1

Мне плевать, что там говорят. Я-то знаю, чего ей стоило каждый вечер выходить на сцену в этих кошмарных клубах. Я наблюдала за ней, откуда только можно: сзади, зажатая толпой студентов, ужратых настолько, что, расстегнув ширинку, мочились прямо в угол. Или из-за кулис (если они были) – оттуда так интересно разглядывать лица зрителей. Я, наверное, тысячу раз видела ее выступления.

Она всегда спрашивала: «Ну как, Лил?» И я всегда отвечала правду, даже если правда ужасна. Она намного выше и крупнее меня. Лучше бы она была поменьше – особенно когда все летит кувырком и она уходит в себя. Знаете, она не просто юморист. Скорее духовный учитель. Она рассказывала о том, о чем никто не говорит. Нет, не эпатажа ради, как некоторые, – просто о жизни и смерти и о том, каково жить людям. И, черт, это было смешно! Только-только зал начинал разогреваться, и вот она – неслышная, неспешная, точно змея, – заставляла их рыдать над ее правдой. Да, она была гениальна… Впрочем, слишком гениальна для тех, кто способен тебя прославить. Говорила слишком прямо и слишком пылко, а вдобавок была так напряженна, так велика и… понимаете, к чему я? Она выкладывалась на тысячу процентов, неизменно, каждый вечер. Выходила на сцену, в эту яму со львами – во врата Ада, как она выражалась, – и просто говорила с ними. Выпорхни на сцену, детка, и поболтай со зрителями… Но она ничего не записывала заранее, никогда ничего не планировала. Она не импровизировала – мы все знаем, что импровизация – это чистое надувательство. Нет, она трепалась со зрителями, и все.

На сцене она казалась такой беспечной, такой раскованной – будто ничто ее не поколеблет. Даже на выступлении в Мидлсборо, когда позади нее ударила молния, она только улыбнулась и съязвила, что Господь с ней явно не согласен. Звучит глупо, особенно на бумаге, но в тот момент… В общем, как она утверждала, ей плевать, что творится на сцене, – это ведь ее дом, где у нее все под контролем, даже катастрофы. Она нравилась себе там, на сцене.

В тот вечер я была в зале – в тот проклятый кошмарный вечер. Черт, я за всю жизнь его не забуду, клянусь. И не только я. Даже Рики, хотя он ее всегда недолюбливал – нет, пожалуй, это несправедливо. Он никогда не знал, как с ней себя вести; Рики вообще хреново ладит с женщинами. Так вот, даже он побелел от злости и отвращения. Я чувствовала, что сейчас сблюю или грохнусь в обморок, или и то, и другое. Мы с Рики стояли, и – без шуток – он держал меня за руку и только себе под нос бормотал, снова и снова, точно молитву: «Ублюдки!»

О, я умоляла ее забить на этот концерт, он же случился прямо посреди разбирательств. Но она сказала, что договорилась полгода назад и ничего страшного – по программе она не на первом плане, никто не обратит внимания, кроме самых «истовых приверженцев». «Болельщиков», как мы их называли.

– Лили, солнце, они меня простят. Они понимают. И знают… – Она нервно улыбнулась. – Они – мои болельщики…

– Простить? За что им тебя прощать, черт возьми? – возмутилась я, сердито вцепившись в хохолок новой короткой стрижки, к которой никак не могла привыкнуть. – Ты ничего не сделала, и прощать здесь нечего! Нечего.

– Да ладно, – ответила она. – А пресса, а все прочие? То, что я была с ним – ну, ты понимаешь. Но они меня простят, да, черт возьми. Не переживай, все пройдет как по маслу – появлюсь на сцене и уйду, и все. Ладно тебе, дело есть дело. Сама знаешь, контракты и все такое.

Меня это не порадовало, но я позвонила агенту. Он заверил меня – правда, немного раздраженно, – что все путем. И как же это я так лоханулась? Конечно, у него все путем! И неудивительно, что он напрягся, – благодаря скандалу вокруг Джейми он уже дважды окупил затраты. А мы и не знали. Откуда? Мы ведь жили не в Лондоне, а на холодном, забытом богом севере. Да и к тому времени были, мягко выражаясь, порядком задолбаны. Но, черт, мы – нет, я – должны были соображать быстро, как можно быстрее. А мы не сообразили. Ни я, ни Джейми. Господь всемогущий – как так можно, после всего, что случилось? Но нам обеим ужасно хотелось быть нормальными, чтобы все вернулось в норму, это желание было как мания, оно ослепило нас.

И только доехав до проклятого зала, мы обнаружили, что агент заклеил все афиши плакатами: «Так знала она или нет? Это выяснится в клубе "З-Ш-Бис", эксклюзивно!» Он даже дал интервью «Тайм-ауту»: мол, имеет ли он моральное право выпускать Джейми на сцену в «подобных обстоятельствах». Видите ли, публика имеет право знать и делать выводы, и он считает себя чуть ли не обязанным провести концерт – хотя бы в штыки подходцам Морального Большинства нашего государства-няньки, которые в последнее время навязываются альтернативной комедии, и т.д. и т.п. Вдобавок (об этом он промолчал) сукин сын за немереную сумму разрешил заснять выступление компании «Воксхолл-ТВ» и вел переговоры о продаже сюжета о грядущих событиях тому, кто больше предложит.

Мы ни о чем не догадывались, пока не въехали в Лондон и не увидели плакаты. Я хотела развернуться, но Джейми сказала «нет». Нет, чтобы все вернулось в привычное русло, нужно самим жить как ни в чем не бывало. Она верила: публика на ее стороне. Они понимают, что происходит, – несмотря на ложь прессы, любовь к сенсациям. В душе она всегда оставалась старым панк-рокером. Она считала, что зрители – умные, порядочные люди, и если с ними поговорить по-хорошему – они сделают правильные выводы. Но зрители хотели хлеба и зрелищ. Входи, гладиатор. Оставь надежду всяк сюда входящий. Идущие на смерть приветствуют тебя, мать твою.

В тесноте, на стульях в первых шести рядах (никаких тебе нарядных столиков со свечками) плотно засела «желтая» пресса. Сначала мы даже не поняли – нас не учили распознавать журналиста «Сан» с пятидесяти шагов. Следующие несколько рядов занимали странные шумные люди в дорогой одежде. Вернее, это нам они показались странными. Теперь я знаю – это были газетчики дешевых лондонских «рекламных» журналов, падкие на грязные сенсации. Мужчины пытались выглядеть умудренными и пресыщенными. Женщины – жалкое подобие Умы Турман из «Криминального чтива» . И все уже порядком пьяные. Сзади теснилась горстка настоящих фанатов. Среди них – пара верных «болельщиков», несчастных, как сама жизнь. Как я потом узнала, они попали сюда только потому, что купили места чуть ли не за месяц. У входа спекулянты предлагали билеты по сорок фунтов – и желающих хватало. В клубе жара, как в пекле, спертый воздух пропитан голубым сигаретным дымом, «модной» бранью, запахом пота и склизкой металлической приторностью дорогих духов.

Первым выступал Тот самый Тод. Конечно, он не гений, но свою порцию смеха всегда получает. Милый клоун. Они игнорировали его, как будто его и не было. Даже ни на минуту не притихли. Он вернулся в затхлую каморку гримерной весь в поту и белый как мел. Произнес «господи Иисусе» и «ебать меня в жопу» раз шестнадцать, косясь на Джейми, а та всё губы красила – будто в мире ничего нет важнее ровного контура. Следующим был Кокет Кокто – черный сюрреалист-травести, весьма популярный в эпоху бума травести, и очень хороший парень – не читайте, что пишут в газетах. Нет, он не вынимал свой хуй и не орал: «Отсосите, беложопые». И не совершал «непристойного акта» с одной из зрительниц. Он просто за десять минут отработал свой номер «Мим Марсель выходит на сцену» и в слезах вылетел за кулисы. Плюхнулся возле Тода и, всхлипывая, присоединился к распитию бутылки «Белл», которую тот мрачно опустошал. Теперь все пялились на Джейми так, будто ее отправляют на расстрел. А она улыбнулась – и все. Спокойная, отстраненная, и в сортир заходила лишь раз (обычно – раз десять, не меньше) – дурной знак. Тод и Коки в немой печали встали и ушли. И тут явился гвоздь программы Рики Шарп.

– Ну чё, детка, – как всегда, перебарщивая с кокни, выдал он. – Они тя хотят. Уже небось совсем изо-шлись… Ну чё, ты это сделаешь сегодня или пусть дальше просят, дорогуша? Ну? Эй?

Тогда я его просто ненавидела… А потом… Ну, люди не всегда такие, какими кажутся, верно? Похоже, Рики заметил, как я смотрю: усмехнулся, провел рукой по рыжей шевелюре, повертел галстук и с важным видом удалился в бар за остальными. Казалось, Джейми его не слышала. Она будто вообще ничего не слышала – даже когда в гримерку сунулся парнишка, аж глаза из орбит лезут, так ему охота глянуть на Джейми, – и, запинаясь, объявил, что до выхода пять минут.

Наш агент выступал в роли конферансье (quelle surprise [2]Какой сюрприз (фр.).
) и уже повторял со сцены перед зрителями и телекамерами свое интервью «Тайм-Ауту».

Джейми поднялась, устало бросила взгляд в грязное зеркало и улыбнулась моему отражению:

– Наш бродячий цирк лучше всех, а, Лил? Пленных не брать. Да здравствует дешевый смех!…

Мы всегда так говорили, но в тот вечер фраза повисла зловещим призраком, будто прах воззвал к живым. Раздался голос агента:

– Дамы и господа. Имею честь представить вам легендарного и гениального юмориста, женщину, которую я окрестил «Ленни Брюс 2 в юбке». Она большая, злая и неподражаемая. Самая проти-воре-чивая актриса Великобритании этого и следующего столетия… Меня зовут Ронни Рэйдж, а ее… Джей-ми ДЖИ!!!!!

Запись вы видели. Если не видели, можете себе представить, какое там творилось дерьмо. О чем она говорила, медленно, балансируя на самом краю? Я не помню. Я же говорю – за кулисами стояли только мы с Рики, вдыхали прокуренный спертый клубный воздух и специфический запашок нездорового любопытства. Конца вакханалии. Людской злобы. Мы стояли сбоку, взявшись за руки, словно парочка школьников, блин.

Первые несколько минут они – зрители – просто молчали. И пялились на нее, будто хотели сожрать с потрохами, все лицо ей обглодать. Кажется, она рассказывала об очередном скандале вокруг коррупции в правительстве, и тут посреди зала какая-то женщина взвизгнула – пронзительно, как пила:

– Ну, так да или нет? Эй, ты знала или не знала?

Вопрос подхватил весь зал, повторяя снова и снова, как мантру. Пролетела бутылка и разбилась о край сцены, но Джейми не шелохнулась. Тут репортеры оживились – повскакали, заорали, защелкали фотоаппаратами. На них накинулись другие зрители: мол, мы заплатили сорок фунтов, чтобы увидеть эту ебаную суку – так что сядьте, вашу мать, на места. Джейми подняла руку, и в зале повисла напряженная тишина.

– Люди не умеют читать мысли, ребята, – тихо сказала она, будто сама себе. – Откуда мне было знать? Нет, я не знала. Не знала. Я думала… у него роман на стороне или что-нибудь такое…

Договорить ей не дали.

– Ах ты шлюха лживая! – Женщина с коротко стриженными черными волосами и великосветским прононсом швырнула бокал. Тот отлетел от плеча Джейми. – Ты лжешь, пизда обтерханная!…

Думаете, великосветские так не выражаются? Держи карман. Вот именно: дайте им повод сожрать ближнего, и они вам еще не такое изложат.

Джейми держалась храбро – я никогда не видела такой отваги. Но было ясно – это конец. Джейми ушла со сцены как ни в чем не бывало, расправив плечи, прочь от воя битвы в клубе. Спустилась в облезлую гримерку и, буквально рухнув на грязный пол, бурно разрыдалась, судорожные всхлипы рвали и раздирали ее легкие, сотрясали огромное тело. Я ничем не могла ей помочь – я тоже рыдала. Но тут Рики крикнул, чтобы мы не рыпались, и хлопнул дверью. Я слышала, как он орал на идиота-агента, метавшегося по клубу, как обезглавленная курица: вызови сюда охрану и сию нахуй секунду. А потом стоял в коридоре под напором репортеров, и они уламывали его пропустить их к Джейми. Он даже отказался выступать, пока не придет охрана, – я не лгу. Рики Шарп, которого ненавидеть – самое милое дело, Злобнейший в Мире Юморист и все такое прочее, стоял, как бойцовый петух, и воевал с журналистами, пока не явился вышибала. Мне стало так стыдно, что я недолюбливала Рики. Мне и сейчас стыдно. А потом он сам вышел на сцену, все так же кипя, и узрел там настоящую битву: стулья перевернуты, под женский визг по залу летают бокалы. И, надо отдать Рики должное, он их утихомирил – насколько возможно. Простой силой воли. И теперь пусть кто-нибудь только попробует при мне сказать о Рики плохое слово! Я не забуду.

Ей-богу, мы думали, что не выберемся из этой гнилой дыры. Если бы мне сказали, что люди на такое способны, я бы не поверила. И не потому, что я наивная – хотя это возможно, А потому, что это было… омерзительно. Да, омерзительно. Эти чертовы репортеры, они вели себя как звери, как… бездушные твари. Рожи красные, все визжат, воют, плюются, выкрикивают гадости:

– Эй, Джейми, Джейми, как оно – с маньяком трахаться? Эй, Джейми, он тебя связывал? Эй, Джейми, ты ведь знала, да? Ты тоже руку приложила? Верно? Эй, ты там, крошка, эй, дрянцо, что этот ублюдок ел на завтрак?

И посреди всего этого багрового кипящего хаоса, истерических воплей, стояла эта бедная женщина, которую притащили с собой репортеры. Мать Сары Эванс. И как у них совести хватило? Мать убитой девушки. Мы пытались пробраться к машине, на всех парах продирались сквозь толпу, потому что охранник обозвал Джейми ебаной убийцей и бросил нас на растерзание. Мы плакали, и вдруг появилась она. Лицо как из камня. Ожившее возмездие. Взгляду нее был страшный: глаза – как глубокие темные колодцы, а в них – нечеловеческая ненависть. Она аж светилась – пылала гневом, точно живой факел. И кто посмеет ее осуждать, кто? Не мы. Не тогда и не сейчас. Убитая, несчастная, ожесточившаяся женщина. Мы обе замерли, и она заговорила – очень тихо, но голос холодным пламенем пронесся по царившему вокруг безумию:

– Ты… ты ведь знала? Моя бедная девочка, такая юная… а этот мясник… Ты ведь знала, как ты можешь до сих пор жить, как ты можешь жить, омерзительная… сука. Почему ты не убила себя, почему не сдохла? Почему ты не сдохла? Как ты можешь жить, когда моя дочка мертва? Ты… ты… ты чудовище, вот ты кто, чудовище, чудовище… – Голос взорвался хриплым воем, и она упала, разрыдавшись. И снова разверзся ад.

Джейми не двигалась – монументальная статуя, вырезанная из каменной глыбы. Я схватила ее за руку и потянула к двери, пока бешеные псы пускали пену, радуясь злу, которое сотворили. Кто-то уводил под руку миссис Эванс из-под прицела репортерских камер, похожих на гигантских насекомых. Тело миссис Эванс будто лишилось костей, повисло у мужчины на руке, точно пустое пальто. Джейми тоже провожала ее взглядом – бледное как простыня лицо подергивалось при каждой фотовспышке. Затем Джейми наклонилась и сказала мне – так, словно вокруг не было этой бешеной стаи:

– Лил, я ничего не знала, я не знала… Господи, Лили, он и меня убил.

 

2

Мне он не нравился. И это я не сейчас говорю, после всего, что произошло. Это правда. Мне он никогда не нравился. Знаю, многие считают, я просто ревную Джейми к ее парням, – дескать, мы с ней лесбиянки. «Девчонки-подружки», как нас окрестили в «Сан». Это не то, что вы думаете, мы не любовницы. Но, видимо, в наше время нельзя просто дружить – нужно обязательно спать. Конечно, газеты расходятся лучше, но это отвратительно.

Мы с Джейми подруги – это примерно как если б у меня была сестра. Правда, те, у кого сестры есть, не очень-то счастливы. Не знаю, я бы радовалась. У меня никогда не было семьи. Меня бросили во младенчестве. (Фотография в газете: я ьа руках сестры-монахини. «Кто мать загадочного ребенка? Крошку Лили нашли в общественной уборной». Видите, я привыкла мелькать в заголовках.) Сестры нарекли меня в честь улицы, где располагался туалет, – Лили-стрит. В Доме так и звали меня – Лили. Хорошо еще, что не Лили Стрит. Мои родственники не объявились, так что Ее – свою, так сказать, мать – я не знаю.

Вскоре меня удочерило семейство Карлсонов. Мне говорили, младенцев забирают быстро – особенно белых. Или почти белых, как в моем случае. Мы с мамой – приемной, а не Той, которая меня родила, – подолгу обсуждали мое происхождение – вот какая она была добрая. Мне очень повезло с мамой и папой – они такие милые. В общем, мы сочиняли истории о том, что я – наследница богатых иностранцев-аристократов, их преследовали из-за политики, и они меня оставили. Или что я – дочь простого цыганского барона, потерялась нечаянно, а предназначалось мне научиться секретам гадания, врачевания лошадей и вырезания деревянных прищепок.

Я так думаю, Она была мулаткой, двойного расового происхождения, как сейчас говорят, а отец белым. Или, может, наоборот, откуда мне знать? Зато я знаю, что волосы у меня вьются – чистая Африка, и узкие зеленые глаза как будто зашиты во внутренних уголках, а нос-кнопка – чуть площе и шире, чем у по-настоящему белых девушек. Кожа – кремовая и вся в веснушках. Если вы думаете, что я похожа на креолку, а это красиво и экзотично, – вы не угадали. Нет, я приземиста и коренаста и вообще похожа, как выразилась Джейми, увидев меня впервые, на Белую Фею с Дредами на спидах. Еще у меня золотой передний зуб и губа с пирсингом. По-вашему, я злобствую? Простите, но я бы вас послушала.

Так вот. Мне он никогда не нравился. Как и большинство парней Джейми, потому что все они – «плохие парни». Как трогательно, «плохие парни». Прямо-таки милые – непослушные, но безобидные мальчишки. Позавчера как раз читала в каком-то дамском журнале, что женщины жаждут запретного секса с «плохими парнями». Брехня! Меня блевать тянуло. Очередная сочная бульварная статейка, как здорово, когда накачанный работяга, настоящий мачо, срывает с девушки трусики и ее имеет. Секс с палачом: «Своими грубыми и сильными руками, словно кровососными банками, он сжимал мои вздымающиеся груди, пока соски не запылали и меня не охватила жажда его жесткой звериной плоти. „Возьми меня, Кевин, – простонала я. – Возьми меня сейчас!!!“» Жуть. А эти псевдо-Меллорсы всегда так благодарны, если им удается отыметь настоящую леди в лифчике от «Палома Пикассо» и трусиках от «Ла Перла», что сразу растворяются в толпе пролетариев, где их подобрали, дабы не испытывать судьбу и окончательно не запутаться. А леди, глупо ухмыляясь, с горящими щеками (а может, и задницами) возвращаются к своей обыденной жизни. Может, их задницы тоже ухмыляются в шелковых панталонах. Дерьмо, полное дерьмо. Но я-то знаю, чем подобные истории заканчиваются, я одиннадцать лет прожила с Джейми, несчастным Зеленым великаном . У нее все закончилось Шоном. А Шон… ну, Шон был кошмарным сном, из которого мы, блядь, ни в жизнь не вырвемся.

 

3

Ладно, лучше расскажу вам сначала, как мы с Джейми познакомились, а потом уже о нем… о Шоне, Шоне Пау-эрсе, да скажи ты имя, Лили, вот так, молодец. Боже, как тяжело. Словно сочетание букв может его вернуть. «Ночной Душегуб», как его окрестили. Мы с Джейми поражались, какие глупые прозвища дают серийным убийцам: «Йоркширский Потрошитель», «Хиллсайдские Душители», «Убийца Зеленой Реки». А лучше всего «Сын Сэма». Как мы ржали! Почему не «Племянник Артура»? А как бы они обозвали женщину – «Тетушка Брайана»? Нам казалось, это жуть как нелепо, когда взрослые английские полицейские гнусавили о Ночном Душегубе. Мы не сомневались, что с легкостью узнали бы маньяка. Вот она – глупость обывателей и журналистов, до чего они оторвались от реальной жизни. На фотографиях в газетах убийцы всегда выглядели вроде как чокнутые, психи, такие фальшиво нормальные – ну, не перепутаешь, верно? А эти бедные несчастные соседи и тетушки Мэдж всё причитали: «О боже, он был такой милый тихий парень. Кто бы мог подумать, что он такое натворит». Мы, если кого считали тупицей, всегда говорили: о, он такой милый, тихий парень, эдак многозначительно, и клоунски воздевали брови. Я сейчас вспоминаю, и меня аж корежит. Сдери я всю кожу – все равно не соскребу чувство вины. Господи, эти женщины, эти бедные мертвые суки, их лица как будто вытатуированы у меня в памяти.

Мы с Ее Светлостью почти надо всем ржали, у нас был свой особый язык, свои шутки и присказки. «Семейный», как мы его называли. Нет, мы не хотели отгораживаться или выставить окружающих идиотами; впрочем, они все равно чувствовали, что чужие. Так вот, мы ржали надо всем – когда не злились. Наверное, с нами было тяжело – особенно если подолгу. Но мы на это плевали – у нас были мы.

Ладно, так вот… Я познакомилась с Джейми Джи в 1987-м на благотворительном концерте в Виндзор-холле. Ясное дело, неразбериха там царила страшная. Эти рьяные анархические буржуйчики в дырявых рубахах и только что из универа, как водится, хотели как лучше. Впрочем, так оно всегда бывает. И пригласили меня девочкой на побегушках (ну, знаете – беги туда, беги сюда) и замутить сбор средств. Понятно, что не за деньги; стоит потерять бдительность и сказать «да» – и тебя припахали. А потом делаешь и их работу, и свою – сами они поднять зады и что-то решить не способны. В конце концов всё сваливают на тебя, а потом обзывают фашистом и деспотом. Правда, в моем случае – не очень громко: все-таки я номинально черная, да еще и категорически не приемлю идиотов любого размера, формы, национальности, вероисповедания, пола и сексуальной, блин, ориентации. Вообще. Принципиально. Аминь, бля. Терпимости не хватает? Йо, в точку, ты меня раскусил, пацан.

Где-то днем, посреди затянувшихся саундчеков и бардака, ко мне подвалил один из самых грязных, немытых и тупых парней из всего этого сброда; он еще называл себя Либерти (хотя я знаю, его зовут Найджел Боттомли, мы вместе в Олтуэйте учились); и вот он встал, нервно заламывая костлявые руки.

– Э, послушай, Лили…

– Что тебе, Найджел?

– М-м, Либерти, Лили. Теперь меня зовут Либерти – «свобода». Мне кажется, это имя, ну, типа удар по патриархальным деспотичным традициям, из-за которых нам присваивают сексистские имена еще до того, как мы становимся личностями… Мне кажется…

– Найджел, какого хрена тебе надо?

– Господи, ты иногда просто невыносима, знаешь. Я просто хотел передать, что мы, ну, пригласили женщину-юмориста. Ну как бы только что. Она типа, ну, местная, и… Спайк сказал, ты знаешь, что делать… То есть я не хочу пропустить совещание комитета, так что, ну, разберись, посмотри, нельзя ли нам ее как-нибудь вписать…

Я промолчала, что нам еще и так вписывать четыре группы, радикального фокусника и Мэнингемский женский хор а капелла. Впрочем, Найджел – затуманенным от дури взором – похоже, разглядел выражение моего лица и поплелся прочь как побитый, что-то бормоча.

– Найдж, стой! – закричала я ему вслед, перекрикивая саундтрек «Больного щенка». – Эта юмористка, ее как звать-то? Как она хотя бы выглядит?

– А, да, понял. Ну, ее зовут Джейми Джи, и Спайк сказал, она большая и страшная…

Да, блин, зашибись. Большая и страшная местная юмористка, о которой никто слыхом не слыхивал, – небось, на завтрак жрет маленьких, усталых и остроумных девочек на побегушках. Но потом я о ней забыла – назревал другой кошмар. Комитет – по крайней мере его костяк из трех человек, которые пережили утренний раскол и, как следствие, утрату общественного фургончика, поскольку тот принадлежал лидеру бунтарей, – принял важнейшее решение. Под предводительством женского хора мы все должны подняться в конце программы на сцену и спеть «Я сильная, я женщина».

Воцарился хаос. Комитет и хор были непреклонны. В программе явно преобладало мужское население, и они хотели это уравновесить. Музыканты, в том числе и «Больной щенок» – гвоздь программы, потому что недавно выпустили первый сингл, – пришли в бешенство. «Цыплячьи живодеры» – им вломила за название «Свобода зверям», так что они и без того нервничали (хотя, может, просто зря они весь день забивали свои непривлекательные носы всякой дрянью), – отказались наотрез. Воздух сотрясали шовинистические вопли. «Лимонные поросята» согласились, но с условием, что встанут сзади и будут только аккомпанировать. «Больные» в итоге сдались – правда, мне не понравился блеск в их глазах, он сулил неприятности. «Чокнутые ученые» сказали – мол, ладно, с удовольствием, только их солист переоденется и встанет в центре, где лучше освещение. Обсуждению не подлежит. Снова поднялся хаос. Дерганые «Цыплячьи живодеры» бросились яростно паковать шмотки и свалили.

Это вызвало массовую панику среди анархистов и ликование «Свободы зверям», которая праздновала великую победу в войне за спасение кроликов всего мире. В общем, самовлюбленных подростков, с которыми нужно сюсюкаться, стало на одну кучку меньше. Я так обрадовалась, что не сразу заметила, как все полезли на сцену – репетировать эту чертову песню. Со всех своих маленьких ног я бросилась в женский туалет. Запершись в пустой кабинке, я забралась на унитаз – чтобы даже из-под двери не увидели. Сама знаю, что ребячество, но я не приемлю коллективные мероприятия. Меня от одной мысли трясет и лихорадит. Сразу вспоминается школа и колледж – нет, не подумайте, училась я примерно. Куча грамот, отличное поведение. Никогда не хулиганила, не грубила тупым, снисходительным учителям. Мотала свой срок тихо и скромно. Но я ненавидела школу, от каждой, бля, минуты в школе меня выворачивало. Я ничего не говорила маме с папой – они бы расстроились. Но расизм и издевки… И это только от преподавателей. В общем, полное дерьмо. А страшнее всего групповые задания. Маленькие упражнения превращались в настоящий кошмар. Фу. Брр. Любезничать с идиотами типа Найджела, мозги замедлять, чтоб тебя поняли. Видеть, как они все равно не врубаются. Не справляются даже с основным курсом – что говорить про скрытые возможности этой гребаной системы. Господи боже. А потом презентации групповых проектов, такое же дерьмо, как это обсосное хоровое пение. Нет уж, чем так унижаться – лучше как мрачный отщепенец прятаться в сортире.

Я – в свитере и штанах с карманами – подтянула колени к груди и стала ждать. Вскоре я заметила кое-что странное. В соседней кабинке кто-то дышал. Минуту мы посопели вместе. Наконец любопытство восторжествовало, и я – настолько тихо, насколько это можно в «гадах» – сползла со стульчака и, встав на колени, заглянула под перегородку. Там не было ног! Ну точно – еще кто-то прячется от ужасов хорового пения. Я вернулась на свой насест.

– Простите, – тихо спросила я, – вы тут вообще что делаете?

– А? – раздался испуганный голос. – Ох ты черт! Послушай, не знаю, кто ты, но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не выдавай меня. Не могу я петь эту дурацкую песню, подруга. Нет, песня, конечно, хорошая, но… Я не могу, просто не могу… Я… Постой, а ты что тут делаешь? Тоже прячешься, а?

Ч-черт. Меня раскусили.

Так мы и познакомились – на унитазах «Виндзор-холла» скрываясь от кошмарного и постыдного коллективного пения.

– Слушай, – сказала я. – Меня зовут Лили, я ассистент режиссера и, кажется, режиссер-постановщик тоже, судя по тому, как все идет… Я на эту хуйню тоже не подпишусь, так что не беспокойся, я тебя не выдам. Кстати, ты кто?

– Джейми Джи. Я… э… юморист. Меня сегодня пригласили, в три часа… Не хочу грубить, но организовано здесь все как-то… не очень. Я так и не въехала, что же от меня требуется… Прости, это тебя все так боятся? Ты Лили? Какой-то парень, зовут Либерти, отправил меня к тебе, сказал, пусть я тебе покажусь, а он поедет домой спать. Да, не знаешь, где можно выпить кофе? Хочешь кофе? Давай слиняем в кафе. Нас не сразу хватятся, а потом скажешь, что мы ничего про их спевку не знали. Тогда нам и петь не придется, а?

– Ладно, – ответила я. Голос мой явственно отдавал холодом. – И впрямь. Идут они нахуй.

Уехал спать, да? Склизкий ублюдок. Ладно, я сделала, что могла. Пускай ебутся конем. Я слезла и распахнула кабинку. Буду умирать – не забуду то, что увидела, никогда не забуду.

 

4

Нет, она оказалась не просто рослая. Видала я женщин и повыше, и не раз. Она была монументальная, как живая статуя. Не то чтобы толстая – просто широкие кости, покрытые мощными мышцами и слоем обивки. Но меня поразил не ее размер, а скорее его сочетание с нарядом.

Она как будто – ну, вышла из Средневековья. Бесчисленные рваные черные слои тонких драпировок – широких, затянутых в талии юбок до щиколотки, надетых одна на другую футболочек в обтяжку, крошечный облезлый кардиган, завязанный узлом под грудью – да на капусте листьев меньше. Все сшито вручную – даже стежки видны. И неудивительно, что она казалась такой высокой – на ней красовались огромные сабо, настоящие йоркширские, с деревянной подошвой в добрые полтора дюйма и кожаным верхом на шнуровке. Ясное дело, черные. Руки сплошь в огромных серебряных перстнях, а волосы… слов нет. Длинные, ядовито-розовые, собраны наверху бешеным переплетением лакированных китайских палочек и черных муслиновых шарфов. Вьющиеся пряди выбивались и падали на лицо. Она пахла сандалом и собой, если вы меня понимаете, – пряно и тепло. Я таращилась – она улыбалась.

– Ты такая крошечная, – заметила она. – Слушай, это настоящий цвет глаз или у тебя линзы?

Я разглядывала нависшее надо мною лицо. Она была ярко накрашена по последней моде – готично, что называется. Большой бескомпромиссный нос украшен пирсингом – толстое золотое колечко в левой ноздре. На каждом ухе висело по шесть крупных серебряных колец, а на них болтается всякая фигня. Я заглянула девушке в глаза. Серые – насыщеннее серебра, ярче молнии. А взгляд – как у ребенка, прямой и искренний. И очень пристальный – я такого никогда не видела. Может, потому, что Джейми близорукая, не знаю, но она смотрит по-настоящему, не как большинство людей – глянут и отведут глаза. Эти глаза не баррикадируются от мира, в них нет барьера между душой и ужасом под названием «человечество». Она беззащитна перед любовью, болью, разрушением. Я тут же поняла, что хочу заботиться о ней… Да знаю, знаю, идиотизм, нелепость, но обнаженность ее взгляда – словно призыв к оружию, и кто о ней позаботится, если не я? Я не знала, замужем ли она, лесбиянка или натуралка, убежденная девственница или секс-бомба; я не знала, много ли у нее друзей или нету вообще; есть ли дети, семья, родственники. Не важно. Всей душой я ощущала: несмотря ни на что, она одинока. И всегда будет одинока, кто бы ни был рядом. И это ножом резануло меня по сердцу.

Мы с ней похожи. Вечные изгои, что подглядывают с улицы в теплые светящиеся окна за чужим Рождеством. Нет, я любила маму и папу, по правде, очень любила, но внутри мне, как и Джейми, было одиноко. Правда, я выстроила стену – чтобы противостоять тем, кто обожает причинять боль таким, как мы. Мы не способны грустно плясать под дудку общества – в ногу с отчаявшимися и запуганными обывателями разных классов. Мы – белые вороны, козлы отпущения, волки, парии. Да уж, на всю голову ебанутые заглюченные психи.

Ну да, вы, небось, решили, что Джейми страшная и странная. Впрочем, многие так и считают, не отрицаю. Но я не испугалась. Это не выпендреж – меня и впрямь словно позвал к ней голос крови, как будто она – кровная родня, которой я не знала и знать не могла. Вот она передо мной, моя сестренка, большая одинокая беспомощная эксцентричная веселая любящая сестренка, и я ее никогда не оставлю, потому что я ей нужна. Ей нужен защитник, тот, кто не убьет ее невинность, не заставит глаза от слез закрыться, не погасит это пламя. Никто не понимает, какая она нервная. Нет, не в плохом смысле – просто она не была, не могла быть, не может быть уравновешенной. И от этого сочетания ужасной силы и пугающей слабости она ранима, она та, кто она есть. Я горжусь Джейми и всегда буду гордиться.

Кстати, это полная чушь, что она лжет. Джейми не умеет лгать, она прозрачна, как стекло. Джейми – Овен, если вы разбираетесь в астрологии. Если она попробует соврать, по ней сразу видно: она каменеет и не может смотреть в глаза – фигово она врет. Так что стоит повторить вопрос – и правда всплывает. Поэтому меня так бесит, когда ее обзывают грязной лгуньей. У нее, конечно, была и есть куча недостатков, но лгать? Нет. Она моя настоящая сестра.

Конечно, я ей ничего такого не сказала, когда она нависала надо мной, трясясь от смеха и мечтая разбавить густую кровь кофеином. Я вообще редко говорю о чувствах, хотя, как вы уже заметили, я по чувствам спец. Как выяснилось, о них проще писать. Я годами вела дневники. Джейми часто смеялась надо мной в дороге, когда мы мерзли в каком-нибудь отвратном полупансионе, а я си-Дела и строчила в желтом свете голой двадцативаттной лампочки. Но что-то подначивало меня: записывай, записывай – сначала на бумаге, потом на диске. Помню, как-то Джейми составила себе гороскоп, где в конце говорилось: «Тяжелый рок довлеет над вашей судьбой». Я тоже это ощущала. Все было слишком хорошо, такое не длится вечно. Ну вот, опять я забегаю вперед.

Мы пошли в город – каких-то пять минут прогулялись, а все роняли челюсти и пялились на Джейми. Или, может, на нас, потому что… господи боже мой, только представьте эту шизанутую парочку… Мы обсуждали, почему не встретились раньше – чистая случайность. Просто разные клубы, разный круг общения, разный стиль жизнь. Отыскав кафешку, мы выпили кофе, и я спросила, с чем она собирается выступать. Одним глазом я смотрела на часы (у меня слишком развито чувство ответственности), так что ее ответ сначала не поняла. Что-то вроде: «Понятия не имею».

Я нажала «паузу». Перемотала. Нажала «играть».

– То есть, – ровно переспросила я, – как это «понятия не имею»? У тебя же должен быть какой-то план номера, анекдоты и все такое. Ну, ты же юморист? Что ты на сцене делать будешь?

Она вздохнула, наклонилась и подтянула чулки, державшиеся, как я заметила, под коленками на красных и черных кружевных подвязках. Пожевала щеку и искоса глянула на меня. И тут ее прорвало:

– Ну, понимаешь, я же выступала всего раз, да и то случайно. Я помогала Грэму в баре, в «Погребке», ну, знаешь, на входе там и по залу, а юморист не явился. Тогда он говорит, Грэм то есть говорит, мол, лезь на сцену, расскажи им историю о знакомой стриптизерше и ее питоне, который страдал недержанием. Понимаешь, я ему вечером эту байку рассказала, и Грэм решил, что это смешно. Попросил меня выступить, сказал, что эти «юмористы», которых он нанимал, и бабу-то не могут завести, не говоря про зал. Ну, в общем, когда этот тип не появился, вышла я. Было здорово, мне понравилось. Как с высокого трамплина в бассейн – только лучше, вода в нос не попадает. И я рассказала про другое – ну, о себе и моих знакомых. В общем, все смеялись, бутылками никто не закидывал, вот я и решила, почему бы нет? Нужно что-то делать с жизнью – этот блядский отдел соцобес-печения у меня уже в печенках, и эти их списки, и правильные работы – может, у меня вот такое получится. А сегодня Грэму позвонил этот тип, Спайк, сказал, что меня тогда видел, и попросил мой телефон – ему, видишь ли, очень грустно, что в программе так мало женщин. Он отчаялся и позвонил мне, а я согласилась. Но я не рассказываю анекдоты, это ничего?

Я обалдела. Но она смотрела так печально, что я только сказала – да, хорошо, но сердце мое ушло в пятки: я представила, как она будет выступать перед толпой злобных ужратых отморозков, я же, блядь, знаю, что вот такие уроды сегодня и будут в зале. Хотя, может, они свалят в бар, рассуждала я, – все-таки Джейми выступает каких-то пятнадцать минут, что может за это время случиться?

 

5

Хочется сказать, что умиротворение и счастье воцарились в мире, когда мы, загибаясь от смеха, выползли на улицу. Очень хочется, но вы угадали, да – это было бы ложью. Я оставила Джейми в конторе с книжкой, которую она извлекла из своей волшебной сумки, и потащилась в зал.

Там творился сущий кошмар. Все орали друг на друга. «Цыплячьи живодеры» свалили в праведном гневе, прихватив не только свое барахло, но и значительную часть чужого. «Лимонные поросята» пострадали больше всего и едва не рыдали – насколько могут рыдать суперкрутые короли индипопа. Музыканты – господи боже.

Когда я наконец со всем разобралась, до концерта оставалось всего ничего. Публика подтянулась и запаслась алкоголем. Вскоре возникло небольшое затруднение: художник по свету обдолбался в ноль. К счастью, его заменили электриком – гениальный ход, ибо указанный электрик давно порывался и вообще, как выяснилось, талантливый и симпатичный малый… «Лимонные поросята» выступили без особых проблем: вышли, сыграли и ушли со сцены – скукотища – затянув всего на десять минут. Для них неплохо.

Радикальный фокусник Сай оказался и впрямь радикальным – он не умел показывать фокусы. Впрочем, такую некомпетентность и злость одураченная аудитория посчитала частью представления. Большая часть публики все еще торчала в баре, так что остальные, пробившись к самой сцене, посмеялись от души. Особенно когда Сай чуть не вышиб себе мозги дубинкой в жизнерадостную полоску. Сай остался вполне доволен. Заявил, что зрители были в восторге – хотя при таком таланте неудивительно. В общем, вы поняли. Но, по-моему, зря его мамаша кричала, топала и свистела всякий раз, когда он все же умудрялся порадовать публику.

Затем, под вопли четырех своих девчонок и бубнеж шести алкашей, на сцену, тряся дредами, поднялись «Ученые». Что тут сказать? Наверное, я безнадежно отстала от моды, но пели они дерьмово.

Три раза выйдя на бис (о чем никто не просил), «Ученые» наконец свалили, и мы выпустили женский хор. Мы уже кардинально отставали от графика, зато хотя бы зрители приползли из бара, и зал был набит битком, а поклонники и партнеры женского хора – публика весьма пристойная. Я воспользовалась затишьем и слиняла проведать Джейми.

Я тихо открыла дверь – вдруг она отдыхает, – и вошла. Джейми смотрела в окно на городские огни и курила… Я не знала, что она курит, о чем и сообщила. Джейми повернулась ко мне и улыбнулась:

– Да, но только если нервничаю. Могу в любой момент бросить, честно, в отличие от большинства, я без них проживу… Ну как там?

– Нормально. Выступает хор. Слышишь? Надрывают йодлем свои горлышки, храни их господь… Ты следующая. Ровно пятнадцать минут, боюсь, мы и так уже выбились из графика.

– Ничего страшного… я все равно не знаю, о чем говорить. В голове совершенно пусто…

Теперь я знаю: у нее всегда так, будто страх сцены отключает ей мозги начисто. Но потом все нормально – доктор Сцена ее никогда не подводил. А в первый раз я была в шоке. Неужто она из тех, кто искрит шутками в барах, а на сцене теряется намертво? Поверх грима у нее выступила испарина; Джейми столь осязаемо перепугалась, что я сама занервничала. Я тупо уставилась на нее, затем встряхнула головой:

– Не волнуйся, дорогая, все будет… замечательно… Она посмотрела на меня, глаза в глаза.

– Я не знаю, о чем говорить, – в оцепенении повторила она и вновь развернулась к окну, дрожащей рукой сжав сигарету.

Я была в ужасе. Времени собраться и сделать рывок – кот наплакал, а в таком состоянии? Я очень сомневалась, что ей удастся.

Я сказала, что еще за ней вернусь, и понеслась вниз через две ступеньки. Женский хор радостно убивал песню «Уважение» – кстати, одну из моих любимых. Зрители плясали и аплодировали. Я чувствовала себя как угорь на сковородке. Когда они, все четырнадцать человек, сошли со сцены, я кинулась за Джейми. Та выглядела еще хуже. Сцена была готова; зрители в смутном предвкушении толкались ближе к сцене.

– Иди, детка, – кивнула я.

Она посмотрела на меня, как ребенок перед поркой, и вышла.

И случилось чудо. На сцену ступил абсолютно другой человек. Я поняла, почему Джейми говорила о прыжке с трамплина. Казалось, она провела на подмостках всю жизнь, миг – и вот она расслаблена и спокойна. Джейми типа продрейфовала к микрофону – так, будто ничто в мире ее не волнует. И не подумаешь, что у нее вообще нервы есть. Кислотно-розовые губы слегка улыбнулись, Джейми поболтала с занудами в зале, а затем ринулась в байку про стриптизершу – так, будто рассказывала ее с рождения.

Верно, Джейми не рассказывала анекдоты. Она разговаривала, как будто перед ней друзья, как будто все они вместе, они партнеры, не просто зрители и актер. Честно сказать, это было и не актерство. Она была собой, без масок и прикрас. И тривиальная история становилась комичной и трагической, сладостно-горькой, яростной. Джейми как-то заставляла нас понять, каково это – выходить к пьяным, ухмыляющимся, дрочащим мужикам и вечер за вечером перед ними раздеваться. И что мужчины в душе совсем не такие – просто им стыдно показать друзьям свою неловкость и смущение. Что некоторые ненавидят и презирают стриптизерш – из страха, перерастающего в омерзение. Как они хотят выебать стриптизершу, считая тех грязными коровами, которые готовы в постели на любое унижение; не то что их правильные барышни, строящие из себя девственниц, даже если носят «экзотическое» белье и перетрахались с половиной бара. Это же – «порядочные» девушки, те, на которых женятся. А стриптизерши – отбросы, с которыми можно перепихнуться и забыть, похваставшись друзьям, как она дала засадить ей в жопу.

Джейми заставила нас увидеть стриптизерш. Тех, которые искренне презирают мужиков – потому что у мужиков встает на циничный, откровенно коммерческий трюк. Ради денег эти стриптизерши берутся за работу, при одной мысли о которой у меня в венах кровь стынет. И других, которые ловят грустный кайф, дразня мужчин, считая, что это дает власть, не желая понимать, как мужчины относятся к ним на самом деле, не осознавая, что стриптиз – своего рода изнасилование, путь саморазрушения, где детские комплексы звучат скрипучим, болезненным рефреном.

А затем Джейми заставила нас смеяться – почти против воли – над абсурдностью сочетания дешевого шика и реальной жизни. Рассказала, как одна ее лондонская знакомая поехала в стрип-бар на велосипеде, привязав к рулю выстиранный костюм, чтобы высох, – огненно-красные стринги с блестками, лифчик, подвязки и чулки в сетку. Мы до колик хохотали над стриптизершами, которые выдумывали нелепые наряды, чтобы внести хоть какое-то разнообразие. Одна индианка напялила самодельную замшевую микро-мини и купленный в театральной лавочке черный шерстяной парик с косичкой, а к соскам клеем для ресниц прилепила два куска овчины… А еще был несчастный старый питон, страдавший недержанием, уже давно не в расцвете сил, он мечтал лежать весь вечер и тихо переваривать крысу, а не летать над головами зрителей по воле не в меру ретивой танцовщицы. И разве он виноват, что потерял самообладание?

Они ее полюбили? Пали ниц и стали боготворить? Вообще-то нет. Только некоторые – их лица выделялись в толпе; они жаждали единения с тем, кто выглядел сильным. Но остальные наглухо закрылись от этой непонятной сучки с ее грязным языком и пронзительным взглядом. Немало мужчин были чертовски мрачны после этих пятнадцати минут, немало женщин – оскорблены и полны праведного гнева. Но прочие – они аплодировали как сумасшедшие, и Джейми сошла со сцены, сияя.

Я похлопала ее, как хорошую лошадь, только что победившую на скачках. Я тоже сияла. Мне не хватало слов, я так ею гордилась! Я знала: у нее талант, она будет полировать его и оттачивать, пока он не разовьется в нечто исключительное. А еще я знала, что хочу помочь ей, хочу вывести на эту дорогу. У нас все получится. Потому что она не просто забавная – она говорит правду. Будто стоишь на улице под дождем, и надвигается летняя гроза, ослепительная и неистовая. Ей просто нужен тот, кто в нее поверит. Ей нужна я. А мне – она; она умела говорить вслух, громко и бесстрашно, о том, что мое переполненное сердце умело только чувствовать. Она станет моим гласом, а я – ее щитом. Так и было. Пока в один страшный миг все не рухнуло.

 

6

Не буду останавливаться па взаимных упреках, подколах и свернутых носах – неизбежных последствиях любого концерта в мире. Скажу только, что в три часа ночи мы с Джейми завалились в ресторанчик-карри и принялись набивать желудки куриным шашлыком и пешаварскими хлебцами – до тех пор, пока не лишились способности проглотить хоть каплю роскошного яично-желтого мангового ласси. Когда мы наконец со стоном отвалились от стола посреди ресторанного гама, я зажгла сигарету и предложила другую Джейми. Та отказалась:

– Ну правда, я курю, только сели нервничаю. Л так мне сигареты не правятся.

Я протянула руку, взяла из вазочки горсть анисового драже и стала задумчиво жевать. Джейми наблюдала за тусней, обкусывая с губ остатки помады. Странно, с ней мне не требовалось заполнять паузы болтовней, как с другими, и, естественно, я сказала:

– Забавно, с тобой я не чувствую, что нужно все время о чем-то говорить.

– Э – прости, что?

– Я говорю, с тобой я не должна трепаться, можно просто сидеть и молчать, понимаешь? Просто сидеть.

– Конечно, если хочешь.

– Нет, я не об этом, просто мы не должны говорить, но можем, если охота, а если нет, можем не говорить…

– Лил, ты о чем думаешь?

Она посмотрела па меня, слегка щурясь. Я хотела предложить ей надеть очки, по вместо этого, как выяснилось, произнесла:

– Я знаю, мы только познакомились, и, конечно, вдруг я чистокровный псих или маньяк-убийца, но, собственно, как думаешь – мы не можем вместе жить?

Невероятно. Полная дикость. ДИ-КОСТЬ. Почувствовав, что краснею и покрываюсь испариной, я сглотнула – конфеты попали не в то горло, и я зашлась в приступе кашля. Хотя бы отвлеклась.

Когда я оклемалась, Джейми налила мне воды и сказала:

– Господи, Лил, я испугалась, ты коньки отбросишь. Ты жива? Хотя жаль, я бы прием Хаймлиха попробовала – а то я тренировалась только на плюшевом мишке.

– Какое бессердечие! Я же могла умереть! – пролепетала я.

– Очень просто, годы практики. Ты бы видела мою мать. А на тему переезда – почему нет? – Лицо ее слегка опало, бледные губы сжались, точно роза зимой. – Да, Энди свалил, так что можешь занять чердак. Мы все думали, кто к нам подселится. Только предупреждаю: это трущобы. Вдруг ты там не приживешься? – Она улыбнулась, распахнула глаза. Лицо растянулось в широкой улыбке, и Джейми радостно сощурилась. Я улыбнулась ей. Мы засмеялись.

Я переехала в субботу. Мама устроила настоящие проводы с погребальными обрядами, словно я уезжала в Сибирь, прямо Тайную Вечерю (жареная баранина с двойным овощным гарниром, два сорта картошки, мятное желе и хлебный пудинг со сливками – блюдо для Особых Случаев), и слезы лились у нее из глаз, как из сорванного водопроводного крана, всю дорогу до Рэйвенсбери, где я разделю кров с демонами. Ну, по крайней мере, как считала она, господи боже. Впрочем, она была недалека от истины. Помойка еще та. Мне как воздуха не хватало «Доместоса». Родители пришли в ужас. Я попыталась разрядить обстановку и поиграть в «у молодежи богемный период» на пару с «хорошая уборка, и все поправимо». Хотя, сказать по правде, такое дерьмо не выжечь и напалмом.

Сам дом оказался вполне мил – если забыть о фисташково-мандариновой окраске. Типичное брэдфордское поздневикторианское каменное строение в конце ряда таких же домов – только с открытым задним двором, где кто-то снес стену, чтобы ставить машину. Или, учитывая райончик, снес стену машиной. Зато теперь мою «мини» не нужно оставлять на улице – и то хлеб.

Но каким бы шармом ни обладало это жилище зажиточного мастера в лучшие времена, былое величие давно ушло. Когда-то крайний дом считался ступенькой вверх по социальной лестнице – остальные, «глухие», домики по улице принадлежали простым рабочим. А потом разнообразные хозяева сдавали (ха-ха) остатки его очарования, пока дом не скатился до внешнего круга ада.

Район относился к «смешанным», мягко выражаясь, кварталам, в равной степени населенным студентами, бедными азиатами и безработными. Если в доме не живет семья, то обитает группа «друзей» – и, уж поверьте мне, совсем не такая, как в комедийном сериале янки . Из них один назначается главным (для всех остальных он «Гитлер»). инанег0 возлагается ответственность за сбор жалкой квартплаты и передачу ее владельцу. В этом доме, за неимением вариантов, таким жильцом являлась Джейми, а ее последний парень, Энди, съебал с деньгами за квартиру и всем, что было ценного в доме. И теперь Брунел-стрит, 166, стал моим новым жилищем. Слышали бы вы, как рыдала моя мама. Настоящий Ниагарский водопад.

Пытаясь изобразить бодрость – типа, мне на все плевать, – я выпрыгнула из машины, помахала маме с папой и позвонила в дверь. Тишина. Тогда я постучала. Снова тишина – только глухой стук кулака, который все больше стискивался. Я ударила сильнее. Пауза, потом раздалось подозрительное шарканье. Затем трогательное покашливание. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щелке появился осколок бледного лица и большой светло-карий глаз.

– Э, привет! – изображая дружелюбие, пропела я. – Джейми дома? То есть она здесь живет, верно? Это дом 166?

– Да, дорогуша, да, да и еще раз да, – хрипло заверило меня лицо. – Лили, чердак, новая постоялица, добро пожаловать. Сейчас открою дверь, куколка, и впущу тебя… Ой, я Моджо. Тоже тут снимаю.

Дверь распахнулась, задрав заплесневелый коврик, и я впервые увидела Моджо. Я не смела обернуться – выражения лиц родителей вполне могли бы превратить меня в соляной столб. Ко мне протянулась тонкая рука с миндалевидными ногтями, выкрашенными темно-красным лаком. Я сгребла ее своей толстой коричневой лапой – связка длинных палочек, обернутая шелком цвета слоновой кости, – и застыла. Я не столько пожала эту руку, сколько просто ее подержала. Роскошная, но растрепанная грива Моджо спускалась волной, прикрывая один глаз с тяжелым веком, и падала ему на плечи. Да, Мод-жо – парень. Ну, почти. Очень убедительный трансвестит – только вблизи различались слабые намеки на мужественность, еще державшиеся в его длинном худом теле. На нем красовалось древнее атласное кимоно и розовые бархатные тапки. Я помолилась, чтобы мои родители остались при первом впечатлении – пока я мягко не поведаю им правду. Пусть лучше думают, что я живу с проституткой, чем с трансвеститом.

Пыхтя из-под седеющих усов, словно морж, папа вынес из машины коробки и сумки, а я оттащила рюкзак и громадный саквояж в коридор. Мама дрожащими руками разгрузила пакеты с едой и полуфабрикатными замороженными булочками. Я, сказать по правде, сомневалась в наличии кухни – о холодильнике не говоря. Впрочем, родителям хватило впечатлений от коридора. Дом их явно не поразил. Я не стала просить Моджо нам помочь. Это неуместно. Как просить у Папы Римского презерватив. Моджо просто был – в буддистском смысле. Наконец вещи перенесли. Я поцеловала моих дорогих (да, да, понимаю, но что тут говорить?) – «пока-пока», получила огромный фруктовый пирог в фольге, политый мамиными слезами, и храбро помахала им вслед. Они удалились – словно парочка из «Когда дует ветер» Реймонда Бриггса, а я осталась – Фунгус в женском варианте.

Развернувшись к Моджо, вынырнувшему из грязного дверного проема, я поинтересовалась:

– Так Джейми дома?

– Нет, дорогуша, нет. Ускакала по магазинам, но это ненадолго. Давай пока выпьем чаю и поболтаем обо мне.

Мы плюхнулись на необъятный полуразвалившийся диван, подняв тучу пыли, – пружины сказали «блимм». Усевшись в позу а-ля Марлен Дитрих на грязные бледно-желтые подушки, Моджо принялся грузить меня историей своей жизни. В какой-то момент я все-таки приготовила чай в жуткой кухне (к несчастью, она существовала), ибо с Моджо дух бодр, плоти же пофиг. Мы пили черный чай – он внушал больше доверия.

Моджо, урожденный Мухаммед Икбал, двадцати пяти лет, оказался лишенным наследства сыном Джаханзаба Икбала, выдающегося местного адвоката. Я поразилась: семейство Икбалов – столпы нашего почтенного общества. О мистере Икбале-старшем говорил весь Брэдфорд: выбился на самый верх – западных взглядов, современный, большая шишка в местном совете и вечно на страницах «Телеграф энд Аргус» с разнообразными заезжими знаменитостями. Его жену Шахин, само воплощение изысканности, временами видят на приемах в платьях невыразимой элегантности, ее лицо в обрамлении небрежно струящегося шифона дупатты напоминает роскошную орхидею. После ее появлений в свете брэдфордские девицы пулей несутся в магазины «Бомбей» в поисках копии ее преступно дорогого шальвар-камиза новейшего покроя.

Мистер Икбал – низкий и коренастый мужчина, симпатичный, влиятельный и помешанный на себе. Его брак с шикарной, благородной Шахин – вроде бы династический союз. Не угадали. Моджо сказал, родители души друг в друге не чают. И обожали своего драгоценного мальчика, пока однажды не вернулись домой с очередного многонационального местного торжества и не увидели, как Моджо, врубив на всю катушку Нусрата Фатеха Али Хана , подпевает его бэквокалисткам – в мамином платье с золотой вышивкой, одном из лучших, в ее детских бронзовых босоножках за девяносто фунтов, раскрашенный как гурия и истекающий драгоценностями. О-о! Жуть.

– Это было ужасно, дорогуша, ужасно. Мать с визгом срывала камиз – прямо с моей живой плоти. О, как я страдал. Я обожал этот наряд! А вышивка! А потом была жуткая сцена – сама понимаешь. Папа вспомнил, что мусульманин, а мама… что она говорила! Я не смею повторять. Я и не догадывался, что она столько пережила. А потом меня вышвырнули – такую-то мерзость. Причитали, что зря потратились на образование; извращение, позор, они не смогут в глаза людям смотреть, если станет известно. Всем сказали, что я отправился к бабушке. Чушь. Да, я поехал в Лондон, пожил у старых школьных приятелей, но пришлось вернуться, понимаешь, здесь есть кое-кто особенный… – Он замолчал, потупившись; блестящие ресницы оттеняли янтарные глаза. Хотя Моджо и манерный гей, ему хватает железной несгибаемой воли в сочетании с эгоизмом мальчишки из частной школы.

Опасливо выловив живность из своей чашки, я снова налила нам чаю, и тут дверь открылась, и вошла Джейми, нагруженная пакетами из универмага «Моррисон». На холоде ее острый нос покраснел, розовые волосы собраны в пучок и заколоты палочкой. На плечах невероятно широкий черный плащ, одна пола перекинута через плечо. Безжалостная валькирия. В стиле диско.

– Прии-вет! О, вы уже познакомились – да, это ходячее извращение живет здесь. А я купила еды, гору отличной еды. Ну ладно – дешевой, зато сколько! Сегодня наедимся от пуза, ребята. Красные спагетти с оранжевым сыром и лучшее албанское красное из магазина, с завинчивающейся пробкой! Зашибись!

– Только не говори «зашибись», дорогуша, это дурной тон. Ну и манеры. Что подумает наша новая девочка? – промурлыкал Моджо.

– Она ничего не подумает – верно? Прости, прости, можешь и подумать. Вля, вот хуйня, черт. Я просто переволновалась – постой, сейчас успокоюсь. «Моррисон» меня всегда добивает. И с каждым разом там хуже! А музыка! Джеймс Ласт покажется классикой панк-рока, я не шучу. А публика, господи, а эти их, блядь, лампочки! Я мельком увидела себя в зеркале над овощами – настоящий псих. Возвращение живых мертвецов. Зомби-королева старого Брэдфорда. Я выглядела как… – она мрачно помолчала, – вареный поросенок!

– Нет, дорогуша, нет-нет, пожалуй, недоваренный… – И бархатные губы Моджо слегка изогнулись – так он улыбался.

Они посмотрели друг на друга – ну, с нежностью, по-другому не описать. А потом так же посмотрели на меня. И тут я сделала то, чего не делала никогда. Я взяла и разрыдалась. Наконец-то я дома.

 

7

Красные спагетти оказались неаполитанскими, а тертый ядовито-оранжевый сыр создавал любопытный цветовой контраст. Джейми – сторонница той школы спагетти, которая предпочитает кучу трав, чеснока и молотого черного перца, я только «за», так что мы с ней проглотили, наверное, каждая по кастрюле. Моджо ковырялся в мисочке с соусом и налегал на вино. Мы пили и трепались всю ночь, и Моджо, с его любовью к прозвищам, окрестил меня «Тигровой Лилией». Я тихо обрадовалась – теперь я стала одной из них, меня, видимо, приняли. В конце концов, когда забрезжил рассвет и заворковали голуби, я отправилась на боковую с бутылкой горячей воды и продрыхла все утро. Счастье, счастье, счастье.

Так, по большей части, мы и жили. По-настоящему счастливо, пока не объявился Шон. Никаких странностей, никакого оккультизма, как вас заверяли эти уроды в газетах. Уж извините – никаких оргий и нариковских притонов. Мы не откусывали головы живым курам. Мы просто жили. Ели красные и серые спагетти (с молоком, беконом и сыром). Иногда на обед заходили друзья – без формальностей, так, посидеть с подносом перед теликом. Очень часто заглядывал Гейб Смит, лучший старый приятель Джейми. Я знала его в лицо и много о нем слышала, мне он всегда нравился. Впрочем, знаете, как бывает – хочешь с кем-то пообщаться, по не можешь придумать повод. А теперь у нас появился общий друг. Судьбоносное совпадение. Гейб – профессиональный гитарный техник нескольких довольно крутых групп, поэтому часто в разъездах, но в городе то и дело останавливался у нас. Иногда мы заходили к Лопни и Бен, но по большей части предпочитали сидеть дома.

Весь день Джейми и Моджо, как и все безработные, убивали время, занимаясь чем угодно, только не хозяйством, уверяю вас. Джейми считала моральным достижением, если днем не садилась перед теликом. Оба они много читали, поэтому таскались в Большую городскую библиотеку: каждый выход – драма. Примерно тогда Джейми впервые попробовала писать. Моджо большую часть дня дрых. Этот мог бы спать за британскую национальную сборную. По вечерам мы сидели дома – смотрели телевизор или брали кассету из «Ахмеда», читали или шили одежду для Джейми (столько материала – работы с головой хватало на двоих). Иногда из комнаты Моджо доносился запах гашиша, мы стучались, и он угощал нас своей любимой черняшкой. Впрочем, мы только баловались, а париков считали скучными и занудными слабаками, которые не могут справиться с реальной жизнью и заменяют ее дурью. Мы много чего пробовали, но ни на что не подсаживались. Так, поразвлечься – не больше. Мы верили в нашу судьбу: мы совершим великие дела, мы станем знаменитыми, нас заметят. И для этого нам не нужны наркотики – только мозги. Мы с Джейми собирались прославиться в шоу-бизнесе; Моджо мечтал стать известным просто потому, что он Моджо. Что ж, наше желание сбылось. Правда, совсем не так, как хотелось.

График у меня был свободный, и почти каждый день я заводила «мински» и ехала по своим многочисленным работам. Я прирожденный бухгалтер и пользуюсь немалым спросом. Я творила чудеса. Я люблю цифры и обожаю упорядочивать хаос. Еще до колледжа я вела папину бухгалтерию, а потом его приятели из Ассоциации малого бизнеса постепенно сообразили: пусть я странно выгляжу, но в цифрах мне нет равных. В общем, работа, слава богу, сама подваливала. И я даже могла решать, когда мне работать. А если кто-то начинал артачиться – быстро давала от ворот поворот. Я гордилась тем, что мои постоянные клиенты не могут без меня жить. Ха.

Но теперь все изменилось. Убийство – а вдруг оно заразно? Ублюдки. Но ничего, они еще пожалеют, когда увидят состояние своих счетов. Ладно – а чего я ожидала? Не их вина, они всего лишь люди. Верят тому, что видят по телику и читают в газетах: «Кто мог подумать, что милая девушка Лили Карлсон превратится в секс-игрушку садиста-убийцы и лесбиянки? Мне так жаль вас, Кен и Сильвия, ее приемные родители, вы приютили змею на груди, но кровь не водица…» Все, все, хватит… Я не стану желать им зла, не стану. Шон – выиграет, если я сломаюсь, он был бы счастлив, если б я озлобилась и опустилась, осталась без друзей и семьи. Он всегда меня ненавидел. Впрочем, как я его. Так сказать, ненависть с первого взгляда. Чтоб ты горел в аду, сукин сын! Горел и мучился.

Ладно, хватит о Шоне – у меня от него в животе спазмы. Синдром раздраженного кишечника, говорят доктора. Из-за нервов. Точно. А еще меня мучат кошмары – во сне и наяву. Знаете, люди не понимают сущность убийства. Убийца убивает не только жертву – он убивает всех и всё, что с жертвой связано. Как камень, брошенный в пруд. Круги идут один за другим, сметая все на своем пути.

Блядь, у семей жертв Шона больше нет жизни. Убийство связало их по рукам и ногам. Каждый новый день напоминает о Сэлли, Мэнди, Тине, Люси, Саре. Девчачьи имена, девичьи имена, имена его жертв. Вот женится брат Мэнди – а где Мэнди? Рядом с алтарем – окровавленный искромсанный призрак. А вот сестра Люси получает диплом… Люси тоже бы получила, если бы не ушла пешком из клуба… понимаете? Ничто их не радует: на каждом рождении, свадьбе, юбилее, Рождестве, празднике – горестный фантом их мертвой девочки.

Даже друзья спустя долгие годы не могут избавиться от призраков. «Она была такая милая, такая веселая, живая и красивая девушка» – и от идиотских обесчеловеченных клише только хуже. Три девушки были шлюхами. Одна студенткой и одна безработной. Но для грязных шакалов из прессы все они – лишь материал, который можно запихнуть в «Десятичасовые новости», или в «Сан», или в «Обзервер» – один хуже другого. Ах-ах, бедные, блядь, человеческие существа. И этому не будет конца. Шон продолжает убивать, резать и калечить.

По-моему, Он не умер, потому что Он и не жил. Он – жестокая хищная тварь в каждом из нас, обретшая человеческую форму. А Лана Пауэрс всего лишь отточила, отшлифовала его. Из руды выплавила оружие. Она создала Его – Лана, кровь от крови, сестра его отца… Эти девушки превратились в призраков, а она все еще жива.

А мы привели Его в дом. Мы сами пригласили зло, и Он вошел смеясь. Я где-то читала, что дьявол не может переступить порог без разрешения. Господи, что мы наделали? Чем заслужили такое? Мы же, блядь, приглашения на вечеринку напечатали.

 

8

Простите, простите. Я не нарочно. Просто иногда удержаться невозможно. Буду стараться. Так вот: мы жили счастливо, прекрасно ладили. Деньги и еда у нас были общими, не то что в некоторых домах, где пишут имена на яйцах и каждый день отмечают уровень хлопьев в пачке. Мы жили скромно, потому что по-другому не могли, да и не особо хотели. То была пора «альтернативы» – время отторжения яппи. Мы не желали становиться такими, как они, воздушные (в смысле химического состава тоже) дети поколения Тэтчер. Дорогуша, это дурной тон, как сказал бы Моджо. Мы были андеграундом, сопротивлением, последними воинами Добра. Мы были особенные – ну, так мы считали. А почему нет? Мы юные и крутые. Мир у нас на тарелке и ждет разделочного ножа.

После первого приступа энтузиазма, когда я выскребла весь дом с хлоркой, покрасила кухоньку, выкинула семь мешков мусора и запихала все оставшееся в подвал, жизнь пошла своим чередом.

Как я уже говорила, будни протекали вполне обыденно: ничего выдающегося, уютно и мирно. Зато в пятницу часа в три дня случался всплеск бурной активности. Моджо мыл голову и начинал продолжительную церемонию восхождения к Гламуру. Джейми (и я, если я была дома) залезала в ванну, мыла голову, брила ноги, красила ногти, укладывала прическу, начесывала волосы, выбирала наряд, конструировала лицо – в общем, всячески принаряжалась к выходу в город. Боже, как я радовалась, что у меня дреды! По крайней мере, не нужно возиться с прической, как Джейми. Вот морока. Помыть голову, слегка подкрасить губы и, может, идиотски накрасить ногти – в остальном пускай природа делает свое мрачное дело. Тогда я носила штаны с кучей карманов и короткий топик; я и сейчас так одеваюсь, просто мода меня догнала, и теперь я смотрюсь de rigueur [15]Зд. – сурово (фр.).
. Тогда я была из отбросов; теперь – toute la rage [16]Зд. – последний писк моды (фр.).
.

Моджо, который редко выбирался с нами (мы с ним отличные друзья, но все же не сиамские близнецы) давал себе волю. По пятницам, хм-м – в чонсам и на шпильках. По субботам – в вареных джинсах, черной шелковой рубахе, завязанной узлом на талии, и в эспадрильях. По воскресеньям – даже не знаю, мы обычно не видели его до понедельника. А Джейми – ну, она выглядела даже поинтереснее, чем голый епископ. Мы ее собирали часами, а когда заканчивали, Джейми напоминала, как она выражалась, ходячий храм, звенящий пожертвованиями.

Во время процедуры Джейми впадала в транс – будто и впрямь конструировала себя, создавала. Все должно быть идеально, и в вопросах макияжа – и естественного, и совершенно фантастичного, – ей не было равных.

Она ничего из себя не строила, но все же превращалась из Джейми Домашней в Джейми На Выход. Я ее вечно подкалывала – мол, она постоянно играет: для нее трое в телефонной будке – уже целое представление. Но по-другому Джейми не могла – чтобы молчать, ей не хватало уверенности в себе. Две рюмки водки, и – фокус-покус! На сцене Джейми! Куда-то с ней ходить – полная умора. Впрочем, не все так страшно. Джейми смешила, была полна огня, она тебя словно тащила за собой. Она сияла и сверкала; она любила находиться в центре внимания, любила быть королевой.

Это в удачные дни. В неудачные огонь выгорал до пепла – чернее угля, полного ярости. Такое бывало нечасто, но бывало, что уж таить. Лишняя рюмка, едкое замечание, луна пошла к чертям на убыль – да что угодно. Джейми вспыхивала, и начинались драки – нуда, по правде, настоящие свалки, все как полагается. А лупила она без разбора, сильно и жестко. Она никогда не трогала тех, кто меньше ее, и никогда никого не задирала. Я ни разу не видела, чтобы она по собственной воле дралась с женщиной. Говорила, дескать, пусть даже баба – последняя сука, она, Джейми, не желает прослыть отморозком, потому что она все равно крупнее. Не хватало ей только, чтоб ее считали задирой. Поэтому она лезла ко всяким хамам и отпетым головорезам (да, они существуют и не превратились поголовно в веганов-защитников бедных кроликов), и начиналось светопреставление, а потом Джейми переживала, что сорвалась, и плакала, как ребенок, над синяками и разбитыми костяшками.

Если мы все-таки влипали, я всегда сражалась рядом с ней – я тоже не святая. «Лили-ногогрыз», дразнила меня Джейми. Так уж у нас заведено. Мы всегда заступаемся за друзей – пусть даже потом и орем наедине, что они идиоты. Верность, гордость, честь – вот что отличает нас от буржуазных подонков. Знаю, многим этого не понять, они не приемлют насилия и считают, что драка – это конец. Нет, не конец. Есть вещи и похуже. Измена, предательство, жестокость – они хуже любой свалки. Но это мое мнение. Знаю, у кое-кого из вас испортилось впечатление о Ее Светлости. Это вы зря – знай вы ее лично, вы бы тоже ее полюбили, что бы вы там ни думали. Она же Джейми. Таких больше нет. Возможно, репутация у нее не фонтан, но в нашем районе ее уважали – а это чертовски круто, особенно для женщины.

 

9

Как-то вечером недельки через две я поинтересовалась, когда у Джейми следующий концерт. Мы собирались в «Роуд-Хаус», дискобар на Мэнингем-лейн, и она как раз наносила блестки на веки.

– Хм-м, никогда, – ответила она, глядя в зеркало и открыв рот, как золотая рыбка.

– Но почему? Ты ведь собиралась?

– Ну.

– Л почему тогда не пробуешь?

– Что? Ой, Лил, я все испортила! Блин, дай салфетку. Бэээ – как будто у моли крылья осыпались.

– Так что с концертами, Джейми? Концерты, а? Или тебя сцена больше не интересует?

Она прекратила скрести кожу и посмотрела на меня – все лицо в блестках:

– Не знаю. Я пару раз пыталась. В универе и еще потом. Но это ужас – кому-то звонить и доказывать, какая ты замечательная, полный тупизм. Меня, если честно, воротит. Может, Грэм еще пригласит.

– Может. А если нет, ты что собиралась делать?

– Не знаю. Я, наверное, думала, что слухи пойдут, или можно проспекты рассылать. А что?

– Давай я этим займусь. У меня получится, честно. В любом случае, это солиднее будет. Могу представляться, например, твоим агентом. «Карлсон и партнеры», типа того. Буду составлять контракты и письма у папы на компьютере. Что скажешь?

Несколько секунд Джейми пристально смотрела на меня, а я потела, чувствуя себя полной дурой.

– Спасибо, – наконец сказала она и чмокнула меня в лоб, оставив большую розовую кляксу.

Так все и началось. Так Джейми Джи стала британским ответом Ленни Брюсу. А я – ее Макиавелли, только ростом пониже. Конечно, с ролью «серого кардинала» возникли некоторые трудности. Хотя бы потому, что я не знала, что за фигней вообще занимаюсь. Нет, не поймите меня неправильно. Видит бог, я этого хотела. В те времена мы верили, что способны творить чудеса – главное постараться. Долой консерваторов, долой расизм; свобода, равенство, братство и все такое. По сравнению с этим превратить Джейми в знаменитость – раз плюнуть. Только бы механизмы понять…

Я решила пообщаться с Грэмом, позвонила, и мы договорились, что я заскочу на следующий вечер, и мы поболтаем. Так я и сделала. Он жил в Хитоне – от нас это примерно через весь город наискосок. Оставив двух мушкетеров укладывать волосы, я отчалила.

Дверь открыла Мойра, подруга Грэма. Она, как говорится в Библии, имела во чреве своем. И таково было это чрево, что я не по-детски разнервничалась. Я с беременными всегда так: пугаюсь – настолько они зациклены на предстоящем событии.

Мойра встретила меня ненормально спокойным взглядом женщины, у которой вот-вот с хрустом до предела раздвинутся тазобедренные кости, и сомнамбулически махнула рукой. Я последовала за ней – буксир за океанским лайнером.

– Он там. Чаю?

– О, э-э, да, спасибо. Вы уверены – то есть я могу и сама… Может, вам отдохнуть? Я бы не хотела…

– Ничего. Я беременная, а не калека. С молоком и сахаром?

– Э, простите. Нет. Без молока и без сахара. И крепкий.

– Хорошо. Сейчас принесу.

Она уплыла прочь, и я постучала к Грэму.

– Войдите. – Голос простуженный, получилось какое-то «бойдите».

– Здравствуйте, я Лили, подруга Джейми.

Грэм сидел сгорбившись в старом кресле, придвинутом вплотную к газовой горелке с оранжевым пламенем. Жара стояла невыносимая. Я устроилась на стуле напротив, сняла пальто и два свитера и все равно чуть не сварилась.

– Извини за жару, – он закашлялся, – но я чего-то мерзну.

– Я могу в другой раз зайти, если вам нездоровится. Ничего страшного.

– Нет, нет. Все в порядке. – Он глянул на Мойру – та принесла поднос с чаем и печеньем. Она с отчаяньем посмотрела на него:

– Это все нервное. Он больше переживает из-за ребенка, чем я. Мужчины. Легкая простуда – и уже конец света. Держись, бедолага, скоро все закончится.

Я искренне понадеялась, что все закончится после моего ухода. Грэм театрально вздохнул. Пухлый, курчавый, уже лысеющий, лет тридцати с небольшим. Мне казалось, он стар и мудр. Йода Альтернативной Комедии. Грэм слыл крупнейшим в округе продюсером альтернативных концертов – по всей комнате громоздились стопки бумаг, плакатов и кассет.

– Мертвой хваткой меня держит, проказница. Теперь придется жениться. – Он проводил Мойру взглядом, круглые очочки от любви аж затуманились.

Я булькнула чаем.

– Ладно, хватит о делах домашних. Чем могу помочь?

– Я пришла из-за Джейми. Хочу стать ее агентом. Мне кажется – ну, даже не знаю, что мне кажется. В ней что-то есть, что-то особенное. Я хочу спросить – что мне делать? Как ей помочь – с концертами, бумагами и вообще.

– Вы хорошие друзья?

– Ода. Лучшие! То есть нет, мы знаем друг друга недолго, но мы отлично…

Грэм оборвал меня взмахом нескладной руки в полураспустившейся вязаной перчатке без пальцев.

– Правило номер один. Никогда не работай с друзьями. Кочевая жизнь и совместный бизнес убивают дружбу на раз-два-три. Как я понимаю, мой совет опоздал, так что запомни: у всех артистов, – он произнес «аааРРР-тИИ-Истов», как конферансье, – тяжелый характер, какими бы здравыми они ни казались. Критикуй их, критикуй – только думай головой, как, где и когда. На публике – ни в коем случае. Твоей подруге критика понадобится, а к критике она, боюсь, не готова. – Он машинально макнул в чай печенье.

Я пала духом:

– Значит, вы считаете, у нее нет таланта?

Он внимательно посмотрел на меня.

– Таланта? У нее есть талант. Она настоящий самородок. В этом твоя проблема. – У меня, наверное, отвисла челюсть. Тяжело и хрипло вздохнув, Грэм продолжил: – Видишь ли, актеры, в том числе и юмористы, четко подразделяются на две категории. Самородки, как Джейми, и Трудяги – ну, например, Тони Геккон. Сейчас Тони развернулся – ну, сама знаешь. Восходящая звезда. И не делай такое лицо. Тебе он, может, и не нравится, юмор у него не для женщин – хотя в нашем бизнесе это преимущество. Так вот, Тони – Трудяга. Он вкалывает, чтобы смешить. Запоминает план номера, шутки, ответы зрителям – зубрит наизусть. Одна и та же программа каждый вечер. Без вариантов. Настоящий профи. За сценой – скучный человечек с огромным эго, привычкой к кокаину и непомерными амбициями. Родную бабулю пришьет за вечернее выступление по ящику или собственный сериал. И своего добьется. Его агент – организованный, жесткий, с кучей связей, берет огромный процент за хлопоты. Я этого парня терпеть не могу, но он того стоит. Как и Тони. «Альтернативность» Тони – всего лишь в грамотно продуманном пиаре. По сути он всего лишь клубный комик в блестящем костюме и, – он изобразил в воздухе кавычки, – с безумной прической. Короче, убожество.

Грэм еще раз хрипло вздохнул и отхлебнул чая. Я последовала его примеру. Мне отчаянно хотелось все это записать, но я боялась показаться прилипалой, так что просто очень сильно сосредоточилась.

– А вот Самородки – они совсем другие. Именно так, дорогая. Они смешные от природы. Это в них заложено с рождения. Генетически или как там. Они уморительны в баре и неповторимы на сцене. Прирожденные артисты, настоящие исполины и все такое. Вытворяют на сцене что угодно, и люди катаются от смеха. Томми Купер, ЭрикМоркемб, Бетти Марсден, Джойс Гренфелл . У них все выходит легко и непринужденно. Нет, я не говорю, что они не работают – они вкалывают как черти, но этого никогда не видно, никогда. У них все под контролем, сцена – их дом родной. Страх сцены у бедняг кошмарный, прямо трясучка… В них много темного, в Самородках. Оборотная сторона таланта. И в этом твоя проблема. Они ненадежны. И легко перегорают, если за ними плохо присматривать. Зато они гении, сомнений нет. Некоторые даже слишком: легких путей зрителю не дают, в отличие от всяких там Тони. Конечно, многое зависит от человека: одни чувствительные, другие не особо; кто-то учится управлять своей тьмой, кто-то нет. Но все они особенные – очень, очень особенные. Они словно творят волшебство, они исцеляют нас, делают нас человечнее. Ты выходишь от них, переполненный любовью и счастьем, а после Тони, который весь вечер острил, опуская слабых, чувствуешь себя пошлым идиотом. Самородки – они как… добрые друзья.

Я поперхнулась печеньем.

– Да, верно, в Джейми это есть. Жаль, что она женщина. Большой минус в нашем деле. Ну, ничего, ничего, времена меняются. Наверное. Мойра считает, что меняются, а я не уверен. Все уши прожужжали о феминизме и равенстве полов, а на практике – полная чушь. Работа для парней. Впрочем, нужно просто больше работать, ничего страшного. Вижу, ты со мной не согласна – но я говорю как есть. Скоро сама увидишь. Да, у твоей подруги прирожденный талант, не чета какому-то Тони, но он поднимется, а она – нет. Или, скажем, она поднимется не так высоко. Меня это доканывает. Поэтому я и ухожу. Мне нравились эти закулисные игры, но теперь все. Видимо, перегорел. Как только родится малыш, мы уезжаем. Во Францию. Я прикупил там долю в баре на побережье. Славный тихий городок, в самый раз для ребенка, для Мойры и для меня. Хватит. – Он обвел рукой бардак в комнате. – Никаких больше юмористов. – Он задумчиво чесал макушку, пока волосы не встали дыбом, как у Безумного Профессора. – Лили, береги Джейми. Я ее давно и хорошо знаю, то и дело общались. Она как пушка, сорвавшаяся с лафета. Либо прогремит на весь мир, либо взорвется. Разрушит себя. Но ты из тех, кто всегда выживает, о да. Ты ей поможешь. Не дай ей свихнуться, держи ее подальше от всякого дерьма, типа Энди. Она на таких западает. Зависимость бывает разная, а Джейми – наркоманка, закоренелая джанки. Это они, Самородки, так платят за талант – алкоголь, азартные игры, наркотики или… ну, в общем, вот.

Он вопросительно посмотрел на меня. Я хотела сказать, что все поняла, но это была бы неправда. Разговоры о зависимости меня совсем запутали. В смысле, наркотики и алкоголь – само собой, с этим все понятно. Ну да, Джейми не везло с парнями – но, черт возьми, нам всем не везло. Я выбросила это из головы и постаралась сосредоточиться: Грэм рассказывал про заключение договоров и организацию концертов, выудил кипу бумаг с адресами и образцами контрактов, пресс-релизов, рекламных плакатов и брошюр для промоутеров и т.д. и т.п. – мне пригодится, когда Джейми слегка поднимется. Здорово – он мне сильно помог. Наконец я решила, что пора домой – уже поздно, не хотелось досидеться до домашних родов.

Многословно и, должно быть, истерично поблагодарив за все Грэма, я пошла к двери, но хозяин остановил меня и взял за локоть:

– Попрощайся за меня с Джейми. Мы больше не увидимся. Поговори с Джимом из универа – я ему позвоню и все объясню, вас возьмут. Делай, как я сказал, и будешь бизнесмен хоть куда. Но не забудь, что я говорил о Джейми. Ее хочется любить – я сам когда-то думал, что, быть может… – но теперь все в прошлом. У меня Мойра и ребенок. Мне повезло. Но будь осторожна. Не знаю, эта тьма в ней… сильна, очень сильна. Удачи. Ты умная очаровательная девушка, ты справишься. И помни: пленных не брать! – Он похлопал меня по плечу, и я вышла в холодный вечер.

По дороге домой я размышляла над его последними словами. Конечно, Джейми – еще то наказание, и с характером, но что это за разговоры про наркоманию и тьму? Ясно, что когда-то он сам за ней ухлестывал – может, отсюда и «зелен виноград»? Нет, не похоже, Грэм не такой человек. Я решила приглядывать за Джейми и получше разобраться.

Поразительно, какие мы тупицы в молодости, а?

 

10

Джейми я ничего не сказала – только то, что Грэм уезжает и дал мне пару деловых советов. И заставила ее поклясться всем святым, что она никогда не выкинет ни чека, а будет отдавать их мне. Она спокойно согласилась – кивая своей пушистой розовой гривой и явно не понимая ни слова. Ни в какую не могу понять, как это люди настолько тупят с цифрами и всякими налогами. Это же так просто, если заниматься ими регулярно и систематически, это же… ну да ладно, нельзя ведь быть кругом гениальным, поэтому в деньгах и математике Джейми – полный лох.

Подождав два дня, я звякнула Джиму в универ. Как выяснилось, он «на встрече». Я звонила снова и снова, пока не повезло – между одиннадцатью, когда он приходит в офис, и двенадцатью, когда бары открываются на обед. Я симулировала ненапряжную умудренность, но не продвинулась дальше первой фразы:

– Да, да, Грэ шепнул мне. Давай, например, – э, двадцать третьего. Устраивает? Смешанный концерт – твоя девочка пойдет второй, после Сая – а, ты его знаешь? Отлично. Затем скандальный поэт Краснокожий Джек и гвоздь программы, Билли Псих. Денег немного, уж извини, скажем, двадцать пять фунтов? Двадцать минут? Ладно, ладно, как ее объявлять? Джейми Джи, отлично. Реклама, статьи в прессе есть? Ничего, Грэ сказал, она супер, меня устраивает. Пора лететь – у меня встреча – ну пока.

Из меня словно выпустили воздух. Руки дрожали. И что, это всегда так просто? Черт, я забыла про контракт, дура!

Так просто никогда больше не было, но в конце концов руки перестали дрожать, и я всегда успевала заключить с ублюдками контракт до того, как они, блядь, повесят трубку. Как они меня только не оскорбляли! С ума сойти. Особенно если какой-нибудь крутой лондонский выскочка называет тебя «сукой ебаной». Ага, вот именно.

Джейми поразило до глубины души, с какой вроде бы легкостью я нашла ей работу. А Моджо любезно сообщил, что всегда знал: его Тигровая Лилия – настоящая звездочка. Я звездно помигала ему в ответ и пошла заваривать чай, а Джейми в истерике размышляла, что ей надеть, что ей говорить и что ей делать на сцене – именно в таком порядке. До концерта оставалось три недели, и все это время Джейми перерывала шкаф и периодически будила меня в два часа ночи «послушать вот этот смешной кусок». Моджо она доставала не меньше, пока тот ее не подкупил, одолжив свое расшитое болеро.

И вот наступил день концерта. Бледная как мел Джейми все утро ходила кругами, а потом мы отправились на са-ундчек, точно зомби под снотворным. Моджо сказал: «Добрый день, дорогуша», – и Джейми разревелась. Я бы сорвалась, если б не понимала, что она искренне напугана. Вот что подразумевал Грэм под трясучкой. Половина меня хотела прекратить страдания Джейми и отменить концерт. Но вторая половина сознавала, что такова цена – и, думаю, где-то глубине души Джейми тоже это знала. Как ни странно, тяжелее всего пришлось Моджо. Он говорил, ему нервно даже смотреть на нее. Мне было не лучше, но я держала себя в руках. Кто-то из нас должен оставаться человеком.

На настройке звука и освещения – для такого концерта минимальных – Джейми была бледна, но уже собралась. Она сама понимала, как важно сохранять спокойствие и выглядеть уверенно. К счастью, Джейми хорошая актриса: даже не укусила Сая, когда он бросился к ней и заключил в крепкие страстные объятия. Этот придурок хотел как лучше. Поэт оказался крупным, плотно сбитым парнем, в бешеном темпе стрелял вызывающими остроумными памфлетами – невероятно смешными… если вдвое снизить скорость. Под напускным мачизмом вполне милый и умный; вскоре они с Джейми уже добродушно перешучивались. Всех нас объединяло отвращение к Билли Психу.

Билли приехал поздно – как и подобает звезде из Манчестера. В сопровождении менеджера Слима, своей девушки (трофейной блондинки) и лучшего друга Тихуна. Ясное дело, меня, Сая и Джейми он проигнорировал. Только поздоровался с Краснокожим Джеком за руку – этак по-свойски, тыча кулаком в плечо. Раньше они работали вместе, Билли знал, что Джек намного остроумнее, – и был готов. На сцене Билли пускался в длинные и крепкие (простите за каламбур) рассуждения о пенисах и говне. Зал всякий раз взрывался хохотом в ответ на хохму про «И одну порцию виндалу » и загибался от смеха после любимой присказки Билли «Да, я псих!». Вся его альтернативность заключалась в пространном рассуждении, есть ли у миссис Тэтчер пенис:

Знаете, она не баба, точно вам говорю, не баба, ну да, и, честно говоря, я бы с ней трахаться не стал. А ты? Стал бы?

Стал бы! Стал бы! Ебаный в рот, и кто из нас после этого псих?

Полное дерьмо? О нет. Ирония, видите ли! Пресса в восторге. Какой характерный образ! Как умно. Истинный постмодерн. Понятно, что все это двойной блеф: в реальной жизни Билли взаправду был алкоголиком, женоненавистником и ублюдком.

Небось думаете, что я ему завидую? Да, он многого добился. Особенно когда смягчил свой стиль и ушел на телевидение – выступал ночью по Четвертому каналу в сериале «Секс для вас». Помню его интервью в статье «Мэйл» – про юмористов, которые работали с Джейми. Мол, он с первого взгляда понял, что Джейми странная. Хотел, видите ли, дать ей пару советов, наставить на путь, а она ему чуть голову не откусила – остервенелая феминистка в чистом виде. Жаль, но случившееся его не удивило.

С Джейми он ни единожды не разговаривал. Ой, простите – соврала. Один раз заорал, чтобы съебала с прохода, когда Джейми стояла сбоку за кулисами. Нет, я ему не завидую. Все гораздо хуже.

Нам на него было, в общем, наплевать – по крайней мере, в тот вечер. В конце концов пришлось начать шоу. На сцену вышел Сай, и зрители (за исключением мамочки) встретили его громоподобным равнодушием. Горящие булавы ему не разрешили из-за правил пожарной безопасности, чтобы не сжег здание, и Сай сюрреалистично жонглировал двумя дохлыми рыбинами и капустой. В итоге треска приземлилась в первом ряду – в пивную кружку огромного верзилы в футболке регбиста Брэдфордского университета. Последовала бурная перепалка, и рыбина ее уже не пережила: в результате Сай ушел, а сцена и зал остались – все в ошметках дохлой трески.

Следующей выступала Джейми.

К этому времени я извелась окончательно, а Моджо глушил «черный русский» стакан за стаканом. Через соломинку. Я выволокла Джейми из туалета гримерки и отконвоировала за кулисы, где она стояла как приговоренная, пока со сцены убирали остатки рыбы, а конферансье, студент театрального института, сам надеявшийся когда-нибудь стать юмористом, объявлял следующий номер. Отстраненная, далекая, глаза уставились в никуда, лицо – будто маска в тусклом синеватом свете.

– Удачи, – прошептала я.

– Нет, «ни пуха ни пера». Грэм рассказывал, так говорят в цирке. Если желаешь удачи, искушаешь дьявола, он подстроит неудачу. Скажи «ни пуха», Лили.

– Ладно, ни пуха. Я буду в первом ряду, мы с тобой, ты справишься, правда, ты…

– Тебя уже объявляют, давай! – прошипел кто-то из персонала.

Я бросилась в зал. Джейми поднялась на сцену.

– А теперь – кое-что особенное. Наша брэдфордская звездочка, зажигательная девушка. Итак, встречайте… ДЖЕЙНИ ДЖИ!

Как мне хотелось врезать в эту прыщавую морду – он же имя переврал! Господи, как она это воспримет?

Раздались скудные аплодисменты. Джейми неспешно подошла к микрофону и отрегулировала высоту. Посмотрела в зал и слегка улыбнулась. Зрители к такому явно не привыкли. Внутри у меня все сжалось; рядом Моджо бормотал:

– Ну же, дорогуша, пожалуйста…

Джейми глядела поверх толпы, по-прежнему улыбаясь. Они молча пялились на нее, осознавая, что: а) она женщина; б) она их не боится.

И тут огромный волосатый урод с заднего ряда завопил:

– Эй, покажи нам сиськи!

Зал разразился бурным хохотом и криками: «Да, давай, раздевайся!» В конце концов, тут по большей части студенты. Будущие лидеры нашей страны.

Моджо тихонько застонал.

– Чего это я буду показывать тебе сиськи? – дружелюбно осведомилась Джейми. – Да ты не знаешь, что с ними, нахуй, делать. Посмотри на себя: всего-то пинта пива с лимонадом – и ты уже полный осел. Знаешь, иди домой, мальчик, пускай тебе мамочка на Рождество мозги сошьет. И нечего в него пальцами тыкать – бедняжка, вот они каковы, друзья. Стукачи в натуральную величину. Не попадайся с такими в участок, приятель, – они тебя с потрохами сдадут, их пытать придется, только чтоб заткнулись.

И следующие двадцать минут она держала их за яйца.

Дико записывать то, что Джейми рассказывала – ее истории, ответы залу. Настолько все это было эфемерно, соткано из света и голубого сигаретного дыма, витавшего там, где она в тот момент обитала. Чистый экспромт; она откровенно придумывала на ходу, ловила настроения и желания. Добрые понятные шутки и байки, и публика чувствовала, будто ее куда-то приняли, будто Джейми – их старшая сестра. И никаких едких острот, типа: «Посмотрите на меня, я вас всех умнее». Только тепло, смелость и реальная жизнь. То, чем она жила, то, что видела. Любовь, умирание, исцеление, свидетелем которых она стала. Она подтрунивала над зрителями, грубила, смешила, дерзила и дразнила так, будто они – ее семья.

Я наблюдала за ними – за их внимательными лицами, за их улыбками, – и ощущала неописуемый восторг – почти любовь, только без сантиментов и соплей. Я любила их, потому что они позволяли ей делать дело; держать слово. Они были нужны ей, чтобы стать свободной; она была нужна им, потому что это Джейми, и она принадлежала им полностью и без остатка, пока стояла на этой грязной сцене.

Не то чтобы все влюбились по уши – вовсе нет. Я видела злые лица и скучающие лица, возмущение и недовольство. Но в целом у нее получилось. И я гордилась Джейми и собой, потому что мы это сделали. Тихая гордость, понятная только мне, – мол, «ну что, ублюдки, мы вас сделали». И я освободилась вместе с ней. Теперь я знала, ради чего стараюсь. Я нужна. Сердце мое ликовало.

Я посмотрела на Моджо, он на меня, и мы беззвучно выдохнули:

– Есть!

А потом все кончилось. Ее звали на бис, но Джейми стояла за кулисами и будто не слышала.

Я хотела сказать ей – давай, иди, – но тут мальчик-конферансье объявил антракт. Затем ушел со сцены к нам:

– Это было здорово. Честно. Очень оригинально. Вы сами пишете номера? Если нужна помощь, могу с вами поработать – ну там, отредактировать материал и все такое. Университетский юмористический клуб встречается по четвергам в Ширбридже, приходите… – и запнулся, увидев, как блестят ее глаза. Ему хватило ума покраснеть и пробормотать: – Спасибо, спасибо. Я… это было…

– Это тебе спасибо, милый. Клево получилось, а? – и Джейми улыбнулась.

Парень улыбнулся в ответ – по-детски, как мальчишка, каковым он и был. Я решила не раздирать его на куски за то, что переврал ее имя. Он и так запутался.

Вихрем темно-серого шелка и аромата «Пуазона» налетел Моджо. Положил руки ей на плечи, затем, мягко заключив в объятия, расцеловал в обе щеки. Окинул ее серьезным взглядом и объявил:

– Дорогуши, сегодня родилась звезда!

И мы засмеялись. Наконец, оставив двух ржущих идиотов хохотать, я отправилась к Джиму за деньгами. Он сидел у себя в каморке и мрачно дымил косяком. В воздухе висел плотный запах гашиша – косяк был явно не первый. Я закашлялась.

– Да, вот бабки. Распишись вот здесь, все из меня высоси. Прямо сердце разрывается. – И он тяжело вздохнул.

– Джимми, это какие-то жалкие двадцать пять фунтов! Для такого парня – слезы.

– Ну конечно, давай теперь мне дерзить. Далеко пойдешь, точно. Знаешь, во сколько мне обошелся этот концерт? Особенно этот кретин, господин Билли Псих, и его ебаный эскорт? Я поставил ему в гримерку бутылку «Джека Дэниелса» и бог знает чего еще, а после этого еще тебе платить! Ужасно!

– Ты не заплатил Саю.

– Скажи честно, а ты бы заплатила?

– Я молчу, но Сай хотел как лучше!

– Папа Римский тоже хотел как лучше, и к чему это привело? Ладно, заткнулся. Твоя была хороша, как Грэм и обещал. Слушай, загляни.в четверг в бар, тут внизу, часа в два. Я пообещал Грэ кое с кем тебя связать. Я не собирался, но, черт, она и впрямь супер. Уж точно лучше, чем этот помешанный на хуях эгоманьяк.

Я чмокнула его в небритую щеку.

– Давай, держись, – попрощался он.

Слегка обдолбанная я, покачиваясь, побрела обратно к бару искать Божественных Близнецов. Моджо успел набраться. Ему откровенно заговаривал зубы верзила в усыпанной рыбьей чешуей футболке регбиста. Воняло от парня, как от стелек рыбака. На накрашенных губах Моджо застыла хмельная улыбка, а по нетрезвому взгляду было видно, что он уже достиг стадии «нет, я абсо-лллю-уутно трезв». Верзила пялился на меня, и мне захотелось ему объяснить, что за даму он подцепил. На его счастье, я не кайфолом. Вдобавок Моджо – набрался он или нет – всегда умеет вовремя слинять, оставив одурманенного парня изумляться, куда исчезла экзотическая героиня его поллюций. Сердцеед.

Я поискала Ее Светлость – тщетно. Я уже собиралась прервать сладкий сон бедного регбиста и спросить Моджо, где Джейми, как вдруг заметила ее. Она стояла в углу, а над ней, уперевшись локтем в стену, нависал какой-то парень с двухдневной щетиной и в потрепанной кожаной куртке. У него было хищное ястребиное лицо, тяжелые брови и нос с горбинкой. Склонившись, он что-то шептал Джейми, а та смотрела на него. Ее лицо застыло в странной гримасе. Мне она не понравилась. Как будто Джейми подчинилась. Парень положил грязную лапу ей на талию – жестом, который Многие назвали бы романтичным, хотя мне он показался нелепым и грубым. Что-то странное было в этой сцене. Какие-то игры в подчинение. По-моему, я пе сильно преувеличу, если скажу, что будто стала свидетелем морального изнасилования. Внутри меня корежило; в затылке кололо.

Я развернулась и пошла в бар. Заказала двойной «Джеймсон» и залпом выпила. Я была в бешенстве – о чем, блядь, она думает, цепляя такого ублюдка? Сразу видно – дерьмо, над его грязными патлами с таким же успехом могла болтаться неоновая табличка: «Козел». Такой замечательный вечер – как она могла так подставиться? И подставить меня – смылась, ничего не сказала, да еще с таким уродом. Я взвинчивалась все больше. Алкоголь кислотой бурлил в венах; злость, приправленная виски, накачивала адреналином кровь. Я подозвала бармена:

– Еще один «Джеймсон», дружище. Двойной, пожалуйста…

И тут на мою руку опустилась чья-то лапа.

– Заказ отменяется, приятель, ничего? – пророкотал глубокий мужской голос.

– Что за… Господи, Гейб, что ты тут делаешь? Я думала, ты на гастролях…

– Их отменили. Гитарист сломал запястье – нажрался и довыпендривался. Идиот. Я поездом прямо из Лондона. Видел ее. По-моему, она была просто класс.

– Слушай, что за хуйня творится? Видал, с кем она? Господи боже. Нет, я ей не нянька, но – черт, это не правильно. То есть, с таким уебком… – Я как всегда запиналась – правда, на сей раз от злости. – Гейб, что с ней? Никогда ее такой не видела.

Гейб – Габриель Смит – крупный парень. Сейчас слегка располнел, но тогда еще был стройным – длинные ноги, накачанные мышцы. Кожа – я такую называю «цвета оберточной бумаги», резкие черты лица, карие глаза, черные кудри. Типичный цыган. Глубокий звучный голос, и еще мне нравились его руки – всегда сухие и теплые; большие, квадратные, с длинными пальцами, ногти как лопаточки. Ладно, ладно, я к нему неровно дышала, но это ведь не преступление – ну, с формальной точки зрения…

И в тот вечер я ему ужасно обрадовалась: он был мне нужен, большой, теплый; его добрая мужественность, если угодно. Мне нужна была защита – а на Гейба всегда можно положиться.

– Видел этого парня. Я его знаю – Доджер. И знаю его семью. Да, ничего путного.

– Значит, нужно что-то предпринять – как-то его прогнать. Наверное, Джейми наклюкалась и не понимает, что делает. Прошу тебя, это кошмарно!

– Ничего тут не поделаешь. Она, типа, не наклюкалась, зуб даю. Она всегда так. Всю жизнь. И никаких «но». Я не злобствую, это чистая правда. Пошли, хватай Моджо и поехали домой – к вам.

Он обнял меня одной рукой. Я прижалась к нему, вдохнула запах кожи, и пота, и мужчины – смесь, которая мне так нравится. И вдруг почувствовала, насколько вымоталась. Хотелось чаю и на этот раз, быть может, еще кое-чего.

К нам подплыл Моджо.

– Мои дорогуши. О, как мило, ангел Гавриил, любовь моя. Тигровая Лилия, честно говоря, я не очень трезв. Вдобавок этот потрясающий мужчина ходит за мной, как щенок. Кажется, он какой-то матрос. И весь покрыт рыбой, так странно.

Мы поймали тачку. В Брэдфорде такси стоит всего ничего, не то что в других городах. Мы влезли в машину и после короткого препирательства на языке урду между водилой и Моджо – первый явно расстроился, зато второй самодовольно сиял, – такси понеслось по темным мокрым улицам.

Я ужасно волновалась за Джейми. И зачем мы ее оставили, это так неправильно! Вообще-то непохоже на Гейба с Моджо. Что они знали такого, чего не знала я? Дома я поставила чайник и поджарила тостов. Затем принесла все это в гостиную и плюхнулась на диван рядом с Гейбом. Через минуту явился Моджо. Он смыл всю косметику, натянул пару черных треников и длинный черный кашемировый свитер, а волосы собрал в хвост. Опа – и он вроде как совершенно трезв. На миг он сбил меня с толку. Потом я подумала: боже, как же он красив – как мужчина и как женщина! Они с Гейбом были сама серьезность – явно хотели поговорить.

Я разлила чай:

– Ну выкладывайте, ребята.

 

11

Рассказ Габриеля

– Так вот, Лили. Я давно знаю Джейми. У моей мамы есть, ну, типа, кусок земли с пони и бунгало, ближе к Ил-кли. Мама – она цыганка, ну, типа, знаешь? Да, но потом, типа, вышла замуж – за приличного парня, и был большой бэнц, потому что она вышла за нецыгана, но у них была любовь, ну, самая настоящая, так что через пару годков все стало, типа, нормально. А потом, когда папаня погиб в аварии, ну, типа, маме достался клочок земли и дом. Там хорошо, мы иногда к ней ездим. Она классная, моя мама. Ну так вот, не знаю, как где, но у нас там, типа, крутой район, так что мы с братьями и сестрами ходили в нормальную школу – мама потому туда и переехала. С Джейми я не учился – она, типа, ходила в девчачью школу на холме. Но все равно с тринадцати лет мы тусили вместе – типа, подростки-хулиганы, нам этот ваш теннисный клуб нахер не нужен. Мы с Джейми любили одни и те же книжки, одну и ту же музыку и все такое. Она была мне как еще одна сестренка. Ну, типа, только еще больше. Сестры у меня бабы крутые, никаких тебе сюсю. Все в маму, честно. Я люблю их больше жизни, но характер у них еще тот.

Гейб замолчал и отпил чаю, взгляд устремлен куда-то вдаль – далеко-далеко… Я содрогнулась. Он вздохнул и продолжил:

– Но Джейми не такая. Она у нас душа тонкая. Все время шумит, из-за всего расстраивается. И вечно лезет в драки. Так мы и познакомились. Я, типа, отодрал от нее паренька, с которым они сцепились. Джейми вся извалялась в грязи, на щеке – огромная царапина, и все равно орет и матерится как сапожник. А потом, типа, заявляет: «Ты тоже можешь проваливать». «Нет. Не дождешься», – отрезаю я и протягиваю ей свою бандану – лицо вытереть. Она говорит, хранит ее до сих пор – сентиментальная как не знаю что. И с тех пор мы стали тусоваться вместе. Она заходила к нам, я ее учил кататься на пони, а мама кормила нас обедом. Мы слушали мафон в хижине, которую я сам построил, менялись книжками. Ну, там, забивали косяк, пили сидр втихаря от мамы – по крайней мере, я думаю, что втихаря. Ясное дело, друзей у меня хватало, но Джейми принадлежала только мне, и я ее за это любил. Может, глупо – не знаю. Ну, типа, щенячья любовь. Правда, я не был в нее втырен, мы даже не обжимались – за мной целая куча девчонок из школы увивалась, можешь мне поверить. Мы с Джейми были, типа, семьей. Да, слухи ходили – они всегда ходят, – но мы не трахались, нет. Она во мне нуждалась – в том, кто станет о ней заботиться. А я хотел о ней заботиться. Она казалась такой… пропащей.

Я подпрыгнула – именно! Я чувствовала то же самое. Она – пропащая. Может, теперь я выясню, отчего так. Вспыхнула и зашипела зажигалка, сигаретный дым поплыл по комнате, ища выход. Я хотела дослушать Гейба, но что-то меня тревожило. А вдруг… вдруг он расскажет что-то такое, отчего я стану иначе относиться к Джейми? Я встряхнулась. Глупо – разве это возможно? Она – мой лучший друг, ничего тут уже не изменить.

Голос Гейба вернул меня к реальности:

– Короче, я заходил к ней всего раз, хотя их дом рядом. Нам было по семнадцать. Она жила в понтовом доме – спереди и сзади сад, типа, как в пригородах. Но сам коттеджик дерьмо – построен хреново, цена – выше крыши. Папаша ее какой-то директор – по крайней мере, так он парил. Мамаша занималась собой и какой-то благотворительностью – типа, леди Баунтифул . Слышала бы ты, что о ней говорила моя мамочка, господи. Да, ее папаша, типа, состоял в той же ложе, что и мой. Так вот, Джейми вся в маму – тоже большая, только не жирная. В отличие от мамаши, у Джейми есть мышцы, я за этим проследил. Еще мамаша кладет вот такой слой штукатурки, носит голубенькие и розовенькие шмотки – все из крутых магазинов. И шляпки, и большие квадратные сумки. Страх и ужас. Папаша – маленький и скользкий тип, худой, плюгавый, на мыло похож. И рукопожатие у него – как мокрый носок, набитый холодной овсянкой. Зато в ложе – типа, большая шишка. В смысле, социально. Так вот, захожу я, значит, а мне заявляют, типа, Джейми не готова. Странно, ну да ладно. И предлагают выпить – чаю или колы? Вроде нормально, я говорю, колы. Ее мамаша носится кругами, как будто конец света настал, и наконец приносит высокий узкий стакан выдохшейся колы со льдом, лимоном и, блин, салфеткой. Тем временем ее папаша устраивает мне допрос с пристрастием – типа, крутой. И при этом даже не может посмотреть мне в глаза. Типа, куда это мы? А когда вернемся? Мне еще нет восемнадцати? Надеюсь, вы не собираетесь пить спиртное? А где живет моя семья?… И все в таком духе. Когда я рассказал о семье, он аж подпрыгнул – типа, он помнит моего отца, тяжелая утрата и все такое. Я говорю, знаю, и упоминаю ложу. Вдруг этот тип становится само дружелюбие и начинает – зарубите себе на носу, молодой человек, еще настанет ваш черед. А я ему – нет, типа, спасибо, в эти игры – как-нибудь без меня. Тут он заводится и принимается толкать фашистские речуги – о Нынешней Молодежи, черных и евреях. Сейчас я бы его в два счета заткнул, но тогда я был слишком молод, а к тому же меня отвлекли. Потому что я слышал, как плачет Джейми. Типа, наверху. Всхлипы и мамашин голос – очень тихий, но как пила по ушам. И обрывки фраз – типа, «грязные цыгане», «соседи», «уличная девка», «позор» и все в таком роде. Меня это взбесило. Тогда я, ну, типа, ставлю колу – слава богу, я к ней не притронулся – на столик и рявкаю: нам пора, или мы опоздаем. Типа, очень грубо. Смотрю этому уроду прямо в глаза, спрашиваю – где Джейми? Он чуть не подавился – ну, типа, все, кого он знал, ползают перед ним на карачках, заискивают и все такое. А Джейми мне рассказывала, что творится в этом доме, так что я просто не мог с этим ублюдком любезничать.

Мы с Моджо переглянулись – невозможно представить, чтобы Гейб любезничал с тем, кто ему не нравится, ни за какие коврижки. Я расцепила сомкнутые руки и попыталась размять затекшую шею, а Гейб ровно продолжал:

– Семейка у них та еще, папаша Джейми и его баба. Крепкая семейка, прямо созданы друг для друга. На хрена им вообще сдался ребенок – загадка, но ребенка они завели – всего одного, Джейми. Джемайму Оливию Джерард. В честь какой-то старой тетушки, хотели ее бабки унаследовать. Но мамаша ненавидит детей, можешь мне поверить, ненавидит. И чужих, и своих. Ей на них наплевать. Джейми сплавили бабке – папашиной матери, которая жила в «бабушкином домике», сзади, во дворе. Вторая бабка и два деда уже померли давно, только Джерри осталась. Для этих выродков, мамаши и папаши, Джейми была просто, ну, типа, обременительным довеском. Они ее даже не замечали. Не играли, никуда не водили, не возили отдыхать, не устраивали пикники на скалах, как каждая, блядь, семья в округе. Не читали книжку про Винни Пуха. Всем этим занималась бабка. А потом, когда Джейми стукнуло девять, бабка умерла. Сердечный приступ. Бум – и крышка. И все. Джейми это тоже чуть не убило. Я так думаю, нервный срыв и все такое. А предкам насрать. Зацени – они свалили на Кипр с бабкиными деньгами, а Джейми оставили дома. С этим уебком, дядюшкой Тедом.

Он замолчал и потер лицо. Моджо наклонился вперед и вытянул руку – словно пытаясь утешить Гейба. Тот не заметил, и Моджо осторожно отодвинулся, а Гейб прокашлялся и продолжил:

– Сука, ненавижу. Убил бы этого ебаного ублюдка, если б он сам с собой не покончил. Урод. Этот Тед – брат ее мамаши. Душа компании. Какой милый, добрый дядька. О да. И так обожает детишек, всегда рад с ними посидеть. Типа там, тренер по плаванию, на рождественских утренниках играет Санту. Вот какой дядюшка. Странно, что так и не женился. Не встретил свою половинку, то-се. Он сидел с Джейми, когда она была еще крошкой. Бабка Джерри уползала играть в бридж или куда там, и дядюшка Тед с радостью прибегал помочь. Обожал свою маленькую принцессу. Ему так жалко, что своих детей не завел, тра-ля-ля… Господи!

Гейб развернулся и посмотрел на меня. Я почему-то вздрогнула. Он сказал:

– Извини, Лили, это неприятно. Типа, неохота тебя расстраивать. Но ты должна знать – иначе не поймешь, что наша бедная детка пережила. Видишь ли, когда они оставались вдвоем, он заставлял ее сосать. А потом стал ее трахать. На полную катушку. И спереди, и сзади. Как угодно. Связывал ее, ссал на нее, кончал на нее, втирал ей молофью в лицо и все такое. Бедная девка. Господи боже, бедная, одинокая беспомощная девка! Что он с ней только не вытворял. А потом показывал книжки с порно, где мучают разных баб, и говорил – с тобой будет то же самое, если проболтаешься. Если кому скажешь – я их убью. А потом тебя и себя. Да и кто поверит такой грязной твари, как ты? Ты дерьмо. Даже твои мама и папа не могут рядом с тобой находиться. Но я – я люблю тебя, моя грязная тайная любовь. Верно, Джейми? Ты мой маленький секрет. Блядь, блядь… Когда мы встретились, все уже закончилось – ей исполнилось одиннадцать. Слишком старая для него. Он заявил, что она грязная и отвратительная, и он ее больше не любит – видишь ли, у нее месячные начались. Дядюшка сказал, это – кара господня за то, что она, типа, его совратила и трахалась с ним. Так-то. Знал, что он в шоколаде. Она ни слова никому сказать не могла. Бабка Джерри бы все равно не поверила, да и Джейми боялась, что дядюшка Тед бабушку убьет. А мамаша с папашей – можно и не думать. У них на дядюшке, типа, свет клином сошелся. Джейми рассказывала, самое отвратительное – это когда предки сажали ее к дядюшке на колени и заставляли поцеловать. А если она, типа, не радовалась, говорили, «какая грубая, неблагодарная девочка». Или «дядюшка Тед любит ее всем сердцем». И Джейми думала, они все знают, но им так противно, что они об этом не говорят. Как про туалет и все такое. Типа, это неприлично.

В глазах у него блестели слезы – и это у мужчины, которого весь городок считал крутым. Он мог плакать – нет, скорбеть – по этому пропащему ребенку. Я глянула на Моджо. Он откинулся в кресле. В одной руке болтается сигарета, огонек пугающе близко к коже, второй рукой прикрыты глаза. Да, мне бы тоже не хотелось такое увидеть. Гейб отхлебнул остывшего чая и вновь заговорил:

– А потом Тед покончил с собой. На ее тринадцатилетие. Повесился в гараже. Она думала, это ее вина – ее близкие умирают, потому что она такая грязная. Думаю, просто кто-то узнал, чем он занимается, и стал угрожать. Конечно, пошли слухи, но их быстро замяли. Типа, Илкли, приличное общество – ну, сама понимаешь. В приличном обществе такого не случается… Я с ней познакомился через полгода. И пару лет спустя она рассказала мне про Теда. Выдала, что нам нельзя встречаться, потому что она проклята. Вот именно так: «Я проклята, Гейб». Я прижал ее к стенке и вытряс из нее правду – она дрожала и плакала, как побитая собака. Я и не представлял, что могу так злиться. Я готов был взорваться. Наверное, тогда я перестал быть ребенком – мне было шестнадцать. Да, я всегда думал, что у Джейми серьезные проблемы – она вела себя как чумовая: пила, кололась, трахалась с кем попало. Пить начала в четырнадцать, потом наркота и парни. Образцовый неблагополучный ребенок. Не помню, сколько раз я ее из передряг вытаскивал. В общем, там явно было что-то наперекосяк. Я думал, это потому, что у нее родители полные отморозки… Им она сначала ничего не рассказывала. Но потом, типа, прочитала статью в женском журнала о насилии над детьми. Поняла, что она не одна такая. Там писали, нужно говорить родителям и, типа, не молчать. Так она, бедолага, и сделала. Они взбеленились, уроды. Начали вопить и орать. Типа, она порочит имя дядюшки Теда, который ее «обожал». Типа, пытается привлечь к себе внимание. Типа, у нее с головой не в порядке. Типа, она испорченная врунья, и шлюха, и потаскуха, и всегда такой была. Позор семьи. Как они ее так воспитали? Ей же оплачивали лучшую школу и то-се. По полной программе. В общем, они ее вышвырнули. О да: «Она написала только "прощай"» . Из своего, блядь, красивого дома, из своей красивой жизни. Уебки.

Злость Гейба казалась почти осязаемой, густой и черной. Кулаки стиснуты, на смуглой коже белели костяшки.

– Она перерезала вены. Я нашел ее на болоте в Хэппи-Вэлли. В пещерке, у нас в детстве там было, типа, убежище… Собачий холод; повсюду кровь. Врачи потом сказали, холод ее и спас – типа, кровь загустела и текла медленно. Не знаю, зачем я туда забрался – я, типа, собирался на свиданку, а потом вдруг ее отменил и пошел в нашу пещерку. И нашел ее. Она лежала белее мела – как привидение. Я разорвал майку, перевязал ей запястья и поднял на руки, и знаешь что? Она, такая огромная, будто ничего не весила – странно… Добежал до бара и вызвал «скорую». Ну и скандал был, господи боже. Джейми какое-то время продержали в больнице, а потом предки решили отправить ее, типа, на принудительное лечение. Но моя мама сказала, нет, привози ее к нам. Так я и сделал, и мама с сестрами стали о ней заботиться. Когда они узнали про дядюшку Теда – господи, я порадовался, что он сдох, – они б его на кусочки порвали. Ее предки заикались о «дурке», но я сказал – нет. И точка. Ее старик пытался нас с мамой доставать, но на самом деле ее предков устраивало. Можно строить из себя мучеников, но, если по правде, они хотели от нее избавиться – и побыстрее. Поэтому в конце концов сказали: «Она сделала свой выбор – и пусть в наш дом больше не возвращается». Думаю, «наш дом» говорит сам за себя. И я ответил: «Отлично». Уроды.

Он снова умолк и зажег очередную сигарету. Пальцы у него слегка дрожали. Я не в состоянии описать то, что чувствовала: как могли родные отец и мать так поступить с ребенком? Это же… В общем, мне не понять. Гейб затянулся и заговорил дальше:

– Так вот, какое-то время она была плоха: лежала в депрессии и рыдала без умолку. Врачи всё пытались всучить ей разные таблетки, но мама сказала – ни за что, ей нужна любовь. Мама – еще тот случай. Я ей говорил: «Слушай, это не очередная лиса-подранок и не брошенный котенок. С этой девчонкой возиться и возиться». Но сестры хором обещали помочь – типа, больше ничего не остается, да и Джейми уже теперь член семьи. Мама, типа, только улыбалась. И оказалась права. Время шло. Были повторные срывы, много хлопот, но Джейми поправлялась – ну, насколько возможно при таких обстоятельствах. Крыша у нее не сразу стала на место – она ошивалась с байкерами и все такое. Но я заставил ее бросить наркоту, сманил ходить со мной вместе на тай-чи и приучил гулять по болотам. Она до сих пор везде пешком ходит, верно? Мы катались на пони, ходили купаться летом на озеро Лидо – в общем, развлекались. И скоро Джейми начала нормально спать – не просыпаясь по ночам с криками. И завязала с пьянством. Я даже начал было думать – все пришло в норму. Но кое-что осталось – парни… Как-то она призналась, что понимает – ее тянет на откровенных козлов, но ничего не может с этим поделать. Это как наркотик – как бы плохо все ни заканчивалось, ей не завязать. Я не знаю, чем ей помочь – поэтому только за ней присматриваю. Сначала пытался вмешиваться – типа там, бил этим уродам морду и все такое. Но толку мало: Джейми все равно приползала к ним обратно, рыдая. Нет смысла отбирать дурь, на которой она сидит. Она из шкуры вон вылезет, чтобы ее вернуть, – ты не видела. Будет кричать, биться головой о стены, резать вены – жуть. После такого самому иногда стыдно, что ты – мужик. И они это чуют, ублюдки. Прямо хищники, акулы сучьи. Как этот вот Доджер. Блин, не знаю. Остается только сидеть дома и ждать. И бояться за нее. Сколько раз я ездил ее искать – и ничего… Господи. Послушай меня, что бы мы ни делали – у нее в сердце огромная черная дыра, нам ее не заполнить. Я это понял. И мне кажется, поэтому она и выходит на сцену и всех смешит. Ну да, вроде как дикость, но так было всегда – она все время нас веселила. Для нее смех – типа, как защита. То, что она сама создала, что не связано с прошлым. И ей это необходимо – ей нужна эта сила. Кто знает, может, если на сцене все сложится, ей больше не понадобятся разные уроды. Хотя бы попробовать можно.

Он умоляюще посмотрел на меня:

– Лили, пойми – Джейми нельзя ненавидеть. Это была не ее вина. И сейчас тоже – не ее. Она ничего не может с собой поделать. А если ты по правде хочешь с ней дружить – присматривай за ней, я не могу быть здесь все время. Мы ей нужны – верно я говорю, Моджо?

 

12

Рассказ Моджо

Гейб развернулся и с болью посмотрел на Моджо. Тот мягко похлопал его по руке:

– О, архангел Гавриил, какой же ты добрый. Я знаю, знаю, это ужасно тяжело. Нас выбросили в мир – а дальше лети, как хочешь.

Моджо пустил по кругу свои сигареты; мы закурили и с минуту дымили в тишине. Наконец он вздохнул:

– Мы познакомились «У Счастливчика» – может, знаешь. Кошмарное место. Жуткая публика. Джейми было двадцать один, мне… ладно, не важно. Я только вернулся из Лондона и жил у друзей в… скажем так, коттедже, в Бингли. Шикарное местечко, сплошные пироги и кьянти. Друзья – милая семейная пара. Правда, все время пытались меня сосватать: «Мо, дорогуша, познакомься, это Тревор, он преподает английский в университете. Роскошный парень. Только что переехал из Пенджа. Совсем не выпендрежный». Все эти парни из шкафа, с ног до головы в твиде и вельвете, а тут moi [23]Я (фр.).
– в «Версаче». Нет уж. Я подумывал самому снимать жилье, но все это так сложно. А потом, когда Терри с Тимом уехали в Грецию на пару месяцев, я остался присматривать за домом. Так удобно! Но через неделю возникли затруднения… Я приехал сюда ради кое-кого особенного, вы же понимаете, а у нас не заладилось. Мне стало так грустно, мои дорогуши, так грустно. В общем, я сунул самое необходимое в сумочку, а носик – в кокаин и, так сказать, отправился в свободное плавание. Ходячая катастрофа, господи боже. В конце концов я очутился «У Счастливчика» – в состоянии нестояния. К счастью, там сидела Лонни. Я умудрился добраться до ее столика и плюхнуться на стул. Ну, ты знаешь Лонни, всегда как на приеме при дворе – сплошной драматизм с русским акцентом: «моя торокая», «выпей вотки», «Илонка тепя опошает, посити со мной». Лонни – уроженка Брэдфорда, но разве скучная реальность может помешать красивой сказке? По выходным Лонни – принцесса Анастасия. А в остальные дни недели – просто царица Екатерина. Так о чем это я? Да, точно. Значит, я сел на этот ужасный крошечный стульчик и выпил этой ужасной водки. Заведение напоминало зоопарк – всякие отвратительные алкаши и косящие под богему цивилы. А я, ясное дело, в платье. Да, не путайте: я парень, который любит носить женскую одежду, а не транс – это совсем другое. Так вот, отведав жуткого зелья Лонни, я доковылял до бара – выпить чего попристойнее. Знаю, глупо, но тогда я плохо соображал. Я стоял там – в колготках, на каблуках и костюмчике а-ля «Гуччи», и вдруг меня ударил какой-то мужик. Прямо по щеке. Я рухнул на грязный пол, как срубленный дубок, – даже потерял на пару секунд сознание. А когда очнулся, увидел, что валяюсь на грязном полу, а меня практически оседлала тигрица, мои дорогуши. Джейми. Она возвышалась над моим распростертым телом и кричала на этого громилу. Я попытался встать. Она тут же отошла и, не сводя полыхающего взгляда с этого пьяного животного, помогла мне подняться. Животное было явно озадачено. Оно все еще лепетало что-то об «извращенцах» и «нормальных людях», но Джейми поддерживала полубессознательного меня и буквально разрывала его взглядом. Думаю, она бы и в драку полезла, но мужчина так поразился этой гарпии, что ушел сам, что-то бормоча под нос. А потом, ясное дело, нас выставили. Первым делом она спросила: «Сумочку взяла?» Она дрожала как лист, лицо – белее мела. Думаю, я выглядел не лучше, но оставим это за кадром. Я был – как бы это сказать – тронут ее поступком. Меня редко защищают чужие люди – скорее наоборот. Поэтому я сморозил глупость: «Знаешь, я парень». И о чем я думал? «Знаю, – нетерпеливо перебила она. – Какая разница – ты такой красивый, такой красивый». И эти слова, сказанные от чистого сердца, поразили меня до глубины души. Это был не комплимент – хотя я люблю комплименты. Это было нечто иное. Какой-то подсознательный рефлекс. Будто ребенок рассматривает игрушку, которую родители не в состоянии купить. И еще я понял, что Джейми считает себя невероятно страшной. Я такое уже видел. Я начал было говорить, но тут что-то закололо, и я испугался, что на этот раз меня покалечили сильнее, чем обычно. Я, наверное, застонал… Остаток вечера мы провели в больнице. Медсестры и доктора обращались с нами очень грубо. Мы были характерная пара. Я весь пунцовый – далек от идеала. А Джейми… Господи! Тогда она носила кожаные брюки и футболки в обтяг; «гады» и шипованные напульсники. А на щеке можно было спокойно нацарапать свое имя – столько там было штукатурки, как выражается Колетт. Зато смешная и веселая. И начитанная – явно не по программе. Даже медсестры слегка оттаяли – так что некоторого успеха в обществе мы добились. Я потом долго размышлял, как можно проявлять такую доброту к чужому человеку. Наверное, это твоя семья повлияла, Габриель, дорогуша. Наконец нам выдали таблетки и прочитали нотации. Мы спустились на стоянку, и вдруг я сказал: «Тебе есть где ночевать? Не хочешь поехать со мной в Бингли?» Честно говоря, я просто не хотел оставаться один – особенно в Бингли. Она замялась всего на секунду, а потом кивнула: «Спасибо». Какие манеры! Опять воспитание твоей матушки, Ангел? А потом мы устроили пижамную вечеринку – словно знаем друг друга вечность. Потрясающе. Никогда бы не подумал, что смогу так быстро привыкнуть к человеку, одетому как Джейми. Мы прожили вместе две недели, а потом решили снимать квартиру. Меня устраивало – Джейми согласилась заняться нудными формальностями, а мне в общем-то все равно, где я обитаю – привычка после частной школы-пансионата. Я могу крепко спать где угодно – зачастую я так и делал. Мы сняли квартиру. Сначала в Мэнингеме, затем переехали в Андерклифф, потом сюда. И, к слову, кто у нас только не жил. И милые ребята – я обожаю, когда ты живешь у нас, Габриель, с тобой так спокойно. И жуткие типы. Последние, по большей части – Ошибки Джейми, как я их называю. Этот ужасный Энди – омерзительный человек. Украл мои прекрасные часы от «Картье» и серебряный браслет от «Тиффани». Кое-кто был этим весьма удивлен, можешь мне поверить. Джейми в своем репертуаре – думаю, Ангел, ты со мной согласишься, – жутко убивалась из-за поведения этой твари. Она всегда убивается – правда, уже потом. Причем ей жаль не себя, а тех, кому за нее больно. Да, я очень за нее переживаю. Правда, не так как ты, Габриель. Я не собираюсь ее спасать – вообще никого спасать не собираюсь. Думаете, я бездушный эгоист? Быть может. В отличие от вас, я не из Армии спасения, дорогуши. Мне не нравится, как Джейми над собой издевается, но это ее жизнь, и только Джейми может ее изменить. Я не в праве кого-то осуждать – я сам не идеал. Но я буду присматривать за ней и сделаю все, чтобы она преуспела на сцене – в этом я с вами согласен. Это даст ей в жизни цель и выход творчеству. И, возможно – когда-нибудь – освободит от прошлого… Я не такой впечатлительный, как ты, Ангел: Джейми не мое дело жизни, а мой друг. Вне этих стен у меня своя жизнь, и она касается только меня. Наверное, потому мне и нравится жить с Джейми – терпеть не могу временные пристанища с кучкой шумных, попахивающих кукурузой провинциальных геев, которым всем одновременно потребна ванна. А здесь, может, и трущобы, но меня это устраивает – неким извращенным образом. По крайней мере, здесь мне плевать. Я могу быть собой… Ну все, дорогуши, нашей девочке уже хватило обнажения душ. Я пошел на свою маленькую раскладушку. Я люблю тебя, мой Архангел, люблю до безумия. А ты, Тигровая Лилия, прошу тебя, не волнуйся. Научись принимать то, чего не изменить. Она вернется домой – и ты будешь ей нужна. В отличие от тебя, я не беспокоюсь за жизнь и здоровье Джейми, Габриель. Мне кажется, стать жертвой какого-то маньяка – не ее судьба.

Господи. Никогда не забуду, как просто он это произнес – «жертва какого-то маньяка». Ну да, ведь такие вещи с нами не случаются, верно?

 

13

Той ночью я спала с Габриелем. Нет, мы не трахались, но, поверьте, отнюдь не потому, что я строила из себя недотрогу. Ох, блин. Просто сначала ушел спать Мод-жо, потом Гейб, который, как всегда, спал в кровати Джейми, а потом я – после того как умылась и почистила зубы.

И не смогла заснуть. В небе гигантским прожектором сияла луна – огромный белый шар. И светила прямо в голое слуховое окно. Я пыталась считать овец, глубоко дышать, неглубоко дышать – без толку. Попробовала читать – тщетно, сна ни в одном глазу. В голове вхолостую прокручивались ужасы, которые я выслушала, – я окончательно запуталась. Я не знала, что думать и что делать. С одной стороны, мне было отчаянно жалко Джейми. С другой – как ни прискорбно, я размышляла: черт, да на хрена мне все это нужно? Знаю, звучит плохо, но это правда. В наши дни мы все слышали столько жутких историй про сексуальное насилие над детьми, что, как ни страшно, нас этим не удивишь. Если женщина ведет себя как чокнутая – видимо, у нее есть жуткая тайна, надругательство в прошлом, предполагаем мы. С парнями то же самое. С другой стороны – нет, не так. Помню, один мальчик в школе хвастался, что трахал свою сестренку. Мы считали, он болван и, думаю, большинство не поверили. И я тоже. Сейчас верю.

Меня корежило от мысли, что пережила маленькая Джейми. А эти уроды, ее родители! Неудивительно, что мы их никогда не видели, а сама Джейми постоянно про них острила. Защитный механизм. Теперь я понимала, что имел в виду Грэм под «тьмой». Вряд ли он знал всю историю – просто подозревал, что с ее прошлым нечисто. Он – умный человек. А я круглая дура. В мире творились такие жуткие вещи – а я размышляла, какую выбрать помаду или куда отправиться поужинать.

Я жаждала справедливости к Джейми и ко всем пропащим детям. Маленьким живым мертвецам; жалким остаткам пира взрослых каннибалов. Мысль неотвязно вертелась в мозгу. И в то же время я жалела, что на меня обрушили эту дикую правду. Мне было стыдно за свою трусость, но я ничего не могла поделать – только еще больше волновалась.

Я встала, натянула длиннющую футболку и поползла в сортир. Пописала и уже было собралась вернуться на чердак, но подумала, что не хочу спать одна. Хочу, чтобы меня обняли. Ладно, каюсь – хочу Гейба.

Нет, я не упертая продвинутая девица, которой на все плевать, – как бы я ни выглядела. Терпеть не могу хищниц а-ля «Космополитен». Конечно, у меня случаются взлеты, но обычно я ни на кого не вешаюсь. В ту ночь все было по-другому – я пыталась выжить.

Я открыла дверь в комнату Джейми и застыла на пороге, прислушиваясь к ровному дыханию Габриеля. Затем вошла, села на краешек кровати и потрясла его за плечо.

– Чё случилось? А, Лил, что тебе?

– Можно я полежу с тобой? Мне так плохо, я не могу заснуть, Гейб, пожалуйста…

– Какие вопросы, детка, запрыгивай. Давай, залазь и полный вперед в страну снов, малыш.

Он сразу отрубился. Мы лежали ложечкой, и в его объятиях я чувствовала себя как ребенок. Я ощущала его силу, рельеф теплых мышц, сладкий запах кожи – чистый успокаивающий запах здорового мужчины. Как замечательно, что он ненавидит все эти кремы и дезодоранты – я так любила аромат самого Гейба. Его дыхание тоже казалось сладким, а от черных вьющихся волос слегка пахло травяным шампунем.

Да, я влюбилась.

И это катастрофа.

Видите ли, иногда химия не срабатывает – и все тут. Или, может, срабатывает для вас, а для Объекта Воздыханий – ни в какую. И вам этого не изменить. Мой возлюбленный Габриель считал, что я «классный ребенок». И радовался, что у Джейми есть напарница, которой он может доверять. Если я попрошу, Гейб ради меня в лепешку разобьется – я же член его большой семьи. Но любил ли он меня так же, как я его? Нет. Какой смысл обманывать себя – так можно совсем сбрендить. Я видела его девушек – тощих истеричных блондинок с огромными глазами и томными ротиками как нарочно для минета. Сучки до мозга костей, но Гейб свято верил, что с ними просто дурно обходились и вообще не понимали. В любви он – по-своему такой же тяжелый случай, как Джейми. А меня он просто не воспринимал потенциальной парой. И не станет. Кчерту всю эту фигню, что любого мужика можно завоевать – нужно только заявиться в чем-нибудь обтягивающем, надуть губки и швырнуть в него своими стрингами. Такое не катит. Да и не стану я так унижаться – нет, ни за что. Пусть лучше Гейб считает меня маленькой сестренкой, чем озабоченной эмансипе.

Лучше сохранить его дружбу и жить с разбитым сердцем. Я лежала в его объятиях и чувствовала, как внутри распускается черный цветок боли. Я смирилась и расслабилась, и наконец ночь закрыла мои глаза. Если я и рыдала, то только во сне – а это не считается.

Наутро я проснулась, как всегда, около семи, и, оставив Гейба дрыхнуть, выскользнула одеваться на работу. И, да, конечно, я его поцеловала, пока он спал. Я вам не святая. Уходить не хотелось – вдруг Джейми вернется. Но нужно было заглянуть к Кэррингтонам, ювелирам, – подогнать баланс. Я рассчитывала управиться до обеда, вдобавок Гейб и Моджо дома, так что все тип-топ.

Я закончила полпервого: сказала старику Кэррингтону, что мне слегка нездоровится – наверное, подхватила грипп. После этой маленькой лжи мне и впрямь поплохело – может, взаправду грипп? Меня потряхивало, все в мире было не на месте; все не так, меня пробивало потом и лихорадило. Мне и в голову не пришло, что это нервы. У меня не бывает нервов. Нервы – это у зажратых яппи. Или у лондонцев. А я – отважная северная девчонка, и в моем крепко сбитом тельце железные нервы. Спокойная, как вода в омуте, непоколебимая, как Вселенная. О да – тогда я действительно в это верила. Вот она, сладкая молодость. Блядь. Я решила заскочить к маме – что-нибудь перекусить. Во-первых, за утро я так нормально и не поела, во-вторых – мне ее не хватало. День выдался погожий, а в хороший день в Брэдфорде не хуже чем на побережье.

Все смеются, когда я говорю, что Брэдфорд – один из самых красивых городков на севере, если не во всей Англии. А как же Йорк, заявляют мне, или Хэррогейт? Чушь. И рядом не стояли. Видите ли, Брэдфорд расположен на дне впадины, а пригороды – вверх по склонам. В Брэдфорде «за город» значит «наверх». И когда едешь по извилистой дороге, например по Лидз-роуд, над тобой распахивается огромное небо с потрясающими киношными облаками. Ощущение – будто одолел перевал и увидел море, только вместо воды – багряные переливы поросшего вереском холма напротив.

А потрясающие сочетания невообразимых цветов овощей и фруктов, выложенных перед городскими лавочками, – манго, фиги, папайи, баклажаны, морковь, сахарный тростник, сливы, гранаты, картофель, пучки кориандра, шпината, горы яблок, груш и капусты. Все что угодно откуда угодно. От магазинов тканей слепнешь – рулоны сапфировой, малиновой, изумрудной, блестящей парчи, шифона, натурального шелка и полиэстера; тысячи оттенков розового, подле которых бледнеют розы, и все это – с вышивкой, с кружевами, с золотыми, серебряными стразами, с зеркальными и голографическими вставками. Мимо прогуливаются с колясками восточные девушки – в блестках и атласе, сверкающие, как богини, толкают коляски с детьми в поисках свежего воздуха и сплетен. Всегда одеты с иголочки, честное слово.

Я обожаю Брэдфорд. Конечно, хотелось бы сказать, что этот идиллический городок-жемчужина населен идеальными людьми – веселыми, честными, добродушными северянами. Нет. Люди здесь обычные. Так что на каждого добропорядочного горожанина приходится штуки четыре отморозков обоих полов с мозгами форели и нравом бешеного питбуля. Может, городок у нас и небольшой, но каждой твари по паре – бандитов, придурков, сутенеров, проституток, барыг, нариков, заезжих гастролеров, жуликов, фундаменталистов, психов, уродов, хулиганов, негодяев, мегер, проказников, головорезов мелкого пошиба и отпетых головорезов, богохульников, прелюбодеев, педофилов, грабителей, вандалов, готов и просто дрочил, как известных, так и анонимных.

Я вела машину, а в голове мантрой крутился список плохого и хорошего. Я пыталась прикинуть, чего больше, – но все сливалось в единую какофонию. Голова раскалывалась, и от яркого солнца, которое пробивалось через старое ветровое стекло с содранным к чертовой матери покрытием, становилось только хуже. Полжизни за чашку чаю и пару таблеток парацетамола.

Я была так счастлива, когда приехала, что припарковалась у маминого дома, как радостная идиотка, едва не вывалилась из машины и поднялась в благословенный полумрак прихожей.

– Мам. Мам, это я, Лили! Ты в кухне?

Конечно, где еще ей быть? Мама обняла меня мучными руками, и я разнылась о своей простуде и мигрени. В результате мне выдали таблетки, чай и пообещали сэндвич с маслом, ветчиной и помидорами, обильно приправленными кетчупом и на свежайшей булочке прямо из пекарни. Как здорово, что папа – пекарь. Обожаю углеводы и жиры.

Я наблюдала, как мама суетится на крошечной кухне, жарит, намазывает маслом бутерброд, предлагает на десерт замороженное желе. И поняла, насколько ее люблю – и закрыла лицо руками, только бы не разныться. Мама была одета как всегда: блузка, юбка, кардиган, передник и мягкие тапки. Все из гипермаркетов «Би-эйч-эс» или «Маркс». Единственный изыск – необычайно длинные волосы, которые мама постоянно заплетает в косу и укладывает в плотный узел на затылке. Если не идет с папой в «Дейлз» или еще куда. Тогда мама надевает старомодные спортивные брюки, ботинки «Брэшер», джемпер и плащ-дождевик, под который прячет косу. Она никогда не меняется. Впрочем, как и папа. Это так успокаивает.

Я жадно проглотила бутерброд, выпила пинту чая и набросилась на ядовито-зеленое желе. Мама вытерла Руки полотенцем и уселась напротив. На пару секунд повисла многозначительная тишина, а затем мама спросила:

– Что с тобой, дорогая? Что случилось?

Ох, черт. Она меня насквозь видит. И я все выложила. С начала до конца. Про Джейми; про то, что я запуталась; что чувствую себя виноватой; про то, что влюбилась в Габриеля. Все это рекой тьмы хлынуло из меня в маленькую теплую кухню, и мама только время от времени повторяла «хм», «ясно», «о боже». Закончив, я ткнулась горячим лбом в руки и выдохнула. Наконец-то я выговорилась.

И тут накатило чувство вины. Зачем я рассказываю все эти кошмары моей ангельской неискушенной маме? Я резко выпрямилась, забормотала извинения и объяснения.

Мама молчала, и вскоре мое бормотание иссякло. Мы посидели в тишине, потом мама вздохнула:

– О, моя дорогая, моя бедная маленькая детка!

Кажется, она опечалилась и растерялась; мне тоже стало грустно. Мама еще раз вздохнула и мягко продолжила:

– Послушай меня, дорогая, ты сама знаешь – молодые люди не любят, когда за ними бегают. И считают таких девушек дешевками. Знаю, сейчас другие времена, но кое-что не меняется. Если он и впрямь такой замечательный, дружи с ним, и вскоре он сам тебя заметит. Знаю, это больно, дорогая, но словами горю не поможешь. Ты, слава богу, умная девочка, ты ничего такого не выкинешь. Дорогая, мне так жаль, что тебе больно, – ты знаешь, как мы с папой тобой гордимся. Но ничего, этот парень сам к тебе прибежит. Подожди – увидишь. А если нет – что ж, на нем свет клином не сошелся. В любом случае, потеряет он, а не ты.

Я наклонилась и поцеловала ее. Она всегда говорит как настоящая мама. Не то что некоторые знакомые родители, которые пытаются быть друзьями своим детям, просят называть их по имени – будто стыдятся, что они матери. Ненавижу. Мать должна гордиться тем, что она – мать, и отец – тем, что он отец, а не на всю жизнь в детстве застревать – это отвратительно.

Я так погрузилась в свои мысли, что чуть всё не пропустила мимо ушей. К счастью, вовремя спохватилась. Мамины слова бурным потоком ворвались в мою внутреннюю проповедь:

– …бедная твоя подруга. Конечно, такое везде бывает. Помнишь малышку Джуди Эстуэйт, дорогая? Вы с ней еще когда-то дружили… – Да, я помню Джуди. Волосы в хвосте, прыщи, вечно сонная, забеременела в пятнадцать. Но при чем тут Джейми? – Да, и только подумать – от родного отца! Наверное, это длилось не один год. И старшая девочка тоже – как там ее звали?

– Карен, ее звали Карен, – оцепенело проронила я. Отец Джуди? Ее розовощекий добродушный папаша, вылитый монах Тук? Инцест? Что за хуйня?

– Верно, Карен. Настоящая трагедия. Расследовали, сказали, что несчастный случай, но, по-моему, все знали, что это самоубийство. Я поддерживала Бетти Эстуэйт как могла, пока шел суд. Здесь многие уже готовы были ее линчевать, но я сказала, мол, мы сами зачастую не знаем, что творится у нас в доме, – «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» . И слава богу, когда Джуди родила, этот ребенок, несчастное создание, умер. А Гордону Эстуэйту дали пять лет. Будь моя воля, я б его до конца жизни засадила. А потом, когда узнали об остальных детях, над которыми он надругался, я сказала отцу: слава небесам, что мы не разрешали Лили у них ночевать. Он их снимал на пленку. Чудовище. Я ему никогда не доверяла. Слишком уж он был улыбчивый, если понимаешь, о чем я. Помню, Этта говорила, это глупо – она отпускала к ним в дом Мэй. И что вышло? Ужас. Бедные, бедные крошки. Бетти так после суда и не оправилась. Не знаю, была ли она в курсе, но одни подозрения чего стоят! Теперь они живут в Блэкпуле, Бетти и Джуди. Я тебе говорила?

Говорила, мама? Говорила? О чем? Что двух моих одноклассниц насиловал извращенец, причем одна из них приходилась ему дочерью? Что она сидела в моей спальне и играла в «Монополию», а в животе у нее пряталось дитя инцеста, и я думала, какая же ты добрая – принимаешь девочку, которая завела себе тайком парня и залетела. А я еще так гордилась, что интеллигентно терплю эту отстойщицу. Да, а Мэй Поллитт казалась такой «странной» не из-за матери-алкоголички – а потому, что ее систематически насиловал сосед. И милый веселый мистер Эстуэйт отправился за решетку, а не «на заработки», как думала я? Нет, мама, ты молчала как могила.

– Нет, мама, ты не рассказывала. Я понятия не имела…

– Ну, мы с папой думали, так будет лучше. Ты была еще маленькая, а такое с детьми не обсуждают. Мы хотели защитить тебя, твою невинность. – Она опять вздохнула. – Но дети вырастают, и вот ты перед той же самой дилеммой. Иногда мир слишком жесток. Мне тогда тоже пришлось несладко. Зачем мне все эти ужасы, размышляла я. Но по-другому было нельзя, и мы с папой решили, что не станем закрывать глаза, а попытаемся помочь. Мы сделали все, что могли, и я надеюсь, ты поступишь так же. Пойми, твоя подруга не виновата. Хватает таких, кто станет ее обвинять, – слышала бы ты, какие мерзости говорили про несчастных Джуди, Карен и других; злые, жуткие вещи. Но нет, твоя подруга была невинным ребенком. И ты нужна ей, особенно сейчас. Ну, вот и все.

Да уж, вот и все. Вылетели в грязную трубу все мои представления о детстве – сборник милых идиллических сказочек. Мама и папа оказались не славными розовощекими бестолковщинами, а ярыми защитниками моей невинности. А две девочки, которых я, как и все прочие школьники, считала неудачницами, оказались жертвами отвратительного преступления. Блядь, о чем еще в этом мире я даже не догадывалась? С чего я взяла, что уже взрослая? Господи. Блин. И я еще целый день распускала нюни и жалела себя – видите ли, я была такая слабачка, что не могла даже помочь подруге, и вдобавок, как миллионы других, страдала от безответной любви. Я вас умоляю. Мне стало стыдно. И еще я почувствовала, как что-то изменилось. Будто ватный кокон, в который меня заботливо упаковали, вдруг приоткрылся, и внутрь проник холодный свет дня.

Теперь все будет по-другому, и меня это как-то странно радовало.

– Я люблю тебя, мама.

Ну а что еще говорить? Есть вещи, которых не скажешь. А все остальное было бы не в тему. К тому же я и впрямь любила ее. И еще – уважала за то, что она сделала. Справилась с проблемой, с которой теперь столкнулась я. Я протянула руку через стол, сжала мамину красную теплую ладошку и сказала, что мне пора. Мама кивнула:

– Береги себя, дорогая, и будь умницей.

Пока, мама. Пора мне взрослеть.

 

14

Домой я вернулась часа в четыре, слегка стыдясь, что так задержалась. Впрочем, здесь же Гейб. И Моджо. Как выяснилось, не тут-то было. Моджо нигде не наблюдалось. Гейб тоже ушел, скотчем приклеив к зеркалу на кухне, как водится, загадочную, почти неразборчивую записку:

Дж. здесь. М. ушел в «Лидз», сказал, будет поздно. Я тоже, только заскочу к ванной. Не парься, ключ есть. Люблю, целую обеих моих девочек, Г.

«Люблю, целую!» Хлюп! Мечты… Сердце болезненно застучало, но я тут же взяла себя в руки и поставила чайник на плиту. Затем поднялась наверх и сунула голову в комнату Джейми.

Выглядела она дерьмово. На голове – воронье гнездо из спутанных розовых волос и лака. Косметику она смыла, но не до конца – в уголках заплывших глаз виднелись ошметки черной туши. Заостренный подбородок красный и весь исцарапанный чьей-то щетиной. На шее два огромных иссиня-черных синяка – такие и засосами не назовешь. Белая как простыня. В комнате висел запах грязного белья, газов, вчерашней косметики и немытой женщины. Рука Джейми, торчавшая из-под цветастого фиолетового одеяла, была сжата в кулак. Бижутерию Ее Светлость так и не сняла.

Решив, что она дремлет, я развернулась, но тут Джейми прошептала:

– Все хорошо, Лил, я не сплю.

Обычно мелодичный голос казался хриплым и сорванным.

– Чай будешь, солнце? – мягко спросила я. – Чайник вскипел.

– Да. Спасибо.

Я принесла чай с пирожными, которые прихватила у мамы, на любимом подносе Джейми – с кошкой, и, незаметно приоткрыв окно, устроилась на краю постели. Джейми уселась, подложив под спину подушки. На меня она старалась не смотреть.

Наконец она тихо заговорила:

– Я знаю – Габриель тебе рассказал. Вот, значит, и все. Не бойся, я понимаю. Ты заплатила за комнату до конца месяца – ничего, я все отдам. Вышлю твоей матери или как-нибудь.

Джейми плакала; по круглым щекам текли слезы. Я налила ей чаю и положила на блюдце кусок фруктового пирожного:

– Возьми, дорогая, выпей, пока не остыло. – Меня пробило: я говорила маминым голосом. Она бы сказала ровно то же самое. Я умолкла, собралась с мыслями и продолжила: – Ничего не изменилось, Джейми. Ты моя лучшая подруга…

– Но ведь он рассказал тебе… рассказал обо мне и моих родителях… о, Лили, ты же не станешь общаться с таким человеком… Верно? Не станешь… Я грязная, я дрянь – не то что ты. Я проклята…

Гейб упоминал, что она считает себя проклятой, но услышать такое от нее самой! Сердце разрывалось. Так нелепо, так старомодно – «проклята». Прямо из фильма студии «Хаммер» . Но я понимала: Джейми чувствовала – что ни делай, ничего путного не выйдет. Ощущала себя чужой, бесполезной.

Я забрала кружку, пока Джейми не расплескала чай, и поставила на пол. Затем взяла Джейми за руку и сжала холодную ладошку:

– Я люблю тебя, глупый цыпленок. Ты не дрянь и не проклята. Ты ни в чем не виновата. И я тебя не брошу – если сама не прогонишь. Мы же друзья навсегда, лучшие подруги. Не разлей вода. Так?

– О, Лили…

– Ну?

– Да, так… ты уверена?

– Ну еще бы, детка. Мы с тобой прославимся. Ты будешь надрывать задницу на сцене. Я стану миллиардером. Мы это сделаем, нас не остановить.

Джейми проревелась и съела все пирожные.

За ужином я узнала детали об этом уроде, Доджере. Рассказ Джейми поверг меня в холодную ярость. Еще хуже стало оттого, что сама Джейми, видимо, считала, что с ней и должны обращаться как с дерьмом. Как я и предполагала, Казанова оказался стопроцентным ублюдком. Но я не ожидала пикантных подробностей. Например, после секса этот мудак помыл руки, чтобы покурить: «Ты ж понимаешь, я не прикоснусь к себе руками, которыми трогал такую шлюху». И это лишь одна из его очаровательных реплик. Днем ему позвонила подружка и сказала, что вечером заглянет. И этот тип выставил Джейми – мол, ему нужно поменять белье и проветрить комнату, а то воняет «этим, блядь, твоим хиппейным говном, оно с тебя аж капает».

Не стану перечислять остальные мерзости, которые он выдавал. Не то чтобы Джейми описала – и вообще описывала грязные подробности своих сексуальных пристрастий. В отличие от большинства женщин, о своих похождениях она не вопила на максимальной громкости в каждом брэдфордском туалете. Нет, в этом Джейми скромница. И пошлые шутки не переваривает. Для нее это странно, скажете вы, но что поделаешь. Люди – противоречивые создания. По правде сказать, я и сама не жаждала детального отчета. Меня смущали даже сцены спаривания в «Дикой природе на Первом канале», которую мы смотрели с родителями. А ночные передачи на Четвертом – нет уж, дудки. Может, мы с Джейми и странные, но, по-моему, нет. Если честно, люди и на четверть столько не трахаются, сколько внушают нам СМИ. Так-то.

У меня в кои-то веки пропал аппетит, у Джейми тоже. Самое вкусное мы отдали парням, когда те пришли, а сами взяли чай и уселись смотреть «Бегущий по лезвию бритвы» по видику. Изредка заговаривали о прошлом Ее Светлости. Или о будущем.

Всего раз Джейми, дрожа от стыда и унижения, попыталась объяснить, зачем встречается со всякими Доджерами. Я спросила ее – очень, очень аккуратно, – не пробовала ли она поговорить с психологом или еще с кем, кто в подобных вопросах разбирается.

Джейми горько рассмеялась:

– Ужасно, а? Вся эта дикая хуйня. Я сама понимаю, что ужасно. Все так говорят. Но я не знаю, как остановиться. Это уже настолько часть меня, я даже не представляю, как мне без этого. Мне кажется, если остановлюсь – превращусь в скучную серую цивилку. Наверное, глупо. Я буду лучше. Блин… Даже не знаю…

Лицо стало непреклонным, вызывающим. Наверное, в детстве вот такой видели ее окружающие. Да, настоящая маленькая леди – если не знать правду. На секунду Джейми опустила взгляд, а потом снова посмотрела на меня: серые глаза – будто грозовые тучи.

– Я, конечно, могу пересказать всю ту фигню, которую мне втирали врачи, но, черт, они тоже в силовые игры играли. Типа, Хорошие Ребята Спасают Плохую Девчонку. Впихивали в меня это, блядь, свое представление, какой девочке полагается быть. Но вот что – скажи мне, что они знали о том, как я чувствую? Как такие люди могут понять, что со мной произошло? А некоторые бесхребетные уебки мне еще и не верили. Вернее, не хотели верить. Грузили про Фрейда – типа, я все это выдумала. Господи боже, как можно такое выдумать? Но для них я была просто трудным подростком, сучкой с дурным послужным списком – повесьте ее, если она не желает делать что велят. И я подумала – да катитесь вы все на хуй. К черту цивилов и порядочное общество. Они ради меня и пальцем не пошевелили, а когда я упала, еще и потоптались. Господи, господи… Не знаю. Наверное, я рождена плохой. Бабушка говорила – «коммунякой». Да. Под несчастливой звездой родилась, типа того.

Вот именно, думала я, она права. Когда она нуждалась в обществе – общество отвернулось от нее, как будто она дерьмо на дороге. Зачем они нам? У нас своя семья. Мы против них. Хорошие Ребята против Плохих. Справедливо.

О своих чувствах к Гейбу я решила промолчать. Сейчас не время, лучше подожду. К тому же, если скажешь, проще потерять самоконтроль – ну, вы понимаете. Зато я распиналась о своем великом плане мирового господства. И, слушая, как я строю воздушные замки, Джейми заулыбалась. После этого она долгие годы называла меня «Фу Манчу» . А я ее – «Цветок лотоса». Окружающие считали нас психами.

Мы и были психи. Молоды, полны огня и хуйни – в равных пропорциях; понимаете, нам было нечего терять.

Господи, нечего терять – это мы так считали. Взаправду верили.