Глава 22. В Царстве Смерти

Инна отложила рукопись.

Бессмысленно уставилась на разбросанные в беспорядке листы.

«Боже, да как же он живет с этим?»

За окном сгущалась темень. Инна вскочила. Павел скоро явится.

Девушка бросилась в ванную и пустила воду. Начала брызгать в лицо водой. Умыться. Смыть грязь, чужие грехи, эту ужасную трупную вонь.

Она посмотрела в зеркало. Лицо бледное.

— Бежать, — прошептала она.

Инна заправила постель. Переоделась. Пальцы дрожали. Пуговицы не продевались в петли. Взглядом нашла сумочку на кресле. Схватила ее.

Пальцы тронули дверную ручку. Повернули. Дверь не поддалась.

Тяжело дыша, Инна отступила на шаг. Прикрыла глаза.

Толкнула дверь. Безрезультатно.

Девушка закричала и забарабанила в дверь кулачками.

— Сукин сын! Выпусти меня!

В замке входной двери повернулся ключ.

Инна стояла, парализованная ужасом, не отрывая глаз от дверной ручки.

Ручка наклонилась вниз. Щелкнул замок.

— Инна? — Павел влетел в прихожую с двумя сумками. — Смотри, что я принес!

Он увидел выражение ее лица. Поставил сумки на пол.

— Что случилось?

— Я… — прошептала девушка. — Хотела в-выйти. Прогуляться.

Она фальшиво улыбнулась.

В его глазах появилось понимание. Павел окинул ее взглядом.

— Туфли надеть забыла.

Инна со стыдом и ужасом осознала, что он прав: она не переобулась. Собиралась бежать в розовых тапочках.

Сумочка сползла с ее плеча и упала на пол.

Павел поднял сумочку. Выпрямился.

— Любимая? Что с тобой? На тебе лица нет.

Бледнея, Инна медленно отступила.

— Ты… — шептала она. — Ты…

Павел стоял, сжимая ее сумочку — ее последнюю связь с внешним миром. Его улыбка пропала. Он нахмурился.

— Что — я?

Инна бросилась на него.

Выбила сумочку у Павла из рук, начала бить его по щекам, плечам, груди.

Павел отступил, поднимая руки.

— Да что ты… Ненормальная!

Он схватил ее за плечи. Встряхнул.

— Что происходит, ты МОЖЕШЬ ОБЪЯСНИТЬ?

Инна отпрянула.

— Объяснить? Объяснить? ОБЪ-ЯС-НИТЬ! — Инна воздела руки к потолку и расхохоталась. Павел с тревогой смотрел на нее.

— Нет, жених, — процедила Инна, наставляя на него палец. — Это ТЫ будешь объясняться!

Павел, холодея, наблюдал, как Инна удаляется в его кабинет. Страшное предчувствие охватило его.

Павел ожидал увидеть что угодно, но не то, что он увидел.

Инна выбежала из кабинета с рукописью в руках.

— Что это? — закричала она. Павел облизнул губы.

— Ты рылась в моих бумагах? Кто дал тебе право…

Листы полетели ему в лицо, будто ветер пригоршней швырнул опавшие листья.

— Что ЭТО? — Инна швыряла и швыряла в него листы. — Сукин ты сын, объясни-ка, ЧТО ЭТО ТАКОЕ!

Павел вновь поднял руки, защищаясь. Инна тяжело дышала. Прядь волос упала на прекрасное лицо. Глаза пылали гневом.

— Как это называется? А?

Инна осела вдоль стены. Закрыла лицо ладонями. Зарыдала.

Павел посмотрел под ноги. Листы его автобиографии рассыпались по полу.

«Совсем как моя жизнь».

— Где взяла?

Инна шмыгнула носом.

— На столе лежало. Ты оставил ее, чтобы я прочла.

— Да не оставлял я ничего! — вскричал Павел. Вздохнул. — Ладно. Прочла, и хорошо. Теперь ты знаешь, с кем имеешь дело.

Он потер лоб. Раскаленный прут боли пронзил висок.

— Ничего я не знаю! И ничего не понимаю.

Инна подняла мокрые глаза.

— Павел, как ты мог? Твой сын… и эта девочка… и-и…

Девушка начала заикаться.

Лицо Павла окаменело. Уголок рта дернулся, как и тогда, когда он смотрел на Диму (точно так же у Павла дергалось лицо, когда он увидел в луже крови мертвого сына).

Он сел на пол рядом с Инной. Положил ладонь ей на плечо. Инна движением плеча сбросила его руку.

— Это жестоко! — шептала она в горячке. — Жестоко!

От каждого ее вскрика Павел морщился, как от зубной боли.

— Знаю, — он покачал головой. — Я до сих пор вижу его в кошмарах. Ладно я, а Катя… она не вынесла. Я убил ее.

Он неуверенно покосился на Инну.

— Если хочешь, можешь уйти.

— Куда я уйду? — всхлипнула Инна. Со страхом взглянула Павлу в глаза.

— Мне некуда идти, — странная улыбка отчаяния исказила ее лицо. — Они ищут меня, Паша. Им нужны мои деньги. Они меня убьют. Они собьют меня на машине, застрелят, положат в гроб и закопают!

Инна схватила его за руку. Ее ладонь была горячей. Глаза лихорадочно блестели.

— Это грязь, Паша! Смой с меня грязь, пожалуйста, сотри ее с меня!

Сотри с меня грязь, шептала Инна, прикрыв глаза, пока Павел торопливо расстегивал пуговицы.

Павел приподнялся на локтях. Тронул лоб.

Инна застонала во сне. Перевернулась на другой бок. Павел с тревогой взглянул на любимую. Поправил одеяло.

Тонкая рука Инны высунулась из-под одеяла. Павел осторожно взял ее. Инна не проснулась.

Щурясь в темноте, Павел осмотрел запястье. Заметил две бледные точки.

Жалость и отвращение нахлынули на него, как и тогда, когда он увидел богатую наследницу через окно кафе. Сердце сжалось в предчувствии неотвратимой катастрофы.

Павел лег, накрылся одеялом до подбородка.

В шесть утра проснулся. Инна сидела на постели и плакала.

— В чем дело? — сонно щурясь, Павел приподнялся на локтях.

— Мне приснился страшный сон, — девушка всхлипнула. — Там был Он.

— Кто?

— Твой Судья! — закричала Инна. — Он придет за мной. Я знаю!

— Что Он делал?

Инна подняла на Павла испуганные глаза.

— Ничего. Просто стоял и смотрел, — девушка помолчала. — Он сказал одно слово. Страшное слово.

— Какое?

— АЙЛАТАН, — прошептала Инна. — Я не знаю, что оно значит. Но мне кажется, это плохое слово.

Павел обнял ее.

— Со мной можешь ничего не бояться. Здесь Он тебя не достанет.

Девушка с надеждой посмотрела на Павла.

— Обещаешь?

 

Глава 23. Утро

Павел побрился, почистил зубы и умчался, толком не позавтракав.

Инна отогнула занавеску. Нахмурившись, наблюдала, как Павел проходит мимо окна гостиной в извечном сером плаще, обходя огромные лужи.

Девушка торопливо переоделась. Павел сделал ей копию ключа. Она смогла выйти на охоту за Призраком.

Павел шел через кварталы нищеты прямо, не оглядываясь. Инна догадалась, что он часто бывал здесь.

К счастью, скоро он вышел на проспект.

Пройдя два квартала, свернул на окраинную улочку. Инна с изумлением следила, как Павел идет по тропинке к серому дому с разбитым окном. Просовывает руку до локтя в щель между шатким забором и кривой стеной дома. Тянет. Слышится тяжкий, ржавый стон засова. Павел открывает дверь и входит во двор.

Инна стояла посреди улицы, прикусив губу. Если Павел обернется, заметит ее.

Открылась входная дверь. На крыльцо вышла светловолосая девушка.

Девушка развязно обняла Павла за шею, поцеловала свежевыбритую щеку. Инна с удивлением почувствовала укол ревности.

Павел с девушкой скрылись в доме. Инна села на скамейку у дома напротив. Скамейка стояла под окном кухни. На кухне ссорились муж с женой. Визгливая женщина распекала супруга — тот что-то не сделал, из-за чего они куда-то не пошли. А если бы пошли, Нечто таинственное и великое могло быть спасено. Инна оглядывала мрачные дома на улице, и ей казалось, что спасать здесь нечего, а нужно собирать манатки и валить из города.

Прошла минута, пять минут, десять. Инна попыталась вообразить, что там поделывают Павел с отцветшей блондинкой. Первая мысль — занимаются любовью. Но это слишком банально. Слишком не похоже на Павла. От него можно ждать чего угодно, только не того, что можно ждать от всех.

Инна подобрала палочку и начала чертить на земле кресты и полумесяцы.

Так что же все это значит? Есть идеи, начальник?

Дверь серого дома открылась. Павел вышел на крыльцо. Девушка проводила его до ворот, и на минутку вышла на улицу. Они уже не улыбались. Павел, нахмурясь, что-то отрывисто выговаривал девушке. Она молчала, сложив на груди руки. Когда Павел замолчал, посмотрела ему в глаза, вымученно улыбнулась.

Павел погладил ее по плечу.

Инна смотрела, как спина Павла исчезает за поворотом. Девушка у ворот тоже смотрела ему вслед.

Потом с враждебным видом наблюдала, как Инна пересекает улицу.

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза.

— Я тебя знаю, — сказала девушка.

Инна поправила на плече сумочку.

— Откуда?

Девушка криво усмехнулась.

— Тебя все знают.

Инна промолчала. Краска стыда залила ей щеки.

Девушка вдруг улыбнулась. Протянула ладонь.

— Ирина.

Инна смущенно назвала себя. Неловко пожала ладонь девушки.

— Идем в дом, — Ира нырнула за ворота. Инна последовала за ней, проклиная свою глупость.

Внутренняя обстановка выглядела еще более убогой, чем в доме Павла. Но теперь Инна быстрее подавила отвращение. Только усмехнулась про себя: «Инна Нестерова, до чего ты докатилась».

— Может, чаю? — Ира слабо улыбнулась.

— Да. Спасибо.

Инна села на колченогий стул. Кухня была тесной коробкой из-под сапог, воняло гнилой капустой. Начала болеть голова.

Ира поставила на плиту покрытый копотью чайник.

— Павел говорил про тебя.

Инна вздрогнула. Ее покоробило, что Ира с каким-то особенным оттенком сказала «Павел».

Ира села напротив. Достала пачку «Оптимы».

— Сигарету?

— Давай.

Инна не хотела курить, но чувствовала себя здесь слишком неуверенно, чтобы отказаться.

Ира дала прикурить от спички.

Инна выдохнула дым.

— Что он сказал?

Ира пожевала сухими губами, вертя сигарету желтыми от никотина пальцами.

— О, он много чего сказал. Вчера он сказал, что ты избалованная сучка. Сегодня — что никогда не встречал такой женщины, как ты. Интересно, что вернее — первое или второе?

Инна расхохоталась.

— И то, и другое, Ирочка. Все правда.

Ира отвела взгляд.

— Он хочет тебе помочь.

— Что он может?

— Мне он помог. Он меня из дерьма вытащил.

— А меня в дерьме топит. Каждый день.

— Ах, что ты понимаешь!

Ира встала, бросила в чашки пакетики дешевого чая.

Устало оперлась на край стола.

— Он хочет, чтобы ты стала актрисой.

— Я не… — Инна запнулась.

— Он тебя любит. Я знаю. Видела в его глазах. Если бы ты слышала его голос, когда он говорит о тебе!

— И что?

Ира повернулась. Губы дрожали. По щеке катилась слеза.

— А то, — прошептала она. — Что ты — тоже его любишь.

Инна вскочила.

— Опомнись, дура, что ты мелешь?

Рот Иры скривился.

— Это я — дура? Нужно быть полной идиоткой, чтобы не заметить. Вы чувствуете друг друга сквозь стены. Стоит мне представить вас вместе, и все ясно как божий день. Сам воздух накаляется, когда вы рядом.

— Заткнись, — прошипела Инна.

Она чувствовала, вокруг ее шеи затягивается петля.

За стенкой послышался детский плач. Инну словно окатило кипятком. Этот резкий, животный крик, полный бесконечного горя, страха и одиночества, было худшее, что она могла услышать.

Ира побледнела и бросилась в детскую. Инна села на стул. Сигарета в пепельнице истлела.

Из-за тонкой стенки до ее слуха донесся испуганный, на грани истерики, голос молодой матери: «Тш-ш-ш… У кошки болит, у собаки болит, у Андрюшки не болит».

Инна потерла лоб. От воплей младенца, рожденного в грехе и боли для бесконечных страданий, мороз шел по коже.

Плач стих.

Ира поймала взгляд Инны. Устало улыбнулась.

— Пей чай, остынет.

Инна, мелкими глотками отпивая чай, наморщила лоб.

— Кто отец ребенка?

Ира вздрогнула. Рука, державшая чашку у губ, замерла.

— Это тебя не касается.

— Ты давненько его не видела, так? — с удовольствием сказала Инна. — Пришел, увидел, победил, и — гуд бай, Америка!

Ира промолчала.

Инна отставила чашку.

— Давай, выкладывай.

— Нет. Тебе — нет, — Ира с трудом сдерживала дрожь в голосе, — Зачем ты явилась? Тебе здесь не место.

— Мне нигде не место. А явилась я, потому что твой любимый Павел притащил меня сюда, — сказала Инна, имея в виду и дом Павла, и дом Иры, и бедные кварталы. Весь мир нищеты.

— И знаешь, что самое страшное? Он, видимо, единственный человек, которому я могу довериться. У меня не осталось ни друзей, ни родных. Одни враги. Меня ищут. Павел меня прячет.

— Идиот! — вскричала Ира. — Идиот! Ты его использовала! Теперь я вижу, кто ты такая! Проболталась!

Она вскочила.

— Ты отсидишься у него, а потом, когда буря утихнет, бросишь! Думаешь, я не просекаю? Тебя ищут! Ищут, чтобы посадить в тюрьму! Чего уставилась? Все знают, что ты убийца! Весь город только об этом и болтает!

Инна вскочила, бледнея. Размахнулась и отвесила Ире пощечину. Ира с криком схватилась за лицо, глядя на Инну округлившимися глазами.

Инна схватила девушку за плечи. Встряхнула.

— Слушай меня, сука. Никого я не убивала, ясно? Но я видела, как это произошло. Меня убийца не тронул… может, его что-то испугало, не знаю, в общем… он-то меня и ищет. Поняла?

Андрюша снова заорал. Ира, приоткрыв рот, безумным взглядом смотрела на Инну. Инна отпустила ее.

— Ну, иди, успокаивай своего выродка! Я хочу, чтобы он заткнулся. У меня башка болит от его воплей.

Ира отстранилась. Тусклые волосы пали на постаревшее лицо.

— Хочешь знать, кто отец? Парень, с которым я училась в школе. Я встретилась с ним один раз, и с тех пор его не видела.

Ира всхлипнула и с усилием выдавила:

— Он меня вы…бал. Я залетела. Рассказала все родителям. Отец простил и обещал помочь, обещал скрыть. Мать выгнала меня из дома. Папа не посмел ей перечить. Он сам отвез меня сюда. Всю дорогу вздыхал, всем видом пытался показать, что сожалеет. Все приговаривал: «Прости меня, Ирочка, но ты же понимаешь». Я говорила, что понимаю — а что еще я могла сказать? А сама думала, как я ненавижу их обоих. Он сунул меня в эту помойку и уехал. Больше я их не видела. Я уже и лиц их не помню. Я, как и ты, осталась одна в целом свете.

— Почему ты не избавилась от него?

Ира замерла. Покосилась в сторону детской. Андрюша затихал.

Ира снова посмотрела Инне в глаза.

— Струсила, — прошептала она, — Я струсила. Черт! Я…

Инна подняла ладонь.

— Ладно. Все. Хватит на сегодня «мыльных опер». Утри слезки. Теперь-то все хорошо? Павлуша что-то для тебя сделал?

— Да, — Ира прижала руки к груди. — Он меня спас!

— Ну и молодец.

Ира слабо улыбнулась.

— Он тебя любит. И я тоже хотела бы тебя полюбить. Ради него.

— О, какая честь! Но ты не можешь. Ты меня ненавидишь.

— Знаешь, что он сказал? Он много говорит, и всегда что-то такое… будто лечит. Он сказал, что в мире много боли и ненависти, но нет равнодушия. А значит, мир можно спасти, потому что любовь может превратиться в ненависть, но и ненависть можно превратить в любовь. В этом залог спасения мира — в ненависти, которой пропитано все кругом! О, Павел спасет мир! Я верю. Он все может.

Уголок ее рта нервно дернулся.

— Хочешь, смейся, Нестерова, но я верю — Павел может воскресить человека!

Инна вздрогнула.

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Я знаю, что он тебя любит. И я хочу того же. Потому что у меня нет шанса. Вы будете вместе до самой смерти, и после смерти. Вечно. Я не вынесу вечной ненависти.

— И не надо. Да и не с чего. Не будет ничего. Никакой вечной любви нет. Никто не будет вместе. Разбежимся кто куда, как тараканы, и все на этом. Хочешь меня ненавидеть — ради бога. Мне не привыкать.

— Я хочу тебя любить, — в глазах Иры промелькнуло презрение. — Но ты меня любить не можешь. И Павел тоже.

— Он любит тебя. По-своему.

— Нет, не любит. Я грязная.

— Я тоже грязная. Да ты знаешь.

— Нет, — Ира покачала головой. — Твоя грязь — не моя грязь. Ты сама ее выбрала. Ты любишь грязь. А я ненавижу, потому что живу в ней не по своей воле.

Девушка отступила на шаг, разразившись счастливым смехом. Сердце Инны сжалось — Ира выглядела совсем больной.

— Разве можно меня любить? Погоди, сейчас увидишь.

Ира опустилась на четвереньки, приблизила лицо к полу. На глазах ошеломленной Инны медленно провела языком, лизнув пол у ее ног.

Ира поднялась. Ее глаза блестели от слез. На запачканных пылью губах выступила безумная улыбка.

Она высунула черный от грязи язык.

— Видишь? Так я делаю уборку. Я убрала грязь, которую ты принесла сюда.

Инна смотрела в эти глаза, полные отчаяния, и сама заплакала, чувствуя злость и жалость.

Взяла Иру за руку.

— Я люблю грязь. Ты живешь в грязи, я потому я смогу полюбить тебя.

Инна прикрыла глаза и приблизила лицо к лицу Иры. Та порывисто дышала через приоткрытые губы.

Инна поцеловала ее. Почувствовала, по телу Иры прошла слабая дрожь.

Инна обняла Иру. Девушка плакала у нее на плече. Инна гладила ее по тусклым волосам, шепча:

— Не плачь. Я люблю тебя. И Павел тоже.

 

Глава 24. Судья

Инна устало плелась по городу. Она чувствовала себя разбитой. Сумочка на плече весила тонну.

«Возвращаюсь домой», думала она. И усмехнулась над своей судьбой. Вот теперь где ее дом — у Павла. Получается, домом может быть и коробка из-под сапог, если это единственное место, где ты можешь укрыться от дождя или врагов.

День прояснился. Солнце бросало на землю золотые лучи. Очертания зданий обрели четкость.

Инна шагала через парк — и кого, вы думаете, увидала?

Павел стоял у продуктового магазина, беседуя с худеньким, бледным мальчиком в голубой джинсовой курточке.

Инна поправила на плече сумочку, бодрым шагом направляясь к ним.

Мальчик снова рассмеялся и улыбнулся.

Инна, приближаясь, с тревогой и болью разглядывала его. Павел один раз упоминал Диму и его школьные беды.

Он был нереален. Для этого ясного весеннего дня мальчик был чужим, как нежеланный плод. Он портил цельное, гармоничное полотно жизни, очерняя яркие краски.

Инну поразила бледность мальчика, темные круги под глазами, сухие губы. Он был как дети из бедных кварталов, но другой. Меланхолически-красивое лицо, умные глаза, безотчетно гордая осанка говорили, что мальчику не место там, где он находится.

Теперь и Павел заметил ее, и поджидал с легкой улыбкой.

Инна ослепительно улыбнулась.

— А вот и я, ха-ха-ха. Что? Не ждали?

— Ошибаешься, — сказал Павел. — Мы как раз говорили о тебе. Знакомься, это Дима, мой хороший друг.

Инну тронула чуткость Павла. Он не сказал «мой ученик». Когда Павел произнес «друг», лицо мальчика просветлело.

— Дима, это Инна. Я говорил тебе.

— Привет, — прошептал мальчик, не сводя с Инны восхищенного взгляда.

— Привет, красавчик. Павлик учит тебя плохому, а?

— Н-не, — Дима покачал головой. — Мы разговариваем.

— Что ж, он и сигаретой тебя не угостил? Вот дурачок, правда?

Инна встретилась с Павлом взглядом. В его глазах горел ясный, добрый, спокойный свет.

Инна поспешно перевела взгляд на Диму.

— Ну ничего. Я тебя сама научу плохому. Потом спасибо скажешь.

Дима рассмеялся, нервно поводя плечами.

— Павел сказал, ты — актриса.

— Я? Да. Актриса по жизни.

— А кого ты играла?

— О, одну идиотку. Женщина с судьбой. Характерная роль, понимаешь?

Дима ошеломленно промолчал.

— Ну, пошла хвастать, — глаза Павла сверкнули. — Не рассказывай, если можешь показать.

— Да, — кивнул Дима. — Покажи.

— Ага. Разбежались.

Инна покосилась на ухмыляющегося Павла.

— Спасибо, жених, — процедила она. — Подстава стопроцентная.

— Рад стараться, любимая.

Он отвесил легкий поклон.

Заливаясь краской, Инна нервно облизнула губы.

— Что показать-то?

— Что хочешь. Лучше что-нибудь смешное.

— Да, — поддакнул Дима. — Грустного не надо. Смешное давай.

Павел хлопнул его по плечу, и когда Дима обернулся, подмигнул.

Инна повернулась к ним спиной, в раздумье отойдя на несколько шагов.

— Вам нравиться смеяться над Инной, — сказала она, стараясь взбодрить себя.

Повернулась к ним. Павел и Дима затаили дыхание, жадно следя за ней.

Инна закатила глаза, так, что остались видны только влажные белки, как это бывает у слепых. Ее лицо постарело, на нем отразилась глубокая скорбь. На лбу образовались морщины, и кожа будто посерела. Уголки рта скорбно опустились.

Инна захромала к ним, облизывая языком губы, будто ее мучила жажда.

— Инна, — сказал Павел. — Ты чего?

— Никого у меня не осталось, — задыхаясь, прохрипела Инна. Остановилась. Ее шатало. — Одна я в целом свете. Не знала я счастья… и не узнаю.

Ей казалось, это очень смешно. Но смеха не последовало.

Она открыла глаза. Мужчины смотрели на нее, открыв рты.

Инна робко улыбнулась.

— Ну как?

Павел смотрел на Инну так, словно она у него на глазах вернула зрение слепому.

Инна поняла, что получилось.

Она почувствовала восторг, и секундой позже — страх.

Как только Дима попрощался с ними и исчез в дверях магазина (мать послала его за вином), улыбка пропала с лица Павла.

Инна, все еще в эйфории после своего маленького (и великого) успеха, не заметила, насколько усталым он выглядит.

— Чудесный день, правда?

Павел сурово взглянул на нее.

— Почему ты здесь? Я же сказал тебе сидеть дома.

— Ничего ты не говорил, — парировала оскорбленная Инна. — Ты сам сделал мне копию ключей. По-твоему, я должна торчать одна в чужом доме?

— Я дал тебе ключи, потому что ты сказала, надо купить одежду. Я думал, ты прошвырнешься в магазин и обратно. Тебе нельзя разгуливать по городу. Это опасно.

— Ну, знаешь. Это что-то с чем-то. Если на то пошло, для меня купить что-то не значит «прошвырнуться туда и обратно». Если хочешь так, сажай на цепь.

— Инна…

— Хватит! Мне не от кого прятаться. Я невиновна. И хочу, чтобы все в этом городе знали…

— Я не об этом. Он близко. Я чувствую. Меня бьет озноб, а день меркнет. Просто ты не замечаешь.

Инна поправила на плече сумочку.

— Ты талдычишь это уже десятый день, а воз и ныне там. Откуда тебе знать? Может, Он вообще не явится.

— Ладно, — Павел скосил глаза. Сказал уголком рта: — Дима идет. Улыбайся, Инна, улыбайся.

— Ну, чего? — Дима жизнерадостной походкой приблизился к ним. Из-за тяжести пакета, набитого продуктами, левая сторона его тела клонилась к земле.

— Ничего, — сказала Инна, растянув рот до ушей. — Иди домой, Дима. Ты наверное, голодный.

— Да, Дима, — Павел улыбался одними губами. В его глазах улыбки не было ни на грош. — Нам с Инной нужно поговорить.

— Да, — Инна сузила глаза. — Взрослые разговорчики, знаешь?

Мальчик подозрительно разглядывал обоих.

— Ладно, — протянул он. — Пока.

— Пока, — Павел посмотрел на Диму. — Завтра в школу?

— Конечно. Само собой.

Павел положил ладонь ему на плечо.

— Мы ведь друзья?

— Да, — прошептал Дима.

Холодная игла кольнула Инну в сердце. Мальчик был по-собачьи предан Павлу. Эта способность подчинять себе людей в который раз испугала и восхитила ее.

— Я тоже твой друг, — сказала Инна. Наклонилась и поцеловала мальчика в щеку. — Инна твой друг, слышишь? Радуйся, пока я жива!

Мальчик смутился. Не вымолвил ни слова, лишь одарил Инну восхищенным, благодарным взглядом.

Дима смешной походкой, из-за которой так быстро портил обувь, направился прочь по улице — маленькая беззащитная фигурка скоро растворилась в золоте солнца.

Инна с фальшивой улыбкой повернулась к Павлу.

— Ну что, дружок, на чем мы…

Она осеклась. Павел смотрел вслед мальчику. Он не плакал, но небесного цвета глаза подернулись дымкой невыносимой скорби. Рот странно скривился.

Павел встретил ее взгляд.

— Удивительное сходство, — сказал он. — Как две капли воды.

Он пригладил волосы.

— Я знаю, зачем Бог послал мне этого несчастного мальчика. Он — моя совесть. Покуда Дима рядом, я вечно буду помнить, что потерял.

Инна взяла Павла за руку.

— Все будет хорошо. Может, ничего уже и не исправишь, но ты стараешься. Ты раскаялся. Я бы не раскаялась. Жизнь продолжается.

Павел кивнул.

— Да, ты права. Извини. Я дал слабину.

— Ты устал, — Инна отпустила его руку. — Пошли… домой. Я тебя вымою, покормлю и спать уложу.

— А потом? — Павел с улыбкой заглянул ей в глаза. Инна отвела взгляд.

— Там посмотрим.

Они шли по улице. Домой.

Человек в черном плаще с капюшоном наблюдал за ними, стоя у детской площадки. Вокруг Него бегали дети. Крича и смеясь, они хлопали в ладоши. Мальчик с черной повязкой на глазах слепо метался по площадке, дергаясь в сторону каждого хлопка. Дети обегали Судью кругом, как дерево, прятались за Него, дергали за рукава плаща. Он ничего не замечал, неотрывно наблюдая за Инной и Павлом.

— Посмотри на меня, — прошептал Он.

Улыбка Инны пропала. Она обернулась, шаря взглядом по детской площадке.

— Что? — Павел тронул ее за руку.

— Там, на детской площадке. Не видишь ничего странного?

Павел нахмурился.

— Я чувствую. Он здесь. Не оглядывайся.

Взял ее за руку. Они пошли дальше, ускорив шаги.

В тот же день произошло новое убийство.

Быстров поднимался по лестнице, глядя в спину Точилина. Тот насвистывал бодрый мотивчик. Сзади отдувался эксперт с тяжелым чемоданчиком в руке.

Второй этаж, третий, четвертый. У двери гроб — здесь похороны. На двери противоположной квартиры висят воздушные шарики — там свадьба. Громкая музыка — «Как упоительны в России вечера». Гости подпевают пьяными голосами.

— Толя, — услышал Быстров свой наигранно-веселый голос. — Не в курсе, кого хоронят?

— Ребенок умер. Асфиксия.

Быстров споткнулся. Схватился за Точилина.

Тот обернулся.

— Ты чего падаешь?

— Ступеньки скользкие.

— А-а.

Быстров стал тщательнее смотреть под ноги.

Вот мы идем на квартиру, где лежит труп. Там будут его родные. Опять плач, стенания. Как же это раздражает! Скука.

И я когда-нибудь умру. И кто-нибудь — может, те самые люди, с которыми я сейчас поднимаюсь по лестнице, будут перешучиваться, травить анекдоты, раздражаться: «Шестой этаж! Черт возьми, неужели нельзя было помереть пониже?»

На лестничной площадке они остановились, переводя дух, толкаясь, мешая друг другу.

Дверь в квартиру приоткрыта. Точилин наклонился, осмотрел замок.

— Взломан, — выпрямился, — Как и домофон.

Следователь обернулся.

— Ну что, пошли?

Он вошел первым, за ним — Толя. Быстров пропустил их вперед, сам вошел последним.

Через прихожую прошли в гостиную.

Труп лежал на ковре, под белой простыней угадывались очертания мужского тела. Там, где простыня укрывала лицо, она чернела пятном крови.

Из-за жары комнату уже заполнила вонь разложения — тяжелый, приторный запах гнилой резины.

Зажимая носы, они разошлись по углам гостиной.

— Боже мой, — прогундосил Точилин. — Откройте кто-нибудь окно!

Толя подошел к окну. На карнизе сидела синица.

— А тебе чего здесь надо? — Толя постучал ногтем по стеклу. Синица взлетела с подоконника. Но, когда Толя, привстав на цыпочки, вытащил из петли шпингалет, снова оседлала карниз. Дергая головкой, смотрела на Толю черными глазками.

Выругавшись, Толя открыл окно. Рукой согнал птицу. Больше она не возвращалась.

— Что там, Толя? — спросил Точилин, отпуская нос. Он смотрел на труп.

— Синица.

— В это время года? — услышал Быстров свой голос.

Открытое окно мало что изменило — на улице царила апрельская жара.

«Хочу умереть зимой», подумал Быстров, не отрывая взгляда от пятна крови на простыне.

Эксперт надел резиновые перчатки. Обойдя диван, привстал на колено рядом с телом. С тихим треском оторвал простыню от чего-то липкого. Откинул до пояса.

— Красавец, — сказал он.

Взгляд Быстрова скользнул по животу и груди, покрытых густой рыжеватой порослью. Шея со свежими трупными пятнами.

Левая часть лица вмята внутрь. Челюсть смещена, и Быстров заметил рядом на ковре осколки зубов. Нос съехал вбок.

На месте глаз — две зияющие чернотой воронки, каждая из которых походила на развороченный анус.

Над телом жужжали мухи.

— Ну, что? — Точилин подошел к телу. — Этот?

Толя, не отрываясь от трупа, сказал сварливым голосом:

— Отойди, ты свет загораживаешь.

Точилин отошел. С веселой улыбкой подмигнул Быстрову.

— Чему улыбаешься?

— Вспомнил свою первую любовь.

Быстров закрыл рот.

— Похоже на того, — пробормотал Толя.

— Что? — спросил Точилин.

Эксперт прокашлялся.

— Это он. Все как на той квартире. Помнишь, где молодуху с женихом нашли?

— Дочь ветерана?

— Да. Которая своего папашу из квартиры выжила.

Толя достал из чемоданчика щипцы. Аккуратно подцепил что-то и сунул в пластиковый пакетик.

— Что там? — спросил Быстров. Толя, не оборачиваясь, протянул ему вещдок.

Быстров протянул руку, но Точилин подскочил и выхватил первым. Подошел к окну, поднял пакетик на свет. Быстров увидел, спина следователя дрогнула.

— Не может быть.

— Что там, Саша?

Быстров обошел труп, стараясь не наступить лужу крови.

Точилин показал ему вещдок. Быстров почувствовал легкое разочарование. Маленькая деревянная щепка. Даже не щепка, а крошка. В пакетике Быстров заметил маленькие частицы.

— Краска? — спросил он.

Точилин задумчиво смотрел на содержимое пакетика.

— Лак, я думаю. Им красят деревянные изделия.

Точилин, глядя на пакетик, бросил в сторону:

— Толя, что скажешь?

Тот, продолжая колдовать над трупом, отозвался:

— Что тут скажешь? Товарищ убит ударом тупого деревянного предмета. Непонятно, чем именно, но здорово смахивает на судейский молоток.

— Разве можно нанести такие травмы этой штуковиной? — спросил Быстров.

Толя пожевал губами.

— Можно, если он вдвое больше обычного размера.

— Где продаются судейские молотки? — спросил Точилин.

Толя пожал плечами.

— Где угодно. В магазинах сувениров, в Интернете.

Точилин повернулся к Быстрову.

— Все ясно? Шерсти магазины. Спрашивай, кто делал на заказ судейский молоток.

— Может, это ничего и не даст. Эту херовину можно и по объявлению купить.

— Да, — усмехнулся Точилин. — Причем, сдается мне, большинство судей в нашей стране получили молоток именно таким образом. Что ж. Теперь мы знаем, какое имя ему дать.

Следователь оглядел лица друзей.

— Мы будем звать его Судьей.

Повернулся к эксперту.

— Что именно послужило причиной смерти?

— Это тебе судебный медик скажет.

Точилин с улыбкой сообщил Быстрову:

— На юрфаке мы называли их судебными педиками.

Вновь посмотрел на вещдок.

— Что с тобой? — спросил Быстров.

Следователь не ответил.

Капитан подошел к эксперту. Из-за его спины он ничего не видел. То, как Толя обследовал тело, показалось Быстрову подозрительным. Эксперт, кажется, находился в растерянности.

— Что ты нашел?

Эксперт замер. Посмотрел на Быстрова снизу вверх странным взглядом.

— Иней. И немного льда на шее и подбородке.

— Откуда? — услышал Быстров собственный глухой голос. — Зачем?

— Чтобы не было больно, — сказал Точилин, поворачиваясь к ним. — Местная анестезия.

Быстров ощутил нестерпимое желание бежать прочь из этой воняющей трупом квартиры.

Он быстрым шагом направился к выходу.

— Ты куда?

Резкий голос Точилина заставил капитана вздрогнуть.

— Курить охота.

— Кури здесь. Из квартиры не выходи. Нечего народ привлекать.

Быстров кивнул.

— Я на кухню пойду.

Сидя на шатком стуле, он стряхивал пепел в хозяйскую пепельницу. Из залы слышались приглушенные голоса.

— Не пойму, — сказал Толя. — Зачем он им глаза выковыривает? Это здесь при чем?

— Я думаю, он близорукий. Косоглазый. Может, вообще слепой. Что скажешь насчет остального?

— Чудное дело, — с нервным смешком ответил Толя. — Он разлагается, но при этом холодный, как курица в морозилке. Он промерз изнутри, понимаешь?

Пауза.

— Саня, не молчи. Я вижу, ты опять что-то держишь на уме.

Снова молчание.

— Ты можешь посмеяться… я уже встречался с подобными убийствами.

Быстров почувствовал облегчение. Да, он тоже знал, и ждал, что следователь заговорит об этом первым.

«Сейчас он вспомнит убийство Нестерова».

Но Точилин заговорил о другом.

— Я уже встречался с ним. Кажется, лет шесть назад. В Новгороде.

— Что там произошло?

— Я сейчас не могу вспомнить точно. Что-то, связанное с сектой «Церковь Любви». Изнасилование, воскрешение, сатанизм…

— Саня, — осторожно сказал Толя. — Ты не бредишь?

— Не знаю. Убийцу мы так и не нашли. А теперь он снова появился. Мне нужно сунуться в архив. Володя!

Быстров раздавил сигарету и, странно улыбаясь, вернулся в комнату.

— Ну? — сказал он неестественно веселым тоном, потирая руки и поглядывая на труп. — Что теперь?

Толя открыл рот.

Скрипнула дверь, из соседней комнаты вышел измотанный Чернухин и двое помощников. В руках Чернухин держал протокол.

— Ну? — шепотом спросил Точилин. — Что там?

— Мать с дочкой, — шепотом ответил Чернухин. — Жена и дочь.

— Да, — сказал один из стоявших за ним. — Мать той, которая являлась дочерью тому, чьей женой являлась ее мать.

— Которая являлась женой того, чьей дочерью являлась дочь этой матери, — добавил второй.

— Так, — Точилин облизнул губы. — Кто мать, кто дочь, сколько их там и кто из них кто?

Двое помощников Чернухина переглянулись.

— Одна из них — дочь, — сказал один.

— А другая была женой и матерью до того, как убили ее мужа и отца ее дочери.

— И после того, как убили ее мужа, мать перестала быть женой и стала просто матерью дочери своего мужа.

— Вэ-вэ-вэ, — передразнил Точилин. — Шопенгауэры хреновы! Как они там?

— Держатся, — сказал Чернухин. — Но есть странности.

— Какие?

— Девочка. Даша. Она видела убийцу. Он разговаривал с ней.

— Что?

— Э, — Быстров положил ладонь ему на плечо. — Саня, ты чего? Остынь.

Точилин отпустил Чернухина. Тот отступил на два шага, оправляясь, и с легким испугом смотрел на следователя.

Точилин повернулся к капитану.

— Володя, вы с Толей остаетесь здесь.

«Ну спасибо», подумал Быстро, косясь на мертвеца. Пустые глазницы смотрели прямо на него. У Быстрова зачесались руки подойти к телу и закрыть это тошнотворное зрелище простыней. Хотя это вряд ли поможет — воображение простыней не накроешь.

— Так, — сказал Чернухин. — А мне что делать?

— Зови понятых.

— Опять я?

— Не опять, а снова. И чтоб не как в прошлый раз.

— А ты? — спросил Быстров у следователя.

Тот утер со лба пот. Притворно-спокойным голосом сказал:

— Я поговорю с девочкой.

Чернухин пошел по квартирам. Точилин повернулся к двери детской комнаты. Взялся за дверную ручку.

Быстров тронул его плечо. Точилин раздраженно взглянул на капитана.

— Саша, что с тобой?

Следователь поджал губы.

— Она видела убийцу. Я поговорю с Дашей, все выясню, и постараюсь убедить ее никому больше этого не рассказывать.

Быстров сглотнул.

— А… в суде?

— Забудь ты про суд! Нельзя дать Ему понять, как далеко мы продвинулись, как много знаем. Пусть расслабится.

Быстров нахмурился.

Безумный энтузиазм в глазах следователя ему не нравился. Так смотрят люди, которые собираются прыгнуть с крыши многоэтажного дома.

— Ты уверен, что это необходимо? Может, она все выдумала. Дети впечатлительны, особенно девочки.

Точилин покачал головой.

— Я так не думаю. Но я сразу пойму, если она врет.

Быстров кивнул. Хотя тревога не отпускала его. Это ведь Точилин.

— Хорошо. Не дави на нее. Ладно?

— Точилин усмехнулся.

— У меня сын. Я знаю, как разговаривать с детьми.

Он вошел в спальню. Закрыл дверь.

Быстров покачал головой.

«Сын? А если твой сын — свидетель убийства? На какой алтарь ты готов положить тех, кого любишь?»

Он сел на стул у стены. Толя вышагивал от окна к книжным полкам, насвистывая веселый мотивчик, который в данной обстановке звучал как похабная пень в храме. Оба старались не смотреть на труп. Но, конечно же, смотрели.

«Вот он, способ привлечь внимание», подумал Быстров. «Сдохни красиво».

Из-за двери слышался голос Точилина — монотонный, иногда — резкий, и неизменно настойчивый. В ответ звучал тихий голосок ребенка, и успокаивающий — матери.

«Точилин напал на след. Заткнул рот матери и мучает ребенка».

Быстров с удивлением обнаружил в себе невольное восхищение. Сам он не способен проявить жесткость, когда нужно. В их деле такие люди, как Точилин, неоценимы. Хотя, наверное, такие люди неоценимы в любом деле.

Капитан встал и направился к выходу. Толя, стоя у окна, мрачно взглянул на него.

— Опять курить?

— Нет. В туалет.

Толя нахмурился, но промолчал.

Быстров понимал, что нехорошо оставлять товарища в комнате, где произошло убийство. Но поделать с собой ничего не мог.

Он остановился на пороге и оглядел прихожую. Нахмурился. Все на месте. С того момента, как они вошли, ничего не изменилось.

Странно: откуда у него ощущение, что чего-то не хватает?

Его взгляд скользнул по курткам и плащам на вешалке. На полу под ними ровной линией выстроились туфли и тапочки. У стены — детский трехколесный велосипед с рожком.

Зеркало.

Быстров смотрел на слово, кровью написанное на гладкой поверхности. Кривыми буквами, похожими на детские каракули.

Он открыл рот, чтобы заорать так, что отзовутся все собаки в округе, но в последний миг прикусил язык. Нельзя создавать панику. И вообще, пора перестать вести себя, как баба.

Капитан разглядывал надпись на зеркале, и странная гордость охватила его. Каким бы великим ни был Точилин, именно он, скромный капитан Быстров, увидел это первым.

Он почти на цыпочках вернулся в гостиную (сейчас — мертвецкую), чувствуя на губах странную улыбочку, которая так часто раздвигала губы следователя.

Толя стоял у окна, сунув руки в карманы халата. Оглянулся. На лице отразилось изумление.

— Ты чего? Удачно сходил?

Капитан, продолжая улыбаться, поманил пальцем.

— Пойдем.

Они вышли. Быстров показал, и у эксперта вырвался изумленный выдох.

Они молча разглядывали кровавые буквы на зеркале. Странное слово

АЙЛАТАН

— Что это значит? — спросил Быстров. Подошел к зеркалу. От надписи исходил тяжелый запах. Кровь свежая, но словно замороженная. — Есть догадки?

— Наверное, имя.

— Имя?

— Какой-нибудь античный бог, или демон. Саня мне говорил, убийца связан с сатанистами.

Толя двинулся в гостиную.

— Ты куда?

— Нужно показать Точилину.

Быстров ощутил злость. Точилин! Все лавры этому сующему нос не в свое дело типу!

— Нет. Не мешай ему. Лучше возьми фотокамеру. Нужно сделать снимки.

— Что у вас? — спросил Точилин, возникая на пороге. Взгляд нашел кровавые буквы на зеркале. Быстров, глядя в зеркало, видел, как Точилин меняется в лице.

Следователь выхватил пистолет.

— Бегом! За мной!

Они выскочили из темного подъезда в жаркий огонь улицы. Моргая, Быстров и Точилин оглядывались по сторонам. Никого, кроме двух женщин, которые выбивали ковер на площадке перед домом. Увидев пистолет в руке следователя, женщины переглянулись, посмеиваясь. Начали озираться в поисках скрытой камеры.

— Ушел, — процедил Точилин. Сунул пистолет в кобуру и прикрыл плащом.

— Кто ушел? — спросил Быстров. У него все еще гулко стучало сердце. Он был уверен, что Точилин сейчас начнет палить куда ни попадя.

— Убийца! Он был там, понимаешь? На квартире. Пока мы осматривали труп, базарили и топали, как слоны, Он прятался в одной из комнат. Кровь на зеркале свежая.

Быстров сглотнул.

— Боже, неужели Он все слышал? Этого не может быть! — закричал он почти обиженно. — Где Он мог спрятаться?

— Не знаю, — Точилин огляделся, шумно дыша. — Прятаться там негде. Разве что в унитазе.

— Вот урод, — с чувством выговорил Быстров.

 

Глава 25. Молчание в телефоне

Намерения Точилина не осуществились: на следующий день новое убийство попало на первые полосы каждой уважающей себя областной газеты — в том числе тот факт, что убийца разговаривал с дочерью жертвы. Эта история была «главным событием» целую неделю, пока не уступила эстафету оглушительному разводу юной поп-звезды с большой грудью и маленькими мозгами.

Читатели с жадным любопытством поглощали описания обезображенной жертвы (сильно искаженные, а зачастую неверные). Убийство на время разогнало обывательскую скуку, и, верно, хотя бы ради этого стоит кого-нибудь, время от времени, зверски убивать. Когда телепередачи и адюльтер не помогают, чья-то смерть может разбавить рутину.

В статье описывали убитого как «замечательного человека, примерного семьянина и нежного отца». Фото — тонкое лицо интеллигента с добрыми глазами — будто подтверждало написанное. Впрочем, был убитый хорошим человеком или нет, вряд ли кого интересовало.

Эта история имела отличный шанс кануть в Лету еще до выходных, если бы на третий день после убийства в печати не появилось интервью одной школьницы. Школьница рассказала о том, как убитый (примерный муж, нежный отец, хороший человек) с друзьями изнасиловал ее на озере два месяца назад.

Их было трое, они имели ее по очереди. «Запугали… угрожали… чтобы молчала».

Ниже следовали беспомощные комментарии правоохранительных органов, а дальше — слова дочери убитого. Когда отца забивали насмерть в гостиной, Даша рисовала у себя в комнате. Ударов, криков, шума борьбы девочка не слышала — гремела музыка, которую слушал отец. Следователь по особо важным делам Точилин, кривясь, предположил, что никакой борьбы не было.

«В квартире все на местах, никаких разбитых предметов интерьера не обнаружено. Жертва была запугана до смерти и не оказала сопротивления».

По словам Даши, к ней в комнату зашел человек в странном одеянии. Капюшон скрывал его лицо. Одежды забрызганы кровью.

Появление незнакомца не вызвало у девочки никакого страха. Наоборот, он сразу ей понравился.

Девочка спросила, почему он весь в крови. Убийца ответил, что наказал плохого человека, который притворялся добрым.

«Ух ты!» ответила Даша, продолжая рисовать в альбоме. «Как в кино?»

«Да, как в кино».

«А что он сделал?»

Убийца сказал.

Девочка огорчилась. «Хорошо, что ты наказал его. Ты не сделал ему больно?»

Нет, ответил убийца. Он не очень страдал. Все произошло быстро, и совсем не больно. Как укол.

Девочка некоторое время рисовала.

«Кто это был?».

Убийца ответил: твой отец.

Девочка расплакалась, и закричала, что он ее разыгрывает, пусть уходит. Убийца пытался ее успокоить, но она закричала еще громче. Тогда он ушел.

Журналисты, как и Точилин, несколько раз уточняли: ушел? То есть вышел за дверь?

Девочка покачала головой.

«Нет. Он растаял в воздухе».

Потом она расплакалась.

«Он был хороший. Я знаю, он хороший. Только руки у него холодные».

Девочку успокоили.

«Даша, ты помнишь, как выглядел убийца?»

«Да».

«Можешь нарисовать?»

И девочка быстро нарисовала Его. У нее был дар, и рисунок вышел лучше фоторобота. Девочка ухватила характер убийцы. У всякого, кто брал рисунок в руки (а после его публикации в желтой газетенке — у всех скучающих читателей) на миг сердце сжималось от неясной тревоги. В этой тени человека, в его осанке было что-то угрожающее и в то же время беззащитное, одинокое. Холодная ярость и глубокая скорбь.

Истерия длилась ровно неделю. Журналисты отработали свои зарплаты, сорвав окровавленные простыни со всего, чему лучше оставаться в тайне. Человеческие страдания были выставлены на всеобщее обозрение и, перемоловшись в мельницах сплетен, обесцветились и утеряли смысл.

Жизнь снова потекла через людские глотки патокой скуки. Рты закрылись, глаза погасли, мысли растворились. Мелочные заботы снова выросли в чудовищных великанов. Все забылось.

Кроме одного — вечного.

На первой полосе городской газеты — аршинными буквами:

ИМЯ ЕМУ — СУДЬЯ.

Утром Павел ушел в школу. Инна вновь осталась одна.

Как только за Павлом захлопнулась дверь, в спальне загудел мобильник.

Инна застыла с пакетиком чая, который почти опустила в чашку.

Вошла в спальню. Взяла с тумбочки телефон. Дрожащим пальцем нажала кнопку.

— Да? Кто это?

— Инна? — Баринов сухо кашлянул. — Ты сейчас где?

— Где надо, — Инна села на кровать. — Чего тебе?

— У меня к тебе деловое предложение. Мы можем встретиться? Где ты сейчас? Игорь заберет тебя на машине. Инна? Куда ты пропала?

Инна молчала. Пауза длилась бесконечно, и все это время понадобилось ей, чтобы справиться со страхом. Пока она молчала, потенциальная энергия в ней превращалась в кинетическую.

Девушка сделала глубокий вдох.

— Ты про наследство?

Баринов некоторое время молчал, занимаясь тем же самым — собирал себя в кучу. Его тон стал грубее — в нем прозвучала скрытая угроза.

— Ты же все понимаешь. Ты умная девочка. Правила одинаковы для всех.

Инна встала, подошла к окну.

— Вы хотите поиметь Инну, да? Разделите дядины деньги на всех, а что потом? Будете …бать меня на столе в своем вонючем подземелье? Что вам нужно? Деньги? Дом? Машина? Акции? ЗАБИРАЙТЕ, ЗАБИРАЙТЕ ВСЕ, ВСЕ!

Инна начала всхлипывать, проклиная себя за очередной срыв. Мысли разлетались, как светлячки в темноте.

«Соберись, Инна».

— Ну зачем же так? — укорил Баринов. — Посидим, выпьем хорошего вина, все спокойно обсудим…

— Да, обсудим. С ножом у горла.

Ее прямота все-таки привела Баринова в замешательство. Инна воспользовалась паузой. В доли секунды поняла, что нужно сказать.

Всего лишь правду.

Ее тон вновь изменился. Стал игривым, мягким, покорным.

— Ой, Валера, будет тебе. Скулишь как бездомная собачонка. Неужели ты думаешь, Инна такая дура? Может, я и веду себя как дура, но это лишь игра. Я ведь актриса по жизни. Я все понимаю.

В трубке облегченный выдох. Баринов снова сделал паузу, вытирая платочком пот со лба.

— Вот и чудненько. Приезжай в «Венецию». Нужные бумаги будут у меня. Впрочем, обойдемся и без бумаг. Мы обсудим, какую долю в бизнесе ты готова отдать. А потом выпьем за отличную сделку. Да?

Инна широко улыбнулась.

— Нет, — тем же игривым тоном сказала она. И содрогнулась от наслаждения, представляя, как уголки рта Баринова опускаются, а пухлая рожа вытягивается, как у ослика Иа-Иа. — Мы ничего обсуждать не будем.

— Что? Как? Подожди…

Инна вздохнула и добавила в голос лживого сожаления, которое тянуло на «Оскар».

— Ничего не получится, котик.

— О чем ты?

Инна нанесла удар рапирой в самое сердце быка.

— А никакой доли в бизнесе нет. Валера, ты еще не понял? Я еще не приняла наследство. На мне висит подозрение в убийстве дяди. Наследство зависло. Оно сейчас не мое и не ваше. Ничье. Если на меня с неба упадет корова, все отойдет государству.

— Ты… — Баринов задыхался. — Ах ты су-у-ка! Ты не посмеешь!

— Ну, это как посмотреть, — Инна запрокинула голову и расхохоталась безжалостным женским смехом. — Я думаю, не такая фиговая идея — отдать все голодным детишкам. Каково, а?

— Ты свихнулась. Послушай, ведь что-то у тебя есть? Вадим не мог оставить тебя на бобах.

— Еще как мог. Ты же меня знаешь — мне дай миллион, я в два счета все промотаю. Нестеров выделял мне тысячу долларов в неделю. И никогда не собирался давать мне больше.

— Что? Это невозможно!

— Очень даже возможно, дурачок мой, — с нежностью сказала Инна. — Дядя знал вас всех как облупленных. Он позаботился обо мне. Оставил вас с носом. Не расстраивайся. Мы все равно встретимся. Если хочешь, я отсосу у тебя. Нет? Пока.

Инна отключила связь. Начала мерить комнату шагами, нервно постукивая мобильником по подбородку.

Она вдруг почувствовала, как снежная зима врывается в сердце. В ее бедное сердце.

— Я проиграла, — прошептала Инна, останавливаясь посреди комнаты.

Зачем она сказала правду? В этом мире говорить правду — значит нарываться на пулю в лоб.

Нужно было сказать, что она занимается наследством. Выдумать всякие проволочки. Тогда она могла бы тянуть кота за резину до второго пришествия Сталина. Но теперь… невозможно вообразить, на что их толкнет правда. На что они способны?

На все. Меня осудят. И вынесут приговор.

Инна вспомнила Илью. Как он плакал у нее на груди — испуганный ребенок, охваченный кошмарными воспоминаниями.

«Они убили ее, Инна. Мою маму. Убили у меня на глазах».

Инна содрогнулась. Бедная Марина. Бубнов женился на богатой наследнице. Богатая наследница ворованных денег все сделала для его карьеры. А потом узнала (подслушала) слишком много. И ее убрали. Слово-то какое. Убрали. Забили кочергой в гостиной. Маленький мальчик прятался в шкафу. Маленький мальчик все видел.

— Илья, привет. Это Инна, — она нервно рассмеялась. — Ты мне нужен. Можешь приехать и забрать меня?

Она ненавидела себя за торопливый, заискивающий тон. Он выскакивал всегда, когда она разговаривала с Ильей. Сколько раз Инна пыталась притвориться холодной, неприступной — женщина, которая держит в руках нити своей жизни. И всякий раз эти попытки приводили к тому, что она с новой силой дарила себя.

Молчание Ильи больно ранило ее. Инна уже забыла его беспощадность, а теперь снова вспомнила.

Инна оборвала связь.

 

Глава 26. Закон и Справедливость

— Вот рисунок девочки.

Быстров взял альбомный лист. Потер подбородок.

— Странно.

Точилин приподнял бровь. Быстров перевернул рисунок, так, чтобы следователь видел. Ткнул пальцем.

— Видишь? Лицо все в тени.

— И что?

— Так не бывает. Из-под капюшона всегда видна нижняя часть лица.

Точилин пожевал губами. На рисунке под капюшоном вместо лица была сплошная чернота.

Быстров отложил листок.

— Какой идиот придумал использовать в качестве свидетельства детский рисунок?

— Я, — Точилин встал, прошелся по кабинету.

— Вполне возможно, что она никого не видела. Все нафантазировала. Помнишь, мы старика нашли? Ну, ветерана, которого убитая с квартиры выжила? Он дал сделать копию ключей от квартиры и всех комнат незнакомому человеку, который подошел к нему на вокзале. И старик вообще ничего не помнит. Как будто сон приснился. Инна тоже очень смутно помнила убийцу.

— Неважно, — сказал Точилин. — Меня сейчас другое интересует. Я уже встречал Судью.

Точилин с ироничной улыбкой поведал капитану о цепочке убийств, конец которой уводил в прошлое.

В мае 2000-го — пятеро сатанистов. Великий Новгород. Найдены в подвале многоэтажного дома. Забиты насмерть.

Март 2002-го. Валдай. Убит чиновник, изнасиловавший девушку — официального суда над ним не было. Забит насмерть.

Май 2004-го. Тверь. Трое милиционеров, ногами насмерть забившие маленькую девочку. С ними сделали то же самое.

Быстров вздрогнул.

— Господи, как Он с ними справился?

— И наконец, Высокие Холмы. Нестеров, супружеская пара, и вот теперь отец Даши, который оказался насильником.

— Ну, об этом мы знаем только со слов девицы. Доказательств у нас нет.

— И все же я склоняюсь к мысли, что это правда. Судья убивает тех, кто не понес наказания за преступление. Мотив — идея примитивной справедливости. В моей практике я уже встречался с парочкой подобных типов. Обоих взял. Хотя этот, конечно, будет почище прочих.

— С чего ты взял, что Судья руководствуется справедливостью?

— А больше ничего не остается. Серийные убийцы ведь очень простой и скучный народ. Никогда ничего нового не придумают. Вариантов здесь не много. Или маниакально-депрессивный психоз, или половая ненависть, или какая-нибудь странная идея. Цикличности шизофреника в цепочке убийств не прослеживается, жертвы разного пола, ничем не связаны. Остается голая идея. И поверь — человек он совершенно вменяемый.

— Что-то не похоже. Уж больно нелепо вырядился.

— Это для отвода глаз. Судья достаточно умен, чтобы понять разницу между законом и справедливостью. Так что, все сходится.

Быстров покачал головой.

— Значит, все правда. Инна не лгала.

— Ну, кое-что она, конечно, утаила. Нестерова не рассчитывала на доверие. В беседе со мной она не шла на контакт. Но, хоть грешки за ней и водятся, дядю она не убивала.

— Если только Судья не ее дружок.

Точилин минуту помолчал, напряженно обдумывая эту версию.

— Не думаю. Все это время мы следили за ней, и она ни разу не встречалась ни с кем, кроме людей своего круга.

— Ей вовсе не обязательно видеть киллера в лицо.

— Володя, в том-то и дело — она видела его в лицо. Нет, эта версия мне представляется малоправдоподобной.

Точилин на миг запнулся.

— Я сказал, что она не встречалась ни с кем кроме своих. Но я выразился не совсем верно. Как раз после убийства в ее жизни появился новый человек.

— И что?

— Этот человек косвенно был связан с первым из убийств.

Быстров взял сигарету.

— Каким боком?

Точилин сел за стол.

— Начну издалека. Жертва тех сатанистов, Дарья Воронцова, попала в больницу и там якобы умерла. В день похорон, когда за телом подъехал автобус, она села во гробе и спросила, который час.

Быстров поперхнулся дымом.

— Клиническая?

— И это приводит нас к псевдорелигиозной организации «Церковь Любви Христовой». Трое служителей «Церкви» приходили к Воронцовой в больницу. Пытались «очистить дочь от скверны».

Организатор этого мракобесия — некий Руслан Кривицкий. Уверен, имя не настоящее, и паспорт поддельный.

Вторые роли там играли два типа: Андрей Белкин, опытный киллер. За ним тянется цепочка убийств по всей стране. Его до сих пор ищет ФСБ.

Второй…

Точилин на миг выпал из реальности. Будто врезался в стену.

— Павел Покровский, мистер Икс во всех смыслах. Родственников нет, образования нет. Ушел со второго курса юридического. Нигде не прописан. Служил в армии под Ярославлем. Ни сослуживцы, ни командный состав его не помнят. Был женат на Катерине Дубровской, дочери успешного бизнесмена. Семья Дубровских уверяет, что о таком человеке никогда не слышали.

Быстров присвистнул.

— Темная личность. Все концы в воду!

— В том-то все и дело. Их реакция оправдана. Дубровская имела от Покровского сына. На глазах у отца его сбила машина. Мальчику было пять лет.

— Жалость какая.

— Спустя три месяца Дубровская оказалась в психушке. Спасти бедную женщину не представлялось возможным. Жена Покровского имела долю в отцовском бизнесе. Перед тем, как потерять контакт с реальностью, Катерина Ивановна составила завещание. Как думаешь, на чье имя она все переписала?

— На имя мужа, — Быстров нахмурился. — Интересная вырисовывается картинка.

— Деятельность «Церкви Любви» официально выглядела пристойной. Собрания, благотворительные фонды, и всякие душеспасительные мероприятия. Под этой оболочкой — финансовые пирамиды, промывание мозгов, наркота. Сеть раскинулась по всей стране.

Все закончилось летом 2001-го. Кривицкого нашли в номере гостиницы. В ванной. В крови обнаружены следы кокаина. Убит выстрелом в сердце и в голову. Стрелял профи.

— Белкин.

Точилин встал, прошелся по кабинету.

— Когда Кривицкий был уже мертв, кто-то совершил второй контрольный выстрел в голову. Стрелял чайник.

— То есть Покровский.

Сложив на груди руки, Точилин встал у окна.

— Вместе с ними в номере находилась девочка десяти лет. Эти уроды накачали ее наркотой. Была попытка изнасилования. Мария в беседе со мной сказала, что ничего не помнит о том дне, но описала мне двух мужиков, сильно смахивающих на Покровского и Белкина.

— Ну, все ясно. Пришли вместе, замочили босса, вместе вышли и разошлись в разные стороны.

— Нет. Пришли врозь, и вышли тоже. Белкин уходил последним. После убийства Кривицкого они что-то не поделили, Покровский ударил Белкина по голове чем-то тяжелым. Белкин некоторое время валялся без сознания, а Покровский, прихватив девочку, смылся.

Точилин пожевал губами.

— Вопрос вопросов: зачем Белкин оставил Покровского? Почему не прикончил его вместе с Кривицким? Что дало ему повод так доверять подельнику?

— Может, хотел подставить Покровского?

— Зачем? Если бы он попался нашим, Белкин тоже далеко не ушел бы. Нет, они были слишком крепко повязаны. Да и подставить Покровского не так легко. Стрелять он не умеет, но ума у него на троих. Вспомни, как хитро он все рассчитал с наследством жены.

Быстров медленно поднял глаза.

— Не хочешь ли ты сказать, что он сам толкнул сына под колеса? А потом довел жену до безумия?

Точилин пожал плечами.

— Почему нет? Сгубил близких, получил денежки, а потом — под мосток и молчок.

— Вот гаденыш!

— Да, — Точилин покачал головой. — Он хитрый и скользкий, как угорь. А с виду чист, как Богоматерь.

— Но какое это имеет отношение к Судье?

— Сам пока не знаю. Но подумай: тогда Судья убил пятерых, и через Воронцову это приводит нас к «Церкви Любви», а значит, к Покровскому. И теперь Судья вновь объявляется.

— И что? Покровский тоже здесь?

Точилин усмехнулся.

— Капитан! Я тебя поздравляю! Уже три года Покровский живет в Высоких Холмах. У тебя под носом. И мирно учительствует в школе.

Быстров рассмеялся. Поднял руки: сдаюсь.

— Нам повезло.

— Невероятно повезло, — подхватил Точилин. — Он и есть тот самый новый знакомый Инны Нестеровой, о котором я тебе говорил.

— Иди ты! Как они познакомились?

— В ночном клубе, в кафе. Где там еще знакомятся? Не знаю. В общем, обычное знакомство… если не считать того, что между ними нет ничего общего. Думаю, они уже пару раз переспали. Был конфликт с Бубновым, из-за чего Покровский сильно пострадал. Его не так-то просто испугать.

Инна бросила Илью. Теперь у нее роман с нищим школьным учителем. Интересная история, правда?

Быстров кивнул. В его голове начала складываться ужасная картина, которую он боялся представить четко.

— Что ты намерен делать?

Точилин сощурился.

— Думаю, господин Покровский требует к себе пристального внимания.

Проснулась она в постели. Села.

Сердце охватил холодный ужас.

Инна увидела рядом спящего Павла и облегченно выдохнула.

Даже во сне у Павла было усталое, напряженное лицо. Инна убрала волосы ему со лба.

Одевшись, она по привычке схватилась за мобильник. SMS. Пришло ночью.

Илья.

Илья? Инна с недоумением огляделась на спящего Павла.

Ахнула, и чуть не выронила телефон. В один миг вспомнила произошедшее вчера днем и ночью. Будто увидела ожившего мертвеца.

Ее рука дрожала, когда Инна прочла:

Я жив. Не волнуйся. Хочу тебя. Где и когда?

Прикусив губу, Инна напечатала:

Нигде и Никогда Не хочу тебя ни видеть ни слышать Все кончено Забудь мое имя.

Когда Павел встал, Инна рассказала ему все.

— Я удалила его из мобилы.

Он с мрачным видом прихлебывал кофе, держа чашку забинтованной рукой.

Инна повернулась к раковине. Начала мыть посуду.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

Ее руки замерли. Девушка обернулась.

Играя желваками, Павел смотрел на нее.

— Ты ощущаешь перемены. И против воли вспоминаешь прошлое. Ты удалила Илью из телефона, но не из сердца. Рана кровоточит.

Инна отвернулась.

— Все кончено. Забудь.

Павел усмехнулся.

— Если он явится, я его убью.

 

Глава 27. Подвал

Илья спускался по влажным каменным ступеням в темный подвал. Затхлый воздух источал горькую тошнотворную вонь. Стены из белого кирпича покрыты серо-зеленой слизью. На полу засохшие пятна черной крови, битые бутылки, обрывки одежд. Холодный мрак пропитан страхом, болью и отчаянием, наполняет сердце болезненной тревогой.

Илья одет в черную мантию. В руке факел. Дрожащее пламя озаряет потолок и каменные стены.

Он держит за руку Веронику, которая почти не дышит. Круглыми от страха глазами оглядывает подвал.

Они следуют позади. Андрей (Болт) и Саша. Лица серьезны и торжественны. На поверхности Кровавого Ада, где днем и ночью продолжается бессмысленный Бал Живых Мертвецов, они великолепно играли роли тупых хулиганов, ни на что не годных бездельников. Здесь они были настоящими.

— Илья, — голос Вероники дрожал. — Давай уйдем отсюда, а? У меня сердце не на месте.

— Зассала? — Илья ухмыльнулся. — Вали. Знать тебя не желаю!

Он до хруста сжал ее тонкие пальчики, причиняя дикую боль. Вероника заткнулась. Уставилась под ноги. Из глаз брызнули слезы. Потекла тушь.

Илья улыбнулся.

Они обогнули угол и оказались в просторной комнате. Из всех щелей веяло ледяным дыханием Смерти.

Илья поднял факел. Вероника закрыла рот ладонью, сдерживая крик.

Стены испещрены дьявольскими письменами, пентаграммами, рисунками в стиле Босха: демоны с кожистыми крыльями и горящими глазами. Демоны пожирают младенцев. Демон слоновьим членом насилует девушку, дьявольски похожую на Инну (рисовал Илья). Жертвы концлагерей — ходячие скелеты, завернутые в кожу — корчатся и стонут в агонии, утопая в черной кипящей лаве.

Но Вероника в первый же миг начала терять рассудок вовсе не из-за рисунков.

На полу мелом очертили в круге пентаграмму, запечатав Адские Врата. В круге, истекая кровью, лежала голая девушка. Кожа жертвы представляла собой карту боли: продольные рассечения от макушки до пяток, поперечные разрезы опоясывают все тело. В изголовье столб с пылающим перевернутым крестом (огонь никогда не угасал). Во рту девушки под языком — обмазанный фекалиями кусочек ладана. Глаза, от нестерпимых мучений вылезшие из орбит, с диким ужасом таращатся на сводчатый потолок. Руки согнуты в локтях, прижимают к груди образ Пречистой Девы (вместо глаз и рта у Машки — ожоги от сигарет). Поперек груди Богоматери — надпись кровью: ШЛЮХА.

Илья вздрогнул. Сердце сжалось от нестерпимой боли. Взор заволокло туманом слез.

Два года назад. Церемония в честь праздника Пасхи. Под хор чистых голосов, поющих о Боге и любви, по центру кафоликона расхаживает, помахивая чадящим кадилом, жирный священник в расшитой золотом фелони.

Илья, Андрей и Саня вломились в храм, пьяные подростки. Раздетые до пояса. Мускулистый торс Ильи блестел от пота, и невольно приковывал взгляды прихожанок.

Илья закусил губу, чтобы не заплакать от боли. Вспомнил, как метался в тесном для него храмовом пространстве, словно сибирский шаман, по-обезьяньи размахивая ручищами. Андрей и Саша пинали скамейки, крушили витрины с церковными товарами.

— Что это? — заорал Андрей, тыча пальцем в иконку с изображением Христа. — Дешевая подделка! Здесь должен быть автограф: «На память от Иисуса!» Говно!

Он плюнул на иконку. Послышался крик — одна из прихожанок лишилась чувств.

Хоровое пение оборвалось, как лопнувшая струна. В храме воцарилась тишина. На лице епископа — ужас пополам с отвращением.

Илья наткнулся на образ Богоматери. Вздрогнул. Пляска прекратилась. На миг его лицо исказилось невыносимым ужасом. Потом Илья разрыдался.

— Мама! Что они с тобой сделали?

Рыдания прекратились так же резко, как и начались. Илья повернулся к толпе. На лице — злое выражение, глаза пылают. Его красота в тот миг была ужасающей.

— Подонки! — завопил он. — Скоты! Приходите сюда, стучите лбами об пол, а дома насилуете собственных детей!

Он дико захохотал. Указал пальцем на лик Марии, который печально взирал на него с иконы.

— Знаете, кто она? — шепотом спросил он. И выплюнул: — ВОКЗАЛЬНАЯ БЛЯДЬ! ИИСУС ИМЕЛ ЕЕ В ЖОПУ! САТАНА КОНЧАЛ ЕЙ НА ЛИЦО!

Он сгорбился, пряча лицо в ладонях. Забегал по храму, шатаясь и размахивая руками, как слепой. Из груди вырвался звериный вопль боли. У присутствующих, в том числе у Андрея с Саней, по коже побежали мурашки.

— Я ГРЕШНИК! — рычал Илья, наталкиваясь на людей. От него шарахались. — Я ПОПАДУ В АД! ИЗ ОДНОГО АДА В ДРУГОЙ! ИЗ АДА… В АД!

В исступлении он расцарапал кожу на груди. Выступили капельки крови.

— Я СГОРЮ В АДУ! ИИСУС ОТВЕРГ МЕНЯ! МАМА, ЧТО ОНИ С ТОБОЙ СДЕЛАЛИ? ЗАЧЕМ ТЫ УМЕРЛА?

Прихожанка пронзительно закричала, закрыв уши ладонями. Кто-то нервно рассмеялся. Священник ошарашено смотрел на безумца.

Илья широко ухмыльнулся, обнажив острые зубы. Он чувствовал, на руках отрастают когти, волосы по всему телу грубеют до шерсти. Чуял запах серы. Чувствовал, что горит!

Наставил на священника палец.

— Ты-ы-ы! Жирный ублюдок. Где ты был, когда убили мою мамочку?

Все взгляды обратились на епископа. Тот, глубоко вздохнув, с видом оскорбленного, но нерушимого достоинства перекрестил Илью.

— Ступай с миром, — раскатистым, хорошо поставленным голосом сказал он. — Все в Боге едины. Да простит тебя Господь. А я буду молиться за тебя. И за матерь твою, которая, великомученица, пребывает с ангелами одесную Господа. Как ее звали в миру?

Илья отпрянул от священника. Весь задрожал, как в лихорадке, от лица отхлынула кровь.

— Ты… — прошептал он, плача. — Ты… даже не подозреваешь, идиот, как ты унизил меня.

Епископ спокойно и ласково смотрел на юношу. Илью охватило желание избить жирного урода до полусмерти.

Усмешка снова скривила его губы.

— Ну ничего. Сейчас Я тебя унижу. Плюну в рожу твоему Господу!

В толпе ахнули.

Андрей побледнел.

— Ильюха, давай лучше свалим, а? Хорош.

Илья показал ему средний палец. Взглядом нашел самую большую, в человеческий рост, икону Христа. Тряхнув волосами, небрежной походкой направился к ней.

— Остановите его! — завизжала дородная тетка с бриллиантовым колье на жирной шее. Кинулась на священника, тряся его за рукав ризы. — Да сделайте хоть что-нибудь! Мужчина вы или нет?

Священник с тем же спокойствием посмотрел на ее искаженное злобным раздражением лицо с двумя подбородками.

— Все под Богом ходим. Бог не допустит.

Илья встал пред иконой. Христос в белых одеждах с печальным спокойствием смотрел на него. Но Илью не обманешь. Он-то видит, как хитро и алчно поблескивают черные глазки Спасителя, который пялил Магдалину, когда никто не видел. И бухал, не просыхая, триста дней в году. Почитайте Нагорную проповедь — да это «белая горячка», не иначе!

— Здорово, братан, — насмешливо сказал он. Андрей с Сашей, да и пара подростков, которых родители притащили на службу, не удержались от сдавленного смеха. — Знаешь, как здороваются марсиане?

Илья заклокотал горлом, собирая слизь, чтобы плевок вышел смачным.

В последний миг он ощутил легкий страх. Взгляд Христа пронзил его насквозь. Но дикое ликование, ощущение всемогущества затмевало все.

Илья плюнул.

По толпе пронесся изумленный выдох.

Жирный плевок Ильи стекал по щеке Спасителя. Тот по-прежнему смотрел на юношу со святым всепрощающим спокойствием, и теперь это выглядело нелепо.

Бог допустил.

Илья повернулся к прихожанам. Воздел руки к купольному потолку.

— Видите? Вот каков ваш Господь! Я…

Слова застряли у него в горле. Илья издал невнятный звук.

Прихожане видели только, что юноша внезапно побледнел, и весь задрожал, словно через его тело пропустили электрический разряд. Только двое истинно верующих — старик в драном пальто и потерявшая ребенка согбенная женщина, больная диабетом — узрели, что происходило с Ильей.

Он чувствовал, как неугасимый огонь пожирает его изнутри. Видел, как из-под кожи валит черный дым, кожа плавится, покрывается волдырями. В ноздри ударил запах жареной свинины.

— А-А-А! — закричал Илья, падая на колени. Начал ногтями раздирать лицо. — Уберите его! Уберите!

Друзья кинулись к нему.

Илья вскочил, оттолкнул их.

Ему было больно. Очень больно. Пронзительно больно.

Он выскочил из храма, хватаясь за голову, и прихожане еще несколько минут слушали, как он беснуется на улице:

— Я СГОРЮ В АДУ! Я ПРОДАЛ ДУШУ САТАНЕ! О, МАМА, ЧТО ОНИ С ТОБОЙ СДЕЛАЛИ?

Все взоры обратились на икону.

Плевок Ильи испарился.

Из глаз Спасителя текли кровавые слезы.

Илья вздрогнул. Андрей тронул его локоть.

— Я думаю, брат, пора начинать.

Илья кивнул. Разжал пальцы. Вероника начала медленно отступать к стене, растирая побелевшие пальцы. Она не сводила испуганных глаз с истекающей кровью девушки на полу.

Илья, Саша и Андрей обступили девушку.

Они протянули руки, соединили их над жертвой. Вероника сидела на полу, обхватив колени. Отрешенно наблюдала.

— Великий Хозяин, козлорогий Повелитель Тьмы, Тебя призывают презренные рабы Твои. Освяти нас милостью. Всели в наши души бесстрашие и жестокость. С радостью и трепетом приносим жертву в знак преданного служения Тебе.

Они разъединили руки.

Каждый приложил ладонь к сердцу.

Глядя прямо перед собой, Мигунов взволнованно прошептал:

— Мое имя Александр. Но это не мое имя. Мое имя — Рдна`скела. Повелитель, я верно служу Тебе.

— Мое имя Андрей, — четко произнес Болт. — Но это чужое имя. Мое имя Йе`рдна. Повелитель, я Твой преданный раб.

— Мое имя Илья, — его голос отражался от загаженных стен, гулким эхом раскатываясь по залу. — Но это имя я отвергаю. Я`льи — вот мое настоящее имя. Повелитель, моя душа принадлежит Тебе.

Он вытянул руку над жертвой. Поднес к запястью лезвие ножа. Резанул. Нестерпимая боль обожгла руку. Илья, не стыдясь, издал звериный крик, чтобы выпустить боль.

Нож перерезал вены, но кровь не хлынула. Илья поднес руку к лицу, разглядывая края раны, похожие на безгубую щель. На коже выступило несколько капель крови. И только.

Саша и Андрей изумленно вскрикнули. Такого раньше не бывало. После обрядов они могли по трое суток не спать, неделями не испытывали голода и усталости. Но чтобы перерезанные вены не кровоточили…

У Ильи задрожали коленки.

— В чем дело, Хозяин? — его голос дрожал. — Ты не принимаешь жертву?

Никто не ответил. Илья бросил нож в угол. Тот со звоном покатился по камням.

— ВСЕ ПРОПАЛО! — закричал Илья, хватаясь за голову. — ХОЗЯИН НАС ОТВЕРГ!

На лицах друзей отразился ужас.

Андрей вытаращился на жертву.

— Сатана не взял ее. Мы убили человека, Илья! Нас будут судить!

Илья сглотнул.

— Берите меня за руки!

Они снова соединили руки над жертвой.

Монотонно и торжественно забубнили на три голоса:

— САНЬИРОТ, САНЬИРОТ, САНЬИРОТ… РОГИ ОВОСНЕД АВОРОГЕ… АВЕ САТАНИ, АВЕ САТАНИ, АВЕ САТАНИ…

Тщетно.

Илья скинул мантию через голову.

— Нам нельзя больше здесь оставаться. Идемте. Вероника, идем. Вероника!

Он обернулся. Девушка сидела на полу, обхватив руками колени, уставясь в никуда.

Илья подошел к ней, взял за руку, помог встать.

Наверх, из пропахшего кровью ада, вели семь ступеней. Семь смертных грехов.

Целомудрие.

Покорность.

Милосердие.

Жалость.

Трусость.

Любовь к ближнему.

Илья взглянул на Веронику. Девушка казалась отрешенной.

— Ника?

— Да.

— Как ты?

Она ответила не сразу.

— Это ужасно, Илья. Ужасно.

Она разрыдалась.

— Бедная девочка. Что она вам сделала?

Илья обнял Веронику. Поцеловал в висок.

— Успокойся. Все позади.

— Обещай, что никогда сюда не вернешься.

— Обещаю, — он лгал.

Илья поднимался вслед за Сашей и проклинал себя. Какого черта он притащил сюда девчонку? Когда они ехали на машине, смеясь над хохмами Андрея, спускались в подвал, это казалось забавным.

«Что я собирался делать? Напугать ее? Похвастаться? Ах да… Чтобы она любила меня. Любила за то, что я режу девственниц».

Сверху забрезжил свет. Повеял свежий ветерок. Послышался шум автомобилей.

Вероника с тревогой взглянула на Илью.

— Любимый. Все в порядке?

Он кивнул.

Саша шел впереди. Его спина и затылок маячили перед глазами. Андрей убежал вперед. Был уже у самого выхода.

— Болт! — позвал Илья.

Андрей развернулся и спустился вниз. Саша остановился, с недоумением глядя на Илью. Тот повернулся к Веронике.

— Ты выйди. Жди в машине. Через пять минут догоним.

— Чего тебе? — спросил Андрей. Они с Сашей стояли на одну ступеньку выше, глядя на лидера сверху вниз.

Илья бросился на них, схватил за вороты рубашек и скинул обоих с лестницы. С воплями его друзья и соратники скатились по ступенькам.

Андрей сломал шею. Саша упал на него, и потому выжил.

Он встал. Развернулся, сжав кулаки. Илья подскочил к нему. Всадил нож в низ живота. Изо рта Саши хлынула кровь. Глаза остекленели. Хрипя, он рухнул мешком костей. Илья вытер со лба пот. Достал платок, стер с рукоятки отпечатки пальцев. Вложил нож в ладонь мертвеца.

Вероника сжалась на переднем сиденье. По радио звучал «Князь Тишины».

Илья завел мотор. Задом выехал на трассу. «БМВ» помчался к Высоким Холмам.

— Где Болт и Мигунов?

Илья не ответил. Вероника вгляделась в его лицо.

Сказала, чтобы он прижался к обочине.

— Я хочу выйти.

— Хозяин-барин.

Илья открыл дверцу.

— Скатертью дорожка.

Вероника с каменным лицом вылезла из машины. От Ильи не ускользнуло, на заднем сиденье она оставила сумочку.

Он медленно поехал, глядя в зеркальце. Ника прошла десять шагов. Развернулась. Побежала за машиной, крича и размахивая руками.

Илья распахнул дверцу. Вероника влезла в кабину.

— Поехали, — грубым голосом сказала она.

Минуту спустя Илья сказал:

— Ты специально ее забыла.

Вероника молча грызла ногти.

— Я люблю тебя.

Девушка с удивлением взглянула на Илью. Улыбка озарила ее несчастное лицо.

Он впервые произнес эти слова.

На квартире молча раздевались, не глядя друг на друга.

— Ника…

Девушка обернулась. Отвела взгляд.

Илья положил руки ей на плечи.

Ника не успела снять сапоги. Илья задрал на ней юбку, прижал девушку к стене. Вошел в нее сильно и четко, словно воткнул нож в яблоко. Ее пальцы впились в его затылок.

Все произошло стремительно. Ника кричала. Они не думали о том, что слышат соседи. Соседи умерли.

Сидя на полу, среди сброшенных пальто и курток, Илья курил.

«Инна, сука, ты меня кинула. Связалась с ничтожеством».

Илья вспомнил встречу с учителем в клубе. Нельзя сказать, чтобы тот совсем не произвел впечатления. Что-то есть в этом Павле. Рожа у него хитрая и злая.

Илья встал, потушил сигарету о ладонь. В розовой мякоти осталась круглая ранка цвета сырого мяса, с черными от копоти краями.

Ника, шатаясь, встала. Устало провела по лицу ладонью.

— Что теперь, Илья? — сейчас она выглядела удивительно сильной.

Илья безумно улыбнулся.

— Теперь, девочка, будем веселиться.

 

Глава 28. Явление Точилина

Павел открыл дверь, впустив в дом холодный ветер.

На крыльце стоял Точилин.

— Покровский Павел Юрьевич, — он не спрашивал. Стальные глаза жестко изучали Павла. — 2001-й. «Церковь Любви». Дело об убийстве Руслана Кривицкого.

Павел помолчал.

— Я арестован?

— Пока нет. Я могу войти?

Не дождавшись ответа, он шагнул в проем. Павел не отступил.

— Ордер?

Точилин мотнул головой.

— Я к Инне Кирилловне. Насколько я знаю, она в данный момент проживает у вас.

— Проходите, — Инна вошла в гостиную. Точилин за ней, взглядом ощупывая каждый сантиметр комнаты. Хмурый Павел замыкал шествие.

Точилин устроился в кресле. Инна села на диван. Положила ногу на ногу. Поправила край цветочного халатика. Павел вдруг с холодом в животе вспомнил — это халат Кати.

Он сел рядом с Инной.

— Кофе, чай, бутерброды, коньяк?

— Нет, спасибо. Инна, я рад сообщить, с вас официально снято обвинение в убийстве дяди.

Точилин ожидал бурной реакции. Они кинутся обнимать друг друга. Инна завопит от восторга. Павел скажет: «Дорогая, я всегда говорил, так и будет».

Ничего подобного. Сидят, улыбаются.

— Вы будто не рады, — следователь выразительно посмотрел на них.

— Нет-нет, — Инна провела рукой по волосам. — Просто… это все очень неожиданно.

— Позвольте спросить, — Павел кашлянул. — Вы нашли убийцу?

Точилин покачал головой.

— Нет. Просто я настоял на прекращении преследования. А ко мне в некоторых случаях очень внимательно прислушиваются.

Я решил, что органы без толку вас мучают. Вы и так много пережили в последнее время. В связи с недавно открывшимися обстоятельствами дела, больше нет смысла вас беспокоить.

Инна ослепительно улыбнулась.

— О, вы так добры!

Точилин скромненько улыбнулся.

— Но повторю, убийцу мы еще не нашли, — он покосился на Павла. — Если вы вспомните — или узнаете что-то, что может пролить свет на убийство вашего дяди, сообщите мне.

— Конечно, — Инна закивала.

Он повернулся к хозяину дома.

— Павел Юрьич, где вы были 12 апреля 2001-го года?

Инна метнула на Павла быстрый взгляд. Тот выглядел спокойно. Но от нее не ускользнуло, как побелели его пальцы, стискивающие колени.

— Это ведь не допрос? — он улыбался, глядя Точилину в глаза. — Я не обязан отвечать.

— Допрос? Нет. Просто любопытно.

Павел покачал головой. Странным голосом протянул:

— Не помню.

— А может, попытаетесь?

— Я был в Великом Новгороде.

— С целью?

— По делам.

— Далеко вас занесло. Вы с кем-нибудь встречались в Новгороде?

— Это мое личное дело.

Следователь скривил губы.

— Ошибаетесь. Нам — мне и областной прокуратуре, которая передала информацию — известно, где вы были и что делали.

— Повторяю — это мое личное дело.

Внешне он сохранял холодную невозмутимость, а чей-то голос орал в ухо: «Катя, Катя, Катя! Он знает!»

Точилин наклонился вперед:

— Катерина Дубровская. Это имя вам что-нибудь говорит?

Павел вздрогнул.

— Говорит. Это моя бывшая жена. Да вы ведь знаете.

— Естественно. Павел Юрьевич, — глаза Точилина сверкнули. — Я из тех людей, которые знают все. Я знаю про вашего сына. Знаю про клинику, где Катя оказалась после трагедии. Я был там. Опрашивал медперсонал. Они вас помнят.

— Конечно, они меня помнят. Я навещал Катю.

— После смерти жены вы получили ее долю в отцовском бизнесе.

— Я много чего получил. Но у меня все отняли.

— Кто отнял? Руслан Кривицкий?

Ресницы Павла дрогнули. Он молчал.

— Андрей Белкин — это имя мне тоже известно. Девочка, которую вы накачали наркотиками, до сих пор жива. Она помнит вас обоих.

Павел поиграл желваками.

— Мне искать адвоката?

Точилин посуровел.

— Ты наглый ублюдок, Покровский. Ты даже ничего не отрицаешь. Как тебя земля носит?

— Не вам меня судить.

Точилин повернулся к девушке.

— Да, Инна, как вам все это?

Она вздохнула.

— Никак. Меня это все не касается. Я сама не святая. У Павла была своя жизнь, и я не хочу ничего о ней знать. У меня без того проблем по горло. Эта возня с наследством…

— С наследством? — насторожился Точилин.

— Мы с Пашей хотим на время уехать из города. Нужны деньги. Я сейчас на бобах, и без дядиных денег нам сейчас никак.

— Вы долгое время этим не интересовались, а теперь вдруг начали. Получить наследство и уехать — идея Павла?

Инна не ответила. Павел кивнул.

— Да. Я решил, с такими делами не стоит тянуть.

Точилин пристально разглядывал обоих.

— Вам очень нужны деньги. Вопрос — зачем?

— Паша уже сказал. Это не вашего ума дело. У вас все, надеюсь?

Точилин встал.

— Ухожу, ухожу. Позвольте мне задержаться. Я кое-что добавлю. Напоследок.

— Ну?

— Вы ведь были у врача в прошлом году?

Инна кивнула. Лицо Павла вытянулось.

— Ваш дядя за три дня до гибели разговаривал с терапевтом. И после этого сразу связался с юристом.

Он что-то знал, Инна, а вам не сказал. И это меня беспокоит. Потому что рядом с вами — вот этот человек.

Точилин кивнул на Павла. Тот зло улыбнулся.

— Знаете, кто он?

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Представьте себе. Молодой человек, назовем его П., во время учебы в университете крутит любовь с девушкой Т. Парень беден, девушка, напротив — генеральская дочка. Странная парочка, не находите?

Спустя несколько месяцев П. бросает Т. ради красивых глаз — и всего остального — девушки К., дочери успешного бизнесмена. Живет на ее деньги, на квартире брата. Спустя пять лет их сын гибнет под колесами автомобиля. К. не может перенести потери, сходит с ума и оказывается в психушке. Незадолго до того составляет завещание, по которому все имущество переходит к мужу. Который, надо сказать, быстро оправился — а сын погиб у него на глазах. И от денег не отказался.

А некоторое время спустя снова встречается с Т., которая удачно — с денежной точки зрения — выскочила замуж и стала еще богаче. Кстати, Т. имеет от П. сына. Но я не уверен, что П. это интересует. За все эти годы он ни разу не предпринял попыток встретиться с мальчиком.

— Вы скотина, — Павел сжал кулаки. — Какое вы имеете право…

— Имею, — взгляд Точилина стал холодным. — Властью, данной Законом.

— Да в ж… ваш закон! Кто вы такие? Вас всех нужно перестрелять!

— Павел, — Инна смотрела в пол. — На твоем месте я бы не…

— Не вмешивайся! Посмотри на него (Точилин довольно улыбался). Явился сюда, чтобы поливать меня грязью! Неужели ты не видишь — он нас презирает!

— Вижу. И что? Кто он такой? Мы тоже его презираем.

Павел потер лоб.

— Я встречался с Таней. Она сказала, у парня все есть. И я видел, что это правда.

Инна с изумлением взглянула на Павла. Таким подавленным она его никогда не видела.

— Мой сын… другой сын — погиб у меня на глазах. Наши отношения с Катей никогда не были безоблачными — их даже хорошими назвать трудно. А потом я потерял жену — он поднял глаза. — Это вы можете понять? Меня не отпускало чувство вины. Я ненавидел себя за то, что это случилось со мной. Я винил себя в гибели близких. Я был молод и глуп. Если бы вам «посчастливилось» пройти через это! Я не отказался от наследства, потому что это была Катина воля. Она так хотела. Не мог я отказаться! Хотя ее отец настойчиво этого требовал. Дубровские до сих пор меня ненавидят.

— Есть за что. Но вы ведь могли подумать своей башкой — рано или поздно ваш сын узнает правду. Он спросит: «А где папа? Где его черти носят?»

— Не думаю. Скорее всего, Таня сказала Паше, что его отец умер. Так и надо. Отец из меня дерьмовый.

Он усмехнулся. Точилин покачал головой.

— Я знаю одно: сейчас вам опять понадобились деньги. И вы сблизились с девушкой, которая в сто раз богаче вас.

Павел вскочил.

— Уходите. А то я вам рожу разобью! Даже если меня за это повесят.

— Да, было бы недурно, — на пороге Точилин кивнул Инне. — Берегите себя. Женщине опасно находиться рядом с этим человеком.

Павел на кухне смотрел в окно. После вчерашнего дождя дороги размякли. В лужах плавали клочки тополиного пуха.

Инна остановилась у него за спиной.

— Ты очень глупо себя вел! Зачем было перед ним распинаться?

Павел обернулся.

— Я сорвался. Прости.

— Ты не у меня должен просить прощения. У себя. Ты дал ему повод для подозрений.

Павел приблизился. Взял Инну за плечи.

— Плевать. Пусть думают что хотят. Я хорошего отношения к себе не видел и не увижу. Но ты-то — веришь, что я не убийца? Веришь, что я тебя люблю?

— Верю, — Инна смотрела ему в глаза. — Верю. Я имела столько возможностей убедиться… Я тоже тебя люблю.

В тот момент ей казалось, это правда.

Павел потер виски.

— Это добром не кончится. Точилин прав. Ты должна уйти.

— Уйду. Потом. Сейчас я тебе нужна.

Она помолчала.

— Ты первый человек, которому я по-настоящему нужна.

Павел поцеловал ее руку.

— Нужна. Но знай, ты полностью свободна. Мы расстанемся, как только скажешь. Я не собираюсь мучить ни тебя, ни себя.

— Да. Так будет лучше для нас обоих.

Павел встал, голым подошел к окну. В щель между занавесями просочился солнечный луч. Павел ладонью коснулся луча, взволновав танцующие в нем пылинки.

— Свет надежды, — прошептал он.

Раздвинул занавески.

В комнату потоком света хлынуло летнее утро.

Инна сидела на постели, сонно моргая.

— Который час?

— Полдесятого, — Павел застегнул молнию на джинсах.

— Куда ты?

— Мне нужно уехать на два дня.

— Так долго? Почему сейчас?

— Надо, — Павел застегнул верхнюю пуговицу белой рубашки.

Инна встала, накинула халатик.

— Что я буду делать в твоем доме одна?

— Позвони адвокату. Займись, наконец, наследством.

— Наследство, — Инна ахнула. — Я совсем забыла!

Павел не слушал. Собирался с серьезным видом, напряженно что-то обдумывая.

Глухим голосом спросил:

— На какой куш ты можешь рассчитывать?

— А, ерунда, — Инна подошла к зеркалу. Начала расчесывать светлые волосы. — Пара миллионов баксов, какие-то акции. Дом, машины. Я позвоню в Москву и все узнаю. Хочешь?

— Да, хочу, — Павел проверил счет на сотовом. — Не затягивай.

На пороге он обернулся.

— Да, вот еще что. Помнишь рукопись, которую ты читала?

Инна кивнула.

— Сожги. Там… — взгляд его затуманился. — Прошлое. От него нужно избавиться.

Она села в кресло. Сказала веселым тоном:

— Поскорей бы закончилась катавасия. Получим бабки, и ты увезешь меня на край света.

Павел странно улыбнулся. Его глаза потемнели.

К двум часам дня Павел на автобусе добрался до Новгорода.

Двухэтажный особняк — решетка ворот, гараж на три автомобиля.

Таня ждала его в холле — гордая хозяйка роскошного дома. В зеленом платье с белым поясом. В уголках глаз — морщины.

Павел стоял, перекинув плащ через руку. С горечью смотрел на Таню. Вот девушка, которую я целовал, сжимал в объятиях. И она — часть мира, который я ненавижу. И прекрасно вписывается в пейзаж.

Таня улыбнулась.

— Ты похож на тореро. Давай сюда плащ.

Они стояли друг против друга, два призрака. Неловкость и плащ на руке Павла разделяли их.

— Ты одна?

Таня кивнула.

— Волков уехал на фирму.

— Мама? Кто там пришел?

По ступенькам мраморной винтовой лестницы застукали маленькие ножки. Павел вздрогнул.

Таня гордо улыбалась.

— Здравствуй, — у Павла вырвался хриплый шепот. Он прочистил горло.

— Привет. Как тебя зовут?

Голубоглазый светленький мальчик рассматривал гостя с бесстыдным любопытством.

— Миша, — вяло ответил он.

— Очень приятно. А меня — Павел. Можно поздороваться с тобой за руку?

— Нельзя, — мальчик выпустил изо рта слюну, всосал обратно. Обнял мать за ногу.

Павел выпрямился. Растерянно посмотрел на Таню. Та, однако, смотрела на него с восхищением. Павел понял, что прошел какой-то невероятно сложный тест.

— А что мы сегодня будем есть? — протянул Миша, дергая Таню за подол платья.

Она рассмеялась. Потрепала сынишку по волосам.

— Даша рыбу пожарит.

Миша некоторое время переваривал неприятный факт, качаясь на маминой ноге. Взглянул на Павла.

— А дядя будет рыбу?

— Дядя все будет, — сказал Павел, глядя на Таню. — И рыбу, и все на свете.

Он поставил чашку на блюдце. С неприязнью оглядел просторную столовую.

— Красиво живешь.

— Не жалуюсь.

— И сын у тебя славный.

— Ты думаешь? — она сдержанно улыбнулась.

— Такого ребенка нельзя не любить, — Павел запнулся. — Где его брат?

— В школе, как и полагается.

— У него все нормально?

— Глупый вопрос.

— Твоя правда. Я могу что-нибудь для него сделать?

— Скорее он для тебя что-нибудь сделает. Не будь идиотом. Волков все делает.

— Извини.

Таня потерла виски.

— Давление поднимается, — она взглянула на Павла. — Ты понравился Мише.

— А по-моему, не очень.

— Он к тебе подошел. Миша не ко всякому подойдет. Боится.

— Втираться в доверие к детям — моя профессия.

Таня встала. Подошла к старинному буфету с чайным сервизом. Вернулась с пепельницей.

Вынула из пачки «Мальборо».

— Я сильно постарела?

— Я напомнил тебе про утраченную юность? Нет, ты не сильно постарела.

— Ложь, — Таня сунула сигарету в рот. Щелкнула зажигалкой.

— Можно?

Таня бросила пачку. Павел поймал.

— Не каждый день куришь такие, — сказал он. — Теперь можно помереть спокойно.

— Ты ко мне приехал «Мальборо» курить?

— Разве не для этого мы ходим в гости? Вообще-то я хотел узнать, как ты. Счастлива?

— У меня достаток, муж, дети. И ты спрашиваешь, счастлива ли я? Счастлива!

Таня опустила глаза.

— Он мне изменяет. С блядями и секретаршами — причем я даже не могу разобрать, кто из них кто. Со всеми.

Таня с ненавистью посмотрела на Павла. Слез в голубых глазах не было — вряд ли Таня когда-нибудь плакала в присутствии других людей.

— Почем знаешь?

— Духи унюхала. В последнее время я только и делаю, что нюхаю. В кармане пальто нашла ноготь. И я нанимала частного детектива. Бывший однокурсник. Кирилл Трофимов. Помнишь?

Павел кивнул.

— Говорила мне мама, все мужики одинаковы, и отец говорил, царствие ему небесное.

— Уйди от Волкова. Подай на развод.

Таня вздрогнула.

— Не могу. Он мой муж.

— Муж… обожрался груш. Цепляешься за быт? Дом, прислуга, модные тряпки?

Женщина в зеленом со злостью потушила сигарету.

— Чертов умник. Все видишь.

Она тряхнула волосами.

— Все не так просто.

— Ну ладно. Отомсти ему. Измени. Накажи постелью.

Таня сжала кулаки. Переполняющая ее мстительная злоба вспыхнула в глазах.

— Изменить? Ему все равно, что я чувствую, чем живу. Он ничего не замечает. Вот убить его — славная идея. Медленно.

Павел поперхнулся дымом.

— Пожалуйста, дождись, пока я уйду.

Таня усмехнулась.

— Не беспокойся. Я не дура. Ради детей буду изображать довольство всем и вся. Они-то ни в чем не виноваты. Дети… зачем я их родила? И от кого? Один дурак с деньгами, другой без денег. И оба сволочи.

Павел потушил сигарету.

— Может быть, все образуется.

«Черта лысого образуется», подумал он.

Таня провела по лицу ладонью.

— Зачем ты явился? Когда я гляжу на Павлика, всякий раз тебя вспоминаю. Сейчас, глядя на тебя, ничего не испытываю. Кроме раздражения. Ты дурак, причем нищий. Ты из никчемных неудачников, которые никак жить не научатся. От тебя никакой пользы. Как я тогда не разглядела?

Павел демонстративно встал.

— Нет! Посиди еще. Мне здесь не с кем поговорить. Соседи вечно заняты. Да я их и знать не хочу. Здесь все мужики тряпки, хоть и делают деньги, ездят на «мерсах», а меня не обманешь — все слабаки и трусы. Не знаю, почему. Чувствую, и все. Бабы — дешевки, из-за шубы удавятся. И дети, дети, дети… Я погрязла в быту. Я задыхаюсь. С тобой поговорить можно. Хоть ты и сволочь, а человек настоящий. Они все здесь не стоят твоего пальца. У этих только деньги и деньги, и я сама становлюсь такой же — шлюхой для своего жирного мужа. Скоро сама стану жирной матроной, и дети вырастут, будут такие же.

Таня вздохнула. Потерла виски.

— Вот я тебя увидела, и себя вспомнила. Помнишь, какой я была?

— Помню, — сказал Павел. — Смелой и бесстрашной.

Таня рассмеялась.

— Вылизывать ты не разучился. Боже, что я сделала со своей жизнью? У меня ведь были цели, мечты, амбиции! И замужем я себя видела разве что в гробу. Гроб и получился.

Она замолкла, странно улыбаясь.

— Я знаю, зачем ты явился. Денег просить?

— Помощи.

Таня взяла новую сигарету.

— Разве это не одно и то же?

— Помоги мне выйти на Кирилла.

— Зачем?

— Узнать кое-что. Про одного человека.

Таня выдохнула дым.

— Во что ты опять вляпался, Покровский?

— В прошлое, — пробормотал Павел.

Он поднял глаза. Таня щурилась. Сигарета дымилась в ее пальцах.

— Женщина. Во всем всегда виновата женщина. Ты снова с кем-то спутался. Глаза тебя выдают. Я этот взгляд хорошо помню, — Таня стряхнула пепел. — Эта девочка подведет тебя под монастырь.

«Конечно, если я сам не сделаю этого раньше».

— Ты ее любишь? Влюблен в нее?

— Как мальчишка.

— Ты никогда не повзрослеешь, дружок. Что ты с ней делаешь? Дуришь голову, как мне? Шепчешь те же красивые словечки? Но я оказалась умнее, и вовремя тебя кинула (Павел хмыкнул), а Катя тебе верила. Бедная Катя! Ты услаждал ее своими речами, а потом свел в гроб. И с этой так будет?

Павел сжал под столом кулаки. Выдавил улыбочку.

— Кирилл. У тебя. Есть. Его. Телефон?

Таня потушила сигарету.

— Чего не сделаешь для… старого друга?

В холле Павел и Таня замерли.

В дверях стоял шофер — хмурый красивый парень в черном костюме.

По лестнице поднимался темноволосый подросток.

Он повернул голову, сдержанно кивнул матери.

Раньше, чем увидел лицо, Павел понял: тот. Его глаза. Такие же были у Юры, у него самого в детстве, за исключением выражения — холодного презрения ко всему и вся.

Таня затаила дыхание. Павел растерялся под презрительным взглядом юного принца, который каждым движением демонстрировал принадлежность к властителям мира.

Он чуть не развел руки, чтобы с глупой улыбочкой промямлить: «Здравствуй, сынок. Ты меня не узнаешь? Я твой папа».

Из оцепенения его вывел раздраженный голос Тани.

— Павел, вообще-то с гостями принято здороваться!

Павел посмотрел на Таню — ему показалось, она кричит на него. Но ее суровый взгляд был устремлен в сторону лестницы.

Мальчик скривился. Неспешно сошел вниз. Подошел, протягивая руку.

— Здравствуйте, я Павел.

— Здравствуй, — сипло ответил Павел, пожимая маленькую холодную ладонь.

Павел-младший вскинул голову, чуть приподняв тонкие брови.

— Вы наш новый охранник?

Павел-старший смущенно оглянулся на Таню. Она смеялась, зажав рот ладонью.

Сын удивленно посмотрел на нее.

— Мама? Что смешного я сказал?

— Ничего, — Таня вытерла рукой слезы. — А мать целовать надо?

Мальчик скривился. Приподнялся на цыпочках. Обнял мать за шею. Холодно поцеловал.

— Как дела в школе?

— Нормально.

Мальчик направился к лестнице.

— Умойся и переоденься. Сейчас сядем за стол.

— Я подожду отца.

В голосе мальчика появилась нотки восхищения. Отец — это сила, власть, машина и деловой костюм. Мать — мелочная дура, всем в доме забивающая голову своими глупостями.

Павел наблюдал, как плод его чресел поднимается по лестнице. Таня прошептала на ухо:

— Исчезни. Быстро!

Павел повернул голову.

— Телефон.

Таня торопливо надиктовала номер. Она явно спешила избавиться от… давнего знакомого. Конечно. Павла видел шофер. Скоро о госте узнают все шоферы в округе. А значит — и соседи. Гнилой запах сплетен рано или поздно достигнет тонкого обоняния Волкова. А если и нет, репутация Тани будет подпорчена. Ей не дадут покоя шепоты и взгляды.

Охранник проводил Павла до ворот.

— Эй, постой!

Павел обернулся.

Мальчик успел переодеться к обеду. Брови сдвинуты.

— Я тебя знаю. Ты мой отец.

Охранник стоял с бесстрастным лицом, ожидал момента, когда можно будет открыть ворота.

— Да, — кивнул Павел. — Я твой отец.

— Знаешь, что? Ты придурок.

Павел промолчал.

Павел-младший сложил руки на груди.

— Зачем ты явился? Тебе нужны деньги?

Павел поднял ладони, защищаясь.

— Я не…

— Почему мы должны давать деньги таким, как вы? Мой отец заработал их собственным умом. Он — настоящий мужчина и великий человек. А ты — кусок дерьма.

Павел не сказал ни слова.

Его сын кивнул охраннику.

— Выпусти его.

Повернулся к отцу.

— Если ты еще раз явишься, я прикажу ему тебя пристрелить.

Павел вышел за ворота.

Он стоял, глядя на надгробную плиту. Застывшее лицо Кати на фотографии смотрело на него.

Павел прошел чуть дальше. Вот она, могила моего сына! Разве это может быть? Разве я могу стоять, глядя на слова, высеченные в камне? Пять лет. Вот и вся жизнь. Зачем он родился? Что мог успеть?

Павел прикрыл глаза.

Боже, как же это вынести? Да можно ли выдержать это и не сойти с ума?

Юра, прости меня. Катя, и ты прости меня. Простите меня все.

Зачем я пришел сюда? Ах да. Вспомнил. Я хотел узнать, может ли прошлое сжалиться надо мной, отпустить меня. Я хотел вспомнить, правда ли тот Павел Покровский был таким идиотом, или мне мерещится? О, как Он радуется! Как смеется надо мной!

Учитель тронул лоб.

Боже, какая боль!

Гудки.

Давно забытый голос — бодрый, живой, раздражающе веселый:

— Алло. Вы не туда попали.

— Кирилл, — Павел потер виски. Боль раскаленными щипцами сжала череп. — Это Павел Покровский. Помнишь, мы вместе учились?

— Павел Покровский? Нет. Извините. Не помню.

Павел облизнул губы.

— Татьяна дала мне твой номер.

— Танька? Антипова? Ясно. Как там тебя зовут?

— Павел.

— Павел, Павел. Да-да. Помню. Ты тот парень из второй группы?

— Да, — Павел учился в четвертой группе. — Мне нужна информация об одном человеке.

— Минуточку. Записываю. Имя?

Павел затаил дыхание.

— Андрей Белкин, — сказал он.

 

Глава 29. Странный разговор

Александр Точилин бродил по пустым улочкам города Высокие Холмы. Небо потемнело. Прохожие почти не встречались.

Из дверей продуктового магазина вышел Покровский. В том же сером плаще и потертых джинсах. Небритое лицо осунулось. Глаза горят — то ли от голода, то ли от злости. А может, от того и другого.

Павел заметил следователя. Застыл у крыльца универсама.

Странный момент. Они сверлили друг друга взглядом, вокруг ни души, и только ветер тряс вывески и провода.

Точилин первым стряхнул оцепенение. Приблизился.

— Зачем вы ходите в этот магазин?

— Здравствуйте, — сказал Покровский.

Точилин молча рассматривал Павла. Тот нахмурился.

— Вы всегда начинаете разговор с допроса?

Точилин смутился.

— О… извините. Нет. Не подумайте плохого. Просто в этом магазине цены завышены. Вот тот, через дорогу — там молоко на три рубля…

— Я там был, — перебил Павел.

Точилин смутился еще больше. Идиотская ситуация: он смущается перед человеком, которого вполне может упечь в кутузку. На то есть основания.

Впрочем, жизнь и состоит из идиотских ситуаций. И попытки выпутаться из них приводят к еще более идиотским ситуациям.

Павел же не смутился нисколько. Стоит. Смотрит. Очевидно, так мало общается с людьми, что ему уже плевать, клеится разговор или нет.

Точилин тряхнул головой.

— Что ж мы стоим, как столбы? Раз уж встретились, давайте перекусим где-нибудь.

— Хорошо. Но там, где я хочу.

Следователь кивнул.

Покровский затащил его в шаверму. И Точилин мысленно проклял его за это. Он прекрасно знал, какого качества пища в таких заведениях.

Пока грели чизбургеры, Точилин оглядывался. По телевизору, который крепился кронштейном к стене под потолком, шли новости.

— Кажется, последний раз я ел в шаверме лет пятнадцать назад, — с улыбкой сказал Точилин Павлу.

Тот положил локти на стол. Сцепил пальцы в замок.

— Я вам сочувствую.

Подали еду. Точилин уставился на бутерброд. Судя по запаху, соус прокис еще при Ельцине. Овощи гнилые и немытые.

Он попытался откусить кусочек, но только запачкал соусом пальцы. Отложил чизбургер. Рассмеялся, с гримасой отвращения вытирая руку салфеткой.

— Что же мы… будто нам и поговорить не о чем.

— Недавно вы, в моем собственном доме, при любимой женщине, бросили мне в лицо ложные обвинения. Я настаиваю, чтобы вы взяли свои слова обратно.

Следователь похолодел. Такое с ним впервые. Извиняться перед подозреваемым? Вообще перед кем-либо? Неслыханно!

— Вы это сделали, — проговорил он.

Павел молча поднялся, с демонстративным видом встал у стола.

Точилина прошиб пот.

Кипя от злости, он процедил:

— Извини.

Павел с ехидной улыбочкой сел. Точилин расслабил ворот рубашки.

«Никто не должен узнать об этом. И не узнают».

Павел откинулся на стуле. Кривясь, оглядел следователя.

— Вы отвратительны. Пытаетесь пролезть ко мне в доверие, а сами в уме просчитываете ходы.

— С чего вы взяли?

— Я вас насквозь вижу. Вы хотите выпытать у меня информацию о человеке, который занимает ваши мысли. О серийном убийце, которого вы называете Судьей.

— Раз уж мы об этом заговорили… Вы с Ним знакомы?

— В некоторой степени.

— В какой степени?

Покровский провел рукой по волосам.

— Я вам скажу как есть, а там сами решайте, верить мне или нет.

Точилин кивнул.

— Судья — я Его выдумал.

Точилин нахмурился.

— Да, так и есть, — сказал Павел. — Я давно знал о Его существовании. Я Его создал.

Он выдержал паузу, глядя на следователя с насмешкой.

— Каким образом? — спросил Точилин.

— В детстве я очень боялся человека в черном плаще, который придет и накажет меня, если я совершу грех. Невидимый друг. Я даже разговаривал с Ним. И подумал: почему бы Ему наказывать не только меня, но и других детей? Меня часто обижали. Я становился жертвой тех, кто сильнее. Я плакал. Меня переполняли злость и обида. Я представлял, как невидимый друг жестоко наказывает моих обидчиков. Мне становилось легче. Хотя теперь я понимаю, что все оказалось намного серьезней. Моя фантазия перестала быть бесплотным образом, обрела плоть и зажила сама по себе. Можно сказать, Судья — моя воплощенная мечта.

С минуту они смотрели друг на друга.

— Вы о чем? — спросил Точилин.

Павел потер переносицу. Вздохнул.

— Вам кажется, я брежу? Мне, впрочем, плевать, что вы обо мне думаете. Но я беспокоюсь о вас. Пока вы не поймете, что все обстоит так, как я говорю, не продвинетесь ни на шаг.

Послушайте. Вы же можете на секунду допустить, что человек не просто так приходит в этот мир? Что каждый из нас исполняет высшую миссию? Что любой человек является воплощением некоей идеи?

Точилин кивнул. Именно так он и думал.

— Вы, например, являетесь воплощением идеи правопорядка. Я — воплощение… уж не знаю, чего. Но речь не обо мне. О Судье. Он воплощает идею высшей справедливости. Просто представьте, сколько в мире униженных. Этих людей переполняет обида, жажда возмездия. И совокупное желание этих людей превращается в идею, которая ищет своего воплощения в конкретном человеке. Потому и явился Судья. Люди ждали Его прихода.

Точилин поднял руки. Рассмеялся.

— Извините. Это бред сивой кобылы.

— Неужели вы не знаете, что реальности нет? Мир податлив, как глина, а пальцы гончара — человеческие желания. Биотоки человека обладают магнитными свойствами. Человек притягивает и отталкивает. Я говорю о сильном желании, которое меняет мир. Я говорю о невозможном, которое становится возможным. О водах Красного моря. О воскресении мертвых. О Наполеоне, перед которым склонилась Европа. О Советской Армии, которая, терпя огромные потери, без оружия выиграла величайшую войну в истории.

Павел отхлебнул кофе.

— Мы зря уповаем на Бога. Все находится в нас. Известный нам мир — всего лишь чья-то мечта. Отражение наших мыслей, желаний, чувств, надежд.

Некоторое время Точилин переваривал информацию.

— Ладно. Если вы верите в это, ваше дело. Скажите мне одно — вы знаете, кто этот человек?

Павел помедлил с ответом.

— В лицо — нет. Имя Его мне тоже неизвестно. Хотя кое-что о Нем я сказать могу. Больше, чем вы.

— Просветите.

Павел молчал.

— Я ведь извинился, — торопливо добавил Точилин. — Что мешает вам помочь мне?

Павел поднял глаза.

— Я боюсь за вас. Вы хотите встретиться с Ним лицом к лицу. Зачем?

Следователь не нашелся с ответом…

— Вы придумали тысячи мотивов, чтобы решиться на это. Но мотив у вас один. Вы хотите переманить Судью на свою сторону.

— Вы ошибаетесь.

— Хотите, чтобы Судья работал на вас. Помогал вам вершить правосудие в обход закона. Я говорю вам, что это безумие. Судья — даже если допустить на минутку, что вы Его найдете — воспримет вашу просьбу как грех. И убьет вас.

— Во-первых, я не собираюсь встречаться с Судьей. Во-вторых, у меня нет ни малейшего намерения… как вы сказали? Вершить правосудие в обход закона. В-третьих, со мной не так легко справиться. Даже если бы я и хотел поговорить с Ним — чего я не хочу — вряд ли Ему удалось бы убить меня, как тех беззащитных молодых людей, выгнавших из дома слабоумного старика.

— А Нестеров? Тоже был беззащитным?

— Покровский, — Точилин наклонился вперед. Затаил дыхание, внимательно наблюдая реакцию собеседника. — Скажите прямо: Судья — это вы?

Он ждал. Ему бы хватило малейшего симптома: еле заметного дрожания ресниц, движения мускула на лице, сужения зрачка.

Павел вздохнул. Заговорил скучающим тоном, который явно давал понять, что ему хочется поскорее закончить разговор.

— Судья — необычный человек. Вы должны об этом помнить. Он силен, хитер и смел. Обладает способностями к гипнозу. Умеет взглядом подчинять себе людей. Способен понижать температуру в комнате. Внушать галлюцинации. Вызывать остановку сердца, инфаркт — без телесного контакта с жертвой. И становиться невидимым. Я имею в виду, способен сливаться с окружающей обстановкой.

Он замолк, погрузившись в себя.

— Это все?

— Пока все.

Точилин покачал головой.

— Немного. Что ж, и на этом спасибо. Еще один вопрос. Эксперты установили орудие убийства. Судейский молоток.

— Господи, — Павел потер лоб. — Даже это сбылось.

— Мне это кажется сомнительным. Разве таким предметом можно убить человека? У последней жертвы голова разбита вдребезги, и лицо в кашу. Вы не знаете, как такое возможно?

Павел покачал головой.

— А насчет следующей жертвы? Кого Он убьет?

— Кого угодно. Судья доберется до любого. Кроме меня. Я — единственный человек в мире, которого Он не может убить.

— Почем вам знать?

Павел усмехнулся.

— Он пытался.

— Что? — Точилин изогнул брови. Вот это новость!

— Давно. По мотивам, вам небезызвестным.

— И не убил вас?

— Он не может. Я для Него неприкосновенен. Я и те, кто находится под моей защитой.

— Кто это?

— Те, кого я люблю. Поэтому Он сначала убивал людей, от которых нить шла ко мне. Те насильники шесть лет назад… вы ведь через них меня нашли? Дочь бездомного старика — я встречался с Ним, в парке. Нас видело много людей. Судья пытался навести на меня подозрения.

— А Судья — действительно не вы?

— А может — вы?

— Нет. В этом я точно уверен.

— Почему? Может, вы больны шизофренией, и убили этих людей, а потом все забыли?

Павел допил кофе. Поставил чашку. Его рука дрожала.

— Что с вами?

— Ничего.

Павел потер виски. Точилин встал.

— Давайте я отведу вас домой.

— Нет.

— Бросьте. Не люди мы, что ли?

Точилин обогнул столик. Положил руку Павлу на плечо.

Тот вскочил, схватил Точилина за шиворот и прижал к стене. Его тонкое лицо исказилось. Верхняя губа оттянулась, как у волка.

— Если ты еще раз притронешься ко мне, я тебя убью. Понял?

Точилин не выдавил ни звука. Он впервые в жизни почувствовал страх. Нападение было неожиданным. Лицо Павла — ужасно. Черты заострились, придав ему звериный облик.

«Он ненавидит меня. Все это время он улыбался, а сам кипел ненавистью».

Павел отпустил его. Стоял, тяжело дыша.

Все взгляды обратились на них. Взрыв Павла испугал не только Точилина. Все в зале застыли в ожидании драки.

Точилин встряхнулся.

— Псих, — бросил он.

Павел потер лоб. Лицо снова осунулось.

— Извините. Сорвался. Мне пора. Провожать не надо.

Быстрым шагом он вышел, оставив Точилина в нелепом положении.

Следователь поскорее покинул шаверму.

 

Глава 30. Весенний денек

Дима Сотников сидел на кровати в своей комнате. Кровать, стол с шестью выдвижными ящиками, и старый комод, набитый книгами. Вот и все убранство. Ни своего телевизора, ни компьютера, ни магнитофона — ничего из того, что имеют другие дети. Даже этот угол — ему не принадлежит. Отец не раз повторял, что в этом доме нет ничего, что принадлежало бы сыну, потому что Дима ничего сам не заработал.

И сейчас он сидел на самом краешке своей незаработанной кровати, собираясь с духом, чтобы спросить у матери разрешения погулять.

Отец был на работе. При отце Дима почти не выходил из комнаты, изредка совершая вылазки в туалет. К столу его звали, как собаку.

Мать дала Диме добро, так как была пьяна. Дима любил, когда они пили. Они становились мягче, и тогда удары и мат вдруг сменялись ласками и поцелуями. К тому же, когда они засыпали — за столом или под ним, Дима мог утащить из холодильника что-нибудь поесть.

Он все время был голоден, и ощущал постоянную слабость.

Дима надел джинсовую курточку и отправился в парк. Он знал, там дети. Дима вовсе не рассчитывал затесаться в какую-нибудь веселую игру. Да его никто бы и не принял в компанию. Диме нравилось просто смотреть на чужое веселье.

Он сел на скамейку, наблюдая, как ребята играют в «ножички».

День был теплый и солнечный, как и положено одному из первых июньских дней.

Прямо в ухо кто-то весело и зло прокричал:

— Бу-у-у!

Дима тонко вскрикнул, от испуга свалившись на землю.

Безмятежность дня прорезал издевательский смех.

Стоя на четвереньках, мальчик поднял голову.

Витя Королев и Игорь Вялов стояли над ним. Руки в карманах. Дорогие джинсы. Модные рубашки. Аккуратные челочки.

В глазах — злое веселье, которое узнает любой, кто хоть раз был жертвой издевательств.

— Чего уставился, пидор? — оскалился Сотников. — Привидение увидал?

Вялов захихикал.

Дима поднялся.

Совсем рядом звучал детский смех. Родители сидели на скамеечках, умиляясь на своих чад. Ничего не замечали. Кое-кто оглядывался, но тут же делал равнодушные глазки, отворачиваясь в страхе.

Дима бросился на Вялова.

От страха он вел себя очень смело. Обрушил град ударов на сытое лицо мучителя. Тот в первые секунды опешил.

Задыхаясь, Дима остановился. Он уже устал, а драка еще не начиналась. Ему бы продолжить в том же духе еще минуты три. Но Дима в первый раз в жизни попытался дать сдачи. Первоначальный успех, вызванный не силой и храбростью, а неожиданностью нападения Димы, так испугал мальчика, что он замер.

Ошибка.

Вялов пришел в себя. Выпрямился с перекошенным лицом. Слабые удары Димы оставили на его лице лишь несколько красных пятен.

Вялов со всей искренностью злобы впечатал крепкий кулак в хрупкое лицо Димы.

От удара мальчик упал на спину. Заплакал от боли и обиды. Из носа хлынула кровь. Королев и Вялов заржали, указывая на Диму пальцами.

Королев пихнул Игоря локтем.

— Э, а давай ему мозги прочистим?

— Давай! — Вялов повернулся к поверженному Диме. — Вставай, падаль!

«Прочистка мозгов» делается очень просто. Нужно обхватить голову жертвы руками и со всей силы давить большими пальцами на виски.

Сначала Вялов держал Диму, а Королев чистил ему мозги. Потом Королев держал, а Вялов давил. Потом Королев давил, потом Вялов, потом снова Королев. Это было так весело, что они забыли, куда шли.

Для Димы это тянулось целую вечность. Наконец его отпустили. Он на слабых ногах сделал несколько шагов. Его шатало. В виски больно било кровью. К горлу подкатила тошнота.

Он упал на четвереньки. Его вырвало. В глазах потемнело. Мальчик упал лицом в собственную рвоту.

Королев захохотал.

— Зырь! Вот придурок! Ха-ха!

— Да, — Вялов поежился. Он не был лидером, и сейчас его охватили смутные сомнения. Не слишком ли далеко они зашли? Если что, Королев выкрутится, а ему попадет по первое число.

— Что вы делаете, сволочи?

Он вздрогнул.

К ним спешила молодая красивая блондинка в желтом плаще, с сумочкой из красной кожи через плечо. Лицо от негодования краснее сумки.

Блондинка приблизилась.

— Вам не стыдно? Что вы творите с бедным ребенком?

Она обращалась к Королеву, но тот смотрел ей прямо в глаза. В особняке его отца была горничная, похожая на эту блондинку. И он отвешивал ей пинки.

В прекрасных глазах блондинки промелькнул страх. Она отвернулась, толкнула Вялова в грудь.

— Ты откуда взялся? Тебя кто научил руки распускать?

— Э, я-то че? — он отступил, оторопев от того, что красавица с ангельским лицом ведет себя так грубо.

Королев подскочил к блондинке и со всей дури толкнул в спину.

Она полетела лицом вниз. Упала на живот. Сумочка отлетела к качелям. Мобильник выпал из кармана плаща в грязь.

Женщина, охнув, села, глядя на Королева круглыми глазищами. Юбка задралась до бедер.

Королев ухмыльнулся.

— Вау! Отсосешь, мамочка?

Щеки блондинки залило краской. Вялов такими же огромными глазами посмотрел на Королева.

— Витек, ты че?

Женщина встала. Прическа сбилась. Колготки разошлись.

— Щенок, — неуверенно прошептала она. — Ты что себе позволяешь?

Лицо Королева исказилось.

Он схватил блондинку за руку. Крепко сжал.

— Вали, сука, пока цела.

Безмятежность дня померкла.

Вялов развернулся, чтобы бежать, и застыл.

Человек в черном плаще с капюшоном стоял в трех шагах от него.

В руке Он сжимал запятнанный кровью судейский молоток.

Увидев Его, блондинка мигом забыла, что Королев толкнул ее. Выступила вперед, со страхом глядя на Судью.

— Я знаю, кто Ты. О Тебе писали в газетах. Уходи. Тебя никто не звал.

Судья молча смотрел на нее.

— Прошу, не трогай их!

Он вздрогнул. Поднял голову. Его голос звучал глухо:

— Ты просишь за них?

Ресницы блондинки дрогнули.

— Я.

Ледяной смех из-под капюшона заставил ее оцепенеть. В голосе Судьи не было ни капли жалости.

— Ты говоришь, что думаешь? Или просто играешь роль?

Женщина задрожала.

— Не наказывай их. Они еще дети.

Снова бесстрастный смешок.

— Какие банальные слова! Ты хорошая актриса.

Он приблизился. Блондинка замерла, словно беспомощный ребенок.

Судья наклонился. Прошептал ей на ухо:

— Хочешь, чтобы отпустил их? Я согласен.

Женщина с надеждой посмотрела на Него.

— О, спасибо! Ты… Ты добрый…

Он усмехнулся.

— Вместо них я убью тебя.

Она отшатнулась, бледнея.

— Ну что? Согласна?

Блондинка разрыдалась. Схватила сумочку и, шатаясь, побрела прочь.

— Нет… — шептала она. — Нет…

Вечером она будет битый час плакать в объятиях мужа. Супруг так и не добьется от нее вразумительных объяснений. Женщина будет повторять снова и снова: «Не надо меня, только не меня».

Игорь прирос к земле. Кто-то орал ему в ухо: «Беги! Беги, идиот! Спасай свою шкуру!»

Но этот крик души перекрывал иной звук — вкрадчивые шаги Смерти.

Королев, бледнея, смотрел на Судью. Черная тень легла на его лицо. Солнце погасло.

— Не трогай меня. Мой отец тебя убьет!

— Твой отец? Мне прекрасно известно, кто твой отец. Жирная пиявка. Его место в Аду. А твое место — рядом с ним.

Игорь, парализованный ужасом, смотрел на приятеля. Тот молчал, издевательская ухмылка исчезла, огонь торжества в глазах угас. Впервые в жизни Витя Королев осознал, что в жизни есть вещи, перед которыми бессильны деньги, связи, власть.

Например, смерть.

Голос Судьи был тих и серьезен:

— Когда-то я поклялся мстить за невинно обиженных. Поклялся женщине, которая значила для меня больше целого мира.

Я поклялся, что буду справедлив. Я не трогаю детей и беременных. Поэтому я не убью тебя.

Он уставился на мальчика. Витя неуверенно улыбнулся.

В следующую секунду Игорь увидел то, что долгие годы будет преследовать его в кошмарах.

Судья выпростал руку, схватил Королева за горло. Тот захрипел, судорожно вцепившись в руку Судьи. Его слабеющие пальцы скользили по рукаву плаща, не в силах разжать ледяные пальцы. Он болтал ногами в воздухе.

— Смотри на меня, щенок, — сказал Судья. — Смотри в глаза Правосудию. Видишь в них жалость?

Он отвел руку с молотком, и со всей силы обрушил на ноги мальчика, раздробив коленные чашечки. Королев страшно захрипел.

Игорь открыл рот, чтобы закричать, но выдавил лишь слабый писк. Оглушительный хруст раздробленных костей все еще звучал в его ушах.

Судья разжал пальцы. Королев приземлился на сломанные ноги. Истошный вопль боли огласил округу.

Но дети и родители на детской площадке вели себя странно. Одни продолжали играть, другие — умиляться. Лица походили на застывшие маски. В их счастье и безмятежности проглядывала фальшь, словно мертвые притворялись живыми.

Судья опустил молоток. Глядя на Королева, который катался по земле в корчах, сказал:

— Ты никогда больше не сможешь ходить.

Игорь смотрел, как черная фигура неумолимо приближается. Горло пересохло, язык окостенел.

Судья навис над ним.

— Теперь ты понимаешь, что за грех всегда наступает расплата?

Мальчик открыл рот, чтобы крикнуть: «Да, да, я понял! Я больше не буду! Не трогайте меня!»

Игорь не выдавил ни звука. Его трясло. Он пал на колени, рыдая.

Ни поза, ни голос Судьи ничего не выражали:

— Люди… только так вас можно чему-нибудь научить. Я обвиняю человеческий род в том, что вы сделали меня убийцей. Не будь вы такими, моя душа была бы спасена.

На площадке для игр кричали дети.

В голосе Судьи появилась теплота:

— Не бойся. Я отпускаю тебя. Ты достаточно напуган. Иди и расскажи всем, что видел.

Судья повернулся, скорбно глядя на игры детей. Детей, которые никогда не станут взрослыми.

Он закрыл глаза. Тупая боль била в висок. Боль всех обиженных, которую Он чувствовал, как свою.

Птицы, до этой минуты мирно сидевшие на ветвях парковых тополей и берез — вороны, галки, воробьи — слетели с деревьев, и щебечущей бурей обрушились на людей, стараясь выклевать глаза, вцепиться в волосы. Дети истошно завизжали, родители, подхватывая их, побежали прочь из парка. В один миг игровая площадка опустела.

Небо нахмурилось. Огромные, как дирижабли, тучи цвета печени обложили небо. Тень легла на землю.

Прохожие на улицах Высоких Холмов с недоумением смотрели на небо.

С неба падали белые хлопья.

Судья склонился над Димой. Перевернул мальчика. Под капюшоном Его лицо выражало сострадание и тревогу.

Он бережно взял на руки хрупкое тельце.

Павел шагал по проспекту Свободы, глядя под ноги. Воротник плаща поднят — вдруг резко похолодало.

Он оглядел пустынный проспект. «Где все? Куда подевались люди? Неужели конец света?»

Павел остановился. Задрал голову. На его лицо опускались хлопья тополиного пуха, почему-то холодного и мокрого.

— Зима началась, — прошептал он. Поежился — не от холода. От внезапного приступа страха.

Над проспектом поднялась снежная завеса.

Танец снежинок (каждая из которых имеет неповторимую форму и траекторию) завораживал.

«Люди — это снежинки».

Павел увидел хрупкого мальчика с бледным печальным лицом. Мальчик в черной курточке и синих джинсах — одежде с чужого плеча.

Мальчик, забыв все на свете, смотрит, как падает снег…

Из снежной пелены выступают черные фигуры. Грубые голоса. Резкий смех.

Подростки.

Хохоча, обступают ребенка и начинают толкать его от одного к другому.

— Зачем вы это делаете? — плачет мальчик.

— Ой! — говорит один из них. — Я тебя толкаю? Прости меня, пожалуйста!

Он бьет мальчика по лицу. Тот падает на колени. Плачет. Из носа течет кровь. Белая простыня снега окрашивается алым.

Хохоча, парни уходят.

Павел вздрогнул. Моргнул два раза. Видение исчезло.

Мальчиком был он сам. Давно.

«Тогда я придумал Судью».

Он добежал до места, где били мальчика, где плакал мальчик.

Кровь.

— Не может быть, — прошептал Павел.

Он оглядел проспект. Ни одного прохожего. Ни одной машины. Витрины магазинов слепы. Как такое возможно?

Здания вдруг стали прозрачными. Из окон струился яркий белый свет.

Иллюзия. Обман. Мечта. Я в чьем-то сне.

Он снова уставился на кровь.

Кровь не только здесь, у моих ног, но дальше. И дальше. Цепочка алого цвета.

Он пошел по кровавым отметинам.

За снежной завесой кто-то черный, согбенный. С ношей на руках.

Павел бросился за Ним, крича.

Судья обернулся.

— Что произошло? — Павел со слезами вгляделся в хрупкое лицо Димы.

Голос Судьи звучал глухо, печально:

— Сотрясение мозга. Злые дети мучили его.

Павел посмотрел во тьму вместо лица.

— Дети? Что Ты с ними сделал?

Судья опустил голову.

Павел взял у Него Диму.

— Я отнесу его в больницу.

Судья уже растворялся в снежной круговерти.

— Судья!

Он остановился.

— Зачем ты призвал зиму?

Человек в черном покачал головой.

— Не я. Ты. Зима пришла из твоего кошмара. Мой сон иной.

— Что это значит?

В голосе Судьи звучало торжество:

— Ты знаешь. Готовься, Павел. Будь бодр, чтобы Суд не застал тебя спящим.

Он скрылся в метели.

В прихожей Точилин снял куртку, сунул ноги в мягкие тапочки. Вдохнул кислый запах квартиры.

И сразу окунулся в унылую атмосферу того, что называют «домашним очагом». В этом пресном болоте жила царевна-лягушка — жена.

Маша стояла у плиты, помешивая в кастрюле суп.

Улыбнулась со слабой улыбкой покорной рабыни.

«Ужинать будешь?»

— Ужинать будешь?

— Чаю, — он сел за стол.

Маша, в вечном цветастом халате, подала кружку горячего чая, варенье, сахар, печенье-конфеты. Села напротив, подперев голову руками.

«Устал?»

— Устал?

Отхлебнув чаю, Точилин гаденько улыбнулся.

— Нет. Прыгаю как козел.

Жена посмотрела в окно.

— Сегодня снег был, представляешь?

— В мае? Не заметил. Заработался.

— Работа. Все работа, работа, работа…

Тон голоса падал, как ослабленная струна, пока не снизился до безвольного шепота.

— Где Алеша?

— Спит, — Маша взглянула на мужа. — Я уложила его полчаса назад. Ты обещал приехать пораньше, почитать ему перед сном. Он ждал до последнего.

— И что?

— Ничего. Конечно, ничего. Просто иногда — а с годами все чаще — мне кажется, у Леши вообще нет отца. А у меня — мужа.

Точилин молчал. Мелкими глотками прихлебывал чай. И вспоминал жену.

У нее были зеленые глаза, мягкие рыжеватые волосы, взбитая челка. Маша одевалась ярко, все по моде 80-х — твидовый пиджак (розовый со стразами), янтарные серьги, кольца, браслеты, итальянские сапоги. Отец-дипломат доставал из-за бугра. Маша отбирала, что нравилось, остальное перепродавала подружкам. Как в рекламе: «Мы отбираем лучшие зерна кофе, остальное отправляем вам».

У нее была улыбка кинозвезды.

Саша Точилин, студент юрфака ТГу, тогда ничего не знал о Законе, Справедливости и бесконечной пропасти между ними. Уже тогда его лицо казалось вытесанным из цельного куска мрамора. Но глаза составляли все различие между ним Тогда и Теперь.

Эти голубые глаза светились добрым, мягким, наивным светом. Все, о чем думал юный Саша — найти себе приличную (во всех отношениях) девушку. Гулять с ней у всех на виду.

Только девушки, тем более «приличные», не спешили отзываться на его чувственность. Он их отпугивал. Неуклюжестью, Серьезностью и Одержимостью.

Маша Миронова училась на медицинском. Они встретились в морге. Оба проходили стажировку. Точилин руководил опознанием. Маша проводила вскрытие. Кроме них, в залитом зеленоватым светом помещении находились двое сокурсников Саши и пожилой врач — Машин научный руководитель. Маша сразу приглянулась будущему гению следствия. Но, помня прежние промахи, он отгонял мысль об ухаживании.

Когда входили, всеобщее внимание привлекла почти целковая и явно мужская нога, оторванная неведомой силой до половины бедра. Синяя, с торчащей берцовой костью, она воняла горелой резиной. И мирно намывалась в ванночке.

— Интересно, — сказал Точилин Маше. — Что могло оторвать человеку ногу?

— Ой, знаешь, меня больше волнует, кто ее сюда принес. Что, одну только ногу и похоронят?

Маша ослепительно улыбнулась.

Точилин наблюдал за умелыми действиями девушки на вскрытии. Она разрезала ножницами живот, открывала створки ребер, брала в руки сердце, кишки, печень. Распиливала черепную коробку, долго ковырялась в мозге чем-то вроде пилочки для ногтей. Один из сокурсников Саши закрыл рот ладонью и с воплями выбежал вон. Под гогот остальных. Саша не замечал ничего. Он влюбился. Ее движения были точны и совершенны.

Маша взяла с жестяного подноса скальпель.

Они посмотрели друг другу в глаза.

Улыбнулись.

Два года пролетели как день. И год после свадьбы. Брачная эйфория, лучший секс из всех возможных, понимание с полуслова.

А потом…

«Я изменился».

Точилин закурил, усмехаясь.

Маша подняла мокрые глаза.

— Ты изменился. Давно. Твоя работа заслонила все. Да… я ревную тебя. Не к другой бабе — здесь тебя упрекнуть не в чем. К Закону. Ты одержим трупами и логическими цепочками. Нам с Алешей не осталось места в твоей жизни. У тебя раньше совсем другие глаза были. Добрые, мечтательные. А сейчас их будто железом покрыли.

Точилин, с дымящей сигаретой во рту, зааплодировал.

— Прекрасная речь. В чем же проблема? Я занят делом, Машенька. Делом, важность которого я даже не пытаюсь тебе объяснить. Не поймешь.

— Дело! Другие мужики занимаются стоящим делом, а ты говно разгребаешь! Ты воняешь трупами!

Она провела ладонью по лицу.

— Извини. Я не должна так говорить. Просто я устала. Я не могу любить Великого Следователя. Ты очерствел. Между нами пустота. Я не хочу тебя. Мне омерзительны твои прикосновения. Невыносимо лежать в одной постели с каменной статуей. С тобой холодно. Я тепла хочу, Саша.

На миг сердце Точилина — кто бы мог подумать — дрогнуло. «Да, это я сделал с ней».

Он уткнулся в чашку остывшего чая. Она права — и это ничего не меняет. Не должно менять.

Точилин сжал под столом кулаки. «Сука, почему ты завела этот базар именно теперь, когда я в пяти шагах от победы всей жизни?»

Зевая, он встал.

— Пошли спать. Утро вечера мудренее.

Маша с горечью покачала головой.

— Ты — знаешь кто? Кирпичная стена. Бьешься в тебя, бьешься — а толку?

Вздохнув, она отправилась проведать сына.

— Бетонная стена, — пробормотал Точилин. — И никакая другая.

Он коснулся затылком прохладной подушки.

Залился трелью сотовый.

Жена выругалась, переворачиваясь с боку на бок.

Следователь подскочил на кровати, как ванька-встанька.

— Точилин! — гаркнул он в трубку.

Быстров с ходу выложил факты. Следователь изменился в лице.

— Судья? Дети? Сын Королева? ИНВАЛИД НА ВСЮ ЖИЗНЬ? Ждите. Еду.

Маша раздраженно вздохнула.

Точилин оделся за тридцать секунд.

Конечно, насчет «инвалида на всю жизнь» — явное преувеличение. Судья молотком раздробил Вите Королеву коленные чашечки, но отец свез сына в Германию. Сделали тефлоновые коленки, и через полгода Витя ходил. С костылем. Он хромал, он уже не бегал и не прыгал. Но нрав его остался прежним. И даже усугубился.

Людей Витя теперь не трогал.

Теперь он мучил только животных.

Родители забрали Диму из больницы, некоторое время он сидел дома, отходя от шока.

Через неделю их вызовут в суд, чтобы лишить родительских прав. Мальчика отдадут бабушке.

Его отец сопьется через год, мать «утонет в стакане» еще через полгода.

 

Глава 31. Прошлое и будущее

Баринов сидел за столом в своем кабинете. Напротив господин Бубнов прихлебывал кофе из чашки. Чай заварил сам Баринов — Иру он отпустил пораньше.

Валерий Георгиевич повернул голову. За стеклом колыхался на ветру снежный занавес.

— Дела.

Бубнов поднял холодные голубые глаза. Рука с чашкой остановилась у губ.

— Аномалия.

— М-да. Скоро на потолке спать будем.

Бубнов закашлялся. Рука с чашкой затряслась, кофе плеснуло на стол и дорогие брюки.

Баринов угодливо подал полотенце. Бубнов отмахнулся. Достал пузырек, высыпал на ладонь две таблетки. Запил кофе.

Тронув запястье, принялся вытирать стол, и лишь затем — брюки.

«Интересно, кто ему брюки гладит? Жена-то… М-да. Чем ее? Кочергой? Дела, дела. Кочергу жалко. Пришлось выбросить. Марину в реку, и орудие убийства — туда же, десять километров вниз по течению. Жалко. Крепкая, наверное, была кочерга».

Сергей Петрович расстегнул ворот рубашки, откинулся в кресле.

— В мире, где мужики женихаются с мужиками, не такое уж чудо — снег в июне.

Баринов сунул в рот «Мальборо», поднес зажигалку.

— В новостях говорили — нонсенс. Атмосферный фронт локального действия. Пришел незнамо откуда. И никуда, сволочь, не уходит. Застрял — ни туда, ни сюда. В Холмах снег, а в Валдае солнышко. Плюс пятнадцать в тени.

Баринов выдохнул дым.

— И что?

— Ну… так ведь не бывает. Сергей Петрович, это не я говорю, синоптики.

— Много они понимают! Нет такого, чего не бывает. Есть то, чего мы не знаем. Или то, чего раньше не было. А теперь есть. Вот тебя, Валерий Георгиевич, раньше не было. А сейчас — сидишь, куришь.

— И хорошо.

— Только пятьдесят лет назад никто не поверил бы, что вот такой будет сидеть, курить. И я…

Взгляд Бубнова затуманился. Рот скривился. Даже как-то набок съехал.

— Я, еще три дня назад, плюнул бы в рожу первому, кто сказал бы: «Бубнов, сегодня вечером ты выгонишь из дому собственного сына. На него падет подозрение в убийстве двух человек, и он будет ползать на коленях, рыдать, умолять тебя не убивать его, как маму, не бить кочергой».

Баринов дернулся. Закашлялся.

Опасно слушать такие откровения. Чертов идиот! С чего опять завел свою волынку?

Сдает старик.

Бубнов потер лоб.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Сдает старик. Болтает, чего болтать не надо. Как глупенькая школьница. Я говорю: да, Сергей Петрович Бубнов дал слабину. Знаешь, почему я так открыто признаюсь? Я тебя не боюсь. Никого не боюсь. Ни тебя, ни Точилина, ни Господа Бога. Даже того, кто убил Вадима. Если хочет, пусть приходит за мной.

Баринов потушил сигарету.

— Храбрый ты человек, Петрович.

Тот скривился.

— Храбрый? Нет. Просто я скоро сдохну. Точнее, меня убьют.

Баринов достал платок. Вытер пот со лба.

— Кто убьет?

Бубнов холодно рассмеялся.

— Кто-кто? Ты и убьешь. Не ты сам, конечно. Твои холуи! Игорь или этот… как его… Петя? Вася?

Баринов растекся по креслу киселем.

— Петрович, никогда в жизни!

Бубнов снова рассмеялся.

— Да успокойся. Пошутил старик. Не ты. Болезнь. Одиночество. Если только Он за мной не придет.

Бубнов замолчал, глядя в пустоту. Баринов попробовал дышать. Получается. Он выпрямился в кресле, нахохлившись.

— О ком ты?

— Что за идиотский вопрос! — Сергей Петрович насмешливо посмотрел на партнера. — О человеке, который убил Вадима. Я в последнее время часто Его во сне вижу. Черный, холодный…

Взгляд Бубнова затуманился. Баринов с неловкостью смотрел на него.

Бубнов встрепенулся.

— Я, если хочешь, давно знал, что Он придет. Пора бы Ему прийти. Такие появляются каждые сто лет, на короткий срок, и вновь исчезают. А может, это все один и тот же, только маски у Него разные.

— У кого?

Бубнов сурово взглянул на Баринова.

— Чистильщик. Хирург человечества.

Он снова погрузился в себя.

— Никого у меня не осталось. Ни жены, ни сына. Жена ладно, а Илья… Я надеялся, что его эта зараза не тронет. Сын-убийца. Вот отчего мне тяжко, Георгич. Я думал, что убийством можно устранить проблему. Что кочерга — всего лишь ржавая кочерга. Но жизнь так устроена. Из нее ничего нельзя устранить — по крайней мере, навечно. Жизнь все выталкивает обратно. А кочерга — вот она где аукнулась. Нельзя устранить проблему убийством — оно порождает десять новых проблем. Или одну, но такую, что убьет последнюю надежду.

— Ты философ.

— Нет, я живой труп. Ничего не исчезает. Все возвращается, снова и снова, повторяется без конца. Судья пришел, и Он уйдет, чтобы вернуться в свой срок. Бессмысленно ловить Его, прятаться от Него — он извечная часть повторяющейся пьесы. И в том, что Он делает, тоже нет смысла — Он может убить миллионы таких, как мы, но спустя время такие снова появятся, и заполонят весь белый свет. Мы — тоже часть повторения. Сто, двести, тысячу лет назад другие люди, у которых руки по локоть в крови своих жен и детей, сидели за столом, обсуждали снег в июне, и убивали жен кочергой, и выгоняли из дому сыновей-убийц.

Баринов улыбнулся.

— Ну, в таком случае, нам раскаиваться не в чем?

— Я не о раскаянии тебе говорю. О расплате.

— Не понимаю. Если мир — повторение одного и того же, причем без всякого смысла, в чем же расплата?

Бубнов склонился над столом, мрачно глядя из-под седых бровей.

— В том, что мы люди. В этом весь ужас. Какие бы преступления мы ни творили, сколько бы грешков на нас ни лежало — а все-таки остаемся людьми. Людьми, которым нужна самая малость: дом, семья, уют и покой. Нам с тобой нужна самая малость, а мы захотели иметь все и не платить по счетам. Мы с тобой слишком сильные, умные и хитрые. Мы хотим иметь все, и можем взять все, что хотим. Да только иметь все можно, если играешь против правил. Но когда ты играешь против правил, теряешь ту самую малость, которая нужна человеку. Нельзя выйти из рода человеческого, и сохранить то, что присуще человеку. Нельзя усидеть на двух стульях. Вот что я понял, Валерий Георгиевич: иметь все — значит не иметь ничего.

Баринов промолчал. Ему было неловко смотреть на партнера: тот сгорбился, осел, как дом из песка.

Бубнов усмехнулся.

— Впрочем, не слушай меня. Это все возраст. Старые мы с тобой. Партия сыграна, менять что-то уже поздно. Ничего хорошего не сделано, ничего хорошего не будет.

— Сергей Петрович, ты чего? Мы еще повоюем.

— Не с кем нам воевать, кроме себя. Пока молод был, на всех плевал, а теперь задумываюсь. О боге, о детях. Дети! Что мы им оставим? Кого мы вырастили? Дегенератов!

«Опять за свое».

С досады Баринов закурил.

Бубнов продолжал, потирая лоб. Кажется, он забыл, что рядом еще кто-то есть.

— Я везде проиграл. Я плохо воспитывал сына. Мне было некогда. Я строил бизнес. А чего я добился? В этой говняной стране, где любое начинание спускают на тормозах, делать бизнес — все равно, что строить дом на зыбучих песках. Да, я делал бизнес, но упустил сына. Значит, мой бизнес — ничто. Нельзя обмануть Жизнь. А жизнь так устроена, что если у тебя нет сына, значит, нет и бизнеса.

— Да будет тебе! — Баринов со злостью раздавил окурок. — Илья дурак. Ну что поделаешь? Он взрослый, сам за себя отвечает.

Бубнов отмахнулся от него, как от назойливой и глупой мухи.

— Взрослый, не взрослый — какая разница? Он сын. Сын! Знаешь, что такое сын? У тебя нет сына, ты не знаешь. А я тебе скажу. Сын — это будущее. Если твой сын убийца, наркоман, ни на что не годное ничтожество — у тебя нет будущего. Дети расплачиваются за грехи родителей, но и родители расплачиваются за глупость детей. Ребенок — это зеркало, в котором ты видишь свое истинное лицо.

По делам сына будут судить и отца. И здесь, и там, — Бубнов указал пальцем на потолок. — Мой сын — нуль, и всю мою жизнь можно делить на нуль. Мне некому передать все, что я имею, значит, оно и мне не нужно.

Бубнов встал у окна, заложив руки за спину. Он стоял так минут пять.

Отвернувшись от окна, прошелся по комнате. Вновь стал прежним. Плечи выправились, лоб разгладился, взгляд заледенел. В походке и жестах появилась вдумчивая властность.

— Будущее. Вот о чем мы должны сейчас думать. Фундамент заложен, конвейер наработан. В Холмах мы закрепились, стоим прочно. Власти на нашей стороне, мэр — человек гнилой, а значит, надежный. Сюрприза не выкинет. Все договариваются со всеми, у всех и каждого есть компромат на всех и каждого. Все прекрасно.

— Пора расширяться, — поддакнул Баринов.

Председатель вернулся за стол.

— Расширяться рано, — побарабанил по столу пальцами. — Если мы сейчас вложим деньги, все потеряем. Эксперты предсказывают глобальный кризис.

Баринов нахмурился. Об этом Председатель заговорил впервые.

— Сколько ждать?

— Два, может, три года.

— Мы не можем ждать так долго. Нас обставят. Почему бы не обеспечить отрыв загодя?

— Это глупость и недальновидность.

— Это здравый риск.

— Риск? — Бубнов вскинул голову, голубые глаза сверкнули. — Риск хорош, когда он оправдан. То есть когда ты можешь просчитать последствия. То, о чем ты говоришь — фальстарт. Если мы выстрелим сейчас, попадем мимо цели.

Баринов молчал, с ненавистью глядя в эти холодные глаза.

Партнер тронулся. О затишье сейчас не может быть и речи. В бизнесе нет остановки. Деньги — как проточная вода. Они должны находиться в обороте, работать, течь через банки, а не лежать мертвым грузом на депозитах. В этом случае проток превращается в болото, воняющее до небес. Деньги должны приходить в руки и тут же уходить из рук, обращаться в капитал, землю, недвижимость, оборудование, торговые точки, пустые арендованные помещения. Очищаться через липовые благотворительные фонды. Вот закон денег — вечное движение. Вечное очищение. Налоговики и аудиторы, глядя в финансовую отчетность, должны видеть заводы, магазины, рабочие места, соцстрахование, экстенсивное развитие и счастливые лица накормленных сироток, которые существуют только на бумаге. Но все в этом мире существует только на бумаге. Закон — тоже всего лишь черные буковки, фотографическим способом отпечатанные на коже, живьем содранной с бедной березки.

Бубнов не знал о трех грузовиках, которые уже едут по трассе в Высокие Холмы. В грузовиках везут коробки с бытовой химией — порошки, моющие средства, аэрозоли. В каждой третьей коробке стирального порошка — не совсем стиральный порошок, даже совсем не стиральный порошок. И этого «порошка» набирается столько, что, если сбыть его в кратчайшие сроки, можно отойти от дел и до похорон снимать пенки. Жить тихо, мирно, богобоязненно.

Самая крупная партия за последние десять лет. В обычных фурах, которые едут по федеральной трассе под носом у государства, прямиком через посты. А чего стесняться? Водилы — приятные, улыбчивые парни. Может, даже чуток пьяные — чтобы было к чему прицепиться. Коробки с Самым Главным — в глубине. Даже если устроят проверку, никто не будет вскрывать все коробки — слишком ленивы. И вообще, постовые — ребята миролюбивые, проблемы им не нужны. Утечки информации не было, а значит, наверху стучать кулаком по столу не будут. А если начальники спокойны, то и подчиненные глядят вполглаза.

И вот теперь все рушится. Рушится прямо на глазах. Если бизнес затормозить, то вода перестанет течь, и дерьмо всплывет наружу. Может быть проверка — Вадим, сука, подсобил. Шерстить будут его, а кто следующий? За последние пять лет держава сильно обнаглела. Медведь выполз из берлоги и зарычал. Пока рычит, но может и цапнуть. Придется лечь на дно, и товар сбыть не удасться, а держать его еще опасней — как на раскаленную печь голой задницей сесть. Товар нужно толкать раньше, чем получил — чтоб и глаза твои его не видели. И уже наобещано многим и многим товарищам, которые знают других товарищей, а те знакомы еще с какими-то приятными людьми. Приятные люди, в свою очередь, через стенку — чтобы не видеть лиц, не смотреть в глаза! — перекидывают пакеты «порошка» тем, кто и будет его толкать. И — дать задний ход? Оборвать с таким трудом налаженные многолетние связи, похоронить целую систему, закупорить аорты? Упустить момент, что есть ошибка роковая и непростительная. Начинать все сначала — да на это жизни не хватит, да и кто знает, где завтра будем?

Баринов вздрогнул.

— Прости. Ты что-то сказал?

— Нестерова. Найди мне Инну Нестерову.

Баринов кашлянул.

— Я ищу. Она не выходит на связь.

Бубнов откинулся в кресле. Пожевал губами.

— Я, дурак, Илью выгнал. Он бы вмиг разыскал. Инна бы на свист прибежала, как сучка дрессированная.

— Да на что нам эта бестолочь?

— Инна молода. Молодость — это будущее. Будущее нашего дела. Вадим, сучонок. Не уберег девку. А я — парня.

Бубнов на секунду как будто заснул. Встрепенулся, зыркнул из-под седых бровей.

— Инна должна стать партнером. Должна быть в доле. Руководить фирмой. Выйти замуж и нарожать наследников.

— Петрович, ты же знаешь Инну. Она ни на что не годна. Она не выйдет замуж, никого не родит. Она на игле сидит. Хорошо, если до зимы протянет.

— Ерунда! Не хочет — заставим. Кочергой припугнем (Бубнов хохотнул). С кем она контачила в последние месяцы?

Баринов вздохнул.

— Есть один подозрительный тип. Соперник Ильи.

— Что в нем подозрительного?

— Да как сказать? С какой стороны ни крути, он Илье никакой не соперник.

— Кто он?

— Покровский Павел Юрьевич, школьный учитель, наследник Катерины Дубровской, в начале века был связан с религиозной сектой «Церковь Любви»…

Бубнов раздраженно дернул щекой.

— Ну, затараторил! Что ты мне лекцию читаешь? Я же тебя не порт-фолио на него спрашивал!

— А что же тогда?

Бубнов грохнул кулаком по столу.

— ЧТО ОН ЗА ЧЕЛОВЕК? ИЗ КАКОГО ТЕСТА?

Он достал пузырек, высыпал таблетки, сунул под язык. Баринов поспешно плеснул воды из графина. Сел в кресло. Утер пот платком.

— Выкладывай, что знаешь.

— О Покровском ничего точно не известно, но ходит много слухов.

— Слухи? К черту! Никогда не слушай, что говорят люди. Люди ничего не понимают. Они называют смелыми поступки, совершенные под влиянием страха, а храбрость считают глупостью. К тому же, когда люди говорят о ком-то или о чем-то, они на деле рассказывают о себе. С кем он дружит?

— С детьми.

— С детьми, — Бубнов нахмурился. — Каков из себя?

— Мужчина средних лет, невысокий. Привлекательный, но не смазливый. Угрюмый нелюдим, одиночка. Когда улыбается или смеется — совсем другое лицо. Шутки любит злые.

Глаза темно-синие или голубые — в зависимости от настроения. Взгляд отталкивающий. Говорит мало, всегда только самую суть дела. Деньги и люди его не интересуют.

— А что его интересует?

— Сергей Петрович, я не знаю. Это не человек, а какой-то труп ходячий.

— Возможно, его интересует правда, — проговорил Бубнов, глядя на поверхность стола. — Когда у человека нет денег и семьи, он со скуки начинает интересоваться правдой. Есть еще что?

— Друзей не имеет, зато врагов хоть отбавляй. Среди них — Дубровский и Точилин.

Бубнов посмотрел Баринову в глаза.

— Спасибо, Георгич. Это хорошая характеристика. Теперь мне про него все ясно.

Бубнов встал, одернул лацканы пиджака. Взглянул на часы.

Баринов вскочил, словно на кнопку сел, обошел стол, протягивая для рукопожатия клешню.

— Найди Инну, — сказал Бубнов, пожимая клешню и глядя прямо в глаза. — И принеси мне на блюдечке. С голубой каемочкой.

Валерий Георгиевич кивнул.

Когда закрылась дверь, побагровел. Поднял кулак и показал двери.

— Вот тебе! Выкуси!

Тяжело дыша, опустился в кресло.

Снег перестал.

Илья стоял посреди роскошного офиса, недоуменно разглядывая торговые сертификаты на стенах. За столом утопал в кресле маленький человечек с лицом выдры.

— Садись, Ильюша. В ногах правды нет.

Он овладел собой. Сел напротив.

— Ошибаетесь. В ногах вся правда и есть.

— Как так?

— Когда человек испытывает страх, первым делом у него начинают дрожать коленки.

Баринов сухо улыбнулся.

— Ладно. К делу. Сергей Петрович сказал, ты толковый парень.

Илья сглотнул, с трудом сдерживая эмоции.

— Отец так сказал?

— Сказал-сказал. И я с ним согласен. Я людей повидал немало. Лохов вычисляю с первого взгляда. Ты не лох.

— Что вам нужно?

Баринов наклонился над столом и прошептал:

— Точилин. Это имя тебе что-нибудь говорит?

 

Глава 32. Павел и Инна

— Что ты теперь будешь делать? — спросила Инна. Они сидели за столом в кухне.

Павел взял чашку. Его рука дрожала.

— То, что сделали с Димой, изменило все. Не знаю, как буду жить дальше.

— Брось, — сказала Инна. — Глупости.

— Я не смог помочь ему. Я влюбился и на все наплевал. Хватит. Пора возвращаться в мир. С прошлым я расплатился. От иллюзий избавлен. Можно двигаться дальше.

Инна выпрямилась, удивленно глядя на Павла. Его глаза блестели. Она уже давно не видела Павла таким уверенным и готовым.

— Кажется, ты начинаешь просыпаться. Что же тебя торкнуло? Случай с Димой?

— То, что мой сын плюнул мне в морду.

Павел допил чай и встал.

— Но сначала я отвезу тебя домой.

Наступила мрачная тишина. Инна медленно подняла глаза. Ее ресницы дрогнули.

— Пора возвращаться, Инна, — сказал Павел. — Сказка закончилась. Я знаю, что ты не любишь меня и никогда не любила.