Время приближалось к двум часам ночи, когда заговорщики направились к канцелярии. На улице было безлюдно. Тот, кто не участвовал в заговоре, в это время спал глубоким сном. Только возле церкви встретили запоздалого гуляку, безоружного солдата. Не успел он опомниться, как его схватили, связали и препроводили в погреб, где с вечера томились солдаты, отряжённые Ниловым привести Беньовского.
— Как поступим с Ниловым? — спросил вполголоса Хрущов, когда вдали показались очертания канцелярской избы.
— А как бы вы с ним поступили? — переспросил Беньовский.
— Посадил бы под надёжный замок. Пусть посидит, пока мы не покинем камчатские воды. Я бы не хотел кровавой расправы над ним. Не забывайте, что беспечность и близорукость Нилова здорово нам помогли.
Но Морис не согласился с Хрущовым.
— Начальник под замком всё же остаётся начальником. Нельзя исключать возможности того, что его сторонники попытаются освободить Нилова, и это осложнит нам дело. Мы должны внезапным ударом надёжно парализовать администрацию. При всех моих симпатиях к Нилову, выскажу убеждение, что мёртвый он нам предпочтительнее.
— Это неизбежно?
— Его, вероятно, будет защищать охрана. Убит в перестрелке или в свалке — это естественно. Кровь Нилова повяжет всех нас единой ниточкой. Грех перед Богом беру на себя.
Хрущов не стал спорить с Беньовским. Нилова, судьба которого предрешалась, ему было искренне жаль.
Увидев подходившую к канцелярии вооружённую толпу, наружный часовой почуял недоброе и, охваченный тревогой, заметался. Он видел, что ему одному не остановить нападающих. Их было слишком много. В ночной темноте они двигались сплошной чёрной массой. Часовой не сразу окликнул дневальных, находившихся в доме. Те же, забывшиеся глубоким сном, не сразу расслышали сигнал тревоги. А когда расслышали, было уже поздно. Наружного часового без труда сняли и обезоружили. Заговорщики: Беньовский, Винблад, Хрущов, Батурин, Чулочников, крестьянин Кузнецов, матрос Ляпин и многие из купеческих работных людей ворвались в дом и набросились на полусонных дневальных. Всех их обезоружили и посадили на гауптвахту.
Овладев канцелярией и ликвидировав её охрану, заговорщики направились к командирскому дому, находившемуся неподалёку. Источники сообщают нам, что Пётр Нилов жил в Большерецке только с сыном. Других членов семьи, жену и трёх дочерей, он оставил где-то за пределами Камчатки, поскольку был командирован управлять краем «временно». По ночам в доме, помимо постоянной челяди, всегда находился кто-нибудь из охраны. Не ожидая нападения, Нилов никогда не держал большого числа охранников. На этот раз в передней комнате, рядом с сыном Нилова Игнашей, спал сержант Лемсаков, а в соседней комнате — пятидесятник Потапов. В чёрной половине командирского дома находились трое вестовых и двое работников-камчадалов.
Подступив к дому, мятежники принялись громко барабанить в дверь. Первым услышал стук и крики толпы Лемсаков. Он вскочил с постели и разбудил Игнашу:
— Вставай! Предупреди отца. Там на улице толпа людей ломится в дверь.
Затем Лемсаков бросился к двери, закрытой на крюк. Попытался было завалить дверь всякой рухлядью, поспешно сдвигая стол, скамьи, табуретки, сундуки, да понял всю бессмысленность своей затеи. Дверь трещала под ударами заговорщиков.
Тем временем Игнаша бросился в спальню к отцу. Нилов, очнувшийся от сна и слышавший удары в наружную дверь, сидел на кровати в оцепенении и ждал развязки. Увидев сына, он крепко прижал его к себе, как бы предчувствуя вечную разлуку с ним.
— Беги, Игнаша, беги! — шептал он. — Ох, недоброе дело затеяли. А я, старый дурак, закрывал на это глаза. Предупреждали ведь. Беги же, беги!
Но сам мёртвой хваткой держал сына и не выпускал его из своих рук. Игнаша с трудом высвободился из объятий отца и, охваченный смертельным страхом, шмыгнул в заднюю дверь.
Он укрылся в нужнике. И это спасло его. В нужник никто из заговорщиков не догадался глянуть.
Дверь в конце концов поддалась натиску заговорщиков, они устремились в дом, разбрасывая скамьи и табуретки, оказавшиеся на пути. Лемсаков не решился стрелять по толпе и был тут же схвачен. Разъярённая, разгорячённая наступательным порывом толпа вопила: «Имай, хватай, режь, пали, вяжи!»
Часть заговорщиков кинулась в чёрную избу, хватая там вестовых и работников. Всех перевязали и стащили на гауптвахту. Туда же сволокли сержанта и пятидесятника. Этой участи избежал лишь один из вестовых, казак Дурынин, успевший спрятаться под столом. Главные же заговорщики ворвались в спальню к Нилову, крестившемуся на образа и шептавшему слова молитвы.
— Опомнитесь! — пытался остановить он нападавших. — Государыня вам этого не простит.
— Ах, государыню вспомнил! Бей его, ребята! — резко выкрикнул Беньовский.
На Нилова набросилась обезумевшая от ярости толпа. Кто-то ударил его ножом несколько раз в руку, кто-то нанёс глубокую рану в лицо и ещё одну в ногу. Истерзанного, окровавленного начальника Камчатки били, пинали ногами, кололи ножом и штыками. Уже мёртвого, в одном нижнем белье, покрытого кровью и кровоподтёками, Нилова выволокли в сени и там бросили.
В командирском доме хранилась казна. Беньовский догадался, что она в окованном железом сундуке, в спальне Нилова. Выставив у сундука часового, Беньовский и Хрущов направились осматривать военные трофеи. В амбаре позади дома хранились ядра к пушкам, бочонки с порохом.
— Пригодится, — сказал довольный Беньовский. — Распорядитесь об охране. А теперь пойдём брать сотника Чёрных.
События развивались быстро. Не было ещё и трёх часов ночи, когда заговорщики подошли к дому Чёрных. И здесь они натолкнулись на неожиданное сопротивление. Сын сотника, казак Никита, встретил нападающих ружейным огнём. Было ещё темно, так что огонь вёлся неприцельный, и поэтому никто из толпы заговорщиков не пострадал. Когда же двери дома взломали, Никита успел сделать последний выстрел, ранив одного из работных. Он замешкался, пытаясь перезарядить ружьё. Тут-то толпа и навалилась на него. Избитого Никиту взяли под стражу и препроводили на гауптвахту. Жену с детьми и отца, престарелого сотника, под гиканье и улюлюканье толпы повели по улице. На жене Никиты, кто-то разорвал сарафан. В сотника полетели комья грязи. Потом, натешившись зрелищем, их отпустили.
Утром Беньовский водворился в избе большерецкой канцелярии и отсюда отдавал распоряжения на правах полноправного начальника. Первым делом он велел привести священника.
— Похороните, отец мой, как надлежит, капитана Нилова.
— Убиенного великомученика...
— Очень сожалею о случившемся. Пытался, но не мог сдержать ярость толпы.
— Бог вам всем судья.
— И ещё... Я прикажу, чтоб к полудню собрали весь народ для присяги на верность государю нашему Павлу Петровичу. Вы, батюшка, подкрепите присягу крестным целованием и вашим благословением присягающих.
— Какая ещё присяга... Мы все присягали матушке Екатерине Алексеевне.
— То была незаконная присяга. Я представляю интересы Павла Петровича. На тот предмет имею при себе секретные бумаги. Можете идти, отец мой. И пусть вас не мучают сомнения.
Для присяги собрали на площадке перед церковной папертью всё население Большерецка. Некоторые, однако, чуя недоброе, решили от присяги уклониться и попрятались по избам. Их сгоняли силком, подталкивая прикладами и грозясь расправой за измену.
Беньовский, поднявшись на паперть, обратился к толпе:
— Присягаем законному государю нашему Павлу Петровичу.
— Присягали уже! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Кому присягали?! Вас силой и обманом заставили присягать Екатерине, незаконно захватившей трон после убийства мужа. Законный наследник отстранён властолюбивой матерью от престола. Его признают и поддерживают все европейские государи. Я, генерал Беньов, и мои друзья по несчастью пострадали за правду и справедливость. Мы были верными людьми цесаревича. Мы действуем не самочинно, а по повелению Павла Петровича. При мне бумаги цесаревича, наделяющие меня высокими полномочиями. Действуя согласно этим полномочиям, мы наказали некоторых упрямых сторонников Екатерины. Капитан Нилов, пусть земля ему будет пухом, неразумно отказался признать законного государя, чем и вызвал справедливый гнев честных людей. Да простит их Бог.
Беньовский кончил свою краткую и сумбурную речь и шепнул находившемуся рядом с ним Панову:
— Попа давай скорее.
Перепуганного священника вывели из церкви на паперть. Он только что кончил отпевать Нилова и поэтому был в траурном облачении. Беньовский недовольно покосился на него — чёрная риза не очень-то импонировала торжественной церемонии присяги, — но не стал настаивать на переоблачении. Не хотелось терять время.
— Подходи по одному! — выкрикнул Беньовский. — Присягаете государю Павлу Петровичу.
Первыми приложились к кресту участники заговора, потом купцы, казаки, работные люди, камчадалы. Старый священник трясущейся от страха рукой протягивал крест и шептал молитву. Кое-кто уклонился от присяги и не подошёл для крестного целования, затерявшись в толпе. Среди таких были Гурьев, старик Чёрных и его сын-казак, кое-кто из купцов. Беньовский сделал вид, что не заметил этого. Церемония присяги прошла более или менее беспрепятственно.
Когда принятие присяги закончилось, Морис поздравил собравшихся и произнёс:
— Я и мои друзья в ближайшие дни покидаем камчатскую землю. Государь наш Павел Петрович возложил на меня особую миссию. Наши усилия нужны в Европе. А вы служите ему верой и правдой здесь. Сегодняшняя присяга освобождает вас от прежней присяги, которую вас вынудили дать Екатерине.
Толпа расходилась, охваченная двойственными чувствами. Простые люди верили словам хитреца Беньовского. Неведомый для них цесаревич Павел Петрович представлялся горемычным, обиженным беднягой, обойдённым злой и властолюбивой матерью. Но в то же время каждый говорил сам себе: а не всё ли равно для меня, кто воцарился на российском троне — Екатерина ли, Павел ли. К кресту каждый подходил с чувством тупого и отрешённого равнодушия. Что ж, этому прыткому генералу из ссыльных виднее. Беньовский представал в ореоле таинственной и непостижимой загадочности. Лишь кое-кто из наиболее грамотных и рассудительных купцов и служащих видели в Морисе ловкого хитреца и в душе посмеивались.
— Хитёр, бестия. Этот кончит свою жизнь либо на виселице, либо на троне, — сказал лекарь Мейдер Семёну Гурьеву, оставшись с ним наедине.
— Зачем же вы связались с авантюристом?
— Хочу умереть на родине, а не на этой Камчатке.
Убиенного Нилова в наспех сколоченном гробу препроводили на кладбище. Провожали его в последний путь всего лишь несколько человек во главе со священником. Среди них был и Игнаша, не сдерживавший рыданий. Обыватели попрятались по своим домам, так как опасались грабежей. Перепившиеся судовые командиры принялись грабить купеческие дома, сбивали замки с амбаров, вытаскивая провиант и пушнину, шуровали по сундукам. Приказчик купца Холодилова Арсений Кузнецов попытался было организовать сопротивление грабителям. Он собрал вооружившихся чем попало — кольями, топорами — работных людей, камчадалов, но был схвачен и жестоко побит. Судовики приволокли приказчика к церковной паперти, намереваясь тут же его прикончить. Кто-то успел сообщить о готовящейся расправе Беньовскому. Морис с несколькими вооружёнными ружьями людьми бросился на помощь Кузнецову, разгоняя грабителей выстрелами. Злополучного приказчика удалось вызволить.
Грабежи настолько перепугали жителей Большерецка, что многие, прихватив с собой что поценнее, бежали в тайгу. Они строили там шалаши, намереваясь .отсидеться до отплытия заговорщиков.
На следующий день, 28 апреля, Беньовский распорядился готовить плоты, на которых предполагалось спуститься по реке Большой до устья. А 29 апреля заговорщики приступили к погрузке всех своих трофеев: пушек, боеприпасов, провианта, захваченного в казённых амбарах и у купцов, сундука с казной. Днём тронулись вниз по реке. Плотогоны, упираясь шестами в илистое дно реки, вели плоты, обходя завалы плавника и отмели. Низменные берега оживлялись ранней весенней зеленью, зарослями тальника.
Достигнув Чевакинской гавани, заговорщики тут же ограбили магазин с провиантом, пополнив свои запасы, и овладели галиотом «Святой Пётр». Захват судна не вызвал затруднений, поскольку его командир штурман Чурин ещё раньше примкнул к заговору.
В последующие дни заговорщики перегружали боеприпасы и провиант с плотов в трюмы галиота, готовили судно к походу. На галиоте «Святой Пётр» взвился императорский флаг. Беньовский приказал произвести строгий учёт всех людей, находившихся на борту. Всех заговорщиков, включая и экипаж, набралось семьдесят пять человек. Кроме них галиот принял к себе на борт девять женщин — это были жёны некоторых из заговорщиков — и двенадцать пассажиров. Так что всего оказалось девяносто шесть душ. Все жилые помещения галиота переполнились до предела.
При поднятии флага Беньовский приказал выстроить на палубе всех людей и произнёс краткое слово:
— Мы все теперь составляем «собранную компанию для имени его императорского величества Павла Петровича». Я ваш руководитель. Клянитесь же беспрекословно подчиняться мне во всём и защищать до последней капли крови сей императорский прапор. А я клянусь защищать вас, присягнувших тому прапору.
Священника на судне не было, чтобы подкрепить клятву крестным целованием. Поэтому ограничились тем, что прокричали нестройно: «Клянёмся!»
Затем Беньовский распорядился, чтобы его ближайшие помощники составили подробную опись всех находившихся на борту съестных припасов: муки, солонины, сахара, масла, сушёных грибов, соли, чая и прочего, изъятых в казённых амбарах Большерецка, у купцов и при разграблении магазина в Чевакинской гавани. Он прикинул, что для предстоящего продолжительного плавания всего этого всё же маловато. Надо бы ещё потрясти большерецких обывателей, особенно купцов. И Морис принял решение командировать в Большерецк канцеляриста Рюмина с письмом-предписанием, жёстким и категоричным по тону: выдать оному канцеляристу потребный провиант. В случае неисполнения приказания Беньовский угрожал городу самыми драконовскими карами.
Взяв с собой пару гребцов, Рюмин отправился в Большерецк на лодке. В большерецкой канцелярии он застал нескольких должностных лиц, не примкнувших к заговору, в их числе штурманского ученика Софьина и трёх-четырёх купцов. Все они находились в состоянии крайней растерянности и подавленности.
— Вот, господа, предписание начальника экспедиции барона Беньова, — произнёс Рюмин, вытаскивая из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу и бросая её на стол. — Извольте познакомиться.
— Э-эх, растерял совесть-то, связался с разбойниками, — принялся стыдить Рюмина один из купцов.
— Постой, Антипыч, — остановил купца Софьин, первым прочитавший бумагу и передавая её по кругу. — Дело серьёзное. Требуют провианта и в противном случае грозятся расправой.
— И так всё выгребли, грабители, душегубы проклятые.
— Да помолчи. Вы знаете, что оружия у нас совсем мало. Стало быть, сопротивления оказать не сумеем. Лучше откупиться по-хорошему, чем нарываться на повальный грабёж.
Служилые и торговые люди неохотно, но всё же согласились, хотя ещё долго ругали и стыдили Рюмина. Выгребли из казённых амбаров остатки припасов, которые оставались после первой реквизиции, опустошили личные кладовые Нилова, пришлось раскошелиться и купцам. Снарядили плот с собранным продовольствием и пустили вниз по реке.
Беньовский передал потом в большерецкую канцелярию расписку, в которой с педантичной пунктуальностью перечислялось всё то, что было взято заговорщиками. Содержание сей расписки известно исследователям. В ней перечислены: 6372 рубля 30 копеек казённых денег, 217 рублей, взятых у казака Чёрных, 199 казённых соболей, 3 пушки, одна мортира, 50 гранат, 600 пуль и картечей, 4 пуда пушечного пороха, один пуд ружейного, 30 шпаг, 25 ружей, 400 пудов провианта и 11 фляг вина. Имелись в виду, разумеется, не малые фляжки в нашем понимании, а огромные многолитровые бутыли. Примечательно, что под текстом расписки Беньовский поставил следующую подпись: «Барон Мориц Аладар де Бенёв, у пресветлейшей республики польской действительный резидент и её императорского величества камергер, военный советник и региментарь». Такой витиеватый и фантастический титул озадачивал каждого, читавшего расписку, и вызывал недоумение. Что означает региментарь? Какой императрицы камергер и военный советник? Может быть, римской Марии-Терезии? Какими полномочиями наделён действительный резидент республики польской? Или подобный титул придумал себе сам Беньовский, дабы пустить пыль в глаза доверчивым россиянам?
Кроме взятого в Большерецке военного снаряжения и провианта, экспедиция располагала вооружением и запасами галиота. Вооружение «Святого Петра» состояло из восьми пушек, четырёх мортир, более сотни ружей со штыками. На судне были большие запасы пороха и свинца, продовольствия, воды и всякое корабельное хозяйство.
Пока Рюмин добывал в Большерецке необходимые припасы, Беньовский уединился в своей каюте со Степановым, и они взялись за составление бумаги, своего рода декларации заговорщиков, которую предполагалось передать в большерецкую канцелярию для дальнейшего препровождения в правительствующий Сенат. Степанов сперва не одобрил эту затею, не видя в ней смысла. Но Беньовский переубедил его.
— Мы не пираты. Пусть знают об этом и в российском Сенате, и в европейских странах.
— Уверен, что ваша бумага будет погребена в сенатских архивах за семью замками.
— Пусть. А мы оставим копию и опубликуем её в каком-нибудь парижском или лондонском журнале. И тогда мы в глазах Европы предстанем не корсарами, а политиками. Перед нами откроется дорога к европейской службе. Так-то, дорогой капитан. Я уже продумал этот документ. Вам остаётся придать ему хороший русский стиль.
Стараясь представить себя и своих сообщников не разбойными заговорщиками, а идейными борцами, Беньовский сетовал на то, что законный государь Павел Петрович лишён престола. Личность Екатерины II и деяния её царствования представлялись в самом мрачном, неприглядном свете. В вину императрице ставилась, в частности, разорительная для русского государства польская война, которая велась в интересах одного только короля Станислава Понятовского. Отмечалось, что народ российский задавлен непомерными тяготами, коснеет в невежестве и страждет. Исключительными благами пользуются царские любимцы. За истинные заслуги никого не награждают. И камчатская земля разорена самовольством начальников.
В своём письме Беньовский касался и некоторых внутренних камчатских дел. По его словам, тридцать три работных человека были несправедливо обижены купцом Холодиловым, вынужденные трудиться на него безо всякой оплаты. Заговорщики пытались помочь этим обиженным советами и поэтому навлекли якобы на себя негодование капитана Нилова, который приказал взять их под стражу. Это и заставило Беньовского и его друзей предупредить события и объявить себя на службе законного государя. К ним присоединились угнетённые работные люди. Это они устремились к командирскому дому, чтобы арестовать Нилова, которого от беспробудного пьянства и страха разбил паралич. После его устранения они избрали своим предводителем Беньовского.
Документ этот — яркий образчик тенденциозной лжи и демагогии. Хотя в оценке политики Екатерины II и много справедливого. Живой и наблюдательный очевидец российской действительности, Морис Август Беньовский видел воочию её острые отрицательные контрасты и противоречия, проявлявшиеся в специфической форме и на Камчатке. Но что касается конкретных камчатских деталей, тенденциозность документа особенно очевидна. Нет никаких свидетельств того, чтобы Беньовский заботился о судьбе обиженных работных людей. Непосредственной причиной выступления заговорщиков послужило не стремление Мориса Августа и его ближайших сообщников выступить в защиту работных, а фактическое раскрытие заговора и угроза ареста самого Беньовского и ближайших к нему лиц. Морис пытается снять с себя ответственность за убийство Нилова, которого якобы «от беспробудного пьянства и страха разбил паралич», и инициативу нападения на его дом приписывает тем же работным, а не себе и не другим главным заговорщикам. Всё это противоречит свидетельствам очевидцев. И наконец, никак нельзя согласиться с тем, что работные, устраняя Нилова, избрали на его место Беньовского, поскольку-де всецело доверяли ему. На самом же деле Морис Август настойчиво, опираясь на ближайших помощников — Винблада, Степанова, Панова, Батурина, — сам навязывал свою персону в качестве лидера заговора. В своём письме он старался придать большерецкому выступлению некую социальную окраску. Участие самого Беньовского и его главных сообщников в большерецком выступлении было-де второстепенным, не определяющим, продиктованным сочувствием к обиженным.
Документ подписали все главные зачинщики заговора, за исключением Хрущова, и многие из второстепенных его участников. Чем можно объяснить нежелание Петра Алексеевича Хрущова поставить свою подпись? Наверное, тем, что, будучи человеком умным и принципиальным, он не захотел подписывать текст, в котором многое не согласовывалось с реальными фактами. Письмо было составлено 11 мая, накануне дня отплытия, а на следующий день, перед самым отплытием, Беньовский передал его в руки боцмана Серогородского для доставки в Большерецк.
Возникает закономерный вопрос: в чём состоял смысл написания подобного документа, если Морис Август Беньовский рвал, решительно все нити, связывавшие его с Россией, и бросал вызов российским законам? Почему он пытался оправдаться в своих действиях и предстать не заурядным разбойником, а идейным борцом, поборником справедливости? Наверное, здесь можно выделить три причины. Первая — это стремление обрести ореол порядочности в глазах своих сообщников, чтобы как-то связать воедино узами братства разношёрстную, случайную, трудноуправляемую команду людей. Недаром же всем участникам экспедиции было предложено поставить свою подпись под текстом письма. Каждый мог не только ознакомиться с его содержанием, но и высказать отношение к нему своей подписью. Вторая причина — Беньовский стремился прибыть в Европу в тоге активного политического борца, рассчитывая сделать карьеру на службе одной из европейских стран. Политический борец мог скорее рассчитывать на успех, чем просто беглый ссыльный, разбойный заговорщик. И третья причина — азартный авантюрист Морис Август втягивался в игру, увлекавшую его. Азарт игрока заставлял его играть роль, далёкую от его сущности.
Заканчивалась посадка экипажа и пассажиров на галиот. Лучшую салон-каюту занял сам Беньовский, главноначальствующий экспедицией, как он сам себя называл. Его помощник Хрущов и другие главные заговорщики разместились по пассажирским каютам, по двое, по трое. Рядовые члены экипажа теснились в людском трюме. Весь экипаж Беньовский разделил на две команды, или вахты, постаравшись, чтобы в каждой были ближайшие его сообщники.
В самый последний момент Беньовский отпустил на берег взятых на судно заложников: тотемского купца Казаринова, казака Никиту Чёрных, боцмана Серогородского, сержанта Данилова и других. Их брали в аманаты на всякий случай, чтобы предотвратить возможное нападение со стороны большерецкого гарнизона. Впрочем, вероятность такого нападения была почти исключена. Заговорщики захватили в Большерецке основную часть вооружения и все запасы пороха и свинца. Отпуская Серогородского, Беньовский, как мы видели, вручил ему письмо для передачи в канцелярию.
Четырёх человек — канцеляриста Судейкина, исправлявшего обязанности секретаря при покойном Нилове, и подштурманов, или штурманских учеников, Бочарова, Зябликова и Измайлова — забрали на судно силой и на берег при отплытии не отпустили. Это было сделано в наказание якобы «за содействие к открытию заговора». Известно, что Измайлов и Зябликов накануне выступления заговорщиков пытались предупредить Нилова или хотя бы его охрану о грозящей опасности, но безуспешно. В чём заключалась конкретная вина Судейкина и Бочарова перед заговорщиками — не ясно. Вероятно, вся эта четвёрка вызвала подозрение и недовольство Беньовского из-за чьего-то оговора. Не слишком-то вникая в степень их вины, Морис решил наказать их в назидание другим, дабы показать свой характер. Кроме того, штурманские ученики могли представлять особую ценность в длительном плавании, и поэтому для Мориса предлог, чтобы удержать их на судне, был не существен. Против Судейкина Беньовский был настроен особенно предубеждённо и в порядке сугубого наказания определил его на кухню.
12 мая на галиот привезли священника, чтобы отслужить напутственный молебен. Подняли паруса. Заскрипели якорные цепи. Галиот снялся с якоря и вышел в открытое море, держа курс на юг. Столпившиеся на палубе члены команды и пассажиры вглядывались в камчатский берег. Сперва исчезли из поля зрения строения Чевакинской гавани, потом зеленеющие сопки и кромка леса. Наконец растворились в тумане и заснеженные вершины гор. Для Беньовского и его сотоварищей завершалась камчатская ссылка. Впереди было продолжительное и трудное плавание, полное неожиданностей и опасности.
Ещё до отплытия заговорщиков приказные, торговые и военные люди Большерецка собрались в большерецкой канцелярии и решили покончить с безвластием. Они избрали до прибытия нового начальника временно исполняющим эту должность штурманского ученика Софьина. Это произошло 30 апреля. В тот же день Софьин объявил о недействительности присяги Павлу Петровичу и поспешил привести всех жителей Большерецка к новой присяге императрице Екатерине II.
Софьин действовал энергично. Он освидетельствовал остатки казённого имущества и обнаружил удручающую картину. В Тигильскую крепость, а также в Верхнекамчатск он направил нарочных с депешами, а у верхнекамчатского исправника просил вооружённую подмогу. Ждал первой оказии, чтобы поскорее отрапортовать в Охотск о печальных камчатских событиях. Из Верхнекамчатска не замедлили выслать помощь — два орудия и двенадцать человек нерегулярной команды. Была вытребована помощь и из Нижнекамчатска.
Возвратились задержанные заговорщиками заложники. Они сообщили, что «Святой Пётр» покинул Чевакинскую гавань и ушёл в море. Жители Большерецка могли вздохнуть с облегчением. Жизнь входила в обычное русло.
Софьин взялся писать подробное донесение охотскому начальству и для этого опрашивал одного за другим свидетелей. Делал это обстоятельно, без спешки. Работа была завершена только к середине июля. К тому времени оказался под рукой галиот «Святая Екатерина», отплывавший в Охотск. На нём и отправили донесение вместе с письмом Беньовского, адресованным в Сенат. В Охотск выехали и сам штурманский ученик Софьин, купец Казаринов и другие свидетели событий. Они везли также ведомость разграбленного и уцелевшего имущества, а также окровавленную постель Нилова в качестве вещественного доказательства.
Начальник Охотского порта Плениснер, человек преклонного возраста, медлительный и нерешительный, не принял на веру рапорт Софьина и не рискнул сразу же переслать его через иркутского генерал-губернатора в столицу. Он затеял собственное расследование, опрашивая штурманского ученика и других прибывших в Охотск свидетелей белорецкого заговора. Шли месяцы. В Петербург прибывали из Восточной Сибири люди, осведомлённые о событиях, ещё до прибытия официального донесения Плениснера. Так окольными путями императрица узнала о том, что случилось в Большерецке, и написала иркутскому генерал-губернатору генерал-лейтенанту Брилю повеление такого содержания:
«Как здесь известно сделалось, что на Камчатке в большерецком остроге за государственный преступления вместо смертной казни сосланные колодники взбунтовались, воеводу до смерти убили, в противность нашей императорской власти осмелились людей многих к присяге привести по своей вымышленной злодейской воле и потом, сев на судно, уплыли в неизвестное место, того дня повелеваем вам публиковать в Камчатке, что кто на море или сухим путём вышеперечисленных людей или сообщников их изловит и приведёт живых или мёртвых, тем выдано будет в награждение за каждого по сто рублей. Есть ли или в Охотске или Камчатке суда наёмный, то оными стараться злодеев переловить, а есть ли нет, то промышленным накрепко приказать, что есть ли сии злодеи где наедут, чтобы старались перевязать их и при возвращении отдать оных к суду ближним начальникам нашим, дабы с ними поступать можно было, как по законам надлежит, бездельникам подобным в страх и пример».
Наконец, 7 февраля 1771 года в Сенат поступил рапорт из Иркутска с приложением подробного следственного дела от начальника Охотского порта Плениснера и с письмом Беньовского, подписанным и другими участниками заговора. Через некоторое время генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский докладывал императрице о камчатском деле. Екатерина встретила Вяземского сухо, не пригласила сесть. Доклад генерал-прокурора сразу же испортил ей настроение.
— Почему Сенат докладывает мне о деле, о котором давно уже говорит весь Петербург?
— Насколько я могу судить из донесения начальника Охотского порта Плениснера, сей администратор не удовольствовался рапортом из Большерецка, а затеял собственное расследование с опросом свидетелей и подзатянул его.
— Неспокойно на Яике, в башкирских степях... Пора бы знать об этом, князь. А тут ещё какая-то шайка камчатских мятежников...
— Возмутительно, ваше величество. Беньов и его сообщники заслуживали виселицы, а не ссылки.
— Что поделаешь, князь? Доброта — моя слабость. Плениснера, однако, от должности отрешить.
— Позвольте, матушка-государыня, замолвить слово за старого служаку. Медлителен, но честен...
— Нет, не позволю. На Плениснера пришёл донос от некоего копииста Злыгостина. Сей копиист доносит, что командир порта специально затягивал представление рапорта о бегстве злодеев по команде.
— Вероятно, сведение личных счетов... Но медлительность должна быть наказуема.
Вяземский склонил голову в знак согласия с императрицей, видя, что Плениснера ему не отстоять.
— Пусть допросят священника Уфтюжанинова, сын коего бежал с мятежниками. Слуга Богу и престолу — и не сумел воспитать сына. Позор на его голову.
Вяземский сокрушённо покачал головой, соглашаясь с Екатериной.
— Один из ссыльных, кажется, не пристал к злодеям? — спросила императрица.
— Так точно, матушка-государыня. Его имя Семён Гурьев. Проходил по делу о заговоре 1762 года. Он не только не пристал к злодеям, но претерпел от них жестокие побои, так как грозился раскрыть их намерения.
— У него есть родные?
— В калужском имении проживают его братья.
— Верните Семёна Гурьева из ссылки. Пусть живёт в деревне под присмотром родных.
— У Гурьева есть ещё два брата, родной, Семён, и двоюродный, Пётр, также замешанные в заговоре 1762 года. Они поселены в Якутске без лишения дворянства. Как поступить с ними?
— А поступите так же, как с Семёном.
— Оценят ли они доброту вашу, государыня?
— Если Бог наставил вчерашнего злодея на путь праведный, он заслуживает снисхождения.
— Вы даёте, ваше величество, пример мудрости нам, стражам закона.
— Не льстите, князь. Вы знаете, что я этого не люблю. И ещё... Повторю то, о чём я уже писала в Иркутск генералу Брилю. Изловить и привести мятежников, живых или мёртвых. За каждого награда по сто рублёв. Дать указание всем казённым и торговым судам, кои плавают в восточных морях. И поступить с злодеями по всей строгости закона в назидание и в страх другим.
Генерал-прокурор послушно кивал головой, принимая к сведению предписания Екатерины, а сам думал тоскливо: «Ищи ветра в поле. Хотя бы попали бездельники в шторм сокрушительный, и дело с концом».
Белорецкий священник Симеонов, благословлявший присягавших Павлу Петровичу, был приговорён к двухлетнему заключению. Священника Уфтюжанинова после допросов оставили в покое. Якутский воевода напомнил о том, что знал о намерениях заговорщиков и предупреждал Плениснера. Но командир Охотского порта либо не внял предупреждению, либо был обведён вокруг пальца Беньовским и его компанией. В Сенате высказывали мнение, что близорукий растяпа Плениснер заслуживает более сурового наказания. Но Александр Алексеевич убедил сенаторов, что старик уже наказан отстранением от должности.
Императрица давала строгие предписания в отношении мятежников, её приближённые, следуя высочайшим предписаниям, слали в Восточную Сибирь генерал-губернатору, воеводам и начальникам портов депеши с приказами принять все возможные и невозможные меры, чтобы тех злодеев изловить, сулили государевы награды за доставку живых или мёртвых мятежников. Начальники портов в свою очередь наставляли командиров военных и торговых кораблей. Да время давно было упущено. «Святой Пётр» с большерецкими заговорщиками находился уже вдалеке от российских берегов, вне досягаемости для властей и законов Российской империи.