Я ехала к себе в глубинку между темных, холодных холмов, разбегавшихся прочь от Нью-Йорка, и мне казалось, что сама жизнь остается позади. Позади остаются страсть и смысл существования, подлинная связь с подлинным Набоковым. Моя находка оказалась пустышкой, стопкой никому не нужных карточек.

Я мысленно вытянула одну карточку из этой стопки. Иногда он так спешил, что даже не ставил точек над «i». В погоне за славой. Это один из признаков страсти, стремления. Нет времени на условности, на обыденность. Это, наверное, обязательная черта гения.

Я остановилась, открыла капот и, дрожа от холода в городской одежде, долила масла из канистры, которую держала в багажнике. Подумала о своем кузене, человеке страстном. Он всеми силами избегал обыденности. Когда мы с ним вместе путешествовали на машине, куда бы мы ни направлялись, мы рано или поздно оказывались у воды. Стоило кузену заскучать за рулем, как он сворачивал влево. Совершенно неосознанно, просто брал — и менял направление. При этом обычно сбивался с пути, но находил место, где можно искупаться. Иногда, например, какой-нибудь причал, собственность очередного толстосума, и тогда кузен говорил: «Вода никому не принадлежит».

Он жил стремлением и страстями. Так спешил попасть в следующее место, что не успевал надеть носки, ходил в резиновых шлепанцах или сандалиях, даже по снегу, и в легкой куртке нараспашку. Его согревал его мозг. Он успел поухаживать за всеми моими подругами-блондинками. Они все ему нравились. Включая актрису (и крысу) — он находил ее «необычной».

Я подъехала к дому и довольно долго сидела, глядя на входную дверь. Меня окружала глухая, безмолвная онкведонская ночь, и я не могла заставить себя войти в дом, в котором нет моих детей. Мельком подумала про стылый гараж — можно ли там, несмотря на сквозняки, покончить с собой, отравившись угарным газом. «Молчать, — приказала я своим мыслям, — молчать и думать». Кроме того, бензин был почти на нуле.

Войдя в дом, я отложила в сторонку «Дунни и Берка» и скинула туфли. Подогрела молока. Развернула рукопись и села перечитывать еще раз. В «Малыше Руте» было много страсти — в персонажах, одержимых своими желаниями, да и в самих словах. Причем в словах не было никакой грубости, одна душераздирающая красота, то вопль, то веселье, а еще — яростная самобытность, то были слова, принадлежащие только этому автору и его читателю. Предложение за предложением, спринтерский побег от обыденности.

Разве Набоков не мог этого написать? Хотя с какой стати? А может, Вере с Владимиром было одиноко в этом доме, они ведь уехали из Европы, лишились всех друзей, писателей и художников. Может быть, именно поэтому Набоков и обратился к образу Малыша Рута — обратился мыслями к Америке, а может быть, к славе. Одинокие люди много думают о знаменитостях (это я тоже почерпнула из «Современной психологии»), хотя я о них совсем не думала; я думала об умерших.

Если бы только сохранились какие-то свидетельства того, что он написал этот роман в этом доме. Вот только знаменитые писатели не описывают в дневниках повседневность: «Вера сварила яйцо именно так, как я люблю, загрузил посуду в моечную машину — что угодно, лишь бы не возвращаться к „Малышу“». Или в ее дневнике: «Сегодня поджарила хлеб с сыром, а Володя вымыл уборную. Спрятала последний роман, чтобы он его не уничтожил. Эта книга о бейсболе чрезвычайно мучительна для моего мужа».

Пошли они, эти телевизионщики с их убогими представлениями о том, что интересно обыкновенным людям. Пошли они, эти дураки неверующие из «Сотби». С чего это они решили, что больше всех знают? Я злилась на них за то, что путь мой никуда не привел.

В середине жизни случаются такие вот тупиковые дни. В двадцать всегда кажется: я продвигаюсь вперед, а потом — как вот сейчас — начинает казаться, что фиг.

Отправилась в постель. Лежала в одиночестве, водя руками по телу, пытаясь представить, что бы ощутил мой любовник: тут кость, тут складка кожи, тут прощупывается мышца или сухожилие, тут мягкое тесто. Я лежала и думала, как это странно — стареть. Стоило телу обрести мудрость и глубину восприятия — и оно уже никому не нужно.

Утром я позвонила Марджи. Макс ей уже, видимо, все доложил, потому что она была со мной чрезвычайно ласкова.

— Надежд было мало, Барб.

Интересно, почему все, кроме меня, знали об этом с самого начала?

— Вы согласны попробовать продать «Малыша Рута» издателям просто как обычный роман? — спросила я.

Марджи сказала, что, если я на этом что-то и заработаю, вряд ли это в корне изменит мою жизнь.

Мы обе знали, что имеется в виду под «изменит мою жизнь».

— А недописанный фрагмент? — спросила я.

— Вы же умеете писать; сядьте и допишите.

Я не врубилась, с какой стати Марджи перекидывает мостик от эпистол в стиле «Благодарим за ваше письмо касательно процента жира в…» к имитации Набокова, поэтому промолчала.

— Вы интересуетесь спортом?

Вот это еще одна моя черта, о которой я предпочитаю не распространяться. Я уважаю людей, которые интересуются спортом. Как уважаю людей, которые любят домашних животных. А вот понять их никак не могу. Раскрывать эти темные стороны моей натуры не стоило, но лгать Марджи я тоже не хотела.

— Вообще-то, нет, — ответила я.

— Тогда вам нужно познакомиться с Руди. Это мой старый друг, он работает тренером в Вайнделле. Подготовил блестящую гребную команду. Он любого заинтересует спортом. Я попрошу, чтобы он вам позвонил. Речь не идет о свидании, хотя кто знает. Оденьтесь поинтереснее, очень вас прошу.

— Спасибо, — откликнулась я, но Марджи уже повесила трубку.

Мне стоило бы подумать о встречах с новыми людьми и о красивой одежде, но вместо этого я снова вернулась мыслями к тем, по кому буду тосковать вечно.

В последние дни жизни моего кузена, когда он еще мог переносить мое общество, я сидела у его кровати в дорогой клинике и говорила обо всем, о чем он хотел говорить. Он сказал: «Я жалею, что у меня нет детей, похоже, я упустил в жизни самое лучшее». Он спросил, собираюсь ли я выходить за Джона. Я ответила, что не знаю (а еще я тогда не знала, что беременна Сэмом), и кузен спросил: «Скучно с ним, да?» Умирающие могут говорить такие вещи, им ведь нечего терять.

Потом он сказал, чтобы я забрала все шерстяные носки, которые связала для него мать. Они грудами лежали на подоконниках в его палате, рядом с книгами. Серо-коричневые, из самой мягкой и тонкой пряжи.

— Забери их отсюда, — сказал он. — Можно подумать, мне еще нужны тряпки.

На том мы и расстались.

Через неделю мне сообщили по телефону о его смерти. Я доехала до причала, где была пришвартована его яхта, села на палубе, мачта позвякивала над головой. Слабая зыбь на воде не смогла меня успокоить, но под легкую бортовую качку проще всего было плакать. Я достала из-под японской жаровни запасной ключ, залезла в каюту и вытащила оттуда все его книги в мягких обложках. Были там английские, были и на других языках. Я закрыла каюту, спрятала ключ на место. Забрала книги и никому об этом не сказала. Мне было не тягаться с кузеном остротой ума и ненасытной тягой к жизни, но, может, времени на чтение у меня будет больше, чем у него.

Я тряхнула головой, чтобы вернуться в настоящее. Подошла к полке и сняла с нее «Бледное пламя» из библиотеки кузена. Может, удастся составить какую-нибудь подсказку, общую схему набоковского письма. Кроме того, я понимала: чтобы писать о бейсболе, надо зримо представить, как устроена игра, — для этого я собрала восьмерых Сэмовых пластмассовых человечков и расставила их по столу. Восьмерых было мало, так что в питчеры я определила Барби. Она была голой, как и большая часть Барби в нашем доме, да к тому же еще и однорукой. Наверняка бывают питчеры-левши — я начала составлять список вопросов, которые задам Руди, знатоку спорта, если он мне когда-нибудь позвонит.

Я гадала, как Марджи представила меня Руди — как потенциальную подружку? Я уже лет десять не ходила на свидания. Придется придумать, что надеть и о чем говорить. Но это потом, пока телефон молчит как убитый.

Дожидаясь телефонного звонка, я особенно остро чувствовала свое одиночество. Я напомнила себе, что в одиночестве легче писать. Перечитала начало романа, выпила чуть не литр чая, съела четыре куска поджаренного хлеба, а между делом составляла схему.

Из «Бледного пламени» шиш составишь какую схему, там по большей части стихи, так что я решила попытать счастья с «Адой».

Получилось у меня вот что: имя существительное, имя собственное, потом придуманное слово. Надежно прикрытая порнография — глагол, у которого имеется как минимум одно непристойное значение помимо того, в котором он использован в тексте, нечто жуткое и нечто прекрасное в непосредственном соседстве. В результате получается образ, от которого перехватывает дыхание, короткий ролик из фильма ужасов.

Толку от этого было мало — так о спорте не пишут. Читать Набокова — все равно что есть паштет из гусиной печени без всякой булки, закусывая шоколадным трюфелем. Я поменяла тактику: прикинься самым умным человеком на свете, который знает все существующие в словаре слова. А теперь расскажи самой себе анекдот. На спортивную тему.

Я переставила руку Барби на другой бок. От этого вид у нее сделался еще экзотичнее. Заставила пластмассовых человечков побегать по базам. После стремительного прохода (надеюсь, выполненного правильно) один из них вернулся в «дом». Я наваляла две страницы какой-то жути, напичканной спортивными терминами. Марджи еще раньше сказала, что фрагмент должен быть страниц на шесть и чтобы дух захватывало, но после двух мои познания в бейсболе иссякли, да и поджаренный хлеб кончился.

Я легла на пол и подумала: случались ли у Набокова моменты отчаяния? Случалось ли ему подъесть весь хлеб, какой был в доме? Вряд ли. В «Бледном пламени» на тридцать шестой странице есть описание «потертого домишки», который они снимали — как они смотрят в окно на пургу. Наверное, имелся в виду именно этот дом: с пола мне было видно, как падает снег.

Я почти чувствовала, каково ему было здесь: ничего не извлечешь из деревянных стен, еще меньше — из больших окон, выходящих на склон холма, уж совсем ничего — из неизменно серого неба. Я представляла, как раздражало его то, что жизнь забросила его в это убогое жилище в сонном городке, где приходится отдавать все силы работе — обучению богатых молодых американцев.

Задребезжал телефон, я поднялась с пола. Звонил Руди. Судя по голосу, он добрался пункта эдак до пятнадцатого из списка дел на сегодня, а ведь еще и полдень-то не миновал. Мы договорились вечером встретиться в баре и посмотреть по телевизору бейсбольный матч.

— Этот матч войдет в историю, — заявил Руди, но я думала о том, что стану пить. Пиво — это для мужчин, я решила, что закажу кока-колу. Он решит, что, раз я пью кока-колу, тратиться на меня не придется. И разумеется, будет не прав.

— Будь готова, я за тобой заеду, — сказал Руди и повесил трубку.

Черт, теперь разбираться с одеждой. Ну, разумеется, Брюки, а к ним — светло-зеленую шерстяную «двойку». Мужчины его возраста любят зеленый цвет, это я запомнила еще с прошлой работы.

Отыскала розовую губную помаду в ярко-розовом ридикюле воришки Дарси. Уворовала ее обратно.

Вечером попрошу Руди объяснить, в чем соль бейсбола, вернее, даже его суть — если у нас дойдет до такой степени откровенности.

У Набокова-то не было таких помощников.

Если Руди растолкует мне суть бейсбола, а я сумею воплотить ее в слова, появится надежда, что найденный мною роман увидит свет.

Расправляя на столе зеленую «двойку», я почувствовала эту надежду. Чувство было непривычное, но приятное.

До свидания я успела еще раз перечитать весь роман. Красивая вещь. Да, пропуск представлял собой проблему, так как был пропущен один из важнейших спортивных эпизодов, но Набоков, или кто там это написал, умел зажечь воображение читателя. Этой книге должно найтись место в мире. А у меня есть агент, Марджи, которая знает абсолютно всех и до всех может дотянуться (частично потому, что у ее мужа такая подходящая работа). А вот теперь появится Руди — и поможет мне наполнить действия этих человечков в спортивной форме смыслом. Руди обещал приехать за мной в половине шестого на своей «мазде-миате» (с чего он решил, что меня интересует марка его машины?). Вопреки всему, мне казалось, что все получится.

Одеваясь, я сказала себе, что должна внимательно слушать Руди, даже делать заметки. Сунула пластмассовых человечков в сумку — вдруг понадобятся, чтобы показывать мне расстановку игроков на поле. Барби осталась дома.