– Желаю удачи, сын мой,- промолвил настоятель отец Дорфус, нажимая на кнопку.- Будь мужественным. Помни, что ты посланник человечества. И не забывай, что, каким бы ни был долгим путь, ад можно пересечь и выйти из него…

На обочине полевой дороги лежит труба. Это огромная труба, подготовленная к укладке в вырытую рядом с дорогой траншею. Неподалеку, в нескольких минутах езды на движущейся ленте, расположены казармы - по меньшей мере, Иероним думает, что это казармы, потому что он заметил антенны и большой прожектор на металлической вышке. А в темнеющем небе со стрекотом кружатся два вертолета, перемигиваясь сигнальными огнями: красный - зеленый, красный - зеленый…

– Я хочу забраться туда,- говорит Иероним, показывая на ближайший отрезок трубы.

Отец бурчит что-то в ответ, но Иероним уже давно привык не слушать его упреки, всегда одни и те же. Отец садится на трубу и отворачивается в сторону. Он внимательно следит за вертолетами, а вид у него слегка обеспокоенный.

В тени деревьев посвистывает движущаяся лента. Над траншеей свисает наполовину вырванный куст, пахнущий увядшей листвой; вокруг него в вечернем воздухе клубится облако мошкары.

Иероним забирается, согнувшись, в трубу. Внутри она еще сохранила дневное тепло; здесь пахнет пылью и металлом. Завтра в ней смонтируют линию снабжения - Иероним знает, что она действует так же, как телевизор - тысячи маленьких лампочек заставляют предметы быстро-быстро скользить по трубе от одного города к другому. Он и не догадывался, что внутри может быть так уютно. Ему даже хочется остаться здесь и прикорнуть возле стенки. Когда он продвигается вперед, металл гулко звенит под его ногами: гонг-гонг!

– Эй! Эгей! - раздается позади него голос отца.

– Эгей! - Иероним забавляется звуками собственного голоса. Они раздаются совсем как в той громадной, словно выстланной изнутри стеклом пещере, оставшейся в Греции после войны. Они были там в прошлом году. Он снова идет вперед под барабанный грохот своих шагов. Теперь он видит перед собой окрашенный в вечерние тона круг: кусок уходящей к горизонту дороги, едва вырисовывающаяся вдали в темно-фиолетовом небе группа деревьев.

– Хо-хо!- кричит Иероним.

Он ждет ответа, но отец молчит. Тогда он стучит кулаком по стенке трубы в ритме какой-то песенки, но не слышит ответного стука и начинает чувствовать тревогу. Теперь он гораздо быстрее продвигается все дальше и дальше. Труба кажется ему намного длиннее, чем вначале, когда он только забрался в нее, и запах теплой пыли вдруг становиться удушающе едким. Стенки как будто сужаются вокруг него, и ему становится страшно, хотя он и стыдится признаться в этом самому себе. Но, в конце концов, в этом виноват отец.

Наконец он добирается до конца трубы и полной грудью вдыхает воздух, словно человек, вынырнувший из-под воды. Стоя на коленях в траве, он чувствует себя слегка оглушенным и вертит головой во все стороны. Внезапно он слышит странные звуки, похожие на приглушенное ворчание, и видит, как над дорогой поднимаются два черных пятна. Затем зажигаются огни: красный - зеленый, красный - зеленый, и Иероним понимает, что это вертолеты. Он даже догадывается, для чего они опускались.

Отец столько раз объяснял ему, как это может произойти, столько раз повторял, что он должен делать в этом случае, что вначале Иероним не чувствует страха; он даже почти не удивлен, хотя и не понимает, каким образом полиция ухитрилась узнать, что отец находится здесь.Вертолеты устремляются к казармам, и шум их моторов быстро становится таким слабым, что теряется в шуршании ленты, движущейся посреди дороги.

Иероним так долго стоит возле трубы, глядя на огни, что становится совсем темно. Ему не холодно, но он ощущает себя очень одиноким и думает, что так и должно быть, что он, как говорил отец, всего лишь маленький ребенок; и вот теперь, когда он остался один, он должен выполнить то, что приказал ему отец. Он идет к дороге и уже хочет ступить на ленту, как вдруг слышит позади себя рычанье двигателя. Появляется темная масса, движущаяся от казарм через поле. Она отчетливо выделяется на фоне неба, ставшего теперь непонятным образом гораздо светлее.

Иероним возвращается к трубе и садится возле нее на корточки. Он думает, что это боевая машина, которую послали за ним полицейские. Может быть, это отец сказал им, что оставил его совсем одного? Нет, это невозможно. Они наверняка еще даже не успели начать допрос. Но лучше все-таки спрятаться, и единственное подходящее для этого место - это труба. Иероним снова забирается в нее и прижимается к теплой стенке. Через некоторое время он собирается с духом и выглядывает наружу. Черное чудовище находится всего лишь в нескольких метрах от дороги,-полностью загораживая строения казарм. Оно страшно громыхает. Спереди у него загораются две фары, освещающие металлические выступы корпуса и носовой таран виргинского танка. Из башни выглядывает офицер в позолоченной каске. Танк, не замедляя хода, пересекает дорогу и скрывается за кустами. Рычание его мотора затихает, и Иероним медленно выбирается из трубы. Никаких.следов танка, и небо вновь стало темным. Казармы исчезли, дороги тоже нет, и он понимает, что находится во дворе своего дома. По-видимому, он только что упал - правую руку жжет, а кисть совсем онемела. Сейчас мать займется им и вылечит его, хотя и поворчит немного. Он поднимается на крыльцо и останавливается перед высокой дверью, чтобы оглянуться на окружающую его ночь Виргинии. Вокруг дома столпились густые темные деревья. Вдали видны городские огни; слева от них можно различить огни Лагеря Колдунов.

– Ты ранен?

Он вздрагивает и оборачивается, готовый улыбнуться матери; он хочет показать ей ободранную руку, но на пороге стоит Патриция. У нее каштановые волосы, полные волнующие губы и красивые руки с длинными пальцами. Она хорошо знает власть своих рук над мужчинами, и при разговоре с ними ее руки порхают вокруг нее, словно в танце. Она одета в прозрачную пижаму, волосы ее собраны в две косички, что делает ее похожей на девочку.

– Кажется, меня задело,- бормочет Иероним, прижимая руку к бедру в липкой крови. Нога потеряла чувствительность и будто одеревенела, он безуспешно пытается пошевелить ею, но сильное головокружение заставляет его ухватиться за плечо Патриции.

…Он приходит в себя в своей келье на Святой Станции, буквально насквозь промокший от пота. Через несколько минут начнется утренняя служба. Он встает, натягивает на себя серый комбинезон Ордена и надевает через голову цепь с медальоном Добровольцев. Он покидает келью в тот момент, когда миниатюрная статуэтка у изголовья постели вызванивает последние ноты вызова.

По нескольким вертикальным шахтам он поднимается на уровень большого кольцевого коридора. Пройдя по нему несколько метров, он сворачивает направо и чуть не сталкивается с братом Лезье, внезапно появившимся из бокового коридора. Он изображает на лице вежливую улыбку и пытается проскользнуть мимо, но брат Лезье останавливает его, положив ему на плечо руку.

– Брат Иеронимус… Ходят слухи, что готовится очередная миссия…

Страшным усилием воли он заставляет себя не останавливаться, ничем не выдать охвативший его душу леденящий холод. В полном соответствии с правилами Ордена он улыбается брату Лезье:

– И это все, что вам известно? Я считал, что вы лучше осведомлены, брат мой.

Он не хочет быть излишне суровым. Ему было бы нетрудно раздавить брата Лезьеодним движением пальца - ведь тот не принадлежит к отряду Добровольцев^ хотя и живет в постоянной одержимости этим адом, о котором он, похоже, знает все. Он всего лишь рядовой член Ордена, но говорят, что он принадлежит к Святой Церкви Экспансии с самого момента ее основания. Маленькая головка с густой порослью рыжих волос придает ему странно юный вид. Он всегда улыбается с таким видом, словно является хранителем тысячи тайн.

– Я готов служить Ордену,- говорит Иероним.- Куда бы он ни послал меня.

– Для вас, брат мой, есть только один путь… Хорошо ли вы смотрели в себя?

Он хочет ответить… но он уже в общем зале. Сейчас время службы, и огромный подвал, отделанный серым пластиком, погружен в полумрак. Освещен только алтарь в глубине помещения. Иероним пробирается к своему месту 'в первом ряду. Быстрым взглядом он пытается отыскать массивный силуэт отца Дорфуца, но того еще нет, его место свободно. Это может означать, что брат Лезье прав и что… У Иеронима сжимаются кулаки. К черту брата Лезье! Он пытается найти новые слова, но страх нужно заглушить, потому что ему нет места в Святом Ордене. Но когда он поднимает голову, он видит Патрицию и слышит ее детский голосок:

– Теперь тебе не больно?

Он мотает головой. Однако это правда - он действительно больше не испытывает боли. Патриция соорудила ему большую повязку. Он лежит на диване у камина. На фоне яркого пламени виден настороженный профиль Карлоса, большой борзой. Окно занавешено, и продолжающийся снаружи бой не виден; слышны только раскаты залпов старинных пушек, заполняющие паузы между потрескиванием поленьев в камине.

– Теперь ты должен заснуть,- говорит Патриция.

Он с улыбкой кивает, чтобы сделать ей приятное, но вряд ли он сможет заснуть, потому что неудовлетворенное желание труднее перенести, чем боль, Иероним знает это с той поры, когда Патриция только появилась у них в доме. Он отводит взгляд в сторону и ничуть не удивляется тому, что видит над камином изображение Галактики - символ Святого Ордена. Но это уже не камин, а алтарь общего зала.

– Человек - святой. Человек - царь, властелин миров,- произносит он вполголоса, заканчивая главу о Человеке. Галактика в хрустальной сфере сверкает всеми своими миллионами алмазных, рубиновых и сапфировых звездочек, медленно перемещающихся по законам небесной механики. В центре сферы они сливаются в Млечный Путь - сверкающее облако, в котором смешиваются все цвета и оттенки.

«В мире столько солнц,- думает Иероним.- Как можно рассчитывать просуществовать достаточно долго, чтобы завоевать их?»

Алтарь уходит вниз, и освещение становится немного ярче. Братья встают. В молчании раздвигаются длинные обеденные столы и раскрываются широкие окна, выходящие в космос. Взгляд Иеронима находит желтый диск Солнца, окруженный короной, которая кажется пурпурной благодаря фильтрам. Слева, в пяти миллионах километров от Святой Станции, виднеется ничтожное белое пятнышко Меркурия.

– Вы знаете, брат Иеронимус?…- На улыбающемся лице брата Бурбуазье заметна напряженность.

– Я знаю только то, что сказал мне брат Лезье,- отвечает Иероним,

– Он может сказать многое…

– Знает ли он столько, сколько говорит?

– Ходят слухи, что он очень стар. Хотел бы я понять…

Но брат Бурбуазье не заканчивает фразу, так как наступил час исполнения обязанностей. Все разом встают из-за стола. Брат Мегль и брат Гарабесьян вполголоса продолжают спорить о чем-то. Брат Момуа, по-видимому, снова читает молитву, и Иероним думает, что и ему, наверное, сейчас страшно. Ведь он тоже боится и поэтому злится на себя.

…Тогда он забирается еще глубже в трубу и закрывает глаза, пытаясь заснуть. Но он не может избавиться от мыслей об отце и в конце концов снова выглядывает из трубы. Ночь снаружи стала голубой. В действительности, это уже не ночь, потому что не видно ни дороги, ни горизонта. Скорее это похоже на лазурный берег какого-то моря. Того самого моря, омывающего усталые сны, когда судороги мышц сливаются с воображаемой тревогой…

– Брат Иеронимус, в часовню!

После этих слов отец Дорфус некогорос время молчит. Точно так же было в прошлый раз, когда он вызвал брата Смирру и брага Копсмольда. Потом он продолжает спокойным тоном, как будто обязанность, исполняемая в часовне, ничем не отличается от обычных обязанностей всех остальных членов Ордена. Можно подумать, что никто из братьев не знает, что именно в часовне находится этот Передатчик…

– Неужели это так и произойдет? - спрашивает себя Иероним.- Так легко и быстро, словно это казнь политического преступника, одна из тех официальных экзекуций, насквозь пропитанных духом несправедливости, когда всего лишь через несколько часов после вынесения приговора устраняются лица, мешающие кому-нибудь в правительстве… Но ведь Церковь Экспансии - не испанская инквизиция и не правительство двадцатого века!

Большой общий зал опустел, здесь остались только четверо братьев, предназначенных для служения у алтаря, И Иероним внезапно ощущает себя одиноким жалким изгнанником, словно отец Дорфус осудил его, проклял и вышвырнул в гибельное звездное пространство.

Двигаясь, словно автомат, он направляется в глубь зала, огибая вновь появившийся алтарь. Позади алтаря сдвигается вбок панель, за которой приоткрывается вход в узкий коридор, уходящий в самые недра Станции. Он делает несколько шагов по коридору и останавливается, услышав слабый стук вставшей на место панели. Он в ловушке! В ловушке? Но кому нужна его жизнь?

– Успокойся,- говорит Патриция.

Он только что пришел в себя, вынырнув из головокружительного кошмара, в котором он цеплялся за трубу на краю голубой бесконечности, похожей на далекий голубой берег. У него опять болит рана, и Патриция склоняется над ним, чтобы поправить повязку. Волосы Патриции касаются его лица - ему достаточно чуть приподнять голову, чтобы коснуться губами ее затылка. Он видит белую полоску кожи, поднимающуюся от шеи вверх между косами, и снова ощущает нахлынувшую страсть. Но в этот же момент перед ним возникает картина сражения - на него опять несется виргинский танк, а он не может даже пошевелить ногой. Боевая машина приблизилась почти вплотную, слишком близко, чтобы иметь возможность пустить в ход оружие; в последний момент он заставляет себя сдвинуться с места, быстро отползает в сторону и проваливается в какую-то яму. Снова открывает огонь правительственная артиллерия. Лучи светометов скользят в нескольких сантиметрах над ним, и он безуспешно пытается вжаться в землю. В это мгновение прямо над ним взрывается танк, разбрасывая в ночи раскаленные обломки, и он, оглушенный, но невредимый, лежит среди светящихся красноватым светом кусков металла, и окутывающий его дым наполнен острым горьковатым запахом сгоревшей краски…

…Но ему все же удается спрятаться в трубу, и теперь он следит оттуда за колеблющимся голубоватым светом…

…Призрачный голубоватый свет омывает конец коридора, где он остановился. Свет льется из небольшого иллюминатора. Иероним медленно приближается, думая, что увидит через него звезды, но неожиданно видит нечто напоминающее морское дно. Несколько мгновений ему представляется, что он смотрит на большой аквариум, находящийся рядом с гидропонической оранжереей. Толстые чешуйчатые корни на переднем плане напоминают щупальца, напрягшиеся перед нападением, вцепившись в покрытую мхом почву. Немного дальше тихо покачиваются, словно в струях медленного подводного течения, большие цветы с очень длинными, заостренными на концах лепестками. Он замечает, что через небольшие промежутки времени то один, то другой лепесток резко сокращается, выбрасывая при этом черное семя, плавно опускающееся на замшелую землю. Постепенно Иероним понимает, что видит перед собой не дно большого аквариума, не подводный пейзаж. Эта голубизна не похожа на цвет воды на небольшой глубине. Он замечает, что голубые краски, в которые окрашен пейзаж, становятся все более и более блеклыми по мере того, как привыкают глаза. И в то мгновение, когда он окончательно осознает, что именно находится перед ним, он в ужасе отшатывается, прижимаясь к противоположной стенке коридора и судорожно переводя дыхание. Иллюминатор тут же темнеет, и пейзаж исчезает.

Иероним, несколько ошеломленный, продолжает путь. Теперь до него доносятся совершенно иные звуки - какая-то причудливая разномерная пульсация. Он думает о том, что брат Лезье был прав, когда говорил, что часовня находится в самом сердце Святой Станции, рядом с мощными генераторами, снабжающими энергией Передатчик…

Он доходит до бокового коридора и оборачивается, но голубой свет больше не появляется. В иллюминаторе попрежнему темно. Видна только приоткрытая дверь; сквозь щель просачивается мягкий домашний свет. Коридор обшит планками из светлого дерева. Он возвращается назад и слышит доносящийся из-за двери женский голос, напевающий песенку. Остановившись на пороге, он ничут.ь не удивляется, увидев Патрицию, опустившуюся на колени возле кровати. Он чувствует, как при взгляде на нее в нем просыпается прежняя страсть. Но едва он делает еще несколько шагов вперед, как обстановка слегка меняется. Перед ним Патриция теперь уже не в прозрачной пижаме, а в глухом черном платье. Она оборачивается, и можно видеть, что она плачет.

– Моя мать умерла, Иероним,- говорит Патриция.- Как твой отец,

И Иероним резко останавливается, потому что до сих пор знал только о том, что отец был арестован полицией Малера. Он не может вспомнить, говорили ли ему раньше о смерти отца.

– Я ничего не понимаю,- говорит он, встряхивая головой.

– Ее сослали на Марс, Иероним…

– Но ведь это еще не значит, что она умерла! Иероним салится на пол возле кровати и протягивает руку к волосам Патриции, но она отстраняется, и в нем снова пробуждается гнев.

– Я жду столько времени,- говорит он.- Ты пользуешься любым предлогом, чтобы…

– Ты не должен говорить так, Иероним…

…Но он уже не слышит Патрицию. Ведь он сидит в трубе, куда забрался, испугавшись вертолетов. Вертолеты могут вернуться, и Иероним ждет, свернувшись в клубок у закругления металлической стенки, окутанный запахом горячей пыли. Наконец к нему возвращается присутствие духа, и он выглядывает наружу, но видит лишь что-то похожее на далекий берег, над которым колеблются странные темные силуэты, напоминающие большие цветы.

…Упрямо встряхнув головой, он продолжает идти вперед и наконец видит в конце коридора часовню. Это должна быть именно часовня, потому что коридор здесь оканчивается. Иероним ускоряет шаги и оказывается на пороге комнаты, похожей на его келью. Только посреди комнаты стоит кровать, и на ней лежит человек. Иероним медленно приближается к лежащему, лицо которого видно ему в профиль.

Человек дышит очень быстро, и его дыхание отдается в небольшом помещении странным шумом. Лицо человека выглядит необычно - несмотря на выступающие скулы и слегка вздернутые уголки губ, придающие лицу юный облик, кожа его испещрена густой сетью тончайших морщин. Она блестит, словно смазанная маслом - возможно, из-за неестественного коричневого оттенка. Иероним склоняется над лежащим.

– Брат мой,- шепчет он.

– Не будите его! - раздается чей-то голос,- Пусть он спит.

Иероним оборачивается и видит появившегося в комнатке отца Дорфуса, за спиной которого через открытую дверь видна лестница, ступени которой освещены гораздо ярче, чем комната.

– Кто это, отец мой?

– Человек с Афродиты… Он проделал путь в восемь световых лет.

– Он умрет?

– Почему вы так думаете, брат Иеронимус? - старший настоятель подходит к спящему и касается рукой его поблекшего лица,- Мы просто ждем, когда он проснется.

Но Иероним уже заметил на голове спящего небольшие электроды.

– Что с ним случилось? - Он хочет обернуться, чтобы взглянуть в глаза настоятелю, но сильный удар в спину прерывает у него дыхание. Он падает на колени; все плывет перед его глазами, пока он пытается вдохнуть воздух.

– Встать! - раздается хриплый голос.- Вперед!

Он медленно поднимается, держась за влажную бетонную стену. Стоящий рядом офицер одет в темно-фиолетовую форму личной гвардии Хундта. На воротнике его мундира извивается серебряный дракон, пронзенный стрелой - знак ветерана битвы при Корфу, Он напоминает о том, что офицер участвовал в одной из самых коротких и самых жестоких битв за всю историю человечества. Это было лет двадцать тому назад. Или двадцать пять… Иероним не может вспомнить. Ему пока ясно одно: он не должен был попадать сюда - ведь он никогда не участвовал ни в одном политическом движении, а в течение трех безумных лет реставрации он был еще подростком. Но у них, очевидно, есть основания заняться им, раз его допрашивает такое лицо, как гвардеец Хундта. Кроме всего прочего, это означает, что живым отсюда он не выйдет… Если только не удастся бежать… И он бежит по коридору, становящемуся все уже и уже, и звуки его шагов отдаются пугающим эхом.

…Но вот он выбегает из трубы и видит перед собой уходящую к потемневшему горизонту дорогу. Он бежит все быстрее, пока перед ним не появляется траншея, вырытая в мягкой черной земле. На краю траншеи лежит труба, в которую он тут же забирается. Через несколько метров он останавливается и замирает, с трудом переводя дыхание.

…Но ему ничто не угрожает.

– Алло!-слышится с другого конца трубы голос отца. Иероним отвечает, барабаня ногами по стенке трубы, потом быстро ползет к выходу. Возле трубы на траве сидят Патриция и ее мать, и они весело смеются, увидев, как он выбирается из трубы. Он хочет спросить, где его отец, но тут же вспоминает, что отец остался дома. И тогда он замечает, что вечерний воздух окрашен в странные голубые тона - он никогда не видел ничего подобного.

– Это не похоже на солнечный свет,- говорит он, поднимая голову.

– Нет, конечно,- отвечает ему отец Дорфус.- Вы же хорошо знаете, что Афродита находится в системе Сириуса.

– Но почему он не просыпается? - спрашивает Иероним, беря спящего за руку.

– Необходимо, чтобы он сначала восстановил некоторые… некоторые элементы своего сознания, своей памяти.

– Он забыл что-нибудь?

– Это не совсем так, брат Иеронимус. Лучше сказать, что его память попала в подобие ловушки. Это и есть злополучный эффект Передачи, эффект лабиринта.

– Значит, все это правда?

– Что именно, брат Иеронимус?

– То, что рассказывают про ад…

– Вы сами знаете это, брат Иеронимус. Следуйте за мной…

Они выходят из комнаты, где раздается шумное дыхание спящего, и спускаются по лестнице. Иероним всем своим телом ощущает пульсацию могучих механизмов, гораздо более сильную, чем раньше - это работают машины и генераторы, находящиеся где-то совсем рядом. Сейчас они проникли в самое сердце Станции, защищенное со всех сторон мощными потоками энергии. В круглом зале нет ничего - ничего, кроме передатчика. Потрясенный Иероним останавливается. Передатчик похож на дверь, ведущую в неведомый мир. Странный аппарат из стекла и металла слабо поблескивает перед ним: его поверхность едва заметно вибрирует. Ежесекундно он поглощает количество энергии, достаточное для снабжения большого земного города.

– Смотрите, брат Иеронимус.

Иероним оборачивается. Отец Дорфус указывает на внезапно возникший в нескольких шагах от передатчика пейзаж - тот самый, который он видел в коридоре. В призрачцом голубом свете видны большие цветы - возможно, что это вовсе не цветы,- роняющие семена, как капли черного дождя. За ними можно различить лохматые силуэты - может быть, это деревья. Иероним в этот момент не может вспомнить ничего из тех сведений, которые ему сообщили об этом мире.

– То, что вы видите, брат Иеронимус, это образ, передаваемый как материальный объект. Перед вами уголок долины Феникса в южной части полуострова Джианетти. Там установлен приемник, с помощью которого вы материализуетесь на Афродите, брат Иеронимус.

– Я готов, отец мой!

– Тогда прыгай,- говорит ему отец.

И как только люк открывается, они начинают падать к голубой и серебряной поверхности Луны, и остальные туристы падают вместе с ними, заполнив все пространство вокруг; все это похоже на водопад, увлекающий множество смешных пестрых марионеток.

«Какие замечательные каникулы!» - думает Иероним. Он нажимает на рукоятку управления ракетным ранцем, совершает пируэт, и в поле его зрения появляется огромный шар Земли, словно нависающей над Луной. Тихий океан закрыт большой спиралью облаков… Они продолжают медленно опускаться на лунную поверхность, где, наверное, будут участвовать в каком-то необыкновенном празднике. Иероним жалеет об одном - что он не захватил с собой большой красный плащ и сумку с игрушками.

Они опускаются на поверхность Луны и, забавляясь, высоко подпрыгивают, поднимая клубы пыли, сверкающей в газовых струях ракетных двигателей.

– Брат Иеронимус!

Он невольно ищет ручку радиоприемника, чтобы ослабить силу звука, но это произнес отец Дорфус, стоящий перед пультом управления передатчиком в метре от него. Он передвигает небольшой рычажок, и голубой пейзаж в противоположном углу исчезает.

– Вы будете двадцатым человеком, совершающим этот прыжок. И точно так же, как и вашим предшественникам, мы ничем не можем помочь вам. Препятствие, все то же препятствие остается.

– Я не боюсь, отец мой.

– Вы достойный воспитанник нашего Ордена, брат Иеронимус, и это высокая похвала. Прекрасно, что вы верите в человека и его возможности, но может случиться так, что во время передачи…

– Если вы думаете об этом, то я готов умереть, отец мой!

Настоятель качает головой.

– До сих пор, брат Иеронимус, смерть была не самым страшным из всего, чего следовало опасаться. Нет, речь идет не об этом. Я имею в виду явление, которое мы все называем адом. Это эффект лабиринта,

– Я ничего не боюсь, отец мой!

– Вы слышали о том, что случаются повреждения человеческого организма во время Передачи? Нарушения органического характера редки; можно сказать, что они почти не встречаются. Но сознание человека ведет себя странным образом - оно как будто не хочет признать за Передачей право на победу над пространством. В то время как тело переносится за долю секунды через пространство в несколько световых лет, оставаясь невредимым, сознание человека достигает цели лишь после продолжительных блужданий. В принципе, повторяется то же самое, что было с антителами, надолго затормозившими пересадку органов. Мы еще раз столкнулись с тем, что внутренняя природа человека с трудом поспевает за его ускоренным движением вперед. За ту незначительную долю секунды, которую длится Передача, память человека успевает создать иллюзорный мир, кажущийся гораздо более реальным, чем мир наших сновидений. Для этого память использует не только зафиксированные мозгом события прошлой жизни, но и некоторые образы подсознания. Никто не может сказать, сколько времени длится эта призрачная жизнь человека, преодолевающего космические бездны при помощи передатчика. Возможно, что ее продолжительность неодинакова для разных людей. Теперь вы понимаете, почему мы никогда не принимаем в отряд добровольцев людей с трудным, драматическим прошлым? Было бы слишком жестоко заставлять их снова и снова переживать свою жизнь на протяжении бог знает сколь продолжительного времени -быть может, для их сознания перемещение длится несколько месяцев или даже лет…

– Но откуда у вас уверенность в правильности вашего вывода, отец мой? Я хочу сказать, что о таких вещах просто невозможно иметь правильное суждение. Даже сам человек не всегда может дать трезвую оценку своей жизни, не всегда может сказать с уверенностью, был ли он счастлив, или нет. А ведь, кроме этого, наше подсознание фиксирует то, что мы можем совсем не заметить. Не может быть…

Но отца Дорфуса уже нет возле него. Перед ним -смеющаяся Патриция. Он только что выбрался из трубы и видит уходящую к горизонту дорогу. Вдали на фоне неба темными зазубринами вырисовываются здания. В тени деревьев движется транспортная лента, издавая высокие свистящие звуки.

– Иди сюда,- говорит Патриция,- Мне нужно что-то рассказать тебе.

Она уже всего лишь темный силуэт на фоне еще светлого неба, но ее кожа светится удивительным светом. Он продолжает стоять на коленях возле трубы, удивляясь, почему он не бросается к ней со всех ног. Мышцы его напряжены, в пересохшем горле чувствуется сильное жжение, Когда через несколько минут он все же приближается к Патриции, та уже не смеется. Она даже не обращает на него внимания. На коленях у Патриции лежит раскрытая книга, и ее платье, и так очень короткое, немного завернулось и… Он читает надпись над фотографией, на которой видны обломки корабля, рассеянные по поверхности пустыни, похожей на огромный лист растрескавшегося стекла: «Суровый звездный путь». Небо над пустыней кажется совершенно черным, все предметы отбрасывают двойные тени. Он склоняется над плечом Патриции и читает мелкий шрифт подписи под фотографией: «Останки первой экспедиции к Центавру, обнаруженные отважной командой европейцев».

– Я хочу поцеловать тебя,- говорит он. Становится все темнее и темнее. Внезапно он чувствует, что Патриции уже нет рядом с ним. Но в нем остался этот болезненный спазм, который, наверное, и называют желанием. Он встает и медленно идет по дороге. Вскоре раздается рокот моторов, и он видит два вертолета, несущихся к нему на бреющем полете.

– Стоп! - говорит офицер гвардии Хундта.- Хватит! Теперь мы отравим тебе сознание. Понятно? Мы обеспечим тебе исключительно счастливую вторую жизнь.

Но он бросается назад в трубу - здесь он в полной безопасности. Он успокоенно закрывает глаза и пытается вспомнить, что сказал ему в самом конце отец Дорфус.

– Время никогда не останавливается, брат Иеронимус, оно течет и в лабиринте. И человек, которого передали на невообразимое расстояние, всегда пробуждается. Он не теряет рассудок, но сознание его непонятным образом стареет. Вы понимаете, брат Иеронимус? Именно поэтому Передачу называют адом. В определенном смысле человек во время Передачи расплачивается за свои грехи. Но наша религия не похожа на другие, и мы боремся против этого эффекта, потому что никто, кроме самого человека, не может наказывать его…

– Но есть нечто худшее, чем страдание от боли,- говорит Иероним.- Это не находящее исхода желание.

Они остались вдвоем, он и Патриция, в большом пустынном доме.

– Значит, ты так ничего и не понял,- говорит она, и лицо ее становится белее стены.- Ведь именно этого они и добивались. Они хотят, чтобы в твоем сознании… чтобы твое сознание было отравлено! Да, именно так они и говорят: «отравлено».

Он невольно делает шаг назад, в голове у него теснится сумбур мыслей и слов.

– Кто это - они? - спрашивает он. Но ему почему-то кажется, что между ним и Патрицией возникают какие-то расплывчатые видения, а когда его зрение вновь становится отчетливым, он видит офицера, улыбающегося с усталым видом.

– Я лично не чувствую к вам ненависти,- говорит он.- Но я обязан делать то, что мне приказано. Этого требуют весьма высокопоставленные особы, и, в определенном смысле, их можно понять. А поскольку палачи требуются везде и всегда, их выбор остановился на мне. Ваша церковь не слишком догматична, брат мой, она больше, чем нужно, увлекается политикой. К тому же она владеет секретом Передачи. А Передача - это колоссальная власть. Менее чем за сто лет она подарит церкви добрую сотню новых солнечных систем, и если мы, простые земляне, не будем бороться с Церковью Экспансии, то с нами произойдет то же, что случилось с американскими индейцами.

– Передача принадлежит всему человечеству,- возражает Иероним. Офицер опять улыбается все той же усталой улыбкой, похожей на гримасу. Его лицо кажется серым в тусклом свете настольной лампы. Погруженная в полумрак комната выглядит невероятно древней.

– Вот таким способом мы и боремся,- продолжает офицер.- С помощью оружия, которое предоставляет в наше распоряжение республика Марс и ваша «святая церковь». Надеюсь, вы уже слышали об эффекте лабиринта? Вы должны знать, что с сознанием отважных добровольцев, соглашающихся совершить прыжок, происходят странные и прискорбные вещи. Вы знаете - хотя об этом вам могли и не сказать,- что эти добровольцы должны иметь исключительно здоровую психику. Но, может быть, вы еще ничего не знаете, брат мой?

В этот момент за его спиной открывается дверь и он узнает походку и дыхание Патриции, хотя и не поворачивает головы.

– Есть нечто более страшное, чем физическое страдание,- говорит офицер.- Это неудовлетворенная страсть.

– Я не понимаю вас,- говорит Иероним. Он съеживается на стуле… сворачивается в клубок в трубе… и отец Дорфус опускает руку на его плечо.

– У нашего Ордена есть враги, брат Иеронимус. Они стараются использовать малейшие наши трудности, и у нас не так уж много возможностей противостоять им… Вполне вероятно, что враждебные силы, несмотря на нашу бдительность, смогли оказать на вас свое тлетворное влияние, смысл которого станет понятен только после вашего прибытия на Афродиту.

– Но ведь главное, отец мой, это - достичь звезд. Даже если…- Он замолкает, потому что чуть не сказал: даже если для этого придется пройти через ад…

– Упорно и настойчиво,- говорит офицер,- мы стараемся сократить наше отставание. И для этого годятся любые мелочи. Так, например, если несколько людей, переданных на какую-нибудь звездную станцию, окажутся в психическом отношении стариками, то этого может оказаться достаточно, чтобы в какой-нибудь сложной ситуации на станции все разладилось. Мы боремся, брат мой, чтобы экспансия Марса и вашего Ордена не была столь стремительной. Мы боремся за Афродиту и за Центавр, за миры Эридана и планеты Сириуса. И вы, брат мой, будете нашим оружием в этой борьбе. Мы поможем вам создать свой собственный ад, чтобы, когда придет час, ваш лабиринт был очень долгим, долгим…

Но Патриция заливается дразнящим смехом, и он еще дальше забирается в трубу. Через несколько шагов он сворачивается в клубок возле закругляющейся стенки и закрывает глаза. Ему вспоминается история, которую когдато рассказал ему отец, В ней говорилось о далеком береге, которого можно достичь, если пройти по туннелю сквозь Землю. И он начинает пробираться вперед по трубе, но она как будто становится все длиннее и длиннее, и ему уже не хватает воздуха…

– Интересный эксперимент, не правда ли? - слышит он голос офицера с усталым лицом.

– Эй! Эгей! - кричит отец.

Он пробирается вперед быстрее и быстрее, и труба под его ногами рокочет, словно большой барабан. Когда он наконец достигает конца трубы, то видит всего лишь в нескольких метрах от себя боевую машину виргинцев и понимает, что через мгновение будет раздавлен, если не отскочит в сторону. Но раненая нога мешает ему двигаться, и он в отчаянии пытается ползти…

– Иди скорей ко мне,- говорит Патриция. Она сидит на верхней ступеньке крыльца босиком, в коротком платье, оставляющем открытыми ее гладкие стройные ноги. Но едва он приближается, как Патриция вскакивает и со смехом убегает, бросив свою книгу. Он читает заглавие: «Суровый звездный путь»; под заглавием помещена большая фотография Патриции.

– Желаю удачи, сын мой,- говорит отец Дорфус, нажимая на кнопку.- Будьте мужественным. Ведь вы - посланник человечества… И не забывайте, что из ада можно выйти, каким бы долгим не был путь через него…

– Ты ранен? - спрашивает матв.

– Я потерял отца,- говорит он.

– Пойдем искать его,- говорит вернувшаяся Патриция.

Они вдвоем пересекают двор, но едва Иероним подходит к трубе, как наступает ночь, и Патриции уже нет рядом с ним. Он наклоняется к отверстию трубы и видит на другом ее конце улыбающееся 'лицо Патриции. И тогда он начинает ползти к ней и ползет все быстрее и быстрее. На это у него уходит невероятно много времени. И каждый раз, когда он наконец выбирается из трубы, он видит перед собой голубой берег. Или Патрицию. Чтобы достичь ее, чтобы окончательно выйти из трубы, нужно всего лишь непрерывно двигаться вперед, И однажды это произойдет - он выйдет из трубы, он прибудет на место. И пусть это будет через годы, пусть он будет тогда уже стариком… Это будет через долю секунды…

Перевод с французского И.В. НАЙДЕНКОВА

(c) Техника молодежи N 8 1993 г.