Во дворе у Лилии сушилось белье. Когда я уходила, то на верёвке кроме прищепок ничего не было, — значит, у Лилии выходной. Я совсем потерялась в днях из-за трагичности последних событий. После завтрака я пошла к Лилии. Как и все женщины, я любитель романтических историй, и сердце мне подсказывало, что Лилия и Джеймс спали не на разных кроватях.

— Да, у нас было это, — краснее призналась Лилия, когда я намекнула, что Джеймса сегодня просто не узнать. Лилия тоже похорошела. Энергия в ней била ключом.

— Никогда еще я не была так счастлива и опустошена одновременно. Дождь стучал в окна, в крышу, гремела гроза, а Джеймс нежно шептал мне ласковые слова, целуя мои обнаженные плечи. Он опустил бретельки сарафана, но не торопился снять сам сарафан. Такой милый и застенчивый! Свет молнии на время достаточно ярко освещал наши тела. Я сквозь опущенные ресницы видела, как белели мои округлые плечи словно два лунных диска, по которым не спеша, но уверенно передвигались губы-космонавты, оставляя влажные следы. Следы сначала горели огнем, потом я чувствовала, как они остывают, и дрожь пробегала по мне от кончиков пальцев на ногах, до кончиков ушей. Пальцы Джеймса гладили мои волосы. От его прикосновений на меня снисходила нега, и с губ срывались тихие звуки учащенного дыхания. Не расстеленная кровать, укрытая леопардовым пледом как шкурой, от вспышек молнии казалась логовом пещерного варвара. Мы сидели у костра желаний с громоздкими поленьями неосуществленных ранее мечтаний. Джеймс, конечно, опытный мужчина, но со мной он был несмелым, как старый садовник в розалии с цветущим в первый раз диковинным кустом. Сильнейшее смущение пригвоздило меня к леопардовой «шкуре», я прикрывала руками грудь, съежившись, как будто мы занимались любовью под открытым небом. Или в пещере с миллионом сталактитов, с которых неистово лилась вода! Или то были льдинки, холодные и горячие… О, это непередаваемо! Джеймс наклонился надо мной, и взял мои руки. Я потакала ему. Его губы изучали каждый сантиметр на моей груди, а я неловко расстегивала пуговицы на его рубашке. Я не заметила, как сарафан полностью сполз с бедер. Гладкая ткань укрывала босые ноги. Джеймс, не разрывая поцелуй, снял носки, стянул брюки. Его рубашка вскоре тоже мешалась в ногах, и мы в одних трусах обнимались под фейерверки непогоды. Джеймс терся щекой о мои колени, я запускала пальцы в его шевелюру, мы признавались друг другу в любви. Гроза накаляла атмосферу! В освещении молнии наши тела казались худыми и беззащитными. Совсем иначе Джеймс выглядит в одежде! Без одежды он как недокормленный солдат, как голодный студент, живущий на одной «Мивине». Джеймс медленно стянул с меня трусики и без слов попросил коснуться его «фонарика». От этой немой просьбы у меня в животе всё перевернулось, я зажмурилась и на ощупь дотронулась твердой плоти. Близость его разгоряченного тела вызвала необузданную страсть, и я сама стремительным движеньем избавила Джеймса от последней детали одежды. Мы слились как Инь и Ян. Сначала острая боль пронзила меня, но она отступила под наплывом ласки. Я обнимала ритмично движущееся тело Джеймса, а он, облокотившись, целовал меня, теребя одной рукой пуговичку на моей груди. Эта сумасшедшая пляска длилась всего-то пару минут, а потом мы лежали, сложив руки в крепкий замок, не шелохнувшись, будто летели в бездну или в неизведанный космос с множеством синих галактик, похожих на новогодние гирлянды и шары. Джеймс привлекал меня к себе снова и снова. Его нежность покорила во мне каждую клеточку. Я была в космическом корабле, мы были вдвоём, и нас убаюкивала и пробуждала вселенная… и так до самого рассвета. Розовые лучи солнца сквозь белые шторы, как струны арфы от рук ангела, вздрагивали, и утренняя песня ветра и птиц послужила нам незабываемой колыбельной. На удивление, нам хватило трёх часов, чтобы выспаться, и в семь утра мы уже пили кофе с зефиром.

С просроченным зефиром, видимо, но это не меняет суть дела.

— Я подумала, что пора завязывать со стихами! — сказала мне Лилия бодрым и уверенным голосом. — Ничего нового я придумать всё равно не смогу. Всё уже придумано до нас! Колесо уже изобрели; оно круглое, и нет смысла искать уникальное строение стихов, новый метр, размер… а рифмы — какое слово ни возьми, его уже неоднократно использовались. Да и у меня теперь есть реальная любовь! Мне не нужно ничего выдумывать! Я больше не вижу прежней черноты одиночества и грусти, а без грусти — поэт не поэт. Да, во мне кипит сладость и поэтика любви, но я не хочу выражать её стихами — лучше поцелуями! Бессонными ночами! Музыкой не слов, а мелодией сердечного ритма, когда со мной рядом он! Он! Джеймс теперь мой! Как хочется сто раз об этом закричать, восклицая! Но без стихотворного ритма, без лишних слов, часто применяемых лишь с одной целью — заполнить пустое пространство для поддержания ритма при отсутствии нужных слогов. Я десять лет жила схемами пятистопных ямбов… считала ударные и безударные слоги, чертила палочки… окутывала свою грусть ненужной шелухой красивостей, излишествами, а в каждой строчке сквозило одиночество. Я была немного сумасшедшей. Даша, как же я его люблю! Сколько строк я написала с мыслями об одном его поцелуе! Сколько ночей обнимала подушку, мечтая обнять его! Три тысячи семьсот восемнадцать суток платонической любви! Я посчитала сегодня. Мою душу так и пронизывает чувствительность, но образы стали розовыми и светлыми, как облака на утренней зорьке, с золотистыми блёстками! Не найти мне уникальных слов, чтобы описать своё счастье, а подражать другим поэтам и выражаться избитыми фразами не хочу и не буду. Конечно, все поэты прошли через грусть, одиночество, любовь и счастье. До меня тоже любили. Любить — это не значит открыть новую вселенную; писать стихи — не значит быть гением. Какой я поэт?! Ну, писала рифмованную прозу с неимоверными образами, нарисованными простыми словами. Ничего уникального в моих стихах не было и нет. Ритм и рифмы… а сколько таких стихов на всей планете? Сколько поэтов зарегистрировано на литературных сайтах? И все они поэты?

Я не могла не заступиться. Стихи Лилии лично мне очень нравились, хотя и были странными. Они как многослойные картины: разглядел и понял один слой, а там уже второй, третий.

— Лилия, ты выделяешься на фоне других, — сказала я, но не потому, что Лилия стала мне подругой. Я говорила искренне. — Твоя фантазия вполне логична. Твои стихи как картины! Не для быстрого чтения — нужно вдумываться, и полноценные художественные образы предстанут перед глазами как явь! Твои стихи не пустые, и это самое главное.

— Как бы то ни было, со стихами покончено! — Лилия отчеканила последнее слово по слогам и повторила: — по-кон-че-но! Я начну писать рассказы, повести, замахнусь на роман минимум в восемь авторских листов! — она рассмеялась, краснея, и прикрывала ладонями не закрывающийся рот.

— Так-то лучше! А потом может и на стихи снова потянет…

Какое-то время мы еще продолжали говорить о современной литературе, о верлибрах, фантастике (эльфах и гномах), женских романах и о пустой трате времени писателей на поэзию и прозу. А если серьезно, не пустая ли это трата времени сидеть перед монитором и клацать по клавиатуре, перевоплощаясь в героев своих произведений? Не лучше ли провести время с пользой для здоровья и сходить с фотоаппаратом в лес, собраться с друзьями и порыбачить, или прилечь на диван с интересной книгой неизвестного классика (их же тысячи!)? И всё-таки писателями становятся те, кому чего-то в жизни не хватает. (Через год после описанных мною событий вышла в свет первая книга Лилии Оливер. Это был сборник прозы и лучшей поэзии Лилии, еще не знающей плотских утех. Не альманах, объединяющий под обложкой разношерстных авторов, а книга в твердом переплете с золотым тиснением, где от первой до последней странички все тексты только Лилии — номинанта на звание «Писатель года».)