Поланд хотел наследника, наследницу и в дальнейшем целую династию Поландов. Он много поработал во славу дома Поландов, и ему хотелось, чтобы это всем принесло пользу. То есть, чтобы все это имело продолжение. Он был по-настоящему беден, когда приехал в Англию, однако дело не только в деньгах. Поланд стремился восстановить благородство своей фамилии и хотел, чтобы его дети гордились тем, что носят ее.

Вскоре я уже ждала Влада. Это произошло не совсем случайно. Я понимала, что ребенок от Барта не приведет ни к чему, кроме как к осложнениям. Поланд был сильно влюблен в меня, я была намного моложе, на двадцать лет моложе, чем Поланд, и Влад родился задолго до аннуляции церковью моего брака с Бартом в 1964 году. Мой развод длился с 1958 года.

Поланд не решался назвать своего сына Владимиром, тем не менее ничто не звучит более по-английски, чем иностранные имена. За Владом последовала Тини. Двое детей являлись для меня гарантией. У Поланда был наследник, наследница, и я могла рассчитывать, что он достаточно долгое время будет для меня именно тем мужем, который мне нужен. Когда Джеки во второй раз вступала в брак, меня спросили, на что должен быть похож идеальный супруг, и я ответила, что идеальный муж похож на его деньги: тихий, но всегда рядом, когда тебе нужен. Мне пришлось немало побороться, чтобы изъять эту фразу из интервью, поэтому возьмите на себя труд, вставьте ее в ваше, я испытываю отвращение к бесполезным творениям. Если вы согласитесь, то это чему-нибудь да послужит, я всегда так говорю.

После рождения мертвого младенца Джеки произвела на свет сына в том же году, позвольте уточнить, что и я. Естественно, это было намного более важное событие по причине того, что семья ее мужа так и ждала, что у нее ничего не получится. Его родители считали, что быть плодоносной кобылой — ее святое призвание, более того, они изучили Джеки вдоль и поперек, прежде чем дать свое согласие на свадьбу. В вечер бракосочетания, пока она ждала Триумфального Вступления Супруга в Спальную Комнату (они занимались любовью только дважды, и, как мне кажется, это было частью требуемых кланом предосторожностей, чтобы убедиться в ее девственности) и пока я держала ее за руку (мы были, мягко говоря, взволнованны) в номере отеля «Астория» (все происходило во время его избирательной кампании — свадебное путешествие пройдет по ходу дела), она рассказала, что его отчим, старый проказник, потребовал осмотреть ее в обнаженном виде. Разумеется, для того, чтобы получить представление. Старуха раздела Джеки, и они обследовали ее сверху донизу. Джеки впала в ступор. Тем временем ее жених наполнял свой бокал и подмигивал ей. Чин-чин. Об этом не говорят, но в 53-м это выглядело весело и многообещающее. Старик на законном основании разглядывал ее, приговаривая: «Хорошо, дорогуша, хорошо, дорогуша», она не знала, куда девать руки (а куда положили бы их вы?), а Старуха тем временем кружила в поисках подозрительного изъяна.

Они провели расследование и узнали об этой истории в Вассаре, но все же Джеки была девственницей и ее жених мог это подтвердить, потому что они занимались этим в отеле «Уолдорф» после полудня, как раз перед собранием Комитета по Финансированию Нашего Президента. Супруг Джеки предавался любовным утехам только в гостиницах — это была его вторая натура, и именно так он впоследствии представлял себе официальную резиденцию: отель, в котором можно переспать под защитой Секретных Служб.

Она не знала, что он изменял ей. Я имею в виду ее жениха. Она думала, что он прощается со своими подружками. Это не считалось изменой. Он прощался с ними, укладывая их в постель, чтобы оставить о себе хорошие воспоминания — это была точка зрения Джеки. Интересно, что она понимала под сексом? Ведь у нее никогда его не было.

Он переспал даже с этой язвой Ширли Лэнгаузер.

Даже с Ширли.

Она была лучшей подругой Джеки. Это произошло в тот же день, что и в первый раз с Джеки, но с Ширли — с утра, а с Джеки — после полудня. И с Ширли — в отеле «Пьер».

За первым разом последовал второй в «Реджент Плаза».

Впрочем, он не слишком задержался.

Там проходило собрание Комитета Женщин и Дочерей Америки.

Джеки родила своего первого ребенка почти при выходе из церкви. Я знала, что она станет матерью намного раньше меня. Она была в курсе, что ее муж изменял ей с актрисами. Джеки ходила смотреть фильмы с их участием, чтобы получить о них представление. Так она посмотрела все фильмы с Джиной Тайерни. Джеки писала мне об этом и тайком отправляла письма. «Глупо, что твоя сестра ходит в кино», — говорил в Лондоне мой муж, когда мы читали почту за завтраком. Но при всем том она была беременна. Когда Джеки потеряла ребенка, то хотела развестись. Она позвонила папе, который быстро примчался в Вашингтон, чтобы забрать ее и увезти к себе (куда, мне это было не известно и, по всей вероятности, ему тоже), однако вмешался Старик и дал Джеки миллион долларов.

Она предпочла зачать другого ребенка.

Блэк Джек, сказав на прощанье «до скорого», отправился обратно с двумястами тысячами долларов; в конце концов мы обе родили сыновей, а затем дочерей, но на этот раз с разницей в год — Тини самая младшая из четверых.

Все это время я жила в Англии. Джеки не приезжала ко мне в гости. Ее муж снова проводил избирательную кампанию, а она была одним из козырей.

Старухе пришлось провести со своим сыном беседу, хотя он стал осторожнее и больше не приносил в дом спички с логотипами гостиниц, в которых каждый божий день занимался сексом.

Как и следовало ожидать, Джеки одевала своих детей точь-в-точь, как я — своих.

Ее дети.

Я отправляла ей фотографии (и какие фотографии, так как я познакомилась с Питером Бирдом), и она наряжала их по образцу Влада и Тини.

Одна вещь, с которой я ничего не могла поделать и которая вначале очень сильно меня взволновала — это то, что у Джеки были чудесные отношения с моими детьми (а насколько слово «чудесный» относилось к нам, мне хорошо известно). Особенно с Тини.

У меня всегда были проблемы с Тини. Не настоящие проблемы, а проблемки.

Мне хотелось, чтобы мои дети воспитывались так, как следовало и как это делается в Европе. Я не желала, чтобы они росли, как американские дети. Я очень долго не возвращалась в Америку; во-первых, Поланд ненавидел Америку — в Нью-Йорке у него был такой же потерянный вид, как у спасательного круга, скитающегося в поисках какого-нибудь утопающего на горизонте, а во-вторых, я хотела, чтобы дети научились вести себя.

Мне хорошо известно, кем выросли дети Джеки.

Стоп. Прошу вас, не забегайте вперед.

Не об этом я хочу рассказать.

Я имею в виду то, что для своих детей я хотела не таких идеалов, как катание на дельфине.

Тини не могло усмирить ничто: ни доброта, ни назидания, ни приветливость, ни наказания.

Тини не могло усмирить ничто и никто, кроме Поланда.

И Джеки.

Когда ей должно было исполниться восемь, то на мой вопрос, что она хотела бы получить на день рождения, она ответила: «тетю Джеки».

Мы подарили ей пони.

Она назвала его Вашингтон.

Год спустя мы преподнесли ей породистого охотничьего пса. Она назвала его Белый.

Как Белый дом.

Весьма хитроумно.

Впоследствии она часто сбегала к Джеки. Во время каникул и не во время. Ее побеги выводили меня из себя.

О, и зачем я вам это рассказываю? Ей не было и десяти, когда она заявила, что отрекается от Бога, потому что он сильно промахнулся при выборе Детям Родителей. Она много думала и решила, что я была ошибкой. Она должна была быть дочерью Джеки. По ее мнению, Господь оплошал нечаянно, однако это было доказательством того, что Его не существует, раз Он допускает такие грубые промахи. Мы прогуливались по Турвилю, и я говорила с ней о ее первом причастии, — Поланд был католиком, — но она от него отказалась, спасибо.

Богу.

Она собиралась Ему обо всем написать и была уверена, что Он ответит.

Я предложила ей поговорить об этом с отцом.

Она посмотрела на меня так, словно я ошиблась стороной в церкви или что-то в этом роде.

Я понятия не имела, кто мог бы мне помочь.

Возможно, Барт.

Я села на край водопойного желоба для лошадей и заплакала. Мне кажется, что я еще никогда не была так противна Тини.

Чувство вины во всех его проявлениях захлестнуло меня. Я знала, что переживаю утрату. В глазах других я была той, кто все время теряет, однако они ошибались по поводу того, что именно я теряла.

В тот день я начала терять Тини.

Она обожала Джеки до безумия.

Знаете, любопытно, как Джеки умела заставить вас виться вокруг себя.

Джеки писала ей письма, а во время путешествий отправляла открытки и правительственные меню. У нее были свои собственные дети, которым она внушала американские ценности и которые душа в душу ладили с моими.

У Тини зубы выдаются вперед. Десять лет я сражалась, чтобы она носила пластинку. Это наше сражение не принесло ничего. Кроме счета от дантиста. Мне никогда не забыть, как в Рождество, когда она была на втором курсе, я встречала ее из колледжа. Я заехала за ней на машине — я, которая ненавидит водить. До возвращения домой мы собирались поужинать. Тини стояла в кругу сверстниц, и все девочки походили друг на друга — я никогда не представляла, что в какой-то определенный момент девочки могут быть настолько похожими. Она не сделала в мою сторону ни малейшего движения. Никак не показала, что знает меня. Не повела бровью. Она продолжала болтать с девочками или, точнее, зачитывать им письмо, — я предположила, что это было письмо. На ней был плащ от «Бербери» слишком большого размера (абсолютно эксклюзивный). Она читала письмо в этом плаще, и мне не надо было быть ни ясновидящей, ни вооружаться микроскопом, ни прыгать над ней, чтобы понять, словно меня ткнули туда носом, что я чувствую знакомый и устойчивый аромат духов, что это письмо Джеки и плащ тоже Джеки.

Какие духи? Какими духами пользовалась Джеки? О, «Арпеж». У нее был свой период «Арпеж». Его аромат был рассеянным и тонким и обволакивал только вас. Ничего общего с этими современными парфюмами, оповещающими о вашем приближении за несколько километров.

Еще бокал? Спасибо. Нет, без льда. Мне никогда не нравился лед. Кстати, у меня где-то должны быть сигареты. Я знаю, что никто больше не курит, но я всегда курила дома. В этом, черт его побери, секретере есть блок сигарет. Если вас не затруднит, принесите их.

Боже, Тини специально разыграла этот спектакль, я могла бы в этом поклясться перед Министром Юстиции Соединенных Штатов. Мы находились возле корпуса второкурсников. Все матери уводили своих чад под руку, во дворе не осталось почти никого, кроме нас, однако Тини продолжала читать письмо от Джеки до тех пор, пока не ушла ее последняя подружка, затем вложила это проклятое письмо в проклятый конверт с изображением Белого дома вверху и подняла на меня Свои Чистые Глаза: «Ох, я не знала, что ты уже здесь».

Она отвергала мою любовь вплоть до смерти своего брата, но не приняла ли она ее потом лишь из сострадания? «Ты должна понимать ее больше», — говорила Джеки. «Ты хочешь сказать, что я должна понимать ее лучше?» — «Нет, больше. Ты отказываешься идти туда, куда она хочет тебя привести». — «Но это моя задача привести ее к чему-нибудь, Джеки. Привести ее туда, где я ее жду. В этом и заключается воспитание». — «Ох, ты говоришь прямо, как Дженет».

Я никогда не произносила имени нашей матери, и Джеки тоже, кроме случаев, когда мы разговаривали о Тини. Не заставляйте меня сейчас признаваться в том, о чем я умолчала: дети ни во что не ставили своих дедушек и бабушек (кроме Влада, который любил Хаджхая, однако я полагаю, что это из-за его замка «Уолтер Скотт» в Шотландии), что до меня, так я давно перевернула эту страницу — с тех пор как обосновалась в Европе.

Дженет пугала их. Она была слишком ярко выраженной американкой.

По мере возможности мы собирали детей вместе. Например, во время каникул, а со временем — еще чаще, когда ездили в круиз на корабле Джанни, или позже — на яхте Ари. И в Турвиле — на Рождество. Дети хорошо ладили друг с другом, за исключением, пожалуй, старшего сына Джеки, которому остальные казались слишком маленькими. Разумеется, я была вынуждена вмешаться, когда Джон впервые уговорил Тини попробовать наркотики. Мы узнали об этом, потому что ей стало плохо. Я сказала Джеки, что это ее влияние, не мое — я никогда не принимала наркотики, никогда. Ненавижу уколы. Однако она ответила, что в жизни не употребляла наркотиков, и если уж говорить об Америке, то не могла бы я перестать оскорблять свою страну, потому что в Лондоне ширялись больше, чем в Центральном парке во времена Линдсея. Ох, не пишите «ширялись». Это я сегодня, как и все, употребляю это словечко. «Ширяться» не было словом из нашего лексикона. В те времена мы с Джеки говорили «принимать наркотики».

Я обыскала комнату Тини и всех остальных детей. С детских лет они ночевали вместе, мальчики и девочки. И даже если бы в их распоряжении было по пятнадцать спален на каждого, они поступали бы также. Утром их никогда нельзя было найти в той кровати, в которой вы поправляли им одеяло вечером. Мы узнавали их по разметавшимся по подушке волосам. Тем не менее свои вещи они раскладывали по местам — каждый в свой комод, шкаф, этажерку, это было решено раз и навсегда. Я обшарила все комнаты, пока дети были на пляже. Особняк в Монтауке находился на берегу океана.

Каждый раз, приезжая в какой-нибудь дом, я обходила все комнаты. Я прохаживалась, именно прохаживалась, и так же делали все остальные, сталкиваясь друг с другом в дверях. Кажется, никто даже не разговаривал. Было необходимо возобновить знакомство с домом, прикоснуться к тому, что осталось с прошлых каникул. Повсюду были тайники, полные всякой всячины, которую удалось стащить детям, — их сокровища: ракушки; тюбик помады без колпачка; кусочек бретельки от купальника; поводок Мартины, первой собаки Влада; столовый серебряный тесак, который мы тщетно искали, так как он принадлежал владельцам другой виллы, снятой нами в 1962 году в Равелло; четыре неиспользованных входных билета на «Остров Пиратов» Ойстера Бэя; пара очков Джеки с дужками, украшенными позолоченными «У.»; листок, сложенный вчетверо, на котором написано «С Джона потеха, не пловец, а неумеха», а также другие стишки, которые не опубликовал бы даже «Уотерхауз», если бы писал о чем-то еще, кроме биографии Джеки или Новом Расследовании Убийства в Далласе. Если хотите знать мое мнение, то его убил какой-то ревнивый муж.

Я обследовала все комнаты, но ничего не нашла. Даже писем Джеки Тини. Думаю, что она хранила их в своем несессере или в чем-то вроде него. То, что не хочешь забыть, всегда носишь с собой. В противном случае обязательно забудешь. А может быть, и в своем нижнем белье, откуда я знаю. В конце концов я начала испытывать отвращение к этим проклятым письмам. Я даже не знаю, сколько их было. Возможно, после смерти Джеки Тини в Порыве Покаяния пустила их по волнам Гудзонова залива во имя Америки, напевая при этом песню Джоан Баэз, которая так нравилась Джеки и в которой рефреном звучало: Николас и Барт…

Если не брать в расчет того, что мой сын умер от рака, когда ему не было еще и тридцати пяти, и того, что моя дочь была украдена Джеки, то можете написать, что дети не приносили мне особых огорчений.

Каждый раз, когда Тини уезжала на каникулы в Америку, я понимала, что теряю еще одну ее частичку. Она утрачивала целые грани своей личности, именно те, которые я любила. Тини больше не желала заниматься живописью — Джеки бросила рисовать. Она больше не мечтала стать журналисткой — Джеки с насмешкой рассказывала о том, как пыталась работать в «Вашингтон Таймс», где должна была вести светскую хронику, а она даже понятия не имела, о чем писать, не считая новостей о Барбаре Уотсон, которая вышла замуж за одного малого из Филадельфии. Тини больше не любила собак — Джеки говорила, что единственная польза от солдат морской пехоты в том, что они могут их выгуливать. Что касается меня, то я всегда держала собак.

Так-так, вот снова Монтаук, дом Энди. Ох, знаете, он ненавидел свежий воздух. Энди говорил, что от воздуха у него возникает ощущение утраты какой бы то ни было целостности. По его мнению, когда он слишком долго оставался снаружи, то терял частицы, которые скрупулезно собирал, чтобы стать Энди Уорхоллом. К тому же он считал, что на улице его могут узнать, тогда как на пляже это сделать сложнее. Когда в Монтауке мы ходили на пляж, он всегда надевал панаму, черные очки, рубашку с длинными рукавами и брюки. Он говорил, что если бы остался без одежды, его индивидуальность была бы растаскана по кусочкам; однако с моей точки зрения, Энди находил себя тщедушным или, как вы говорите, хилым и, кроме того, не умел плавать.

Слева — Винс Фрамон, друг Энди, мечтающий снять фильм. А справа — Тэд Джонсон, пропавший во время катастрофы TWA 800. В середине — Влад, в правом нижнем углу — Тини. У нее всегда были широкие бедра.

Энди обожал, когда мы гостили в его доме. Я сняла его на год; я всегда брала дома в аренду. Когда место мне по душе, я снимаю дом, даже если потом не приезжаю туда. На дома я потратила намного больше денег, чем кто-либо другой, а сегодня у меня нет ничего, кроме этой парижской квартирки, которая даже не принадлежит мне.

Поездки Энди в Монтаук не стоили ему ни гроша: он был моим гостем, как и сопровождавшие его друзья; а Дик Кавет и вовсе проводил с нами каждое лето.

Дом в Монтауке находился на самом берегу океана. Я приказала повесить знамя, точнее, установить шест для него. По моей задумке Энди должен был смастерить для меня флаг. Однако, когда мы его подняли, это вызвало столько возражений у соседей (он представлял собой американский флаг с бутылками кетчупа «Хейнз» вместо звездочек), что мы были вынуждены сдаться и водрузить Проклятое Звездное Знамя, как всякий чертов американец на побережье Потомака.

Здесь, в шляпе Энди — Бьянка Джагер. Конечно, вы бы ее не узнали. У нее было самое красивое округлое личико, которое я когда-либо видела. Я, будучи скорее угловатой, сходила с ума от ее лица и тела. Мне до безумия нравился этот детский лобик, эти пухлые щечки и ушки.

В Монтауке все они были счастливы и беззаботны, но тем не менее неумолимо, держась за руки, разом приближались к своему крушению, и в конце концов им пришлось расстаться, чтобы попытаться спасти самих себя.

На этом снимке Энди зарывает Влада в песок. На поверхности осталась только одна голова. Он убедил Влада в том, что мы все уйдем и оставим его под песчаным покровом, словно произведение искусства. На песке рядом с головой Влада он поставил свою подпись: «Энди Уорхолл». Именно Олег Кассини, друг Поланда, который был в тысячу раз красивее Олега, пришел тогда на помощь Владу, обозвав Энди старой дурой. Влад был наполовину мертв от жажды и наполовину от страха. Тем же вечером Энди уехал, ему не нравилось, когда его застигали на месте преступления, то есть в моменты, когда у него что-то не получалось.

Я не стала продлевать аренду Монтаука на следующий год. Энди решил, что я буду платить за него и за дом до конца дней своих, однако я купила свой собственный дом, намного более просторный и удобный, в Южном Хэмптоне, напротив Восточного Хэмптона. Вы с того яйца или с этого (Восточный и Южный Хэмптон называли «двумя яйцами»)? И единственное, что я сделала в жизни, так это перебралась с одного на другое. Поланд заплатил без разговоров, но вскоре мне стало известно, что он не купил дом в Южном Хэмптоне, а только подписал арендный договор на пять лет. У него больше не было денег.

Именно журналистам пришло в голову записать клички собак. Зум и Зак.

Поланд не сказал мне абсолютно ничего. Я получила договор в его отсутствие — он вернулся в Англию, так как по-настоящему ненавидел Америку; нет, причиной тому была не ревность, он знал, что у меня есть любовники, но дело не в том, что ему не нравился Питер, Питер Бирд, именно тот самый, которого прозвали Белым Охотником; Поланд был старый, понимаете, на двадцать лет старше меня и предпочитал своих друзей моим, — о, этот договор, словно камень, брошенный в колодец, у которого нет дна.

Мне показалось, что я лечу вслед за ним.

В то время у меня была квартира под номером 969. Можно сказать, что Поланд сам себе поставил подножку. И именно Бобби сыграл в этом решающую роль. Поланду очень нравился Бобби, или, скорее, он его впечатлял. Поланд не сумел устоять перед его обаянием. Никто не мог устоять перед Бобби, даже Джеки. У нее была с ним интрижка, после смерти мужа. Бобби желал ее давным-давно, что до нее, то ей необходимо было прийти в себя: о, вовсе не проливая слезы над фотографиями Арлингтона, а, напротив, развлекаясь. С Бобби она была часа два или три, пока он не нашел себе другую, тем не менее все то время, что провел с ней, он был искренен и уж точно имел право нанести ей визит, так как был ее деверем, Покровительственным Плечом и Гением Клана. Джеки не имела права уединиться с любовником в отеле или выпить пару бокалов на приеме в Вашингтоне. С нее не спускали глаз. Она была самой Знаменитой в Мире Вдовой, а Бобби был готов собственными руками отправить в ад первого же газетчика, который заикнулся бы об их встречах.

Именно в квартире № 969 на Пятой авеню Поланд сжег то, что еще у него оставалось.

Джеки покинула Вашингтон, чтобы избежать газетных сплетен и слежки. Она поселилась в 1040-й квартире. Джеки свистнула — и я примчалась. «Ох, Скейт, ты так нужна мне», и я примчалась. Я заперла свой «Букингемский Дворец» и дом в Турвиле, забрала Тини и Влада из школы и вернулась в Америку. Джеки нуждалась во мне. Она была так уязвима.

Джеки нуждалась во мне, чтобы, несмотря на все несчастья, сохранить саму себя. Она ни с кем и ничем не могла поделиться. Ничем. Особенно по телефону. НАС ВСЕ ВРЕМЯ ПРОСЛУШИВАЛИ! Я села в самолет, оставив Лондон позади. Никогда больше мне не вернуться к той жизни, которую я покидала. Джеки не намеревалась жить в Европе. Она желала оставаться американской королевой — она хотела быть с Бобби. Я прилетела, и мы пошли на прогулку; это был наш обычай — гулять при встрече. Фотографий наших прогулок, которые вы встретите в этих альбомах, больше, чем счастливых моментов в наших жизнях, ведь мы прогуливались не только в радости, но и в горести.

Переставлять ноги и куда-то идти было в нашей семье панацеей от любых переживаний; это был наш способ молиться.

Я предложила Джеки поехать с детьми ко мне в Европу. В пятнадцать лет я до безумия обожала итальянское искусство эпохи Ренессанса и отправила послание Бернару Берансону. Европа ждала меня. «У меня нет на это денег, Скейт», — сказала она, пояснив, что семья мужа стесняет ее в средствах и что Бобби, чтобы ни случилось, воспротивится этому. Он боялся того, что она может вытворить — завести нового любовника, например; к тому же он хотел иметь ее под рукой, Бобби зациклился на этом. В Палм мы жили в доме, арендный договор на который истекал и который Джеки в будущем уже не снимет. Она сказала мне, что когда-нибудь купит здесь свой собственный дом, — Джеки была в этом уверена. Когда-нибудь. «Где, Джеки? Где ты купишь дом?» — «На островах. На Марте Ваинъярд или на Нэнтакете. У меня будет дом на острове, сестричка». В то время Зака и Зума еще не было. Я привезла их из Англии несколько позже, однако Джеки все предусмотрела. Ей было известно, как будет расположен дом на берегу океана, где будут находиться комнаты каждого из нас и как назвать собак — это она придумала клички Зак и Зум. Щенок — для меня и щенок — для нее, Зак — для Джеки и Зум — для меня, так как в те годы я была сильно помешана на фотоснимках, очень сильно помешана.

Питер был фотографом, а я любила Питера.

Джеки нуждалась во мне так же, как в год смерти папы. Год, который начинался так прекрасно. Прекрасное начало года. Можете вложить в это какой угодно смысл. Джеки позволили отправиться со мной в путешествие. Она так тяжело все переживала, что лишила Старика и Старуху какого бы то ни было выбора: путешествие в Европу или развод, о'кей?

Мы отправились в морской круиз. Это был мой подарок — подарок, сделанный Хаджхаем по поводу начала моей светской жизни. Джеки не заставила себя упрашивать и разделила его. О, только не это! Нашей соседкой по каюте оказалась девяностодевятилетняя миссис Кунс, преследовавшая нас все путешествие: «Вам снова пришла телеграмма!». Эллис Б. Кунс читала все наши телеграммы раньше нас, и всё на корабле знали, что мы были приглашены господином Иденом на ужин и бал, а также номер телефона, по которому, причалив к английскому побережью, следовало позвонить, чтобы узнать все детали (Кембридж 4410).

На корабле плыл один ливанец лет тридцати (ливанец ли?), внешне напоминавший Али Хана, в которого Джеки была до одури влюблена. Ливанец путешествовал третьим классом, что предохранило его от нарушения корабельных законов — он никогда не поднимался в нашу каюту, перед которой, впрочем, дежурила миссис Кунс. Джеки собиралась пойти и найти его во мраке третьего класса, однако команда тоже не теряла бдительности. Тогда она переключилась на перса, самого что ни на есть настоящего, Игановича Иливица, который позднее станет одним из наших самых близких друзей.

Купив машину марки «Гильмен Минкс», мы направились во Францию. По дороге мы напевали «Позвоните мне леди» и Джеки постоянно сворачивала не в ту сторону. Миссис Джонсон пригласила нас на ужасный концерт, улица Фезандри в Париже, где из-за того, что я закурила сигарету, произошел целый скандал (миссис Джонсон заявила, что Джеки — приличная девушка, а ее сестрица — девица с дурными манерами). А еще мы ездили повидать Поля де Ганэ в Пуатье, где он проходил военную службу в первом драгунском полку; Джеки была влюблена, я тоже. Его отправили на полигон, и мы последовали за ним по крайне безмятежным и крайне неопрятным французским деревенькам. «Ваши подружки просто восхитительны, Ганэ, — сказал ему его лейтенант. — Вы помолвлены?» — «Да, мой лейтенант, с обеими». Затем запрыгнул в машину и мы, затянув «Марсельезу», помчались под противотанковым заградительным огнем по направлению к Испании, где, как заявил Поль, нас ждали. И где мы пили и пили, и пили в компании Эллис Уильямс.

Весть о смерти папы застигла нас именно там. Он неудачно упал в «Рэкет Клабе», его состояние и все такое прочее… Папа никогда и никому не рассказывал о своей болезни. Из чистого эгоизма, как он признался в одном из своих прощальных писем Джеки, — он не был уверен, что успеет с ней увидеться. Его доставили в клинику, однако слишком поздно, и поскольку уже ничего нельзя было сделать, папа коротал дни, заключая с врачами и медсестрами пари о том, сколько дней ему осталось. В конце концов ему позволили выписаться. Он умер в отеле, проводя ревизию своих находящихся в добром здравии друзей — это все, что мне удалось узнать. Письмо Джеки я прочла не тогда, а много позже, когда приводила в порядок ее дела на Марте Ваинъярд. После смерти Джеки. Я вклеила его в этот альбом. Альбом с фотографиями нашего путешествия в Европу, который я назвала «Такое особенное лето».

Вы можете прочесть письмо. Их обоих уже нет на свете, и, возможно, после этого у вас сложится о них хорошее мнение.

«Светик,

Папа».

Твой старый Блэк находится в комнате, больше напоминающей номер борделя, — самой роскошной в этой больнице, как я предполагаю. Вероятно, меня с кем-то перепутали, и бедный Хаджхай-Богатей в очередной раз будет вынужден заплатить по счету, что повергает меня в трепет. Я собираюсь заказать полный пакет услуг, чтобы окончательно его разорить и вынудить продать замок в Шотландии доктору Швейцеру, который все еще ищет убежище для своих прокаженных.

Светик, я не силен в эпистолярном жанре, и у меня нет галопирующей руки, однако мне бы не хотелось, чтобы тебе рассказывали неизвестно что, если нам не придется свидеться. Я не был пьян, когда упал в Клабе, — это всё, что, проклиная Хаджхая, я собирался тебе сообщить! и присматривай за своей сестрой. Прости свою мать за меня, я не держу на нее зла в сердце за все те годы, на которые она отняла вас у меня. И ты не позволяй черстветь своему. Ах да, не наклоняйся слишком сильно вперед перед препятствием.

Тагалоп,

В том году я оставалась в Америке до окончания зимы и это я присматривала за Джеки.

Я вернулась в Европу, когда она перестала пить и стала ждать свою дочь.

Во второй раз я вернулась в Нью-Йорк на более длительный срок, даже не догадываясь, что Поланд останется в прошлом. Джеки не желала жить в Нью-Йорке одна, она собиралась поселиться там только в том случае, если и я поступлю так же; я согласилась, потому что она меня попросила и потому, что она снова начала пить, как и после смерти папы. «В любом случае, Скейт, твой муж разорен, и почему ты тогда до сих пор с ним?» Именно но этой причине два года спустя я решилась на развод — по этой причине и потому, что Поланд собирался вернуться в Англию, чтобы, изображая из себя сентиментального эмигранта, закончить там свои дни. А саваном, видимо, ему послужит знамя.

Именно так Поланд и поступил. Он болел раком и не оставил мне ни гроша. «Подумай, что можно извлечь из него на сегодняшний день», — заявила мне Джеки. Она имела в виду, что мужчины должны обеспечивать нас. Джеки так страдала от того фарса, которым был ее брак, что никогда больше не позволяла, нет, скорее, навсегда разучилась позволять несостоятельному мужчине прикасаться к себе. Я одного такого себе нашла, причем он был не так уж безнадежен, владел сетью магазинов. Но Джеки навела справки и за два дня до церемонии бракосочетания (я собиралась снова выйти замуж в США, чтобы воспользоваться американским законодательством, если опять буду разводиться) заявила мне по телефону, что я совершаю ошибку и что она собирается расстроить этот брак. «Но какое тебе до этого дело?» — закричала я. «Я дала обещание папе», — таков был ее ответ. Мне кажется, она считала так потому, что овчинка выделки не стоила (всего лишь одна сеть магазинов), а может, она хотела приберечь его для себя (материальное положение Джеки было еще хуже моего), или по той причине, что он был евреем (что не помешало ей провести остаток жизни с евреем). Тем не менее у нее состоялся с ним разговор, и мы отменили приглашения за два часа до свадебного приема. Я так никогда и не узнала, как она все устроила и почему газеты хранили молчание.

Мне лишь известно, отчего помалкивала я сама.

Тини жила у нее много месяцев. Возможно, это Тини не захотела, чтобы я снова вышла замуж. Она была очень привязана к своему отцу, очень. Чрезмерно.

Поланд был сентиментален. Тини пошла в него. Самые незначительные вещи вызывали у нее чувство умиления. Мне кажется, ей принадлежала добрая половина «сокровищ», скопившихся в наших домах. В основном это были ракушки и старые птичьи гнезда.

Я поселилась в 1040-й квартире, которую сама же и обустроила для Джеки. То, что она делала — взывала к памяти папы, чтобы помешать мне выйти замуж за Джеффри Коупа, — доводило меня до белого каления. «Не думай, что все будет так же, как всегда, — сказала я ей. — Не на этот раз, о нет, не на этот раз. Я выйду за него замуж, и у тебя не будет права голоса. Не будет права. Так как я считаю…»

— Моя дорогая, ты заметила, что все время дважды повторяешь одно и то же? Это признак сильной неуверенности, понятно? Тебе необходимо убедить саму себя, это себе ты говоришь, Скейт. Себе одной!

— Твой новый любовник — психоаналитик? Могу сказать тебе, что твоя дурацкая болтовня не приведет ни к чему. Совершенно ни к чему. Я выйду замуж за Джефферсона, заруби себе это на носу.

— Нет, не выйдешь. Я только что отправила к нему своего адвоката.

— Ты сделала что? Отправила к нему адвоката? Какого еще адвоката?

— Александра Форджера.

— Ты отправила Александра Форджера к Джеффри? Но во имя чего, Господи?

— Во имя глупости, которую ты собираешься совершить. Ты — моя сестра, и я обещала присматривать за тобой.

— Ох, да кончай ты со своими обещаниями, Джеки! Не бросайся именем папы, прекрати! У меня ассоциируется это с дорожной сумкой, полной старого тряпья, с которой ты при необходимости стираешь время от времени пыль. У меня нет сил выносить это. У меня нет сил выносить твою манеру напоминать, что он любил тебя больше, чем меня. У меня создается впечатление, будто ты до конца наших дней так и будешь гарцевать передо мной на Плясунье. Я даже больше не могу ездить верхом, не думая об этом. Я дошла до того, что начала испытывать ненависть к лошадям. Мне кажется, что я могла бы заржать, только услышав, как ты произносишь «папа».

— Для начала присядь, — произнесла Джеки.

Эта квартира под номером 1040 была действительно огромна. Пятнадцать комнат. Я максимально использовала экспозицию. Свет лился потоками, — с моей точки зрения это было очень выразительно, — вследствие чего Джеки словно находилась в настоящем сиянии прожекторов. Прекрасная, как никогда. Намного прекраснее меня. Трумэн сильно ошибался. А что еще было ждать от него, даже учитывая его принадлежность к тому предыдущему поколению гомосексуалистов, которые, по меньшей мере, любили женщин?

— Не думай умаслить меня, Джеки. Знаешь, я уже больше не твоя маленькая сестричка.

— Это точно сказано. Никогда моя сестра не вышла бы замуж за оптовика из Торонто.

— Джеки, ты становишься тверже камня.

Я села, портьеры и солнечный свет давили на меня, все, что было создано мной, угнетало — вся декорация наших жизней. Я осознавала, что не была актрисой и что не стану ею никогда. Я была той, кого больше всего презирала: светской дамой, которой понадобились деньги в одном из салонов на Пятой авеню.

— Ох, Джеки, прости меня.

У Джеки не было растерянного вида, в котором ее постоянно упрекают. Дело исключительно в ее глазах. У нее были очень широко посаженные глаза. Мне кажется, я вам уже об этом говорила. Останавливайте меня, если я повторяюсь, потому что… И, черт возьми, к тому же она была самым красивым дроздом со времен сотворения мира, вот и все.

Итак, на чем я остановилась? Полагаю, мне следует довести дело до конца.

Я увлекаюсь, пускаясь в поэтические сравнения. Или ведя беседы о моей сестре. Со мной была собака: Гакельбери. Пометьте: Гакельбери. Журналисты всегда записывают имена. Чтобы впоследствии претендовать на достоверность. Так же, как в случае с Заком и Зумом. Ваша статья будет настолько правдива, что сможет выставляться бок о бок с Туринской плащаницей.

Кстати, мы с Джеки, покрыв голову мантильями, ездили туда. Можете мне поверить, еще пара-тройка таких подробностей, как мантильи и Гакельбери, и ваша статься будет выглядеть более правдоподобной, чем пуля, угодившая прямо в голову.

— Неважно, — бросила Джеки. — Ты можешь говорить мне все что угодно… Подожди секунду. Это ты, Тини?

Она услышала ее, понимаете? Джеки услышала, как та входит. Она слышала ее, как никто другой. Тини вернулась домой, и Джеки услышала, как она замерла у двери в смежную гостиную.

— Ох, Тини, что на тебе за брюки!

У нее был не подходящий зад, чтобы носить такие. Но что я могла с этим поделать? Брюки с заниженной линией талии, помните? Джеки оставалась им верна. Даже когда мода на них прошла, она не изменила им. Тини они совершенно не шли.

Нужно же было иметь что-то и от отца, кроме глаз на мокром месте, не так ли?

Тини подсела на коня и убежала. Кажется, мне в очередной раз удалось подобрать удачное выражение. Это мой дар.

— Зачем ты так поступила? — спросила Джеки. — Я имею в виду…

— Я знаю, что ты собираешься сказать. Поэтому не трать энергию. Это моя дочь, знаешь ли.

Джеки сделала жест, означавший, что она согласна (прискорбный факт, с которым ничего нельзя поделать), и затаилась. Понимаете, она умела абстрагироваться в любом месте. Я была свидетелем того, как она проделывала это на одном официальном ужине в Индии — там два дня говорили только на индийском. Прямо-таки перевоплощение самого Будды; все ждали, когда она спустится с небес на землю, однако они ошибались. Она не замечталась, не погрузилась в нирвану, а берегла свои силы. Джеки просто считала, что в этом действе ей не стоит участвовать. Мне кажется, что причиной такого поведения был ее муж. Ей стало известно, что он все время изменял ей — всегда, и даже в утро их свадьбы; она узнала об этом от Ширли Лангаузер, которая проболталась, что переспала с ним («О, для человека с больной спиной, твой муж, Джеки, при необходимости очень даже неплохо справляется».). В тот момент Джеки думала, что не должна находиться там. Что ей не стоило принимать участие в том, что доставляло ей боль. У нее был исключительный дар выживания, самый сильный на земле. Когда Джеки напускала на себя неуязвимый вид, создавалось впечатление, что она без каких-либо усилий одерживает победу, выигрывает матч, не принимая в нем участия. Никто не мог этого вынести, у нее был свой собственный способ топтать вас. Понимаете, таким способом она защищала себя. Ей пришлось слишком сильно страдать из-за одного мерзавца.

Я удалилась в туалетную комнату, чтобы меня не расстреляли на месте. Закрывшись на два оборота, я села и попыталась изгнать Тини из своих мыслей и убедить себя в том, что не произносила эту фразу про брюки после того, как мы не выделись с ней два месяца. Затем, поскольку все это не дало результата, я попробовала уверить себя, что правильно поступила, произнеся ее. Однако это тоже не сработало.

Мне было так стыдно за саму себя, что даже не хотелось выходить из туалета. Я попробовала воссоздать по памяти лицо Тини. Мне показалось, что она подкрасилась, чего, не будучи достаточно взрослой, почти никогда не делала. Ей следует бороться с полнотой. Она всегда строила большие планы, однако никогда ничего не доводила до конца. И все же сегодня она подкрасилась по неизвестной мне причине (какой-нибудь парень, или чтобы сделать приятное Джеки, или попытка быть на нее похожей), и вдруг я сказала себе: «это для тебя». Чтобы сделать приятное тебе.

Вы можете назвать это полным крахом.

Вина, омерзительное чувство, сильно напоминающее несварение желудка, охватила меня.

Я была отрицанием самой себя.

Ладно, туалет был неподходящим местом для размышлений. Я ополоснула лицо водой и вернулась в гостиную.

Джеки все так же продолжала сидеть, тем не менее с ее лица исчез какой бы то ни было след непричастности, словно она соблаговолила наконец снизойти до нас.

Я со злостью взирала на салон. Эта мебель, эти ковры, портьеры, из которых Джеки сложила костер для моей казни, были выбраны мною.

— Я ухожу и увожу свою дочь с собой.

— Не думаю, что Тини захочет пойти с тобой.

— Ей придется. Она — несовершеннолетняя.

— О, ты же не будешь звать полицию.

— Тогда, вероятно, одного из твоих телохранителей? Я как-то упускаю из виду, что ты у нас важная персона.

— Тини не поедет, Скейт. Она против этого брака. Ты не можешь заставить ее принять его. В последнее время ты очень мало виделась с ней. Да будет тебе известно, что она очень повзрослела.

— А ты оказалась тут как тут, чтобы протянуть ей руку помощи.

— Ты не заботилась о ней, Скейт. Сейчас уже несколько поздно, чтобы заметить это. Ты делаешь лишь то, что хочешь ты, однако я не думаю, что ты еще увидишься с Тини, если выйдешь замуж за этого типа.

Я встала и направилась к двери.

— Принцесса Борджиа, — бросила я.

Мы не увидимся в ближайшие два года.