветра поднял пыль вокруг них и на секунду погрузил их в темноту.

– Не будьте глупцом! – прокричал Яков сквозь ветер и пыль. – Мы в двадцатом веке так уже не рассуждаем. Отдайте мне его!

Раввин Левин усмехнулся и разжал пальцы. Ветер сник, и коричневое облако осело на землю. Он протянул Хоснеру фигурку:

– Вот. Это бессмысленно. Господь посмеялся бы над моим суеверием, если бы я раздавил ее. Отдайте генералу Добкину.

Хоснер взял фигурку:

– Спасибо.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Хоснер повернулся и ушел.

* * *

Хоснер быстро шагал вдоль гребня крутого склона, обращенного к Евфрату. Он посмотрел вниз. До реки было метров сто, и он задумался над тем, как Добкин рассчитывает спуститься здесь и остаться незамеченным, даже если будет темно.

У подножия холма, как раз у основания цитадели, вдоль берега росло несколько пыльных кустиков, похожих на клещевину. Рос здесь и колючий кустарник. Хоснеру было известно что ашбалы выставили там дозорные посты.

Евфрат манил прохладой. Хоснер облизал пересохшие, шершавые губы и двинулся на южную сторону оборонительной линии. Мужчины и женщины прекращали работу и смотрели на него, когда он проходил мимо. Хоснер ускорил шаг.

Он остановился на позиции Макклюра и Ричардсона, отметив для себя, что они хорошо оборудовали свой укрепленный пост. Огневая точка с прикрытием до уровня груди, а вокруг земляной вал с зубчатым верхом, как у миниатюрного замка. Был здесь и небольшой навес для защиты от солнца, сделанный из обивки кресел и из распрямленных пружин сидений. Навес трепетал на ветру и, казалось, едва держался.

– Похоже на Аламо.

Макклюр разломил пополам спичку и заострил один конец:

– А это и есть Аламо.

Оба с головы до ног были покрыты грязью и потом. Ричардсон аккуратно сложил свой китель офицера военно-воздушных сил и пристроил его на вырытую в яме полку, обернув парой женских панталон.

Хоснер нисколько не рассердился, увидев, что Ричардсон подумал обо всем заранее. Это внушало доверие. Хоснер принял официальный вид:

– Нам предложили условия, как вы, наверное, слышали. Принять эти условия мы не можем. Однако вы – другое дело. Вы можете сдаться без стыда и опасения. Риш будет удерживать вас в заложниках, лишь пока это необходимо, чтобы нигде в мире не стало известно о нашем местонахождении. Что бы ни случилось, вас освободят. Я абсолютно уверен, что он так и поступит. Им не нужны неприятности с вашим правительством. Я прошу вас покинуть нас. Так будет лучше для всех.

Макклюр сел, свесив свои длинные ноги, на край окопа, напротив Хоснера:

– Я чувствую, что нужен здесь. На южном склоне больше нет огнестрельного оружия. Я был здесь один прошлой ночью и, думаю, смогу остановить тех парней, если они попытаются взять склон именно тут. Кроме того, я внес немало усовершенствований в эту недвижимость. Я остаюсь.

Хоснер покачал головой:

– Мне не хочется, чтобы вы двое находились здесь. Это осложняет дело.

Макклюр некоторое время смотрел вниз на свои ботинки:

– Ладно, мне самому не хочется здесь оставаться. Но я не желаю и испытывать судьбу с ребятами Риша. Раз уж вы начнете сегодня вечером выбивать из него дерьмо, он чертовски быстро забудет, что мы соблюдаем нейтралитет, и станет тянуть из нас кишки, чтобы узнать о слабых местах обороны. Подумайте об этом.

Хоснер подумал и об этом. Бросил взгляд на Ричардсона:

– Полковник?

Вид у Ричардсона был несчастный. Между ними явно что-то произошло.

Полковник откашлялся:

– Я остаюсь. Но, черт побери, по-моему, вы могли бы попытаться переговорить с ними до заката.

– Приму ваш совет к сведению, полковник. И если кто-то из вас передумает… я должен буду поразмыслить об этом в свете сказанного мистером Макклюром.

– Сделайте это, – сказал Макклюр. – И пришлите сюда несколько керосиновых бомб, которые вы там изготавливаете. Я могу плюхнуть одну прямо в кусты внизу и поджечь кустарник на всем берегу.

Хоснер кивнул:

– Это мне нравится. Кстати, генерал Добкин сегодня вечером покинет укрепления после захода солнца и до того, как взойдет луна. Он будет уходить отсюда, с вашей позиции. Постарайтесь понаблюдать за часовыми внизу и за их привычками. Окажите ему помощь, какую сможете.

Макклюр не стал задавать вопросы, а просто кивнул.

* * *

Добкин стоял у большого круглого черного шара, который доходил ему до груди. Хоснер, покинувший позиции Макклюра и Ричардсона, видел, как тот рассматривает какой-то шар в тени левого крыла. Подойдя к Добкину, Яков спросил:

– Откуда это, черт побери?

Добкин поднял на него глаза:

– Выпало из хвостового отсека, когда он взорвался. Лежало здесь, на южном гребне, присыпанное землей. Лейбер нашел, когда искал всякое имущество. А я принес сюда.

– Очень мило. Что это?

Добкин похлопал по шару:

– Кан говорит, баллон со сжатым азотом.

Хоснер понимающе кивнул. Баллон находился в гидравлической системе. Сжатый газ выполняет гидравлические функции в аварийных ситуациях, пока весь не выйдет.

– Можем мы как-нибудь использовать его?

– Думаю, да. Это мускул. Энергия, ждущая высвобождения.

– Он полный?

– Кан говорит, что да. Здесь масса скрытой энергии, если ее выпустить. Тут есть клапан, видишь? – Хоснер постучал по баллону косточками пальцев. – Хотелось бы мне, чтобы нас осенила идея на этот счет. Еще одна небольшая проблема, чем занять нашу группу суперархивариусов. Праздные умы – игрушка дьявола… что напоминает мне… – Хоснер поднял вверх крылатого демона. – Что это?

Добкин осторожно взял фигурку и положил себе на ладонь. Долго разглядывал лицо божка, потом заговорил:

– Это Пазузу.

– Что-что? – Хоснер заулыбался, но Добкин не улыбнулся в ответ.

Ногтем большого пальца генерал соскреб грязь с увеличенного пениса.

– Демон ветра. Приносит болезнь и смерть.

Хоснер с минуту внимательно наблюдал за Добкином:

– Он… ценный?

Добкин взглянул на друга:

– Не слишком. Это терракота. И не какой-нибудь необычный экземпляр, но в хорошем состоянии. Кто его нашел?

– Беккер. Он копает могилу для Гесса.

– Вполне вероятно… – Он очистил лицо демона. – Я, правда, не ожидал здесь что-нибудь найти. Это вершина цитадели. Укрепления и сторожевые башни, погребенные под многометровым слоем пыли. Странно, что удалось что-то найти в таком пустом месте. – Генерал взглянул на Хоснера: – Спасибо.

– Скажи спасибо рабби. Он преодолел иррациональное желание раздавить его.

Добкин кивнул:

– Я вот думаю, а было ли это побуждение иррациональным?

* * *

Остаток дня прошел в утомительном труде. Траншеи становились длиннее и глубже, устремлялись друг к другу. В некоторых местах они соединялись, и действительно все их следовало соединить, чтобы создать единую систему, протянувшуюся от Евфрата по северному гребню и до Евфрата на южном. Укрепления вдоль западного склона состояли лишь из отдельных окопов.

До наступления темноты Хоснер объявил перерыв для отдыха. Мужчинам приказали побриться. Яков ожидал возражений, но их не последовало. Вода, использованная для бритья, пригодилась, чтобы сделать маскировочную грязь.

Баллон с газом создал проблему для сведущих в механике. Он выступал из коричневой земли, как монолит, черный и немой. Хоснер пообещал пол-литра воды тому, кто найдет ему применение.

Ветер шержи становился все сильнее и горячее, пыль покрыла все вокруг. У людей с болезнями органов дыхания возникли проблемы.

Солнце село в 18.16. Перемирие закончилось, и судьба осажденных снова оказалась в их собственных руках. Хоснер смотрел на рдеющий красный диск, погружавшийся в болотистые равнины на западе. Вверху, там, где ночь встречается с днем, на темном небе зажглись первые звезды. На востоке небо уже было черным, как бархат. По древнееврейским понятиям об измерении времени день почти кончился. Заканчивалась суббота. Влияние раввина должно слегка ослабеть.

Хоснер пошел на слабо охранявшийся западный склон. Нашел небольшую яму в земле, в стороне от всех, и лег в пыль. Он смотрел в меняющееся небо. Воздух быстро остыл, как всегда бывает в пустыне, и ветер утих до легкого бриза. Хоснер смотрел, не мигая, на чудесное черное небо, усеянное более яркими и крупными звездами, чем виденные им когда-либо с самого детства. Тогда все дни были полны солнца, а ночи – звездного света и волшебства. Давно уже не лежал он на спине под звездами.

Яков блаженно потянулся в теплой ласковой пыли. Темная половина неба продвигалась на запад и вытесняла свет все дальше и дальше. Все это было невероятно красиво. Неудивительно, подумал он, что люди пустыни всегда были более фанатичными в отношении своих богов, чем остальные народы. Боги находились так близко, что к ним можно было прикоснуться и увидеть их в поразительной игре земных и небесных явлений. С болотистых равнин донесся вой шакалов. Их тявканье приближалось очень быстро, и Хоснер понял, что животные бегут к Евфрату, преследуя какую-нибудь несчастную мелкую дичь, которая отважилась выйти на водопой под покровом темноты. Шакалы снова завыли, заунывно и тоскливо, потом раздались ужасающие крики и шум, и все стихло. Хоснер передернул плечами.

Странная тьма пустыни длилась лишь несколько минут после захода солнца, а затем наступила темнота.

Луна взойдет лишь через несколько часов. Станет ли Риш атаковать, как нападают шакалы, в этот период темноты или дождется более позднего времени, когда взойдет луна? Брин не заметил перемещения ашбалов от Ворот Иштар к исходным для атаки позициям, а ведь ему требовалось перекинуть своих людей на нужную позицию. Осталась лишь одна линия часовых у подножия холма. Но это ничего не значило, если Риш собирался атаковать после наступления темноты. Любой командир поступил бы так. У израильтян оставалось примерно полчаса до начала атаки. Достаточно, чтобы похоронить Моисея Гесса.

* * *

Хоснер не собирался идти на похороны. Какой смысл? Он обрел бы больше силы духа, глядя на небеса, чем уставясь в темную яму и слушая Левина, повествующего о них самих.

Хоснер попробовал определить созвездия, однако это требовало много времени. Легко удалось найти Большую Медведицу, Орион и Таурус, но остальные оставались бессмысленными скоплениями звезд. Больше повезло с отдельными звездами. Кастор и Поллукс. Полярная звезда и Вега.

Именно вавилоняне были первыми астрологами древнего мира. Как и жители современного Ирака, они спали ночью на плоских крышах своих домов. Как же им было не накопить большое количество знаний о небесных телах? Их учение ревностно охранялось и вначале не распространялось на другие цивилизации. После падения Вавилонского царства астрологи разбрелись по всему свету. Через много лет после того, как Вавилон был забыт древними, слово «халдейский» – синоним вавилонского – стало нарицательным именем астрологов, чародеев и колдунов. Судьба Вавилона как государства – пример гордыни и продажности. На долю его народа выпало бродить по свету, продавая свои древние тайны ради куска хлеба, и в конце концов заслужить лишь упоминание как о народе чародеев.

Зато мир обрел глубокие знания о звездах. Странно, размышлял Хоснер, что из всех ученых народов древнего мира только евреи никогда не проявляли интереса к астрологии или астрономии. Он мог бы, наверное, развить целую теорию, почему так получилось, но чувствовал слишком большую лень и усталость, чтобы заниматься этим.

* * *

Мириам встала на колени рядом и заглянула к нему в яму:

– Ужасно. Вылезай оттуда.

Ее совсем не было видно. Как же она его нашла, как узнала, что это он? Наверное, была поблизости, пока еще не стемнело.

– Пожалуйста, вставай. Похороны начинаются.

– Иди.

– Я боюсь. Он совсем почернел. Проводи меня.

– Я никогда не хожу на похороны в первых рядах. У нас еще пятнадцать минут. Позволь мне любить тебя.

– Я не могу.

– Ласков?

– Да. И мой муж. Я не смогу вынести еще и эти сложности.

– Я к сложным себя не отношу.

Он слышал ее дыхание. Женщина находилась очень близко, наверное, меньше чем в метре от него. Достаточно протянуть руку…

– Это неправильно. Я могу оправдаться за Тедди. Но за тебя ни перед кем не смогу оправдаться. Меньше всего – перед самой собой.

Яков засмеялся, а она смеялась и плакала. Потом перевела дыхание.

– Яков, почему я? Что ты во мне увидел? – Мириам помолчала. – Что я увидела в тебе? Я все в тебе порицаю. Правда. Почему такое происходит с людьми? Если я не терплю тебя, то почему я здесь?

Хоснер протянул руку и нашел ее запястье.

– Почему ты последовала за мной? – Она попыталась освободиться, но он не позволил. – Если ты идешь за опасным зверем, то должна знать, что собираешься делать, когда окажешься в его логове. Особенно когда собираешься уйти и обнаруживаешь, что он стоит у выхода. Если бы зверь мог говорить, то спросил бы тебя, что у тебя было на уме, когда ты пошла за ним. И у тебя должен быть правильный ответ.

Мириам ничего не ответила, но Хоснер слышал ее учащенное дыхание. Какое-то животное чувство пронизало тело женщины, и Яков почувствовал это по нескольким квадратным сантиметрам ее кожи, прикасавшейся к его руке. Ритм ее дыхания изменился, и он мог поклясться, что по запаху почувствовал: она готова. Во мраке, без всякого визуального контакта, он знал, что из резкой и настороженной она превратилась в пассивную и покорную. Яков сам удивился своей проницательности и доверился чувствам. Легко потянул за запястье, и она без сопротивления соскользнула в его пыльное убежище.

Он помог ей раздеться, потом они легли бок о бок, лицом к лицу, и Яков снял с Мириам одежду. Кожа женщины была гладкой и прохладной, как он и ожидал. Он прижался губами к ее губам и почувствовал отклик. Она откинулась на их скомканную одежду и подняла ноги. Хоснер лег между ними и почувствовал, как крепкие бедра с неожиданной силой охватили его спину. Он легко вошел в нее и на секунду замер. Хотелось видеть ее лицо, и было жаль, что это невозможно. Он сказал ей об этом. Она ответила, что улыбается. Тогда он спросил, улыбаются ли ее глаза, а она ответила, что, наверное, улыбаются.

Он двигался медленно, а она сразу же отвечала. Чувствовал, как твердеют ее соски, касаясь его груди. Дыхание женщины ровными горячими толчками овевало его щеку и шею.

Яков подсунул руки под ее ягодицы и приподнял. Мириам издала короткий болезненный стон, видно, он проник слишком глубоко. Он поднял голову и посмотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть черты. Ночь была невероятно темная, но звезды горели все ярче, и наконец он смог увидеть ее глаза – черные, как само небо, – а в зрачках отражался звездный свет. Он думал, что сможет разглядеть выражение ее глаз, но понял, что в них блестит лишь отражение света звезд.

Мириам начала двигаться под ним. Ее ягодицы возбуждающе перекатывались в теплой пыли. Хоснер слышал свой голос, тихо говоривший то, что никогда бы не сказал, если бы не полная темнота. И она так же отвечала ему, защищенная только этой невидимостью, словно ребенок, который закрывает лицо, рассказывая свои самые потаенные секреты. Ее голос становился низким и глубоким, а дыхание судорожным. По телу женщины пробежала мягкая дрожь, сопровождаемая долгим спазмом. Тело Хоснера напряглось на секунду, затем яростно содрогнулось.

Они тихо лежали, обнимая друг друга. Над ними витал ветерок, охлаждая пот.

Хоснер перекатился на бок. Обхватил женщину рукой, чувствуя, как вздымается и опадает ее грудь. Сейчас мысли были затуманены, но в них отражалось понимание того, что он утратил свои позиции. В Тель-Авиве это было бы чудесно. Но случиться могло только здесь. Побоку стратегические и тактические соображения. Яков был совершенно уверен, что любит ее или очень скоро полюбит. Хотел спросить Мириам о Ласкове и о ее муже, но все это касалось будущего. Поэтому сейчас было лишним. Он попытался думать о чем-нибудь, что можно было бы сказать, чтобы доставить ей радость, но на ум ничего не приходило. Поэтому произнес:

– Я не знаю, что тебе сказать.

– Ничего не говори, – промолвила она и прижала его руку к своей груди.

* * *

Звезды проступили ярче, их стало больше. Евфрат отражал их свет, холодный и неживой. Повернув голову, Хоснер увидел несколько темных силуэтов, неподвижно застывших над могилой и резко выделявшихся на фоне реки. Он подошел ближе, но остался за спинами людей. Мириам задержалась на мгновение и прошла дальше.

Тело Моисея Гесса бережно опустили в могилу. Раввин прочитал молитву о мертвых, и голос его звучал чисто, звонко и раскатисто, разлетаясь в притихшем вечернем воздухе.

От группы людей отделился явно опечаленный Беккер.

Как странно, подумал Хоснер. Здесь, в Вавилоне, покоятся останки тысяч евреев. И вот сегодня к ним присоединяется еще один.

Раввин Левин читал из Исайи:

«…на вербах повесили мы наши арфы…»

Странно, подумал Хоснер. Он не видел здесь ни одной вербы. Как все изменилось.

После Левина, молча пригласившего ее выйти вперед, слово взяла Мириам Бернштейн. Она повернулась к сгрудившимся в темноте людям и тихо заговорила:

– Многие из вас знают то, что называется «Равенсбрюкской молитвой». Ее написали на клочке оберточной бумаги, а нашли в лагере после его освобождения. Думаю, будет уместно если мы послушаем ее сейчас, после этой службы, чтобы вспомнить, что мы посланы с миссией мира.

Она повернулась лицом к открытой могиле:

Хоснер слушал невнимательно и не сразу понял, что голос Мириам уже затих. Бессмысленная молитва. Опасная молитва. Особенно для тех, кому предстоит идти в бой, кому надо жить с местью и ненавистью в душе, чтобы выжить.

Служба закончилась. Хоснер понял, что все ушли и он остался один. Повернулся и посмотрел туда, где за черной лентой реки, за унылыми глинистыми равнинами, за далеким черным горизонтом, но под этим же бархатным куполом неба стоял Иерусалим. Он представил, что видит огни Старого города, но в небе сияла всего одна звезда. Потом исчезла и она, и Хоснер вдруг отчетливо осознал, что уже никогда не вернется домой.

 

21

Они пришли вскоре после окончания траурной службы. И двигались они не строем, как накануне ночью, а небольшими группами по три, шесть, девять человек. Перемещались быстро и бесшумно от одного укрытия к другому, выбирая наилучшие пути подхода, используя столь дорогой ценой приобретенный опыт. С удивлением обнаружили они, что расщелины перегорожены низкими стенами, но все равно ползли, словно змеи, вверх, преодолевая препятствия – по направлению к гребню. Все строго соблюдали правила звуко- и светомаскировки, снаряжение было пригнано, лица зачернены углем, и каждый знал: любое нарушение приказа карается смертной казнью.

Ахмед Риш полз рядом со своим заместителем, Салемом Хаммади, немного отставая от наступающего отряда. Оба сознавали, что это усилие вполне может стать для них последним. В случае неудачи их ожидало унижение, а потом смерть от рук собратьев или же по приказу трибунала, состоящего из других палестинцев. Но что еще страшнее, до конца жизни их могли преследовать члены группы «Мивцан Элохим». И тогда остаток своих дней им предстояло бы провести в Рамле. Особенность же ситуации заключалась в близости главы группы «Мивцан Элохим» – Исаака Берга, – до него было рукой подать. Такими же близкими казались слава, богатство и почести. Для Риша и Хаммади эта ночь могла оказаться самой важной в жизни. Риш прикрыл глаза рукой – порыв ветра швырнул ему в лицо горсть песка – и шепнул Хаммади в самое ухо:

– С нами древние боги. Пазузу послал нам этот ветер.

Но Хаммади вовсе не был уверен, кому именно послан ветер. Он выплюнул изо рта песок и тихо, едва слышным шепотом выругался.

* * *

Натан Брин протер глаза и огляделся еще раз, потом обнял Наоми Хабер, лежащую рядом:

– Глаза устали. С самого заката мне все что-то мерещится. – Он подальше отложил винтовку, прислонив ее к песчаной стене. – Ну-ка, взгляни.

Наоми провела рукой по его волосам, стерла со лба пот и маскировочную грязь. Неизбежное случилось после долгих часов вынужденного тесного общения и сильнейшего нервного напряжения в сочетании с тем, что оба они понятия не имели, сколько еще проживут на этом свете. Она сомневалась, что в Тель-Авиве, где-нибудь в кафе, взглянула бы на него второй раз. Но они не в Тель-Авиве, а в Вавилоне, и, возможно, флюиды распутства и необузданности нравов просто-напросто витали в воздухе.

Их любовь, случившаяся между заходом солнца и концом похоронной службы, оказалась столь же торопливой, как и у Хоснера с Бернштейн, но куда более неистовой. Она то и дело прерывалась моментами настороженности, дурного предчувствия и паники то у нее, то у него, и тогда оба останавливались, чтобы осмотреть склон. Нелепость ситуации смешила их самих. Но все произошло раньше, когда шансы появления ашбалов на их участке казались еще совсем незначительными. А сейчас оба уже были полностью одеты, а угроза атаки давила своей неотвратимостью.

Наоми Хабер подняла видоискатель к глазам и внимательно вгляделась. Все очень отличалось от учебных стрельб. Разительно отличалось. Она умела поражать и движущиеся, и статические цели с безупречной меткостью, но никогда не блистала в выборе цели на пересеченной местности. Кроме того, ночной пейзаж этого участка был девушке совсем незнаком. Да еще сбивало с толку таинственное зеленоватое сияние.

– Видишь что-нибудь? – поинтересовался Брин.

– Нет. Чертов ветер.

– Понимаю, – прошептал Брин. – Шержи швыряет пыль и насылает на землю таинственные тени – их можно увидеть только в мощный видоискатель.

Наоми выругалась про себя и отдала винтовку Брину:

– Попробуй ты, я в этом не сильна.

Брин взял винтовку и направил ствол в небо. Три долгих минуты он изучал небо, пока наконец не разглядел над головой «лир». Расстояние, как ему показалось, превышало два километра, то есть самолет находился далеко за пределами досягаемости его винтовки. Хоснер приказал Брину выслеживать «Лир» и постараться сбить его. Он задумался, не выстрелить ли на всякий случай, но решил поберечь патроны. Положение хуже некуда, и с этим ничего не поделаешь. Брин отключил прибор:

– Пусть батарейки отдохнут минут пять.

Он взял сигарету, прикрыв ее ладонями от ветра, и закурил.

* * *

Ашбалы не спешили – отдыхали в одном укрытии, а потом быстро перемещались к следующему. Они прекрасно знали, что израильтяне наверняка создали что-то вроде системы предупреждения и выставили аванпосты, а поэтому искали и то и другое. Кроме того, им было приказано не открывать ответный огонь. Примени они тактику молниеносного броска – уже через несколько минут оказались бы за израильскими брустверами, во вражеских окопах. Но ашбалы продолжали передвигаться молча, короткими перебежками.

Далеко впереди основного отряда ашбалов продвигалась снайперская группа из двух человек. Один, Амнах Мурад, держал русскую снайперскую винтовку Драгунова с инфракрасным прицелом. Мурад бережно нес свое оружие. Другой же, Монем Сафар, имел при себе компас и «АК-47». Мурад и Сафар проходили подготовку в паре с пяти лет и были ближе родных братьев. Их объединяли крепчайшие узы – братство охоты и убийства, – и каждый мог почувствовать и мгновенно предугадать любое, даже самое малое движение и чувство товарища. Они действительно могли общаться без слов. Прикосновение, движение бровей, губ, дыхание. В тот день «лир» доставил их из базового лагеря в пустыне.

Юноши двигались по компасу, который, как им было сказано, вел к уступу, где вроде бы и располагался израильский ночной дозор.

Двое взглянули вверх, вдоль склона, где вырисовывались очертания черного гребня на фоне усеянного звездами неба. Оценили расстояние – примерно с полкилометра. Мурад встал на колени, включил видоискатель и внимательно осмотрел все вокруг. Холм, казалось, залило призрачным красным сиянием, напоминающим то ли огни ада, то ли пролитую кровь, и юношу едва не вырвало. Он посмотрел еще и наконец увидел уступ. Поискал контрольную лампочку сканера, но ничего не нашел. Лег на живот, положил винтовку рядом на небольшой холмик. Постарался расслабиться, не переставая внимательно вглядываться в объектив.

* * *

Аванпост или пост прослушивания, АП-ПП № 2, располагался в центральной части склона, почти на полкилометра ниже уступа. Его команду составляли Игель Текоа, член кнессета, и Дебора Гидеон, секретарша Игеля. Текоа показалось, что он слышит что-то впереди, потом слева, потом, испуганно вздрогнув, он обернулся назад. Дотронулся до плеча девушки и шепнул ей в ухо:

– Похоже, нас окружили.

В полной темноте она лишь кивнула. Оба были слишком напуганы, чтобы двигаться, когда впервые услышали шум, а сейчас оказались за вражеской линией, не имея ни малейшей возможности вернуться к своим.

Текоа прекрасно представлял, что в настоящем военном подразделении в его распоряжении оказалась бы система усиления звука, системы ночного видения, оружие и радио- или переговорное устройство для связи с центром. Ничего этого у них не было. Они – агнцы, обреченные на заклание. И все же шестеро добровольцев на три поста нашлись быстро.

Текоа полностью сознавал свою вину. Он не выполнил служебный долг и не подал сигнал тревоги другим. С израильских позиций все еще не велся огонь – ясно было, что арабы успешно и неожиданно атаковали. Они без труда могли проникнуть на израильские позиции прежде, чем раздастся первый выстрел.

– Надо крикнуть и предупредить их.

Дебора застыла, словно испуганный кролик.

– Извини. Но я должен.

Казалось, она все поняла. Дотронулась до его щеки:

– Конечно.

Текоа слышал шаги уже совсем близко. Он встал в неглубоком укрытии-норе, где они прятались, приложил сложенные рупором ладони ко рту и набрал побольше воздуха в легкие.

Ашбал споткнулся о проволоку с прицепленными к ней банками – камешки и гвозди в банках загремели в тишине. И снова наступило полное молчание. Текоа замер на полувздохе.

Брин схватил «М-14», включил искатель и посмотрел вокруг. На склоне ничего не происходило – ни тени, ни облачка пыли. По всей линии обороны израильтяне затаили дыхание. Арабы на склоне сделали то же самое. Ветер ли гремит банками? Зверек ли пробежал? Земля осыпалась? Он не знал.

За длинный-длинный день случилось много всего. Брин успокоился, но продолжал внимательно смотреть в объектив.

* * *

Двое из снайперской команды насторожились. Мурад внимательно смотрел на уступ. Он увидел, как загорелась лампочка израильского прибора ночного видения, отметил про себя, что она зеленая. Сделано в Америке. Чего и следовало ожидать. Американский прибор лучше, чем русский, но это вовсе не означает, что его владелец стреляет лучше, чем он, пусть у него и инфракрасный видоискатель. Мурад ощущал абсолютную уверенность в себе. Он смотрел на зеленый огонек и ждал, когда же над этим огоньком покажется голова.

* * *

Брин перегнулся еще дальше через невысокую земляную насыпь и шепнул Наоми Хабер:

– Передай, что я так до сих пор ничего и не вижу.

Она кивнула и молча, босиком, побежала в сторону, где находился командно-наблюдательный пост.

* * *

Мурад видел светлую, красноватую кожу Брина в том месте, где Наоми Хабер стерла пот и камуфляж с его лица. Он трижды нажал на спусковой крючок. Глушитель кашлянул тихо, словно слабый старик, прочищающий горло.

Брин не почувствовал ничего, кроме легкого щелчка по лбу. А потом вообще все пропало. Он опрокинулся на спину и остался лежать в пыли, последним предсмертным рывком откинув винтовку далеко на склон холма.

* * *

Через несколько минут ашбалы вновь начали продвигаться вперед. Кто-то опять задел оградительную проволоку, и снова в ночной тишине зазвенели банки.

Хоснер стоял рядом с Добкином и Бергом на командно-наблюдательном пункте.

Наоми Хабер не сразу нашла в темноте КП/НП, но ей помог слегка светящийся флажок. Она подбежала к мужчинам и передала слова Брина.

Хоснер снова прислушался, но ничего не услышал. Повернулся к Хабер и двум другим молодым посыльным:

– Отправляйтесь на линию и передайте, что по моему свистку они должны устроить минуту безумной пальбы. Но только пусть минута продолжается десять секунд, – добавил он.

Посыльные тотчас сорвались с места, разбежавшись каждая в своем направлении.

Выдержав небольшую паузу, Хоснер свистнул. Те, кто находился недалеко, услышали свист и открыли огонь, а это послужило сигналом для всей линии по склону холма.

Ашбалы застыли, а затем прижались к земле. Нескольких ранило, но они и звука не издали – от страха, что их задушат собственные командиры. Последние же шепотом убеждали не стрелять:

– Это пробный огонь, они бьют наудачу. Не стреляйте!

Но секунды тянулись, каждая длиной в год, и пять израильских «АК-47» поливали склон автоматными очередями, так что пальцы даже самых дисциплинированных из арабов невольно потянулись к предохранителям. Но едва один из молодых собрался открыть ответный огонь, израильская линия внезапно замолчала – так же неожиданно, как и открыла стрельбу. «Минута безумия» длиной в десять секунд закончилась. Боеприпасы нужно экономить.

Восточный ветер унес запах гари, и последние выстрелы отзвучав эхом в окружающих холмах, замерли в ушах защитников. Ни один из них не мог поверить, что ашбалы способны удержаться от ответной стрельбы в этом огневом валу, не издать ни крика боли в случае ранения, ни панического возгласа, когда землю у самых их лиц взрывают пули. Хоснер повернулся к Добкину и Бергу:

– Похоже, мы начинаем нервничать.

– Надеюсь, на НП никто не ранен, – сказал Берг.

– Если все исполняли инструкцию и оставались на своих местах, все должно быть в полном порядке, – ответил Добкин и посмотрел в сторону восточного склона. – А что касается аванпостов, то если они ничего не слышали, значит, ничего и нет. Животные, ветер и оползни. Это проклятие проволочных ловушек. Помню, в шестьдесят седьмом году на Суэце воробей сел как-то на проволоку и… Впрочем, кому сейчас дело до Суэцкого канала и шестьдесят седьмого года?

– Никому, – заверил его Хоснер.

* * *

Мисах Горен и Ханна Шилох, машинистка, дежурили на аванпосту № 1 на северном конце склона и тоже слишком поздно поняли, что окружены. Скрючившись, спрятались они в своей тесной норе, пережидая долгие секунды огня и размышляя, что же делать дальше?

Три молодых араба с блеснувшими ножами в руках выскочили из темноты и перерезали горло обоим безоружным израильтянам.

Рубин Табер и Лия Илсар, переводчики, сидели на НП № 3 на южном конце склона. Поняв, что случилось, они вылезли из норы и начали пробираться наверх, к вершине холма.

Мурад заметил их сквозь инфракрасный видоискатель в сорока метрах от себя. Он поднял винтовку и аккуратно застрелил обоих, попав и ему и ей прямо в голову.

* * *

Теперь ашбалы продвигались ползком, стараясь заранее нащупать предательскую проволоку. Продвигались медленно, но тем не менее неуклонно. Передовой отряд находился уже в трехстах метрах от вершины.

Текоа понял, что означала минута огня, понял и то, что израильтяне на самом деле ничего и никого не видели. Он повернулся к Деборе Гидеон:

– Удачи тебе!

Размахнулся и ударил ее в челюсть. Девушка без звука свалилась на дно укрытия. Он быстро забросал ее глиной и грязью с края укрепления, а потом вылез и побежал вверх по склону. Приложил руки рупором ко рту и закричал:

– Это Текоа! Аванпост номер два! Они везде! Они уже заняли весь холм!

Он так и не узнал, арабский или израильский выстрел сразил его. Да если бы и понял, то какое это уже имело для него значение?

Ашбалы пошли в атаку. Первая из ловушек сразу обрушилась под весом наступившей на нее молодой девушки. Она упала на пронзившие ее колья, но не умерла. Сначала ее крик перекрывал стрельбу, но постепенно затих.

Тот факт, что противник сумел подойти так близко, деморализовал израильтян. Что стало с аванпостами? С приборами предварительного контроля? Почему не подействовала огневая разведка? Где Брин и его замечательный прибор ночного видения?

Трое арабских снайперов уже добрались до вершины, но попали в завал. Один из них напоролся на острия прутьев грудью, другой – шеей. Абель Геллер застрелил третьего из взятого у Добкина «кольта» сорок пятого калибра.

Ловушки выполняли свое предназначение, но старательно и качественно вырытых ям оказалось гораздо меньше, чем следовало. Когда человек попадал в них, крики жертвы предупреждали других. Заостренные колья входили в тело, и капкан уже больше не действовал.

Израильтяне располагали пятью «АК-47», и ашбалов казалось меньше, чем в первой атаке, но на стороне арабов было преимущество неожиданности, а это всегда решающий фактор. И не было Иешуа Рубина с его «узи». Не было уже и Натана Брина с его «М-14» и прибором ночного видения, хотя этого еще никто и не знал.

Арабский отряд продвигался к уступу по не прикрытой огнем территории. Он ориентировался по зеленому свету лампочки прибора ночного видения, валявшегося в пыли у основания уступа.

Наступая по склону, ашбалы старались держаться между огневыми точками – их положение они без труда определяли по вспышкам стволов. Израильтянам, чтобы покрыть огнем эти мертвые зоны, нужно было поворачиваться и вправо, и влево.

У ашбалов имелось и еще одно преимущество: этой ночью они уже приобрели ценный опыт. Прошлый раз они представляли собой команду неподготовленных молодых мужчин и женщин, застигнутых врасплох неожиданным сопротивлением израильтян. Сейчас же встречный огонь уже не вселял в их души мистического ужаса, а порождал лишь тот здоровый страх, который приходит вместе с опытом и помогает бороться за жизнь. Они потеряли немало братьев и сестер и жаждали мести. Хаммади пообещал, что в случае победы они смогут делать с израильтянами – и мужчинами, и женщинами – все, что пожелают. А Ахмед Риш – богатое вознаграждение после того, как будет уплачен выкуп. А еще эта ночь отличалась от предыдущей пространной и вдохновенной речью, которую произнес Хаммади. И теперь каждый знал, или думал, что знает, за что сражается.

Адъютант Хоснера, Яффе, перепрыгнул через бруствер и пробирался между кольями ловушек, чтобы забрать автоматы убитых. Он перекинул оружие через укрепление, но когда возвращался, его настигла пуля, и он покатился по склону. Другой подчиненный Хоснера, Маркус, забрал и «АК-47», и боеприпасы у врага, застреленного Абелем Геллером. Три дополнительных автомата отдали двум мужчинам и женщине, которых обучал Добкин. И все же арабы не упускали инициативу. А кроме того, ситуация сложилась так, что теперь отступление грозило бо́льшими потерями, чем наступление. Они находились слишком близко к вершине.

* * *

Израильтяне тщательно очистили склон перед своими укреплениями, выровняли землю и утрамбовали глину, но арабы оказались так близко, что вполне могли, пользуясь подавляющей огневой мощью и почти неограниченным количеством боеприпасов, буквально залить огнем брустверы на вершине холма. Защитники все ниже наклоняли головы, пытаясь укрыться, и все реже открывали ответный огонь. Когда же им удавалось поднять голову, они с ужасом замечали, что вспышки выстрелов становятся ближе и ближе. Пули попадали в укрепления, разрушая их и вызывая земляные осыпи, так что в стенах оставались пустоты. Сбивали со стоек алюминиевые отражатели. Маскировочная сетка с «конкорда» держалась, но после нескольких тысяч пуль нейлон начал расползаться, а столбы, к которым крепились секции, падали. Алюминиевые штыри ломались. Тем из израильтян, кто никогда еще не видел боя, казалось удивительным, что ручное оружие способно причинить такой урон.

Хоснер, Берг и Добкин стояли на своем посту и получали донесения от посыльных. Добкин знал, что преимущество в руках ашбалов и уже через несколько минут они могут оказаться на вершине. Он тронул Хоснера за плечо:

– Я остаюсь.

Хоснер довольно грубо сбросил его руку:

– Нет, вы уходите, генерал, сейчас же. Это приказ.

Добкин повысил голос, что само по себе было редкостью:

– Послушайте меня. Вам здесь нужен командир из кадровых военных. Нет никакого смысла идти за помощью.

– Точно, – согласился Хоснер. – Все кончено. Но вы собирались идти, когда положение казалось еще не таким безнадежным. Поэтому сейчас я хочу, чтобы вы ушли ради вашей собственной жизни. Кроме того, нужно, чтобы у тех, кто останется в живых, оставалась хоть слабая надежда в плену. Ну же, отправляйтесь!

Добкин медлил.

– Марш! – закричал Хоснер.

В разговор вмешался Берг:

– Иди, Бен. Лучший командир на свете не смог бы спасти ситуацию. Она в руках тех, кто держит оружие. И Бога. Так что иди.

Добкин повернулся, спрыгнул с невысокого холма и, не сказав больше ни слова, направился к позиции Макклюра на западном склоне.

* * *

А на восточном склоне двоим из ашбалов удалось подобраться к укреплениям, где не было ни «АК-47», ни пистолетов. Двое израильтян, Даниил Якоби, стюард, и Рахиль Баум, стюардесса, метнули в них самодельные алюминиевые копья и прокричали предупреждение. Ашбалы без труда увернулись и открыли огонь. Якоби и Баум были убиты. Арабы проскользнули между остриями укрепления и перепрыгнули через бруствер и траншею. Они оказались внутри оборонительного периметра. Альперн, еще один охранник, бежал вдоль линии, паля из своего «АК-47».

Ашбалы упали в траншею. Альперн прыгнул за ними и прикончил обоих самодельным копьем. А еще двое израильтян с самодельными носилками из алюминиевых штырей и напольного покрытия подняли тела Якоби и Баум и отнесли их в пастушью хижину. А Альперн окликнул двух невооруженных женщин и отдал им оружие ашбалов. На этот раз им повезло, но Альперн, ветеран войны 1973 года, прекрасно понимал, что дело стремительно катится к концу, если только их не спасет последний отчаянный план обороны.

 

22

На борту «конкорда-02» капитан Давид Беккер откинулся в своем кресле и закурил последнюю сигарету. Он думал о своих детях в Штатах и о своей новой жене в Израиле. Из радиоприемника донесся резкий пронзительный сигнал, но Беккер, казалось, его не слышал. Время от времени в фюзеляж попадала пуля, и тогда раздавался хлопок – тонкая обшивка не выдерживала. Несколько пуль рикошетом попали в кабину. Две угодили в оконные стекла, и на них паутиной пошли трещины.

Беккер смял сигарету и бросил ее на пол. Протянул руку, чтобы выключить аварийное питание, но вспомнил, что оно нужно для последней уловки, которую они запланировали. Он пожал плечами. Вся изобретательность в мире ровным счетом ничего не значит, когда ей противостоит толпа. Орда. Как это шутили американские пехотинцы во время Корейской войны? Китайский батальон состоит из трех орд и одной толпы, или что-то в этом роде. Смешно. Орды побеждают цивилизованный мир. Постепенно. Как в свое время Рим.

Беккер поднялся, чтобы выйти.

Радио замолчало, потом приятно замурлыкало. Из громкоговорителя раздался голос на плохом иврите.

– Вы должны сдаться, – быстро произнес голос. – Скажите Хоснеру, что он должен сдаться.

Беккер посмотрел на приемник. Араб говорил быстро и неразборчиво, на случай если передачу где-то пеленгуют. Через секунду остались уже одни помехи.

– Пошел к черту! – ответил Беккер.

Он вышел из салона и направился туда, где шел бой.

* * *

Отряд ашбалов на холме находился уже в сотне метров от горящей зеленым светом лампочки прибора ночного видения. Рядом снайперская пара установила свою позицию, и Мурад стрелял молча и спокойно в головы, видневшиеся над бруствером на гребне.

Берг повернулся к Хоснеру:

– Мне кажется, они уже довольно близко.

Хоснер кивнул. Добкин приказал им придержать то, что определялось как последняя защитная мера и психологический бой, до того момента, когда другого выхода уже не будет. Но Хоснер понимал, что случая более крайнего, чем сейчас, быть не может. Он отдал своему посыльному приказ запустить в действие последнюю из защитных мер. Потом повернулся к Бергу:

– Хочу посмотреть, как дела у Брина. Ты командир. Оставайся на месте.

Берг кивнул в знак согласия. Едва Хоснер ушел, одна из посыльных, молодая девушка, торопливо подошла и, задыхаясь, доложила:

– Они поднимаются по склону со стороны реки.

Берг раскурил свою трубку. Руководство боем с вершины холма никогда не было его сильной стороной и любимым делом. Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как он сам был солдатом. Добкин ушел, а Хоснер побежал на передовую, явно чтобы совершить самоубийство – в этом никаких сомнений не было. От министра иностранных дел ничего не слышно уже на протяжении немалого времени. Он или мертв, или ранен, или, как остальные, борется за свою жизнь. А его, Берга, оставили здесь расхлебывать всю эту кашу. Если бы представился шанс, он должен был бы вести переговоры о капитуляции. Он, тот самый человек, который всегда старался сохранять дистанцию и нейтралитет. Однако на сей раз он оказался в горячей точке, и оказался в одиночестве. Больше не прибегали посыльные, чтобы сообщить, как идет бой. Наверное, все сражаются на передовой. Вокруг не было никого, чтобы проконсультироваться. Теперь Берг понял, что чувствовал Хоснер, и искренне посочувствовал ему. Неожиданно рядом возникла девушка-посыльная. Он вгляделся. Это была Эсфирь Аронсон, одна из помощниц министра иностранных дел. Девушка дрожала, и голос ее дрожал, когда она начала сбивчиво докладывать.

– Что же нам делать? – спросила она.

Берг задумчиво курил свою трубку. Сейчас он слышал стрельбу по крайней мере десятка «АК-47» на восточном склоне. Конечно, они там жизненно необходимы, но нельзя позволить арабам подняться по западному склону, не встретив никакого сопротивления. Министр иностранных дел отвечал за эту часть периметра и, как полагал Берг, понимал, что не справляется с задачей. Всю линию удерживали лишь восемь человек. Кроме того, где-то там Ричардсон и Макклюр.

Он показал на восточный склон:

– Иди туда и хочешь – выпроси, хочешь – возьми взаймы или же укради два «АК-47» и по крайней мере два заряженных пистолета. Отнеси их на западный склон. Сразу, как вернешься, скажи мистеру Вейцману, чтобы переходил к последним оборонительным действиям. Поняла?

Девушка кивнула.

Берг посмотрел на нее. Слишком много ответственности для одного человека, решил он. Ей одной предстояло раздобыть оружие и снаряжение, затем несколько сотен метров тащить их в темноте туда, где они нужны больше всего, а кроме того, передать приказ министру иностранных дел, который наверняка уже совсем измучился от сомнений. И все это предстояло осуществить срочно, до того как арабы поднимутся вверх по склону. Он похлопал ее по плечу:

– Все будет в полном порядке. Только не торопись.

– Я справлюсь.

– Хорошо. Ты там случайно не видела генерала Добкина?

– Нет.

– Ну ладно. Тогда беги. Удачи тебе.

И девушка побежала в темноту, туда, где раздавались неумолчные звуки стрельбы.

* * *

Добкин стоял в укрытии рядом с Макклюром и Ричардсоном:

– Я так и думал, что в конце концов они попытаются подняться именно по этому склону.

Макклюр наклонился вперед, обеими руками держа перед собой пистолет, и дважды выстрелил вправо, потом еще два раза прямо перед собой и две пули направил влево. Он продолжал палить, пока не расстрелял всю обойму, и только тогда выпрямился:

– Чертовски трудно держать линию длиной в пятьсот метров с обоймой из шести патронов. – Он покопался в карманах в надежде найти еще несколько запасных патронов.

– Они наверняка пришлют что-нибудь сюда с другой стороны, – попытался успокоить его Ричардсон.

– Очень надеюсь на это, – пробурчал в ответ Макклюр и начал перезаряжать пистолет.

Ричардсон внимательно осматривал склон, когда огонь внезапно прекратился. В тишине время от времени гремели камешки в жестянке или же раздавалось тихое арабское проклятие, когда кто-то из врагов оступался или спотыкался.

– Когда же они, черт возьми, приведут в действие свой план? Куда подевалась посыльная? Где наши автоматы?

Добкин встал в укрытии во весь рост:

– Спроси об этом генерала Хоснера. Я здесь больше не работаю. – Он согнулся, приняв позу бегуна на старте.

– Прощай! – бросил генерал Макклюру. – Увидимся в Хайфе или Хьюстоне.

Он распрямился, словно пружина, перелетел через бруствер и, как ему показалось, повис в воздухе, успев взглянуть вниз и оценить, сколь неудобным будет приземление. Добкин вспомнил, что когда-то здесь была стена, которую насыпали от берега реки. Удар о землю оказался очень сильным. Следующий прыжок перенес его на десять метров вниз по крутому склону, а третий – еще на двадцать метров дальше. Он бежал, а вернее, падал, почти вертикально – вниз, на землю. Половина длины склона была преодолена меньше чем за три секунды. И тут генерал оказался лицом к лицу с двумя удивленными арабами – они словно выскочили из темноты. Их реакция оказалась инстинктивной и потому предсказуемой: они вскинули автоматы с примкнутыми штыками.

* * *

Хоснер обнаружил Наоми Хабер на земле рядом с Натаном Брином. Его простреленная голова покоилась у нее на коленях. Теперь стало понятно, как и почему противнику удалось подойти настолько близко.

– Где винтовка? – резко спросил он.

Девушка подняла на командира отсутствующий взгляд:

– Он убит.

– Я вижу, черт побери! Где чертова винтовка?

Наоми покачала головой. Хоснер наклонился вперед. Не столько увидел винтовку, сколько почувствовал, где она должна быть – там, куда Брин бросил ее, на выступе. В том месте, где прошла пуля, в земле осталась борозда. А еще что-то мокрое и теплое. Хоснер вытер руку. Это не шальная пуля, решил он. По крайней мере одна снайперская винтовка у арабов есть. А если они заберут оружие Брина, то получат и еще одну. Неужели снайпер все еще наблюдает? Что ж, ответ получить не трудно. Хоснер перепрыгнул через земляную насыпь и соскользнул вниз по склону. Зеленая лампочка светилась и была прекрасно видна в темноте. Он нырнул прямо к ней.

Мурад увидел израильтянина в прицел. Он негромко окликнул своих, ползших сейчас по склону за винтовкой, но они не могли видеть Хоснера.

Хоснер схватил винтовку, перекатился и поднял ее. В это мгновение он увидел приближающийся отряд – до него оставалось менее тридцати метров – и выстрелил пять раз, быстро, посылая пули одну за другой. Один или два человека явно были убиты, а остальные обратились в бегство. Ашбалы прекрасно понимали, что совершенно бессильны против американского прибора ночного видения.

Мурад прицелился в Хоснера. О, как он хотел заполучить этот прибор! А сейчас из-за этого ненормального драгоценный прицел может пострадать! Мурад выстрелил.

Хоснер услышал, как пуля взрыла землю у его ног. Он прижался к земле на склоне холма и внимательно осмотрелся. Араб прекрасно знал, где находится он, Хоснер, но он-то не знал, где прячется араб. И если не удастся определить это в ближайшие несколько секунд, то все – снайпер запросто его пристрелит.

Мурад поймал Хоснера в перекрестье прицела и нажал на курок. Промахнуться в данном случае было невозможно.

Отряд арабских пехотинцев непосредственно за спиной Мурада начал слепо палить по прибору ночного видения – зеленые линии трассирующих пуль переплетались в темноте под разными углами. Все они сходились на земле и мерцали, словно погибающие светлячки, а рикошеты разлетались во всех направлениях.

Мурад нажал на спусковой крючок как раз в тот момент, когда картинка в его инфракрасном прицеле начала исчезать.

Главный недостаток этого прицела заключался в том, что во время боя он бледнел, если оказывался нацеленным на светящийся фосфор. Следы выстрелов отряда как раз пересекали красную картинку его прицела и оставляли белые полосы, которые постепенно расплывались и сливались. Именно поэтому он и мечтал так страстно об этом американском прицеле – «Старлайт».

Снайпер выругался и выстрелил не глядя.

– Прекратите вы, дураки, прекратите сейчас же!

Он стрелял вслепую – еще и еще, не останавливаясь. Его напарник, Сафар, тоже кричал – он сумел перекричать «АК-47», и отряд прекратил огонь.

Хоснер понял, что случилось. Кто-то, попав в эту ситуацию, сказал бы, что Бог вновь оказался на его стороне и помог ему. Но Хоснер чувствовал: высшие силы просто играют с ним. Бомба. Взрыв. Автоматы. Теперь, наконец, вот это. Он не заговорен от опасности. Напротив, он проклят. И когда только всему придет конец?

Изображение в прицеле Мурада восстановилось, и снайпер внимательно всмотрелся в то место, где только что находился Хоснер, но ничего не увидел.

А Хоснер всего-навсего нашел небольшое углубление в склоне холма, ниже крутого подъема уступа, который служил наблюдательным пунктом, и скатился в него. Как и любой пехотинец, он прекрасно знал, как сжиматься, занимая поменьше места. Каждый мускул съежился, воздух из легких куда-то испарился, и человек, словно сдувшийся воздушный шарик, поместился в жалкую ямку, в которую в обычной жизни никогда бы не вписался. Все его тело, руки, ноги уменьшились в размере каким-то метафизическим образом, известным только тому, кто сам побывал под обстрелом, а ложбина в земле, казалось, стала на несколько драгоценных сантиметров глубже, чем мгновение назад.

Внезапно Мурад испугался, почувствовал себя обманутым, незащищенным, словно оказался на поле. Он тоже нашел в земле крохотное углубление и зарылся в него.

Звуки боя доносились с вершины холма, но здесь, в этом месте, казалось, царила тишина. Хоснер и Мурад выжидали, словно испытывая друг друга. Два ночных прицела. Два глушителя и две превосходных винтовки. Молчаливые, невидимые и смертоносные.

Основной отряд ашбалов отстоял на сотню метров от внешней границы периметра, но несколько групп хорошо подготовленных саперов, способных проникнуть в тыл противника, просочились на позицию непосредственно под брустверами и завалом. Там они и притаились, бессловесные и замерзшие, вооруженные только ножами и пистолетами, обмазанные для маскировки грязью – так они ожидали той минуты, когда основные силы нанесут решающий удар. Будь у них гранаты, торпеды, ранцевые заряды – то есть все то, что положено иметь саперам, – они уже давно посеяли бы панику в рядах израильтян. Но никто и не предполагал, что придется штурмовать холм с целью взять заложников. И потому саперы чувствовали себя обманутыми, не готовыми к атаке и вовлеченными в нее какой-то хитростью или обманом. Они же не какая-то пехота. Они – профессионалы, элита любого пехотного подразделения. А ползти к вражеской линии впереди основного отряда равносильно самоубийству. Им ничего не оставалось, как ждать того момента, когда основные силы перейдут в итоговое наступление. Тогда они прыгнут в окопы израильтян и пустят в ход ножи и пистолеты. Вот если бы только сначала подстраховаться гранатами…

* * *

Добкин прыгнул и пролетел мимо двух изумленных арабов. Они упали и так и лежали – спинами на склоне, зарывшись пятками в оползающую глину и песок. Чуть придя в себя, ашбалы направили свои «АК-47» вниз и открыли огонь. Отдача автоматического оружия оказалась настолько сильной, что люди не удержались на склоне и сползли вниз по переднему скату бруствера, сметая наносы времени и оголяя первоначальную кладку.

Добкин в прямом смысле летел вперед. Он услышал хлопки выстрелов и свист пролетающих мимо пуль. Ноги его наконец коснулись земли, и генерал вновь с силой оттолкнулся и прыгнул. Сапоги задели кусты, раздался треск ломающихся веток. Генерал прыгнул еще раз, словно воздушный акробат на батуте, и вновь взлетел в воздух.

Зеленоватые светящиеся линии преследовали его. Казалось он кувыркается между длинными, мертвенно-бледными пальцами. Это парение в воздухе продолжалось, казалось, целую вечность. Над ним чернело звездное небо древней Месопотамии. А потом вершина холма размытым пятном пронеслась мимо, и ее сменил мерцающий Евфрат. Затем небо и земля снова поменялись местами. Краем глаза Добкин успевал уследить за зелеными фосфоресцирующими полосами, напоминающими лучи смерти в фантастическом кинобоевике, – они подбирались все ближе и ближе, преследуя его, а сухие звуки оружейного стаккато становились все громче по мере того, как к жуткому оркестру присоединялись новые и новые инструменты.

Странно, почему же он не падает, почему парит в воздухе – словно кто-то подвесил его над рекой? И вдруг резкий зеленый огонь ударил опаляющей болью – все вновь приобрело нормальную скорость, словно он только что проснулся, вырвавшись из заколдованного сна.

Добкин услышал всплеск, и мутный Евфрат сомкнулся над ним.

* * *

Хоснер решил не возвращаться на израильские позиции. Место было слишком открытое, и арабский снайпер наверняка уже обнаружил его. Но оттуда, где он лежал, зарывшись в землю, ему никак не удавалось вести эффективный огонь по сторонам – доступной казалась только территория впереди. Прицел невозможно было использовать с достаточной эффективностью, а кроме того, боеприпасы подходили к концу.

Автоматная очередь сбила каблук с его ботинка, и нога непроизвольно, спазматически дернулась. Выругавшись, Хоснер поднял голову. Попытался прицелиться, но снайпер в своей норе оказался невидимкой. Пехотная группа переключилась на нетрассирующую стрельбу и начала стрелять наугад. Хоснер заметил, как напарник снайпера двинулся по склону, очевидно, чтобы доставить точные данные о местонахождении израильтянина. Хоснер, прицелившись, выстрелил, и враг, а это был Сафар, осел на землю, держась рукой за бок.

Мурад нажал на крючок, и Хоснер почувствовал, что его как будто ужалила пчела. Он развернулся в сторону снайпера и выстрелил по его неясному силуэту именно в тот момент, когда тот исчез в норе. Ухо стало теплым и влажным, и Хоснер прижался к стене тесного и неглубокого укрытия. Внезапно вспомнилась Мириам. Все, с него хватит. Хоснер ничего не понимал и в то же время не мог не чувствовать, что ашбалы по обе стороны от него приближаются к вершине. Обернувшись, Хоснер крикнул, пытаясь перекрыть стрельбу:

– Хабер!

Ответа не последовало. Он позвал снова:

– Хабер!

Наоми подняла глаза. Залитая кровью голова Брина все еще лежала у нее на коленях. Девушка вспомнила, что Хоснер был здесь несколько минут назад, но не знала, что же с ним случилось дальше. Услышала, что он зовет ее, но не ответила.

Хоснер сорвал с себя рубаху и обернул ею прибор ночного видения. Перевернул винтовку и схватился за раскаленный глушитель. Поднялся, размахнулся и изо всех сил подбросил винтовку в воздух. Она перелетела через разрушенную сторожевую башню и упала в мягкую пыль недалеко от Наоми Хабер. Девушка услышала звук падения, который словно вывел ее из оцепенения. Она поняла, что надо делать.

Наоми опустила голову и поцеловала Натана Брина в окровавленный лоб.

* * *

Приказ о начале финальной операции прошел по периметру оборонительной линии, и тщательно отрепетированная акция получила исходный импульс. Все уловки и самодельное вооружение, выглядевшие столь хитрыми и затейливыми при дневном свете, сейчас подвергались испытанию на прочность и надежность, и темнота порождала множество сомнений.

Метрах в ста от них прозвучал чужой голос:

– Сюда! Здесь брешь в укреплении! Сюда! За мной!

Два отряда ашбалов, всего восемнадцать человек, потянулись на призывный клич. Они наступали, поднимаясь вверх по холму, следуя команде повелительного голоса. Никто в них не стрелял. Ашбалы подошли на расстояние пятидесяти метров к явно покинутым людьми брустверам. Еще несколько секунд, и они окажутся внутри оборонительного периметра, за ограждениями – тогда бой можно считать законченным.

Голос скомандовал снова:

– Сюда! Быстро! Наверх!

Если арабы и заметили в горячке стрельбы, что голос имеет слегка металлическую окраску и что палестинский акцент не совсем точен, они все равно не осознали этого факта и не отреагировали на него. Очевидно, кто-то из командиров говорит в мегафон. Они продолжали двигаться по направлению к голосу, звучавшему так близко от израильской линии обороны.

Ибрагим Ариф лежал под прикрытием бруствера в крошечном окопе и кричал в микрофон:

– Быстро! Все наверх! Сюда!

А громкоговоритель, установленный в тридцати метрах перед насыпью, гнал арабов вперед:

– Быстро! Вверх и на ту сторону! Стреляйте! Стреляйте! Смерть Израилю!

Ашбалы выпрямились, подняли головы и с криком «Смерть Израилю!» бросились вперед.

Каплан, вырвавшийся наконец из лазарета, Маркус и Ребекка Ливни, молодая стенографистка, только что получившая «АК-47», открыли огонь. Каждый из них расстрелял по два тридцатизарядных магазина.

Ашбалы застыли как вкопанные, парализованные недоумением и страхом. Их ряды прошивали автоматные очереди. Люди падали один на другого, словно соломенные чучела. Эта потеря оказалась самой крупной с начала действий, и она оставила чрезвычайно заметную брешь в атаке.

* * *

Эсфирь Аронсон уговаривала каждого, кого встречала в темноте, выслушать ее. Берг приказал выклянчить, занять или украсть. Выклянчить не получалось. Все были слишком поглощены собственными проблемами, чтобы беспокоиться о стратегических замыслах атаки с тыла. Каждый, кто выслушивал ее, сочувствовал, но этим дело и ограничивалось. Она отчаянно искала глазами Хоснера. Хоснер мог дать простой приказ, и тогда бы она получила то, в чем так нуждалась. Но никто не знал, где командир. Пропал. Возможно, убит.

Эсфирь стала свидетельницей того, как успешно сработал трюк с мегафоном. На западном склоне ничего подобного не было. Ей нужно оружие. Девушка побежала туда, где Маркус и Ребекка Ливни осторожно пробирались через брустверы и завалы, чтобы подобрать оружие убитых врагов. Прикрывал их Каплан. Эсфирь Аронсон промчалась мимо Каплана, перепрыгнула через окоп и бруствер, проскользнула между зубьев засеки мимо удивленных Маркуса и Ливни.

– Простите! – закричала девушка. – Мне нужны винтовки на западный склон! Они там атакуют!

Она быстро продвигалась между мертвыми и еще живыми, проворно снимая патронташи и сумки, загруженные боеприпасами. Хватала в темноте автоматы, чаще попадая рукой не на приклад, а на еще горячий ствол. И руки, и все тело ее горели и уже не выдерживали тяжести – столько оружия навалила Эсфирь на свои плечи.

Маркус и Ливни подбежали к Аронсон и начали помогать ей. Маркус постоянно кричал, чтобы смотрели, нет ли живых, но Эсфирь, казалось, не слышала или не обращала внимания на его призывы. Маркус же застрелил человека, который протянул руку к своему оружию, когда почувствовал, что его пытаются отнять.

– Спасибо! – громко крикнула Аронсон и исчезла за насыпью вместе со своим невероятным грузом.

Маркус и Ливни под прикрытием огня Каплана быстро собрали оставшиеся автоматы. Микрофон продолжал кричать:

– Назад! Назад! Осторожно, товарищи! Евреи хорошо вооружены! Отступаем!

И арабы послушно исполняли приказ невидимого командира.

* * *

Наоми Хабер зарядила «М-14» и внимательно вгляделась в глазок прицела. Весь склон оказался покрытым ползущими фигурами. Девушка осмотрела склон чуть ниже своей позиции и увидела Хоснера – тот неподвижно лежал в укрытии. Убит? Определить трудно. Чтобы перекинуть винтовку на такое расстояние, ему наверняка пришлось подняться на ноги. И арабский снайпер, конечно, увидел его.

В это мгновение пуля зацепила запястье правой руки, девушка вскрикнула и едва не выронила винтовку. Скорчилась, присев у земляной стены, пережидая самую острую боль. Лизнула рану, как это делают животные, и, казалось, это принесло некоторое облегчение и успокоение. Не оставалось сомнений, что тот самый снайпер, который сейчас едва не убил ее, совсем недавно убил человека, с которым она была близка. И только за это, не говоря обо всем прочем, он должен умереть. Девушка медленно поднялась и взглянула поверх земляной стены.

Мурад наконец осознал, что Сафар убит. Сафар, друг детства. Единственный настоящий друг. Любовник. Его убил этот еврей. Удалось ли ему подстрелить врага, когда тот подкинул в воздух свою винтовку? Пропали и винтовка, и ночной прицел. Кто их забрал? Снайпер осмотрел пространство между укрытием Хоснера и уступом. Да, сейчас опасность исходила оттуда, но эмоции не позволяли Мураду отвести взгляд от того места, где, он знал, прятался проклятый еврей.

Хабер глубоко вздохнула и внимательно оглядела склон. Она прекрасно видела снайпера – вот он лежит там ничком – примерно в восьмидесяти метрах ниже ее самой. Пуля в голову, возможно, в случае удачи разобьет одновременно и прицел, и голову, но выстрел в спину представлялся более надежным. Девушка навела сеточку прицела в область поясницы и дважды нажала на спусковой крючок.

* * *

По всему периметру укреплений израильтяне устанавливали чучела, что было совсем не легкой работой. Стоящие, он вызывали огонь на себя, падали, и их приходилось устанавливать снова.

Дюжина невооруженных мужчин и женщин высоко поднимали банки, содержащие аэрозоль, и, выпуская порцию спрея в воздух, поджигали ее, имитируя таким образом вспышки винтовочных выстрелов. Арабы палили по этим вспышкам, видимым по всей протяженности гребня. Число единиц стрелкового оружия, захваченного израильтянами, возросло, по оценкам врага, весьма значительно.

А тем временем открыли огонь реальные «АК-47», только что полученные и доставленные на позицию вместе с боеприпасами.

Две безоружные женщины, проведшие последние полчаса за записью звуков боя на две дюжины магнитофонов, начали расставлять эти магнитофоны в различных точках на склоне и нажимать кнопки «Пуск». Огонь, ведущийся с израильских позиций, сразу резко усилился. Что-то изменилось. Казалось, все снова пришло в движение, все вокруг затикало и закрутилось. Посыльные вновь бегали на командный пост с докладами Бергу, а возвращались от него с инструкциями и приказами. Берг отдавал приказы так, словно делал это всю свою жизнь. Оборонительная операция явно возымела успех, и дух воюющих воспарил чуть ли не до небес. Но Берг прекрасно понимал, что все происходящее сейчас равносильно прогулке по лезвию бритвы.

* * *

Эсфирь Аронсон, спотыкаясь, пробиралась в темноте к западному склону. Она звала людей, но, казалось, никто ее не слышал.

* * *

Ашбалы, временно озадаченные странной и неожиданной атакой Добкина, приостановили движение, но через некоторое время вновь начали подъем, ползком подбираясь к вершине стены. На фоне звездного неба эта вершина вырисовывалась довольно ясно, и до нее оставалось не более пятидесяти метров. Командир, Саид Талиб, боялся поверить в удачу. По ним стреляли из одного-единственного пистолета. Но так ведь не будет продолжаться всегда. Он торопил своих людей, призывая их двигаться быстрее. Сам Талиб считал эту операцию чистой воды самоубийством и для себя, и для сорока своих подчиненных, но Ахмед Риш успокоил его, рассказав историю о том, как английский генерал поднял войско на скалу куда более опасную, чем эта, и завоевал Канаду для Великобритании. Это действительно когда-то произошло. Риш прав – атаки отсюда никто не ожидает.

Саид Талиб поднимался вверх, и кровь красила румянцем его щеки. Он не мог дождаться момента, когда окажется среди израильтян. Саид дотронулся до своего изувеченного лица. Когда он еще жил в Париже, то однажды получил письмо из французского министерства иммиграции. Открыв его, он обнаружил, что на самом деле письмо пришло от организации под названием «Мивцан Элохим». Неосторожность стоила Саиду правой половины лица, и жизнь с того момента потекла совсем по другому руслу. Женщины не могли сдержать возгласа ужаса, когда видели то, что осталось от некогда красивых черт, даже мужчины быстро отводили взгляд.

Талиб молча молился, чтобы ему удалось найти живым Исаака Берга. Из всех страшных фантазий, которые рисовало воспаленное воображение, ему больше других нравилась одна картина: как он сдирает кожу с главы «Мивцан Элохим». В течение двадцати четырех часов, а может, и дольше, он будет свежевать его, резать на куски и скармливать кожу и мясо собакам на глазах у самого Берга. Он взглянул вверх. До вершины оставалось меньше двадцати пяти метров.

* * *

Макклюр заложил в свой пистолет последнюю обойму с шестью патронами и повернулся к неподвижно стоявшему Ричардсону:

– Как сказать по-арабски: «Отведите меня к американскому консулу»?

– Надо было вчера спросить у Хоснера.

– Так что, значит, вы не говорите по-арабски?

– Нет. А почему я должен говорить?

– Не знаю. Просто почему-то считал, что это так.

Он выглянул из укрытия и посмотрел вниз на склон. Увидел, как люди, словно ящерицы, выползают из темноты. Прицелился в одного из них и нажал на спуск.

* * *

Мириам Бернштейн и Ариэль Вейцман заметили Эсфирь Аронсон – она ползла по земле, таща за собой целую кучу оружия. Они без лишних формальностей расхватали восемь автоматов и патроны и разбежались вдоль всего полукилометрового периметра в противоположных направлениях. Бернштейн проскочила мимо Макклюра. На южном конце периметра она оказалась в одиночестве с последним автоматом в руках. И в этот момент с земли поднялась арабская девушка, что стояла всего в пяти метрах, держа на плече свою винтовку. Девушка увидела Бернштейн и медленно, неторопливо начала снимать с плеча оружие.

Бернштейн понятия не имела, как использовать «АК-47» по назначению, да и не знала вовсе, собирается ли она вообще использовать его. Снят ли предохранитель? Заряжено ли оружие? Нужно ли взводить курок? Прежний владелец, разумеется, держал автомат наготове, снятым с предохранителя и со взведенным курком, поскольку шел в атаку, но Мириам и не подумала об этом. Единственное, что она знала наверняка, так это то, что у оружия имеется спусковой крючок. Она нашла его и замешкалась в растерянности.

В этот момент арабская девушка выстрелила прямо в нее. Мириам Бернштейн увидела вспышки – они ослепили ее. Вспомнился рассказ одного солдата, услышанный в кафе в Иерусалиме. Молодой пехотинец рассказывал историю о том, как на Голанских высотах из дома внезапно выскочил араб и с расстояния нескольких метров открыл по нему огонь из автомата. Пехотинец стоял перед деревом, и в дерево непрестанно попадали пули – одна за другой. Кора, да и сама древесина разлетались в стороны щепками и осыпали молодого человека с ног до головы. Расстреляв патроны, араб исчез. Пехотинец закончил свой рассказ словами:

– В тот день ангел стоял передо мной.

Бернштейн услышала еще один выстрел, увидела еще одну вспышку, и автомат дернулся у нее в руках. А девушка упала, словно споткнувшись о край укрепления.

Мириам Бернштейн опустилась на колени и закрыла лицо ладонями.

* * *

В салоне «конкорда» Яков Лейбер смотрел американский военный фильм. Он уже видел этот фильм днем и сделал кое-какие заметки. Аппарат сейчас был установлен на ускоренный просмотр. Когда дело дошло до эпизода с оригинальными звуками военных действий, он переключил видео на нормальную скорость и усилил громкость. Колонки, расставленные по периметру, воспроизводили низкий хриплый голос тяжелого пулемета. Слухи об этом оружии расползлись по всему лагерю ашбалов с тех самых пор, как израильтяне освободили Мухаммеда Ассада. До своей казни за предательство Ассад, несомненно, многое успел порассказать о силе израильтян.

Ашбалы колебались. Вспышки выстрелов сверкали вдоль всей израильской линии. Треск легкого оружия перекрывал глухой рокот тяжелого пулемета. Казалось, будто на израильской стороне больше оружия, чем людей. Мусульманские боевики ощущали в воздухе вкус и запах поражения, разгрома. С сомнением и тревогой поглядывали они на своих командиров.

* * *

Наоми Хабер со страхом наблюдала, как дергается тело арабского снайпера. Ей едва не стало дурно, когда она поняла, что на самом деле всадила две пули в спину человека. Она крикнула, стараясь, чтобы голос не дрожал и звучал уверенно:

– Мистер Хоснер! С ним покончено! Я вас прикрою!

Она взглянула на Хоснера. Он лежал без движения.

– Мистер Хоснер! Он убит! Я…

И в этот момент рука Хоснера слегка шевельнулась, словно он помахал ей. Девушка повернула винтовку вниз по склону холма и начала палить по движущимся мишеням. Цель впереди на расстоянии примерно восьмидесяти метров. Огонь! Есть! Неподвижная цель, расстояние девяносто метров. Огонь! Промах. Установи уровень. Стреляй по той же цели. Есть! Следующая…

Хоснер вцепился в крутой край нависающей наблюдательной башни, но не смог подняться. Подвинулся вправо, где склон казался более покатым, и начал подниматься вверх. Где-то совсем рядом кто-то отчаянно палил из «М-14». Прямо впереди возвышались израильские брустверы. Предполагалось, что на склоне здесь не может быть никого – «М-14» покрывал огнем всю территорию, – но он ясно видел невероятное число огненных вспышек по всему периметру обороны. Где, черт возьми, они раздобыли все эти винтовки? Или это банки со спреем? Вспышки продолжались прямо перед ним, и Хоснер прекрасно понимал, что это вовсе не аэрозоль. Пули со свистом пролетали мимо. Он попытался перекричать стрельбу:

– Бога ради, прекратите палить! Это Хоснер! Хоснер!

Песок оползал под ногами, и он пробирался, спотыкаясь, прямо перед ведущими огонь израильтянами, хватая легкими воздух и крича изо всех сил. А потом внезапно оказался на дне окопа. Двое – молодые мужчина и женщина с «АК-47» – с любопытством смотрели на него сверху вниз. Хоснер поднялся:

– Вы самые негодные стрелки на свете, черт вас подери!

– К счастью для вас, – ответила девушка.

* * *

Те из обороняющихся, кому не досталось оружия, начали сталкивать со склона плотно скатанные комья глины. Тяжелые глиняные бомбочки катились по склону, разбивая землю и набирая все больше массы и энергии. Эти земляные обвалы достигали рядов ашбалов, с силой ударяли по ногам, ломали людям ребра.

Внезапно израильская линия осветилась похожими на факелы огнями – это зажглись фитили в дюжинах «коктейлей Молотова». Самодельные гранаты взвились высоко в воздух и посыпались на наступающих. Для полной уверенности, что они разорвутся при ударе, израильтяне использовали половинки кирпичей, привязывая их ремнями. Банки и бутылки взрывались при ударе, и керосин, или еще более опасный и безжалостный напалм, загорался, выплевывая огонь по всему склону холма.

Чтобы увеличить расстояние броска, кто-то использовал в качестве пращи бюстгальтер. Склон осветился, и израильский огонь стал более точным, а арабы оказались видны как на ладони.

Ашбалы явно растерялись и начали суетиться. Некоторые старались убежать в темноту, прячась от горящего керосина. Время от времени огненная жидкость попадала на человека, и тогда его крики перекрывали все прочие отвратительные звуки боя.

Последние из остававшихся свободными ловушек скоро тоже оказались занятыми. С полдюжины молодых мужчин и женщин, надрываясь в крике и извиваясь, пытались бороться за свою жизнь, в то время как острые металлические шипы все глубже вонзались в их тела, протыкая бедра, животы, шеи, груди и навсегда приковывая их.

Саперы, изображавшие убитых прямо под израильскими укреплениями, понимали, что они действительно обречены. Огонь соотечественников уже оказался губительным для некоторых из их товарищей, а шансы на успешное наступление все уменьшались. Они оказались почти в пасти врага. Однако обученный солдат готов к любой случайности. Медленно, по нескольку человек, они скатывались с холма, останавливаясь через каждые несколько метров и снова притворяясь мертвыми. Саперы знали, что внимание защитников отвлечено от них. Метр за метром они приближались к основной массе наступавших. Движение казалось медленным и мучительным, и едва ли не каждый из них оказывался на волосок от смерти, но все же половина элитной команды численностью в двадцать человек вернулась к своим. Впрочем, и здесь они отнюдь не чувствовали себя в безопасности.

* * *

Бой на западном склоне закончился меньше чем через шестьдесят секунд после того, как первые израильские «АК-47» открыли огонь. Бутылки с зажигательной смесью подожгли весь ряд кустов, и силуэты взбирающихся по холму арабов отчетливо виднелись на свету. Глиняные бомбы и «АК-47» начисто освободили ровный, крутой склон. Передний скат бруствера оказался столь же неприступным, как и два с половиной тысячелетия назад, когда его впервые увидел Дарий или же когда несколько лет спустя об эти укрепления едва не споткнулся Александр Македонский. Почти все, кто оказался среди кустов, или сгорели заживо, или были убиты. А те немногие, которые упали в Евфрат, как и большинство арабов, просто не умели плавать, и мутные бурные воды реки поглотили их.

Саид Талиб уже и думать забыл о своей давней мечте содрать шкуру с Исаака Берга. С криком бежал он среди горящих кустов. Жгучая боль от двух пуль почти лишала его сознания. Он споткнулся и полз, пока не увидел перед собой Евфрат. Саид бросился в воду. Умение плавать оказалось самым важным из всех его европейских приобретений, и Саид позволил бурному потоку нести себя к югу. Несколько соотечественников кричали и плескались рядом, но он не мог им помочь, и в конце концов они утонули. Саиду казалось, что он единственный, кому удалось выжить в этом аду.

* * *

Хоснер подошел к Бергу, стоявшему на командном посту:

– Или ты лучший военачальник со времен Александра Македонского, или же у тебя хватает здравого смысла стоять здесь спокойно и ничего не делать.

Берг с удивлением увидел живого Хоснера, но воздержался от комментариев.

– Думаю, что всего понемногу. – Он, конечно, не мог не заметить, что Хоснер вернулся без рубашки и босиком, с залитым кровью лицом. – Где, черт возьми, тебя носило?

– Ниже по склону.

Хоснер встал на вершину и вгляделся в периметр обороны:

– Брин погиб. Снайперская пуля.

– Понятно.

Берг раскурил трубку, которая уже немалое время попусту торчала у него изо рта.

– Большие потери. Боюсь, с аванпостами покончено.

– Мне тоже так кажется, – ответил Хоснер.

В этот момент к командному пункту с западной стороны склона приблизились две девушки. Каждая держала на плечах несколько автоматов. Одной из них оказалась Эсфирь Аронсон. Она и заговорила первой:

– Там для них все кончено. А у нас без потерь. Впрочем один человек пропал.

– Ты прекрасно справилась с заданием, – похвалил девушку Берг.

– Мне кажется, эти автоматы могли бы принести больше пользы на восточном склоне, – продолжала она.

– Наверное, – согласился Берг. – Так кто пропал?

– Мириам Бернштейн. Ее ищут.

Хоснер внешне никак не прореагировал на известие.

Девушки поспешили обратно в темноту.

Хоснер протянул руку:

– Дай-ка мне разок затянуться твоим чертовым зельем.

Берг передал ему трубку:

– Это было чудо?

– Не дотягивает, – ответил Хоснер. Руки его дрожали.

– Почему же?

– Потому что я не слышал гласа Господня.

– Ты должен слышать его? Только ты один достоин этого?

– Именно так.

Берг рассмеялся. Хоснер отдал трубку:

– Как Добкин?

Берг пожал плечами:

– Если он жив, это точно будет чудом.

– Да уж. Послушай, я собираюсь туда, на западный склон.

– Незачем. Там все уже закончилось.

– Не указывай мне, как командовать боем, Берг.

Хоснер спрыгнул с возвышения и быстрым шагом отправился на запад.

Берг проводил его долгим взглядом.

* * *

Ибрагим Ариф продолжал говорить в микрофон. Он постарался так изменить голос, чтобы тот перекрыл низкие, тяжелые звуки боя и в то же время звучал насмешливо:

– Отправляйтесь домой, детишки. Вас уже достаточно отшлепали. Бегите домой и спрячьте свои рожицы! Салем Хаммади! Ты меня слышишь? Иди домой и ложись в постельку со своим дружком! Кто он на этой неделе? Али? Абдель? Салман? Или же это Абдулла? Мухаммед Ассад говорил вроде, что на этой неделе ты занимаешься любовью с Абдуллой!

Ариф продолжал в том же духе, отпуская шпильки в той протяжной, завывающей манере, которая так характерна для арабской речи. Он говорил и говорил, а его сердце тяжело стучало в груди, и рот, уже и так пересохший от недостатка воды, превратился в пыльную пустыню, полную песка. От жестокого, беспощадного ножа Риша его отделяла всего лишь горсточка евреев, у которых кончались боеприпасы. И даже если неведомой и непостижимой милостью Аллаха Ариф сможет выбраться из этого ада живым и невредимым, всю его жизнь над ним будет висеть угроза страшной, кровавой мести со стороны людей, которых он когда-то называл братьями и сестрами. Но это будет только завтра. А сегодняшняя задача – удержаться в стороне от ножа Риша и выполнить приказания Якова Хоснера.

– Или сегодня ты проведешь ночь с верблюдом или ослом, Салем? А может, это будет твой хозяин и господин, Ахмед Риш?

Молодые арабы, оскорбленные и растерянные, что-то кричали в ответ. Двое поднялись, пытаясь добраться до вершины, и тут же простились с жизнью. А некоторые жали на спусковые крючки автоматов подобно тому, как человек в минуту бессильной ярости сжимает кулаки. Стволы «Калашниковых» перегревались и раскалялись…

Ахмед Риш притаился в лощине рядом со своим радистом. Салем Хаммади сидел неподалеку, всего в нескольких метрах от него. В темноте казалось, что он плачет или молится, а может, просто что-то бормочет про себя. Риш окликнул его:

– Вставай! Нужно сделать последнее усилие! У них скорее всего мало патронов. Луна еще не взошла. Последнее усилие! Пойдем! Мы должны быть впереди!

Хаммади поднялся и пошел вперед рядом с Ришем. Большинство остальных ашбалов покорно последовали за ними.

Бутылки с зажигательной смесью дождем сыпались на неуверенно атакующих людей, а град пуль рвал их ряды. Земляные оползни выбивали почву из-под ног идущих и засыпали грязью ползущих.

В конце концов из-за их спин громко и ясно прозвучал призыв к отступлению:

– Назад! Назад! Все кончено! Уходите обратно!

Абдель Джабари сидел возле домика пастуха и командным голосом вещал в микрофон:

– Возвращайтесь обратно! Все уже закончилось! Идите домой!

Его приказ усиливал чудесным образом уцелевший громкоговоритель, установленный на втором посту.

– Назад! Назад!

Именно этот звук и привел в чувство Дебору Гидеон. Она стряхнула с лица комья глины и посмотрела на небо. Невероятно прекрасный сонм ослепительных бело-голубых звезд сиял прямо над ее головой. Рядом раздались шаги – кто-то спускался вниз с холма. Силуэт заслонил от нее звезды, и девушка закрыла глаза.

– Возвращайтесь! – кричал Джабари.

И хотя теперь арабы уже понимали, что это всего лишь еще один обман, они не спешили демонстрировать сообразительность и охотно разворачивались в противоположном направлении, как того требовал командный голос. Но другой голос, столь же сильный и властный, голос Ахмеда Риша (или же это еще один обман?) приказывал наступать. Этот голос надрывался в темноте, едва не выводя из строя полевые громкоговорители:

– Вперед! Атакуем! За мной!

И тут же в противовес ему:

– Возвращайтесь обратно!

Без сомнения, спускаться с холма гораздо легче, чем подниматься вверх, и совсем не так опасно. Казалось, что израильский огонь стих, словно враг выжидал, как пойдет дело. Значение этого молчаливого послания хорошо понимали все, кто тянулся вверх по склону. Израильтяне как бы говорили. Вы больше не заперты на холме. Выход свободен. Уходите!

* * *

Почти в центре восточной оборонительной линии и в двадцати метрах за ней Питер Кан и Давид Беккер стояли возле большой бутыли с азотом. К ее горлышку они прикрепили раздвижную стойку от носового шасси. На стойке балансировало сиденье из салона «конкорда». На сиденье водрузили шину. По сигналу Кана Беккер поднес зажженную спичку к пропитанным керосином сиденью и шине. Огонь охватил их, и Кан открыл предохранительный клапан. Азот выстрелил в полую стойку и вытолкнул складную секцию в воздух. Сиденье вместе с колесом взмыло вверх и повисло над укреплениями, словно огненный знак из книги пророка Иезекииля. Конструкция упала на склон и вновь отскочила в воздух, разбрасывая горящие обломки. Вращающееся огненное колесо устремилось вниз, не щадя рядов арабских боевиков.

Кан и Беккер вновь приладили стойку и прикрепили к ней еще одно сиденье и вторую, последнюю, шину. Запустили снаряд в воздух, а потом прикрепили к стойке третье сиденье, направили устройство дальше на юг и снова выстрелили.

Арабы повернули вспять – сначала лишь некоторые, а потом все остальные. Они отступали быстро, но не панически бежали и не ломали рядов. Где и когда могли, подбирали раненых, но мертвых и умирающих бросали на съедение шакалам и канюкам. Не получившие помощи раненые ползли и катились вниз по склону.

Израильтяне прекратили огонь даже раньше, чем посыльные донесли приказ до передовой. Все как-то сразу сами поняли, что надо дать ашбалам возможность уйти без помех. Конечно, из-за этого отступающие смогли прихватить с собой немало оставшегося без присмотра снаряжения, но цена за окончание боя казалась не слишком высокой. Не командиры, а рядовые боевики молчаливо согласились на предложенную израильтянами сделку. Берг понимал важность этого согласия.

* * *

Тишина висела над холмом и спускалась вниз по склону, тишина пронизывала темноту, распространяясь на глинистые низины и дальше – на окрестные холмы. Крепкий восточный ветер уносил запах кордита и керосина и бесстрастно укрывал и живых, и мертвых ровным слоем пыли. Когда в ушах людей затих звон, они заметили, что тишина эта кажущаяся – всего лишь глухота, наступающая на поле боя сразу после сражения. Через некоторое время восточный ветер приобрел свое собственное звучание: он нес звуки плача и стонов – мужских и женских голосов, приходивших с многострадального склона. В ночи завели свою жуткую песнь шакалы, и их вой напоминал рев римской толпы сразу после прекрасной и жестокой битвы гладиаторов, толпы, сначала загипнотизированной зрелищем до потери речи, а потом внезапно взорвавшейся одобрением кровавой схватки.

Берг взглянул на часы. Бой занял всего-навсего тридцать девять минут.

 

23

Добкин лежал, истекая кровью, на западном берегу Евфрата. Он прислушивался к тишине и раздумывал, что же она означает. Существовало, разумеется, два варианта. Он постарался вспомнить звуки последних пятнадцати минут, чтобы объяснить их, исходя из собственного военного опыта. Но боль в бедре мешала сконцентрироваться. И все же генерал чувствовал полную уверенность, что узнал бы звуки мусульманского торжества в случае победы арабов. Превозмогая боль, он внимательно прислушался. Ничего. Полная тишина. И тогда Добкин позволил боли и усталости увести его в забытье.

* * *

Хоснер обнаружил ее возле южного края западного склона. Она смотрела поверх насыпи вниз, на реку, держа в одной руке автомат. Хоснер остановился в нескольких метрах от нее и взглянул в лицо девушки, озаренное отсветами реки.

– Ты кого-то убила.

Мириам быстро повернула голову.

– Я… Но с тобой все в порядке. Все в порядке.

Она выпустила из рук автомат и повернулась к Хоснеру. Казалось, он колеблется. Заниматься любовью – одно. А выразить нежность и заботу на следующее утро – это уже накладывает более серьезные обязательства. Яков не знал, готов ли к этому.

– Ты… Ты пропала без вести.

Мириам тоже помедлила.

– Я здесь. Не пропала. – Она засмеялась тихим, нервным смехом.

– И я тоже, – ответил Хоснер с ноткой недоверия в голосе. – Мы сделали это.

– Я убила девушку.

– Каждый, кто в бою стреляет в первый раз, обязательно думает, что кого-то убил.

– Нет, я действительно убила. Она упала вниз, на склон.

– Может, она просто притворилась, а потом убежала.

– Если бы… Но я попала ей в грудь, по крайней мере мне так кажется.

– Чепуха.

Но он знал, что это вовсе не чепуха. Ему хотелось сказать: «Молодец, Мириам. Добро пожаловать в клуб».

Но Хоснер сказал другое:

– Ты выстрелила, и тебе показалось, что ты кого-то убила. А она закричала?

– Не знаю. Не уверена. Это случилось так…

– Пойдем со мной. Я должен вернуться.

Она подняла автомат и встала. Собралась произнести что-то совсем нейтральное, типа «спасибо». А вместо этого получилось:

– Я люблю тебя. – И еще раз, уже громче: – Я люблю тебя.

Хоснер остановился, но не обернулся. Он прекрасно понимал, что не может ответить тем же. Понимал яснее, чем что-либо иное. Если Мириам погибнет, а он не успеет сказать ей, что любит, это станет трагедией. Но если останется в живых, то его «я люблю тебя» лишь принесет новые страдания.

Яков снова двинулся вперед, слыша за своей спиной мягкие, постепенно отдаляющиеся шаги – она отставала.

* * *

Раввин Левин и духовно и физически служил раненым. Помогал переносить людей с передовой в хижину, потом помогал перевязывать раны. Он и сам был похож на серьезно пострадавшего – весь в крови, с ввалившимися глазами, смердящий, словно склеп.

После того, как раненые были перенесены в хижину, раввин начал записывать их в маленькую книжку. Список значительно увеличился, и раввин отмечал состояние каждого. Тамир – без изменения. Три человека Хоснера: Руби уже поднялся на ноги; Яффе – без изменения; Каплан – снова кровотечение. Брин, как ему сказали, мертв; таким образом, из шести человек, подчинявшихся Хоснеру, лишь двое – Маркус и Альперн – на сто процентов сохранили боеспособность. У Руфи Мендель все еще температура. Плохо поправляются Даниил Якоби и Рахиль Баум, которых ранило вместе. Абель Геллер совсем истек кровью – залил весь пол в хижине, а его некогда белая форма стала неправдоподобно красной. Целая лужа крови – смешанной крови – собралась в углублении древнего кирпичного пола. Всякий раз, когда раввину Левину приходилось пересекать ее, раздавался плеск. В хижине лежали еще шестеро раненых, которых он не знал, поэтому пока, до выяснения личностей, пришлось присвоить им номера.

Раввин задыхался – ему срочно требовался глоток свежего воздуха. Он вышел за порог, но там оказалось еще хуже. Шимон Пелед, помощник министра иностранных дел, лежал мертвый возле стены хижины. Он умер не от раны – она была не смертельна, – а от сердечного приступа. Врачи признали Шимона негодным к строевой, но он настоял, чтобы ему выдали оружие.

Левин покачал головой. Вокруг творится масса глупостей и нелепого упрямства, которые в будущем прослывут храбростью и героизмом. Раввин нашел несколько полотенец и одним из них укрыл лицо покойника. Странный это обычай – закрывать умершему лицо. Еще возле стены лежали две девушки, тоже мертвые. Левин придал их телам более естественное положение, закрыл им глаза – странный обычай, если вдуматься, – и тоже прикрыл лица полотенцами. Их имена можно узнать потом. Самая тяжелая потеря – шесть мужчин и женщин на передовых постах. Раввин Левин записал их имена в свою книжку. Дебора Гидеон, Игель Текоа, Мисах Горен, Ханна Шилох, Ройбен Табер и Лия Илсар. Как только у него появится свободная минута, он прочитает заупокойную молитву.

А где же Хоснер? Его зачисляли и в без вести пропавшие, и в мертвые, и в живые. Но ведь даже Яков Хоснер не может оказаться одновременно в трех ипостасях. Левин задумался, лучше или хуже будет без него. А генерал Добкин? Победил ли Бен Добкин смерть? Надо будет прочитать за Добкина специальную молитву.

Вернувшись в хижину, раввин увидел, что Бет Абрамс стало плохо от жары и тяжелого, спертого воздуха, и вынес ее на улицу. Девушка сразу же пришла в себя и настояла на немедленном возвращении к раненым. Раввин вздохнул и отпустил ее. Да, действительно предстояла долгая и страшная ночь. В голове раввина промелькнула неортодоксальная мысль: если человек прежде всего заботится о себе, то получается, что о каждом из нас заботится по меньшей мере один человек. Эта мысль не должна бы исходить от раввина, но ему она понравилась. Он глубоко вздохнул и вернулся в хижину.

* * *

Этой ночью израильтяне не торжествовали победу. Хотя они и совершили невероятный военный подвиг, все понимали, что не только цена его оказалась слишком высокой, но и что худшее еще предстоит. Теперь подступят голод и жажда. Раненые потребляли огромное количество воды. Их стоны и крики разносились по всему холму, лишая выдержки остальных.

Вниз по склону направился отряд, чтобы подобрать брошенное снаряжение. Три других группы выдвинулись проверять аванпосты. Когда принесли изувеченные тела Мисаха Горена и Ханны Шилох, защитники долго лили горькие и искренние слезы. Тела Ройбена Табера и Лии Илсар, оба с аккуратной дырочкой в головах, также пополнили компанию мертвецов в дальней части хижины. Время от времени на склоне раздавался выстрел. Мужчины и женщины на холме притворялись, что не слышат выстрелов, но, конечно, они не могли не заметить, что среди оставленных на поле боя раненых стонов слышалось немного.

Израильтянам срочно требовалась моральная поддержка. И они нашли ее в лице Игеля Текоа. Он уже стал героем – предположительно мертвым героем, поскольку пожертвовал собственной жизнью, чтобы предупредить соотечественников. А сейчас он вдруг оказался живым героем: его нашли с множеством ран, ни одна из которых не оказалась, однако, смертельной, и принесли в лагерь. Время от времени приходя в сознание, он поведал, как пытался спасти жизнь Деборы Гидеон, и поинтересовался, где она и как себя чувствует. Его заверили, что девушка в полном порядке, и тут же отправили посыльного к поисковой группе, чтобы передать то, что Текоа рассказал о Деборе.

На втором аванпосту нашли место, где она лежала в пыли, но самой девушки там не оказалось. Ее звали, искали, но безуспешно. Все поняли, что Дебору захватили в плен.

* * *

Яков Хоснер стоял рядом с Бергом на уступе и наблюдал, как на востоке встает полная луна. Если полная луна действует на лунатиков, тогда Ахмед Риш должен сегодня ночью выть. Склон ярко освещался голубоватым сиянием, и весь размах кровавой бойни теперь был прекрасно виден.

– Пока луна не зайдет, так и будет, – задумчиво произнес Хоснер.

Берг кивнул. Следующий темный период между заходом луны и призрачными утренними сумерками будет продолжаться полтора часа. Интересно, осмелится ли Риш атаковать? Рассвет мог застать его на склоне, и тогда всей компании во главе с Ришем придет конец.

– Может быть, они понимают, – заметил Яков вслух.

Ужасные звуки окончания битвы висели в ночном воздухе: стоны, крики боли, плач, тяжелое, затрудненное дыхание, шаркающие шаги людей, уставших выше сил, ругательства и время от времени сухой выстрел – на склоне приканчивали раненых. Эти звуки выбивают из колеи даже больше, чем звуки самой битвы, их породившей, подумал Хоснер. Он смотрел на тело Натана Брина, еще не перенесенное с места гибели. Якову хотелось что-нибудь сказать или дотронуться до Брина, но Наоми Хабер, дежурившая у прибора ночного видения, и так казалась на грани истерики. И Хоснер решил, что отпущенный ему скромный запас сочувствия лучше израсходовать на оставшуюся в живых. Поэтому он лишь молча попрощался с парнем, еще совсем недавно переполненным оптимизма и жизненных сил, а потом подошел к девушке и обнял ее. Как быстро эти двое молодых людей успели привязаться друг к другу, подумал он, но тут же вспомнил собственную ситуацию.

– Женщина, которая очень много для меня значит, тоже сегодня ночью была вынуждена убивать. Она профессиональный пацифист, однако справляется со своими чувствами.

Хабер положила винтовку:

– Со мной все в порядке. Я справлюсь. Позвольте мне делать мое дело.

Девушка вытерла глаза и вернулась на дежурство.

А Хоснер отправился в свой одинокий обход линии обороны.

* * *

По мере того, как ночь таяла и проходил шок, большинство защитников на холме возвращались к реальности. Понемногу все снова приходило в движение. Небогатые запасы воды и боеприпасов делились поровну, за ранеными ухаживали, оборонительные сооружения, где возможно, ремонтировались. Закончив обход, Хоснер нашел Берга, и вместе они отправились в кабину «конкорда».

Беккер возился с радиоприемником. Писк и треск разносились по всему самолету. Наконец выключив радио, он обернулся к вошедшим:

– «Лир» все еще здесь. Возможно, ему не нужно будет заправляться до самого утра.

– Ну тогда снова попробуем утром.

Хоснер отхлебнул сладкого израильского вина прямо из бутылки, стоявшей у кресла Беккера. Скривился. Он не мог разглядеть наклейку, но вино было явно не из лучших. Яков присел на откидное сиденье, взял с пола папку с досье на Риша и рассеянно пробежал глазами пару страниц:

– Здесь вот один из наших блестящих армейских психологов утверждает, что Ахмед Риш может поддаться обработке. Правда, не уточнил, какой именно, но я подозреваю, что имеется в виду обезглавливание. – Он взглянул на Берга. – Если бы ты был Ришем, Исаак, что бы ты делал дальше?

Берг повернулся в кресле бортинженера и, скрестив ноги, задумчиво затянулся своей вечной трубкой:

– Если бы я был параноиком, то, наверное, так жаждал бы мести, что снова повел бы этих несчастных вверх по склону.

– Но они пошли бы за тобой? – уточнил Беккер.

– Именно эту задачу мы и старались решить, – ответил Хоснер. – Я думаю, Риш убедит их, что мы полностью обескровлены. Он может это сделать. Теперь у него есть пленница, и все, что она скажет, Риш может перевести так, как ему заблагорассудится.

Воцарилось глубокое молчание. Каждый из мужчин создавал свой собственный образ Деборы Гидеон в плену у Ахмеда Риша: голая, оскверненная, сломленная, одинокая… умирающая. Хоснер надеялся, что она облегчит свое положение тем, что расскажет им все, что знает. Знает она вовсе не много, и знания ее не стоят пыток и мучений, которых будет стоить молчание. Но страшно, если они все равно будут ее пытать, просто так, ради собственного удовольствия. Вызвать в себе гнев к Ришу не удалось – рождалась лишь жалость к девушке. А гнев в отношении Риша стал бы чистой воды лицемерием, что засвидетельствовал бы Мухаммед Ассад.

Беккер соорудил себе сигарету из трубочного табака Берга и метеосводки. Откашлялся и нарушил молчание:

– Каковы наши шансы сейчас?

Хоснер знал, что Беккер вовсе не болтун.

– Точно такие же, как и раньше, – сказал он и продолжил, словно размышляя вслух: – У нас почти тридцать винтовок и автоматов, но боеприпасов в расчете на единицу не больше, чем прежде, около сотни патронов на каждую, как мне представляется. Укрепления разрушены, а у нас не осталось ни энергии, ни воды, чтобы их починить. Мы уже пустили в ход все наши хитрости, а второй раз одним и тем же их уже не обманешь. Брин мертв, и прибор ночного видения тоже, возможно, доживает последние часы. И как ни крути, осталось всего лишь десять обойм для «М-14». Двое моих людей пытаются пристроить ночной прицел на «АК-47». – Он еще раз приложился к бутылке и проглотил вино как можно скорее, стараясь не чувствовать вкуса. – Кстати, как действует керосин?

Беккер улыбнулся:

– Трудно поверить, что рецепты оказались настолько неточными. Я просто не представляю, как получилась эта смесь.

Хоснер кивнул:

– Только не говорите ничего раввину, а то придется нам выслушать проповедь, что-нибудь насчет священного масла. Во всяком случае, у нас совсем закончилась тара, и почти все «коктейли Молотова» уже израсходованы. – Он прикончил вино и позволил бутылке упасть на пол. – Но ты ведь спрашивал о шансах. Шансы во многом зависят от противника. Мы не диктуем здесь свои условия и можем только ждать следующего хода противника. – Он опустил глаза на листы бумаги, лежавшие на коленях. Посмотрел на фотографию Риша. – Ахмед, – тихо произнес он, – если в твоей голове осталась хоть толика здравого смысла, ты выметешься к черту из Вавилона, прежде чем он станет твоей могилой. Но разумеется, ты этого не сделаешь.

 

24

Тедди Ласков взглянул на фотографию Риша:

– Поговори со мной, Ахмед.

Ицхак Талман отхлебнул глоток портвейна и пролистал выданное ему досье Риша:

– Почему до сих пор мы от него ничего не слышим? Чего он хочет?

В кафе было шумно и тесно, и почти каждый разговор касался миссии мира. Казалось непатриотичным говорить о чем-нибудь еще. Все посетители узнали двух бывших генералов, но никто не смотрел на них прямо, чтобы не ставить в неудобное положение.

Ласков пил водку.

– Не верю, что он захватил их. Если бы они оказались в плену, Риш связался бы с нами.

– Но если они не в плену, Тедди, то это значит, что они погибли.

Ласков перегнулся через стол, расплескивая водку:

– Живы! Я точно знаю. Чувствую.

– Значит, в плену? Так где же?

– В Вавилоне.

Слово удивило его так же, как и Талмана. Возможно, потому, что они использовали еврейское слово shrym – пленник, а не выражения типа «взятый в заложники» или «взятый в плен». Словесные ассоциации казались неизбежными. Наверное, не последнюю роль здесь сыграла водка. А может, это было нечто большее, чем просто словесная ассоциация, смешанная с алкоголем.

– Вавилон, – повторил Ласков и вдруг почувствовал, что так оно и есть. – Вавилон, – произнес он снова, вставая и переворачивая свой стул. – Вавилон! – прокричал он, и все головы повернулись в его сторону.

Талман взял его за руку, но Ласков вырвался. Засунул бумаги в портфель и выбежал на улицу, предоставив Талману расплачиваться за двоих.

На улице Талман вскочил вслед за Ласковым в такси, когда оно уже тронулось с места.

– Иерусалим! – прокричал Ласков водителю – Срочное дело государственной важности!

Талман захлопнул дверь, а водитель, которому уже было не привыкать превышать скорость, когда клиент кричал о государственной важности, пересек площадь Святого Георгия и повернул на дорогу в Иерусалим.

– Вавилон, – снова произнес Ласков, на этот раз уже спокойнее.

Водитель взглянул через плечо, а потом в зеркало заднего вида, изучая лица своих пассажиров.

– Вавилон, – повторил Талман с меньшей долей уверенности. – Да, вполне возможно, Вавилон.

* * *

– Вавилон, – сказал Яков Хоснер. Он внимательно смотрел на досье Риша. – Вавилон во всей своей заброшенности представляет собой зрелище не столь ужасное, как человеческий ум, разрушенный до основания.

Он где-то прочитал это. Хоснер обнаружил на полу начатую бутылку вина из пайка Кана и поднял ее.

– Хорошее вино… вполне подходящее.

Приложился к бутылке, но, сделав один глоток, уже не смог больше пить и выплюнул все, что набрал в рот.

– Если мне суждено когда-нибудь вернуться в Хайфу, я посвящу свою энергию и все свои многосторонние таланты налаживанию производства хорошего местного вина.

На Беккера не произвели особого впечатления ни эрудиция Хоснера, ни его планы на будущее.

– Что меня действительно бесит, – заявил он, – так это то, что мы вынуждены сидеть здесь и ждать этого сумасшедшего. Мы не владеем ситуацией.

– Может быть, что-то изменится, – ответил Хоснер. – Может, скоро мы пойдем в наступление.

Берг уловил сигнал опасности. Напрягся:

– Что это значит?

Хоснер выпрямился на своем сиденье:

– Возможно, сейчас они уже вернулись в свой лагерь у ворот богини Иштар. Если собираются снова атаковать на заходе луны, то прежде всего они вернутся сюда и соберутся на исходном месте недалеко от основания склона. Такова военная процедура. Самой заметной точкой на местности, подходящей для этого, будет городская стена. Там мы можем устроить засаду. Достаточно будет десяти – пятнадцати человек.

Берг покачал головой:

– Ради Бога, Хоснер, не начинай корчить из себя генерала. Все, что мы можем сделать, так это постараться не пускать их сюда, на вершину. Мы не можем посылать кого-то за пределы периметра. Если отряд, который ты хочешь отправить вперед, не найдет их, нам очень будет не хватать людей во время атаки.

– Тогда они смогут атаковать с тыла, – парировал Хоснер. – Или напасть на их лагерь, убить раненых и санитаров, уничтожить линии связи и оборудование, сжечь запасы и, может быть даже освободить Дебору Гидеон.

Несколько секунд Берг смотрел отсутствующим взглядом поверх своей горящей трубки.

– Кто же ты такой, Хоснер? Атилла или все же глава службы безопасности? Добить раненых, сжечь склады – ты что, с ума сошел? Тебе явно вреден лунный свет.

В разговор вступил Беккер.

– Он сумасшедший по крайней мере столько времени, сколько я его знаю, – заметил он, и в его словах далеко не все было шуткой.

– Нам просто необходимо что-то делать, – настаивал Хоснер. – Самое меньшее, что мы могли бы предпринять, это послать людей за водой к подножию западного склона.

Берг вновь отрицательно покачал головой:

– Если там остался в живых хоть один ашбал, с водой ничего не получится. Склон слишком крут – по сути, это стена. Мы пошлем людей на самоубийство. Разумеется, мы с легкостью найдем немало добровольцев, но, повторяю, я не могу отправить кого-то за линию укреплений. Боюсь, что дело касается и наблюдательных постов. Это было бы убийством.

Сейчас Берг ощущал большую уверенность в своих способностях командовать людьми. Ведь во время операции Хоснер в определенном смысле покинул его, но позиции Берга от этого лишь укрепились. Люди видели его на холме, видели в нем командира, и это не могло не нравиться. Непричастность Берга уже не удовлетворяла. Он знал, что в состоянии столкнуться с Хоснером лбами, и тому придется прислушаться к его мнению.

– Крепкая, надежная оборона. Никаких экскурсий. Воду надо экономить. Никаких наблюдательных постов. Нам нужно спрятаться под панцирем, как черепахе, затаиться и не высовываться, пока кто-нибудь не обнаружит, что мы здесь.

Хоснер поднялся и долго, пристально смотрел на Берга:

– Знаешь, мне казалось, что обращение наших пацифистов в убежденных киллеров – это чудо. Но еще большим чудом оказалось превращение Исаака Берга из тихого, незаметного, почти прозрачного работника разведки в реального человека. Из плоти и крови. И даже с собственным мнением. Фельдмаршал фон Берг. Так, значит, тебе это понравилось, а? Оказывается, приятно чувствовать себя королем на холме, хозяином своей собственной судьбы и держать в своих руках судьбы множества других людей. Соверши ты сегодня вечером ошибку, ты оказался бы не более мертвым, чем если бы ошибку совершил я. Но если победишь – а вот оно, Исаак, – если ты одержишь победу, они торжественно проведут тебя через Яффские ворота, словно римского императора.

Берг поднялся:

– Ну и дерьмо! Я просто решил, что две головы лучше, чем одна. Бог мой, Хоснер, неужели тебе не нужна помощь?

Беккер уткнулся в свой бортовой журнал и упорно делал вид, что полностью поглощен им.

– Единственная помощь, которую я согласен принять, – произнес Хоснер, – это помощь компетентных военных. Например, Добкина. Но не твою. – Он перешел на шепот: – Ты мне очень нравишься, Исаак, но не стой у меня на пути.

– Я останусь на твоем пути, хочешь ты этого или нет. И намерен сказать свое веское слово, когда придется принимать решения.

Верная трубка дрогнула во рту, словно подтверждая слова хозяина.

Хоснер понимал, что Берг вовсе не шутит. Внезапно он рассмеялся.

– Ну ты и сволочь! – И, направившись к двери, добавил: – Ну ладно, если уж ты так хочешь отвечать за все дело, валяй. Добро пожаловать на самую вершину пирамиды. А если я спрыгну, то ты опять останешься в одиночестве.

Он со смехом прошел по кабине и через аварийную дверь спрыгнул на крыло самолета, а потом, обернувшись, крикнул своему сопернику:

– А ты все-таки мерзавец!

* * *

Бенджамин Добкин посмотрел в лица арабов, склонившихся над ним. Их было человек шесть или семь. Один из них нагнулся еще ниже и потрепал Добкина по плечу. Они говорили на ломаном арабском. Почему это арабы говорят на ломаном арабском?

Он помнил, как полз вдоль берега реки, терял сознание, потом снова полз. Генерал и понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел за линию укреплений. Луна стояла высоко. Было холодно. Он медленно повел рукой, так, чтобы не встревожить этих людей. Пошарил в кармане, пытаясь нащупать пакетик с таблетками, однако его не было.

Один из арабов потряс перед его лицом пластиковым пакетом, в котором лежали какие-то таблетки. Генерал потянулся к нему, но человек убрал пакетик и вновь произнес на ломаном арабском:

– Лекарство? Нужно?

– Да, – ответил Добкин, – лекарство. Дай.

Последовало неясное бормотание, над ним нагнулся другой человек. Он что-то поднес к лицу раненого:

– Пазузу. Зло.

Добкин смотрел на демона, расплывающегося в нескольких дюймах от его глаз. В лунном свете улыбка казалась непристойной. Генерал подумал, что обладание этой штукой не очень подняло его во мнении мусульман, и произнес арабское слово, означавшее «археолог», но арабы явно не слушали. Человек бросил демона на землю и отвернулся.

Теперь они начали разговаривать между собой. Постепенно до Добкина дошло, что наряду со странно звучащими арабскими они произносят много еврейских слов.

Он засунул руку за ворот рубахи и нащупал звезду. Она оказалась на месте. Генерал потянул за цепочку и вытащил ее. В холодном голубом лунном свете звезда призрачно мерцала.

– Шема Йисроэль Адонай Элохену Адонай Эход.

Эффект оказался таким, словно он только что упал с неба в космическом скафандре – в какой-то мере он и был в него одет. Люди перестали разговаривать между собой и с изумлением разглядывали раненого.

Добкин заговорил на иврите, медленно, стараясь придерживаться классической лексики, которую, как он знал, они могут знать по Писанию.

– Я Бенджамин Добкин, «алуф». – Он использовал древнее ивритское слово «генерал». – «Алуф» – израильтян. Я появился…

Нет, они не поймут эту конструкцию иврита, поэтому он использовал арабское слово для обозначения самолета.

– Я нуждаюсь в помощи. Евреи на холме – в Вавилоне – нуждаются в вашей помощи. Вы сможете помочь?

Самый старый из них опустился возле генерала на колени. Он оказался именно таким, каким и должен быть в представлении Добкина вавилонский еврей – смуглый, с белой бородой, темными глазами, одетый в развевающиеся одежды.

– Конечно, – произнес он, – мы обязательно поможем алуфу израильтян. Мы же родственники.

– Да, – согласился Добкин. – Вы не забыли Иерусалим.

* * *

Хоснер, не останавливаясь, мерил шагами периметр. Он остался один. Усталый, голодный, мучимый жаждой и страдающий от боли, причиняемой десятком ран и синяков. Ухо, искромсанное пулей, горело и саднило. Выпитое вино ударило в голову, и Якова тошнило.

Он взглянул на звезды, а затем вновь опустил глаза к залитому лунным светом пейзажу. В широких бело-голубых пространствах таилось какое-то притяжение. Он уже до смерти устал от этого холма с его вершиной, от огромного разбитого «конкорда», застрявшего на обломке хвоста и словно насмехавшегося над трагическими ошибками людей. Ему осточертели люди, запахи, близость всех и всего.

Хоснер явно страдал тем заболеванием, которое мучит людей в замкнутых крепостях, – клаустрофобией, смешанной с презрением, порожденным фамильярностью, – презрением ко всем вокруг. А ведь он здесь всего лишь чуть дольше двадцати четырех часов. Но по ощущению прошла целая вечность. В реальности вершина холма была достаточно просторной, однако из-за людей казалась тесной. Их глаза не давали скрыться. Он перешел на западную сторону, взглянул на бесконечную глинистую равнину и воздел руки к небу:

– Господи! Я хочу домой!

На ум пришел сакраментальный вопрос:

– Почему же я, Господи? Почему ты выбрал меня?

Сардонический ответ тоже явился сам собой:

– А почему бы и нет?

Он засмеялся и прокричал:

– Действительно, почему бы и нет? Яков Хоснер годится так же, как и любой другой, чтобы болтаться здесь! Спасибо, Господи! Я не забуду этого!

Он вновь засмеялся и вдруг негромко зарыдал, опустившись на теплую землю. Сквозь слезы Яков видел купола, шпили и башни Иерусалима, пронизанные мягким золотистым сиянием заката. Он стоял на вершине, а внизу, под ним, за стенами древнего города, молодые пастухи гнали домой стада овец. Была Пасха, и улицы наполнились людьми. А потом он внезапно оказался дома, в Хайфе, на террасе отцовской виллы, обращенной окнами на голубую лагуну. Стояла осень – праздник Благодарения. Дом украшен дарами нового урожая, столы ломятся от яств. Он молод, собирается покинуть семью и уйти на войну – работать на британскую разведку. Жизнь прекрасна. Она всегда казалась прекрасной. Война – это весело и интересно. Много девушек. Он вспомнил одну, похожую на Мириам. Мириам тогда еще была совсем ребенком. Когда ее вместе со всей семьей нагими гоняли по улице нацисты, он сидел в Хайфе, в отцовском доме, изучая немецких философов. Или играл в войну среди деревьев. Он, конечно, ни в чем не виноват, но факт остается фактом. У каждой жертвы есть кто-то, оставшийся в живых, – жена, муж, сын, дочь, друг или любовник.

Но откуда это чувство вины? Раньше или позже каждому придет черед страдать. Черед Хоснера настал значительно позже, но зато уж он получил сполна – позор, унижение, чувство вины, физические страдания, пустая, бесплодная любовь и… и смерть. Смерть. Когда и как? Почему бы и не сейчас? Яков взглянул на широкий Евфрат и выпрямился. Почему бы просто не переступить через край? Но он хотел… хотел вернуться домой. Хотел привести Мириам в дом отца и посадить за праздничный пасхальный стол. Накормить ее досыта – всем тем, чего она не видела в детстве, – объяснить, что на самом деле во время войны и его жизнь не была легкой и приятной. Всю семью его матери убили. Она ведь этого не знает? Да, вот чего он хотел – посадить Мириам за стол, придумать себе прошлые страдания, чтобы она почувствовала в нем родственную душу, а потом объявить, что все страдания закончились.

Хоснер вытер лицо и глаза. Интересно, какова доля алкоголя в его неожиданной сентиментальности, какова доля Мириам Бернштейн, а сколько – просто усталости от войны. Во всяком случае, Хоснеру совсем не верилось, что когда-нибудь он вновь попадет домой на Пасху, а если это каким-то чудом и произойдет, то не вместе с Мириам Бернштейн.

Ветер заметно усилился, подняв немало песка и пыли. Шержи наступал с новой силой. Хоснер слышал, как ветер воет в мертвом самолете. Слышал, как он стенает, словно разделяет муки мужчин и женщин в пастушьей хижине. Если бы Бог имел голос, этим голосом стал бы ветер, и ветер сказал бы все, что каждый желает услышать.

Хоснер повернулся на восток и увидел его приближение. Увидел, как он идет с холмов, неся с собой еще больше пыли в Вавилон. В бело-голубом свете луны огромные пыльные дьяволы мчались, сломя голову, вниз по склонам гор, а потом по предгорьям. За порывами ветра облака и тучи пыли скрывали от глаз холмы и горы. Он обернулся. Евфрат волновался, и было слышно, как его воды бьются в берегах. Темные лужи на глинистой равнине тоже не выглядели спокойными. Зато затихли шакалы, а огромные стаи ночных птиц устремились на восток над равнинами. Водяные лилии на реке спрятались, лягушки спрыгнули с них и притаились в грязных ямках на берегу. Стая диких кабанов, собравшихся на другом берегу, издавала странные, нелепые звуки. Хоснер вздрогнул.

Он посмотрел на небо, и сама собой в голову пришла мысль – хватит ли у ветра силы, чтобы закрыть песком и пылью полную луну?

 

25

Тедди Ласков стоял в конце длинного стола в узкой, с голыми стенами, комнате. Оконные рамы и ставни громко скрипели на ветру. Большие, в полный рост, портреты Теодора Герцля и Хаима Вейцмана висели на стене. Другую стену украшала цветная фотография Израиля, сделанная из космоса американским астронавтом Уолли Ширром сквозь иллюминатор американского космического корабля «Аполлон». И стол для заседаний, и пол комнаты вокруг стола были уставлены портфелями-дипломатами.

Премьер-министр сидел, внимательно глядя на двоих незваных гостей. В комнате стояла такая тишина, которой никто не помнил во время проведения совместного заседания Кабинета министров, Комитета начальников штабов и Комитета национальной безопасности.

Наконец премьер-министр нарушил молчание:

– Вавилон?

– Да, сэр.

– Не пирамиды на берегу Нила, генерал, а именно Вавилон?

– Да, сэр.

– Просто предчувствие? Ощущение? Божественное озарение?

– Примерно так, сэр.

Ласков облизал сухие губы. В Израиле еще можно добраться до самого верхнего этажа власти, если как следует пошуметь в приемной, наорать на помощников. Во всяком случае, временный офис премьер-министра в Иерусалиме оказался достаточно мал для того, чтобы и сам высший чиновник услышал крики Ласкова у подъезда.

Ласков взглянул на стоящего рядом с ним Талмана. Тот изо всех сил старался выглядеть как можно более солидно – очень по-британски, – хотя было вполне очевидно, что ему неловко и что он не совсем уверен в своем праве находиться здесь. Ласков заговорил снова, нарушив тишину:

– Некоторые данные – показания радаров, радиопрослушка и кое-что еще – указывают, как мне представляется, на Ирак.

– Действительно? И откуда у вас эта информация, генерал?

Ласков пожал плечами. Люди, собравшиеся в длинной и узкой комнате, о чем-то перешептывались. Ласков ждал, глядя поверх голов сидящих. Небольшое, с черепичной крышей здание видело немало исторических событий. Давным-давно оно было построено для рыцарей ордена Храма. А во время Второй мировой войны британцы использовали его, чтобы интернировать немецких гражданских лиц, подозреваемых в сочувствии нацистам или даже шпионаже в пользу Германии.

Яков Хоснер тоже в свое время отправлял сюда людей, но Ласков об этом ничего не знал. А после войны здание стало британской штаб-квартирой периода Мандата. Так совпало, что Ласкова допрашивали в соседней с этой комнате по подозрению в причастности к израильским подпольным военно-воздушным силам. И вот он снова здесь, и сухость во рту напоминает о той жизни, которую он вел все это время. Возможно, кому-то она покажется увлекательной и полной романтики. Сам же Ласков считал ее тревожной и опасной. Почему он не принял отставку, когда ему так навязывали ее? Почему не исчез, не растаял в воздухе? Пусть правительство беспокоится о местонахождении миссии мира.

Ласков мог бы жить совершенно спокойно, не числись Мириам среди без вести пропавших.

– Ну хорошо, генерал, чуть позже мы вернемся к вопросу об источниках вашей информации.

Премьер-министр носовым платком вытер шею, вспотевшую, несмотря на расстегнутый ворот рубашки. Он был высок, худ и обладал целым рядом нервозных привычек. Сейчас, например, премьер-министр суетливо рвал на мелкие кусочки лист бумаги:

– Итак, что же вы предлагаете делать с вашей информацией… или я должен назвать это озарением свыше?

Ласков заговорил громко и четко:

– Я предлагаю немедленно, сегодня же, как только стемнеет, послать разведывательный самолет в Вавилон. Сфотографировать и просто понаблюдать, если получится. Если они там, мы постараемся, чтобы они разглядели наши символы, будем летать низко, дадим им надежду. За разведчиком должны следовать ударные силы – «F-14» для подготовительного огня и «Си-130» с десантниками на борту, если найдется место для их высадки, или «Си-130» с пехотинцами на борту, если будет место для приземления. Или же, может быть, пехоту стоит перебросить на вертолетах. Это решат военные. Если самолет-разведчик подтвердит их присутствие, тогда в игру вступят ударные силы.

Премьер-министр постучал карандашом по столу:

– Вы не будете возражать, если я позвоню королю Иордании и сообщу ему, что послал воздушную флотилию через территорию его суверенного королевства?

Взрыв хохота прервал его слова, и премьер-министр выдержал паузу в манере заправского шоумена. Он слегка наклонился вперед:

– И конечно, вы не очень рассердитесь на меня, если я позвоню президенту Ирака и сообщу ему, что, мол, так и так, я между делом вторгся в его страну и постреливаю по Вавилону?

Ласков подождал, пока утихнет смех. Премьер-министр, несомненно, обладал довольно жестким чувством юмора, но после того, как получал признание у членов кнессета и генералов, он обычно становился более внимательным и проявлял куда более открытый и живой ум, чем обычный средний политик.

– Господин премьер-министр, я не сомневаюсь, что существует план действий в непредвиденных обстоятельствах. Где предполагалось обнаружить миссию мира? На пляже Герцлии? И что мы собирались делать после того, как найдем их?

Премьер-министр откинулся на спинку стула. Лицо его омрачилось:

– Разумеется, планы спасения существуют. Однако Ирак принадлежит к тем странам, которые не проявляют достаточно доброй воли для сотрудничества. Больше того, необходимо подчеркнуть, что они потенциально враждебны – настолько, что можно опасаться объявления ими войны.

– Прошу прощения, господин премьер-министр, но, как и все генералы, я не силен в политике.

– Как и все генералы, вы разбираетесь в политике чертовски хорошо и не хотите, чтобы она вставляла вам палки в колеса. Не стройте из себя передо мной невинного младенца, Ласков. Вы прекрасно знаете, как обстоят дела с Ираком. Первое, что я должен сделать, это позвонить в Багдад.

Ласков склонил голову – настолько, чтобы было ясно, что он принимает заслуженный упрек, но не готов уступить позиции в принципе.

– Господин премьер-министр, – возразил он, и голос его слегка задрожал от сдерживаемых чувств, – с каких это пор мы отдаем безопасность нашей страны, безопасность граждан Израиля на милость иностранных правительств?

– Мы так делаем в том случае, если находимся на иностранной территории, генерал Ласков.

– Уганда.

– То было другое время и другое место.

– Головорезы точно такие же. – Ласков глубоко вздохнул. – Послушайте, сэр, западногерманские десантники именно так поступали в Сомали. Мы сделали это в Уганде и можем сделать в Вавилоне.

Премьер-министр не смог сдержать раздражения:

– Если вы не возражаете, генерал, я действительно должен позвонить. – Он наклонился. – Во всяком случае, если они и в Вавилоне, у нас нет никаких сведений об их состоянии. Мертвы ли они? Живы? В плену? Чем, по-вашему, мы здесь занимаемся? Заседаем уже тридцать часов кряду, чертовски устали, и вдруг врываетесь вы и кричите что-то о Вавилоне, и мы даем вам слово и внимательно вас выслушиваем. Любое иное правительство вышвырнуло бы вас за дверь одним пинком, а может быть, поступило бы и еще жестче. – Он замолчал и отхлебнул кофе.

В тишине было слышно, как ветер наполняет комнату, и опять застучали ставни. Премьер-министру пришлось повысить голос:

– Но то, что вы говорите, имеет смысл. Я верю в Бога и вполне допускаю, что он мог шепнуть вам на ухо, Тедди Ласков… хотя почему он выбрал вас, а не меня, остается загадкой. Во всяком случае, мы позвоним президенту Ирака сейчас же, и тогда он отправит разведывательный самолет, а его люди из вооруженных сил свяжутся с нами после того, как расшифруют полученные данные. Согласны?

– Нет, сэр. Это пустая трата времени.

Премьер-министр поднялся со своего места:

– Ну и черт с тобой, Ласков! Убирайся отсюда, пока я не отправил тебя на передовую и не послал в наряд мыть сортиры! – Он повернулся к Талману: – Вам есть что сказать, прежде чем вы оба уйдете отсюда, генерал?

Талман перевел дыхание, усы его шевельнулись. Он глубоко вздохнул и с видимым усилием выдавил из себя:

– Сэр, мне кажется, мы действительно должны произвести разведку самостоятельно, понимаете ли… я имею в виду, что у нас большой опыт, а иракцы могут не иметь достаточно опыта, и у нас нет с ними достаточной связи, и все может полететь кувырком. По крайней мере, мы можем попросить американцев, чтобы их «SR-71» сделал высокочувствительные снимки. Им не надо спускаться низко, но, может быть, удастся сделать хорошие фотографии…

Премьер-министр поднял руку:

– Остановитесь. Хватит.

Он повернулся к членам Объединенного совета, которые явно начинали проявлять нетерпение, кивнул, и они покорно склонились к нему, обсуждая шепотом, что же следует предпринять. Наконец премьер-министр взглянул на возмутителей спокойствия:

– Спасибо, джентльмены. Мы разберемся в ситуации. Спасибо. Да, вы можете идти. Пожалуйста.

Талман, а вслед за ним Ласков медленно направились к двери. Казалось странным – даже более чем странным, подумал Ласков, что их попросили покинуть помещение перед тем, как заняться обсуждением вопроса государственной важности. Вот оно, последствие ухода из коридоров власти. Все, что ты должен знать, ограничивается ежемесячными инструкциями по почте. Взамен власти ты получаешь душевное спокойствие и свободу мысли, а еще скуку.

Ласков подошел к двери и обернулся. Он понятия не имел, о чем шепчутся члены Объединенного совета, но все же с некоторым облегчением заметил, что именно они, в отличие от членов Кабинета министров, склонны прислушиваться к мнению премьер-министра. И он не смог удержаться от последнего выпада:

– Они в Вавилоне, и они живы. Я это чувствую. Мы не имеем права на перестраховку. Что бы вы сейчас ни решили, решение должно оказаться в пользу их благополучия и дальнейшего благополучия нации. Не принимайте решения на основании ваших личных карьерных амбиций.

Кто-то – Ласков не понял кто – заметил:

– Легко говорить, когда ваша карьера уже закончена, генерал.

Ласков резко повернулся и вышел.

Премьер-министр дождался, пока военные отойдут подальше.

– Я не знаю, откуда Ласков получил свою информацию на этот счет, и, как вы мне только что напомнили, мы не знаем, откуда получил информацию Хаим Мазар. Но если Мазар прав насчет военно-воздушного атташе Ричардсона, тогда американцы перед нами в долгу. Так, по крайней мере, мне кажется. – Он бросил взгляд на цветную фотографию на стене – подарок американцев. – Да, мы можем попросить их направить «SR-71» над Евфратом – специально для нас. И тогда будет ясно, прав ли Ласков. – Он вновь отхлебнул кофе. – Очевидно, существует ангел или иное небесное создание, летающее вокруг некоторых и нашептывающее им в ушко. Кто-нибудь из присутствующих получал информацию таким образом? Нет? Ну что же, значит, мы не относимся к числу избранных, вот и все. Перерыв десять минут, леди и джентльмены.

 

26

Шержи дул по всему Вавилону, неся с собой тонны пыли и песка. Окопы и укрытия, с таким трудом вырытые в глине, через несколько минут наполнились до краев. Ловушки оказались засыпанными, а предупреждающие устройства снесены ветром. Яму, в которой хранились оставшиеся запасы зажигательной смеси, покрыл слой песка, а алюминиевые рефлекторы и грубо сколоченные щиты от солнца улетели вместе с ветром. Пальмовые листья, укрывавшие крышу пастушьей хижины, разлетелись, и песок сыпался прямо на раненых. Оружие пришлось заворачивать в полиэтилен или тряпки, чтобы предохранить от пыли. Мужчины и женщины оборачивали тряпками лица, словно бедуины в пустыне, и, низко согнувшись, передвигались под ударами несущего пыль ветра.

И только «конкорд» одиноко и несгибаемо стоял на вершине холма, словно терпеливо переживая еще один позор – с тем же высокомерным спокойствием и безразличием, которое проявлял с самого начала посланных ему судьбой испытаний. Ветер со стонами прорывался сквозь его израненную кожу и оставлял после себя грязные следы.

В переполненной ранеными пастушьей хижине Хоснер и Берг разговаривали с раввином и Бет Абрамс.

– Состояние большинства довольно стабильное, – объяснял Левин, – но если в ближайшее же время они не получат медицинской помощи, то инфекции и осложнения убьют многих.

Хоснер и Берг вышли на воздух и снова принялись мерить шагами периметр укреплений. Берг прокричал Хоснеру в ухо:

– Я знаю арабов. Они воспримут ветер как сигнал к атаке.

– Надеюсь, они увидят в нем знамение, чтобы убраться отсюда ко всем чертям, – прокричал в ответ Хоснер.

Он взглянул на небо. Луна уже достигла зенита и скоро начнет снижаться. Облака пыли почти скрывали ее свет. Время от времени пыль поднималась так высоко, что прятала и саму луну, и тогда на несколько секунд на холме воцарялась тьма. Хоснер взглянул на склон холма и подумал, что будь сейчас ашбалы в десяти метрах отсюда, их никто и не заметил бы.

Берг поплотнее закутал голову и лицо рубашкой:

– Даже если каким-то чудом станет известно, где мы находимся, все равно в этих условиях никто не сможет прийти нам на помощь.

Хоснера куда больше волновала мысль о возможном нападении противника:

– Если не удастся выставить хотя бы несколько наблюдательных постов, нас наверняка застанут врасплох.

– Но посылать кого-то туда, вниз, на верную смерть…

Разделение ответственности и власти показалось Хоснеру странным. Нет, не странным. На самом деле оно просто-напросто раздражало.

– Ну все равно, фельдмаршал, я пошлю по крайней мере одного человека – мужчину или женщину – к основанию склона. А вообще-то могу пойти и сам.

Бергу идея показалась довольно занятной, однако он не проронил ни слова.

Мужчины повернули на запад, и внезапно ветер подул им в спину с такой силой, что пришлось пригнуться, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбиться на бег. Когда приблизились к первому посту, над рекой, то наткнулись в укрытии на двух женщин, которые крепко спали, укрывшись голубым казенным одеялом, занесенным пылью. Руки и ноги, видневшиеся из-под него, тоже были все в пыли.

Хоснер невольно вспомнил лекцию Добкина о сходстве между ушедшими в землю городами и людьми, укрытыми саваном. Он внимательно смотрел на две неподвижные фигуры. Опасность атаки ашбалов на этом склоне невелика. Скорее всего здесь их и вовсе не осталось. А если кто-то и засел, разве при таком ветре они смогут что-либо совершить? Кроме того, все это отошло сейчас на второй план. При виде двух спящих женщин сердце Хоснера дрогнуло. Во время своих инспекций он подобно миллиону других офицеров и начальников до него свято верил в душе, что никогда не застанет часового спящим. Сон, такой естественный и невинный в мирной жизни, в военных условиях в любой армии мира моментально становится страшным преступлением для человека на посту.

Хоснер присел на корточки рядом с женщинами и громко кашлянул. Он надеялся, что часовые тут же подскочат и все дело запросто можно будет обратить в шутку, однако его присутствие никак не повлияло на ситуацию на посту. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Берга. Да, девушки, без сомнения, крепко спят. Протянув руку, он осторожно сдвинул одеяло. Эсфирь Аронсон. Сдвинул еще. Мириам.

Одна из двух спящих должна быть на посту. Другая спала совершенно законно. Одна должна продолжать жить и разделить судьбу своего народа, другую же следовало казнить в течение часа.

– Мириам!

Ни одна из фигур не шевельнулась.

Берг подвинулся так, чтобы попасть в поле зрения Хоснера, и тоже присел на корточки. Осторожно поднял лежащий в пыли «АК-47». Хоснер прекрасно понимал, что это установленная военная процедура и что ситуация резко катится по наклонной плоскости.

Он пристально посмотрел на Берга, но ничего не смог прочитать на его лице. Этот человек умел надевать непроницаемую маску. Собирается ли Берг замять дело? Хоснер на мгновение задумался, что бы предпринял он сам, окажись здесь один, как обычно при обходе аванпостов. Конечно, постарался бы спустить все на тормозах.

Хоснер положил руку на плечо Мириам и легонько потряс ее:

– Мириам! – Голос его заметно дрожал, рука тряслась. – Мириам!

Внезапно он рассердился – на то, что пришлось оказаться в этом нелепом положении, на то, что судьба поставила его перед очередным выбором.

– Мириам, черт тебя подери!

Женщина вздрогнула и подскочила, явно еще не понимая, что происходит.

Берг подвинулся ближе и довольно грубо схватил ее за руку.

– Когда ваша очередь дежурить? – резко спросил он.

Она все еще не пришла в себя и не воспринимала реальность:

– Что? А, на посту… С полуночи до двух и с четырех до рассвета. А что? – Она растерянно посмотрела вокруг, увидела Хоснера, потом спящую рядом Эсфирь Аронсон. И теперь уже поняла все.

Берг взглянул на часы. Была четверть первого.

– Эсфирь Аронсон будила вас, чтобы вы ее сменили? – Он говорил громким, металлическим голосом. – Ну?

Мириам посмотрела на Хоснера, но тот отвел взгляд.

– Она вас будила? – еще резче переспросил Берг, сжав руку женщины.

– Да.

– В таком случае вы арестованы за сон на посту. И должен предупредить, что это тяжкое нарушение устава, миссис Бернштейн.

Мириам поднялась на ноги и выпрямилась на ветру. Волосы и одежда развевались, песок летел в лицо.

– Понимаю. – Она повернулась и посмотрела Бергу в глаза. – Конечно, я все прекрасно понимаю. Я подвергла опасности жизни остальных и должна сполна заплатить за это.

– Совершенно верно, – произнес Берг и повернулся к Хоснеру. – Не так ли?

Хоснер с трудом подавил желание сбросить Берга вниз, через заграждение. Опустил голову, взглянул на крепко спящую Эсфирь Аронсон, потом снова поднял глаза на Мириам. Его непопулярность, и прошлая, и настоящая, объяснялась приверженностью так называемой тевтонской дисциплине. Раньше это никогда не мешало Якову. В той цивилизации, где он существовал, всегда находились люди, умевшие смягчить его тиранию. Сейчас рядом с ним оказался человек, который либо блефовал, либо действительно намеревался пристрелить Мириам Бернштейн в качестве примера для остальных. Все это казалось абсолютно невероятным, но тем не менее такое могло случиться. Разве они не угрожали убить и его самого?

– Я не прав? – переспросил Берг. – Разве это не правильно, что Мириам Бернштейн должна заплатить за то, что подвергла страшной опасности жизни почти пятидесяти женщин и мужчин?

Хоснер вновь посмотрел на Мириам, с шарфом, закинутым ветром прямо в лицо, так похожую на потерянного ребенка.

– Да, – наконец произнес он, – мы должны судить ее… утром.

– Нет, сейчас, – возразил Берг. – Утра для нас может и не быть. Дисциплина на передовой обязана быть неукоснительной и суровой. Вот как это делается. Сейчас.

Хоснер придвинулся ближе к Бергу:

– Утром.

* * *

Генерал Добкин лежал на соломенной подстилке в глиняной хижине. Ветер пробивался сквозь закрытые ставни и закидывал его прекрасным чистым песком. Тусклая масляная лампа посылала вокруг нетвердый, но живой свет. Человек, лежащий рядом, пошевелился, а потом застонал. Добкин понял, что тот очнулся, и обратился к незнакомцу на сносном арабском:

– Кто вы?

– Кто вы? – словно эхо, переспросил тот.

Добкину сказали, что человека тоже вытащили из реки. Он оказался без рубашки и босиком, но в замызганных защитного цвета штанах. Старик, которого звали Шер-яшуб, спрашивал Добкина, еврей ли тот второй человек. Добкин соврал, сказав, что не знает. Он был почти уверен, что это ашбал, но утверждать опасался. Шер-яшуб, служивший раввином в старинном смысле этого слова, то есть не посвященный в сан учитель и советчик, поинтересовался, есть ли препятствия к тому, чтобы незнакомца тоже положили в хижину и ухаживали за ним. И Добкин ответил, что нет причин, по которым всего этого нельзя делать.

Сейчас, прежде чем заговорить, генерал долго и внимательно рассматривал незнакомца:

– Я рыбак. Моя лодка перевернулась на ветру. Меня ранило. А эти евреи нашли меня и спасли.

Мужчина лежал на боку лицом к Добкину. Масляная лампа тускло освещала лицо, и генерал едва сдержал вздох изумления, когда увидел его в первый раз. Уродство явно не было следствием недавних ранений, шрамы казались старыми. Генерал заметил, что ашбал – в этом он уже не сомневался – оценивающе разглядывает его: прическу, руки, лежащие поверх одеяла. Башмаки лежали в углу, в тени, и незнакомец их не видел, но и без того было ясно, что сказка насчет рыбака с Евфрата не выдержала испытания.

Человек осторожно перевернулся на спину:

– Да, рыбак. Это, конечно, здорово – быть обязанным этим евреям и своим спасением, и нынешним комфортом.

– Несчастье странным образом сводит людей, – согласился Добкин.

Он взглянул на незнакомца. Да, точно. Он видел его на линии укреплений. Тогда лицо промелькнуло неясным кошмаром, но сейчас оно стало реальностью.

– Как мне вас называть?

– Саид Талиб. А ваше имя?

Добкин колебался. Он с трудом подавил желание представиться как Бенджамин Добкин, генерал от инфантерии израильской армии.

– Зовите меня просто Рыбак.

Конечно, его арабский оставлял желать лучшего, но приходилось пользоваться им, чтобы Талиб имел повод поддерживать фарс. Каждый из них лишь ждал первой возможности вцепиться другому в глотку, и неловкое слово могло спровоцировать схватку. Интересно, видел ли Талиб его там, на холме, а если видел, то запомнил ли его лицо? Насколько серьезно ранен этот человек, спрашивал себя Добкин, и насколько серьезно ранен он сам? Генерал попытался напрячь под одеялом мышцы и глубоко вздохнул. Кажется, силы начали возвращаться к нему.

Масляная лампа, представлявшая собой глиняную миску с фитилем, плавающим в каком-то жире, отбрасывала тусклый свет на участок пола между ними. Добкин неспешно огляделся. Рядом ничего не было. Осторожно он провел рукой по телу. Нож исчез. Нужно где-то раздобыть нож. В нагрудном кармане генерал нащупал что-то твердое. Пазузу. Они вернули ему эту смешную фигурку.

Добкин и Талиб лежали, глядя друг на друга, прислушиваясь к вою ветра и наблюдая за мерцанием лампы.

– Так как улов, Рыбак?

– До вчерашнего дня был неплох. А чем вы занимаетесь?

– Перепродаю финики.

Время от времени маска дружелюбия слетала то с одного, то с другого, и тогда в глазах светились ненависть, страх и угроза.

– А как оказались в реке?

– Так же, как и вы.

Разговор иссяк, и долгое время оба лежали неподвижно. Добкин ощущал, как пересыхает у него во рту, как напрягаются и начинают подрагивать мышцы.

Неожиданно ветер распахнул ставню, лампа тут же погасла, и мужчины с диким криком вцепились друг в друга.

* * *

Дебора Гидеон лежала голая на кафельном полу в кабинете управляющего гостиницей. Длинные багровые рубцы – следы ударов хлыста – и множество ожогов от сигарет покрывали ее спину. На бедрах, ногах, ягодицах запеклась кровь от ран, нанесенных, казалось, каким-то животным.

Ахмед Риш вымыл руки и ополоснул лицо.

– Застрелите ее, – коротко бросил он Хаммади.

Хаммади немедленно подозвал дежурного, сидевшего за столом:

– Касым!

Риш вытер руки. Рассказ девчонки о численности израильских отрядов, укреплениях и диспозиции лишь подтверждал то, что он уже и так знал из других источников. Но теперь есть возможность продемонстрировать собственную информированность и укрепить авторитет.

– Мы можем оказаться на холме уже через час, Салем, если шержи останется с нами. Он буквально занесет людей на вершину и скроет передвижения и звуки.

Хаммади согласно кивнул. Аллах послал им ветер, потому что если бы не высшие силы, то наверняка и он сам, и Риш уже лежали бы мертвые, убитые своими собственными людьми. Странно, но казалось, что Риш этого не понимает.

– Я соберу людей.

– Хорошо.

Он посмотрел вниз, на Дебору Гидеон, потом на дежурного, который также разглядывал девушку.

– Да-да, Касым, можешь попользоваться ею. А потом застрели, сожги труп, а пепел развей над рекой. Не хочу вещественных доказательств. – Он повернулся к Хаммади: – Военные действия – одно. А пытки и убийство – совсем другое. Завтра мы должны вести с Израилем переговоры о заложниках.

Хаммади вновь кивнул в знак согласия. Риш строил изящные и бессмысленные логические цепочки, на которые способен лишь безумец. Если бы этот человек не предстал героем в глазах всего палестинского народа, Хаммади своими руками убил бы его уже давным-давно. Воспоминание о том, как Риш, стоя на четвереньках, кусал эту девчонку, едва не вызвало приступ тошноты. Ему самому приходилось пытать людей, но то, что только что вытворял Риш, представало чем-то абсолютно иным. Несомненно, удары хлыста и сигаретные ожоги ранили ее гораздо больнее, чем укусы, но именно ужас при виде этого сумасшедшего, рычащего, воющего и вгрызающегося в ее тело, заставил девчонку рассказать все, что он хотел узнать. Вряд ли ее можно винить. Единственное, хотелось бы надеяться, что люди на улице не понимают, что происходит здесь, в доме. Хаммади резко повернулся и вышел из комнаты через маленький коридор на веранду.

Последние из его людей, примерно пятьдесят женщин и мужчин, сидели, скрестив ноги, в открытых палатках, держа руками шесты, к которым крепились тенты. Хаммади дунул в свисток, и ашбалы бросили тенты и подошли к веранде. Они стояли на ветру, закутав рты шарфами и надвинув на глаза капюшоны. Хаммади поднял руку и попытался перекричать ветер.

– Аллах послал нам этот шержи! – начал он.

* * *

Хоснер стоял на крыле самолета и наблюдал, как люди, закутанные в разнообразные странные одежды, шагают, словно призраки, в пыли под порывами ветра, пробираясь при свете луны.

Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.

Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху – в потолке светила дежурная лампочка.

Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.

Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:

– Уже пора?

Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:

– Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.

Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:

– Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.

– Не старайся быть благородной, Мириам.

Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».

– Почему же? – Она погасила фонарик. – Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.

– И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.

– Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?

– Нет еще.

Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.

– Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я – одна из вас. Ведь я убила ту девушку.

– Возможно, действительно убила.

– Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.

– Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас – это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других – выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай – тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.

Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:

– Так что, кто пойдет под суд?

– Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.

– Но я уже призналась.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Мы обе будем лгать.

– Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.

– И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?

Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?

– Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.

Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.

– Ты сам нажмешь на курок, Яков?

В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.

Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:

– Я… Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.

Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.

Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.

Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:

– Я люблю тебя.

Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:

– Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.

– Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений – как их называют, решений сердца.

Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:

– Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. – Она едва не рассмеялась. – Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?

– Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.

Мириам сжала его руки.

– Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.

– Поедешь со мной к отцу на Пасху?

Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.

Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.

А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:

– Извини. Я избегал тебя раньше.

Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:

– Я все понимаю.

– Понимаешь?

– Да. Это – будущее. У нас нет будущего.

Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:

– Ты права. Действительно, нет.

Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если… нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.

Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, – всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.

Он почувствовал ее слезы на своем лице и сначала подумал, что это его собственные слезы. Все так печально, словно просыпаешься после щемяще-сладкого сна о детстве, и чувствуешь застрявший в горле комок, и видишь туман перед глазами. Весь день окрашивается в меланхолические тона, и ты ничего не можешь поделать, поскольку это сон. Именно такую печаль ощущал он рядом с Мириам.

Они приникли друг к другу, и она все плакала и плакала. А Хоснер не мог придумать те слова, которые надо сказать, чтобы она перестала плакать, и тогда ему в голову пришла мысль, что она имеет полное право вот так плакать. Да, подумал он, плакать, кричать, делать все, что захочет. Это лучше, чем молчаливое страдание. Молчаливое страдание – удел дураков. Вот Мириам, которую каждый знает и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Пусть все увидят ее боль. Если бы каждый открыто страдал при встрече с несправедливостью, варварством или злостью, именно тогда он сделал бы первый шаг навстречу гуманности. Почему люди должны молча идти к своей смерти? Кричите. Рыдайте. Войте.

И, словно услышав его мысли, Мириам откинула назад голову и протяжно завыла.

Правильно, Мириам. Кричи. Они пили твою кровь, растерзали твою семью, украли твое детство, забрали твоего мужа, убили твоего сына, уничтожили твоих друзей и оставили тебя здесь одну, рядом с этим вот человеком, Яковом Хоснером. Ты действительно имеешь полное право плакать и кричать.

Ее рыдания стали громче, громче ветра, и Хоснер прекрасно понимал, что и Беккер уже может ее слышать, и, возможно, ее слышат даже снаружи, но ему не было до этого никакого дела.

– Если я смогу хоть что-нибудь сделать, Мириам, то обязательно сделаю.

Она кивнула, чтобы показать, что все поняла, а потом внезапно двумя руками схватила голову Хоснера и, прижав к себе, поцеловала его так, как целовала мужа, уходившего на войну.

– Иосиф, – прорыдала она его имя. – Яков.

Она пробормотала и что-то еще, что Хоснер не смог разобрать.

Он губами ощутил слезы на ее лице и шее. Иосиф. Тедди. Яков. Какая разница кто? Все равно – до тех пор, пока ей с ними хорошо и они не причиняют страданий. Хоснер даже хотел, чтобы ее муж оказался жив. Сказать ли ей, что Риш обо всем знает? Нет, никогда. Он никогда ей этого не скажет. Но пока Мириам дожидается Иосифа Бернштейна, пусть Тедди Ласков или кто-нибудь еще даст ей то, в чем она так нуждается. Он очень желал бы сделать это сам, но ведь это невозможно. Он не увидит больше Иерусалим, да если бы и увидел, то не стал бы ее утешением за пределами Вавилона. Яков лизнул ее слезы – так, как одно животное зализывает раны другого.

* * *

Добкин еще никогда не ощущал вкус крови и пота другого человека, и сейчас его поразило, насколько же солеными они оказались. Араб вцепился ему в пах, а он – в дыхательное горло. Цель у обоих была лишь одна – прикончить врага, но, безоружные, они поначалу не понимали, как это сделать. Они начали колотить друг друга, попадая то в голову, то в грудь. Талиб разбил глиняную миску-лампу о голову Добкина, и кровь вперемешку с жиром текла по его шее и спине. Но природа сама позаботилась о защите этих частей тела. Тогда на поверхность поднялись древние дикие инстинкты, спрятанные глубоко в человеческом естестве. Каждый чувствовал, как по спине бегут мурашки, а волосы становятся дыбом. Им самим трудно было представить, во что они превратились. Они инстинктивно находили на теле противника слабые точки, почему-то оставленные природой без защиты.

Добкин изо всех сил сжал челюсти, стараясь превозмочь дикую боль. Он не попал в вену, но знал, что хрящ дыхательного горла не выдержит, если он не ослабит хватку. Талиб же старался покрепче ухватиться за мошонку, но Добкин оказался гораздо крупнее и не переставая колотил его коленями. Сплетясь в клубок, мужчины катались по земляному полу хижины. Талиб прицелился генералу в глаза, однако тот плотно зажмурился и глубже уткнулся в шею врага. Битва не на жизнь, а на смерть в самом прямом смысле слова проходила в полнейшем молчании. И ни одному из них даже не пришла в голову мысль попросить пощады.

А в соседней хижине, буквально в двух шагах через узкую улочку, двое назначенных охранять раненых и присматривать за ними преспокойно варили травяной чай, разведя в очаге огонь, бросив стебли чертополоха и рассказывая друг другу истории, чтобы как-то скоротать время дежурства. И они не слышали ровным счетом ничего необычного – все тот же свист ветра и хлопанье ставен.

Добкин не мог больше выносить боль. Еще не затянувшаяся рана на бедре кровоточила, и он чувствовал, что сейчас лишится сознания. Нащупав в кармане терракотовую фигурку, генерал с силой ударил ею Талиба по уху. Крыло бога ветра раскололось от удара. А крик араба потонул в порыве распахнувшего ставни ветра.

Оглушенный араб ослабил хватку, и Добкину удалось вырваться из его рук. Острым краем крыла божка он ударил еще раз по здоровому глазу араба. Ашбал издал дикий крик и закрыл лицо руками. Острый конец крыла тут же вонзился ему в шею. Струя крови резко ударила Добкину в лицо.

Талиб повалился на пол, держась рукой за горло и издавая булькающие звуки. Еще несколько раз мужчины столкнулись в тесной темной комнате, извергая при столкновении животные звуки. В агонии Талиб забрызгал кровью и пол, и стены хижины.

Наконец Добкин сумел забиться в угол и там застыл в неподвижности. Прислушиваясь, удостоверился, что араб затих навсегда, и лишь тогда лег на спину, изо всех сил пытаясь сохранить сознание. Он без конца отплевывался, пытаясь изгнать изо рта вкус крови, но понимал, что это ему не удастся никогда.

 

27

Ласков и Талман с огромным удивлением услышали, что их приглашают вернуться в кабинет премьер-министра.

Ласков внимательно слушал, как фотоаналитик Эзра Адам докладывает о своих наблюдениях. Молодой человек говорил намеренно бесстрастно, но Ласков прекрасно понимал смысл его речи.

– Я обнаружил пропавший «конкорд». Поверьте мне. Отправляйтесь туда, к ним.

В течение долгих лет Ласков слышал слишком многих фотоаналитиков, чтобы ошибиться в значении и тона, и слов. Адам изучил каждый из дюжины ультракрасных высокочастотных снимков, которые по просьбе Израиля были сделаны американцами всего лишь несколько часов назад.

Собравшиеся министры и генералы, большинству из которых скопление темных и светлых точек совсем ничего не говорило, следили за логикой Адама по своим собственным комплектам фотографий.

Молодой человек положил на стол еще одну фотографию и посмотрел на премьер-министра:

– Итак, вы видите, сэр, достаточно трудно читать ночные фотографии, сделанные, когда – как вы это называете? – шержи швыряет пыль, да еще и с большой высоты. Нам действительно следовало бы сделать собственные снимки с меньшей высоты, но, конечно, я понимаю, что здесь присутствуют политические…

– Продолжайте, молодой человек, – внезапно вступил в беседу генерал авиации, – пусть на этот счет беспокоятся члены парламента.

– Хорошо, сэр. Так вот, перейдем к фото номер десять. Оно похоже на другие. Я раньше встречался с подобным. Здесь мы наблюдаем разброс повышенной температуры. Можно говорить о том, что там шел бой…

– Или находится стоянка пастуха, – перебил один из генералов.

– Или деревня, – добавил министр кабинета, который еще час назад и понятия не имел об инфракрасной фотографии, но быстро все схватывал.

– Конечно, – согласился Адам. – Могло бы быть и то и другое. Но когда имеешь с этим дело, то появляется определенное чувство. Прежде всего, ничего не известно о наличии в этом месте деревень. Пожалуйста, посмотрите на прозрачную накладку – археологическую карту Вавилона. Деревня Квейриш находится в километре к югу от этих тепловых источников, недалеко от Ворот богини Иштар. Кроме того, деревни выглядят по-другому. И свет очагов и ламп в деревне, а также свет пастушьей стоянки дает совсем другие тепловые отпечатки, какие вы можете увидеть в деревне Квейриш. Основываясь на спектрографическом анализе снимков, я имею основания полагать, что на этом склоне горел фосфор. А вот здесь, в квадрате один-три, обратите внимание на размер источника тепла. Конечно, он неясный, но должен быть большим по площади. Видите? Это самолет, двигатели которого не работали по крайней мере двадцать четыре часа, а может быть, и больше. Затем здесь – серия полосок, словно движутся грузовики или поднимается в небо легкий летательный аппарат. Видите эти места на каждой из фотографий? Это может быть легкий самолет, барражирующий над холмом.

Ласков прекрасно понимал, что для гражданских людей, заполнивших комнату, все это звучит очень и очень подозрительно. Но к его удивлению, премьер-министр внезапно остановил докладчика, не дав ему закончить фразу:

– Я верю вам, сержант Адам. Бог знает почему, но верю. – Потом, вызвав еще большее удивление, он повернулся к Ласкову, а не к своим военным советникам: – Ну, Ласков, рассказывайте нам теперь историю на основе этих таинственных пятен.

Ласков окинул взглядом комнату:

– Может быть… конечно, мы всего лишь предполагаем…

– Нет-нет, – прервал его премьер-министр, – без предположений. Мне нужно одно из ваших божественных озарений. Что означает вот это? – Он помахал одной из самых загадочных фотографий. – Что кроется под этим, генерал?

Ласков вытер лицо платком.

– Ну, это означает, сэр, что «конкорд» был принужден к посадке в Вавилоне «лиром». Мы знаем, как это могло произойти. Разумеется, на борту террористов не было, поэтому пилот «конкорда» Беккер, вероятно, посовещавшись, посадил лайнер за территорией, контролируемой террористами, которые ждали на земле.

Ласков прикрыл глаза и, казалось, задумался. Через несколько секунд он снова их открыл, но теперь взгляд его стал отсутствующим. Он продолжал:

– На протяжении нескольких минут пассажиры имели выбор: спастись бегством или вступить в бой. Нет, на самом деле выбора у них не было. Как выясняется, «конкорд» стоит на берегу Евфрата, то есть они оказались отрезанными. Отступать им было некуда, кроме как в реку. Террористы наверняка сразу же их окружили, чтобы отрезать все пути отступления. Поэтому они и решили остаться и сражаться. Они оказались на занесенной землей и песком крепости – вовсе не худшая из позиций. Посмотрите на карты. А кроме того, у них ведь есть один «узи» и одна винтовка «М-14» с ночным прицелом, а в придачу с полдюжины единиц ручного оружия. Если бы террористы начали подниматься на склон, возможно, не подозревая ничего особенного, их тут же могли перебить. Арабы растерялись бы. Возможно, при отступлении они оставили еще какое-то оружие. Конечно, они продолжали бы наступать…

Ласков помолчал, собираясь с мыслями.

– Радиосвязь с «конкордом» невозможна: ее глушат. Они не могут передать никаких сигналов. Из наших источников мы знаем, что где-то недалеко от Хиллаха расположен передатчик, генерирующий радиопомехи. Само по себе это не есть что-то из ряда вон выходящее – у нас много подобных сообщений. Но сейчас именно оно приобретает особый смысл. – Он снова помолчал и обвел взглядом сидящих. – Поэтому они терпят и ждут – ждут, пока кто-нибудь придет им на помощь. – Он прямо посмотрел на премьер-министра.

Премьер-министр выдержал взгляд:

– Да, вот это история, генерал. Не можете ли вы и меня настроить на ту небесную радиоволну, которая так исправно служит вам? – Он замолчал, в задумчивости постукивая карандашом по столу. – Итак, вы считаете, что там всего лишь несколько террористов? Настолько мало, что люди с «конкорда» в состоянии успешно противостоять им?

Вновь заговорил давно молчавший фотоаналитик:

– Сэр, если там шел бой, как можно судить по этим фотографиям, то это был истинный ад. Вся поверхность холма длиной в полкилометра представляет собой зону тепловых излучений.

– Ну тогда, – парировал премьер-министр, – это были не наши люди. Наши не смогли бы вести полномасштабную битву с намного превосходящими силами арабов. Возможно, то, что мы здесь имеем, – он постучал пальцем по снимкам, – всего лишь какая-то местная стычка.

– Большой самолет, сэр, – напомнил ему Адам, – и еще один самолет в воздухе.

– К чертям большой самолет, – вспылил премьер-министр, – какая-то расплывчатая, странная муть.

Он с раздражением оттолкнул от себя пачку фотографий. Постучал по столу кулаком, призывая к тишине, полистал какие-то бумаги перед собой, потом откинулся на спинку стула и вздохнул:

– Хорошо. Большой самолет. Большая битва. Почему бы и нет? – Он повернулся к своему помощнику, ответственному за связь: – Есть связь с Багдадом?

– Багдад на линии, сэр, – с готовностью ответил тот, – их президент будет у аппарата через минуту.

Повисло молчание – в томительном ожидании тянулись секунды.

Наконец связной объявил:

– Президент Ирака. Четвертая линия.

Премьер-министр обвел взглядом комнату и снял трубку.

Нажал кнопку четвертой линии и заговорил на вполне терпимом арабском:

– Доброе утро, господин президент. Да, Вавилон.

* * *

Мириам Бернштейн и Эсфирь Аронсон все еще находились под формальным арестом в кабине «конкорда». Хоснер притормозил планы Берга насчет немедленного военно-полевого суда, однако тот оказался весьма упорен – Яков понимал, что истинной целью этого упорства является унижение его, Хоснера. Он подозревал, что Берг больше не верит в его способность к руководству. Берг искренне полагал, что действует в интересах всей группы, и, думал Хоснер, если это включало в себя необходимость пристрелить парочку женщин, тем более что этим он отнимал у соперника два важнейших стимула – Мириам и власть, – то все становится на свои места, получает смысл и оправдание. Берг имел информацию об их с Мириам отношениях, но это ни в малейшей степени не могло изменить его решения, за что Хоснер мог его только уважать. А кроме того, он испытывал искреннюю горечь, что не чувствовал ненависти к Исааку Бергу. Ему нравился Берг, и это плохо. Будь иначе, Берг никогда не зашел бы так далеко, как это случилось.

Вдобавок ко всем внутренним проблемам министр иностранных дел вел несколько запоздалую игру во власть, и у него оказалось немало последователей, не только благодаря его положению официального руководителя группы, но и из-за того, что министр имел достаточно привлекательный план решения их проблем. Ариэль Вейцман утверждал, что арабов на берегу Евфрата больше нет. Поэтому израильтяне имеют полную возможность спуститься по западной стене и отступить за Евфрат – переплыть его. Спасательные жилеты с «конкорда» получат лишь некоторые: раненые и те, кто совсем не умеет плавать.

И Хоснер, и Берг согласились на короткую конференцию для обсуждения предложения министра иностранных дел. Собрание было в тесной кабине самолета. Председательствовал министр иностранных дел.

Слово взял Хоснер:

– Я вполне допускаю, что данная идея может обладать определенной привлекательностью, однако очень и очень сомневаюсь, что Ахмед Риш окажется настолько непредусмотрительным, что станет пренебрегать одним из основных правил военной тактики и не отрежет врагу путь к отступлению.

Яков постарался объяснить это гражданским лицам, однако все, что говорил он, встречало растущий отпор.

Сила Хоснера изначально основывалась на его шести союзниках, фанатично ему преданных: к ним относились Брин, Каплан, Рубин, Яффе, Маркус и Альперн. Однако сейчас Брин был мертв, Каплан, Рубин и Яффе ранены. А кроме того, его люди уже не были единственными на холме, имевшими в своем распоряжении оружие. И сейчас, даже когда он давал дельный совет, это порождало негативную реакцию.

На помощь пришел Берг, который подчеркнул, что, даже если и удастся перейти реку, им все равно не уйти далеко, если Риш обнаружит их исчезновение.

– На открытом глинистом участке вас поймают и перебьют, словно кроликов, пытающихся удрать от стаи шакалов, или даже хуже – вас принудят сдаться.

И все-таки более половины присутствующих стремились уйти из Вавилона. Хоснер понимал: нужно сделать все, чтобы сохранить единство. Будет трагедия, окажись все жертвы и подвиги напрасными, сведенными к нулю элементарным преждевременным паническим бегством.

Министр иностранных дел настаивал на обсуждении вопроса о суде над Мириам Бернштейн и Эсфирь Аронсон с Бергом, однако Берг отказался. Женщины останутся под арестом до тех пор, пока он, Берг, не выберет достойные кандидатуры для заседания в военно-полевом суде. Раввин Левин, не сдержавшись, обозвал его ослом и демонстративно вышел из кабины. На этом конференция была прервана без каких-то планов относительно последующих заседаний.

Ни Хоснер, ни Берг, ни кто-либо другой из заседавших не пожалели о нарушении демократических процедур. Все понимали, что дойди дело до голосования, его результаты дали бы министру иностранных дел основание для опасной и рискованной попытки вывести всех из Вавилона. А исходом такого предприятия стала бы, несомненно, катастрофа. Ариэль Вейцман явно не дотягивал до Моисея, и вряд ли воды готовы были разверзнуться перед ним, поглотив затем армию Ахмеда Риша. Если Хоснер и Берг в чем-то и имели общую точку зрения, то именно в понимании того, что ведение войны ни в коем случае нельзя доверять политикам.

* * *

Ахмед Риш и Салем Хаммади вели остатки своего воинства через Ворота богини Иштар по Священному пути вплоть до храма богини Нинмах. Там они повернули на запад по направлению к греческому театру. Прошли по пересохшему руслу старого канала и миновали стену внутреннего города. Пройдя еще километр к западу, арабы добрались до стены внешнего города и вдоль нее отправились на север, по направлению к Северной цитадели.

Риш сзади подошел к Хаммади и шепнул ему в ухо:

– Мы окажемся как раз в центре их позиции прежде, чем они нас заметят.

– Да.

Хаммади прислушался к ветру, спускающемуся с холмов. Они продвигались по подветренной стороне стены, но ни разу не встретили разрушенных укреплений выше двух метров, а пыль и песок буквально душили и без того с трудом дышавших людей, старавшихся не отставать от Риша.

– Нужно идти помедленнее, Ахмед.

– Нет. Ветер может прекратиться в любой момент.

Хаммади не принадлежал к арабам пустыни, и потому песчаная буря была ему так же чужда и враждебна, как и евреям на холме. Он оглянулся на своих людей, словно привидения, пробирающихся сквозь бурлящую тьму. Многие перевязаны, некоторые хромают. Не вызывало ни малейшего сомнения, что они больше не представляют собой организованное и надежное войско. И если бой они проиграют, то вполне могут наброситься на своих командиров и даже расправиться с ними. Если сражение не задастся, ашбалы просто перебьют израильтян и не станут возиться с заложниками. А без заложников ни он сам, ни Ахмед Риш не смогут вести переговоры с позиции силы. Хаммади понимал, что при любом раскладе их с Ришем песенка спета. Но казалось, что сам Риш этого не осознает, и Хаммади не собирался вдаваться в объяснения.

Риш ускорил шаг, и все ашбалы, следуя его примеру, сделали то же самое. Теперь они уже почти бежали, и у Хаммади появилось чувство, что они сломя голову несутся навстречу судьбе, на стычку с историей, на испытание собственной участи, к столкновению, которое определит отношения между евреями и арабами на ближайшее десятилетие, а может, и на более долгий срок.

Последние сутки Хаммади внимательно слушал радио Багдада и понял, что даже если им и не удастся достичь чего-то большего, то уж, во всяком случае, они поставят под серьезную угрозу проведение мирной конференции. Однако возможность изменения хода мировой истории бледнела по сравнению с личными пристрастиями и индивидуальной мотивацией. Он думал о Хоснере, Хоснере на личном досмотре, когда тот обнаженный стоял под палящим солнцем возле Вавилонского льва. Хаммади прекрасно помнил, какова на ощупь его кожа, когда он проводил по ней руками. И его переполняло страстное желание изнасиловать Якова Хоснера, надругаться над ним. Унизить его, потом подвергнуть пыткам и в конце концов изуродовать.

* * *

Хоснер шел с заседания у министра иностранных дел, сгибаясь под ударами шержи. Песок залеплял глаза, ветер раздувал потрепанную одежду. Бесконечный шум ветра сводил с ума, вызывая неодолимое желание перекричать его.

Он нашел Каплана скрючившимся в том самом месте, которое так долго занимал Брин. Прицел ночного видения уже приспособили к «АК-47», но в эту дикую ночь он приносил не больше пользы, чем скрытая облаками и пылью луна. Каплан дрожал, его лихорадило от раны, но тем не менее он настаивал, что лучшего специалиста по ночному наблюдению, чем он сам, на холме нет.

Наоми Хабер вглядывалась через парапет укреплений, стараясь не упустить в пыли ни малейшего движения. На ней оказался модный, только что изобретенный шлем, защищающий от ветра. Сооружен он был из плексигласа, снятого с иллюминаторов «конкорда», а по краям для защиты от песка укреплен резиной с сидений по образцу маски для ныряния. На голове шлем держался при помощи эластичной ленты.

Хоснер отозвал Каплана в сторону:

– Ты же понимаешь, что при таком ветре им вовсе незачем дожидаться, пока зайдет луна.

– Понимаю, конечно.

Однако Каплан так же хорошо понимал и Хоснера. Понимал его тон, язык его жестов. Все свидетельствовало о том, что приближается нечто, и это нечто не сулит ничего хорошего.

– У нас больше нет наблюдательных постов и предупреждающих устройств. Мы слепы.

– Знаю.

Каплан начинал понимать, к чему клонится дело.

– Мой заместитель, Берг, строго-настрого запретил всем покидать периметр укреплений.

– И это я тоже знаю.

Хоснер появился из темноты и пыли и коснулся его, Каплана, словно ангел смерти. И теперь он готовился умереть.

– Но ведь, как говорится, лучшая защита – нападение. Мы не можем сидеть здесь и ждать, словно стадо робких оленей, надеясь, что волки испугаются и передумают нападать на нас. И если они нападут, тогда все, что мы сможем сделать, это стать плечом к плечу, как те самые олени, и нанести ответный удар. Мы должны дать им бой. Принять вызов. Как прошлой ночью.

– Да.

– Если мы этого не сделаем, они явятся из этой пыли и займут холм прежде, чем мы сможем что-либо предпринять. Ну-ка, посмотри туда.

Каплан послушно вгляделся в мельтешащую пыль. Укрепления оказались покрытыми песчаными наносами, и видимость за периметром не превышала пяти метров. Враги, несомненно уже могут оказаться там, на расстоянии шести метров от него, а он и не будет этого знать. Неожиданное дурное предчувствие, очень похожее на страх, охватило Каплана, и он покрепче вцепился в свою винтовку. Его неумолимо толкало вперед желание выскочить в черноту ночи, пронзить ее своим телом и все-таки увидеть то, что творится на склоне.

– Так что же там, Моше, что?

– Не знаю.

– А ты не хотел бы узнать?

Каплан молчал, не отвечая на прямой вопрос.

Хоснер тоже помолчал, потом продолжил:

– Самым эффективным военным шагом в данных условиях стало бы направление туда, на склон, патруля и устройство засады. Я устроил бы эту засаду у внешней стены. Ашбалам придется идти вдоль нее со стороны Ворот богини Иштар, если они захотят сюда попасть. Засада не только даст шанс нанести им урон, но и заранее предупредит нас и всех остальных. – Он вздохнул. – Но Берг отказывается подвергать риску людей и разбивать наши силы. Это субъективное решение, и я должен взять на себя ответственность за него. – Он помолчал. – С другой стороны… с другой стороны, если бы человек с автоматом и достаточным количеством боеприпасов залег у стены, на пути у ашбалов, то он смог бы сразу убрать не меньше дюжины, даже до того, как они успеют открыть ответный огонь. – Он снова сделал паузу. – Понимаешь, о чем я?

Закрывшись от ветра, Хоснер зажег сигарету и отдал ее Каплану – самый дружеский жест из всего, что Каплан слышал или видел в исполнении Якова Хоснера.

Каплан не спеша затянулся, но не отдал сигарету обратно.

– Я… я полагаю, что все это совершенно правильно… если, конечно, они уже не поднялись до половины холма.

– Конечно, – согласился Хоснер. – В том-то и дело. И несомненно, у подножия холма все еще стоят часовые. Но в этой тьме один-единственный человек мог бы запросто проскользнуть мимо них.

Каплан нисколько не сомневался, что если бы было нужно, Хоснер, не колеблясь, пошел сам. И если Яков решил, что сам он не пойдет, то лишь потому, что на холме перед ним стоят еще более важные задачи. Однако, уже рискнув один раз жизнью для Хоснера, Каплан решил жить долго-долго и дожить до самой глубокой старости. Хоснер же всеми силами старался лишить его этого желания.

– Человек, который отправится туда, имеет очень мало шансов на благополучное возвращение к своим.

– Чертовски мало.

– Особенно если он уже ранен и рана ограничивает его подвижность и реакцию.

Хоснер кивнул.

– Понимаешь, Моше, на этом холме было всего лишь несколько настоящих военных. Твои шесть человек, Добкин… Еще несколько ветеранов… Берг. Их становится все меньше. А профессиональные военные прекрасно понимают, что в один прекрасный момент им придется делать то, что никого из добровольцев сделать не попросят. Понимаешь?

– Разумеется.

Каплан раздумывал, почему Хоснер не обратился к Маркусу или Альперну. Они не ранены. Ему казалось, что это типичный классический подход к делу, который лучше всего выражается словами «такая большая честь». Конечно, могли существовать и иные мотивы, но никому не дано полностью постичь ход мыслей Якова Хоснера.

– Ну… Спасибо за то, что выслушал мою бессвязную болтовню, Моше.

– Не за что.

Он поколебался. Потом, увидев, что Хоснер вовсе не собирается уходить, произнес:

– На самом деле, слушая соображения других, человек может и сам прийти к кое-каким интересным умозаключениям.

– Несомненно.

Каплан вновь подумал, потом повернулся и сделал шаг. Он почувствовал на своем плече руку Хоснера и услышал, что Хоснер произносит какие-то подобающие случаю слова, но смысла слов уловить и не пытался. Сейчас самым страшным Каплану казалось то, что он не может даже попрощаться с теми людьми, которые за последние сутки стали ему так близки и дороги. Уходя в темноту, Каплан ощущал бесконечное одиночество.

 

28

Премьер-министр поднес к уху телефонную трубку и выпрямился в своем кресле. Глаза его невольно обратились ко всем людям, мужчинам и женщинам, которые надели наушники, следя за связью. Переговоры с Багдадом не могли идти гладко.

Президент Ирака прошел все эмоциональные стадии – от удивления вначале до недоверия к тому, что слышит, и, в конце концов, к отсутствию желания положительно ответить на предложение израильского собеседника.

Премьер-министр говорил ровно и спокойно:

– Господин президент, я просто не имею права доверить вам источник моей информации, но, как обычно, это вполне надежный источник.

Он оглядел сидящих в комнате, словно удостоверяясь в надежности источника информации.

Тедди Ласков и Ицхак Талман стояли возле двери. Премьер смотрел так, словно заново оценивал их.

Президент Ирака вздохнул, что в арабской традиции, как прекрасно знал премьер-министр, означало примерно следующее: «Очень жаль, но мы вовсе не приблизились к завершению нашей сделки». Или что-то в этом роде. Наконец иракская сторона прибегла к словесному выражению мыслей:

– Во всяком случае, авиационная разведка на малой высоте даже не может обсуждаться. Дует шержи. И кроме того, я абсолютно уверен, что ваши американские друзья уже совершили нелегальный полет на большой высоте и все разнюхали. Этого должно оказаться вполне достаточно.

– Я ничего не знаю о подобном факте.

Президент Ирака проигнорировал слова премьер-министра и начал излагать свои возражения против поспешных действий.

Премьер-министр не обращал внимания на витиеватые разглагольствования, вместо этого прислушиваясь к вою ветра и стуку ставен. Он сознавал, что среди наводнений и пыльных бурь, в полной темноте, никакие перемещения по земле, а тем более авиационные перелеты, невозможны. И чем больше он уговаривал иракского деятеля, тем лучше сознавал сам, что в подобных условиях сразу же выявится вся неадекватность иракских коммуникационных сетей и транспорта, не говоря уже о невозможности перемещения вооруженных сил по собственной стране. Необходимость признания всех этих проблем лишь усиливала раздражительность президента. Но Хиллах ведь так близко, и город этот вполне приличных размеров, подумал премьер-министр. Вслух он произнес:

– А в Хиллахе разве нет гарнизона?

Разведка докладывала, что гарнизон там как раз стоит.

Последовала длинная пауза. Казалось, президент Ирака консультируется со своими помощниками. Наконец он заговорил в телефонную трубку:

– Боюсь, что это информация не для обсуждения.

Пальцы премьер-министра, держащие трубку, нервно сжались – терпение его истощилось.

– Господин президент, что же вы предлагаете в данной ситуации? – Он взглянул на часы.

– Нужно подождать, пока закончится пыльная буря или, во всяком случае, до рассвета.

– Может оказаться поздно.

– Господин премьер-министр! Это старый вопрос о необходимости рисковать жизнью людей для того, чтобы спасти жизнь людей. Вы рассказываете мне о пятидесяти гражданах Израиля, осажденных в Вавилоне, и предлагаете подвергнуть угрозе столько же… не говоря уж о деньгах, которые на это потребуются… Во всяком случае, мы не имеем понятия о том, что происходит в Вавилоне… если там вообще что-то происходит.

– Но вы же знаете наверняка, что там что-то происходит разве не так?

Иракский лидер явно колебался:

– Да, наверное. Что-то. Мы только что получили подтверждение из нашего правительственного офиса в Хиллахе, что на развалинах Вавилона что-то происходит.

При этих словах иракского руководителя, открыто подтвердившего реальность событий, по комнате пронесся возглас изумления и волнения.

Премьер-министр невольно наклонился вперед, вцепившись в трубку. Больше не имело смысла осторожничать и скрывать свои карты. Он заговорил резко и определенно:

– Тогда, ради Бога, отправьте туда гарнизон из Хиллаха.

Эти слова повлекли за собой еще одну продолжительную паузу. Затем голос в трубке произнес почти смущенно, словно извиняясь:

– Гарнизон в Хиллахе – Четыреста двадцать первый батальон, ваша военная разведка наверняка это знает. Подразделение, сформированное практически из одних палестинцев. Они уже воевали против вашей страны в 1967 и в 1973 годах. Офицеры там иракские, но солдаты – беженцы и сыновья беженцев. Было бы нечестно ставить их в положение, требующее выбора и раздвоения моральных устоев. Вы поймете, что я имею в виду.

Разумеется, премьер-министр понял. Он осмотрелся. Люди, следящие за разговором, выглядели рассерженными. В комнате определенно нарождалось воинственное настроение.

– Господин президент, не могли бы вы прямо сейчас переговорить с Хиллахом? Я подожду у телефона. Попросите своих сотрудников – или офицеров, в чьей преданности вы уверены, – выяснить, что же на самом деле происходит в Вавилоне.

– К сожалению, у нас в настоящее время имеются значительные трудности с наземной связью. Буря, понимаете ли, и наводнение. Но мы постараемся связаться с ними по радио и посмотрим, что они смогут узнать.

– Понимаю.

У премьер-министра не было оснований подозревать собеседника во лжи относительно наземной связи. Предстояло разыграть еще одну карту.

– Господин президент, мои военные советники доложили, что до Вавилона можно без особых трудностей добраться по реке. Экспедиция из какого-нибудь другого гарнизона на Евфрате смогла бы добраться туда в считанные часы.

Голос иракского лидера зазвучал неожиданно резко и нетерпеливо:

– Неужели вы и впрямь полагаете, что наш Евфрат – то же самое, что ваша небольшая речка Иордан? Евфрат – великая, могучая река. А в это время года она мечется по равнине, словно стадо заблудших овец. Сливается с озерами, болотами и великим множеством небольших речек и ручьев, которые сейчас тоже разбухли и превратились в реки. Сейчас, ночью, там окажется слишком много рек, среди которых очень просто заблудиться.

Премьер-министр и сам знал это. Действительно, Вавилон стоял уже вовсе не на современном Евфрате, а на одном из древних, более узких рукавов. И все-таки современный, обученный отряд при желании мог бы пройти по нему. Древние жители Месопотамии вполне справлялись с такими проблемами.

– Господин президент, мы в курсе всех трудностей и лишений, через которые ваша страна проходит каждую весну, и прекрасно понимаем, что в любое другое время года могли бы рассчитывать на быстрый положительный ответ на нашу просьбу. Мы знаем, что одной из причин наличия в вашей стране этих… – премьер-министр не хотел употреблять слово «террористы», – …партизан является почти полная недоступность Вавилона в эти несколько недель. И все-таки, господин президент, я не сомневаюсь, что вы окажете нам ту помощь, которую в состоянии оказать.

Ответа не последовало.

Премьер-министр понимал, что лидеру Ирака и так уже пришлось проглотить не одну горькую пилюлю за время их разговора. Он открыл собеседнику и потенциальную неверность военных, и неспособность организовать передвижение вооруженных сил по стране, не говоря уже о признании того факта, что «конкорд» оказался захваченным на территории его страны, о чем он долгое время и понятия не имел. Неприятным довеском ко всему оказался открывшийся факт наличия в его суверенной стране небольшой, но плохо контролируемой армии палестинцев. Премьер-министр не мог не чувствовать, что президент Ирака явно не в духе, что казалось вполне понятным. Единственное, что оставалось сделать, так это уязвить его еще, постаравшись спровоцировать на какие-то действия.

– В курсе ли вы, господин президент, что в пустыне Шамьях находится базовый лагерь палестинцев? Возможно, именно оттуда они и проникли в Вавилон.

И вновь ответа не последовало. Премьер-министр взглянул на сидящих за столом. Полковник, специалист по психологической борьбе, который в течение нескольких лет изучал характер президента Ирака, нацарапал записку и подтолкнул ее по столу. Премьер-министр прочитал написанное:

«Вы уже и так слишком далеко его завели. Пора с этим покончить. Слишком поздно играть в дипломатию».

Премьер-министр кивнул в знак согласия и снова заговорил в телефонную трубку:

– Так способны ли ваши вооруженные силы организовать экспедицию в столь поздний час, господин президент?

Ответа не последовало. Наконец после длительной паузы вновь раздался голос президента. Он звучал очень холодно.

– Да. Я отдам приказ организовать экспедицию по реке. Но они не смогут высадиться до рассвета. Это самое большее, что я в состоянии сделать для вас.

– Прекрасно, – произнес в ответ премьер-министр, понимая, что на самом деле это все, что угодно, только не прекрасно, но все же не желая ставить под угрозу те небольшие успехи, которых ему удалось достичь.

– Как вы полагаете, что мы там можем найти?

– Понятия не имею.

– И мы тоже. Но в ваших интересах… я надеюсь, что-нибудь все-таки там обнаружится. Если нет, то ситуация окажется весьма щекотливой для вас.

– Понимаю.

Премьер-министр выдержал паузу. Настало время серьезного вопроса:

– Вы позволите нам оказать вашим людям помощь? Мы могли бы провести совместную операцию.

– Абсолютно невозможно.

Не имело смысла спорить на эту тему.

– Хорошо. Удачи вам.

Иракский лидер помолчал, потом тихо произнес:

– Вавилон. Плен. Странно.

– Да, странно.

На Ближнем Востоке невозможно сделать политический или дипломатический шаг, не переступив через пять тысяч лет кровавой истории. Именно это так и не смогли осознать, например, американцы. События, произошедшие три тысячелетия назад, на международных конференциях обсуждались так, словно они имели место на позапрошлой неделе. Если все это принять во внимание, остается ли надежда для кого-то из них?

– Но не так уж и странно.

– Может быть, и не очень странно. – На другом конце провода помолчали. – Вы не должны думать, что мы не испытываем сочувствия. Террористы нам ни к чему. Ни одно ответственное арабское правительство не поддержит их действия.

Он снова выдержал паузу, и израильтяне услышали звук, напоминающий глубокий меланхоличный вздох. Вздох этот прозвучал так по-арабски и в то же самое время так по-еврейски, что многие из сидящих в комнате не смогли побороть нахлынувшее вдруг чувство сопереживания, даже родства.

Иракский президент откашлялся:

– Я должен идти.

– Я свяжусь с вами перед рассветом, господин президент.

– Хорошо.

Телефон отключился. Премьер-министр поднял голову:

– Ну так как же, мы приступаем или нет? – Он посмотрел на стенные часы. До того момента, как над Вавилоном забрезжит первый солнечный луч, оставалось немногим более шести часов. – Или будем дожидаться действий Ирака?

Он закурил сигарету, и звук чиркнувшей о коробок спички громко прозвучал в тишине комнаты.

– Вы, конечно, понимаете, что это первый диалог между премьер-министром Израиля и президентом Ирака. Неужели мы хотим поставить под угрозу его результаты? Поставить под угрозу сам климат мирного сосуществования, который поднял в воздух эти «конкорды»?

Премьер-министр посмотрел на сидящих за столом и попытался прочитать что-нибудь на их лицах. Многие из этих лиц он уже видел на совещании по Энтеббе, но данная ситуация по своей сложности намного превосходила обсуждавшуюся тогда, хотя и там потребовалось несколько дней, чтобы достичь соглашения о военных действиях.

По одному генералы и политики начали подниматься со своих мест. Каждому давалось две минуты, чтобы высказать собственную точку зрения. Казалось, комната поделена примерно пополам, и линия раздела проходит вовсе не между военными и гражданскими лицами. Половина военных выступала за осторожность, и ровно половина гражданских поддерживала военные действия. Если бы объявили голосование, его результат оказался бы почти ничейным.

Встал Амос Зеви, заместитель министра иностранных дел, а в настоящее время временно исполняющий обязанности министра. Он указал, что если бы здесь присутствовали министр Ариэль Вейцман и заместитель министра транспорта Мириам Бернштейн, то они проголосовали бы за осторожность.

Ему тут же резко возразил генерал Гур:

– Это произошло бы в том случае, если бы они присутствовали именно здесь, господин министр. Но если бы они смогли послать свой голос оттуда, из Вавилона, то не сомневаюсь, что проголосовали бы за немедленную воздушную атаку.

Это меткое заявление вызвало единственный взрыв смеха в мрачной до этой минуты комнате.

Нашлись такие, кто до сих пор полагал, что Ахмед Риш уже захватил израильтян и очень скоро выдвинет свои требования. Эта оппортунистически настроенная группа настаивала на необходимости подготовиться к переговорам к тому самому моменту, когда будут оглашены условия выкупа.

Встал один из министров, Иона Галили. Он напомнил присутствующим, что во время совещания по Энтеббе два верховных раввина Израиля интерпретировали сборник юридических прецедентов еврейской религиозной традиции как позволение обменять террористов на заложников.

Немедленно подскочил министр юстиции Натан Дан, сам и раввин, и юрист одновременно:

– Я исключаю подобную интерпретацию.

Премьер-министр с силой стукнул ладонью по столу, и стопка бумаги, лежащая перед ним, подпрыгнула.

– Достаточно! Это не Иешива и не кафе в Тель-Авиве! Меня не интересуют ни древние тексты, ни древнееврейский язык, ни толкования! Меня интересует лишь то, что происходит здесь и сейчас! Ласков! Вам слово. В вашем распоряжении ровно две минуты.

Тедди Ласков занял место в конце длинного стола. Он заговорил в общих терминах, приводя классические военные аргументы в пользу немедленных действий, но видел, что его речь не производит никакого впечатления. Ясно было, что недостаток решимости проистекает из боязни организовать воздушный налет на Вавилон и в результате увидеть, что удар нанесен лишь по диким животным, обитающим в пустыне. В нормальных условиях один подобный промах может отправить все правительство и половину кнессета домой, сочинять мемуары. Если правительство поступит решительно и обнаружит «конкорд» с миссией мира на борту пропавшим без вести или – что еще хуже – если окажется, что люди погибли, тогда, по крайней мере, оно сможет оправдаться при помощи каких-то гуманитарных идей. Но если окажется, что ошибается он, Ласков, или не прав фотоаналитик, и там никого и ничего нет…

Ласков все-таки решил рискнуть:

– Я понимаю суть проблемы. Все в порядке. Если я смогу окончательно доказать, что наши люди находятся в Вавилоне, останутся ли у кого-нибудь серьезные возражения против того, чтобы отправиться туда и их вызволить?

Премьер-министр поднялся:

– В этом и состоит суть дела, генерал. Если сможете доказать мне решительно и бесповоротно, что наши люди там, я проголосую за выступление.

Теперь каждый увидел для себя выход. Если последующие события покажут, что следует одобрить рейд, Объединенный Совет сможет оправдать свое бездействие перед гражданами страны вескими доводами об ошибочности и неполноте разведданных. Можно было бы категорично настаивать на том, что о миссии мира в Вавилоне ничего не было известно. И это оказалось бы не просто отговоркой. Это была бы правда.

– И откуда же вы полагаете получить решающие свидетельства, генерал? – поинтересовался премьер-министр. – Вряд ли мы сможем принять еще одно сверхъестественное откровение, если, конечно, нам не позволено будет всем сразу настроиться на необходимую волну.

Ласков не обратил внимания на пролетевший по залу смешок.

– Уполномочен ли я действовать от вашего имени?

– Вы просите слишком многого.

– Только лишь до рассвета.

– Ну за такое короткое время, полагаю, вы не сможете нанести большого вреда. Хорошо. А тем временем воздушная операция будет ждать наготове. Если вы вернетесь сюда к 5.30 утра и предъявите мне неопровержимые доказательства того факта, что «конкорд» действительно сел в Вавилоне, тогда я нажму красную кнопку, и все мы скрестим пальцы и будем надеяться на лучшее. Однако если до того мы получим известия от иракской стороны, что в Вавилоне никого нет, тогда какие бы доказательства вы мне ни предъявили, они не будут приняты во внимание. Во всяком случае, на рассвете мне придется надеяться, что президент Ирака сдержит слово и пошлет отряд в Вавилон. Мне не хотелось бы, чтобы наши силы столкнулись с их силами, поэтому 5.30 – исходное время для начала операции. Справедливо, как вам кажется?

– Мне хотелось бы возглавить боевое подразделение.

Премьер-министр отрицательно покачал головой:

– Что за невероятные амбиции! Вы ведь даже больше не состоите в вооруженных силах. Почему я только что наделил вас такими большими полномочиями? Наверное, просто сошел с ума.

– Пожалуйста.

В комнате повисла тишина. Казалось, премьер-министр глубоко задумался, потом поднялся вновь и, словно впервые в жизни, взглянул на Ласкова:

– Если вы докажете мне, что идти необходимо, тогда я с удовольствием доверю вам руководство боевым отрядом. У меня нет никакой иной кандидатуры, – обтекаемо и двусмысленно прореагировал он.

Ласков откозырял, повернулся и вышел в коридор. Талман поспешил следом.

В коридоре оказалось полно народу, и Талман заговорил вполголоса:

– Какую такую чертову информацию ты собираешься получить за это время?

Ласков только пожал плечами:

– Не знаю.

* * *

Они вышли, прошли мимо колонн фасада, миновали чугунные ворота и оказались на улице. Оба молчали. Если бы не горячий сухой ветер, Иерусалим утонул бы в тишине. Даже в духоте ночь казалась прекрасной – такой, какой может быть лишь весенняя ночь в Иерусалиме. В воздухе парил сладкий аромат распускающихся деревьев, небо казалось хрустальным куполом. Растущая луна над головой стремилась к своему завершению. Ее желтый свет лился мягко и тепло. Цветы, виноградные лозы, кусты и деревья заполняли все свободное пространство, как будто росли они не в каменном городе, а в деревне. На улицах, вымощенных древней брусчаткой, на равных соседствовали дома, построенные от двадцати до двух тысяч лет назад. Ведь для Иерусалима это не имеет ни малейшего значения – здесь все одновременно и древнее, и молодое.

Талман никак не мог успокоиться:

– Тогда какого же черта ты все это наговорил? И так ведь оставался шанс, что они проголосуют за выступление. А теперь ты дал им возможность отступить.

– Они ни за что не проголосовали бы за военную операцию.

В мерцающем свете луны Талман посмотрел на товарища:

– Ты что, сомневаешься?

Ласков резко остановился:

– Нет, абсолютно не сомневаюсь. Они действительно в Вавилоне, Ицхак. Это я знаю наверняка. – Он помолчал и добавил: – Я их слышу.

– Чушь. Вы, русские, неисправимые мистики.

Ласков согласно кивнул:

– Это правда.

Но Талман все-таки надеялся получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос:

– Нет, ты мне ответь, я настаиваю, что было у тебя на уме, когда ты обещал представить доказательства?

– Давай предположим, что ты собрался бы связаться с разведывательным самолетом. Как бы ты это сделал без радио?

Талман с минуту подумал:

– Ты имеешь в виду фото? Ну наверное, я нарисовал бы большие знаки на земле… ты понимаешь, о чем я. А если бы это оказалось невозможным, или самолет летел бы слишком высоко, в темноте или густой облачности, или поднялась песчаная буря, тогда я, наверное, соорудил бы какой-то тепловой источник. Но ведь мы видели эти тепловые источники. Они не решают дела.

– Никаких сомнений не осталось бы, имей они форму Звезды Давида.

– Но ведь не было такой формы.

– Была.

– Нет, не было.

Казалось, Ласков на ходу разговаривает сам с собой:

– Меня удивляет, что все эти умы еще не додумались до этого. Но это ведь неизведанное поле – я имею в виду инфракрасную разведку. Возможно, они держат звезду наготове, чтобы зажечь ее, если увидят самолет. И не понимают, что если зажгут ее, то с самолета ее можно будет сфотографировать и через некоторое время, когда она уже погаснет. Конечно, Добкин и Берг могли бы додуматься до этого. Но, наверное, я слишком уж критичен. Может быть, не осталось керосина, или его осталось только на зажигательную смесь, или почему-то еще этого нельзя сделать. И вообще, почему они должны думать, что кто-то полетит в разведку над Вавилоном? Я имею в виду, почему…

Талман перебил его:

– Тедди, дело в том, что они не зажигали Звезду Давида и не посылали никаких сообщений типа «Ребята, вот мы где!» или что-то подобное. Может быть, пока у них просто не было времени… – Его голос слегка дрогнул: – Во всяком случае, такого знака или отметки нигде нет.

– А если бы была?

– Это сразу убедило бы и меня, и других.

– Ну, тогда нам стоит посмотреть на фотографии, которые авиаразведка не сочла нужным послать премьер-министру. Я не сомневаюсь, что мы там увидим остаточное тепло от горящей Звезды Давида. Дело просто в том, что ты ищешь – то и увидишь.

Талман внезапно остановился и произнес тихо, почти шепотом:

– Ты сошел с ума?

– Вовсе нет.

– Ты действительно собираешься изменить одну из фотографий?

– Ты веришь в то, что они в Вавилоне или же были в Вавилоне?

Талман верил, но не мог объяснить почему.

– Да.

– Цель, по-твоему, оправдывает средства?

– Нет.

– А если бы там мучилась твоя жена… или дочери – тогда ты думал бы иначе?

Талман был в курсе отношений Ласкова и Мириам Бернштейн.

– Нет.

Ласков кивнул. Талман говорил правду. Он провел слишком много лет среди британцев. Поэтому чувства играли очень малую роль, а может быть, и вовсе не принимали никакого участия в принятии им решений. Обычно это помогало и ему, и другим. Но Ласкову казалось, что порой можно быть евреем немножко больше, чем позволял себе его друг.

– Ты обещаешь забыть то, что я только что говорил, и пойти лечь спать?

– Нет. На самом деле я считаю, что должен арестовать тебя.

Ласков слегка обнял Талмана, положив руки ему на плечи:

– Они же погибают там, в Вавилоне, Ицхак. Я точно знаю. Русские действительно мистики, а русские евреи – самые отпетые из них. Я говорю тебе, что просто вижу их там. Прошлой ночью я видел их во сне. Видел, как Мириам Бернштейн играет на цитре – на арфе – и плачет в три ручья. Только недавно, в кафе, я понял, что означал мой сон. Неужели ты можешь подумать, что я солгу тебе в этом? Нет, конечно же, нет. Ицхак, позволь мне помочь им. Дай сделать то, что я должен. Забудь все, что я тебе сказал. Когда ты был моим командиром, то несколько раз закрывал глаза на мои фокусы – да, да, я знаю, не волнуйся. Иди домой. Иди, ложись спать и спи до полудня. А когда проснешься, все уже окажется позади. Будет в разгаре национальное торжество, а может, и трагедия, а может, даже и война. Но разве есть выбор? Позволь мне сделать это. Меня совсем не волнует, что случится со мной впоследствии. Дай мне сделать это сейчас!

Он крепко сжал плечи Талмана своими сильными руками.

От такого потока внезапных откровений Талману стало неловко, неловко морально и тяжело физически, так сильно друг стиснул его. Он попытался пошевелиться, дать понять, чтобы его отпустили, но Ласков не выпускал его из объятий.

Момент оказался критическим, и Талману невольно подумалось, что на свободе можно было бы принять более взвешенное решение. Мужчины стояли слишком близко – конечно, не так близко, как арабы, – но чересчур близко для его, Талмана, душевного равновесия и комфорта.

– Ну… – Но близость Ласкова действовала на него… как? Он чувствовал тепло этого человека, его дыхание. Какая-то волна прошла по пальцам Тедди и передалась ему. – Я действительно…

Нет, это все жутко неловко. Лицо друга меньше чем в полуметре от его собственного. И Талман чувствовал то, что чувствовал сам Ласков.

– Я думаю… что пойду домой… Нет, я лучше пойду с тобой. Да, черт подери! Это безумие, чистое безумие! Но я тебе помогу, да!

На лице Ласкова появилась улыбка. Да, он действительно знал и понимал Талмана. Даже его можно чем-то тронуть и поколебать. Сон оказался точным штрихом.

– Хорошо.

Он выпустил Талмана из объятий и отступил на шаг.

– Послушай-ка. У меня есть в Тель-Авиве один знакомый фотомастер. Мы прихватим его по дороге в Цитадель. При желании он может заставить мусорную кучу выглядеть как обнаженная Элизабет Тейлор. И сделает все, что я попрошу, не задавая лишних вопросов.

Талман кивнул, и они вновь зашагали, почти побежали к стоянке такси, которая находилась недалеко от офиса премьер-министра.

– Тель-Авив, – кратко скомандовал Ласков, слегка задыхаясь. – Дело государственной важности!

 

29

Бенджамин Добкин взял за руку Шер-яшуба. Они стояли на грязевой косе, выдававшейся в русло Евфрата. Все жители деревни, несколько десятков человек, высыпали на берег и спокойно наблюдали за ними. При свете луны стали видны облака пыли, поднимающиеся на другом берегу реки. А на их берегу, хотя и дул сильный ветер, большая часть пыли оседала в воде. Сама река вела себя очень беспокойно, и волны не переставали биться о берег. Нелегко будет пересечь реку, но нелегким окажется и путешествие по земле. Добкин посмотрел на старика.

– Вытащите его на грязевые отмели и оставьте шакалам, а утром займетесь своими делами.

Старик вежливо кивнул. Ему не требовались подсказки и советы. Его деревня существовала в режиме выживания уже на протяжении более двух тысячелетий, проходя через события лишь по масштабу уступающие Холокосту в Европе.

– Да пребудет с тобой Бог в твоем путешествии, Бенджамин.

Добкин был одет в запачканные кровью штаны и куртку мертвого ашбала. Тот скоро окажется в желудке у шакалов, но Добкина не покидала тревога при мысли, что Риш в конце концов доберется до этой деревни, чтобы отомстить, и очень быстро завершит дело, которое не смогли закончить два тысячелетия лишений и бед.

– Захотят ли твои люди вернуться в Израиль, если это можно будет устроить?

Шер-яшуб посмотрел на Добкина:

– В Иерусалим?

– Да, в Иерусалим. А впрочем, в любое место в Израиле. На побережье, если хотите. В Герцлию.

Он с трудом мог представить, что происходит в уме старика. Израиль был для него лишь библейским названием, как и Сион. Он едва ли представлял собой реальное место и имел не больше значения, чем еще два дня тому назад имел Вавилон для самого Добкина.

– Это хорошее место. С хорошей землей.

Как, черт возьми, перекинуть мост через два тысячелетия истории? Не только сам еврейский язык уже стал другим, но и все понятия и ценности разошлись полярно.

– Здесь вас постоянно подстерегает опасность.

Имеет ли он право обещать им возвращение в Иерусалим? А если они согласятся, сумеет ли он все организовать? И все-таки Добкин продолжал свою речь:

– Вы слишком долго живете в Вавилоне. Пора возвращаться домой.

Он должен проявить настойчивость. Они ведь словно дети и сами не понимают, что именно в Израиле им будет хорошо. Генерал не мог видеть, что евреи живут в подчинении, почти в неволе. Иногда Добкин, путешествуя, встречался в некоторых странах со своими соплеменниками, терпящими унижение. Тогда ему непременно хотелось крикнуть: «Возвращайтесь домой, идиоты! Возвращайтесь домой и поднимите голову! Там, на родине, сейчас ваше место. Мы купили его своей кровью».

Он еще сильнее сжал руку старого раввина:

– Вернитесь домой.

Шер-яшуб положил свободную руку на плечо Добкину.

– Уважаемый, – начал он, – ты пришел сюда, чтобы вызволить нас из плена? Или тебе предназначено оказаться невольным орудием нашей гибели? Подожди, не перебивай. Дай мне закончить. В Книге Книг сказано: «Тогда поднялся глава отцов и священники, и жрецы со всеми теми, чей дух поднял Бог, чтобы пойти и построить дом Господа, который есть Иерусалим». Но Бог не возвысил дух моих предков, и они остались здесь. Так позволь мне сказать тебе вот что, Бенджамин. Когда этот священный дом вернувшихся изгнанников, Второй Храм, тоже оказался разрушенным, а его жители рассеялись и разошлись по всему миру, именно евреи Вавилона поддерживали огонь в светильнике знания. Именно Вавилон, а не Иерусалим, стал первым городом еврейской учености и культуры в то время. Израиль всегда будет нуждаться в своих изгнанниках, Бенджамин, чтобы оставалась на земле уверенность в том, что есть кто-то, кто выполнит Закон и вернется в Иерусалим, окажись он разрушенным еще раз.

Он улыбнулся, и его смуглое даже в лунном свете лицо покрылось сеточкой мелких морщинок:

– Надеюсь, что дух Господа подвигнет тебя когда-нибудь на строительство Третьего Храма. И если ты это сделаешь, то помни: даже если Иерусалим падет снова, то всегда найдутся евреи Диаспоры и мы, те, кто живет в неволе, чтобы явиться и построить Четвертый.

Он сжал руку и плечо Добкина и легонько подтолкнул его вперед.

– Иди, Бенджамин. Иди и закончи свое дело. И тогда, когда все будет в порядке, мы, может быть, вновь поговорим об Иерусалиме.

Добкин быстро повернулся и энергично зашагал к краю косы. Оглянулся через плечо и помахал освещенным лунным светом, закутанным в длинные одежды неподвижным фигурам. Чувство нереальности происходящего вновь, уже не впервые, охватило его. Пейзажи, звуки и особенно запахи этих мест мешали спокойно и трезво рассуждать, думать так, как подобает военному человеку в двадцатом веке.

Добкин посмотрел в воду Евфрата. Там его ждало странное суденышко под названием «гуфа». Оно представляло собой всего лишь круглую плетеную корзину, обмазанную знаменитым вавилонским битумом. Выглядела она так, словно ее только что вымазали илом. Ей могло быть и несколько дней от роду, и несколько тысячелетий. Добкин погрузился в нее, и гуфа осела почти до краев. Молодой человек по имени Шислон прыгнул за ним следом, нимало не смущаясь тем фактом, что для него в лодке оставалось лишь несколько сантиметров свободного пространства. Гуфа опасно накренилась, но вскоре выпрямилась, оставив над поверхностью воды десять сантиметров борта со стороны Шислона и пять со стороны Добкина. Парень взял длинный шест, отвязал веревку и оттолкнулся от берега.

Добкин быстро догадался, что гуфу не использовали, когда Евфрат был таким полноводным и быстрым, как сейчас. А через несколько минут его догадка нашла свое подтверждение, поскольку как бы Шислон ни наклонялся, шест не доставал до дна реки. Парень посмотрел на Добкина и улыбнулся.

Гуфа набирала скорость. Добкин знал, что им необходимо причалить к берегу в двух километрах ниже по течению, иначе они пропустят Вавилон и ему придется возвращаться пешком по берегу. А для этого генерал не чувствовал в себе достаточных сил. Он улыбнулся в ответ молодому человеку, который старался выглядеть очень спокойным, но на самом деле явно был испуган и не мог скрыть этого.

Еще одним вариантом, на который рассчитывал Добкин, было оказаться в Хиллахе. Там он мог найти поддержку. Можно бы отправиться прямиком в гарнизон Хиллаха и объяснить ситуацию. Они позвонят в Багдад. Но гарнизон Хиллаха и местные власти и без того должны знать, что в Вавилоне что-то происходит. Тогда почему же они не пытаются ничего выяснить?

Он задумался. Евреи не привыкли надеяться на то, что кто-то из внешнего мира окажет им помощь или проявит милосердие. Они всегда подозревают предательство и часто оказываются правы в своих подозрениях. Нет, в Хиллах идти не следует. Нужно найти гостиницу или музей, добраться до телефона и позвонить в Израиль. Только оттуда можно ожидать помощи. Только там живут люди, которым не все равно, выживут ли или погибнут их соотечественники здесь, в Вавилоне. Для них это действительно важно.

Шержи дул над водой, и отсутствие песчаной бури возмещалось его скоростью и силой. Гуфа прыгала, качалась и кренилась, и вода то и дело перехлестывала через борт. Круглое утлое суденышко постоянно вращалось, и Добкин начал ощущать подступающую дурноту. В паху не проходила боль, бедро горело. Он склонился через борт, и вся его еда, состоявшая из горячего лимонного чая и рыбы под названием «масгуф», оказалась в воде.

После этого генерал почувствовал себя немного лучше и, прислонившись к борту, сполоснул лицо. Добкин разглядел на дальнем берегу несколько огней и показал на них рукой.

– Квейриш, – произнес парень.

Сейчас уже Добкин не сомневался, что его капитана очень волнует погода. Люди с Запада всегда безотчетно доверяют местным проводникам, но на самом деле правда состоит в том, что коренные жители делают редко или не делают вовсе те вещи, которые путешественники считают обычной для них процедурой. Несомненно, Шислону еще ни разу в жизни не доводилось пересекать Евфрат во время половодья ночью, когда дует шержи.

Добкин попытался рассмотреть что-то на обоих берегах. На восточном огромные массы песка закрыли саваном землю и луну. Он знал, что для его товарищей на холме это сулит начало последнего акта еще до захода луны.

Ниже Квейриша река изгибалась, и гуфа понеслась еще быстрее. Суденышко оказалось в плену все ускоряющегося течения в узком русле. Шислон не оставлял попыток нащупать шестом дно и однажды едва не опрокинул лодку, которую поток готовился с жадностью сожрать.

Добкин пытался оценить траекторию движения, с тем чтобы угадать, когда наконец их маршрут пересечется с линией берега. Впереди он видел поворот русла на запад, и если они не перевернутся раньше, то, возможно, сумеют именно там высадиться на берег. Тогда они окажутся у южной стены города, и генералу ничего не останется, как пешком пройти примерно два километра до Ворот богини Иштар и гостиницы. Он пытался решить, что же будет делать, если все получится именно так.

* * *

– Несчастья и победы самым тесным образом связаны между собой, – заметил Хоснер.

Берг засунул в свою трубку сразу несколько сигаретных окурков и зажег ее так, как только заядлый курильщик умеет зажигать курево на свистящем ветру.

Оба сидели, скорчившись, в том, что осталось от траншеи на восточном склоне холма. Ветер неумолимо наметал в расщелину песок, медленно и равнодушно выравнивая поверхность.

– Где же Каплан? – уже во второй раз спросил Берг.

Хоснер не мог понять, откуда Берг знает, что Каплан исчез. Возможно, от Наоми Хабер. У Берга ведь имелись свои преданные люди.

– Знаешь, а ведь во время Первой мировой войны совсем неподалеку отсюда, в местечке под названием Кут, целая британская армия оказалась осажденной турецкими отрядами. – Хоснер зажег целую сигарету. – Британский экспедиционный корпус приплыл из Индии и высадился в Персидском заливе, в устье Тигра и Евфрата. Они собирались отвоевать у Турции древние земли Месопотамии. А арабское население – и пустынные арабы, и арабы болот – действовали словно хищники: они раздевали и обирали убитых и добивали раненых. Они буквально изводили обе армии и убивали солдат, отставших от основных сил, чтобы обокрасть их. В этой истории заключен нешуточный урок, и суть его в том, что нельзя появляться на глинистых равнинах. Если мы там появимся и ашбалы нас не схватят, мы все равно окажемся в руках мародеров.

Берг поплотнее обернул шарф вокруг лица и, спрятав трубку от ветра в его складках, жадно затянулся и посмотрел на Хоснера:

– В этом я с тобой абсолютно согласен. Попозже мы расскажем об этом министру иностранных дел. Но все же, где Каплан?

– Эта история имеет продолжение, и из нее вытекает еще один урок, Исаак.

Берг выпустил дым изо рта, одновременно покорно вздохнув.

– Ну так вот, после серьезной битвы с турками британцам пришлось остаться в этом городке, Куте. У них закончились припасы. А турки осадили город, причем осада продолжалась несколько месяцев. Британские войска пытались прорвать осаду извне и несколько раз подходили к городку на расстояние всего лишь километра, но всякий раз турки отбрасывали их назад. В конце концов осажденным отрядам британцев пришлось сдаться, поскольку припасы их истощились окончательно. А самой суровой критике командир осажденного подразделения – и это указывалось в докладе военного ведомства – подвергся за то, что не организовал вылазок и набегов в лагерь турецких войск. Доклад этот призывал покончить со статичной обороной в принципе и перейти к обороне мобильной и активной. Никаких стен. Только огонь и маневры. Сейчас военная наука уже приняла это. Почему же не хочешь принять и ты?

Берг с усилием выдавил из себя усмешку:

– С трудом нахожу параллели в твоем рассказе. Где Каплан? Внизу, на склоне?

– Параллель существует, и заключается она в том, что хорошая тактика – всегда хорошая тактика, будь то Кут, Хартум или Вавилон. А кстати о Хартуме, Берг, не забудь, что в свое время британские отряды попали туда с опозданием всего лишь на один день. Но от этого ни генерал Гордон, ни его люди, ни гражданское население не стали менее мертвыми. Если помощь не придет в ближайшие несколько часов, нас постигнет та же участь, Берг. Вот мы здесь сидим и, пока никто нас не крошит на мелкие кусочки, обманываем сами себя, полагая, что находимся в безопасности. Но едва склон покроется визжащими и вопящими ашбалами, мы тут же начнем причитать, жалея, что не сделали то и не попробовали это. Поверь моим словам, Исаак, любое самое отчаянное средство, которое выиграет нам время, стоит усилий и риска.

– Куда он пошел? К Воротам Иштар?

– Нет, всего лишь вниз, к внешней стене города. Они ведь изберут именно этот маршрут.

– Откуда у тебя эта уверенность?

– Все военно-полевые проблемы имеют ограниченное количество решений.

– Когда мы вернемся отсюда, я первым делом устрою тебя преподавать в военный колледж.

Неторопливо покуривая, Хоснер прислонился спиной к стене окопа и закрыл глаза.

– Когда мы будем судить Бернштейн с Аронсон, до того, как будем судить тебя, или после?

В своей жизни Хоснер познал немало как унижений, так и уважения. Все это было явно не для него. Он не любил делить ничего своего, тем более не хотел делиться властью и ответственностью. Он быстро сел и постучал пальцем Бергу в грудь.

– Ну-ка хватит меня пинать, Исаак, а не то, смотри, как бы тебе не оказаться на скамейке вместо меня. Если дело дойдет до голосования, то они выберут истинную сволочь, которой доверят вывести их из окружения, а не эрзац-сволочь, как ты или государственное лицо, как Вейцман. Они доверят свою судьбу настоящему. Они знают, что не могут доверять тебе или Вейцману ни в принятии непопулярных решений, ни в их исполнении. Так что отвали-ка. Достаточно скоро я уберусь и с твоей дороги, и из твоей жизни.

Берг не отрываясь смотрел на огонек своей трубки.

– Я не верю тебе, Яков. Тот, кто считает победы и поражения тесно связанными между собой, похож на игрока, требующего очередную карту, когда он и так уже имеет двадцать очков. Мы в разведке играем по другим правилам. Пусть меньше выигрыш, но и меньше потери. И никогда не гонимся за большим кушем, если он грозит большими потерями. Сегодня так ведут игру все армии, все службы разведки и министерства иностранных дел. А ты – последний из крупных игроков. Но даже тебе не разрешается ставить на кон жизни других людей. Даже жизнь одного человека – будь то такой храбрец, как Моше Каплан, – не должна подвергаться риску, сбрасываться со счетов, даже если существует шанс, что это поможет остальным.

– Ты сам чертовски хорошо знаешь, что одна жизнь – небольшой риск. По правилам твоей вонючей теории игры это может считаться приемлемой потерей за возможный большой выигрыш.

– Наверное, это очень субъективно. Я вовсе не рассматриваю потерю одной человеческой жизни как малую потерю.

– Ну ты и лицемер, Берг! В своей жизни ты делал вещи и похуже. И не притворяйся, что не обрадовался, когда я отправил Добкина. Ты прекрасно понимаешь, что его миссия – почти верная смерть, но ты вовсе не казался и не кажешься убитым горем по этому поводу.

– Но то ведь совсем иное дело. Добкин – профессионал. Человек его типа прекрасно понимает, что такое время, как сейчас, выпадает лишь раз в жизни.

– Это не делает миссию легче и проще ни для него, ни для меня. Неужели ты полагаешь, что мне доставило удовольствие посылать их обоих?

– Такого я не говорил. Умерь свой пыл. Я всего лишь играю здесь роль адвоката дьявола.

– Мне не нужны больше ни дьяволы, ни их адвокаты, Берг. Я просто делаю то, что считаю необходимым делать. И от всей души надеюсь, что люди там, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, забудут обо всех теориях игры, потому что не пожелай они вступить в большую игру за нас, если, конечно, когда-нибудь обнаружат, где мы находимся, то нам всем просто крышка.

Берг застывшим взглядом смотрел вдоль склона холма, и голос его звучал отстраненно:

– Может быть, лучше нам оказаться мертвыми, чем стать причиной еще одной войны или же своим спасением поставить под удар успех мирной конференции.

Эти слова моментально осветили Хоснеру все, что до этого оставалось неясным и темным. Берг просто готовится принести их всех в жертву абстракции – тому нечто, что он считает высшим благом. Он с куда большим удовольствием увидит, как они храбро и тихо умирают, чем позволит поставить государство Израиль в затруднительное положение. Если вдуматься, все зависит лишь от меры. Он, Хоснер, готов принести в жертву Каплана, себя или кого-то еще ради высших целей. Так где же граница дозволенности жертвоприношений? Если бы на Израиль напали, смог бы он воздержаться от использования своего ядерного оружия «ради человечества и высшего блага»? Имеет ли кто-то, будь то человек или государство, право сказать: «Высшее благо, черт его побери! Я хочу жить, заслуживаю права на жизнь и убью всякого, кто попытается положить конец моей драгоценной жизни!»

Но люди всегда приносили жертвы ради высших целей; сейчас вот и Каплан делает именно это. Каплан, лежащий в полном одиночестве в темноте, – Яков мог по минутам сосчитать время, отпущенное ему на грешной земле. А Берг готов скорее позволить всем, включая самого себя, умереть, чем вынудить Израиль принять решение.

Хоснер задумался об этом. Он готов пожертвовать своей жизнью. Но только потому, что судьбе было угодно поставить его в положение, где продолжать жить может оказаться хуже, чем умереть. А Хоснер поставил в такое же положение Каплана. Каплан уже не сумел бы вести нормальную жизнь, отклони он предложение Якова сложить свою голову. Но он прекрасно понимал, что на самом деле не вопрос жизни или смерти так волнует его. Речь шла о принципе агрессивного вмешательства. Евреи Израиля не должны позволить себе сползти к той пассивной роли, которая стала причиной гибели евреев в Европе.

Все существо Хоснера восставало против аргументов Берга. Если бы премьер-министр прямо спросил его, он ответил бы так:

– Да, действительно, я хочу, чтобы вы немедленно и любым способом добрались сюда и спасли нас. Какого черта вы все там копаетесь?

Наверняка Берг в душе тоже так считает. Он только разыгрывает роль адвоката дьявола. Говорит, как, наверное, говорили бы Мириам и министр иностранных дел. Берг, шпион Берг, умел разговаривать на самых разных языках. Но если он действительно думает так, как говорит, то тогда он явно ошибается. За ним вообще неплохо бы последить. Он может и уйти.

* * *

Хоснер остался в окопе в одиночестве. Пыль и песок заполняли пространство, засыпая уже его ноги. То место, где напротив него сидел Берг, совсем сгладилось. Когда-нибудь песок укроет и «конкорд», и останутся лишь его смутные очертания. Их кости окажутся похороненными в пыли, и вообще все, что останется от них самих и их дел, станет лишь еще одним свидетельством мученичества и страдания, и свидетельство это поступит в Иерусалимскую библиотеку. Хоснер собрал пригоршню пыли со своей ноги и швырнул ее по ветру. Вавилон. Боже, как он ненавидит это место! Ненавидит каждый квадратный сантиметр его мертвой пыли и глины. Вавилон. Губитель душ. Он стал свидетелем миллионов случаев морального падения. Убийства. Рабство. Греховное совокупление. Кровавые жертвы. Как могла его любовь расцвести в таком месте?

Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.

Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.

– Сюда! – позвал он.

Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.

– В чем дело, Яков?

– Я… я просто хотел поговорить с тобой.

– Я свободна?

– Нет, этого я сделать не могу. Берг…

– Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты – царь Вавилона.

– Прекрати сейчас же.

Она наклонилась к нему:

– Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я – Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».

– Не надо, Мириам.

– Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.

Хоснер покачал головой:

– Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь…

– Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?

Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане – скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.

И словно прочитав его мысли, она произнесла:

– Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.

Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.

– Уходи.

– Все вовсе не так просто, Яков.

Он поднял голову:

– Нет, совсем не просто.

Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.

Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.

– Чего ты от меня хочешь?

Он покачал головой. Голос его задрожал:

– Не знаю.

– Ты хочешь сказать, что любишь меня?

– Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.

Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.

Он взял ее руку и поднес к губам.

Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:

– Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?

Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:

– Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!

Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.

– О Яков! – прошептала она. – Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!

Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.

– О проклятие, проклятие! – Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: – Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!

Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.

Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.

– Жизнь, – произнесла она сквозь слезы. – Жизнь, Яков.

* * *

Моше Каплан лежал в маленьком овраге и сквозь ночной прицел изучал местность. Луна светила слабо, зато пыли в воздухе летало очень много, но Каплан без труда различал цепочку ашбалов в маскировочных одеждах и прислонившихся к низкой стене менее чем в двадцати метрах от него. Картина напомнила ему гравюру девятнадцатого века под названием «Сборище оборотней». На ней гротескно изображались получеловеческие фигуры на фоне стены церковного кладбища, освещенные луной. Картинка была страшненькая, однако не страшнее, чем зеленоватое изображение в его приборе.

Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.

На холме все сразу поняли, что их час пробил.

 

30

Добкин силой втолкнул Шислона в гуфу, а потом отвел суденышко от берега. Конечно, сейчас уже посадка лодки стала значительно выше, и Шислон имел куда больше шансов выжить, состязаясь с Евфратом, чем разделяя судьбу Добкина. А кроме того, Шислон оставался единственной связью между Добкином и деревней Уммой, и Добкин вовсе не хотел, чтобы эта связь стала известна Ришу в случае, если их поймают вдвоем. Пока лодка не скрылась из виду, направляясь вниз по течению к деревне, он стоял на берегу, провожая ее взглядом, а потом пошел прочь от бурного, мутного потока.

Добкин полностью потерял ориентацию и не мог точно определить, где находится по отношению к Воротам Иштар. Он буквально продирался сквозь слепящую пыльную бурю, старательно считая шаги. На пути постоянно попадались ямы и котлованы, оставшиеся от раскопок и не огороженные до сих пор, и несколько раз генерал едва не провалился. Во всяком случае, их присутствие доказывало, что он в Вавилоне. Добкин с трудом передвигался по обесцвеченной, выбеленной земле, оставшейся от древних стен, превращавшей Вавилон в жуткую бесплодную пустыню, на которой даже трава не росла.

Пройдя триста метров, генерал взобрался на небольшой холм и огляделся вокруг, изучая местность. Исходил он из того, что гостиница наверняка выделялась бы освещенными окнами. Их он искал в темноте, ничего, однако, не находя.

За своей спиной он услышал шум и оглянулся. В темноте что-то двигалось. Приостановилось, затаившись, потом вновь начало приближаться, светя желтыми раскосыми глазами.

На развалинах стены, повернувшись к Добкину мордой, стоял шакал. Глаза его были полузакрыты, и он сохранял полную неподвижность, стоически принимая свою долю. Внезапно Добкин почувствовал симпатию к хищнику.

– Не знаю, что ты ищешь здесь, старый охотник, но надеюсь, что найдешь – если, конечно, ты ищешь не меня.

Шакал бесшумно и грациозно сделал несколько шагов по направлению к Добкину, смерил его взглядом и остановился. Потом поднял голову и протяжно завыл. Никто из его сородичей не ответил, и, спрыгнув со стены, зверь исчез во мраке.

Добкин тоже спустился со своего возвышения и спрятался в частично раскопанном здании. В его темных углах жили совы, и при приближении человека они тревожно заухали. Добкин опустился на пол, пытаясь прогнать ноющую боль во всем теле и жуткую усталость.

Вавилон. Какое немыслимо мертвое место! Этот город ушедших изо всех сил старался убить его и добавить его кости в свою бесплодную землю. «И поселятся там степные звери с шакалами… и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов».

Пророчество Иеремии оказалось столь же вещим, как и пророчество Исайи.

Добкин знал, что в четвертом веке персидский царь превратил город в свои охотничьи угодья. Его невероятные стены, в некоторых источниках занимающие второе место среди чудес света вместо Висячих садов Семирамиды, все еще стояли в те дни, хотя большая часть из трехсот шестидесяти смотровых башен уже обвалилась. Причудливая судьба, превратившая крупнейший город мира в место для диких зверей, фактически в зоопарк, напомнила о пророчествах Исайи и Иеремии еще острее.

Жилище диких зверей.

А к началу пятого века Евфрат изменил свое русло, и Вавилон превратился в обширное болото, и тогда исполнилось последнее пророчество Исайи и Иеремии: за восемьсот лет до этого Иеремия писал: «Устремилось на Вавилон море; он покрыт множеством волн его».

Добкин осторожно выполз из своего укрытия и, пошатываясь, поднялся на ноги. Зачерпнул немного воды из бурдюка, сделанного из козлиной шкуры, и промыл глаза. Он неожиданно попал в странный, фантастический мир. Все это имело какое-то определенное значение, но понять, какое именно, казалось невозможным.

Генерал выбрался из полузанесенного песком и пылью строения на некое подобие тропы, извивающейся меж руин. Повернул на север, к берегу Евфрата. Вдоль него он прошел почти километр, сгибаясь под ветром и пряча лицо.

Ветер утих неожиданно, и сразу раздался голос. Генерал поднял голову. Из дверного проема на него внимательно смотрел араб. Оказывается, он уже пришел в Квейриш. Разглядев араба, Добкин подошел к нему.

– Гостиница, – произнес он на языке, который считал палестинским вариантом арабского.

Человек в дверях решил, что разговаривает с ашбалом, заблудившимся в темноте. Палестинцы ему совсем не нравились, но сейчас они заправляли всей жизнью. Однако ашбала без оружия он не встречал еще ни разу и про себя невольно отметил это. Выйдя из дома, он прошел мимо Добкина, пристально его разглядывая.

Добкин пошел за ним следом, не забыв при этом незаметно достать из кармана нож, которым снабдили его евреи из Уммы. Несколько минут они шли по извилистой улочке, а потом человек свернул в переулок между двумя зданиями.

Добкин старался не отставать. Он посмотрел в переулок, однако араб исчез. Генерал прислонился спиной к стене справа, готовясь при первой же необходимости пустить в ход нож.

Однако араб неожиданно появился из ниши в стене напротив и вытянул руку:

– Сюда.

Добкин не сомневался, что это та самая козлиная тропа, по которой Хаммади вел их с Хоснером к Воротам Иштар. Он кивнул и изобразил подобающую благодарность, пробормотав некое благословение. Было ясно: чтобы попасть на тропу, придется пройти почти вплотную к арабу. Покрепче сжав нож и выставив вперед правое плечо, он сделал шаг, оказавшись с человеком лицом к лицу.

Араб схватился за свой кинжал. Он собирался убить ашбала, чтобы забрать себе его одежду, обувь и все, что нашлось бы в его карманах. Он твердо верил в свою полную безнаказанность.

Добкин прошел в метре от противника, не спуская с него напряженного взгляда.

Араб сознавал, что ашбал гораздо больше его, сильнее и внимательнее. В глубине души он опасался, что тот готовится убить его самого. Опустив глаза, араб увидел в руке незнакомца нож. Что же делать – нанести удар первым или же отступиться, вознося молитву Аллаху, чтобы большой человек не вздумал покончить с ним? Зачем убивать его, в поношенных сандалиях и ветхой одежде?

– Да пребудет с тобой Аллах, – произнес он, склоняя голову и отдавая себя на милость незнакомца.

Добкин колебался. В голове его проносились все аргументы «за» и «против» убийства.

– И с тобой тоже, – ответил он, проходя мимо и сворачивая на козлиную тропу между зданиями.

Генерал пришел в город, и снова, как прежде, ощущение того, что все это уже случалось раньше, охватило его. Он сознавал, что оно появляется из-за усталости и стрессов в сочетании со всеми виденными старыми картами и фантастическими реконструкциями этого места, но тем не менее ощущение не проходило. Наверное, как и у всех евреев – если, конечно, истории о пленении верны, – здесь когда-то жили и его предки.

Но его предки не мешкали, когда им приказали: «Идите!» Они пошли, но только для того, чтобы несколько веков спустя вновь оказаться в гонении – на сей раз со стороны римлян. И с тех самых пор вплоть до 1948 года у них не было места, которое они могли назвать домом. Каким-то образом после двух тысяч лет скитаний семья по фамилии Добкин оказалась в России и, уже уйдя из России, завершила свой путь и вернулась в Палестину. А из Палестины, Израиля Бенджамин Добкин возвратился в Вавилон. Вернется ли он в Иерусалим, в настоящее время оставалось под большим вопросом.

* * *

Добкин нашел древнее русло Евфрата, и оттуда уже оказалось несложно попасть в окрестности дворца. Примерно через четверть часа он стоял перед Воротами богини Иштар, глядя на знаменитую мозаику – бессмертных вавилонских львов. Пройдя сквозь ворота по Священной дороге процессий, он наконец увидел светящиеся окна гостиницы. Часовых возле нее не оказалось. Через улицу от гостиницы раскинулся целый палаточный лагерь. А немного поодаль Добкин смог разглядеть небольшой музей. Ашбалов, судя по всему, здесь не было. Наверняка они вновь отправились атаковать холм. Остановившись, чтобы перевести дух, генерал явственно расслышал, как со стороны холма раздались пулеметные очереди, а за ними наступила полная тишина. Интересно, кто это стрелял? Скорее всего, один из аванпостов. Еще одна жертва в длинном печальном списке.

На минуту он задумался, не найти ли в музее доктора Аль-Танни, но решил этого все-таки не делать. Время дорого. А кроме того, можно ли доверять Аль-Танни? Если можно, то нужно ли вовлекать его в проблемы? У него самого не имелось никаких конкретных планов, кроме одного – единственного очень важного телефонного звонка, и если честно, то даже не хотелось всерьез задумываться о каких-то планах. Вся эта невероятная операция могла осуществиться лишь благодаря решительности, дерзости и, конечно, удаче. Он попал в деревню Умма, и там ему дали нужную одежду. Нашел гостиницу, и оказалось, что ашбалы ушли из своих палаток. Сейчас он должен зайти в здание и убить дневального и всех, кто там еще оставался. Но возможно, там же окажутся и раненые, а значит, и санитары.

Добкин подошел к веранде гостиницы и открыл дверь, ведущую в небольшой холл. Немного прищурился, чтобы глаза привыкли к освещению. Молодой араб в защитной форме сидел за конторкой регистратора и читал газету.

Все совсем просто и обычно, подумал генерал. Молодой человек, а это был Касым, поднял голову, и лицо его невольно напряглось.

– Да?

Касым как раз решил пойти и изнасиловать пленную еврейку еще раз – если, конечно, она жива. И вдруг эта помеха.

– Да?

Что-то явно было не так. Одежда не по размеру – мокрая и запачканная пылью и грязью, больше похожей на сгустки крови. Оружия вроде не видно. Фляга из козлиной шкуры.

Касым поднялся.

Добкин быстро, но не суетливо, подошел к конторке, одной огромной сильной рукой схватил часового за волосы, а другой быстро выхватил нож и всадил его в горло врагу. Вытащил нож и опустил тело на пол. Вытер руку о газету, а потом промокнул ею конторку и тоже бросил на пол. Из-за конторки все еще раздавались булькающие звуки. Добкин повернулся и направился к двери с надписью по-арабски «Управляющий». Открыл дверь.

Маленький кабинет оказался освещенным единственной лампой, стоящей на полу, и в круге света лежала обнаженная женщина – или девушка, – лежала на животе, вся в крови, мертвая или при смерти. По цвету кожи и прическе Добкин сразу определил, что это не местная девушка, похищенная для определенной цели. Он быстро подошел к лежащей и перевернул ее на спину. Лицо показалось знакомым, даже несмотря на то, что было жестоко избито. Худшие опасения, что это одна из своих, подтвердились, поскольку в девушке невозможно было не узнать секретаршу Игеля Текоа. Имя ее, однако, генерал вспомнить не смог. Он опустился на колени и приложил ухо к груди девушки. Она дышала. Он вновь взглянул на окровавленное тело – выглядело оно так, словно его терзал какой-то дикий зверь.

Добкин поднял едва живое тело и положил на оттоманку у стены. На крючке у двери увидел длинный шерстяной халат и укрыл им ее. Обнаружил также кувшин воды, стоящий на буфете рядом с тазом, в котором смывали с рук кровь. Полил из кувшина на лицо девушки. Она тихонько пошевелилась. Добкин поставил кувшин. Нельзя было терять ни секунды – даже на то, чтобы облегчить страдания пленной. Он подошел к столу и снял телефонную трубку. Такое обычное действие показалось странным и сразу напомнило о Синайской кампании, во время которой он обнаружил работающий телефон в полностью разрушенной деревне. Тогда Добкин звонил в следующую деревню, все еще остававшуюся в руках египтян, чтобы сообщить, что они уже здесь. Там он оказался первой ласточкой, сейчас же дело обстояло совсем по-иному. Он нетерпеливо вслушивался в гудки. Этажом выше, как раз над головой, раздавались шаги и стоны. Именно там, очевидно, размещались раненые и ходили санитары. За стеной разговаривали. Ветер раскачивал жалюзи и скрипел оконными рамами. Неужели линия не работает? Генерал посмотрел на телефон. На нем не было наборного диска, аппарат работал исключительно через оператора, но как же его вызвать? Добкин постучал по рычажкам – еще и еще, – ему показалось, что на это ушла масса времени.

И вдруг раздался мужской голос, раздраженный и неприветливый:

– Алло? Коммутатор Хиллах. Алло?

Генерал перевел дыхание:

– Хиллах, соедините меня, пожалуйста, с международным оператором в Багдаде.

– Багдад?

– Да, Багдад.

Добкин понимал, что ему придется вести этот телефонный разговор со всей осторожностью и выдержкой человека, строящего карточный домик. Одно неверное слово, и связь окажется прерванной.

– Кто вызывает Багдад?

Добкин на секунду замешкался, потом сказал:

– Доктор Аль-Танни.

Нет. Оператор в Хиллахе наверняка знает голос этого человека. Грубая ошибка.

– То есть лично я – доктор Омар Саббах, гость доктора Аль-Танни, работающего в музее. Багдад, пожалуйста.

Последовала пауза.

– Подождите.

Добкин на мгновение задумался, где сейчас может находиться доктор Аль-Танни – в своей служебной квартире, расположенной в здании гостиницы, то есть рядом с ним, или же в музее? Или он вообще дома, в Багдаде? Генерал держал трубку возле уха и ждал. Часы на стене отсчитывали минуты. Вдруг он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит в таз с окрашенной кровью водой, и отвернулся. Глаза горели, и собственное тело, казалось, было готово развалиться на части. Он перенес телефон туда, где лежала Дебора Гидеон, и встал возле нее на колени. Водой из фляги смочил ей губы, пощупал пульс, дотронулся до бледной кожи и приподнял веки, чтобы взглянуть на глаза девушки. Несомненно, она в шоке, но молодость и здоровье должны помочь ей выжить. Добкин дотронулся до ее ран и внимательно их осмотрел. После этого недавнее убийство охранника показалось генералу уже не таким страшным делом.

Продолжая возиться с девушкой, генерал не выпускал телефонной трубки, прижав ее плечом к уху. Часы отсчитали уже четверть часа. Голоса за стеной становились все громче – очевидно, там шла карточная игра. А над головой что-то тяжелое глухо ударилось об пол – или пациент упал с кровати, или умершего перекинули на носилки.

Кто-то вошел в прихожую и принялся звать:

– Касым! Касым! Где ты?

Наверное, так зовут того дежурного, которого ему пришлось прикончить, подумал Добкин. Догадается ли кто-нибудь перегнуться через конторку и посмотреть на пол?

Шаги приблизились к двери, повернулась ручка. Не выпуская трубки, Добкин дотянулся до лампы и выключил ее. В эту минуту дверь открылась, и сноп света из коридора осветил то место на полу, где раньше лежала Дебора. В освещенное пространство попала ее голая нога, свесившаяся с дивана.

– Касым! Где же ты, сукин сын?

И тут вдруг отозвался оператор из Хиллаха:

– Вавилон? Вавилон? Багдад на проводе. Вавилон, вы меня слышите? Вы здесь?

Добкин стоял неподвижно, опасаясь даже дышать.

Оператор из Хиллаха обратился к оператору из Багдада:

– Вавилон отключился.

Дверь закрылась, и комната погрузилась в полную темноту.

Добкин тихонько произнес:

– Вавилон на связи.

– Что? Говорите громче. Громче!

– Вавилон здесь.

– Вы слышите Вавилон, Багдад?

– Слышу Вавилон, Хиллах, – произнес женский голос в Багдаде в ответ мужскому голосу в Хиллахе.

Какие они быстрые там, в Багдаде, подумал Добкин.

– Говорите, Вавилон, – предложила женщина-оператор в Багдаде.

Добкин сначала хотел попросить соединить его с офисом правительства Ирака или объяснить оператору, кто он такой и чего хочет, но тогда ему придется просить международного оператора переключить его на оператора внутреннего. А кроме того, какое правительственное учреждение будет открыто в это время? И как оператор прореагирует на его историю? Несколько сценариев стремительно пронеслись в его мозгу, и каждый заканчивался телефонным молчанием.

– Говорите, Вавилон!

– Соедините меня…

Нет, нет способа связаться из страны ислама с Израилем. В Израиль можно было бы попасть через Стамбул, но генерал не говорил по-турецки, поэтому пришлось бы разговаривать с арабо-язычным международным оператором в Стамбуле. А если бы на багдадском или каком-то еще коммутаторе услышали «Тель-Авив», сразу бы заподозрили неладное.

– Вавилон, вы слушаете?

– Да, конечно. Афины. Соедините меня с Афинами.

– Зачем вы звоните в Афины? Кто вы такой?

Вот и влип!

– Я доктор Омар Саббах, девушка, и я желаю позвонить коллеге в Афины. Пожалуйста, соедините меня немедленно!

На некоторое время воцарилась тишина, а потом голос произнес:

– На это потребуется некоторое время, доктор. Я вам позвоню, когда получу связь, доктор.

– Нет!

– Почему же нет?

– Ну… здесь неисправен звонок. Я не слышу входящего сигнала.

В трубке наступило молчание.

– Вы меня слышите, Багдад?

– Да-да. Подождите немножко. Сейчас я попробую вас соединить. Не кладите трубку.

– Спасибо. – Генерал услышал, как Багдад разговаривает с Дамаском, а Дамаск с Бейрутом.

В Бейруте крупнейший коммутатор Ближнего Востока быстро соединился со Стамбулом. Было время – фактически еще и сейчас случались такие дни, – когда из Бейрута можно было дозвониться в Тель-Авив, всего-то двести километров по побережью. Но сегодня, возможно, не такой день, и рисковать не хотелось. Приятная беглая арабская речь сменилась спотыкающейся турецкой, а потом такой же плохой арабской, когда международные операторы в Стамбуле и Бейруте заговорили друг с другом. Часы продолжали свою неумолимую и безжалостную работу. Добкин и поверить не мог, что зашел уже так далеко. Он со страхом ждал, что с секунды на секунду связь прервется или же неожиданно откроется дверь. По лицу его лил пот, рот пересох, сердце тяжело и гулко стучало в темноте.

В соседней комнате карточная игра, очевидно, подходила к концу. В коридоре пытались докричаться дежурного. Застонал и позвал санитара кто-то из раненых. Добкину показалось, что он слышит, как на севере раздаются автоматные очереди. Девушка рядом, на оттоманке, вскрикнула во сне, и он затаил дыхание.

Стамбул разговаривал с Афинами. В Афинах по-турецки говорили лучше, чем в Стамбуле по-гречески. Потом Стамбул вступил в разговор с Бейрутом. Бейрут же обошел Дамаск и заговорил непосредственно с Багдадом. Хиллах уже не держал связь, и поэтому Багдад разговаривал непосредственно с Вавилоном.

– Афины на связи.

– Спасибо.

Последний афинский оператор говорил по-турецки, но потом генерала автоматически переключили на арабо-язычную связь:

– Ваш номер, пожалуйста?

Интересно, остался ли кто-нибудь из исламских операторов на линии? Генерал хотел попросить англоязычного оператора, но не хотел больше вызывать суету вокруг своей особы. Он выдержал паузу, чтобы дать возможность лишним слушателям отключиться. Операторы – народ любопытный и будут продолжать подслушивать до тех пор, пока их не вызовут снова или же пока им не надоест.

– Это Афины? – спросил он по-арабски.

– Да, сэр. Ваш номер, пожалуйста.

– Не могли бы вы узнать для меня номер?

– Разумеется, сэр. Кто конкретно вам нужен?

Добкин помолчал. Он вспомнил о своем знакомом по одной из археологических экспедиций.

– Доктор Адамандиос Стататос. Он живет в районе Кипсели. – Он медленно произнес по буквам имя и фамилию.

– Подождите, пожалуйста.

Теперь генерал уже успокоился относительно арабских операторов – они наверняка отключились, – но оставался шанс, что на одной из линий сидит и внимательно слушает кто-то из «серых» людей. Международные телефонные переговоры – не такое уж частое дело в этой части света, особенно в это время суток. Даже в Израиле международные звонки регистрируются службами безопасности.

Оператор вернулся к нему:

– Доктор Стататос в Кипсели. Я набираю номер.

– Отмените, пожалуйста.

– Сэр?

– Отмените звонок. Я только что вспомнил другой номер.

Он, конечно, мог поговорить с доктором Стататосом и этим, возможно, завершить свою миссию, но больше всего на свете Добкину хотелось поговорить непосредственно с Тель-Авивом, который казался таким близким.

– Отмените этот звонок!

Дама-оператор в Афинах не стала набирать заказанный номер, но капризы клиента ее явно очень раздражали.

– Хорошо, сэр.

– Соедините меня… с Тель-Авивом.

– Тель-Авив?

Здесь наступила пауза, как уже случалось и раньше. Оператора это не касалось, поскольку Греция и Израиль сохраняли хорошие отношения, а политика – дело глупое и неблагодарное. Однако этот несчастный очень и очень рискует, вызывая Тель-Авив из Ирака.

– Оставайтесь на линии, сэр.

Последовала еще одна смена операторов, а после нее – щелканье, жужжание, гудение и звон в телефонном пространстве.

Появился новый голос, который произнес:

– Тель-Авив на линии, сэр.

Молодой женский голос, деловитый и живой, где-то очень далеко заговорил на иврите:

– Ваш номер, пожалуйста.

Добкин постарался взять под контроль свой голос:

– Подождите секундочку, пожалуйста. – У него в запасе находилось несколько номеров. Например, его собственный домашний телефон. Но жена, конечно, окажется у кого-нибудь из своих многочисленных родственников. Есть и много других номеров – друзья, офицеры, политики. Но если он сейчас поговорит с посредником, то потом возникнет ненужная суета при связи с правительством.

– Сэр, вы будете заказывать номер?

– Кабинет премьер-министра в Тель-Авиве. – Добкин не мог дать особый номер международной линии, и поэтому ему придется говорить с обычным оператором министерства. Интересно, находится ли правительство в Иерусалиме или Тель-Авиве? Но в любом случае в Тель-Авиве он сможет поговорить с дежурным офицером министерства. В коридоре вновь раздались голоса. Всего лишь вопрос времени, причем недолгого, пока они не обнаружат исчезнувшего Касыма. В телефонной трубке слышались звонки на линии.

– Кабинет премьер-министра, пожалуйста, – произнес любезный голос оператора.

– Алло! Собрание Совета безопасности проходит здесь или в Иерусалиме?

Наступила долгая пауза. Эта информация печаталась в газетах, поэтому не было причины не давать ответа на вопрос. И все-таки…

– Будьте добры, кто это?

– Генерал… – Он не знал, какова будет реакция на его имя этой телефонной дамы. – Генерал Коэн.

Она помолчала, потом продолжила:

– Я вас соединю через оператора в Тель-Авиве с оператором в Иерусалиме, генерал.

– Спасибо. – Он услышал сигнал «занято».

Должно быть, весь Израиль сейчас звонит премьер-министру, излагая свои жалобы и советы. Так случается во время каждого кризиса. Каждый израильтянин считает себя основным помощником министра.

– Все линии в Иерусалиме заняты, сэр.

– Но я звоню издалека. Дело государственной важности. Пожалуйста, продублируйте вот этим номером.

Он назвал особый запасной номер Иерусалима.

Телефон зазвонил почти сразу.

– Да, – ответил усталый мужской голос, не назвавший ни себя, ни место службы. – Кто говорит?

Вдалеке Добкин слышал голоса операторов на линии. Да уж, ночка выдалась горячая. Осознание этого принесло некоторое успокоение.

– Выслушайте меня внимательно и не вешайте трубку.

– Разумеется, сэр.

За эти вечер и ночь дежурный принял немало звонков, и почти все они не несли ничего приятного, но он даже и не помышлял о том, чтобы положить трубку, не дослушав сообщение по особой линии.

– Я генерал Бенджамин Добкин. – Он дал свое кодовое имя и номер.

– Да, сэр.

Человек нажал кнопку, и в соседней комнате трубку снял один из офицеров безопасности.

– Я звоню из Вавилона, из Ирака, оттуда, где совершил вынужденную посадку «конкорд».

– Да, сэр.

– Вы определили мой код?

– Да, сэр.

– Но, очевидно, вы все-таки не верите, что я тот, за кого себя выдаю?

– Нет, сэр.

Добкин заговорил медленно и отчетливо, хотя и не слишком громко:

– Запишите фамилии этих генералов. Если хоть один из них здесь, дайте ему возможность идентифицировать мой голос.

– Хорошо, сэр.

Добкин выпалил фамилии дюжины армейских и авиационных генералов.

– Если вы пригласите хотя бы одного из них, то он наверняка сможет идентифицировать мой голос.

Интересно, окажется ли связь прерванной где-то на линии? Будет ли оператор слушать – хотя бы для того, чтобы удостовериться, что он, этот странный генерал, все еще здесь и говорит на иврите? Как он поведет себя?

– Вы согласны, молодой человек?

– Да, сэр.

* * *

Человек из службы безопасности разговаривал по линии международной связи с одним из помощников премьер-министра в конференц-зале, в то время как сам он прослушивал разговор.

Помощник быстро нацарапал записку и передал ее премьер-министру.

Тедди Ласков открыл свой портфель и вынул оттуда шесть фотографий, на каждой из которых оказалась различима в разной степени расплывшаяся и стертая Звезда Давида, вставленная туда искусной рукой фотомастера. Он ощущал в душе какое-то странное спокойствие, скорее даже безразличие в отношении того, что он намеревался сейчас сделать. Так или иначе, подделка будет обнаружена, причем довольно скоро. Карьера Ласкова уже завершена, но после этого имя его окажется опозоренным, и он непременно попадет в тюрьму. Но поскольку обман обнаружится лишь после операции по спасению, ему все это абсолютно безразлично. Возможно ли, что ничего не всплывет и все поверят, будто эти фотографии – иллюзия или чудо? На самом деле в каком-то смысле так и есть: чудо, что его осенило – они в Вавилоне; чудо, что он до сих пор так уверен в этом настолько, что готов рисковать своей свободой и даже жизнью, не говоря уже о репутации, чтобы заставить поверить в это и других.

Ласков подровнял и без того аккуратно сложенную на столе стопку фотографий. Взгляд его задержался на Талмане, стоящем в другом конце комнаты. Тот выглядел грустным, а вернее, даже потерянным, испуганным, запутавшимся и виноватым. Но Талман не отвел глаз от лица товарища и даже попытался изобразить некое подобие улыбки, кивнув в знак солидарности.

Премьер-министр оттолкнул записку, даже не взглянув на нее.

– Итак, генерал, что же вы нам принесли? Цветные картинки и координаты «конкорда», сообщенные Тедди Ласкову посланником небес? Ну, вперед! Посмотрим…

Ласков, казалось, не слышал его слов.

Помощник премьер-министра настойчиво постучал пальцем по записке, и тот наконец-то удосужился обратить на нее внимание. Тут же взял ее в руки и быстро прочитал.

* * *

Бенджамин Добкин вновь услышал, как зовут Касыма. Девушка снова вскрикнула во сне. Кто-то из арабов за стеной услышал ее голос, произнес что-то неприличное и грубо засмеялся. Звук стрельбы усилился, перекрыв шум ветра, и Добкин понял, что времени осталось совсем немного. На линии раздался щелчок.

– Иерусалим, Иерусалим, вы все еще здесь?