Вот это я прокатился. С опухшей физиономией светя кровоподтеками под глазами, стоял навытяжку, потупив взор. Генерал Воронцов распекал меня уже минут десять и слова не давал сказать. Его адъютант Смирнов доставил меня в расположение только что.

Спасибо Платову, не поленился, послал гонца к Воронцову чтоб прояснить мою персону.

Да не дал меня казачками на растерзание. Но приложить они меня успели. Ещё как успели. А я не сопротивлялся. Первый раз в жизни не сопротивлялся. Не враги они мне. А то, что убили бы в горячке. Значит судьба такая.

— Это что за кульверты поручик? Вас точно вчера контузило? Что это за похождения к Платову? Вы кем себя возомнили? Пророком? Новым мессией? Да таких как вы, Ростопчин в «девятке» держит!

«Девяткой» в старой Москве именовали дом душевнобольных «Девяткин приют». Генерал-губернатор Ростопчин питал к домам для душевнобольных особое расположение. Он часто заезжал туда, разговаривал с больными, а при желании мог упечь туда и здорового. Так, что все последующие правители в обращениях с диссидентами были не оригинальны. Лечили больных в психушке обливаниями колодезной водой. И зимой тоже. Поэтому к весне там было полно свободных коек.

— Да если б не вы вчера добыли в сражение знамя, я бы пальцем не пошевелил. Пусть бы Платов вам голову оторвал. И что такого вы ему наговорили, что он сам не свой? Опять ужасами грядущими стращали?

«Мон женераль» выдохся и готов был к конструктивному диалогу.

— Ваше превосходительство, я кажется уже доказал, что гаданием на кофейной гуще не занимаюсь. Вы уже получили наградной лист на меня? — задал я риторический вопрос.

В углу походного шатра на лавочке лежали пять шашек. И я всенепременно был уверен, что одна из них моя.

— То, что вы угадали награду, ещё ни о чем не говорит, — генерал прошелся пальцами по краю стола, словно на фортепиано играл. — В армии вы без года — неделя. И учитывая то, что это ваша первая награда, на большее рассчитывать смешно. Хотя отбить полковое знамя — нанести противнику серьезное оскорбление. За потерю знамени полк несомненно будет расформирован, а офицеры понижены в звании. Да же и не знаю как с вами поступить? Не ровен час на своих с шашкой кинетесь? Отправить вас в Москву?

— Ваше сиятельство! — взмолился я, — Христом Богом прошу! Не делайте этого! Я свою преданность доказал и ещё докажу! Завтра бой и каждый человек на счету! И поверьте мой клинок лишним не будет!

— Ну хорошо, — смилостивился Воронцов, — а что вы там за сюрприз готовите? какие-то колья тайно изготовили? Может вас в ополчение отправить, кольями то воевать?

Генерал улыбался. Но в улыбке его тепла было не больше, чем в Антарктиде зимой.

— А это граф сюрприз неприятелю.

И я вкратце рассказал о своей задумке. Воронцов выслушал внимательно и с пониманием.

— Тут ваше превосходительство главное внезапность, — закончил пояснения я.

— Ну, что ж. Задумка не плоха. Попробуйте. Можете быть свободны, — генерал сделал паузу, — в пределах диспозиции.

Я развернулся на выход, щелкнув каблуками.

— Да. Поручик заберите свою шашку.

— А можно перо и чернила?

Воронцов пожал плечами, а я взяв со стола перо быстренько нарисовал прямо на наградном листе иероглиф — Ронин, или как его называют в Китае ля-дзын, дословно «ходи туда-сюда».

— Да вы сума сошли! На наградном листе черте знает что!

— Вы уж простите ваше сиятельство, но от слов своих, сказанных мною вчера я не отказываюсь и просьба моя остается в силе. Оставьте шашку у себя. А по этому знаку ваш внук меня опознает.

— Идите прочь! — раздраженно сказал генерал, — Пока я вас под арест не отправил!

— Честь имею! — козырнул я ещё раз, и вышел.

Завтра к полудню Воронцов убедится в справедливости моих «предсказаний» и с шашкой поступит как и просил.

* * *

У походной кухни столпилась куча зевак с котелками. Пробившись через толпу я увидел, что компанию вокруг себя собрал один весельчак. Конопатый, рыжий гренадер не молодой, но с совершенно озорной детской улыбкой. Он травил байки. А солдаты похохатывали закручивая усы.

— Ну дает Тимоша! Артист!

— Артист!

— «Косит значит мужик и с каждым взмахом у него колокольчик звенит. Поп значит и спрашивает, а зачем это колокольчик? А мужик ему в ответ: В траве живности много мышки там, ящерки, кузнечики всякие. Вот я колокольчик и привязал к косе, чтоб они звук слышали и разбегались. Поп растрогался и говорит: Вот как ты о тварях божьих печешься? Давай я за это тебе грехи отпущу.

— Есть грехи?

— как не быть. Когда барин уезжает, я с барыней грешу.

— Отпускаю тебе этот грех. А ещё есть грехи?

— А когда барыня уезжает, я с ейной дочкой грешу.

— Отпускаю тебе и этот грех. А ещё?

— А когда барыня с дочкой уезжают я с барином грешу.

Поп его послушал и говорит: Ой! Мужик, сдается мне не туды ты колокольчик повесил!»

— Га-га-га! — разнеслось по кругу гренадеров.

— Ой! Не могу! — утирали слезы усачи.

— Не туда говорит колокольчик повесил!

— Сейчас пойду своим расскажу!

Утирая слезы я пошел к своему взводу. Ей, богу! Когда такое оживление царит и помирать веселее. Я давно заприметил некую закономерность. Без смеха на войне нельзя. Иначе свихнуться можно. К смерти привыкнуть нельзя. Но когда постоянно думаешь о смерти, к этой мысли привыкаешь.

Знаете почему концерты на фронте пользовались таким бешеным успехом и популярностью? Успех был предрешён. Когда люди смотрели выступление артистов, они переставали на какое-то время думать о смерти. Для них это был такой отдых, такой праздник, который трудно себе представить. Вот, представьте себе проснулись вы утром и не знаете — ляжете ли ещё когда-нибудь спать. Может быть вы умываетесь сегодня последний раз. Может, говорили вчера с фронтовым товарищем последний раз. Может сегодня смерть зацепит своей косой или его, или вас, или Мишку рябого из третьего взвода. А если у вас за плечами ещё погибшие родные и близкие, которых костлявая скосила ещё в первые дни войны, то плечи согбенны от невыносимо груза.

И он давит и давит, как фашистский «Тигр» крутящийся и лязгающий железными гусеницами, трамбующий ваш окоп, втаптывающий вас в землю. И не скинуть его и не освободится. И выход только один. Собрать, спрессовать всю свою ненависть к смерти, воплощенную в эту морду в немецкой рогатой каске и врезать по ней, влепить со всего маха. Может быть вы погибнете. Может быть. Но по крайней мере вы будите знать, что дали смерти сдачи. Не все выдерживали конечно. Далеко не все. И я видел эти безумные лица с выпученными глазами бросающие винтовки, кричащие бог знает что, бегущие назад от врага. Спрятаться, спастись любой ценой, даже ценой предательства, ценой жизни других. Только не меня! — вот, что было написано на этих лицах. Но это глупо. Трусость, это глупо. Смерть приходит за каждым из нас. Всегда приходит. У смерти нет выходных. И её нельзя обмануть. Если она сегодня к вам не пришла, значит вас просто не было в её сегодняшнем списке. Постоянное присутствие смерти помимо тяжести давало такой адреналин в крови, что каждый прожитый день врезался в память как самый значительный день твоей жизни.

Память, осязание и обоняние обострялись. Ты поневоле замечал и запоминал каждую незначительную мелочь. Чувство юмора приобретавшего черный оттенок помогало выжить находя смешное там, где его не могло быть. «Сидит Гитлер на березе, а береза гнется. Посмотри товарищ Сталин как он н… тся!»

Упадет одним словом. И в таком вот ракурсе всё остальное. Если врага высмеяться, то и страх перед ним пропадает.

* * *

Большая часть дивизии расположилось прикрывая флеши внутри пространства образованного тремя батареями. Мы же стояли по правую сторону от Багратионовских флешей перекрывая тот промежуток, что проходил от насыпи до Семеновского оврага. Воистину Семеновского! Дважды Семеновского. Во-первых, от названия деревни Семеновки, а во-вторых, поручик Семенов со своими гренадерами стоял именно за ним. Далее от оврага и вплоть до ручья расположился капитан Фигнер Владимир Германович. Подразделения поручика Воронина и Денисова расформировали а их бойцы пополнили наши ряды. Удача наша была в том, что нас не разместили пехотным каре ввиду особенностей местности. Иначе вражеская кавалерия смела нас при первой же атаке.

С пяти утра я был на ногах. В шесть началась канонада. Флеши заволокло пороховым дымом. Пехотные корпусы Нея, Фриана и Компана пошли в наступление. Слева от флешей ударил кавалерийский корпус Мюрата. Их встретили наши егерские полки. С нашей же стороны флеши попытались обойти конные егеря Жюно. Они дали крюк, чтоб не попасть под пушечный обстрел и появились справа от нас постепенно выравнивая ряды. Первый сюрприз для противника я приготовил издалека. Вооружил последние два ряда фаланги штуцерами. Когда расстояние до цели было метров семьсот я поднял меч вверх и передние ряды встали на одно колено открывая обзор стрелкам.

Штуцера сработали в разнобой, но несколько коней кувыркнулись через голову сбрасывая и раскатывая всадников, как колотушка раскатывает тесто по столу.

— Ждем! — гаркнул я срывая голос, боясь, что мой сюрприз не получится и у кого-то не выдержат нервы. А ведь это страшно. Страшно когда дрожит земля от тысячи конских копыт. Когда копыта выдирают дерн и он летит большими комьями в разные стороны. Когда вся эта масса словно цунами надвигается на тебя. И ты стоишь и сознаешь свою ничтожность перед этой волной. Свою беспомощность перед практически стихийным почти природным явлением, управляемым злой человеческой волей. Уже видны выпученные конские глаза, уже молниями сверкают вытянутые словно в заклинании к небу клинки. Уже видны большие лохматые головы всадников. Французские егеря были одеты в лохматые папахи схожие с нашими казаками. Только к папахам они присобачили султаны. Именно, что присобачили, султан был не спереди как на кивере а с левого края папахи.

— Ждем! — ору я. Сто метров, пятьдесят, тридцать, двадцать. Рядом с каждым бойцом выкопана небольшая ямка на штык для упора. Рядом с каждым лежит приготовленный кол. Пятнадцать метров!

— Взяли!

Колья подняли и уперлись. Колючая стена выросла перед врагом. Они конечно увидели. Но уже не остановить разгоряченное животное. Уже не свернуть в сторону, поскольку задние ряды давят на передние и не знают, что происходит. И я отключаю свои эмоции иначе не перенести то, что произойдет дальше. Становлюсь просто роботом, машиной для убийства лишенной каких либо чувств. «Зверь самый лютый жалости не чужд.

А я чужд, значит я не зверь». какая же я всё-таки сволочь. Трещат и ломаются колья. Трещат ребра и грудные клетки бедных животных. Предсмертное ржание сопровождается выстрелами. Упавших всадников добивают одиночными выстрелами и штыками первые ряды гренадеров, облитых фонтанами крови. Ещё мгновение и всадники поворачивают, чтоб свернуть и через кустарник обойти нас с фланга. Но там за кустарником прячется овраг. Кони падают туда ломая ноги. Семеновские ряды прикрытые оврагом встречают врага оружейным залпом. И тогда часть егерей забирают ещё правее на роту Фигнера. И там завязывается нешуточный бой. Помочь бы им. Но кто поможет нам? Тысяча сабель против трех сотен пехоты. Колья уже сыграли свои роль и толку больше от них никакого. Всадники перепрыгивают через трупы павших товарищей и врезаются в наши ряды сминая отталкивая нас назад и в сторону. Тесня к флешам и оврагу. Семенов развернулся на помощь нам. На помощь к Фигнеру спешит полк. И кажется вовремя. Потому как с нашего возвышения видно, что там никого не осталось. Интересно, жив ли капитан? Не обманула ли его старушка Ленорман, до смерти оставшаяся девицей.

И это последнее что я подумал. Потому как стало сильно некогда.

* * *

В пороховом дыму окутавшем флеши ничего не было видно. Французы подтащили артиллерию и теперь нас утюжили ядрами. Единорог сломался. Стрелять из него было можно, но вести прицельный огонь затруднительно. А всё проклятая деревянная ось, на которой крепился ствол и колеса. Так получилось, что французы захватили-таки флеши, и мы ринулись их отбивать. От моей сотни в живых осталось бойцов пять и Верещагин. На месте моей погибшей сотни теперь стоял полк резерва. А мы, выжившие остались на батарее. Положение было аховое. На батарее не хватало артиллеристов. Фейерверкеров и канониров можно было заменить, то бомбардиров знающих и умеющих целиться не было. Их число значительно сократилось после первой волны французов, занявших на десять минут батарею. Долгих десять минут. Это почти вечность. Спортсмены знают, что такое две минуты спарринга. За две минуты человек становится выжатый как лимон. Пот градом. Две минуты дают возможность прояснить победитель ты, или побежденный. За десять минут можно вырезать сотню человек, тысячу. Я не знаю сколько сотен человек сейчас гибло в эти минуты на всем бородинском поле. Войска метались и сталкивались по всему полю. Кирасиры Мюрата с лошадиными развивающимися хвостами на касках были встречены нашими лейб-гвардии кавалергардами цветом армии, личной охраной императора. Красавцы все как один не ниже 180 см роста, и лошади в цвет седоков вороные и гнедые. Полторы тысячи сабель. Кирасиров отбили. Мюрат был убит.

А от всех наших кавалергардов осталось только 36 человек. И только двенадцать из них были способны оставаться в седле. казалось всех охватило какое-то массовое безумие. Люди убивали людей просто так. Не из тактических соображений, не ради захвата укреплений, орудий и дальнейшего укрепления плацдарма. А просто так. Просто так. Весь ужас войны и состоял в том, что смысл происходящего терялся. Просто люди убивали людей из страха самому быть убитым. На них не действовали уже приказы. Они, то бежали на врага с криками и безумными выпученными глазами, то бежали от врага спасаясь от смерти. И то, и другое было чистой воды безумие. И чтобы не поддаться этому безумию я уходил на какое-то время в пустоту. Для меня не существовало смерти, жизни, боли. Я лишь оттачивал искусство боя. Не думал, не чувствовал. Звериное чутье и обострившееся чувство опасности выручало меня. Я метался от одного врага к другому. Совершенно не думая над тем как рубить, как отбить удар, как уйти от удара. Это было просто как дышишь. Именно не думая, когда в тебе царит пустота, инстинкт принимает единственно верное решение. Я парил над землёй, не ощущая собственного веса. И лишь когда не увидел рядом ни одного живого супостата, я отвалился на лафет поломанного единорога тяжело дыша. Отвалился потому как больше отвалиться было некуда. Некуда было ступить. Все внутреннее пространство батареи было усеяно трупами своих и чужих.

— Хлебни ваше благородие для сугрева!

Мой «ангел хранитель» в лице Верещагина протянул фляжку. Ему здорово досталось. Верещагину. Лицо было всё в крови. Кивер смят сабельным ударом. Подсумок болтался в полу оторванном неприличном виде. Левая рука перевязана. Но он всё ещё в строю старший унтер-офицер Верещагин Василий Иванович. Длинные закрученные к верху кончики усов придавали ему сходство с тезкой, героем гражданской войны.

Подошедший резерв убирал тела очищая пространство батареи. Их просто скидывали вниз с холма и она образовывали ещё одно препятствие для противника. Препятствие, по которому не возможно бежать а только идти медленно переставляя ноги между телами. Вместе с подошедшим резервом появились знакомые лица. Первым подошел капитан.

— Поручик? Жив чертяка? Рад!

— Я тоже рад вас видеть капитан.

— Вы уже знаете, что..

Но тут слева возник адъютант Воронцова бледный и грустный на взмыленной лошади.

— Поручик, генерал просит вас к себе, он ранен.

Дивизия Воронцова была сметена и вытеснена за Семеновский ручей, и отступила до самой деревни. Генерал лежа в чьей-то брошенной избе на лавке. Под голову ему заботливо подложили хозяйскую подушку.

— А я и не сомневался, что вы живы поручик, — произнес Воронцов, кусая посеревшие сухие губы. — Все вами сказанное сбылось. Багратион умер. Но вызвал я вас не для этого. Скажите, что будет дальше? Что дальше?

— Всё будет хорошо граф, всё будет хорошо. Мы победим.

— У нас же совсем не осталось людей и резерва?

— Через два часа Наполеон будет полностью разбит. Он бежит с остатками армии и уланами Понятовского в Польшу. Ему конец. Франция ему этого поражения не простит. Отдыхайте генерал. Отдыхайте. Всё будет хорошо. Вы выздоровеете, станете генерал-губернатором Новороссийским. Прекрасная жена, дети, хороший дом. Всё у вас будет хорошо. Отдыхайте.

И граф впервые при мне улыбнулся искренне и радостно, и обессиленный погрузился в забытьё.

— Мне пора возвращаться, — сказал я адъютанту. Смирнов молча кивнул, с интересом разглядывая меня, словно только что увидел. У него на языке видимо вертелся какой-то вопрос, но он сдержался.

— Там у крыльца возьмите мою лошадь, не пешком же вам идти.

— Спасибо Смирнов.

* * *

На флешах царила очередная свалка. Где свои, где чужие было не разобрать. Я врубился в бой на полном скаку. Соскочил с лошади, и гнедой жеребец тут же умчался назад в тыл прядая ушами и шарахаясь от безумных людей. Пехотный корпус генерала Даву атаковал флеши. Время близилось к полдню. Но день казался невыносимо долгим. Ощущение времени во время боя всегда другое. Я это давно заметил. То оно пролетает как мгновение, то тянется словно кисель у щедрой хозяйки, не пожалевшей крахмала.

Двенадцатый час. Всё сказанное мной сбылось и сбудется. Я очень на это рассчитывал. Что моя прогулка к Платову была не напрасной. И хоть Багратион убит а Воронцов ранен, флеши ещё наши. И сейчас главное было продержаться как можно дольше, привлекая к себе всё больше и больше врага. Чтоб были брошены против нас последние силы и резервы. Чтоб рядом с Бонапартом никого не осталось и тогда возможно исполнится то, ради чего я всё это затеял.

Французы меж тем совсем обнаглели. Они подтащили артиллерию поближе и забрасывали нас ядрами, целя метров на сто-двести за наши спины, дабы вывести из строя наш резерв и прикрытие. Но резерва не было и прикрытия никакого не было. Генерал Дохту-ров ещё не подошел. И если бы француз сейчас это знал, то полка кавалерии было бы достаточно, чтобы покончить с нами раз и навсегда. Я улыбнулся, представ себе как мечутся адъютанты посылаемые с поля боя к императору, прося у Бонапарта всё новые и новые силы. Здорово мы их напугали!

Только вот помощи ждать не приходится. Первый гренадерский корпус по приказу Тучкова будет брошен к деревне Утице занятой поляками. А к нам придет только батальон майора Демидова из четвертого Уфимского пехотного полка.

А вот и они. Я механически обтер лезвие об рукав левой руки, хотя это лишнее. На полированной стали кровь долго не задерживалась, скатываясь тут же каплями.

— Пленных не брать! — заорал я им и продолжил начатое.

Слово продолжил, в данном случае не корректно. Ту секундную передышку, которую я позволял себе чтобы осмотреться и передышкой то назвать можно было с большой натяжкой. Я уже еле стоял на ногах. Меня шатало от усталости. Белые гренадерские штаны, которые я прозвал кальсонами за очевидное сходство, были все в каплях крови. Правая штанина была красной от крови. Моей крови. Чей-то штык решил попробовать мою ляжку на мягкость. Войти глубоко он не успел, но маленькая рваная рана от штыка всё кровила, и кровила. Так, что в сапоге уже намокла портянка.

Китель износился так, что в пору было просить новый. Правый рукав треснул по шву и держался только на нитках подмышкой. Удар, ещё удар. Выстрел. Я обернулся и увидел как за моей спиной кулем падает Верещагин. Лицо стрелявшего заволокло дымкой.

Не медля ни секунды я метнулся и наискось полоснул врага. Меч вошел в его плечо разрубая ключицу.

— И…и…,- Верещагин шевелил губами. Большое черное пятно расплывалось на его груди.

— Что? Что ты сказал?

— Прощай ваше благородие, помираю..

— Отставить Верещагин! Я тебе дам помираю!

Но он уже плевался кровью. В груди его заклокотало и кровавые пузыри пошли изо рта. Эх, Верещагин! Верещагин! Прощай, прости меня. Он всегда меня выручал. С самого начала как я прибыл в корпус. Замещал в строю. Прикрывал в бою. И как я подозреваю именно он помог мне тогда со знаменем. кажется это было так давно. как странно течет время. Ведь было это только позавчера. Я прикрыл остекленевшие глаза Верещагина и поднявшись снял свой кивер. Кивер мятый, пропахшийся потом, султан срезан, этишкет я давно оторвал чтоб не мельтешил перед глазами.

— Вот и ещё одним нашим стало меньше. А он боготворил вас поручик, ваш унтер-офицер.

— А это вы капитан?

Фигнер стоял рядом и используя передышку заряжал пистолет, повернув лядунку на правый бок. Он словно был заговоренный. Ни одной серьезной раны. Мелкие царапины на руках и лице. Да ну его к черту! Отбросил я кивер в сторону и вздохнул полной грудью. Но вместо глотка живительного воздуха в груди захрипело. Пережженные легкие как у загнанной лошади просили отдыха и влаги.

— Вы знаете поручик, а ведь Семенов вчера обиделся на вас.

— Да, да, — ответил я автоматически, задумавшись о своем. А попросту не думая не о чем. Отдыхая от движений и мыслей.

— Что?

— Я говорю Семенов вчера обиделся на вас, что клинок не дали рассмотреть.

— Ну так сегодня не поздно.

— Поздно. Убит Семенов.

Фигнер как-то странно на меня смотрел. Выжидающе. Словно это я был причастен к гибели поручика Семенова.

— Он мне сказал кое-что про вас перед смертью, но кажется, ошибся.

— И что же он сказал?

— Он сказал, что деретесь вы не по-человечески. Не сражаются так.

— капитан, — прервал я Фигнера, — может, хватит говорить загадками?

— Но вот смотрю я на вас поручик и вижу, что не можете вы быть бессмертным как выдумал Семенов. Вы ранены. У вас бежит кровь.

— Пустое это всё, конечно не могу.

— Но я сам, своими глазами видел, как вы отправили на тот свет человек тридцать за последние пол часа.

— Вы что считали? — усмехнулся я.

— Нет, — помахал головой капитан, — это я говорю примерно. На Шевардинском редуте, говорят сотню положили.

— О, как! — удивился я. — И что в этом плохого?

— Ничего, — отчужденно произнес капитан, — Только я склоняюсь к мнению, что вы не наш. Вы не русский. Может и русский, но в армии не служили. Порядков толком не знаете. Французским не владеете. И если б не ваше геройское поведение и беспредметная храбрость в сражении, то я обязательно доложил бы о вас генералу, как о лазутчике.

— Так и доложите, — спокойно сказал я.

— Я не буду этого делать. Ни сейчас, ни после сражения. Я хочу чтобы вы мне честно ответили всего на один вопрос?

— Хорошо. Я честно отвечу вам на один ваш вопрос о чем бы вы не спросили.

— Кто вы и откуда?

— Это два вопроса капитан, — улыбнулся я, — Но я отвечу. Я пришел из будущего, но я отсюда. Я русский.

Фигнер внимательно смотрел мне в глаза. Буквально буравя меня своим взглядом. Решая дурачу ли я его или в моих словах что-то есть. Искал в моих глазах насмешку, но не нашел. Я был серьезный и уставший как никогда, и взгляд не прятал. И капитан видимо приняв мои слова на веру, переварив услышанное, спросил:

— И как там в будущем?

— По- всякому.

— Так я и думал, иначе зачем бы вы здесь появились, — заявил Фигнер придя к каким-то своим непонятным для меня выводам и заключениям. Я прислушивался к тому, что творилось внизу. А внизу под холмом продолжалась суета. Играли рожки собирая строй. Трещали барабаны. На нас опять идут атакой.

— Значит вам известно наперед, чем всё это кончится, — продолжил он утвердительно, сунув один пистолет за ремень а второй держа в левой руке. Правой рукой он держал в руке прямой пехотный палаш, именуемый ещё шпагой. Уфимская пехота заряжала пушки картечью. Бойцы выглядывали вниз за пушечные стволы, стараясь разглядеть неприятеля.

Но что это? Строй уже готовый к атаке отходил. Отходил спешно.

Отход этот больше походил на бегство. И я взобрался на нос «корабля», на передний холм флеши изрытый ядрами и украшенный телами врагов, которые так и не удосужились скинуть вниз, чтобы рассмотреть что же там все-таки происходит.

* * *

С вершины холма было видно Шевардино, где находилась ставка Бонапарта. Там стояла старая гвардия и именно там я увидел конницу в больших лохматых шапках. казачки! Родные! Получилось! В порыве чувств я скинул истерзанный мундир оставшись в одной сорочке и замахал им над головой.

— Победа! Победа! Мы победили!

— Слезли бы вы от греха подальше с бруствера, — сказал подходя Фигнер.

Но следом за мной наверх стали карабкаться уфимцы.

— Победа!

— Виктория!

И что тут началось. Стали палить с ружей в воздух. Кричать и плакать. Это была наша победа. Купленная дорогой ценой победа!

— Бах! Бах! Бах! — загрохотали ружья.

— Бум! — приложилась пушка вдогонку французу.

— Бум! — поддержала её другая.

А ведь у них и вправду у каждой свои голоса, подумал я, прислушиваясь к звукам.

— Бах! Бах!

И тут меня что-то ударило в грудь прожигая, разрывая моё я, толкая, и я всё ещё держа в левой руке мундир, а в правой меч, упал на спину.

Чьё-то лицо склонилось на до мной. Оно странно расплывалось теряя четкость. Очертания плыли словно отражение в воде подернутое рябью.

— Это вы тоже предвидели? — спросило лицо.

— Это не важно, — прошептал я теряя сознание, — Главное мы победили.

Все окружающее смялось, закрутилось в моих глазах красным водоворотом, и погрузилось во тьму черного иероглифа — Победа!

* * *

Пришел я в себя когда стемнело. Меня сочли мертвым и положили в рядок вместе со всеми такими же холодными и безразличными к всему трупами. Сердце билось еле-еле. Один или два удара в минуту, не больше. Я замерз но не в силах был пошевелиться. Мелкие холодные капли коснулись лица. Дождь. Ног и рук я не чувствовал вовсе, словно их у меня и не было. Лишь скосив глаза и увидев скрюченную праву руку, понял, что она по-прежнему сжимает меч. А в груди всё рос и рос холод большим снежным комом. Холод сковывал меня, держал в цепких колючих лапах. Выжимал последние капли тепла из тела, сжимал сердце. Остановись. Остановись! Требовал он.

И этот холод был последний враг, которого я не мог победить. Меня все-таки убили, подумал я вяло. Убили. Но я не был всё это время в кромешной тьме. Даже умирающего меня мучили видения. Видения прошлого и будущего. Вот Дервиш, говорящий мне о моём пути, пути воина. Загадочная Диана приходила ко мне в образе графини Воронцовой и говорила о любви и надежде. какие-то оборванные люди в далекой и бесплодной земле. Горы камней. И я выбиваю на камнях письмена на незнакомом но понятном мне языке. Бесчисленное войско на низкорослых лошадях поднимающее тучу пыли в необъятной степи. Большой круглый стол, за которым я сижу и ещё несколько незнакомых людей. Среди них я узнаю Дервиша и поражаюсь, потому как на нем одеты рыцарские латы. И тайная комната под левой лапой сфинкса. Я закрываю двери и сотни людей носят и носят песок засыпая навечно тайны другого мира. Мертвый, бледный НКВДэшник, угрожающий преследовать меня до скончания мира. И я понимаю, что любое изменение прошлого почти неизбежно повлияет на будущее. И люди стоящие в этом будущем у власти очень боятся остаться без неё. Поэтому они будут преследовать меня до тех пор пока их действительно не останется у власти. Но я постараюсь изменить это будущее, поскольку другого пути нет. Чтобы однажды человечество не исчезло как вид. Я умираю, но я не могу умереть. Медленно инстинктивно спасаясь. Механизм перемещающий меня во времени был запущен. Видимо поэтому меч стиснутый в руке до сих пор со мной. Его не смогли забрать. И тело слабо светилось мертвенным фосфоресцирующим светом отторгаясь от этого мира. Только выпав в прошлое я мог спастись. Время, чтобы избегнуть парадокса, само вылечит моё тело. Ведь кто-то должен же будет семьсот лет назад начертать на камне в далеком Алтае «пляшущих человечков». Но что гораздо важнее, кто-то должен будет на горе Сион написать десять заповедей. И пожалуй первой заповедью я напишу: Не убий! Чтобы когда Моисей поднялся в гору он обнаружил эти скрижали и донес их до своего племени и всего мира.

Возможно, Дервиш прав, называя людей био-роботами со встроенной сложной программой. И если у Азимова — три закона робототехники, то у Господа Бога их куда больше. И как говорит Дервиш, все несчастия происходящие с человечеством происходят из-за сбоя внутренней программы. Я не знаю есть ли он — Бог. Но я знаю, что у каждого человека есть совесть и если к ней прислушаться то можно услышать, как с тобой говорит Бог. И если люди начнут к ней прислушиваться и жить по совести то не нужны будут ни правители, ни воины. А пока, пока это время не наступило и люди не умеют ладить друг с другом и понимать. Я буду нужен. Нужен, чтобы помочь правому и наказать виноватого. Может быть я много на себя беру. Но не я выбрал этот путь. Есть дороги которые мы выбираем, а есть дороги которые выбирают нас. И пока я буду жить и сражаться за правое дело, за то, что подсказывает мне совесть — я буду нужен. И пусть я всего лишь ронин, воин без хозяина. Но мой хозяин — моё сердце и моя совесть.

В темноте то тут, то там мелькали факелы, освещая нагромождения из неестественно лежащих трупов. Раздавались тихие стоны, ржание лошадей и скрип телег. Раздавался женский не умолкающий плач. А сверху с неба всё сеял и сеял дождь мелкими каплями покрывая всё и всех вокруг. Дождь прощения и прощания. И бредет по дороге одинокий странник и хоть он не видит солнца, но радуется теплу. И хоть он не видит звезд, но дышит ночной прохладой. Может потому так грустно когда идет дождь, что это кто-то плачет.

10.01.2010год.