Анна Юрьевна Демшина

Визуальные искусства в ситуации глобализации культуры: Институциональный аспект

Рецензенты: доктор искусствоведения, профессор Э . М . Глинтерник доктор философских наук, профессор Г . Н . Лола

 

Введение

Автор книги – художник-дизайнер, доцент кафедры искусствоведения факультета истории мировой культуры Санкт-Петербургского Университета Культуры и Искусств, кандидат культурологии Анна Демшина. Научно-исследовательскую работу автор совмещает с практической творческой деятельностью.

Исследование проблемы бытия визуальных искусств в ситуации глобализации культуры приобретает особую актуальность в связи с увеличением влияния зрительных образов на сознание современного человека, формирование его ценностных предпочтений и на создаваемую им культуру. Увеличение пространственных горизонтов современного человека как в бытовом, так и в психологическом, духовном, в историческом контекстах увеличили нагрузку на зрение нашего современника во много раз. Это повлияло и на развитие визуальных искусств.

Широкий конгломерат явлений, причисляемых сегодня к сфере художественного творчества, большое количество разнообразных текстов и процессов, называемых «произведениями искусства» или «продуктом художественного творчества», делают содержание понятия «визуальные искусства» достаточно широким и отличающимся не только от понимания «изобразительности», существовавшего в эпоху Нового времени, но и сформировавшегося в культуре модернизма. Современность предлагает крайние точки трактовки данного понятия: творчество как вершина самовыражения, творчество как способ создания конфигурации жизненного мира современного человека. Монополия на творчество оказывается нарушенной – «искусством» в такой ситуации все чаще называют любую деятельность, окутанную флером креативности, что отражается и на самом искусстве, его морфологии, институализации, системе оценки. Если же поменять ракурс с вопроса «что есть искусство» на исследование проблематики «что и почему сегодня считается искусством» и как на это влияет глобализация, то можно увидеть процессы, происходящие с визуальными искусствами как части единого.

Комплексных исследований проблемы институционального аспекта динамики визуальных искусств в ситуации глобализации культуры с позиций культурологического подхода не проводилось.

«Институционализация» – превращение какого-либо явления или движения в организованный, упорядоченный процесс с определенной структурой отношений, иерархией власти, дисциплиной, правилами поведения. В научном дискурсе (искусствоведческом, культурологическом, социологическом, экономическом, политологическом) «институализация» и «институционализация» используются параллельно и имеют одно значение.

Трудность анализа заключается в том, что исследуется живой процесс, идущий в культуре в настоящее время. Автор не ставил своей целью описать все существующие сегодня формы бытия и исследовать все виды институализации визуальных искусств, а определить наиболее актуальные направления данного процесса, идущие в современной культуре, выявить связь динамики визуальных искусств с глобализационными процессами.

В рамках данного исследования автор попытался поместить в одно проблемное поле такие разнохарактерные феномены, как существование современного музея, формы самоорганизации в художественной деятельности, пространство дизайна и моды, бытие искусства и его инструментария в виртуальном поле. Для анализа такого разнообразного конгломерата феноменов, естественно, требуется довольно сложный, но при этом достаточно гибкий методологический аппарат. Современная тенденция исследования проблем искусства в целом связана с философско-культурологической парадигмой. Особое значение в современную эпоху приобретают проблемы определения способов визуального воздействия на человека, поиск связей между различными процессами художественного и нехудожественного порядка, осознание глубинного родства феноменов культуры как целостной системы.

Культурология как междисциплинарная, интегративная наука позволяет увидеть данные явления многоаспектно. Корпус культурологических знаний дает возможность выявить общие закономерности бытия визуальных искусств в современной культуре при внимательном отношении к творческой личности, конкретному художественному произведению. Для настоящего исследования базовой является концепция культуры, представленная в работах М С. Кагана, в которой культура рассматривается как целостная сверхсложная саморазвивающаяся система, как форма бытия человека в мире, а искусство как самосознание культуры. Задаваемый ученым онтологический статус культуры приводит к переосмыслению самого понятия культура, расширению его объема.

Использование системного и синергетического подходов к явлениям культуры и искусства дает возможность рассматривать культуру как единую сложную самоорганизующуюся систему, являющуюся подсистемой бытия, а современную художественную культуру как самосознание культуры в целом. Особенности применения синергетического подхода к явлениям культуры и искусства в данный момент находятся в разработке. Изучение возможностей и пределов синергетического подхода в целом и специфики его применения к исследованию процессов, идущих в современной культуре и искусстве уже имеет свою традицию. (М. К. Мамардашвили, А. М. Пятигорский, Г. Хакен, И. Пригожим, С. Курдюмов, Е. Князева, М. Каган, Б. Бранский, О. Астафьева, Г. Малинецкий, А. Назаретян, В. Василькова).

Глобальный характер современных культурных проблем определяет актуальность исследования, рассматривающего культуру конца XX – начала XXI веков в качестве целостной открытой сверхсложной системы, нелинейно развивающейся в «режиме с обострением». Этот режим отличается, в частности, наличием таких параметров, как-то: повышенная скорость происходящих изменений, многократно возросшая чувствительность системы к микровоздействиям, которая может привести к ее распаду.

Культурологическая парадигма позволяет выявить особенности современной культуры в целом (работы западных исследователей – Ф. Лиотара, Ж. Деррида, Ж. Бодрийара, М. Фуко; труды отечественных ученых – М. Кагана, А. Гениса, М. Эпштеина, А. Флиера, В. Курицына, В. Циановой и других). Кроме этого для работы оказались значимы положения структурно-семиотического метода (Ю. Лотман, Р. Барт, У. Эко, В. Лелеко). Так же использовались методы, используемые в рамках искусствоведческого, киноведческого анализа.

Изучением отдельных аспектов особенностей развития и институализации визуальных искусств занимались многие авторы, среди них значимы труды В. Беньямина, Б. Гройса, П.Вайбеля, М. Вудманси, В. Циановой, Ц. Цикки, Б. Малиновского, А. Цэнто, Б. Цубина, М. Баксандалла, А. Гениса, Б. Бернштейна, Е. Андреевой, В. Бычкова, и ряда других.

В качестве источников настоящей работы выступили отечественные и зарубежные исследования в области современной культуры и искусства, методологии научного знания, культурологии; тексты по проблематике развития и институционализации искусства; произведения современного искусства, киноискусства и другой визуальный контент; также были привлечены другие тексты современной культуры, понимаемые в широком культурологическом смысле этого слова, в том числе личные беседы с участниками культурного процесса.

 

Глава 1. Визуальные искусства в глобальном культурном континууме

 

1.1. Институционализация искусства в эпоху глобализма: культурологический подход

Культура глобализма постепенно приводит к формированию нового «мозаичного» (А. Моль) типа общества, в котором параллельно с энтропией идут активные поиски общекультурных и субкультурных коммуникативных кодов. Усиление влияния технологической компоненты культуры и развитие информационных технологий приводят к субстанциональным изменениям во взаимодействии различных сфер культуры. Рост объема социальной деформации в различных сферах деятельности – принципиально новый момент в истории человеческой цивилизации. Информация становится приоритетным ресурсом развития. Идет перераспределение властного капитала, трансформация зон влияния: одинаковой властью сегодня может обладить как макрокультурное образование, так и субкультурный лидер. Данные процессы приводят к существенным изменениям в сфере художественной культуры: многообразие направлений развития творчества, расширение числа феноменов, причисляемых к искусству, параллельное существование, на первый взгляд, взаимоисключающих художественных практик.

Социальные, культурные, теоретические кризисы современности заставляют современного человека искать культурные ценностные ориентиры отношения к миру, выстраивать новые схемы культурного поведения. Информатизация и стремление к гуманитаризации – два вектора, которые определяют состояние современной культуры. Стремление современного человека вернуться к ощущению собственной целостности приводит как к духовным поискам, так и манипулированию человеческими желаниями в определенных целях. Значение искусства как самосознания культуры (М. Каган) в такой ситуации недооценить сложно, поэтому важным моментом становится исследование направления институализации искусства в современной культуре как фактора, определяющего реальные и возможные зоны влияния искусства на современного человека.

В силу многовекторности развития современной культуры исследование институализации искусства обретает особое значение. Если сместить акцент с категоричного вопроса «что есть искусство» на рассмотрение того, «что и почему сегодня считается искусством», где и почему происходит его легитимизация, то появляется возможность увидеть современное искусство во всем его многообразии как сложноорганизованную, нелинейно развивающуюся систему. Культурологический подход, предполагающий комплексное рассмотрение феноменов художественной культуры, позволяет поместить в единое поле различные образцы художественной практики, презентуемые как в рамках «мира искусства», так и в других культурных сферах.

Если «институции» – это определенные нормы, обычаи, несущие аксиосхемы (свойственные конкретной культуре или ее страте), различные дискурсы (определяющие феномены как искусство), то «институты» – законы организации, закрепляющие данные схемы в рамках официальных или неофициальных форм. Институты возникают и формируются под воздействием всех процессов, происходящих в культуре, образуя «точки» пересечения и взаимодействия участников художественных процессов друг с другом и с участниками других сфер. С точки зрения институционализма возможно рассматривать не только развитие «мира искусства» (термин А. Дэнто), но и актуализацию искусства в социокультурной практике в целом и влияние социокультурной динамики на само искусство.

Мир искусства был описан Дэнто как обоснование мысли: чтобы увидеть что-то как искусство, требуется нечто неподвластное критике глаза – атмосфера теории искусства, знание его истории. Впоследствии «миром искусства» стали называть совокупность участников художественного процесса (деятельность галерей, диллеров, музеев, коллекционеров, критиков, аукционов, журналов, публики, художников), систему, определяющую границы искусства.

Философ Джордж Дики ввел институциональный анализ в методологию критики и актуализировал термин «мир искусства», как предназначенный для обозначения той же области реальности, которую обозначает и термин «пространство искусства». Б. Гройс рассматривает автономию художественных институций, говорит о стремлении любой институции к экспансии. Важнейшей художественной институцией, несущей консервативное начало (кроме музея) для Гройса является художественный рынок. Без рынка искусство было бы обречено на стагнацию в рамках той или иной тоталитарной утопии, при том, что автор считает, что искусство всегда было ориентировано на создание ценностей и их сбыт [1] . Гройс пишет об увеличении автономии искусства, поэтому ищет связи искусства и общества, в том числе, через «художественный рынок». Кроме наличия «мира искусства» и «художественного рынка» внутри самого пространства искусства есть отдельная страта, которую обозначают как «contemporary art». К «contemporary art» относят актуальное искусство. Отличие их институализации заключено в наличии тесной связи с вербальной составляющей и с кураторством, без которых они оказываются немы.

На практике искусство оказывается тесно взаимосвязано с другими системами культуры (М. Каган), поэтому для понимания развития институционализационных процессов в искусстве необходимо увидеть их как часть процессов культурных. Истоки институционального понимания культуры восходят к трудам видного американского социального антрополога, культуролога Б. Малиновского. Б. Малиновский отмечал, что каждый институт выстраивается вокруг той или иной фундаментальной потребности человека на основе совместной задачи и имеет свою доктрину и особую технику [2] . Подобный подход, ставящий в основу институтов человеческие потребности и интуиции, разрабатывался в XX веке в русле экономического знания. Здесь институционализм (Т. Веблен, У. Митчелл, Д. Норд, Л. Тевено) выступил альтернативой неоклассическиму направлению. Институционалисты движущей силой экономики, наряду с материальными факторами, считают также духовные, моральные, правовые и другие факторы, рассматриваемые в историко-культурном контексте; отрицают принцип подхода к экономике как к равновесной системе, а видят ее как часть подсистемы общества.

Подобная позиция оказывается близка к системно-синергетическиму подходу, используемому сегодня в гуманитарных науках для изучения культуры (М. Каган, В. Бранский, А. Назаретян, О. Астафьева, В. Василькова). Данные парадигмы основаны на понимании целостности социокультурных процессов, в то же время акцентируют внимание на случайности, интуиции, как влияющих на поведение субъекта и возникновение областей нового. Часто синергетику воспринимают как науку, формулирующую общие законы существования любых сложных систем, но, как справедливо отмечает профессор Вернон Эбелинг, синергетика занимается вопросами методологии решения сложных проблем, изучением закономерностей процессов развития сложных саморазвивающихся систем, а не предлагает универсальные решения [3] . Закономерно в данном контексте появление в исторической науке в конце XX века «миросистемной» концепции И. Валлерстайна и ее широкое влияние на общественную мысль: она рассматривается в литературе по глобалистике как один из аспектов осмысления современного бытия и развития человечества. Согласно теории Валлерстайна, все страны капиталистической мир-экономики живут в одном ритме, диктуемом «длинными волнами», для нее характерно «осевое разделение труда», деление на ядро (центр) и периферию.

Подобные примеры пересечения позиций ученых из различных научных сфер демонстрируют практические результаты поисков междисциплинарного диалога, как пишет Э. Ласло: «Разрывы заведомо существуют между явлениями физико-химическими, биологическими, происходящими с отдельным человеком или социальными группами, и именно эти разрывы были основными факторами, которые обуславливали стойкое разделение областей научного исследования на отдельные дисциплины. И все же различия между науками преувеличены до такой степени, что они способны ввести в заблуждение широкую публику» [4] .

В рамках исследования институционального аспекта развития искусства как феномена культуры встает и другой важный вопрос – о сочетании самоорганизации и управления в сверхсложных и суперсверхсложных системах, которой является и искусство (М. Каган). В XX веке разрабатывались и внедрялись законы, управляющие развитием свободного рынка (например, антимонопольные); сюда же можно отнести программы по социальному регулированию, поддержку государствами и общественными организациями ряда институтов художественной культуры, утверждение определенных духовных ценностей. Данные программы в идеале должны предотвращать общество от распада, сохранять культурные ценности. О том, насколько эти меры могут быть неадекватными, хорошо знакомо жителям России, пережившим тоталитарный режим, но и другая крайность – отрицание управления как такового – также чревата непредсказуемыми последствиями. Поиск баланса в управлении культурными институтами, таким образом, может быть основан только на диалогическом понимании культуры, при осознании важности искусства как носителя духовной культуры. Именно духовная культура обеспечивает сохранение и развитие культуры, определяет взаимоотношения с природной и социальной компонентами бытия. Это особенно актуально в современной ситуации кризиса духовной культуры, когда в стирании межкультурных границ идет процесс искусственного навязывания ценностей, моделей социокультурного поведения в рамках мировой унификации жизни.

Поэтому динамика институциональности в сфере искусства тесно связана и с культурной политикой. Часто культурную политику определяют только как систему практических мероприятий, финансируемых, регулируемых и в значительной мере осуществляемых государством (наряду с частными лицами), направленных на сохранение, развитие и приумножение культурного наследия нации.

Несомненно, использование государственного ресурса, сохранение и развитие культурного наследия являются важными компонентами культурной политики, но не полностью определяют ее задачи и механизмы функционирования. Более точной видится позиция по данному вопросу российского ученого А. Флиера. Он полагает, что подавляющая часть многообразных культурных процессов протекает в обществе стихийно, подчиняясь лишь глубинным законам социальной самоорганизации людей в их коллективной жизнедеятельности. Вместе с тем, отдельные составляющие этого комплексного процесса поддаются разумному и целенаправленному регулированию, стимулированию одних тенденций и свертыванию других и т. п., осуществляемых с позиций видения и понимания стратегических путей, по которым движется данная цивилизация. Комплекс этих мер по искусственному регулированию тенденций развития духовно-ценностных аспектов общественного бытия и может быть назван «культурной политикой» [5] . Вопросы культурной политики сегодня активно обсуждаются учеными, можно вспомнить работы К. Разлогова, В. Жидкова, в Москве действует Институт Культурной политики, проводятся научные форумы и круглые столы, посвященные данной проблематике.

К. Разлогов отмечает, что в последнее время появился термин «транскультурализм», обозначающий способность человека осваивать различные культурные традиции в их совокупности и культурный опыт разных стран. В этих условиях культурная политика государства должна способствовать созданию в его границах единого культурного пространства и устанавливать «правила игры» для взаимодействия субкультур [6] .

Само понятие «культурная политика» подразумевает некое властное воздействие на определенную аудиторию, преследующее конкретные цели. Сформированные властью категории мышления впоследствии начинают примеряться ко всему, весь мир начинает оцениваться с их позиций. В таком контексте культурная политика становится частью властного дискурса, что предполагает не только возможности использования разнообразных ресурсов (государственных, медийных, информационных, работу с формальными и неформальными лидерами и т. д.), инструментов коммуникативного воздействия, но, учитывая репрессивный потенциал власти, и особую ответственность за ее содержание.

Власть, стратегии перераспределения властного капитала в XX веке приобрели особое значение, и, к сожалению, культура и искусство часто оказывалась и оказывается заложником тех или иных идеологических игр. Ведь даже в музее происходит актуализация нужного данной культуре социально-культурного опыта, отобранного и «музеефицированного». Институализация артефакта как феномена искусства в музее так же является примером властной стратегии: подключение человека к культурному коду зависит от контекстуализации, отношения музея (как культурного института) к экспонируемому материалу, его интерпретации. Научная обработка, даже реставрация – все это факторы оценки, включения артефакта в аксиосхемы. В «арт-практике» подобной властью обладает куратор. Д. Дики говорил о том, что художнику, абсолютно свободному в выборе техник, стилей и даже тех предметов, которые объявляются произведениями искусства, тем не менее, приходится учитывать «всю византийскую сложность художественного мира» [7] . Данное замечание, если вспомнить суть «византийской политики», еще раз подчеркивает связь институализации искусства с властным дискурсом.

Культурная политика в области институализации искусства должна распространяться не только на поддержку существующих институций, но и осуществлять просветительскую, образовательную функцию по воспитанию не только деятелей искусства, но и грамотного зрителя. На стихийном, самоорганизационном уровне можно говорить об определенной активности в данном направлении деятелей культуры, искусства, науки, которые часто не только остро публично реагируют на происходящее в мире искусства, но и участвуют в общественных, благотворительных движениях, продвигающих духовные ценности, отстаивают конкретные памятники искусства. Привлечение общественности к культурным проектам и к проблемам культуры во всем мире является перспективной сферой, и трудно представить развитие этого сектора без привлечения культурологов.

Важным аспектом культурной политики в данной сфере является и утверждение определенных произведений и техник искусства как культурного достояния. Среди действующих вариантов формирования культурной политики в европейской и американской культуре сегодня доминирующими являются следующие: «униформистская» модель (ориентированная на современную западную культуру); «множественно универсальная», основанная на мировой модели с первоначальной основой евро-американской матрицы, но с возможностями культурной адаптации к конкретным геокультурным ситуациям; «плюралистическая», учитывающая интересы всех участников культурного процесса. «Плюралистическая» модель видится ученым основой для будущего развития. На практике в условиях экспансии западной культуры необходимость перехода к плюралистической модели для России видится процессом неоднозначным, применение такой модели в условиях российской действительности может привести к частичному стиранию ее особенностей.

Институализация искусства (протекающая даже в рамках самоорганизации) в таком случае становится не только символическим, но и политическим, социокультурным, экономическим фактором. Использование искусства в социокультурных практиках демонстрирует динамику шкалы ценности тех или иных его феноменов в конкретный исторический период, результат оценки не обязательно совпадает с мнением «мира искусства». Так, достижения и инструментарий искусства активно используются при создании интерфейса информационных каналов, установки контактов при помощи средств связи (телефон, факс, компьютерные сети), в создании образа (имиджа), нацеленного на аффективные коннотации, что дает эффект в области политики, экономики, науке и в самом искусстве.

До настоящего времени институты действовали благодаря осуществлению конкретных социальных практик, а институализация была результатом действий непререкаемых авторитетов и представала как система обязательных для исполнения институциональных норм. Постиндустриальное общество, предлагая новые средства коммуникации, создает видимость свободы от нормативного институального контроля, позволяя создавать альтернативные институты, опирающиеся не только на прежний опыт, но и на текущую информацию. Функционирование классических институтов оказывается зависимо от современных процессов коммуникаций, что провоцирует их к необходимости трансформаций. В такой ситуации сложно говорить об автономии искусства от общества, фатальность их взаимоотношений констатировал еще Адорно в «Эстетической теории». Для институализации искусства признание/непризнание обществом более не является вторичным фактором.

Сегодня художник может выбирать: включаться в существующую институцию или создавать собственную. Здесь отсутствие целостности действует двойственно: предлагая свободу, ограничивает ее немотой вследствие «смерти события», что перекладывает ответственность с «мира искусства» на каждого конкретного автора. Культурная индустрия и институция искусства перестают быть противоположностями: если первая заведует властным капиталом общества целиком, то вторая исключительно внутренними проблемами самого искусства. Динамику обеим системам придает отсутствие в них самих целостности. Как было рассмотрено выше, «целостное общество», «целостное искусство» лишь утопия. На практике можно говорить исключительно во множественном числе о сообществах и мирах, находящихся в системе взаимодействия. Показатель условности перетекания стратегий институализации – маркетинговых стратегий в музей (один из самых консервативных «миров искусства»), цеховой организации в сферу визуальной стилистики (одного из самых «гламурных инструментов» масс-маркета).

Классическая теория искусства в основу репрезентации ставила стиль, современность заявила о самоценности перераспределения творческой личностью символического капитала. Следуя романтической концепции творчества, современники сделали уникальность человеческой личности основой репрезентации в «арт-практике». Эти же стратегии быстро стали частью формирования иных социокультурных практик, в том числе и в масс-маркете. Демократичность мультикультуралистского разнообразия форм, красок и стилей культурной политики (декларируемая культурой глобализма) приводит к снятию проблемы радикального выбора, предоставляет возможность маскировки, симуляции.

Критика изнутри становится частью самой культуры, вплавленной в ее ядро. «Истина этого общества – не что иное, как отрицание этого общества» (Г. Дебор). [8] Как утверждает ряд исследователей, важной частью организации социокультурной деятельности в такой ситуации становится «играизация», влияющая на развитие и формирование всех культурных институтов. Игра как направление организации становится установлением/нарушением правил, в том числе и лигитимности. Таким образом, арт-практики, институализировавшие себя как подлинный голос, восстающий против буржуазной унификации, сами стали частью общества, активно пользующимися бонусами от стерильной «протестной» деятельности, а «свобода творчества» – частью системы несвободы, имеющей четкие границы для презентации, и четкие формы институализации.

Желание свободы оказалось изгнано через преувеличение и симуляцию, что оказалось эффективнее, чем запреты на свободу (Ж. Бодрийяр). [9] Подлинная свобода оказывается, как ни парадоксально, в возврате самоценности произведения, обусловленного его собственными качествами, а не прилагаемым вербальным контекстом. Цеховая солидарность, основанная на профессионализме и поиске художественных средств выражения, – более перспективной стратегией институционализации, нежели кураторство. В такой ситуации выход институализации за рамки исключительно «мира искусства», о котором говорил Б. Гройс, становится единственной формой развития искусства, выхода из «стерильности арт-дискурса». Наличие в западном культурном дискурсе независимой экспертной оценки, открытых аукционов искусства и других инструментов арт-рынка делает обновление и развитие художественной практики осуществимым. Согласно экономической теории институционализации, синергетической концепции данные инструменты реализуют поливариантность в художественном дискурсе, создавая внешнее воздействие на него. Нелинейность культурной политики в сфере искусства, многовекторность развития самого искусства становятся охранительным фактором, позволяющим культуре не только сохранять искусство как особую ценность, но и провоцируют рост точек нового в самом искусстве.

В искусстве России вот уже два десятилетия держится уникальная ситуация параллельного существования двух систем искусства различных формаций. Академическая система пользуется несравненно большим влиянием как на государственном, так и на общественном уровне внутри страны, тогда как система современного искусства более уважаема в интеллектуальной сфере и в глазах части международного сообщества. Поэтому стратегии, направленные на утверждение места современного искусства в российском обществе, играют по-прежнему важную роль. На первом постперестроечном этапе развития отечественного галерейного дела даже западные галеристы обращали внимание больше на политическую ангажированность, а не на качество работ. Задачи, которые встали перед российским «миром искусства» после перестройки, надо было решать достаточно быстро. Деятельность отечественных художников, галеристов в данной сфере, несомненно, может вызывать уважение. Процессы формирования различных художественных институций, на которые в европейской, американской практиках уходили десятилетия, в России были освоены в ускоренном темпе. Поэтому понятно, почему ориентация на европейскую, американскую модели институционализации оказалась приоритетной и в теории, и на практике.

Если в теории соответственный лексикон и методы были освоены быстро, а работы отечественных художников сосчитаны в соответствии с модными терминами, то специфика развития отечественного «мира искусства» оказалась трудно сопоставима с западной. Это особенно стало заметно в ситуации глобального экономического кризиса 2008-2010 годов. В кризисной ситуации искусство, уже сакрализованное, имеющее статус «мирового культурного наследия», не потеряло финансирования и актуальности на рынке. Как говорит президент Европейского отделения аукциона Christie Йохан Пулканен, цены на Пикассо никогда не были связаны с ценами на газ или электричество. [10] В данном контексте показателен успех выставки Пабло Пикассо, проходящей в музее Атенум в Хельсинки. Продвижение галерей и биеннале современного искусства в такой ситуации оказалось более проблематичным в связи с сокращением финансирования ряда проектов. Независимое аналитическое агентство ArtTactic объявило, что «художественная активность Лондона снизилась на 23 пункта в сравнении с прошлым годом». Сегодня можно говорить, что мировой рынок актуального искусство практически восстановился, но никто уже не ждет докризисных цен. Да и российское искусство так и осталось в своей нише.

Для российского арт-рынка уже дефолт 1998 года стал серьезным ударом, в этот период были распроданы некоторые коллекции, принадлежавшие молодым корпорациям, за небольшие деньги. Так, работы Казимира Малевича из коллекции «Инкомбанка» были куплены Московским музеем современного искусства фактически за бесценок (всего за $50 и $90 тысяч). В кризис были отменены несколько ярмарок искусства, в том числе Московский салон изящных искусств (MWFAF). По словам С. Заграевского, председателя Профессионального союза художников, «антикварный рынок и рынок современного искусства – как говорится, две большие разницы. Первый был непомерно раздут, и с кризисом, естественно, сдулся в той же степени, как и финансовый рынок. Второй как был слабым, хаотичным и неразвитым, так и остался». [11]

 

Ситуация с музеями (классическими художественными институциями) тоже сложная, так как до настоящего момента главными меценатами крупнейших музеев были банки, а меценатство как способ рекламы в отличие от зарубежных фирм наши компании интересует меньше. Хотя есть положительные примеры выживания искусства в кризис, например, деятельность Московского дома фотографии, который успешно провел летом 2009 года фестиваль «Мода и стиль в фотографии», несмотря на сокращение финансирования, о котором говорила директор Дома Фотографии О. Свиблова. [12]

Отличает Россию и то, что кризис меньше затронул «luxury сектор», в основном коснулся тех, кого причисляли к среднему классу. По словам М. Гельмана, интересен тот факт, что за период экономического кризиса увеличилось число посещений музеев в России. «Это значит, что простые люди повернулись к искусству», – заявил галерист в интервью в апреле 2009 года. [13] Падение доходов среднего класса особенно отразилось на рынке искусства – это и сложность оплаты аренды для небольших галерей, и закрытие ряда региональных изданий, где художники могли представить себя публике, и уменьшение количества интерьерных заказов, за счет которых кормились многие художники. Если в Москве, финансовом центре нашей страны, дела обстоят сравнительно неплохо, то в регионах ситуация сложнее.

Исследуя влияние кризиса на институализационные процессы в области искусства, необходимо отметить, что кризис более четко выявил проблемные зоны российского арт-рынка. Российское искусство во многом держится за счет усилий энтузиастов: музейных работников, галеристов, художников, зрителей и просто ценителей искусства. Отсутствие открытых российских аукционов искусства, признанных экспертных советов, культурной политики (как на уровне государства, так и в обществе в целом), того, что можно назвать системой существования искусства, в ситуации финансового кризиса может привести либо к солидаризации творческих людей, либо отбросить наш «мир искусства» еще дальше от цивилизованных форм развития.

Сложность, многомерность культуры эпохи глобализма приводит к усилению взаимодействия всех сфер человеческого бытия на всех культурных уровнях, вовлекая в общие процессы культуры многих стран. Исследование направлений и форм институционализации, сложившихся в мировой практике, может позволить не только полнее увидеть развитие искусства, но и определить перспективные направления, адекватные особенностям современной культуры.

 

1.2. Динамика институционализации визуальных искусств в художественной культуре: исторический аспект

В современной художественной культуре к пространству активности визуальных искусств можно отнести достаточно широкий спектр видов художественного творчества и нехудожественной деятельности, которые используют инструментарий и стратегии репрезентации изобразительного искусства. Поля активности этих сфер часто пересекаются как в творчестве одного художника, так и в отдельном произведении искусства. Творческое и коммерческое освоение всего духовного и художественного предшествующего опыта еще более усиливает гетерогенность искусства в синхроническом срезе.

«Уплотнение», «сжатие» культурных процессов привели к уменьшению, а порой и исчезновению пограничных зон как между различными культурами (элитарной и массовой, культурными традициями и новациями, культурой Востока и Запада), так и между людьми. Это приводит к тому, что на фоне ускоренного развития материальной культуры прослеживаются кризисные тенденции в культуре духовной, серьезные трансформации в сфере художественного творчества. Выстраивание модели динамики искусства в мировой культуре как единого процесса связано с глобализационными процессами: от полифоничности мультикультуролизма до унификационности прогрессивной теории. Б. М. Бернштейн считает: «Если принять мультикультуралистский принцип к исследованию проблем глобализации мира искусства, то процесс выглядит как экспансия западных культурных моделей и вытеснение всех других. Если же принять концепцию единства всемирно-исторического процесса (хотя бы в том виде, какой она получает в синергетической системе), то поглощение понятием искусства культур, которые в этой схеме образуют боковые ветви универсального исторического древа, «тупики эволюции», выглядит как частный случай глобализации прошлого, т.е. как ретроспективная глобализация». [14]

Специфичность художественного образа как носителя информации делает искусство привлекательным для легитимизиции различных практик. М. Баксандалл, один из ведущих современных искусствоведов, подчеркивает, что научиться видеть живопись – все равно, что научиться читать тексты из разных культур [15] . В таком случае музей может быть рассмотрен как пространство, в котором произведения искусственно помещаются в контекст ИСКУССВА как отдельной сферы. «Вынимая» художественные ценности из системы координат, их породившей, музей помещает их в отдельный стерильный универсум, существующий по своим законам, поэтому византийские мозаики здесь могут сосуществовать с искусством эпохи возрождения, африканские ритуальные маски с арт-экспериментами. Музей в данном контексте выступает как агент экспансии ретроспективной глобализации, как ода «пространственности», характерной для современной культуры, которую начали писать еще до начала двадцатого века. В то же время эта экспансия, «пространственно-культурная перегруппировка» позволяет искусству сохранять свою самостоятельность в культуре, стремящейся к тотальной глобализации.

Художественная культура по сравнению с духовной и материальной достаточно поздно институционализировалась в отдельную сферу деятельности из первобытного синкретизма. Достаточно длинным было и утверждение особости искусств визуальных, в рамках относительной самостоятельности и неравномерности развития различных сфер художественной культуры и отдельных видов искусства в истории человеческого общества, попытки же научного осмысления данной сферы человеческой деятельности начались позже.

В традиционной культуре рамками, ограничивающими свободу художественного творчества, были зависимости искусства от материальной и от духовной культуры. Древнеегипетский канон, византийский канон, запрет на изображение человека, провозглашенный Кораном, на практике приводили к созданию художественных образов, обладающих различной структурой и формой, но общим для них являлась подчиненность искусства догмам и ценностям, создаваемых культурой духовной. Поэтому, кроме вопроса определения места искусства как самостоятельной сферы человеческой деятельности, отдельной проблемой является исследование влияния на институционализационные процессы взаимоотношения художественной, материальной и духовной культуры.

В системе традиционной культуры «художник» – это и автор предметов быта, оружия, одежды, и создатель прекрасных произведений изобразительного искусства, архитектуры, связанных с религиозными практиками. Соответственно и способ, каким определялось качество и значимость произведения искусства, зависит в такой ситуации от его включенности либо в духовные, либо в материальные институции.

В пространстве взаимодействия художественной и материальной культуры утверждение высокого, исключительного качества предметов быта, созданных художником первого типа, долгое время была связано с ценностью использованных материалов и изяществом их обработки. Традиционный художник-ремесленник своей продукцией удовлетворял аристократические, искусственные потребности презентации социального неравенства. Художественная деятельность в этот период (как и сегодня) играла определенную роль в социальной жизни – роль репрезентатора определенных социальных норм, стереотипов и правил, выполнение которых было обязательным и регламентированным, а не вопросом личного выбора. Сам ремесленник, хоть и становился героем восточных сказок, занимал в обслуживаемой им социальной системе место достаточно низкое.

В рамках сакрального отношения к светской власти, формирования и развития восточных городов-государств, основанных на земледелии, мощное развитие архитектуры, скульптуры и ремесел являлись и показателем благосостояния государства, и своеобразной моделью мироустройства. В искусстве древней Месопотамии (IV-I века до нашей эры), по свидетельству древнегреческого историка Геродота, количество ступеней зиккурата определялось числом «небесных сфер», они были окрашены в цвета, символизирующие небесные светила: белый, черный, пурпурный, голубой и красный, золотой и черный. Здесь можно вспомнить и синтез искусств, воплощенный в буддийских храмах, и особое понимание творчества в рамках китайских, японских религиозно-философских учений. В заглавие трактатов об искусстве в Японии и в Китае одинаково часто выносились как названия гор, ручьев и деревьев, так и нравственные, философские интенции. Девизом живописца Тэссая, который он писал на всех своих работах, было высказывание: «совершенствовать в себе спокойствие и чистоту». В древнеиндийском искусстве, согласно Анандавардхане (IX век), образная мысль (дхвани) имела три основных элемента: поэтическую фигуру (аламкара-дхвани), смысл (вастдхвани), настроение (раса-дхвани), которые строились по законам художественного сопряжения, сопоставления различных явлений.

Связь художественной и духовной сфер ярко проявляется в культовых постройках. Как отмечает В.Н. Лазарев: «Если культ являлся главным связующим звеном между миром земным и миром потусторонним, искусство, поскольку оно входило в состав культа, призвано было выполнять ту же функцию. Художественный синтез должен был возносить мысли верующих к небу, сосредотачивая его внимание на созерцании чистых идей». [16] Храм виделся как пространство соединения мира «горнего» и мира «дольнего». Через синтез искусств (архитектуры, живописи, скульптуры, мозаики) в пространстве храма создавалось особое пространство, которое должно было нести верующим духовно-эстетическую информацию.

В сфере подчинения искусства духовной сфере можно отметить определенную неоднозначность. В рамках этого процесса полемика иконоборцев с иконопочитателями или корректировка православного русского изобразительного канона в соответствии с византийским в определенные периоды говорят о важности для церковного института средств визуального воздействия на верующих. Искусство «на службе религии» достигало и достигает удивительных высот как профессионализма, так и силы воздействия. Художественный образ, воспринимаемый верующими эмоционально, подчас вызывает религиозные чувства более сильные, чем логические объяснения, так как искусство обладает мощным суггестивным зарядом. В средневековой Европе единственным Творцом, создателем всего виделся Бог. Божественное Слово, несовершенным подобием которого являются человеческие слова (рассыпанные во множестве в различных языках мира), считалось обладающим абсолютной творческой способностью. При этом сферы научного знания, занимающейся искусством, не существовало, а размышления о «прекрасном» были частью религиозно-теософских работ.

При высокой оценке продуктов художественного труда процесс их создания долгое время считался не слишком почетным. Показательно в этом смысле отношение к труду художника в античности. Гораций в «Науке поэзии» художественное произведение ставит практически наравне с поэтическим [17] . Сенека в 88 письме к Луцию, обсуждая понятие свободных искусств, определял их как искусства, достойные свободного положения, и добавлял: «Ведь не заставишь меня отнести к свободным искусствам то, чем занимаются живописцы или же ваятели-мраморщики и другие прислужники роскоши».

Последний период развития европейской культуры, когда целостность картины мира осуществлялась под патронажем религии, и существовало равновесие между материальным, духовным и художественным в человеке, – это эпоха Возрождения. Обращение человека к поиску всеобщей гармонии стимулировало ее поиски и в окружающем мире, активизировало развитие изобразительных искусств, которые в это время представляются особой «наукой», сродни математике, где мастерство автора, – это увидеть и точно передать искомую гармонию мира. В связи с этим возросло значение визуальных изобразительных искусств, не случайно эпоху Возрождения принято относить к «визуальному» типу культуры. [18] В то время меняется статус художника и отношение к изобразительному искусству в общественной жизни и науке.

Автор (художник) в эпоху Возрождения впервые получил возможность осознать себя индивидуальностью; не воплощением всеобщего, общепринятого, не наибольшей степенью развития какого-нибудь общего качества, но отличным от всех других и в то же самое время причастным абсолютному; оригинальным образом выражающей себя личностью, наделенной «божественной» способностью к творчеству. Джорджо Вазари в «Жизнеописаниях» часто употребляет по отношению к художникам и их творчеству эпитеты не только «великолепный мастер» или «удивительное старание», но и «божественный», «наделенный легким и счастливым божественным виденьем». Именно в этот период художественная деятельность начинает обретать самостоятельность, развиваются науки об искусстве, усиливается интерес к памятникам искусства. Правда, очень выборочно – в эпоху Возрождения высоко ценятся и коллекционируются антики, а искусство народное или средневековое ставятся гораздо ниже античного или современного. Гуманизм Возрождения выстроил и особую иерархию ценностей художественного творчества, и систему оценки произведений искусства, основанную не только на размере работы и количестве затраченных материалов, но и учитывающую ценность авторской интенции. В это время появляются работы Лоренцо Гиберти, художника и историка искусства Джорджо Вазари. В труде «Жизнеописания» (1568 год) Вазари разделяет живопись, ваяние и зодчество по мастерам и школам.

Тогда же возросло внимание к античным трактатам. С этого момента искусство расширяет поле своей институционализации. Значение этой попытки, повлиявшей на изменения «умов, а не жизни, воображения, а не реальности культуры» [19] , несомненно, велико для дальнейшего развития культуры Европы. Кинорежиссер Орсон Уэллс в середине века XX написал: «Рим грезил Грецией, Италия грезила античностью, а потом весь мир начал сходить с ума от Итальянского Возрождения». [20] Взлет и кризис ренессансной культуры были в чем-то утопической идеалистической попыткой сохранить «хрустальное единство» мира.

Отсутствие единого стиля, которым как именем можно было бы назвать последовавшие за Возрождением периоды развития европейской культуры, является показателем распада целостности картины мира (в том числе и духовного, так как реформация сокрушила не только единство католической церкви, но и уменьшила значение «храма» как явленного мира «горнего» в мире «дольнем», и, как следствие, изменила значение визуальных искусств – вместо созерцания иконы теперь предлагалось читать и обсуждать Библию.

В семнадцатом веке оформляются две позиции эстетического: основанная на разуме (Рене Декарт) и основанная на чувствах (Д. Юм, Д. Локк). Восемнадцатый век – век рационализма и дифференцирующей мысли – пытается четко зафиксировать в своей эстетике систему различных видов искусства (Готфрид Эфроим Лессинг). Показательно, что именно в восемнадцатом веке появляется «Всеобщая теория изящных искусств в отдельных статьях, расположенных в алфавитном порядке слов искусства..», созданная И. Зульцером, а в 1746 году Ш. Батте, приняв изящные искусства за данность, видит их общность в античном принципе мимесиса, который считался основой искусства до конца девятнадцатого века. Попытки через искусство найти в человеке и мире незыблемые основания, предпринимаемые классицизмом, или осмысление его изменчивости, непостоянности в барокко можно воспринимать и как стремление восстановить потерянную целостность картины мира. Как пишет Б. Паскаль, «человек никак не может понять, к кому в этом мире себя сопричислить. Он чувствует, что заблудился, что упал оттуда, где было его истинное место, а дороги назад отыскать не в силах» [21] .

Параллельно в это время появился и новый заказчик, потребитель произведений искусства – буржуа, который в отличие от аристократии и религии не обладал сакральным статусом. Если церковь и светская власть имели «происхождение» от непререкаемого авторитета – Бога, то буржуазия заявляла о своих правах на основе материального благополучия, деловой успешности в мире профанном. «Не сакрализованный» заказчик, с одной стороны, пытается подражать вкусам аристократии, а с другой, активно начал заявлять и о собственных, в том числе и художественных потребностях. Искусство в это время осознало возможность независимости от религиозно-мифологического традиционализма и ремесленного цеха. В этот период еще не утвердилась и не могла утвердиться «свобода творчества», и, как следствие, не утвердилась и свобода интерпретации художественного образа, а важную роль стали играть академии художеств. Право на свободу автора и свободу интерпретатора стало рассматриваться гораздо позднее, в веке XIX, вместе с романтическими тенденциями в культуре и позитивистской уверенностью в познаваемости мира.

В веке девятнадцатом искусство становится важным предметом философских размышлений. Для Шиллера культура – условие бытия и совершенствования человека, а искусство – регулятор гармонии между культурой и человеком, задача же искусства – объединить все феномены культуры, распавшейся из первобытного синкретизма на отдельные части. В эпоху романтизма творчество перестают сводить только к деятельности определенного рода. Под творчеством романтики понимают онтологическое начало, лежащее в основе всего существующего (по Ф. Шлегелю, само «бытие есть творчество, есть игра жизни»). Тогда же происходит постепенный перенос интересов искусства на процесс развития и создания произведения искусства, на область творчества как самостоятельного и самодостаточного пространства. Осмысление мира художника становится постепенно самоцелью искусства, а главной ценностью, вершиной в искусстве становится самовыражение и индивидуальность автора.

Для романтиков основной идеей было прямое обращение одной человеческой души к другой, минуя проблемы стиля и каноны. Шарль Бодлер в статье «Что такое романтизм» подчеркивает, что Романтизм заключается в восприятии мира, а вовсе не в выборе сюжетов, и обрести его можно только в своем внутреннем мире, поэтому романтизм есть искусство современное. [22] Если благодаря научным открытиям XVI – XVII веков разрушилась вера в ограниченность, определенность материального мира, то в эпоху романтизма беспредельной становится уже сама личность. В эпоху Просвещения человек должен был сам себе установить пределы (так Гете, например, утверждал, что «лишь в ограничении выявляет себя Мастер» [23] ). Романтики, напротив, призывают к расширению всяких границ, они зовут к овладению сферами подсознания и бессознательного, предлагают человеку стать властелином даже в области собственных снов. Еще одно важное достижение романтиков – историческое мышление, понимание различия между мироощущением человека в различные исторические периоды (если есть искусство современное, то должно быть и не современное).

В девятнадцатом веке впервые возникает феномен искусства, абсолютно свободного не только от церковных канонов, но и от официальных институтов искусства, в первую очередь, от академий художеств. Деятельность французских импрессионистов или отечественных передвижников замечательна не только открытиями в области искусства, но и демонстрацией нового типа автора – не защищенного и не скованного академическими рамками. Такое искусство попыталось полностью отказаться от лигитимизации через нехудожественные системы – церковь, аристократию, философию. Решая проблемы взаимодействия искусства с обществом и наукой, художники века девятнадцатого еще не отказались от формы и предмета искусства – плоскости картины, фигуративного изображения. Только революционеры-авангардисты поставили под вопрос саму форму и инструментарий изобразительного искусства.

Художник-модернист – это не только обладатель профессиональных навыков и человек, наделенный способностью видеть мир особенно, но и экспериментатор, ученый, который изобретает новые языки и средства выразительности. Он не ограничивает свой арсенал красками и плоскостью картины; в таком контексте «Черный квадрат» К. Малевича может восприниматься и как своеобразный символ финала внутренней целостности искусств изобразительных внутри плоскости картины.

Парадоксально, что, осознав возможность тотальной свободы от других форм человеческой деятельности, искусство начинает утверждать не только свои особые принципы; пытается брать на себя функции культуры духовной, влиять на социальную жизнь человека. Конец XIX века, как и конец XX века, был охвачен поисками нового искусства, объят духовными метаниями и ожиданиями другой действительности, других людей, другого солнца. Эстетика авангарда (футуризм, экспрессионизм, дадаизм) совершила переворот в мировом искусстве и в культуре в целом. Главный вопрос эстетики – отношение искусства и действительности – был решен в искусстве авангарда совершенно иначе, нежели в искусстве предшествовавших эпох. Один из теоретиков футуризма Николай Чужак так сформулировал это фундаментальное отличие: «Искусство, как метод познания жизни (отсюда – пассивная созерцательность), – вот наивысшее… содержание старой, буржуазной эстетики. Искусство, как метод строения жизни (отсюда – преодоление материи), – вот лозунг, под которым идет… представление о науке искусства» [24] .

Прорыв искусства модернизма в область нефигуративного, обращение к интуиции делали искусство не предметом эстетики, а новым способом мировосприятия, который художник-создатель должен нести в мир повседневного как пророк. Как писал А. Бергсон, художественное творчество – это не осознанное художником отражение действительности, а создание средствами искусства самостоятельной системы, заключающей в себе совершенный порядок, стоящий над порядком действительного мира. Самого художника по отношению к публике автор сравнивает с гипнотизером, обращающемуся не к интеллекту, а к интуиции зрителя, [25] таким образом, искусство модернизма пыталось получить статус идеологии.

Очевидна и «религиозная» направленность стратегии модернистов – стремление дать ответ всем людям, найти универсальный принцип, который работал бы в любой ситуации и мог бы не только объяснить причину, но и решить проблему. Как пишет А. Генис: «Модернизм совершал «Коперников переворот» в искусстве: вместо того чтобы исследовать объект, модернизм занялся субъектом. Область интересов художников переместилась с действительности на способы ее, действительности, репрезентации, манифестации, конструирования». [26] Игра изоморфна, а не тождественна жизни – игра уплотняет время, искажает пространство, переназывает предметы. Игра не самодостаточна – она неактуальна без игроков, поэтому при всей внешней иллюзии свободы, веры в собственную правоту она несостоятельна без реакции той самой обыденности, которую смело старались шокировать футуристы. Как писал П. Бурдье о литературном творчестве, статус произведения внутри поля национальной литературы соотносим с объемом перераспределения социального и символического капитала, который одновременно является и инструментом, и ставкой конкурентной борьбы [27] .

Деятели художественной культуры в этот период становились активными участниками, идеологами этой борьбы. Авангардисты в этом контексте – авторы, не только манипулирующие этим «капиталом», но и группа, старающаяся стереть старый «капитал» и поставить на его место новый, утвердить новые ценности. Искусству в новой культуре отводилась прикладная роль, да и сама творческая деятельность ими мыслилась не как «посещение Музы», но скорее как производственный процесс: предлагалась решительная «бульваризация форм» – через максимальное использование лубка, плаката, обложек уличных изданий, реклам, шрифтов, этикеток. Эти попытки воздействия на повседневность средствами, понятными обывателю, сыграли определенную роль и в формировании массовой культуры.

В художественной культуре в это время развиваются и другие тенденции: продолжает существовать академическое искусство, появляется новое понимание союза искусства и культуры материальной в рамках дизайна, начинается участие средств искусства в развитии культуры массовой. Важным моментом пересечения искусства и науки стало развитие кинематографа и фотографии.

Внимание искусства к технике оказалось значимым для всего последующего его развития. Взаимодействие культуры и техники отразилось не только на миропонимании модернистского человека, но и на инструментарии художественного творчества. Стремление искусства модернизма к власти сопряжено с восхищением техникой, машиной, причем это упоение переносится и на человеческие отношения, на творчество. Поэтика авангарда часто строилась вокруг Машины. [28] Процесс механизации давно вышел из рамок производства, пишет в 1920-е годы немецкий деятель В. Ратенау: «На какую бы отрасль человеческой деятельности мы ни устремили нашего внимания, мы всюду заметим следы механизации». [29] В. Ратенау еще до исследований X. Ортеги-и-Гассета о массовой культуре, писал о механизации, которая поглощает собой всю человеческую культуру. Техника, технические средства не только усовершенствуют труд, но также создают особую реальность, свой специфический мир. Упоение скоростью, красотой техники, страстное отношение к новому ритму жизни находит свое отражение и в формах художественных.

Российские художники-авангардисты в 1910-х – 20-х годах, в первую очередь, конструктивисты, своими экспериментами в области формообразования положили начало эстетическому и практическому осмыслению и отражению изменений, происходящих в новой объективной реальности индустриального, технически модернизируемого общества. Движимые утопическими идеями кардинального эстетического преобразования действительности, на основе сплава инженерно-технической и творческой мысли художники искали качественно новые стилеобразующие принципы, методы и законы создания пластической формы. Конструкции и проекты Татлина, мобили Родченко, композиции Габо считаются прототипами кинетического искусства, как направления, оформившегося в 1950-х годах и ставшего ярким формальным воплощением духа техницизма.

Отказ искусства от античного мимесиса, прорыв в бессознательное стали причинами, по которым его обвинили в дегуманности, превращении в антиискусство. Отказавшись от системы традиционных средств художественного воздействия, лишь немногие авторы смогли выработать формы, действительно обладающие особой выразительностью, доступные для восприятия без вербальных дополнений; кубические полотна Пикассо, экспрессионизм Мунка, сложные визуальные системы В. Кандинского не нуждаются в дополнительных разъяснениях, а находят контакт со зрителем и без манифестов.

Развитие авангардистских течений, основанных на отрицании традиций и экспериментальных поисках новых форм и путей творчества, разрушило и традиционную систему оценки и анализа художественного произведения. Особенность подобного искусства (и начала двадцатого века, и начала века двадцать первого) в том, что, замыкаясь на собственном мире, художник вынужден для контакта со зрителем прибегать к помощи дополнительных средств. Художественный образ, в таком случае, нуждается в манифесте, объясняющим концепцию автора, перестает быть самостоятельным и самодостаточным.

Парадоксально, что осознав возможность тотальной свободы от других форм человеческой деятельности, искусство начинает утверждать не только свои особые принципы, но и пытается брать на себя функции культуры духовной, влиять на социальную жизнь человека. Таким образом, можно говорить уже о философском искусстве, о чем впервые в эссе «Философское искусство» писал в 1868-1869 годы Ш. Бодлер. Рассматривая особенности некоторых художественных произведений, он увидел некую тенденцию, которую назвал «извращением» и «заблуждением», считая что чем сильнее искусство будет тяготеть к философии, тем оно больше будет деградировать.

Данное мнение является восходящим к традиции разделения в европейской культуре науки и искусств как различных сфер деятельности, к разъединению искусства и науки, искусства и философии. Но именно отказ от специализации, разделения функций различных способов познания и стал доминирующей линией последующего развития европейской культуры. Эта тенденция нашла разнообразные обоснования в теоретических концепциях художественного творчества, которые все больше тяготеют к постановке метафизических проблем.

В двадцатом веке получила развитие тенденция к перетеканию философии в искусство и наоборот, философствование стало частью искусства, а философы не только пишут об искусстве, но называют свои трактаты литературными произведениями, о труде ученых говорят как об искусстве, творческом процессе. Современные философы часто пишут об искусстве и деятелях искусства: М. Хайдеггер о Гельдерлине; Ж. Батай о Блейке, Саде, Прусте; Ж. Деррида об Адами и Арто; Ж.-Ф. Лиотар о Дюшане; М. Мамардашвили о Прусте; М. Ямпольский о Чехове; В. Подорога о Кафке; А. Арто считал Ван-Гога не только гениальным живописцем, но и гениальным философом.

Джозеф Кошут определил позицию художника как аналитика, а функцию или существо самого искусства следующим образом: «произведение искусства есть своего рода положение, представленное в контексте искусства как комментарии на искусство» [30] .

Мартин Хайдеггер в тексте «Эпоха картины мира» пишет как об одном из показательных феноменов нового подхода к научному формированию картины мира. «Современный исследовательский эксперимент, однако, не только наблюдение, более точное в размере и масштабе, но, по сути, иная методология, обусловленная системой верификации закона в ее рамках, на службе точной систематизации природы. Критика источников в исторических гуманитарных науках корреспондируется с экспериментом в физическом исследовании. Здесь определение «критика источников» охватывает открытие, исследование, проверку, оценку, сохранение и интерпретацию источника» [31] .

В связи с этим изменяется и морфология искусства – там, где раньше шла активная полемика между различными школами, стилями, жанрами искусства, теперь властвует либо авторская интенция, либо коммерческий расчет, «господин потребитель».

 

Художественная культура находится в процессе сложных поисков собственного места и функций в стремительно меняющемся поле культуры. Активно идет и поиск новой тональности, способа выражения впечатления от изобразительного искусства, определения направлений его институализации. Художники-бунтари века девятнадцатого искали самостоятельности от сковывающих их социальных, культурных институций, художники-авангардисты интересовались проблемами тотального поиска новой формы и содержания искусства. Современный автор, полностью освобожденный от всех сковывающих авторскую волю правил, как ни странно, начинает активно взаимодействовать с нехудожественными видами деятельности, искать точки пересечения с духовными, социальными институциями, что привело к изменениям духовно-содержательного измерения художественного творчества и новым формам институализации современного искусства в системе культуры.

Если попытаться определить сферы институционализации визуальных искусств в современной культуре, исходя из анализа исторически сложившихся взаимоотношений между материальной, духовной и художественной, то пространство их институционализации будет выглядеть следующим образом:

Сфера институционализации визуальных искусств как особого локуса культуры, актуализирующая связь художественного творчества и духовной культуры, развитие традиционных пространственных и пространственно временных искусств, разнообразных арт-практик, наук об искусстве. Сфера взаимодействия художественного творчества и культуры материальной: дизайн как участие визуальных искусств в создании и трансляции социальных и политических проектов, в конструировании различных образов мужественности и женственности в рамках моды. Сфера соприкосновения художественного творчества с техникой и новыми технологиями – медиа-арт, сетевое искусство, компьютерная графика, анимация, и другие варианты взаимодействия художественной и технической сфер.

Взаимоотношения художественной, материальной и духовной сфер культуры складывались неоднозначно на протяжении всей истории человечества. Исторически процессы институционализации искусства под влиянием культурных процессов привели к тому, что сегодня искусство – это традиционные виды и формы художественной деятельности (станковая живопись, театр, литература), многочисленные арт-практики, мастерство хирурга, кулинара и разнообразная теле-, видео-, компьютерная продукция. К сфере искусства относят любую творческую деятельность, на которой лежит печать личностного, креативного подхода. Творческая личность сегодня – это и человек, наделенный особым даром, профессионал, и герой светской хроники, и революционер, и клерк, и госслужащий. Эти трансформации сферы художественного творчества выходят за границы не только понятия «искусства», сформированного в европейской культуре Нового времени, но являются и более широкими, чем концепции искусства, художественного творчества, утвержденные модернистами.

 

1.3. Проблема влияния глобализационных процессов в культуре на развитие искусства.

Глобальный цивилизационный кризис конца XX века, проявляющийся во всех областях человеческой деятельности, обусловлен несколькими причинами. Во-первых, мы вступили, по выражению Эрвин Ласло, в «эпоху бифуркаций», порожденную интерференцией многих циклических социокультурных процессов на неустойчивой границе самоистребления, границе экстенсивного развития техногенной цивилизации. Во-вторых, набирают темп процессы самоорганизации нового информационного общества, механизмы которых, по мнению ряда исследователей, могут стать гарантами сценария мягкого выхода из планетарного кризиса. Кризис прогрессистского мышления в своей сущности есть кризис модернистского понимания разума, пишет теолог Ханс Кюнг [32] , считающий кризис идеи Прогресса и Рацио основным фактором, формирующим постмодернистскую парадигму культур. Изменения в сфере художественного творчества также тесно связаны с проблемами глобализации социокультурных процессов на современном этапе развития человеческого общества.

Феномены художественной культуры, особенно созданные в последние десятилетия, требуют подхода более многостороннего, чем предлагает традиционное искусствознание, поэтому сегодня развиваются социология искусства, психология и философия искусства, культурология и другие смежные с искусствознанием дисциплины. Естественно, призывы отказаться от достижений искусствоведения, выдвигаемые сегодня и некоторыми учеными, и самими творческими деятелями, кажутся декларативными. Особое значение в эпоху постмодернизма приобретают вопросы определения связей между различными процессами художественного и нехудожественного порядка, осознания глубинного родства феноменов культуры как целостной системы. Уникальность художественной культуры требует и особого методологического подхода к изучению процессов, в ней протекающих.

Современность провозгласила эру бесконечности – бесконечность желания (Ж. Лакан), бесконечность повторения (Ж. Деррида), интертекстуальность как бесконечность текста (Ю. Кристева), ризоматичность как паутина бесконечности мысли, стремящейся к движению и по поверхностям, и между ними (Ж. Делез и Ф. Гваттари), знание как бесконечность языковых игр (Ж. Лиотар). Отказавшись от модернистского агона, постмодернизм декларировал концепцию мироустройства, которую можно сравнить с хроно-синкластическим инфудибулумом (Курт Воннегут в социально-фантастическом романе «Сирены Титана» так назвал место в космосе, в котором человек растворяется в пространстве и во времени, там существует бесконечное количество возможностей быть правым). Но «бесконечность» – не синоним хаоса. Многие исследователи современной культуры акцентируют внимание на том, что эта бесконечность основана на диалогическом взаимодействии порядка и хаоса, что эта множественность есть система, базирующаяся на сочетании многокорневых, различных феноменов и тенденций (М. Каган, М. Эпштейн и многие другие). Ведь «бесконечное количество возможностей быть правым» в современной ситуации означает попытку признания инаковости другого и диалог с иным, как равным себе.

Некоторые исследователи связывают ближайшее будущее культуры эпохи постмодернизма с высвобождением ее бессознательных начал. Так, например, Ж. Делез и Ф. Гваттари связывают будущее человечества с метаморфозами «бессознательного либидо социально-исторического процесса», считая необходимым для этого осуществление его «шизоанализа». Наиболее кратким путем достижения этой цели, с точки зрения авторов, является искусство, обращенное к иррационально-бессознательной сфере. Подлинным творцом новой жизни, по Делезу и Гваттари, будет тот, «в ком сильнее всего импульсы бессознательного – ребенок, дикарь, ясновидящий, революционер, … художник» [33] .

Эти настроения имеют корни в установке культуры модернизма, когда осознание творческой личностью собственной элитарности создавало иллюзию абсолютной правоты индивидуальности, и бунт становился одним из средств взрыва повседневности, изменения мира через шокирование тех, кого они считали массой. Бунтуя против существующих стратегий, модернизм пытался утвердить свой вариант власти, предлагая множество альтернатив существующему порядку. Модернистский проект в данном контексте можно рассматривать как попытку замены иерархии ценностей, существующих в повседневности. Инструментом этого действа должно стать искусство, противопоставленное повседневности через шок, эпатаж.

Провал социальных проектов авангарда – одна из самых интересных страниц истории XX века. В целом человечество оказалось неподходящим материалом для радикальных экспериментов. Утопия была и остается мечтой отдельной личности, но не реализуема обществом, которое не хочет подчиняться догмам и всегда найдет способ применить самую дерзкую идею к своим утилитарным целям: «супрематистский» дизайн интерьера, «Черный квадрат» К. Малевича на дамской сумочке – вот практический итог глобальных революций модернистов в сфере повседневности. Подобная попытка реализации утопий может рассматриваться как провокация бифуркации, формирование квазиаттрактора ради установления нового порядка при изменении самой среды, а не как результат внутреннего, имманентного развития процессов в заданной среде.

Кризис современности характеризуется гибелью многих параметров порядка, ростом объема информации и коммуникативных связей в режиме с обострением, и, как следствие, порождает фрагментарность восприятия мира, кризис самоидентификации как личности, так и социальных групп, напряженность в межнациональных и межконфессиональных отношениях, отношениях человека и природы, культуры естественнонаучной и культуры гуманитарной и других. Именно в XX веке произошла удивительная вещь – активизировалось формирование культуры человечества как единого целого, и благодаря развитию средств коммуникации, внедрению новых средств передачи информации наша планета превратилась в общечеловеческий дом. Это привело к глобальным изменениям и в культуре. Показательно, что во многих странах идет переориентация ценностных доминант, например, если раньше искали работу рядом с местом проживания, то теперь меняют место жительства в зависимости от работы; на смену ценности «дома» как места, где сохраняются традиции, стала ценность реализации личностных потребностей и амбиций, что часто приводит к усилению непонимания между поколениями.

«Путешествие» для многих людей потеряло романтический ореол, стало вещью обыденной, а способность к телефонному и интернет-общению создали иллюзию полной прозрачности межкультурных границ. Люди, осознав пространство нашей планеты как поле совместного проживания, стали пытаться регулировать отношения на макрокультурном уровне, путем создания общих структур и принципов управления, не всегда учитывая, что, несмотря на принадлежность к одному биологическому виду, они обладают абсолютно разным менталитетом, являются носителями разных культурных традиций и стереотипов.

В одном культурном поле в результате глобализационных процессов сегодня оказались страны с различными культурными ценностями и приоритетами. Страны с развитым креативным типом культуры (государства Европы, США); страны переходного типа (к данному типу можно отнести практически все страны бывшего социалистического лагеря); страны с доминантой традиционной культуры и с религиозно ориентированной структурой мира.

В этом глобальном социокультурном пространстве произошло и пересечение интересов государств с различным типом культурного развития. Страны с высоким уровнем демократии и стандартами жизни и развитой материальной культурой, осознавая кризис собственной духовной и художественной культуры, с надеждой смотрят на менее развитые как на хранителей духовности. Страны с низким уровнем демократии и невысокими стандартами жизни смотрят на Запад как источник материальных благ, копируют существующие там модели и схемы культурного поведения.

С данной точки зрения может показаться, что искомая гармония на макрокультурном уровне найдена, но развитые страны продолжают смотреть на остальные с позиции «старшего брата», навязывать свой образ жизни, стереотипы той культурной модели, о кризисе которой сами столько рассуждают. «Младшие» в этой ситуации либо слепо следуют предложенным новым ориентирам, принимая их как новые догматы, либо ухватив кусочек материального благополучия, освоив новые технологии, в том числе и военные, начинают отчаянно сопротивляться, что приводит к обострению дисбаланса между разными типами культуры, вынужденными совместно проживать на такой ( как оказалось, небольшой ) планете «Земля».

Стало понятно: современное положение в мире требует и новых типов межкультурного общения, поэтому столь часто сегодня говорят о необходимости межкультурного диалога, или полилога. Здесь еще раз хочется вспомнить высказывание писателя Р. Гальего: когда беседуют два математика, их физические параметры имеют второстепенное значение. К этому можно добавить, что не только физические параметры, но и пол, возраст, цвет кожи, вероисповедание, даже то, за какой футбольный клуб более каждый из них, или какой соус к рыбе предпочитает, становятся вопросом личного выбора, когда участники коммуникации способны к диалогическому общению и пытаются найти пространство взаимопонимания.

В рамках осознания Земли как общего дома происходит и понимание особого уровня ответственности за место своего обитания. Если посмотреть внимательно на рекламные проспекты, призывающие к отдыху на природе, то становится очевидно, что природа превратилась для нас тоже в систему вещей. Под «природой» все чаще понимается не естественная среда, но пространство, содержащее определенный уровень привычного комфорта: удобные дороги, наличие горячей воды, кондиционеров, системы отопления и других «необходимых» элементов привычной жизни. Это на фоне того, что экологические проблемы в XX веке стали реальностью для всех стран. Не разумное, не рациональное, а потребительское отношение к природе создает реальные угрозы для жизни человека и для безопасности нашего мира. По мнению П. Козловски, экологическую проблему следует рассматривать как следствие из второго закона термодинамики, так как он обосновывает конечность энергий и хрупкость естественных природных структур [34] .

Именно в современную эпоху человечество впервые осознало экологические проблемы как общие и впервые начало искать пути восстановления экологического баланса. Параллельно произошло разочарование в техницизме, что привело к поискам в природе духовного опыта, острому осознанию ценности окружающего мира. Это направление воспринимается сегодня частью общества как идея, которая может стать фактором, объединяющим человечество: от экологии среды обитания до экологизации человеческих отношений. При этом попытки увидеть эстетическую и функциональную ценность природы как таковой, ориентация к взаимодействию человека с природой [35] являются одним из положительных направлений снятия острого противоречия природа-культура, в котором видятся пути смены количественного, экстенсивного взаимодействия человек-природа на новые качественные, интенсивные.

Дисбаланс на макрокультурном уровне, попытки искусственного установления равновесия через социокультурный диктат так называемых стран с «высоким уровнем развития» активизируют тенденции к распаду, увеличивают количество флуктуаций на субкультурном и личностном уровнях. Стремление к систематизации, стиранию различий и противоречий на макрокультурном уровне интересно соотносится с повышением разнообразия, выявления особенного на уровне субкультурном. Сегодня можно говорить о множественности субкультурных, контркультурных явлений. Основания для классификации подобных объединений могут быть самые разнообразные: возрастные, тендерные, социальные, идеологические. Отдельную группу субкультур составляют люди, объединенные страстью к технике и технологиям, – от компьютерных хакеров, геймеров, «сетевых художников» до любителей пообщаться в «чате». Субкультурные образования не всегда имеют четкую институализацию, но об их специфике можно судить, анализируя существующие организации, или по отдельным характеристикам данных общностей. Не последнюю роль в расцвете субкультур играет развитие коммуникаций, множительной техники: сегодня через интернет, по мобильному телефону мы можем найти людей со сходными интересами в любой точке планеты. Именно на этом уровне культуры активно формируются области роста, области нового и наблюдается множественность флуктуаций. Если попытаться классифицировать данное явление, то основным критерием здесь может служить отношение участников субкультур к реальности.

Субкультуры, участвующие в социокультурных процессах, активно выражают свою позицию по отношению к современному устройству мира: люди, которые объединяются в борьбе за права различных меньшинств, и те, кто, как антиглобалисты или Гринпис (greenpeace), выступают против мировой унификации жизни, которая, по их мнению, навязывается мировому сообществу развитыми странами. Сюда же можно отнести ряд контркультурных течений.

Кризис господствующей идеологии западного общества привел к нарастанию энтропии, расширению зоны маргинального в культуре, возникновению и развитию контркультурных тенденций. После второй мировой войны одним из основных источников контркультурного движения были восточные религиозно-философские учения (как основания для получения внеязыкового опыта, отличного от существующего на западе способа неагрессивного решения конфликтов, формирования целостной картины мира без логического, рационального его осмысления) и поиски нового культурного опыта через употребление наркотических средств. Современные контркультурные течения основаны чаще на поисках национальной самоидентификации, утверждении «возврата к природе». Активным протестом, борьбой за свои права на современном этапе отличается ряд экстремистских националистических, религиозных объединений.

Отдельная группа – субкультуры, свободно чувствующие себя в современном реальном мире, которые достаточно быстро становятся частью официальной культуры или возникают под ее патронажем: от эму, готов до исторических реконструкторов. Это и различные группы, объединенные по профессиональному признаку, материальному достатку, по музыкальным или спортивным пристрастиям. За счет приверженцев этих групп развивается модная индустрия, существуют звукозаписывающие компании и ряд других производителей. Не случайно в рамках создания рекламных стратегий сегодня говорится не о продаже товара, а о формировании его потребителей.

Развиваются субкультуры, в которых особо ортодоксальные участники практикуют и декларируют уход от реальности в «другие» миры. Кроме разнообразных религиозных исканий или ставших в XX веке модными вариантов увлечения восточными философскими учениями, наркотиками, в конце века возникли и особенные субкультуры, ищущие свое место в мире виртуальном. Поэтому сегодня встает проблема социализации, спасения членов религиозных сект и лечение компьютероманов. Естественно, не все группы этой категории столь последовательны в уходе от жизни. К этой категории относится большинство течений, основанных на поиске симбиоза человека и техники, множество поклонников музыкальных течений.

Каждая из субкультур пытается выразить себя через разнообразные визуальные практики: костюм, аксессуары, произведения художественного творчества, выражающие идеологию группы.

В современную эпоху декларируется право личности на множество проявлений: панк в обычной жизни может оказаться прекрасно социализованным владельцем фирмы, а «компьютерный гуру» администратором в небольшой компании. Подобная возможность личности реализоваться в различных направлениях является и стабилизирующим фактором, адаптирующим человека в современной постинформационной реальности, в условиях ускорения жизненных и обменных процессов. Открытость культуры для человека предстает в виде невиданной ранее доступности разных культурных моделей, возможности выбора тех, которые наиболее соответствуют его индивидуальности.

Можно говорить о пестроте субкультурных проявлений в рамках тенденции к поиску новых жизненных ценностей, духовных ориентиров, которые не являются в современной культуре передаваемыми через традиции или в рамках определенной религии. Это приводит к увеличению свободы на уровне личности. К сожалению, в масс-маркете духовные и ценностные ориентиры часто становятся предметом рекламных, идеологических игр, от чего теряют свое значение для конкретного человека. Д. Харвей [36] называет это осознанной попыткой упростить мир, отвергнуть сложное, взамен «вселенной» получить «маленький мир». Естественно, удобнее формировать его из предлагаемых образцов.

Шок от осознания неизбежности принятия решений, страх перед реальностью приводят к погружению в нереальные миры, а выбор собственного «Я» в такой ситуации может стать факультативным. Стремительное изменение среды обитания провоцирует возникновение у части людей чувства одиночества. Параллельно, в современную эпоху количество связей и каналов взаимодействия на субкультурном уровне стремительно растет, также растет и количество компонентов и артефактов, вовлекаемых в модус культурного опыта – от официальной институализации вчерашних контркультурных, маргинальных направлений до экспериментов с культурным наследием прошлого, при декларации ориентации современной культуры на свободу личности. Исторически XX век пережил многое: две мировые войны, революции, ядерное противостояние двух держав, что на личностном уровне вызывает возникновение экзистенциального «синдрома выжившего», ухода от социальных, культурных проблем в себя. Чтобы избежать личностных проблем и необратимых последствий, данная свобода выбора требует (как ни странно это звучит) наличия у человека высокого уровня культурного развития, ответственности за свои поступки.

Глобализация процессов человеческой жизнедеятельности на стыке XX и XXI веков породила новую социокультурную тенденцию по формированию информационного общества, тесно взаимосвязанными с этим явлением можно назвать процессы виртуализации современной культуры, активизации визуального канала передачи и хранения информации. По мнению Г. Хакена информационная культура выстраивается как часть общего социокультурного пространства, которое самоорганизуется в процессе деятельности индивидов посредством информационно-коммуникативного взаимодействия, наполняясь параметрами порядка, выражающими обобщенные культурные смыслы информационного общества. [37] Перезаполнение современного культурного пространства разнообразной информацией, экспансия мировой унификации жизни, расцвет массовой культуры делают вопрос об определении места искусства в современной культуре важным для выживания самого искусства и сохранения целостности культуры. Симптоматичны названия исследований: В. Манин «Неискусство как искусство», В. Полевой «Искусство как искусство», М. Рыклин «Искусство как препятствие». Расширение границ художественного благодаря научным открытиям, изменение рамок определения искусства, осуществленное авангардистами, современные творческие эксперименты делают границы искусства и неискусства постоянно изменяющимися.

В XX, а теперь уже и в XXI веке, в связи с ускорением жизни, «уменьшением» размеров нашей планеты, визуализацией культуры произошло глобальное увеличение количества и скорости передачи информации, уменьшение количества шумов в информационных каналах. Это привело к информационной экспансии, когда новое не усваивается, а присваивается [38] . В этих условиях именно диалогичность общения становится особенно важной, выступает в качестве гаранта равновесия глобального и локального, равновесия между личностью и обществом, личностью и другой личностью. Поэтому способность к диалогу становится особенно значимой в современных условиях глубоких изменений во всех сферах организации жизнедеятельности человека.

Неравномерность, поливариантность сценариев в какой-то мере является гарантом формирования областей нового и сохранения культурных традиций. Отличает современный этап развития от предыдущих то, что множественность флуктуаций наблюдается во всех точках культурного пространства, при резком снижении феноменов и процессов, остающихся стабильными.

«Культура человечества» как единый субъект находится сегодня только в стадии становления, когда защитные механизмы, адекватные новым условиям еще не выработаны, а риски существенно возрастают. Эта множественность проявляется и в искусстве, художественной культуре. В силу множественности межвидовых форм в современной художественной культуре к пространству активности визуальных искусств можно отнести достаточно широкий спектр видов художественного творчества и нехудожественной деятельности, которые используют инструментарий и стратегии изобразительного искусства. Поля активности этих сфер часто пересекаются как в творчестве одного художника, так и в отдельном произведении искусства.

С 1950-х годов более четко проявляются и развиваются факторы, стимулирующие развитие и существование взаимодействия различных сфер культуры на уровне общекультурного развития, а усиление влияния научно-технического прогресса привело к изменению структуры арсенала предметных элементов творческого процесса, породило новую среду создания и существования искусства. Технический прогресс вводит в сферу художественного освоения много нового: от стали, алюминия до искусственных кристаллов, электроники, новых способов коммуникации и др. Происходит утверждение большого числа новых феноменов собственно художественных практик – развивается дизайн, художественный акционизм, медиа-арт, виртуальное и сетевое искусство. Виртуальная реальность обладает рядом уникальных качеств: демократичностью (стимулирующей креативный потенциал и возможности каждого участника), интерактивностью, свободой обращения с категориями «время» и «пространство». Несмотря на то, что «Художник» в классическом понимании, на первый взгляд, оказывается лишним в виртуальном полисинтетическом поле, на самом деле современные средства коммуникации предоставляют новые возможности не только в качестве инструмента или средства самореализации, но так же для развития музейно-выставочного потенциала. Музеи, выставочные залы, отдельные авторы создают собственные сайты, видеофильмы о своей деятельности. Художник может показывать свои произведения там, где есть компьютер.

Виртуализация общества приводит к тому, что во многих сферах жизнедеятельности человека происходит замещение реальных вещей и действий их виртуальными, искусственными двойниками и образами, которые часто имеют со своим прототипами мало общего. Страх потери телесности в этих условиях стал модной темой для рассуждения – разворачивая веер превращений и трансформаций времени, пространства, тела, искусства, человек испытывает иллюзию собственного могущества, победы над основами мироздания. Размытость субъекта, почувствовавшего возможности виртуальной реальности, на деле может привести к растворению в мире виртуальном. Это становится неизбежностью, если у субъекта нет сфокусированной собственной позиции и цели. Главное – не потеряться в бесконечности собственных виртуальных масок, приобретающих, хоть и виртуально, в процессе расчета и конструирования, не зависимое от автора право на существование. П. Вайбель [39] рассматривает спор между искусством и биотехнологией как оппозицию по отношению к сговору искусства с модой и консервативному расширению понятия искусства, предполагает освоение искусством новых практик.

Перенос личных проблем в поле виртуального не решает, а гипертрофирует их, конструируя иллюзии и фантазмы, порождая симулякры. Чтобы быть адекватным, самостоятельным путешественником в мире виртуального текучего пространства и прерывного времени, необходимо существовать в качестве самостоятельной личности. Ведь, как пишет Б. Гройс, интернет – это подарок элитарной культуре, при помощи интернета могут соединяться люди с высоким уровнем интеллекта по всей планете, поэтому и у того, что принято называть элитарным искусством, появилась надежда, практический шанс не только на сохранение и выстаивание, но и на активное продуцирование в условиях современной культуры. [40]

В XX веке были осуществлены попытки воплотить в жизнь многие мифы – от желания полететь в космос, двигаться под водой до облегчения быта, до возможности уничтожения нашей планеты нажатием одной кнопки. Новые средства коммуникации существенно уменьшили размеры планеты под названием Земля. Технический прогресс, образовав «пустоты» в традиционном укладе жизни, быстро заполнил их компьютером, кинематографом, телевидением, тем, что принято называть индустрией развлечений. Новая реальность, на первый взгляд, снимает и проблему ответственности: компьютерная игра, TV, виртуальная симуляция ядерного взрыва, кажется, не могут разрушить мир «взаправду», и не требуют самосовершенствования, совершения реального, практического подвига.

Виртуальное поле (от латинского «VIRTUS» – доблесть, необычное качество) – пространство, где при помощи технологий идет процесс концентрации возможностей и интегрирования динамических структур познания и самосознания создателя и пользователя. Но необходимость знаний, умений, в том числе и художественных, наличие собственной жизненной позиции не отпала, ибо техника и информация сами ничего нового создать не могут. Они могут лишь содержать некую информацию, передавать ее, складывать на языке цифр с другими, а чтобы это работало, чтобы этот мир стал носителем каких-либо качеств, необходим человек! И расширение поля возможностей все же больше зависит от знаний, умений, фантазии, качеств самого человека, каждого человека.

Важным качеством медийного, информационного поля, как считают К.Кинник, Д.Кругман, Г.Камерон [41] , является эффект подмены собственного участия виртуальным. Возникает феномен моды, например, интерес к международному терроризму, или к искусству модерна, но мода быстро проходит, а проблема забывается. «Осведомленность» становится быстро устаревающей категорией. Из-за доступности и навязчивости информационных источников актуальной становится проблема информационной экспансии. Избыток разнообразия может так же травмировать, как избыток повторяемости и однообразия.

Имя создателя (или создателей) при попадании в информационное поле часто замещается именем представленного продукта – имя режиссера становится именем фильма в целом, видеоклип ассоциируется с именем исполнителя, рекламный ролик называется по названию продукта или по содержанию. «Именами» сегодня называют модные дома, телеканалы, продукты питания, а имя художника часто становится важнее его творчества. Растерянный зритель, заблудившийся в информационном пространстве, ориентируется в нем при помощи узнаваемых знаков, названий, брендов. Но за таким поверхностным восприятием, как пишет М. Эпштейн, стоит, в сущности, травматический опыт, результатом которого и является пониженная смысловая чувствительность. Основной способ сократить разрыв – это сжатие и уплотнение форм культуры, чтобы вместить в биологический срок одной жизни объем основной информации, накопленной человечеством. Отсюда – возрастающая роль дайджестов, антологий и энциклопедий [42] .

Попытки идеологов постмодернизма снять границу между элитарным и массовым привели не только к созданию многоадресных произведений искусства, но и к тому, что массовая культура более активно адаптировала достижения элитарного искусства к своим целям. Это часто приводит к девальвации ценности самого искусства, обесцениванию культурного наследия. Сегодня вместо чтения книг, посещения музеев потребитель получает их краткий анонс в интернете, сжатое содержание в справочнике.

 

Понятие «элитарная культура» сегодня применяется не только к недоступному по разным причинам культурному капиталу, но и просто сложному для восприятия, не способному быть конвертированным для широкого потребления, к требующему от зрителя при восприятии определенных интеллектуальных усилий. Современное искусство тоже «учится» у масс-медиа технике стимулирования восприятия, ставя значение и смысл произведения искусства в зависимость от реакции аудитории. Видеоклип является сегодня феноменом, наиболее точно иллюстрирующим общемировую культурную тенденцию к визуализации и виртуализации. Клип имеет вид прерывистого информационного канала, с синтетической системой воздействия на человека (звук, цвет, ритм, частая смена картинки) с минимальным количеством шумов.

Только вырвавшись из круга заданных интерпретаций или, точнее сказать, осознав себя самостоятельным участником общения, человек может рассчитывать на свободу от тотальности клипового восприятия действительности. Неоднозначность ситуации состоит в том, что медийное поле становится все более развитым, например, в рамках процесса конструирования имиджей при помощи PR технологий главным становятся не личностные качества самого человека, а виртуально созданный его образ.

Произошло качественное изменение картины мира современного человека, формируемой теперь во многом средствами массовой коммуникации и информации. С одной стороны, репрезентация реальности в фотографии, кино, СМИ стала избыточной, а репрезентативные стратегии искусства исчерпаны (Дональд Джадд: «Если кто-то называет это искусством, значит, это искусство» [43] ), а функция искусства не только перестала быть отражательной, но и объективирующей. Жан-Франсуа Лиотар: «Ведущий принцип постиндустриального технонаучного мира – не есть нужда представлять представляемое, но как раз наоборот». [44]

С другой стороны, визуальный образ оказался максимально удобной оболочкой для формирования любых сообщений. В рамках процессов коммуникации внутри многополярного современного мира происходит выработка международного языка, основанного на визуальных образах: от дорожных знаков, моды, дизайна до формирования языка и принципов международного «мира искусства». Язык «картинки» оказался максимально компактной и удобной вспомогательной формой для общения между различными культурами и субкультурами. С. Эйзенштейн писал о визуальном восприятии: «Каждый зритель в соответствии со своей индивидуальностью, по своему из своего опыта, из недр своей фантазии, из ткани своих ассоциаций, из предпосылок своего характера, права и социальной принадлежности творит образ по этим точно направляющим изображениям, предсказанным ему автором, неуклонно ведущим его к познанию и переживанию темы. Этот же образ, что задуман и создан автором, но этот образ одновременно создан и собственным актом…». [45]

В изменении нашего представления о времени и пространстве, репрезентируемых посредством современных медиа, решающая роль принадлежит принципиальному изменению технологии производства изображения и развитию методики и технологии монтажа. Проблемы виртуализации культуры сегодня активно осмысляются в кинематографе, например, фильмы: «Матрица» братьев Вачовски, «Бойцовский клуб» Д. Финчера, «Беги, Лола, беги» Т. Тыквера, «Слон» Г. ван Сента. Кинореальность становится платформой для реализации проектов саморефлексии современного общества. Со времен О. Уэллса подобным моделям часто придается вид документальных событий – сегодня эта страсть к документализму проявляется и в моде на съемки ручной камерой, и в стремлении придать вид реальный событиям фантазийным. Мир реальный и мир квазиреальный в таких произведениях оказываются сплавленными в единое целое. Зритель, влияющий на пространство наблюдения («Матрица»), смерть как единственный выход из мира симулякров («Красота по-американски»), сон или болезнь, ставшие реальностью («Бойцовский клуб»), возможность наблюдать мир чужого сознания («Танцующие в темноте»), синтез человека и техники («Аватар») – из философских концепций, литературных метафор, социокультурных проектов, учебников по психологии приходят на киноэкран, визуализируясь, прикидываются документальными хрониками. Выход, который чаще всего предлагают авторы, – саморефлексия, саморазвитие личности, развитие способности к диалогическиму общению, духовность, опора на культурные ценности. Параллельно в современном изобразительном искусстве (И. Тернов), литературе (Р. Гальего), кино (Аки и Микки Каурисмяки) существует мода на документализм как таковой. «Свидетельства» как рассказы о реальных событиях, осуществляемые их участниками, формируют особую нишу современного искусства.

В ситуации, когда в качестве «алфавита», символического капитала используется все социокультурное наследие человечества, «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, желтый цвет императорской одежды в древнем Китае, стиль одежды Жаклин Кеннеди становятся особым словарем, при помощи которого создаются новые сообщения. В современной культуре идет изменение границ восприятия творческого опыта, расширение границ художественного профессионализма, служивших для локализации того или иного вида художественной деятельности, приводящих к смещению контуров видов искусств и самого понятия художественного произведения. Особое значение стали приобретать пограничные и гибридные зоны, происходит вписывание маргинальных видов в общий процесс художественного развития, идет децентрализация, расширение поля искусства в ризоматическом пространстве современной культуры. Пытаясь преодолеть разрыв между потоками современной культуры (научной, гуманитарной наукой и искусством) в едином пространстве-времени, синтезируется философское, научное и художественно-мифологическое познание (М. Серр).

В постиндустриальную эпоху для выражения определенного образа художник не обязательно должен владеть тем, что еще не давно называлось профессиональными умениями и ставило искусство на одну доску с ремеслом. Сегодня достаточно иметь компьютер или делать «ready-maker». Как реакция на это – повышение уважения и ценности «hand-made» во всех сферах человеческой деятельности. При этом и первое, и второе являются самостоятельными сферами искусства. Для того, чтобы обращаться к их взаимодействию, необходимо владеть инструментарием и особенностями воздействия каждого из используемых видов деятельности. Показателен эксперимент группы «TAJIKS-ART», представившей на выставке в «Петербург-2009» созданные нанятыми «гастарбайтерами» копии работ известных западных художников – Ротко, Поллока, Баскиа, Херринга, Фонтана. Эти копии были выполнены на самой известной российской ярмарке современного искусства «Арт-Москва 2009».

Стремление к снятию противоречия «человек-машина», «физик-лирик», «художник-философ» стимулирует и развитие особого типа синтетического творца, свободно обращающегося со всеми достижениями человечества, что, естественно, предполагает и особую ответственность перед собой, зрителем, историческим прошлым и будущим. Авторы таких произведений стараются в одной работе совместить языки нескольких видов деятельности, создать новый язык, основанный на взаимодействии: таковы инсталляции И. Бурмистрова, М. Жуковой, художественные акции О. Кулика, работы И. Кабакова и В. Фишкина. Искусство, свободно паря в клиповой реальности, активно лавирует и меж альтернатив, обозначенных ранее как различные виды художественного и нехудожественного капитала. Пространство непереводимого, лакуны, разрывы в такой ситуации несут особое значение, именно здесь формируются виды деятельности на стыках, межвидовые образования.

Цитатность, полистилизм, стирание рамок художественного творчества, провозглашаемые постмодернистскими идеологами, нуждаются в алфавите, системе тех самых немодных «запыленных временем» знаний, как в своеобразном священном тексте, при интерпретации которого можно найти себя, или пространство для общения с другими (зрителями, критиками, братьями по цеху). «Черный квадрат» Георгия Пузенкова, парящий под потолком одного из залов Мраморного Дворца (окруженный компьютерной рамкой, в строке состояния которой указан его объем – 28 килобайт), предполагает, что потенциальный зритель, хотя бы примерно, представляет себе первоисточник; без этого знания работа теряет всякий смысл (Георгий Пузенков «Просто виртуальное», Мраморный дворец, 9.09-29.10.99). После Энди Уорхола проблема оригинал/копия перешла из разряда оппозиций в раздел различия. Причем, если найти различия между картиной и ее типографской или компьютерной копией еще возможно, то где подлинник картины, исполненной на компьютере или изначально предназначенной к тиражированию? Мы можем увидеть рукописи А. С. Пушкина, а современные писатели работают на компьютере, и что в такой ситуации является первоисточником – диск, первая распечатка?

Искусство современности бесстрашно балансирует на грани своего родового, сущностного своеобразия. Провозглашая полную свободу, современные творческие люди, несмотря на попытки откреститься от разделения на виды и жанры, в то же время пользуются им как архивом. Для того, чтобы провозгласить стирание границ, надо знать, где и почему они проходят, признать их существование как данность.

Взаимодействие художественной культуры с духовной и материальной в таком контексте может быть понято и как попытка освобождения творца из канонической регламентации, как попытка создать новый уровень более масштабного мышления. Это имеет свои плюсы и минусы: потеря деталей, исчезновение четкой системы критериев оценки произведения искусства приводит как к свободе, так и к дезориентации и критиков, и зрителей, и самих творцов. Показательно, что в ситуации кризиса духовной культуры, художественная активно пытается заместить собой ее функции (по регулированию соотношения ценностей, проективной деятельности, формированию и сохранению знаний). Важным моментом является тесная связь современного искусства с культурой материальной, проявляющаяся в виде расширения процессов мировой унификации жизни и в обращении к созиданию повседневности как места бытия человека.

Современная культура, используя визуальные образы, заимствуя элементы из языков музыки, живописи, архитектуры, пластики и других видов искусства, формирует свой особый межнациональный, межкультурный язык. Этот язык основан на ассоциативном и эмоциональном восприятии. Благодаря различным пластическим, ритмическим, композиционным, цветовым сочетаниям, объект или информация, транслируемые конкретным визуальным образом, вызывают определенные эмоциональные переживания или особый отклик; этот язык основан на историческом, социокультурном, биологическом опыте людей и на договоре.

Инструментарий изобразительного искусства оказался востребованным массовой культурой и виртуальной реальностью. Поэтому говоря о визуализации современной культуры, можно отметить не расцвет визуальных искусств (как это было в эпоху Возрождения), а тотальность использования визуального канала восприятия, заполняемого с помощью культурного наследия, социокультурных стереотипов. Этот процесс можно назвать попыткой приспособления человека к новой виртуальной реальности, реакцией на проблемы адаптации к быстро изменяющемуся культурному полю.

Визуальные образы в этой ситуации играют роль «платформы», создающей пространство для общения, диалога людей. Но без интеллектуальной творческой активности личности эта «платформа» превращает человека лишь в деталь определенной стратегии, часть чужой игры по манипулированию смыслами или в материал для творчества другого. Личностная, креативная активность сегодня имеет большие возможности для самомореализации, но при условии качественного повышения уровня ответственности и образованности. Особая роль в такой ситуации отводится сфере образования, самообразования и воспитания человека.

Художественная культура играет определенную роль в адаптации личности к новым условиям: и при формировании визуальной компоненты метаязыка современной культуры, и в форме расширения возможностей проявления творческого потенциала каждого человека. Язык искусства, язык художественной культуры становится одним из самых универсальных способов межкультурного общения, что связано и с формированием общекультурных ценностей, основанных на поликультурных кодах, метаэстетических основаниях. Области нового формируются и в зоне взаимодействия искусства и новых технологий, художественной и научной сфер деятельности.

 

Глава 2. Современное искусство в поисках новых форм институционализации

 

2.1. Музей как «форма жизни культуры»: современные формы презентации художественного творчества

Несмотря на все трансформации в области изобразительного творчества, одним из основных центров презентации искусства остается музей. Расширение границ художественного творчества, в том числе благодаря научным открытиям, изменение рамок тезауруса феноменов и артефактов, относимых к достижениям культуры, и современные творческие эксперименты делают музей не только заповедником, где сохраняется культурная память, но и особой формой жизни культуры. В то же время социокультурные изменения, связанные с глобализационными процессами, затрагивают деятельность музея как особого культурного института. С одной стороны, демократизация культуры, смена ценностных ориентиров привели к тому, что институализационные стратегии, лигитимизирующие художественные тексты как особую ценность, перестали защищать искусство. Поэтому музей вынужден искать стратегии утверждения собственного места в современной культуре, адекватные новой социальной ситуации. С другой стороны, глобальные трансформации в сфере развития самого искусства, появление и утверждение новых репрезентационных практик, также приводят к изменениям в области презентации искусства. Отдельный вопрос – использование музеем современных технологий как для привлечения зрителя, так и для оптимизации хранения, изучения памятников искусства.

В мировой практике сегодня существуют определенные традиции взаимодействия между музеями, галереями, кураторами и меценатами. Существует система взаимодействия музеев и арт-дилеров. В отдельных случаях значимым является мнение частных коллекционеров, можно вспомнить рынок современного искусства Великобритании, где с 1980-х годов доминирует Чарльз Саатчи, с именем которого иногда связывают целое десятилетие в британском современном искусстве. Известный британский фотограф индийского происхождения Продипта Дас, успешно выставляющийся по всему миру, говорит, что в Англии есть определенные сложности в «мире искусства», но есть и определенная система, позволяющая автору демонстрировать свои работы. Показательный пример: в Лондоне более двадцати галерей, занимающихся экспонированием только фотоискусства, при том, что есть возможность выставляться в галереях, представляющих различные аспекты современного искусства, развита система международных связей.

Если менеджмент в области искусства во все эпохи существовал по законам рынка, то галереи развивались и развиваются достаточно мобильно: выставочным пространством может служить, по воле автора или куратора, любое пространство – от тела автора, улицы современного города до природного ландшафта, до промышленных зданий или исторического интерьера. Музеи (изначально менее гибкие образования) сегодня часто вынуждены сочетать исследования классического искусства с поиском новых форм презентации, перенимая стратегии развития, успешные в других сферах общества. Т. Калугина отмечает, что крупные музеи и коллекции превращаются в транснациональные корпорации, срастающиеся, организующие филиалы по всему миру и осуществляющие международную экспансию: «Эрмитаж – Гугенхайм» в Лас-Вегасе и Санкт-Петербурге. Семейная империя Соломона Гугенхайма, насчитывающая шесть музеев и растянувшаяся от Нью-Йорка до Бильбао, а в перспективе до Китая и Индонезии, попала под подозрение в участии во всемирном заговоре (ее иногда называют музейным Макдональдсом); то же можно сказать и о Музее Людвига, существующем в одиннадцати городах Европы и Азии. Мультикультурный статус современных музеев связан и с формированием точки зрения на динамику мировой культуры в диахроническом и синхроническом аспектах как «взгляда победителя» (С. Жижек). В. Селиванов отмечает: «Эрмитаж – это взгляд России на мировое пространство, это критерии оценки мировой культуры, отражающие позицию России в культуре, ее взгляд на мировое пространство» [46] .

Формирование мультикультурного пространства, место в этом процессе искусства можно сравнить с подобными процессами в экономике. В качестве монополиста в культурных, как и в экономических процессах, так же выступает европейско-американская культура (это отмечают Б. Берштейн, Т. Калугина). Галереи, в силу большей гибкости и мобильности, выступают в роли посредника между художником и музеем, выявляя новое в потоке событий в искусстве. В России, в силу исторических обстоятельств, галереи стали и агентами по иерархизации и лигитимизации практик актуального искусства. Специфика российской экономической ситуации не позволила полностью «положиться» на западный опыт. Как точно отметил А. Боровский в статье «Галереи: чистый лист», у каждой из выживших галерей свой путь и свои секреты; общее – преодоление интеллигентски уютной для оправдания собственной неконкурентноспособности оппозиции «некоммерческое – коммерческое», оставшейся от периода «игры в галереи». [47]

Калугина Т. П. Музей как высшая конечная стадия человеческой цивилизации.// Глобализм в системе категорий современной культурологической мысли. СПб.: Янус. – С. 400.

Сегодня творец, а, следовательно, и зритель, на практике оказываются включенными в аппарат сложных социальных и экономических отношений. Они сталкиваются с массой микро– и макро-посредников. Микро – галереи, дилеры, коллекционеры; макро – музеи, журналы, аукционы, престижные выставки. В России на сегодняшний день еще не сложилась система, позволяющая художнику легко найти своего зрителя. Истоки этого лежат в 1980-х, когда во времена перестроечного бума на все русское формирования российской системы мира искусства по ряду причин не произошло, а мода прошла. Последствия «эпохи перестроечного беспредела» мы пожинаем и сегодня – потерян целый пласт истории изобразительного искусства 1960-80-х, так как произведения оказались за рубежом. Сегодня мы вынуждены восстанавливать этот пробел. Поэтому на музей возложено достаточно большое количество функций: от хранения, реставрации, презентации памятников, относящихся к категории «культурно-исторического, художественного наследия», поисков современных коммуникативных стратегий привлечения зрителей до презентации актуального искусства. Критика крупных российских музеев за разноуровневость презентуемых феноменов современного искусства не всегда учитывает сложившуюся ситуацию. Музей часто вынужден действовать по принципу, что надо лишь предоставлять площадки для максимально разнообразного числа феноменов современного искусства, а такой максимально демократический подход изначально предлагает, что на выставочной площадке могут оказаться феномены различной потенциальной культурной ценности.

Трансформация места и функций музея в современной культуре, которая сегодня идет по двум основным направлениям: трансформации презентации музея как культурного института (через поиск новых форм взаимодействия с другими культурными, социальными, коммерческими структурами), трансформации форм существования собственно музейного пространства (через выстраивание диалогического пространства внутри музея). Исторически в традиции классицизма, где формируется понятие «наследие», существует ценностная иерархия, позволяющая выделять «вершинные» достижения культуры и ее вторичные, несовершенные проявления. В рамках научного подхода вещи выступают как свидетельства, документы, источники, а в традициях эстетики – как воплощение красоты. По мере развития в европейской культуре историзма музейные собрания интерпретируются как отражение исторического процесса. Во второй половине XIX века на первый план в музейном деле выходит научное отношение к коллекциям, однако оно недолго сохраняется в чистом виде, а ассимилирует прочие, исторически более ранние типы отношения к вещам. Так возникает особый тип интерпретации собраний, характерными чертами которого являются повествовательность и объективизм. В XX веке он становится в музеях ведущим. Сегодня, кроме данных подходов, развиваются и субъективные, эмоциональные формы создания отдельных экспозиций и выставок.

В традиционном музее экспозиционные залы, как правило, отделены от административно-хозяйственных, торгово-рекреационных помещений, запасников. Некоторое движение в сторону либерализации происходит в галереях и выставочных залах. Здесь устраиваются выставки-продажи, обсуждения, презентации, фуршеты. Проводятся мероприятия, вводящие памятники ушедшей или современной культуры в контекст непосредственной жизни, где «высокое» и «низкое» составляют единое культурное пространство. Реального синтеза «высокого» и «низкого» в такой ситуации часто не происходит, поскольку торгово-экономическая функция обычно довлеет над историко-культурной. Инструментарий трансляции особой ценности искусства, а если говорить шире, то культурных ценностей в целом, естественно, должен опираться на концепцию, включающую социологические, маркетологические исследования. Многоуровневая система управления культурной политикой должна учитывать и этот фактор, но ставить его во главу угла недопустимо. Ведь по сравнению с парком аттракционов любой музей, поставленный с ним на один уровень значимости, окажется не жизнеспособен, тогда как продвижение идеи уникальности, «сакральности» искусства видится более перспективной основой презентации культурных ценностей, при условии сохранения их практической доступности для всех социальных слоев.

Кроме исследования потребностей «целевой аудитории», нельзя забывать о «цели», специфике презентуемого материала. Поэтому важной проблемой является то, что сегодня часто происходит утверждение трансляции культурных ценностей на уровне «mass market». С. Зуев отмечает: «В этом смысле представления о культуре постепенно теряют свою «музейную неприкасаемость» и становятся социально ангажированными – точно так же, как в свое время представления о «чистом» эксперименте и исследовании в естественных науках были ангажированы инженерно-конструкторской мыслью». [48] Защита искусства как носителя духовности, национальной и общекультурной ценности должна быть частью культурной политики на государственном уровне. Не случайно во многих странах поддержку музеям, биеннале оказывает государство, а спонсорство и меценатство для частных лиц и компаний является не только престижным, но и стимулируемым налоговыми льготами. Существует тесная связь между государственными учреждениями, занимающимися современным искусством и коммерческим сектором.

Несмотря на явные издержки, путь взаимодействия внутренних задач музея с созданием комфортной обстановки для зрителя можно считать ориентиром для создания новой модели «живого музея». [49] Подобное «вторжение» разнообразных потребностей зрителя влияет и на внутреннюю архитектуру современного музея. Директор ГМИИ им. А. С. Пушкина И. Антонова, рассуждая о планах реконструкции музея, отметила: «Музей XXI века делится на две части: половина отдана экспозиции, столько же зрителям. Чтобы было, где поесть, послушать музыку, посмотреть фильм, почитать книгу, поиграть с детьми. Словом, полноценно отдохнуть, а не только ходить между картинами и статуями. Один вид искусства должен дополнять другие, это обогащает восприятие!» [50] Данная позиция демонстрирует пример сочетания потребностей современного зрителя с сохранением установки на понимание музея как особого, сакрального пространства.

В то же время в теории и практике зарубежного (а затем и отечественного) музейного дела появилось новое понятие – «экомузей». В буквальном переводе – это дом-музей, по содержанию – синтез природы, культуры и традиционной социально-экономической жизни населения (народа, социальной группы) конкретного региона. Экомузей выступает как возможность вживания в чужую культуру не только через созерцание, но и активное освоение другого способа понимания мира. Также широкую известность сегодня получило рекреационно-прикладное освоение архитектурных объектов, имеющих историко-культурное значение: в бывших замках, дворцах, фортификационных сооружениях, в старинных домах, амбарах, мельницах и т. п. открываются торгово-ресторанные заведения, которые становятся известными благодаря своей «культурной» начинке. Однако в подобных заведениях, по сравнению с экомузеями, экзотическая среда является скорее декоративной, рекламной, чем культуротворческой. Удачным примером «живого музея» можно считать историко-культурные реконструкции, регулярно проводимые в городе Выборге, где «вживание» в историю происходит не только у участников исторических реконструкций, но и посетителей праздника. Если в произведении С. Довлатова «Заповедник» приезжающие в музей оставались гостями-созерцателями, то здесь происходит не только сохранение памяти о прошлом, но и общение с историей, погружение в творческую среду, направленное на развитие личности.

Современное искусство стремится к сотворчеству. Поэтому интерактивность, диалогичность являются перспективными музейными технологиями. Музей, художественная галерея сегодня часто становятся местом рождения художественных произведений, диалога автора – зрителя – критика. Феномен художественной акции демонстрирует пример особого пространства редукции себя и окружающего мира через использование взаимодействия как метода познания и репрезентации окружающего мира и собственного «Я». Акция – действо, помещенное в пространство, априорно атрибутированное как пространство художественного, дает с одной стороны маркирование происходящего как Искусства, а с другой предоставляет свободу средств вне классических представлений о его сущности, т. е. (если следовать терминологии Б. Гройса) – запись в «архив» еще до свершения. Художественные практики, проникая в зоны пограничного пространства искусства – неискусства, современности – прошлого, национального и глобального творят искусство, которое часто выходит за рамки художественного дискурса, что в России иногда приводит к неадекватной реакции публики. Так, выставка «Осторожно, религия» в Общественном центре имени Сахарова (январь, 2003 год, г. Москва) вызвала возмущение верующих, хотя сами художники заявили темой своих работ протест против спекуляции любыми символами. Но как сказал Владислав Флярковский (телеканал «Культура»), протест был вызван неадекватностью произведений, и скандал послужил скорее рекламе выставки, вызвал общественный резонанс.

Если художник вырывается за рамки институализированного «художественного», то он дает право зрителю и общественности составлять свое мнение об увиденном, не оставаясь в границах классического дискурса. Побочным элементом становится потеря защиты: вступая в другие игры, художник не может надеяться, что правила по отношению к нему самому останутся прежними; единственной защитой в таких условиях остается пространство, маркированное вывеской как выставочный зал или общественностью как принадлежащее искусству. Кроме этого, такое действо, чтобы считаться состоявшимся, нуждается в обосновании, рекламе, фото– и видео-фиксации, дискуссионном обсуждении. При этом сами видео– и фотоматериалы, буклеты могут стать отдельным произведением искусства. В пространстве акции «Я сам» могу созерцать «себя иного», распадающегося на творца и творение, на виртуально сконструированные новые образы, и видеть свое перевоплощение на вырванных из тела акции обрывках фотографий и видеопленки. Как результат – публичная деконструкция себя, выстраивание собственных границ личности, освобождение от системы социальных, культурных маркеров, половой и расовой принадлежности и, естественно, создание новых границ, новых означающих; самолюбование. Автор создает и подписывается, с одной стороны подставляя себя под стрелы, а с другой защищая себя и свое творение своим именем, защищая и «меня» как зрителя, соучастника, заговорщика, предоставляя мне право подписываться рядом или нападать.

Пространство музея в такой ситуации становится не только местом встречи единомышленников, но и пространством сотворчества, где представление о художественном произведении как открытой системе теряет свой фигуральный смысл. Поиски автономии искусства заставляет его утверждаться за счет проникновения в другие сферы – духовную жизнь, материальную компоненту человеческого бытия, то есть те сферы, от диктата которых оно освобождалось в девятнадцатом веке и в начале двадцатого.

В маркированном как «художественное» пространстве выставки проявляется и стремление искусства к самоосмыслению, представлению нового духовного опыта. Хюбнер отмечает: «Это связано с истинно-эстетическими ожиданиями, которые правомерно предъявлялись к искусству, пока оно служило религии; и где, как считал еще Гегель, задача искусства состоит в том, чтобы чувственно являть идею, а Ницше подмечал функцию стимулирования как важную часть бытия искусства». [51] Здесь искусство выступает как транслятор духовности, который лишен материала для трансляции, и искусство само становится транслируемым собственными средствами, то есть искусство вместо религии, или ее симуляции. В мире, где «Я» бросает вызов или просто ориентируется не по отношению к высшему трансцендентному (Богу, прогрессу, будущему, прошлому, мегакрасоте, меганекрасивости), а по отношению к себе или к собственному окружению, искусство не может стать новой религией, заместить функции духовной культуры. Здесь человек может подарить себе только свободу, но не может рассчитывать на гарантированную защиту, осмысленность существования. «Я» в этом пространстве свободы воспринимает себя как поле автоэкспериментов – от экстремального туризма до культурного отдыха, от голодания до занятия живописью. Это мир, где искусство становится не сосудом, несущим знание или саморазвитие, а антуражем для удовлетворения потребностей, не духовным оракулом, а чашей для утверждения личного опыта.

Вместе со свободой содержания художники получили свободу от материала, многообразие инструментов для творчества (от классических красок и карандаша до компьютера и промышленных отходов). В такой ситуации единственным выходом для автора становится путь, когда художники одновременно со своей продукцией поставляют и теории, и критерии, по которым хотели бы быть оцененными. Поэтому современный художник, чтобы быть замеченным кураторами/музеями, вынужден еще быть и общественной фигурой, транслирующей свои идеи не только при помощи визуальных средств, но и вербально, то есть контекстуализировать себя и свое творчество как «ИСКУССТВО» еще и дополнительными средствами.

 

Ранее для зрителя было достаточно владеть общим культурным контекстом эпохи, чтобы прочувствовать художественное послание, сегодня же автор вынужден помогать зрителю дополнительными средствами – от подписи под картиной до привлечения или изложения собственных философских концепций. Следствием этой автономии искусства становится поиск новых форм репрезентации собственного культурного опыта и особых форм презентации искусства для зрителей, что часто предполагает вторжение на музейную территорию с целью ее захвата, перераспределение влияния через смещение контекстуальных оценок. Как отмечает художник Г. Пузенков: «Мона Лиза это не произведение живописи, это – институция. Редчайшие объекты в истории искусства, пройдя через стадию мифа, вырастают до размеров самостоятельного культурного явления. В XX веке пространство музея было осмысленно художниками по-новому: из места паломничества он стал их инструментом – контекстуальной средой для новых идей. Пририсовать Джоконде усы – это, то же самое, что пририсовать их музею. Каждый раз, когда художник вносит свои «усы» в пространство Моны Лизы, он ищет актуальную для своего времени формулу описания мира – будь то концептуальный дадаизм или поп-сериальность». [52]

На практике, как доказывают акции самого Пузенкова, подобная экспансия современного искусства в зону музейного влияния, «музеефицированное пространство» за счет расширения зоны влияния привлекает внимание к музею, укрепляет его положение как института, обладающего правом утверждения и отбора ценностей из потока художественной жизни. Другой пример – вторжение современного искусства в музей – демонстрирует французской художник Жан Доланд: его картина два часа незаконно висела в Музее д\'Орсэ в окружении шедевров Гогена, Ван Гога и Дега. Художник пронес картину в музей под свитером, повесил ее на стену и скрылся, выражая тем самым, как сообщает газета «Le Parisien», «протест против нехватки выставочного пространства для современного искусства».

Выписывая себе индульгенцию, прикрываясь игрой, как способом познания мира, искусство часто не замечает, что новые правила становятся новым жестким кодексом долженствования, более строгим, чем канон религиозный. Ведь идеологический прессинг актуального искусства на художественную общественность ничуть не меньше, чем давление тоталитарной идеологии. Онтологически искусство возвращает художников к идее, что форма сама по себе (как бы ни хотел ее переназывать автор) имеет круг смысловых значений, свою историю. Вещь, тело, книга, текст, история, мифология, природа, становясь материалом для искусства, получают искусственные имена, сохраняя собственную природу. Поэтому можно говорить, что художник нуждается в музее или для легитимизации себя в его стенах, или для лигитимизации через его критику. Порыв художника, разрывающего мир при помощи собирания и переназывания всего окружающего, часто привлекает глаз не кураторскими конструктами, а своими собственными достоинствами – игрой текстур, фактур, деталью или материалом, гармонией, чистотой линии. Написанная история, «объясняющая искусство», оказывается менее интересной, нежели само произведение, вынужденное прикрываться вербальным комментарием, чтобы гарантировано попасть в арт-дискурс. Мнение критиков/кураторов (превратившихся в координаторов смыслов искусства и философии) часто стирает и идеи, и смыслы, которые несет визуальная составляющая работ. Парадокс, но в ситуации максимальной визуализации современности экспансия вербального комментария часто делает визуальные искусства несамостоятельными от арт-дискурса и его институций.

Другое направление развития современного музея – использование современных технологий. Новые средства коммуникации предоставляют ранее неизвестные возможности для развития музейно-выставочного потенциала. Музеи, выставочные залы, отдельные авторы создают собственные сайты, видеофильмы о своей деятельности. Художник может показывать свои произведения там, где есть компьютер. Конечно, можно долго говорить о том, что ничто не заменит подлинник, но это актуально скорее для больших музеев, больших городов; художнику сегодня необходимо и удобно иметь портфолио, а в провинции возможность увидеть работы как великих мастеров, так и современников, узнать о единомышленниках, получить информацию, заявить о собственном существовании часто можно только в интернете. Компьютерные системы активно используются в системе каталогизации, хранения, доступа к музейным ценностям. [53]

CD, DVD, Интернет в этих условиях становятся самыми демократичными способами реализации отношения художник-зритель, восстановления пробелов нашей истории. Когда новые технологии вторгаются в жизнь, музей, не желающий оказаться в информационном вакууме, должен учитывать новые способы коммуникации. По сути, интернет создает новое информационное пространство, в котором люди имеют возможность обмениваться посланиями с множеством людей одновременно. Зрители могут получать доступ к базам данных отдаленного компьютера и извлекать эти данные, подписаться на дискуссионный лист и участвовать в обсуждении различных вопросов, в том числе в интерактивном режиме, получать регулярные выпуски новостей, пресс-релизы по конкретной тематике. Музей может иметь свою WWW – страничку в Интернете, периодически обновляя ее. Имея такую страничку, музей может информировать своих (компьютерных) пользователей с текущими и перспективными направлениями деятельности, с анонсом предстоящих мероприятий и т.д.; участвуя в телеконференциях, музей поддерживает профессиональный имидж и рекламирует свои услуги. Развитие коммуникаций активно используется в области «культурного туризма». Создание туристических маршрутов возможно как при посредничестве специальных фирм, так и самостоятельно. Возможности электронного бронирования билетов в музеи, на выставки позволяют не только зрителю получать качественный продукт, но и музею планировать свою деятельность. Блестящая организация рекламной компании выставки «От Боттичелли до Тициана» (Музей Изобразительного Искусства в Будапеште), обеспечение зрителей современным пакетом электронных услуг сочетались с органичной организацией самого выставочного пространства. Только тридцать картин на этой выставке принадлежат будапештскому музею. Остальные работы собраны из тридцати частных коллекций и восьмидесяти музеев мира, в том числе из Лувра, Прадо, лондонской Национальной галереи, венского Художественно-исторического музея, галереи Уффици, нью-йоркского музея Метрополитен. Подобный проект демонстрирует хороший пример использования потенциала глобализации мира искусства (межнациональные связи) и использования возможностей современной системы коммуникаций. Естественно, подобный туризм не может и не должен быть массовым. Включение посещения памятников искусства в массовый туристический продукт – отдельная сфера; «культурный туризм» предназначен для людей, интересующихся искусством серьезно, а массовый вариант носит скорее развлекательный характер.

Еще с 1990-х годов XX века начался активный процесс освоения интернета миром искусства, художественными институциями. Особенности Word Wide Web используют сегодня как музеи, галереи, так и художники, критики. Большинство интересуют, в основном, графические и интерактивные возможности интернета, а интернет-страницы представляют собой развернутые каталоги, буклеты со стандартным набором рубрик. Отдельную структуру представляют информационные ресурсы, например, сайт GIF.RU Марата Гельмана, посвященный художественной жизни России. «The Artists.org» – англоязычный портал про художников и искусство XX-XXI века содержит подробные сведения о художниках, события, блоги, ссылки на книги. В отличие от Запада в Советской России музейная сфера представляла собой жесткую и четкую централизованную структуру. Положительные черты этого «наследия» заложены в концептуальную структуру сервера «Музеи России». Он представляет собой консолидирующее начало в виртуальном музейном мире России. Здесь собрана и доступна масса музейной информации, представлены многие российские музеи, есть специальный раздел для музейщиков. Здесь же музеи размещают свои сайты (представительства). Вот некоторые из них: Музей-заповедник «Коломенское», Государственная Третьяковская галерея, Государственный Дарвиновский музей, Государственный музей А. С. Пушкина, Музей-панорама «Бородинская Битва», Музей истории города Москвы, Государственный музей В. В. Маяковского и др. Вся представленная здесь информация бесплатна и открыта для всех пользователей сети.

Если в «реальной» жизни люди вынуждены объединяться в группы, творческие союзы, сотрудничая в которых художнику иногда трудно сохранять автономность и одновременно быть в центре событий, то «виртуально» он может одновременно «присутствовать» в нескольких союзах, участвовать в нескольких различных проектах.

В последнее время во всем мире набирают обороты процессы создания и обмена электронным виртуальным культурным наследием для воссоздания исторических мест и событий, воссоздания и моделирования утерянных культурных памятников. Так, например, уже существует Виртуальный Стоунхендж, идет большая работа по созданию виртуальных музеев и воссозданию по данным археологических раскопок исторических памятников Древнего Рима, Карфагена и др. Возможно, в ближайшем будущем можно будет посетить большинство музеев мира и побывать в древних городах, попав в один из Центров виртуального культурного наследия. Культурные ценности активно транслируются через каналы массовых коммуникаций, что создает огромное поле потенциального удовлетворения самых разнообразных, не реализованных в жизни культурный потребностей; оно становится не только объединяющим фактором, но и маркером, позволяющем найти единомышленников. Естественно, Интернет не может заменить музей, но способен послужить музейному делу. Использование современных технических средств и форм презентации помогают музею (и культурным ценностям в целом) конкурировать с массовой культурой, что особенно важно в процессе воспитания молодежи. Ведь если Петербург, Москва обладают богатыми музейными коллекциями, то для жителей других городов виртуальные Интернет-музеи становятся одним из важных источников информации, предоставляя возможность увидеть сокровища мировой культуры, помогают в образовании, межличностной и межкультурной коммуникации.

В условиях информационного общества исследователи часто рассматривают культурную коммуникацию как ведущую функцию современного музея. Подчеркивается диалогическая природа коммуникации, в которой посетитель должен быть «полноправным субъектом» в противовес традиционной «монологической» концепции «передачи научных знаний» (Y. Uldall). Идет обсуждение возможности «языка вещей» как средства межкультурного, межнационального общения [54] . В музееведении пионером разработки коммуникационных представлений стал Д. Камерон, предложивший рассматривать музей как особую коммуникационную систему. По его определению, музейная коммуникация представляет собой процесс общения посетителя с «реальными вещами», условиями которого является способность аудитории понимать «язык вещей» и способность создателей экспозиции выстраивать с помощью экспонатов невербальные пространственные «высказывания» [55] . После появления работ Камерона в музееведении начинается интенсивная разработка коммуникационной проблематики. Прежде всего, это выражается в смещении фокуса музееведческих исследований на изучение музейной аудитории.

В 1970-е годы в музеях получают распространение прикладные социологические и психологические исследования, нацеленные на обеспечение «обратной связи» в системах музейной коммуникации. Это заставляет, расширяя границы коммуникационного подхода, по-новому интерпретировать проблемы музейной деятельности. Можно добавить, что в таком случае идет не только процесс презентации уже сложившихся ценностей, но и процесс инкультурации личности, поэтому неслучайно развитие идеи музейного образования как трансляции культурных кодов (З. А. Бонами, М. С. Каган, Т. П. Калугина). Такой подход ведет к переосмыслению фундаментальных музееведческих понятий «музейного предмета» и «музейной экспозиции». Критикуя эти понятия, В. Глузинский предлагает рассматривать музей как знаковую систему, наделяющую материальные вещи ценностными значениями (концепция «чистого музея»), и показывает, что в нем происходит перманентное конструирование «языка вещей», выражающего отношение человека к действительности. В работах 3. А. Бонами, Е. К. Дмитриевой, В. Ю. Дукельского, Т. П. Калугиной, Е. Е. Кузьминой, Н. Г. Макаровой, Т. П. Полякова коммуникационные представления видятся не только теоретической базой, но и практическим инструментом для работы, в том числе в области экспозиционной и образовательно-воспитательной. То, что эта рамка может быть расширена до границ предмета музееведения в целом, показано в работе Н. А. Никишина (1989), где сквозь призму коммуникационного подхода рассматривается также фондовая работа и комплектование.

Многообразие посетительских позиций в этом диалоге задано не только делением аудитории по традиционным социально-демографическим признакам, но и тем спектром ролей, которые предлагает музей (ролевая структура аудитории). Коммуникационный подход позволяет сформулировать концепцию «понимающего музееведения». Ее отличительной особенностью является исходная уравновешенность позиций всех участников музейной коммуникации, равное внимание к их точкам зрения. Посетители, профессионалы, а также люди, которые стоят «по ту сторону» музейных предметов (те, кто их создавал или имел отношение к их бытованию), – все они обладают особым взглядом на вещи, и на пересечении этих взглядов рождается многоликое, нагруженное смыслами музейное собрание.

В наиболее общем виде коммуникационный подход в музееведении характеризуется рядом принципов (постулатов), задающих особый взгляд на музейную действительность. Это гуманитарный, антропоцентристский подход, который ставит во главу угла человека. Логика коммуникационного анализа предполагает движение «от субъекта», а не «от вещи», и потому не допускает априорной объективации музейного предмета (или собрания, или экспозиции). Субъекты, включенные в музейную коммуникацию, выступают как представители культурных позиций, а музейные предметно-пространственные «послания» – как культурные (или метакультурные) тексты. Диалогический подход рассматривает структуры с участием как минимум двух субъектов, разнящихся по своей культурной позиции. Поэтому важным элементом любой ситуации музейной коммуникации является «разность культурных потенциалов» или культурно-историческая дистанция, имеющая синхронное и диахронное измерения. Ценностный аспект музейной коммуникации может рассматриваться как ведущий, а иные ее аспекты (обучение, передача информации, знаний) как подчиненные [56] .

На практике коммуникативный подход, вследствие некоторого упрощения системы общения, может быть выделен как один из элементов «понимающего музееведения», эффективный при решении некоторых задач, в частности, в анализе и формировании современных стратегий работы музея.

Установки «понимающего музееведения» объединяют сегодня исследователей, которые рассматривают в терминах коммуникации такие, казалось бы, далекие друг от друга вопросы, как применение в музеях методов «гуманистической педагогики», принципы деятельности «экомузеев» или проблемы демократизации музейного дела. Включение в число участников музейной коммуникации людей, которые жили в прошлом или живут сегодня, но отделены от посетителя географическим или культурным барьером, позволяет рассматривать музейную коммуникацию как ритуал, происходящий в особом, отграниченном от повседневности пространстве, обладающий собственным кодом пространственно-временных соответствий (музейный хронотоп) и дающий возможность «конвертировать» разнообразное культурно-историческое содержание.

За последние десятилетия статичный и консервативный российский музейный мир существенно изменился. Музей вошел в рыночное пространство, стал органичной частью социокультурной, экономической и политической жизни общества. Несмотря на все сложности переходного периода, которые переживает наша страна, количество отечественных музеев продолжает увеличиваться. Петербургские музеи, не зачеркивая предыдущий опыт, сегодня ведут активную работу по формированию новых традиций, способов диалога со зрителями, представляя музей именно как особую форму жизни культуры, пространство сотворчества.

В современном мультикультурном обществе, где идет активный процесс перераспределения культурного капитала, где нет диктата идеологий, а «существует только соблазнение» (Ж. Бодрийар, Б. Хюбнер), человек позволяет увлечь свою персону тем, что соответствует его личному опыту и стремлениям. Поэтому искусство, чтобы не оказаться в вакууме, ищет новые способы соблазнения: от погружения в виртуальные художественные миры до медийного лоббирования, создания культурно-развлекательных комплексов, до развития музейной педагогики, новых подходов презентации искусства. Это соответствует амбициям деятелей искусства, ищущим свое место в современном обществе.

Изобразительное искусство в битве за самостоятельность от других сфер культуры, начатой задолго до XXI века, сегодня, кажется, получило свободу от содержательного и материального давления. В начале третьего тысячелетия мы переживаем новый этап, когда необходимо опять осознать искусство как особый синтез духовности, не теряя тот новый инструментарий, который подарило художнику искусство в поисках новых форм репрезентации. Это накладывает на сферу музейно-галерейной деятельности особую ответственность. Современный музей, защищая автономность искусства, вынужден играть роль координатора, следящего и за динамикой зрительской аудитории, и за современными технологиями, и за ситуацией в различных локусах развития художественного творчества.

 

2.2. Формы институционализации неофициального искусства: ленинградский андеграунд и «петербургский стиль»

Для российского искусства проблемы институционализации связаны не только с введением современных форм, но и с восстановлением целостности развития российской художественной жизни. Без истории петербургского андеграунда, этого многогранного пласта искусства, без исследования творческих поисков новых подходов к смыслу и языку искусства в рамках данного течения сложно выстраивать целостную историю не только развития петербургского искусства, но и российской культуры в целом. К сожалению, интерес теоретиков искусства и галеристов к ленинградскому художественному подполью активизировался только последние годы, а большинство работ, посвященных истории андеграунда, акцентируют внимание или на творчестве отдельных авторов, или на бытовой стороне жизни. Комплексных исследований данного феномена практически нет, поэтому важно не только изучать, но и фиксировать исторические факты художественного процесса, пока живы участники событий. Сегодня уже появляются научные работы, в которых акцент делается не только на научном осмыслении феномена «Ленинградского андеграунда», но и на необходимости документализации его истории [57] .

В то время, когда зарубежное искусство прошло путь от противостояния андеграунда и официального «мира искусства», в силу специфики исторического развития в СССР формировалось художественное подполье. Многие традиции как в институализации художественной жизни, так и в развитии «петербургского стиля» в искусстве сохранились в современной ситуации. Сегодня уже можно говорить о ленинградском андеграунде как особом явлении, имеющим значимость не только для российской, но и для мировой культуры. Не все представители нонконформизма занимались активной социальной деятельностью, как в советский период, так и в перестроечный, когда мода на соц-арт вышла за пределы границ бывшего СССР. Можно говорить об особом петербургском культурном пространстве, связанном с исторической ролью нашего города в развитии искусства, об особом «петербургском стиле», развивавшемся в произведениях художников, живших в городе в различное время. Естественно, концепт «петербургский стиль» не должен восприниматься как догма, а скорее, как поле для диалога, одно из оснований выстраивания преемственности и динамики развития петербургского искусства. Нет необходимости укладывать в «прокрустово ложе» каждого творившего в Петербурге мастера, хотя необходимость в выявлении констант, повлиявших на формирование «петербургского художественного текста», определение особенного голоса петербургского искусства может помочь увидеть разнохарактерные явления «петербургской-петроградско-ленинградской-петербургской» художественной жизни как целостность, в которой творчество художников ленинградского андеграунда занимает важное место.

Особенности ленинградского андеграунда связаны не только со спецификой отечественной культуры советского периода, но и с развитием «петербургского стиля» как особого направления в изобразительном искусстве, обладающего собственным узнаваемым языком. Развитие этого языка, как и традиций, заложенных подпольным искусством еще в советский период, происходит и сегодня. Поэтому сложно недооценить значимость подвижнических усилий ряда деятелей петербургской культуры по собиранию, изучению и продолжению традиций, сформированных ленинградским андеграундом. На примере деятельности Музея нонконформистского искусства (арт-центр «Пушкинская 10») видно, что традиция, воспринимаемая не как застывшая норма, а как основа для взаимодействия поколений, может стать основанием консолидации петербургского художественного сообщества в ситуации сложных трансформаций художественных норм и ценностей, происходящих в современной России. Музей обладает уникальной коллекцией шедевров независимого искусства 1950-80-х годов, проводит активную выставочную политику по презентации независимого современного искусства.

Андеграунд объединял и объединяет художников и ценителей искусства, находящихся в противостоянии к официальному «миру искусства», «культурному мейнстриму». Это то, что принципиально сближает феномены западного и отечественного андеграунда, при всем не менее принципиальном между ними различии. Данные формы институализации искусства можно назвать «партизанскими». Сам термин «андеграунд», как принято считать, впервые был применен в США в начале 1950-х годов по отношению к радиостанциям, вещавшим партизанскими методами, без лицензии. В западном обществе андеграунд обозначает сферу искусства, протестующего против искусства буржуазного, как отмечает М. Берг: «В Европе, где впервые обрело себя такое явление как «истэблишмент», андеграунд долгое время был известен под именем "богемы"» [58] . Б. Гройс: «Противниками (западного андеграунда) были традиционные навыки общественного поведения и эстетические нормы, господствовавшие в сознании большинства» [59] .

В советское время партизанские методы стали важным инструментом выживания подпольного искусства, противоречащего или просто не соответствующего официальной идеологии. Исторически данное движение начало развиваться в период «оттепели». Еще в 1932 году выходит Постановление ЦК ВКП (б) «О перестройке литературных и художественных организаций» (от 23.04.1932), которое прекратило существование независимых художественных объединений. В Ленинграде единственным художественным объединением стало созданное в 1932 году ленинградское отделение Союза советских художников (Союз художников). В это время официально запрещается деятельность многочисленных творческих объединений и союзов, возникших на революционной волне. Закрылся ряд союзов, ставивших задачу поиска стиля, соответствующего новой эпохе («Зорвед», «Круг художников», «Мастера аналитического искусства», ленинградское отделение «Ассоциации художников революционной России»). В «оттепель» возникает ряд объединений, члены которых работали вне рамок социалистического реализма (группа «Петербург», школы О. А. Сидлина, В. В. Стерлигова, Г. Я. Длугача). Ряд неформальных объединений возникает в среде ленинградского отделения Союза художников («Группа одиннадцати», «Группа восьми» и ряд других). Они начинают использовать партизанские методы – квартирные выставки, нелегальный вывоз работ за рубеж.

Официально «художниками» в данный период считались только члены Союза, все остальные художниками не считались и не имели права продавать или показывать свои работы. Причем, независимо от стиля, авторской концепции, многие «не художники» работали в манере, близкой классической. Если ты не считался художником, то, чтобы не быть тунеядцем, был обязан иметь другую работу. Как говорит художник-акварелист А. Вязьменский: «В то же время, к 1974 году, что-то было в воздухе, и все эти неорганизованные художники начали организовывать выставки. 1974 год – ДК им. Газа, 1975 год – ДК «Невский», там я познакомился с Георгием Михайловым, оказалось, что он у себя на квартире устраивает неофициальные выставки. Я робко пришел и, как ни странно, в первый день нашлись покупатели, я понял, что даже могу на это жить. Тогда было покончил с инженерией, с дурацкой работой; в поиске, кем мне притвориться, я стал художником-оформителем на заводе. Это дало возможность больше рисовать, я стал выставляться вместе с группой "Товарищество экспериментального искусства"».

Многие из представителей андеграунда были самоучками, кто-то учился в художественных школах, художественных средних и высших учебных заведениях. Человек, не состоявший в «Союзе», официально не обозначенный как художник, искусством заниматься права не имел, а должен был иметь работу – дворника, сторожа, математика. Поэтому формирование внутри нонконформистского искусства «школ» и «кружков» было важной частью данной системы. Это позволяло инакомыслящим не только общаться, обмениваться информацией, впечатлениями, но и находить учителей – людей, влиявших на сознание и художественную ориентацию неформалов. Парадоксально, но развитие в Советском союзе системы художественного образования (кружки, художественные школы, училища, высшие художественные заведения) частично провоцировало развитие неофициального искусства. М. Шемякин, исключенный из художественной школы при Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина в Ленинграде, в интервью радио «Эхо Москвы», отметил: «Вы знаете, я думаю, что трагедия современных скульпторов и живописцев, людей изобразительного искусства – это отсутствие необходимого профессионального образования, которое заключается не в том, что нужно уметь рисовать с натуры. Я бесконечно благодарен своим педагогам, учителям. Свою Государственную премию я в честь этого отдал средней художественной школе при институте Репина». Влияние петербургской школы художественного образования, неформальных учителей на развитие неофициального искусства сохранилось и сегодня. Гаврила Лубнин, художник и музыкант, представитель следующего поколения художников, говорит: «После 190 школы обычно дают направление в МУХу [60] , а меня – выгнали. Я не понимал и не понимаю все эти физики, химии. В МУХе я потом работал – плотником, дворником, учился на подкурсах… Было много старших наставников, кто-то из них уже умер, кто-то уехал за рубеж; кто-то «кончился»…».

Несмотря на скрытое взаимодействие официального и андеграундного искусства в стенах образовательных художественных заведений, внутри них неприятие иного искусства сохранялось достаточно долго. И. Бурмистров, сегодня активно занимающийся монументальной церковной живописью, вспоминает: «Я обучался в Академии художеств в мастерской великолепного художника Мыльникова в 1981-1987 годы. Не все было так гладко. 1980-е годы время странной информационной блокады в стенах Академии при свободе вне ее стен. Смотрю в библиотеке альбом Дали, не важно, как я к нему отношусь, человеку свойственно все попробовать самому, смотрю альбом и получаю критическое замечание Мыльникова, что Дали не художник, а «клюква». Академизм, а точнее «караваджизм» Академии (опять же поймите правильно, я не против этого, но мир-то больше) давил меня».

Одной из форм жизни искусства становились квартирные выставки. Их организаторы – настоящие подвижники – ставили своей целью не выступить против советской власти, а пытались дать воздух другому видению, не укладывающемуся в официоз. В. Нечаев, Г. Михайлов, С. Ковальский, рискуя своей личной свободой, занимались институализацей отечественного подпольного искусства. Не все были художниками, но всех объединял поиск подлинности в стране, где многое находилось под запретом. Как отмечает Г. Михайлов, организатор «квартирников», физик по образованию: «Прежде всего, я называю художником человека, который не может не творить, это такая же потребность, как еда, сон, дыхание – это потребность что-то созидать. По-видимому, это проявление биологической потребности в игре».

«Андеграундное сознание» строилось не только на протесте против советской идеологии, но и просто на несовпадении картины мира – внутреннего и того, что был за окном. Ленинградская традиция демонстрирует пример протеста, выражаемого через уход в себя, в «параллельную» реальность внутреннего мира. С. Ковальский: «Советская власть – идиотская власть: она сама себе создавала врагов. Я ведь до этого не был диссидентом. Если бы на мою первую квартирную выставку в 1973 году не пришел мент и не напугал до полусмерти мою мать, если бы не начались визиты гэбэшников, не закрутилась карусель вокруг меня, моих друзей, этой квартиры, может, все было бы по-другому. Но обижаться особенно некогда было, потому что мы все время работали».

«Квартирник» представлял собой особое пространство, выпадавшее из советских будней. Осознание времени через пространство – одна из характерных черт культурного континуума нашего города. Как пишет В. Н. Топоров, что пространственно-временной континуум мифа неразрывно связан с вещественным наполнением, т.е. всем тем, что так или иначе «организует» пространство, собирает его, сплачивает, укореняет в едином центре – таким образом Космос отличается от не-пространства, Хаоса, где пространство отсутствует [61] . Поэтому мост между эпохами, стилями, историческими персонажами и современностью специально строить не надо. Не случайно о М. Шемякине говорят, что «он приехал в Ленинград, но жил в Петербурге». В работах «Митьков» Пушкин вступает в диалог с «братушкой-Митьком». Существовал обмен информацией о выставках между организаторами. Г. Михайлов вспоминает, что был и «обмен» выставками между Москвой и Ленинградом. Посетители подобных выставок так же рисковали, не все были связаны с искусством – были и инженеры, учителя. Для многих зрителей, как и для самих авторов, «квартирники» были «окном» в другой мир. Информацию о «другом небе» искали как тайну философского камня. Галина Мухамет-Гиреева, представитель технической интеллигенции, вспоминала: «В запрещенной литературе, джазовой музыке, картинах неформальных художников мы находили эмоции и мысли, близкие нашим, это позволяло чувствовать себя не одиноко, поэтому ценность увиденного, прочитанного, как и ценность книги, альбома, пластинки, не говоря уже о картине, была огромной». Такое же единство внутри нонконформистского движения было и в 1980-е, когда «Сайгон», «Треугольник», «Эльф» объединяли рабочих и интеллигентов, творческих личностей и «технарей», как бы реализуя наоборот лозунги советской системы о социальном равноправии.

 

К 1970-м в определенной мере наладились связи между «советским подпольным искусством» и западным миром, в частности, с правозащитными организациями. А. Окунь, «представитель «газоневской культуры», вспоминает: «Когда в Москве смели бульдозерами выставку, было много разговоров. Уже на следующий день по всем зарубежным радиостанциям говорили, что в СССР уничтожают искусство, как в нацистской Германии. Эти разговоры властям были ни к чему, и повторения событий они не хотели. Поэтому, когда питерские художники пошли в Управление культуры и сказали, что мы хотим выставку, дайте нам ее, иначе мы тоже выйдем на улицу, властям ничего не оставалось, как дать помещение на окраине города» [62] .

К феномену «андеграунда» относится достаточно большое количество художественных течений и направлений – от авангарда и поставангарда до символизма и неопримитивизма, от концептуализма до абстракционизма, «магического реализма». Вне закона в советский период мог оказаться автор, не соответствующий не только идеологии, но и художественным средствам, изгнанным из канона надлежащего. Парадокс, но к «параллельной культуре» того времени можно причислить не только феномены, существовавшие в синхроническом, но и в диахроническом историческом срезе. В СССР книги и картины, созданные в различные периоды истории мировой культуры, репрессировали, изымали из библиотек, собраний, правили по цензурным соображениям. Вместе с тем советская система провоцировала и сакрализацию произведения искусства: подвергая цензуре, уничтожению, сжигая предметы искусства, там самым признавала его идеологическую и телесную ценность. Свойственное западному актуальному искусству драматическое взаимодействие разных параллелей существований предмета (предмета, явления, идеи) в советской практике обозначалось исчезновением реальности как таковой. Присутствие/отсутствие простых предметов, их исчезновение из окружающего мира, сакрализация, как и пропажа людей и идей вследствие переписывания части истории делали сюрреализм не эстетическим жестом, а частью жизненного мира, осмысляемой в искусстве. Как точно заметил Иосиф Бродский, что «для нас Диккенс был реальнее, чем Политбюро». В таких условиях в «параллельную реальность» андеграундной жизни вынуждено или по собственной воле попадали представители различных художественных школ и направлений, это особая реальность, где, как точно заметил С. Ковальский, «инокомыслие» было тесно связано с «инакоделаньем». Если проанализировать творческие принципы художников – представителей неофициального искусства, то можно выделить несколько направлений. Во-первых, художники, которые не совпадали с советским академизмом по формально-стилевым установкам; во-вторых, художники, которые пытались противостоять принципам советской системы содержательно. В-третьих, творческие личности, напрямую не критиковавшие существующую идеологию, при этом в своих произведениях создавали художественную реальность аксиологически и духовно параллельную советской жизни. В-четвертых, авторы, оказавшиеся в оппозиции по стечению жизненных обстоятельств, а не по художественным или духовным установкам: A. Вязьменский, А. Аветисян и многие другие художники, ряд из которых сегодня признаны не только в России, но и за рубежом. Эти авторы часто были нонконформистами в силу невозможности в советских условиях получения официального статуса «художник». Их работы сложно причислить к антисоветским по форме или содержанию. Антисоветским было само их желание заниматься искусством. Сложно, и, наверное, не нужно, сравнивать – какой вариант нонконформизма (формальный, содержательный, вынужденный) более действенен, тем более, что все эти направления часто переплетаются в произведениях одного автора.

Одним их интереснейших направлений в рамках неофициального искусства является поиск новых выразительных средств языка искусства, новых форм художественного выражения. В андеграундный период многообразие и космополитизм петербургской художественной жизни реализовывались через поиски духовной связи не только с западным «миром искусства», но и с традициями русского искусства серебряного века, отечественного авангарда. Преемственность и продолжение традиций авангарда, в первую очередь, – это исследование и изобретение оригинальных, новаторских средств выражения, экспериментальный подход к художественному творчеству. Арефьев развивал идеи фовизма, а B. Стерлигов, ученик К. Малевича, изучал процессы и законы пластического формообразования, специфику и механизмы эволюции современных подходов к живописи. В 1960 году В. Стерлигов сформулировал новый принцип пластического восприятия мира на основе криволинейной, по его определению, «чаше-купольной» схемы. «Стерлиговская школа» является одним из самых уникальных явлений независимого искусства нашего города. Актуальность развития духовных поисков русского авангарда, обращение В. Стерлигова к творчеству Малевича, Филонова находит развитие и у его последователей. Е. Александрова, продолжая формальные эксперименты, нашла опору в духовно-религиозных поисках. С. Спицын, другой последователь Стерлигова, работает в живописно-пластических традициях русского авангарда и русского иконописного искусства.

Композиционные поиски, работа с формой отличали не только Школу Стерлигова, но и Школу Сидлина, Круг Кондратьева, «художников-космистов», участников объединения «Храмовая Стена». Игорь Иванов, ученик Сидлина, создал в своих произведениях особенный мир, в котором экзистенциальные настроения, погруженность в себя, эстетическое выражение своеобразного аутизма сочетаются с тонкой работой с формой и цветом, повторяющийся лейтмотив его творчества – изображение кукол. Уникально творчество Вадима Рохлина, который в 1960-е развивал идеи кубизма, изучал творчество художников Возрождения и живопись сюрреалистов. Его «Евангелическая серия» потрясает не только точной и свободной работой с формой, но особым духовно-эмоциональным настроем. Интересны эксперименты с формой в творчестве Александра Зайцева, ярко представленные в серии «Аполлон». Ю. Дышленко – блестящий художник, во многом опередивший свое время, окончивший ленинградский театральный институт в 1961 году, входил в состав «Группы 14». Его беспредметные композиции балансируют на грани аналитического абстракционизма и фигуративности, произведения наполнены внутренней динамикой, напряжением. Разворачивание абстракции в пейзаж или в портрет, их сворачивание в беспредметное заставляет зрителя исследовать его работы как пространственно-временные динамические композиции. Иллюзия присутствия предметного слоя – ловушка для зрителя, вовлекаемого в динамику произведения. Другой участник группы – Евгений Михнов-Войтенко – один из крупнейших мастеров русского абстрактного искусства, пришедший к своеобразной авторской версии «новой фигуративности», его поиски отчасти близки и сюрреализму, и русскому космизму. Аналитический вариант космизма развивал Евгений Орлов. Он один из немногих, кто еще 1970-е годы обратился к исследованию наследия Н. Рериха. Классическую традицию в искусстве переосмыслял Тимур Новиков, который после основания «неоакадемизма» как возврата от «ужасов» модернизма к античной красоте стал одной из заметных фигур в художественной жизни Петербурга. Эти художники не соответствовали советскому строю стилевыми поисками, а эксперименты в рамках поиска особого языка искусства для них были главной формой протеста.

Другая форма несоответствия – уход во «внутренний духовный андеграунд» через создание художественными средствами «параллельного неба». Каждый художник создавал собственную систему координат, вселенную, в которую он приглашал зрителей, чтобы иронизировать по поводу себя и советской системы, задать себе вопросы, пережить катарсис, прочувствовать трагичность человеческого бытия, или просто увидеть гармонию красоты, проглядывающуюся через серые будни советской реальности. Сложносочиненные работы Л. Болмата, откровенно протестные советскому строю, имеют сложную символическую систему контекстных отсылок к различным пластам жизненного и духовного опыта. Герои работ Владимира Овчинникова живут в особом мире, испытывают абсолютно не советские эмоции, а, следовательно, имеют и соответствующие крамольные мысли. Овчинников создал особый жанр свободной притчи в изобразительном искусстве. Работы Вадима Овчинникова, в которых переплетены традиции авангардного искусства и восточной философии, можно увидеть как мост между человеком и миром, ощутить связь с мировой гармонией. Поэтический, символический мир Ю. Жарких параллелен по отношению к советскому бытию и во времени, и в пространстве. Автор обращается к исследованию подсознания, что противоречило не только советскому искусству, но и официальной науке. В. Воинов, представляя в своих работах редукцию материального мира, демонстрирует вещь как самостоятельный объект, имеющий значение абсолютно отдельное от советского контекста существования. Обращение к «иному измерению вещи» в творчестве В. Воинова прошло путь от коллажей к объектному искусству.

Религиозно-мистический мир Юлия Рыбакова, сказочно-лубочное пространство героев В. Некрасова, наивно-мифологическое, напряженное и брутальное пространство бытия героев В. Афоничева, поэтичная, пронизанная тонкими музыкальными ассоциациями вселенная Г. Устюгова – придуманные миры, которые для авторов и для зрителей были реальнее советских будней.

Деятельность ленинградских неофициальных художников демонстрирует один из моментов, определяющих специфику языка ленинградского нонконформистского искусства, – большее внимание к пространству, через которое переживается время, а не время как ключ к освоению пространства. Категория времени реализовывалась в темпоральном аспекте самого искусства (развитие экспрессионизма, фовизма, абстракционизма, «магического реализма», примитивизма). Для московского нонконформизма была свойственна большая ориентация на действие, более активное зрительское участие, освоение пространства через «временные» формы (акционизм, хэппининг). Участники московской группы «Движение» (идеолог Л. Нусберг) через кинетическое искусство развивали принципы постфутуристического кинетизма, стремясь воплотить в своих образах новые горизонты постижения мира, открытые современной наукой и техникой. Группа ставила своей целью формирование «тотальной среды» искусства с активным участием зрителя. Опять же показательно, что данному объединению удалось найти способы воплощения ряда идей на официальном уровне: группа выполнила ряд заказов, ставших своеобразными парадами светокинетизма [63] . Менее успешными были попытки московской студии Э. М. Белютина (развитие «теория контактности») выйти из художественного подполья. Именно для московской традиции свойственно обращение к откровенному протесту, не случайно соц-арт возник как московский феномен.

В Петербурге очень развито чувство истории и собственной неповторимости. В этой связи можно сделать такой парадоксальный вывод – именно углубление Петербурга в собственную традицию и показывает его путь в будущее. Идея диалогичности заложена в пространство Петербурга еще ее основателем Петром I, задумавший город как медиатор между Россией и Западом. Поэтому исторически для петербургской культуры свойственно взаимодействие различий, множественность, проявляющаяся и в художественной и в общественной жизни. Как пишет М. Каган, в создании петербургской культуры участвовали немцы, итальянцы, французы, англичане, молдаване, украинцы, поляки, прибалты, и даже, как известно, эфиоп; если в результате петербургская культура, воспринявшая все эти влияния и связавшая их со своей национальной основой, оказалась не мозаичной, а целостной, то лишь потому, что между всеми участниками данного культуротворческого процесса складывались отношения диалога, а не противоречия, отторжения или, по крайней мере, сторонней терпимости к чужому. [64] Поэтому многообразие течений, составляющих феномен «ленинградского андеграунда», взаимодействие различных исторических стилей, национальных традиций, сосуществующих в одном пространстве «подпольной жизни», в определенной мере наследует традиции, исторически заложенные в петербургском менталитете. Не случайно ряд исследователей отмечают, что художественная жизнь Петербурга более концентрирована, семейна – художники, музыканты, актеры, околохудожественная публика собираются, встречаются в одних и тех же местах, а разнообразные пласты художественно-интеллектуальной жизни имеют множество точек соприкосновения и связей. То же отмечает и А. Троицкий, рассматривая особенности становления ленинградской рок-музыки: «как в большой деревне там есть места, где каждый может увидеть каждого» [65] . Традиция семейности художественной жизни сохраняется и сегодня не только в форме «посиделок» в мастерских, но и в художественных институциях: галерея «Борей», «Пушкинская 10» становятся местом концентрации творческой энергии.

Мифологизация культурного ландшафта, повседневной жизни становится важным моментом для осмысления творчества многих петербургских художников: от работ А. Арефьева 1950-х, Д. Шагина 1980-х до изысканно-ироничной карнавальности работ М. Шемякина, где обращение к петербургскому мифу, его интерпретация – демонстрация особой модели жизни, противостоящей и советскому реализму, и постиндустриальному техницизму. Мифы питают идею осознания Петербурга как «мира вне жизненного мира», влияющего на людей, стимулирующего восприятие жизни, как состояние полузатопленности, зыбкости, неустойчивости, в котором и есть искомая гармония. Потоп в этом контексте превращается из угрозы, трагедии, предчувствия гибели, сумасшествия (как в «Медном всаднике А. С. Пушкина, стихах А. Ахматовой, В. Набокова) в образ жизни. Город и природа, вода и камень, искусственное и естественное пропитывают друг друга, переходят в новое физическое и духовное качество, рождая новую субстанцию. С данной позиции Петербургу не нужен потоп-потрясение, просто все и так состоит из всего (можно вспомнить теорию Сергея Курехина, что Питер надо утопить и пускать под воду экскурсии с аквалангами). Петербург – город геометричный, целостный, возникший практически на болотах волей Петра I. Рациональность продуманной радиально-лучевой системы, по которой осознанно строился центр города, «геометричность», регулируемая отдельным градостроительным ведомством, сохранность (по крайней мере, до последнего десятилетия) исторического центра стимулируют и рациональность, влияют на консервативность мышления петербуржцев.

Восприятие Петербурга как «города-мифа» породило многочисленные легенды, связанные с Петербургом, вдохновлявшие поэтов, писателей, художников. Существует ряд устойчивых понятий, характеризующих город по-разному: Петербург Петровский, Петербург Достоевского (изнанка блеска петровского), блокадный Ленинград; Петербург как «жертвенный камень» истории (от В. Крестовского и Ф. Соллогуба до В. Шефнера, М. Шемякина); Петербург и тема Вавилона, тема Рима (А. Ахматова, Б. Гребенщиков). Как писал Ю. Лотман, вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхоластические мифы предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихии будут неотделимы от городской мифологии [66] . Однако в Петербурге практически не развивался и не развивается документализм как прием художественного творчества и как направление в изобразительном искусстве, хотя есть блестящая школа кинодокументализма.

Срастание понимания Петербурга как «города мифа», подкрепленное особенностями питерской погоды, рождает и особое «петербургское» восприятие цвета. Ю. Лотман отмечал в петербургском пространстве две особенности: призрачность и театральность, создаваемые уникальным колоритом города, мягкой цветовой гаммой, сочетанием водной магистрали Невы и многочисленных каналов, сезоном белых ночей и необычайных закатов [67] . Сложные цвета или тонкие переходы пастельных оттенков свойственны многим петербургским художникам, а цвет, колорит не дает «имен», а передает общее состояние. Особенно много зеленого, сине-зеленого, коричнево-зеленоватого или серо-зеленого, серо-серебристых оттенков. В такой гамме видели Петербург не только художники, но и писатели, поэты – от Пушкина («свод небес зелено-бледный, скука, холод и гранит»), Владимира Набокова («бледно-зеленые ветрила, дворцовый распускает сад…») до Андрея Белого («зеленоватым роем пронеслись облачные клоки, зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходной далью невских проспектов, в зеленоватый рой убегал шпиц…»). Специалисты по психологии цвета определяют градацию типов цветовосприятия в зависимости от географии. Классический пример: считается, что жители крайнего Севера различают больше оттенков белого, чем жители других регионов. Как пишет Тульчинский: «Петербург, самый крупный город на 60-й параллели, находится в зоне, как говорят специалисты, критической для человеческой психики, способствующей развитию неврозов и шаманского комплекса». [68] Может, эта «невротичность», провоцируемая и особым климатом, и графикой архитектуры влияет на цветовую гамму работ петербургских художников. К примеру, в Осло тоже есть Белые Ночи, но норвежцы не мифологизируют их. «Петербургская цветовая гамма» прочитывается в творчестве таких разных художников, как Е. Михнов-Войтенко, И. Иванов, Г. Устюгов и М. Шемякин.

Консервативность в искусстве проявляется не только как отрицание любых перемен, а как необходимость укоренения перемен в уже сложившемся, привычном укладе. При этом количество исторических пластов культуры города позволяет отстаивать иногда парадоксальные варианты преемственности. Однако это не означает, что все деятели петербургской культуры, все художники – консерваторы; в их новаторствах чаще прослеживается тенденция к строгости формы, сдержанности художественного языка, а не в полном ее отрицании или разрушении. Отсюда и склонность к графичности даже в живописных работах, внимание к художественному языку, поиску нескольких, но точно отражающих мысль автора приемов. Самодостаточность как особенность мышления проявилась в 1980-е годы в осмыслении идеи дзен-буддизма в искусстве, например, литературное и художественное творчество В. Шинкарева. Литературное произведение Шинкарева «Максим и Федор» – ироничный пример использования восточных философских традиций для выхода из экзистенции бытия в советской реальности.

Для советской власти, активно внедрявшей образ Ленинграда как «города трех революций», мифологическая компонента петербургской истории была не менее важна, чем реальная жизнь города. Срастание реальности и мифа привело к восприятию Ленинграда как оплота оппозиции. Переименование города в данном случае – определенный симптом: смена имен как шаманский ритуал, меняющий означаемое через означаемое. Сила предубеждения против Петербурга-Ленинграда, бывшего столицей империи, проявлялась и в особом энтузиазме властей в искоренении инакомыслия. След прошлого виделся даже после глобальных чисток интеллигенции, проходившей с 1918 по 1950-годы, после блокады, казалось бы, уничтоживших культурную память горожан. Там, где в других городах подполье могло «прикидываться» советским, в Ленинграде жестко подавлялось. В этой сложной социально-политической ситуации актуализируется проблематика, важная для современного искусства в целом, – вопрос искренности и ответственности автора за сказанное слово. Можно вспомнить кинематографические опыты осмысления данного феномена: фильм А. Бортко «Единожды солгав» (1987 год), в котором показан конфликт между успешностью и подлинностью в искусстве на примере ленинградской художественной жизни 1980-х. О вопросе поиска искренности, как отличающем петербургскую художественную жизнь, говорит философ В. Савчук. Для исследователя искренность представляется как адекватная категория для существования искусства в условиях потери ценности эпатажа и авангардистской радикальности (об этом же пишет и М. Эпштейн, анализируя творчество Венечки Ерофеева [69] ). Проблематика поисков подлинности искусства выводит историю ленинградского андеграунда на метахудожественный уровень.

Город, задуманный как «модель государства» (в отличие от естественно возникших городов, изначально ориентированных на «жизненный мир»), отводит человеку строго определенное место. Вопреки или благодаря структурности, отправной точкой которой было желание Петра иметь «лицо» перед миром, человек чувствует себя здесь и подавленнее, и спокойнее. Поэтому считается, что чужаки чувствуют себя здесь неуютно. Наличие традиции «петербургского мифа» провоцирует горожан и на особую гордость, не случайно при социальных опросах ряд людей идентифицируют себя как «петербуржцы» по национальности, так же, как ряд англичан идентифицируют себя как «хоббиты», а американцев как «джидаи». Данная идентификация выявляет особую связь человека с городом через отождествление собственного духовного мира, мироощущения, мышления. Подобная идентичность, не зависимая от места рождения, религии, рождает особый способ мышления, интерпретации реальности, хранит определенный спектр культурных традиций и текстов и выступает как средство самоорганизации людей в определенную общность. Это проявляется и в желании локализовать историю города в отделенную от истории страны, региона, этноса. Фильм А. Бурцева «Город» (1990 год), посвященный А. Башлачеву, показывает художественную жизнь города глазами молодого художника-сюрреалиста, приехавшего в Ленинград, чтобы поступить в Академию художеств.

К сожалению, оборотная сторона петербургского мифа – превращение в идеологию, когда на место легенды приходят штампы, на место живой истории – ее мумификация. Это рождает и «панельные», по меткому замечанию М. Германа, работы в «петербургском стиле», содержащие набор «питерских штампов», смотрящиеся искусственно цитаты из гравюр Зубова и митьковского лубка, из графики Шемякина и вариаций на тему «мира искусства», приемов из классического искусства и из абстракционизма. Здесь провинциальный налет замещает духовные поиски, местечковость – художественную жизнь. Обратная сторона самоуглубленности: при множестве направлений и школ Петербургское искусство редко становится «модным трендом», таким, как московский концептуализм, соц-арт, акционизм. Скорее говорят о «петербургской школе», об отдельных авторах как ее представителях. Многие художники покидают Петербург в поисках «другого неба», необходимого не только для успеха, но и для саморазвития.

Для искусства необходимы метанаррации (одной из которых в советское время была идея противостояния советской власти) и связь со зрителем через «мир искусства», художественные институции, обладающие общественным влиянием, через культурную политику, материальная поддержка. В советский период желание свободы творчества консолидировало представителей различных художественных направлений, делало развитие «петербургского стиля» и ленинградского нонконформизма значимым. Сегодня, когда объединяющей идеологии нет, традиция практически не развивается, редко выходит за рамки локальной художественной жизни города. Традиция, ставшая основой петербургского мифа при отсутствии развития на уровне самоорганизации, как и при декларации «сверху» превращается в догму, сковывающую творческую энергию.

Отсутствие целостной культурной политики, общественных независимых художественных институций, обладающих высоким социальным статусом, привело к тому, что и сегодня можно говорить о сохранении андеграундных форм жизни искусства, актуальности использования партизанских методов. Многие современные «арт-практики» – порождение конца века XX – нуждаются в тесной связи с вербальной составляющей и с кураторством, без которых они оказываются немы. На западе андеграундные формы активно включаются в мир искусства, как важная часть обновления культуры, хотя сохраняются и «партизанские формы». Подлинная свобода оказывается, как ни парадоксально, в возврате самоценности произведения, обусловленного его собственными качествами, а не прилагаемым вербальным контекстом. Цеховая солидарность, основанная на профессионализме и поиске художественных средств выражения, является более перспективной стратегией институционализации, нежели кураторство.

Ленинградский андеграунд, развивая традиции «петербургского стиля» в искусстве, во многом повлиял на формы самоорганизации искусства в современный период. Развивая такие черты «петербургского стиля», как графичность, консервативность, аналитичность, мифологичность, оставаясь в специфической «петербургской» цветовой гамме, художники разных поколений ощущают влияние современных технологий не только в процессе презентации, но и в динамике художественного языка. В рамках динамики аналитического направления разрабатывает идеи ритм-контрколлажа С. Ковальский, иконологический симультанизм – В. Забелин. Традиции примитивизма в его гротесковых формах развивают Ю. Медведев, В. Тихомиров, К. Миллер, этнических – О. Зайка; мистический символизм – В. Лисунов; концептуальный поп-арт – А. Чежин.

Традиции самоорганизации, свойственные ленинградскому нонконформизму, сегодня перетекают как в официальные формы (музейная, просветительская деятельность), так и оказываются востребованы молодыми художниками, существующими в период отсутствия целостного «мира искусства», стабильных связей между художником – арт-рынком – зрителем (покупателем) и культурной политики со стороны официоза. Искусство – особый синтез духовности, поэтому талантливые произведения волнуют зрителя независимо от изменения социально-политической ситуации. Причины формирования нонконформизма могут быть различные, важным останется искренность и ответственность автора перед собой и перед зрителем, – то, что объединяет художников различного времени и разных направлений.

 

2.3. Самоорганизация как направление художественной жизни: «партизанские» формы развития искусства в XXI веке

Если официальные художественные институции вынуждены стоять на защите важности и значимости искусства для социума и часто занимают консервативную позицию даже в области презентации современного искусства, то альтернативные направления понимания искусства и его институционализации возникают и апробируются в рамках самоорганизации. Взаимоотношения «официальной» и «неофициальной» сфер институционализации искусства исторически складывались по нескольким направлениям: параллельное сосуществование, взаимная поддержка или противостояние.

Исторически сложившиеся формы самоорганизации (кружки, художественные объединения, творческие союзы) продолжают существовать и сегодня [70] . Принципы их создания и функционирования в целом остаются те же, что были у объединений девятнадцатого – начала двадцатого века: просвещение, продвижение, взаимодействие творческих людей, объединенных общим подходом к искусству. Некоторые из них прямо заявляют о преемственности. Например, «Товарищество передвижных художественных выставок. XXI век. (Санкт-Петербург)» создано в 2005 году с целью возродить традиции русской живописи. Группа не ограничивается исключительно реалистическим (в узком смысле) подходом к искусству, предлагает и иные, проверенные временем художественные концепции, в группу входят художники Г. Губанов, Ю. Белозерский, В. Выборжанин и другие. Как говорят сами художники: «Обращение к жизни, просветительская работа, как это было у предшественников – все это характерно и для него. Отличительной особенностью объединения является показ и поиск произведений, утверждающих высокие гуманные цели русского искусства, в сочетании с активной работой со зрительской аудиторией» [71] . Другие ставят своей целью консолидацию региональных, национальных творческих сил, так «АртПроект» – программа взаимодействия и интеграции в области культуры, искусства, архитектуры, дизайна и изобразительного творчества города Калуга. Одна из целей объединения – формирование гармоничной визуальной культуры города. «Чингисхан» – творческое объединение башкирских художников; объединяющей участников проекта задачей было обновление художественного языка региона, совмещенное с попыткой выразить национальную идею через новый взгляд на традиции своего народа [72] .

Подобные объединения обычно удачно сотрудничают с государственными музейными институциями, имеют собственную нишу в художественной, а иногда и в общественной жизни.

Отдельный вопрос – объединения, находящиеся в противостоянии к официальному «миру искусства», использующие в своей деятельности не всегда законные методы. В советское время такой подход стал важным инструментом выживания подпольного искусства, противоречащего или просто не соответствующего официальной идеологии. Исторически данное движение начало развиваться в период «оттепели». В это время подпольное искусство имело черты партизанского движения – мифологизируя ( из-за недостатка информации) западную модель творчества, живя в атмосфере угрозы реального тюремного заключения. Воспринимать андеграунд этого времени только через призму политики не верно. Московские художники, участники «бульдозерной» выставки, «соц-артисты», московские концептуалисты сами себя чаще всего называют нонконформистами. Однако были и такие, кто старался минимизировать свои контакты с советской реальностью. Этот менее политизированный, но гораздо более радикальный в художественном отношении вариант советского андеграунда является в большей степени ленинградским, нежели московским феноменом [73] .

Ситуация изменилась в 1990-е годы, когда, как утверждает ряд исследователей, «вместе с институциональностью ушли всяческие ритуалы, инициации, художественное образование, которые были присущи не только официальной, но и подпольной культуре. Ведь и официальное, и подпольное искусство были иерархическими структурами» [74] .

Именно в 1990-е в России андеграунд становится лишь одним из направлений подпольного существования, причем, не самым актуальным. Отсутствие структуры «мира искусства» и цивилизованного рынка искусства на фоне оттока зрителя из выставочных залов приводили к появлению более или менее успешных самоорганизованных творческих союзов. Кроме деятельности известной «Пушкинской 10» в Петербурге проводится большое количество квартирных выставок, используются «сквоты». Сквот (англ. squat) – нелегально занятое помещение. Если в западной традиции – это самозахват ангаров, фабрик группой людей с соответствующей идеологией, то в России это самовольное заселение в расселенные жилые дома в центре города, квартиры которого занимают под художественные мастерские, студии и под общежития друзей и самих творцов. На западе существуют традиции борьбы сквоттеров с муниципальными властями, ряд сквотов стали своеобразными центрами общественной жизни и местом паломничества туристов, например, «Улей» в Париже, «Христиания» в Копенгагене, «Леонкавалло» в Милане.

Считается, что в Москве эпоха сквоттерства закончилась. [75] Хотя московская молодежь в борьбе с муниципальными властями, милицией и агентствами недвижимости все же находит места для подобных мест, например, сквот «Детский сад», образовавшийся в 2005 году в подвале бомбоубежища. В Петербурге сквоттинг существует и сегодня. Можно вспомнить коммуны в Свечном переулке, где были тусовки хиппи, пацифистов, панков, вино, музыка и танцы. «Свечной-1» («Дом мира») регулярно разгоняла милиция, а «Свечной-3» практически не беспокоили. Более богемным был сквот на Фонтанке, где собирались Тимур Новиков, Борис Гребенщиков, Сергей Бугаев (Африка). Специального сообщества сквоттеров, подобного западным, в Петербурге не было и нет, хотя была традиция взаимопомощи в общении с милицией, распределении гуманитарной помощи.

В 1996 году завершилась семилетняя борьба товарищества художников «Свободная культура» (старейшего и крупнейшего культурного центра независимого искусства в России) за дом №10 на Пушкинской улице, где с 1989 года селились питерские художники и музыканты. С 1998 года при центре существует Музей нонконформистского искусства, основы коллекций которого представляют собой дары художников «Пушкинской 10», коллекционеров, семей и наследников художников-нонконформистов. Музей обладает коллекцией шедевров независимого искусства 1950-80-х годов, проводит активную выставочную политику по презентации независимого современного искусства.

Другим сообществам везет меньше, творческое объединение «Клуб Речников» уже несколько лет меняет свое местоположение, захватывая новые здания. В конце 2003 года пал знаменитый сквот «Пекарня» в Кировском районе, где собирались панки и анархисты. По утверждению самих сквоттеров ( информация, представленная в Интернете), милиция проявила в этом случае принципиальность, потому что сквоттеры отказались платить ей дань [76] . В июне 2009 года власти Санкт-Петербурга выселили сквот «Пила», просуществовавший более семи месяцев. Настоящим сквотом можно назвать мобильную галерею «Белка&Стрелка»: с лета 2005 года художники периодически «захватывают» чердак на Фонтанке, 127, для проведения выставок. Акция, как правило, длится всего несколько дней, а иногда и часов. Чердак с помощью художников содержится в порядке и даже частично отремонтирован с сохранением характерного «чердачного» антуража – балок и старинных красных кирпичей. В целом, обитатели современных петербургских сквотов, опасаясь милиции, агентов по недвижимости стараются тщательно скрывать собственное местоположение.

Проблема поиска своего зрителя для современных российских художников, не ангажированных в паблисити, является одной из важнейших. К сожалению, многие наши соотечественники, попав в более цивилизованную арт-среду, за границей получают известность, оставаясь на родине невостребованными. Термин «национальное достояние» по отношению к художественным произведениям отечественных авторов слышится только при пересечении российской границы, когда же художник находится внутри страны – ни он, ни его картины в подавляющем большинстве случаев никому не нужны. Например, работы интересного русского художника Глеба Голубецкого, успешно выставляющегося на западе, удастся посмотреть, только будучи в Праге или Париже.

Не желая делать выставки для «галочки», многие художники ищут сегодня своего зрителя в пространстве Интернета. В Интернете происходит ранжирование в той или иной мере других людей (по представленным наборам текстов). Поэтому здесь, в «виртуальном подполье», художник получает возможность встретиться со своим зрителем параллельно с официальными не сетевыми институциями.

В середине 1990-х известный мастер Медиа-арта А. Шульгин ушел в Интернет с целью избежать сложившихся механизмов власти. Как отмечает сам художник: «Романтический ореол из актуального искусства ушел. В значительной мере он был уничтожен художниками, творчество которых свелось к циничному выявлению и воплощению механизма успеха. Но существуют и другие пространства, отличные от современного искусства: сетевые, неиерархические, горизонтальные, где люди могут творчески существовать, иметь аудиторию, не думая при этом о карьере и об институциональной биографии. Там есть только сообщество и инструменты обмена информацией. Люди объединяются вокруг своих тем – кино, игры, литература, получают новую работающую идею виртуального сообщества». [77]

Если «партизаны от искусства» советского периода занимались самиздатом, основателем которого считается поэт Н. Глазков, выпускали машинописные журналы, например «Синтаксис» А. Гинзбурга, современные подпольщики обживают пространство виртуальное. Другая проблема, которую позволяет решить более демократичный Интернет – некорректная представленность в официальных СМИ реальных интересов молодежи. В таком контексте самоорганизация в рамках Интернета, использование партизанских способов институционализации становятся спасением для той части молодежи, интересы которой не представлены в СМИ.

Естественно, не надо идеализировать Интернет, необходимо помнить и про проблемы, возникающие в связи с его развитием: формирование Интернет-зависимости, сложность правового регулирования, в том числе и в области авторского права, большое количество «флуда» и «спама», особенности проведения социологических и маркетинговых опросов ( сложности идентификации респондентов). При этом на субкультурном уровне виртуальная реальность оказывается хорошей почвой для создания и существования большого количества формальных и неформальных объединений. Неограниченные возможности общения, поиска «собратьев по разуму», не скованные возрастными или пространственными пределами, приводят к формированию сложного транскультурного и транснационального пространства. В данном поле виртуально «встречаются» как группы по интересам, существовавшие и до Интернета (любители определенного стиля искусства, профессионалы в той или иной области и др.), так и люди, чьи интересы прямо или косвенно связаны с виртуальностью, Интернетом (киберпанки, хакеры, компьютерные геймеры, художники-сетевики). После того как Говард Рейнгольд в труде «Умные толпы: следующая социальная революция» рассмотрел потенциал новых коммуникативных технологий (сотовые телефоны, интернет) для самоорганизации, начало развиваться такое явление, как «флешмоб». Флешмоб – явление не только художественной жизни, хотя в нем есть примеры и арт-акций. Данный вид общественной активности имеет много общего с деятельностью ряда художественных объединений, например, акции группы «Коллективные действия» (А.Монастырский). Акционный жанр делает содержательный акцент на обозначение различных этапов пути к месту действия и формах оповещения о нем, анализа и обсуждения результатов.

Флешмоб, как правило, организовывается через интернет-сайты, что предполагает возможность одновременности проведения мероприятий в различных регионах и странах. В качестве примера можно привести флешмобы «монстрации», проводимые при участии художника А. Лоскутова в Новосибирске с 2004 года. «Монстрация», направление флешмоб-движения, имеет вид хэппенинг-демонстрации с концептуалистскими, парадоксальными лозунгами, содержание которых доведено до абсурда: «Я больше не буду», «Таня, не плачь!», «Ы-ы-ыть!», «Все свободны!», «Крокодил, крокодю и буду крокодить!». Цели подобных акций – привлечение внимания общественности. В мире флешмоб – явление демократическое, принципиально не участвующее в политике. В России, в силу специфики законодательства, регламентирующего уличные собрания групп людей, отечественный флешмоб можно назвать одним из партизанских направлений.

Сегодня все молодые художники, так или иначе, проходят инициации, ходят на лекции в институт Гете, выставляются на студенческих выставках, показывают работы на сезонных выставках в Союзе Художников. Все подчеркнуто институционально и бюрократизировано, поэтому не случайно падение интереса общественности к подобным мероприятиям. Как пишет о подобных мероприятиях в Интернет-версии журнала НОМИ Дмитрий Новик: «Критики давно плюнули на неконцептуальный подход Манежа к ежегодной отчетной выставке питерских художников, ведущие контемпорари авторы ее изначально игнорируют. Но 10 тысяч человек за десять дней работы (когда-то «петербурги» проходили по месяцу, потом стали постепенно сокращаться, сейчас достигнут минимум, за которым проводить их бессмысленно) – весомый аргумент» [78] .

Большинство молодых художников настолько заняты поиском заказов, что оставшееся время они хотят тратить на свободное творчество, самопродвижение, а не удовлетворение амбиций кураторов. К сожалению, у нас в стране партизанское существование – часто один из способов выживания иного, не обязательно андеграундного искусства. Так, многих выставляющихся в подпольных условиях сложно назвать андеграундными художниками, часть из них параллельно участвует в других проектах, состоит в творческих союзах. Причина существования феномена партизанского искусства в современной России не только идеологическая, но и экономическая. После 1990-х рынок искусства так и не сформировался в цивилизованном виде, а участие в выставках (связь с официальным «миром искусства») для многих художников осталось задачей, сложно осуществимой или мало перспективной. Исключение – большие «выставки-солянки», где художник не только не может выбрать концепцию выставки, соответствующую своему мировоззрению, но и сориентироваться с кругом участников.

Для западных художников вопрос, с кем рядом будут находиться работы в выставочном пространстве, является принципиально важным, а отказ в участии – это то, с чем часто сталкивается мировая экспозиционная практика. Для многих российских художников часто важна сама возможность бесплатно выставиться. Как и в советское время, не все из них идейные противники перехода от партизанских стратегий к официальным, а часть, как и во времена ленинградского андеграунда, единственным способом собственного существования видит полный уход в подполье.

Санкт-Петербургская галерея «Башня» [79] интересна как раз тем, что, появившись на пике кризиса экономического (7 ноября 2008 года), являет собой пример решения проблемы создания художественных институций в России, предлагая самоорганизацию, как оптимальную, мобильную форму жизни искусства. В то же время создатели галереи имеют четкую собственную концепцию места искусства в современной культуре [80] . Помещение, в котором находится галерея «Башня» так же можно называть самозахваченным, но в отличие от классических сквотов, оно используется исключительно как культурно-выставочное пространство. Состав посетителей часто меняется. Страница галереи «Башня» на сайте «В контакте» выполняет информационные, коммуникативные функции. Для художников представлены планы предлагаемого выставочного пространства, которые сами выглядят как произведения искусства. Информация о выставках размещается на сайтах Афиша [81] , и Look At Me. [82] Многих выставляющихся в галерее «Башня» сложно назвать андеграундными художниками, часть из них параллельно участвует в других проектах, состоит в творческих союзах. «Башня» дает им возможность не только встретить своего зрителя, но и для свободного самовыражения, поиска единомышленников. Поэтому проекты типа галереи «Башня» оказываются востребованы у художников как способ показать свое творчество более целостно. Как показывает история, и в Интернет-эру, и во время расцвета сквотов самоорганизация невозможна без идеологии, на крайний случай без собственной творческой позиции. Важной основой существования галереи «Башня» является наличие у ее организаторов четкого осознания необходимости и целей искусства в современном мире. Организаторы проекта Д. Громов, А. Соболева говорят, что при закрытости современного петербургского арт-рынка, правового несовершенства российского законодательства не всегда в выставочное пространство попадает лучшее.

В рамках галереи «Башня» существует и что-то вроде экспертного совета для сохранения концептуального и профессионального уровня, есть система отбора работ и авторов, то есть та самая «оценка соответствия». К сожалению, иногда солидные авторы, соглашаясь с тем, что это, несомненно, интересно и концептуально важно, относятся к данной форме выставочной деятельности факультативно, поэтому пользуются возможностью выставиться в «Башне» по остаточному принципу. При этом ряд авторов несерьезно относятся к перспективам презентации работ в подобных пространствах, поэтому, не всегда ответственно подходят к отбору работ, а, следовательно, и к зрителю. Функцию сохранения «лица» галереи выполняют, естественно, ее организаторы Д. Громов, А. Соболева, А.Савкин, М. Шошокина. Интернет им видится перспективной площадкой, при условии, что есть «тыл» в виде раскрученного имени или поддержка художественной институции. На фоне отсутствия больших арт-событий в Петербурге, по сравнению с Москвой, где арт-рынок более развит, художникам остается самостоятельно выстраивать отношение со зрителями. Поэтому, создавая галерею «Башня», они старались сделать подобный «тыл» для художников.

За недолгое время существования на площадке галереи были показаны работы большого количества художников, фотографов, среди которых С. Онуфриенко, С. Агич, А. Савкин, Н. Захарова, А. Бекренева; прошли коллективные мероприятия «Хулиган-арт», «Банки», «Материализм» и многие другие. Дмитрий Громов, идеолог проекта, представил в Интернете концепцию галереи:

Слава Богу, наш мир переполнен информацией. Лишние картины и фото создавать незачем, но человеку необходимо в этом мире сориентироваться, вот это мы и попытаемся сделать в этом проекте. Только принимая во внимание все существующие обстоятельств, и отводя им надлежащую важность, можно принять правильное решение и иметь здравое самочувствие. Это возможно, только вооружившись системой мировоззрения. Картинки этого проекта – взаимосвязь всего, в обсуждениях я предложу свою версию того, как можно это осуществить, приглашаю вас принять участие в разработке своих систем, коррекции предложенной мной и создании общей.

Проект, однако, говорит на вербально-образном языке. Давайте размышлять и дискутировать, создавая свои картинки и выставлять их в башне. Человечество живет на поверхности земли, как птица сидит на воде, посмотреть в небо и в глубину воды – цель картинок, созданных внутри проекта. [83]

Эту же концепцию художник ставит основой и собственного творчества. Громов считает, что живопись – самый емкий носитель информации, а глаз – самый быстрый участник коммуникации, поэтому живопись – один из самых лучших способов донесения информации. Есть много вещей, о которых мы имеем слабое представление, а живопись дает целостный взгляд на предмет, позволяет отличать главное от второстепенного. В живописи важно не изображать что-то, а делать саму картину. «Тот, кто делает доспехи, важнее того, кто делает оружие», поэтому и роль живописи сегодня – защитить человека от информационной избыточности мира, а роль знаний – роль орудия его познания. Работы самого Дмитрия Громова отличает самодостаточность, к его произведениям не нужны дополнительные комментарии. Эта самодостаточность основана не только на наличии у автора оригинального мировоззрения, но и высокого профессионализма. Если Громова интересует «философия плоскости», использование необычных материалов, то для Анастасии Соболевой, другого участника деятельности галереи, главное – это живая поверхность, стена, с которой связано произведение. Роль искусства – исполнение возможного, поиск гармонии с окружающим миром, и через визуальные образы передача этого ощущения зрителю.

Внимательное, ответственное отношение к творчеству у создателей галереи находит выражение и в концепции ее деятельности. Атмосфера действительно напоминает уютный творческий клуб, с живым интересным общением. Правда, со стороны может показаться, что пафос выше уровня дискурса, что серьезность подхода к художественной деятельности таких небольших организаций не соответствуют их общественному статусу, но очевидны и достоинства подобных объединений: большая мобильность, ускорение связи творец-зритель, возможность точечного, более эффективного воздействия на аудиторию.

Ряд художников используют партизанские способы репрезентации как одно из направления институционализации, своеобразный «партизанский набег» в парблисити, например, Анатолий Осмоловский с единомышленниками совсем неслучайно выбрали для перформанса Красную площадь (центр официальной России), выложив там своими телами бранное слово из трех букв. Он так же продвигает идеи нонспектакулярного искусства, в рамках которого авторы рассматривают свой жест как политический, критический и некоммерческий, как сознательный отказ от конъюнктуры через отрицание зрелищности (но не отрицание образа как такового). Такое искусство требует от зрителя личного усилия – его нелегко заметить, оно подчас почти невидимо.

Другой отечественный мастер эпатажа – художник Авдей Тер-Оганьян. После рубки копий икон на выставке «Осторожно, религия!» в Центре им. Сахарова он оказался в розыске по причине возбуждения уголовного дела за оскорбление чувств верующих. Цель подобных акций – эпатаж, корни которого в западном экстремальном искусстве. Как отмечает художник и критик искусства Владимир Сальников: «Показательный пример – выставка «Осторожно, религия!» С первого взгляда – это столкновение прогрессивной творческой интеллигенции с реакционными клерикалами. На деле же это конфликт между художниками-компрадорами и населением, сопротивляющимся культуре колонизаторов. Культура оппонентов contemporary art – консервативна, но это культура сопротивления империализму США и ЕС. Следовательно, она прогрессивней культуры русских либералов» [84] . Согласно концепции Сальникова многие современные художники, критики и кураторы являются проводниками западной модели творчества, подлинная же задача художников-партизан – борьба с американо-европейской гегемонией в искусстве через опору на собственные ценности. В России они существует в виде русско-советской культуры.

Отдельная страница партизанского движения в современном искусстве – виды искусства, изначально возникающие как противостоящие закону, например, граффити. Граффити сегодня – вид уличного искусства, одна из самых актуальных форм художественного самовыражения по всему миру, самостоятельный жанр современного искусства, неотъемлемая часть культуры и городского образа жизни. Во многих странах и городах есть свои известные «райтеры», создающие на улицах города настоящие шедевры.

До 1970-х годов граффити воспринималось как исключительно словесная форма самовыражения. Хотя в 1920-х годах, на волне революции, граффити пытались признать отдельным, «легальным» искусством. К. Малевич опробовал супрематизм на кирпичных стенах города Витебска в поисках выхода из изобразительного искусства в архитектуру. Изначально граффити сформировалось как партизанский вид искусства, незаконное нанесение надписей и рисунков на стены и вагоны. Сегодня Улица la rue Ordener в Париже стала настоящим музеем современного искусства под открытым небом. Каждый день здесь появляются новые граффити. Интересно, что некоторые из них созданы несколькими художниками, которые являются художниками «вне закона» и серьезно рискуют, создавая свои произведения в лучших традициях свободы самовыражения.

Сегодня граффити имеет и официальное, и партизанское направления. Самый яркий пример официального граффити – известная берлинская стена, для росписи которой были приглашены многие известные современные художники. Для российского художника Врубеля работа «Поцелуй Горбачева и Хонекера» стала визитной карточкой. Современные дизайнеры и художники (в частности, компьютерные художники) часто используют элементы граффити в своих работах, стиль граффити появляется в интерьере, в одежде, им декорируется мебель и даже музыкальные инструменты.

Партизанские методы работы ряда художников граффити приводят к столкновению с законом, органами правопорядка, муниципальными властями. Стоящие на страже закона и порядка заявляют: «Роспись муниципального имущества при всей эстетической ценности росписи представляет серьезную угрозу обществу». Нотациями дело не ограничивается, так, мэр Сочи Анатолий Пахомов в октябре 2009 года на совещании заявил, что любители спрей-арта (граффити) причиняют многомиллионный ущерб муниципальному имуществу и их надо за это привлекать к суду.

Партизанские способы институализации искусства и в XXI веке остаются для художников актуальным способом заявить о себе, несмотря на то, что об андеграунде, актуализировавшим данное течение в веке XX, сегодня говорить практически не приходится. На сегодняшний день можно выделить несколько направлений в данном течении: это использование партизанских технологий из-за специфики развития российского арт-рынка и отечественной экономики. В рамках самоорганизации оказываются востребованы не только современные (кураторские), но и классические (цеховые) методы институционализации. Как альтернатива романтическому доминированию самоценности творчества, исследованию аутентичности искусства, здесь возникает внимание к профессиональным вопросам, актуализируются гуманистическая, эстетическая компонента роли искусства в современной культуре, в определенной мере возрождаются цеховые формы организации.

Партизанские методы используются художниками и для привлечения внимания к собственному творчеству (персоне) или к определенным проблемам современного общества. Не все подобные группы пытаются выйти из подполья, хотя для части из них партизанские способы – метод внедрения в официальные институции. Некоторые из «партизан» (например, деятели «Пушкинской 10») проходят путь от неформального существования до обретения собственного веса в художественной жизни. Показательно, что один и тот же автор может свободно совмещать «партизанские методы» деятельности с участием в официальных союзах и мероприятиях.

С развитием Интернета актуализировалось стремление ряда творческих людей абстрагироваться от паблисити, уйти в подполье; такие личности так же пользуются партизанскими методами, создавая «партизанское виртуальное подполье». Отдельная страница – виды искусства, возникшие на стыке «закона и беззакония», например, граффити. Часть художников-райдеров успешно участвуют в официальных выставках, а для многих партизанские способы работы являются своеобразным кредо.

Субкультурная (в том числе и художественная) солидарность, проявляющаяся в форме традиционных и консервативных институтов или связанная с новыми, противостоящими массовой культуре объединениями, по-видимому, становится мировым феноменом. Это защитная реакция множества людей на испытываемое или наблюдаемое ими исчезновение духовности, навязывание не характерных для них массовых, унифицирующих социокультурных стереотипов. Отказ от участия в манипулировании становится основой формирования сетевой всепланетной аудитории. Партизанские формы институционализации в силу демократичности, нелинейности становятся хорошей площадкой для солидаризации подобных объединений, формирований в культуре областей нового творческого опыта, в конечном счете, актуального для развития современной культуры в целом.

 

2.4. Институционализация маргинальных форм творчества в глобальный «мир искусства»: творчество художников-аутсайдеров

Институционализация творчества «художников-аутсайдеров» является частью «наивного», «примитивного» направления в искусстве, актуализация которого тесно связана с развитием интереса к маргинальным культурным практикам в целом. Интерес к творчеству душевнобольных, «деревенских чудаков», «наивному искусству» остается стабильным на протяжении последнего времени. К этому направлению относят широкий спектр феноменов: от творчества П. Гогена, Н. Пиросмани до работ «Митьков» и В. Йофина, от использования И. Бойтсом войлока (традиционного материала) до произведений А. Лобанова (страдавшего психиатрическими расстройствами). Причины подобного интереса, в основном, связаны с поисками альтернативного мировоззрения «взгляда ребенка», ведь «наивные художники» – это мастера, работающие инстинктивно, практически независимо от идеологии с господствующими тенденциями. Проблема примитива рассматривается некоторыми искусствоведами как ключевая для истории искусства, «ибо в ней неразрывно связывались теоретические представления о первоэлементах художественного творчества». [85]

Попытки институализации подобного искусства начались еще в девятнадцатом веке под влиянием романтизма, в рамках интереса к народному творчеству. Со времени открытия широкой публике работ «таможенника» Руссо (1885 год «Салон независимых») в начале XX века подобное искусство пропагандировали Г. Апполинер, П. Пикассо. В 1927 на продажу было выставлено собрание наивного искусства Жоржа Куртелина. В то же время многие художники начинают причислять себя к «примитивистам», использовать приемы наивного искусства. Для авангардистов наивное творчество, как и традиционная культура, выступало инструментом разрушения традиционного искусства, примером другого неклассического виденья мира. «На все явное ложится тень неподлинности, а подлинное содержание личности неявно», [86] поэтому художники обращаются к примитивизму, как к опоре в поиске целостности мироощущения. Это ярко проявилось в творчестве В. Кандинского, К. Малевича, Н. Гончаровой. «В начале моего пути я более всего училась у современных французов. Эти последние открыли мне глаза, и я постигла большое значение и ценность искусства моей родины, а через него великую ценность искусства восточного» [87] , – писала Н. Гончарова.

Авангард, создавший новые художественные миры, родился благодаря диалогу, взаимодействию различных культур, поисков нового мировидения, заложил традиции особого отношения к наивному искусству. Наивное искусство оказало колоссальное влияние на художественный язык многих актуальных русских художников – «наивные картинки» Митьков, лубок К. Звездочетова, Г. Лубнина, А. Молева. Примером сочетания традиции примитивного искусства с использованием современных технологий в творчестве являются работы В. Иофина. Для Иофина примитивизм один из инструментов выстраивания собственной картины мира, альтернативной реальности. Стиль графических работ Виктора Иофина отсылает к традиции социалистического агитационного плаката, продолжая историю соц-арта, так же может быть прочитан как «постиндустриальный лубок». Обращение к народному, примитивному искусству в данном контексте – это и своеобразная инъекция витаминов радости, любви к жизни, противостоящая постиндустриальному техницизму. Простота техники, лаконичность изобразительных средств (штрих, яркая цветовая гамма), наличие пояснительных надписей, повествовательность, относящиеся к традиции русского лубка, искусству примитивизма, позволяют увидеть работы и как самостоятельные произведения, и как часть целостной истории, несущей внутреннюю драматургию современного городского фольклора. Герои анекдотов, баек, «случаев из жизни», сам автор-персонаж «Бертольд Шванц» – герои сказочной страны Виктора Иофина, при помощи которых он пишет собственную историю. Переставляя работы местами, зритель может играть, и, создавая собственные сказки, становится агентом «эпидемии творчества». В данном случае постмодернистская традиция: цитатность, коллажность, полистилизм, карнавальность, использование компьютерных технологий – оборачиваются не жесткой иронией, не нарочито серьезным деконструктивизмом, а добрым юмором, что отсылает и к митьковской традиции; не случайно наличие общих героев («Ленин», «Икарушка», «Художник-шалопай»), общность культурного поля (например, старые кинофильмы, в том числе, «Место встречи изменить нельзя»).

Творчество художников-аутсайдеров – отдельная страница развития институционализации маргинальных форм творчества. Если примитивизм как творческое направление институализируется как часть арт-дискурса, то презентация творчества душевнобольных связана не только с художественным, но и с психическо-социологическим аспектом, с гуманистическими поисками путей диалога с иным сознанием, толерантного отношения к нездоровью и, как следствие, утверждение социальных прав таких людей. Ведь концепт «цивилизованный человек» сегодня обязательно включает в себя такие понятия как толерантность, внимательное отношению к иному.

«Художники-аутсайдеры» представляют собой отдельный феномен даже в «наивном искусстве». Встреча с различием нормы и патологии, столь воспеваемая современным художественным дискурсом, в реальности может вызвать шок. Работы «художников-аутсайдеров» часто пробуждают в нас страхи первобытного человека и актуализируют тревоги человека современного: потеря контроля над собой, искажение привычных ориентиров, что для нашей гиперантропоцентрической картины мира является одним из самых больших страхов. Включение темы безумия в дискурс культуры получило широкое воплощение в массовом искусстве (кинофильмы «Человек дождя», «Блеск», «Пролетая над гнездом кукушки»), в арт-хаузе («Безумие» Я. Шваркмайера, «Нога» Н. Тягунова). Привлекательность безумия для массового искусства часто обусловлена действием защитного механизма от страха, который человек обычно испытывает перед душевнобольными. Не случайно исследование страха неизвестного, демонизация душевных болезней так популярны в современной культуре, как поиск необъяснимого, мистического места обитания некого лавкрафтовского Ктулху, хичкоковского скрипа ступеней, иной реальности. В этой связи необычайную значимость приобретает работа по изучению и презентации творчества душевнобольных не как «треш-аттракциона», а как части современной культуры.

Если обратиться к истории создания и изучения маргинального искусства, то необходимо отметить, что сегодня активный интерес к творчеству художников-аутсайдеров существует в Европе, Америке, где функционирует ряд музеев, проходят выставки, семинары. Считается, что подобное творчество связано с визионерским искусством, которое существовало практически всегда и восходит к шаманской и индийской ритуальной живописи, экстатическим видениям святой Елены, работам Уильяма Блейка. Сами мастера такого искусства не всегда способны к рефлексии, а их произведения автономны и самодостаточны.

В арт-практике для характеристики такого искусства существует ряд устойчивых терминов. Вместе с французским названием «арт-брют» (введен Ж. Дюбюффе) – сырое искусство, не приготовленное культурой творчество, употребляется ряд английских названий: «роу-арт» (сырое искусство), «селф-тот-арт» (искусство самоучек). «Аутсайдерс-арт» (термин ввел в 1972 английский искусствовед Роджер Кардинал) – наиболее широкий спектр течений искусства, не принадлежащего к мейнстриму.

Жан Дюбюффе, считающийся основателем «арт-брют», противопоставлял искусство и культурные нормы: «Культурный человек так же далек от художника, как историк от человека действия». [88] Работы самого Дюбюффе, ставшие классикой авангарда, представлены в крупнейших музеях мира, таких, как Музей современного искусства Парижа, Музей современного искусства Нью-Йорка, Музей ван Бенингена в Роттердаме, Национальная галерея в Берлине. В Швейцарии сегодня существует «Музей Арт Брют», в котором размещается коллекция картин и скульптур, собранная Жаном Дюбюффе, авторы которых – пациенты психиатрических клиник, заключенные тюрем, медиумы. Под каждым экспонатом находится табличка с кратким рассказом о судьбе автора. Музеи или коллекции арт-брют имеются так же и в Берне, Лозанне, Вене, Санкт-Галлене, Гейдельберге, Чикаго, Балтиморе. Дюбюффе пропагандировал не психиатрический подход к такому искусству, призывая оценивать его исключительно с художественной точки зрения, что до сих пор является предметом полемики представителей двух подходов к творчеству аутсайдеров – художественного и психическо-социологического.

Понятия «арт-брют», «аутсайдерс-арт» охватывают не только непосредственно творческий опыт душевнобольных, но и шаманские ритуальные практики, живопись колдунов Вуду, многочисленные арт-эксперименты.

Сложность включения подобного искусства в традиционные рамки наглядно демонстрирует, что и по сей день существует несколько традиций его презентации. Европейская традиция обычно отделяет такое искусство от профессионального, включая в общую экспозицию работы только отдельных авторов. Американцы же выставляют «инстинктивистов» вместе с профессиональными художниками. Можно заметить, что в западном дискурсе есть разделение на искусство для диагностики и искусство для выставок, без отнесения к данному направлению работ по формальному признаку. Такой подход предполагает большую ответственность кураторов проектов, презентующих данное искусство, из-за тонкости грани между областью творчества и ярмарочного аттракциона.

Там, где есть культура, обязательно существует целый набор запретов и ограничений, механизм подавления: искусство в таком контексте воспринимается как особая степень свободы, а безумие иногда прочитывается как тотальная свобода. Романтизация безумия со времен визионерства, романтиков представляла такое состояние как печать отличия, способность истинного видения, выходящего в мир подлинностей из мира видимостей, породила идею близости гения и помешанного. С медицинской точки зрения эта идея опирается и на концепцию изучавшего творчество душевнобольных в XIX веке Ч.Ломброзо, автора теории, что гениальность – разновидность «морального безумия». Современные исследователи находят интерес к пограничному состоянию как части творчества в искусстве у древних греков (дионисийские вакханалии), в европейской христианской культуре безумие изображается на полотнах художников, религиозных фресках. М. Фуко в «Истории безумия в классическую эпоху» отмечает, что в XVI – XVII веках искусство, «стремясь овладеть разумом, ищущим себя самостоятельно, признает необходимость безумия, своего безумия… берет его в кольцо и, в конечном счете, одерживает над ним победу…».

Интерес художественного дискурса к работам душевнобольных актуализировался в начале XX века. В 1912 году швейцарский авангардист Пауль Клее писал на страницах журнала «Альпы»: «Если речь идет о том, чтобы реформировать актуальное искусство, к произведениям душевнобольных следует на самом деле относиться гораздо серьезнее, чем ко всему, что представлено в художественных музеях». [89] В 1922 году выходит знаковая работа Г. Принцхорна, врача-психиатра «Художество душевнобольных». В своем труде он дает анализ подобных работ из собственной коллекции, акцентируя эстетическую ценность подобного творчества. Большое влияние на концепцию арт-брют оказала и монография швейцарского психотерапевта В. Моргенталера «Душевнобольной как художник» (1921). Именно работы этих ученых обратили внимание сюрреалистов и Дюбюффе к подобному искусству. Термин «арт-терапия» впервые ввел А. Хилл в 1938 году при описании своей работы с больными туберкулезом.

После модернистского порыва взорвать мир буржуазных ценностей, поисков другого неба интерес к данной теме продолжили ученые второй половины XX века. Ж. Делез и Ф. Гваттари связывают будущее человечества с метаморфозами «бессознательного либидо социально-исторического процесса», считая необходимым для этого осуществление его «шизоанализа». Наиболее кратким путем достижения этой цели, с точки зрения авторов, является искусство, обращенное к иррационально-бессознательной сфере. Подлинным творцом новой жизни, по Делезу и Гваттари, будет тот, «в ком сильнее всего импульсы бессознательного – ребенок, дикарь, ясновидящий, революционер… художник». [90] Эти настроения связаны с установкой модернизма, когда осознание творческой личностью собственной элитарности создавало иллюзию абсолютной правоты индивидуальности, и бунт становился одним из средств взрыва повседневности, изменения мира через шокирование тех, кого они считали массой. А. Кемпинский, философ, один из крупнейших психиатров и психотерапевтов XX века, вообще предложил для характеристики культуры второй половины XX века метафорическое определение «шизофренизации», характеризующейся нарастанием аутистической установки. «Разумеется, шизофренизация не равнозначна шизофрении. Этот термин, по мнению автора, указывает лишь на определенные культурные тенденции, напоминающие некоторые шизофренические симптомы». [91]

В современном философско-культурологическом дискурсе образ художника часто представляется как образ странника, метафизического путешественника, проводника особого опыта, не искаженного культурными кодами. Ж. Лакан предложил взгляд на искусство как частный случай «письма бессознательного». Эмоциональный шок, нарушение табу становятся для современных художников методами воздействия на зрителя и подчас самого автора (можно вспомнить уже ставшие классическими эксперименты над собой отечественного художника О. Кулика). Поэтому творчество душевнобольных в таком контексте видится неким образцом, должным вдохновлять творить подлинное искусство, но, вопреки предположениям ряда теоретиков, границы между творчеством просто художников и художников-аутсайдеров все же остаются. Ведь в отличие от маргинального художника представитель актуального искусства представляет продукт своего творчества как произведение искусства, осознано соотносит свои творения с тем или иным дискурсом мира-искусства, в крайнем случае, с модными трендами в области искусства. Парадоксально и симптоматично, что в современной культурной ситуации творчество душевнобольных от арт-экспериментов постмодернистских творцов и пост-постмодернистских авторов часто отличает только подпись под произведением, коннотация в определенный контекст, упоминание фактов биографии автора. Пояснение, контекстуализация здесь проводят границу между поиском иного видения, «шизоанализа» в духе Ж. Делеза и Ф. Гваттари, игр с маргинальностью от физиологической маргинальности, диагноза «шизофрения»; различия клиники М. Фуко от жизни в палате реальной больницы. Интеллектуальный зритель начинает искать здесь знакомые по арт-практикам коды и означаемые, применяя известные схемы расшифровки, которые в принципе не могут привести к пониманию. При внимательном рассмотрении творчество душевнобольных, эти «вещи в себе», существующие по иным законам, освобожденные от псевдоинтерпретации, видятся страшно, жестоко понятными нашему «Я». Эмоциональная насыщенность, парадоксальность модели мира душевнобольных оказывается сопоставима с нашими чувствами, а искренность, открытость авторов вызывает уважение.

Действительно, зрителю, не знающему биографию автора, иногда неважно знать диагноз художника, так же, как сложно сориентироваться в потоке актуального искусства без сопроводительных статей и комментариев. На практике творчество мастеров искусства от художников-аутсайдеров принято отделять фактором профессионализма, но граница часто оказывается достаточно условной. С другой стороны, известны попытки привязать к аутсайдерс-арт все творчество душевнобольных или все работы художников-самоучек, что не добавляет нам глубокого понимания подобного искусства, а порождает конъюнктурные спекуляции.

Если в западноевропейской, американской культуре существует определенная традиция выставок художников-аутсайдеров, то в российской действительности подобные акции носят не регулярный, а локальный характер. Сегодня совместными усилиями врачей-психиатров, искусствоведов в российской практике так же развивается данное направление творчества. Парадоксально, но еще до второй мировой войны в СССР «оправдательный приговор» подобному искусству вынесла комиссия Российской академии художественных наук, проводившая в 1924 году исследования по изучению психотехники творческого процесса в соответствии с планом, разработанным В. В. Кандинским. Ее выводы говорили сами за себя: «…люди, кажущиеся на первый взгляд типами патологическими, являют собой истинное творчество». Павел Карпов, московский психиатр, который совместно с Василием Кандинским изучал подобное творчество, издал в 1926 году монографию под названием «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники».

Публичное обсуждение и презентация подобного творчества в нашей стране стало возможно только в постперестроечный период. В частности, в 1996 год в Москве открылась постоянная экспозиция первого в России «Музея творчества аутсайдеров». [92] Существует Ярославская коллекция работ художников-аутсайдеров «Иные». В 1997 году собрание произведений было представлено в качестве поддержки социокультурного проекта в городском выставочном зале. [93] Считается, что в России одна из первых выставок работ душевнобольных прошла в Санкт-Петербурге, во Дворце пионеров. [94]

В 2007 году в «Музее Арт Брют» в Лозанне состоялась выставка российского художника-аутсайдера Александра Лобанова (1924-2003), неоднозначного автора, в судьбе которого личное безумие и безумие окружающего мира переплелись в странный клубок. Выставка состоялась благодаря ярославскому психиатру В. Гаврилову, его трудами многие замечательные рисунки русских художников-аутсайдеров стали известны и в России, и на Западе. В целом, в России развитие данного направления искусства связано с деятельностью врачей-психиатров, в том числе и в рамках арт-терапии. С точки зрения медицинской практики арт-терапия становится все более дифференцированной по различным видам техники и методики. Со второй половины XX века в рамках социопсихического направления арт-терапия активно внедряется не только в амбулаторных психиатрических заведениях, но и в социальных центрах по работе с подростками с дивиантным поведением, социальными маргиналами, пожилыми людьми, а также в образовательных учреждениях для детей с особыми потребностями.

Подобная студия существует при больнице имени П. П. Кащенко, в которой активно применяется идея «открытой студийной работы», предполагающей, что участник группы в любой момент может ее покинуть или вернуться по собственному желанию. Основным лечебным моментом является художественная экспрессия, творческое самовыражение, предполагающее седативный, активизирующий или катарсический эффект художественного творчества. Авторы проекта «Я здесь», презентуя летом 2009 работы, созданные в рамках «Изостудии при больнице им. П. П. Кащенко», [95] продемонстрировали пример внимательного отношения к подобному искусству. В то же время это и презентация совместной деятельности врачей больницы и художников-кураторов изостудии при больнице, демонстрирующая многообразие используемых художественных и психиатрических техник, направленных на восстановление здоровья пациентов. Проект реализован «Изостудией при больнице им. П. П. Кащенко» при поддержке Вернисаж-клуба «Высокий арт» Т. Корневой.

Презентация проекта приурочена к столетию больницы. В рамках «Изостудии при больнице имени П. П. Кащенко» проводятся занятия для пациентов, арт-терапия, семинары и тренинги для врачей. Изостудия существует с 1 июля 2000 года при активном содействии главного врача больницы О. В. Лиманкина, ее бессменными руководителями являются петербургские художники В. В. Барсуков и Т. В. Ларькина. Высокую оценку деятельности студии дали многие известные российские и зарубежные специалисты в области психиатрии, признавшие важность и научную ценность опыта использования арт-терапии для изучения и лечения различных клинических вариантов душевной болезни. Работы студийцев с успехом участвовали во многих выставках: в Московском «Музее аутсайдеров» в рамках проектов «Новые возможности», «Дышите!»; в выставке «Рисовать полезно всем» в Санкт-Петербургском музее А. Блока; в рамках международного проекта «Искусство объединяет» в городе Вильянди (Эстония) и многих других.

На суд зрителя представлены работы, разные по художественному уровню: ряд студийцев имел художественные навыки до болезни, кто-то начал свою творческую деятельность лишь в изостудии при больнице. Некоторые произведения подписаны лишь инициалами авторов, так как многие из них сегодня продолжают курс лечения. Ряд авторов давно признаны миром искусства. Анализ подобных произведений, впрочем, как и произведений современного искусства, предстает в качестве особой проблемы. Мир каждого автора – индивидуальная система означаемых, обращенных не к зрителю, а скорее к самому автору. Если рассматривать данные работы как презентацию особого культурного опыта, то можно отметить, что у каждого автора особенности, отражающие специфику личностного восприятия мира, выражаются не только в эмоциональном строе, тематике, но и в выбираемых художественных средствах. Поэтому за основу классификации работ можно принять проблемное поле, актуальное для автора: поиски связи между собой и окружающим миром, прошлым и будущим; декларация собственных мировоззренческих установок, страхов, радостей; попытки осмысления окружающего мира через призму личностных установок. Представленные в рамках проекта «Я здесь» работы можно условно разделить на несколько типов. Первый тип – работы, выполненные в примитивистской манере, похожие на детские рисунки. Как и дети, взрослые в творчестве осваивают окружающий мир, пытаются найти собственные закономерности его устройства, структурировать свои наблюдения. Эти работы отличает плакатная прямолинейность, внешняя иллюстративность, плоскостная интерпретация пространства («12 стульев», «Лыжники», «Мадера»). Автор работы «Мадера» изображает мир с детской непосредственностью, визуальные образы сочетает с надписями, поясняющими смысл изображенного, художник интерпретирует в творчестве свое ощущение мира окружающего и внутреннего, пытается восстановить его в художественных образах.

Второй тип – своеобразный магический реализм, поиск и отражение в творчестве философских построений автора. Экспрессивные эмоционально-образные коды могут быть достаточно сложными, сюжеты часто фантастические (работы «Ангел», «Юдоль», «В мире о себе»); ряд работ условно можно назвать экспрессионистическими, в отличие от предыдущих, они имеют явно деструктивный характер. Здесь возможно сочетание обрывков фраз, деформация изображаемых объектов, а экзальтация выражает надломленность мира автора («Дом хронотопа», «Пагода», «Мучители»).

Третий тип – работы, выражающие индивидуальное восприятие окружающей реальности. Пейзажи, созданные в парке при больнице, портреты пациентов, натюрморты несут отпечаток личного, иногда очень точного, иногда парадоксального видения мира («Осенний букет», «Портрет товарища Лео», «Сиворецкий парк», «Непрошенный гость»). Удивительно, но, вопреки сложившемуся мнению, очень мало работ создают у зрителя депрессивное настроение, вызывают отрицательные эмоции. Данная классификация носит условный характер, один и тот же автор может параллельно творить и как «примитивист», и как «экспрессионист». При анализе, дабы избежать непрофессиональных спекуляций, принципиально не рассматривались диагноз, специфика заболеваний авторов, так как это компетенция медиков. Показательно, что зрители, не знавшие о диагнозе авторов, атрибутировали работы или как детские рисунки, или как произведения современного искусства; ряд из них отметили схожесть своего эмоционального состояния с представленным в работах, то же отметили и зрители, знавшие об особенностях здоровья авторов. Ряд людей из отметивших совпадение собственного мировоззрения с мировоззрением художников – участников проекта – почувствовали не страх, а радость, восприняв эту схожесть как признак собственной уникальности, что доказывает размытие границ культурных зон и норм у части россиян.

Культурологический подход дает возможность исследовать «аутсайдерс-арт» как самобытный феномен культуры, определить причины и направления актуализации данного опыта в современной ситуации. Внимание современной культуры к творчеству душевнобольных – симптом, имеющий двойственную природу. С одной стороны, включение маргинального опыта для современной культуры – важный источник обновления, показатель гуманизации общества. С другой – это один из признаков кризиса культуры, ищущей в маргинальных зонах новые ориентиры в ситуации давления массовой культуры, имеющей унификационный характер. Значение институализации подобного искусства трудно недооценить, но как показывает и зарубежный, и отечественный опыт, основой презентации подобного творчества как феномена культуры, а не только как достижения арт-терапии, должна быть совместная работа культурологов и психиатров с включением элементов искусствоведческого подхода. Это позволит избежать как формальной атрибуции всех подобных работ в качестве произведений искусства, так и спекуляций на состоянии здоровья авторов; должно дать возможность совмещения «европейского» и «американского» подходов к презентации и исследованию подобного творчества. Взгляд на работы художников-аутсайдеров как на особый культурный опыт, как на иное восприятие мира позволяет рассматривать их не только в рамках достижений психиатрии, а увидеть как своеобразную краску в ряду других феноменов современной культуры. Проект «Я здесь» стал попыткой осуществления комплексного подхода на практике. Институализация подобного искусства связана с утверждением прав на творчество людей, признанных нашим обществом маргиналами. Это и шанс для зрителей узнать нечто новое про себя и про мир, способ увидеть «себя иных» через проверку собственной искренности и толерантности. Творчество художников-аутсайдеров наглядно демонстрирует демократический характер сути творчества, не зависимый от пола, возраста, состояния здоровья, что является важной основой гуманизации современной культуры.

 

Глава 3. Визуальные искусства и «новая зрелищность» в контексте развития средств коммуникации

 

3.1. Киберпанк и «новая зрелищность» в ситуации виртуализации современной культуры

Институционализация визуальных искусств сегодня тесно связана с развитием медийного информационного поля, основанного на современных коммуникационных технологиях. Современными учеными отмечается двойственность процесса информатизации культуры. С одной стороны, развитие европейской цивилизации приводит к усложнению технологической его компоненты, а с другой, утверждение «технической» цивилизации приводит к изменению культурной жизни и структуры сознания людей в целом (С. Гроф, X. Ортега-и-Гассет, А. Печчеи, А. Тойнби, А. Дриккер). Информационное поле в таком случае является и инструментом, и особым пространством, где происходит ризоматическое (Ж. Делез, Ф. Гваттари) взаимодействие «всего со всем», диалог различий, встреча и идентификация различаний (Ж. Деррида). Информационная перенасыщенность видится причиной личностных кризисов («шока будущего» по Э. Тоффлеру) и одной из виновниц унификационных процессов («систематизация жизненного мира» по Ю. Хабермасу).

Можно выделить несколько важных аспектов, влияющих на институционализацию форм деятельности, связанных с визуальными практиками. Практический аспект (создание и активизация нового инструментария художественного творчества и новых форм искусства, трансформация языка визуальных искусств), социокультурный (иллюзия доступности творчества – благодаря развитию технологий), коммуникативный (энтропия в распространении образов), теоретический (взаимовлияние в культуре технического и художественного, трансформация границ понимания авторства).

Проблема определения границ и трансформации реальности в ситуации виртуализации культуры является одной из основных точек в разрешении конфликта между личностной креативной активностью и созданием общечеловеческой культуры. Это и опыт визуализации индивидуального восприятия мира (медиа-арт, сетевое искусство), поиски «альтернативного неба» в рамках различных субкультурных движений (киберпанки, компьютерные игроки, любители чатов), и проектная деятельность (моделирование альтернативных сред в кинематографе, на телевидении, в Интернете), предпринимательская деятельность (в продвижении и презентации продукта). Как отмечают создатели труда «Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века», в центре интересов новой виртуальности – не «третья реальность» постмодернистских художественных симулякров, пародийно копирующих «вторую реальность» классического искусства, но виртуальные артефакты как компьютерные двойники действительности, иллюзорно-чувственная квазиреальность. Виртуальный артефакт – автономизированный симулякр, чья мнимая реальность отторгает образность, полностью порывая с референциальностью. [96]

С изобретением фотографии, потом кино и видео, изображение становилось все более доступным. Сегодня каждый, кто имеет компьютер, цифровую фото– или видеокамеру, может создавать визуальные образы. Умение художника прошлого нарисовать идеальный круг одним движением руки (профессиональное владение материалом) выглядит сегодня нерациональным расходом творческих сил. Постепенное включение техники в изобразительные искусства (от перспективной сетки до фотографии, от кино– и видеокамеры до компьютера) похитило у искусства эксклюзивность права на изображение, в то же время активно эксплуатируя достижения искусства.

Принципиальная эстетическая новизна в ситуации союза технологий и искусства оказывается связана с открывшейся для воспринимающего возможностью ощутить созданный мир изнутри. Именно восприятие (а не артефакт), процесс (а не результат сотворчества) оказываются в центре внимания. Подобные идеи можно увидеть и в герменевтической интерпретации диалога. Райнер Виль в работе «Диалог и философская рефлексия» рассматривает такую форму диалога-события. На первое место он ставит моменты субъективного восприятия; из структуры диалога исключает всю рациональную аргументацию, его внимание сосредоточено на субъективных аспектах позиций, куда Виль относит, например, ощущение участниками собственной роли в разговоре и влияние этой оценки на процесс диалога, редукцию всех чувств участников к «чувству разговора» [97] . Подобное пространство «диалога ради диалога» рождается в виртуальном поле. На первое место выходит не игра с хаосом, а отсутствие точек невозврата: обратимость как норма, не окончательность смерти или рождения; нестабильность личных физических отличий и свойств. Суть виртуальной реальности – «недовозникающее событие, недорожденное бытие» (С. Хоружий). Виртуальный объект существует, хотя и не субстанциально, но реально, и в то же время – не потенциально, а актуально.

Визуальная компонента, активно включенная в виртуальное пространство, становится мощным инструментом коммуникативных процессов, востребованным как в масс-маркете, так и в альтернативных культурных средах. При внимательном анализе становится видно, что основа данной эксплуатации и в первом, и во втором случае идентична и во многом совпадает с концепцией, предложенной в рамках киберпанк-идеологии. Термин «киберпространство» был впервые употреблен американским драматургом Уильямом Гибсоном в 1984 году в пьесе «Neuromancer». Термин описывает виртуальное пространство, в котором циркулируют электронные данные и осуществляются процессы электронной коммуникации. Киберпространство (по словам Гибсона) – это графическое представление данных, хранящихся в памяти каждого компьютера, включенного в общечеловеческую сеть [98] .

Показательно, что «философия виртуальности» была первоначально предложена не профессиональными философами, а инженерами-компьютерщиками, общественными деятелями, писателями, журналистами (эта «самоорганизованость» теории из практики является важной особенностью ее бытия). Концепция и практика виртуального мира имеют довольно разнообразные контексты возникновения и развития: в американской молодежной контркультуре, компьютерной индустрии, литературе (научная фантастика), военных разработках, космических исследованиях, искусстве и дизайне. Не случайно одновременно с идеей кибер-пространства сформировалось (главным образом в трудах М. Кастельса) представление о современном мире как «обществе сетевых структур (network society)». По его словам, «именно сети составляют новую социальную морфологию наших обществ, а распространение «сетевой» логики в значительной мере сказывается на ходе и результатах процессов, связанных с производством, повседневной жизнью, культурой и властью». [99] Одновременно формируется новое представление об организациях (производственных, коммерческих, предоставляющих сервис) как о «гиперсвязанных» и децентрализованных сетевых структурах открытого доступа. Так же и структуры из «не виртуального мира» получают свои аналоги в гиперреальности. В рамках этого процесса визуальный абрис становится мощным «нарративным якорем», связывающим элементы двух миров или «нарративным коконом» (Г. Лола), создающим ложную историю события, которому визуальное изображение придает эффект достоверности.

Принципы киберпанка во многом совпадают с классической идеологией хакеров. Этика хакеров началась с положения о том, что никакие бюрократические барьеры не могут противостоять улучшению систем; веря в то, что информация должна быть свободной, хакеры стремились децентрализовать империю, созданную IBM. Хакеры заставили компьютеры делать то, чего ориентированный на IBM истеблишмент даже и представить не мог – рисовать и сочинять музыку – то есть, сделали его инструментом творчества, способом самовыражения. Именно их усилия привели к созданию персональных компьютеров, компьютерных журналов, видеоигр – по сути, целой компьютерной культуры. Всякий раз, отмечает Д. Иванов, прирост технического потенциала компьютера расходуется в большей мере на совершенствование визуальных и звуковых эффектов, чем на развитие функций. Информационное общество, таким образом, оказывается фантомом постиндустриальной эпохи [100] .

Хакерская этика основывалась на трех основных принципах. Во-первых, необходимо избегать нанесения ущерба системе. Вторая цель многих хакеров – свободный обмен информацией, так как авторские ограничения, по их мнению, замедляют техническое развитие. Третьим принципом было развитие человеческого знания как такового. По сравнению с хакерским движением, возникший в восьмидесятых годах киберпанк является более глубоким и многоаспектным явлением в современной культуре.

Феномен киберпанка – яркий пример организации специфического течения вокруг телекоммуникационных сетевых технологий, которое охватывало бы как сферу искусства, так и сферу межличностных отношений в информационном обществе. Когда идет речь о киберкультуре в целом, то ее следует понимать не как некий универсум, а как коллаж, мозаику, нарезанную из бесчисленного множества различных субкультур, реализующих себя в киберпространстве глобальной сети. Примерно к середине 1980-х годов некоторые группы людей стали причислять себя к киберпанкам потому, что описанная модель фантастической «техно-системы» постепенно стала проявляться в Западном обществе. В последнее время средства массовой информации стали широко использовать термин «киберпанк» в ситуациях, связанных с Интернетом, компьютерными играми, сетевым искусством. По мере удешевления компьютеров и доступа в Интернет «киберпанков» становится все больше. Киберпанк может существовать только внутри общества технологического типа, в котором он уже не что иное, как субкультура. Киберпанк не покушается на фундаментальные устои современного информационного общества. В таком аспекте он автоматически теряет право на «контркультурность» по отношению к информационной культуре. Контркультурными по сути являются направления, действующие не в рамках закона (хакеры, крэкеры, кардеры).

Наиболее заметным воплощением идеологии киберпанка стала «Декларация независимости Киберпространства» Джона Пери Барлоу, написанная и размещенная в сети в 1996 году в ответ на попытку американского правительства ввести цензуру в Интернете. В декларации Барлоу категорически выступал против любых ограничений возможности самовыражения в пространстве глобальной сети. Данный принцип сегодня активно реализуется в практике социальной жизни, в сетевых и реальных структурах, но в то же время служит поводом активный дискуссий. Как пишет Март Вудманси, электронные технологии играют ключевую роль в стимулировании писательских практик, где личности отдельных лиц, вносящих вклад в создание общих, динамично меняющихся текстов, перестают акцентироваться, а их полезные вклады успешно сливаются воедино [101] .

До недавнего времени Интернет (с его многообразием доступных досок объявлений, конференций и электронных текстов) развивался как спонтанная, общая, неправительственная реакция на потенциальные возможности новых технологий. Помимо всего прочего, сфера Интернета породила новый слой «инфопредпринимателей», которые собирают по сети наличную информацию, накапливают и переоформляют ее для дальнейшего распространения. Очевидно, есть разногласия между некоторыми практиками, которые стимулирует Интернет, и традиционными взглядами на права собственности в искусстве. Во многих отношениях ситуация в сфере Интернета долго напоминала ситуацию, господствовавшую в другие эпохи полиморфного сотворчества, неограниченного плагиата и экстраординарной продуктивности культуры (например, в Голливуде до 1915 года). Судебные разбирательства в данной сфере не останавливают попыток утверждения свободы. Этически проблема авторства не может опираться полностью на права собственности. Большая часть Интернет-творчества связана с созданием сообществ по интересам. Фан-арт, выкладывание в сеть экзерсисов, связанных с освоением определенных компьютерных программ, социальные сети, да и просто создание «аватара» сложно уложить в классическую схему собственности. Как и во времена расцвета салонного искусства, подобные формы творческого общения, обладая своими институциональными традициями, сложно подлежат легитимизации в рамках официального отношения к авторству. В отличие от «дамских альбомов» творцам контента необходимо осваивать специальные технические программы.

В рамках различных сообществ легитимизация происходит по внутренним правилам. Фан-арт сообщества внимательно следят за соответствием фанфика модели мира канона, обсуждают профессиональные вопросы, связанные с творчеством, определяют и оценочные категории, которые часто оказываются консервативнее, нежели существующие в современном «мире искусства». В то же время принцип свободы вопреки или согласно законодательству существует в социокультурной реальности как принцип свободы цитирования, интерпретации, прочтения/перепрочтения. Компьютерные игры по литературным произведениям, кинофильмы и театральные постановки, основанные на неоригинальных источниках, видеоклипы, отсылающие к существующему визуальному контенту, – плавно утверждают идеи свободы.

Разрыв системы изнутри (если пользоваться терминологией киберпанка) при условии понимания, что система «отвоевывает» власть таким же способом, – мера более действенная, чем простая констатация факта несвободы, звучащая в устах многих. Сторонники «абсолютного авторства» подчас забывают, что правовое регулирование сегодня основано на факте собственности, а не создания или корпоративной принадлежности; автор-создатель – порой просто часть бренда. В рамках социокультурного аспекта бытия визуальных искусств реализация идеи информационной свободы соответствует романтическому духу свободы творчества, формирует развитие точек нового в культуре.

Киберпанк достаточно быстро создал собственную эстетику. Мир киберпанка урбанизирован, выдержан в темных тонах и очень пессиместичен. У людей, живущих в этом мире, часто присутствует чувство моральной неопределенности, и обыкновенное противоборство с «системой» не делает главного персонажа «героем» или «хорошим» в традиционном смысле этого слова. Технологизированные «системы» прибегают к перестройке самого человека, популяризируя и широко используя такие «части» человеческого тела, как мозговые импланты, протезированные конечности, клонированные или генетически спроектированные органы и так далее. Люди, живущие в этом обществе, сами становятся частью «Машины». В дизайне интерьера, моде актуальным в этом мире является стиль «ретро».

Писателей-киберпанков, наиболее заметными из которых являются Брюс Стерлинг, Уильям Гибсон, Руди Рукер, Джон Ширли, интересовали проблемы воздействия на человека киберпространства и виртуальной реальности, создания искусственного интеллекта, роли и места индивида в тотально информатизированном обществе будущего. Они исследовали и конфигурировали эстетику этого будущего. Возник особый стиль «киберпанк», он нашел развитие в одежде хипстеров, рейверов и ряда других молодежных субкультур. Хипстеры одевались во все «черное», слушали «индастриал-поп», читали журнал «Мондо 2000» и были по сути «техно-фетишистами». Рэйверы увлекаются синтезированной и сэмплированной музыкой, сгенерированными на компьютере психоделическими (киберделическими) световыми и визуальными эффектами. Ретро, классика в этом мире востребованы как особая ценность, вплавленная в техноэстетику. В мире героев «Бегущего по лезвию бритвы» Ридли Скотта, при всей депрессивности атмосферы Лос-Анджелеса ноября 2019 года, город являет собой модель жизни полиэтнического, полицентрированного, полиязыкового мегаполиса (урбанистического гибрида Метрополиса, Нью-Йорка и Токио), управляемого разумом транснациональных корпораций. Этот фильм часто называют образцом future noir. В нем присутствуют приметы стиля 1940-х, например, костюм и прическа главной героини – репликантки Рейчел, отсылающие к образу Риты Хейуорт времен «Гильды» (классического образца «noir» 1946 года). Здесь индивидуальность становится особой ценностью, а защита собственной позиции особой доблестью. Поэтому интеллектуальные, эмоциональные, национальные отличия личности здесь визуализируются и во внешнем виде, тело «достраивается» в зависимости от движения души. С определенной точки зрения современная индустрия моды и социокультурные стратегии здоровья сегодня занимаются тем же, только в меньших масштабах и с основой на других ценностях: вместо раскрытия личности – построение «индивидуума успешного».

Противопоставление физического тела и эфемерного информационного (виртуального) тела – одна из важнейших оппозиций в киберкультуре. Виртуальному телу в киберпанковских произведениях всегда отводилось особое место: например, в «Нейромантике» Уильяма Гибсона, где героиня живет ради восторженного бестелесного существования в киберпространстве; или в романе «Синнеры» Пэт Кадиган, герой которого через «сокет» в мозгу напрямую подключает свое сознание к Всемирной компьютерной сети и вскоре решает остаться там навсегда. Применительно к компьютеру виртуальное тело неразрывно связано с графическими технологиями, которые посредством наделенного обратной связью взаимодействия «человек – компьютер» дают эффект присутствия в другом, отличном от действительного, искусственном мире. Одна из задач виртуального тела – имитация настоящей социальной жизни, где человек может перевоплощаться в кого угодно и вести жизнь, не имеющую ничего общего с реальной. Противопоставление киберпространства и физического мира нередко встречается у писателей-киберпанков. Сегодня большое распространение получили MMORPG [102] и on-line игры, в которых человек сам создает своего героя, определяя его внешний вид, характер, профессию. Одна из популярных on-line игр «Second Life». Вторая жизнь – очень точное название для этой игры, которая является настоящей виртуальной жизнью. Это огромный трехмерный мир, создаваемый и улучшаемый его жителями.

Среди почти универсального чувства неспособности человека «изменить мир» отдельные группы людей, следуя за киберпанком, меняют виртуально и реально свои тела, выражая тем самым свое право на морфологическую свободу. Политика морфологической свободы подразумевает толерантное отношение к широкому разнообразию морфологий тела и образов жизни.

Морфологическая свобода основывается на идеях либерального плюрализма, прогрессивного космополитизма и постгуманистического мультикультурализма и связана с изменением подходов к оценке медицинской практики: от лечения к средству самовыражения через технологии генной инженерии, протезирования и когнитивные технологии (морфинг, боргинг). Формирование новых конфигураций телесной оболочки требует визуального проектирования, утверждения канонического или авторского «образца» для нового визуального образа. Управление визуальным абрисом становится одной из важных составляющих киберпанк-эстетики.

На практике вторжение «новой зрелищности» в нашу жизнь может породить различные социокультурные проблемы, которые будут представлять собой отягощенный вариант компьютерной зависимости. Уже сейчас многие люди бегут от трудностей реальной жизни в символ «новой зрелищности» – Интернет или в мир компьютерных игр, в мир шопинга. Вопрос, что будет, когда мир виртуальный по детальности своей проработки не будет уступать миру реальному, остается открытым. Психологи отмечают, что устройство мозга человека таково, что практически каждое понятие в сознании связано с неким зрительным образом. При поиске концептуального решения любой задачи мыслительный процесс осуществляется именно на уровне образов, а не на уровне точных вычислений. Если «разгрузить» память, предоставив человеку возможность манипулировать «реальными» изображениями, поиск решений пойдет значительно быстрее, а сами эти решения окажутся менее стандартными. [103] Это одна из причин, по которой использование соответствующих компьютерных игр и навыков, полученных геймерами, сегодня стало актуально при обучении и решении определенных управленческих задач. Этим активно пользуется ряд корпораций, существующих не в киберпанк-романах, а в реальности. С учетом этого фактора апокалипсическое будущее, предсказываемое киберпанком, видится уже наступившим. Возможно нездоровье Интернет-зависимых – более тяжелый сигнал, говорящий о переструктурировании самого понятия социокультурных норм в ситуации тотальной виртуализации.

В данном контексте интересной является концепция зрительного восприятия Джеймса Гибсона. «Экология зрения» утверждает, что человек связан с окружающим миром зрительно (не интеллигибельно). Самовосприятие и восприятие мира в таком случае происходят одновременно, это связано с киностезией (зрительными искажениями), о чем писал еще Выгодский в «Психологии искусства». Картина, по Гибсону, воспроизводит и «реальность мира», и «другую реальность»; автор говорит о том, что принято называть «удвоением мира», средствами искусства. Движение камеры в кино, в таком случае, ограничено только субъективной камерой, которая как бы следует за героем, симулирует «взгляд-присутствие». Виртуальный мир в таком случае не удваивает (по Гибсону) а подменяет мир видимый миром виртуальным. Важный момент этого процесса – репрезентация части тела пользователя в виртуальном пространстве (симуляция присутствия телесного). Роль перцептивного «якоря» может играть рука, предмет (например, оружие в игре «Doom»). Данный эффект работал и в «визуальных обманках» века восемнадцатого, и при использовании перспективы (линейной и воздушной) в живописи и в кинематографе. Эффект «присутствия» в вымышленном мире, в виртуальном пространстве возникает благодаря тому, что воспроизводится не сам человек, а его окружение. [104] Однако, едва войдя в виртуальный зрелищный художественный мир, современный человек начинает поиск его границ и ориентаций в пространстве-времени мировой культуры, ищет знакомые образы.

Эстетика киберпанка достаточно полно нашла отражение в кинематографе, повлияла на абрис современного компьютерного, средового, модного дизайна. В сфере массовой культуры большой отклик киберпанк получил в киноискусстве: «Джонни-мнемоник». «Матрица», «Бегущий по лезвию бритвы», «Нирвана», «Газонокосилыцик». История «кино-киберпанка» ведет свой отсчет от «Метрополиса» Фрица Ланга. Сегодня существует разграничение фильмов на принадлежащие к киберпанку и к кибертеху. Киберпанковские фильмы всегда критически осмысляют ближайшее будущее с его властью высоких технологий и корпоративного капитализма «японского типа»; их место действия – Земля или близлежащие к ней колонии; они заряжены апокалиптическими настроениями, взывают к человеческому благоразумию и, очевидно, ориентируются на романы Филиппа К. Дика и «черный фильм». Фильм «Трон» Стивена Лисбергера посвящен виртуальной реальности. Этот фильм уже вошел в историю кинофантастики как первая попытка репрезентации «чистого» киберпространства. Внешний образ киберпространства для фильма придуман двумя лидерами комикс-дизайна Сидом Мидом и Мезьером (автором футуристического дизайна фильма «Пятый элемент» Люка Бессона).

Кино кибертеха – голливудская редифиниция киберпанка, его своеобразный консервативный пастиш, использующий ту же образную систему, но с критическим отношением к миру. Одним из лучших образцом кибертеха конца 1990-х можно назвать «Матрицу» братьев Вачовски. Художник по спецэффектам Джон Гаета акцентировал эффектные моменты движения, создавая ощущение трехмерного изображения посредством совмещения различных точек съемки (по принципу японского аниме). Нужно заметить, что киберпанк повлиял на зрелищное кино в целом, а не только идеологически. Эстетика киберпанка часто эксплуатируется в зрелищном кино, в котором над идеями доминируют спецэффекты, а визуальные образы – над сюжетом.

В отличие от многих других субкультурных течений, получивших широкое распространение в массовой культуре, киберпанки смогли при тиражировании их идей в массмедиа и моде сохранить свои идеалы внутри субкультуры, развиваясь и живя параллельно от моды. Причины этого заложены в самой сущности и в идеологии киберпанка. В киберпанковской эстетике оказались смоделированы многие ситуации, перед которыми стоит современный человек и направления развития культуры в целом. Именно в киберпанк идеологии моделируется «новая зрелищность» как особый абрис мира, создаваемый современными усилиями пользователей, технологий и инструментария визуальных искусств. В киберпанковской идеологии профессионализм является важной частью бытия в «системе», в том числе и в сфере визуального творчества, что, к сожалению, не всегда происходит в культурной практике.

«Новая зрелищность» в информационном обществе может восприниматься как один из факторов создания общего темпорального поля культуры, где запускаются как процессы стабилизации (параметры порядка), выравнивания обменных процессов между основными подсистемами – гео-, био– и социосферами человеческого бытия, так и хаотические проявления их взаимодействия. В частности, насыщение среды коммуникациями приводит к компактности, к ужиманию, сворачиванию глобального и многообразного, образуемого многими качествами пространственно-временного горизонта восприятия. Информационное пространство с такой точки зрения прочитывается и как новое поле формирования параметров порядка. Это поле может служить адаптационным механизмом, формирующимся за счет мощного переструктурирования социокультурной среды при активном использовании синтетических каналов восприятия и визуальных проекций, в ситуации сближения различий в одном хронотопе.

Специфика современной зрелищности заключается в стремлении к интерактивности или ее симуляции при помощи монтажа в кино, к развитию коммуникативных связей, позволяющих создать виртуальную модель коллективной или индивидуальной фантазии. Идеальное воплощение такой модели – видеоигры, Internet, перформативное искусство, интерактивное телевидение, которые позволяют чувствовать себя не только частью мечты, но и активно действовать, правда, лишь в рамках «другой» реальности и по заданным правилам.

Реализация «новой зрелищности» происходит при помощи все тех же технологий, за счет которых она получает качества, сходные с реальностью. Технологии дают возможности изменять эту квазиреальность в процессе нахождения в ней, то есть, материально трансформировать художественный объект. Происходит превращение зрителя, читателя из наблюдателя в действительного (а не мыслительно-эмоционального) сотворца, влияющего на становление произведения и испытывающего при этом эффект обратной связи. Представление о художественном произведении как открытой системе теряет свой фигуральный смысл. Герменевтическая множественность интерпретаций сменяется реальностью взаимодействия. Постмодернистская направленность на игру здесь не исчезает, а гипертрофируется в «новую чувственность» или «вживание». Там, где постмодернистское искусство (в трактовке философов-постструктуралистов) четко отделяет пространство игры от пространства не игры, виртуальность при помощи тактильного контакта, мысленного вживания (скафандр, очки, перчатки, датчики, вибромассажеры и.т.д.) эти границы осознанно стирает. «Супер-пост-постмодернистскость» такого процесса заключается в том, что при «реальности» новых ощущений фактически человек оказывается параллельно существующим в двух мирах – мире жизненном и в мире виртуальном. Данное пространство, снимающее границы игры, абстрагирующее от существующих вне-виртуальных идентификаций, вынуждает индивида начать поиски ориентиров, определиться с собственными позициями и найти свой вариант авторепрезентации в культуре в целом, а не только в конкретном моменте.

В начале XXI века использование виртуального для многих стало обыденной вещью: виртуальные конференции, магазины, биржи, клубы. Это отражает как возрастание роли компьютерных технологий в повседневной жизни (перенос таких институций, как купля-продажа, научная дискуссия в виртуальное поле), так и фиксирует определенные культурные процессы – симулякры вместо реальных вещей. Виртуальные миры и тотальность технологического постинформационного пространства скорее ведут не к смерти культуры как таковой, а к смерти статусной культуры и возникновению на ее месте совершенно новой. «Во всяком случае, дальнейшее развитие цивилизации сопряжено с углубляющимся вторжением инструментального интеллекта в стихию природных процессов, теперь уже вплоть до самых интимных основ бытия», – отмечает А. П. Назаретян. [105]

Художник выступает теперь в виде медиатора/проводника, переводчика и шифровальщика фантазий и устремлений. Художники услужливо предлагают внешнее оформление фантазий, «упаковку» для мечты на любой вкус. «Новая зрелищность» – это вариант воплощения мечты о тотальном воспроизведении реальности, которая в различных контекстах проявлялась у многих деятелей кино (А. Базен, С. Эйзенштейн). Художник в этой реальности выполняет несколько функций. Он – создатель абриса виртуализированного пространства, манипулятор и вдохновитель; он – и служащий, работающий на корпорации, или участник сопротивления мировой унификации. В то же время каждый, кто старается в таком мире сохранить индивидуальность, – художник собственного мира.

С развитием массовых электронных коммуникаций, способных предоставить искомый псевдореальный мир каждому желающему, этот процесс получает свое законченное воплощение. Сами художники получили для творчества не только новый инструмент, расширивший язык изображения, но и новые возможности, увеличившие его влияние на формирование властных стратегий.

Художественные произведения, транслируемые через каналы массовых коммуникаций, создают огромное поле потенциального удовлетворения нереализованных в жизни потребностей. Средства художественной культуры в этой ситуации играют важную роль в социокультурной деятельности, предоставляющей человеку возможность концентрированно в течение короткого времени прожить «другую жизнь», отключиться от своего реального бытия, получить иной набор социальных возможностей и линий поведения. В идеале, проиграв «чужие жизни», человек должен определиться с приоритетами в собственной или отказаться от своей индивидуальности в пользу чужой. Трудно не согласиться с киберпанк-идеей, что творческая активность, свобода общения, способность к полилогу, реализуемые при помощи визуального мышления, могут стать основой для сохранения свободы личности. В данном контексте язык визуальных искусств, «новая зрелищность» (основанная на визуальном канале восприятия) могут выполнять не только манипулятивную, но и адаптивную функцию по отношению к усложнению коммуникативного поля, перенасыщенного информацией. Ассоциативное, образное, нелинейное мышление, выделяемое в киберпанк-эстетике как способ выживания в постиндустриальном обществе, управляемом СМИ и транскорпорациями, может заложить основу новой конфигурации человеческой культуры, естественно, при условии его активизации и в не виртуальном пространстве.

 

3.2. Визуальные искусства и современные технологии: трансформации языка изображения в контексте «новой зрелищности».

В рамках «новой зрелищности», основанной на звукозрительном типе восприятия и на «погружении» в фантазийные миры, визуальный язык становится одним из базовых каналов воздействия на аудиторию, хотя роль как самого художника, так и достижений данной сферы искусства часто является исключительно служебной. Несмотря на большое количество новых художественных практик, связанных с визуальным восприятием, возникших в истории культуры в последние десятилетия, презентативным для исследования данного феномена остается визуальная компонента кинематографа. Точкой отсчета существования цифрового изображения принято считать 1983 год, когда Е. Сютерленд в своей работе показал, как компьютер может быть использован для создания интерактивного эскиза линии – при помощи простого дисплея на базе электронно-лучевой трубки и двух добавочных устройств для управления вводом данных. Потом Тимоти Джонс перевел двухмерные технологии в трехмерные. Однако еще в 1964 году Ноултон писал о возможности компьютерной анимации. Именно в рамках киноискусства, еще до изобретения компьютерных технологий, разрабатывались и разрабатываются как теоретические основы воздействия экранного образа на зрителя, так и апробируются технические новшества (от Эйзенштейна до Гриффита, от Мейерхольда до Малевича). Визуальная компонента кинематографического языка с момента появления кинематографа как способ погружения зрителя в квазиреальность интересовала кинодеятелей и теоретиков кино. Исторически многие кинорежиссеры не только использовали достижения изобразительных искусств в своей работе, но и внимательно изучали его наследие, его законы, вырабатывали теоретические основы визуального ряда кинопроизведения. Многие идеи по развитию визуального языка, актуальные в современном кинематографе, были предложены задолго до изобретения компьютера.

О потенциальных особенностях новой зрелищности писал еще в двадцатые годы И. Иоффе. Исследуя особенности киноязыка, ученый отмечает, что язык всего человечества имеет название для всех вещей культуры, но отдельные социальные группы не знают и десятой доли этих слов; кино дает восприятию сами вещи. Язык кино – язык вещей, язык видимых форм. Этот язык имеет своими границами рамки самого зрения. При универсальности значения зрения и язык кино универсален. [106] Исследователь еще в двадцатые годы, не зная еще ни телевидения, ни Интернета, увидел потенциал воздействия визуальных средств на зрителя. Восхищаясь возможностью синтетического влияния на аудиторию, увидев возможности «светописи» для культуры, определив особенности и специфику аудио-видео-мультивоздействия, он, тем не менее, не знал, какую роль эти средства сыграют в формировании массовой культуры. Интересно, что Максим Горький, увидевший чудо синематографа на Нижегородской ярмарке в 1896 году, восторженно предрек «этому изобретению, ввиду его поражающей оригинальности… широкое распространение». Однако отметил и другую сторону этого феномена, написав, что «раньше, чем послужить науке и помочь совершенствованию людей… синематограф… послужит Нижегородской ярмарке и поможет популяризации разврата». [107]

Художник Казимир Малевич с сожалением писал в 1926 году: «Художник – лишь деталь во власти режиссера, равно как и полотер, которому нужно натереть пол в зале», а на арену выступает художник-кинописец» [108] (режиссер), который осознанно или неосознанно использует приемы изобразительного искусства. Эти теоретические разработки не потеряли актуальности и сегодня; часто именно на трудах деятелей первой половины двадцатого века строят эксперименты современные художники, а критики используют выработанный лексикон при анализе современных художественных текстов. При помощи технических средств происходит не только конвертирование, перевод художественных форм на другой язык, но и создаются принципиально новые формы, технические средства используются и в классических искусствах.

Со времен романтиков (тотальный синтез искусств), модернистов (переустройство мира при помощи средств искусства) к началу двадцать первого века «новая зрелищность» активно входила в нашу жизнь через моду, телевидение, кино и Интернет. Не довольствуясь созданием мира воображаемого, «новая зрелищность» стремится к интерактивности, полному погружению в другие миры, слиянию с реальностью. Современные средства коммуникации можно воспринимать как способ реализации «новой зрелищности», которая отличается не только средствами создания/фиксации изображения, но и особенным воздействием на зрителя. Это воздействие через «погружение» основано на синтезе современных, технологических и архаических форм художественного творчества. Сегодня обычно автором художественного решения фильма обычно является «художник – кинописец» (режиссер или продюсер), а кинохудожник (как и кинооператор, монтажер) остается посредником в цепочке: художественный замысел режиссера → кинохудожник → зритель. Причем, посредник часто остается анонимным [109] , хотя американская киноакадемия ежегодно вручает «Оскар» художникам-декораторам, художникам по костюмам, по спецэффектам. Есть отдельные примеры, когда художник становился соавтором, сорежиссером, сценаристом фильма: работы в кино Фернана Леже, Сальвадора Дали; уникальный эксперимент – мультфильм-декларация художественного объединения «Митьки». В данных случаях художники, придя в кинематограф, не собирались и не собираются менять кисть на кинокамеру. [110] В кинематографе, при создании компьютерных игр, в индустрии видеоклипов формы институализации самой деятельности по созданию визуального абриса текста в мировой практике во многом совпадают. Роль художника – это либо роль служащего, защищенного трудовым кодексом и профсоюзом, либо роль соучастника, со-творца.

Практика использования режиссерами изобразительного искусства в кино имеет и другую сторону: многие режиссеры начинают сами заниматься художественным творчеством, напрямую связанным с процессом съемок или абсолютно самостоятельным. Работы режиссеров, связанные с кинопроцессом, – это рисунки-образы кадра, плана или модели концепции фильма. Как пишет режиссер Этторе Скола (известный по фильмам «Бал», «Терраса»): «Мои рисунки не имеют самостоятельной ценности, иными словами, это своего рода предвидение образов фильма, пребывающего в зачаточном состоянии» [111] Такого рода рисунки делали Э. Рязанов. Ф. Феллини, С. Эйзенштейн, С. Параджанов. Из зарисовок Феллини к фильму «Дорога» потом родились ряд костюмов. Параджанов сам участвовал в создании костюмов, декораций к своим фильмам, был автор серий коллажей (альбом его работ была настольной книгой модельера Ив Сен Лорана). Материалом для вдохновения Параджанову служило все: от драгоценностей до утиля (коллаж «Инфаркт» – разбитые электролампочки, вставленные в раму). Дэвид Линч, например, прикрепляет умерших насекомых к холсту, слегка подкрашивает и дает им имена – Эрик, Боб… По мнению Линча, таким способом мухи приобретают индивидуальность, а у зрителя должно возникнуть чувство к безвременно умершим личностям (вспоминается «Алиса в Зазеркалье»: «Алиса – это Пудинг, Пудинг – это Алиса. Алиса, как ты можешь его есть, ведь вас только познакомили»).

Еще Андрей Тарковский во многие кинофильмы помещал картину-знак, квинтэссенцию эмоционального строя: «Апокалипсис» А. Дюрера в «Ивановом детстве», «Зима» Брейгеля в «Солярисе». Как пишет о съемках «Соляриса» М. Ромадин, художник, работавший на картинах Тарковского: «Он предложил взять картину Витторе Карпаччо, художника раннего возрождения, где все персонажи погружены в себя, не смотрят друг на друга и на пейзаж». [112] Прием, когда точкой отсчета для режиссера становится ощущение, эмоциональный ряд художественного произведения, сегодня широко распространен. Интересно, что А. Тарковский и О. Уэллс в разные годы высказали одну и ту же мысль, что художник более свободен в своем творчестве, чем представители других творческих профессий, так как не связан ни с издателем, ни со студией, ни с другими людьми. П. Гринуэй, имевший эту свободу, от нее отказывается и переходит в мир «зависимых». Сам режиссер говорит: «Каждый план моего фильма – это картина, а в каждом фильме 400 планов – 400 продуманных, прочувствованных картин» [113] . Режиссер не только свободно пользуется законами изобразительного искусства, но и достижениями современных технологий (например, «Книги Просперо», «Записки у изголовья»). Он считает живопись не только величайшим из искусств, но и самым трудным: в ней некуда и не за что спрятаться. Кино же, по Гринуэю, – дело ловких интеллектуалов, знающих, как строить капканы и фальсифицировать факты. Художник не должен анализировать. Когда герой фильма «Контракт рисовальщика» пытается совместить то, что воспринимают его глаза и его мозг, он терпит поражение. Если у Питера Гринуэя в фильме «Книги Просперо» мощь компьютерных эффектов используется для того, чтобы призывать зрителя изучать, узнавать мир в его многообразии вместе с ним, пригласить зрителя к игре, то в фильме «Видок» Питофа цель другая – погрузить зрителя в киномир.

Свобода визуализации сегодня приводит к тому, что сюжет часто отходит на второй план. Одни и те же истории становятся материалом для разных фильмов, ре-мейков, мультфильмов, компьютерных игр, книг. Ролан Барт ввел термин «прикрепление» («постановка на якорь») визуального образа, при помощи которого происходит контекстуализация визуального образа к той или иной знаковой системе, что помогает прочтению сообщения. «Прикреплением» ассоциативным и символическим активно пользуются в различных контекстах: от интеллектуальных цитат в кинофильмах до гламурных интерпретаций в видеоклипах. Если вспомнить массовый успех неоднозначного фильма Майкла Мура «Фаренгейт 9/11», интерактивных телевизионных и Интернет-программ, становится видно, что стирание границ реального/не реального, документального/игрового при помощи союза техники и искусства является определенной тенденцией современного искусства, демонстрирующей хай-тековский стиль понимания жанровой, стилевой принадлежности.

Попытки противостоять тотальному приходу в экранный мир технологий в 1990-е годы на практике привели лишь к моде на съемки ручной камерой. В 1995 году Ларс фон Триер и Томас Винтерберг подписали манифест «Догма 95», к которому позже присоединились и некоторые другие режиссеры. «Натиск технологии приводит сегодня к возведению лакировки в ранг Божественного. С помощью новых технологий любой желающий в любой момент может уничтожить последние следы правды в смертельном объятии сенсационности. Благодаря иллюзии кино может скрыть все. «Догма 95» выступает против иллюзии в кино, выдвигая набор неоспоримых правил, известных как «обет целомудрия». [114] «Ответом» на данную деятельность стало активное включение в «новую зрелищность» средств, предложенных как альтернатива глянцу, а фильм «Танцующая в темноте» Триера в 2005 году получил «Золотую пальмовую ветвь». В рамках интереса к уникальному активизируется внимание как мировой кинообщественности, так и массовой кинокультуры к национальным школам кино. Показателен в этом контексте успех азиатских режиссеров, кинематографа Ближнего и Дальнего востока (Т. Кетано, В. Карвай, Джон By, Джонни То, К. Тацуми), расцвет киноискусства в ряде малых европейских и восточноевропейских стран (Э. Кустурица, Аки и Микки Каурисмяки и др.). Интересны эти фильмы не только «национальным колоритом» (как в голливудских блокбастерах), а вниманием к другим культурам, другим способам мышления. Своеобразие и отличия восприятия мира не европейского толка находит отражение не только в проблематике поднимаемой национальными школами кинематографа, но и в специфике визуального мышления, отличного от существующей в европейском кино традиции. Атмосферу фильмов Тацуми лучше всего определяет японское слово «ирогономи», что в переводе означает сочетание нежности, страсти и яркого цвета. Это понятие пришло из японской литературы периода Хеянь (VIII – XII вв.) и от поэзии танка.

«Новая зрелищность» в контексте поисков абсолютной тотальной реальности находит основания в сочетании целостного образа («взгляд бога») и монтажного мышлении («взгляда участника»). Монтаж, со времен Гриффита, воспринимается как способ воспроизведения, более близкий к человеческому виденью («взгляд человека»). Монтажный стык долгое время прикрывали: Ж. Мельес при помощи затемнения, Р. Вине – текстовыми пояснениями. Сегодня так же актуально стремление к невидимости монтажных швов: морфинг, наплыв, съемки «одним кадром» (один из последних примеров – «Ковчег» А. Сокурова). Темпоритм смены «взгляда бога», «взгляда смотрящего» и «взгляда наблюдателя» – способ манипулирования зрителем. Показательно в этом плане творчество Ларса фон Триера. В «Королевстве» и в «Догвилле» для создания эффекта абсурдности черт реальности он применяет сочетание приемов театра, игрового и документального кино, что придает абсурду в глазах зрителя правдивость. Нарочитая условность происходящего становится способом привлечь зрителя (в фильме «Догвиль» театрализованная жестокость выглядит более ужасающей, чем любые натуралистические кадры). Триер не приглашает зрителя играть вместе, как П. Гринуэй, а декларирует, что игра уже началась. Отличие постмодернистского жеста от искусства времен техноренессанса в том, что в первом случае мы знаем или предполагаем, что знаем, где проходят границы игры. В «Королевстве» сам режиссер становится связующим звеном между фильмом и зрителем. Ларс фон Триер появляется в кадре в каждой серии, поясняя происходящее. Эта роль режиссера перекликается с позицией телеведущего, проводника зрителя в пространстве неведения, хотя реально он не объясняет, а еще больше запутывает зрителя, стирая границы реального и фантастического окончательно. Формат телесериала представляет собой фрагмент телевизионного времени, существующего как будто всегда, параллельно времени бытовому. Этот фрагмент – часть трансляции, вырезанной для зрителя из общего потока для подглядывания. Данный прием позволяет режиссеру разрушать привычные представления о телевремени как непрерывном потоке информации, существующей «здесь и сейчас».

Современные технические средства позволяют создавать в каждом фильме индивидуальный, особый по красочности мир: от игры черно-белого и цветного до «дорисовки» цвета при помощи компьютера или специальных фильтров. Популярный сегодня жанр «фильм-комикс» нашел свое абсолютное воплощение в совместном творении режиссера Роберто Родригеса и художника Френка Миллера «Город грехов». Это пример того, когда художник становится сорежиссером и соавтором фильма (из-за этого альянса у Родригеса был серьезный конфликт с американской гильдией режиссеров). Комиксы Миллера фактически заменили на съемках режиссерский сценарий, стали концептуальной основой фильма. Сотрудничество Родригеса и Миллера при съемках позволило сделать фильм не простым переносом работ художника на экран, а переводом языка картинки на киноязык.

Особое воздействие на зрителя «мнимые киномиры» имеют и благодаря чувству особой достоверности, которое придает образам киноэкран. Историки кино делят начальный этап развития кинематографа на два этапа: «люмьеровский» (своеобразный кинодокументализм) и «мельесовский» (кинофильм как реализации мечты). Развитие данных типов можно проследить на протяжении всего периода развития киноэстетики. На сегодняшний день «достоверность» и «фантазийность» сохраняются как приемы создания экранного повествования, способы воздействия на зрителя. Со времен Ж. Мельеса («Полет на луну»), Ф. Ланга («Метрополис»), Р. Вине («Кабинет доктора Калигари») визуализация нереального, придание нереальному иллюзии достоверности путем погружения зрителя в особенное кинопространство стали одним из основным направлений кинематографа. С данной точки зрения фильмы «Гражданин Кейн» О. Уэллса и «Андалузский пес» С. Дали и Л. Бюнюэля, фильмы Д. Камерона и братьев Вачевски могут быть, при всех их различиях, рассмотрены в одной плоскости – экран как способ визуализации подсознания, фантазии как подлинности.

Технологии выступают и как способ создания эффекта достоверности, свободы от глянца, о которой мечтали во времена «Догмы», и как инструмент придания очертаний фантазии. Сегодня существует отдельный жанр – мокьюментари (псевдодокументализм). Фильмы в этом жанре внешне соответствуют документальным фильмам, но их предмет (в отличие от настоящего документального кино) является вымышленным и специально «замаскирован» под действительность. Иногда в таком кино создается иллюзия реальности происходящего за счет участия знаменитостей и прочих действительно существующих людей. В двадцатом веке основателем подобного жанра можно назвать О. Уэллса (телепрограмма по роману Герберта Уэллса «Война миров», фильм «Ф как фальшивка»).

Данный прием применялся многими известными режиссерами («Падения» П. Гринуэя) и в массовом кинематографе («Ведьма из Блэр: курсовая с того света», фильм снятый на любительскую камеру X. Донахью, Д. Леонардом и М. Уильямсом). К этой форме принято относить фильм «Борат: культурные исследования Америки в пользу славного государства Казахстан» (режиссер Л. Чарльз, при участии Саши Барона Коена). В российском кинематографе к мокьюментари относят «Два капитана-2» (1993) режиссера Сергея Дебижева и «Первые на Луне» (2005) Алексея Федорченко.

Процесс придания достоверности сочиненным историям и придуманным мирам во многом упростился в связи с достижениями технологий. Кинематограф активно использует возможности, предоставляемые технологиями. Дигитальный экран, электронные спецэффекты во многом изменили традиционную киноэстетику. «Морфинг» как способ превращения одного объекта в другой путем его постепенной непрерывной деформации делает саму форму скользящей и неуловимой, очертания перестают быть определенными. Трансформеры, полученные в процессе морфинга, не имеют стабильной основы, что делает объекты, полученные таким способом, свободными от постоянства идентификаций. «Компоузинг» в сочетании с монтажем дает возможность стереть следы швов, сделать любые превращения не только натуралистическими, но и обратимыми. Прочитывание виртуальной камерой времени и пространства также свободно от иерархий, линейной логики – время обратимо, пространство взаимовложенно, идет «врастание» всего во все. Естественно, компьютер утроил эту способность киноленты. Возможность создания фантомов, не имеющих реальных прототипов, свобода от особенностей «живых актеров» не только упрощают процесс кинопроизводства, но и дарят невиданную свободу творчества, обостряют его концептуально-проектное значение. Направления экспериментов с интерактивным кинематографом – тема достаточно активно обсуждаемая. По-видимому, художественный потенциал интерактивного кино, мера его сложности и тонкости сильно зависят от того, насколько часто расставлены точки бифуркации (необязательно в единицах времени, скорее, в единицах действия) и насколько многочисленны варианты каждого предлагаемого выбора. Прямой выбор сюжета сделает такой фильм неинтересным, поэтому воздействие на аудиторию здесь должно быть более тонким. Интересно, что при создании фантомов-моделей чаще всего в качестве образца используются все же реальные актеры, не только их авторское виденье персонажа, но и их физические характеристики.

Особый случай, когда в кадре сосуществуют реальные актеры и нарисованные (или смоделированные) персонажи (от «Алисы в стране мультипликации» У. Диснея до «Аватара» Д. Камерона). Движение и мимика «электронных актеров» основываются на тщательном анализе и моделировании анатомии человека. Каждый волосок на голове героев развивается на ветру по собственной траектории, создавая полную иллюзию подлинности; воспроизведение фактуры кожи, движения глаз и множества других деталей вызывают восхищение. Пока это скорее манифестация возможностей, чем новое направление – кино без людей. Однако сегодня существует технология «оцифровывания актеров», которая позволяют занести в компьютер внешность, голос, мимику и жесты, после чего «цифровым актером» можно управлять. В данной области серьезно обсуждается возможность съемок фильмов с электронной Сарой Бернар или Верой Холодной. При этом процесс создания спецэффектов не скрывается от зрителя. Мы узнаем, как сложно в фильме «Аватар» шла разработка текстур, света, движения и мимики героя, как реальные актеры осваивают пространство с «зелеными стенами», применяющимися как фон для последующего заполнения виртуальными образами.

«Аватар» – пример победы технологий над драматургией. Мир, созданный в фильме, оказывается самоценным в силу профессионализма его создателей. Другие примеры показывают, что отсутствие профессионализма при создании продукта, основанного исключительно на визуальной зрелищности, делает его неконкурентноспособным. Усталость от визуальных штампов приводит к возвращению «истории» и повышению требований к профессионализму создателей современного кино. Интерес к фильмам Т. Бекмамбетова «Дневной дозор», «Ночной дозор» был связан исключительно с тем, что затертые в мировом кинематографе штампы были практически впервые перенесены на российскую почву. Данный пример демонстрирует сложность перехода режиссера из жанра рекламных фильмов в большое кино (Бекмамбетов – автор ярких рекламных роликов для банка «Империал», видеоклипов на песни Ю. Чичериной). Обратный переход оказывается более успешен: работы О. Уэллса, В. Вендерса, Э. Кустурицы.

Отзывы на мультфильм-аниме «Первый отряд» [115] на интернет-форумах показывают, что зрители, отмечая новаторство подхода (работа на японской технической базе, использование языка аниме для рассказа об истории России), активно критикуют драматургию, говорят о непрописанности образов героев фильма. Ю. Норштейн применил для данного творения термин «картотечное кино». «Картотечное кино» основано на использовании стандартных узлов, а не переживаний, минимализации игровых деталей, на автоматизме мышления. [116] «Картотечный принцип», к сожалению, достаточно широко используется в отечественном кинематографе, рекламе, при создании видеоклипов в силу желания заменить профессиональные умения стандартом, а художественный язык новыми технологиями. Блуждая среди готовых схем и стандартных эффектов, подобные творцы не подозревают, что зритель давно вырос из первых восторгов по поводу компьютерных технологий, а постмодернизм как стиль – это не только свобода плагиата и клише, как в «Глянце» А. Кончаловского или «Обитаемом острове» Ф. Бондарчука.

«Картотечный принцип» сегодня перестает работать для привлечения зрителя и в других сферах «новой зрелищности» – компьютерных играх, видеоклипах. Компьютерные игры – не вид искусства, но форма повседневной игровой практики, активно использующей инструментарий и достижения искусства, имеющая определенное воздействие на современного человека. В Великобритании, например, создание компьютерных игр относится к разряду так называемых творческих индустрий, наряду с традиционными видами культурного производства (кинематограф, звукозапись, телевидение). Вслед за правительственными организациями других стран интерес к данной сфере как к идеологической площадке в 2010 году возник у российских властей.

Визуальная эстетика игр отличается от живописи и кинематографа (безусловно, являясь их наследницей). Смена плана, композиционные решения, использование спецэффектов, музыкальное сопровождение, образ персонажа отсылают именно к кинематографическим приемам. В современных играх, как отмечает Лев Манович, все более существенную роль играет «синематика» («cinematics»): использование киносредств для создания настроения, представления главного нарратива, поддержания целостного художественного образа игрового мира. [117] Графика игры должна создавать качественные иллюзии: пространства, действия в реальном времени, обращения с объектами, взаимодействия с персонажами; быть динамичной и максимально точно передавать все нюансы движения и трансформации объектов. Акцент в подобных играх ставится не на событийности или психологии, а на пространстве; эстетической полноты эффект виртуального пространства достигает в сочетании с эффектом реального (физического) времени игры. Рейтинги игр демонстрируют, что кроме требований к движку и платформе игры (техническим характеристикам) пользователи активно реагируют на визуальный ряд и драматургию сюжета игр, причем, не только в жанрах «RPG», «Arcade», «Quest», но и в «Shutter».

Создание видеоклипов сегодня также стало частью масс-маркета. Показательны изменения в стратегии телевизионного канала MTV: от желания быть рупором молодежной культуры до трансформации в часть индустрии развлечений. Маргинальные практики теперь демонстрируются не как альтернатива мейнстриму, а как обитающие в четко локализованных зонах. Поэтому в отличие от периода зарождения данной формы сегодня видеоклип, так же во многом основанный на достижениях кинематографа и изобразительного искусства, часто создается по «картотечному принципу».

Благодаря тому, что сама форма клипа (мини-история, мини-фильм на музыкальную композицию) дает авторам большую свободу по сравнению с кинофильмом, в том числе и за счет новых технологий, появляется большое количество интересных работ. Оригинальным (по сути близким к мокьюментари) можно назвать феномен виртуальных музыкальных групп, музыкальных проектов, не выступающих вживую и доносящих свою музыку до зрителя только в аудиозаписях и видеоклипах. При этом исполнители могли даже не появляться в клипах или делать их чисто анимационными. Например, виртуальная группа «Gorillaz» прославилась своими анимационными клипами, в которых появляются вымышленные персонажи – «члены группы». Электронный проект «Crazy Frog» существует исключительно в виде клипов.

Новые современные экранные технологии и творческие идеи, стремительно развивающиеся в мире, касающиеся, в том числе и художественно-выразительных средств, на практике зачастую испытываются на небольших экранных формах. Многие кинорежиссеры приходят в кино из индустрии видеоклипов. Мишель Гондри начал как режиссер музыкальных видео, он снимал клипы для Лени Кравитса и Бьерк, The Rolling Stones, Massive Attack, Radiohead. Свой первый полнометражный фильм он снял в 2001 году (картина «Звериная Натура»). Джонатан Глейзер работал с целой плеядой музыкантов, среди которых Том Йорк, Massive Attack, Radiohead, Ник Кейв, Jamiroquai, Blur, UNKLE и Ричард Эшкрофт. Девид Финчер так же вышел из клипмейкеров, он работал с The Motels, The Outfield, Patty Smyth, Rick Springfields. За десять лет он создал больше двадцати видео, а последней работой стал ролик для Мадонны на песню «Vogue» (1990 год), который все еще считается среди поклонников чуть ли не лучшим ее клипом. Мартин Скорсезе – автор клипа на песню «Bad» Майкла Джексона. Вонг Кар Вай, как и Скорсезе, за свою карьеру снял только один клип для DJ Shadow (2002 год). Дерек Джармен создавал клипы для The Sex Pistols, Pet Shop Boys и других.

Если попытаться проанализировать отличия клипов режиссеров-клипмейкеров и режиссеров «большого кино», то для первых скорее важно наличие идеи, которая объединяет действо, а для вторых – создание атмосферы, работа с музыкантами как с актерами. Как в случае с клипмейкерами, не всегда удачно переходившими в «большое кино», так же не все кинорежиссеры могут создать удачный музыкальный клип. Показателен опыт Гаса Ван Сента, чьи эксперименты в жанре клипа нельзя назвать успешными. Несмотря на общность используемых приемов, клип – отдельная зрелищная форма. Это же можно сказать и о создании рекламных роликов. Если при создании клипа режиссер имеет дело с готовой музыкальной историей, стилем и исполнителем, то в рекламе на первый план выходят такие категории, как цель, целевая аудитория, грамотный маркетинг, адекватный специфике продукта. Все чаще рекламные ролики создаются в форме музыкального клипа. Ролик датской сети дискаунтеров бытовой техники «Fleggaard», стилизованный под музыкальный клип бойз-бенда и предназначенный строго для женщин, длится две с половиной минуты и демонстрирует разнообразие мужских образов, призванных удовлетворить эротические фантазии женщин об идеальном мужчине. К созданию данных роликов часто привлекаются известные клипмейкеры. Крис Эпплбаум, который снимал видео для таких исполнителей, как Бритни Спирс, Хилари Дафф, Рианна, Pussycat Dolls, снял в 2009 году иронический рекламный видеоклип для сети фаст-фуда «Тасо Bell».

Несмотря на то, что отдельные ролики имеют высокую эстетическую ценность, в их создании принимают участие известные режиссеры, актеры и художники, цель таких клипов – создание привлекательного имиджа, укрепление позиций компании/продукта на рынке, а не увеличение продаж. Однако, если посмотреть на данное явление с позиций свободы творчества, то в кинематографе создатели часто ограничены контрактом со студией, требованиями продюсеров, регламентирующими творческие моменты. Избежать рамок позволяет лишь авторитет авторов или возможность независимого финансирования, чем пользуется ряд кинодеятелей и музыкантов (от О. Уэллса и Д. Джармуша до П. Габриэла и группы «Пикник»).

Еще В. Беньямин в трактате «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» писал, что с приходом фотографии искусство ощутило приближение своего кризиса. Он отмечал, что в тот момент, когда масштаб подлинности (а в фотографии, по его мнению, трудно говорить об оригинале) становится неприложим к художественному произведению, радикально меняется сама функция искусства. Искусство перерастает свою функцию культовости, становясь более массовым, что порождает смену его выразительных средств и его содержательной части. [118] Сегодня становится видно, что дело не только в развитии массового искусства, но и в развитии служебной функции искусства, новых форм его применения. Несмотря на наличие форм кинофильма, музыкального клипа, компьютерной игры и других видов мультимедия в рамках «новой зрелищности», в ситуации развития технологий, сделавших жанровые и стилевые отличия предметом авторской стратегии, можно выявить и общие черты развития визуального поля. Платформой для развития визуальных практик сегодня остаются кинематограф и изобразительное искусство, а другие формы (клип, ролик) стали экспериментальной площадкой. Если в рамках кинофильма на первом плане остается переживание, то в компьютерных играх – категория пространства, в миниформах (клип, ролик) – образ, его целостность и запоминаемость. Разработанные в рамках изучения языка кино и двухмерного изображения приемы и схемы становятся основанием для создания нового.

 

Дискуссии о границах изобразительного языка кинематографа, телевидения и медиа на сегодняшний день уже не выглядят актуальными. Понятие «формат» активно используется во всех экранных действах. Различие кинофильма и телепередачи как дифференциация характеристики зрения (в первом случае «зрения памяти», во втором «зрения участника») так же стерлось в процессе экспериментов. Киноприем, видеостиль, телеформа, медиа-клип сегодня стали стандартным набором характеристик конкретного визуального текста и приемом, живущим вне изначальной родовой соотнесенности, вопросом выбора «диапазона окуляра» создателя и «настроек окуляра» смотрящего.

Стратегии использования технологий меняются мало: либо визуализация фантазии, либо придание «эффекта достоверности». Создание виртуальных фантазийных миров, развитие мокьюментари – крайние точки этого процесса. «Новая зрелищность» пережила упоение самоценностью технических средств, которые теперь стали обыденной частью создания визуального текста. Это требует или качественного скачка на новый уровень визуального воздействия, или наличия четкой концепции, послания к зрителю. Не случайно в последнее время идет поворот к консерватизму, проявляющийся, в частности, в обращении к ретроэстетике и в форме, и в содержании. В обратном случае работает «картотечный принцип», делающий текст неинтересным, скучным. Современный зритель, имеющий опыт бытия в пространстве феноменов «новой зрелищности», часто отсекает подобное в «фоновой режим» восприятия, как не актуальное.

 

3.3. Художник и «новое техническое»: институционализация новых форм творчества

Рассуждения о месте новых технологий в современном искусстве стали сегодня темой актуальной и модной. Говорить в данном контексте о новых видах художественной деятельности, существующих на стыке техники и искусства, можно как на уровне изучения изменений инструментария художника (использование компьютера, телевидения, новых средств связи), так и на уровне исследования трансформации языка изобразительных искусств. Здесь оказываются востребованы такие возможности новых технических средств: обратимость процессов (как при создании, так и при демонстрации), возможность достижения эффекта погружения, легкая «встраиваемость» объектов друг в друга, способность мгновенной передачи образов, простоты тиражирования, легкость цитирования, облегчение творческого процесса за счет замены или расширения профессиональных умений их техническими аналогами, возможность перезагрузки.

На сегодняшний день, несмотря на молодость данного вида художественной деятельности, существует особый лексикон, обозначающий феномены данного явления. Медиа-арт – термин, объединяющий виды искусства, созданные при помощи медиа-технологий. Нет-арт (англ. net-art) – сетевое искусство (произведения, созданные в Интернете и для Интернета). Нет-арт выставляется, существует, функционирует только в Сети. К нет-арту не относится веб-дизайн, направленный на создание удобного интерфейса. Медиа-перформанс – жанр медиа-искусства представляет собой перформанс, в котором ключевая роль отведена медиа-технологиям. Спектр используемых технологий в настоящий момент весьма широк: от простых видеопроекций и видеомониторов до интерактивных и сенсорных устройств, позволяющих синтезировать звук и изображение в процессе действия; телекоммуникационных систем, с помощью которых возможно взаимодействие участников перформанса на расстоянии. Энвайромент (англ. environment – окружение, среда) – арт-практика последней трети двадцатого века, представляющая собой полностью организованное художником (или коллективом кураторов, художников, инженеров, техников) целостное неутилитарное арт-пространство. Энвайроменты создаются как при помощи новых технологий, так и без их участия. Видеоарт – жанр современного видеоискусства, произведения видеоарта представляют собой, как правило, небольшие по продолжительности видеофильмы, создаваемые художниками. Термин «компьютерное искусство» является обобщающим и используется для обозначения произведений искусства, создаваемых с помощью компьютерных технологий. Идеологически медиа-арт оказывается связан с киберпанком (в особенности нет-арт), и с актуальным искусством (специфика российской практики).

Несмотря на наличие сформировавшегося языка медийных искусств, ощущение стройности структуры медиа-арта, определенности его места в мире искусства лишь иллюзия. Кроме обсуждения проблем хранения, авторского права, многие арт-критики ставят вопрос о необходимости формирования не только коллекций медиа-искусства, но и критериев оценки их качества, что осложняется тесной привязанностью данного вида творчества к носителю.

К предыстории медиа-искусства можно отнести большой конгломерат теоретических разработок и художественных событий XX века, озаботившихся проблемой общения, выстраиванием коммуникации, в том числе и между автором-зрителем-произведением искусства. Среди отечественных авторов данная тема разрабатывалась теоретиками литературы (В. Шкловский, М. М. Бахтин, Ю. М. Лотман, И. Иоффе), театрального авангарда (В. Мейерхольд, Е. Харитонов), кинематографа (С. Эйзенштейн, Д. Вертов, Л. Кулешов), изобразительного искусства (В. Кандинский, К. Малевич, Эль Лисицкий), музыки (Б. В. Асафьев). В их трудах речь шла о квазиобщении, квазиреальности, формирующейся в процессе художественной коммуникации. Компьютерные технологии смогли визуализировать эти стремления, сделать интерактивность, обратимость, соучастие возможным не только на ментальном уровне.

Игры искусства с техникой, естественно, начались не с изобретением компьютера – фотография, кино, техника и технологии давно стали обыденной вещью в палитре художника. Вспомним эксперименты Татлина, кинетические эксперименты Л. Нуссберга 1960-х годов, технологические опусы П. Райкова в 1970-е годы. В 1960-е годы возник видеоарт. В это же время появляется и альтернативное искусство, основанное на ТВ, видеотехнологиях (появляется портативная видеосистема фирмы Sony). Фонд Рокфеллера в трех городах США (Бостоне, Сан-Франциско и Нью-Йорке) создает экспериментальные студии для художников. В одной из них стажировался Нам Чжун Пайк, ставший впоследствии «Джотто видеоарта» [119] . Нам Чжун Пайк – отец видеоарта, художник, композитор, философ, считающий, что электроника должна избавить людей от трудностей жизни в мире избытка информации, снять напряжение между человеком и его окружением. Работы Пайка по содержанию соответствуют духу киберпанка – философия Дзен-буддизма, противостоящая европейским культурным ценностям, «культурный терроризм», сочетание роботов и архаики.

Новейшие технологии должны выглядеть как магическое орудие, геджет, воплощенная картина сюрреализма (Ж. Бодрийяр). Темой первых авторских видео (не всегда технически качественно сделанных, малопонятных, но привлекающих своей непонятностью как тайной) часто становится критика медийно-телевизионного общества. Плохое качество изображения в этих работах воспринимается как альтернатива глянцу телерекламного мира. Разоблачением этого мира занимался Э. Уорхолл. Видеоинсталяция «Девушки из Челси», пример «скучного» видео (так называли это направление) – действие, не имеющее начала и конца, фрагменты которого могут воспроизводиться в любом порядке. Цель этой работы – демонстрация реальности времени взамен телевизионного. Ричард Серра пытался в своих работах разоблачить механизмы функционирования новой телезрелищности. Вместо «глянцевого мира» пророки нового искусства предлагали самоисследования, авторефлексию, погружение в другие реальности. В 1960-х годах в качестве дополнительного стимулятора предлагались наркотические средства, которые в то время романтизировались в определенных творческих кругах, не замечающих, что вместо расширения границ сознания наркотики приводят к разрушению духовного и телесного в человеке.

К 1980-м годам подпольная борьба трансформируется в анализ немоты и беспомощности неглянцевого мира, всеядности и всеобщности массмедиа [120] . Инсталляция Д. Кошута – фотоизображение стула с текстом, описывающим данный предмет, – говорит о нейтральности копии, которая вне контекста является молчаливым объектом. Связь текста и изображения, их синхронность или не синхронность – тема, популярная у художников видеоарта и в 1990-е (можно вспомнить работы классиков этого жанра Гарри Хила и Билла Виола). В видеоинсталяции Хила текст выступает как остатки целостности, читаемой лишь в просветах проекций чьих-то лиц и рук (Г. Хил «Я верю, это образ в свете другого» 1991-1992 годы). Как и философов двадцатого века (Деррида, Бланшо, Лакан), художника интересуют связи между означающим и означаемым, проблема контекста и интерпретации. Поэтому электронные технологии привлекли Хила способностью к бестелесности, к растворению в электронном сигнале (по Верильо «искусство как чистая энергия» или «фантомное искусство» Деррида).

Если Хил следует скорее традиции художественного авангарда, приправленной постмодернистской иронией, то Виолу интересует реставрированный постмодернизмом классический художественный образ – зрелищный, аллегоричный. Художник говорит: «Кажется, мое детство отличалось ограниченным чувственным опытом. Что касается видео, большая часть произведений, которые я смотрел, страдает такой же витаминной недостаточностью» [121] . В 1983 году в проекте «Комната святого Иоанна Креста» (св. Иоанн – средневековый испанский мистик и поэт, пострадавший от инквизиции) художник моделирует пространство, должное вызывать ощущение сна, затаенного воспоминания, ощущение таинства. В центр большой неосвещенной комнаты Виола помещает черный куб, заглянув в который, можно увидеть снежные горные пики. Проекция дрожит, прыгает от рева громкоговорителей. Внутри куба зритель видит цветной монитор, на котором изображение гор стабильно, доносится тихий голос, прерываемый шумом, читающий стихи св. Иоанна, Переосмысление религиозной тематики – тема «Нантского триптиха» [122] (рожающая жена художника, его мать в последние мгновения жизни, в центре – мужская фигура). Действо длится примерно сорок минут, и за это время практически ничего не меняется: постоянны ритм вдоха, рождения, выдоха смерти, пока не наступает кульминация – смерть как необратимость, рождение как начало.

Интересоваться современными формами бытия, не забывая такой устаревшей для многих сегодняшних арт-творцов вещи, как изображение, Виола продолжает и сегодня. Художника волнует проблема приближения воздействия видеопроекций к живописным произведениям итальянского возрождения. Это сближает Виолу с творческими поисками английского режиссера П. Гринуэя (от «Дитя Макона» до «Книг Просперо»). Оба автора не боятся, что их искусство будет воспринято как симуляция: Виола – в силу американской традиции свободы цитирования, Гринуэй – в силу английского романтизма. Сложность технологий, позволяющая делать простые вещи, кажущиеся на первый взгляд избитыми, на самом деле возвращает искусство к самому себе, к изображению. Это сочетание как раз позволяет говорить автору со зрителем на сложные темы легко.

«Витаминная недостаточность», часто делающая видеоэксперименты (как и некоторые феномены современного искусства) ценным и понятным только для своих, исключает внешнего зрителя из круга «посвященных». Искусство авангарда увидело в новых технологиях возможность вырваться из пут холста. Современность, как неизбежность, постепенно превращает экран в холст: фантомные образы Хила, «видеофрески» Виолы, фильмы Гринуэя утверждают, что технологии в искусстве – это не только конструктор, заменитель, а инструмент для создания художественного образа. Ведь подарив модной индустрии все права на прекрасное, современное искусство теперь само обращается к ней в поисках утраченной красоты. Как результат: выставки модных фотографов (например, Ньюмана), показы модельеров в центрах актуального искусства – как инъекция витамина красоты и гармонии в мир искусства, который сам решил заболеть отсутствием красоты и идеалов, и теперь экспортирует их из того мира, который долго считал для себя не достойным ничего, кроме разоблачения.

В. Собчак, исследуя онтологию искусства, связанного с технологиями, отмечает, что фотография обнажает место в прошлом, застывший момент бытия; кино создает иллюзию присутствия в настоящем, формирует особое пространство; электронное пространство-присутствие оказывается дискретно, аисторично, электронные пространства лишены центра. По электронному пространству тень самого зрителя скользит абсолютно не замеченной. [123] Современные цифровые эксперименты (как и многие субкультурные движения) не ставят целью быть услышанными всеми или разрушить представления о мире, они просто создают пространства, интересные для них самих, наполненные особым содержанием, изучают себя и виртуальность. С переходом на цифровую природу информации возникли и некоторые трудности, потому что стало возможным копирование не носителя, а исключительно содержания без каких-либо качественных потерь. Особенность цифровой копии в том, что она мгновенна, дешева и идентична оригиналу, при том, что движение цифровой информации в сети практически невозможно контролировать. На сегодняшний день существует ряд институций, созданных для решения проблем и презентации медийного искусства.

Самым известным и представительным из подобных организаций является Zentrum fur Kunst und Medientechnologie (ZKM) в Карлсруэ (основан в 1989 году). В Москве совсем недавно появилась подобная институция, данным вопросом занимается и Исследовательский Институт виртуальных реальностей Канзасского университета, основанный в 1992 году [124] . Важной частью жизни медиа-искусства остаются выставки и фестивали. На Выставке «Сквозь зеркало: первые встречи художников с виртуальной реальностью» (Нью-Йорк, сентябрь 1993 год) были достаточно широко определены параметры виртуальной реальности. В нее включили модели, порожденные компьютером, трехмерные пространственные энвайронменты, виртуальные перформансы и разнообразные проявления эстетики киберпанка – от компьютерной инсталляции с использованием видеодиска Л. Хершмана «Глубокий контакт» (1990) до самой ранней компьютерной игры Л. Ланье «Лунная пыль» (1983). Фестиваль как наиболее удачная форма представления произведений медиа-художников была найдена 15-20 лет назад. Один из старейших европейских медиа-фестивалей «Трансмедиале» появился в 1985 году. Это произошло благодаря существовавшей потребности в форумах, в рамках которых обсуждали и демонстрировали различные художественные эксперименты. Художники хотели представить свои работы более широкой аудитории, чем их собственный узкий круг.

К сожалению, в современной России для большинства рекламно-клиповая продукция является единственным видом цифрового, виртуального искусства, а наши художники-сетевики, компьютерные аниматоры часто более известны за границей.

Медиа-арт в СССР начал развиваться с 1980-х годов. В это же время формируется «параллельное кино» (братья Алейниковы, питерские некрореалисты, Борис Юхананов), проходят опыты таких художников, как Наталья Абалакова и Анатолий Жигалов (первые видеоперформансы, мэйл-арт), появляется традиция видеофиксации перформансов московской концептуальной школы. В конце 1980-х годов художники Вадим Захаров, Алексей Исаев, Татьяна Добер и Александр Алексеев пытались заснять на видео перформансы и сделать лоу-тековский монтаж, а затем включить результаты в выставочные экспозиции на правах нового технического дополнения.

19 апреля 1994 года при содействии Союза кинематографистов России была создана Ассоциация новых экранных технологий (АНЭТ) – первая в России общественная организация в области новых технологий и связанных с ними проблем развития современного искусства и гуманитарных наук.

Основная идея Ассоциации: объединение усилий специалистов технологических, гуманитарных и художественных областей культуры в развитии новых экранных технологий (НЭТ), а именно, компьютерного кино (графика, анимация, спецэффекты), интерактивного кино и телевидения, видеоарта, мультимедиа-произведений, телекоммуникаций и т.д. 1993 год можно считать переломным в отношении многих кураторов к искусству новых технологий. Интересными были проекты галереи Центра современного искусства (среди них «1.0» – куратор Владимир Левашов, «ТВ галерея» – куратор Нина Зарецкая, «Школа» – куратор Ирина Пиганова).

В 1993 году впервые медиа-искусство (выставка «Виртуальный сад», кураторы – Татьяна Могилевская, Сергей Шутов) было включено в программу первого московского международного фестиваля компьютерной анимации «Аниграф» (при поддержке Министерства культуры Российской федерации). Это одна из первых попыток представить работу медиа-художников профессионалам компьютерного бизнеса. В 1993 году состоялось одно из наиболее ярких и впечатляющих событий в области искусства новых технологий – фестиваль экспериментального видео, компьютерной анимации и проектного синтеза в «Заповеднике искусств» на Петровском бульваре. Организатором выступила «Студия эгоцентрических особенностей» (кураторы – Вадим Кошкин, Алексей Исаев). Фестиваль впервые ставил своей целью продемонстрировать синтез искусств и выявить особенности в подходе к этой проблематике видеохудожников, актеров, музыкантов, режиссеров.

В 2000 году московским медиа-художником Алексеем Исаевым была организована Медиа-Арт Лаборатория, в рамках которой функционирует Медиатека – ресурсный центр по медиа-культуре и искусству новых технологий. На ее базе ведется профессиональная исследовательская работа по данному направлению искусства, создаются демонстрационные и образовательные программы. Медиатека имеет большую коллекцию произведений видео– и медиа-арта российских и западных художников, которая находится в открытом доступе. Еще 1993 году в Москве образовался институт Технологии Искусства (основатели – С. Шутов, Т. и В. Могилевские), который собирает историю русского видеоискусства. Видеоарт представляют галереи «Птюч», «Spaider & Mouse» в Москве, «Галерея 21» в Петербурге, показавшая в 1994 году ретроспективу русского медиа-искусства. В том же 1994 году Сергей Шутов представил интересный проект «Terminal TV» – телевидение активного зрителя, с возможностью микширования звукового и визуального ряда, где зритель превращается в TVDJ (по аналогии с музыкальным DJ).

Как отмечает О. Шишкова: «Но необходимо заметить, что технология как таковая никогда не являлась для российских художников самоцелью. Идеи всегда опережали ту техническую базу, которая имелась у них в распоряжении. Художники привыкли обращаться к low-технике, но благодаря концептуальной традиции, свойственному российскому менталитету радикализму и в то же время поэтической визуализации создаваемого (понятия едва ли соединимые в западной художественной практике), они всегда достигали отличных (от западных работ) результатов».

Эксперименты идут по нескольким направлениям: игра с уже существующими объектами, межстилевое, межжанровое взаимодействие («Два Капитана 2» С. Дебежева – видеоарт, работы Оли Лялиной «Анна Каренина едет в рай» – нет-арт [125] ). Отдельный пример – создание уникальных образов, основанных на взаимодействии на межкультурном уровне, например, проект Z&Z «Стиль золотая подушечка» (1999 год), представляющий собой город из отходов, где живут люди из «баблгама» и по ТВ показывают процесс питания. В таких проектах компьютерные, видеоэффекты становятся основой модели мира, создаваемой авторами. Цифровое искусство сегодня можно назвать отдельным жанром, основанном на взаимодействии различных областей науки и искусства. Принципы взаимодействия с другими видами художественной и не художественной деятельности остаются теми же, что и в нетехнических искусствах, – присвоение (использование и игра с уже существующими образами), реконструкция (воссоздание реальных или фантазийных образных сред), раскраивание (использование законов формообразования других видов человеческой деятельности).

Важным является разделение медиа-искусства по способу погруженности (то есть, насколько человек ощущает виртуальную реальность как подлинную, константную). Вариант неполного погружения оставляет зрителю пространство для рефлексии, «Я» ощущает себя как бы в двух реальностях одновременно. В данном случае в центре внимания оказывается структура текста и его формирование. Процесс понимания структуры текста (навигация по тексту) становиться важнее понимания его смысла. Поощряется форма интерпретации, более близкая к игре, чем к герменевтическому подходу. Этот вид игры принимает ее бесконечность, ее незавершенность (Ж. Деррида). К примеру, работы Чайан Хой основаны на трансформации реальных изображений в необычные структуры и контексты, создаваемые на основе фотографий реальных мест (художник много путешествует). Его произведения – это синтез живописи, фотографии, музыки и мультимедиа, пространством существования которых является монитор компьютера. «Киберреализм» Чайан Хойа переворачивает представление о знакомых образах реальности, причудливо соединяет в едином пространстве Тадж-Махал и стеклянные пирамиды Лувра; заливаемые Ниагарским водопадом небоскребы Манхэттена и взирающих на это с высоты каменных чудовищ Нотр-Дама. Работы Чайан Хойа парадоксальным образом заставляют задуматься о хрупкости мира реального, восхититься его величием.

Во втором случае, при полном погружении (используются шлем, перчатки, сложная система датчиков), по словам Моны Саркис, пользователь интерактивной машины не превратится в созидателя, а будет напоминать марионетку, подчиняющуюся запрограммированному видению художник/техника (частью этой иллюзии является и свобода выбора – так же запрограммированная). Центральным положением этой системы являются изображение, самовыражение и вера в господство автора – художника над артефактом и над его значением (означением). Это автоматически подразумевает господство над зрителем и процессами его/ее восприятия и интерпретации. Именно в ситуации погружения анализ текста происходит на эмоциональном уровне, активизируется подсознание, а выводы о строении и целях виртуального пространства могут быть сделаны только после выхода из него. Фотохудожник Рита Эдисон в 1992 году получила тяжелую травму головы в результате автомобильной катастрофы. И именно это событие привело к тому, что она стала одним из пионеров нового искусства, использующего технологию виртуальности. В 1994 году с помощью технологии погружения художнице удалось передать весь ужас произошедшего в своем произведении «Detour: Brain Deconstraction Ahead». Эта работа не просто воспроизводит события и зрительные образы, увиденные Эдисон в момент катастрофы, она вызывает у зрителя испытанные ею самой ощущения.

Первый тип скорее сходен с искусством в его привычном для европейской культуры нового времени понимании, второй – скорее с шаманским ритуалом (или по Ю. Лотману, зритель интеллигентный и фольклорный).

Другое различие, систематизирующее медиа-арт, – это место его демонстрации: «выставочный» (созданный для показа в выставочном, музейном пространстве, кинозале, среди работ этого же направления) и «сетевой» (созданный для демонстрации в интернет-сети). При этом различная степень погружения может быть осуществлена как в сети, так и на выставке. Выставочные работы чаще привязаны к традиции искусства, сетевые лишены комплекса критики, более свободны. Отдельное направление развития технического искусства – мокьюментари: как и в кинематографе, здесь демонстрируются якобы документальные кадры (это подчеркивается «дрожанием» видео или вэб-камеры, «случайностью ракурса»). К данному направлению можно отнести частично видеотворчество С. Курехина, медиа-работы Дейва («Дыра в стене»). «Документальными» представляются и фигуры, трансформированные фантазией художника, фантасмагории, выдаваемые за реальность, отсылающие то ли к сказкам Э. Гофмана, то ли к сюрреализму, то ли к поп-арту, или к чему-то подобному.

Гипперреализм в фотографии подчас находит некий холодок в отношениях между людьми и окружающей средой, между вещами и людьми и между самими людьми. Пустынны улицы Ричарда Эстеса, с безразличием полицейского фиксирует портреты Чак Клоз, синеватые сумерки телеэкрана передает Жак Монори. Многие художники используют акриловые краски, дающие глянцевую однородную поверхность, непосредственно напоминающую фотографию. Актуальное искусство использует этот эффект в своих целях, достаточно вспомнить фотоработы Сидни Шерман («Кадры из неизвестных фильмов»): это свободное движение, которое подразумевает отношение к созданным образам как материалу; обрывки, которые вызывают смутные воспоминания, похожие на копии, не имеющие первоисточника. Парадокс современности – смелые работы Шерман, воспринятые критикой как разоблачение образа женской привлекательности, формируемой для мужского подглядывания, оказались востребованы самой модной индустрией (серия для «интервью» с вещами Ж. П. Готье). Трансформации телесности, столь любимые искусством, использующим новые технологии, в работах Шерман приобретают контекст разоблачения социальных ролей. Это своеобразное насилие над визуальными традициями прекрасного, сюрреалистическими фантазиями, деконструкциями своего облика, остроумными метаморфозами при высоком уровне техники исполнения, композиционной изощренности. Если работы Шерман – это просто замена художественных материалов при сохранении традиционного образа (правда, деконструированного), то другие средства меняют не только материал, но саму структуру художественного образа.

Один из технических способов организации пространственно-временного континуума в медийных искусствах в рамках выставочного пространства – полиэкран. Суть его состоит в симультанном проецировании на один экран нескольких изображений. Этот принцип восходит к житийным иконам, к комиксам, но в наибольшей мере к коллажам авангардистов и к шелкографическим картинам художников поп-арта Р. Раушенберга и Э. Уорхола. Полиэкран позволяет достичь организации сложных полифонических пространственно-временных структур, воздействующих не только на сознание (ибо возможности сознательного восприятия столь мощных потоков информации ограничены), но в большей мере на внесознательные стороны психики реципиента, то есть, манипулировать сознанием.

Нет-арт – искусство, созданное для сети и существующее только в сети, не предполагая полного погружения, своей основой имеет формирование коммуникационных пространств. Нет-арт возник в 1980-е годы XX века. Сегодня уже можно выделить несколько этапов его развития: первый, когда начинающие художники Сети создавали картинки из букв и значков, имеющихся на клавиатуре компьютера (как следствие, своеобразный Интернет-язык, Интернет-письменность, которая являет собой смесь разговорной речи, визуальных символов, цитат); второй начался, когда в Интернет пришли художники андеграунда и просто все желающие показать свое творчество. В этот период развиваются электронные галереи, кинотеатры, которые внесли в Сеть продукцию внешнего мира, не органичную Сети, использовали ее как посредника. Следующий этап состоял в освоении специальными сетевыми художниками собственно выразительных возможностей Сети как некоего электронного энвайронмента или виртуальной реальности, внутри которых необходимо творить так, как невозможно работать в реальном мире. Исследователи нет-арта в России, вносящие вклад и в его развитие, О. Лялина, А. Шульгин считают, что суть нет-арта сводится к созданию коммуникационных и креативных пространств в Сети, предоставляющих полную свободу сетевого бытия всем желающим.

Сами сетевые художники утверждают, что принципиальное отличие Нет-арта от других разновидностей художественной деятельности с использованием компьютерных технологий состоит в том, что его основа – не репрезентация, а коммуникация. Эта революция в искусстве вызывает полную метаморфозу роли художника, который вместо создания, выражения или передачи некоего содержания и значения, должен создавать контекст, в котором реципиент (наблюдатель) может конструировать его/ее опыт, а также смысл данного контекста. Данное искусство в своей основе интерактивно, и ни его состояние, ни статус в культуре не могут быть зафиксированы или точно определены, поскольку оно представляет собой постоянный и бесконечный процесс становления и трансформации, порывает с идеей репрезентации, стирает границы искусства и неискусства. Основными характеристиками его являются неутилитарность, прямой контакт между художником и реципиентом, интерактивность, свобода бытия в киберпространстве.

Петер Вайбель отмечает, что современный художник исходит из предпосылки, что медиа – не географическая карта, точно воспроизводящая местность под названием Реальность. Художник не считает (вслед за Бодрийяром с его теорией симуляции), что благодаря сегодняшним масштабам и влиянию медиа полностью перекрыта реальность, и соответственно между географической картой (симуляцией) и местностью (реальностью) практически не осталось зазора. Он исходит из предпосылки, что местность конструируется географической картой, иными словами, медиа вносят существенный вклад в конструирование реальности. [126]

Хочется поверить в оптимизм члена правления Zentrum fur Kunst und Medientechnologie (ZKM) в Карлсруэ, поверить, что искусство окажется сильнее массовой культуры, восхититься пионерской верой Вайбеля в то, что искусство сможет изменить мир. Подобные заявления отсылают не только к киберпанку, но и к манифестам модернистов, романтически верившим в возможность изменить мир искусством. Их медийные последователи стали умнее – они не взрывают повседневность, а тихо скользят в виртуальной сети, соблазняя нас новыми открытиями, ощущениями, иллюзией возможности изменить себя при помощи цифровых технологий. Ведь от первого восхищения технологиями мы быстро переходим к требованиям к содержанию, а вопросы художников к себе и к зрителю (и к самому искусству) остаются такими же, что и всегда. Но если раньше данные проблемы решались в обращении к высшим силам, то сегодня стали актуализироваться в повседневности, в мире «дольнем». Результат тот же: художник, владеющий суперсовременными технологиями, как и владеющий традиционными техниками изображения, должен точно знать, что он хочет сказать и для чего. Одна из проблем медиа-арта – низкий уровень технической и профессиональной подготовки. В эпоху, когда владение компьютерными программами стало доступно практически любому (о чем свидетельствует интернет-контент, наполненный работами пользователей), фотомонтаж, созданный в Adobe Fotoshop или ролик, сделанный в Adobe Premiere или во Flash, – это не доблесть, самоценная фактом своего существования. Мастерам медиа-арта сложно соревноваться с кинематографом, дизайном окружающей среды, в рамках которых реализуются более смелые идеи, нежели в медиа-арте, и где есть возможность привлечения экономических ресурсов.

 

Медиа-арт предоставляет художникам новые средства и площадки для самовыражения. Если для С. Шерман новые технологии – это исключительно новый инструмент творчества, то работы А. Шульгина, Б. Виолы, А. Хила – новаторские в силу презентации особого мышления. Идеологически институализация медиа-арт направления в искусстве связана с киберпанком и актуальным искусством. Формы институализации зависят от принадлежности к одной из этих двух сфер. Это влияет на презентацию (галерейная, сетевая), на отношение к реальности (полное или не полное погружение) и ориентацию (концептуальная, образно-пространственная).

 

Глава 4. Направления институционализации художественного творчества в сфере материальной культуры.

 

4.1. Дизайн и визуальный облик «новой природности».

Сегодня вопрос конфигурации окружающего мира, возможности влияния и трансформации среды обитания поднимается не только в фантастических фильмах. Активизируется страх техногенной катастрофы, которую связывают не только с внутренними войнами, но и с экологической угрозой. Кроме угрозы экологической катастрофы важной проблемой видится страх потери собственной индивидуальности. Можно говорить о том, что на место природы приходит «новая природность», контролируемая и конфигурируемая человеком. Показательно, что интерес к национальному, этническому, субкультурному в данной ситуации остается одним из самых устойчивых. Субкультурная солидарность становится важным фактором существования культуры в целом. Естественно, это проявляется и в дизайне. С одной стороны, дизайнеры участвуют в создании визуальной компоненты жизненного мира, с другой, вдохновляются культурным наследием, демонстрируя его актуальность в современном обществе.

С середины прошлого века (XX столетия) повседневность включается в общий процесс глобализации социокультурных процессов, изменения границ между различными локусами человеческого бытия. В этот период происходит смешение, взаимопроникновение общественно-деловой, художественной и повседневно-житейской сфер. «В результате границы семиосферы повседневности в значительной мере размываются, ее пространство насыщается множеством разнообразных культурных знаков разных исторических эпох, что приводит к обретению бытом, повседневностью культурного статуса. Быт, прежде противостоявший культуре, теперь становится ее частью», [127] – отмечает В. Лелеко. Р. Барт в работе «Мифологии» проводит содержательный анализ «мифологий» повседневного, исследует механизмы создания современных мифов, в котором буржуазный здравый смысл вступил в союз с создателями и функционерами империи масс-медиа [128] . Поэтому условность разделения предметов быта и костюма на атрибуты «профанного» и «сакрального», нестабильность их символических значений являются показателем размывания границ самой повседневности. Маркеры, разделяющие «будничное» и «праздничное», теперь становятся предметом индивидуального выбора или навязываемыми рекламой и СМИ. Повседневность перестает быть «серыми буднями», теперь это не только рутина повторяющихся заурядных событий, забот, но и экстраординарные ситуации, творчество, духовные поиски, которые становятся частью жизненного мира каждого человека. Естественно, это новое прочтение «быта» стало вдохновлять художников на создание современных предметов быта, людей привлекла возможность эстетизации своей жизни не только согласно сословным нормам, а по своему желанию. Большая доступность как бытового комфорта, так и культурных ценностей дала человеку современному уникальные возможности для самосовершенствования; позволила самостоятельно (без оглядки на «высшие» силы) менять структуры и свойства конфигурации окружающего пространства. Культурные герои сегодня – реальные или художественные персонажи, которые своим талантом, способностями, упорством добились определенного успеха в жизненном мире, а не в иных «высших» мирах. «Награда» для такого героя – счастье, благополучие, успех в этом мире, а не благословение свыше. «Подвиг» сегодня не только общекультурные, национальные заслуги, но и индивидуальные достижения. Смерть метанарраций (Ж.-Ф. Лиотар), падение метанарраций в жизненный мир (Ю. Хабермас) привели к смещению границ, отделяющих систему ценностей, структур и норм обыденной жизни от других сфер человеческого бытия (науки, искусства, религии). Властью сегодня в потенциале может обладать каждый, а иерархии, сакрализировавшие науку, творчество, религию в прошлые эпохи, сегодня перестают быть актуальными.

Институционально пространством реализации союза новой повседневности и нового искусства стал дизайн. «Дизайн», понимаемый как граница искусства и техники, глобального и локального, элитарного и массового, соприкосновения «меня» и «пространства вне меня», – это граница, которая очерчивает особую территорию бытия, обладающую собственными характеристиками. [129] Элитарное и массовое в пространстве дизайна оказываются неразрывно связаны друг с другом, существуют между «высоким» и «низким» и становятся равными партнерами при сохранении иллюзии непримиримости. Связь одного (массового) с социокультурным пространством, а другого (элитарного) с высоким искусством провоцируют перетекание информации, обогащение обеих сторон; так же одной из важнейших по значению является достаточно сложная связь между дизайном и искусством на уровне профессиональной деятельности художника. В современных условиях происходит размывание границ не только внутри отдельных видов деятельности, но и между тем, что еще недавно казалось несовместимым. Искусство (его инструментарий и достижения) оказывается востребованным в экономике, политике, рекламе, в СМИ, на телевидении. Дизайн можно считать одним из таких видов межинституализированной деятельности.

Проблема определения универсалий в такой ситуации перестала быть актуальной, а искусство ареной реализации фантазий избрало мир жизненный. Благодаря средствам массовой информации, теории информации все стали потенциальными творцами. Наблюдается всеобщее усиление интереса к повседневности: от критики «общества потребления», восхищения научно-техническими достижениями человечества до попыток увидеть будущее через призму развития жизненного мира. Художники не только осмысляют повседневность в своем творчестве, но и пытаются активно участвовать в ее обустройстве.

О проблеме навязывания модных имиджей СМИ, о власти моды написано достаточно. Для современных философов эта проблема оказывается связанной с пониманием роли эстетики в современной культурной ситуации. Для Адорно, Хюбнера эстетика имеет этическое значение, что выражается и в критическом отношении к индивидууму, а для Лиотара, Вельша эстетика сегодня – средство анестезии от этического и общественного в ситуации распада культуры, смерти метанарраций. Но на практике эстетика или эстетический образ жизни для современного человека, ищущего телеологизма в обществе, ориентированном на бытие «здесь и сейчас», часто является проявлением отчаяния или бегством от скуки. Происходит «удвоение» вещи, направленное на ее социально-культурную стоимость. «Машина должна выглядеть воодушевленной, молодой и красивой», – так описывает задачу на проектирование «Мустанга» руководитель службы дизайна компании «Форд» Жан Бординат. Поиск формы «жизни» продукта как основную задачу дизайнера формулирует представитель службы дизайна компании «Лорьер»: «Искать образ магазина, характер магазина, индивидуальность магазина – мистические ингредиенты, которые приводят к тому, что покупатели предпочитают один супермаркет другому» [130] .

В работе «Америка» Ж. Бодрийяр отмечает: «Как бы высокомерно мэтры современного искусства ни относились к дизайнерам и модельерам, они делают общее дело – воплощают эстетические каноны в реальность и этим способствуют исчезновению как реальности, так и искусства». [131] Исследователь видит ситуацию достаточно пессимистично, отмечая активность средств искусства в сфере повседневности и связь этого процесса с деятельностью модернистов, при этом не замечая того, что именно в этой области идет образование нового, формируется гуманистическое отношение к индивидуальности. Еще до Бодрийяра Киркегор представлял «соблазнителя» в качестве эстетической фигуры [132] , но этот «соблазнитель» – порождение не только моды и не изобретение двадцатого века, это отражение давней проблемы человечества, мечущегося между материальным и духовным локусами. В различные эпохи развитие этого конфликта реализовывалось в отношении к телесности.

От «технической вещи» современность далеко ушла к техницизму на уровне мышления. На первом плане теперь не создание дополнительных удобств, а трансформация мира под свои потребности – практические, эстетические, социокультурные. Информационная культура основана на слиянии естественного (человеческого, природного) и искусственного (культурного). На первый план выходит процесс придания естественного вида искусственным формам и «техницизация» природного. Искусственная среда обитания создает новую, более размытую по сравнению с предыдущими эпохами, конфигурацию мира повседневного, его новую заполненность. Не случайно понятие «технологии» начинает применяться и к способам, и формам художественного оформления жизненного мира. Быстрое развитие техники в XIX и XX веках не могло не повлиять на человеческую личность. Изначально усовершенствование орудий труда было направлено на овладение силами природы, на покорение природы (ее подчинение), но еще задолго до XX века стал цениться и их внешний вид. Однако современные технологии не довольствуются союзом только функции и эстетики, а стремятся к симбиозу с природой, к сливанию органической среды с искусственно создаваемой цивилизацией. Новые биотехнологии пытаются усовершенствовать естественное, создавая феномены, которые принадлежат и миру биологическому, и миру технологическому, и миру эстетики. В мире искусственном человек как бы возвышается над своим природным бытием, усиливает и превозмогает свою биологическую природу. Станислав Лем вообще считает желание властвовать над природой или хотя бы простое неподчинение окружающей среде естественным состоянием человека, из которого произрастает техника, идея создания таких техник, которые способствовали бы этому неподчинению вначале и покорению природы себе в конце. [133] Самая совершенная техника и технология конца XX века берет свое начало в человеческом существе и строится по его образу и подобию. Еще П. К. Энгельмейер называл человека «животным техническим» и добавлял, что «нетехническое животное» пассивно приспосабливается к окружающей его среде, природе, а «технический человек» приспосабливает природу к себе и более того, создает себе другую вторую искусственную среду, в которой обособляется от природного мира. [134] Известный антрополог М. Мосс, наблюдая культуры различных народностей, говорит о том, что социум, его устройство накладывают отпечаток на техники тела: походку, движения рук, глаз и т.д. «Привычки» тела варьируются не только в зависимости от индивидуально-психических наклонностей индивидуума, а в зависимости от воспитания, различий в обществе, обычаях, модах.

В рамках формирования «новой природности», сращивания искусственного и естественного интересным является развитие экологического направления в дизайне. Экологический дизайн, экологическая эстетика являются одними из ведущих направлений развития современного дизайна. В рамках экологического движения существует большое количество течений. Если сравнить развитие экологии в 1970-е и сегодня, становится видно, что несмотря на медленные темпы развития, есть и определенные положительные результаты. Неоднозначность ситуации заключается в том, что экологические продукты, экологическая одежда и экологический образ жизни на деле оказываются доступны малому количеству людей в силу высокой себестоимости и серьезных затрат природных материалов на производство продукции, удовлетворяющей данным требованиям. Двойственность отношений дизайна с окружающей средой заложена в самой его сущности. С момента своего возникновения дизайн вступил во взаимодействие с природой. Как явление культурное, он маркировал границу «мира-хаоса» и «мира-культуры». Природа становилась той территорией, которую дизайн оккупировал, превращая природную данность в культурный ландшафт и в трансформированное тело.

Дизайн, существуя на границе природы и культуры, оказался так же и на стыке науки и искусства. Использование научного подхода к обустройству пространства жизнедеятельности человека, к сожалению, привело не только к изменениям стандартов жизни, но и способствовало разрушению экологического баланса. Современные ученые знают много о строении и специфике развития и существования окружающей среды, люди научились выводить новые сорта растений, особенные породы животных, управлять погодой. Поэтому можно говорить, что не только человек как биологический вид, но и природа изменились под воздействием социокультурной деятельности человека. Если посмотреть внимательно на рекламные проспекты, призывающие к отдыху на природе, то заметно, что природа превратилась для нас тоже в часть системы вещей.

Интерес к экологической обстановке стимулирует бережное отношение людей к нашей планете, в то же время провоцирует стерилизацию и унификацию, манипулирование, создание симулякров и моделей действительности на уровне повседневности. Эргономика, предлагая новое качество жизни, хоть и основана на природных потребностях, но все же пропагандирует не возврат к природе, как было хотя бы у тех же хиппи или у просветителей, а создание «надприродного пространства». Так, находясь в самом высоком в мире отеле, красивом здании, похожем на гигантский парус (Burj al-Arab в Дубаи), [135] понимаешь, в каком городе ты находишься, только выйдя на улицу. Такой же комфорт, такие же произведения искусства, стерильный воздух можно встретить в интерьерах Парижа, Вашингтона и даже Москвы. Национальный колорит так же становится вещью без географической принадлежности, частью комфорта.

Взаимоотношения с природой связываются в таком контексте с технологическим совершенством, которое вместо естественной множественности и неопределенности рождает иллюзию упорядоченности и понимания. Ж. Бодрийяр в философско-художественном эссе «Америка» отмечал, что главной особенностью нашего времени является создание все более искусственной среды обитания, в которой человек уже не страдает от тяжелого труда, болезней, голода, насилия, войн и даже не переживает тяжелых душевных конфликтов. [136] В этой ситуации можно говорить, что технологии опутывают все человеческое существование – от телесного его состояния до мыслительного; от социального бытия (государство-машина) до духовного облика (решение личностных кризисов с использованием традиционных, религиозных, или научных методик). Не случайно понятие «технологии» начинает применяться и к способам, и к формам художественного оформления жизненного мира. Ведь именно художники-дизайнеры делают технику и технологии внешне подобными природным формам, придают искусственно созданному миру привлекательность.

Параллельно произошло разочарование в техницизме, что привело к поискам в природе духовного опыта, острому осознанию ценности окружающего мира. Особенно ярко это проявилось в дизайне и архитектуре, где заметна динамика от лозунга модернизма («дом – машина для жилья», «стул – аппарат для сидения») до упоения экологической эстетикой. Критическую точку развития экологического кризиса можно увидеть в утопических романах, кинофильмах в стиле «киберпанк», где искусственно созданная вненациональная экологическая среда поддерживается за счет низкого уровня жизни большинства населения. Эстетика киберпанка основана на сочетании природного и технического, виртуального и реального. Данная традиция прослеживается от «Метрополиса» Ф. Ланга до «Матрицы» братьев Вачевски. При внимательном рассмотрении «киберпанк-эстетика» актуализирует проблемы взаимоотношения природного и внеприродного, что имеет отношение и к дизайну как сфере организации пространства жизни человека.

На деле оказывается, что экологический дизайн не способен вернуть природу к ее докультурному состоянию, он участвует в создании «новой природности», которая позволяет сохранять равновесие между природой и культурой. Природность основана на использовании технологий и искусства для создания новой экологической конфигурации природы. Ведь даже ландшафтный дизайн, экопарки, к сожалению, без поддержки человека существовать не могут. Проект «Пальмовые острова» в Дубаи является показательным примером создания новой природности – искусственные острова в виде пальмы (острова Джумейра, Джебель Али и Дейра), на сооружение которых потребовалось около семи миллионов кубометров камня. Границы природного и культурного в такой ситуации становятся призрачными, глубоко спрятанными, стертыми, впрочем, как и границы художественного и повседневного.

В музыке идут сходные процессы – перетекание искусственного и естественного как неотъемлемых частей, а не как противоречий. Существует отдельная профессия sound designer («саунд дизайнер»). Изначально термин был введен в кинематографе, позже перекочевал в музыку, в компьютерные и видеоигры. Sound designer занимается созданием библиотек звуков, которые потом используются продюсерами (sound producer) для формирования оригинального звучания конкретного трека или альбома, фильма или игры. Можно вспомнить работу Френка Заппы в качестве приглашенного музыкального продюсера на одном из альбомов группы «Pink Floyd» или работу sound designers и sound producers для серии фильмов «Звездные войны». В кинематографе часто создаются уникальные библиотеки звуков. Есть универсальные библиотеки звука музыкальных инструментов или специально созданные в определенных целях (например, для танцевальной музыки). Если при создании библиотек есть разделение звуков на естественные (wet) и искусственные (dry), то при работе над звуковым решением данная разница становится не принципиальной. Искусственно созданный звук может оказаться более подходящим, чем естественный аналог.

Исторически экологическое направление в дизайне начинает развиваться в 1970-е как ответ на последствия технологического кризиса. Данная сфера дизайна на сегодняшний день уже имеет свою историю. Экологический стиль в моде 1970-х продвигал не только природные ткани и цвета, но и экологически чистое питание, косметику на основе натуральных компонентов. В этот период линии натуральной косметики открывают практически все крупные производители. Такая косметика создается на основе традиционных рецептов народов мира, ее использование подразумевает определенные ритуалы. Популярность экологического стиля в 1970-е связана и с культом молодости. Так, экологический стиль в интерьере и в костюме подразумевает использование экологически чистых, натуральных материалов в противовес искусственным.

Задачи современного экологического направления дизайна более объемны, чем экологический стиль. Основная цель – создание эргономичной среды обитания человека, учитывающей необходимость диалога природы и культуры. Экологической стиль 1970-х акцентирует внимание на использовании натуральных материалов, а экологическое направление выступает против вещного фетишизма в целом, пропагандирует экологически чистые технологии, оптимизацию производства.

Крайний вариант экологического движения – полный отказ от синтетических материалов; более мягкий все же признает синтетические материалы, превосходящие по качеству натуральные (разработки в области тканей, в том числе для занятий спортом, которые приходят и в повседневную одежду, например, термобелье, «дышащие» ткани). Хотя есть направление, которое считает, что искусственные материалы не имеют права прикидываться натуральными.

Экологизация потребления предполагает возврат к качественным долговременным вещам. Такой подход призван не только сократить производство, но и должен стимулировать минимализацию объемов потребления, в том числе и за счет универсальности вещей. Экологическая минимализация производства нашла отражение и в расцвете second hand. Крайний вариант – «мусорный дизайн» в стиле Greenpeace, когда одежда создается из использованных упаковок, пластиковых бутылок. Идея минимализации гардероба, создания добротных вещей долговременного потребления привела к актуализации винтажа. Винтаж – использование вещей, созданных великими дизайнерами в прошлом, или переделывание старых вещей. Винтаж вошел в массовую моду в 2000 году. Эта тенденция следовала идее демократизации моды, раскрытию индивидуальности каждого человека через визуальный образ. Данное направление снимает и проблему сезонной моды, устаревания моделей, что так же должно повлиять на сохранение окружающей среды.

Экологи предлагают полностью заменить натуральные мех и кожу их искусственными аналогами. Деятельность подобных организаций, направленная на борьбу с производителями и покупателями натурального меха и кожи, выражается, в том числе в акциях на модных показах, когда вещи из меха от известных кутюрье обливаются красной краской, символизирующей кровь убитых животных. В 1993 году на показе коллекции модного дома «Fendi» защитники животных с плакатами ворвались на подиум. Эта акция получила большой резонанс в прессе. В акциях против использования натурального меха и кожи выступают многие известные люди. В начале 1990-х спрос на подобные материалы временно упал, но в конце 1990-х натуральные материалы вернулись на подиумы и на улицы. Многие модельеры, дизайнеры за «предательство природы» были обвинены экологами в коньюктурности. В рамках «экологической пропаганды» модельеры Москино и Кастельбажак иронично предложили вместо натурального меха использовать плюшевые игрушки. Шуба из плюшевых мишек «тэдди» Кастельбажака стала хитом модного сезона 1992 года. Ироническое осмысление экологических проблем нашло отражение и в коллекции «Хай-тек» Ж. П. Готье. Коллекция пропагандировала «мусорный шик»: это помойные ведра, электронные платы, банки из-под консервов, что демонстрировало идею обратной стороны развития технологий, экологические проблемы общества в остроумной форме.

Другое направление – использование традиционных технологий создания, обработки и окраски тканей, так как искусственные ткани и материалы практически не ассимилируются природой, а их производство вредно для окружающей среды. Фирма Levis проводит эксперименты с красителями и тканями, чтобы создать экологически чистые материалы. Хотя полностью перейти на натуральное сырье сегодня нереально. Перспективными являются опыты в создании искусственных материалов, способных к ассимиляции в природе, саморазлагающихся и при этом имеющих высокие эксплуатационные свойства.

Экологическая культура подразумевает и стимулирование диалога автора и потребителя, что позволяет избежать перепроизводства и сохранить национальные, этнические отличия. Экологический подход удивительно раскрывается в работах японских дизайнеров И. Ямомото, Реи Кавакубо, Иссеи Мияки. Их коллекции развивают экологизацию отношений, соответствуют новому «экологическому» пониманию одежды, в которой человек изначально гармоничен со средой жизни. Одежда выглядит современно за счет особого отношения к традиции, которая видится не прошлым, а основой для настоящего. Общие принципы японского традиционного костюма: свободный крой, универсальность, простота, многослойность – не цитируются современными модельерами, а выступают как законы формообразований костюма.

Для японской моды характерно внимание к технологии производства, созвучное экоэстетике: ремесленные и суперсовременные технологии могут органично сочетаться между собой. Взаимодействие традиционализма с современными и ремесленными технологиями, актуальными для улицы трендами характерно для И. Мияки. Основная идея Мияки – дизайн удобной одежды, универсальные модели, которые должны не быть предметом престижа, а просто доставлять удовольствие. В коллекции 1980/1981 «Пластик боди» появляются особые пластиковые корсеты, которые не деформируют тело, а оставляют свободное пространство между телом и одеждой. Трикотаж с флизелином, плащи из пропитанной бумаги, необычные плиссировки, странные фактуры тканей, основанные на природных формах (кора деревьев, мох, листья, воздух), – такая одежда не имеет отношения к индустрии моды, она хоть и основана на осмыслении различных культур, но актуальна всегда. Создание одежды с использованием традиционных материалов, оригинальных швов и нестандартных attachments (крепления, вспомогательные детали) стало основой концепции бренда Казуюки Кумагаи. Бренд «Attachment» был представлен совсем недавно, в 2006 году, что говорит о продолжении традиций японской школы модного дизайна.

Уникальность такой одежды не только в создании особого пространства между человеком и костюмом, но и в трансформируемости, изменчивости, в создании индивидуального образа. Внимательное отношение к фактуре ткани, эксперименты с тканями, современными технологиями соответствуют традиционно трепетному японскому отношению к материалу. Развитие деконструктивизма связывают с именем Кензо Токадо, ставшим известным после 1976 года, когда он зарегистрировал свой собственный лейбл и создал целое направление в европейской моде – «деструктивный кутюр». [137] Сам термин, который широко распространился в моде в начале 1990-х годов, был заимствован из философии постмодернизма. Впервые его использовал М. Хайдеггер, в 1964 году «деконструкцию» как новое понятие применил Ж. Лакан, а теоретически обосновал Ж. Деррида. М. Хайдеггер считал, что деконструкция является способом нового восприятия жизни и образом мышления новой эпохи, для которого характерны свободная ассоциативность и отказ от рационализма. В эпоху постмодернизма самовыражение возможно только путем присвоения традиции, нового комбинирования уже известного, разрушения другого. Децентрация означает исчезновение в современности понятия «центр» как символа наличия единой господствующей «высокой культуры».

Деконструкция ориентирована на память культуры, на инаковость прочтений, где на место универсальности форм приходит открытость, незавершенность, смешение жанров и стилей. Деконструкция прочитывается как «переизобретение», а точнее изобретение заново того, что уже утратило статус новизны. «Изобретательная деконструкция» как интеллектуальный плюрализм, интертекстуальность оказалась востребованной у современных художников (от проекта второй сцены Мариинского театра в Санкт-Петербурге до интерьерных изысков современных дизайнеров, «зашитой живописи» М. Жуковой). В области дизайна деконструкция стала пониматься как критическое и ироническое отношение к правилам и авторитетам, как новая интерпретация традиций, разрушение канонов, нарушение привычных связей, что ведет к созданию нового образа. Проектирование превращается в своеобразную игру с фрагментами, когда соединяется несоединимое, рождаются парадоксы и новые образы. Японская «версия» деконструкции имеет основу как раз в экологической эстетике, дзен-буддистском понимании человека не как центра, а как части мира. Это позволило японцам придать деконструктивизму недостающую философскому концепту глубину и правдивость. Деконструктивизм ярко проявился в творчестве Кензо. Кензо – тонкий колорист, свободно смешивающий стили (покрой кимоно комбинирует с южноамериканскими, скандинавскими и восточными мотивами), орнаменты (изящный цветочный рисунок сочетается с тяжелым геометрическим). Ё. Ямомото предложил свой особый стиль, основанный на сочетании традиционного кимоно, спортивного стиля, аппликаций (отсылающих к японскому декоративному искусству и театру) и японских татуировок. Стиль Ямамото включает в себя как восточные, так и западные тенденции.

Стирание грани между искусством и действительностью, контекстуальность искусства, присущие традиционной японской культуре, выводят на первое место идею соучастия потребителя в творчестве, незаконченность художественного произведения, соответствуют пониманию буддистского вечного движения жизни. Серьезное философское отношение к своей работе нашло отражение в книге модельера «Разговаривая с самим собой», где Ямомото немалую часть отводит беседам с ученым-философом Киокаци Вашида о проблемах жизни, бытия, творчества. В документальном фильме В. Вендерса «Блокнот о городах и одеждах» художник размышляет об экологии взаимоотношений человека и урбанистической среды.

В 2007 году в Токио открылся музей «21-21 Дизайн Сайт», создатели которого архитектор Тадао Андо и дизайнер Иссеи Мияки ставили своей целью не только сделать центр современного дизайна, но и лабораторию современного японского искусства. Сам проект является прекрасным образцом экологического стиля, а интерьеры призваны способствовать развитию экологической культуры, основанной на сочетании национальных японских традиций с современной культурой. Все эти качества проявились уже в самых первых, показанных в Париже коллекциях Ямамото и Кавакубо, ставших духовными учителями для многих дизайнеров. В 1990-е годы, когда направление деконструктивизма в моде стало особо актуальным, к нему присоединились европейские модельеры (прежде всего, представители «бельгийской школы» – Дриз ван Нотен, Анна Демельмейстер и другие). В коллекциях многих дизайнеров присутствовали все приметы деконструкции: асимметричные линии кроя, намеренные эффекты «плохо сидящей» одежды, смещенные застежки, «вывернутая наизнанку» технология обработки (застроченные наружу швы и вытачки, необработанные края и т.п.). В интервью журналу NEXT FASHION Дрис ван Нотен сформулировал причину успеха «бельгийской шестерки» следующим образом: «Нас любят за то, что мы делаем очень честные вещи. Нас занимает дизайн как таковой. Мы никому ничего не навязываем, мы оставляем потребителю возможность творить свой собственный стиль». [138] В коллекциях ван Нотена соседствуют элементы традиционного европейского костюма и этнической одежды: блузки а-ля кимоно плюс широкие брюки или индонезийские саронги плюс жакеты. Один из принципов Дриса ван Нотена – не изобретать заново велосипед, а переиначивать привычные формы. Например, поменять местами пиджак и сорочку или постирать в стиральной машине ткань, на которой обычно пишут «только химическая чистка» (дизайнер вообще частенько придает вещам нарочито поношенный вид). Дрис ван Нотен любит многослойность: сочетает «индийские» бесшовные юбки с брюками, шелковые блузы с трикотажными майками, а восточные шали – с льняными жакетами. «Все мы – дети Рэй Кавакубо и Йоджи Ямамото», – признавался другой бельгийский дизайнер Мартин Маржела. Его почерк – это неподшитые края, вытащенные наружу швы; диагонально смещенные линии плеча и талии; аппликации из кусков старой одежды («клошарский» стиль завсегдатая «сэконд хендов» и «флимаркетов»). Интересны его эксперименты с тканями: например, для коллекции 1995 года вискозу и лен закопали в землю недели на две, дабы достичь «потусторонней изношенности». В показах своих коллекций Маржела тоже проявляет изрядную экстравагантность. В «бельгийской шестерке» экоэстетика оборачивается интеллектуальным синтезом естественного и искусственного.

 

Во главу угла, кроме самой «экологичности», ставится и «экологизация отношения к наблюдателю»: большая зависимость эстетического объекта в окружающей среде от субъекта восприятия. Это приводит к подвижности критериев и границ искусства как такового (это отражено в работах В. Гаас, Г. Гермерена, Ю. Сепанты, Т. Джессопа, Д. Гибсона и др.) [139] . Ф. Фронлих разработала собственное понимание природы как произведения искусства. Такой подход, считает исследовательница, должен привести к смене утилитарного отношения к природе на ее эстетическую оценку и охрану. Эта неантропологическая эстетика оказывается близка пониманию природы в рамках восточной философии, где человек – важная, но все же всего лишь часть мира. Так, японское восприятие природы как единство природы и космоса делает японский сад художественным феноменом.

В рамках экоэстетики Сепанта выделяет ряд отличий природы от искусства: природа не создается как произведение искусства, природа есть сама реальность, тогда как искусство – это удвоение реальности. Искусство упорядочено, а природа хаотична. Развитие таких отличных концепций в рамках экоэстетики, как у Фронлих и Сепанты, говорит об актуальности данной проблематики и перспективах развития экологической эстетики как особой дисциплины в будущем. Показательно, что в экоэстетике не актуальна оппозиция природа-культура, ученые предлагают вместо противодействия культурное, концептуальное отношение к природе, основанное на сочетании природно-естественного и потребностей человека. Описание и сам процесс восприятия окружающей среды видятся в рамках экологической эстетики созидательной творческой деятельностью.

На практике эстетика дизайна окружающей среды тяготеет к концептуальной целостности, перетеканию внутреннего и внешнего – разбитые автомобили как ландшафтная скульптура, дикие растения как часть интерьера. Темы новых утопий – мир как один организм, пространство диалога природы и культуры. В экоэстетических проектах индивидуализм проявляется как коллажная свобода цитирования, сочетание природного и культурного, как симбиоз и как оппозиция, подчеркивающие особенности каждой из составляющих. Фольга, нейлон, разнообразные пластики в такой ситуации могут соседствовать с дорогими природными или эксклюзивными материалами. В работах известного французского дизайнера Филиппа Старка свободно сочетаются сталь и плюш, пластмасса и алюминий, редкие породы деревьев и пластик. Последнее направление работы дизайнера – «биомеханический дизайн» – установление аффективной связи между вещью и человеком, синтез органики и механики.

К XXI веку контекст среды стал органичной частью композиции, целостность среды воспринимается как индивидуальность, готовая к развитию. «Ответом» современности на функционализм стали хай-тек, интертекстуальность, бионитичность, поворот к потребителю. Именно за это «подчинение заказчику» многие критикуют дизайнеров, не замечая другой стороны медали, – актуализацию в данной сфере внимания к человеку, утверждение ценности индивидуальности. Актуальным в контексте замены природы природностью являются и достижения бионики. Это можно определить как бионизацию техники и технологизацию телесного: машина видится частью тела, а тело – сконструированным при помощи технологий.

В мебельном проектировании и производстве применяются сотовые наполнители, выполненные на основе исследования построения пчелами сот. Физико-механические свойства таких наполнителей отличаются экологической чистотой, экономической привлекательностью, технологической простотой и пользой для здоровья. Трансформация и использование принципов формообразования природных объектов привлекают дизайнеров давно, можно вспомнить подходы к обработке дерева скандинавскими дизайнерами (стул «Муравей» Арне Якобсена, соединение интернационального стиля с традициями ручного труда в работах датчан).

В дизайне интерьера сегодня провозглашается полная свобода хозяина моделировать мебель, изменять пространство при помощи игры с различными блоками, созданными с учетом биоритмических законов. Новые технологии приходят в дизайн не только как инструмент, но и как формообразующее начало, например, работа 1992 года Тойо Ито «Корабли мира дрейфуют по Сене» – проект японского культурного центра в Париже. Т. Ито при помощи компьютерных, информационных технологий, новых строительных материалов создал уникальные вариативные плоскости, меняющие конфигурацию в зависимости от погоды, настроения. Желания хозяина – основа нового пространства жизни. На практике оказывается, что человек не всегда знает, что он хочет на самом деле, и задача дизайнера – не только поиск практического воплощения декларируемой эстетической концепции, но и работа с заказчиком в качестве психолога, агента по инкультурации.

Уменьшение размера технической части продукта привело к созданию миниатюрных изделий, совмещению функций нескольких вещей в одной и к большей свободе для дизайнера. Одной из центральных задач дизайна становится создание эргономического интерфейса между вещью и человеком, оформление неосязаемых процессов. Сам процесс работы дизайнера значительно упростился с приходом в эту область компьютерных технологий. Это сделало проектирование более прозрачным и гибким. Маленькие бюро и фирмы сегодня могут оперативно выполнять работы, участвовать в тендерах, ранее доступных лишь крупным корпорациям, что делает выход к потребителю новых идей более быстрым, а результаты дизайн-проектирования более доступными.

Экологическая культура предполагает не только сотворчество потребителя и дизайнера, но и развитие потребления как развлечения. Этот подход, принятый, в частности, в Германии (союз дизайнеров еще в 1983 году утвердил соответствующее решение), требует от дизайн-проектов «духовно-смысловой стимуляции», способствующей личностно-духовному развитию человека. Крайний вариант такого сотворчества – превращение потребления в игру; не случайно сегодня в нашей стране открываются торгово-развлекательные комплексы. Досуг стал важной частью развития современного общества в целом, именно в сфере досуга формируется новая этика отношения и к человеку, и к процессу потребления. Экология культуры проявляется не только во взаимоотношениях дизайнера и потребителя, но и на более глобальном уровне, в том числе и как сохранение культурной идентичности. Это является жизненно необходимым в условиях активизации унификационных процессов в культуре. Культурная идентичность – это не только сохранение исторически сложившихся традиций, но и формирование различий в рамках современной культуры (в том числе и отличий национальных школ дизайна).

К концу XX века контекст среды стал органичной частью композиции: целостность среды воспринимается как индивидуальность, готовая к развитию. «Ответом» современности на функционализм стали хай-тек, интертекстуальность, бионитичность, поворот к потребителю. Именно за это «подчинение заказчику» многие критикуют дизайнеров современности, не замечая другой стороны медали – внимания к человеку, ценности индивидуальности. Важным направлением в рамках экологизации человеческих отношений становится развитие гуманитарного дизайна, ориентированного на старшие возрастные группы, инвалидов, субкультурные меньшинства. Гуманитарный дизайн призван скорректировать ошибки природы, остановить ход времени, предлагая данным группам новое качество жизни. Это направление в ряде стран стало необходимой частью корпоративной этики и поддерживается государственными структурами. Осознание Земли как общего дома приводит к пониманию особого уровня ответственности за место своего обитания. При этом попытки увидеть эстетическую и функциональную ценность природы как таковой, ориентация к взаимодействию человека с природой являются одним из положительных направлений снятия острого противоречия природа-культура, в котором видятся пути смены количественного, экстенсивного взаимодействия человек-природа на новые качественные отношения в рамках формирования новой природности. Экологический дизайн связан с проблемой трудности выбора в условиях постулируемой равнозначности, с выработкой ценностно-духовных ориентиров в гетерогенном и фрагментарном современном мире.

Ведь свобода выбора личности предполагает и ответственность за сделанный выбор, и, что самое важное, работу над собой, самовоспитание, в том числе и по формированию экологического сознания. Не стоит забывать о том, что влияние человека на окружающий мир уже сегодня стало необратимым, и расплатой за пренебрежение экологией будет не только нравственная, но и физическая гибель человечества, или будущее, предсказанное в киберпанк-романах. Как справедливо отмечают Сусуму Сато и Хиромицу Кумамото, только при мудром и разумном отношении Человечества к своему обиталищу – Земле – устойчивое развитие мира должно состояться. [140] Множественность подходов к дизайну среды обитания человека, основанных на экосознании (от актуализации восточных традиций до гуманитарного дизайна, от развития экоэстетики до экологического стиля, и даже «мусорного дизайна»), свидетельствуют о том, что развитие экологической культуры не лозунг и не заголовок из модного журнала, а свидетельство формирования экологической культуры. Не случайно экологическое направление дизайна воспринимается сегодня частью общества как идея, которая может стать фактором, объединяющим человечество в рамках развития экологии среды обитания, экологизации человеческих отношений. Важность роли дизайна в формировании экологической культуры не вызывает сомнений. Отрадно, что экологический подход к дизайну окружающей среды имеет большое количество сторонников не только среди ученых, но и среди массового потребителя. Маргинальность дизайна в таком случае (как и любая маргинальность в современном обществе) связана не с девиантностью, а с положением между ранее установленными границами – миром профанным и миром сакральным, миром женским и миром мужским, миром жизненным и миром виртуальным.

Увеличение множественности хаотических проявлений в сфере повседневности соседствует со стремлением к системности, институализации. Показательно, что в пространстве встречи искусства и повседневности идет процесс более четкой структуризации искусства. Отсутствие макроценностных систем, свобода выбора провоцируют установление четких границ и правил на уровне субкультурном, уровне особенного. В рамках «новой природности» биодетерминизм и культура не противоречат друг другу, а становятся взаимодополняющими частями человеческого бытия. Во главу угла ставится личностное отношение, способность к индивидуальному прочтению, вместо точного знания идут поиски соотнесенности, вместо постоянства контекстной «прописки» в строгой иерархии – движение. Дизайн в этих условиях, лавируя между «искусством-сакральным» и «бытом-профанным», техникой и эстетикой, является и рупором особого визуального языка, родина которого – изобразительное искусство.

 

4.2. Тело человека как область «труда и творчества»: от гламура до морфинга

Современная культура располагает большими возможностями для личностной самореализации, поскольку в результате существенного ослабления традиционных «репрессивных» механизмов культуры сформировались условия, способствующие выявлению и успешной реализации индивидуальных склонностей человека. Происходящий в настоящее время переход от авторитарного или «закрытого» к «открытому» или «мозаичному» (А. Моль) типу построения культурного пространства объективно способствует ослаблению традиционного конфликта руководящего «центра» и мятежной «периферии». Последнее означает расширение «диапазона приемлемости» (трансформацию маргинальных культурных ценностей, прежде агрессивно вытеснявшихся из широкого употребления или не замечавшихся наукой) в естественный компонент наличной культурной среды. Это касается и сферы повседневной жизни человека. Показательно, что поиски идеала теперь переносятся с области всеобщего человеческого бытия на индивидуально-личностный уровень и реализуются подчас именно в области видимого через внешний облик самого человека.

Союз новых технологий и искусства в данной ситуации приводит к выходу в авангард представителей прежде маргинальных профессий (стилист, модельер, пластический хирург), которые становятся уважаемыми в обществе персонами, а их труд часто именуется высоким искусством. В процессе обучения они осваивают технику рисунка, основы живописи, историю искусств, то есть то, что принято считать частью классической системы художественного образования в «высоком искусстве». Такой художник становится постепенно «специальным агентом» современного общества по изобретению и развитию новых желаний и потребностей, к которым, впрочем, также относится желание скромности и аскетичности; деятельность, ранее называемая ремеслом, теперь причисляется к искусству. Тело при таком подходе может рассматриваться как текст, написанный на двух языках, – природы и культуры. Система телесных знаков, социальная по своему происхождению и высоко культурологичная, осуществляет вхождение человека (как существа телесного) в общество. [141] Тело современного человека перестает быть данностью (природной или божественной), которая репрезентируется или маскируется при помощи одежды и косметики. Половые, расовые различия так же перестают быть неизменными. Визуальный облик человека «оживает» лишь в момент «рассматривания» и «демонстрирования» и является способом репрезентации себя (какой я есть, каким я хочу казаться или быть, каким меня ожидают увидеть).

Человеческое тело, его образ и структура сегодня все меньше связываются с природой или божественным замыслом. Если художник северного возрождения Бальдунг Грин изобразил на носу бога-отца бородавку, стараясь через натурализм индивидуальных черт подчеркнуть божественность сотворенного мира и человечность творца, а в средние века барышня, прельстившая молодого человека при помощи косметики, подвергалась судебному преследованию, то сегодня даже трансформации своего тела при помощи пластической хирургии не порицаются обществом.

Тело дается природой, но его облик и состояние – это предмет заботы и труда каждого человека; вот лозунг современной эпохи. Современная «золушка» не должна ждать фею, а должна самостоятельно при помощи профессионалов создать свой образ, который поможет завоевать принца (то же касается и мужчин). Ее личная вина, если внешность не соответствует требованиям современности. Тело есть то, чем человек, казалось бы, владеет безраздельно. «Мы общество мелких владельцев», – пишет В. В. Бибихин, – «наше владение тело» [142] . Однако, далее он отвергает автономию тела от власти. М. Фуко утверждает: «Даже тело отчуждается властью и признается полем ее применимости и владения, например, в больницах или тюрьмах, школах или в армии» [143] . Примеров властного подавления индивидуальности телесного облика можно привести много – от школьной формы до диет, используемых девушками для соответствия стандартам женской привлекательности.

С XX века власть пробует выходить на уровень позитивного отношения к индивидуальности, что оказывается в итоге наиболее эффективным и действенным способом раствориться и закрепиться в ткани повседневности и коммуникации. [144] «Власть достойна любви», – констатирует М. Фуко. [145] Она становится приятной и вожделенной большинством людей, когда проявляет себя не как репрессивный механизм (хотя, безусловно, остается репрессивной), а как машина для удовлетворения желаний.

С одной стороны сегодня наблюдаются положительные перемены, связанные с раскрепощением сознания человека, существенной активизацией социально-культурного творчества различных категорий и групп населения, расширением количества видов и форм художественного творчества, обогащением спектра культурных инициатив за счет развития различного рода общественных объединений, движений, клубов, ассоциаций. Активизация национально-культурного самосознания различных этнических групп и социальных общностей способствует формированию исторической памяти. С другой стороны, если ранее социокультурная «прописка» человека связывалась с местом проживания, религиозными верованиями, то теперь идеалом становится новый человек – «транскультурал» (М. Эпштейн, К. Разлогов), не привязанный к традиционным структурам социокультурной идентификации. Транскультурализм в крайних формах находит визуальное воплощение в стиле «унисекс» как во вненациональной, внеполовой, внесоциальной форме визуальной авторепрезентации.

Вместо традиционных половых, возрастных, национальных, социальных различий теперь формируется конгломерат новых: при помощи пластической хирургии и стилиста можно изменить не только внешний вид, но и пол, возраст, черты лица, относящие их носителя к определенному этносу (ширину скул, разрез глаз). С помощью собственного визуального образа человек заявляет о своей принадлежности (реальной или желаемой) к определенной субкультуре. Это позволяет ему быть принятым и быстро адаптироваться среди членов своей группы и отталкивать представителей других субкультур, притом, что в социальной сфере все более заметной становится тенденция субкультурного расслоения по таким основаниям, как образ и стиль жизни, социальная идентичность, позиция, статус.

Веками художники искали и изображали на своих полотнах идеалы человеческой красоты. Физическая красота и здоровье в современной ситуации являются показателем не только телесного совершенства, но и культурного уровня, степени социализации личности. Спорт «больших достижений» все больше обращает внимание на художественную, эстетическую стороны спортивных соревнований. Художники принимают участие не только в подготовке церемоний открытия спортивных мероприятий, которые становятся культурным событием мирового значения, но и в поиске гармоничного внешнего вида, отвечающего внутреннему миру спортсмена, сути его выступления. Художественно-эстетическая компонента спорта играет роль в утверждении ценности гармонично развитой личности как идеала современности. Человеческое тело, его образ и структура все меньше связываются с природой или божественным замыслом. Культ здоровья, связывающий телесное здоровье с социальной успешностью, в массовой культуре так же иногда принимает уродливые формы, приводит к насилию человека над собой, психическим расстройствам, особенно у подростков. Не случайно в 1990-е годы увеличилось количество пластических операций среди мужчин; показательно, что образцом для подражания становятся не только образы актеров, но и известных спортсменов. Правда, в этом наши современники мало отличаются от своих предков, достаточно вспомнить испанский аристократический костюм семнадцатого века, который прокладывался проклеенным картоном, чтобы придать мужчине более солидный, мужественный вид. Так называемый «массовый спорт» пропагандирует здоровый образ жизни как неотъемлемую часть бытия современного человека, привлекает новых адептов красивой удобной спортивной формой и аксессуарами.

Мода – отражение духовных идеалов социальной группы в конкретных объектах, выражающих определенные ценности. Поэтому мода является и отражением значимости конкретных ценностей для определенной культуры. Интерес моды к спорту выражается в нескольких направлениях: спортивный стиль в костюме, модная одежда для занятий спортом; утверждение ценностей здорового образа жизни как модного стандарта, актуализация спортсменов как модных персон, олицетворяющих спортивный дух, основанный на честной борьбе. Нелинейность развития культуры человечества, множественность векторов ее формирования отражается в поливариантности означения-прочтения спортивного стиля. Спортивная одежда кроме демократичности, иногда доходящей до унификационности, сегодня ассоциируется с эргономичной модой. Новые материалы, термобелье, учет анатомических особенностей человека при создании спортивной одежды вызывают у потребителя ассоциации со «здоровой-удобной одеждой».

Здоровое тело, здоровый дух, здоровый образ жизни становятся особой ценностью для современного человека, ищущего новых социокультурных идеалов. Внешний вид спортсмена, тренера является не только рекламой самого спорта, но и инструментом для продвижения спортивного образа жизни, саморекламы конкретного человека. Сегодня болезненный внешний вид, неспортивное тело – признаки бедности и неудачной карьеры, то есть социальной несостоятельности. Технологическая цивилизация, с одной стороны, отчуждает человека от традиции, с другой, демонстрирует сосуществование различных версий традиций, конструирует «зрительское» [146] стороннее отношение к истории. Технология отчуждения превращает реальность в процесс коллажирования, монтаж обработки образов, стереотипов, пришедших из различных источников информации (устных, письменных, визуальных). Призывая достроить, трансформировать ваше тело при помощи индустрии «красоты и здоровья», средства массовой информации, крупные корпорации в качестве награды обещают счастье, а в качестве инструментов – достижения и возможности визуальных искусств. Ранее практически во всех культурах телесное и душевное здоровье связывались со способностью к продолжению рода и возможностью достойного воспитания потомства, сегодня ряд людей отказывается от этого ради сохранения внешнего вида и профессионального роста, а красота и здоровье оказываются самоцелью или средством демонстрации социальной успешности.

Искусство в данной сфере сегодня меняет холст, бумагу на человеческое тело – художественный образ оказывается воплощенным в «живом материале». Этот «живой художественный субъект» развивается и меняется в процессе существования. Дизайнеры, придавая привлекательность повседневным практикам, не ограничивают свое влияние только вещным миром. Дизайн-проектирование сегодня затрагивает область формирования социокультурных стереотипов и ожиданий общества. Известный критик дизайна Ральф Каплан писал о том, что «первые успешные дизайн-операции подействовали на экономику как магия, и первые дизайнеры могли играть роль волшебников… Дизайн был новой алхимией, и в отличие от старой он работал». [147] Особенность данного вида художественной деятельности – неразрывная связь с социокультурной средой, зависимость от потребителя, сотворчество с ним. Не случайно, термином, используемым для обозначения динамики данной деятельности, становится «мода». Мода (fr. Mode, lat. modus) – мера, способ, правило, господство в данное время тех или иных внешних форм в предметах быта, главным образом, в одежде. [148] Понятие «Мода» сегодня понимается скорее как совокупность эстетических норм и технологических требований к повседневным практикам, отражающих ценности и стереотипы, присущие определенной эпохе.

Художники, работающие в сфере повседневности, декларируют отношение человека к себе, как к палитре, чистому листу, на который при помощи спорта, косметики, диеты, одежды можно «нанести» любой образ. Право на самовыражение индивидуальности сегодня является привилегией интеллектуальной элиты, но чтобы стать ее частью, требуется пройти сложный путь развития себя, болезненный путь отказа от легкой «жизни по образцам», от жизни потребления. Если раньше ответственность за судьбу человека перекладывалась на высшие силы, власть, то сегодня «Я» могу отвечать за себя сам, если только «Я» этого хочу. С такой позиции можно говорить о том, что власть мягко и незаметно «похищает» тело у человека, манипулируя его сознанием, заставляет отказаться от визуальной индивидуальности, заменяя ее подобием образцов, обменивает «индивидуальное тело» на успех, социализацию, признание, шантажируя нездоровьем и неустроенностью.

Властью в данном контексте обладает и андеграундная часть культуры, предлагающая свои нормы внешнего облика, не менее строгие, чем официальные. Противостояние «глянцевому телу» находит свое отражение в искусстве и в визуальных поисках альтернативы «модному телу» в рамках субкультур. К реконфигурирующему направлению относится боди-арт – одна из форм авангардного искусства, где главным объектом творчества становится тело человека, а содержание раскрывается с помощью невербального языка: поз, жестов, мимики, нанесения на тело знаков, «украшений». Объектом боди-арта также могут выступать рисунки, фото, видео и муляжи тела. Тело рассматривается как вещь для манипулирования, повышенный интерес художники проявляют к пограничным экзистенциальным ситуациям (например, ситуации борьбы, страдания, случайности, страха, вины/долга и т.д.). Композиции боди-арта разыгрываются прямо перед зрителем. Направление возникло на ранней стадии авангарда, сегодня является важной частью «contemporary art».

Наиболее экспериментальной областью художественных поисков в области конфигурации тела является биомеханический морфинг, в рамках которого больше не стоит рассматривать тело как вместилище духовного или социального опыта, но скорее как структуру, которую можно контролировать и модифицировать. Тело выступает не как субъект, а как объект (не объект желаний, а объект для дизайна). Слияние компьютерных технологий с мифом о красоте может в один прекрасный день привести к появлению созданий, мало отличающихся от Прис – андроида-модели из кинофильма «Бегущий по лезвию бритвы», – считает Наоми Вольф.

Использование компьютерной графики для создания эталонов красоты и хирургическая переделка в соответствии с этими идеалами живых тканей непосредственно относятся к тому, что обозреватель «National Review» Джеймс Гарднер называет «искусством тела». На волне этой моды появляются перформансы французской художницы Орлан. С 1990 года она семь раз делала пластические операции в рамках проекта «Окончательный шедевр: реинкарнация святой Орлан» – «телесного искусства», призванного превратить ее лицо в комбинацию знакомых всем черт. Хирурги действовали в соответствии с «шаблоном», составленным на компьютере на основе известных картин. В итоге Орлан получила лоб «Моны Лизы», глаза «Психеи» Жерома, нос «Дианы-охотницы», рот «Европы» Буше и подбородок «Венеры Боттичелли». Каждая операция представляла собой отдельный перформанс. Пациентка, хирург и медперсонал были облачены в халаты «haute couture от Paco Rabanne», а операционная украшена распятиями, пластмассовыми фруктами и огромными плакатами с титрами к происходящему действу, выполненными в китчевой стилистике постеров к фильмам пятидесятых годов.

К менее радикальной области можно отнести татуировки, шрамирование, морфинг. Отдельный тип – «биомеханический» стиль татуировки: термин, заимствованный у швейцарского художника Х.-Р. Гигера. Этот стиль представляет собой сочетание механических структур, таких, как трубопроводы, кабели, винты и анатомические иллюстрации. По сути своей являющийся прямым продолжением декоративно-художественного направления в татуировке, данный стиль зародился в конце 1970-х. Биомеханические татуировки бывают нескольких видов: образы, непосредственно почерпнутые из киберпанк-фильмов и романов (как правило, это монстры из «Чужого»), замысловатые геометрические узоры, образуемые переплетенными кабелями или сложными монтажными схемами. Отдельный случай – сверхнатуралистические изображения снятой кожи или открытых ран, в которых проглядывают киборгианские платы или механические внутренности (зубчатые колеса, коленчатые валы и тому подобное). Нередко первобытный и технологический стили смешиваются: транзисторы, микросхемы и другие технические детали встраиваются в сложенные, как из детского конструктора, груды костей или же начиняют собой простые фигуры, заимствованные из традиционных татуировок Борнео или Полинезии.

Парадоксальный трагизм ситуации состоит в том, что современный человек, имея свободу для самореализации, склонен подчиняться моде, а не творить себя самостоятельно. Как результат – психологические, физические травмы (в результате пластических операций или несоответствия модного имиджа внутреннему духовному миру человека), и давление тотальности массовой культуры. Культ здоровья, связывающий телесное здоровье с социальной успешностью, в массовой культуре так же принимает уродливые формы, приводит к насилию человека над собой, психическим расстройствам, особенно у подростков. Восприняв «модную икону» за образец, трансформируя свою внешность в соотнесенности с идеалом, человек «теряет» собственную личность. Вместо определенности, соотнесенной с национальностью, взамен тендерных или религиозных стереотипов, принадлежности к определенному сословию приходит новая социокультурная мобильность.

Индустрия моды услужливо предлагает человеку новые идентификации взамен потерянных традиционных (половозрастных, национальных и других). Национальный колорит становится «краской» в образе транснационального человека, «изюминкой» актуального и современного, не предполагающего постоянства, но и не навязывающего отказа от себя. Арабские, восточные, русские, африканские, индийские, европейские мотивы на подиуме высокой моды, в области креативной стилистики равноправны с эстетикой исторической или футурологической, с экологическим направлением. Примером утверждения национальных традиций в мировой моде может служить многолетний стабильный успех японской школы моды. Работы Йоджи Ямомото, Иссея Мияке, Реи Кавакубо являются не реконструкцией японских мотивов на подиуме, а осмыслением бытия национальных традиций в современных условиях. Это один из многих примеров, когда традиция не стирается, не преподносится как экзотика, а становится современной, востребованной и продолжает свою жизнь как печать особенного, индивидуального, но в то же время доступного не только для членов субкультуры феномена. Традиция в такой трактовке выступает не как разделитель, граница между «своими» и «чужими», а как объединяющий фактор.

Показательно, что в XX веке идеи, порожденные маргинальными субкультурами, быстро лигитимизируются официозом, который, нивелируя их смысл, делает их более доступными. Виды художественной деятельности, которые еще вчера считались маргинальными, получив легитимность, активно начали пользоваться предоставленными возможностями, разрушая границы между различными практиками, выстраивая собственные структуры, ориентированные на полную свободу действия, самовыражения, правда, ограниченную социокультурной системой. Теперь система моды, искусство и повседневность начинают влиять друг на друга, вырабатывая новые нормы и ценности. Поэтому можно говорить, что обращение искусства к сотворчеству с человеком в пространстве повседневного бытия демонстрирует как и антропологическую направленность развития современного общества, так и стремление к упрощению, унификации, является сферой особого напряжения, зоной бифуркации, в которой наблюдается множественность точек развития. Эстетизация повседневности, власть моды выступают и как стабилизаторы, очерчивание новых границ вместо стертых.

 

Подход в обществе к новой нелинейной целостности и происходящие внутри него процессы взаимодействия и взаимопереходов основных противоположностей (природного и культурного) – это поиск новой системы бытия человека, представляющей собой и новый метод мышления о мире, и особый способ участия в его преобразовании.

Искусство при пересечении с телесными практиками получает новый особенный «материал» для творчества, точнее, для сотворчества художника и зрителя (соавтора), формирует новые структуры и формы собственного бытия, трансформирует границы бытия нехудожественного при условии активности самой личности. Визуальные искусства в союзе с повседневностью как выстраивают ориентиры для заблудившегося человека в мире неограниченных возможностей, так и расставляют ловушки. Сегодня уже нельзя игнорировать то, что реальность и воображаемое в повседневных практиках приблизились друг к другу, а художники активно работают в области создания конкретной видимой конфигурации этого виртуального пространства, превращая самого человека и среду его обитания в пространство сотворчества, место придания фантазиям реальной визуальной формы.

 

4.3. Институционализация культурных традиций в творчестве художников-модельеров

Процессы глобализации в культуре актуализировали, на первый взгляд, такие противоположные тенденции, как транскультуролизм и поиски этнической, национальной идентичности. Современная культура многовекторна в своем развитии, так же многообразен и дизайн, в котором свободно уживаются разноплановые тенденции. Исследование направлений актуализации культурных традиций в современном дизайне видится важным для определения векторов развития культуры в целом. Моду сегодня считают одним из видов художественной деятельности, хотя исследователей чаще интересует проблемный аспект этого явления. В то же время творения художников-модельеров занимают заслуженные места в авторитетных музеях, работы модных фотографов украшают выставочные залы как самостоятельные произведения. Как и современное искусство, мода интерактивна и концептуальна. Это двойственное положение моды связано с тем, что художник-модельер кроме самого акта творения оказывается включен и в коммерческую составляющую «индустрии создания имиджей». Не стоит забывать, что при необходимости обеспечивать коммерческий успех марки художник-модельер – это творческий человек, который должен доказывать собственную талантливость два раза в год, представляя новые коллекции. Ряд дизайнеров превращают в бренд не только свои творения, но и себя. Например, Том Форд, Ж. П. Готье бесстрашно подставляют себя под стрелы публики, другие, как например, М. Прада, держатся в тени, чем создают интригу вокруг собственных творений. Модельер превращает себя в символ, выражающий философию его одежды, как и «художник поведения» в актуальном искусстве, репрезентирующий себя в качестве произведения искусства (например, О. Кулик, К. Миллер, А. Бартеньев, В. Мамышев-Монро). Мода в силу двойственного положения между коммерцией и искусством отражает различные грани этих двух непримиримых позиций и оказывается мишенью для критики. Это положение с модной критикой, как ни странно, похоже на положение критики современного искусства. Как отмечает Б. Гройс, современная художественная критика не рассматривает художественное произведение, а выступает как защита искусства, как вербальный комментарий, который должен восполнить дефицит легитимности искусства, без словесной оболочки непонятного зрителю. [149] Как художественная критика оказывается связанной с миром искусством, так и модная критика становится частью модной индустрии, а не моды как искусства. Если в киноиндустрии от критического объективного анализа не застрахованы даже звезды, то в моде это скорее исключение.

На первый взгляд мода ближе к классическому искусству, для понимания которого требуется некая степень инкультурации, образованности (знания об истории, мифологии, культуре), но на практике этого не происходит. Модные журналы чаще критикуют и анализируют не работы модельеров, но модные образы, актуализированные тем или иным модным персонажем, а произведения модельеров здесь рассматриваются только как краски актуального образа. Заявление модного фотографа Винсента Пичерса о том, что мода – наследник великого искусства, которое во все века имело коммерческую компоненту, только на первый взгляд может показаться поверхностным. Если присмотреться, то становится видно, что мода перенимает институциональный аспект художественного творчества прошлых веков; образование будущих модельеров также основано на художественных традициях. Мода как вид искусства в чем-то копирует систему институализации мира классического искусства, только теперь вместо Мастера, на которого работают ученики, существуют модные бренды, на которые работают художники-модельеры.

Модные тенденции оперируют эфемерной субстанцией – образами, которые не имеют практической значимости, а только отсылают к различным вариантам понимания красоты. Это причина, по которой их продвижение тоже не может быть стандартным; для каждого из них надо придумать собственную историю, что, несомненно, требует не только высокого уровня профессионализма, но и таланта. В то же время мода желает иметь автора как некий бренд, ориентир. Платье «от Шанель», пальто «от Пиросмани», блог В. Путина или Касперского – алфавит особого языка, построенного на гипертрофии авторства как точки ландшафта. Активное использование различных социокультурных кодов и символов – основа как языка моды, так и идентификации в Интернет-мире. Мода – явление многоплановое. С одной стороны, это трансляция социокультурных кодов и репрезентация ценностей. С другой – искусство, творческий процесс создания моделей, которые должны удовлетворять определенным эргономическим, эстетическим (или антиэстетическим) требованиям, в то же время – это креативный процесс очерчивания инструментария для создания облика современного человека, использующий последние научные достижения. Несомненно, моду можно назвать движением, цель которого заключена в самом движении, в изменчивости ради изменчивости. В то же время мода оказывается связанной с социокультурной динамикой нормативных ценностей через внешний вид, манеру поведения, престижность ценностей, характерных для той или иной эпохи.

Отличительным качеством современности в первую очередь является сосуществование различных социокультурных норм и образцов, оцениваемых с позиций моды не как противоречия, а как различные актуальности, составляющие своеобразный «архив» стилей и ценностей. Если для культуры в целом традиции и культурные образцы являются ядром, несущим охранительное значение, то в моде происходит обратный процесс – ценность образов определяется сменой модных стандартов. Не случайно Гофман упоминает о таком способе инновации в моде, как инновация через актуализацию традиций, отмечая, что данное направление не изобретение современности [150] . Инновация через традицию дает возможность возвращения, трансформации модных и культурных образов прошлого, их реабилитации в новом контексте.

В рамках актуализации культурного наследия можно выделить несколько направлений: этническое, ретро и переосмысление художественных стилей прошлого. Этническая тема в рамках экодизайна видится и теоретикам, и дизайнерам как один из кодов установления связи человека и природы в ситуации формирования «новой виртуальной природности», подменяющей и природный ландшафт, и природное тело. Интерес к этнической теме характерен для самых разнообразных областей современной культуры. На макрокультурном уровне этническое воспринимается противовесом унификационным процессам, на субкультурном соответствует духовным исканиям отдельных социальных групп как альтернатива массовой культуре. Оно находит развитие во многих областях культуры: в ландшафтном дизайне и дизайне интерьера, возрождении кустарного производства, музыке, моде. Этнические идеи проявляются в дизайне костюма по нескольким направлениям: это интерес к экологическому мышлению, проявляющийся в творчестве многих модельеров (Ямомото, Разумихина); поиск в этнических формах эргономической компоненты (Зайцев, Кензо, Рикель); взгляд на этно как краску индивидуальности в образе (Вествуд, Мак Квин, Гальяно) или как часть роскошной сказки, интересующей модельеров со времен П. Пуаре (Валентино, Феррагамо, Прада). Именно этническое направление с 1960-х реабилитирует натуральные ткани, красители, ремесла, которые реализуются как в prκt-a-porte (возможности машинной вязки), в высокой моде (ценность hand-made), возрождая традиции домашнего рукоделия, которое видится способом проявления индивидуальности, развития творческого потенциала личности.

Вторым направлением трансформации традиции является ретроспективизм. Согласно теории цикличности моды, выход ретроспективизма на первый план соотносится с динамикой социокультурных процессов и с консервативными тенденциями в культуре. В отличие от предыдущих этапов современная культура и мода развиваются нелинейно, что делает модные циклы накладывающимися друг на друга, пересекающимися во времени и пространстве социальной жизни. Ретроспективизм – симптом эскапических направлений в обществе. Как отмечает В. Г. Власов, ретроспективной называют тенденцию или направленность художественного движения мышления назад, в прошлое [151] . Таким образом, ретроспективизм подразумевает ориентацию на известные в прошлом стили и образцы, обращение к ним с новых мировоззренческих позиций текущей эпохи. В журнале «Оффисьель» феномен популярности винтажа (также являющегося частью ретроспективного направления) в начале XXI века объяснялся следующим образом: «Сработал главный закон антикварного рынка: когда вещи определенного периода, бывшие в цене, все уже выкуплены, рынок открывает новый сектор для вложения денег. На него выходят объекты более позднего времени, так и произошло с костюмами и аксессуарами прошлого столетия» [152] . Аналитики моды объясняют популярность винтажа в костюме тем, что для большинства людей характерно желание уйти от реальности или в погрузиться в другую эпоху. Преимущество прошлого в том, что это мир уже понятный и безопасный. Такие же настроения наблюдались в 1950-е, когда «Нью-Лук» Диора стал переосмыслением на новом этапе традиций довоенного периода. Ретроспективизм в 1970-е, 1980-е годы стал выражением поисков оснований бытия в быстро меняющемся мире; как и тогда, сегодня презентация и переосмысление традиций – это важная часть этих поисков.

Актуализация ретро связана и с тем, что с началом второго десятилетия XXI века в целом наблюдается отход от ориентации на молодежную альтернативную культуру как источник вдохновения моды. Поэтому при внимательном анализе становится видно, что ретроспективизм в современной моде – это не только признак ориентации на эскапизм, но и показатель переориентации на актуальность более взрослого образа, возврата к брутальной маскулинности и не андрогинной женственности. Естественно, полистилизм современной моды, многовекторность современной культуры не сделают данные образы единственными актуальными трендами, моделями поведения. Их вес в обществе, подстегиваемый падением интереса к молодежной культуре (в силу коммерционализации последней) постепенно возрастает. Показателем данного процесса является и актуализация более взрослых типажей в кинематографе, рассчитанном на массового зрителя. От героя-неофита, попадающего в новые обстоятельства 1990-х («Матрица», «Люди в черном», «Адвокат дьявола»), в кинематографе сегодня идет переход к образу опытного взрослого героя, осваивающего новое в контексте собственной жизненной позиции («Аватар», «Окись», «Остров проклятых»).

Достаточно активно в творчестве художников-модельеров проявляется интерес к культурному наследию, исторически сложившимся художественным стилям. Во второй половине XX века коллекция Ив Сен Лорана, созданная с использованием работ художников-модернистов, открыла определенное направление в моде. В 1963 году модельер создал «мондриановское платье», а под влиянием своего друга Энди Уорхола в 1966 году представил коллекцию в духе поп-арта. Другой вариант: в 1980-е годы Жан-Шарль де Кастельбажак попросил группу художников использовать его платья в качестве холстов. В начале 1990-х создавались костюмы под влиянием живописи и архитектуры 1910-1920-х. Французская фирма Hermes время от времени выпускает тематические коллекции, основанные на тех или иных исторических художественных стилях. Можно вспомнить коллекцию, посвященную русскому искусству, созданную художницей Е. Мирошниченко, например, женский платок с русским алфавитом. Включение «большого искусства» в дискурс современных арт-экспериментов уже стало своеобразной традицией, а ретроспективизм – тренд актуальный и в коллекциях «от кутюр», и в моделях «пред-а-порте».

Исторические художественные стили интересны для современной моды в целом. Основываясь на принципе взаимодействия, главной ценностью моды становится умение сочетать не только разные стили, но и разные фактуры – плотное и воздушное, архитектурное и текучее. Идеи рококо и барокко были актуальны еще в 1970-е годы как направление реабилитации и переосмысления традиционной женственности. Корсеты, корсажи, легкие ткани, барочные орнаменты появляются в коллекциях Д. Гальяно, Ж.П. Готье; идеи необарокко в костюме развивал К. Лакруа, свой вариант рококо представляет В. Вествуд. Среди работ российских модельеров можно вспомнить коллекции И. Танцуриной, Н. Дригант, неоднозначные модели В. Юдашкина, работы мастерской С. Азархи. Ретротенденции, историзм в сочетании с использованием современных технологий и материалов, несомненно, являются актуальным направлением развития современной моды.

Проект «Реставращя», осуществленный в Санкт-Петербурге модным домом «Елена Бадмаева», интересен нестандартным подходом к переосмыслению культурных традиций в современной моде. С одной стороны, репрезентация «петербургского мифа» стала модной темой и для художников, и для философов, а современный Петербург действительно является «культурной столицей» не декларативно, а по степени разнообразия и насыщенности художественной жизни. С другой стороны, к сожалению, массово тиражируются подчас только «туристические виды», в которых репрезентируются одни и те же ракурсы и памятники. В этой связи необычайную значимость приобретает работа по изучению, сохранению и развитию целостной культуры Санкт-Петербурга, которую ведут исследователи истории и культуры нашего города, а также петербуржцы-энтузиасты. Это тот процесс, который переживает сегодня не только Санкт-Петербург, но отечественная культура в целом. Актуальность процесса восстановления целостности истории культуры (допетровского, петровского времени, эпохи Российской империи, периода существования СССР, современности) во всем многообразии и неоднозначности связана с будущим культуры нашей страны в целом и Петербурга в частности. Не переписывание истории, как это уже было в различные периоды, не создание иерархии памятников под сиюминутные политические цели, а бережное отношение к культуре прошлого, у которой есть чему учиться.

Проект «Реставрацiя» [153] был впервые представлен в апреле 2007 года, реализован в содружестве с Комитетом по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Правительства города. Проект состоял из двух частей: презентации коллекции аксессуаров класса de luxe и показа коллекции модной одежды модельера Елены Бадмаевой. Цель проекта – актуализация культурного наследия Санкт-Петербурга, в котором особое внимание было уделено осмысленному воплощению идеи «понимающего взаимодействия» прошлого и настоящего через культурные памятники. [154]

Показательно, что при работе над проектом выяснилось, что многие памятники и документы не только не представлены широкой публике, но и не оцифрованы, не сфотографированы. Понятно, что при такой «культурной плотности» и нехватке средств невозможно уделить равное внимание всем памятникам, существуют некоторые приоритеты, как в реставрации, так и в репрезентации культурных текстов. С данной позиции проект «Реставрация» – это попытка показать горожанам и гостям нашего города ценность менее репрезентированных культурных текстов. Как удивительно точно пишет Л. Никифорова о возрождении Константиновского дворца в Стрельне, что это была не реставрация, не реконструкция, а реабилитация. [155] Поэтому создатели проекта уделили большое внимание исследовательской части, консультациям с учеными, сотрудниками музеев. Это позволило увидеть восемнадцатый век как время неоднозначное, наполненное культурными контрастами. Как замечает Ю. М. Лотман, вопреки сложившемуся мнению, европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта непосредственным результатом в отношении к бытовому поведению была ритуализация и семиотизация тех сфер жизни, которые в «неинверсированной» культуре воспринимаются как естественные… каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения. [156]

Основой проекта стали мотивы паркетов исторических дворцов Санкт-Петербурга, гравюры и карты, запечатлевшие Петербург прошлых эпох. Важным этапом работы было исследование первоисточников в архиве КГИОП Правительства Санкт-Петербурга, в «Китайском дворце» г. Ораниенбаума, «Мраморном дворце» Санкт-Петербурга, работа в библиотеках города. На основе исследования историко-культурных текстов было создано 18 сюжетных и 36 оригинальных вариантов мотивов, которые условно можно разделить на два блока: первый блок – мотивы на основе паркетов исторических дворцов, второй блок – мотивы на основе исторических карт и гравюр.

Несмотря на небольшое количество публикаций, посвященных художественному паркету, в архиве КГИОП Санкт-Петербурга хранится значительное количество материалов по истории создания и реставрации паркетов. Рисунки для художественных паркетов создавали знаменитые художники и архитекторы, их изготовлением занимались лучшие мастера, поэтому они могут рассматриваться как настоящие шедевры декоративно-прикладного искусства. Особенность художественного паркета в том, что сегодня, кроме художественной значимости, он сохраняет и функциональную нагрузку; посетители музеев буквально «проходят» по произведениям искусства. Паркеты дворцов Санкт-Петербурга и пригородов являются памятниками мирового значения, особенно редкие паркеты восемнадцатого века. В советское время паркетное дело практически не развивалось, а многие паркеты были повреждены во время второй мировой войны и вследствие неграмотной эксплуатации. Отрадно, что сегодня художественные паркеты начали реставрировать и охранять. Основой коллекции стали мотивы и орнаментальные решения паркетов Китайского дворца г. Ораниенбаума, Мраморного дворца, дворца Белосельских-Белозерских Санкт-Петербурга. Композиции паркетов, характерные для стиля рококо, – растительные орнаменты в сочетании с криволинейными контурами, использование эллипсов, кругов, S-образных линий, наличие нескольких осей симметрии, медальона или венка в центре. Центральная часть паркета композиционно сочеталась с решением плафона. Рисунок паркета был связан с темой и особенностью декорирования конкретного зала. Темы орнамента часто повторялись в паркете, в плафоне и оформлении стен, мебели.

Паркеты Китайского дворца г. Ораниенбаума интересны своей изысканностью, и тем, что они мало пострадали во время второй мировой войны, что делает их особо уникальными. Интерес представляют и исполненные в 1970-е годы обмерные чертежи, выполненные Ю. Харик по заказу Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Правительства Петербурга. Дворец был построен в 1762-68 годах как летняя дача Екатерины II в модном тогда стиле рококо, ряд залов дворца выполнены в китайском стиле. Эскизы полов для шестнадцати комнат создавал архитектор дворца А. Ринальди. Интересно, что первоначально полы были сделаны из искусственного мрамора и смальты, но вследствие проседания балок они опустились. В семидесятые годы восемнадцатого века началась работа по замене каменных полов деревянными; работы проводили Я. Ланг, И. Питерсон при участии русских мастеров-маркетристов. Талант Ринальди проявился в том, что при переводе в другой материал не возникло сложностей с переносом оригинальных рисунков мастера с камня в дерево. Дерево для каждой композиции подбиралось с учетом его цвета, фактуры, текстуры. Растительный орнамент в сочетании с рокайлями, картушами, ветками, перевитыми лентами, вазы с цветами, восточные символы образуют сложный динамический рисунок. Китайская тема в декоре дворца отражает и характерную для эпохи моду на все неожиданное, диковинное, так, относительная простота и строгость фасада контрастируют с изысканностью интерьеров. Изысканность достигается не только за счет тонкого подбора оттенков и пород дерева, но и разнообразных техник его обработки. Обжиг, гравировка, маркетри, сохраняя ощущение материала, придают паркетам легкость, изящество, пластичность, характерные для рококо. Рококо – это легкая игра, пришедшая на смену тяжести и монументальности барочных форм. Женская фигура – сосредоточение рокайльного стиля. Поэтому и оформление интерьеров гостиных и будуаров женственное, мягкое. Интимность, воздушная легкость паркетов Китайского дворца еще раз напоминают, что сам стиль родился в интерьере, а не в архитектуре.

Мраморному дворцу г. Санкт-Петербурга повезло меньше. О паркете ряда залов мы можем судить только благодаря сохранившимся рисункам (в том числе выполненным в 1830-е художниками П. А. Азимовым, М. А. Андреевым с работ Ринальди). Рисунки паркетов дворцов осуществлялись и учениками Академии художеств. История сохранила не только работы, но и фамилии молодых художников, осваивавших в XIX веке премудрости профессии. Рисунки отражают орнамент, цветовое решение паркета и особенности текстур и фактур использованных пород дерева. В 1844-49 годах Мраморный дворец был перестроен, в это время был частично заменен и паркет (архитектор А. П. Брюллов). До сегодняшнего дня оригинальные паркеты Ринальди сохранились только в бывшей Парадной опочивальне и Туалетной графа Г. Орлова.

Паркет «Угловой (белой) гостиной» дворца Белосельских-Белозерских (архитектор А. Штакеншнейдер), так же ставший основой одного из мотивов коллекции, интересен тем, что представляет собой современное переосмысление эклектичного взгляда на стиль барокко.

Важным моментом стал поиск графического языка проекта, адекватного как первоисточникам, так и современным направлениям развития художественного текстиля. Создатели проекта не ставили своей задачей перенесение на текстильные материалы мотивов паркетов «один в один». Передача впечатления от подлинников исключала как использование «фотографического» эффекта, так и эффекта «глянцевого новодела». В процессе работы над проектом главным виделось не прямое копирование, а творческое переосмысление культурного наследия; так же учитывались технологические различия между обработкой дерева и работой с тканью. В результате основой концепции художественного решения коллекции стал «эффект старения», «протертости», графическая передача фактур и текстур, которые позволили соблюсти баланс истории с современными модными трендами. Специфика паркетов позволила найти особенное цветовое решение проекта. Оттенки российских и экзотических пород клена, липы, ореха, эбенового и красного дерева, пальмы, самшита, амарантового дерева, лимона, палисандра создают необычайно тонкую игру цвета, живописность переходов от одного оттенка к другому. Традиционные и привычные для барокко золотые, бордовые, изумрудные цвета в коллекции превращаются в тонкие сдержанные оттенки охры, зелено-серого, серо-розового, сложные варианты бордового. «Пастельными», чуть выцветшими, выглядят любимые в костюме рококо оттенки зеленого, коричневого, желтого. Поиск технологического решения, адекватного специфике проекта так же стал отдельной задачей. При изучении аксессуаров известных мировых брендов (в частности, таких фирм, как «Prada», «Hermes») стало видно, что технологический аспект может ограничить художественный замысел, а удачное применение современных технологий дать новое направление воплощению образа. В результате проведенного эксперимента с использованием различных техник и технологий по перенесению рисунков на ткань было найдено оптимальное решение, которое позволило выполнять работы на натуральном шелке без потери качества. [157]

Деконструкция исторического материала с сохранением цветовых отношений, основ композиции, характерных для времени создания паркетов, стала основой создания коллекции. Линейка аксессуаров, созданная на основе использования актуальных современных цветовых тенденций (черного, черного «протертого» и «неоновых цветов») в сочетании со стилевой традицией восемнадцатого века (рокайльной или барочной композицией, орнаментальными элементами, характерными для данных исторических стилей), – экспериментальная часть проекта. Кроме темы мотивов исторических паркетов были созданы аксессуары с использованием исторических карт и гравюр с изображением Санкт-Петербурга. Были исследованы план Санкт-Петербурга начала восемнадцатого века, выполненный И. Б. Хоманном по заказу Петра I, план Петербурга начала девятнадцатого века (1810 года). Фрагмент плана наводнения в Санкт-Петербурге 7 ноября 1824 года запечатлел событие в жизни города, которое нашло отражение в произведении А. С. Пушкина «Медный всадник», а панорамные виды акватории Невы, выполненные с гравюр М. И. Махаева, отразили не только архитектурный облик, но и детали повседневной жизни горожан. Уникальность графических материалов состоит не только в том, что мы можем увидеть динамику развития Санкт-Петербурга, но и оценить мастерство художников прошлого. В гравюрах Петербург предстает как очень логичный, структурный город, отправной точкой которого была воля его основателя Петра I. Эта соразмерность, сохраняющая свою идею от века к веку, создает ощущение спокойствия и величавости. В таком пространстве творцу есть время и место для самовыражения, не случайно и сегодня в Петербурге спокойно уживаются представители самых разнообразных художественных течений.

Старые карты дают возможность увидеть и современный город, ведь, несмотря на изменения, концептуально ландшафт исторического центра города менялся мало. Сегодня центр, новостройки, пригороды – ряд самостоятельных, хоть и связанных меж собой подсистем, сохраняющих независимость пространственно-временных границ. На гравюрах века восемнадцатого уже видно то пространство, которое сегодня жители новостроек называют «центром» или «городом». Это та культурная основа, «ядро», которое объединяет и все исторические имена города, и что находится «над» и «между» частями целого, называемого «Санкт-Петербург». Невский проспект, Петропавловская крепость, Васильевский остров – и сегодня «город» внутри мегаполиса, основа материальной и духовной памяти и место апробации нового, рождения будущего. От новых дорожных покрытий до установки новых памятников, от Оперных фестивалей до развития клубной культуры – все пробуется и теснится здесь, в пространстве, очерченном еще при Петре. Идея поисков целостности историко-культурного развития петербургского ландшафта и стала основополагающей при создании данной части проекта.

На основе созданных мотивов также была разработана коллекция тканей (шелк, бархат, шифон), использованная Е. Бадмаевой в коллекции современной одежды. Единство проекта (коллекции аксессуаров и одежды) обеспечивается не за счет формального использования орнаментальных мотивов, а за счет сохранения общей идеи – деконструкции исторического материала в соответствии с современными тенденциями. Постановка показа, осуществленная режиссером С. Луковским, подчеркивала сочетание роскоши и тонкости, случайности и логичности, монументальности и хрупкости, которое делает образ героев коллекции сильным и беззащитным одновременно. Этот образ соответствует как современности, желанию эмансипированной женщины поиграть/показать слабость, так и духу века восемнадцатого, когда для аристократов мечты просветителей о естественной, гармоничной жизни превратились в игру. Людовик XVI с удовольствием работает на токарном станке, аристократы с энтузиазмом занимаются переводами, естественнонаучными экспериментами, даже пытаются добыть философский камень.

Коллекция Бадмаевой – это не реконструкция исторических форм костюма прошлых эпох, а размышления на тему стиля. Корсет здесь превращается в шнуровку на спине, парик становится забавной декоративной деталью, что соответствует смыслу рококо, стиля, носящего черты хрупкости, утонченности, живописности, иронии. В коллекции Бадмаевой манерность рококо легко сочетается с монументальностью барочного облика, крупные орнаментальные мотивы оказываются растворенными в шелковых складках. Это игра в кокетство, поэтому двухслойный сарафан сделан из тканей разного цвета, но декорированных одинаковыми принтами, а летнее пальто, отрезное по талии, имеет рукава-крылышки. Ускользающая женственность проявляется и в крое бархатного пальто, которое представлено в комплекте с брюками и майкой с изображением охотничьего павильона в Царском селе, что создает образ одновременно и женственный, и деловой. Цветовая гамма так же, как и в аксессуарах, приглушенная, построена не на контрастах, а на нюансах.

Забавные парики как декоративный элемент на сумках и трикотаже, исторические карты Санкт-Петербурга на купальниках, крупные принты орнаментов паркетов создают общее ощущение трепетной легкости. Сложный крой, многослойность, сочетание мягких линий с тканью в полоску, проработанностью деталей отсылают и к тем платьицам, в которых перед Великой французской революцией Мария Антуанетта играла в сельскую жизнь, и к тем, что носили русские дамы на придворных балах перед пугачевским бунтом. Трагизм эпохи, ощущаемый в искусстве восемнадцатого века, нашел отражение в особенностях развития российской культуры. Елена Бадмаева говорит, что одной из целей коллекции стало тонкое осмысление особенности российской истории периода, когда «европейскость» была смешана с русскими традициями, придворные балы существовали параллельно с медвежьей охотой, а Екатерина II, опасаясь нового бунта, заигрывала с аристократией, надевая кокошник. Елена Бадмаева предлагает свой взгляд на историческую эпоху, не только пафосно-придворную, но и контрастную, неоднозначную по своей сути. 12 февраля 2007 с большим успехом состоялась премьера коллекции в Чехии на крупнейшей западноевропейской выставке текстиля и моды Styl/Kabo, что демонстрирует актуальность выбранной темы и интерес к истории российской культуры.

 

К 2008 году была подготовлена вторая часть проекта: коллекция аксессуаров по мотивам исторических плафонов (Юсуповского дворца и здания Генерального штаба г. Санкт-Петербурга, Китайского дворца г. Ораниенбаума), рукописей и писем великих русских писателей и поэтов (с любовными и мифологическими сюжетами). Коллекция создавалась в сотрудничестве с Комитетом по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Правительства Петербурга; при содействии Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН, администрации Юсуповского дворца Санкт-Петербурга, дирекции Китайского дворца (г. Ораниенбаум). Сотрудничество с музейными и научными институтами позволило и в создании следующего блока коллекции работать с подлинными документами, непосредственно с памятниками культуры и искусства, консультироваться со специалистами: искусствоведами, филологами, литературоведами, работниками архивов. Если коллекция 2007 года посвящена культуре Петербурга восемнадцатого века, то коллекцию 2008 года объединяет тема любовных и мифологических сюжетов в памятниках, существующих и хранящихся в нашем городе.

Принцип двучастности первой коллекции (мотивы плафонов, исторические карты и гравюры) сохранен и во втором блоке (мотивы плафонов, письма и рукописи русских писателей и поэтов). Объединяет обе части коллекции единство художественного стиля, общность графического подхода, которые не только позволяют сделать аксессуары узнаваемыми, но и избежать эффекта новодела, глянца. Первый блок второй части коллекции – мифологические любовные сюжеты на исторических плафонах дворцов нашего города. По сравнению с паркетами исторические плафоны дворцов находятся в лучшей сохранности. Плафоны Китайского дворца г. Ораниенбаума носят сюжетный характер и тематически, и орнаментально связаны с паркетами. Плафоны Юсуповского дворца, замечательного памятника архитектуры классицизма, создавались вместе с интерьерами здания и имеют различный характер: орнаментально-сюжетные плафоны Голубой гостиной, Большой ротонды, блистательный плафон театра с большими сюжетными композициями. Для подготовки эскизов аксессуаров по мотивам плафонов Юсуповского дворца и Китайского дворца проводилась кропотливая работа в интерьерах; для эскизов по мотивам плафонов Генерального штаба, кроме работы в интерьерах, исследовались и графические рисунки, обмеры, хранящиеся в архиве КГИОП.

Наиболее сложной и ответственной была работа над блоком коллекции, создававшейся по мотивам писем и рукописей великих русских писателей и поэтов. Авторами ощущалась особая ответственность работы с первоисточниками, представляющими часть мирового художественного наследия. Трудность заключалась не только в необходимости переноса рукописных источников на ткань, но и поиск художественного образа, соответствующего каждому автору. В сотрудничестве с работниками Института Литературы (Пушкинский дом) РАН разрабатывалась цветовая гамма и композиционное решение каждого аксессуара. Для каждого их них принципиальным было использование только графического материала первоисточника, без привлечения дополнительных элементов; при этом оставалась свобода композиционного решения каждого мотива – использование инверсий цвета, свободный монтаж элементов. Кроме ощущения подлинности, создаваемого эффектом «потертости», надо было композиционно абстрагироваться от границ листа бумаги через свободное расположение текста, который то появляется, то исчезает, проявляется на полях, иногда смотрится как драгоценный манускрипт, иногда как случайный фрагмент. Этот баланс движения и статики позволил достичь искомого результата, композиционной целостности.

Самым простым было бы пойти по уже имеющемуся пути, созданному в рамках поп-арта, продолженному в постмодернистских экспериментах, ставящих своей целью приблизить исторические памятники к зрителю, перевести на язык современной массовой культуры, иронизировать над собой и над прошлым. Здесь можно вспомнить и перенос на футболки шедевров живописи, фрагментов литературных произведений, портретов и цитат из речей политических лидеров (работы Ф. Москино, Ж. П. Готье, Д. Гальяно, Д. Симачева, X. Мороу, модного дома Princes & Frogs). Надписи на футболках сегодня являются одной из форм самовыражения – любой человек может заказать себе футболку с изображением или надписью, близкой лично ему, выражающей его отношение к миру. Создателям коллекции было важно передать свое восхищение русской литературой, в то же время не сделать коллекцию слишком дидактичной, сухой или, наоборот, глянцевой. Прецедентов переноса писем и фрагментов литературных произведений на любовные сюжеты в таком ключе и в сотрудничестве с учеными-литературоведами в современной моде не было. Для коллекции были исследованы и оцифрованы фрагменты «Евгения Онегина» А. С. Пушкина, письма великого русского поэта к А. Керн и Н. Гончаровой. Особую ценность представляет то, что кроме авторского рукописного текста чернового и окончательного вариантов использовались рисунки Пушкина, которые он делал на полях своих рукописей, подлинные конверты от личных писем. Подлинники произведений М. Ю. Лермонтова «Посвящение (Демон)», «К Л. (Лопухиной)», «Подражание Байрону» интересны тем, что это стихотворения, имеющие отношение к личным чувствам и переживаниям поэта. Если для пушкинской темы была выбрана пастельная, акварельная гамма (серо-зеленые, бежево-розовые, розово-лиловые оттенки), а в графическом решении главным стало сочетание рисунков поэта с текстами, игра с оттенками, то в лермонтовской теме акцент сделан на цветовом контрасте (тяжелого сине-серого с легким голубым, нежного бежевого с коричнево-бордовым).

В коллекции также представлена тема, связанная с поэзией серебряного века русской культуры. Прозрачность, обреченность творчества А. Блока обусловила цветовое решение – серо-сиреневые, серо-синие, лиловые оттенки (актуальные для данного художественного направления). В коллекции представлен мотив, основанный на письме А. Блока к Л. Д. Менделеевой; кроме самого текста письма использован и конверт с личной печатью поэта. Личная переписка Д. Мережковского, в частности, его письма разных лет к Л. Вилькиной, представляет его как светского героя, человека, блестяще владеющего эпистолярным жанром, мастера игры в чувства, намеки, полунамеки. На самом деле не так уж важно, сколько длился роман в реальности, главное – легкое, кокетливое чувство влюбленности. Мифологизация действительности для Мережковского – воздух, необходимый для жизни и творчества. Цветовое и композиционное решение для «Стихотворения» М. Цветаевой было продиктовано форматом и цветом чернил подлинника – самодельной открытки, написанной алыми чернилами на бежево-серой бумаге, с личной печатью поэтессы. Графичный, острый почерк О. Мандельштама продиктовал композиционное решение и лаконичность цветовой гаммы мотива в целом (посвящение О. Арбениной). Благодаря помощи сотрудников Института Литературы (Пушкинского дома), впервые широкой публике представлены фрагменты писем М. Волошина к Сабашниковой. Волошин был прекрасным графиком и акварелистом, что повлияло и на решение мотива.

В 2010 году проект был продолжен. К юбилею Екатерининского дворца в Царском селе была создана коллекция женских аксессуаров по мотивам паркетов, росписей плафонов и залов.

Доступность, вплавленность моды в повседневность предоставляет удивительную возможность репрезентировать в мировом культурном пространстве российское культурное наследие, воспитывать у нашей молодежи чувство причастности к петербургской культуре. Данный проект можно рассматривать и как пример удачного сотрудничества различных культурных институтов Санкт-Петербурга. Без содействия таких организаций, как Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Правительства Петербурга, институт Литературы (РАН), сотрудников петербургских музеев подобный проект не мог состояться в принципе. Ведь мода и зародилась, и развивалась как явление социальное. Поликультурность, многослойность, диалогичность Санкт-Петербургской культуры предоставляет автору неисчерпаемое поле для вдохновения, но работа с культурными историческими памятниками требует особенно трепетного и ответственного отношения. Название проекта «Реставращя» может быть прочитано в контексте восстановления культурных связей между историей и современностью, как ощущение глобального процесса поисков целостности культурной жизни нашего города, проявляющейся, в том числе и в формировании особого стиля петербургской моды, [158] сочетающего эксперимент с культурной идентичностью, профессионализм со свободой обращения с материалом и формой, петербургские традиции с мировым культурным опытом.

В модном дискурсе содержание ядра культуры воспринимается как ценность, только если выводится модным стандартом в актуальное «здесь-и-сейчас». Таким образом, при несомненной связи моды с развитием культуры можно выделить некоторую несинхронность, обеспечивающую развитие и первого, и второго. Попадая в дискурс моды, благодаря ее игровому характеру, культурные коды могут обрести новую контекстуализацию, их означающие могут временно потерять связь с культурным слоем, их породившим. Но мода все же часть культуры, поэтому старые следы официальной культурной прописки феноменов не стираемы и остаются в сохранности, в том числе и для последующих прочтений-трансформаций. Модные игры, вводя в дискурс образы, ни в коем случае не ставят своей целью переписать их окончательно. Как было сказано выше, для моды движение важнее всего, а это не предполагает обращение к таким категориям, как «всегда», «никогда».

Напоминая о традициях, мода несет коммуникативную функцию, позволяя традиции не только оставаться в глубинных слоях культурного ядра, но и обновляться, приобретая новые функции. За счет несинхронности макрокультурных процессов в культуре и циклов в моде она исполняет роль референта между культурным ядром и динамическими культурными процессами. В данном контексте культурные традиции становятся интересны социуму не только как часть истории культуры, но как инструмент выживания в современном мире, как часть конфигурации отношений глобального и уникального в культуре.

Технологическая цивилизация, с одной стороны, отчуждает человека от традиции, а сосуществование различных версий традиции конструирует «зрительское» стороннее отношение к истории, стирает границы между различными культурными практиками. В такой ситуации мода становится инструментом власти, частью маркетингового механизма глобальных корпораций. Транскультура предлагает каждому выбрать краску, соответствующую настроению, этническое своеобразие в таком случае актуализируется исключительно как игра. В то же время обращение к традициям в дизайне актуально и как способ проявления социальной солидарности, презентующий культурный опыт не только как музейный экспонат, а как часть современной культуры. Мода лишь инструмент властных стратегий, не имеющая возможности и необходимости стирания первоисточников, наоборот, мода заинтересована в их тщательном сохранении. На примере исследования актуализации традиций можно определить, что за счет несинхронности культурных процессов и циклов в моде она исполняет роль референта между культурным ядром и динамическими процессами. Поэтому на практике дизайн, помещая образы, созданные в прошлом в новые контексты, как ни парадоксально, возрождает интерес к различаниям, помогает сообществам сохранять и презентовать собственное культурное своеобразие.

 

Заключение

С точки зрения институционализма возможно рассматривать не только развитие «мира искусства» (термин А. Дэнто), но и актуализацию искусства в социокультурной практике в целом и влияние социокультурной динамики на само искусство. В рамках исследования институционального аспекта развития искусства как феномена культуры встает и другой важный вопрос – о сочетании самоорганизации и управления в сверхсложных и суперсверхсложных системах, которой является и искусство (М. Каган). Поиск баланса в управлении культурными институтами, таким образом, может быть основан только на диалогическом понимании культуры при осознании важности искусства как носителя духовной культуры. Именно духовная культура обеспечивает сохранение и развитие культуры, определяет взаимоотношения с природной и социальной компонентами бытия. Это особенно актуально в современной ситуации кризиса духовной культуры, когда в стирании межкультурных границ идет процесс искусственного навязывания ценностей, моделей социокультурного поведения в рамках мировой унификации жизни. Институализация искусства (протекающая даже в рамках самоорганизации) в таком случае становится не только символическим, но и политическим, социокультурным, экономическим фактором. Использование искусства в социокультурных практиках демонстрирует динамику шкалы ценности тех или иных его феноменов в конкретный исторический период, результат оценки не обязательно совпадает с мнением «мира искусства». Наличие в западном культурном дискурсе независимой экспертной оценки, открытых аукционов искусства и других инструментов арт-рынка делает обновление и развитие художественной практики осуществимым. Согласно экономической теории институанализации, синергетической концепции данные инструменты реализуют поливариантность в художественном дискурсе, создавая внешнее воздействие на него. Нелинейность культурной политики в сфере искусства, многовекторность развития самого искусства, становятся охранительным фактором, позволяющим культуре не только сохранять искусство как особую ценность, но и провоцируют рост точек нового в самом искусстве.

Сложность, многомерность культуры эпохи глобализма приводит к усилению взаимодействия всех сфер человеческого бытия на всех культурных уровнях, вовлекая в общие процессы культуру многих стран. Исследование направлений и форм институализации, сложившихся в мировой практике, может позволить не только полнее увидеть развитие искусства, но и определить перспективные направления, адекватные особенностям современной культуры.

Инструментарий изобразительного искусства оказался востребованным массовой культурой и виртуальной реальностью. Поэтому говоря о визуализации современной культуры, можно отметить не расцвет визуальных искусств (как это было в эпоху Возрождения), а тотальность использования визуального канала восприятия, заполняемого с помощью культурного наследия, социокультурных стереотипов. Этот процесс можно назвать попыткой приспособления человека к новой виртуальной реальности, реакцией на проблемы адаптации к быстро изменяющемуся культурному полю. Визуальные образы в этой ситуации играют роль «платформы», создающей пространство для общения, диалога людей. Но без интеллектуальной творческой активности личности эта «платформа» превращает человека лишь в деталь определенной стратегии, часть чужой игры по манипулированию смыслами или в материал для творчества другого. Личностная, креативная активность сегодня имеет большие возможности для самомореализации, но при условии качественного повышения уровня ответственности и образованности. Особая роль в такой ситуации отводится сфере образования, самообразования и воспитания человека. Художественная культура играет определенную роль в адаптации личности к новым условиям: и при формировании визуальной компоненты метаязыка современной культуры, и в форме расширения возможностей проявления творческого потенциала каждого человека. Язык искусства, язык художественной культуры становятся одним из самых универсальных способов межкультурного общения, что связано и с формированием общекультурных ценностей, основанных на поликультурных кодах, метаэстетических основаниях. Области нового формируются и в зоне взаимодействия искусства и новых технологий, художественной и научной сфер деятельности.

В современном мультикультурном обществе, где идет активный процесс перераспределения культурного капитала, где нет диктата идеологий, а «существует только соблазнение» (Ж. Бодрийар, Б. Хюбнер), человек позволяет увлечь свою персону тем, что соответствует его личному опыту и стремлениям. Поэтому искусство, чтобы не оказаться в вакууме, ищет новые способы соблазнения: от погружения в виртуальные художественные миры до медийного лоббирования, создания культурно-развлекательнымх комплексов, развития музейной педагогики, новых подходов презентации искусства. Это соответствует амбициям деятелей искусства, ищущим свое место в современном обществе.

Изобразительное искусство в битве за самостоятельность от других сфер культуры, начатой задолго до XXI века, сегодня, кажется, получило свободу от содержательного и материального давления. В начале третьего тысячелетия мы переживаем новый этап, когда необходимо опять осознать искусство как особый синтез духовности, не теряя тот новый инструментарий, который подарило художнику искусство в поисках новых форм репрезентации. Это накладывает на сферу музейно-галерейной деятельности особую ответственность. Современный музей, защищая автономность искусства, вынужден играть роль координатора, следящего и за динамикой зрительской аудитории, и за современными технологиями, и за ситуацией в различных локусах развития художественного творчества.

Современная культура активно включает в дискурс маргинальные практики. Так, в искусстве существует определенный интерес и традиция институционализации творчества душевнобольных. С одной стороны, включение маргинального опыта для современной культуры – важный источник обновления, показатель гуманизации общества. С другой, – это один из признаков кризиса культуры, ищущей в маргинальных зонах новые ориентиры в ситуации давления массовой культуры, имеющей унификационный характер. Значение институционализации подобного искусства трудно недооценить, но как показывает и зарубежный, и отечественный опыт, основой презентации подобного творчества как феномена культуры (а не только как достижения арт-терапии) должна быть совместная работа культурологов и психиатров, с включением элементов искусствоведческого подхода. Творчество художников-аутсайдеров наглядно демонстрирует демократический характер сути творчества, независимый от пола, возраста, состояния здоровья, что является важной основой гуманизации современной культуры.

Кроме развития традиционных форм институализации искусства, включения в этот процесс маргинальных практик, отдельный вопрос – развитие традиций самоорганизации в самой творческой среде. Можно говорить о преемственности традиций в рамках данного процесса. К примеру, традиции самоорганизации, свойственные ленинградскому нонконформизму, сегодня перетекают как в официальные формы (музейная, просветительская деятельность), так и оказываются востребованы молодыми художниками. Это особо актуально в период отсутствия целостного «мира искусства», стабильных связей между художником – арт-рынком – зрителем (покупателем) и культурной политикой со стороны официоза. Партизанские способы институализации искусства и в XXI веке остаются для художников актуальным способом заявить о себе, несмотря на то, что об андеграунде, актуализировавшим данное течение в веке XX, сегодня говорить практически не приходится. На сегодняшний день можно выделить несколько направлений в данном течении. Это использование партизанских технологий из-за специфики развития российского арт-рынка и отечественной экономики. В рамках самоорганизации оказываются востребованы не только современные (кураторские), но и классические (цеховые) методы институционализации. Партизанские методы используются художниками для привлечения внимания к собственному творчеству (персоне) или к определенным проблемам современного общества. Не все подобные группы пытаются выйти из подполья, хотя для части из них партизанские способы – метод внедрения в официальные институции. Некоторые из «партизан» (например, деятели «Пушкинской 10») проходят путь от неформального существования до обретения собственного веса в художественной жизни. Показательно, что один и тот же автор может свободно совмещать «партизанские методы» деятельности с участием в официальных союзах и мероприятиях. С развитием Интернета актуализировалось стремление ряда творческих людей абстрагироваться от паблисити, уйти в подполье; такие личности так же пользуются партизанскими методами, создавая «партизанское виртуальное подполье». Отдельная страница – виды искусства, возникшие на стыке «закона и беззакония», как, например, граффити. Часть художников-райдеров успешно участвуют в официальных выставках, для многих партизанские способы работы являются своеобразным кредо.

Институционализация визуальных искусств сегодня тесно связана с развитием медийного информационного поля, основанного на современных коммуникационных технологиях. Художник выступает теперь в виде медиатора/проводника, переводчика и шифровальщика фантазий и устремлений. Художники услужливо предлагают внешнее оформление фантазий, «упаковку» для мечты на любой вкус. «Новая зрелищность» – это вариант воплощения мечты о тотальном воспроизведении реальности, которая в различных контекстах проявлялась у многих деятелей кино (А. Базен, С. Эйзенштейн). Художник в этой реальности выполняет несколько функций. Он – создатель абриса виртуализированного пространства, манипулятор и вдохновитель; он – служащий, работающий на корпорации, или участник сопротивления мировой унификации. В то же время каждый, кто старается в таком мире сохранить индивидуальность, – художник собственного мира. С развитием массовых электронных коммуникаций, способных предоставить искомый псевдореальный мир каждому желающему, этот процесс получает свое законченное воплощение. Сами художники получили для творчества не только новый инструмент, расширивший язык изображения, но и новые возможности, увеличившие его влияние на формирование властных стратегий.

Художественные произведения, транслируемые через каналы массовых коммуникаций, создают огромное поле потенциального удовлетворения нереализованных в жизни потребностей. Средства художественной культуры в этой ситуации играют важную роль в социокультурной деятельности, предоставляющей человеку возможность концентрированно в течение короткого времени прожить «другую жизнь», отключиться от своего реального бытия, получить иной набор социальных возможностей и линий поведения. В идеале, проиграв «чужие жизни», человек должен определиться с приоритетами в собственной или отказаться от своей индивидуальности в пользу чужой. Трудно не согласиться с киберпанк-идеей, что творческая активность, свобода общения, способность к полилогу, реализуемые при помощи визуального мышления, могут стать основой для сохранения свободы личности. В данном контексте язык визуальных искусств, «новая зрелищность» (основанная на визуальном канале восприятия) могут выполнять не только манипулятивную, но и адаптивную функцию по отношению к усложнению коммуникативного поля, перенасыщенного информацией. Ассоциативное, образное, нелинейное мышление, выделяемое в киберпанк-эстетике как способ выживания в постиндустриальном обществе, управляемом СМИ и транскорпорациями, может заложить основу новой конфигурации человеческой культуры, естественно, при условии его активизации и в не виртуальном пространстве. Дискуссии о границах изобразительного языка кинематографа, телевидения и медиа на сегодняшний день уже не выглядят актуальными. Понятие «формат» активно используется во всех экранных действах. Различие кинофильма и телепередачи как дифференциация характеристики зрения (в первом случае «зрения памяти», во втором «зрения участника») так же стерлось в процессе экспериментов. Киноприем, видеостиль, телеформа, медиа-клип сегодня стали стандартным набором характеристик конкретного визуального текста и приемом, живущим вне изначальной родовой соотнесенности, вопросом выбора «диапазона окуляра» создателя и «настроек окуляра» смотрящего.

Стратегии использования технологий меняются мало: либо визуализация фантазии, либо придание «эффекта достоверности». Создание виртуальных фантазийных миров, развитие мокьюментари – крайние точки этого процесса. «Новая зрелищность» пережила упоение самоценностью технических средств, которые теперь стали обыденной частью создания визуального текста. Это требует или качественного скачка на новый уровень визуального воздействия, или наличия четкой концепции, послания к зрителю. Не случайно в последнее время идет поворот к консерватизму, проявляющийся, в частности, в обращении к ретроэстетике и в форме, и в содержании. В обратном случае работает «картотечный принцип», делающий текст неинтересным, скучным. Современный зритель, имеющий опыт бытия в пространстве феноменов «новой зрелищности», часто отсекает подобное в «фоновой режим» восприятия, как не актуальное.

Новые технологии предлагают для художников особый инструментарий творчества, например, медиа-арт предоставляет художникам новые средства и площадки для самовыражения. Если для С. Шерман новые технологии – это исключительно новый инструмент творчества, то работы А. Шульгина, Б. Виолы, А. Хила – новаторские в силу презентации особого мышления. Идеологически институционализация медиа-арт направления в искусстве связана с киберпанком и актуальным искусством. Формы институционализации зависят от принадлежности к одной из этих двух сфер. Это влияет на презентацию (галерейная, сетевая), на отношение к реальности (полное или не полное погружение) и ориентацию (концептуальная, образно-пространственная).

С середины прошлого века (XX столетия) повседневность включается в общий процесс глобализации социокультурных процессов, изменения границ между различными локусами человеческого бытия. Увеличение множественности хаотических проявлений в сфере повседневности соседствует со стремлением к системности, институционализации. Показательно, что в пространстве встречи искусства и повседневности идет процесс и более четкой структуризации искусства. Отсутствие макроценностных систем, свобода выбора провоцируют установление четких границ и правил на уровне субкультурном, уровне особенного. В рамках «новой природности» биодетерминизм и культура не противоречат друг другу, а становятся взаимодополняющими частями человеческого бытия. Во главу угла ставится личностное отношение, способность к индивидуальному прочтению, вместо точного знания идут поиски соотнесенности, вместо постоянства контекстной «прописки» в строгой иерархии – движение. Дизайн, в этих условиях, лавируя между «искусством-сакральным» и «бытом-профанным», техникой и эстетикой является и рупором особого визуального языка, родина которого – изобразительное искусство.

Подход в обществе к новой нелинейной целостности и происходящие внутри него процессы взаимодействия и взаимопереходов основных противоположностей (природного и культурного) – это поиск новой системы бытия человека, представляющей собой и новый метод мышления о мире, и особый способ участия в его преобразовании. Искусство при пересечении с телесными практиками получает новый особенный «материал» для творчества, точнее, для сотворчества художника и зрителя (соавтора), формирует новые структуры и формы собственного бытия, трансформирует границы бытия нехудожественного при условии активности самой личности. Визуальные искусства в союзе с повседневностью как выстраивают ориентиры для заблудившегося человека в мире множества возможностей, так и расставляют ловушки, в том числе и визуальные. Сегодня уже нельзя игнорировать то, что реальность и воображаемое в повседневных практиках приблизились друг к другу достаточно сильно, а художники активно работают в области создания конкретной видимой конфигурации этого виртуального пространства, превращая и самого человека и среду его обитания в пространство сотворчества, место придания фантазиям реальной визуальной формы.

Процессы глобализации в культуре актуализировали такие противоположные тенденции, как транскультурализм и поиски этнической, национальной идентичности. Современная культура многовекторна в своем развитии, так же многообразен и дизайн, в котором свободно уживаются разноплановые тенденции. Исследование направлений актуализации культурных традиций в современном дизайне видится важным для определения векторов развития культуры в целом. За счет несинхронности макро-культурных процессов в культуре и циклов в моде последняя исполняет роль референта между культурным ядром и динамическими культурными процессами. В данном контексте культурные традиции становятся интересны социуму не только как часть истории культуры, но как инструмент выживания в современном мире, как часть конфигурации отношений глобального и уникального в культуре. Ведь технологическая цивилизация, с одной стороны, отчуждает человека от традиции, а сосуществование различных версий традиции конструирует «зрительское» стороннее отношение к истории, стирает границы между различными культурными практиками. В такой ситуации мода становится инструментом власти, частью маркетингового механизма глобальных корпораций. Транскультура предлагает каждому выбрать краску, соответствующую настроению, этническое своеобразие в таком случае актуализируется исключительно как игра. В то же время актуализация традиций в дизайне важна как способ проявления социальной солидарности, что презентует культурный опыт не только как музейный экспонат, а как часть современной культуры. Поэтому на практике дизайн, помещая образы, созданные в прошлом, в новые контексты, как ни парадоксально, возрождает интерес к различаниям, помогает сообществам сохранять и презентовать собственное культурное своеобразие. Сегодня искусство, чтобы не оказаться в вакууме «нигде», ищет новые способы соблазнения зрителя, приходящие на смену ранее существующим, – от погружения в виртуальные художественные миры до медийного лоббирования себя; от создания культурно-развлекательнымх комплексов до развития музейной педагогики и поисков новых подходов презентации искусства.

 

Библиография

1. Абалакова Н., Жигалов А. ТОТАРТ. Русская рулетка. – М.: Ad Marginem, 1998. – 415 с.

2. Агеев В. Семиотика. – М.: Весь мир, 2002. – 254 с.

3. Адорно Т. Эстетическая теория. – М.: Республика, 2001. – 527с.

4. Алексеева И. Человеческое знание и его компьютерный образ. – М.: РАН Институт философии, 1993. – 215 с.

5. Американская философия искусства. – Екатеринбург: Деловая книга, 1997. – 318 с.

6. Андреева Е. Все и ничто. Символические фигуры в искусстве второй половины двадцатого века. – Спб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2004. – 509 с.

7. Андреева Е. Формально-тематическая эволюция актуального искусства второй половины XX века. Автореферат на соискание ученой степени доктора философских наук. – СПб. 2005. – 30 с.

8. Антология тендерной теории, //под редакцией Е. Гаповой, А. Усмановой. – Минск: Пропилеи, 2000. – 382 с.

9. Арсланов В.Г. История западного искусствознания XX века. – М.: Академический проект, 2003. – 768 с.

10. Аршинов В. И. Синергетика как феномен постнеклассической науки. – М.: ИФ РАН, 1999. – 200 с.

П.Астафьева О.Н. Синергетический подход к исследованию социокультурных процессов: возможности и пределы. Монография. – М.: Издательство МГИДА, 2002. – 295 с.

12. Бабаева Ю.Д., Войскунский А.Е. Психологические последствия информатизации. // Психол. журн. – 1998. – Т. 19 (1). – С. 89-100.

13. Барт Р. Избранные работы. – М.: Прогресс, 1994. – 616 с.

14. Барт Р. Мифологии / Р. Барт. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. – 312 с.

15. Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003. – 512 с.

16. Барт P. S/Z. – М.:УРСС, 2002. – 230 с.

17. Басин М.А., Шилович И.И. Синергетика и Internet. – СПб.: Наука, 1999. – 150 с.

18. Беззубова О. В. Теория музейной коммуникации как модель современного образовательного процесса. // Коммуникация и образование. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2004. – С. 418 – 427.

19. Бездна: «Я» на границе страха и абсурда. Российский журнал искусств. – СПб.: Концерн «Емец», 1992. – 224 с.

20. Белый А. Символизм как миропонимание. – М.: Республика, 1994. – 528 с.

21. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. – М.: Медиум, 1996. – 239 с.

22. Берг М. Литературократия. – М.: Новое литературное обозрение, 1999. – 340 с.

23. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. – М.: Прогресс-Традиция, 2000. – 383с.

24. Бергер Л. Эпистемология искусства. – М.: Русский мир. 1995. – 323с.

25. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. – М.: «Медиум», 1995. – 330 с.

26. Бергсон А. Творческая эволюция. – М.: КАНОН-пресс, Кучково поле, 1998. – 384 с.

27. Бернштейн Б. Кристаллизация понятия искусства в новоевропейской истории.//Искусство нового времени. Опыт культурологического анализа. – СПб.: Алетейя, 2000. – С. 40-85.

28. Бернштейн Б. Три стрелы глобализации искусства.// Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию профессора Моисея Самойловича Кагана. Материалы международной научной конференции. 18 мая 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium». Выпуск №12. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. – С. 278 – 281.

29. Берталанфи Л. фон. История и статус общей теории систем // Системные исследования. Ежегодник 1973. – М.: Наука, 1973. – С. 20-37.

30. Библер B.C. На гранях логики культуры: Книга избранных очерков. – М.: Русское феноменологическое общество, 1997. – 440 с.

31. Бибихин В.В. Узнай себя. – СПб.: «Наука», 1998. – 577 с.

32. Бланшо М. Опыт-предел // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины XX века. – СПб.: Мифрил, 1994. – С. 63-77.

33. Бланшо М. От Кафки к Кафке. – М.: Логос, 1998. – 240 с.

34. Богданов А. А. Всеобщая организационная наука: Тектология. – Л.-М.:Книга, 1925-1929. В 3 т.

35. Бовуар С. де. Второй пол: [Ист.-филос. исслед.] / С. де Бовуар. – М.: Изд. группа "Прогресс – СПб.: Алетейя, 1997. – 832 с.

36. Бойко М. Судьбы стиля и проблема авторской индивидуальности в европейском искусстве нового времени. //Искусство нового времени. Опыт Культурологического анализа. – Сп-б.: Алетейя, 2000. – С. 85-108.

37. Бодрийяр Ж. Забыть Фуко. – Спб.: «Владимир Даль», 2000. – 90 с.

38. Бодрийар Ж. Америка. – СПб.: Издательство "Владимир Даль", 2000. – 210с.

39. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – М.: Добросвет, 2000. – 389с.

40. Бодрийяр Ж. Система вещей. – М.: Рудомино, 2001. – 218 с.

41. Бодрийяр Ж. Соблазн. – М.: Ad Marginem, 2000. – 136 с.

42. Бранский В. П. Искусство и философия: Роль философии в формировании и восприятии художественного произведения на примере истории живописи. – Калининград: Янтарный сказ, 1999. – 704 с.

43. Бранский В.П. Социальная синергетика как постмодернистская философия истории // Общественные науки и современность, 1999. – № 6.

44. Бранский В., Пожарский С. Глобализация и синергетический историзм. – СПб.: Политехника, 2004. – 396 с.

45. Бранский В., Пожарский С. Социальная синергетика и акмеология. Теория самоорганизации индивида и социума. – СПб., 2001. – 159 с.

46. Браун Д. Психология Фрейда и постфрейдисты. – М.: «Рефл-бук», 1993. – 298 с.

47. Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля / П. Бурдье // Поэтика и политика. Альманах российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1999. – С. 125 – 166.

48. Бурлина Е. Жанрообразование в искусстве как социокультурное явление//Автореферат диссертации. Институт философии – АН СССр, М., 1989г. – 49 с.

49. Бухкамера. – Спб.:Из-во М.К., 1997. – 145 с.

50. Бхаскаран Л. «Дизайн и время: Стили и направления в современном искусстве и архитектуре» – М.: Арт-Родник, 2007. – 256 с.

51. Бычков В. Искусство нашего столетия. ПОСТ-адеквации //Корневище ОБ. Книга неклассической эстетики. – М.: РАН, 1998. – С. 11-186.

52. Вайбель П. Искусство и новые технологии.// Декоративное искусство – 1996. – №1. – С. 14-16.

53. Вайбель П. Знание и видение. Новые интерфейсные технологии восприятия. /Media ART. – СПб.: Новый мир искусства, 2000. – С. 22.-27.

54. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. – М.: Новое литературное обозрение, 1998. – 368 с.

55. Ван Визингер И. Средства массовой информации сообщают.// Interpressgraphic – 1981г. – №2. – С. 23-32.

56. Василькова В.В. Порядок и хаос в развитии социальных систем: (Синергетика и теория социальной самоорганизации). – СПб.: Издательство «Лань», 1999. – 480 с.

57. Вейз Младший Д. Э. Времена постмодерна. – М.: Фонд Лютеранское наследие, 2002. – 239 с.

58. Велып В. «Постмодерн». Генеалогия и значение одного спорного понятия // Путь. 1992. – №1. – С. 109-136.

59. Виль Р. Диалог и философская рефлексия. //Культура. Личность. Мысль. – Спб., 1999. – С. 23-56.

60. Вельфлин Г. Ренессанс и Барокко. – СПб.: Азбука, 2004. – 286 с.

61. Взаимодействие и синтез искусств. – Ленинград: Наука, 1978. – 268с.

62. Вертов Д. Статьи, дневники, замыслы. – М, 1966.

63. Винер Н. Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине. 2-е изд. – М.: Наука, 1983.-343 с.

64. Вирильо П. Машина зрения. – СПб.: Наука, 2004. – 140 с.

65. Вирильо П. Игры любви и случая.// Техника и культура. – М.: Инпресс, 2002. – с. 34-36.

66. Вудманси Марта. Гений и подделка.// Человек. Культура. Общество. – М.,1995. – С. 56-98.

67. Вуек Я. Мифы и утопии архитектуры XX века. – М.: Стройиздат, 1980. – 284с.

68. Выготский Л. Психология искусства. – Спб.: Азбука, 2000. – 410с.

69. Вудманси М. Гений и копирайт // НЛО, – 2001(2).

70. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: основы философской герменевтики. – М.: Прогресс, 1988. – 699 с.

71. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. В 2 тт. – СПб.: Наука, 1998. – Т. 1 – 622 с. Т. 2 – 603 с.

72. Гельман М. Интервенция искусства. /Культурный герой XXI века или в поисках Золушки. – М.: GIF, 1999. – С. 7-13.

73. Генис А. Вавилонская башня: искусство настоящего времени. / Эссе. – М.: "Независимая газета", 1997. – 256 с. (Серия "Культурология").

74. Генис А. Иван Петрович умер. – М.: Новое литературное обозрение, 1999. – 336 с.

75. Гибсон Дж. Экологический подход к визуальному восприятию. – М.:Прогресс, 1988. – 464 с.

76. Глазычев В. О дизайне (Очерки по теории и практике дизайна на Западе). – "Искусство", 1970. – 192 с.

77. Голдберг Р. Золотой век перфоманса. // Декоративное искусство. – 1991. – № 5. – С. 4-6.

78. Голынко-Вольфсон Г. Эссе о соблазне.// Интерпретации в культуре. – СПб.: РИИИ, 1997. – С. 107-116.

79. Гофман А.Б. Мода и люди: Новая теория моды и модного поведения. – М.: Наука, 1994.

80. Григорьева Т.П. Синергетическая модель японской культуры /Синергетическая парадигма. // Под редакцией В. Копцика. – М.: Прогресс-Традиция, 2002. – С.274-296.

81. Гринуэй П. Правила игры.// Искусство кино. – 1994. – №2, – С. 23-37.

82. Гройс Б. Новое в искусстве. // Искусство кино. – 1992. – №3.

83. Гройс Б. Искусство как авангард экономики. //Максимка. – 1999. – №4.

84. Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм между модернизмом и постмодернизмом //Новое литературное обозрение, 1995. – № 15.

85. Гройс Б. Утопия и обмен. – М.: «Знак», 1993. – 374 с.

86. Гроппиус В. Границы архитектуры. – М.искусство,1971. – 286 с.

87. Гроппиус В. К художественному синтезу культуры. //Декоративное искусство. – 1965. – №4.-с. 35-37.

88. Грубков В. С. Петров В. СМ. Локус развития мировой живописи art. / Искусство в контексте информационной культуры. Выпуск 4. – М: Смысл, 1997. – 205 с.

89. Губин Б. Синергетика как новый пирог для "постнеклассических" ученых. Гуманитарносинергетический ажиотаж\'7/Философские науки, – 2003. – № 2, – С. 121-155.

90. Гуревич Л. Художники ленинградского андеграунда. Библиографический словарь. СПб.: Искусство СПб, 2007. – 320 с.

91. Dasein анализ в философии и психологии. Минск: Издательство европейского гуманитарного университета, 2001, – 203 с.

92. Данилов Ю. А. Роль и место синергетики в современной науке / Онтология и эпистемология синергетики. – М.: РАН Институт философии. 1997, – С. 5-11.

93. Дебор Г. Общество спектакля. – М.: Логос, 2000.

94. Деготь К. Сердце автора. – В каталоге: Динамические пары. Галерея Гельмана. – М. 2000. – С. 3-15.

95. Делез Ж. Кино. – М.: Ад Маргинем, 2004. – 622 с.

96. Делез Ж. Критика и клиника. – СПб.: Machina, 2002. – 240с.

97. Делез Ж. Фуко. – М.: Из-во гуманитарной литературы, 1998. – 292с.

98. Делез Ж. Различие и повторение. – СПб.: Петрополис, 1998. – 384с.

99. Делез Ж. Гваттари Ф. Ризома. // Корневище ОБ. – М.: РАН, 1998. – С. 250-258.

100. Делез Ж. Гваттари Ф. Что такое философия? – СПб.: Алетейя, 1998. – 286с.

101. Демпси Э. Стили, школы, направления. Путеводитель по современному искусству. – М.: Искусство – XXI век, 2008. – 304 с.

102. Декомб В. Современная французская философия. – М.: Весь мир, 2000. – 336с.

103. Деррида Ж. Письмо и различие. – СПб.: Академический проект, 2000. – 428с.

104. Деррида Ж. Правда в живописи. // Корневище ОБ. – М.: РАН, 1998. – С. 250-258.

105. Джеймисон Ф. Постмодернизм и потребительское общество // Вопросы искусствознания. XI/2/97. – М. , С. 54-61.

106. Джеймисон Ф. Постмодернизм или логика культуры позднего капитализма //Философия эпохи постмодернизма. Сб. обзоров и рефератов. – Минск, «Красико» – принт., 1996. – С. 6-31.

107. Дженкс Ч. Язык архитектуры постмодернизма. – М.: Стройиздат, 1985. – 135 с.

108. Дианова В. Постмодернистская философия искусства. – СПб.: Петрополис, 1999. – 238 с.

109. Дикки Д. Определяя искусство.// Американская философия искусства. Екатеринбург: Деловая книга, 1997. – С. 243-253.

110. Диди-Юберман Ж. То, что мы видим, то, что смотрит на нас. – СПб.: Наука, 2001. – 262 с.

111. Дридзе Т. Социокультурная коммуникация: текст и диалог в семиосоциопсихологии. //Социокультурное пространства диалога. – М.: Наука, 1999. – С. 58-77.

112. Дриккер А. С. Эволюция культуры. Информационный отбор. – СПб.: Академический проект, 2000. – 181 с.

113. Дубин Б. Слово – Письмо – Литература, – М.: НЛО, 2001. – 412 с.

114. Евтеева И. Межвидовой синтез в контексте кинематографа.// Искусство и новые технологии. Вып.7// под редакцией Я. Иоскевича. – СПб.: РИК РИИИ, 2001. – С. 73-91.

115. Ерасов Б. С. Социальная антропология. – М.: Аспект пресс,1994. Т. 1, Т.2.

116. Ермилова Д.Ю. История Домов моды. – М.: Академия, 2003.

117. Жижек С. Возвышенный объект идеологии. – М.: Художественный журнал, 1999.-236 с.

118. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального / Пер. с англ. Артема Смирного. – М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002. – 160 с.

119. Жижек С. Киберпространство или невыносимая замкнутость бытия.// Искусство кино. – 1998. – №1-2.

120. Жильсон Э. Живопись и реальность. – М.: РОССПЭН, 2004. – 367 с.

121. Залесский П., Спектор М. Сколько нас? Какие мы? Портрет российской интернет-аудитории // Мир Internet. – 1999. – № 7 – 8. – С. 42 – 44.

122. Зедельмайр X. Искусство и истина. – М.: Искусствознание, 1999. – 366с.

123. Зельцер М. Один в доме // Итоги. – 2001. – 27ноября. – с. 64-65.

124. Земпер Г. Практическая эстетика / Г. Земпер. – М.: Искусство, 1979. – 320 с.

125. Зонтаг С. Мысль как страсть. – М.: Русское феноменологическое общество, 1997. – 205с.

126. Зыбайлов Л.К. От хеппенинга к видео: тенденции и противоречия художественной культуры Запада. – М.: Прометей, 1990. – ПО с.

127. Зыгарь М. Страна добрых бен Ладенов.// Власть. – 2001. – 18 декабря. – С. 38-40.

128. Иванов Д. Виртуализация общества. – СПб.: Петербургское востоковедение, 2000. – 96 с.

129. Иванова О. К проблеме метода в современной культурологии.// Культурологические исследования 02. – СПб.: Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2002. – С. 3-13.

130. Игровое пространство культуры. Материалы научного форума. – СПб.: ЕВРАЗИЯ, 2002. – 372 с.

131. Иконников А.В. Архитектура Москвы XX век. – М.: Московский рабочий, 1984. – 220 с.

132. Иконников А. В. Архитектура города: Эстетические проблемы композиции / А. В. Иконников. – М.: Стройиздат, 1972. – 215 с.

133. Ильин И. Постмодернизм от истоков до конца столетия. – М.: Интрада, 1998. – 250 с.

134. Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. – М.: Интрада, 1996. – 220 с.

135. Ионин Л. Г. Социология культуры: Путь в новое тысячелетие. – М.: Логос, 2000. – 432 с.

136. Иоскевич Я. «Полевая» интерпретация.// Интерпретации в культуре. – СПб.: РИИИ, 1997. – 164 с.

137. Иоффе И. Культура и стиль. Система и принципы социологии искусства. – Ленинград: Прибой, 1927. – 365 с.

138. Иоффе И. Синтетическое изучение искусства и звуковое кино. – Л.: Гос. музыкально-научный исследовательский институт, 1937. – 412 с.

139. Искусство в контексте информационной культуры. Вып. 4 /под редакцией Зубова Ю. Н. – М.: Смысл, 1997. – 204 с.

140. Искусство и новые технологии. Вып.7/ Под редакцией Я. Иоскевича. – СПб.: РИК РИИИ, 2001. – 203с.

141. Искусство нового времени. Опыт культурологического анализа. / Под ред. О. А. Кривцуна. – Сп-б.: Алетейя, 2000. – 306 с.

142. Итон М. Искусство и неискусство.// Американская философия искусства. – Екатеринбург: Деловая книга, 1997. – С. 271-289.

143. Кабаков И. Купер Ю. 52 диалога на коммунальной кухне // Искусство кино. – 1994. – №2. – с. 56-57.

144. Кабинет: картины мира. – СПб.: Инапресс, 1998. – 312с.

145. Каган М.С. Метаморфозы бытия и небытия. – СПб.: Логос, 2006. – 415с.

146. Каган М.С. Морфология искусства. – Л.:Искусство, 1972. – 439с.

147. Каган М.С. О диалогической природе петербургской культуры.// Проблема другого голоса в языке, литературе и культуре. – СПб, 2003 – С.278-279.

148. Каган М. С. Се человек… Жизнь, смерть и бессмертие в волшебном зеркале изобразительного искусства. – СПб.: Петрополис, 2001. – 320 с.

149. Каган М.С. Философия культуры. – СПб.: ТОО ТК\'Петрополис", 1996. – 416 с.

150. Каган М.С. Формирование личности как синергетический процесс. / Синергетическая парадигма. Человек и общество в условиях нестабильности. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – С. 212-227.

151. Каган М. С. Эстетика как философская наука. – СПб.: ТОО ТК\'Петрополис", 1997. – 543с.

152. Калугина Т.П. Музей как высшая конечная стадия человеческой цивилизации.// Глобализм в системе категорий современной культурологической мысли. – СПб.: Янус, – С. 400-420.

153. Камерон Д. Ф. Музей: храм или форум // Музей – культура, общество: Сб. науч. тр. /ЦМР. – М., 1992.

154. Камю А. Записные книжки. – М.: Вагриус, 2000. – 206 с.

155. Кандинский В. Избранные труды по теории искусства. – М.: Гилея, 2001, – 390с.

156. Кандинский В. Точки и линия на плоскости. – СПб: Азбука, 2003. – 240 с.

157. Капица С, Курдюмов С, Малинецкий Г. Синергетика и прогнозы будущего. – М.: Наука, 1997.-285 с.

158. Капицы Б. Знак, смысл, литература.//Семиотика и художественное творчество. – М., 1977, – с. 42-58.

159. Капра Ф. Дао физики: исследование параллели между современной физикой и мистицизмом Востока. – СПб., 1994. – 302 с.

160. Капустина Л.Б. Философия и искусство; логика паратекста. – СПб.: Петрополис. 2004 – 216 с.

161. Касавин И. Т Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. – СПб.: РХГИ, 1998. – 408 с.

162. Кассирер Э. Философия символических форм: Введение и постановка проблемы // Культурология XX век. Антология. – М.: Юрист. 1995. – 703 с.

163. Кастельс М. "Становление общества сетевых структур" // "Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология" (под ред. В.Л. Иноземцева). – М., 1999. С. 494-505.

164. Кармин А. Основы культурологии. Морфология культуры. – СПб.: Лань, 1997. – 509 с.

165. Кемпинский А. Психология шизофрении. – СПб.: Наука, 1998. – 293 с.

166. Кепеци Б. Культура масс и культура повседневная // Культуры М. 1982 №1-2. – С.26-38.

167. Кинник К., Кругман Д., Камерон Г. Усталость сострадать.//Средства массовой коммуникации и социальные проблемы. – Казань, 2000. – С. 83-90.

168. Кино и современная культура. Л.: ЛГИТМиК, 1988. – 147с.

169. Киященко Л. П. Синергетика обобщенных представлений / Онтология и эпистемология синергетики. М.: РАН Институт философии. 1997. – С. 50-68.

170. Кнабе Г.С. Диалектика повседневности // Вопросы философии 1989. – №5 – С.26-38.

171. Князева Е., Курдюмов С. Основания синергетики. Режимы с обострением, самоорганизация, темпомиры. – СПб.: Алетейя, 2002. – 414 с.

172. Князева Е., Курдюмов С. Структуры будущего. Синергетика как методологическая основа футурологии // Синергетическая парадигма. Нелинейное мышление в науке и искусстве. – М.: Прогресс-Традиция, 2002. – С. 109-126.

173. Коге Герман. Эстетика чистого чувства. / Современная западно-европейская и американская эстетика., – М.: Университет, 2002. – С. 54-61.

174. Козлов А. Козел на Саксе. – М.: Вагриус, 1998. – 445 с.

175. Козлова Т. В. Костюм как знаковая система / Т.В.Козлова. – М.: МТИ, 1980. – 68 с.

176. Козловски П. Культура постмодернизма. – М.: Республика, 1997. – 236 с.

177. Копцик В. Вопросы самоорганизации российской художественной культуры в переходный период: литературный процесс на рубеже ХГХ-ХХ веков./ Синергетическая парадигма. Человек и общество в условиях нестабильности. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – С. 519-530.

178. Копытин А. И. Арт-терапия в эпоху постмодерна. – СПб.: Речь & Семантика-С, 2002. – 224 с.

179. Корневище ОБ. Книга неклассической эстетики. – М.: РАН, 1998. – 296 с.

180. Коэн С. Средства массовой коммуникации, моральная паника и девиантность.// Средства массовой коммуникации и социальные проблемы. – Казань: Изд. Казанского Университета, 2000. – С. 222-223.

181. Крейдлин Г. Невербальная семиотика. – М: НЛО, – 2002. – 577 с.

182. Кривцун О. Смысл творчества в интерпретации художника XX века. // Переходные процессы в русской художественной культуре. – М. Наука, 2003. – С. 423-454

183. Кроче Б. Эстетика. – М.: Интрада, 2000. – 160 с.

184. Куликова И.С. Философия и искусство модернизма. – М.: Издательство политической литературы, 1980. – 271с.

185. Культурный герой XXI века или в поисках Золушки. – М.: GIF, 1999. – 192 с.

186. Культурология как она есть и как ей быть: Международные чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 5. – СПб.: ФКИЦ «ЭЙДОС», 1998. – 405 с.

187. Культурология. XX век. Антология. – М.:Юрист 1995-703 с.

188. Курицын, В. Постмодернизм: новая первобытная культура // Новый мир. – 1992. – №2 – С. 227-232

189. Курицын В. Русский литературный постмодернизм. – М.: ОГИ, 2001. – 288 с.

190. Кьеркегор С. Страх и трепет: Пер. с дат. – М.: Республика, 1993. – 383 с.

191. Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка. – М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. – 236с.

192. Кюнг Г. Религия на переломе времени (Тринадцать тезисов)// Мировое дерево., – 1993. – Вып.2 – С. 58-75.

193. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. – М.: Гнозис, 1995. – 192с.

194. Ландгребе Л. Что такое эстетический опыт. // Современная западноевропейская и американская эстетика. – М.:Университет, 2002. – С. 206-223.

195. Ласло Э. Основания трансдисциплинарной единой теории // Синергетическая парадигма. Многообразие поисков и подходов. – М.: Прогресс-Традиция, 2000. – С. 330.

196. Ле Корбюзье. Архитектура XX века. – М.: Прогресс, 1970. – 303 с.

197. Лейдерман Ю. Буря в пустыне // Искусство кино. – 1994. – № 2.

198. Лелеко В.Д. Пространство повседневности в европейской культуре / В.Д.Лелеко; Санкт-Петербургский гос. ун-т культуры и искусств. – СПб., 2002. – 320 с.

199. Лессинг Готфрид Эфроим. Лаокоон или о границах живописи и поэзии… – М.,1933.

200. Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. / Под ред. В.В.Бычкова. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003. – 607 с.

201. Лем С. Этика технологии и технология этики. Модель культуры. – Пермь: РИФ «Бегемот», 1993. – 92 с.

202. Лиманская Л.Ю. Теория искусства в аспекте культурно-исторического опыта. – М:РГГУ, 2004. – 223 с.

203. Линсбах Я. Принципы философского языка. – Ленинград, 1916г.

204. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – Спб.: Алетейя, 1998, – 160 с.

205. Липовецки Ж. Эра пустоты. – Спб.: Владимир Даль, 2001 – 330 с.

206. Липовецкий М. Мифология метаморфоз. Поэтика «Школы для дураков» Саши Соколова.// Октябрь. – 1995 – №7.

207. Липовецкий М. Русский постмодернизм. Монография – Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т., 1997. – 317 с.

208. Лич Э. Культура и коммуникация: Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. – М. : Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. – 142 с.

209. Лола Г. Дизайн. – М.: Из-во МГУ, 1998. – 264 с.

210. Лола Г. Модный образ в посткризисную эпоху.// Мода в контексте культуры. СПб: СПБГУКИ, – 2010. – С. 72-76.

211. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства: XVIII – начало XIX века / Ю. М. Лотман. – [2-е изд., доп.]. – СПб.: Искусство-СПБ, 1994. – 414 с.

212. Лотман М.Ю. Избранные статьи в трех томах. – Таллинн: Александра, 1992.

213. Лотман Ю М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки (1968-1992) / Ю. М. Лотман. – СПб.: Искусство-СПБ, 2000. – 704 с.

214. Лотман Ю.М. Символические пространства// Лотман Ю.М. Семиосфера. – СПб.: «Искусство-СПБ», 2000. – С. 297-334.

215. Лосев А. Философия, мифология, культура. – М.: Издательство политической литературы, 1991. – 525 с.

216. Майнцер К. Сложность бросает нам вызов в XXI веке: динамика самоорганизации в век глобализации.// Стратегии динамического развития России: единство самоорганизации и управления. Материалы международного конгресса. – М.: Проспект., 2004. – Т.З, часть 1. – С. 119-49.

217. Маклюен М. Осмысляя средства коммуникации: новые измерения человека. // Искусство кино. – 1994. – №2. – с. 67-75.

218. Маклюэн М. Понимание медиа: внешние расширения человека. – М.: Жуковский, 2003. – 464 с.

219. Малиновский Б. Избранное: Динамика культуры / Пер.: И. Ж. Кожановская и др. – М.: РОССПЭН, 2004. – 960 с.

220. Малинецкий Г. Нелинейная динамика – ключ к теоретической истории // Общественные науки и современность. – 1996. – № 4. – С. 105-112.

221. Малевич К. Через чистую абстракцию к новой форме. // Искусство кино. – 1992. – №1. – С. 124-131.

222. Мальдонадо Т. Актуальные проблемы дизайна //Декоративное искусство. – 1964. – №7.

223. Мамардашвили. М. К. Классический и неклассический идеалы рациональности. – М.: Изд-во "Лабиринт", 1994 . – 68 с.

224. Мамардашвили. М. К. Язык осуществившейся утопии. // Искусство кино. – 1993. – №7. – с. 53-62.

225. Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. – М.: Логос, 2001.-408 с.

226. Маньковская Н. Эстетика постмодернизма. – Спб.: Алетейя, 2000. – 346 с.

227. Манин В. Неискусство как искусство. – УРСС, 1999. – 190 с.

228. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. – Киев: Port-Royal, 1995. – 310 с.

229. Маслова Л. Шестиугольное кино. // Власть, – 2002. – С. 40-43.

230. Махлина С. Т. Семиотика культуры и искусства: Опыт энциклопедического словаря. – СПб.: СПбГУКИ, 2000. – Ч. 1-2.

231. Media ART. – Спб.: Новый мир искусства, 2000. – 47 с.

232. Мерцалова М. Н. Костюм разных времен и народов: В 4 т. 2-е изд., доп. – М.: Акад. моды, 1996.

233. Мелик-Пашаев А. Мир Художника. – М.: Пресс-Традиция, 2000. – 269 с.

234. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. – СПб.: «Ювента», 1999. – 604с.

235. Милле К. Современное искусство Франции. – Минск: Пропилеи, 1995. – 336 с.

236. Минский М. Фреймы для представления знаний. – М.: Прогресс. 1983. – 603 с.

237. Мир и фильмы Андрея Тарковского. – М.: Искусство, 1991. – 390 с.

238. Михайлов С. История дизайна в 2х томах. – М.: Союз дизайнеров России, 2002.

239. Моррис У. Избранные статьи. – М.: Искусство, 1973.

240. Мукоржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. – М.: Искусство. 1994. – 605с.

241. Музей и коммуникация. Концепция развития Самарского областного историко-краеведческого музея им. П.В. Алабина (Авторский коллектив, под ред. Н.А.Никишина и В.Н.Сорокина). – Москва-Самара, 1998. – 140 с.

242. Назаретян А. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры (синергетика социального прогресса). – М.: Спец. предпр. торг. дома «Наследие», 1996. – 183 с.

243. Нам Чжун Пайк «Время на входе» и «Время на выходе» // Искусство кино. – 1994. – №2, – С. 107-108.

244. На пути к музею XXI века / Сост. и науч. ред. Н.А.Никишин. – М.: Прогресс-Традиция, 1999.

245. Неизвестный Э. Кентавр. – М.: Прогресс «литера», 1992. – 238с.

246. Никифорова Л. Культурные палимпсесты: новая жизнь Константиновского дворца в Стрельне.// Жизненный мир поликультурного Петербурга. – СПб: Астерион, 2003, – С. 174-180.

247. Никонова Ры. Слово лишнее как таковое // Бездна. – М.: Етец, 1992. – С. 132-135

248. Новая волна. Русская культура и субкультуры на рубеже 80х.-90х. – М.: Московский рабочий, 1994. – 102с.

249. Носов Н. Виртуальная психология. – М.: Аграф, 2000. – 405с.

250. Онтология исследований культуры. Интерпретации культуры. Т.1. – Спб.: Университетская книга, 1997. – 726с.

251. Онтология и эпистемология синергетики. – М.: РАН. Институт философии, 1997. – 153 с.

252. Ортега-и-Гассет X. Избранные работы. Эстетика. – М.: Наука, 1991. – 693 с.

253. Осборн X. Современное искусство. / Современная западно-европейская и американская эстетика. – М.: Университет, 2002. – с. 97-113.

254. Пановский Э. Смысл и толкование изобразительного искусства. – Спб.: Академический проект, 1999. – 393 с.

255. Паперно В. Культура два. – М.: Новое литературное обозрение, 1996. – 382 с.

256. Петровская Е. Глазные забавы. – М.: Ad Marginem, 1997. – 174 с.

257. Пикон-Валлен Б. Мираж. //Театральный наблюдатель. – 1992. – №2, – с.8-13.

258. Плахов А. Всего 33. Звезды мировой кинорежиссуры. – Винница: АКВИЛОН, 1999. – 464 с.

259. Подорога В. А. Философское произведение как событие // Вопросы философии. – 1993. – № 3.-С. 9-12.

260. Полат Е.С. Проблемы использования компьютеров в системе образования развитых капиталистических стран // Информатика и образование. – 1987. – № 4. – С. 106 – 113.

261. Полевой В. Искусство как искусство. – М.: Издательский Дом, 1995. – 205 с.

262. Постмодернизм. Энциклопедия // под редакцией Грицанова А.А., Можейко М. А.. – Минск: Интерпрессервис, 2001. – 1040 с.

263. Почепцов Г. История русской семиотики. – М.: Лабиринт, 1998. – 333 с.

264. Почепцов Г. Теория коммуникации – М.: «Рефл-бук», – 2001. – 656 с.

265. Постижение культуры. Вып. 7// под редакцией Злобина Н. – М., 1998. – 367с.

266. Пригов Д. Без названия. // Искусство кино. – 1994. – № 2.

267. Пригожин И. Конец определенности: Время, хаос и новые законы природы. – Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 1999. – 327 с.

268. Пригожин И. От существующего к возникающему: Время и сложность в физических науках. – М.: Наука, 1985. – 327 с.

269. Пригожин И. Природа наука и новая рациональность // В поисках нового мировидения: И.Пригожин, Е. и Н. Рерихи. – М.: Знание 1991 – С. 32-41.

270. Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант.: Пер. с англ. – М: Издательская группа «Прогресс», 1994. – 272 с.

271. Радлов Н. Современная русская графика и рисунок //Аполлон. – 1913, – №6

272. Разлогов К., Орлова Э., Кузьмин Е. Российская культурная политика в контексте глобализации // Отечественные записки. – № 4 (25) – (2005).

273. Ратенау В. Механизация жизни. – Петербург: «Антей», 1923. – 51 с.

274. Раушенбах Б. Геометрия картины и зрительное восприятие. – СПб.: Азбука-классика, 2001. – 312 с.

275. Рид Г. Значение искусства. /Современная западно-европейская и американская эстетика. – М.: Университет, 2002. – С. 186-206.

276. Розин В. Семиотические исследования. – М.: Университетская книга, 2001. – 250с.

277. Русская литература XX века: итоги столетия, //под редакцией А.Кобринского. – СПб.: Из-во СПбГТУ, 2001. – 152с.

278. Рыклин М. Искусство как препятствие. – М.: Ad Marginem, 1997. – 154 с.

279. Савчук В. Конверсия искусства. – Спб.: Петрополис, 2001. – 288 с.

280. Савчук В. Кровь и культура. – СПб.: Изд-во СПб. гос. ун-та, 1995. – 180 с.

281. Сагатовский В.Н. Выживет ли философия. //Философия XX века: школы и концепции. Материалы научной конференции 23-25 ноября 2000. – С. 39-40

282. Сальников В. Художник-партизан//Художественный журнал – № 58/59 – 2005.

283. Самоорганизация – глобальные стратегии оформления будущего.// Стратегии динамического развития России: единство самоорганизации и управления. Материалы международного конгресса. – М.: Проспект.2004.

284. Сапего И. Предмет и форма. – М.: Советский Художник, 1984. – 302с.

285. Сато С. Кумамото X. Реинжинеринг окружающей среды. – СПб: Издательский дом «Бизнес-пресса», 2002. – 240с.

 

286. Семиотика и художественное творчество. – М.: Наука, 1977.

287. Семиотика языка и литературы в 2х. томах. Благовещенск: БГК им. И. А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. Т. 1 – 328с.Т.2 – 304с.

288. Свенсон Л. Философия моды. – М.: Прогресс-Традиция, 2007. – 256с.

289. Силичев Д. Семиотические концепции искусства. / Феноменология искусства – М.: РАН. Институт философии, 1996. – с. 144

290. Синергетическая парадигма. // под редакцией В. Копцика. – М.: Прогресс-Традиция, 2002. – 496с.

291. Синергетическая парадигма. Человек и общество в условиях нестабильности. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – 582 с.

292. Скола Э. Несколько слов о моих рисунках. // Искусство кино. – 1993. – №4, – с. 80.

293. Сноу Ч. Две культуры. Сб. – М., 1973. – 142 с.

294. Современная архитектура США. Критические очерки. – М:Стройиздат, 1985. – 175с.

295. Современная западно-европейская и американская эстетика. – М.: Университет, 2002. – 223 с.

296. Современная западная философия. Словарь. М.: Издательство политической литературы, 1991. – 404 с.

297. Современные стратегии культурологического анализа./Ответственный редактор Бек Д.П. – РГГУ, 2000. – 252 с.

298. Солонин Ю.Н., Гафанова Ю.В. Философия как культурная проблема. // Философия XX века: школы и концепции. Материалы научной конференции 23-25 ноября 2000. СПб., – С.353-357.

299. Средства Массовой Коммуникации и социальные проблемы. – Казань: Из-во казанского университета, 2000. – 223с.

300. Степин В., Кузнецова Л. Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации. – М.: ИФ РАН, 1994. – 272 с.

301. Сто художников XX века. – Челябинск: Урал LTD, 1999. – 210с.

302. Тесля С. Опыт аналитики повседневного. – М.: Из-во МГУ, 1995. – 227с.

303. Троицкий А. Рок в Союзе: 60-е, 70-е, 80-е… – М.: Искусство, 1991. – 208с.

304. Тойнби А. Постижение истории. – М.: Прогресс, 1991. – 731 с.

305. Топоров В.Н. Пространство и текст. – В кн.: Текст, семантика и структура. – М., 1983. – С. 227-284.

306. Тоффлер Э. Метаморфозы власти. – М.: АКТ, 2001. – 670 с.

307. Тоффлер Э. Шок будущего. – М.: АКТ, 2002. – 557 с.

308. Трофименков М. Подмосковный киберпанк./ Искусство и новые технологии. Вып.7// под редакцией Я. Иоскевича. – СПб.: РИК РИИИ, 2001. – С. 73-91

309. Тупицин В. Другое искусство. – М.: Ad Marginem, 1997. – 348 с.

310. Тупицин В. Коммунальный (пост) модернизм. – М.: Ad Marginem, 1998. – 206с.

311. Тупицина М. Критическое оптическое. – М.: Ad Marginem, 1997. – 222 с.

312. Туркина О. Мазин В. Критика: лов перелетных означающих. / Кабинет: картины мира. – СПб.: Инапресс, 1998. – С. 8-14.

313. Турчин В. С. По лабиринтам авангарда. – М.: Изд-во МГУ, 1993. – 248 с.

314. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М.: «Наука», 1977. – 576 с.

315. Усманова А. Умберто Эко. Парадоксы интерпретации. – М.: Пропилеи, 2000. – 199 с.

316. Успенский Б.А. Избранные труды, том 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. – М.: Гнозис, 1994. – 432 с.

317. Успенский БА. Семиотика искусства. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. – 360 с.

318. Управление музеем. Практическое руководство/ под редакцией П.Д. Бойлана. – Париж: ИКОМ, 2004. – 230 с.

319. Уэллс об Уэллсе. / под редакцией Г. Насекиной. – М.: Радуга, 1990. – 448 с.

320. Феноменология искусства. – М.: РАН. Институт философии, 1996. – 263 с.

321. Философия техники. История и современность. / под редакцией Розина В. – М.: РАН. Институт философии, 1997. – 281с.

322. Философские основания эстетики постмодернизма: Науч.-аналит. обзор / Рос. АН, ИНИОН. – М., ИНИОН, 1993. – 41 с.

323. Филиппьев Ю. А. Искусство в системе человеческих ценностей. – М.: Наследие, 1996. – 288 с.

324. Фиорини-Роза Дж. Движение киберпанк и будущее виртуального кино // Искусство кино. 1994. – № 2. – С. 91-95.

325. Флиер А.Я. Культурология для культурологов. – М.: Академический проект, 2000.

326. Фоменко А. Архаисты, они же новаторы. – М.: НЛО, 2007. – 140 с.

327. Фриндте В., Келер Т. Публичное конструирование "Я" в опосредованном компьютером общении // Гуманитарные исследования в Интернете / Под ред. А. Е. Войскунского. – М.: Терра-Можайск, 2000. – С. 40 – 54.

328. Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью/ под общей ред. В.П.Визгина и Б.М. Скуратова. – М.: Праксис, 2002. – 384 с.

329. Фуко М. История сексуальности-Ш. Забота о себе. Киев: Дух и литера: Грунт; – М.: Рефл-бук, 1998. – 283 с.

330. Фуко М. Надзирать и наказывать.// Искусство кино. – 1994. – № 11, – с.48-60.

331. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – М.: Прогресс, 1977.-488 с.

332. Фуко М. Что такое автор? / М. Фуко. Воля к истине. – М., 1996. – С. 7 – 46.

333. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. – 1990. – № 3. – С. 134-148.

334. Хаин Т. Все об упаковке. – СПб.: Азбука, 1997. – 287 с.

335. Хабермас Ю. Будущее человеческой природы. – М.: Весь мир, 2002 – 144 с.

336. Хабермас Ю. Модерн – незавершенный проект // Вопросы философии. – 1992, № 4. – С. 40 – 52.

337. Хайдеггер М. Gedachtes (Замысленное) // Искусство кино. – 1993. – №4, – С.109-112.

338. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии // От Я к Другому: Сб. переводов по проблемам интерсубъективности, коммуникации, диалога. – Мн: Минск, 1997 – с. 102 – 129.

339. Хакен Г. Самоорганизующееся общество.// Стратегии динамического развития России: единство самоорганизации и управления. Материалы международного конгресса. – М.: Проспект., 2004 – т.З, часть 1, – с. 6-12.

340. Хассан И. Культура постмодеризма. // Современная западно-европейская и американская эстетика. – М.: Университет, 2002. – с. 113-124.

341. Хейзинга И. Осень средневековья: Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. – М.: Наука, 1988. – 540 с.

342. Хеншель Р. Определение общественных проблем средствами массовой информации.//Средства массовой коммуникации и социальные проблемы. – Казань, 2000. – с. 63-73.

343. Хофман В. Основы современного искусства. – СПб.: Академический проект, 2004. – 560 с.

344. Хюбнер Б. Произвольный этос и принудительность эстетики/ Пер. с нем. – Мн.: Пропилеи, 2000. – 152 с.

345. Чередниченко Т. Россия 90х. в слоганах, рейтингах, лозунгах. – М.: Новое литературное обозрение, 1999. – 312 с.

346. Чужак Н. Под знаком жизнестроения // ЛЕФ: Журнал левого фронта искусств. 1923. – № 1. – Март.

347. Шеллинг Ф.В.Й. Философия искусства. – СПб.: Алетейя, 1996. – 495 с.

348. Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека // Шиллер Ф. Собрание сочинений в 4 тт.: Т. 4. – СПб.: Издательство Брокгауза и Эфрона, 1902. – С. 293 – 343.

349. Шкловский В. За 60 лет. – М.: Искусство, 1985. – 573 с.

350. Шутов С. Реальный видеоарт. // Искусство кино. – 1994. – №2. – С. 109-114

351. Щедрина Г. К. Понятие «модель мира», его междисциплинарный статус //Культурологические исследования 01 – СПб.: Издательство РГПУ им. А.И. Герцена , – 2001. – С. 3-12

352. Щедрина Г. К. Художественная культура и эстетика. – СПб.: Ступени, 1999.

– 184с.

353. Шульгин А.: Биографический проект в сетевом пространстве. //Художественный журнал – 2002. – №45.

354. Шюц А. Структуры повседневного мышления / А. Шюц // Соц. исследования. – 1988. – №2. – С. 129-137.

355. Эбелинг В. Самоорганизация – глобальные стратегии оформления будущего.// Стратегии динамического развития России: единство самоорганизации и управления. Материалы международного конгресса. – М.: Проспект., 2004, т.З, часть 1, – С. 82-96.

356. Эйзенштейн С. Избранные произведения в 6-ти томах. – М., 1968.

357. Эко У. Заметки на полях «Имени розы». // Иностранная литература. – 1988.

– №10, – С. 193-230.

358. Эко У. Открытость в произведении искусства.// Некоторые проблемы современной эстетики. Сборник переводов и рефератов. – М., 1976.X.2, – С. 18-28

359. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. – СПб.: ТООТК «Петрополис», 1998. – 431 с.

360. Элиаде М. Священное и мирское. – М.: Изд-во МГУ, 1994. – 143 с.

361. Энгельмейер П. Философия техники. Вып. 1. – М., 1912 . – С. 4 – 63

362. Эпштейн М Информационный взрыв и травма постмодерна. // Русский Журнал. – 1998. – №10.

363. Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма. // Звезда, 1996. – №8. – С.166-188.

364. Эпштейн М. От модернизма к постмодернизму: Диалектика «гипер» в культуре XX века // Новое литературное обозрение. – 1995. – № 16.

365. Эпштейн М. Постмодерн в России. – М.: Издание Р. Элинина, 2000. – 368с.

366. Эпштейн М. Философия возможного. – Спб.: Алетейя, 2001. – 334с.

367. Энциклопедия. Культурология от А до Я. – Спб.: Алетейя, 1998. в 2х. томах.

368. Эстетические исследования. // под ред. К. Долгова. – М.: РАН институт философии, 1996. – 235с.

369. Юлина Н. Очерки по философии в США. – М.: Эдоториал, 1999. – 296с.

370. Янг К. Диагноз – интернет-зависимость // Мир Интернет. – 2000. – № 2. – С.24 – 29.

371. Ямпольский М. Память Тиресия. – М.: Ad Marginem, 1993. – 464с.

372. Ямпольский М. О близком. – М.: НЛО, 2002. – 236с.

373. Ямпольский М. Наблюдатель. – М.: Ad Marginem, 2000. – 287с.

374. Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М.: «Республика», 1994. – 527 с.

375. The antiaeshetic: Essays on postmodern culture / Ed. by Forster H. – Port Townsend: Bay Press, 1983. – 176 p.

376. Dubuffet J. Asphyxiante culture // Prospectus et tous ecrits suivants. T. 3. – Paris: Gallimard, 1995.

377. Dickie G. Art and Aesthetic. An Institutional Analysis. – Cornell University Press. 1974.

378. Faiwel N. New understanding of Nature. – N. Y.: Columbia University Press, 1986. – 134 p.

379. Gilson E. Art et metaphysique // Revue de metaphysique et de morale. 23 (janvier 1916).

380. Gubert К Word as cultural & social market. – London., 1995 – 225 p.

381. Ganer Philippe. Sixties design. – Taschen, 1996. – 176p.

382. Goldberg Rose Lee. Performance art. – London. 1995 – 216p.

383. Habermas J. Begrundete Enthaltsamkeit: Gibt es postmetaphysische Antworten auf die Frage nach dem "richtigen Leben"? – Neue Rundschau. 2001, H. 2, – P. 93-103.

384. Hassan I. The Dismemberment of Orpheus: Toward a postmodernist literature. – Madison: The University of Wisconsin Press, 1982. – XIX, 315 p.

385. Heidegger Martin. The Age of the World Picture. In: Electronic Culture. Technology and Visual Representation. Ed. by Timothy Druckrey. – NY: Aperture, 1996. P. 51-52.

386. Human and nature. Ecological problems. – London, 1998, – 213 p.

387. Jacobsen J. H. (Hg.) Autopoiesis: En introduktion til Niklas Luhmanns verden af systemer. // Hvorfor "Systemteori"Kopenhagen: Forlaget poitisk revy, 1992. – S. 10-20.

388. Jameson F. Postmodernism or The Cultural Logic of Late Capitalism. – Verso Eds., 1991.-461 p.

389. Judd D. Specific objects // Judd D. Complete writings. 1975-1986. – Eindhoven, 1887. – P. 115-124.

390. Kaplan Benjamin. An Unhurried View of Copyright. – N. Y.: Columbia University Press, 1967. – 312 p.

391. Kosuth Joseph. Art after Philosophy. В кн.: Art in Theory, 1900-1990. An Anthology of Changing Ideas. Ed. by Charles Harrison & Paul Wood. – Oxford: Blackwell Publishers Ltd., 1992 (1999).

392. Lyotard Jean Fransois. Presenting the Unpresentable: The Sublime. In: Art Forum, – New York, March 1982. – P. 64-69.

393. Manovich L. The language of New Media. – MIT Press, 2001.

394. Rose Mark. The Author as Proprietor: Donaldson v. Becket and the Genealogy of Modern Authorship // Representations. – №23 – (1988).

395. Pronk P. New life. – The University of Michigan Press. 1997. – 213 p.

396. Rochester Jack B. and Gantz John. The Naked Computer: A Laypesrson\'s Almanac of Computer Lore, Wizardry, Personalities, Memorabilia, World Records, Mind Blowers and Tomfoolery. – N.Y., 1983.

397. Rotman B. Signifying Nothing: the Semiotics of Zero. – Stanford University Press, 1993.

398. Schutz A. Collected Papers: The Problem of Social Reality. – Hague: Nijhof, 1971. – 361 p.

399. Schutz A. The Structures of the Life-World, Th. Luckmann. – L.: Heinemann, 1973. – 336 p.

400. Smillie D. Sociobiology and Human Culture //Sociobiology and Epistemology. – Dordrecht, 1985. – P. 75-97.

401. A User\'s Guide To The New Age. Ed. By Rudy Rucker, R.U.Sirius & Queen Mu. – – NY., 1992.

 

Примечания

1

Гройс Б. Искусство утопии. М., 2003. – С. 253-260.

2

Малиновский Б. Избранное: Динамика культуры / Пер.: И. Ж. Кожановская и др. М.: РОССПЭН, 2004. – 960 с.

3

Эбелинг В. Самоорганизация – глобальные стратегии оформления будущего // Стратегии динамического развития России: единство самоорганизации и управления. Материалы международного конгресса. М.: Проспект,2004. – С. 82-96.

4

См. Ласло Э. Рождение слова – науки – эпохи // Полис. – 1993. – № 2. – С. 25-30. Ласло Э. Международное общество Системных Наук / Перевод Ю.А. Данилова .Институт философии РАН. Электронный источник. URL: http://www.iph.ras.ru

5

Флиер А.Я. Культурология для культурологов. – М.: Академический проект, 2000. – С. 106-110.

6

Разлогов К., Орлова Э., Кузьмин Е. Российская культурная политика в контексте глобализации // Отечественные записки. – № 4 (25) – (2005).

7

Dickie George. Art and Aesthetic. An Institutional Analysis. Cornell University Press. 1974. – P.31.

8

Дебор Г. Общество спектакля. М., 2000. – С. 106.

9

Бодрийяр Ж. Прозрачность Зла, М.: Добросвет, 2000. – С. 36.

10

Цит. по: До седьмого лота.// Итоги. – 27 апреля, 2009.

11

Электронный ресурс. URL: http://kommentarii.ru/comment.php?f=3&t=1262&p=18704

12

Кабанова О. Денег меньше – жизни больше //Ведомости, – №245 (2267) – 25.12.2008.

13

Гельман М. В кризис искусство может помочь государству. Электронный ресурс. URL: http://Wwep.ru

14

Бернштейн Б.М. Три стрелы глобализации искусства // Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию профессора Моисея Самойловича Кагана. Материалы международной научной конференции. 18 мая 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium». Выпуск №12. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. – С. 278 – 281.

15

Цит по: Лиманская Л.Ю. Теория искусства в аспекте культурно-исторического опыта. М:РГГУ, 2004. – С. 13.

16

Лазарев В. Н. Византийское и древнерусское искусство. М., 1978. – С. 126.

17

Цит. по: Квинт Гораций Флакк Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1968. – С. 392.

18

Ряд исследователей разделяет культуры по доминантности определенного информационного канала – говорится об аудиальности средневековой культуры, визуальности культуры современной.

19

Власов В. Стили в искусстве. СПб.:Кольна., 1995. – т. 1 – С. 262.

20

Уэллс об Уэллсе. / под редакцией Г. Насекиной – М.: Радуга, 1990. – 448 с.

21

Паскаль Б. Мысли. – СПб.: Северо-Запад, 1995. – С. 118 – 119.

22

Бодлер Ш. Об искусстве. М.: Искусство., 1986. – С. 66.

23

Цит. по: Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гете. – М.: Evidentis, 2001. – С. 55.

24

Чужак Н. Под знаком жизнестроения // ЛЕФ: Журнал левого фронта искусств. 1923. № 1. Март. – С. 36.

25

См. Бергсон А. Творческая эволюция. – М.: КАНОН-пресс, Кучково поле, 1998. – 384 с.

26

Генис А. Модернизм как стиль XX века. – Электронный ресурс. URL: http://468.smi.ru/cgi-bin/href/rass75513" \t "_blank" \m

27

Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля// Поэтика и политика: Сб. статей. – СПб., 1999. – С. 137.

28

Можно вспомнить балеты К. Голейзовского, в которых он представлял отдельные человеческие фигуры как части машинного механизма.

29

Ратенау В. Механизация жизни. – Петербург. – 1923. – С. 14.

30

Kosuth Joseph. Art after Philosophy. В кн.: Art in Theory, 1900-1990. An Anthology of Changing Ideas. Ed. by Charles Harrison & Paul Wood. Oxford: Blackwell Publishers Ltd., 1992 (1999). – P.841.

31

Heidegger Martin. The Age of the World Picture. In: Electronic Culture. Technology and Visual Representation. Ed. by Timothy Druckrey. NY: Aperture, 1996. – P.51-52.

32

Кюнг X. Религия на переломе эпох // Иностранная литература. – 1990. – №11. – С.225-226.

33

Цит. по: Ильин И. Постструктурализм и диалог культур. – М., 1989.

34

Козловски П. Культура постмодерна . – М ., 1997. – С. 13, 23.

35

См. Human and nature. Ecological problems. London, 1998, 213p. , Faiwel N. New understanding of Nature. N. Y.: Columbia University Press, 1986.134 р.

36

Цит. по: Вейз Младший Д. Э. Времена постмодерна. – М.: Фонд Лютеранское наследие, 2002. – С. 57.

37

Хакен Г. Можем ли мы принять синергетику в науках о человеке?// Синергетика и психология, тексты вып.2. Социальные процессы. М. Изд-во РАГС, 2000. – С. 14.

38

См. Дриккер А. С. Эволюция культуры. Информационный отбор. – Спб., 2000. – 181 с.

39

Вайбель П. Знание и видение. Новые интерфейсные технологии восприятия // Media ART. – Спб., 2000. – С. 22-27.

40

Гройс Б. Новое в искусстве. // Искусство кино. – 1992. – № 3.

41

Кинник К. Кругман Д. Камерон Г. Усталость сострадать //Средства массовой коммуникации и социальные проблемы. – Казань, 2000. – С. 83-90.

42

Эпштейн М Информационный взрыв и травма постмодерна. // Русский Журнал, 1998. – № 10. – Электронный ресурс. URL: http://www.itogi.ru

43

Цит. по: Kosuth Joseph. Art after Philosophy. В кн.: Art in Theory, 1900-1990. An Anthology of Changing Ideas. Ed. by Charles Harrison & Paul Wood. Oxford: Blackwell Publishers Ltd., 1992 (1999). P. 841.

44

Lyotard Jean Fransois. Presenting the Unpresentable: The Sublime. In: Art Forum, New York, March 1982. P. 64-69.

45

Эйзенштейн С. Избранные произведения. М., 1964. – 2-й том, – С. 158.

46

Селиванов В. Санкт-Петербург из окна Эрмитажа. / Жизненный мир поликультурного Петербурга. – СПб: Астерион, 2003. – С. 9.

47

Новик Д. Интервью с Александром Боровским/ А.Боровский. «Неофициальная столица» 100 имен: Александр Боровский. – Электронная версия размещена на сайте Gif.ru. URL: www: http://gif.ru

48

Зуев С.Э. Новые социальные технологии в сфере культуры. Музей и новые технологии // На пути к музею XXI века / Сост. и науч. ред. Н.А.Никишин. М.: Прогресс-Традиция, 1999.

49

См. на данную тему Поляков СТ. В поисках живого музея. //Музей и новые технологии // На пути к музею XXI века / Сост. и науч. ред. Н.А.Никишин. М.: Прогресс-Традиция, 1999. – С. 41.

50

Ванденко А. Максималистка. // Итоги – 2010. – 18 января, – С. 54.

51

См. на эту тему: Хюбнер Б. Произвольный этос и принудительность эстетики/ Пер. с нем. – Мн.: Пропилеи, 2000. – 152 С.

52

Путешествия Моны Лизы. – Электронный ресурс. Музеи России. 28.05 2004, 22:32 URL: http://news.mail.ru/society/arc523035

53

Управление музеем. Практическое руководство/ под редакцией П.Д. Бойлана. Париж: ИКОМ, 2004. – 230 с.

54

Беззубова О. В. Теория музейной коммуникации как модель современного образовательного процесса. // Коммуникация и образование. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2004, – С. 418 – 427.

55

Камерон Д. Ф. Музей: храм или форум // Музей – культура, общество: Сб. науч. тр. / ЦМР. – М., 1992.

56

См. на эту тему: Музей и коммуникация. Концепция развития Самарского областного историко-краеведческого музея им. П.В. Алабина (Авторский коллектив, под ред. Н.А.Никишина и В.Н.Сорокина). – Москва-Самара, 1998. – 140 с.

57

См. на эту тему: Гуревич Л. Художники ленинградского андеграунда. Библиографический словарь. СПб.: Искусство – СПб, 2007. – 320 с; Музей нонконформистского искусства./Каталог коллекций. СПб: Сборка, 2009. 168 с; Балакин А. Петербургская проза (Ленинградский период) – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2002 – 2004.; Савицкий С. Андеграунд. (История и мифы ленинградской неофициальной литературы.) – М.: Новое литературное обозрение, 2002. 224 с; Работы М. Берга, М. Эпштейна, В. Курицына, В. Паперного В., Айзенберга М., И. Демина , О. Туркиной и В. Мазина и ряд других.

58

Берг М. Гамбургский счет. //НЛО. 1997. – № 25. – С. 113.

59

Гройс Б. За литературный профессионализм //Знамя. 1998. – № 6. – С. 181.

60

«МУХа» – сокращенное, сленговое название Санкт-Петербургского высшего художественно-промышленного училища им. В.И. Мухиной.

61

Топоров В.Н. Пространство и текст. – В кн.: Текст, семантика и структура. – М., 1983. – С. 227-284.

62

Цит. По: 30 лет назад. / Комсомольская правда. – 18 ноября 2004.

63

Самыми крупными из них были оформление центра Ленинграда к 50-летию революции (1966) и дизайн огромной выставки "50 лет советского цирка" в московском Манеже (1969).

64

Каган М.С. О диалогической природе петербургской культуры.// Проблема другого голоса в языке, литературе и культуре. СПб, 2003. – С. 278-279.

65

Троицкий А. Рок в Союзе: 60-е, 70-е, 80-е… М., 1991, – С. 41-45.

66

Лотман Ю. Избранные статьи в трех томах. Таллин: Александра, 1992. – Т.2. – С. 10.

67

Лотман Ю. Избранные статьи в трех томах. Таллин: Александра, 1992. – Т.2.

68

Тульчинский Г.В. Город-испытание.// Бездна. СПб.: Кольна, – 1992. – С. 156.

69

Эпштейн М. Постмодерн в России. – М., 2000, – С. 291.

70

Подробно дореволюционная кружковая деятельность в России рассмотрена в блестящем исследовании д. Северюхина. См. Северюхин: Д. Я. Старый художественный Петербург: рынок и самоорганизация художников (от начала XVIII века до 1932 года).

71

Электронный ресурс. Сайт «Товарищества передвижных художественных выставок. XXI век. (Санкт-Петербург)» – URL: http://www.art-vystavka.spb.ru/

72

Участники группы – Наиль Латфуллин, Василь Ханнанов, Ринат Харисов, Наил Байбурин, Расих Ахметвалиев. Сформировалась группа в Уфе на рубеже 1980-х – 1990-х годов. Сегодня творческое объединение координирует различные художественные, в том числе молодежные проекты. В Уфе по их инициативе был открыт Музей современного искусства имени Наиля Латфуллина, выпускается художественный журнал «ВХ». Художники группы проводят как совместные выставки и перформансы, так и многочисленные персональные выставки. Выставки объединения проходят с успехом в Санкт-Петербурге, Казани и Москве, в США, Австрии, Голландии, Турции, Испании, Франции.

73

В конце 1980-х годов освобождение искусства от государственной цензуры создало предпосылки для создания многочисленных групп и объединений. В Петербурге действует большое количество групп: «Боевые слоны», «Митьки», «Новые дикие», «Новые символисты», «Новые тупые», «Остров», «Старый город» и другие.

74

Куприянов В., Мамонов, Сальников В., Чернышев А.., Мизиано.В. Об институциональной биографии, нравственном выборе и целостной личности художника.// Художественный журнал, № 45.

75

Макс Фрай. Сквоты.// Арт-Азбука. Цит. по электронной версии. URL: http://azbuka.gif.ru/

76

Электронный ресурс. URL: http://www.gazeta.spb.ru/158552-0/

77

Алексей Шульгин: Биографический проект в сетевом пространстве. //Художественный журнал – 2002. – №45.

78

Электронный ресурс. URL: http://www.worldart.ru/blog/33?page=l

79

«Башня» – художественная студия с таким названием существовала в Москве в 1910-е годы. Это была типичная для тех лет свободная мастерская, в которой художники могли рисовать натуру; здесь обсуждались темы, связанные с современным искусством. Студию посещали Н. Гончарова, М. Ларионов, Л. Попова, Л. Прудковская, А. Трояновская, Н. Удальцова и др.

80

Галерея расположена в Санкт-Петербурге, на Владимирском просп., д. 1. Электронный ресурс. URL: http://vkontakte.ru/club899680

81

Электронный ресурс. URL:http://www.afisha.ru/spb/gallery/1742/

82

Электронный ресурс. URL:http://www.lookatme.ru/cities/sankt-peterburg/places/galereya-bashnya/events/passed

83

Электронный ресурс. URL: http://vkontakte.ru/club8708577

84

Сальников В. Художник-партизан // Художественный журнал – № 58/59 – 2005.

85

Богемская К. Г. Первоэлемент творчества // Декоративное искусство. 1993. № 1-2 – С. 64.

86

Дмитриева Н.А. Опыты самопознания // Образ человека и индивидуальность художника в западном искусстве XX века. М., 1984. – С. 9.

87

Выставка картин Наталии Сергеевны Гончаровой. 1900 – 1913. М., 1913. – С. 1.

88

Dubuffet Jean. Asphyxiante culture // Prospectus et tous ecrits suivants. T. 3. – Paris: Gallimard, 1995. – P. 8.

89

Копытин А. И. Арт-терапия в эпоху постмодерна / СПб.: Речь & Семантика-С, 2002. – 224 с.

90

Капитализм и шизофрения. Беседа Катрин Клеман с Жилем Делезом и Феликсом Гваттари.// М.: Ad Marginem, 1994. – С. 405.

91

Кемпинский А. Психология шизофрении / Пер. с польского А.А. Боричева. – СПб.: «Ювента», 1998. – 293 с. – С. 21.

92

Гуманитарный центр – Музей творчества аутсайдеров – общественная организация, начавшая свою деятельность в 1989 г. с организации выставок живописи и графики душевнобольных художников.

93

Название «Иные» акцентирует социальную направленность, выделяя автора за границы принятой нормы существования. Собрание, насчитывает более 500 произведений, преимущественно охватывает диапазон 80 – 90-х гг., также имеются и более ранние отдельные работы 40 – 50-х гг., открывающие архивные данные психотерапевтической практики.

94

Работы с данной выставки можно увидеть в Интернете. URL: http://www.ka-r-dan.agava.ru/art/foto/tvdb/galer.htm

95

«Я здесь». Арт-брют 2009. Россия. Гатчина. Арт-студия при больнице им. П.П.Кащенко / Вступительная статья Демшина А.Ю. – СПб., 2009.

96

Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. / Под ред. B. В. Бычкова. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003. – C. 113.

97

Виль Р. Диалог и философская рефлексия. //Культура. Личность. Мысль. СПб, 1999.

98

Термин – совсем по другому поводу – придумал в 1983 году писатель Брюс Бетке. Основные особенности нового направления в общих чертах сформулировал Гарднер Дозуа. Идейным вдохновителем киберпанка ныне считается Томас Пинчон. Гибсон дал яркие, запоминающиеся образы для тех явлений, которые тогда, в начале восьмидесятых, еще не были понятны даже пионерам компьютерных технологий. Термина "хакер" в общеупотребительном лексиконе еще не было, именно поэтому Гибсон обычно именует своих героев "компьютерными ковбоями" или "крэкерами" ("взломщиками").

99

Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе / Под редакцией В. Л. Иноземцева. – М.: Academia, 1999. – С. 492.

100

Иванов Д. Виртуализация общества. – Спб.: Петербургское востоковедение, 2000. – 96 с.

101

Вудманси М. Гений и копирайт // НЛО, 2001. – (2).

102

MMORPG – аббревиатура от «massive (massively) multiplayer online role-playing game» (массовая/масштабная многопользовательская ролевая он-лайн игра).

103

Подробнее на эту тему см. работы: И. Вигера, В. А. Буровой, М. Хайма и др.

104

Гибсон Дж. Экологический подход к визуальному восприятию. М.:Прогресс, 1988. – 464 с.

105

Назаретян А. П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры (Синергетика социального прогресса). М., 1995. – С. 139.

106

Иоффе И. Культура и стиль. Система и принципы социологии искусства. Ленинград: Прибой, 1927. – С.356.

107

Цит. по: Юренев Р. Н. Краткая история киноискусства. М.: AKADEMIA,1997. – С.13.

108

Малевич К. «Через чистую абстракцию к новой форме.// Искусство кино. – 1992. – №1, – С. 27.

109

Есть исключения: знаменитый француз Пьер Гофруа.

110

Исключение Питер Гринуэй, режиссер-художник.

111

Несколько слов о моих рисунках. Этторе Скола. // Искусство кино. – 1993. – № 4, – С.80.

112

Мир и фильмы Андрея Тарковского. – М.: Искусство, 1991, – С. 372.

113

Гринуэй П. Правила игры.// Искусство кино. – 1994 – №2, С. 23-37.

114

Догма 95.// Искусство кино. 1998, № 12. – С. 58.

115

Авторы идеи и сценария М. Шприц и А. Климов. Мультфильм создала японская студия "4°С".

116

Цит по: «Гордон Кихот» – телепрограмма. – 9.07.2010 – телеканал ОРТ.

117

Manovich L. The language of New Media. MIT Press, 2001 – p. 83.

118

Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Бенъямип В. Избранные эссе. М., 1996.

119

Свою концепцию электронных искусств художник отразил в теоретической работе. См: Нам Чжун Пайк «Время на входе» и «Время на выходе». // Искусство кино. – 1994. – №2, – С. 107-108.

120

Например, работы Д. Хольцер, в которых через трансляцию этической мудрости демонстрируется беспомощность, «немота» таких призывов в современном обществе.

121

Viola В. The Europian Scene & Other Observations // Video Art An Anthology. – p. 271.

122

После этой работы Виолу часто стали приглашать показывать свои видеоинсталяции в действующих европейских церквях.

123

Цит по: Электронный ресурс. Bricken W. Virtual Reality: Directions of Growth. – URL: http://www.hitl.washington.edu/publications/m-90-1/

124

Электронный ресурс. UR1: http://www.ukans.edu/~mreaney/

125

Электронный ресурс UR1: http//www.teleportacia.org/anna

126

Вайбель П. Возможности и условия существования искусства в будущем.// Media art. СПб.: Новый мир искусства, 2000. – С. 10.

127

Лелеко В.Д. Пространство повседневности в европейской культуре. – Санкт-Петербургский гос. ун-т культуры и искусств. – СПб., 2002. – С. 52.

128

Барт Р. Мифологии. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. – 312 с.

129

См.: Лола Г. Дизайн. – М.: Из-во МГУ, 1998. – 264 с.

130

Новые пространства жизни. //Стиль жизни. М. 2000. – С. 18.

131

Бодрийар Ж. Америка. – СПб.: Издательство "Владимир Даль", 2000. – С. 24.

132

Kierkegaard S. Entweder / Oder. Kuln-Dusseldorf, 1969. – Bd. 1. – S. 323.

133

Лем С. Сумма технологий. – М.: СПб., 2002. – С. 23.

134

Энгельмейер П. Философия техники. Вып. 1. – М., 1912. – С. 48, 50.

135

Данное здание было построено строительной корпорацией, принадлежащей семье Бен Ладен.

136

Бодрийар. Ж. Америка. – СПб.: Издательство "Владимир Даль", 2000. – 210 с.

137

История моды с XVIII по XX века: коллекция Института костюма Киото. – М., 2003. – С.54.

138

Ермилова Д.Ю. История Домов моды. – М.: Академия, 2003. – С.219.

139

См.: Human and nature. Ecological problems. London, 1998, 213p., Faiwel N. New understanding of Nature. N. Y.: Columbia University Press, 1986. – 134 p.

140

Сато С, Кумамото X. Реинжинеринг окружающей среды. СПб: Издательский дом «Бизнес-пресса», 2002. – 240с.

141

См.: Крейдлин Г. Невербальная семиотика. М: НЛО, – 2002 . – 577с.

142

Бибихин В.В. Узнай себя. – СПб., 1998. – С. 55.

143

Фуко М. Воля к власти// Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. – М., 1996. – 248.

144

Фуко М. Интеллектуалы и власть. – М., 2002. – С. 166.

145

Фуко М. Интеллектуалы и власть. – М., 2002. – С. 190.

146

Богданов К. Фольклорная действительность: перспективы изучения // Повседневность и мифология. – СПб.: Искусство – СПБ. 2001. – С. 63.

147

Цит. по: Глазычев В. О дизайне (Очерки по теории и практике дизайна на Западе). Москва, "Искусство", 1970. – С.59.

148

Словарь иностранных слов. – М.: Политиздат, 1955. – С. 455.

149

Гройс Б. Комментарии к искусству // О современном положении художественной критики. М., 2003. – С. 9.

150

Гофман А.Б. Мода и люди: Новая теория моды и модного поведения. – М.: Наука, 1994.

151

Власов В.Г. Стили в искусстве. – СПб., 1998. В 3-х т. Т. 1, с. 449.

152

Оффисьель. – Май, 2003. № 37. – С. 188.

153

Автор проекта Елена Бадмаева, художник-дизайнер проекта Анна Демшина, фотографы А. Демшина, Н. Тимофеева. Презентация состоялась 18 апреля 2007 в Манеже Кадетского корпуса в СПб. Ряд предметов коллекции приняты в фонд Екатерининского дворца в Царском селе, www.badmaeva.spb.ru

154

Коллекция аксессуаров – женские платки и палантины, мужские галстуки, шейные платки и платочки; натуральный шелк и шифон; ручная работа в оригинальной упаковке, разработанной специально для проекта. В рамках презентации проекта был создан блок полиграфической продукции.

155

Никифорова Л. Культурные палимпсесты: новая жизнь Константиновского дворца в Стрельне.// Жизненный мир поликультурного Петербурга. – СПб: Астерион, 2003. – С. 174-180.

156

Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века. //Избранные статьи. В 3-х томах, Таллинн, Александра. – 1992. – Т.1. – С. 250.

157

К сотрудничеству была привлечена московская фирма Люкс-текстиль.

158

Показателен успех Т. Котеговой, Л. Погорецкой, модного дома Пиросмани, Л. Алексеева, Е. Бадмаевой и многих других петербургских модельеров не только на российских подиумах.